Аннотация: Повесть была опубликована в книгах "Красивые женщины" и "Путешествие в мираж"
ВЫСТАВКА
I
Саша Бернатас вырос без отца. Но это его не очень угнетало. В детстве с ним много возился дед, а потом носителем сильного мужского начала в семье стал его дядя - Петр Алексеевич Кудеяров, актер одного из московских театров. Он-то первый и заметил в Саше исключительные способности к рисованию. Мама с бабушкой отнеслись к этому сначала весьма настороженно.
- У нас в семье художников не было. Отец его точно был к этим вещам равнодушен, - с сомнением говорила мама. - И потом, это такой неблагодарный труд, такая нищета на всю жизнь! У моей подруги - помнишь Свету? - первый муж был художник. Ну и что? Копейки в доме не было, а потом он и спился к тому же... Это я уж не знаю, какие надо способности иметь или связи...
- Римма, ты рассуждаешь по-обывательски, - отвечал Петр Алексеевич, сидя в кресле нога на ногу, весь напружиненный, сладко душистый от дорогого одеколона, трубки и своего особенного запаха, следовавшего за ним везде и всюду. Он красиво, немного театрально развел руками, и Саша с удовольствием смотрел на дядю, заранее радуясь всему, что он скажет.
- Во-первых, как это не было художников? А я? Я - тоже художник! Талант - это такая штука необъяснимая, суть его одна, а формы принимает разные. У нас в семье все талантливы по мужской линии, не в обиду тебе будет сказано. А во-вторых, кто у нас и зарабатывает честно большие деньги, так это художники. Ну, если он абстрактные картины начнет писать, то, конечно, жизнь его не побалует. А если он, к примеру, чем-нибудь прикладным займется, например дизайн какой-нибудь или выставки решит проектировать, то, уверяю тебя, он нас всех еще кормить будет - вспомнишь мои слова. Надо для него хорошего учителя поискать, он его в школу подготовит, а там в Строгановку пойдет, и все, как говорится, само образуется... Вот я за него возьмусь, а то с вами, женщинами, он зачахнет. Правда, Сашка? Будешь дядьку Петро слушаться?
И дядя Петя порывисто прижимал племянника к широкой груди и начинал шумно тискать. Своих детей у Кудеярова не было.
Так началась для Саши новая жизнь.
Был он спокойный, серьезный мальчик, из тех, кто радует родителей своей молчаливой занятостью. И хотя часто мама или бабушка, притворно вздыхая, предлагали ему пойти "побегать с ребятами", в глубине души они только умилялись, глядя на Сашину стриженую голову, склоненную над книгой или широкими листами бумаги, которые он, за неимением мольберта, прикреплял к столу кнопками.
Но когда его приняли в Суриковскую школу, дядя купил ему мольберт и все, о чем застенчиво шептал Саша, зайдя с Петром Алексеевичем в магазин на Пушкинской.
В новой школе Саше очень нравилось: никто не смеялся над его странной фамилией, не кричал: "Бернатас - получишь в глаз" или "медный таз". У него появились новые друзья, например Женя Гончаров, с ним Саша особенно сдружился. А главное, ему интересно было учиться, и он никак не мог понять, почему многие из ребят ленились или говорили, что вся эта учеба - сплошная лажа и ничего не решает. Остальные предметы ему вообще легко давались, и когда у Риммы Алексеевны на работе спрашивали, что сейчас Саша проходит, она краснела и говорила: "Я не помню, кажется, дроби..."
"Как же так? Сын учится, а она не помнит, мать называется, я со своим по три часа за уроками сижу", - особенно возмущалась одна ее сослуживица, и все с изумлением смотрели на такую беспечную мать. Но Римма Алексеевна не была беспечной, ей даже хотелось посидеть с Сашей за уроками, но к ее приходу он уже все заканчивал и только рисовал, а на вопрос: "Как дела в школе?" - молча протягивал дневник с густо выставленными жирными пятерками.
Был он длинный, худой. Лицо Саши поражало удивительной гармоничностью черт, кожа на лице была всегда гладкой и свежей и словно светилась изнутри, на скулах и возле подбородка розовели нежные пятнышки румянца. А глаза были темные, неподвижные, с тяжелым, словно все поглощающим взглядом, и когда он, вдруг подняв голову, пристально смотрел куда-то, не моргая, Римма Алексеевна начинала нервничать. Она подходила и трогала сына за плечо: "Саш, ты что?" А он, тряхнув головой, отвечал: "Да нет, не мешай, все в порядке". Но когда Саша улыбался, он преображался, глаза его светлели, становились зеленовато-ореховыми, и, глядя на его ослепительную улыбку, каждый думал: какой славный парень! К одежде и вообще к своему внешнему виду Саша был равнодушен. Он надевал на себя все, купленное ему матерью, не обращая внимания на моду. Густые светлые волосы Саша коротко стриг, объясняя, что вырасти они на сантиметр длиннее, у него начнет болеть голова. Бороду он тоже не носил - ему нравилось бриться. Он долго стоял перед зеркалом, намыливая подбородок, любовно завинчивал новое английское лезвие и именно в это время обдумывал весь свой день от начала до конца.
Когда Саша учился на третьем курсе Строгановки, Женя Гончаров подыскал для него халтуру.
- Слушай, Бернатас, - как всегда, весело начал чернобородый красавец Евгений, - хочешь тысячу рублей заработать? Ну, если поторговаться, то и больше дадут. Тут один чудак, директор клуба, в Строгановку приходил, просил, чтобы ему выставку оформили. Какие-то там "Комсомолки завода "Прогресс"" или "Прогрессисты завода "Комсомолка"". Что-то в этом роде. Я телефон-то взял и не позвонил - много дел скопилось. Может, ты соблазнишься? Возьми, упускать жалко...
Саша взял бумажку и положил в карман. На следующий день он пришел в клуб и спросил директора Ивана Юрьевича. Завклубом обрадовался, долго тряс Саше руку и уверял, что обожает молодежь. Денег у клуба было мало, на "настоящего художника" явно не хватало.
- Знаешь, Нина, а я студентов попрошу. Они там все башковитые, неизбалованные еще - и дело сделают, и возьмут по-божески, - убеждал Иван Юрьевич свою жену, а больше самого себя.
Нина, руководитель клубного хора, только пожимала плечами и резонно отвечала, что все художники народ ненадежный, а уж на студентов вообще, по меткому замечанию вахтерши тети Клавы, "надёжа как на ёжа".
Саша и правда смутил Ивана Юрьевича своей тонкокостной молодостью и невзрачным пиджачком. Завклубом был романтик и в глубине души считал, чем необычнее выглядит творческая личность, тем она ярче и уникальней. Но что поделаешь, хорошо хоть такой нашелся.
Саша, не перебивая, слушал сумбурные объяснения Ивана Юрьевича, а потом тихо сказал, дождавшись паузы:
- А зал можно посмотреть?
- Да, конечно! Мы еще и фойе хотели захватить, только у нас витрин мало...
Саша прошел в небольшой зал, заставленный аппаратурой для танцевальных вечеров, и встал у двери. И, следя за постепенно вспыхивающим после каждого щелчка Ивана Юрьевича светом, он вдруг почувствовал странное возбуждение и какую-то острую осмысленность всего окружающего. Взгляд у Саши становился все темнее и тяжелее, нежные пятна на щеках начали отливать свекольной краснотой, и, повернувшись к чертыхающему освещение заведующему, Саша властным голосом, от которого Иван Юрьевич осекся и заробел, сказал:
- Покажите мне ваши материалы к выставке. - И спустя минуту добавил: - И еще мне нужны два человека, желательно мужики поздоровее, завтра я начинаю работать.
Вся дальнейшая Сашина работа была для Ивана Юрьевича полной загадкой, но от студента шла такая уверенность и крепость, что он стеснялся его переспрашивать, а только изредка подходил и несмело шептал:
- А витрин-то хватит?
- Да не будет никаких витрин, - отвечал Саша, клея какие-то маленькие предметы и фигурки и расставляя их то так, то сяк по плотному листу картона.
- А это что у вас за малипупочки такие? - не выдержав, спросила жена Ивана Юрьевича.
Саша поднял голову и так внимательно посмотрел на Нину, что она растерялась и почему-то покраснела.
- Это макет выставки, - мягко ответил он.
- Надо же, - изумился Иван Юрьевич, - да вы нам что попроще, побыстрее, не ВДНХ ведь...
Незаметно для себя, но он уже говорил Саше "вы".
- Я делаю как полагается, - холодно срезал его Саша, и Иван Юрьевич поспешно уходил давать указания двум заводским парням таскать из зала все лишнее.
Потом Саша попросил их помочь принести ему какие-то старые веши: допотопный стул с отломанной ножкой, стол довоенного производства, разные железки с завода. Из дома он унес все старые газеты, сбереженные дедом, а потом сваленные матерью в чулане, а у соседа, пожилого отставника, выпросил портрет Сталина, наговорив ему с три короба и пообещав особенную благодарность прозревшего потомства. И все это он раскладывал на полу в разных углах зала. Всю ночь он клеил что-то из картона, а утром заставил заведующего перекрасить зал. И тот безропотно отправился искать маляров, невзирая на изумленное и даже осуждающее молчание жены.
Клубный фотограф по десять раз переснимал для Саши выцветшие фотографии девушек-комсомолок, печатая их на разных по размеру листах фотобумаги. И еще Саша отправил Ивана Юрьевича за фотографией бывшего директора завода, арестованного в тридцатые годы, и Иван Юрьевич выпросил у дочери покойного разорванное служебное удостоверение, копию справки о реабилитации и общее фото профсоюзного заводского комитета, где директор сидел в первом ряду на простом венском стуле, улыбаясь и положив ногу на ногу. Потом Саша отправился с фотографом к единственной оставшейся в живых стахановке, бывшей комсомольской активистке, живущей в доме для престарелых. Он два часа катал ее в кресле по парку и с интересом слушал сбивчивый рассказ о прежнем житье-бытье.
Жену завклубом Нину Саша усадил за машинку, и она одним пальцем печатала ему подписи под фотографиями, совершенно не понимая, почему именно она должна это делать.
Зал постепенно преображался. Кроме двух заводских парней - Вити и Толи, Саше помогали Иван Юрьевич, фотограф, две девушки из хора, а Нина озабоченно бегала с бумажками, разрезая их на полоски. Вахтерша тетя Клава выносила мусор и, выходя из зала с ведром, мотала головой и сообщала неизвестно кому: "Вот жигло-то! Всех к делу пристроил, даром что молодой..."
Когда был готов один из отсеков зала, Иван Юрьевич, внимательно оглядев его, спросил у Саши: "А нас не посадят?"
На фоне пламенных лозунгов газетных передовиц и улыбающейся с большой фотографии юной ударницы Маши завис стул с отломанной ножкой, а над ним за треснутым стеклом под дубовой рамкой в окружении жизнерадостных членов профсоюзного комитета улыбался директор завода, сидящий на таком же стуле, только новом. В спинке этого сломанного стула печально белело разорванное директорское удостоверение. А дальше в черной траурной кайме уходила в пространственную глубину тех же радостных лозунгов, только уже из современных газет, справка о реабилитации, и тоскливыми глазами глядела на всех по-старушечьи изможденная Маша, сидящая в инвалидном кресле на фоне облупленной лестницы дома престарелых.
- Да нет, не думаю, - спокойно отвечал Саша, - дурак не поймет, а умный не скажет. Ну, а как в целом? Впечатляет?
Иван Юрьевич молча кивнул и отправился на завод выбивать для выставки фанеру.
Наконец все было готово. Даже афишу успели заказать в типографии, а Нину Саша вдруг завеличал главным методистом, и она, волнуясь, бродила по залу, шепотом рассказывая двум хористкам, как надо вести экскурсию.
В день открытия выставки Иван Юрьевич сильно перенервничал, у него даже сердце разболелось. Сашины друзья тоже пришли, и Женя Гончаров долго не мог успокоиться:
- И ты один все это им сваял? И всего за тысячу рублей? Ну, знаешь, это уж слишком. За такую работу пять тысяч минимум брать надо, а то и больше. Ты скажи своему клубному Дягилеву... нет, я ему сам скажу...
То ли импозантный Женя так подействовал на Ивана Юрьевича, то ли посетители, ходившие толпой за Ниной, которая проводила экскурсию и сама чуть не плакала от умиления, произнося проникновенные слова об экспозиции, только, подойдя к Саше, Иван Юрьевич сказал, краснея:
- Директору завода очень понравилось. Его, правда, форма смутила. Говорит, не все понятно. Но экскурсию послушал... И что Сталина поместили, доволен был. А в каком контексте - для него роли не играет. В общем, он вам три тысячи выпишет, не возражаете?
- А то! - засмеялся Саша. - Не возражаю, конечно. Значит, не прикроют нас в двадцать четыре часа? Ну вот, а вы боялись. Теперь следите, чтобы ничего на сувениры не растащили, а демонтировать я сам приду.
О Сашиной выставке прослышали, народ ходил смотреть, а Нина уже заправским экскурсоводом водила по ней школьников и пэтэушников.
Однажды Сашу разбудил звонок. Звонил Женя Гончаров:
- Привет, старик! Спишь, что ли? Вот чудак! Тут Савва Гернштейн вдруг разузнал про тебя, хочет работу посмотреть. Будь там часа в четыре-пять... Где-где... На выставке, где же еще?
Саша рассеянно смотрел на телефон и соображал, правда это или Женькин обычный розыгрыш. Савва Григорьевич Гернштейн был самый известный в Москве художник-экспозиционер, директор и создатель "Выставочных мастерских". Через них шли все крупные заказы, и потому попасть туда на работу было непросто, а молодые "свободные" художники, как правило, перебивались случайными и мелкими заработками.
Поразмыслив, Саша все-таки решил заехать на свою выставку, заодно посмотреть, не отвалилось ли чего.
Но, оказывается, Ивану Юрьевичу позвонили и тоже велели встречать художников, и он бросился к Саше с безумными глазами и такими же вопросами: что все это должно означать? не прогнать ли остальных посетителей на время визита? и не нужно ли что-нибудь убрать, чтобы не было неприятностей?
Саша спокойно отвечал, что все это ничего не значит, разгонять никого не нужно, если и будут неприятности, то только у художника, то есть у Саши, но ему на это абсолютно наплевать, а впрочем, скорее всего никто и не придет вовсе.
Но пришли. Несколько человек. И сам Савва Григорьевич, уже немолодой, седой, но все еще статный чернобородый мужчина, с крупными, немного навыкате, карими глазами под тяжелыми веками.
Он очень любезно поздоровался с завклубом и быстро прошел по залу, иногда останавливаясь и внимательно рассматривая что-то. Его слегка надменное лицо оживлялось все больше и больше, веки уже не полузакрывали глаза, а как-то сузились, отчего лицо вдруг помолодело и совершенно преобразилось.
- Так, - произнес он, - мне все ясно. А где же сам-то герой? Не пришел, что ли?
- Почему? Я здесь, - отозвался из-за угла Саша и неторопливо приблизился к Савве Григорьевичу.
- Дай-ка я на тебя погляжу! - весело сказал Савва.
Саша молча стоял, заложив руки в карманы своих старых брюк, и тоже внимательно разглядывал знаменитого Гернштейна.
- А ты всегда такой мрачный? - спросил его Савва, веселея все больше и больше.
- Да нет, я просто задумчивый, - ответил Саша и вдруг улыбнулся своей лучезарной улыбкой.
Савва обнял его за плечи и со словами: "Пойдем побеседуем", - повел его в дальний угол зала. Он задал ему пару вопросов по выставке, с удовольствием выслушал Сашины ответы и спросил:
- Хочешь у меня работать? Ты представляешь, конечно, наши возможности?
- Да, я в курсе... - спокойно отвечал Саша. - Можно, наверно, попробовать. Мне нравятся ваши работы.
- Ну, спасибо, коллега, а то я уж начал сомневаться в своих способностях! - рассмеялся Савва и протянул Саше визитную карточку. - Жду тебя завтра, договорились?
Потом они подошли к остальным, переговорили о том о сем, и неожиданные посетители так же быстро исчезли, как и появились.
А Саша стоял и улыбался, пребывая в необычном настроении радостного бездумья. Его вывел из этого состояния рабочий Толя. Он подергал Сашу за рукав и сказал:
- Возьми меня к себе на работу, а?
- Ты что, шутишь? Я еще сам безработный.
- Да ладно, я слышал разговор. Все равно на какую зарплату, я просто опять хочу выставку делать, мне понравилось.
- Заметано, старик. Завтра я тебе позвоню.
И Саша, достав записную книжку, вписал в нее: "Толя Кащеев, рабочий..." Потом подумал, надписал сверху: "Моя команда" и поставил двоеточие.
Вечером Савва Григорьевич, уютно расположившись на кожаном диване и наблюдая, как его жена, красавица Тамара, ставит на журнальный столик фарфоровые чашки, - они всегда пили чай в гостиной, - мечтательно сказал:
- И вот тут-то, Томочка, я понял, что чувствовал Державин, слушая Пушкина в лицее...
- Ну и что ты понял? - рассеянно спросила жена, нарезая тонкими ломтиками лимон.
- Я понял, что созрел для того, чтобы поделиться накопленными знаниями и опытом с учеником. А значит, перешел в иную, высшую стадию творчества. И это, знаешь, упоительное состояние, к сожалению, для многих недоступное.
- Да? - ответила Тамара и отправилась на кухню, как всегда восхитив мужа своей высокой стройной фигурой бывшей манекенщицы.
- Я считаю, что институт ученичества был у нас уничтожен после революции, - продолжал Савва Григорьевич. - Старые учителя были в глазах новой поросли - контры, и их только терпели до поры до времени. Потом поросль возмужала и стала брать от жизни все возможное и невозможное. Сильные тянули соки из своих учеников и не очень-то спешили делиться, а тем более отдавать. А ученики мотали это себе на ус и при случае гадили учителю, как могли. И этот процесс был бесконечен. Так что учеников иметь у нас было опасно...
- Извини, Савва, я, возможно, мало знаю... Но при чем здесь революция? Еще с библейских времен известно: на одиннадцать верных учеников один обязательно предатель, а еще парочка отрекается из страха, чтобы потом всю жизнь каяться и писать мемуары. Тебе покрепче, как всегда?
Савва Григорьевич улыбнулся, отпил красно-коричневый чай и произнес скороговоркой:
- Встречая красавицу, кто устоит при блеске очей и румянце ланит, а если ума ей прибавить чуть-чуть, она, ослепляя, пронзает нам грудь... - потом, помолчав, добавил: - Знаешь, когда я раньше видел талантливые работы, то начинал нервничать, мозги бешено закручивались, тут же поднимались вихрем новые идеи, а теперь - я просто счастлив. И никакой зависти: ни белой, ни черной, как сейчас стало модно делить. Хотя, по-моему, это чушь. Зависть есть зависть - бесцветная, как цианистый калий.
- Просто у тебя нет сына, одни девки кругом, вот ты и загрустил. Не очень-то подминай его под себя, а то начнет, как ты говоришь, брать все возможное и невозможное... А ведь я хотела родить мальчишку и зря тебя послушалась...
- Томочка, мне пятьдесят шесть лет, - вздохнул Савва Григорьевич, - какие дети... Есть дочка, внучка. У тебя чудная девочка. Я разве Кате мало внимания уделяю?
- Да нет, просто... - и Тамара перевела разговор на их семейные дела.
II
Савва Григорьевич не собирался "подминать" под себя Сашу. Александр Бернатас сразу начал работать самостоятельно, и через несколько лет его уже знали и не спрашивали: "Бернатас - это что, организация или фамилия?"
Женя Гончаров, попавший в Мастерские не без помощи Саши, на вопросы: "Кто тянет Бернатаса?" - насмешливо отвечал: "Господь Бог. И вы можете попросить. Как говорится, ищите и обрящете".
Но одну из крупных работ Савва решил делать с Сашей и еще несколькими художниками. Это была художественно-промышленная выставка, и он дал каждому по разделу. Саше досталась часть, посвященная рекламе, и он с воодушевлением копался в запасниках московских музеев.
Кто-то рассказал ему про великолепную коллекцию художника-анималиста Олега Казанского: открытки, товарные знаки начала века, плакаты - в Историческом музее таких нет, да и вообще стоит все посмотреть, у него даже Фаберже есть; живопись интересная - кое-что Врубеля, Коровина, Бенуа. И мужик он простой - любит всем показывать.
Саша, уже заведенный своими идеями, тотчас позвонил Казанскому и напросился на вечер в гости.
- Сегодня, говорите? - задумчиво отвечал Казанский. - Я, правда, занят до девяти. А впрочем, вам дочка покажет. Что непонятно, я приду - поговорим.
Саша сразу нашел дом возле метро "Аэропорт", и на его звонок дверь отворила черноволосая девочка.
- Вы Александр? - очень доброжелательно спросила она. - Мне папа звонил, проходите. - И вдруг, смутившись, добавила: - Будьте как дома.
Войдя в гостиную, Саша порадовался возможности провести здесь не один час. Ему всегда нравилась старинная мебель, напольные часы; он любил слышать ход часов и смотреть на круг циферблата. А в этом доме от старины не веяло затхлостью, картины висели в подобранных, а не случайных рамах, за мебелью заботливо ухаживали, и даже маленькая хозяйка была похожа на изысканную статуэтку из какой-нибудь музейной коллекции.
Девочка принесла ему несколько альбомов и папок и, краснея, объяснила, где что лежит. Потом спросила: "Я вам не помешаю?" - и села напротив в кресло, положив на колени книгу и тетрадь.
- Уроки? - из вежливости поинтересовался Саша. - Вы в какой школе: английской или художественной?
- Школе? - переспросила она. - Я на втором курсе учусь в Текстильном институте, - и засмеялась, но без всякой обиды.
- Извините, - растерялся Саша и начал приглядываться к ней, досадуя на свою, непростительную для художника, невнимательность. - Но вы так молодо выглядите...
- Спасибо, мне это напомнило фразу из записок Ильи Ильфа: "Ей было пять лет, но она всем говорила, что три. Редкое кокетство".
Они расхохотались. А ведь правда, ее нежное матовое лицо было лицом уже сформировавшейся девушки и смотрелось как хорошо написанная чистая акварель. И большие черные глаза сияли и детским любопытством, и уже взрослой уверенностью в своей силе.
- Простите, как вас зовут? - спохватился Саша, засмотревшись на нее.
- Вероника. В домашнем обиходе - Ника, потому что Верой зовут мою маму. А вот имя Вика я не люблю, к тому же это Виктория, совершенно другое имя.
Она говорила простые слова, но приятный голос можно было слушать бесконечно. Взгляд у нее был замечательный: радостный, подбадривающий, а задавая вопрос, она смотрела с таким восторгом внимания, что Саше хотелось отвечать подробно, остроумно, блестяще, как в былые времена, наверно, отвечали молодые денди на раутах насмешливым светским красавицам.
Саша узнал женщин довольно поздно. Он был так углублен в свои занятия, что даже не думал об этом. И не испытывал никаких мучительных искушений, владевших его сверстниками. Правда, в Строгановке он дружил с одной бойкой Таней, но дальше страстных объятий и поцелуев дело не доходило.
Его первой женщиной стала актриса из дядиного театра. Он давно собирался сходить на новую постановку с участием Петра Алексеевича, тем более что старика не баловали восторженными рецензиями. Да и мать все время обижалась на Сашино равнодушие к родным и не раз заводила грустные разговоры о сыновней неблагодарности.
После спектакля, надоевшего Саше со второй реплики, все собрались у Петра Алексеевича. Кудеяров, довольный своей игрой, зрителями и Сашей, представил его как своего "любимого и единственного племянника", чем очень развеселил сидевшую рядом с ним по-цыгански красивую премьершу.
- Ну ладно, племянник, - сказала она низким, хорошо поставленным голосом, - проводите меня до дома, а то я боюсь в такую позднотищу одна в такси ездить.
Сидя рядом с ней в такси, Саша с удовольствием вдыхал пронзительно-горький запах ее духов и отлично понимал, чем все это может кончиться...
Возвращаясь домой, Саша со злостью думал, что он никогда ее больше не захочет видеть, и в то же время чувствовал приятное облегчение, словно у него с плеч свалился груз, и только избавившись от него, он вдруг понял, как ему это мешало.
На другой день он повез Таню к Женьке на дачу, и она совсем не удивилась, когда он начал ее раздевать... И когда она забилась под ним пойманной рыбкой, бессвязно бормоча и всхлипывая, он снова пережил мгновенную и ослепительную вспышку острого чувства полного обладания и понял, что отныне ему это никогда не надоест.
"Так вот как надо обращаться с ними, - думал Саша о женщинах. - Брать, как вещь, мучить до тех пор, пока не растворится в тебе... А потом она будет заглядывать в глаза покорно и по-овечьи тоскливо. А достигается все это силой, наглой самоуверенностью и хладнокровным расчетом своих возможностей. Впрочем, как и в любом деле".
После Тани были у него и другие женщины. Появляясь в любой компании, он безошибочно вычислял свою будущую партнершу и начинал испытывать такое же азартное и хмельное возбуждение, как и при виде пустого зала своей новой выставки.
Но здесь, рядом с Никой, он чувствовал только спокойную радость от того, что сидит, смотрит коллекцию и слушает ее забавные рассказы о папиных находках.
- Вы можете кое-что взять с собой, - предложила ему Ника.
- А как же папа? Не рассердится? - удивился Саша.
- Но вы же вернете, правда? - с надеждой спросила она.
- Хорошо. Я возьму, - значительно сказал Саша, - но только из-за вас. Будет предлог еще раз увидеться.
И, не дожидаясь ее реакции, добавил:
- Как вас, художников, здорово гоняют, или можно манкировать время от времени?
- А почему вы решили, что я на художественном?
- Путем сложного и мучительного анализа. Где еще может учиться дочка известного художника-коллекционера Казанского? На механическом? Едва ли... И вдруг - вот оно - мистическое озарение!.. - ответил Саша уже в обычной своей насмешливой манере, которая так нравилась женщинам.
Ника опять засмеялась - Саше понравилась ее смешливость - и повела его ужинать.
Пришли родители. Мама, Вера Васильевна, оказалась очень интересной дамой - такая же черноволосая и черноглазая, как дочь, только высокая и осанистая. Отец же, Олег Игоревич, был тонкокостный, некрупный мужчина. Говорил он умно, быстро, но все время был слегка возбужден. Он с нетерпением слушал собеседника, всеми силами стараясь не перебить того на полуслове.
Вера Васильевна, напротив, деликатно останавливая мужа, с удовольствием расспрашивала и слушала спокойно и внимательно, с одобрением кивая в ответ.
А Ника сидела молча и поблескивала глазами то на отца, то на Сашу.
"Вот, пожалуйста, настоящие интеллигентные люди, - думал Саша в полном расслаблении, - никаких поучений, никакого умничанья. И чувствуешь себя здесь нормальным человеком, а не мальчиком для битья, как водится в гостях, если туда внедрится так называемое старшее поколение".
Уходя и прощаясь с Никой, Саша спросил:
- У вас на завтра есть какие-нибудь планы?
- Никаких, - с готовностью ответила Ника, - я никогда планов не строю. Это у вас, наверно, все расписано по часам?
- Но я очень мобильный - все быстро меняю и переписываю. Ну, скажем, завтра в пять у кинотеатра "Художественный", нормально?
- Нормально. Только давайте не там - там народу очень много, - а у памятника Гоголю, опекушинскому, знаете, да? Вернувшись домой, Саша позвонил Гончарову и спросил, где можно купить хорошие брюки.
- Ну это смотря для чего, старик, - ничему не удивляясь, отвечал Женя. - Если идти в церковь на Пасху, то можно и в ГУМе, а если ценную девочку клеить, то я у ребят спрошу. Тут один поляк курсирует взад-вперед, у него целый склад фирменных вещей на продажу. А тебе только брюки нужны?
- Можно и рубашку, и еще там что-нибудь... - неуверенно пробормотал Саша.
- Понятно. Вашу новую бабу зовут Нина Риччи. А мы уж за тебя беспокоились и роняли скупые мужские слезы на твой знаменитый пиджачок "Школьные годы Володи Ульянова". Приходи утром, обсудим.
Они снимали одну мастерскую на Маросейке, в маленьком двухэтажном особнячке. Третьим был Володя Симкин, хороший парень, только немного странный из-за своей необъяснимой для Саши невезучести и полного отсутствия честолюбия. Институт он не закончил, числился у Саввы непонятно кем, своих работ у него не было, но он замечательно во всем разбирался, чутье было у него отменное, да и руки золотые. Последнее время он работал в основном с Сашей, иногда с Женей, и они к нему очень привязались.
Вечером Саша был уже в новых вельветовых джинсах, тонкой вельветовой сорочке тоном светлее и шоколадного цвета куртке, издававшей резкий чесночный запах новой кожи. Из-за этого запаха Саша не поехал на троллейбусе, а шел от метро пешком под приятным мягким снегом, надеясь проветрить свою обновку на легком морозном воздухе.
Дойдя до ограды, он сразу увидел Нику и почти побежал к ней. Она стояла без шапки, в серой беличьей шубке, и от снега на волосах показалась Саше еще красивее, чем в первый раз.
- Неужели я опоздал? - волнуясь, спросил Саша.
- Нет, это я рано пришла, - просто ответила Ника, - мы в три кончаем, ну, я подумала, зачем домой ехать, туда-сюда. Вот гуляла, гуляла, потом надоело и пришла к Николаю Васильевичу.
Саша с беспричинным весельем взял ее под руку и, спускаясь по переходу, спросил:
- Ты что, Гоголя любишь?
- Очень. Это мой любимый писатель.
- Странно. И что тебе нравится больше всего?
Ника хихикнула:
- "Страшная месть".
- А я думал - "Вий", - заметил Саша.
- Тоже хорошая вещь. Я люблю такие. А есть еще замечательный роман "Упырь" Толстого Алексея Константиновича. Почему его никто не экранизирует?
- Боятся, наверно. Может быть, ты попробуешь, женщины любят всякие ужасы показывать, чтобы мужикам нос утереть. Все женщины-режиссеры и писательницы современные такое откапывают... нет чтобы цветы и деток петь, все по помойкам, по помойкам...
- Просто у женщины взгляд острее, и ее мучает то, что мужчине непонятно и неинтересно, пока не покажешь. Я не люблю, когда женщин ругают...
- Никогда не ругал и даже не осуждал. Впрочем, и мужґ чин тоже. А у тебя, наверно, мама украинка, да и ты сама такая гарная дивчина, вот и любишь читать нараспев: "Чуден Днепр при тихой погоде..."
- Вот и не угадал. Моя мама наполовину гречанка, а папа полуеврей. Знаешь, есть такой романс: "Грек из Одессы, еврей из Варшавы..." Я когда злюсь, то зову их "пара гнедых".
- А я понял, Ника, почему ты страшное любишь. Ты очень веселая. А веселым людям необходимо пугаться для поддержания эмоционального баланса.
Пока они сидели в кинозале, Саша никак не мог разобраться в своем состоянии. То ему становилось самозабвенно грустно, то безудержно весело, и каждый раз, глядя на Нику, увлеченную фильмом, он понимал, кто всему причиной. Объяснить, почему она ему так нравится, он не мог, да ему даже целовать ее не хотелось, хотелось просто сидеть рядом и наслаждаться ее присутствием.
Потом они долго гуляли по Арбату. Саша уговаривал Нику где-нибудь поужинать, а она отвечала:
- Ненавижу наши рестораны, особенно вечером. Музыка орет, кругом пьяные рожи, а официанты брезгливо несут тарелки и уже от дверей начинают тебя презирать. Вот мы с мамой были в Чехословакии у ее подруги, так там можно просто спокойно посидеть. Приходят старушки в шляпках, пьют кофе... Представляешь нашу русскую бабульку за этим занятием?
- Ты права, женщины гораздо наблюдательнее. Я сколь-ко раз бывал с ребятами в ресторанах и никогда ни на что не обращал внимания.
- Нет, просто к мужчинам иначе относятся. У нас же антиженское общество. Но меня теперь это мало волнует. Расскажи лучше о себе...
И Саша, обычно молчаливый, охотно рассказывал Нике о своем детстве и работе в Мастерских.
Но слова Ники об антиженском обществе его слегка задели. Он вспомнил историю с Мариной Стародубовой. Она пришла к ним после Суриковского института с красным дипломом и - что самое невероятное - по распределению. Как все бывшие отличницы и любимые ученицы, она захотела и здесь показать себя с лучшей стороны. Но на очередном художественном совете, - непонятно, из каких соображений: то ли решив, что она блатная девка какого-нибудь партийного босса, то ли потому, что баба и много о себе вообразила, - две ее работы зарубили да в конце еще и намекнули: а, собственно, зачем вы, девушка, здесь?
Стародубова, едва сдерживая слезы, ушла курить под лестницу. Саше стало ее жалко, да и работы были неплохие, так, кое-что изменить, исправить... Но он не стал вмешиваться при всех, не разобравшись, в чем тут дело.
Саша подошел к ней, и она, уже не стесняясь, начала плакать и говорить сквозь слезы:
- Ну, допустим, я бездарь, выскочка, ничего не умею. Но можно хотя бы выражения выбирать, все-таки я женщина...
- У-тю-тю! Кто это у нас плачет? - насмешливо и зло встрепенулся Саша. - Женщина она! Вспомнила бабушка девичий стыд... Тогда сиди на кухне или ложись под богатенького и работай женщиной. А у нас здесь волчий закон: женщин и стариков вперед не пропускают. Ладно, не плачь. На первый раз я тебе помогу. Забирай свои работы и поехали ко мне. Я потом узнаю, за что на тебя взъелись.
Больше Марина не плакала. На следующем совете она жестко оборонялась, а Саша и, к общему удивлению, Савва Григорьевич ее поддержали.
Но Саша не сомневался: будь она мужиком, ее профессиональная жизнь складывалась бы гораздо проще. А высоких покровителей она, как и Саша, никогда не имела...
Каждый день Саша встречался с Никой и уже, думая о ней, не находил себе покоя и совершенно не мог работать.
Савве он старался не показываться на глаза, а в мастерской сидел только потому, что там не было телефона.
Таким же замечательным зимним вечером, как в первое их свидание, они вышли из нового здания Художественного театра и пошли по бульвару. Снег, правда, уже не летел, а был крепко накатан под ногами в ожидании февральской распутицы. Ника молчала и только улыбалась, а Саша с наслаждением дышал острым морозным воздухом и придумывал, как бы лучше объяснить ей свое состояние.
Вдруг он заметил долгое молчание, растерялся и предложил посидеть на скамейке. Взяв Нику за руку, он, так ничего и не придумав, сказал: "Я тебя люблю". И начал целовать ее душистые и прохладные губы. Ника время от времени отстраняла его лицо и гладила ладонью Сашины щеки, лоб и волосы, - он редко носил шапку.
Пешком они почти дошли до ее дома, только от Белорусского вокзала до "Динамо" проехали на троллейбусе, стоя на задней площадке и безотрывно глядя в глаза друг другу.
Казалось, они шли недолго, но у подъезда посмотрели на часы: было уже без пяти двенадцать. Саша испугался: она уйдет, скроется в подъезде, и он потеряет ее и долго, долго не увидит. Возможно, они увидятся только завтра вечером. Обняв Нику, он шепнул ей на ухо:
- Выходи за меня замуж.
- Хорошо, - ответила она так же тихо, - а можно, я маме скажу об этом?
- Я сам скажу. Завтра. Все сделаю как полагается - приду свататься.
И поцелуй их был долгим и сладким.
Домой идти Саше не хотелось. Он поехал в мастерскую и целую ночь делал макет своего раздела, к которому уже второй месяц не притрагивался, несмотря на молчаливую ярость Саввы Григорьевича.
Утром он проснулся от громких голосов Жени и Володи, их топота и звона посуды.
- Бернатас! Ты гигант! - закричал Женя, увидев Сашины открытые глаза. - Я-то, дурак, думал,что он девочку всю ночь трахал, а тут, оказывается, ночами нетленку творят. Она тебе что, отлуп дала?
Саша сел на диван, ничего не понимая, но тотчас вспомнил вчерашний вечер и замер от счастья.
- Мне за тобой, Эжен, не угнаться. Это ты у нас половой террорист, на тебя все женщины западают... Слушай, будь другом, отвези мой макет Савве... У меня сегодня дела неотложные.
Он приехал домой и застал мать в прихожей уже в пальто.
- Мог бы и позвонить, - с привычной обидой сказала она.
Саша обнял ее и ответил неожиданно для себя:
- Прости, мама. Я, кажется, женюсь.
Римма Алексеевна быстро сняла пальто и засуетилась. Она потащила Сашу в комнату и, радуясь неожиданной откровенности сына, начала расспрашивать с охами и ахами, что за девушка, давно ли они встречаются, когда она придет знакомиться, а главное, есть ли у нее высшее образование. Мать почему-то придавала этому большое значение. И Саша с упоением рассказывал ей про Нику, а потом вдруг замолчал и мрачно заключил:
- Подожди, она еще передумает...
- Господь с тобой, - отмахнулась Римма Алексеевна, - даже в голову не бери. Где она еще такого парня найдет? Красивый, талантливый, зарабатываешь хорошо. Если только принц какой заморский появится на белом коне...
И она, возбужденная новостью, побежала на работу, пожелав Саше ни пуха ни пера.
Саша вспомнил, как в одном западном фильме герой дарит своей невесте кольцо, и поехал в Столешников.
- Что же вы такой дорогой подарок покупаете, а размера не помните, на глазок берете? - с улыбкой выговаривала ему продавщица, за минуту до этого вопившая на покупателей: "Говорю вам, на прилавок не наваливайтесь!"
Держа в руке бархатную коробочку, Саша с ужасом вспомнил, что не позвонил Нике. "Может, их сегодня вообще дома не будет, возьмут и увезут ее, как Мисюсь", - сам тому не веря, думал Саша, набирая телефон Казанских.
Трубку сняла Вера Васильевна.
- Да-да, Саша. Приезжайте часам к шести. Мы вас ждем, - с доброжелательной серьезностью проговорила она, и Саша успокоился.
Где он был до вечера, что делал, Саша потом совершенно не мог вспомнить. Зачем-то пошел в парикмахерскую, хотя стригся совсем недавно. Они даже выпили кофе со своим мастером Людой и обсудили современные свадебные обряды и глупые приметы. Саша заметил: ему гораздо приятнее было делиться с людьми случайными и не близкими - парикмахершей, продавщицей или шофером такси, чем с друзьями и родными. Мать, конечно, в счет не шла, а вот ни дяде, ни Женьке рассказывать почему-то ничего не хотелось. Ему казалось - все, кто его давно и хорошо знает, начнут отговаривать или смеяться, и он им этого никогда не простит.
Потом он бродил по Центру, зашел в старый двор на Пушкинской, где прошло его детство, никого из знакомых не встретил, да и не надеялся на это. На улице Горького купил цветы и шампанское, потом подумал, удобно ли это - сразу шампанское, и попросил продавщицу из книжного магазина завернуть бутылку в виде свертка непонятно с чем. Она посмеялась над Сашей, но завернула и пожелала успеха. "А говорят - у нас хамство везде. По-моему, все очень милые", - проносилось у Саши в голове. К своему удивлению, он совершенно ни о чем не мог думать, только отмечал про себя увиденное, а над всем этим летело облако счастья - и этим счастьем была Ника и его любовь к ней, к самому себе и всему миру.
Дверь ему отворила Ника. Она была в новом платье, с золотым медальончиком на шее, и пока Саша раздевался, не сводила с него огромных от волнения глаз.
Вера Васильевна тоже была нарядна и торжественна, а сам Казанский почему-то не вышел, и Ника показала Саше на дверь его кабинета.
Саша постучался к нему и увидел Олега Игоревича за столом с тонкой кисточкой в маленьких проворных руках.
- А, Саша. Очень приятно, проходи, садись, - с обычной приветливостью сказал Казанский, не бросая работу. Он всем своим видом показывал - ничего не происходит, все идет как обычно, вот я работаю, а вот кто-то зашел просто так.
Саша, немного раздражаясь от такого приема, встал посреди комнаты и произнес, словно желая досадить будущему тестю:
- Олег Игоревич, я прошу у вас руки вашей дочери.
- Так вот и сразу? - с легкой иронией отозвался Казанский, откладывая кисточку и внимательно глядя на Сашу. - А почему такая спешка?
- А что вас, собственно, смущает? - тихо и очень внятно спросил Саша, начиная приходить в бешенство.
- Ну, где вы будете жить, например? - Казанский встал из-за стола и начал собирать в стопку листы бумаги и распихивать их по ящикам.
Саша об этом даже не думал.
- Я куплю кооперативную квартиру, - быстро нашелся он, - для меня это не проблема. Можете позвонить Савве Григорьевичу и удостовериться в моей кредитоспособности.
- Однако ты парень резкий, - улыбаясь, сказал Олег Игоревич. - Да ладно, я пошутил, ерунда все это. Пошли ужинать.
И он похлопал обалдевшего Сашу по спине:
- Как будто от меня что-то зависит. Сама-то согласна? Вероника-то?
- Согласна, - еще не придя в себя, неуверенно ответил Саша.
- Ну, дай Бог, как говорится... А не рано ей замуж-то, как ты думаешь?
- Я думаю, не рано, - авторитетно заверил Саша, - в самый раз, я думаю.
Казанский повел Сашу в столовую и со словами "Девки, я вам жениха привел" усадил его за накрытый стол.
Вера Васильевна, прослезившись, поцеловала Сашу, а Ника почему-то все время бегала то за салфетками, то за хлебницей.
Саша не выдержал, пошел за ней на кухню и, поймав за руку, положил в ладонь колечко.
- Ой, - покраснела Ника и тотчас его надела, - ты что, правда такой богатый? Не знаешь, куда деньги девать?
- Теперь знаю, - отвечал Саша, обнимая Нику и шалея от запаха ее волос, кожи, нового платья.
- Только я хочу свадьбу очень скромную. И не в ресторане, а дома. Это так ужасно: сто человек кричат "горько!" и одновременно напиваются, - торопливо шептала ему Ника, прежде чем раствориться в поцелуе.
На другой день, после института, она приехала к нему в мастерскую. Саша встретил ее у подъезда, и по тому, с какой отрешенной покорностью она дала снять с себя шубку, он уже знал, что их ожидает.
Целуя ее нежную шею, он вспомнил свой первый опыт, свою досаду и отвращение. Возможно, и она будет испытывать подобное от их первой близости. Но когда Ника, прильнув к нему, доверчиво замерла, он уже ничего не боялся и ни о чем не думал, а делал все, как подсказывала ему безграничная нежность к этой единственной, только для него созданной девушке.
Ника была так хорошо сложена, кожа ее была так безупречна, а желание любить так трогательно, что Саша в какой-то момент почувствовал легкий укор совести за свою прежнюю неразборчивость в связях.
За окном уже стемнело, а они все лежали, целуясь, разговаривая и наслаждаясь своими новыми ощущениями. Все происходящее обрело особый смысл. Проехавший троллейбус вдруг освещал темные углы комнаты, неожиданный сквозняк кидал им в лицо занавеску, на кухне начинала капать вода - все это волновало и обещало необыкновенные радостные события.
Теперь Ника приходила к нему каждый день, и он уже с утра ждал ее, а в два часа начинал прогонять Женю и Володю, и они безропотно уходили. Правда, Женя все порывался поиздеваться над Сашей, но Володя его быстро осаживал и уводил, улыбаясь на прощание Саше своей добродушной улыбкой.
Ника была счастлива и однажды даже расплакалась от умиления на эскалаторе, подумав о Саше.
Она влюбилась в Сашу с первого взгляда, как только отворила ему дверь, и все случившееся было для нее воплощением волшебного сна.
За две недели до свадьбы мать, глядя на нее, сердито сказала:
- Я все понимаю - у тебя любовь. Но нельзя же доводить себя до такой степени. Так можно и туберкулез заработать или в сумасшедший дом попасть. Вон портниха тебе никак платье не дошьет - худеешь от примерки к примерке...
- От счастливой любви с ума не сходят, - отвечала Ника, - только от несчастной. Не порти мне настроение, может быть, такого в моей жизни больше не будет.
- Ладно, живи, пока живется. Это я так, из чувства долга говорю, а как женщина я тебя очень хорошо понимаю... А какой он как мужчина? Страстный, порывистый или сдержанный, но темпераментный? - вдруг заговорщицки спросила Вера Васильевна.
Ника смутилась, не зная, что и отвечать. Как только мать догадалась, что Ника стала женщиной, она переменилась к ней, стала более откровенной, а Ника все еще не могла привыкнуть к своему новому состоянию и маминому отношению к ней как к равной.
Вера Васильевна работала искусствоведом, всю жизнь провела среди художников и была свободна от предрассудков. Главное, сохранить с дочерью прежнее доверие, да и Саша ей очень нравился, хотя в глубине души она понимала - характер у него нелегкий, а с годами... Впрочем, этого никто не может знать...
Оказалось, покупать квартиру не нужно. Ника была прописана в комнате на Беговой, потом она быстро обменяла соседей с бабушкой, бабушку переселила к родителям - и в результате они оказались хозяевами трехкомнатной квартиры, правда, в очень старом доме, но зато с трехметровыми потолками, огромной ванной и высокими окнами.
Саша не переставал удивляться Нике. Несмотря на молодость, она была очень деловой и хозяйственной: все время что-то обустраивала, возилась на кухне и накупила Саше массу вещей, без которых он до этого прекрасно обходился и даже не догадывался об их существовании.
На свадьбе Женя Гончаров, его шафер, напившись, сказал кому-то, что "Бернатас в рубашке родился, ему все идет в руки, даже на богатой невесте женился по любви". И Саша вдруг разозлился на него, хотя знал Женю со школы и никогда не обижался на такие шуточки.
Узнав о Сашиной женитьбе, Савва Григорьевич, поздравляя его, сказал:
- Очень рад за тебя. Я ведь Казанского хорошо знаю... и жену его тоже, - добавил он, на секунду задумавшись, словно сомневаясь, точно это или нет, - а что, она все такая же красивая?
- Кто? Ника? - не понял Саша.
- Да нет же, - с досадой махнул рукой Савва, - я о ее маме, о Верочке Смарнакис, впрочем... Да, вот она - возрастная дистанция, а ведь раньше ее не замечал...
Савва в последнее время как-то сдал, всем говорил о своей старости, но, когда ему бурно возражали, слушал с большим удовольствием.
III
К тридцати двум годам Саша не очень изменился внешне, только со скул исчез юношеский румянец. Но он уже чувствовал себя мэтром и, появляясь в дверях в роскошном английском плаще и слегка сдвинутой на лоб шляпе, внушал подобострастный трепет женщинам из бухгалтерии. Уже на заседании художественного совета дама из министерства говорила ему: "Александр Авенирович"; а когда он делал очередную выставку, вокруг него закручивались мелкие интриги и многие мечтали "работать с Бернатасом". А ведь он был очень жесткий в работе, грубил, заставлял всех вкалывать без выходных, но зато никогда не мелочился, умел все делать, во время аврала при монтаже не чурался никакой работы и был очень щедрым - даже доплачивал из своего кармана тем, кто так же самозабвенно на него работал, как и он на свои безумные идеи. Но еще, на удивление всем, он мог ладить с любым начальством, и то, что "зарубили" бы у других, у него объявляли смелым и оригинальным, а он, пользуясь этим, расставлял довольно рискованные акценты и каждому объяснял их по-разному.
- Тебе просто везет, - говорил ему Женя за кружкой пива, - ты - "счастливчик Бен", ну и талант, разумеется, и особый дар "пудрить мозги".
- Талант, - усмехался Саша, - везение... я в это не верю. Я просто знаю себе цену. И могу каждый раз доказать, чего я стою. Кроме таланта нужна сила и маниакальная уверенность в своей правоте - и никаких размышлений о гении и злодействе. Кстати, эту фразу все неправильно понимают. А это о различии гения и таланта. Талант сотворит нечто и мучается: ах, злодейство это или нет? А гений делает свое дело и вопросов себе не задает. Потому-то и "две вещи несовместные", что гений об этом не думает. А когда впадаешь в рефлексию - это уже признак творческого бесплодия, создать уже ничего не можешь - и тут начинается: мировая скорбь, проблемы добра и зла, что такое красота и прочая мутотень... Возьми Толстого, Гоголя - как начали искать правду и душу спасать, сразу писать хорошие романы перестали... А вся их философия - чушь собачья... Каждый должен своим делом заниматься: философы - философствовать, писатели - жизнь описывать, художники - картины писать и все остальное, что им полагается, а прочая публика - на это смотреть и духовно насыщаться...
- А для чего им насыщаться? - насмешливо спрашивал Женя. - Им и так хорошо. Мы же все это для себя делаем, если твою мысль развивать, без нравственных задач, так сказать...
- Не надо мою мысль развивать до абсурда. Еще Владим Владимыч говорил, что если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно...
Такие разговоры они вели постоянно, никогда друг с другом не соглашались, хотя часто говорили об одном и том же, только разными словами.