Аннотация: Наверное, снова ошибка... Осень, в которой растворилась боль..., в которой мы задыхаемся от красоты. Осеннее солнце - особенное. И в составе осенних текстов содержится слишком много жестокости и, вместе с тем, нежности... Ошибка. Всё-таки ошибка.
Короткое электронное письмо на дисплее коммуникатора:
Вольфи! Братик! Спасибо за куклу! Она такая красивая!
Марк пообещал завтра отвезти меня в город. Я куплю ей новое платье!
Ты, правда, приедешь домой в эту субботу? Правда-правда?
Жду! Очень-очень!
Целую, целую, целую в обе щечки! Я люблю тебя, Вольфи!
Твоя Брута, kleinen goldenen Herzen.
~*~
...
Flieh fliehen Bruta! Ich bitte Sie fliehen!
...
~*~
Сентябрьское солнце пахнет кровью...
...
В аллеях золотых теряя память,
Рассыплемся в листве ушедшей болью,
Чтоб в отраженья неба в лужах падать...
~*~
~*~
Пока бейсбольная бита молотила по голове этого толстого типа в спортивном костюме в обтяжку, я размышлял о розах в саду. Я рисовал в воображении красоту распустившихся бутонов на фоне влажной черной земли. Чудесное зрелище, даже если оно всего-то плод воображения!
Бита легко выбила из головы толстяка бордовое облачко, которое хлестнуло по засаленным кухонным шторам и прилепило их к стеклу. Я обратил внимание на маленькие бугорки, которые проступили сквозь влажную ткань на окне. Неужели оконное стекло может быть до такой степени неравномерным?
–Больно! – кричал испытуемый.
Мне пришлось ткнуть битой в пасть вопящего жиртреста, чтобы вбить в его прожорливую глотку зубы, десны и высокую ноту крика, наконец.
Ну, замолчи же! Сколько же крика вмещается в тебе? А ты думал, что всё закончилось? Право же... Ты мешаешь развернуться моему воображению в полную силу!
Второй удар прозвучал невнятно, словно я ударил битой не в середину этого ненавистного лица, а, например, просто стукнул по расколотому арбузу. Нити вязкой крови прыгнули в оранжевом сентябрьском луче из окна, словно шелковые, чиркнув по глазному дну тонкими огненными отражениями солнца. Я запомнил эту картинку, чтобы подумать о ней позже, и... Ткнул торцом биты в рот третий раз, прошептав: – «И почему же ты не сопротивляешься, а только кричишь? Мне было бы гораздо легче...»
Толстяк схватился за рот, покачнулся и рухнул назад, благо сразу за ним стоял стул. Между его пальцев сочилась и брызгала кровь, в вязких струйках просматривались белые кусочки кости и зубов. Он мычал нечто невразумительное и видимо срочно желал сообщить мне что-то важное. Я глянул на штору, середина которой пропиталась кровью и прилипла к окну.
Присматривая за толстяком краем глаза, я подался вперёд и потрогал пальцем бугорок, выпиравший сквозь мокрую ткань. Мягкий такой кусочек...
Я глянул на толстячка. А он, заметив мой заинтересованный взгляд, отшатнулся в сторону и упёрся спиной в неровную доску подоконника. Стул жалобно скрипнул под его грузным телом в измятом спортивном костюме.
СпортсмЭн, твою мать. Нужно было гантель прихватить, и засадить её в твою жирную...
Я рассматривал самый верх его головы, где недавно чиркнула бита. Моя чудесная тяжелая палка с металлическим наконечником как ластик стерла часть его редких волос, слипшихся от пота и крови. Вместе с кожей и частью черепа стёрла... Кусочки его черепной кости как раз и прилипли к стеклу.
–БО-О-А! – сквозь кровь и пальцы крикнул толстяк.
–Что?
–М-е-е бо-оа!
–Разве мама не учила тебя, что неприлично мычать в присутствии благородных господ?
Я подбросил биту в руке и одним коротким ударом сломал пухлое запястье, поросшее рыжим волосом, с черным ремешком дешевых наручных часов.
Да так ловко у меня получилось, что запястье сразу обмякло и сползло с его обезображенного рта. Часы разлетелись по кухне золотистыми брызгами, ремешок упал на затёртый линолеум. А из расквашенного отверстия в лицевой части головы хлынула кровь вместе с зубами и рваными лоскутами плоти. Толстяк завыл с новой силой.
Herr мозг, видимо, издал паническую команду толстому телу, и ноги непроизвольно попытались убежать, сделав пару скользящих движений пятками по полу. Но запутались, какая там из них за что отвечала.
Едва подскочив, толстяк рухнул на пол между стеной и кухонным столом с пустыми пивными бутылками. Я подошел к нему и решил, что из его рта вполне возможно изваять нечто привлекательное для тонкого вкуса, которым я владел свободно. Например, отяжелевший и спелый бутон красной розы? Надобно будет здесь разорвать и здесь..., а здесь придётся потрудиться, чтобы раскрошить упрямую челюсть.
Я поправил розу в петлице своего пиджака. Пальцы в тонких кожаных перчатках не почувствовали особенной шелковой мягкости бутона. Печально. Касание розы не менее изысканное удовольствие, чем зрительное любование этим совершенным цветком.
Мой тонкий вкус просигнализировал нервной системе, что пора уходить, иначе он рисковал пораниться об это вопиющее безвкусие! Пришлось придержать его. А потерпи-ка!
Бита взмыла вверх...
–НЕТ!
И опустилась на голову толстячка.
–Ihr gesicht sieht aus wie esel, mein lieber freund, – прошептал я с чудовищным акцентом. Гортанные германские звуки не мой конёк, хотя должны легко отскакивать от зубов. Я немец. И это обстоятельство всегда раздражало меня.
Кровь брызнула на стену.
Кровавые нити выгнулись в воздухе и словно застыли в мягком свете из занюханного окна. На фоне блистающего квадрата, на фоне огненно-красного клёна за стеклом... Точки, черточки... Черт, снова засматриваюсь.
-September - exquisite liebhaber. Leidenschaftlich und zart, wie ein junger mann sterben ahorn.
Кухонная стена, неровно и до половины выкрашенная в бледно зеленый цвет, теперь выглядела более привлекательно или, по крайней мере, со смыслом. Густые бордовые капли медленно сползали вниз, оставляя за собой лакированные полоски. Заношенный кроссовок толстопуза дрожал и касался моей ноги. Я поморщился, отступил на шаг, размахнулся... И одним мощным ударом перебил кость его ноги. Чтобы не отвлекала меня своими агоническими подёргиваниями.
Шаг вперёд.
Умоляющие глаза, подёрнутые серой поволокой боли, смотрели на меня. Свободной рукой я взял пустую бутылку со стола и разбил её об угол. Оставшимся в руке горлом с острым краем я выковырнул оплывший левый глаз из окровавленного лица. А чтобы толстяк не дёргался, придавил горло битой.
Вот так.
Он снова взялся за старое и бессмысленное занятие, принялся кричать. Хотя в этот раз высокая нота сразу захлебнулась в кровавой мешанине. Вместо вопля его рот выдувал алые пузыри, которые, словно мешочки из тончайшей кожи, сползали на бок и рвались об седую щетину, расплёскиваясь по ней, как кровавые поллюции.
Я убрал биту, только убедившись, что толстяк окончательно сломлен и не примется за глупые и болезненные попытки сбежать и, тем паче, драться со мной.
Я вынул из внутреннего кармана своего пиджака упругий квадрат фотокарточки и показал его страстотерпцу. Его глаз, налитый кровью, в канте лиловой припухлости, кажется, не отреагировал на предмет, неожиданно возникший перед ним. Зрачок остался мутным и расширенным, словно он качнул себе в вены героину и улетел в далёкое далёко. Я прислонил биту к стене, и взялся за его нос освободившейся рукой. Мне пришлось знатно вывернуть этот мясистый отросток, сплошь покрытый черными угрями, характерными для жирной кожи, и крупными сиреневыми точками пор. Мой сто двадцати килограммовый дружок засопел, затем застонал и, наконец, в оставшийся глаз вернулось осмысление навалившейся на него реальности.
–Умоя-а-аю! Е-ет!
Я повернул его нос в другую сторону, словно верньер громкости в радиоприёмнике.
–Тише, мин херц, тише. Иначе я перебью тебе горло. Ты останешься жив на какое-то время..., но тебе будет очень больно.
Опухший глаз испуганно моргнул, и толстяк прекратил своё нытьё, только сипел зажатым носом и выдувал пузыри изуродованным ртом.
–А теперь, посмотри-ка, – я отпустил его нос и снова показал фотокарточку. – Узнаешь?
-Кто-о-а-аэ-э-та-а?
–Не узнал? – я грустно усмехнулся в его мерзкое лицо. – Я, знаешь ли, тоже пытался сравнивать одно и другое, когда стоял возле двери в реанимационную палату. Пытался примирить себя с той мыслью, что это красивое лицо исчезло навсегда, – я приблизил фотографию к нему. – На карточке красивая девочка двенадцати лет. Золотые кудряшки, чудесная мягкая кожица, розовые щечки и синие-синие глаза. Видишь?
Он промолчал. Точнее, продолжал булькать кровью.
Я подобрал бутылочное горло с остриём и воткнул его в ложбинку, сразу под горлом. Толстяк напрягся и дёрнулся. Пятки начали выбывать по полу ритм ужаса охватившего его. Я размахнулся и ударил кулаком в кровавую пакость его лица.
–ВИДИШЬ?!
Его рука с перебитым запястьем рванулась вверх и попыталась вцепиться в подоконник. Но пальцы не смогли сжаться... Толстяк закричал, выбрызгивая кровь из бутылочного горла.
–Я пытался сравнивать этот образ и тот, что оставили ей вы. Понимаешь? Чистый ангел и обезображенное тело без половины лица. Это можно сравнивать? Вы ничего не оставили ей. Хотя нет..., кое-что всё же... Её золотистые кудри..., поблекшие лоскуты волос на угловатой голове с синюшными шрамами, которые тянутся от промятой макушки до подбородка. Я не смог сравнить этих два образа, как ни старался. Они словно два разных, совершенно несравнимых... – Комок подкатил к горлу, я закрыл глаза на мгновение, чтобы проглотить свой горький ком и подавить слёзы. – А теперь я спрошу. И ты ответишь мне. Ведь ты ответишь мне? – Я открыл глаза и посмотрел прямо в его единственный оставшийся глаз.
Что-то там было, видимо, в моём взгляде... Что-то, до такой степени напугавшее толстяка, что он принялся отчаянно сучить ногами и биться головой об стену. Я вырвал из его горла осколок бутылки и наклонился чуть ниже, чтобы прошептать в лицо свой короткий вопрос, состоявший всего из одного слова:
–Зачем?
И он ответил. Его большое тело напряглось и застыло. В кухне воцарилась неожиданная звенящая тишина. В наступившей тишине появилось свойство, которого в ней не бывало никогда или я просто не замечал всех этих неожиданных свойств... Отвратительные запахи пота и страха, смешанные с багровыми ароматами свежей и запекшейся крови, как оказалось, имели своё звучание: едва слышимый шорох, словно остывшая вечерняя волна наплывавшая на берег и медленно уползавшая обратно в зеленоватое пенное море.
–Нам приказали, – достаточно отчетливо прохрипел он.
Я рассматривал его слюни и сопли, которые смешивались со сгустками чернеющей крови и сползали по поседевшей щетине на пол.
Значит, придётся задать второй вопрос. Я вернул фотокарточку в карман пиджака.
–Кто?
–Пожалуйста, – прошептал толстяк, ставший стариком за полтора часа пыток. – Не заставляйте меня произносить его имя.
Я встал, взял биту двумя руками и размахнулся в полную силу...
Железный наконечник прочертил по воздуху дугу снизу вверх. Застыл на мгновение в высшей точке, перед тем, как ринуться вниз... И на его отполированной поверхности с точками крови и плоти..., вдруг задрожало отражение огненного клёна. Неровный оконный квадрат синевы и оранжевое свечение по краю... Сентябрь. Двадцатого числа день рождение Бруты. Через пять дней.
Я смотрел в единственный заплывший глаз старика. Призрачное отражение оранжевого клёна на кончике биты привиделось мне, как горячечная галлюцинация..., наверное. Я смог лишь шепотом повторить вопрос.
–Кто?
Голос перестал служить мне.
Бита опустилась на его колено, и в тишине послышался отчетливый хруст кости.
~*~
Завернув биту в черный целлофан, я направился к выходной двери. Серые обои на стенах, скрипучие шкафы, пластмассовый стул, дверь с проломленной дырой, вместо ручки, пыльный коридор с единственной лампой. Проходя мимо зеркала...
Стоп.
Я шагнул назад и глянул в мутное зеркало, косо громоздившееся на облупившемся трюмо. На пыльной полировке имелись пузырёк какого-то дешевого одеколона и алюминиевая расческа с рыжеватыми сальными волосками в зубчиках. Я глянул вверх, на своё отражение.
Там..., в зеркале...
Из него...
Высокий блондин с холодными синими глазами смотрел на меня. Черный костюм в серебристую тонкую полоску, белая рубашка, расстёгнутый ворот, изящный бутон розы в петлице. Я подошел ближе и наклонился к зеркалу так плотно, что дыхание расплескалось по холодному стеклу мутноватой плёнкой пара. Где-то там... Я внимательно смотрел в синие глаза блондина из зазеркалья. Мне нужно было увидеть в них прямые ответы на косвенные вопросы, которые трещали в голове, как электрические разряды.
В синих глазах чистокровного симари была пустота. Синяя пустота... Даже боли теперь не было в них. Всё растворилось в грозной осенней сини. Бездна... она скоро проглотит меня полностью.
Коридор, дверь с заплатами из скотча.
Прочь отсюда, прочь!
Пыльный подъезд, спиральные пролёты, развороченные мусорные мешки на ступенях, одноухая кошка на окне...
Я убыстрял свой шаг. Каждый новый шаг... Быстрее, быстрее! Задыхаюсь здесь!
Дверь...
Воздуха дайте!
Я остановился на подъездных ступенях, чтобы отдышаться и, наконец, вдохнуть полными лёгкими прохладной сентябрьской чистоты. Я впитывал спокойные картины обыденной человеческой жизни и наслаждался её звуками, которые растекались по раскалённым стальным прутьям моей нервной системы живительной энергетикой. Детский гомон, далёкий шум автострады, сигналы, разговоры, смех...
Уже лучше. Тише, сердце, тише. Сердца Фон Сталармов во все века бились ровно, и твоё тоже должно выровнять свой ход. Древний род немецких аристократов случайно прижившийся в Тригоре... О чем это я?
Я оглянулся и окинул обшарпанную подъездную дверь общим взглядом. Затем посмотрел вверх, проскользнув взглядом по кирпичной стене, по окнам, по железным палкам между которыми были натянуты бельевые верёвки...
Я спустился со ступеней. Теперь можно тише говорить себе, тише и спокойнее. Вместо нервического «прочь!», повторять себе шепотом «два шага, три, четыре..., трещина в асфальте..., лужа с черным кантом, пять, шесть..., машина, дверь...»
Я открыл багажник и бросил в него биту, завёрнутую в черный целлофан. Хлоп, хоп-хоп!
Я сел за руль и завёл двигатель.
И всё-таки... ПРОЧЬ ОТСЮДА!
~*~
Серая асфальтовая дуга плавно повернула влево, затем неожиданно резко дала крюк вправо. Автомобиль разогнал листву, посвистывая новенькими покрышками по мокрому асфальту. Разбрызгивая хрустальные плёнки осенних луж, с впаянными в них огненными листьями. На лобовое стекло наплывали золотые отражения клёнов. Они растворялись в черной полировке, проблёскивали драгоценными кантами на жабрах воздухозаборника, расплывались по боковым окнам оранжевыми вспышками.
Слева промелькнула витрина придорожного кафе...
И откуда здесь?
Я притормозил, двигатель мазды недовольно заурчал: ему не дали вволю порезвиться.
Дал ход назад, рассматривая окраину дороги сквозь оранжевые пятна в окне.
Здесь был небольшой асфальтовый пятачок со стареньким кафетерием в середине. Могучие клёны скрывали своими ветвями его плоскую крышу, рассыпая червонные чешуйки опадавшей листвы на облупившееся крыльцо и влажный асфальт перед ним. В пыльной витрине промелькнул черный контур автомобиля.
...
...
Плавно... выгибаясь. Не... остановившись ещё. Медленно... Красными габаритами и оранжевыми... Позже... Выжженными листвой по асфальтовой коже... Шорохами... Распугивая золота ворохи... Останавливаясь... Отражениями в лужах – ш-ш-ш...
Кончиками стремительных лап касаясь умирающего движения.