Много лет назад мне выпала честь познакомиться с забытым литературным отшельником, разговоры с которым я и попытаюсь воспроизвести на следующих страницах. Наша первая встреча принадлежит к числу тех случайных событий, которые то и дело нарушают пустоту лондонских улиц. Почти немедленно обмен случайными репликами привел к открытию, что нас связывает множество общих интересов. Я думаю, что Отшельник (так и буду называть его в дальнейшем) начал воспринимать бес-конечное многолетнее одиночество со все возрастающим ужасом, и он не раскаивался в том, что нашел себе слушателя. В самом деле, поначалу он говорил с радостью ребенка или скорее узника, сбежавшего из дома молчания, но поскольку он выбирал темы, которые всегда меня привлекали, то я получал столько же удовольствия, сколько и он. Так я стал постоянным посетителем его каморки.
Он избрал странную форму уединения. Отшельник избегал перехода на личности и обладал даром счастливого забвения - забвения всего, что я со своей стороны мог ему сообщить (он забыл мое имя три раза в первый вечер, который мы провели вместе, и с тех пор повторял свой трюк снова и снова). Я так никогда и не смог проникнуть в тайны его прошлого. Но я убежден: "что-то случилось" много лет назад, в доисторическую эпоху 70-х. Некий перелом произошел в жизни этого человека, когда он был еще молод; тогда он оставил мир и отправился в Барнсбери, почти мифическое пространство между Пентонвиллем и Каледониан-роад. Здесь, на самой уединенной улице посреди этого уединенного квартала, он занял две комнаты на первом этаже большого замшелого дома, стоящего в стороне от дороги и укрытого иссохшими деревьями и древними кустами. Ракитник оставил зеленый след на обветшалой стене как раз за тусклым и пыльным окном его гостиной. Ракитник рос дико, как и все прочие деревья и кусты вокруг, некоторые из его черных, раскидистых ветвей касались подоконника, и в темные, ветреные ночи, когда мы сидели вдвоем и беседовали об искусстве и жизни, мы часто бывали напуганы внезапным порывом, с которым эти ветви жестоко колотились о стекло.
Комната всегда казалась темной. Полагаю, дом был построен в начале восемнадцатого столетия, его изменяли и доделывали в разные времена, и последняя "доработка" - сравнительно роскошная - относилась к 10-м или 20-м годам. В доме, мне кажется, было двадцать квартир, и мой друг часто заявлял, что когда появилась новая служанка, она провела много месяцев в поисках верного пути в запутанном лабиринте лестниц и коридоров, и что сама хозяйка дома до сих пор то и дело ошибалась в выборе на-правления. Комната, в которой мы сидели, была оклеена волокнистой бумагой, густого и темного алого цвета, и даже ясными летними вечерами алый цвет казался почти черным и отбрасывал свою тень на все помещение. Часто мы сидели там, пока не наступала подлинная тьма, и наконец мы едва могли разглядеть белые лица друг друга. Тогда мой друг зажигал две свечи в одинарных подсвечниках на каминной полке, а если он собирался читать, то ставил один подсвечник на стол возле себя. А когда свечи были зажжены, мне показалось, что мрак стал еще насыщеннее. И глядя в незанавешенное окно, никто не сумел бы разглядеть даже дружелюбного мерцания газовой лампы на улице - только бесформенные очертания ракитника да линии ветвей у стекла.
Это была большая комната, и она создавала у меня впечатление пустого пространства.
У одной стены стоял тяжелый книжный шкаф со стеклянными дверцами, внушительный, из темно-красного дерева, но изготовленный в пере-ходный период - между "Чиппендейлом" и современной школой автоматически сработанного барахла. В самом пыльному углу комнаты размещался секретер значительно лучшей отделки; два маленьких столика и три вытянутых кресла довершали меблировку. Отшельник иногда во время беседы бродил взад и вперед по пустому пространству в центре комнаты, и если мне доставалось место у окна, его силуэт почти исчезал, когда он приближался к секретеру во время этой прогулки. Я слышал его голос и не-редко задумывался на мгновение, не исчез ли навсегда этот человек, слившись с окружавшими его тенями.
Я провел много вечеров в этой старой запыленной комнате, в которой, когда мы подолгу сохраняли молчание, обретала голос неодушевленная материя вокруг нас, и прогнившие перекладины бормотали что-то в унисон, и неясные звуки доносились снизу, из подвалов. И мне всегда казалось в такие минуты, что тяжелый запах склепа тоже поднимался в комнату, смешиваясь здесь со слабым ароматом кадильницы, которую, я уверен, мой друг никогда не зажигал. Именно там, в описанном мною окружении, мы устраивали наши встречи и свободно, с удовольствием беседовали о множестве занятных вещей, которые, как сказал Отшельник, обладали одной существенной ценностью - они не интересовали никого, кроме нас.
Он иногда с иронией сравнивал себя с Кольриджем, и я полагаю, что он намеренно говорил в манере, свойственной С. Т. К., с очаровательной шутливостью. При этом я должен настоятельно подчеркнуть, что сравнение нельзя воспринимать серьезно. Он благоговел перед достижениями Кольриджа, и еще более преклонялся перед тем, чего Кольридж мог бы достигнуть. Поэтому Отшельник воспринимал все подобные сравнения, серьезно увлекаясь ими, как несказанно нелепые. Однако он с удовольствием говорил о себе как о самом скромном ученике в школе Кольриджа; он с гордостью, как я уже сказал, имитировал манеру своего учителя, на-сколько был способен, и еще я думаю, что он лелеял, на манер Кольриджа, и мысль, что разработал "систему", эзотерическую философию всего. Он искал ключ, которые откроет, и лампу, которая осветит все темные сокровищницы Вселенной, а иногда он верил, что и лампа, и ключ - у него в руках.
Это может показаться признанием в мистицизме, но я предпочитаю думать, что в своих верованиях мой друг был прав. Я вспоминаю облик пустой гулкой комнаты, атмосферу со слабым намеком на ладан, смешанный с тяжелыми испарениями подвала, и тон голоса, обращенного ко мне; и я верю, что раз или два мы оба имели видения, а потом различали и отблески каких-то вечных, невыразимых Форм. Но эти явления, самые эзотерические аспекты "системы", вряд ли войдут (или вовсе не войдут) в самые что ни на есть несовершенные и фрагментарные заметки, которые я делал о наших беседах о литературе.
Я вряд ли буду справедлив, если назову его литературным мономаном. Но, по совести, следует сказать, что искусство в общем и литература в частности имели для него очень большое значение и представляли огромный интерес; и он всегда готов был защищать тезис, что все искусства величественны, но литературное - самое величественное и чудесное из всех. Он высоко ценил музыку, но был исключительно настойчив, утверждая, что в совершенной лирической поэзии сокрыты тончайшие и самые прекрасные мелодии в мире.
Я вряд ли стану утверждать, что он много написал сам. Он говорил об историях, которые его занимали, но я никогда не видел его имени в списках изданных книг и не думаю, что он скрывался под псевдонимом. Однажды вечером, припоминаю, я пришел немного раньше назначенного времени, и в затененном углу комнаты был приоткрыт ящик секретера. Мне показалось, что ящик был полон аккуратных уложенных манускриптов. Но я никогда не беседовал с ним о его литературных трудах; я заметил, что он не слишком хотел рассуждать о литературе с коммерческой точки зрения.
Возможно, излишне упоминать, что я советовался с моим другом, прежде чем напечатать эти заметки о наших беседах. Я был вынужден по-кинуть Лондон на несколько месяцев, и я написал ему из деревни, прося разрешения вручить всему миру (если мир пожелает принять их) эти суждения о книгах, которые я услышал в Барнсбери. Его ответ дозволял мне делать что угодно, "с моими сердечными пожеланиями, коль скоро вы сделаете меня полностью апокрифическим персонажем. Я не собираюсь состязаться с "настоящими" критиками, имена которых появляются в газетах; но если вы сможете сохранить инкогнито и позволите своим читателям (предполагая их наличие) поверить, что я лишь порождение вашего сознания, вы можете печатать мои obiter dicta "с легкостью тела и прочего". Вот и подходящее название - что вы скажете о "Босвелле в Барнсбери"? Кстати, я и не заметил, что вы постоянно делали заметки. Помните: храните тайну, и храните тайны".
Я расценил это как очень либеральное разрешение и попытался най-ти наилучший порядок, чтобы выстроить систему в той мере, в какой она относится к слову. Я не претендую на звание "документального" репорте-ра, но своей памяти я доверяю, и хотя я попытался расположить свои за-метки в хронологическом порядке, но боюсь, что во многих местах сби-вался. Однако я по-прежнему полагаю, что шесть глав, которые следуют ниже, являются вполне последовательными в логическом и предметном отношении, а дополнение - признание неудачи - на самом деле является результатом "циклической манеры рассуждений", в которой Отшельник шутливо дал обет следовать Кольриджу.
Возможно, что Кольридж и впрямь был обманут, и мой дорогой друг обманывался вместе с ним, надеясь на подлинное всеобщее знание; но да-же и в этом случае фрагменты, которые я предлагаю вашему вниманию, свидетельствуют, что Отшельник искренне жаждал истины и искал ее.
А. М.