Единственным из группы, кто пошёл после института трудиться по специальности оказался почему-то я. Работая на одном из градообразующих предприятий нашего райцентра и продавая попутно через знакомого директора промтоварного магазина кроссовки китайского производства, влачил жалкое существование, разрываясь между Питером, где закупались эти самые кроссовки и Малой Вишерой, где начинающим инженером был вынужден "отбывать срок" заводского стипендиата. Не смотря на тяжёлое морально-бытовое положение страны, очутившейся на непростом историческом этапе смены общественно-политической формации, позитивных воспоминаний от этого периода жизни осталось более чем достаточно: от поездки на два месяца дикарём "на юг", до командировки в ЛТП куда-то под Рязань, где начальник лагеря невозмутимо и гордо носил кроткую фамилию Зверев. Но это уже другая история, а поездка "на юг", как говорят в Одессе "нанесла моей судьбе неизгладимый отпечаток" в виде чёрного кота Феоктиста (ласково Фенечки, торжественно Феофана или по-рабоче-крестьянскому просто Фени), подобранного на песчаных берегах Таманского полуострова в ужасно младенческом состоянии, голодным, слепым и дико беспомощным. Два дня и две ночи он со своими тремя ближайшими родственниками разных полов и мастей не давал покоя отдыхающим, пища в десяти метрах от палаточного городка в небольшой яме под кустом, обсасывая до донышка облезлую мамашу-кошку и заглушая истошными беспощадными воплями многотонные солёные волны черноморского прибоя. На третий день источник постоянного беспокойства внезапно исчез. Писки прекратились. Приезжая интеллигенция и пьяные кубанские комбайнёры облегчённо вздохнули, а невесёлый одноглазый попугай на плече пляжного фотографа стал реже гадить на мятую грязно-белую рубаху служителя курортного псевдоискусства. Оказалось, что местные недоросли, забыв получить у своих родителей лицензию на воспитательную деятельность и транспортировку четвероногого десанта "до дому, до хаты", решили со всей своей детской прямотой усыновить "страдающих" котят и без всякого ордера на арест экспроприировали их у изумлённой рыжей родительницы среди белого дня, безжалостно и безапелляционно, оторвав от сиськи прямо во время процесса кормления оной. Некоторое время униженная и оскорблённая мать, для приличия покричала, пытаясь привлечь внимание общественности к вопиющему акту беззакония, но очень скоро поняв, что кроме неё эта проблема никого больше не интересует, успокоилась и решила сделать "новых". Вылизав себя от кончика хвоста до макушки, она вылезла из родильного ложа, выгнулась дугой, расправила конечности, выпуская грязные когти и отправилась нетвёрдой от долгого лежания походкой по каменистой тропе ведущей наверх к рыболовецкому посёлку в поисках помощника готового осуществить её нехитрые планы. Родители незадачливых похитителей оказались морально неподготовленными к данному акту гуманизма и, в грубой форме отказав котятам в претензиях на жилплощадь, показали своим чадам вместе с их подопечными направление для выхода из дома, не забыв при этом просветить оболтусов, что такое есть Бог и где находится его материальный "визави". Дети, немного погоревав, ругая промеж собой жестокосердных взрослых, не придумали ничего лучше, как вернуть проблемную "добычу" обратно на место, не задумываясь нисколько над тем, что мать давно покинула разорённое гнездо и есть новорождённым котятам будет совершенно нечего. Писк возобновился с новой силой. Интеллигенция накрутила ручки громкости отечественных радиоприёмников до предела, делая вид, что ловит турецкие голоса, кубанские комбайнёры запили ещё крепче, а выцветший попугай стал заправски материть сиплым голосом, на чём свет стоит, работу, хозяина и всех его потенциальных клиентов разом. Крабы забились под камни, чайки перестали кричать, а удивлённые дельфины ушли в море, решив переждать каприз природы где-нибудь подальше в стороне от эпицентра аудио-возмущения. Моя палатка, как и положено, оказалась ближе всего к очагу этого, с позволения сказать, душераздирающего болливуда. Работа не волк, голод не тётка, а сердце, как известно, не камень. Надо было принимать какое-то осмысленное решение. Варианта было два: сделать вид, что ничего не происходит, бросив несчастных животных в беде (что собственно и было принято на вооружение большинством свидетелей, развернувшейся драмы) или ввязаться в очередную идиотскую авантюру, перенимая эстафету у недальновидных малолетних олухов. Молодость, глупость и бесшабашность быстро проголосовали за второй вариант и, разделив котят между ещё двумя такими же ненормальными как я, мы стали обладателями четырёх орущих неутомимых садистов, требующих ежеминутного внимания, заботы и душевного тепла. Следующие два дня были потрачены на поиск свежего молока, сосок, газет, коробок и выбор кличек. На третий, горячо простившись с соседями по несчастью, мы с Феоктистом, разобрали палатку, уложили рюкзак и на небольшом катере, забитом людьми, сумками, канатами и гусями, взяли курс от родных таманских берегов на Феодосию и Керчь.
Рождённый ловить блох, разъезжать по городам и весям в плацкартных вагонах и пыльных обветшалых ПАЗиках не обязан и не должен, особенно если у него нет на это специальных ветеринарных документов. Не должен, но иногда вынужден, так как случается, что его об этом никто не спрашивает и в обозримом будущем спрашивать ещё долго не собирается. Поскольку маршрут был спланирован много раньше появления обстоятельств непреодолимой силы, то следовать ему было необходимо в любом случае и строго по намеченным пунктам, тем более что обратные билеты не поезд "Одесса-Санкт-Петербург" были приобретены мною ещё за месяц до начала путешествия. Таким образом, взросление и становление Фениной личности как кота протекало в экстремальных дорожных условиях, насыщенных новыми впечатлениями и открытиями (включая открытие глаз), а ежедневное преодоление трудностей напрямую отразилось на его пытливом уме, несгибаемой воле и твёрдом характере в будущем. Купив в одном из книжных магазинов тощую невзрачную брошюру "Первые дни. Как обращаться с новорождённым", я уже на десятой странице прекратил чтение, осознав, что всё это не про нас. Набираться опыта отца-одиночки приходилось интуитивно, на ощупь и прямо на ходу. Керчь, Феодосия, Судак, Ялта, Алушта, Симеиз, Севастополь. Как бусы на одной нитке - города побережья Крыма. Кто ещё может похвастаться, что в месячном возрасте посетил картинную галерею в доме-музее Айвазовского, Дегустационный зал Нового Света, Дворец Александра III в Массандре, Воронцовский дворец в Алупке и развалины древнего Херсонеса в Севастополе? К концу путешествия наш герой, если бы умел говорить, мог запросто рассчитывать на лёгкую сдачу экстерном экзамена по истории полуострова. Коэффициент IQ у него к тому времени уже зашкаливал и приближался, вероятно, к каким-нибудь 150 кошачьим баллам. В Судаке нам пришлось несколько дней прожить среди нудистов, а точнее среди московских семейных пар из Центра Родительской Культуры "Аква", приехавших специально, для того чтобы рожать в море. Утром они просыпались, вытряхивали за палатку свои ночные горшки, делали зарядку, сверкая блестящими шарами животов, купались, загорали и если повезёт, то рожали. Вечером разводился небольшой костёр, заваривался чай из местных трав, звучала гитара, пел там-там. Ближе к ночи среди "выживших" начинались разговоры о народных методах целительства, причём колдовство было, кажется, самым невинным направлением среди всех прочих возможных форм нетрадиционного лечения. Мы посещали эти собрания больше из интереса к обсуждению процесса воспитания подрастающего поколения, пытаясь перенести человеческий опыт на свой исключительный случай. К нам относились снисходительно и с сочувственным пониманием, принимая кота толи за шелудивую непоседливую обезьянку, толи просто за недоношенного, больного, капризного уродца. Мне было всё равно. Убить время, на тот момент, являлось единственной целью, нахально задержавшегося во мне самом, беззаботного детского пофигизма, упрямо не позволяющего ни при каких обстоятельствах полноценно войти в самостоятельную замороченную взрослую жизнь. После Судака мы без особых приключений добрались до Симеиза, где обустроились ближе к ночи среди серых прибрежных скал, под крохотной, но сочной раскидистой сосной. Запахи смолистого крымского кедра, шелковицы и цветущей магнолии кружили, напичканную местным Хересом голову. В тёплом небе, выбеленном блестящим серебром круглой луны, чернели силуэты пирамидальных кипарисов. Они будоражили фантазию, уводя хрупкое сознание прочь от действительности в мир сказочных героев, где хозяйничали пираты, контрабандисты, прекрасные нереиды и отчаянные храбрецы-матросы. Гора с символическим названием Кошка, нависая из тёмной космической глубины большим добрым силуэтом, заботливо охраняла сон уставших с дороги путников, великодушно взяв шефство над маленьким мохнатым "чудовищем" и его аскетичным владельцем. Из жёсткой экономии и в целях чисто научного эксперимента, последнюю неделю мы питались только тем, что пошлёт нам щедрая природа этих исторически восхитительных мест. В основном это были рапаны с мидиями, выловленные в море и зажаренные на большом листе, найденного где-то в кустах ржавого куска железа. Иногда прибегали ежики и Туман Туманыч - местный сторожевой пёс с территории турбазы Ялтинского автобусного парка. Вместе мы коротали удивительные южные вечера, глядя на далёкие мерцающие звёзды, воя на луну и разбрасывая по кустам перламутровую скорлупу съеденных моллюсков. Дальше было ещё много городов и всевозможных мест, но нигде мы не чувствовали себя так умиротворённо, спокойно и хорошо как здесь.
В Одессе, как и положено, мы посетили Привоз, посчитали стоптанные ступеньки Потёмкинской лестницы, возложили цветы к ногам Дюка де Ришелье, прошлись по Малой Арнаутской и постояли в молчании у дома N 40, где жил когда-то прообраз великого комбинатора - малоизвестный, но не менее великий, чем его литературный двойник некий Ося Шор. Окончательно уставшие от долгих скитаний и перенасыщенные впечатлениями, мы заночевали на жёсткой деревянной скамейке возле Дома Профсоюзов. Постелили газеты, подложили под голову рюкзак и с удовольствием накрылись тонким, но тёплым уютным шерстяным одеялом. Путешествие подходило к концу.
На следующий день, наше неутомимое правительство, как всегда из лучших побуждений, выстрелило в ничего не подозревающий расслабленный народ очередной денежной реформой. С появлением нового рубля, отстёгивающегося от денежных запасов бывших союзных республик, у многих россиян появился весьма неэфемерный повод для нервного беспокойства, переходящего на определённом этапе в стадию неприкрытой паники. На обмен ограниченной суммы старых денег государством "заботливо" отводилось всего-навсего какие-то несчастные четырнадцать дней. В воздухе распространился нехороший душок ностальгии. Народ потянуло на родину - спасать остатки кровно нажитого и честно припрятанного "в чулок" наличного капитала. Многим из тех, кто собирался купить обратные билеты на месте, в связи с быстрым обесцениванием национальной валюты, пришлось жить на своих вещах, в ожидании спасительных переводов от родственников с Большой Земли. На вокзалах царила полная неразбериха и хаос. Среди этого гвалта и толчеи мы с Феней, как две щепки в бушующем океане, болтались, крепко прижавшись друг к другу, отчаянно сопротивляясь тому, чтобы нас не разбросало в разные стороны и не разбило плотными людскими потоками, как мух, о крашеную штукатурку вокзальных колонн. За два месяца путешествия мы начисто промотали все имевшееся денежные ресурсы, поэтому терять нам было нечего. Даже пресловутых пролетарских "цепей" и тех не числилось в активах безобразно-скандального бухгалтерского баланса. Чтобы не умереть с голоду по дороге нам приходилось периодически выступать перед досточтимой публикой с небольшими концертными заготовками. Я тихонько подвывал на маленькой губной гармошке, а проворный "пасынок" изображал из себя шипящую кобру - щурил невинные голубые глаза и вылезал с картонным змеиным капюшоном на взъерошенной спине из дырявой соломенной шляпы, в которую проходящие мимо в вагон-ресторан и обратно люди кидали скромное подаяние опустившимся артистам. Инвестировать в нас никто не хотел, поэтому бутылка кефира и два початка варёной кукурузы - это всё, чем мы располагали на то время, пока медленный душный электровоз, тяжело стуча чугунными колёсами, не дотащил нас до долгожданно-прохладного и хорошо знакомого Московского вокзала. С него мы прямиком отправились в студенческое общежитие, где в бывшей моей комнате ещё жили старые друзья-товарищи, которым оставалось учиться в институте целый огромный год. Кровать, обустроенная на втором этаже за красным флагом Союза Советских Социалистических Республик, хранила верность и была по-прежнему вакантна. Мне даже показалось, что завидев знакомое лицо, она тихонечко заржала, нетерпеливо перебирая сочленениями длинных железных ног. Решение пришло само собой. Не спрашивая никого, забралось в пустую голову и застряло в ней невыносимой занозой до самого утра. Утром я спустился вниз к коменданту и "договорился" о немедленном поглощении свободной ячейки в плотной обойме списка проживающих в общежитии нелегалов. Бешеная гиперинфляция и обесценивание рубля позволило мне съездить домой и уже через месяц с первой же зарплатой выкупить свою грешную душу у грустного представителя заводоуправления, одним разом рассчитавшись за все стипендии, выплаченные мне за время обучения в вузе. Делать на периферии было абсолютно нечего, а просиживать штаны в кислой среде технологического отдела умирающего предприятия представлялось занятием неблагодарным и глупым. Так я вновь погрузился в хорошо знакомую обстановку оголтелого раздолбайства периода торжества безбашенно-холостяцкой молодой жизни. Феня, повторяя судьбу декабристских жён, обречённо следовал за мной, как полученный в наследство перровский "кот в сапогах" - дерзкий, чертовски смышлёный, но себе, увы, не принадлежавший. В ближайшее время на общий совет комнаты был вынесен и поставлен на обсуждение тяжёлый и непростой для всех вопрос - "О действительном членстве кошачьих в рядах студенческого сообщества на постоянной основе. Назначение и место в структуре изношенного муниципального жилищно-коммунального хозяйства". В ходе жёстких дискуссий была выработана стратегия и принято положительное решение по зачислению Таманского Маврикия-Феоктиста в штат на должность младшего научного сотрудника с окладом "две миски бесплатного вискаса в неделю". Немного, но и на том, как говорится, спасибо. В обязанности входило ловить мышей и следить за волнистым попугаем Йоханом Вторым, чтобы тот не скидывал из клетки на рабочий стол свои пищевые отходы. Пресная вода и зрелища - прямо из аквариума. Счастливый кот часами мог сидеть в нирване с лапой по локоть в воде, наблюдая за движением рыб, в попытках зацепить когтём, проплывающего мимо крохотного малька неона. Ни разу попытки эти, правда, не увенчались успехом. Даже тогда, когда рыбы страдали похмельем после того, как вечером, во время очередного сабантуя, кто-то щедро угостил их бутылкой тёмного "Петровского" пива. Через некоторое время рыбы всё-таки сдохли, Йохан-Мария-Вильгельм-Хусейн-Заде Второй "дал дембеля", вылетев февральским морозным утром в открытую форточку навстречу долгожданной свободе и Феня стал единственным наследным "принцем" нашего, вечно гудящего клоповника, живущего в непрерывной эйфории безмятежного блаженства. О, это был кот-легенда! О его походах в общежитии слагались былины. Походы эти, скорее похожие на набеги средневековых кочевников, совершались в основном на враждебное пространство соседней комнаты, где проживали зажиточные негры из Зимбабве. Как только незадачливые иностранцы выходили из помещения, не закрыв предательски скрипучую дверь (что являлось безусловным сигналом для кота-налётчика), Феня молниеносно выбегал из укрытия, хватал с сервировочного столика всё, что мог утащить и стремглав возвращался на базу, под протекторат своих злорадствующих покровителей. Доставалось, правда, от него и самим его покровителям - жидкую новогоднюю ёлочку приходилось подвешивать к потолку, так как поставить её внизу не представлялось никакой возможности. Хороший был кот - боевой, независимый. С "телячьими нежностями" ни к кому не лез, но и себя в обиду не давал.
Комнату в то время я делил с двумя студентами - Неклюдовым Сергеем и Устрафеевым Шуркой. Последний категорически отрицал в усатом лице Фени хоть какие-нибудь малейшие признаки благородной стати высокопородистого представителя семейства кошачьих. Мужественного вида, с крупным квадратным подбородком, длинными ресницами и обязательно русой щетиной пятидневной небритости, имел он внушительный и приметный вид, напоминающий и грозного воина-спартанца и весёлого пьяницу-гусара одновременно. Этот недавно вернувшийся из армии "француз с рязанской рожей", как называла его в школе учительница иностранного языка, созерцал в моём чёрном четвероногом друге лишь статический объект для каких-то своих, развлекающих только его, дурацких живодёрских опытов и непрекращающихся издевательств. То крикнет зычным басом бедному коту в самое ухо: "Ё...й в рот! Рота подъём!!! В казарме бардак - говном воняет!!!", то раскрутит его на скользком паркете, наблюдая затем, как обезумевшее от ужаса животное, теряя ориентацию в пространстве и спотыкаясь, пытается улизнуть от своего мучителя куда-нибудь под кровать. Феня долго вынашивал план возмездия. Наконец этот день торжества справедливости настал. Как-то раз, Шура засел за написание очередной курсовой работы, срок сдачи которой заканчивался на следующий день. Надо здесь ему отдать должное, в учёбе он был аккуратен и педантичен. Сидел, напевая что-то себе под нос, кропотливо выписывая строчки, весь вечер и добрую часть ночи. Лёг спать в пять часов утра, поставив будильник на восемь. Нам оставил короткую записку, в которой просил обязательно разбудить его, если вдруг не услышит призывного сигнала. Плотная стопка исписанной бумаги вызывающе белела на краю, замызганного чернилами письменного стола, тускло поблёскивая в темноте металлическими скрепками от степлера. Утром следующего дня все четыре этажа общежития огласил дикий, леденящий душу, вопль. Титанический ночной труд, обезображенный и варварски поруганный, беззащитно валялся на грязном полу под рабочим столом между ножками деревянного стула. Три верхних листа были безвозвратно измяты и порваны, а на самом верхнем, некогда красивом титульном листе, живописно и вопиюще вульгарно располагалось Фенино произведение искусства, в высшей степени красочно описывающее всё брезгливое отношение к ненавистному Устрафеичу и ко всем его злосчастным трудам вместе взятым. Позже Шура жестоко отомстил, за нанесённое ему оскорбление, "отправив в космос" в бутылке из-под шампанского нашу с Фенечкой мышь, которая около месяца жила с нами за флагом в трёхлитровой банке. Однажды, воспользовавшись моим отсутствием, они с Неклюдовым, не поленившись сделать глумливую надпись "Юрий Гагарин. Восток 1", подвергли бедного грызуна публичному остракизму и выкинули запечатанную бутылку с четвёртого этажа под громкое улюлюканье местных панков, распивавших внизу на раздолбанной скамейке какую-то мутно-зелёную жидкость. Бутылка попала на провода, вызвав феерический сноп ярких искр, чем неимоверно развеселила всех наблюдающих за бесчеловечным и варварски подлым процессом инквизиции.
Так шли года. Забылись прежние обиды. Стёрлись в памяти разногласия. Друзья окончили институт и разъехались по домам. Я остался в Петербурге, а Феня переехал жить к моим родителям в Малую Вишеру, где и "почил в бозе" лет через пятнадцать после того как произошли все эти события. Дни свои закончил на свободе в преклонном возрасте, где-то недалеко от дачи. Почувствовав себя плохо и не желая доставлять хлопот, просто пошёл в лес и не вернулся.
