Сословская Ольга Игоревна : другие произведения.

Черная стая

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Гагатовые глаза барса и золотые шнуры ментика, честь и предательство, кровь и снег... Дуэли не всегда случаются из-за прекрасных дам, и не всегда легко принять решения высшего командования. Иногда даже осознать их тяжело... Из бальных зал и заповедных лесов - под дождливые просторы войны, к потерям, в мороз и распутицу, к славе. Юность. Воспитание чувств. Кровавая пелена войны. История молодого литовского аристократа Войцеха Шемета в наполеоновских войнах.


   Медвежья свадьба
  
   Возвращение Тадеуша Витовта Шемета в родовое гнездо ознаменовало собой недолгое, но блестящее возрождение былого величия старинного замка Мединтильтас. Тадеуш, в юности снискавший недобрую славу беспечного гуляки, проводившего дни в компании охотников и бретеров, единственным наследством которых были шляхетские гербы, с Семилетней войны вернулся покрытый шрамами и увенчанный боевой славой. Сам Фридрих Великий почтил его своим расположением, равно как и графским титулом Королевства Пруссия.
   К мирной жизни землевладельца Тадеуш склонности не питал, но скоропостижная кончина старшего брата, не оставившего после себя наследника, заставила новоиспеченного графа принять на себя обязанности главы старинного рода Шеметов. И, если прежде только богатейшие угодья затыкали рот недоброжелателям, утверждавшим, что княжеским родом и происхождением от Гедимина владельцы Мединтильтаса бахвалятся без всяких на то оснований, то графский титул Тадеуша был подтвержден грамотой прусского короля и сомнений не вызывал.
   В громадных каминах замка запылал огонь, изгоняя из мрачных зал вековечную сырость, каменные стены спрятались под изысканными панелями и шелковыми шпалерами, мебель везли из Варшавы и Берлина, а столовое серебро и тончайший фарфор -- из самого Парижа. В Жемайтийскую глушь добрались последние веяния европейской моды, под гулкими сводами зазвучали скрипки и флейты, в ярко освещенных окнах замелькали прелестные женские силуэты -- на балы и охоты в Мединтильтас стекалась не только окрестная шляхта, но весь цвет литовской и польской знати. Граф, именем которого еще семь лет назад пугали непокорных дочерей, в одночасье сделался одним из самых завидных женихов Речи Посполитой.
   Страсть к Ядвиге Радзивилл, младшей дочери одной из побочных ветвей великого рода, захватила графа с первого же взгляда на юную красавицу. Со свадьбой торопились, невеста отвечала избраннику столь горячим чувством, что родители сочли за благо поскорее освятить этот союз. Столь роскошного празднества Мединтильтас не видел за всю свою историю, сам Великий Гетман литовский, Михаил Казимир Огинский, почтил его своим присутствием.
   Но заря, предвещавшая долгий и ясный день, сменилась непроглядной ночью. Наутро после свадебной церемонии графиню нашли в спальне, на окровавленных шелковых простынях, с разорванным горлом. Жизнь едва теплилась в ней, и только стараниями лейб-медика гетмана удалось остановить кровотечение. Ядвига металась в горячке, но Тадеуш Витовт словно под землю провалился. Впрочем, с гораздо большей вероятностью можно было предположить, что он спустился из окна высокой башни, где находилась супружеская спальня, по густому плющу, увивавшему каменную кладку замка. Горничная графини, ночевавшая в примыкавшем к спальне будуаре, клялась и божилась, что ночью из комнаты никто не выходил.
   Тело графа Шемета обнаружили в лесу через три дня. В руке у него был пистолет, привезенный из походов, на высоком лбу под светлыми завитками волос темнело пулевое отверстие. Гости, пораженные случившимся и даже шепотом едва осмеливавшиеся высказать ужасные предположения, бывшие у всех на уме, торопливо покинули замок. С графиней осталась только ее мать, старая пани Радзивилл, да доктор Шмидт, гетманский лейб-медик.
   Темная тень накрыла злосчастный замок. Дорога к нему заросла травой, соседи, по молчаливому уговору, словно забыли о тех днях, когда съезжались сюда на пиры и охоты. Когда в 1775 году Михаил Казимир Огинский вернулся в Литву после нескольких лет эмиграции, последовавшей за поражением, нанесенным войскам барских конфедератов под Столовичами, и решил по долгу старой дружбы наведаться в Мединтильтас, он застал там внушающую ужас картину. По ветшающим залам тенью бродила изможденная старуха с разметавшимися по плечам седыми космами и безумным взглядом, заглядывая во все углы и бормоча себе под нос: "Где он? Где? Где медвежье отродье?" Завидев пана Огинского, она бросилась к нему с криком: "Убейте его, убейте!" Михаил Казимир с содроганием признал в безумной женщине графиню Ядвигу Шемет.
   Огинский кинулся расспрашивать слуг, но челядь уже давно покинула замок, и только в сторожке Михаил Казимир обнаружил старую жмудку, с трудом объяснявшуюся по-польски, которая рассказала ему, что мать госпожи графини уж несколько лет, как умерла, врач немец уехал сразу же после ее смерти, а местные крестьяне обходят проклятое место стороной. Старуха, единственная, кто сохранил верность безумной хозяйке, решалась только на то, чтобы оставлять на пороге замка простую крестьянскую еду да носить туда воду.
   Но более всего поразило гетмана открытие, что брачная ночь, проведенная покойным Тадеушем с молодой женой, имела последствия. В чумазом белокуром мальчишке с настороженным взглядом голубых глаз угадывалось несомненное сходство с покойным графом. Теперь Огинскому стало ясно, кого с такой неистовой одержимостью искала несчастная женщина. Ребенок говорил только по-жмудски и о своем происхождении не имел никакого понятия.
   Движимый состраданием к мальчику, Михаил Казимир увез его в свой замок в Слониме и принял на себя заботу о его воспитании и обучении. Графиню поселили в небольшом особняке, неподалеку от имения Огинских, приставив к ней прислугу и врача. Но, оторванная от ставшей привычной обстановки Мединтильтаса, лишенная своей безумной цели, Ядвига угасла менее чем за полгода, и мальчик, которого назвали Ян Казимир, остался круглым сиротой.
  
   Слоним в те годы процветал под властью магнатов Огинских. Михаил Казимир являл собой лучший образец вельможи эпохи Просвещения, сочетавшего государственный ум, воинскую доблесть и тягу к искусствам. В городе под его попечительством открылись детская школа и типография, в блистающем роскошью дворце ни дня не проходило без концерта или представления. В домашнем театре ставились немецкие, итальянские, польские и французские оперы, драматические спектакли и балеты. На балах и приемах играл оркестр, библиотеке мог позавидовать не один университет.
   Ян Казимир, довольно быстро освоившийся со своим новым положением, получил блестящее образование. Языки, новые и древние, музыка, верховая езда, стрельба и фехтование -- мальчик обещал стать достойным представителем старинного рода. Он зачитывался Дидро и Вольтером, штудировал политические и исторические трактаты, достиг изрядных успехов в математике. И только его полнейшее равнодушие к попыткам отца-иезуита сделать из него ревностного католика заставляло пана Огинского порой горестно вздыхать. Ребенок, выросший среди так и не отказавшихся до конца от языческих заблуждений жмудских крестьян, вместе с ребяческой верой в Перкунаса и Велса утратил интерес ко всякой религии, полагая ее заблуждением темного разума.
   Юный граф пользовался всеобщей любовью, несмотря на некоторую замкнутость, мечтательный нрав и меланхолический темперамент. Из многочисленных сверстников, постоянно проживавших в имении или навещавших его время от времени, более всего он сдружился с племянником гетмана -- Михаилом Клеофасом Огинским. Мальчиков объединяла любовь к музыке и древней истории. Только с Михаилом Януш загорался, проявляя фамильный воинственный нрав в пылких спорах о греческих героях и римских полководцах.
   Конец этой дружбе чуть было не пришел в 1782 году, когда, после отъезда гетмана Огинского посланником в Брюссель, Ян Казимир выразил твердое намерение поехать учиться в Кенигсберг. Михаил Клеофас воспринял этот шаг чуть не как личное оскорбление.
   -- Пруссия -- наш враг! -- воскликнул он, -- как можешь ты, шляхтич, верный сын Речи Посполитой, учиться чему-либо во вражеском стане?
   -- Мой дед... -- начал было Януш, но Михаил перебил его.
   -- В той войне Польша соблюдала нейтралитет, -- заметил он, -- и младшему сыну великого рода было не зазорно отправиться на нее в поисках воинской славы. Но теперь...
   -- Я не поляк, -- угрюмо ответил Шемет, -- я литвин. Надменная шляхта довела державу до того, что она только и ищет, кому бы повыгоднее продаться. Магнаты озабочены только своим положением, что им народ?
   -- Народ? -- пожал плечами Михаил. -- Ты о ком это, Януш?
   -- О тех крестьянах, что живут, как дикие звери, вокруг наших просвещенных замков, вот о ком!
   Романтическая (хотя в те годы романтизм еще не вошел в моду, и само слово не было у всех на слуху) история рождения друга была Михаилу Клеофасу известна. Потому он, смирив свою горячность, далее спорить не стал, и друзья поклялись, что никакие политические разногласия никогда не встанут между ними.
   В Кенигсберге Ян Казимир с головой окунулся в учебу. Пытливый ум и природные таланты обратили на него внимание учителей, и сам Иммануил Кант не раз удостаивал юношу беседой и приглашением на ужин. Он изучал философию и математику, историю и право. Но главные способности юноши лежали в языкознании, его переводами древних жемайтийских сказаний зачитывались многие студенты и преподаватели "Альбертины". Ходили слухи, что кое-что в этих легендах было личным вымыслом графа, обладавшего бурным воображением, как нельзя лучше подходившим для грядущей эпохи бури и натиска.
   В 1790 году, окончив курс со степенью доктора философии, граф Шемет, неожиданно для прочивших ему блестящее научное или политическое будущее друзей, вернулся в Жемайтию. Жил он тихо, понемногу приводя в порядок снова обветшавший Мединтильтас, а еще через год женился на панне Софии, дочери обедневшего соседа, к глубокому недовольству многих магнатов, прочивших за богатого вельможу своих дочерей. София, нежная и кроткая, но обладавшая незаурядным умом, горячо участвовала во всех начинаниях мужа, совершенствуя свое образование под его руководством.
   Через год после свадьбы графиня подарила супругу наследника, которого назвали Войцехом. Но роды подорвали хрупкое здоровье пани Софии, и еще через полгода она скончалась от истощения сил. Это несчастье усугубило и без того меланхоличный нрав Яна Казимира, но не сломило его мужественный характер и волевую натуру. К родительским обязанностям граф относился серьезно и лично занялся воспитанием и образованием сына.
  
   Михаил Клеофас прискакал в Мединтильтас в октябре 1794 года, запыленный, раненный в руку, подавленный поражением восстания и пленом Костюшко. Граф Шемет предоставил ему убежище, а после, когда Огинский оправился от раны, воспользовался своими связями, чтобы обеспечить другу возможность покинуть страну. Он не изменил своего мнения о перспективах возрождения Речи Посполитой, но высказанная Огинским надежда на то, что Великое Княжество Литовское когда-нибудь удастся восстановить под протекторатом Российской Империи, заронила зерно надежды в его сердце.
   После того, как большая часть Литвы по новому соглашению отошла к России, а западные окраины Жемайтии вместе с родовым имением Шеметов -- к Пруссии, граф Шемет отправился в Петербург. Ян Казимир надеялся к тому времени, когда Огинскому удастся вернуться из добровольного изгнания, завести там связи и помочь другу с осуществлением его плана.
   В Петербурге Ян Казимир был принят при дворе и обласкан светом. Блестящее образование, недюжинные способности и светский такт графа, его открытый дом и покровительство искусствам, в особенности музыкальным, создали ему прочное положение в обществе и даже некоторое влияние. Сыну он по-прежнему уделял много времени и внимания и постарался дать ему лучшее домашнее образование, какое могла предложить Северная Пальмира.
  
   От матери юный Войцех унаследовал хрупкую ангельскую красоту, но нравом, к изрядному беспокойству любящего отца, пошел в деда. Никакие наказания и внушения не могли остановить бесконечный поток шалостей мальчугана, а слуги, обожавшие "ангелочка", регулярно покрывали его проделки. Впрочем, тяга к приключениям не отбила у него охоту к занятиям, и успехи, которые он делал в науках, в глазах графа уравновешивали излишнюю вольность поведения.
   Чтобы сгладить несколько двусмысленное положение графа Шемета, вступившего на русскую дипломатическую службу, несмотря на то, что родовое имение и титул его делали его прусским подданным, Войцех еще в младенчестве был записан в Лейб-гвардии гусарский полк. Хотя к тому времени подобная практика почти что прекратилась, для него сделали исключение, поскольку отец и помыслить не мог о том, чтобы сыну пришлось хотя бы день прослужить не в офицерском звании.
   В пятнадцать лет Войцех уже щеголял в мундире корнета, и чуть пробивавшиеся золотистые усы привлекали к нему восхищенные взоры дам. О действительной службе и речи не было -- произведенных в офицеры дворян в одном только Петербурге было больше, чем офицерских вакансий по всей Империи. Богатство, красота, прекрасное образование и природный ум -- все гармонично сочеталось в молодом человеке. Но его горячий нрав уже начинал сказываться, и только строгий присмотр отца удерживал юношу, едва вступившего в свет, от того, чтобы пуститься во все тяжкие.
   Михаил Клеофас Огинский, зарекомендовавший себя, как блестящий дипломат, переехал в Санкт-Петербург в 1810 году. Государь, к тому времени уже осознавший, что позорный Тильзитский мир -- всего лишь отсрочка, рассчитывал получить через Огинского поддержку своих новых литовских подданных, и Михаил Клеофас стал сенатором и доверенным лицом императора. Огинский питал большие надежды на принятие своего проекта, заключавшегося в воссоздании Великого Княжества Литовского под протекторатом Российской Империи.
   Но граф Шемет гораздо раньше друга понял, что царь кормит литовскую шляхту пустыми обещаниями, и, не желая принимать участия в бессмысленных переговорах, удалился от двора, вернувшись в Мединтильтас. Войцеху остался роскошный особняк в центре Санкт-Петербурга, одна из лучших конюшен столицы и поистине вельможное денежное содержание. И свобода, о которой юный Шемет в глубине души давно страстно мечтал.
  
   Игра
  
   Новоприобретенной свободой юный граф воспользоваться не замедлил. Прежде всего, хоть и числился в бессрочном отпуску "по семейным делам", свел знакомство с молодыми офицерами своего полка. Событие было торжественно отмечено в "Отель дю Норд", откуда компания лихих гуляк постепенно перебралась в "Красный кабачок" на седьмой версте по Петергофской дороге, где хмельной разгул продолжался до самой зари.
   Гусары лейб-гвардейского полка, хоть и горазды были пить шампанское и жженку, являли собой веселое содружество просвещенной молодежи, и постепенно к ближнему кружку Войцеха присоединились трое внештатных советников Иностранной Коллегии, пара камер-юнкеров двора Его Императорского Величества и еще с десяток не особо обремененных службой молодых повес.
   Граф Шемет жил на широкую ногу, держал два великолепных выезда и полдюжины верховых лошадей, задавал обеды и пирушки, но по своему холостому положению и молодости лет принимал у себя исключительно товарищей по разгульной жизни. Светскими обязанностями он, по возможности, пренебрегал, хотя визиты по списку, оставленному отцом, отдавал по праздникам и в именины, и посещением балов и оперы не манкировал. Впрочем, юный возраст и невысокий чин исключали его из реестра возможных женихов, и маменьки невест вовсе не горели желанием ввести его в число постоянных гостей дома.
   Зато у светских дам корнет пользовался неизменным успехом. Падал ли у красавицы веер, роняла ли она платок, граф неизменно оказывался рядом, с самым учтивым видом подавая потерю, умел сказать прелестный, но учтивый комплимент, угадывал, когда поднести мороженое и, что важнее всего, блестяще танцевал мазурку. Тонкий как струна, прямой как клинок, он легко взлетал над сияющим паркетом, выделывая коленца и усы, и недрогнувшей рукой касался изящных пальчиков, опустившись на колено и ведя свою даму по кругу, с легчайшей лукавой улыбкой и томным взглядом из-под полуопущенных ресниц.
   Но о делах амурных, даже в разговоре с друзьями, хранил загадочное молчание. Если победы и были -- он ими не хвалился. На устраиваемых товарищами в складчину "афинских вечерах", куда привозили девиц из "веселого дома", содержавшегося французской мадам, только сидел у стены со стаканом шампанского, молча наблюдая за действом потемневшим до синевы взглядом. Это было тем более удивительно, что благочестием юный граф не отличался, а вольнодумством, иногда даже святотатственным, превосходил самых отчаянных фрондеров.
   Правила светской игры корнет Шемет усвоил твердо. С дамами был обходителен, с их мужьями -- приветлив и скромен, с государственными мужами -- учтив и молчалив, с друзьями -- весел и беспечен. Все это были роли, и играл он их с подобающим высокому происхождению и положению в свете блеском.
   Так продолжалось до рождества 1810 года, до того дня, как на придворном балу взгляд его встретился с черными блестящими глазами княгини Лидской. Двадцатисемилетняя вдова екатерининского генерала только вернулась в Петербург из подмосковного имения, где она отбывала траур по своевременно почившему супругу. В большом свете княгиню принимали, но за спиной шептались о том, что у нее "есть прошлое", и визитами часто обходили. Марья Сергеевна отвечала на косые взгляды гордым поворотом прелестной головки и презрительной улыбкой, но своим поведением лишь подавала повод для новых подозрений, принимая у себя просвещенных мужей, художников, поэтов и прочих властителей дум, не считаясь со светскими условностями.
   Юный граф начал осаду, нисколько не заботясь о том, чтобы скрыть свое увлечение от пристальных взглядов общества. Его видели стоящим у подъезда особняка княгини, отъезжающей на прогулку по Невскому, он тенью следовал за ней на балах, гарцевал у нее под окнами в парадном мундире, горяча жеребца. Но ответом ему был лишь надменный взгляд и горделиво поднятый подбородок. Репутация княгини, устоявшей перед столь решительным напором юного корнета, заметно упрочилась, хотя дамы, начавшие наносить ей утренние визиты, меж собой толковали, что она излишне жестока к бедному мальчику. Друзья подтрунивали над Войцехом, но он только загадочно улыбался и продолжал свою безумную игру.
  
   Теплый свет одинокой свечи коснулся сомкнутых век, и Войцех открыл глаза, вглядываясь в полумрак. Золотистыми искрами пламя осветило рассыпавшиеся по округлым плечам темные кудри, блеснула влажная чернота горячего взгляда.
   -- Тебе пора, -- шепнула княгиня, проводя кончиками пальцев по его груди, -- рассвет близко.
   -- Ты -- это ночь, -- так же тихо ответил Войцех, удерживая нежную руку, не давая ей ускользнуть, -- твои глаза -- как звезды во тьме, твои губы -- огненный родник, и, чем больше я пью, тем сильнее жажда.
   -- Ты поэт, -- улыбка коснулась ярких губ и погасла в темноте.
   -- Если бы, -- вздохнул Войцех, -- рифмы бегут от меня. Только и могу, что чужие стихи читать.
   -- Тебе пора, -- повторила княгиня, поднимая свечу повыше и вглядываясь в пересохшие розовые губы, -- но жажда и вправду мучит тебя. Кофею хочешь? Я прикажу сварить.
   -- Не хочу, -- нахмурился Войцех, -- я тебя хочу. Иди ко мне, Мари, у нас еще есть время, до того как мне...
  
   Мари высвободилась из его объятий и, накинув атласный халат, подошла к окну, заглянув за тяжелую занавесь.
   -- Не приезжай сегодня, -- она вернулась на кровать и снова позволила Войцеху притянуть себя поближе, -- за окнами метель. Скоро весь Петербург начнет меня убеждать сдать бастионы.
   -- Как бы мне этого хотелось, -- шепнул Войцех, зарываясь лицом в темные кудри, -- пусть бы весь свет узнал, весь мир. Разве это дурно -- любить?
   -- Молчи, молчи, -- в голосе ее послышался испуг, -- не искушай ложной надеждой. Когда-нибудь...
   Но Войцех уже не слышал ее слов, покрывая поцелуями блеснувшие слезами глаза.
  
   К пасхе Войцех уже совершенно запутался. Его не заботило то, что в глазах света он выглядел безнадежно влюбленным глупцом, но игра затянулась, а выхода из нее он не видел. Даже если бы ему удалось добиться от отца разрешения на брак, выхлопотать позволение у государя представлялось решительно невозможным. Да и к тому, чтобы принять на себя заботу о содержании семейного дома и малолетних детях княгини от первого брака, он готовности не чувствовал. При одной мысли о том, с каким ворохом обязательств ему придется иметь дело в этом случае, голова шла кругом.
   Ночные свидания после балов, спектаклей, бурных гусарских попоек и утренних визитов едва оставляли время на сон. Страсть пылала с прежней силой, но беспокойство, охватившее его, передавалось и княгине, и все чаще они заменяли объятиями и поцелуями опасные невысказанные слова. Лидская молча глядела на залегшие под глазами возлюбленного тени и печально улыбалась.
   Перед самой пасхой она уговорила Войцеха принять приглашение Огинского провести неделю в его загородном доме, где собирались представители литовской шляхты, осевшие в Петербурге. Ни концерт заезжих итальянцев, ни пышный бал не могли отвлечь Войцеха от непрестанных размышлений о княгине, и в столицу он вернулся, полный решимости как-то изменить положение. Но опоздал. Дома его ожидало письмо от Лидской, в котором она сообщала, что уезжает в Италию, и возвращаться в Россию в ближайшие годы не намеревается.
   "Запомни меня такой, как видел в последний раз, свет очей моих. А еще лучше -- забудь".
   Войцех проплакал всю ночь, попытался найти в сердце презрение или ненависть к неверной красавице, и обнаружил там лишь... Благодарность? Мари была права, и в глубине души он это понимал.
   На первом же весеннем балу он вновь лихо отплясывал мазурку, и, когда в его руку скользнула надушенная записочка, решил, что позволит себя утешить всем без исключения дамам, давно ожидавшим такой возможности.
   Но в эти дни в его жизнь ворвалась новая бурная страсть. Фараон. Игра с судьбой захватила его целиком, и Войцех теперь проводил ночи за зеленым сукном, вглядываясь в ложащиеся на него карты.
  
   Пиковая дама
  
   Игрецкая жизнь словно сорвала с глаз Войцеха плотную повязку. Никогда прежде не доводилось видеть юноше жизнь в столь бурных и откровенных ее проявлениях. На балах, в опере, в гостиных, в будуарах и даже на дружеских пирушках все подчинялось своду правил. Каждому отводилась своя роль, и старание сыграть ее как можно лучше составляло главное устремление любого, кто входил в свет, в этот круг избранных актеров, называемый высшим обществом. Он и сам с упоением играл предлагаемые ему роли, искренне полагая это долгом, накладываемым на него происхождением и положением.
   Там, где царил Фараон, существовали только одни правила -- правила Игры. Отчаяние и восторг были здесь неподдельными, не рассчитанными на впечатление, произведенное на зрителя, но лишь следствием слепой прихоти Фортуны. Здесь шуршали ассигнации, блестели золотые монеты и вспотевшие лбы, карты мелькали в ловких пальцах банкометов, приковывая к себе жадные взгляды.
   Играли в клубах, в гостиных вельможных особняков, в душных холостяцких квартирках, в казармах лейб-гвардии. Играли военные и штатские, вельможи и чиновники, убеленные сединами старцы и едва оперившиеся юнцы. Полузапретная игра, бывшая некогда любимым развлечением великой Императрицы, стала мужской прерогативой, и среди фраков, сюртуков и мундиров не было места смягчающим нравы кружевным накидкам и изящным шляпкам. Суровое игровое братство, заклятые враги, разделенные зеленым сукном, вели здесь битву друг с другом и с самим неумолимым роком.
   Игра уравнивала всех, генерала в летах и юного поручика, владельца обширных угодий и чиновника, живущего на жалование -- были бы деньги хоть на первый куш. Шепотом передавались слухи об обретенных и утраченных громадных состояниях, о сулящих успех стратегиях мастеров и нечистых на руку банкометах, играющих лишь "на верное". Иногда, приглушенный тяжелой дверью, из прихожей раздавался выстрел, напоминая о бренности всего сущего. Здесь жили, не оглядываясь на приличия. Здесь умирали, не задумываясь о грядущем за порогом Суде. Здесь шла Игра.
  
   Войцех поначалу вступил в это содружество с непривычной для себя робостью. Он не нуждался в выигрыше, не особо опасался проигрыша, но его пытливый ум никак не мог постичь в чем заключается та поистине магическая сила, с которой игра вовлекала в свой круг все новых участников. Играл он умеренно счастливо, но не деньги волновали его. Карты летели направо и налево, и сердце юноши замирало в ожидании результата. Угаданная карта казалась ему победой над самим всемогущим случаем.
   На Троице он пропустил последний в этом сезоне бал у Огинских, любовница, оскорбленная невнятными извинениями за пропущенное свидание, дала ему отставку, с друзьями он все чаще обсуждал превратности игры. Свел знакомство с невзрачными личностями в штатском, во множестве отиравшимися возле игроков, кто в расчете на подачку с выигрыша, а кто и на проценты с долга, взятого на отыгрыш. Но все это мало занимало Войцеха, лишь сама игра теперь горячила его кровь.
  
   Стоял душный майский вечер, и воздух наливался предчувствием грозы. Деревья в парке старинного дворца князя Гагарина тревожно шуршали в ожидании благодатного дождя. В соседнем зале играли в пикет, хозяин, вельможа екатерининских времен, назло новому веку все еще носивший жабо и парик с буклями, с улыбкой поглядывал через распахнутую дверь на сгрудившуюся вокруг большого стола молодежь. Банк метал Новосельцев, то ли статский советник, то ли богатый псковский помещик, Войцех не помнил. Это не имело значения, сейчас банкомет был лишь воплощением судьбы. Бесстрастный и холодный, он метал тальи с олимпийским спокойствием, одинаково легко отдавая счастливцам выигрыш и подгребая к себе проигрыш убитых отчаянием неудачников.
   Войцех, поставивший в первой талье вполне разумный куш в пятьсот рублей, все больше входил в азарт. Гнул углы, играл пе и пароле пе, повышая ставки, чувствуя, как кровь с каждой минутой все быстрее бежит по жилам. Ему казалось, что сам Рок мечет колоду, и он почти не замечал растущей перед ним кипы ассигнаций. Новосельцев утер лоб, Войцех почувствовал, как рубаха под мундиром пропитывается холодным потом -- на третьей талье он сыграл трантелево, увеличив куш в тридцать раз.
   Новосельцев метал, Войцех прикрыл глаза, боясь даже глядеть на карту. Толпящиеся вокруг стола люди, затаившие дыхание в ожидании результата, словно исчезли, оставив его наедине с судьбой.
   -- Бита! -- довольно воскликнул Новосельцев, подгребая к себе деньги, и Войцех, почувствовав странное облегчение, отошел от стола и взял с подноса у лакея стакан сельтерской.
   -- Ты только что проиграл сорок две тысячи! -- в ужасе прошептал Дашков, счастливый обладатель синекуры в Иностранной коллегии, бывший всего парой годов старше Шемета, неизменный участник дружеских попоек и спутник на сегодняшний вечер. -- Сорок две тысячи! Это же состояние...
   Граф в задумчивости поглядел на него.
   -- Я проиграл пятьсот рублей, -- он пожал плечами, -- да я на прошлой неделе Маше на поднос за "Величальную" столько положил.
   Маша была пожилая хоровая цыганка, чьим глубоким контральто и тонким чувством в исполнении романсов Войцех восхищался всякий раз, как удалая компания ездила в табор.
   -- Но ты же перед тем выиграл эти деньги, -- заметил Дашков, -- следовательно, проиграл.
   -- Возможно, -- покачал головой Войцех, -- мне надо это обдумать. Впрочем, то, что я чувствовал во время игры... Уж всяко пятисот рублей стоило.
   Он улыбнулся, и, круто развернувшись, направился в соседнюю залу, засвидетельствовать свое почтение князю Гагарину.
  
   К концу мая Санкт-Петербург почти опустел. Двор переместился в Петергоф, те, кто не последовал за Государем в силу служебных обязанностей, разъехались по имениям и поместьям. Войцех, вот уже три недели как исполнявший свое обещание подумать, сам себя отлучил от зеленого сукна, и, закрыв сезон последним посещением оперы, отправился в Мединтильтас.
   Отца он застал с головой ушедшим в дела. Наступил последний срок эдикта об отмене личной зависимости крестьян, и Ян Казимир проводил дни, подписывая соглашения с богатыми арендаторами, определяя цензиву для бедняков, совещаясь с сельскими старостами и давая советы окрестным помещикам. Войцех, по мере сил, принимал участие в отцовских занятиях.
   -- У цепи, сковывающей господина и раба -- два конца, -- говорил Ян Казимир, -- и не свободен тот, кто ограничил свободу другого.
   Войцех накрепко запомнил отцовские слова. Мединтильтас теперь принадлежал Прусскому Королевству и жил по его законам. Но слухи о чудовищных злоупотреблениях, творящихся в поместьях Российской Империи, разговоры с друзьями о бедственном положении крепостных, не многим отличавшимся от рабского, падали на благодатную почву душевного благородства и бескорыстного человеколюбия, взращивая в душе юноши пламенную страсть к свободе.
  
   Молодость брала свое, и юный граф частенько сбегал из стен замка, чтобы предаться невинным сельским наслаждениям -- охоте, купанию в небольшой речушке, протекавшей неподалеку, прогулкам с томиком стихов в руках по живописным окрестностям Мединтильтаса. Он освежил свои познания в народном языке и по вечерам нередко посещал ближайшие хутора, где старики, под пение девичьих прялок, рассказывали предания седой древности, все еще почитавшиеся здесь не менее новой веры. Не раз доводилось ему ночевать в стогу или лесном шалаше -- хорошенькие крестьянки оценили его ласковый нрав и приятную наружность не меньше, чем светские дамы.
   И все же, игра не шла у него из головы. Влияние отца, с его строгим научным подходом к жизненным явлениям, и пылкое вольнодумство друзей уже к семнадцати годам сделали из Войцеха отъявленного материалиста. Не то, чтобы неверие его было таким уж воинственным, но он вполне мог повторить вслед за Лапласом, что не нуждается в гипотезе бога, размышляя о природе вещей. Поэтому он сделал то, что никому из его друзей, полушепотом пересказывавших легенды о баловнях судьбы, владеющих тайной "верных карт", не пришло бы в голову. Чуть не обломал зубы о гранит науки, разбираясь в трактатах Гюйгенса и Бернулли, и пришел к простому выводу, что только ограниченность денежных средств игроков мешает торжеству "закона больших чисел"* над мистическим Роком.
  
   В Петербург Войцех вернулся в начале сентября, с отцовского благословения запасшись изрядными средствами на практическую проверку своих научных теорий. Из них выходило, что при сколь угодно долгой игре участники остаются при своих. При этом с каждым проигрышем увеличивается шанс, что в следующий раз играть будет просто не на что. Из чего с очевидностью следовало, что назавтра выиграет тот, кто сегодня может позволить себе проиграть.
   С доказательствами корнету Шемету не повезло. Как только азарт ушел, сменившись не менее страстным любопытством, Фортуна, словно в насмешку, избрала его своим любимцем. Выигрывал он немного, но постоянно, и с каждым разом выбор верной карты давался ему все легче. Через месяц он мог поклясться, что знает результат тальи заранее. Он уже подумывал о том, что пора остановиться, что подобные предчувствия делают игру бесчестной. Но каждый раз надеялся, что грядущий проигрыш положит конец глупой мистике, подтвердив правоту науки.
  
   На этот раз Войцех оказался у князя Гагарина почти что случайно. Сначала не смог отказать тетушке своего приятеля Дашкова, пригласившей его в ложу, в третий раз слушать "Жар-птицу" Кавоса, которая и с первого-то раза не слишком ему понравилась. После спектакля граф намеревался отправиться домой -- ему нездоровилось, от духоты и запаха пудры слегка кружилась голова. Но пошел дождь, и Дашков упросил графа подвезти его до особняка Гагариных. А там уж Войцех не удержался и решил, что составит другу компанию на этот вечер.
   У дальнего стола собралось самое оживленное общество. Банк метал его старый знакомец, Новосельцев. Его хладнокровные манеры, надменный взгляд и чуть брезгливо оттопыренная нижняя губа произвели на Войцеха еще более неприятное впечатление, чем в прошлый раз. Банкомет показался ему воплощением неумолимого закона игры, бесчувственным автоматом, составившим состояние на страстях разорившихся глупцов. Шемет подошел к столу, поставил на десятку малый куш -- сто рублей. Срезал колоду Новосельцева, проиграл первую карту, но загнул угол, удваивая ставку. Вторая десятка легла налево -- он отыгрался. В висках застучало, верный признак, что удача на его стороне. Шемет, не глядя, взял стакан шампанского с подноса подошедшего лакея, дождался выигрыша и уже собирался отойти, забрав деньги, когда Новосельцев остановил его.
   -- Я слыхал, вы в последнее время не рискуете по-крупному, господин граф, -- голос был холоден и насмешлив, -- вас так напугал давешний проигрыш?
   -- Выигрыши меня пугают больше, -- пожал плечами Шемет, -- пожалуй, мне больше не стоит сегодня играть.
   -- Отчего же? -- рассмеялся банкомет, бросая карты под стол и распечатывая новую колоду. -- Я уверен, что бояться вам нечего.
   Кровь прихлынула к щекам юного корнета. Шутка граничила с оскорблением, но все еще оставляла ему выбор -- играть или уйти.
   В толпе зрителей раздался короткий смешок, и Войцех вскинул голову, гневно раздувая ноздри. За спинами мелькнуло бледное лицо, с горящим взглядом серых глаз под густыми дугами бровей. Улыбка промелькнула по узким губам, незнакомец кивнул, словно бы одобрительно, и скрылся из виду, как будто его и не было. Шемет обвел гостей взглядом -- никто из них, казалось, не заметил произошедшего. Голова снова закружилась, в глазах на мгновение потемнело. Войцех глотнул воздуха, и повернулся к столу. Он точно знал, какая карта принесет ему удачу.
   -- Пятьсот рублей на даму пик, -- объявил он, подрезая картой колоду Новосельцева и укладывая ее на зеленое сукно перед собой.
   Банкомет с каменным выражением лица сдвинул карты. Червонная дама легла налево -- Войцех выиграл соника*. Загнул угол, удваивая ставку.
   -- Пароле!
   Дама треф ушла налево, и Войцех снова загнул, на этот раз "от транспорта", утроив первоначальный куш.
   -- Руте! -- зачарованно выдохнул Дашков, когда четвертая дама, пиковая, выиграла Войцеху двадцать семь тысяч. Шемет рассеянно кивнул, глядя на банкомета. Тот с невозмутимым видом выкинул карты под стол, и слегка приподнял бровь.
   -- Продолжим?
   -- Охотно, -- заявил Войцех, распечатывая колоду, -- все -- на даму пик.
   По рядам зрителей прокатился смущенный ропот.
   После второй тальи гора ассигнаций и монет на столе выросла до четырехсот с лишним тысяч. По высокому лысеющему лбу Новосельцева катился пот, какой-то юркий невзрачный тип в плохо пошитом фраке и грязноватой манишке подскочил к нему, услужливо поклонившись, и принялся что-то нашептывать на ухо.
   -- Помилуйте, Петр Терентьевич! -- в сердцах воскликнул Новосельцев. -- Да таких процентов и Штирх не берет!
   -- Вы видите здесь Штирха? -- усмехнулся Петр Терентьевич. -- Я вам хорошее дело предлагаю.
   -- Ну, граф? -- банкомет обернулся к Шемету. -- Вы все еще намерены играть, надеюсь?
   -- Все -- на даму пик, -- утвердительно кивнул Войцех, -- если вы не передумали, сударь.
   -- Руте, решительно руте, -- восхищенно прошептал Дашков, когда четвертая дама снова легла налево. Войцех, словно очнувшись ото сна, поглядел на стол. Среди ассигнаций желтел банковский вексель на шесть миллионов, в руках у довольного Петра Терентьевича шуршала подписанная Новосельцевым закладная на псковскую деревеньку о шести сотнях душ.
   Новосельцев оперся на стол, потухший взгляд его блуждал, не находя на чем остановиться, распустившиеся губы дрожали, в уголке рта поблескивала слюна. Войцех взглянул на него пристально и увидел перед собой мертвеца.
   -- Я был прав, сударь, -- твердым голосом произнес он, -- мне не следовало сегодня играть. Да и вам тоже.
   Он развернулся и быстрым шагом направился к выходу из залы, оставив выигрыш нетронутым на зеленом сукне.
   -- Шемет! -- закричал Дашков, бросившийся за ним вдогонку. -- Ты обезумел!
   -- Возможно, -- улыбнулся Войцех, -- но в жизни есть гораздо более важные вещи, чем деньги, а Фортуна -- капризная возлюбленная. Я, пожалуй, оставлю ей возможность проявить свою благосклонность как-нибудь иначе.
  
   * -- Общий смысл закона больших чисел -- совместное действие большого числа одинаковых и независимых случайных факторов приводит к результату, в пределе не зависящему от случая.
   * -- Соник -- вторая карта в колоде.
  
  
   Домик на Крестовском
  
   Развалившись в кресле и устроив ноги в ботиках на обширном столе, заваленном книгами и бумагами, Войцех в задумчивости перебирал приглашения на сегодняшний вечер. Он, собственно, намеревался ответить на все отказом, со всей возможной вежливостью сославшись на непреодолимой силы обстоятельства, но баронесса фон Клюгге, его нынешняя пассия, прислала ему записочку, где в самых резких выражениях сетовала на не вовремя захворавшую тетушку, потребовавшую ее присутствия у своего скорбного одра. Он уж совсем было решил, что поедет туда, где его рады видеть и без приглашения, -- на дружескую пирушку в Царское Село, когда слуга доложил о приходе поручика Сенина, его сотоварища по бессрочному отпуску из Лейб-гусарского полка.
   -- Проси, проси, -- встрепенулся Шемет, -- да шампанского вели подать, у гостя, должно, с дороги в горле пересохло.
   Сенин вошел в кабинет, сверкая золотыми галунами новенького алого ментика с черной бобровой опушкой и белозубой улыбкой из-под лихо закрученных темных усов -- предмета легкой зависти Шемета, все еще безуспешно пытающегося придать своему золотистому пушку бравый гусарский вид.
   -- А я к тебе с просьбой, корнет, -- с места в карьер начал Сенин, отдавая должное благородному напитку, -- прими приглашение.
   Он протянул Шемету плотный конверт без вензелей и печатей.
   -- Кто такая эта Прасковья Федоровна? -- изумился Войцех, проглядев послание. -- Мы, кажется, незнакомы.
   -- Князь Вирский снимает для нее прелестный домик на Крестовском, -- улыбнулся поручик, -- и даже иногда устраивает там небольшие приемы. Сегодня там будут играть.
   -- Ты же знаешь, -- нахмурился Войцех, -- игра меня больше не прельщает. Езжай сам.
   -- В том-то и дело, что я туда ехать не намерен, -- подмигнул Сенин, -- я собираюсь преподнести княгине новое средство от одолевшей ее мигрени, и мне нужно убедить ее, что супруг не помешает лечению.
   -- Вряд ли он вернется оттуда слишком рано, -- резонно заметил Войцех, -- ты можешь сказать княгине...
   -- Шемет! -- фыркнул Сенин. -- Не философствуй. Просто исполни мою просьбу, тебе же не трудно.
   -- Трудно, -- ухмыльнулся Войцех, -- очень. Но чего не сделаешь ради друга.
  
   Домик и вправду был прелестный, хоть и слегка обветшавший. Войцех с трудом отыскал коновязь в темном дворике, обсаженном со стороны улочки старыми липами -- задерживаться долго он был не намерен и на извозчиков полагаться не решился.
   В тесноватой зале, освещенной вполовину горевшей люстрой, собралось небольшое, но пестрое общество. Князь учтиво встретил юного графа, представил его нескольким сановным гостям и вернулся к зеленому столу, где игра шла под стать этому дому -- с приличием дозволенного обществом порока. Войцех поставил сто рублей, проиграл, к своему облегчению, и, сочтя долг перед хозяином исполненным, приналег на дурное шампанское, разглядывая гостей.
   Хозяйку, сидевшую в уголке возле печи, он приметил не сразу. Она была красива, хотя и не во вкусе Шемета. Высокая грудь, подчеркнутая скрещенной на лифе голубого атласного платья кружевной косынкой, белокурые волосы, уложенные по-девичьи, большие полупрозрачные голубые глаза, прелестный маленький рот. На ее хорошеньком личике словно застыло выражение легкого удивления и стыдливого смущения. Прасковье Федоровне было никак не больше семнадцати лет, и ее юная свежесть показалась Шемету особенно неприличной в этой заполненной увлеченными игрой мужчинами зале.
   Ее присутствие украшало прием, как если бы Вирский выставлял напоказ недавно купленную редкую китайскую вазу. Пожалуй, от самых скабрезных шуток и анекдотов собравшихся оно удерживало. Но скользящие по ней оценивающие взгляды казались Войцеху отвратительнее самых гнусных оскорблений, высказанных вслух. Сочувствия он к Прасковье Федоровне, впрочем, не испытывал. Лишь легкую жалость с оттенком брезгливости. Он пожалел, что пришел, но, верный данному слову, решил остаться, хотя бы до трех часов пополуночи.
   -- Скучаете, граф? -- к Войцеху подошел Михаил Чигринский, молодой дипломат, недавно вернувшийся из Венеции.
   -- Изучаю нравы, -- улыбнулся Шемет, пожимая протянутую руку как спасительную соломинку, -- точнее, их упадок.
   -- Помилуйте, граф! -- с деланым удивлением отозвался Чигринский. -- Слухами о ваших успехах у дам земля полнится. Вам ли осуждать современный разврат?
   -- Разврат -- это связь с женщиной, которая тебя не хочет, -- ответил Шемет. Шампанское ударило ему в голову, вызвав прилив неожиданной откровенности.
   -- Насилие недостойно благородного человека, -- кивнул Чигринский, -- но, кажется, тут все по взаимному уговору. Я слыхал, князь увез ее из родительского дома с полного согласия отца, мелкого чиновника почтовой канцелярии.
   -- Не о том речь, -- покачал головой Войцех, -- но ведь нередко женщина уступает не чувствам, а выгоде. Разве это не отвратительно?
   -- С такими взглядами вы никогда не должны жениться, граф, -- заметил Чигринский.
   -- Возможно, -- пожал плечами Войцех. -- Но, по правде сказать, я вообще не чувствую склонности к семейной жизни.
   -- И какой же должна быть девица, чтобы вы передумали? -- подмигнул Чигринский.
   -- Сказочной феей, -- рассмеялся Войцех, -- или принцессой. Не меньше.
   Разговор перешел на политику, ожидание неизбежной войны порождало надежду на избавление от позора Тильзитского мира. Войцех, окрыленный открывающимися героическими перспективами, заручился обещанием Чигринского выхлопотать ему вакансию в полку.
   Шум голосов прервал их беседу. Вирский, страшно побледневший, ухватив за рукав мундира уланского полковника Зулича, спорил с ним, почти срываясь на крик.
   -- Вы не можете уйти теперь, сударь! Позвольте мне отыграться! Еще одна талья! Последняя!
   -- Но, князь, -- полковник резким жестом стряхнул с себя дрожащую руку Вирского, -- вы же только что говорили, что вам больше не на что играть.
   -- Поверьте мне в долг, господин полковник, -- умоляющим голосом прошептал князь, -- если удача еще раз отвернется от меня, завтра я заложу...
   -- Завтра я уезжаю в полк, -- ответил полковник, -- а сейчас, сударь...
   -- Ну, так примите, как ставку, этот дом! -- в сердцах воскликнул Вирский.
   -- Да на что он мне?
   Князь обвел присутствующих безумным взглядом.
   -- Кто из вас, господа, готов поставить пятьсот тысяч против этого дома?
   -- Со всей обстановкой, князь? -- иронически спросил один из гостей, пожилой господин с хищным хрящеватым носом, покрытым сетью лиловых прожилок и блеклыми маленькими глазками.
   Вирский взглянул на затрепетавшую при этих словах Прасковью Федоровну и кивнул.
   -- Со всем, что в этом доме мне принадлежит.
   Войцех в волнении сжал руку Чигринского. Прасковья Федоровна тихо вскрикнула, закрыла лицо руками и рухнула в кресла, словно ее поразила молния.
   -- Вот вам и материал для изучения, -- усмехнулся Чигринский.
   Но Войцех уже выступил вперед и с ненавистью взглянул в глаза князя.
   -- У меня нет с собой таких денег, -- твердо заявил он, -- но словом чести ручаюсь...
   -- Вашему слову я поверю, граф, -- вмешался улан, -- ваша репутация безупречна.
   -- Ну что? -- Вирский торопливо схватил со стола колоду. -- Кто будет метать?
   -- Мечите вы, -- хмуро ответил Войцех.
  
   Остаток ночи прошел как в угаре. Червонная дама выиграла Войцеху руте, и гости, пораженные такой неожиданной переменой обстоятельств, торопливо разъехались, едва простившись с новым хозяином дома. Шемет было испугался, что Вирский умчится искать утешения в объятиях жены, но оказалось, что князь не настолько расстроен проигрышем, как можно было себе представить.
   В список проигранного входил ворох счетов от модисток и ювелира, из зеленной и бакалейной лавок, обязательства по выплате отступных родителям девицы Кузиной и прочие затраты. Вирский, вполне пришедший в себя после злополучной игры, казалось, был рад избавиться от лишних расходов. Он даже подмигнул Шемету, поздравив его с "удачным приобретением", но встретив холодный взгляд графа, стушевался.
   Прасковью Федоровну, по распоряжению Войцеха, унесли в ее покои, и переговорить с ней у него не вышло. Проснулся он дома, с тяжелой после скверного шампанского головой, осушил заботливо поставленный камердинером у изголовья ковш квасу, спросил кофею и провалялся в постели до полудня, размышляя, что делать со свалившимися на него обязательствами.
   К вечеру он, наконец, решился и отправился на Крестовский с визитом. Открыла ему мадмуазель Жюстина, француженка лет сорока, состоявшая при Прасковье Федоровне горничной. Прислуги было немного -- еще одна горничная девушка, кухарка и дворник, здоровенный мужик деревенской наружности.
   Прасковья Федоровна вышла к нему в премилом капоте и чепчике, по-домашнему, чем изрядно смутила графа. На ее лице все еще виднелись следы слез, румянец стыда окрасил бледные щеки, она была чудо как хороша в своем горе.
   Войцех, даже не присев и отказавшись от кофею, сообщил "мадмуазель Полине", что она может не беспокоиться относительно своего положения и видов на будущее, которые теперь он считает своим долгом обеспечить, и свободна от каких-либо обязательств по отношению к нему. Девица зарделась пуще прежнего, пролепетала неловкие слова благодарности, залилась слезами и попыталась поцеловать ему руку.
   Граф Шемет, изрядно растроганный собственным благородством и слезами юной девы, поспешил откланяться.
  
   В свете пикантная история получила широкую огласку. Дамы единогласно осудили его поступок, ни на секунду не поверив в то, что корнет не пользуется выгодами своего положения. Баронесса заявила, что ее чувствам нанесено смертельное оскорбление, и уже через неделю после бурного объяснения подарила свою благосклонность заезжему итальянскому тенору. Мужчины, впрочем, были намного более снисходительны.
  
   Дня через три граф получил коротенькое письмецо, пестрящее ошибками, с настоятельной просьбой приехать. На этот раз кофей был подан, и к нему пирожное. Прасковья Федоровна, мужественно утирая навернувшиеся слезы краем платочка, поведала ему, что для добродетельной жизни она теперь потеряна, но и дальнейшее падение ее ужасает.
   Рассказ перемежался вздохами, вздымающими пышную белую грудь, полуприкрытую кружевной косынкой, смущенными улыбками, невинными касаниями нежных пальчиков. Шемет и сам не понял, как получилось, что Полина рыдает у него на груди, а он тихо гладит ее по волосам. Пробудившееся от столь волнующей близости в его молодом и здоровом теле желание несколько умаляло возвышенность обуревавших его почти что братских чувств.
   -- Ну, полноте, хватит плакать, -- пробормотал Шемет, отстраняясь.
   Но девушка зарыдала еще горше.
   -- Я причинил вам какую-то обиду? -- испуганно спросил Войцех, решивший, что она почувствовала его невольную реакцию.
   -- Неужели я вам совсем-совсем не нравлюсь? -- спросила она, заливаясь румянцем. И тут же в неподдельном испуге добавила. -- Простите за вольность, господин граф.
   Взаимные извинения перешли в объяснения и любезности, и Войцех, распаленный изящной стыдливостью и невинной нежностью девушки, довольно скоро перешел к решительным действиям. Она почти не отвечала на его страстные объятия, но уступила, не оказав ни малейшего сопротивления, и даже сама потянула его за руку в спальню, когда стало ясно, что поцелуями он не ограничится.
  
   Новое положение графу Шемету поначалу вполне понравилось. Свободный от обязательств службы и семейных забот он мог позволить себе не скрывать своего романа. Конечно, о том, чтобы выводить Полину в свет, и речи быть не могло. Но он брал ее на прогулки в парки и сады, водил на дневные спектакли, принимал в домике на Крестовском друзей, проявлявших к хозяйке самое почтительное уважение -- словом, давал ей ту толику респектабельности, которую позволяли обстоятельства.
   Но уже скоро разочарование все сильнее завладевало им. Войцех, наслышанный о похождениях своих товарищей, прекрасно понимал, как ему повезло, что Мари оказалась его проводницей в мир чувственных утех. Ее любовь, лишенная ложной стыдливости, открыла ему, что даже в самых утонченных наслаждениях нет позора и порока, если их дарят от чистого сердца. Мари научила его отдавать, обладая, открывая для него все новые тайны любви.
   На этот раз учителем был он. И Войцех взялся за это благородное занятие со всем пылом юности. Полина, несмотря на то, что прожила под покровительством Вирского почти год, оказалась совершенно неопытна в постельных делах. Но, если после первого сближения ее слезы о "грехе и позоре" показались ему даже трогательными, то после он почти возненавидел князя, поддерживающего в девушке такое убеждение ради порочного наслаждения ее стыдом.
   Из раза в раз все повторялось. Прасковья Федоровна уступала его страстным домогательствам, предоставляя ему полную свободу действий, а затем рыдала над своей загубленной жизнью. Войцех, терпеливо и старательно пытался пробудить в ней если не страсть, то хоть какой-то отклик. Но на любые прикосновения и поцелуи, кроме неизбежных, она отвечала испугом и причитаниями "Грех это, непотребство, сударь".
   Попытка снять с нее плотную полотняную сорочку привела к приступу судорожных рыданий. Войцех, отчаявшийся успокоить девушку, ушел спать на диван в гостиной, и только подаренное назавтра колечко восстановило между ними мир. С еще большим негодованием она отнеслась к предложению не тушить на ночь свечи.
   Войцех с тоской вспоминал, как Мари как-то затеяла с ним игру, заставив его указывать чувствительные точки на ее теле, раскладывая конфеты. Если он ошибался, конфета доставалась ей, если угадывал -- она вкладывала ее в рот возлюбленному. О том, где спрятана последняя конфета, он догадался по ее заговорщической улыбке, и она показалась ему самой вкусной, когда он достал ее, не коснувшись ни одним пальцем.
   Все это заронило в Войцехе подозрения, что Полина вообще испытывает отвращение к происходящему и уступает исключительно из чувства благодарности. Он попытался ограничить свои визиты светскими беседами и невинными развлечениями. Но говорить ему с Прасковьей Федоровной было решительно не о чем. Кроме нарядов да сожалений о своей загубленной грехом жизни, она ни к чему интереса не испытывала. А из развлечений знала только игру в дурачки. Но каждый раз, как Войцех поднимался, чтобы уйти домой, разражалась рыданиями, умоляя его ответить, чем она навлекла его немилость. И он снова оставался, давая себе слово, что это последний раз.
   Ссоры и объяснения с каждым разом выходили все более бурными. Шемет начал чувствовать себя настоящим чудовищем, соблазнившим безвинную девушку. Ее упреки и слезы больно ранили его, но вскоре он научился вернейшему средству остановить их -- платочек, сережки, новое платье. Подаркам Прасковья Федоровна радовалась, как ребенок, с невинной непосредственностью не осознающего себя порока.
  
   Октябрь завесил Петербург серыми дождями, окутал холодным туманом. Начался театральный сезон. Спектакли сгоревшего в самом начале 1811 года Большого Каменного театра перенесли в Немецкий, на Дворцовой площади. Музыка, как и прежде, увлекала Войцеха, и он даже начал брать уроки на скрипке, но быстро остыл, когда учитель-немец заявил ему, что выйдет из него, в лучшем случае, полковой барабанщик. Шемет не оскорбился, он и вправду любил звуки полковых оркестров и барабанную дробь перед строем. Юное сердце полнилось грозными звуками в предвкушении грядущих битв.
   Он посещал балы и спектакли, волочился за дамами, дабы не потерять сноровки, все чаще проводил вечера с царскосельскими приятелями по полку. На Крестовском появлялся уж не каждый день, довольно поздно, но непременно с презентом. Между ними воцарился хрупкий мир, и Шемету, засыпавшему в душном жару пуховой перины после торопливых и однообразных экзерсисов, она все чаще представлялась изумрудным лугом, скрывающим под собой смертоносную трясину.
   К концу месяца выпал первый снег, Войцех, собираясь в Немецкий театр, велел заложить сани, а после спектакля отправился на Крестовский. В нем зрела решимость окончательного объяснения, хотя он и опасался бурной сцены. Но Прасковью Федоровну он застал в постели, она слабым голосом сообщила ему о недомогании, причины которого, к неудовольствию Шемета, не видевшего ничего стыдного в природных явлениях, изложила весьма туманно. Войцех, оставив у изголовья персидскую шаль, простился и заторопился домой.
   В сенях его встретила мадмуазель Жюстина. Француженка посмотрела на него каким-то особенным, понимающим взглядом и, подавая плащ, спросила полушепотом:
   -- Что, мсье, совсем плохо?
   Шемет растерялся и кивнул. Жюстина приложила палец к губам, громко хлопнула дверью и потянула недоумевающего Войцеха за собой. В небольшой чистенькой кухоньке уже кипел кофейник, и горничная ловко накрыла столик, застеленный простой полотняной скатертью, на двоих, достала из шкапчика две рюмки и пузатую бутыль домашней наливки.
   Войцех маленькими глотками пил кофей, не решаясь заговорить, а Жюстина молча смотрела на него, подперев кулачком все еще красивую голову, с тронутыми первой сединой буклями над высоким гладким лбом.
   -- Что я делаю не так, мадмуазель? -- тихо спросил Войцех, не в силах больше хранить молчание. Он только теперь осознал, как отчаянно нуждается в совете, и что совет этот никто из приятелей и друзей дать ему не сможет.
   -- Вы все делаете правильно, мсье, -- грустно улыбнулась Жюстина, -- вот только зачем?
   -- Не знаю, -- пожал плечами Войцех, -- я, кажется, совсем запутался.
   -- Вы ведь не любите мадам Полин, мсье? -- почти не спрашивая, кивнула француженка.
   -- Нет, -- твердо ответил Войцех, -- не люблю.
   Он уже понимал, что его страсть к Мари не была тем чувством, которого с нетерпением ожидала его душа. Но, говоря ей о любви, он и сам горячо верил в свои слова. А потом, осаждая капризные сердца светских дам, знал, что это -- всего лишь игра, цену которой знают обе стороны. Прасковье Федоровне он лгать не хотел. Впрочем, и она избегала говорить о чувствах, довольствуясь иными изъявлениями привязанности.
   -- Это дурно? -- с тревогой спросил он.
   -- Нет, мсье, -- снова улыбнулась Жюстина, -- но ведете вы себя, как влюбленный. Мадам хорошо понимает, как воспользоваться этим к своей выгоде.
   -- Получается, я ничем не отличаюсь от Вирского? -- гневно спросил Войцех. -- Какая мерзость...
   -- Это не так, -- мягко сказала Жюстина, легонько накрывая его руку ласковым, почти материнским жестом, -- вы страдаете, мсье. Князь наслаждался. Вот в чем разница.
   -- И что же мне делать? -- Войцех с тоской взглянул на пузатую бутыль, и Жюстина, понимающе кивнув, наполнила его рюмку.
   -- Оставьте ее, мсье, -- строгим голосом сказала она, -- поверьте мне, мадам прекрасно устроится. Вы ведь богаты, не так ли, господин граф?
   -- Да, конечно...
   -- Так подарите ей этот дом, выделите достаточную сумму на обзаведение и выкиньте всю эту историю из головы.
   -- Но... -- Войцех слегка замялся, -- не значит ли это толкнуть мадмуазель Полину на путь порока?
   -- Она уже далеко зашла по этому пути, -- заметила Жюстина, отхлебывая кофей, -- и ее обращение с вами, мсье, тому подтверждение. Безделье -- вот мать всех пороков. Почему, вы думаете, я служу?
   Войцех внимательно поглядел на француженку. Она все еще была красива, талия ее, затянутая в простое домашнее платье, оставалась девически-стройной, в карих глазах светился глубокий ум. В молодости Жюстина, должно быть, была удивительно хороша собой, а ее правильная речь свидетельствовала о недурном образовании.
   -- Потому что я уважаю себя, мсье, -- продолжила Жюстина, не дожидаясь ответа, -- мне платят за работу, а не за то, что должно доставаться только даром и только по обоюдному желанию.
   -- Прекрасные слова, мадмуазель, -- улыбнулся Войцех, -- но они не отвечают на вопрос, что мне делать.
   Он задумался.
   -- Когда-то я пообещал одной прекрасной женщине, -- тихо начал он, -- что, даже если мы расстанемся, я не оскверню воспоминаний о ней связью с кокоткой. А теперь, выходит, я не сдержал слова. Что делать, Жюстина?
   -- Вот так история, -- рассмеялась Жюстина, -- ну что же, я дам вам совет. Выдайте мадам Полин замуж.
   -- Да за кого же? -- удивился Войцех. -- Среди моих знакомых... Нет, это решительно невозможно.
   -- Да кто говорит о ваших знакомых, мсье? Любой приказчик или мелкий чиновник будет рад закрыть глаза на ее прошлое, глядя на ее молодость и красоту. Особенно, если их дополнит хорошее приданое.
   -- Где ж я такого найду? -- смутился Шемет.
   -- А свахи на что? Сваха -- не сводня, вполне достойное занятие. Хотите, я обращусь к кому-нибудь от вашего имени?
   -- Очень хочу, мадмуазель Жюстина, -- обрадовался Войцех, -- право же, не знаю, как вас и благодарить за такую доброту.
   -- Не стоит благодарности, -- улыбнулась Жюстина.
   -- Нет, -- твердо возразил Войцех, -- стоит. К тому же, после замужества Прасковьи Федоровны вы потеряете место. Я...
   Он еще раз оглядел француженку, и решение пришло само.
   -- Я думаю, в Мединтильтасе не хватает европейского лоска. Старой Янке, ключнице, давно пора на покой. Я напишу отцу и дам вам самые лучшие рекомендации, мадмуазель. Годится вам это место?
   -- Поглядим, -- улыбнулась Жюстина и, неожиданно легко поднявшись, коснулась щеки Войцеха легким поцелуем.
   -- Вы -- хороший мальчик, мсье. Будьте счастливы, если сумеете.
   Войцех кивнул и вышел в сени, украдкой утирая глаза.
  
   Дуэль
  
   -- Карл, придушишь ведь, -- прохрипел Шемет.
   -- Не беспокойтесь, ваше сиятельство, все сделаем в лучшем виде.
   Карл Гейдеман, немец, обшивавший половину гвардейского офицерства Санкт-Петербурга, застегнул, наконец, крючки на высоком темно-синем воротнике доломана и, не выходя из-за спины вельможного клиента, потянул полочки вперед, где их перехватил подмастерье, ловко накинувший пока еще простые веревочные петли на столь же невзрачные деревянные пуговицы.
   -- Как перчатка! -- восторженно заявил Карл Иоганнович, обходя Войцеха и одобрительно кивая самому себе. -- Еще полвершка в спину забрать, и займемся расшивкой.
   Шемет промолчал. Он чувствовал себя зажатым в тиски и не то что говорить, дышать мог с превеликим трудом.
   -- Ментик после подгонять будем, ваше сиятельство, -- продолжил Гейдеман, -- когда доломан готов будет. Чакчиры примерить не желаете?
   -- Уж вместе с ментиком, Карл Иоганнович, -- выдавил из себя Шемет, -- в полном комплекте.
   -- Мануфактуру проинспектировать извольте, ваше сиятельство, -- вмешался подмастерье, -- ввечеру от Скосырева доставили.
   Он развернул увесистый пакет, положив на стол. Галуны, шнуры, канитель заискрились драгоценным блеском, засверкали литые пуговицы, мягко блеснул круглый серебряный медальон с золотым орлом.
   -- Едва не запамятовал, ваше сиятельство! -- воскликнул Гейдеман, вытаскивая медальон из-под мотков витого шнура. -- Петрушка! Неси обновку!
   Петрушка бросился в соседнюю коморку и вернулся оттуда, неся в руках отороченную по краям золотым позументом леопардовую шкуру -- с головой, хвостом и серебряными когтями на лапах. Голова "барса" выглядела как живая, в янтарных глазах сверкали гагатовые вертикальные зрачки.
   Войцех и вправду забыл, как дышать, глядя на эту красоту. Карл Иоганнович накинул "барса" на левое плечо Шемета, закинув правую переднюю лапу на грудь, а правую заднюю проведя под правой рукой. Ловко прикрепил когти к медальону с орлом.
   -- Ну! -- воскликнул он, обращая Войцеха лицом к большому венецианскому зеркалу. -- Что скажете, ваше сиятельство? Да хоть сейчас на парад!
   -- Парад через месяц, -- Войцех нашел в себе силы улыбнуться и с трудом удержался от того, чтобы не пощекотаться щекой о пушистое ухо лежащей на плече головы, -- эх, дотерпеть бы.
   -- Терпение -- добродетель, -- наставительно произнес мастер, -- так что, ваше сиятельство, чакчиры примерять будем?
   -- Неси уже, -- покорно вздохнул Шемет, -- потерплю.
  
   Парадный мундир тончайшего аглицкого сукна, на расшивку которого ушло чуть не полфунта золотого шнура и галуна, не считая полутора фунтов литых пуговиц чистого золота, пряжек, крючочков и прочей ювелирной мануфактуры, Шемет заказал по самому радостному случаю.
   Уже к концу октября запасный эскадрон Лейб-гвардейского гусарского полка, где он числился корнетом, распустили, определив нижние чины в дополнение к пяти строевым эскадронам, а офицеров разослав в армейские части с повышением. Войцех, подавший прошение о зачислении на действительную службу в Лейб-гвардию, пока остался в столице.
   Разумеется, чтобы получить нежданно открывшуюся в полку вакансию, ему достаточно было обратиться к Огинскому, бывшему в то время доверенным лицом Государя. Но Михаила Клеофаса Войцех избегал с того дня, как друг семейства, которому отец, отъезжая в Мединтильтас, препоручил заботу о юном корнете, с некоторым запозданием обнаружил, что граф Шемет более чем за год, прошедший со дня начала его вольной жизни, ни разу не показался у мессы и не был у исповеди. Состоялся неприятный разговор, в протяжении которого Шемет проявил вольнодумство, довольное для того, чтобы в иное время и в ином месте попасть на костер, и отказался вслед за Огинским повторить Credo, заявив, что ложь пятнает честь шляхтича более, чем неверие.
   Лишенный высокой протекции, граф не впал в отчаяние, а самовольно явился в Царское Село, где имел приватную беседу с генерал-лейтенантом Шевичем, командиром Лейб-гвардейского гусарского полка. Горячность корнета и его готовность претерпеть любые лишения, лишь бы получить заветную вакансию, произвели на Ивана Егоровича приятное впечатление. К тому же, военное и штатское образование, которое по условию записи в полк граф Ян Казимир обязался предоставить сыну, было столь блестящим, включая в себя, кроме русской грамоты, арифметики и истории, геометрию, тригонометрию, фортификацию, инженерную часть и военную экзерцицию, что генерал дозволил ему до прохождения аттестации нести полковую службу вне штата на правах юнкера.
  
   Корнет, до этого дня стакана воды из графина не наливший без помощи камердинера, перебрался из Петербургского особняка в казармы, вставал в шесть утра по побудке и, надев простой китель и фуражку, мчался на конюшню -- самолично чистить коня. В Царское Село он взял с собой гнедого красавца Йорика, резвого английского скакуна-двухлетку, оставив второго предназначавшегося для службы коня на домашней конюшне, дожидаться вакансии. Отводил Йорика на водопой, задавал овсу, и только потом шел умываться и завтракать. Завтрак нижних чинов состоял из чая с хлебом, и корнет делил его со своими будущими подчиненными, не гнушаясь ни простым разговором, ни дружеской шуткой. После чего, по причине его ничуть не радовавшей, время, предназначенное на бритье, уделял чтению воинских уставов.
   Учения, обед щами да кашей, с прибавлением розовой ветчины и эмментальского сыру из собственного запаса, потом снова экзерциции в выездке и стрельбе. И так до вечера, когда, после сигнала трубы к отбою, юнкер снова превращался в блестящего обер-офицера и светского повесу и шел наносить визиты друзьям по полку или отправлялся в офицерское собрание.
   Через месяц пришел ответ на его прошение. "Зачислить в полк сообразно результатам аттестации". Экзаменовал его лично Шевич, и Войцех, показавший себя с лучших сторон как на письменном испытании по всем воинским наукам, так и в манеже, был, наконец, принят в полк корнетом, с зачислением на довольствие. Жалование его составило двести семьдесят шесть рублей в год, и Шемет, только за лошадей выложивший по тысяче целковых, понял, наконец, почему за последний год обер-офицерский состав Лейб-гвардейского гусарского полка обновился чуть не в половину.
   Повышение в гвардии шло быстрее, славы и почета было больше, связи и знакомства заводились самые блестящие. Но отцовские имения шли с молотка, небольшие состояния перекочевывали к портным, шорникам и скорнякам. А также к держателям рестораций и не упоминаемых в свете общественных домов. Гусары жили весело и широко, несмотря на всеобщую нехватку денег, и особенно широкий размах этот разгул принял теперь, когда предчувствие скорой войны заставляло молодежь лихорадочно прожигать последние дни мирной жизни.
  
   Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах -- черных, рыжих, пшеничных.
   Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.
   Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался "без седых усов", поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.
   Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.
   -- Что примолкли, господа? -- спросил Лесовский, подливая в огонь рому, -- не на гауптвахте, чай.
   -- И то дело, -- отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, -- спой, корнет, повесели товарищей.
   -- Да я и не умею толком -- попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, -- педант и штафирка.
   -- Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, -- рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, -- не томи, спой.
   Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.
   Нинон, души моей царица
   В тебя влюблен я навсегда.
   Тебе звенит моя цевница
   И для тебя стоит букет.
  
   Твоих очей огонь желанный
   Меня преследует везде.
   И, где б я ни был, неустанно
   Мечтаю о твоей любви.
  
   Жестокой хладностью своею
   Ты мне готовишь ранний гроб.
   Ах, если б ты была добрее,
   Я день и ночь тебя бы чтил.
  
   Пусть жженка сердце согревает
   И веселит гусарский дух.
   Любовь мы в песнях прославляем
   И пьем здоровье милых дам.
  
   -- Эх! Распалил ты меня, корнет! -- воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. -- Хоть сейчас девку бы уебал.
   -- Сложный выбор, Петя, -- заметил Сенин, -- либо пить, либо ебать.
   -- А Шемет-то как разрумянился, -- хмыкнул корнет Бринк, -- ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.
   -- С чего бы? -- фыркнул Абамелек.
   -- Да ты всегда о них думаешь, -- расхохотался Давыдов.
   -- Так с чего Шемету беспокоиться? -- вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. -- Он же не девка.
   -- Это еще надо проверить, -- нарочито зловещим тоном произнес Бринк, -- у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.
   -- С превеликой радостью, -- усмехнулся Шемет, -- но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.
   -- Что, Карлуша, уел тебя Шемет? -- подмигнул Сенин. -- Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.
   -- И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, -- под дружный хохот товарищей заключил Бринк, -- молодец, Шемет, не теряешься.
   -- Господа, господа! -- Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. -- Шампанского подайте, жженку заливать пора.
   Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.
  
   Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.
  
   Войцех, проникшийся боевым духом гусарского братства, опрокинул уже пятую чару и находился в самом приподнятом настроении. Разговор зашел о надвигающейся войне, и воинственный задор завладел Шеметом.
   -- Да пусть уж скорее! -- воскликнул он, горячась. -- Мчаться на неприятеля на лихом коне, сабля наголо, что может быть лучше? Видеть, как летят под ноги скакуну вражьи головы, дышать запахом битвы, слышать песнь победы! И пусть даже погибнуть, лишь бы со славой! Это ли не счастье?
   -- Мальчишка, -- пожал плечами Василий Давыдов, -- герой. Необученный, необстрелянный. Пороху понюхай, тогда и поглядим на тебя.
   Алая завеса ярости упала перед глазами Войцеха. Он рванулся к котлу, по краям которого все еще лежали скрещенные сабли, остановился, замер, бешеными глазами глядя на Давыдова. Всем присутствующим, до того не придавшим словам поручика серьезного значения, вдруг стало ясно, что добром дело не кончится.
   Лесовский с сомнением взглянул на Шемета и Давыдова, в молчании меряющих друг друга взглядами. Поединки между товарищами по полку случались редко. Обычно, если жженка или шампанское ударяли кому-то в голову, заставляя наговорить лишнего, спор решался тут же, в кругу офицеров, дракой на саблях до первой крови. Не было случая, чтобы кто-то серьезно пострадал в таком поединке, и даже если слухи о нем доходили до начальства, дуэлью, за которую участников могли наказать по всей строгости, его не считали.
   Но на лице Войцеха столь явно отразилась жажда крови, губы одернулись, обнажая зубы, ноздри хищно раздулись, в глазах засверкал огонь, что штабс-ротмистр понял -- биться он станет насмерть. Нет, поединка допускать, решительно, было нельзя.
   Шемет, застигнутый врасплох собственной реакцией, не видел перед собой ничего, кроме спокойного и сосредоточенного лица Давыдова. Хотелось ударить кулаком, вцепиться когтями, зубами, рубить и кромсать. Ненависть и ярость затопили разум, а перед глазами висела красная пелена, словно кровавый туман.
   Тяжело дыша, Войцех тряхнул головой и наваждение исчезло. Штабс-ротмистр облегченно вздохнул, Сенин и Бринк, уже готовые разнимать дерущихся, отступили от них на полшага. Казалось, последствий происшествие иметь не будет. Слова Давыдова, хоть и обидные, чести Шемета не задевали, и сатисфакции не требовали.
   -- Вы совершенно правы, господин поручик, -- тихо и отчетливо произнес Войцех, -- я еще не имел случая испытать себя под пулями. Надеюсь, вы в ближайшее время предоставите мне такую возможность. Поручик Сенин навестит вас, чтобы обговорить условия.
   -- Я? -- охнул Сенин.
   И тут же сник. После слов Войцеха дело приняло неожиданный оборот. Отказаться от дуэли для Давыдова означало либо обвинить Шемета в трусости без малейших доказательств, либо проявить трусость самому.
   -- Вы, поручик Сенин, -- кивнул Лесовский, тяжело вздохнув. По долгу старшего он должен был бы остановить поединок, но по долгу чести сделать этого не мог.
   Штабс-ротмистр обернулся к Шемету.
   -- Надеюсь, вы не считаете оскорбление смертельным, корнет?
   -- Только кровным, -- кивнул Войцех, -- поручик Давыдов высказал предположение о моей неспособности глядеть пулям в лицо. Если бы это было утверждение, тогда, конечно...
   -- По домам, -- заключил Лесовский, -- и чтобы ни одна душа не проговорилась о случившемся. Не то болтун будет иметь дело лично со мной.
  
   Уже после полуночи, обсудив с Войцехом условия предстоящего поединка, Сенин отправился к Давыдову, отвозить картель. Вызов был написан по всем правилам холодной учтивости, но в намерении стреляться насмерть, если придется, сомнений не оставлял.
   После того секунданты встретились без свидетелей на квартире у Бринка, обсудить условия. Барьеры решено было ставить в десяти шагах -- на благородном расстоянии, и по десять шагов для каждого до барьера. Войцех не стал настаивать на праве вызова противника к барьеру для стреляющего вторым -- это было почти что узаконенное убийство, остановка после первого выстрела, уравнивающая шансы соперников, его вполне устроила. Но стреляться решено было "до результата", иначе вся история теряла смысл, позволяя толковать намерения дуэлянтов, как пустое фанфаронство.
   За новыми пистолетами послали в Санкт-Петербург, из-за чего дуэль отложилась на сутки. И Шемет, и Давыдов стреляли изрядно, неустанно практикуясь, и бросать жребий, выбирая один из принадлежавших им комплектов, означало поставить проигравшего в невыгодное положение. Привезенная пара Кухенрейтера, после внимательного осмотра, устроила обоих секундантов, пули тщательно обрезали, гладили и примеривали к пистолетам, во избежание тяжелых последствий возможного ранения. Порох решено было взять ружейный, полированный пистолетный иногда не вспыхивал сразу. Полкового лекаря, Ивана Евграфовича, частью застращали, частью улестили, упросив принять участие в опасном для карьеры деле.
   Ночь перед поединком Сенин провел у Войцеха. Шемет казался спокоен, только бледен чуть больше обычного да непривычно задумчив.
   -- Ну и попал ты в историю, брат, -- не выдержав напряженного молчания, заговорил Сенин, -- моли бога, чтоб не убить тебе Давыдова, на Кавказ ведь поедешь, в солдатской шинели. Если в острог не заточат.
   -- Бог на стороне того, кто лучше стреляет, -- возразил Войцех, -- и молиться тут без нужды. Впрочем...
   Он глубоко вздохнул и опустил голову.
   -- Я ведь даже не знаю, могу ли я это сделать, -- тихо сказал он, -- человека убить. Там, в собрании, я задушить его готов был, зарезать, как курчонка. Словно зверь во мне проснулся. Страшное это дело, Миша, темное. Но я тогда с собой совладал. А теперь...
   Он встал из кресел и прошелся по комнате из угла в угол быстрым шагом.
   -- Пустое это все, Миша. Может, и не мне на Кавказ ехать придется. Обратного пути нет. Утро все решит.
  
   К назначенному месту поехали верхами. Доктор уже был на месте, привезя доверенные ему на хранение пистолеты в четырехместной карете, в которой, в случае необходимости можно было и раненому помочь, и труп увезти. Давыдов с Бринком появились почти сразу же, не заставляя себя ждать. Секунданты отмерили расстояние, бросив барьерами серые гусарские плащи, немедленно припорошенные легким снежком, сдуваемым ветром с близлежащих деревьев.
   -- Хорошо, не метет, -- заметил Бринк, -- не то пришлось бы в молоко целить.
   -- Твоя правда, -- согласился Сенин, -- лучше, чтобы это дело с первого выстрела решилось, да малой кровью.
   -- Мирить их будем? -- с надеждой спросил корнет. -- Или безнадежно?
   -- Предложить надо, -- вздохнул поручик, -- не то скажут, что не по правилам все прошло. Но, помяни мое слово, оба откажутся.
   Так и вышло. С каждой минутой, приближавшей решительный момент, Войцеху все больше казалось, что без этого испытания его мечты о славе и воинских подвигах -- глупая мальчишеская бравада. Смерть, пусть даже такая нелепая, не страшила его, он был твердо уверен, что там, за гранью, ничего нет -- темнота и пустота. Краткий миг, и сожалеть будет не о чем. Но мысль о том, что он станет причиной чьей-то смерти, приводила его чуть ли не в ужас.
   -- Сходитесь.
   Войцех слегка вздрогнул. За размышлениями он почти не заметил, как стучал молоток, загоняя в ствол пули, как Сенин отвел его на место, как протянул ему пистолет, который Шемет бездумно взял, опустив дулом к земле. Словно в тумане Войцех двинулся вперед, алый ментик Давыдова пятном расплывался перед его взором на фоне искрящейся белизны. Снег легонько поскрипывал под ногами, и уже на третьем шаге он взвел шнеллер*, но медлил нажать на спуск, хотя пистолет его смотрел прямо в грудь противнику.
   "Ты должен решиться, -- мысль стучала в висках Шемета, отдаваясь в горле противными спазмами, -- ты должен выстрелить, иначе куда ты годишься, трус и тряпка?"
   Он шел как во сне, когда тело словно проталкивается с ужасающей медлительностью сквозь вязкий воздух, и почти не заметил пули, горячо просвистевшей мимо его щеки, сорвав с плеча шелковые шнуры и пуговицу. С ближайшего дерева в небо сорвалась стайка ворон, огласив воздух хриплым карканьем. Алое пятно замерло, Давыдов после выстрела остановился, и Войцех, опомнившись, тоже замер на месте, все так же целя сопернику в грудь.
   Кровь, стучавшая в висках, замолкла, и мысль, поразительная в своей простоте, ударила его молнией. "Ты можешь это сделать. Ты делаешь то, что должен, а потом живешь с последствиями".
   В утренней тишине прогремел второй выстрел, вороны снова взметнулись в небо, и одна из них упала в двух шагах за спиной Давыдова.
   -- Вот вам результат, господа, -- Сенин протянул слетевшую с доломана Шемета пуговицу на общее обозрение, -- мне кажется, этого довольно.
   Войцех кивнул, Давыдов, подойдя ближе, с удовлетворением оглядел трофей, который тут же сунул в свисающую с плеча ташку.
   -- Корнет вел себя безупречно, -- заявил он, -- и любому, кто выскажет сомнения в его храбрости, придется отвечать передо мной.
   Он улыбнулся.
   -- Я -- твой должник, Шемет. Я ведь тоже до этого утра под пулями ни разу не стоял. Так что...
   -- Я мог тебя убить, -- перебил его Войцех, покачав головой, -- я мог тебя убить...
   -- Где ж ты мог, когда ты в ворону стрелял? -- удивился Давыдов. -- У меня и сомнений нет, что ты в нее целил, так высоко руку при выстреле вскинул.
   -- Целил, -- подтвердил Войцех, -- когда понял, что могу это сделать. Когда понял, что у меня есть выбор.
   -- Черт бы тебя побрал, Шемет! -- в сердцах воскликнул Давыдов. -- Спасибо, друг.
   Войцех с готовностью пожал протянутую руку.
  
   *-- Обычный механизм дуэльного пистолета требует двойного нажима на спусковой крючок, что предохраняет от случайного выстрела. Шнеллером называлось устройство, отменяющее предварительный нажим. В результате усиливалась скорострельность, но зато резко повышалась возможность случайных выстрелов.
  
   Маскарад
  
   В первые дни декабря полк перебрался на зимние квартиры в столицу. Войцех, уже привыкший к дружной полковой жизни, с тоской думал о возвращении к одинокому домашнему житью. По счастью, он стал невольным свидетелем разговора между поручиками Давыдовым и Сениным, сговаривающимися вскладчину снять комнатку с полу-пансионом у какой-нибудь вдовы-немки, и сумел предложить им свое бессрочное гостеприимство в столь сердечных и искренних выражениях, что друзья приняли приглашение без малейшей неловкости.
   Утро проводили на службе, в манеже или на плацу, а дважды в неделю -- на проспектах и площадях, готовясь к рождественскому параду. Серые плащи поверх надетых в рукава ментиков мало защищали от пронизывающего ледяного ветра, снег тяжелыми хлопьями оседал на этишкетах и орлах, клонил книзу султаны, забивался под воротник. Но с каждым днем гусары все ровнее держали ранжир даже в самых сложных перестроениях, и молодые офицеры с гордыми улыбками на посиневших от холода губах взирали на своих воинов.
   Вечерами, если не подходила очередь эскадрона нести караул, лейб-гусары были нарасхват. Весельчаки и танцоры, они оживляли одним своим присутствием любой бал или прием. К вельможным особам и ко двору являлись в темно-зеленых вицмундирах с золотыми эполетами, в белых панталонах, шелковых чулках и башмаках с пряжками. Но в приглашениях на семейственные праздники и танцевальные вечера нередко значилась просьба придти в мундире -- красные ментики, шитые золотом, смотрелись куда наряднее.
   Общежитие с друзьями, однако, положило некоторые границы светской жизни графа. Его кошелек был всегда открыт для товарищей, но щепетильность и такт не позволяли ни ему проявлять чрезмерную щедрость, граничащую с благотворительностью, ни им слишком уж вольно ею пользоваться. Потому многие вечера они проводили дома, за дружеской беседой, за чтением книг из богатой библиотеки Яна Казимира, доставшейся Войцеху вместе с домом, или, как шутил Сенин, "по-стариковски", за шахматами и вистом, развившими юные умы не менее философских диалогов или математических упражнений, которыми они тоже не пренебрегали.
  
   В конце декабря, перед Рождеством, Давыдов испросил недельный отпуск, чтобы повидаться с родными, а Шемет благополучно завершил очередной затянувшийся роман единственной бурной сценой, в чем резонно усмотрел следствие неустанного самообразования в тонком деле любовной науки. В предвкушении новых осад и побед он кинулся в бурный водоворот светской жизни, увлекая за собой Сенина. Бал у Гагариных, прием у Огинского, с которым Войцех почти что примирился, "Фигарова женитьба" в Немецком театре. И, как апофеоз, -- маскарад в Опере, с входом для всех желающих по билетам.
   -- Ты что же, думаешь, у меня совести нет? -- возмущенно вопросил Сенин, отгораживаясь от Шемета томиком Плутарха. -- Третьего дня опера, вчера -- обед у Талон, да цыгане...
   -- Нет у тебя совести, -- убежденно заявил Войцех, -- у тебя заместо нее принципы и гонор. Тебе билет взять неловко, а мне одному в маскарад идти? Где же тут совесть?
   -- А костюм я где возьму? -- не унимался Сенин. -- Вицмундир из-под домино выглянет, как раз и признают, никакой маской не укроешься. Авантюры не будет.
   -- Вот что, -- решительно предложил Войцех, -- мы в цейхгауз наведаемся. В прежние времена на учениях противника, бывало, в чужеземные мундиры рядили. Если не разворовали, может, найдем что-нибудь подходящее.
  
   Набег на цейхгауз в Петропавловской крепости увенчался полным успехом. Войцех вертелся перед зеркалом, оглядывая синий камзол с белыми обшлагами и серебряными эполетами, ладно сидевший на его стройной фигуре. К камзолу шли белые панталоны и жилет. На пудреных буклях парика красовалась синяя треуголка с плюмажем, черные сапоги с желтыми отворотами и шпорами дополняли наряд.
   -- Ты уверен, что эта шалость тебе с рук сойдет, если тебя под маской узнают? -- обеспокоенно спросил Сенин, облаченный в изрядно преображенный портновским искусством красный камзол английской армии времен Семилетней войны. Парик с локонами придавал бы ему почти совершенное сходство с Мальбруком, если бы не усы.
   -- Это ты, Миша, знаток военной истории, -- рассмеялся Шемет, поправляя портупею, -- американский мундир у нас мало кто признает. А уж вспомнить, что Пулавский при Честноховой с Суворовым дрался, прежде чем свои услуги Вашингтону предложить, так вообще некому.
   -- Льстишь, -- утвердительно заявил Сенин, -- ну, если что, на гауптвахте тебе сидеть.
   -- И посижу, -- хмыкнул Шемет, -- но нельзя же было такую оказию упустить.
  
   В маскарад ехали в санях, весело смеясь налетающему легкому снегу. После гусарских плащей шубы и меховые сапоги, надетые поверх обычных, казались совершеннейшей роскошью. При входе отстегнули сабли, сдав на хранение в гардеробную вместе с шубами, и очертя голову ринулись в веселую шумную толпу, уже собравшуюся в театре, в надежде на самые отчаянные интриги и авантюры. Свобода нравов, царившая под маской, влекла сюда и дам полусвета, и салонных львиц и неприступных красавиц высшего общества.
   Две хорошенькие пастушки с украшенными цветами пудреными прическами, в коротких, по моде Регентства, юбках и весьма открытых корсажах, подскочили к ним.
   -- Роза или фиалка? -- спросила одна из них Сенина.
   -- Фиалка, -- не задумываясь, ответил Мальбрук, подхватывая даму в лиловом и уводя ее в круг, где уже начинался экосез.
   -- Вам досталась роза, -- улыбнулась из-под маски дама в бледно-желтом, показав прелестные зубки, -- если вас не пугают шипы.
   Шемет чуть не поперхнулся и внимательнее пригляделся к незнакомке. Платье ее, не слишком дорогое, кажется, вышло из театральной гардеробной. Но женское тщеславие победило предосторожность -- сверкнувшие в ушах бриллианты не оставляли сомнений в ее средствах, а сюсюкающий французский акцент определенно выдавал даму из общества. Так что красавица вряд ли понимала, сколь непристойна ее шутка*, поскольку в эпоху Регентства при Версальском дворе бывать никак не могла.
   -- Красота врачует раны, которые наносит, -- улыбнулся Войцех, увлекая даму в круг танцующих.
   Они сделали тур экосеза и отошли к буфету, где их отыскали Сенин с Фиалкой. Роза переглянулась с подругой, и даже под маской стало видно, как та залилась румянцем.
   Сенин отозвал Войцеха в сторону.
   -- Они сговорились на сегодня не расставаться, -- с многозначительной улыбкой произнес он.
   -- Значит, нам придется поискать другое приключение, -- пожал плечами Шемет.
   -- Вовсе нет, -- рассмеялся Сенин, -- наоборот.
   -- Но...
   -- Слушай, брат, -- с нажимом произнес поручик, -- к девкам ты не ходишь, афинских ночей бежишь. Это твой шанс. Упустишь -- пожалеешь.
   Войцех оглянулся. Роза и Фиалка пересмеивались, обняв друг друга за талию. Он коротко кивнул Сенину и вместе с ним вернулся к дамам.
   -- Прелестные красавицы, -- лукаво улыбнувшись спросил он, -- знаете ли вы, что такое дилижанс?
   -- Недурно начали, -- заметил Шемет, выходя из театральной уборной, куда их впустили по его давнему знакомству за кулисами и за серебряный рубль, вложенный в руку служителя.
   -- Ты узнал хоть одну? -- спросил Сенин, заботливо оправляя сбившийся парик.
   -- Нужды нет, -- покачал головой Войцех, -- такие авантюры хороши в своей мимолетности. Дамы просили не провожать их до кареты, а это значит...
   -- Это значит, что карета у них с гербом! -- рассмеялся Сенин. -- Ты прав, нужды нет. Чувственные порывы -- это прекрасно, но для серьезного романа в женщине должно быть хоть сколько-то ума.
   -- А вечер только начался, -- заключил Шемет, -- и в буфете есть отличное шампанское.
   В зале вальсировали. Друзья, взяв в буфете по стакану шампанского, разглядывали маски. Бурное начало вечера не остудило кровь, но, уняв первый пожар, пленило воображение мечтой о более изысканных и тонких наслаждениях, полных загадочной таинственности и волнующей непредсказуемости.
   -- Эдак мы ничего не поймаем, -- вздохнул Сенин, -- маска проносятся мимо, и как рассудить, кто под ней?
   -- Тогда бросимся в волны вальса, -- кивнул Шемет, -- и пусть они вынесут нас к желанному берегу. А нет -- так хоть потанцуем всласть. Я так не променяю мазурку на объятия самой прелестной маски.
   -- Значит, надо успеть до мазурки -- прагматично заметил Сенин.
   Их закружило водоворотом и унесло. Войцех танцевал то с гордой испанкой, то с нежной каталонкой, нашептывая милые, но ни к чему не обязывающие комплименты. Ни одна не заинтриговала его настолько, чтобы пригласить ее на следующий тур, и он снова отошел к буфету, чтобы освежиться.
   -- Вам к лицу синий мундир, мсье lieutenant.
   Войцех обернулся. Перед ним стоял молодой человек лет двадцати в черной мантии звездочета, украшенной переливающимися мелкими звездочками. На говорившем не было маски, и Войцеха поразила невероятная красота бледного юношеского лица, обрамленного спадающими на плечи иссиня-черными кольцами волос. Незнакомец говорил по-французски, но слово "лейтенант" произнес с отчетливым британским выговором, словно хотел подчеркнуть, что узнал мундир.
   -- Пока всего лишь корнет, увы, -- улыбнулся Войцех, -- но маскарад -- прекрасная возможность примерить на себя другую роль.
   -- Ах, корнет! -- с энтузиазмом согласился юноша. -- Вы, верно, не догадываетесь, как точно угадали. Маска способна не только скрыть истинное лицо, она меняет саму суть. Впрочем...
   Он оглядел Войцеха и застенчиво улыбнулся.
   -- Позволите внести маленькое уточнение в ваш мундир? -- спросил он. -- Мне кажется, ему кое-чего не хватает.
   -- Возможно, -- улыбнулся Войцех, -- и чего же?
   Юноша огляделся, в темных блестящих глазах отразилась тревога. Взгляд его упал на позабытый кем-то веер, и счастливая улыбка озарила лицо. Войцеха, привыкшего к светской сдержанности чувств, поразила та беспечная искренность, с которой незнакомец выражал их, почти детская наивность и трогательная беззащитность юности.
   Незнакомец отщипнул от веера перо, с виноватой улыбкой застигнутого на шалости мальчишки оторвал нитку от бахромы на оконной занавеси и принялся сооружать нечто, пока непонятное Войцеху.
   -- Позвольте представиться, мсье лейтенант, -- произнес он, не отрываясь от своего занятия, -- я -- Алессио Ринальди, из Равенны. Путешествую в поисках новых впечатлений. Петербург покорил меня.
   -- Граф Войцех Шемет, -- с учтивым поклоном ответил Войцех, -- я рад знакомству, хоть и состоялось оно там, где все стремятся сохранить инкогнито. Вы еще долго намерены пробыть в Петербурге, синьор Ринальди?
   -- Ах, нет, к сожалению, нет... -- с некоторым испугом ответил Алессио, -- но возможно, мы еще встретимся, господин граф. Да, конечно...
   Он закончил свою работу и, выдернув одну из звездочек, украшавших его наряд, приколол к груди Войцеха. На синем сукне мундира ярко засияла белизна маленьких крыльев.
   -- Так-то лучше, -- с удовлетворением кивнул он, -- до встречи, господин граф.
   -- Погодите! -- окликнул Войцех уже теряющегося меж танцующими Алессио. -- Что это?
   -- Твоя мечта! -- ответил Алессио и скрылся из виду.
   Войцех в задумчивости глядел на танцующих, пытаясь разобраться со странными чувствами, которые вызвал у него этот разговор. Он даже не заметил, что Сенин подошел к нему, пока тот не тронул его за плечо.
   -- Прекрасная незнакомка скрылась, не оставив следа?-- подмигнул он. -- У тебя такой вид, словно ты встретил свою судьбу.
   -- Прекрасный незнакомец, -- пожал плечами Войцех, -- загадочный и таинственный. Пожалуй, это было приключение. Не все же о любви грезить, Миша. Как он мог угадать?
   -- Что угадать?
   -- Неважно, -- отмахнулся Шемет, -- а ты нашел ли, что искал?
   -- Одна досада, -- вздохнул Сенин, -- маски пошлы, разговоры глупы, ни стиля, ни чувства -- все сплошь жеманство.
   -- Так уж и все? Погляди-ка, к примеру на Диану, вон там, у колонны. Какой гордый поворот головы! Как небрежно скользит мех с обнаженного плеча! Какая царственная грация в каждом движении! Разве не хороша? А ее глаза? Так и сияют черным огнем из-под маски!-- Я узнал бы ее из тысячи... -- Сенин побледнел, -- моя богиня! Но что ей бедный поручик, когда князья у ее ног? Женни...
   -- Неужто Колосова? -- удивился Войцех. -- Вот уж кого не ждал тут увидеть. Спору нет, хороша. И танцует божественно. Мы же видели ее третьего дня в "Федре"...
   Он с подозрением поглядел на друга.
   -- Так вот кому ты букет посылал...
   -- Что толку в букете? Князь Юсупов ее бриллиантами осыпает, рысаков орловских давеча подарил.
   -- А муж?
   -- А что муж? Он в оркестре числится, для светского приличия.
   -- Слушай, Сенин, -- Войцех сжал руку друга, -- она -- балерина, танцорка. Какими бы талантами ни блистала, а своего места примы без покровителя не удержит. Не нам ее судить. Но ежели она за бриллианты князя любит, то чем она лучше любой девки, которой ты рубль платишь?
   -- Не смей!
   -- Ты не дослушал, Миша. А вот ежели в ней сердце есть, так смирись. И с мужем, и с князем, и с кем еще придется. Иди за ней. Люби, и ни о чем не думай.
   -- Тебе легко говорить...
   Сенин так и не сдвинулся с места, пожирая глазами красавицу. Она заметила его взгляд и отошла от колонны, направляясь к ним. Сенин замер, не в силах вымолвить ни слова. Диана отколола от корсажа привядшую алую розу, бросила поручику и, приложив палец к губам, двинулась в направлении сцены.
   -- Беги же! Что медлишь? -- воскликнул Шемет.
   Уговаривать Сенина не пришлось, и поручик вихрем сорвался с места, преследуя ускользающую богиню.
  
   На этот раз возвращения Сенина не предвиделось. Войцех прошелся в польском, пронесся в вальсе, дождался мазурки, в которой, как всегда, отличился, сорвав аплодисменты не слишком обеспокоенной светскими условностями публики, и решил ехать домой на извозчике, оставив сани другу.
   У самой гардеробной отвратительная сцена привлекла внимание Шемета. Мужчина в наряде Арлекина прижал к стене Коломбину, одной рукой зажимая ей рот, а другой пытаясь влезть за корсаж. Войцех кинулся к ним.
   -- Вы оскорбили даму, сударь!
   -- Это не дама, -- хрипло рассмеялся Арлекин, -- это девка. Мне плевать на ее титьки, но половина денег, которые она там прячет, -- мои.
   Коломбина шмыгнула носом, утираясь клетчатым рукавом.
   -- Вы оскорбили даму, -- холодно повторил Войцех, -- немедленно извинитесь, не то...
   -- Не то что? -- презрительно ответил Арлекин. -- На дуэль вызовете, ваше благородие? Не по сеньке шапка, много чести для меня. Дурак ты, ваше благородие.
   -- Дурак, -- неожиданно согласился Шемет, с размаху ударяя Арлекина кулаком в нос.
   Кровь брызнула на широкие крахмальные брыжи, и Войцеха словно опалило огнем. Красная пелена снова застелила ему взор, и кровь бросилась в голову. Арлекин вскрикнул, заслоняясь от следующего удара, Коломбина испуганно ойкнула и бросилась наутек. Шемет скрежетнул зубами и снова занес руку, ненависть и ярость вырвали из его горла тихое рычание.
   Чья-то рука стальной хваткой остановила его.
   -- Довольно, граф, -- спокойный голос отрезвил Войцеха и он обернулся. Арлекин, воспользовавшись моментом, кинулся бежать.
   -- Я вас знаю? -- спросил Войцех, разглядывая высокую фигуру, закутанную в домино с головы до ног. Судя по голосу, это был мужчина, но черты его целиком скрывала фарфоровая маска, бесстрастное кукольное лицо, расписанное павлиньими перьями вокруг левой глазницы. Лишь черные глаза в прорезях маски горели живым огнем.
   -- Нет, господин граф, -- ответил незнакомец, -- но я знаю вас. Я знаю, что вы сейчас чувствовали. Я знаю, к чему это ведет... Что вы думаете о вечной жизни?
   Вопрос застал Войцеха врасплох.
   -- Я в нее не верю, -- он покачал головой, -- ни в рай, ни в ад, ни в бога, ни в черта. А вы?
   -- Я не верю, -- тихо ответил незнакомец, -- я знаю. Но вы к ней еще не готовы, господин граф. До встречи.
   Он словно растаял в полумраке алькова, и Войцех утер выступившую на лбу испарину.
   -- Что за черт! Пожалуй, и впрямь пора домой, приключений на сегодня было довольно.
  
   * -- При французском дворе 18-го века "шипом на розе" называли сифилис, весьма распространенный даже в самом высшем обществе.
  
   Парад
  
   С началом Святок неразлучная троица перебралась в казармы. Последние дни перед парадом прошли в лихорадочных приготовлениях. Утро проводили в учениях, послеобеденное время в чистке ремней, пуговиц, седел и прочей амуниции. Вахмистры сорвали голос, гоняя своих подопечных, поручики и корнеты сбились с ног, проверяя готовность.
   Побудку протрубили в три часа пополуночи, эскадроны строились для последнего смотра перед парадом, фонарей натащили столько, что на плацу было почти по-утреннему светло. Корнет Шемет довольно улыбался своим молодцам -- гусары не подкачали, каждый шнурок, каждая петличка были подогнаны по уставу, кони лоснились, оружие сверкало. Он уж собрался скомандовать "в седло", в ожидании прибытия шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, но его насторожил странный блеск в темных глазах Онищенки, лихого гусара пятого года службы, всегда отличавшегося примерным поведением и отменной выправкой.
   -- Ты что же, братец? -- тихо спросил Войцех, подзывая к себе гусара. -- Загулял ввечеру? Нашел время.
   -- Никак нет, ваше благородие! -- хрипловатым басом отрапортовал Онищенко. -- Ни боже ты мой.
   -- А ну, дыхни!
   Войцех едва удержался, чтобы не зажать нос, когда на него пахнуло густым духом лука, нафабренных усов и еще чего-то, не поддающегося определению. Но сивухой от гусара определенно не разило, и корнет велел ему вернуться в строй. Подъехавшие на плац старшие офицеры заняли все его внимание, и Войцех с головой ушел в насущные дела ранжирования взвода.
  
   Поздний холодный рассвет озарил Санкт-Петербург редким зимним солнцем. Свежий яркий снег искрился в розоватых лучах, червонным золотом горело шитье доломанов, ослепительным блеском сияли пуговицы, мягкими красками играл мех офицерских барсов. В ожидании своей очереди полк расположился на Вознесенском проспекте. С Дворцовой площади доносились марши войсковых оркестров, мимо лейб-гусар парадным шагом уже промаршировали Семеновский и Преображенский полки, открывающие парад. Вслед за ними, гулко цокая подковами по расчищенной от снега мостовой, проехали конногвардейцы в белых мундирах и золотых касках с императорскими орлами, кавалергарды в сияющих кирасах и шлемах с высокими полукруглыми гребнями.
   -- Ну, дети мои, с Богом! -- скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди -- штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров -- Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.
   Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.
   Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.
   Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.
  
   По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. "Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись..."
   День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.
   -- Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? -- строго спросил он. -- Не пил, говоришь?
   -- Виноват, ваше благородие, -- прохрипел Онищенко, -- а только, ей-богу, не пил я.
   Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.
   -- Да ты болен, братец, -- заметил Войцех, -- жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?
   -- Да с утра, вроде, и не было, -- почесал в затылке Онищенко, -- что ж утруждать вас, Ваше благородие?
   -- С коня же свалиться мог, дурень, -- Шемет отечески потрепал гусара по плечу, -- в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.
   -- Слушаюсь, ваше благородие.
   Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.
   -- Вы уже определили наказание, господин корнет? -- поинтересовался он, останавливая Войцеха.
   -- Нет, господин ротмистр, -- покачал головой Шемет, -- и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что...
   -- Я вас понял, господин корнет, -- холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, -- пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.
   -- Господин ротмистр, -- тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, -- Онищенко болен, у него жар. Я велел ему...
   -- После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.
   -- Но, господин ротмистр, -- Войцех чуть повысил голос, -- он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.
   -- Только не на параде перед государем! -- жестко возразил Зубов. -- Вы свободны, господин корнет. Дамы вас заждались. За исполнением приказа проследят дежурные обер-офицеры.
   -- Господин ротмистр, -- проникновенным голосом произнес Шемет, -- я вас очень прошу, отмените приказ. Провинность малая, наказание больно суровое. Лишить его чарки, коли на то пошло.
   -- За б?льшую провинность я бы его под рапорт подвел, -- свысока бросил Зубов, -- под шпицрутены.
   Войцех оглянулся. Гусары выстроились в две шеренги, образовав коридор, ведущий к скрещенным меж собой бревнам, перевязанным толстой веревкой, с кожаными петлями для рук наверху. Вахмистры внесли бочонок с мочеными розгами. Онищенко, уже скинувший доломан, стоял на морозе в одной рубахе, с пропитанной потом спины валил пар. Сенин и Давыдов, до того ожидавшие у караульной будки, оставили лошадей у коновязи и продвинулись поближе к месту событий.
   -- Выполнять! -- рявкнул ротмистр ожидающим окончания спора между офицерами вахмистрам.
   Барабан забил мелкую дробь, вахмистр рванул рубаху на Онищенко, негнущимися пальцами запутавшемся в шнуровке.
   -- Васька! -- Сенин толкнул друга под руку. -- Скачи к шефу! Шемета понесло, сейчас непременно что-то будет.
   Давыдов, коротко кивнув, вскочил на коня и галопом вылетел за ворота казармы.
   Медальон с оглушительным звоном упал на каменную кладку плаца, увлекая за собой пятнистую шкуру в месиво грязи и конского навоза. Войцех рванулся к строю, на ходу расстегивая доломан.
   -- Корнет! -- срывающимся голосом завопил вдогонку Зубов. -- Что это значит?
   -- Собираюсь принять наказание, господин ротмистр! -- гордо вскинув голову, сообщил Шемет. -- Это моя вина. Утром на смотру недоглядел.
   -- Не корчите из себя шута, корнет, -- брезгливо скривился ротмистр, -- вы -- дворянин и офицер, нижний чин, поднявший на вас руку...
   -- Я -- прусский дворянин, -- ухмыльнулся Войцех, -- и меня, вероятно, уж сегодня разжалуют. Прикажите продолжать, господин ротмистр.
   Зубов набрал в грудь воздуха, остановился, сжал кулаки. Разумеется, о порке графа Шемета не могло быть и речи. Но как исправить положение, сохранив лицо, он решительно не представлял. Сенин, воспользовавшись моментом, накрыл дрожащего от холода гусара плащом, и отвел его к углу казармы, от греха подальше.
   -- Наденьте мундир, корнет, -- мрачно заключил Зубов, -- не паясничайте. Я подам рапорт о вашем недостойном поведении. А ваш протеже пройдет сквозь строй по приговору суда. Это я вам обещаю.
   -- Господин ротмистр! -- попытался вмешаться Сенин, и Зубов окинул его гневным взглядом.
   -- И о вашем, господин поручик, тоже! Вы, как вышестоящий офицер, обязаны были вмешаться.
   -- Да подавайте, чего уж, -- в сердцах отозвался Сенин, протискиваясь сквозь толпу смешавших ряды гусар к другу.
   Стук копыт возвестил о прибытии генерал-лейтенанта. Давыдов, бывший адъютантом Шевича, воспользовался положением, чтобы ворваться к нему без доклада во время званого обеда для штаб-офицеров. За Шевичем приехал командир эскадрона, полковник Лейвенгауз, в спешке позабывший вытащить салфетку из-под ворота мундира, и полковой лекарь, присутствовавший на обеде.
   -- Разойтись! -- скомандовал шеф, соскакивая с коня. -- Господа офицеры, ко мне!
   -- Я... -- начал было Зубов, но Шевич перебил его.
   -- Поручик Давыдов доложил мне об обстоятельствах дела. Гусара Онищенко -- в лазарет. Корнета Шемета, поручиков Давыдова и Сенина -- под домашний арест. Сдайте ваши сабли, господа.
   -- А меня-то за что? -- возмутился Давыдов, протягивая саблю полковнику Лейвенгаузу.
   -- Суп остыл, Вася, -- окинул его насмешливым взглядом Шевич, -- вот за что. И благодарите бога, что не на гауптвахту.
   -- Благодарим, ваше превосходительство, -- ответил за всех Войцех.
  
   -- Третий день уж тут сидим, -- печально заметил Давыдов, откладывая томик "TraitИ des grandes opИrations militaires" Жомини, -- скорей бы уж что-то решилось.
   -- Ты, Вася, не переживай, -- ответил Сенин, -- тебя Иван Егорович отечески пожурит за остывший суп, тем и отделаешься. Ценит он тебя, и правильно делает. Вот нас с Шеметом и в крепость суд засадить может.
   -- Ты-то чего встрял?-- с горечью заметил Войцех, вынимая изо рта длинный мундштук угасшей трубки. -- Меня ведь засадить нельзя, Миша. Разжалуют, да вышлют домой, к отцу. А тебе... Эх. Прости, что втянул тебя в это дело.
   -- Славное было дело, -- покачал головой Сенин, -- и Зубов -- изрядная скотина.
   -- Зубов -- дворянин, хоть и из однодворцев, -- заметил Давыдов, -- а ты его перед нижними чинами дураком выставил, Шемет. Хорошо ли?
   -- С высоты моего происхождения, Вася, -- надменно возразил Войцех, -- между Зубовым и Онищенкой разница невелика.
   Он отложил трубку на столик возле кресла и неожиданно расхохотался.
   -- Потому я предпочитаю считать, что все люди -- братья.
   -- Да ты якобинец, друг мой! -- вскинул бровь Давыдов. -- С чего ж ты на войну с Бонапартом так рвешься?
   -- Братство по-бонапартистски, -- ухмыльнулся Войцех, -- посадить своих родственников на все европейские престолы. Уволь меня от такого братства.
   -- За что ж драться-то будешь? -- спросил Сенин.
   -- Пока что не "за что", а "против кого", -- тихо ответил Войцех, -- против тирана, возомнившего, что свободу несут на штыках. А там поглядим, Миша. А там поглядим...
   Перед самым Новым Годом их вызвали в полк. Шевич принял молодых офицеров по-домашнему, выговорил за проявленную строптивость, отдельно отчитал Давыдова, которого, как и пророчил Сенин, оставил при себе. Дело, с высочайшего дозволения, оставили без официального производства, но Шемета и Сенина, в назидание другим горячим головам, перевели в армию, в Шестой Гродненский гусарский полк, без обычного в таких случаях повышения.
   -- И Онищенку своего забирай, -- сказал Шевич на прощание, -- все одно ему Зубов житья не даст. А он, вишь, денщиком к тебе просится. Одному тебе денщик не положен, да вы вдвоем с Сениным едете. Ну, так и в добрый путь.
   В первых числах января Шемет и Сенин, облаченные в спешно пошитые синие гродненские мундиры, отбыли к новому месту службы, в город Тельши Ковенской губернии.
  
   Выбор
  
   Черные тучи, сгущавшиеся над Российской Империей с начала 1812 года, отбрасывали зловещую тень и на судьбу корнета Шемета.
   В Тельши друзья прибыли почти одновременно со своим полком, спешно переведенным сюда из ставшего многим почти родным Торопца Псковской губернии. Едва успев представиться шефу полка, генерал-майору Якову Петровичу Кульневу, во время Шведской войны возглавлявшему легендарный переход конницы по льду Ботанического залива, они с головой окунулись в сложную и непривычную деятельность по расквартированию гусар на постой в близлежащих деревнях.
   Местное население на квартирную повинность смотрело мрачно, чему немало способствовали трудности с фуражировкой, которые многие офицеры полка разрешали угрозами применения силы и выдачей неофициальных расписок в получении зерна и сена. Суровые хмурые жемайты, только недавно перешедшие под руку империи, теплых чувств к русскому воинству явно не питали.
   Войцех, на долю которого досталось размещение второго взвода восьмого эскадрона в деревне Ольсяды, справился с задачей наилучшим образом. По-жмудски он говорил бойко, на деревенский манер, а его открытая мальчишеская улыбка располагала к себе даже самых ворчливых стариков. Со своими гусарами, в числе которых было множество седоусых ветеранов Шведской и Турецкой войны, Шемету пришлось даже труднее. Но и с ними он вскоре сладил, в чем ему очень помогло доскональное знание службы и, не в последнюю очередь, слух об истории, из-за которой он попал в полк. Как иронически заметил сам Войцех в беседе с Сениным, он и думать не мог, что ему когда-нибудь пригодятся рекомендации Онищенко.
   Сами они разместились в светлой и чистой горенке добротного деревянного дома, принадлежавшего пану Гинкуносу, Ольсядскому старосте. Онищенко, браво подкручивая черный ус и сверкая огненным взглядом, произвел большое впечатление на молодую и смазливую старостиху, чем и воспользовался, натащив в горницу пуховых думочек, вышитых красными петухами рушников и прочего скарба, создающего домашний уют.
   По зимнему времени учения занимали всего несколько предобеденных часов, и вечера Шемет с Сениным проводили в Тельшах, где в офицерском собрании и в доме городского головы проходило некое подобие светской жизни.
   Сослуживцы приняли их настороженно. Петербургский лоск и безукоризненные манеры бывших гвардейцев новые товарищи поначалу сочли признаком излишнего гонору и великосветского чванства. Обсуждалось все, от привычки Войцеха сопровождать свои мысли обилием французских цитат, до пристрастия Сенина к кельнской воде, которой он благоухал ввечеру.
   Даже в скромности их обмундирования некоторые недоброжелатели усматривали желание привлечь к себе особое внимание. Синие мундиры новоприбывших, расшитые по последнему регламенту всего лишь шелковым шнуром, в отличие от серебра, за которое по старой традиции держалось большинство офицеров Гродненского полка, отличались безукоризненным кроем и носили на себе несомненный отпечаток столичного шика. Карл Иоганнович, получивший в качестве платы пуговицы и галуны с лейб-гвардейских доломанов и ментиков, расстарался вовсю.
   Лед, впрочем, удалось растопить в самое непродолжительное время. Друзья больше слушали, чем говорили, щедро делились познаниями в военной науке и манежной езде, лишь недавно введенной в столичный обиход, от дежурств и поручений не бегали, но и перед начальством не выслуживались. Дух товарищества, царивший в Гродненском гусарском полку, возобладал над предубеждениями, и за чашей пунша молодые офицеры были торжественно приняты в дружеский круг.
  
   Общественная жизнь в Тельшах с приходом гусарского полка оживилась, хотя местная шляхта верноподданническими настроениями не отличалась. На танцевальные вечера и благотворительные балы съезжались окрестные помещики, сопровождаемые дочерями на выданье и скучающими женами, в офицерском собрании и в доме городского головы по вечерам царило необычное для захолустного городка оживление.
   Корнет с некоторым замешательством обнаружил себя в центре самого пристального внимания. В столице, где чины и звания имели даже большее значение, чем деньги и титул, за выгодного жениха его не считали. Здесь же каждая маменька смотрела на графа, чьи владения находились неподалеку, хотя и по прусскую сторону границы, с неприкрытой алчностью, а панночки в своем кокетстве соперничали с пустившимися в самый отчаянный флирт женами местных чиновников.
   Войцех, против собственных ожиданий, такому повороту событий вовсе не обрадовался. В Петербурге ему не раз приходилось пролагать путь к вожделенной цели с помощью глубокомысленных и возвышенных бесед о поэтических красотах и модных романах, об итальянской опере и древней истории. Но сейчас, когда цель эта так и плыла ему в руки без особых усилий, он осознал, что подобные беседы составляли большую, если не главную часть его романтических устремлений. С тельшинскими дамами он откровенно скучал и, поразмыслив немного, ударился в совершеннейший целибат, к немалой потехе друга, с удовольствием пользовавшегося благосклонностью провинциальных красавиц.
  
   Первая предвоенная гроза разразилась над головой корнета Шемета уже в конце февраля. Пруссия, уступив вооруженному давлению Франции, подписала с Наполеоном союзный договор на случай войны с Россией. Многие прусские офицеры, еще недавно видевшие в Российской империи союзника в борьбе за независимость своей родины, покинули ее, перейдя на службу к императору Александру. Но на Шемета, прусское подданство которого невыгодно сочеталось с литовским родом, пала тень подозрения в неблагонадежности. Из Вильны, где располагалась Главная Квартира Первой армии, пришло распоряжение перевести его в Ригу, в один из двух запасных эскадронов полка. Что, в сущности, означало отстранение от действительной службы и негласный надзор.
   Мечты о славе, которые в преддверии близкой войны пьянили юного корнета, грозили развеяться прахом. В отчаянии он бросился к шефу полка, Якову Петровичу Кульневу, в самых пылких выражениях и со слезами на глазах уверяя грозного генерала в своей готовности отдать жизнь на поле брани с французом. Свою страстную речь по неизгладимой привычке Шемет перемежал ссылками на римских и греческих героев, чем заслужил полное одобрение Кульнева, питавшего к древней истории живой интерес. Генерал пообещал отправить в Вильну реляцию о благонадежности корнета и пригласил к обеду, заметив только, чтобы приходил со своим прибором, поскольку у него самого всего один.
   Слух о несостоявшемся переводе в Ригу, однако же, просочился и пошел бродить, прирастая небылицами и подробностями. А в середине марта в Тельши примчался посыльный из Мединтильтаса с письмом, адресованным шефу полка, в котором граф Ян Казимир Шемет сообщал, что отказывает сыну, не повиновавшемуся родительскому приказу вернуться к родным пенатам, в денежном содержании. Столь тонкий политический ход старого графа преследовал своей целью как обезопасить Мединтильтас от возможных санкций со стороны прусской короны, так и упрочить положение Войцеха. В личном письме, переданном с тем же посыльным, он благословлял сына на ратный труд и желал ему успехов на избранном поприще.
  
   События эти имели двоякие последствия. Полковые товарищи горячо сочувствовали юному корнету и, как могли, старались подсластить горькие плоды неуклонного исполнения воинского долга. Местная же шляхта, очевидно, усмотрела в произошедшем повод для оскорбленного достоинства и тщетных сожалений об упущенных возможностях. После дошедших в Тельши с некоторым запозданием известий об отклонении Государем плана Огинского по восстановлению Великого Княжества Литовского из западных провинций Речи Посполитой, многие паны горделиво удалились в свои имения, молчаливо выказывая свое неодобрение военным властям.
   Тем более удивительным показалось Войцеху приглашение к пану Азулевичу, богатейшему из здешних помещиков. Внимание к простому корнету, в обход гораздо более влиятельных и заслуженных офицеров полка, несомненно, было связано с его происхождением и ходившими вокруг него противоречивыми толками.
  
   О принятом приглашении Войцех пожалел еще до того, как сели обедать. Дам в числе собравшихся было всего две -- пани Анна Азулевич, взирающая на своего супруга преданными глазами, и его некрасивая вдовая сестра с потупленным взглядом. Дело, конечно, было не в самих дамах, а в их почти полном отсутствии. Если до того у Шемета еще могли быть сомнения в цели приглашения, то, при виде сосредоточенных и полных тревоги лиц гостей, самых богатых и родовитых местных помещиков, они полностью развеялись.
   После обеда, по правде сказать, не только обильного, но и изысканного, несмотря на трудные времена, на которые жаловались все собравшиеся, дамы удалились так скоро, как позволили приличия. Слуги внесли трубки и ковенский мед, но хозяин все еще хранил молчание, в сомнении глядя на Войцеха.
   -- Господин граф... -- начал Азулевич, и у Войцеха под доломаном забегали мурашки. В гости приезжать, определенно, не стоило.
   Разговор велся по-польски, и хуже такого обращения могло быть только вежливое упоминание спорного княжеского титула Шеметов. Корнет Шемет был всего лишь обер-офицером, мальчишкой, которого сердобольный помещик решил как следует накормить. Граф Шемет... Титул делал Войцеха если и не главой собрания, то первым среди равных. Он мысленно послал ко всем чертям хозяина с гостями и приготовился к самому худшему.
   -- Господин граф, -- вкрадчиво продолжил Азулевич, -- мы все, собравшиеся здесь, радеем о судьбах отечества в эту трудную годину. Несомненно, нам было бы желательно узнать мнение одного из представителей рода, оказавшего столь заметное влияние...
   -- Пан Азулевич имеет виду Грюнвальдскую битву? -- усмехнулся Войцех. -- Это был единственный случай, когда Шеметы действительно оказали какое-то влияние на судьбы Речи Посполитой.
   -- Пан Азулевич имеет в виду дружбу, связывающую уже не первое поколение Шеметов с Огинскими, -- с места в карьер встрял пан Тадеуш Рыльский, подкручивая вислый ус, -- мы, признаться, надеялись, что труды пана Огинского в Петербурге окажутся более плодотворными. Но теперь...
  
   -- Теперь, когда стало совершенно очевидно, что государь более не прислушивается к его голосу, не стоит ли пану Огинскому обратить свой взор ближе к Отечеству? -- закончил мысль Азулевич.
   -- Где ж можно быть ближе к нуждам Отечества, как не в столице? -- Войцех попытался сделать вид, что не понимает собеседника.
   -- Разумеется, господин граф, -- с готовностью согласился Азулевич, -- но мы здесь более озабочены местной ситуацией. Надежды пана Огинского на воссоздание Великого Княжества Литовского не оправдались. Признаюсь, это горько разочаровало народ...
   -- О каком народе пан говорит? -- вспыхнул Шемет. -- О поляках или о литвинах? Или, паче чаяния, о жмудских крестьянах, населяющих эти земли?
   -- Мы говорим о шляхетских вольностях, пан Войцех, -- снова вмешался Рыльский, -- и о свободе.
   -- Свобода... -- Войцех вздохнул, -- я ее, панове, искал, да не нашел. Но твердо знаю одно -- Бонапарт, растоптавший свободу своей родины, не принесет ее никому. Так что оставим этот разговор.
   -- Как господину графу будет угодно, -- поклонился Азулевич, -- но у меня есть к пану просьба частного порядка.
   -- Постараюсь быть полезным, -- учтиво ответил Войцех, -- в чем же ваша просьба, пан Азулевич?
   -- Не имея чести лично быть знакомым с паном Огинским, я, тем не менее, хотел бы ему написать, чтобы донести до него настроения тельшинской шляхты. Я был бы премного благодарен, если бы пан соблаговолил передать мое письмо пану Огинскому с личной почтой, сопроводив его дружеской рекомендацией.
   -- Это решительно невозможно! -- горячо заявил Войцех, вскакивая с места. -- Я не могу взять на себя ответственность за чужую переписку. Я прекрасно понимаю опасения пана, и тоже считаю перлюстрацию личной почты отвратительной. Но помочь в этом деле... Это граничит с нарушением присяги, пан Азулевич. Надеюсь, пан не считает меня на это способным?
   Войцех, никогда не приносивший присяги, тут шел по тонкому льду. Разумеется, собеседники об этом знать не могли, а те выводы, которые они могли сделать из его слов, целиком и полностью оставались на их усмотрение. Тем не менее, он чувствовал себя неловко, так близко ко лжи он подошел на этот раз.
   -- Ну, что же, господин корнет, -- Азулевич перешел на русский, -- разговор окончен. Не смею вас больше задерживать.
   -- Еще бы вы посмели, -- пробормотал себе под нос Войцех, направляясь к двери.
  
   Разговор этот произвел на Войцеха самое тягостное впечатление и, что того хуже, совершенно выбил его из колеи. Разумеется, к прямой измене его никто не призывал, и планами заговоров не делился. Но было совершенно очевидно, что такие планы, если и не существуют, то зреют. Сообщить начальству о предполагаемых заговорщиках означало запятнать свою честь доносом. Не сообщить -- нарушить свой долг. Не самый простой выбор для молодого человека, не искушенного в интригах и коварстве и отнюдь не горящего желанием стать последователем Макиавелли.
   Шемет потерял аппетит и сон, на дружеских пирушках пил молча и много, но ни вино, ни жженка не помогали даже ненадолго избавиться от измучивших его сомнений. Поделиться своими мыслями он тоже не мог, даже с Сениным, это означало бы переложить ответственность за непростой выбор на друга. Под глазами у Войцеха залегли синяки, щеки ввалились, на плацу, где ротмистр Кемпферт учил молодых офицеров сабельной рубке, корнет нередко пропускал даже самый простой удар.
   Сенин, заметивший, что с другом творится неладное, разжился у старосты бутылью доброго ковенского меда и вытащил Войцеха на разговор по душам. После третьей чарки Шемет немного оттаял и разговорился, но совсем не о том, чего ожидал поручик.
   -- Недолго осталось, Миша, -- тихо сказал Шемет, задумчиво потягивая трубку, -- скоро узнаем, для чего живем. Для битвы, для славы... Довольно ли этого, чтобы придать жизни смысл?
   -- С чего ж не довольно? -- пожал плечами Сенин. -- Умереть за Отечество -- вот славная смерть.
   -- Так уж сразу и умереть? -- улыбнулся Войцех. -- А если живы останемся? Для чего?
   -- Далеко заглядывать не будем, -- покачал головой Сенин, -- но и на мирном поприще можно Отчизне послужить.
   -- Хорошо тебе, Миша, -- вздохнул Войцех, -- просто. А мне как? По отцу я литвин, по матери поляк, по воспитанию русский. Это если французские романы да римские анналы со счетов сбросить. Вскормила меня жмудская мамка, батюшка на немецкой философии взрастил. Войны меняют границы. Мединтильтас то под Речью Посполитой был, то под Российской Империей. Теперь вот -- под Пруссией. А с места ведь не сдвинулся. Нет, Миша, не граница человека делает -- мысли, убеждения, вера...
   -- Во что ж ты веришь, нехристь жмудский? -- усмехнулся Сенин.
   -- В товарищей своих. В коня да саблю. Пока хватит. Но я найду, Миша, я найду...
   -- Странный ты, Шемет, -- улыбнулся Сенин, разливая мед в чарки, -- но я, почему-то, в тебя верю.
  
   После ночной беседы Войцех слегка успокоился, хотя так и не сделал окончательный выбор. Но дело решилось само собой. В воскресенье он обедал у Кульнева, щами, кашей, курицей и парой чарок водки -- генерал жил скромно. После обеда заглянул в офицерское собрание, обсудил с ротмистром Кемпфертом планы на неделю и направился домой, в Ольсяды. Проезжая мимо постоялого двора на главной площади Тельш, он заметил громоздкую черную карету, почему-то напомнившую ему катафалк и вызвавшую весьма неприятные чувства. Но по дороге выбросил ее из головы. Снег сверкал в лунном свете, дорога белой лентой стелилась под ноги Йорику, на душе было легко.
   Уже перед самыми Ольсядами однажды слышанный звук заставил его резко остановить коня и соскочить на землю. Просвистевшая мимо уха пистолетная пуля. На этот раз стреляли сзади, и Войцех бросился к ближайшим кустам, в надежде захватить врага прежде, чем тот успеет перезарядить пистолет. Но опоздал.
   В кустах с перекошенным от ужаса лицом лежал пан Азулевич и глядел на луну мертвыми глазами. Войцех не сразу понял, что ему показалось странным в позе трупа. А когда разглядел -- охнул от удивления. Толстая шея пана была перекручена, словно веревка, на полный оборот, а на висках виднелись синие следы чьих-то пальцев.
   Расследование показало, что в ту же ночь из Тельшинского уезда исчезли пан Тадеуш Рыльский и еще несколько шляхтичей, присутствовавших на достопамятном обеде у Азулевича. Но таинственного незнакомца, расправившегося со шляхтичем, найти так и не удалось. Более того, к месту засады вели только следы покойного -- ни человечья нога, ни конская подкова не коснулись белизны свежевыпавшего снега.
   Войцех, уже потом, вспомнил, как с куста вспорхнула не по сезону объявившаяся летучая мышь и, взмахнув распростертыми крыльями на фоне полной луны, скрылась в ночной темноте. Но как приложить это странное событие к мрачному происшествию так и не сообразил, и решительно выкинул его из головы.
  
   Первая кровь
  
   Одиннадцатого июня 1812 года Великая Армия Наполеона перешла Неман.
   Пикет из десяти гусар, которым предводительствовал корнет Шемет, выехал на разведку к Неману в час пополуночи. Дорога к реке пролегала через лес, но уже издалека гусары заслышали лязг оружия, конское ржание, возбужденные голоса людей. Они остановились на опушке, все еще скрытые деревьями и ночной темнотой. На правом берегу уже собирались стрелки легкой пехоты, прикрывавшие переправу своего полка.
   -- За мной! -- скомандовал Войцех. -- В галоп! Марш-марш!
   Пикет вырвался из леса, остановился в ста шагах от неприятеля. Войцех выехал вперед на несколько шагов. От волнения першило в горле, но он выпрямился в седле и выкрикнул по-французски:
   -- Кто идет?
   -- Франция! -- ответил офицер, возглавлявший стрелков.
   -- И что вы тут забыли? -- насмешливо спросил Шемет.
   -- Увидите, черт возьми!
   Войцех махнул рукой, четверо фланкеров, вооруженных кавалерийскими штуцерами, дали залп в сторону неприятеля, более, чтобы обозначить свои намерения, чем действительно надеясь поразить кого-то из французов. Войцех развернул коня, и пикет галопом удалился по направлению к Ераголам, где в то время находилась главная квартира полка.
  
   В последующие дни полк, по приказу командующего армией генерал-лейтенанта графа Витгенштейна, отступал в арьергарде, прикрывая отход армии к Вильно и тревожа противника непрерывными кавалерийскими налетами на передовые части. 16 июня разъезд Шемета наткнулся на неприятеля в семи верстах от Двельтова и немедля донес Витгенштейну, расположившемуся в Вилькомире.
   Дважды эскадрон, возглавляемый ротмистром Кемпфертом, опрокидывал неприятельские колонны, но каждый раз отступал по приказу Кульнева, не спешащего ввязываться в бой до перехода Свенты основными силами.
   Фланкеры, под командой штабс-ротмистра Остроградского, рассыпались по направлению к противнику. Поручикам Белявскому, Постерсу и Сенину было доверено командовать группами конных стрелков. Войцех с легкой завистью проводил друга взглядом, разворачивая свой взвод в сомкнутый строй. Впрочем, Кемпферт поставил их в первые ряды эскадрона, и надежда уже в первом бою стяжать себе толику славы не оставляла корнета.
   Когда вся пехота перешла на левый берег реки, эскадроны двинулись в атаку. Батальоны с двух сторон ударили на неприятельскую пехоту, опрокинув ее и отогнав на версту от Свенты. Войцеху, летящему впереди эскадрона, так и не пришлось на этот раз обагрить свою саблю французской кровью, кони сами смяли ряды противника и понеслись вперед, гоня перед собой вопящих от ужаса французов. Рядом с корнетом скакал ротмистр, с каждым мигом всё бледнея в лице, еще в самом начале боя пистолетная пуля попала ему в ногу. Войцех, заметив, что командир чуть не падает с коня, придержал Йорика, пытаясь придти к нему на помощь.
   -- Оставьте, корнет! -- сорванным голосом прохрипел Кемпферт. -- Гоните их! Гоните!
   Но в этот миг трубач заиграл отбой. Кульнев, убедившийся, что армия оставила Вилькомир, дал приказ отходить.
  
   После Вилькомирского дела полк, следуя за корпусом Витгенштейна, продолжал отходить, и 29 июня, пройдя по левому берегу Двины, остановился напротив Дрисского укрепленного лагеря. 3 июля Кульнев выслал на рекогносцировку сотню казаков и Гродненский полк под командой подполковника Ридигера. Ридигер со своими гусарами подоспел, когда казаки уже выбили неприятельские аванпосты из Друи, следуя за ними до села Оникшты, где расположилась французская бригада.
   Войцех с нетерпением наблюдал, как французы, заметившие русских фланкеров, погнались за ними до самых песчаных горок, у которых находились основные силы полка.
   -- В карьер! -- раздался зычный голос Ридигера. -- Марш-марш!
   Четыре эскадрона бросились на неприятеля, погнав его к деревне Литишки, где французы, собравшись, перестроились в четыре колонны, развернувшиеся навстречу мчащимся на них гусарам. Неприятельская конница расположилась на горках за глубоким крутым рвом, впереди деревни.
   Ридигер разделил полк на три части, и подполковник Силин повел четыре эскадрона второго батальона через яр, первый батальон атаковал выстроившиеся в линию два французских полка с флангов. Генерал Сен-Женье, командовавший французской бригадой, приказал части конных егерей спешиться, и они открыли огонь по наступающему батальону Силина.
   Кульнев, присоединившийся к полку, наконец, дал сигнал решительной атаки. Песчаная равнина вздрогнула под копытами двух тысяч коней, густая пыль взметнулась вихрем, воздух наполнился звуками труб и боевым кличем мчащихся на врага гусар.
  
   Ярость клокотала в горле, горячим дыханием обжигала грудь. Войцех отчаянно рубился с выехавшим ему навстречу французом, сабли свистели, рассекая воздух, сшибались с оглушительным лязгом, звенели тревожным набатом. Йорик, перебирая тонкими ногами, чувствовал каждое движение колен всадника, словно в манеже вынося седока на выгодную для удара позицию.
   Дважды французский клинок мелькнул у самого лица Шемета. Дважды Йорик, почувствовав опасность, грозящую седоку, отпрянул в сторону, выводя Войцеха из-под удара. Грохот битвы, пистолетные выстрелы, лязг сабель, французская и русская брань доносились до корнета, словно сквозь вязкий туман, пыль, взметавшаяся от конских копыт, закрывала от него общую картину сражения, и только стремительные взмахи вражеской сабли приковывали к себе взор.
   Француз нанес рубящий удар сверху, сабля со страшной силой опустившаяся на луку седла, на мгновение застряла в ней, и Войцех с размаху разрубил плечо противника. Кровь из задетой ударом шеи хлынула фонтаном, теплая струя окатила грудь Шемета, обрызгав разгоряченное лицо.
   "Пропал доломан, к чертям пропал", -- мелькнула шальная мысль, и Шемет развернулся, выискивая себе нового противника. Француз, которого он сразил, уже рухнул с коня под ноги Йорику, чудом успевшему перескочить через труп.
   Французский капитан, разъяренный смертью своего товарища, бросился на Шемета, на полном скаку взмахнув саблей. Кони сшиблись грудью, Йорик покачнулся, но устоял. Окровавленная сабля Войцеха со звоном встретила удар, чуть не вывернув корнету кисть. Йорик заржал, пытаясь укусить вороного французского жеребца, капитан, пытаясь одновременно удержать коня и увернуться от замаха сабли Войцеха, покачнулся в седле, выпустив узду. Шемет ударил француза плечом, сшибив его с лошади. Тут же соскочил на землю, приставил острие сабли к груди не успевшего опомниться противника.
   -- Сдаюсь! -- француз бросил саблю к ногам Войцеха. -- Я -- капитан Мате и ваш пленник, господин корнет.
   -- Возвращайтесь в седло, мсье, -- кивнул Войцех, забирая пистолеты из седельных сумок капитана.
   Кольцо гусарских эскадронов уже сжалось вокруг французской бригады, приведенной, к тому же, в изрядное замешательство, поскольку не только Войцеху повезло захватить пленного. Корнет Глебов отличился в тот день, захватив самого генерала Сен-Женье. Французы, окончательно смятые Гродненскими гусарами, после отчаянного сопротивления бросились врассыпную по направлению к деревне Черновой.
   Вся дорога от берега Двины и до самой Черновой была усеяна трупами. Поражение, нанесенное французам, было полным. Но Кульнев, узнав от пленного Сен-Женье, что большие силы неприятеля движутся по направлению к Друе, отказался от преследования и приказал полку вернуться в Дрисский лагерь.
   Войцех возвращался в лагерь, ведя в поводу коня своего пленника. Сенин, потерявший друга из виду в гуще боя, подъехал к нему.
   -- Да ты весь в крови, Шемет! -- с тревогой заметил он. -- Уж не ранен ли?
   -- Я-то цел, -- вздохнул Войцех, -- да вот доломан... Как думаешь, Онищенко сумеет его отчистить? Ведь провоняет весь. А другого у меня нет, только парадный.
   -- Странный ты, Шемет, -- усмехнулся Сенин, -- но, кажется, я тебе уже об этом говорил.
  
   Бой под Клястицами
  
   С третьего по семнадцатое июля отряд Кульнева медленно отходил, прикрывая отступление Первого отдельного корпуса графа Витгенштейна. Арьергард продолжал беспокоить французов неожиданными налетами и лихими кавалерийскими атаками, неизменно возглавляемыми Гродненским полком. К середине месяца на счету полка был десяток пленных офицеров и почти две тысячи нижних чинов. Не считая захваченного обоза с боеприпасами и провиантом.
   Бивак каждую ночь разбивали на новом месте. Пока Онищенко ставил палатку для своих офицеров, Войцех лично чистил скребницей и щеткой Йорика и Супостата, серого жеребца с новороссийского завода Мелиссино. Стешу, донскую кобылу, неутомимо таскавшую битком набитые баулы с пожитками, чистил денщик. Доломан спасти удалось, только шелковые шнуры на груди так и остались кремовыми, но Войцех, вдали от начальственных глаз, облачался в форменный зеленый сюртук и фуражку вместо кивера. А то и вовсе разъезжал в одной рубашке -- жара стояла страшная. Доломан надевал только когда посылали в разъезд или в пикет, а ментик прочно занял место в одном из баулов.
   После одного из таких столкновений, не принесшего никому решительной победы, маршал Удино, командовавший Вторым Армейским корпусом, наступавшим по дороге на Санкт-Петербург, занял деревню Клястицы с двадцатью восемью тысячами солдат. Генерал Витгенштейн, зная о растянутости французских войск, решился задержать его в этой деревне, несмотря на численный перевес неприятеля. В распоряжении графа было в общей сложности шестнадцать тысяч солдат и семьдесят орудий.
   Корпус выдвинулся из Рассиц семнадцатого июля. На следующий день авангард, предводительствуемый Кульневым, перешел реку Свольню, направляясь к Соколищам через Якубово. Переправа шла медленно, гусары переводили коней по шаткому мосту в поводу, эскадроны в боевом порядке выстраивались на берегу в ожидании своих товарищей.
   В это время Удино прибыл в Клястицы и, не имея сведений о русских войсках по причине сильно заросшей лесом местности, расположил свои войска лагерем, выдвинув авангард к деревеньке Якубово. Между тем Кульнев выслал на разведку два эскадрона по дороге, ведущей через Ольховский лес. Французы не ожидали нападения, при виде выехавших из леса фланкеров они бросились к оружию. Забили барабаны. Из господского дома, занятого штабом корпуса, выскочил сам маршал Удино с бритвой в руке, гусары застали его врасплох.
   Встреченные залпом французских ружей эскадроны отступили в лес, где уже строилась в боевой порядок пехота. Прискакавший к выходу из леса Кульнев повел батальоны в атаку всеми силами, стараясь вытеснить неприятеля из Якубова.
   Гусары остались в резерве, лесистая местность делала невозможной атаку кавалерии в полную силу. Войцех, сжимая поводья Супостата, чуть не дрожал от нетерпения. Первая победа, одержанная две недели назад, раззадорила его, и он то и дело тянулся к эфесу сабли, проверяя, легко ли она ходит в ножнах.
   -- Навоюемся, еще, ясновельможный пан, -- ухмыльнулся в густые усы вахмистр Окунев, ветеран шведской кампании, -- торопиться некуда.
   Войцех пожал плечами и вытащил из седельной сумки томик Апулея, пытаясь отвлечься от тревожных дум. Не вышло. Он оглядел своих гусар -- всадники сидели в седлах, как влитые, на суровых лицах читалась готовность немедля вступить в бой.
   "Ясновельможным" Войцеха гусары прозвали за графский титул, которым взвод гордился, и отсутствие прилагающегося к нему шляхетского гонора. На биваке Шемет ел из солдатского котелка, ковенский мед, хранившийся до случая у Онищенки, заменял уставной чаркой водки, а, главное, со вниманием относился ко всем бедам своих гусар -- от седельных потертостей до содержимого того самого котелка, за которое готов был сражаться с прижимистыми обозными интендантами столь же яростно, как с Бонапартом.
   Прозвания у командиров были не редкостью. Но мало кого нижние чины осмеливались назвать так в глаза, даже если прозвище было не обидным. Войцех поначалу терзался сомнениями, не роняет ли себя в глазах рядовых, допуская подобную фамильярность. Но после нескольких стычек, в которых гусары отважно бросались за ним в бой, а в случае опасности соперничали за право прикрыть командиру тыл, решил, что никакого урона офицерской чести в этом нет, и принимал такое обращение с легкой иронической улыбкой.
   Канонада гремела до самого позднего вечера. Удино, стесненный в своих действиях лесом и деревней, мог выставить против русского авангарда всего двенадцать пушек. Его атака на центр позиции Кульнева была встречена двойным числом орудий, и французы вынуждены были отступить в горящее Якубово.
   В это время к Кульневскому авангарду подошел, наконец, граф Витгенштейн с главными силами Первого Корпуса. Гродненский полк, хоть и не участвовавший в главном сражении, но утомленный непрерывными стычками с малыми отрядами французов, пытавшимися зайти русским во фланг, сменили на позиции, и гусары спешно принялись разводить походные костры, несмотря на все еще доносящийся в лес грохот сражения.
   С рассветом Витгенштейн двинул в наступление пехоту. Мужественная атака русских воинов сломила, наконец, сопротивление неприятеля, выбив их из селения. Первый батальон Гродненцев ворвался в Якубово, гоня французов по дороге на Клястицы. Но маршалу Удино удалось сохранить порядок в своих войсках, отступивших к реке Нище и занявших крепкую позицию впереди Клястиц. Единственный мост через Нищу находился под огнем французской артиллерии и стрелков, засевших в деревенских домах.
   Витгенштейн, не желая терять жизни своих воинов под перекрестным огнем неприятеля, приказал навести мост выше по реке, у деревни Гвозды. В то же время Кульнев, предводительствовавший двумя кавалерийскими полками, батальоном пехоты, казаками и четырьмя конными орудиями, отыскал брод через Нищу. Переправлявшиеся эскадроны строились на правом фланге французов.
   Удино, понявший, что Клястицы ему не удержать, приказал поджечь мост через Нищу и стал готовиться к отходу. Витгенштейн отдал приказ к наступлению.
   По пылающему мосту под огнем засевшего в домах неприятеля пехота бросилась вперед. Ни ядра, ни пули не остановили яростного натиска русских бойцов, не жалея своей жизни ринувшихся в атаку. Части пехоты утвердились на другом берегу Нищи, и в это время Кульнев, закончивший переправу, двинул на французов свои войска. Выбитые из Клястиц колонны французов потянулись по Полоцкой дороге. В ту же минуту, как они показались на открытой местности, все восемь эскадронов бросились в атаку.
   Упорное сражение утомило войска, и преследовать Удино был отправлен только авангард Кульнева, с приказанием гнать разбитого неприятеля как можно дальше, не вступая в упорный бой до подхода главных сил, то есть до восьми утра следующего дня. Отряд, в который, кроме Гродненского, входил Ямбургский полк и часть Рижского, а также батальон пехоты и казаки, весь день теснил французов, не давая им ни минуты передышки. Уставшие лошади шли то рысью, то шагом, на пути попадались во множестве брошенные обозы и русские пленные, с радостью взиравшие на своих освободителей. К ночи Удино переправился через Дриссу и расположился лагерем у селения Боярщина. Против него, на правом берегу реки, встал биваком Кульнев. Пехота решительно не могла сделать ни одного шагу дальше, измотанные непрестанными атаками и сшибками кони настоятельно требовали отдыха.
   Запылали костры. Провиант остался в главном лагере, ужинали извлеченными из седельных сумок сухарями да пустым кипятком. Коней, стреножив, пустили пастись на приречную луговину.
   -- Чаю не желаете, ваше благородие? -- спросил вахмистр, извлекая из объемистого кивера маленький оловянный чайник, чайницу, мешочек с заранее наколотым сахаром. -- Добрый чай, аглицкий.
   -- Ничего в жизни так страстно не желал, -- устало улыбнулся Войцех, -- спасибо, братец, выручил.
   Он порылся в сумке, где отыскалась короткая трубка и жестяная коробка леденцов-монпансье.
   -- На вот, ребятам раздай, -- Войцех протянул коробку Окуневу, -- пусть побалуются.
   Он с сожалением повертел трубку в руках.
   -- Табаку-то я и не припас.
   -- Нашим, солдатским, не побрезгуете, ваше благородие? -- осведомился вахмистр, доставая из кивера потертый кисет. -- Забористый.
   -- Ты что же, всерьез меня за "ясновельможного" держишь? -- рассмеялся Войцех. -- Давай уже. И спасибо за службу, братец.
   -- Рад стараться, ваше благородие! -- залихватски отрапортовал Окунев.
   Напившись чаю и выкурив пару трубочек крепчайшего самосада, Войцех завернулся в серый походный плащ и мертвым сном проспал у костра до самого рассвета. Разбудил его звонкий голос трубы. Нетерпеливый Кульнев приказал переходить Дриссу.
   Узкая дорога от Дриссы к Боярщину отлого поднималась среди топких болот, поросших густым кустарником и мелким лесом. Впереди отряда, как всегда в беспорядке, ехали бородатые казаки в чекменях, до Войцеха, ведущего взвод по плотине эшелоном, доносились их громкие голоса. Вслед за казаками двигались четыре конных орудия, пехота замыкала строй.
   Небо еще серело, утонувшее в низких облаках солнце никак не решалось показаться из своей розоватой перины, от болота тянулись удушливые испарения. Впереди послышались крики, кто-то из пехотинцев оступился, и вся колонна задержалась на пару минут, ожидая, пока незадачливого солдата вытянут из топкой грязи. Сырость забиралась под доломан, под пропотевшую с ночи рубаху, волосы неприятно липли к влажному затылку. Войцех поморщился, и Супостат, угадавший настроение седока, ответил ему тихим недовольным ржанием.
   Впереди загремела канонада, затрещали ружья. Казаки, поднимавшиеся к Боярщину, были встречены огнем неприятельской артиллерии, расставленной на высотах перед селением, и отброшены назад. Кульнев, полагая, что перестрелкой французы лишь желают выиграть время, послал на подмогу казакам остальную кавалерию и конные орудия. Эскадроны рысью выехали из леса, орудия, своротив с дороги на небольшую поляну, открыли огонь по неприятельской позиции, на гребне которой показались до того не замеченные французские войска.
   Войцех, зажатый со своим взводом на узкой плотине, по которой нельзя было пройти иначе, как по три, с ужасом осознал всю серьезность положения. С командных высот у Боярщина по казакам били искусно замаскированные орудия. Французские егеря, скрытно пробравшись к обеим сторонам дороги по болотистому лесу, открыли огонь по всадникам почти в упор. Сойти с плотины не представлялось никакой возможности, лошади вязли в густой грязи, высоко поднимали ноги, двигаясь медленным шагом.
   Прежде чем наступавшие успели опомниться, три конных орудия были подбиты, казаки, сметенные ружейным огнем неприятеля, кинулись бежать. Сзади на кавалерию, застрявшую на узкой тропе, напирала ничего не подозревающая пехота. Со всех сторон раздавался треск ружейных выстрелов. Конница попала в засаду.
   Кульнев, собрав своих людей, попытался прорваться вперед. Дорогу загородили убитые и умирающие, лошади шарахались от барахтающихся в грязи раненых, сползая с дороги на топкую обочину, вязли в болоте.
   Войцех, со своим взводом в числе первых успевший выскочить на поляну перед Боярщиной, спешно разворачивал гусар в отступление. Они отходили последними, под огнем неприятеля. Рядом с дорогой, из-за кустов показался один из французских егерей, и Шемет разрядил свой пистолет ему прямо в лицо, с пяти шагов. Пуля разворотила стрелку левую щеку, и он упал, захлебываясь в грязной жиже.
   -- Держать строй! -- хрипло скомандовал корнет. -- Марш-марш!
   Колонна находилась в полном наступлении. Роты, успевшие перейти Дриссу по мосту, закреплялись на высотах, другая часть, опрокинутая неприятелем в реку, спешила выбраться на берег. Восемь орудий, подошедших от генерала Сазонова, уже развернулись на позиции, Гродненский полк, наконец, завершивший маневр, был назначен им в прикрытие.
   -- Это хуже, чем под Оровайсом! -- воскликнул Кульнев, подъехавший к подполковнику Ридигеру.
   Действительно, части Удино, раньше русских успевшие перейти реку, уже обходили позицию авангарда с флангов, в то время, как главная колонна спешила по плотине на позиции фронтом.
   -- Друзья мои! Вперед, за мной! -- отчаянным, охрипшим голосом воскликнул Кульнев. -- Победить или умереть!
   Гродненский полк, ведомый Кульневым и Ридигером, помчался вперед, врезавшись в обходившую французскую колонну всей массой своих эскадронов. Бешеный напор всадников, кипящих яростью за поверженных в засаде товарищей, местью за нанесенное поражение, смял неприятеля, очищая позицию от наседавших войск Удино.
   Войцех, на полном скаку врезавшийся в пехотные ряды, рубил с коня, не глядя, не останавливаясь. Сабля взлетала и опускалась в его руке, кровь кипела, алая пелена ярости застилала взор. Сеча кипела вокруг него, штандарт дважды падал с убитыми под ним унтер-офицерами, пока Окунев не подхватил его, не понесся вперед, врубаясь во вражеские ряды.
   В это время авангард, теснимый неприятелем, был принужден продолжать отступление. Орудия снялись с позиции, и снова спасение отряда было вверено Гродненским гусарам. От полка рассыпалась густая цепь фланкеров, частыми атаками сдерживавшая наступление пехоты. Но с фланга показалась конница Думерка. Заметив слабое прикрытие конной батареи, кирасиры устремились к орудиям. Гусары в едином порыве бросились на нового врага, завязалась отчаянная свалка.
   В тяжелом бою кирасиры были отброшены, и полк, составлявший арьергард Кульневского отряда, продолжил тяжелое отступление. Кульнев спешился, и пошел, вместе с Ридигером, в последних рядах полка. Шеф остановился всего на мгновение у одного из орудий, чтобы отдать приказ, когда шальное ядро, залетевшее от неприятеля, ударило в него, оторвав обе ноги выше колена. Истекающий кровью Кульнев рухнул на землю, последним движением срывая с груди Георгиевский Крест, который он вложил в руку Ридигера.
   -- Увезите его! -- слабеющим голосом сказал Кульнев. -- Пусть неприятель не знает, что убил русского генерала.
   Труп Шефа подхватили на руки гусары и понесли к пехотной колонне, где находились санитарные фургоны.
   Между тем кирасиры Думерка, до того отброшенные полком, не замедлили вернуться. Заметив приближающихся латников, Ридигер воскликнул:
   -- Братцы, отомстим за нашего начальника!
   Не дожидаясь команды, полк ринулся в бой. Мчащийся к батарее неприятель был принят в сабли, опрокинут и изрублен взбешенным полком. Войцех, одним из первых ворвавшийся в ряды кирасир, рубил врага с лютой, неистовой яростью, словно заговоренный уворачиваясь от встречных ударов. Кровь алыми каплями орошала его побледневшее лицо, затекала в рукава доломана, густыми дорожками сбегала по кривому клинку. Крики умирающих тонули в лязге сабель, пощады не было никому. Да и не услышал бы он воплей о пощаде, алая пелена застилала его взор, и клинок алой молнией пылал в окровавленной руке.
   Горы трупов, множество коней, скачущих без всадников -- таков был ответ полка на смерть своего командира.
   В это время подошедший корпус Витгенштейна со свежими силами устремился на неприятеля. Разбитые французы отступили к Полоцку. Завершилось Клястицкое сражение -- первая победа русского оружия в этой войне.
  
   Осада
  
   После смерти Кульнева командование полком принял решительный и храбрый подполковник Ридигер, хотя утверждение его в должности Шефа произошло только в октябре. Командира же у полка до конца похода не было вовсе, поскольку в военное время фрунтом и учениями заниматься не приходилось.
   Войцех, за храбрость и распорядительность, с которой он вывел свой взвод из засады под Боярщиным, был произведен в поручики, каковое назначение с радостью было встречено не только офицерами эскадрона, но и поступившими под его командование нижними чинами. Заветный ковенский мед, ревниво оберегаемый Онищенкой, был извлечен из баула и пущен по кругу во время походной дружеской пирушки по поводу повышения.
   Граф Витгенштейн, получив сведения об отступлении Удино за Двину и появлении у Динабурга корпуса Макдональда, угрожавшего наступлением на Ригу, перевел свой корпус к деревне Расицы, откуда мог обратиться против одного или другого французского маршала. Половина Гродненского полка была оставлена для наблюдения за рекой Дриссой, от Волынец до Сивошина, в то время, как остальные четыре эскадрона сильными партиями высылались во все стороны для захвата пленных и французских обозов.
   С началом августа русские войска продолжили теснить неприятеля к Полоцку. Но последним успехом этой кампании стало сражение на берегах Свольны. К Полоцку подошел корпус маршала Сен-Сира, принявшего на себя командование французскими войсками. По получении подкреплений число войск противника в полтора раза превосходило корпус Витгенштейна. Французы перешли в контрнаступление, завершившееся отходом русских частей к мызе Белой. Сен-Сир остался в укрепленном Полоцке, и 10 августа военные действия, по причине утомления обеих противоборствующих сторон и великой нужды в фураже и продовольствии, временно прекратились.
  
   Седьмого сентября поручик Шемет в сопровождении двух десятков гусар отправился на фуражировку. Край был разорен еще до войны, послужив главным источником продовольствия для армейских магазинов, сожженных и уничтоженных при отступлении русских войск. Зерно и сено не достались неприятелю, но и русская кавалерия, при затруднении в доставке транспортов и бедности края, пришла в тяжелое состояние. Ротмистр Кемпферт, командир эскадрона, уже не в первый раз поручал Войцеху это ответственное дело, знание польского и приятные манеры поручика часто облегчали отряду задачу, позволяя мирно договориться там, где другим фуражирам приходилось действовать угрозами, а то и силой.
   Размокшая от вчерашнего дождя лесная дорога вилась среди светлых березовых стволов, тонкими колоннами тянувшихся ввысь, в косматое небо, проглядывающее сквозь усыпанные золотыми монетками листьев кроны. Солнце, изредка выглядывающее из набухших влагой облаков, прорывалось узкими снопами лучей к тропе, поблескивая в мелких лужицах, и снова пряталось, и тогда лес полнился удушливым сырым полумраком.
   Кони ступали мерным шагом, втаптывая в чавкающую под копытами землю первые упавшие листья. Войцех настороженно прислушивался, но, кроме щебета незнакомых птиц да шумного дыхания лошадей, в лесу слышался только шелест ветвей под легким ветерком.
   За лесной опушкой неожиданно открылась неширокая пологая поляна, на краю которой ютилась крохотная, но чистая деревенька в десять домов. За ней виднелась господская мыза, с четырьмя белеными колонами по фасаду, деревянным портиком с полукруглой розеткой и балкончиком под ним. Приближение отряда вызвало общую суматоху, девки и бабы с визгом повыскакивали из изб и стремглав помчались к хозяйскому дому, мужики похватали прислоненные к стенам вилы и косы, на крыльце показался одетый в польский кафтан и красные сапоги с загнутыми носами усатый мужчина со старинным мушкетом в руке.
   Недоразумение, впрочем, вскоре разрешилось, гусар приняли настороженно, но мирно. Приказчик, отложив в сторону мушкет, повел переговоры. Фуражиров тут ожидали, хотя и без радости. Войцех приказал грузить сено и овес на подводы, клятвенно пообещав приказчику, что вернет их, как только фураж разгрузят в лагере. Но с отправкой вышла задержка. Пан Смушкевич наотрез отказался принимать расписку до возвращения отсутствующей хозяйки.
   Вот тут-то и стало ясно, с чего так всполошились крестьяне -- пани Каролина Жолкевская еще вчера уехала со двора, навестить в Гамзелево больную тетку. Несмотря на уговоры приказчика, в путь она отправилась только с кучером, да горничной Маришкой. И вернуться обещалась до полудня, а солнце уже перевалило на два часа, и дворню охватило волнение, перекинувшееся и на деревню. Пани Каролину почитали, как хозяйку добрую и ласковую, но боялись не только за нее -- больше за себя. Слухи о мародерах, разоряющих и крестьянские дворы, и помещичьи усадьбы до Жолок докатились уже две недели назад.
   Войцех почти не сомневался, что хозяйка просто загостилась в Гамзелеве, но для успокоения пана Смушкевича и ускорения отправки фуража вызвался проверить дорогу к местечку. Оставив большую часть отряда в Жолках помогать с погрузкой, он с тремя гусарами выехал по дороге, ведущей на север, в Гамзелево.
   В двух верстах от Жолок дорога снова нырнула в лес. Йорик, словно почуяв неладное, заржал, вскинув голову. В тот же миг впереди раздались выстрелы, и Шемет пустился в галоп, рискуя свернуть себе шею, наскочив на перегородившую тропу ветку или упавшее бревно. Гусары последовали за ним, отчаянно бранясь.
   На лесной поляне перед ним открылась весьма живописная картина. Десятку казаков, в разномастных бешметах, барашковых шапках и с шашками наголо, противостоял десяток же неприятельских солдат в незнакомых Войцеху коричневых мундирах с красной опушкой. Двое из них, очевидно офицеры, были верхами. Пехотинцы спешно перезаряжали ружья, всадники с обнаженными палашами стояли по бокам, прикрывая своих товарищей.
   За спинами солдат, в легкой бричке, сидела молодая хорошенькая женщина в дорожном капоре и шали. В руке у дамы был пистолет, к ногам жалась всхлипывающая, перепуганная девка. Кучер лежал тут же, из размозженной выстрелом головы текла кровь, застывая темной лужицей в кучке желтой листвы. Один из казаков тоже свисал с седла с простреленной грудью, выпавший из руки пистолет еще дымился.
   При виде выскочивших на поляну гусар и те, и другие обернулись, словно на время позабыв о начатом деле.
   -- Господа, -- Войцех заговорил по-французски, обращаясь к неприятелю, -- советую вам сложить оружие. И отпустить даму. Мой разъезд прибудет сюда с минуты на минуту, но я не желаю бессмысленного кровопролития.
   -- Честь дамы стоит того, чтобы отдать за нее жизнь! -- гордо вскинул голову смуглый черноволосый офицер, салютуя Войцеху палашом. -- Умрем, но не сдадимся!
   -- Чего по-ихнему гуторить, твое благородие? -- вмешался бородатый казак в папахе с красным верхом. -- В сабли их, нехристей. А баб -- на круг. Тебя первого пустим, чтоб за нами не брезговал.
   Во рту пересохло, в висках стукнула кровь, застилая глаза алым. Сабля вылетела из ножен серебряным сполохом.
   -- Что? Да как ты смеешь? Вы под арестом! Сдать оружие!
   -- Нашел дурня, -- хмыкнул казак и, обратившись к своим, заорал, -- бей их, ребята! Не то донесут!
   Черноволосый офицер, очевидно, по тону понял, что произошло. Он жестом остановил своих солдат, уже вскинувших ружья, и обернулся к Войцеху.
   -- Господин офицер! -- торопливо заговорил он. -- Дама под нашей защитой. Помогите нам, и после боя мы сложим оружие. Слово испанского дворянина.
   Войцеха озарило. Слухи о против воли оказавшихся в армии Бонапарта испанцах доходили до него и ранее. Существовало даже особое предписание относиться к пленным испанцам дружественно и не сурово, в особенности если они сами переходили на сторону русских войск.
   Казаки, не спешившие исполнить приказ своего предводителя, вероятно, из опасений, что вслед за поручиком на поляне появится сильный гусарский разъезд, наконец, осмелели. С громкими криками они бросились вперед, размахивая кривыми шашками. Войцех кивнул испанскому офицеру, и ружейный залп встретил мародеров, выбив двоих из седла. Шемет сшибся с предводителем, Йорик налетел на донца грудью, сбив его с пути. Сабля Войцеха, просвистела в паре вершков от красноверхой папахи. Гусары, разъяренные нападением на своего командира, последовали за ним.
   Испанцы не заставили себя ждать, зазвенели тяжелые палаши о казацкие шашки, четверо стрелков умело орудовали штыками, не подпуская к себе всадников. Остальные снова перезаряжали ружья с убийственным спокойствием бывалых вояк.
   В пять минут все было закончено. Семеро казаков остались лежать на поляне, но трое разбойников успели ускакать, в их числе и предводитель шайки, потерявший в бою папаху и шашку.
   Войцех спешился, вытер клинок подобранной папахой и направился к бричке.
   -- Имею честь представиться, мадам. Я -- поручик Гродненского полка Войцех Шемет. А вы, должно быть, пани Жолкевская?
   -- Для вас, благородный рыцарь, просто пани Каролина, -- из-под капора весело блеснули черные глаза, -- чем я могу отблагодарить моего спасителя?
   -- Боюсь разочаровать, пани Каролина, -- усмехнулся поручик, -- но я попрошу всего лишь принять расписку за фураж, которым ваш приказчик любезно снабдил мой отряд.
   Испанцы сдержали обещание и сложили оружие в бричку, но Войцех позволил офицерам оставить палаши, полагаясь на их слово. Условия капитуляции были самые почетные, учитывая обстоятельства. По дороге к Жолкам капитан Рамон де Сильва, предводительствовавший испанским отрядом, рассказал Шемету, что он с товарищами покинул армию уже неделю назад, но заплутал по лесам, в поиске русских частей. Показываться на глаза местным поселянам они избегали, опасаясь, что те, как это уже бывало в Польше, выдадут их французам. Пару раз им удалось подстрелить в лесу дичь, тетерева и зайца, но на отряд из десяти человек этой добычи хватило только, чтобы не помереть с голоду. Капитан надеялся, что русские помогут им добраться домой, в Испанию, где по доходившим до них слухам, британские войска лорда Веллингтона и местные партизаны успешно противостояли французской армии маршала Сульта.
   Незадолго до появления Войцеха на злополучной поляне, Рамон де Сильва с товарищами, скрывавшиеся в лесу, услышали одиночный выстрел, и поспешили туда, в надежде, что встретят русский пикет, ведущий бой с немногочисленном французским отрядом и, приняв участие на стороне русских, докажут свое желание драться с Бонапартом. Но обнаружив там напавших на бричку казаков, вызвались защищать даму.
   -- Мадам -- очень храбрая женщина, -- де Сильва кивнул в сторону брички, -- как только увидела, что мы на ее стороне, тут же попросила у меня пистолет. На случай, если дело обернется совсем худо.
   -- Очень храбрая, -- согласился Войцех.
  
   В Жолки они прибыли уже ввечеру. Пан Тадеуш отправил крестьян с повозкой забрать тело кучера и закопать убитых казаков. Четверо испанцев, включая лейтенанта Хуана Сансо, получили в схватке легкие ранения, но и остальные падали с ног от голода и усталости. У Войцеха и троих отправившихся с ним гусар с утра маковой росинки во рту не было. Словом, о том, чтобы пуститься в путь немедля, не могло быть и речи.
   Пани Жолкевская такому положению вещей даже обрадовалась. Она немедля принялась раздавать указания дворне, и уже через час Войцех, наскоро перекусивший хлебом с вареньем и кружкой молока, блаженно растянулся в баньке, смывая с себя походную грязь. Вместе с ним постигали премудрости банной науки и березового веника испанские офицеры. Остальные испанцы, несмотря на языковой барьер сошедшиеся на дружеской ноге с гродненскими гусарами, ожидали своей очереди.
   Мундиры их вычистили, белье постирали и выгладили. Войцех извлек из прилаженного к седлу чемодана* ментик и к ужину, накрытому со всей возможной в захолустном имении изысканностью, явился в полной гусарской красе. Разговор шел по-французски, испанских офицеров, разумеется, тоже позвали к столу.
   Крахмальная скатерть, старинные кубки, в которые хозяйка лично подливала щедрой рукой извлеченное из глубины подвала старое рейнское вино, пляшущие огоньки свечей... Война, казалось, отступила, и четверо молодых людей, собравшихся за столом, улыбались и шутили, как давние друзья, оставив ее за порогом гостеприимного дома.
   У пани Каролины нашлась и гитара. Хуан Сансо, у которого при виде инструмента загорелись глаза, ловкими пальцами пробежался по струнам, и гитара запела страстно и нежно в его стосковавшихся по музыке руках.
   Засиделись за полночь, но свечи догорели, усталость взяла свое, и собеседники разошлись на ночлег. Испанцы, поблагодарив хозяйку, отправились ночевать на сеновал к своим товарищам, Войцеху же досталась гостевая спальня с широкой кроватью, пуховой периной и одеялом, подбитым синим атласом.
   Несмотря на усталость, Шемет долго не мог уснуть. События этого дня взбудоражили его, и он еще долго перебирал их в памяти, стараясь запечатлеть каждый момент. Наконец, он задремал, и во сне ему все мерещился щемящий душу плач гитары.
   Разбудило его неожиданное прикосновение к выпростанной поверх одеяла руке. Войцех подхватился, резким движением сел. Пламя свечи, задрожавшее в чьей-то руке, ослепило его.
   -- Прошу прощения за то, что разбудила пана, -- тихо прошептал нежный голос, -- но мне так страшно...
   -- Чего же пани опасается? -- улыбнулся Войцех.
   -- Ах, в доме так много незнакомых мужчин, -- черные глаза лукаво блеснули, отразив огонек свечи, -- мало ли, что им взбредет в голову. Пан Войцех же не откажет даме в защите?
   -- И как я могу защитить даму от неведомой опасности? -- осведомился Войцех, уже совсем проснувшийся.
   -- Я, конечно, не слишком хорошо разбираюсь в военных делах, -- зарделась пани Каролина, -- но мне кажется, если мужественный воин займет позицию прежде других, никто более не осмелится на нее покуситься.
  
   Истосковавшийся по ратному делу Войцех рвался в бой со всею горячностью юности. Но опыт и выучка брали свое: смирив первоначальное нетерпение, поручик повел осаду по всем правилам воинского искусства. Он умело атаковал плавные изгибы контрфорсов, округлые парные башни, эскарпы и куртины, не оставив без внимания ни одного укрепления, пока крепость не взмолилась о решительном штурме, каковой он и осуществил, неспешно вступив в главные ворота уверенным натиском.
   Трижды он шел на приступ, всякий раз перед решительным триумфом покидая захваченные позиции с благородной поспешностью, дабы не оставить неизгладимых последствий вторжения. И тогда восхищенная его великодушием крепость открыла перед ним потаенные входы, со сладким стоном сдаваясь на милость победителя.
   Наутро маленький отряд покинул Жолки, и Войцех не раз оглянулся, пока тоненькая фигурка в светлом платье не скрылась за поворотом лесной дороги. Война снова вступила в свои права.
  
   * -- Чемоданом назывался цилиндрический мешок из серого сукна 80x22 см, имеющий клапан на четырех медных пуговицах.
  
   Огонь
  
   Затишье в боях продолжалось весь сентябрь. Полковник Ридигер рассылал гусар малыми партиями, пикеты и разъезды наблюдали за неприятелем, тревожа передовые отряды, а то и проникали в глубокий тыл противника, устраивая там самую настоящую партизанскую войну.
   Войцех особенно любил эти рейды по тылам, лихие набеги, жаркие стычки, ночные переходы. Молодая кровь кипела даже под проливным дождем, ночевать приходилось в лесу, вполглаза задремав стоя, преклонив голову к седлу. Тихая поступь коней по заваленной осенней листвой мягкой земле, глушащей стук подков, удалой бросок в галоп на ничего не подозревающего неприятеля, зачастую в испуге бросающего оружие, даже не думая о сопротивлении. Риск, заставляющий сердце биться быстрее, но не такая уж великая опасность, скорее игра, чем война. Игра, которая ему, определенно, нравилась.
   Об истории со спасением дамы он предпочел помалкивать, да и бывшие с ним гусары, не говоря уж об испанцах, встреченных в лагере почти как союзники, а не как пленные, держали рот на замке. Подтвердить, что мародеров застали на месте преступления, ему было нечем, к какому полку они принадлежали, он не знал. Так что расследование, если таковое вообще могло иметь место, решил отложить до лучших времен.
   После очередного похода, в котором его маленький отряд в два десятка гусар захватил не меньше сорока пленных и обоз с хлебом, Войцех решился просить начальство о коротком отпуске. Причиной назвал желание проведать неожиданно обнаружившуюся в Гамзелеве тетку. Ротмистр Кемпферт, недоверчиво хмыкнув в подкрученные усы, увольнительную подписал, велев возвратиться не позже полудня следующего дня. Обрадованный Войцех бросился к палатке, которую делил с Сениным, по пути кликнув Онищенку, приводившего в порядок офицерские седла.
   Вернувшийся из "офицерского клуба", разместившегося в одном из больших сараев мызы Белой, Сенин, застал Онищенку за наведением глянца на новенькую пару ботиков, извлеченную из походного баула. Парадный мундир, из которого денщик уже выколотил пыль, висел рядом, избавляясь от запаха сырости. Войцех, в одном исподнем и босиком, мужественно отмывался в ледяной воде из стоявшего рядом с палаткой бочонка.
   -- К тетке, говоришь? -- усмехнулся Сенин, глядя на эти приготовления.
   -- К тетке, -- подтвердил Шемет, вытаскивая голову из бочонка и тряхнув волосами так, что холодные брызги полетели во все стороны, -- к двоюродной.
   -- Хороша ли тетка? -- не унимался Сенин.
   -- Стара и дурна, -- усмехнулся Войцех, -- но родство, все-таки, обязывает.
   Он вытер волосы вышитым рушником, доставшемся Онищенке от прекрасной старостихи, надел рубаху, поставил на ветку ближайшего дерева небольшое зеркало и взялся за бритву.
   -- Это батист, -- констатировал Сенин, иронически выгнув бровь.
   -- Угу, -- кивнул Шемет, чуть не порезавшись, -- кстати, Миша, а не прихватил ли ты случайно с собой кельнской воды? Одолжи, будь другом.
   -- Случайно прихватил, -- рассмеялся Сенин, -- но это тебе будет стоить...
   -- Чего?
   -- Представь меня своей тетке.
   Войцех вздохнул.
   -- Глаза у нее черные, а сияют, словно звездочки. Кудри, как смоль. Бела, как сметана, резва, как котенок. Хороша, Миша, хороша. Слов нет.
   -- Вот теперь верю, -- кивнул Сенин, -- и даже почти не завидую.
   Доломан, шитый еще в Петербурге, оказался чуть тесен в плечах и свободен в талии, но Войцех туго перетянул его кушаком с серебряными перехватами. Ставшие привычными серые рейтузы снова сменились чакчирами аглицкого сукна, кивер и ботики, заботами Онищенки, сияли.
   -- Тетке мои наилучшие пожелания! -- Сенин помахал рукой другу, уже взобравшемуся в седло. -- Удачи, Шемет!
   -- Спасибо, -- кивнул Войцех, подумав, что удача ему понадобится. Несмотря на случившееся в тот день, он вовсе не был уверен, что пани Каролина обрадуется нежданному гостю.
  
   Небо заволокло тучами, собиралась гроза. Ветер гулко шумел в древесных кронах, осыпая дорогу желтыми кругляшками листьев. Обеспокоенный Войцех пустил Йорика в галоп, уходя от грозы. Во двор господской мызы в Жолках он влетел на полном скаку, резко осадив коня за воротами. Грянул гром, небо озарилось первым сполохом. За спиной зашумела надвигающаяся стена дождя. Войцех спрыгнул с коня, не глядя бросив вожжи подскочившему конюху.
   Пани Каролина стояла на крыльце. В тонком не по погоде муслиновом шмизе, оставлявшим открытыми округлые плечи и точеные руки. Волосы, высоко зачесанные по французской моде, оттеняли смоляными кольцами белый чистый лоб, глаза сияли. Она бросилась к нему с невысокого крыльца, обвила шею горячими руками, прижалась к груди.
   -- Приехал, приехал, -- только и шептала она, осыпая его огненными поцелуями.
   -- Приехал, -- улыбнулся Войцех, чуть отстраняя ее, любуясь блестящими завитками волос, горящим взглядом, пылающими от поцелуев губами, -- ах, хороша.
   Ее наряд, однако, вызвал у него беспокойную мысль.
   -- Не гостей ли ждала? Вон как принарядилась.
   -- Ждала, -- лукаво улыбнулась Каролина, -- тебя.
   -- Сегодня? -- изумился Войцех.
   -- Каждый день, -- шепнула она, пряча заалевшее от смущения лицо в его доломан, -- уж неделя скоро.
   -- Мне казалось, что вечность, -- тихо ответил Войцех, подхватывая ее на руки и унося по скрипучей лестнице наверх, -- я ...
   Он так и не нашел слов, но они были ни к чему.
  
   Потом, утолив первую страсть, измотанный до ленивой неги, он задумчиво перебирал смоляные кудри, молча любуясь ее хрупкой красой.
   -- Ты так и не спросил, -- тихо сказала Каролина.
   -- Я догадался, -- покачал головой Войцех, -- он в Вильно, да?
   -- В Варшаве, -- вздохнула она, -- еще с весны.
   -- Да как же он оставил тебя здесь? -- сердито спросил Войцех. -- Ведь это опасно, Линуся.
   -- Должен же кто-то присмотреть за делами, -- пожала плечами Каролина, -- а мне не так опасно, как ему. Припомнят ему предка его, Великого Гетмана Станислава Жолкевского. Не поглядят, что стар воевать.
   -- Того самого, что Москву брал? -- вскинул бровь Войцех. -- И правда, не время сейчас такими родичами хвалиться. Но оставить тебя... Как можно?
   -- Не будет меня, -- твердо ответила пани Жолкевская, -- крестьяне разбегутся, урожай пропадет. Сейчас жизнь спасут -- потом с голоду помирать будут. А пока я здесь... Меня они будут защищать, Войтусь. Ты сам видел.
   -- Почему?
   -- Потому что из Жолок фуража втрое вывезли против того, что с полей собрали, -- со спокойным достоинством ответила Каролина, -- не ты первый приезжал. А на зиму все равно осталось. И амбары снова полны, на случай, если еще кто в Жолки заявится. Я из своих средств платила за овес и сено. И еще заплачу, коли понадобится. Но мои люди голодать не будут.
   -- Вот ты какая! -- восхищенно прошептал Войцех. И тут же нахмурился. -- За мной долг, ясновельможная пани.
   -- Не последнее отдала! -- гордо вскинула голову Каролина. -- И думать забудь. Целуй меня, ангел мой. Целуй жарче. И ни о чем не жалей.
  
   В последующие десять дней отряд поручика Шемета отбил три неприятельских обоза с зерном, направлявшиеся к Полоцку, взял в плен двух младших офицеров и три десятка нижних чинов, доставил командованию бесценные сведения о циркуляции разъездов противника. За это Войцех трижды ухитрялся вырваться в Жолки. Глаза его теперь непрестанно сияли голубым пламенем, на щеках играл легкий румянец, губы то и дело складывались в задумчивую улыбку, какая бывает у человека, уходящего в приятные воспоминания. В манере его появилась некоторая бесшабашность, то "сам черт не брат", которое зачастую позволяет достигать успеха в самых рискованных и невероятных положениях. Настроение это передавалось его гусарам, догадавшимся, куда отлучается по ночам командир, и всецело одобрявшим его эскапады по причине знакомства с их предметом.
   Отряд возвращался из очередного разъезда. Войцех, несмотря на моросящий дождь, заставлявший плотно кутаться в сырой и тяжелый плащ, пребывал в приподнятом настроении. В середине отряда ехал перехваченный французский курьер, судя по офицерским эполетам и холеной лошади, не слишком утомленной длительным переходом, с весьма важными сведениями в притороченной к седлу кожаной сумке. Документы Шемет, понятное дело, оставил на рассмотрение начальства.
   На развилке, уходящей через лес к маленькой деревеньке, название которой не уместилось на карте, отряд перехватил испуганный мальчонка, босой и взъерошенный, верхом на неоседланном пахотном коньке. Завидев гусар, он ударил коня пятками, еще издали закричав:
   -- Беда, пан офицер! Беда!
   Войцех, не теряя времени на выяснение обстоятельств, разделил отряд, препоручив захваченного курьера заботе десятка гусар, а сам, со вторым десятком, размашистой рысью свернул на деревенскую дорогу.
   Уже на подъезде послышались шум, крики, женский визг. Раздался одинокий выстрел, и какая-то баба истошно заголосила. Войцех, с трудом сдержав желание немедленно ринуться вперед, сделал своим гусарам знак остановиться, и, спешившись, подошел к опушке, скрываясь в густых кустах.
   Первое, что бросилось в глаза, -- голосящая простоволосая баба, обнимающая обмякшее тело мальчишки лет десяти. Крестьяне -- мужики всех возрастов, пожилые бабы и малые дети, кучей столпились у околицы. Десяток французов в мундирах пехотного полка, окружил их, держа под прицелом. Еще несколько мародеров, тоже с ружьями на изготовку, следили за погрузкой двух подвод, запряженных косматыми лошаденками. Из деревни доносился стук и лязг, очевидно, остальная часть неприятельского отряда прочесывала дома в поисках поживы.
   Из ближайшей избы появился француз, на ходу застегивая рейтузы. Он бросил в телегу двух связанных за лапы кур, перехватил ружье у стоявшего на страже солдата, тот бегом припустился к избе. Один из мужиков рванулся из толпы, но упершийся в грудь штык остановил его. Донесшийся из избы высокий женский крик послужил для Шемета последней каплей. Он бегом вернулся к своим, вскочил в седло.
   -- По пятеро с двух сторон! Галопом! -- срывающимся голосом приказал Войцех. -- Вперед! Врага не жалеть!
   Гусары влетели в деревню на полном скаку, опрокинув ошеломленного противника стремительным натиском. Несколько выстрелов все же прозвучали, один гусар качнулся в седле, схватившись за бедро, но тут же выпрямился, полоснув клинком неприятеля через все лицо. Французы бегом кинулись к ближайшему сараю, в тонких глинобитных стенах тут же появились черные проломы, в них заблестели ружья.
   Мужики, быстро оправившиеся от страха при виде нежданной помощи, похватали вилы и топоры, рассыпавшись по деревне в поисках отставших мародеров. Войцех, соскочив с коня, стремглав ворвался в избу, откуда доносился женский крик, разрядил пистолет в лицо ожидавшего своей очереди со спущенными штанами плюгавого француза, одним движением сдернул другого с плачущей девчонки лет семнадцати, вторым разрубив его от плеча до пояса.
   Вылетел наружу с перекошенным от гнева лицом. С разбежавшимися по деревне французами уже было покончено, оставались только запершиеся в сарае стрелки.
   -- Что делать будем, пан офицер? -- приступил к нему седой старик в испачканной кровью рубахе. -- В полон брать, али как?
   -- К черту! -- скрипнул зубами Шемет. -- Не стану я своих людей под пули этой сволочи посылать. Несите факелы. Выкурим.
   -- Не выкурим, -- мрачно усмехнулся старик. -- Я уж дверь бревнышком подпер, пан офицер. Поджигать, что ли?
   -- Жги! -- хрипло ответил Войцех и отвернулся.
  
   На следующее утро поручик Сенин, обеспокоенный исчезновением Войцеха из-под совместного крова еще до рассвета, отправился бродить по лагерю в поисках друга. Обнаружил он Шемета, облаченного в грязный китель, позаимствованный у Онищенки, на хозяйственном подворье. Поручик Шемет ожесточенно рубил саблей коровью тушу, подвешенную к мясному крюку, вбитому в перекладину.
   -- Чем это тебе животинка досадила, Шемет? -- усмехнулся Сенин.
   -- Не мог я этого сделать, -- вместо ответа покачал головой Войцех, -- не мог...
   -- Чего?
   -- Он же в мундире был, Мишка. А я... Почти пополам. Так и вижу, как голова на бок клонится... Неужто померещилось?
   -- Вот я и говорю, Шемет, что животинка тебе ничего дурного не сделала. Потому и не можешь. И в бою не сможешь. Моли господа, чтобы больше никогда не пришлось такого увидеть, чтобы сила нечеловеческая появилась.
   -- Некого молить, Миша, -- вздохнул Войцех, отирая клинок. -- Но ты прав, пора заканчивать эту ерунду. Не то всю тушу в фарш изрублю, кашевары не простят.
   Их разговор прервал неожиданно подошедший поручик Глебов, адъютант Шефа. Молодой офицер, не раз отличившийся в боях, сейчас был мрачнее тучи.
   -- Что случилось? -- тревожно спросил Сенин.
   -- Светлейший, мать его, князь, Москву без боя сдал, вот что случилось, -- сплюнул Глебов, -- уже десять дней как. Курьер к Витгенштейну так и не доехал, должно в дороге перехватили. У французишки твоего, Шемет, в бумагах обнаружилось.
   -- Kurwa ma?! -- клинок взметнулся почти невидимым глазу движением, и нижняя половина коровьей туши глухо шмякнулась о землю.
   -- Беда, господа, беда, -- Сенин опустил плечи, даже как-то ссутулился. Вся его поза говорила о совершеннейшем отчаянии и упадке духа. -- Что делать будем?
   -- Мундир носить стыдно, господа, -- вздохнул Глебов, -- хорошо твоим испанцам, Шемет, их в Петербург отсылают. Государь велел испанский корпус сформировать и отправить на родину. Там Веллингтон французишек в хвост и в гриву чешет.
   -- Эх! -- в сердцах воскликнул Сенин. -- Нам бы тоже в Испанию, к Веллингтону. Честь от грязи отмывать.
   -- Здесь отмоем, -- мрачно заключил Войцех, -- в крови. В своей и в неприятельской. Чует мое сердце, недолго осталось.
  
   Шемет как в воду глядел. Третьего октября малая война прекратилась. Гродненский полк, в преддверии планируемого Витгенштейном решительного наступления на Полоцк, был разделен. Эскадрон Шемета, поступивший в авангард генерал-майора Балка, должен был идти к Полоцку через Юрьевичи. Спешные сборы в поход требовали неустанного внимания Войцеха, и только в ночь на пятое, накануне выступления, он сумел выкроить несколько часов для поездки в Жолки. Увольнительную у командира эскадрона даже просить не стал, в полной уверенности, что получит отказ.
   -- Под суд попадешь, ежели обнаружат, -- вздохнул Сенин, -- не рисковал бы ты, Войцех. Не время на свидания ездить.
   -- Если не поеду, -- мрачно ответил Шемет, -- буду последний подлец. Я должен, Миша.
   -- Вот как... -- протянул Сенин, -- вот как... Ну, тогда держись, брат. Будет больно.
   -- Знаю, -- кивнул Войцех, -- уже больно. Но ехать надо.
  
   Линуся встретила его в прелестном кружевном неглиже, с волосами, небрежно стянутыми на затылке шелковой лентой -- только потяни, и поток смоляных кудрей рассыплется по белоснежным плечам. Из кухни доносился восхитительный запах бигуса, уже третий день кочевавшего из погреба в печь. На Войцеха повеяло домашним теплом, уютом и лаской.
   -- Спасибо, Линуся, -- Войцех сдернул ленту с волос, запуская в них пальцы, перебирая шелковистые завитки, -- ты...
   Голос подвел его, сорвался. Слова встали в горле комом.
   -- Ты не вернешься, -- тихо сказала Каролина, -- ты не вернешься...
   В груди стало пусто и холодно, и в эту сосущую пустоту тонким ручейком потекла щемящая боль, заполняя ее до краев.
   -- Нет, -- ответил Войцех, -- не вернусь. Завтра в поход.
   Она еле слышно всхлипнула, но сдержала слезы, прижимаясь к его груди.
   -- Говори, -- горячо прошептал Войцех, -- говори, Линуся, не молчи. Говори, пока еще можно, пока еще время есть.
   Слова, горячие и жаркие, словно прорвали плотину, шепотом, слезами, поцелуями.
   -- Ангел мой, свет души моей, любимый, желанный, единственный...
   -- Линуся, моя Линуся. Красавица ненаглядная, сердечко мое, любовь моя горькая.
   До утра он шептал ей слова, в которые пылкая юность облекает свою страсть и желание, и ласкал, заставляя забыть о грядущей разлуке, и баюкал в объятиях, и снова говорил, говорил, говорил.
   Уехал он еще до рассвета. В маленьком оконце спальни трепетал огонек свечи, провожая его. Но на этот раз он не обернулся.
  
   Жребий
  
   Пятого октября вечером, потеснив неприятельские войска, прикрывавшие приступы к городу, Первый корпус подошел к Полоцку. Город, окруженный двойным палисадом и глубоким рвом, возвышался на берегу Полоты, через которую к западному въезду, проходящему через древний вал, вел только один мост. Вал, совершенно окружавший город, был защищен двухъярусным огнем батарей и стрелков. Войска расположились на ночь на расстоянии пушечного выстрела от Полоцка. Запылали костры, утомленные долгим переходом и дневными стычками русские воины отдыхали перед решающим сражением.
   На рассвете генерал Балк, командовавший авангардом, послал полковника Рота с двумя эскадронами Гродненцев при поддержке пехотного полка и казаков выбить неприятеля из леса на левом берегу Полоты. Второй отряд наступал левее, от Воловьего Озера, остальные два эскадрона с казаками -- еще левее, через кустарник, вдоль дороги, ведущей из Громов в Полоцк.
   Дело начал Ридигер, бросившись на неприятельскую конницу, которая тронулась против пехоты центра. Удачной атакой во фланг он заставил неприятеля отступить, но, попав под обстрел французской артиллерии, установленной баварцами на реке Струйне, принужден был вернуться к отряду.
   В одиннадцать утра на поле сражения прибыл граф Витгенштейн. Решив лично осмотреть позиции Сен-Сира, генерал двинулся по Витебской дороге во главе Калужского и Сводного Гвардейского кавалерийских полков. Заметив отделение этого небольшого отряда от левого фланга русских позиций, Сен-Сир, рассчитывая его отрезать, направил на него восемь эскадронов улан и конных егерей. Некоторые из них устремились с фланга на Калужцев, другие же на батарею левого крыла генерал-майора Родионова. Бросившийся на подмогу уже захваченным орудиям Витгенштейн, оказался в ловушке -- с двух сторон на него неслись эскадроны противника, окрыленные надеждой захватить самого корпусного командира.
   Но полки зорко следили за любимым начальником. Три гвардейских эскадрона ринулись навстречу одним, на других налетели два эскадрона Гродненцев под командой майора Набеля. Граф, уже окруженный, был освобожден, орудия отбиты, атака завершилась полнейшим успехом.
   Бой кипел по всей линии. Русские и французы дрались с ожесточением, понимая всю важность этого сражения. Для Первого Корпуса, как и для войск Сен-Сира, решался вопрос -- быть или не быть. В битву были брошены все силы, обеим сторонам не приходилось рассчитывать на подкрепления и резервы. Победа открывала Витгенштейну путь на Витебск, а Сен-Сиру -- на Петербург.
   К вечеру разбитый на всех пунктах неприятель стал отходить к городу. Шесть раз ходил в атаку Гродненский полк, провожая французов до линии укреплений, где высокие шанцы задержали преследование конницы. Наступившая темнота прекратила действия полка в этот славный, но кровопролитный день.
   Утром на левом берегу Двины показался корпус графа Штейнгеля, двигавшийся французам в тыл. Заметив нового противника, Сен-Сир приказал своим войскам в порядке отступать с укрепленных позиций, окружавших Полоцк. К вечеру все войска маршала уже были за стенами города, где рассчитывали продержаться до тех пор, пока отходящие обозы не будут в безопасности на другом берегу Двины.
   Граф Витгенштейн, желая, во что бы то ни стало, скорее соединиться с Штейнгелем, назначил штурм на два часа ночи. Приступ должны были вести две колонны -- под командованием Ридигера и Властова. Гродненский полк, оставшийся, разумеется, под командованием своего Шефа, удостоился чести первым идти на штурм.
  
   Людские голоса и конское ржание тонули в грохоте орудий и треске оружейных выстрелов. Сквозь облака дыма, застилающие поле битвы, красным заревом пробивались отблески пожара -- город, подожженный гранатами, переброшенными через стены, пылал. Полки строились в темноте, зычные голоса командиров уже срывались на хрип от непрестанного крика. До приступа оставался час.
   Полковник Ридигер, стоявший подле ротмистра Кемпферта, оглядел замерший в пешем строю эскадрон.
   -- Гродненские удальцы! -- выкрикнул полковник, перекрывая гул канонады. -- Первая колонна идет на приступ в пешем строю. Вам выпала высокая честь вести ее в атаку. Я буду с вами честен -- это самоубийственное дело. Охотники есть?
   Почти половина эскадрона тут же выступила из строя. Шемет и Сенин шагнули вместе, окинув друг друга ревнивым взглядом. Кемпферт, заметивший молчаливое соперничество, жестом подозвал их к себе.
   -- Я не могу себе позволить потерять вас обоих, господа, -- нахмурился ротмистр, глядя в горящие от нетерпения глаза молодых офицеров, -- решите этот вопрос между собой. У вас две минуты.
   Они отошли в сторону, все еще продолжая мериться взглядами.
   -- Жребий? -- спросил Войцех.
   -- Идет, -- согласился Сенин, доставая из ташки серебряный рубль, -- орел или решетка?
   -- Пусть будет решетка, -- пожал плечами Шемет, -- бросай.
   Монета взлетела в воздух, ловя блестящими боками алые отблески пожара. Упала на землю между ними. Друзья нетерпеливо склонились над ней.
   -- Везет тебе, Шемет, -- вздохнул Сенин, -- иди, доложи командиру. А я -- коня седлать. В Полоцке догоню.
  
   Канонада смолкла неожиданно. В ночной тишине гулко забили барабаны, темные ленты русских колон бегом кинулись к оврагу Полоты, за которым пылал осажденный город.
   Неприятель встретил их сокрушительным огнем. Батареи Полоцка били прямой наводкой по подступавшим к палисаду ратникам. Приставленные лестницы опрокидывались на штыки своих же отрядов, гора трупов у стены все росла. Войцех, поначалу бросившийся к стене с обнаженной саблей, увлекая за собой Гродненцев на штурм, соскользнул по липкой от крови лестнице, упал в мягкое месиво еще шевелящихся и вопящих от боли человеческих тел.
   Над головой просвистело ядро, Шемет вжался в лежащий под ним труп, вцепившись пальцами в мокрый мундир ратника. Кто-то, пытаясь подобраться ближе к палисаду, наступил ему на руку, сабля выскользнула из судорожно сжатых пальцев. Дикий цепенящий ужас сковывал движения, мешая вскочить, повернуться к городу спиной, мчаться все дальше, дальше -- прочь от этого кошмара, от воя ядер, свиста пуль, дикого крика и хриплых стонов. Заставлял все глубже закапываться в теплую и липкую кучу сваленных вповалку тел.
   Скрюченными, царапающими пальцами Войцех нащупал саблю, вцепился в эфес, словно в спасительную соломинку над зияющей бездной. Кровь, застучавшая в висках, заглушила шум битвы. Медленно, очень медленно, он поднялся -- сначала на четвереньки, потом на колени...
   -- Гродненцы! За мной! -- свистящим, задыхающимся голосом закричал он, бросаясь к падающей под весом мертвых тел лестнице. -- В атаку! Полоцк -- наш! Смерть французам!
   Оставшиеся от двух десятков охотников пятеро гусар Гродненского Полка бросились за ним, удерживая лестницу. Шемет взлетел на стену, ударил, не глядя, одного француза, другого, третьего. Спрыгнул вниз, продолжая рубиться с подступающими врагами. Со стены к нему соскочил вахмистр Окунев, принимая противника на острие сабли. Кононенко, Савушкин, Вулич... Гродненцы дружным напором теснили врага, пока петербургские ратники за их спиной рубили палисады. Пушка, стоявшая рядом, молчала.
   -- За мной! -- скомандовал Войцех. -- К мосту! Открыть ворота!
  
   По взятому пехотою мосту промчалась конница. Эскадроны летели по улице, ведущей к Двине, на скаку рубя столпившихся в беспорядке французов. Бегущие люди и всадники смешались в плотную толпу, освещенную багряным заревом пожара. Гусары врубились в нее, и паника охватила неприятеля, в давке пытавшегося протиснуться к большому мосту через Двину. Потоптанных и раздавленных своими оказалось больше, чем упавших под ударами русских сабель и штыков. Французы не успели переправиться на левый берег, и сотнями сдавались в плен, бросая оружие под ноги гусарских коней.
   Ночь еще не окончилась, а Полоцк, устланный трупами и умирающими, уже был в руках войск Витгенштейна.
  
   Войцех, в разодранном ментике, надетом в рукава, перепачканный кровью и сажей, бродил по улицам. Корнет Шенне, с головой, обмотанной окровавленной тряпицей, рассказал ему, что поручика Сенина в последний раз видели, когда тот, во главе полуэскадрона, обходил французов по кривой улочке, ведущей к мосту. В лазарете, куда Войцех помчался после этого известия, Сенина не обнаружилось, на площади, где собирались уцелевшие гродненские гусары -- тоже.
   Когда Шемет, потративший в бесплодных поисках почти час, вернулся к лазарету, Сенин уже был там. Кто-то заботливо прикрыл его серой шинелью, но неестественно вывернувшаяся шея и синеватая бледность лица с заострившимися чертами не оставляли сомнения в случившемся.
   Шемет кинулся к другу, лежащему на земле возле входа в отведенное под лазарет здание, отдернул шинель. Французский клинок вошел справа, перерубив ключицу, шнуры на синем доломане расползлись на месте удара окровавленными клочьями.
   Войцех уселся на грязную мостовую, положив голову Сенина себе на колени. По покрытому копотью лицу его темными дорожками текли слезы.
   -- Миша, Миша... Как же это? Как?
   Подошедший Кемпферт наклонился, осторожным движением снял голову Сенина с колен Войцеха, мягко, но настойчиво потянул Шемета вверх.
   -- В первый раз? -- тихо спросил он.
   Войцех кивнул.
   -- Поплачь, сынок, поплачь, -- ротмистр отечески обнял Войцеха и погладил по встрепанным волосам. Кивер Шемет потерял еще в атаке, -- но помни: твоей вины в этом нет.
   Войцех покачал головой и вытер слезы рукавом ментика.
  
   На другой день, после торжественного въезда графа Витгенштейна в Полоцк, в соборе отслужили благодарственное молебствие за победу и панихиду по убитым товарищам. Войцех, по долгу службы присутствовавший в церкви, был бледен и тих. Накануне он с трудом мог уснуть, несмотря на усталость. И во сне все видел горящий город и Сенина, падающего под ударом кривого клинка. Пока, уже под утро, незнакомый женский голос не произнес в его сне "Соберись, Шемет. Живи дальше".
   "Это приказ", -- с горькой улыбкой подумал он и провалился в спасительный сон без сновидений.
   Предатель
  
   Долго отдыхать в разрушенном Полоцке не пришлось. Уже на следующий день окрыленный успехами Витгенштейн двинул свой корпус по следам отступающего к югу маршала Виктора.
   На второй день наступления в короткой и жаркой схватке у деревни Пустынники эскадрон потерял своего командира. Кемпферт, первым из офицеров проливший кровь свою в Отечественную войну, еще в деле под Вилькомиром, пал смертью храбрых в отчаянной сабельной сшибке. Опрокинутая французская кавалерия бросилась прочь, и Гродненцы гнали ее почти пятнадцать верст, до самых Ушач. Войцех летел впереди эскадрона, увлекая за собой гусар, и жаркая ярость бушевала в его сердце, ожесточенном недавней потерей.
   Последовавшие за тем две недели непрерывных сражений измотали полк. Осень выдалась холодная, дожди сменялись первым снегом, сырым и липким, таявшим на чуть подмерзшей земле без следа. Мундиры истрепались в боях, от шнуров на доломанах и ментиках остались только темные следы по выгоревшему сукну, под когда-то щегольские, а теперь замызганные и изодранные серые плащи забирался промозглый ветер.
   На биваках согревались у костров, торопливо глотая кашу, заправленную салом. Заворачивались все в те же плащи, плотнее прижимаясь друг к другу. Не однажды среди ночи лагерь будили истошные крики, когда кто-то из спящих подкатывался слишком близко к костру, и огонь перекидывался на плащ или шинель. Холод донимал и людей, и коней. Вьючные лошади уже давно отстали, вещи из баулов перекочевали в седельные сумки строевых коней. Но и эти небогатые пожитки таяли с каждым днем.
   Французам, впрочем, приходилось еще хуже. Не раз их оголодавшие кони спотыкались, когда всадники понукали их в галоп. Редко когда неприятелю удавалось выдержать даже первую атаку гусарских эскадронов, а иногда уже при одном приближении Гродненцев противник бросался врассыпную, спасаясь от русских клинков.
   Последнюю попытку изменить ход кампании маршал Виктор предпринял в начале ноября, ударив всеми силами на Чашники, где в то время стоял русский авангард под командованием генерала Алексеева. После двухчасового боя русские части вынуждены были отступить в Смоляны. Наступление Виктора остановили подошедшие вовремя основные силы Витгенштейна, но бои продолжались еще два дня, и французы, которым так и не удалось прикрыть пути отступления Великой Армии, отошли к Черее. Витгенштейн со своими войсками расположился у Чашников, где терпеливо ожидал подхода основных сил Кутузова и армии Чичагова. Гродненский полк, наконец, получил передышку.
  
   В Чашниках Войцеху удалось хоть сколько-то отогреться. Вместе с другими обер-офицерами Гродненского полка он занял покосившуюся избу на краю деревни, и ему, привыкшему к петербургской роскоши, она теперь казалась царским дворцом. Его солдаты разместились в палатках, защищавших от злого ветра и снега с дождем, но не от всепроникающей стужи. Зато подоспел обоз, коней накормили досыта, впервые за две недели, людям раздали по двойной порции водки.
   Войцех, исхудавший и мрачный, в ямщицком тулупе с обгоревшей полой поверх чудом сохранившегося в баулах парадного ментика, надетого в рукава, метался по лагерю из конца в конец. От шорников к кузнецам, от кашеваров в лазарет, от обоза к палаткам эскадрона. После сражения под Смолянами в эскадроне не осталось офицеров выше его по званию, и как-то само собой вышло, что поручик Шемет принял на себя все хозяйственные заботы. Кипучая деятельность отвлекала его от мыслей о гибели друга даже лучше, чем яростные схватки с неприятелем.
   После полудня его отыскал Глебов. К Витгенштейну прибыл гонец из Петербурга с приказами о награждении отличившихся под Полоцком офицеров. В Чашниках не нашлось даже сарая, который мог бы вместить всех офицеров корпуса, и раздача наград проходила под дождем, на околице деревни.
   До этого дня Войцех, угнетенный смертью друга, о своем участии в битве почти не вспоминал. Но теперь, когда все они выстроились перед командующим, пытаясь придать себе хоть сколько-нибудь приличествующий торжественности момента вид, ему вдруг показалось, что многие товарищи бросают на него косые взгляды. Он преисполнился уверенности, что его страх под стенами Полоцка тому причиной, и краска стыда залила его бледное лицо.
   Витгенштейн зачитывал приказы, вызывая офицеров из строя, вручал ордена, поздравлял, трижды целуя в щеки по старинному обычаю. Войцех, окончательно уверившийся в том, что его позор стал всеобщим достоянием, с нетерпением ждал окончания церемонии. Когда граф назвал его имя, он вздрогнул от неожиданности и чуть не споткнулся, выходя из строя.
   -- Поручик граф Шемет, отличившийся при штурме Полоцка, награждается Золотым оружием "За храбрость", -- Витгенштейн принял у адъютанта саблю в украшенных чеканными золотыми кольцами ножнах и вручил ее растерявшемуся Войцеху.
   -- Служу Отечеству, -- машинально ответил Шемет.
   Золотой эфес блеснул в дрогнувшей руке.
   -- Я же... -- срывающимся голосом прошептал он, -- да мне в жизни не было так страшно.
   -- Это и есть храбрость, -- улыбнулся Витгенштейн, -- носите с честью, поручик.
  
   Награждение решено было отпраздновать жженкой. Из длинного бревенчатого овина, невзирая на причитания местных мужиков, вытащили насад, яму закидали жердями и укрыли ельником, место для костра приготовили на глинобитном полу, обложив камнями. Потребные для приготовления священного гусарского напитка продукты собирали с миру по нитке. Рому из генеральских запасов пожертвовал сам граф Витгенштейн, сахарная голова нашлась у приглашенных на торжество Ямбургских драгун, бордо, дрянное, но настоящее, французское, отыскалось в обозе, захваченном у неприятеля после боя под Смолянами. Шампанского, хоть убей, достать не удалось, и поручик Глебов предложил навестить казаков, стоявших неподалеку от Чашников, в надежде разжиться у них парой бутылок Цимлянского.
   Войцеху, без вина пьяному нежданно свалившейся на него славой, одобрительным вниманием товарищей, горячими поздравлениями и теплыми дружескими взглядами, на месте не сиделось, и он вызвался составить Глебову компанию. До Аксенцов, где стояли казаки, было недалеко, но офицеры выехали верхами, торопясь вернуться в Чашники засветло.
   Уже издали казацкий бивак производил впечатление разбойничьего лагеря. В левой стороне сгрудились телеги и подводы, забитые трофеями. Резные комоды, зеркальные шкапчики, всяческая утварь и другое барахло лежало вповалку. Войцеху показалось, что он узнал золоченый алтарный семисвечник из Полоцкого собора, но уверенности у него не было, во время службы поручик больше глядел в пол, чем по сторонам.
   Среди шатров и палаток сновали казаки, одетые кто во что горазд. Пару раз мелькнула женская шуба, крытая атласом, из под французской шинели виднелся польский кунтуш, казачий бешмет туго перетягивала цветастая персидская шаль. Только шапки -- барашковые и смушковые, с алым верхом -- у всех были свои, донские.
   -- Ненавидят нас здесь, -- со вздохом заметил Глебов, -- и шляхта, и мужики. И правда, как вот после такого любить? Освободители Отечества. На своей земле такое творим, что и на чужбине стыдно.
   -- Казакам что Литва, что Польша, что Пруссия -- все едино, -- пожал плечами Войцех, -- наши не грабят.
   -- Это наши, -- с нажимом ответил Глебов, -- Гродненские. Шеф с еврейской почтой от Барклая письмо получил, тот пишет, в исконных губерниях такое творится -- неприятеля не надо. Мужики французов пленных косами в куски рубят, в кипятке варят. И бар своих тоже. Москву, Наполеоном оставленную, мужички подмосковные и пограбили, что французы не увезли -- все подчистую. Казаки Иловайского с ними заодно были, возами на Дон отсылали. Насилу Бенкендорф порядок в Первопрестольной навел.
   -- Ростопчин в своих афишках к народной войне призывал, -- саркастически усмехнулся Шемет, -- вот, результат налицо. Это в Испании народ за свободу воюет. С английскими ружьями, под командой офицеров, не признавших Бонапарта. А русский мужик свободы ни от своих бар, ни от французов не ждет. Вот и куражится, пока вольному воля.
   -- Да если бы только мужики, -- нахмурился Глебов, -- ведь солдаты в эти шайки разбойничьи бегут. Говорят, с французами заодно мародерствуют. Эх... Я вот иногда тебе, Шемет, удивляюсь. Почему ты с нами, а не с Понятовским?
   -- Или не с Фридрихом Вильгельмом, -- пожал плечами Войцех, -- я же прусский подданный. Нет, Глебов, мне с Бонапартом не по пути. Русские свободу полонянкой держат, а корсиканец из нее распутную девку сделал. Я против него до конца пойду.
  
   Цимлянское в казачьем обозе нашлось. Войцех поторговался для порядка, вытащил из ташки серебряный пятирублевик, бутылки тщательно упаковали в ветошь, чтобы по дороге не разбились. Шемет и Глебов направились к дороге на Чашники, ведя коней в поводу. Неожиданно Войцех, не глядя бросив поводья Глебову и на бегу выхватывая саблю, кинулся к казаку, поившему коня у колодца.
   -- Вот ты где, разбойник! Стой, кому говорю! Я тебя узнал, шельма!
   Огорошенный таким неожиданным маневром, Глебов двинулся за товарищем, не выпуская поводьев. Казаки, стоявшие на пути Шемета, расступались, но далеко не расходились -- удивительное поведение гусарского поручика сбило их с толку.
   Казак, поворотя голову, окинул приближающегося поручика взглядом, побледнел и мелко-мелко закрестился.
   -- Свят-свят-свят! Я же тебя... Сгинь, нечистый!
   -- Стоять! -- закричал потрясенный Войцех. Его словно молнией ударило. Но было уже поздно.
   Казак вскочил на коня, без седла и уздечки и, хлестнув сорванной с пояса нагайкой, сорвался в карьер. Толпа загудела, Шемет уже с трудом пробился назад, к Глебову, держащему Йорика под уздцы.
   -- Скорее! -- просипел Войцех, смаргивая алую пелену с бешеных глаз. -- Уйдет же!
   -- Уже ушел! -- сердито покачал головой Глебов, глядя, как казак скрылся в густом лесу, темнеющем за биваком. -- Это кто?
   -- Я его узнал, -- скрежетнул зубами Войцех, -- это он...
   Шемет замолчал, сообразив, что историю с Линусей он предпочел сохранить в тайне, и теперь ему предстоят долгие объяснения.
   -- Один из тех, у кого ты с испанцами даму отбил? -- усмехнулся Глебов.
   -- Ты знаешь? -- поразился Войцех. -- Откуда?
   -- Ты же с де Сильвы слова не брал, что он молчать будет? -- уточнил Глебов.
   -- Не брал, -- кивнул Войцех, -- я думал, ему и самому не на пользу об этом говорить.
   -- Ну, а Шеф взял. Прежде чем реляцию в Петербург отправлять. Потребовал все обстоятельства пленения как на духу выложить.
   -- Так чего же...
   -- Тебе не сказал? -- усмехнулся Глебов. -- Не хотел в неловкое положение твою тетушку ставить. Пришлось бы ее в свидетели вызывать. Ну, не беда. Вернется -- поймаем. А не вернется -- все равно поймаем. Да повесим, как разбойника.
   Войцех уже взялся за луку седла, когда сквозь толпу к ним протиснулся казачий полковник Платов 4-й, суровый донец в красном бешмете и с золотой кистью на высокой папахе.
   -- Что случилось, господа? -- недовольно спросил он. -- Кто первый обнажил саблю?
   -- Я, -- хмуро признался Войцех, -- казак этот, господин полковник, -- разбойник и мародер. Я его узнал.
   Ответить Платов не успел, в разговор вмешался Глебов.
   -- Я -- поручик Глебов, адъютант шефа Гродненского полка полковника Ридигера, -- представился он, -- Федор Васильевич будет вам очень признателен, если вы найдете время навестить его и разобраться с произошедшим. У него есть все доказательства слов поручика Шемета. А сейчас, простите нас, мы спешим.
   -- Передайте мои уверения в уважении полковнику, -- сквозь зубы ответил Платов, -- непременно разберусь. До свидания, господа. И прошу вас впредь обращаться ко мне, а не размахивать саблями в лагере. А то, знаете, в другой раз...
   Угроза так и осталась висеть в воздухе, Шемет и Глебов поворотили коней к Чашникам.
  
   В дороге Войцех был мрачен и молчалив.
   -- Да найдем мы его, Шемет, -- попытался успокоить товарища Глебов, -- не убивайся так.
   -- Он Мишу убил, -- с неожиданной уверенностью сказал Войцех, яростно сверкнув глазами, -- за меня принял. Мундиры у нас одинаковые, приметные. Белая каракульча на опушке ментика и ворот серебром вышит. Там темно было, вот он и подумал... Убью я его, Глебов. Из-под земли достану, но убью.
   -- Убей. А я увижу, так на аркане к тебе приволоку. Он твой. Только Федору Васильевичу скажи, негоже, если ты и такое от него в тайне хранить будешь.
   -- Скажу, -- пообещал Войцех.
   К Ридигеру поручик явился немедля по возвращении. Шеф выслушал его с доброжелательным вниманием, велел подать рапорт, пообещал использовать все свое влияние, чтобы организовать поиски и наказание дезертира. В пользу последних Войцеху, впрочем, не верилось. Не то было время, чтобы прочесывать окрестные леса, пытаясь отыскать сбежавшего казака. И без того разъезды то и дело натыкались на шайки мародеров, бесчинствующих с обеих сторон. Оставалось надеяться, что враг прибьется к одной из них и попадется вместе со своими подельниками.
   Когда Войцех присоединился к празднующим награждение гусарам и драгунам, уже стемнело. Овин освещался только синим пламенем рома, бросавшим отблески на эфесы сабель и тусклое серебро пуговиц на мундирах. Шемет отыскал приятелей -- поручика Глебова и корнетов Красовского и Мезенкамфа. Вместе с ними сидел драгунский капитан Овечкин, старый знакомый Глебова. Разговор шел о новостях из Главной Квартиры, полученных утром Ридигером и Столыпиным -- командиром Ямбургского полка.
   -- Генералы грызутся, как крысы в бочке, -- с отвращением рассказывал Овечкин, -- партия Ермолова, партия Беннингсена. Светлейший против всех и Барклай в стороне. Вовремя Государь Барклая убрал, подальше от греха.
   -- Теперь вся слава Светлейшему князю Кутузову достанется, -- заметил Глебов, -- а на Барклая и задним числом все промахи свалят.
   -- Ну, промахи есть, на кого валить, -- возразил Овечкин, -- того же Беннингсена Главнокомандующий на дух не переносит. Да и Чичагова тоже. Брат пишет, что в штабе творится -- уму непостижимо. Интриги, доносы. Все Государю жалуются, письма перехватывают, курьеров заворачивают. Только на жидов и надежда, с их почтой. Верные люди, не подведут.
   -- Говорят, под Тарутино Беннингсен чуть не молил Светлейшего подкрепление выслать, -- вступил в разговор Красовский, -- Милорадович на подмогу рвался. Если бы Кутузов его отпустил -- Мюрата бы наголову разбили.
   -- И под Малоярославцем то же было, -- кивнул Овечкин, -- на Медынской дороге три дня топтались. А неприятель в боевом порядке отступил.
   -- Мне Вася Давыдов писал, -- добавил Шемет, -- он говорит, что Кутузов на мужицкие косы, мороз и бескормицу надеется больше, чем на свои силы. Армию бережет.
   -- А русской армии, значит, мороз и бескормица нипочем? -- едко осведомился Мезенкамф. -- Как мухи мрут. У нас еще ничего -- обозы от Петербурга доходят, а там офицеры конину мерзлую едят. А о нижних чинах вообще молчу.
   -- Лучше бы в боях армию положил, -- в сердцах заметил Глебов, -- хоть с честью бы погибли. А от брюха больного да от холода помереть... Тьфу.
   -- А ведь лет эдак через пятьдесят напишут, что Кутузов -- Светлейший и Мудрейший, Барклай и Витгенштейн -- инородцы, не понимающие русской души, а народ встал на защиту Отечества до последнего мужика, -- заключил Войцех, -- действительно -- "тьфу"!
   -- Жженка, готова, господа! -- прервал их штабс-ротмистр Якимов, священнодействовавший у котла. -- Прошу!
   Разошлись уже под утро, но Войцех, хоть и выпил изрядно, все никак не мог уснуть. На пирушке ему удалось выкинуть из головы происшествие на казачьем биваке, но теперь лицо предателя явственно стояло перед его внутренним взором. Прежде ему доводилось в горячке боя или под воздействием обстоятельств терять голову, впадая в ярость. Желание крушить, рубить, рвать зубами охватывало его, красная пелена закрывала взор. Но сейчас было иное. Такого сильного чувства Шемет, пожалуй, не испытывал никогда. Ни горячая привязанность к другу, ни пылкая страсть к возлюбленной -- ничто не могло сравниться по силе своей с всепоглощающей волной ненависти, холодной и острой, как лезвие топора. Желчь подступала к горлу, сердце бешено колотилось. И только смерть врага могла насытить эту голодную бездну, открывшуюся в его груди.
  
   Прорыв
  
   После Смолянецкого сражения граф Витгенштейн перешел в наступление. Больших дел уже не было, но русские войска, теснившие неприятеля, неизменно одерживали верх в многочисленных авангардных стычках. Французы, полностью лишенные продовольствия и фуража, совсем пали духом, их истощенные лошади не могли вынести натиска русской конницы, транспорты перехватывались, сторожевая и разведочная служба сделались для них немыслимы.
   Уже в первых числах ноября начались морозы, обозы Витгенштейна то и дело отставали от основных сил корпуса, и наступление шло черепашьим ходом. На переходе от Белой Церкви, откуда французы, только завидев дебуширующий из леса Гродненский полк, отступили без боя, до Бобра, русская армия осталась бы и вовсе без провианта, если бы эскадрон майора Назимова не захватил неприятельские обозы, в том числе и сто голов скота, присланных маршалу Виктору.
   Ободренные успехом войска Витгенштейна догнали неприятеля у Батур, где наголову разбили пехотную дивизию Дендельса и на плечах французской конницы ворвались в деревню.
   В полусгоревшей, разрушенной деревне место для ночлега под крышей едва отыскалось для высшего командования. Войцех, стянув покрытые сетью черных трещин белые лайковые перчатки -- остатки петербургской роскоши и предмет зависти многих сослуживцев -- негнущимися от холода пальцами взялся за скребницу. Супостата он уступил Глебову, потерявшего коня в бою под Батурами, но Йорика берег пуще собственной жизни. Онищенко приволок торбу с овсом, и Войцех благодарно улыбнулся, он отказался бы от лишнего куска сам, но ради коня готов был не задаваться лишними вопросами.
   Гусары у костра жарили на прутиках мясо, хлеба не было уж три дня. Водку, правда, доставили в срок. Офицерам выдали по бутылке ликера на эскадрон, но сухарей не нашлось даже для них. Войцех, понаблюдав, как Онищенко вместе с другими ординарцами строит из натасканных к стене обгоревшей избы жердей и досок шалаш, направился к костру, предвкушая сытный ужин, но добраться до него так и не успел. Подбежавший вахмистр передал, что его срочно вызывает Шеф.
  
   В полутемной избе было душно и жарко, печь успели натопить, не жалея дров. Ридигер сидел за складным походным столом, перед ним стояла оловянная миска с дымящимися кусками жареного на угольях мяса, которое полковник остервенело пытался пилить походным ножом. Початая бутылка бордо и изящный серебряный чайничек составляли остальную сервировку.
   Ридигер жестом указал Войцеху на стул напротив себя, ординарец тут же водрузил на стол вторую миску, стакан и прибор. От вина Шемет, начинающий соловеть от забытого тепла, отказался, на мясо и чай набросился почти с неприличной жадностью.
   -- Ешьте, поручик, ешьте, -- махнул вилкой Ридигер, -- не стесняйтесь. Вот спать вам, боюсь не придется. У меня есть для вас поручение.
   Он, наконец, отрезал кусок жаркого и на некоторое время умолк. Войцех последовал его примеру. Кровавый сок недожаренного мяса брызнул в рот, и пустой желудок свело спазмом.
   -- Неприятель отходит к Борисову, -- продолжил Ридигер, отхлебнув вина, -- на рассвете мы продолжим преследование. Вас же, поручик, я хочу послать с деликатным поручением. Отыщите мне Светлейшего князя Кутузова. Судя по тому, что он пишет Чичагову, его армия уже должна быть в Цегержине. Но адмирал опасается... Впрочем, это не нашего ума дело. Просто найдите мне Кутузова, поручик. Я должен знать, можем ли мы рассчитывать на прибытие Светлейшего к Борисову, прежде, чем брошу полк на главные силы неприятеля.
   Войцех поднял голову от миски и внимательно поглядел на Шефа.
   -- Почему вы? -- усмехнулся Ридигер, отвечая на немой вопрос. -- Тот, кто умеет хранить свои секреты, с большей вероятностью сохранит чужую тайну, поручик. И у вас есть связи в Петербурге, господин граф. Поверьте мне, они еще всем нам пригодятся, когда придет время делить лавры. И еще более, когда придет время делить вину.
   -- Когда выступать? -- только и спросил Войцех.
   -- Как можно скорее. Возьмите десяток гусар -- проверенных, тех, кому можете доверить не только жизнь, но и честь. И -- с Богом!
  
   В Цегержине не обнаружилось ни русских, ни французов, ни местных жителей, если не считать нескольких стариков и старух, изъяснявшихся только на местном наречии. Избы тут стояли прочно, из чего Шемет вывел, что бабы с детишками попрятались от войны в лесах. Куда делись мужики, он уже давно догадался. По дороге ему не раз встретились наскоро вырытые могилки, залитый темными пятнами смерзшейся крови снег на лесных полянах, а то и незахороненные трупы, истыканные вилами, изрубленные топорами. Мундиры на мертвецах чаще были французские, но русские тоже встречались. Однажды он даже заметил мелькнувшие за деревьями темные силуэты, но при виде хорошо вооруженной партии мужики бросились наутек, явно предпочитая иметь дело с менее грозным противником.
   Расплатившись за недолгий ночлег и скудный ужин полновесным серебром, Войцех выставил караулы, и улегся на печь, не снимая тулупа. Сон не шел, под мундиром нестерпимо чесалось от трехнедельной грязи и распоясавшихся в тепле насекомых. Шемет еще с полчаса поразмыслил над тем, куда повернуть из Цегержина, принял решение продолжить путь к Копысю, где по последним достоверным данным размещалась ставка Кутузова, и, наконец, заснул, разморенный усталостью и печным жаром.
   Тринадцатого ноября к ночи отряд Шемета прибыл в Головнино. В селе было шумно, и Войцех, обманутый темнотой, уж решил было, что наткнулся на авангард Кутузовской армии, но оказалось, что село занято партией Дениса Давыдова, чья партизанская слава гремела по всем фронтам не менее, чем его стихи и песни в мирные времена.
   Поручив своих гусар заботам уже расположившихся на отдых партизан, Войцех отправился искать Давыдова. Знакомство состоялось самое сердечное, Василий, как оказалось, не раз писал кузену о друге. А уж о Денисе кто только в России не был наслышан.
   Мужицкая борода и кафтан несколько сбили Войцеха с толку, но он быстро привык к столь необычайному для гусарского полковника виду, и беседа, сдобренная вполне сносным ужином с водкой и, главное, свежевыпеченным хлебом, приняла самое дружеское направление.
   Пока разговор шел о гусарских доблестях, сшибках с неприятелем, захваченных пленных и транспортах, Давыдов улыбался и шутил. Но в ответ на расспросы Шемета о Кутузове помрачнел, велел ординарцам выйти из горницы и перешел чуть не на полушепот.
   -- В Копысе Светлейший сидит, -- доверительно сообщил он, -- силы бережет. А Чичагову курьеров отправляет, у коих предписания задним числом помечены. Поторапливает. Дескать он, Светлейший, уж на хвосте у врага, вот-вот к Березине прибудет. Чичагов уж не раз бранил нарочных за опоздание, они честью клянутся, что выехали из Копыся на три дня позже, чем в письмах означено. Вот и думай, Шемет. Сам думай.
   -- Zwis barani! -- сквозь зубы процедил Войцех. -- W pizde je?a!
   -- Хорошая мысль, -- усмехнулся в бороду Давыдов, -- светлая. Делать что будешь?
   -- Передам Шефу, что Кутузов на лаврах почивает, победу при Бородино и московский пожар до сих пор празднует, -- зло бросил Войцех, -- сделаем, что сможем. Не привыкать.
   -- Когда ехать думаешь?
   -- С утра. Минута дорога.
   -- Жаль, -- покачал головой Давыдов, -- мне тут донесли, что в Белыничах отряд польский стоит. Магазин и гошпиталь прикрывает. Думал, присоединиться захочешь.
   -- Захочу, -- улыбнулся Войцех, -- великая честь с тобой рядом воевать, Денис. Кто ж такое упустит? Потомки не простят.
   -- Ну и славно, -- Давыдов поднялся из-за стола, -- тогда пора и на отдых, с утра дело предстоит жаркое.
  
   К Белыничам шли рысью. По дороге от Головнина перед местечком лежало поле, плоское и обширное. За местечком длинный мост через болотистую Друцу вел к Эсмонам, оттуда дорога лежала к Березине. Партию возглавлял сводный гусарский отряд, за ним шли отборные казаки, под предводительством подполковника Храповицкого и майора Чеченского. За отрядом следовали два конных орудия.
   Из Белыничей навстречу партизанам выехала неприятельская кавалерия, но тут же была опрокинута Храповицким в местечко, занятое двумя сильными батальонами пехоты. Гусары в ярости преследования бросились на батальоны, встретившие их дружным залпом. Дело ожидалось жаркое. Давыдов, не желая попусту терять людей, решил было обойти Белыничи с фланга, но оттепель, растопившая лед по берегам Друцы, превратила их в топкое месиво.
   Давыдов приказал подтянуть орудия к главной улице Белыничей, открыв огонь картечью. Неприятель тут же засел по избам, за изгородями и плетнями, расположив прикрытый артиллерией резерв на дальнем конце местечка. Раз за разом гусары и казаки пытались взять позицию с наскока, но каждый раз были отброшены сильным огнем противника. Тогда Давыдов послал Храповицкого с казаками занять гошпиталь и магазин, находившиеся в стороне от Белыничей.
   Пока они стояли на околице, готовясь к очередному штурму, к Давыдову подлетел юноша в казацком бешмете, с гусарской саблей наголо.
   -- Денис!-- еще на скаку закричал он. -- Надо торопиться! Сюда идет от Могилева Ожаровский с пехотой и казаками. Не успеем -- все лавры ему достанутся.
   -- И Храповицкий докладывает, что к нему в гошпиталь уже заявился казачий полковник Шамшев от Ожаровского и пожелал занять гошпиталь в собственную славу! -- сообщил подъехавший к ним гусар.
   -- А что Храповицкий? -- усмехнулся Шемет.
   -- Выгнал наглеца вон, как хищника чужой добычи, -- рассмеялся гусар.
   -- Ну, господа, что будем делать? -- спросил Давыдов, оглядев товарищей.
   -- Прорываться! -- решительно заявил юноша в бешмете.
   -- Убийственное это дело, Левушка, -- вздохнул Денис, -- но славное.
   Он обернулся к Войцеху.
   -- Ты ведь, кажется, не знаком с моим братом, Шемет? Представляю -- Лев Давыдов. Лев.
   -- Рад знакомству, -- кивнул Войцех, -- и согласен с предложением. Будем прорываться.
  
   Кони мчались, словно бешеные, словно сам черт подстегивал их. Пули и картечь свистели вокруг, с протяжным воем ложились ядра. Из-за плетней и заборов трещали ружейные выстрелы. Йорик тонко заржал на скаку, когда пуля ударила его в круп, но не сбавил шагу. Рядом с Войцехом, оскалившись, летел Лев, обнаженный клинок в его руке неистово вращался. Как буря пронеслись они по главной улице, обрушившись на пушкарей, смяли пехоту, стоявшую у моста, погнали неприятеля в узкие кривые улочки. Войцех рубил, почти не глядя, Йорик грудью сшибал замешкавшихся на пути людей, улицы тонули в пороховом дыму и зареве разгорающегося пожара.
   Вслед за ними в хвост начавшей строиться для отступления колонне ударили основные силы Давыдова. Пушки били по неприятелю картечью, загоняя его на узкий мост через Друцу. Пропустив колонну в поле, гусары и казаки бросились за ней, обходя с двух сторон. Пушки продолжали разрывать неприятельский строй, но колонна отходила в порядке, отстреливаясь. Наконец, начальник колонны, намереваясь пожертвовать частью своих людей, чтобы спасти остальных, отрядил чуть не половину солдат в стрелковое заграждение. Но отряд казаков, к которому присоединился и Шемет со своими гусарами, предводительствуемый Львом Давыдовым, ударил на них из леса, обратил в бегство и захватил множество пленных, в их числе подполковника и двух капитанов.
   Колонну гнали до самых Эсмон, и только, когда остатки неприятеля, перейдя мост, скрылись в густом лесу, Давыдов велел прекратить преследование. Его брат получил в этом бою серьезное ранение, и Денис, обеспокоенный его состоянием, велел возвращаться в Белыничи, где его ожидал Храповицкий с захваченными в магазине и гошпитале трофеями.
   Войцех, оставив на попечение Давыдова двух раненых в сражении гусар и убедившись, что Йорик, которого неприятельская пуля лишь глубоко оцарапала, в силах продолжить путь, стал прощаться.
   -- Славно порубились, -- Давыдов пожал Шемету руку, -- хорошая вышла встреча. Куда теперь?
   -- К Борисову, -- решил Войцех, -- думаю, наши уже там. Спасибо, Денис.
  
   Березина
  
   В ночь на 15 ноября отряд Войцеха вернулся к полку, стоявшему у мызы Старый Борисов. Гусары торопились, от взмыленных коней на морозе валил пар.
   -- Онищенко! -- что было сил выкрикнул Войцех, влетая в лагерь. -- Онищенко!
   -- Здесь, ваше благородие, -- отрапортовал ординарец, выскочив, словно из-под земли, наперерез Йорику.
   -- Спасай, братец, -- умоляющим голосом произнес Шемет, слетая с коня и вручая поводья Онищенке. И слабо улыбнулся, в ответ на недоуменный взгляд. -- Не меня, его. Падет -- до гроба себе не прощу.
   -- Выходим, ваше благородие, -- пообещал ординарец, и чуть успокоившийся Шемет отправился на поиски Шефа.
   Ридигера он обнаружил на мызе, где, несмотря на ночной час, граф Витгенштейн держал военный совет. Командующий, очевидно, был в курсе поручения, данного Шефом молодому офицеру, поскольку уже минут через десять он принял Шемета в присутствии одного лишь полкового командира.
   -- Светлейший князь еще два дня назад был в Копысе, -- сообщил Войцех.
   -- Даже если он незамедлительно оттуда выступил, -- покачал головой Ридигер, -- ждать его далее немыслимо. Спасибо, поручик. Узнали что-то еще?
   Войцех, вкратце изложив историю своего участия в деле под Белыничами, сквозь стиснутые зубы передал полученные им от Давыдова сведения о подмененных датах на письмах. Витгенштейн выслушал его молча, с мрачным видом.
   -- Пропал Чичагов, -- хмуро заключил он, -- не простил ему Михайло Ларионыч огласки злоупотреблений своих в Дунайской армии. Бонапарта выпустил, Светлейший Лис, чтобы адмирала подставить. Да и нас...
   -- Сделаем, что должно, -- сурово ответил Ридигер, -- история нас рассудит, Петр Христианович.
   -- Историю победители пишут, Федор Васильевич, -- вздохнул Витгенштейн, -- а победителем у нас выйдет князь Кутузов. Добро еще, если нас вовсе не забудут.
   Он обернулся к слегка опешившему Войцеху и с печальной улыбкой добавил:
   -- Отдыхайте поручик, пока можно. Скажите полковнику Игнатьеву, что я велел о вас позаботиться. И...
   -- Виноват, ваше сиятельство, -- кивнул Войцех, -- утомился с дороги. Не разобрал, о чем разговор был.
  
   На следующий день авангард Властова, в первых рядах которого шел Гродненский полк, двинулся к Борисову, занятому войсками генерала Партуно. Одновременно в Борисов был послан ротмистр Кочубей с требованием к генералу положить оружие. Партуно, задержавший парламентера, решил любой ценой пробиться к Студянке, где уже второй день шла переправа главных сил императорской армии. Несмотря на атаки гусар и казаков, неприятель продолжил движение к Старому Борисову, где наткнулся на авангард Властова. Французы с ожесточением накинулись на русскую пехоту, но их атака была отбита с фронта, а с тыла их уже обходили ополченцы Сеславина. Партуно, попытавшийся пройти низом, мимо правого крыла авангарда, наткнулся на стоявший там Гродненский полк и, когда эскадроны двинулись к нему на рысях, понял безнадежность своей позиции и принужден был капитулировать. В плен попали пять генералов, двести сорок офицеров и восемь тысяч нижних чинов.
  
   Остатки Великой Армии подошли к Березине 13 ноября. В последний раз улыбнулась Наполеону удача в злополучной кампании 1812 года. С трех сторон двигались к нему на перехват русские армии, и ловушка, казалось, должна была захлопнуться наверняка. Но Кутузов выступил из Копыся с большим опозданием, Витгенштейн с боями пробивался к Березине, не успевая за действиями неприятеля, Чичагов, введенный в заблуждение обманным маневром Бонапарта, занявшего Борисов, и к тому же получивший уверения от Светлейшего, что французы будут переправляться именно там, потерял время в поисках противника.
  
   За один день, работая голыми по горло в ледяной воде, французские понтонеры под руководством генерала Эбле, личным примером вдохновившего своих солдат, навели переправу у Студянки. У саперов не было даже водки, чтобы согреться, после многочасовой работы они вынуждены были спать на снегу в поле. Почти все они погибли, но мосты были построены в срок.
   Последние части, сохранившие свою боеспособность, отходили в строгом боевом порядке. Переправу охраняли жандармы, не пропускавшие на мосты безоружных, раненых и отставших. Тех, кто пытался прорваться раньше, чем пройдут войска, отгоняли штыками. Первым, 14 ноября, переправился корпус Удино. За ним двинулась артиллерия. Ушли последние обозы с провиантом. 15 ноября Наполеон со штабом и императорская гвардия перешли на западный берег Березины. Бонапарт выскользнул из ловушки.
  
   После дела под Борисовым Гродненский полк направился к Студянке, у которой арьергард маршала Виктора переправлялся через Березину. Отход французов прикрывали дивизии Дендельса и Жерара. Витгенштейн несколько раз теснил неприятельские войска, но ожесточенно оборонявшиеся французы и поляки каждый раз отбивали свои позиции. В критический момент Виктор бросил в атаку немецкую кавалерию. Гессенские шеволежеры и Баденские гусары с отчаянием смертников кинулись на каре русских егерей. При поддержке польской пехоты им удалось прорвать каре, большая часть егерей была уничтожена, почти полторы тысячи попали в плен.
  
   К тому времени, как корпус Витгенштейна подошел к Студянке, на левом берегу Березины, кроме немногочисленного арьергарда, оставались десятки тысяч безоружных людей. Раненые и измученные до полной потери сил солдаты, интенданты, маркитанты, писари и армейские чиновники, женщины и дети. Среди телег и повозок, забитых еще вчера драгоценной добычей, превратившейся в лихую годину в ненужный хлам, бродили умирающие с голоду, кутающиеся в лохмотья тени забывших обо всем человеческом людей.
   После отхода войск мосты открыли для всех желающих, и толпы народу ринулись к ним, в страшной давке топча друг друга. Повозки и экипажи теснились на мостах, люди гибли под колесами, падали, дрались, шли вперед по телам упавших, спихивая в реку слабейших, верховые прокладывали себе путь, сшибая пеших, солдаты пробивали дорогу штыками.
   Но большая часть потерявших всякую надежду людей покорно сидела на берегу, ожидая своей участи. К вечеру мороз усилился, поднялась метель. Обессиленные люди жались друг к другу, снег заметал мертвецов и живых, выпростанные из-под сугробов руки хватали за ноги проходивших мимо. Но никто уже не в силах был протянуть руку помощи другому, лишь собственная участь беспокоила каждого из обреченных .
  
   К вечеру к мостам двинулись остатки французского арьергарда. Витгенштейн подтянул к переправе артиллерию, и на отступающие войска обрушился град ядер и картечи. Толпа, всколыхнувшись в едином порыве, хлынула к мостам. Один из мостов рухнул, унося с собой в забитую льдинами реку сотни людей. Отступающие части Виктора прорывались с боем. Рвались зарядные ящики, люди умирали под ядрами русской артиллерии, под ударами французских штыков, под копытами коней, тонули в реке, затертые льдинами, за которые не в силах были ухватиться окоченевшие руки, топтали друг друга в безумной надежде достичь западного берега, где их ждала та же скорбная участь.
   Упавший был обречен, толпа, словно бушующее море, валила вперед, давя в кровавую кашу несчастных, оказавшихся у нее под ногами. С воплями отчаяния женщины цеплялись за ноги мужчин, раненые взывали о помощи, но ответом им был, зачастую, только удар штыка. Сотни людей погибли под колесами пушек, тысячи -- в холодных водах Березины, к концу дня так забившейся трупами, что по ним можно было пешком пройти на другой берег.
   Ночью запылали мосты. Сотни беженцев погибли в огне, другие кинулись на все еще тонкий лед, проломившийся под тяжестью бегущих. Бурлящая вода заалела кровью. Путь к спасению был отрезан.
   Ближе к утру части Витгенштейна подошли к переправе, на многотысячную безоружную толпу налетели казаки, свист сабель и конский топот потонули в ужасном крике умирающих. Пушки продолжали бить картечью по утратившим последнюю надежду людям. Сражение превратилось в бойню.
  
   Еще на подходе Шемет заметил казаков, прижавших толпу к брошенным на произвол судьбы фургонам, забитым домашней утварью. Тонкий женский крик перекрыл и мерный раскатистый гул орудий, и треск ружейной пальбы, и стоны умирающих. Следовавшие за армией маркитантки, публичные девки, солдатские и офицерские жены сейчас, забыв о сословных различиях, смешались в обезумевшую массу, закрывавшую казакам путь к добыче, и безжалостно сметаемую с пути ударами шашек.
   "Мерзость, мерзость", -- пронеслось в голове у Войцеха.
   Отчаяние и стыд навалились на него, путая мысли, горькой желчью наполняя пересохший рот.
   "Да на той ли я стороне? -- мелькнула шальная мысль. -- Героя разыгрывал? Увезти Линусю в Мединтильтас, забыть войну, как дурной сон. Да разве такое забудешь? Проще уж пулю в лоб".
   Йорик несся вперед, рука привычно сжимала золотой эфес сабли. Ледяной ветер бросал в лицо колючую снежную крупку, рвал из глаз непрошеные злые слезы.
   "К черту! К черту"! -- стучало в висках -- "К черту стыд и малодушие. Ты делаешь, что можешь, и отвечаешь только за себя и за тех, кто выполняет твои приказы".
   -- Эскадрон! Сабли в ножны! В галоп -- марш-марш! -- на пределе легких заорал Войцех.
   Плотный строй Гродненцев с наскока вклинился между рассыпавшимися лавой казаками и жмущимися к обозу беженцами. Гусары, резко осадив коней, развернули строй, прикрывая собой фургоны. Немногочисленные казаки, оказавшиеся между выстроившимся, словно на параде, эскадроном, и своими товарищами, хлестнув коней, понеслись в обход.
   -- Окунев! -- окликнул вахмистра Войцех. -- Держать строй! К обозам никого не подпускать!
   -- Слушаюсь, ваше благородие!
   -- Господа офицеры! Спешиться и подойти ко мне! -- скомандовал Шемет, соскакивая с коня.
   После кровопролитных боев в эскадроне, насчитывавшим теперь не более полусотни сабель, всех офицеров оставалось -- сам Войцех да три корнета.
   -- Долго мы казаков не удержим, -- холодным и решительным тоном сказал Войцех подошедшим офицерам, -- не драться же с ними. Надо увести женщин от обозов, пусть стервятники пируют.
   Они направились к обезумевшим от ужаса женщинам, прикрывающим собой нескольких измученных детей. Одна из них держала на руках младенца. При виде приближающихся гусар, она вскрикнула, разжала руки. Завернутый в тонкое шелковое одеяльце ребенок со звонким стуком упал на промерзшую землю. Шемет сглотнул, слова застряли у него в горле.
   -- Всем отойти на сотню шагов, -- приказал он по-французски и, на всякий случай, по-русски и по-польски. Заметив осмысленное выражение на лице одной женщины постарше, добавил, -- им нужны обозы. Вас не тронут. Даю слово.
   С четверть часа ушло на то, чтобы убедить женщин внять голосу разума и отойти от фургонов. Шемет отвел эскадрон от обоза, и казаки тут же бросились разбирать груз. Войцех, поставив охрану вокруг сгрудившихся в круг беженцев, велел своим людям рубить брошенные телеги и разводить костры. Гусары, еще недавно с остервенением разившие врага, теперь ласково успокаивали напуганных ребятишек, оделяя их черными сухарями из седельных сумок.
   Многие из казаков тоже не прельстились грабежом. Со смущенным видом подходили донцы к запылавшим кострам, помогали рубить дрова. Трое казаков приволокли от фургонов лошадиную тушу, тут же рядом принявшись за разделку. Но замерзшим за трое суток под открытым небом людям кусок в горло не лез. Пришлось топить снег в алтарной чаше, обнаружившейся в обозе, разливая кипяток по оловянным гусарским кружкам.
  
   В лагере воцарился относительный порядок, и теперь он казался островком спокойствия среди ночного моря ужаса и боли. Из темноты на огонь поползли привлеченные теплом и запахом жарящейся конины раненые из брошенного поблизости санитарного обоза. Большая часть из них уже давно ушла, пытаясь пробиться за реку, многие уже не в силах были подняться или замерзли насмерть. На жар костров ползли безногие и слепые, брели безрукие, ковыляли на обмороженных ногах контуженые. Полуголые, едва прикрытые заскорузлым тряпьем, с черными от холода щеками, распространяя сладковато-ядовитый запах гангрены, они все еще цеплялись за жизнь. От тепла отмороженные части тела начинали размокать, у двоих, на глазах у Шемета, отвалились носы, еще один, казавшийся даже более крепким, чем его товарищи, замертво рухнул у костра, когда его стопы, отогретые жаром поленьев, превратились в зловонную жижу.
   Войцех, поглядев на ужас, исказивший лица едва начавших приходить в себя женщин, велел раненым собираться неподалеку, отдельным лагерем.
   -- Возьмите топоры и рубите телеги, -- велел он одному из французов, судя по обрывкам мундира -- гренадерскому офицеру, -- пусть все, кто хоть сколько-нибудь в состоянии, принимаются за работу.
   Француз пожал плечами и протянул ладони к костру. Вместо пальцев из рукавов мундира у него торчали голые кости. Это зрелище стало для Войцеха последней каплей. Он бросился прочь, но не успел пройти и пары шагов, как его вырвало на грязный, истоптанный сотнями ног снег.
   Переводя дух, Шемет повернулся к лагерю спиной и взглянул за реку.
  
   Мосты все еще пылали, но поток беженцев почти иссяк. В зареве пожара Войцех увидел хвост отступающей колонны Виктора, толпу беженцев, под огнем орудий Чичагова, бьющих с юга, уходящую на запад. И огромную черную карету, стоявшую почти у самого берега, запряженную четверкой вороных. В блестящих конских глазах огонь отражался адским пламенем. Возле кареты стояли двое, в темных плащах, невозмутимо наблюдая за творящимся по обоим берегам реки безумием.
   Засада
  
   Дорога от Березины к Вилейке темнела по обочинам людскими и конскими телами. Окоченелые трупы лежали, уставив в зимнее небо открытые глаза, сидели, привалясь к укрытым сугробами кустам, на лицах застыло выражение обреченности и покорности судьбе. Полк в своем движении обгонял бредущих на запад французских солдат, босых и нагих, закутанных в обрывки тряпья, а то и в жгуты прогнившей соломы. Иногда кто-то из этих несчастных тянул костлявые руки к проезжавшим мимо гусарам, умоляя: "Хлеба, хлеба". Но большинство безучастно переставляло обмороженные ноги по грязному снегу, не поднимая головы при звуке конских подков.
   Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.
  
  
  
   С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.
   Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.
  
   Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.
   Конь глядел весело. На привалах падающий с ног Войцех выхаживал боевого товарища, перед тем, как поить, ни разу не оставил скребницу и щетку лежать без дела в седельных сумках, придирчиво осматривал подковы, выменивал свою порцию водки и часть сухарей на лишнюю горсть овса. Йорик, чуть обросший к зиме густой шерстью, лоснился и сиял здоровьем, на зависть всему эскадрону.
  
   С развилки показался одинокий конь, неторопливо трусящий на запад, прихрамывая и спотыкаясь. На крупе его, проезжавший мимо Войцех приметил глубокую рану, кто-то вырезал из еще живой лошади порядочный кусок. На морозе кровь немедля застыла, и обреченный конь продолжал свой путь, не желая покорно сдаваться неминуемой гибели. У Шемета захолонуло в животе, сквозь стиснутые зубы засочилась сукровица из распухших десен. Бешенство клокотало в горле, застилало глаза, требуя живой человечьей крови взамен невинной конской.
   Словно отвечая его мыслям, впереди запела труба. Гродненский полк настиг отходящие к Вилейке остатки баварского корпуса Вреде. Неприятельская кавалерия, замыкавшая строй, поворотилась, отступила к пехоте. Четыре эскадрона Гродненцев на рысях кинулись баварцам во фланг, отбросив их от селения, остальные, обойдя противника, зашли в тыл. Лошади неприятеля, изнуренные голодом и холодом, не могли даже скакать, и после непродолжительной, но жестокой сечи, баварцы положили оружие.
   Войцех, сполна утоливший в бою нахлынувшую жажду крови, с тревогой озирался, подсчитывая потери. Поручик Глебов, спешившись с Супостата, привалился к конскому боку, ординарец спешно перетягивал ему раненую саблей руку обрывком французской шинели. Глебов слегка побледнел, его черные усики топорщились от боли, но на ногах поручик держался твердо. Войцех кинулся к нему, соскочил с коня.
   -- Только бы не в гошпиталь, -- хрипло прошептал Глебов, завидев подходящего товарища, -- сгнию там. Только бы не в гошпиталь...
   -- Шеф знает, что там творится, -- Войцех легонько сжал здоровую руку Глебова выше локтя, -- не попустит Федор Васильевич такого. Хоть в коляске тебя за полком повезем, а не бросим.
   -- Ноги целы, -- сердито возразил Глебов, -- и верхом смогу.
   -- Сможешь, сможешь, -- кивнул Войцех.
   Однако, глядя на сочащуюся сквозь повязку из глубокой раны кровь, он вовсе не был в этом уверен.
  
   На ночь полк остановился в Курженце, недалеко от Вилейки. Шемет, на этот раз поручив Йорика заботам ординарца, отправился в походный лазарет, разыскивать Глебова.
   Возле большой избы, где штаб-лекарь Савельев и его помощник, фон Эрцдорф, развернули лазарет, Войцех обнаружил двоих служителей, закапывающих в яму отрезанные конечности. Войцех чуть не бегом влетел в дом, едва не споткнулся о лежащих прямо на крытом прогнившей соломой полу раненых, протолкнулся к стоявшему у дальней стены столу сквозь столпившихся в ожидании своей очереди солдат.
   -- Иван Иванович, голубчик, -- взволнованно произнес он, улучив момент, когда Савельев закончил очередную перевязку, -- поручик Глебов где?
   -- В соседней избе, -- нетерпеливо бросил пожилой грузный штаб-лекарь, -- жар у него. Чем попало перевязываете, вместо того, чтобы выше перетянуть, отсюда и все беды. Шеф говорит, мы завтра выступаем, некогда возиться. В гошпиталь отправлять будем.
   -- Иван Иванович, -- взмолился Войцех, -- нельзя его в гошпиталь. Пропадет, сами знаете.
   -- Приказ у меня, господин поручик, -- вздохнул Савельев, -- тех, кто из строя выбыл, из полка отсылать. Не могу я...
   -- А кто может? -- живо поинтересовался Войцех.
   -- Ну, если Шеф прикажет... -- улыбнулся Савельев в седые усы, -- выходим. Рана у него глубокая, но чистая. Если не запустить -- жить будет. И даже саблей помашет еще.
   -- Спасибо, Иван Иванович, -- Войцех, наконец, отпустил рукав штаб-лекаря, -- бегу уже.
   Ридигер, выслушав торопливые просьбы поручика, немедля отправил людей за Глебовым, приказав перенести его к себе на квартиру, то бишь в чистую избу, которую он занимал со своим штабом. Поблагодарив Шемета за проявленную расторопность, пригласил присоединиться к скромному ужину, чему Войцех, пропустивший раздачу порций кашеварами, несказанно обрадовался.
   Полковнику на ужин досталась одинокая курица, заплутавшая на улочках покинутого населением Курженца, и Войцех, которому такая перемена блюд показалась роскошным пиршеством, на этот раз от вина не отказался. От бордо и тепла его слегка разморило, Ридигер, находившийся в благодушном настроении, был весьма настроен на беседу, и разговор меж ними потек плавно и доверительно, несмотря на различие в возрасте и чинах.
   -- Федор Васильевич, -- осторожно начал Войцех, -- как же так получилось, что мы Бонапарта на Березине упустили? Ведь теперь война продлится еще долго. Может, и с год.
   -- Надоело воевать? -- усмехнулся Ридигер. -- Или что другое тревожит?
   -- Тревожит, -- кивнул Шемет, -- но это дела домашние. Я о другом думаю. Ведь князь Кутузов не на паркетах петербургских чины выслужил. В бою ранен, Суворов его обнимал, Румянцев ценил. А в эту кампанию Светлейшего как подменили. Мне Вася Давыдов говорил, что сам слышал в бытность свою адъютантом у Багратиона, как тот сказал: "Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги".
   -- Интриган и царедворец, -- согласился полковник, -- ну, так это ни Потемкину, ни Румянцеву, ни самому Суворову не мешало. В молодости Светлейший князь неплохим генералом был, никто не спорит. Но самостоятельных решений не принимал. Турок бил? Их, окаянных, только ленивый не бил.
   -- Но он же не бежал сражений! -- Войцех в сердцах хлопнул себя кулаком по колену, и Ридигер поглядел на него со снисходительной усмешкой.
   -- Горячность молодости, поручик. Мечты о славе, о власти. Так многого нужно достичь, так мало есть, чего терять. А с годами-то все меняется. Зачем же рисковать, когда и без того слава и почести как из рога Фортуны сыплются? Барклай телегу на гору вкатил, Светлейшему оставалось только наблюдать, как она оттуда помчится. Не ошибается тот, кто ничего не делает, поручик. Вот и Кутузов ни разу в эту кампанию не ошибся.
   -- А как же Березина? -- Войцех вернулся к тому, с чего начал.
   -- На Березине Светлейший того врага убрал, который ему более мешал, -- вздохнул Ридигер, -- адмирал теперь в опале. Не ошибся он...
   Ридигер замолчал, поникнув головой, и Шемет понял, что опасный разговор закончен.
   -- Идите отдыхать, поручик, -- Ридигер поднялся, и Войцех последовал его примеру, -- завтра в разъезд поедете, за час до выхода авангарда. Приказ я вам с утра пришлю.
  
   Выехали затемно. По дороге на Дунашево разъезд свернул в лес, продвигаясь осторожным шагом, чтобы не потревожить хрусткий бурелом. Уже на подъезде к селу заслышалась гортанная немецкая речь, остатки корпуса князя Вреде разместились в Дунашево на ночлег. Войцех, спешившись, подошел почти к самой опушке, считая походные костры. Вернулся к гусарам и, легко вскочив в седло, развернул Йорика на восток. Теперь следовало спешить, чтобы авангард, перешедший под командование полковника Сухозанета, вовремя получив сведения о неприятеле, успел атаковать его на биваке.
   Упавшее поперек тропы дерево Войцех едва успел заметить в предутреннем полумраке леса. Одними коленями послал Йорика в прыжок и тут же налетел грудью на натянувшуюся веревку, с трудом удержавшись в седле. Из густого ельника, примыкавшего к левой стороне тропы почти вплотную, раздались ружейные выстрелы, два десятка пестро разодетых фигур выскочили из засады с обнаженными саблями и тесаками в руках.
   На большей части нападавших были французские пехотные мундиры, но Войцех почти не сомневался, что это не регулярный отряд отступающей к Вильно неприятельской армии, а разбойничья шайка. Поживиться у гусар было нечем, но строевые кони, все еще крепкие, несмотря на недокорм, были для убегающих вслед за французами мародеров дороже золота.
   Войцех ударил наотмашь с седла, обрубая руку, потянувшуюся к узде Йорика. Конь заплясал, закружился, помогая всаднику отбиваться от направленных на него уланских пик с укороченными для пешего боя древками. Грохнул еще один выстрел, Кононенко, рубившийся рядом с командиром, упал с седла, повиснув на стременах.
   -- Бей, не жалей! -- раздался чуть не из-под копыт знакомый голос, мелькнул красный верх казацкой папахи. Шемет, узнав своего врага, с удвоенной яростью ринулся в бой.
   Истоптанный снег заалел кровью, свирепые крики дерущихся утонули в бешеном ржании коней, зазвенели сабли. Казак отступил к ельнику, трясущейся рукой заряжая огромный старинный пистолет. Между ним и Войцехом очутились двое французов, безуспешно пытавшихся ссадить Шемета с коня, издалека тыча в него остриями пик. Войцех послал Йорика вперед, опрокинув одного из противников, быстрым ударом сабли перерубил древко пики, тут же, почти без замаха, ткнул второго в лицо острием. Пуля ударила Шемета в бедро, подпруга лопнула, и он покатился по окровавленному снегу, не выпуская из рук золотого эфеса сабли.
   Войцех успел вскочить на ноги, прежде чем казак, уже с шашкой в руке, подскочил к нему.
   -- Уходи! -- хлопнул Йорика по крупу. -- Прочь! Прочь отсюда!
   Конь рванулся вперед по тропе, уворачиваясь от хватающихся за узду рук.
   Все еще оставшиеся в седлах семеро гусар кружили в неразберихе боя. Наконец, они сумели сомкнуть ряд и дружно двинулись на противника, тесня его к лесу. С тропы донеслись выстрелы, и французы бросились наутек, побросав мешающие при беспорядочном бегстве пики. Шемет кинулся к врагу, но раненая нога подвела его, и он рухнул на колено, безуспешно пытаясь отбить обрушившийся на плечо удар казацкой шашки.
   -- На этот раз я тебя точно убил, твое благородие, -- ухмыльнулся казак, вонзая клинок в живот истекающему кровью Войцеху.
   Он снова занес шашку, но, завидев мчащегося к нему гусара, повернулся и во всю прыть помчался в лесную чащу.
   Голоса звучали глухо, словно кто-то накрыл голову Войцеха тяжелой подушкой.
   -- Помер поручик-то, -- горестно произнес Вулич, один из тех, с кем Шемет ходил на приступ в Полоцке, -- жалко. Справный офицер был.
   -- Надо бы забрать его, -- заметил другой гусар.
   -- В Нарочь скакать надо, -- ответил Вулич, -- донесение передать. А эти ведь и воротиться могут. И с тропы непойми-кто из ружья палил. Бог даст, потом подберем.
   Войцех попытался шевельнуться, но даже тихий стон не вырвался из пересохшего горла. В глазах стояла чернота, темнее самой ночи.
   -- Бесславный конец, -- горько подумал он, проваливаясь в эту черноту.
  
   Побег
  
   "Ослеп", -- пронеслась первая страшная мысль.
   Чернота окружила его, непроглядная, как вечность.
   Войцех попытался повернуться, и боль накатила, горячая и вязкая во вспоротом животе, острая и пульсирующая в рассеченном до кости плече. Дернула простреленное бедро, отдаваясь искрами раздробленной кости. Заныла в застывших от ледяного холода пальцах. Горячим песком забила горло невыносимая жажда.
   "Ослеп, -- безучастно и обреченно повторилась мысль, -- ну и черт с ним. Все одно помирать. С такими ранами не живут. Только бы не мучиться долго".
   Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.
   -- Пить... -- едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.
   Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.
   "Карета, -- вспомнилось, -- черная карета. В Тельшах. И потом у Березины".
   Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками -- плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.
   "За мной следили. Но кто? И зачем?"
   Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.
  
   Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.
   -- Это твое дело и твой выбор, -- неожиданно произнес по-французски густой баритон, -- тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.
   -- Другого найти непросто, -- возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, -- его безумие...
   -- Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.
   -- Ты же знаешь, -- в голосе послышалось легкое недовольство, -- я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.
   -- У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, -- с холодной насмешкой ответил первый голос, -- оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.
   -- Ошибаешься, друг мой, -- голос зазвучал мягко и вкрадчиво, -- мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.
   -- Вот как? -- рассмеялся баритон. -- Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?
   -- Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.
   -- Значит, ты знаешь, что я соглашусь? -- смех стал громче и язвительнее.
   -- Нет. Будущее не предопределено. Но...
   -- Ну что же, -- ответ последовал после долгой паузы, -- я дам ему шанс.
   Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.
   -- Ну, юноша, -- насмешливо произнес незнакомец, -- сейчас вы узнаете, что такое боль.
   Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.
   Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.
   Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.
   В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание -- только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.
   "Верил бы в ад, решил бы, что помер", -- подумалось Войцеху.
   Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.
   Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага -- всего несколько капель.
   А потом колеса застучали по булыжной мостовой, и городской шум, приглушенный, ночной, возвестил о том, что они прибыли на место. Скрежетнули ворота, карета остановилась. Войцеха снова подхватили на руки, внесли наверх по скрипучей деревянной лестнице, словно тюк сгрузили на пол. Помещение наполнилось звуками -- топот расторопных ног, стук металла о дерево, плеск воды. Вскоре его размотали, оставив лишь повязку на глазах, и блаженное тепло горячей воды окутало изможденное тело, когда его погрузили в большую ванну. Уже привычная мужская рука взялась за губку, отмывая от дорожной грязи. Это было восхитительно. Унизительно. Стыдно.
   "Буду жить, -- усмехнулся про себя Войцех, -- если уж о достоинстве беспокоюсь".
   Тела коснулась прохлада крахмальной простыни, под ней чувствовалась мягчайшая перина, сверху -- шелк одеяла. Войцех попытался было задуматься над происходящим, но почти сразу уснул. И на этот раз сон был вполне человечьим -- звук трубы и летящие на битву кони.
  
   Разбудило его прикосновение ледяных пальцев к обнаженному животу. Шемет сжался, стиснул зубы, предчувствуя неизбежную боль, но на этот раз легчайшее касание было почти ласковым.
   -- Я сделал все, что мог, -- произнес баритон, -- он выживет, если ему хватит на это сил. Можешь начинать его кормить.
   В ответ раздался странный звук, словно кто-то всхлипнул в ужасе.
   -- Бульон, молоко, -- с насмешкой произнес баритон, -- а ты что подумал? Я более не могу злоупотреблять твоим гостеприимством, у меня дела в Константинополе. Прими на прощание совет, не торопись с объятием. Дай ему окрепнуть.
   -- Но ты сказал, что он еще может умереть, -- сказал почти что знакомый голос.
   -- Может, -- сурово произнес баритон, -- но ты мне запретил поддерживать его силы. Я вытащил из него все, на что он был способен. И его безумие... Он почти дошел до предела, за которым будет бесполезен даже для такого Безумца, как ты. И вернулся. Удивительная крепость духа. Береги его, друг мой. Возможно, ты был прав, и ему еще предстоит вернуть мне долг. Прощай.
   Дверь захлопнулась за незнакомцем, и в комнате снова воцарилась тишина.
   -- Войцех, -- позвал мягкий юношеский голос, -- Войцех, ты меня слышишь?
   Шемет решил не отвечать. Ему спасли жизнь? Что ж, прекрасно. Но что делать с этой жизнью, он решит сам. И уверенность в том, что цена, которую ему наверняка назначат за ее спасение, окажется выше, чем он готов заплатить, укреплялась в Войцехе с каждой минутой.
  
   Дорожный провожатый исчез вместе со странным лекарем. Теперь о Войцехе заботился тот, кто просил о его жизни. Кормил из чайника теплым бульоном или молоком, обмывал, расчесывал, с почти родительской нежностью, словно малое дитя. Силы понемногу возвращались, но Шемет упорно делал вид, что не в силах ни пошевельнуть рукой, ни повернуть голову. Судя по шуму, доносившемуся из-за плотно закрытых ставен, визиты свои непрошеный благодетель наносил по ночам. В комнате стояла кромешная тьма, но хозяин дома, похоже, видел не хуже, чем днем. Войцех все еще спал большую часть времени, но в краткие часы одинокого бодрствования все его мысли сосредотачивались только на одном -- на побеге из слишком гостеприимного дома.
   Наконец, настало утро, когда Войцех с трудом сумел подняться в кровати и встать на ноги. Его шатало, но он добрел до стены и, придерживаясь за нее, ощупью добрался до окна. Задвижка долго не поддавалась, и, когда окно, наконец, приотворилось, впустив в комнату узкую полоску света, Шемет сполз на пол, переводя дух.
   Кроме большой и пышной кровати, в комнате высился резной шкаф, у стены стоял умывальный таз и кувшин на полке, рядом -- большое зеркало. Преодолевая слабость Войцех, пошатываясь, подошел к нему, вглядываясь в полумраке в серебристую поверхность венецианского стекла.
   За время, проведенное в постели, Войцех исхудал до последней крайности. Щеки ввалились под пушистой бородкой, глаза запали. Руки превратились в птичьи лапки, ребра под истончившейся кожей можно было пересчитать взглядом. Но шрамов не было. Туго натянувшаяся кожа была гладкой, словно у младенца. Войцех в недоумении оглядел себя, не веря своим глазам. Даже узенький шрам на большом пальце, напоминавший о неудачно вырезанном в детстве деревянном кораблике, исчез. С рук сошли цыпки, перламутрово-розовые ногти выглядели ухоженными, как в петербургские беспечальные времена. Зубы, не так давно шатавшиеся и кровоточившие, крепко засели в деснах. А тот, нижний, наполовину обломившийся, из-за которого раздуло щеку, был цел.
   -- Чертовщина какая-то, -- пробормотал Войцех, еще раз придирчиво оглядывая себя, -- мистика и суеверия.
   Даже произошедшая с ним необъяснимая перемена не могла заставить его поверить в чудо. Впрочем, времени на размышления о чудесах не было.
   Он с трудом добрался до шкафа и, распахнув резные дверцы, перевел дух. На полках лежали в образцовом порядке сложенные простыни и наволочки, отдельной стопкой -- тонкого полотна порты и нижние рубахи. Ничего, похожего на верхнее платье, там не нашлось.
   Время бежало неумолимо, пока Войцех, медленно и неловко, облачался в оказавшиеся слишком широкими порты и рубаху. Все это он старался проделать как можно тише, за время пребывания в доме он ни разу не слышал слуг, но это не означало, что их нет. Закончив с одеванием, присел на кровать, собираясь с силами. Взгляд его упал на противоположную стену, где -- о чудо! -- под украшавшим ее старинным женским портретом пожилой дамы в чепце золотым блеском сверкнула рукоять висевшей на стене сабли. Вид ее придал Шемету сил, и Войцех, уже почти не волоча ноги, добрался до нее, сорвал с крючка и облегченно вздохнул, увидев знакомую надпись и приметную царапину на ножнах. Находка показалась ему добрым знаком.
   С замирающим сердцем Войцех приблизился к двери. Если она заперта -- все его старания должны были пойти прахом, на то, чтобы выбраться через окно, ему не хватило бы сил. Но ему повезло, ручка повернулась легко, и дверь отворилась в узкий темный коридор. Такая же ручка, в совсем уж тусклом свете, сочившемся из спальни Шемета, блеснула на двери напротив.
   Войцех почти не сомневался, что таинственный незнакомец находится за этой дверью. Движимый непонятным порывом, он коснулся ручки, чуть было не повернув ее. Из-за двери на него повеяло отчаянием, безысходностью и ужасом. Шемет торопливо отпустил ручку и, опираясь на саблю, словно на трость, заковылял к выходу из коридора.
   На широкую деревянную лестницу сочился откуда-то желтоватый свет, в доме жгли свечи. Войцех с замиранием сердца шагнул на первую ступеньку, ему вспомнилось, как скрипели старые доски, когда его несли наверх. Осторожно, чуть не ползком, начал он спускаться, но почти в самом низу ступенька под его ногой скрежетнула хриплым деревянным стоном. Шемет, обливаясь потом, прижался к стене, прекрасно понимая, что его все равно заметят.
   Лестница выходила в темную залу, с диванами вдоль обитых темным штофом стен, и до блеска начищенным паркетом, на который ложилась янтарная полоска света из полуприкрытой двери справа.
   -- Кто там? -- по-польски произнес мужской голос, и Войцех судорожно сглотнул.
   Отчаянным рывком -- откуда только силы взялись -- он пересек залу, едва не поскользнувшись, и затаился за плотной шторой, закрывавшей высокое закрытое ставнями окно. Из своего укрытия он слышал, как две пары ног вышли из правой двери, прошлись по зале, открыли тяжелую дверь слева. Скрипнула ступенька.
   -- Да тихо все, Кастусь, -- недовольно проворчал тот же голос, -- пойдем, жаркое стынет.
   -- А водка греется, -- рассмеялся второй, -- ты прав, должно быть от сырости перекосило, вот и скрипит. Пойдем, друже.
   Войцех, не смея дышать, медленно потянул на себя тяжелую высокую дверь. За ней оказалась небольшая комната, судя по мебели, на которую он натыкался в темноте, -- приемная. За ней -- сени, пропитанные густым духом отсыревшей овчины. Шемет на ощупь сдернул с крюка какой-то полушубок, надел, прикрыл, сколько можно было, прижатую локтем саблю, поискал обувь, но, не найдя, решил не мешкать и с гулко бьющимся от нетерпения сердцем потянул на себя входную дверь. Яркий дневной свет, ударивший в глаза, едва не ослепил его, и Войцех со всей возможной быстротой направился через широкий двор к воротам.
   Дом, из которого он сбежал, старинный деревянный особнячок, принадлежавший, по-видимому, то ли средней руки купцу или чиновнику, то ли небогатому шляхтичу, ничем не выделялся среди других на узкой улочке, чем-то напомнившей Войцеху петербургские предместья. Несмотря на дневной час, прохожих на улице было мало, и они, хоть и косились на странно одетого мужчину, босиком волочившего ноги по снегу, в чужие дела носа не совали, проходя мимо, и лишь изредка укоризненно качая головой.
   "Вильно? -- засомневался Войцех. -- Или Ковно? В любом случае, наши, наверное, недалеко".
   Летом он попытался бы определить свое местопребывание по одежде прохожих, но кожухи и тулупы здесь не слишком разнились от тех, которые носят небогатые горожане в любом другом городе. Разве что шапки...
   Размышлять было сложно. В глазах темнело, заледеневшие ноги подкашивались. Войцех прислонился к забору одного из домов, пытаясь отдохнуть. Но силы таяли, и он начал сползать вниз, в пушистый свежевыпавший снег.
   -- Пану нужна помощь? -- заботливый мужской голос звучал уже на грани забытья.
   -- Чертовски нужна, -- шепнул Войцех и провалился в темноту.
  
   Записка
  
   -- Вот такие боги мне нравятся! -- Войцех отложил книгу и подмигнул сидящему напротив молодому серьезному мужчине с печальным умным взглядом, светлыми усами и пушистой бородкой, -- если в кого и верить, то в них.
   -- И в чем же, по-твоему, их преимущество? -- мужчина склонил голову, всем видом выражая внимание к собеседнику. -- В доступности или в нетребовательности к нравственным нормам?
   -- С ними можно договориться, -- рассмеялся Войцех, -- в этом ты прав, Иоахим. Но, главное, с ними можно сразиться. И даже победить. Вот уж, поистине, бессмертная слава.
   Он взял в руки книгу, дешевое издание "Эдды" в коленкоровом переплете, нежно погладил тонкими пальцами, снова положил на стол.
   -- Подумать только! В другое время эта книга сделала бы тебя богачом, Лелевель.
   -- Не преувеличивай, -- пожал плечами Иоахим, -- это всего лишь перевод с комментариями. Даже не с древнеисландского, а с французского и немецкого переводов. Компиляция, не более того. Но я рад, что тебе нравится. Ужинать хочешь?
   -- Конечно, -- поспешно ответил Войцех и тут же залился стыдливым румянцем.
   Его новый знакомый, хотя и жил в собственном каменном доме в Старом Городе, был небогат, а обуявший выздоравливающего Шемета волчий аппетит весьма заметно сказывался на количестве поглощаемой за обедом пищи. Впрочем, сам гостеприимный хозяин ни разу не дал ему понять, что это хоть сколько-нибудь обременительно.
  
   За неделю, прошедшую со дня побега, Войцех многое успел передумать. И даже обсудить с новым знакомым, которого в мыслях все чаще назвал другом. Первым удивившим Шемета открытием стало его местопребывание. Зачем таинственные похитители привезли его в столицу Варшавского герцогства, он ума приложить не мог. Еще больше беспокоили Войцеха мысли о мистическом исцелении. Но, в конце концов, он пришел к выводу, что не все, не поддающееся рациональным объяснениям, иррационально. В магию и колдовство Шемет не верил, но в том, что не признаваемые наукой методы могут приносить реальные плоды, убедился еще в детстве, когда старая Янка пришепетыванием и наговорами вылечила ему бородавки, вылезшие после возни с пойманной в пруду жабой.
   На него воздействовали не молитвой и заклинаниями, и, хотя ничего из известных Войцеху врачебных метод не походило на это ужасающее лечение, результат себя оправдал. Задавать вопросы было все равно некому, и Шемет решил принять это, как необъяснимый, но вполне естественный факт.
   Гораздо больше его беспокоила причина, по которой за ним следили, а потом и похитили, пусть даже с благородной целью спасти ему жизнь. Голос того, кто просил за него, произнес слово "Ученик". В голове Войцеха оно связывалось с тайными масонскими ложами, еще более тайными и древними герметическими орденами, о которых он знал совсем уж мало, и прочими средневековыми историями. Все это попахивало шарлатанством и мистикой, но и политическими заговорами тоже. В последних Шемет решительно участвовать не хотел и потому с обреченным вздохом отказался от надежды выяснить, в чем дело. Главное было в том, что он обрел свободу, и терять ее более не намеревался.
   Теперь, когда ему больше не угрожала опасность быть против воли втянутым в какие-то темные дела, Войцех вполне чувствовал благодарность к неизвестным спасителям. И не только за то, что был цел и невредим. Если бы не похищение, не оказаться бы ему в Варшаве, не познакомиться бы с Лелевелем. Сызмальства окруженный просвещенными и образованными людьми, блистающими умом и талантами, Шемет с первого же серьезного разговора понял, как ему повезло. Молодой ученый, серьезный и скромный, по первому впечатлению не интересующийся ничем, кроме своих древних манускриптов, не раз поражал Войцеха неожиданностью высказываний, трезвостью взглядов, неоспоримой логичностью рассуждений. Общение с ним давало возможность задуматься над вопросами, которые давно беспокоили Шемета, принять решения на будущее, сделать еще один шаг по пути свободы. И первым таким шагом стало само определение свободы, возникшее в одной из долгих дружеских бесед.
   -- Стало быть, свобода -- это главное для тебя? -- спросил тогда Лелевель. -- Делай, что хочешь, вот и весь закон? А как же долг, обязательства? Это что же, неволя?
   -- Тот, кто делает только то, что хочет, -- парировал Войцех, -- зачастую раб своих желаний. Иногда свобода в том, чтобы не делать того, что хочешь, во имя чего-то большего. Или делать то, чего не хочешь. Но с одним условием.
   -- С каким же? -- с усмешкой спросил Иоахим. Он словно знал ответ, но хотел, чтобы Войцех нашел его сам.
   -- Выбор остается за тобой. Свобода -- это возможность выбора.
   -- И что же ты выберешь сейчас? -- уже серьезным тоном поинтересовался Лелевель. -- Для тех, кто тебя знал, ты мертв. Хорошая возможность начать все сначала, по собственному выбору.
   -- Возможность выбирать не исключает готовности следовать разумному совету, -- усмехнулся Войцех, -- съезжу домой, поговорю с отцом. Но сложа руки точно сидеть не буду.
   -- Намекаешь, что я должен был выбрать сторону и взять в руки оружие? -- недовольно нахмурился Иоахим. -- Иногда лучший выбор -- это бездействие. Я не вижу той стороны, на которую готов был бы встать.
   -- Твое оружие -- перо, друг мой, -- покачал головой Войцех, -- а мое -- сабля. Негоже сражаться тем, чем владеешь неумело. Главное, решить за что. И тут мы в одинаковом положении, Иоахим.
   -- Возможно, ты прав, -- вздохнул Лелевель, -- но тянуть с решением не стоит. Ты когда ехать думаешь?
   -- Как можно скорее. Вот только не знаю, как мне добираться. Ни денег на дорогу, ни коня, ни паспорта. Война кругом. А мы даже толком не знаем, что там происходит.
   -- Не торопись, -- Иоахим в задумчивости забарабанил пальцами по столу, -- я попробую поговорить с теми, кто может знать новости не из официальных бюллетеней. И постараюсь найти способ снабдить тебя документами. Неделю потерпишь?
   -- Это ты меня терпишь, -- рассмеялся Войцех, -- спасибо, друг мой.
   В первые дни, после того, как Войцех рассказал Лелевелю о всех странных перипетиях, приведших его в Варшаву, Иоахим, предпринимая все мыслимые меры предосторожности, не раз наведывался в глухую улочку, где подобрал истощенного Шемета, чтобы разведать, не ищут ли его таинственные похитители. Но те, похоже, смирились с потерей пленника, и через некоторое время Войцех решился ненадолго и днем покидать дом нового друга. Отросшую за время походов и болезни бородку он сбрил, но усы оставил свисающими до подбородка , по польскому обычаю. Серый сюртук и слегка потертый зимний плащ с плеча Иоахима изрядно преобразили Шемета, и он не слишком опасался быть узнанным. Да и узнавать его, кроме владельцев черной кареты было некому.
  
   Варшава произвела на Войцеха двойственное впечатление. Возможно, ей не хватало Петербургского блеска, его одетых гранитом набережных и широких площадей, способных вместить для парада целое войско. Но европейский лоск польской столицы был отшлифован временем и привычкой. Уютные кофейни, заполненные до отказа в морозные декабрьские дни, привлекали не только светскую публику, но и простых горожан, хорошенькие панночки в меховых капорах гуляли под руку со студентами, руки и передники у рыночных торговок были непривычно чисты.
   Особое наслаждение Шемет испытал в лазенках, городской купальне, расположенной близ Пражского моста. В комнате, убранной зеркалами и диванами, уже было приготовлено все необходимое -- полотенца, гребни, щетки и губки, душистое мыло. Огромная ванна, обложенная свинцом, наполнялась из двух кранов холодной и горячей водой. Войцех блаженствовал чуть не два часа и вышел оттуда сияющий, как полная луна летней ночью.
   После лазенок друзья направились к Висле, где в лучах лунного света, заливавших хрустальный лед, скользили на коньках веселые парочки, под звуки полкового оркестра. Близилось Рождество, и город веселился, словно забыв о нависшей над ним тревожной участи.
  
   А тревожиться было о чем. Наполеон из Парижа, куда он бежал из Вильно по паспорту на имя Коленкура, слал приказы уже не существующим армиям, повеления вооружать области, уже захваченные русской армией, возобновившей свое наступление на запад, к Кенигсбергу и Варшаве, призывал к всеобщему сопротивлению, на которое уж ни у кого не было сил. Корпус Понятовского, последние остатки польской армии, отходил вместе с отступающими без боев австрийскими войсками. Лучшие сыны Польши и Литвы полегли на полях чужих сражений -- в Италии, Испании, России. Некому было становиться под ружье, лететь в лихую атаку с пикой наперевес. Обескровленная и растерзанная Польша в который раз ложилась под ноги победителю.
   Прихода русских войск Войцех решил не дожидаться. Хотя по его сведениям Гродненский полк в составе корпуса Витгенштейна наступал на Мемель и Кенигсберг, в рядах армии Кутузова у него было достаточно знакомцев, чтобы опасаться быть узнанным. Свою неизбежную гибель и чудесное спасение Шемет счел достаточным основанием не возвращаться в полк, не сомневаясь, что его внесли в списки погибших. Он все еще горел желанием сражаться против Бонапарта, но готовности служить русскому царю более не испытывал.
   Тем более Войцех не желал связывать свою судьбу с гибнущим Герцогством. Титул и имя могли открыть ему дорогу во дворец любого магната, и теперь, когда будущее казалось таким зыбким и неопределенным, каждый был бы счастлив оказать ему дружескую услугу, помогая добраться домой. Но Шемет решил не принимать на себя обязательств, в желании исполнить которые он вовсе не был уверен. Зато с готовностью принял предложение Лелевеля свести его с еврейским банкиром, который под поручительство пана Иоахима о том, что граф действительно тот, за кого себя выдает, ссудил его суммой, вполне достаточной для путешествия в Мединтильтас.
  
   До отъезда оставалось всего несколько дней, когда Войцеха вновь одолело любопытство. Ему очень не хотелось покидать Варшаву, хотя бы не попытавшись выяснить, кто и зачем преследовал его от самых Тельш. А, возможно, и ранее, сказал он себе, ведь то, что он не замечал слежки прежде, не говорило о том, что ее не было.
   Воодушевленные мыслью о том, что загадочные незнакомцы все свои дела вершили по ночам, друзья, переодевшись в крестьянское платье, решились навестить особняк, откуда Войцех две недели назад бежал. Уже издалека дом произвел на них впечатление опустевшего. Окна все еще были закрыты ставнями, ворота заперты, но свежевыпавший снег перед ними не пятнал ни единый след, а из кирпичных труб не вилась даже легчайшая струйка дыма.
   Калитка легко поддалась, отворившись во двор, и Войцех, стараясь ступать как можно тише, вошел в нее. Двор тоже был запорошен снегом, на парадной двери висел огромный амбарный замок, говоривший о том, что хозяев либо нет дома, либо они очень хотят, чтобы незваные гости в это поверили. Удрученный Войцех совсем уж собрался повернуть назад, тем более, что и Лелевель не горел желанием проникать в чужой запертый дом, как вдруг из конюшни по правую руку от ворот до него донеслось знакомое ржание.
   Шемет, презрев осторожность, бегом припустился на звук, рывком распахнул двери конюшни, и бросился в дальний конец, где, нетерпеливо перебирая ногами в стойле, стоял Йорик. В кормушке овса оставалось уж на донышке, вода в поилке покрылась тонкой коркой льда, но конь выглядел здоровым и крепким. Очевидно, похитители вели его с собой от самого Дунашева, привязав за каретой.
   Шемет огляделся, обнаружил в конюшне уздечку и седло, словно поджидавшие его прихода. В седельной сумке, кроме щетки и скребницы, нашлись отцовские письма, которые он возил с собой всю дорогу. И записка в плотном конверте серой бумаги. "До встречи". Ни имени, ни подписи -- ничего. Но Войцех не сомневался, что записка предназначалась ему. И в том, кто ее оставил, тоже.
  
   Накануне отъезда Войцеха друзья заказали в кухмистерской славный ужин, и зеленый штоф с водкой украсил накрытый белой скатертью стол. Разговор то уходил в седую древность, когда Лелевель рассказывал Войцеху о славных деяниях рыцарей Речи Посполитой -- поляках и литовцах, объединенных общей судьбой, то забегал вперед, в далекое будущее, тревожное и полное надежд. Но всегда возвращался к событиям сегодняшним, к тяжкой године испытаний и горя.
   -- Страна -- это ее народ, -- говорил Лелевель, сверкая глазами из-под сдвинутых бровей, -- а народ -- это язык и история. Во мне и капли поляка нет, если по крови судить. И все же, это моя страна, мой народ. Я жизнь положу на то, чтобы она вновь обрела достоинство и свободу. Но разве может быть свободна страна, если не свободен народ?
   -- Мой отец говорит, что раба и господина связывает одна цепь, -- кивнул Войцех, -- и я с ним согласен. Граф сейчас торопится завершить освобождение крестьян до того, как Мединтильтас, возможно, окажется по другую сторону границы. А ведь еще надо успеть переделить землю. Что за освобождение без надела землей?
   -- Не говори об освобождении, ибо человек не принадлежал и не принадлежит тебе, и ты его не освобождаешь, -- горячо отозвался Иоахим, -- не говори о наделении, ибо ты ничего не даешь, поскольку он владеет. Своди с ним честно счеты и ликвидируй тягостные узы, связывающие его владение с твоим.
   -- Хорошие слова, Иоахим, -- улыбнулся Войцех, -- давай за это выпьем. За честную игру.
   -- Заговорил, как англичанин, -- рассмеялся Лелевель, разливая по чаркам водку, -- может, тебе к Веллингтону податься?
   -- Далеко, -- вздохнул Шемет, -- да и зачем? Скоро вся Европа заполыхает войной. Тиран слишком долго навязывал народам свою волю. Что выиграла Польша под его рукой?
   -- Возможность отомстить за залитую кровью Варшаву, -- Лелевель сжал кулаки так, что костяшки побелели, -- за поднятых на штыки младенцев, за изрубленных суворовскими гренадерами стариков и женщин. Но местью не проживешь. На ней не построишь будущего.
   -- Простить? -- Войцех почувствовал, как в груди поднимается ледяной вал ненависти к предателю, ушедшему от справедливого возмездия. -- Это не по мне. У меня тоже есть счет, и я клянусь, он будет оплачен.
   -- Любой ценой? -- возразил Иоахим. -- Пусть ценой твоей жизни, пусть так. Я признаю твое право. Но если тебе для этого придется поступиться будущностью твоей семьи, разве ты выберешь месть?
   -- Не знаю, -- вздохнул Войцех, -- это умозрительные рассуждения. Вряд ли до этого дойдет. Давай не будем говорить обо мне.
   -- Как бы там ни было, -- согласно кивнул Лелевель, -- счет оплачен. Время ненависти прошло. Но время борьбы за свободу -- нет. Сменить одного тирана на другого -- это ли путь, которым мы пойдем? Мы, одними из первых принявшие конституцию? Мы, чья вольность стала нашей погибелью, потому что наши соседи не смогли простить нам такого примера? Нет, господин граф, мы еще поднимем оружие. Против всех тиранов, против всех, кто признает рабство законным.
   -- До этого еще далеко, -- заметил Войцех, -- а война идет уже сейчас. Я знаю, где враг. Но не уверен, под чьими знаменами мне следует с ним сразиться.
   -- Возможно, Пруссия восстанет против непрошеного союзника, -- усмехнулся Иоахим, -- тоже, конечно, не республика свободы, равенства и братства, но, все же не такая душная тюрьма, как Российская или Австрийская Империи. Подумай над этим.
   -- Подумаю, -- твердо ответил Войцех, -- главное ведь не за кого, а за что сражаешься. Может быть мне придется когда-нибудь сражаться и против пруссаков на стороне французов. И я даю тебе слово, Иоахим, что, где бы я ни оказался, я всегда буду драться только за одно -- за свободу. За нашу и вашу свободу.
   -- Хорошие слова, -- кивнул Лелевель, -- пожалуй, я их запомню.
   Наследник
  
   Домой Войцех добирался почти две недели. Прусскую границу он преодолел без труда, паспорт на имя Иоганна Шмидта, приказчика, который раздобыл ему все тот же банкир, особого внимания к себе не привлек. И все же Шемет старался выбирать тихие проселки, ведущие от одного небольшого городка к другому, ночевать останавливался в деревенских трактирах на полпути, за общим столом больше слушал, чем говорил.
  
   Поговорить местным жителям было о чем. По дороге к Кенигсбергу, командующий русским авангардом Дибич ухитрился отрезать шестнадцатитысячный корпус генерала Йорка от основных сил маршала Макдональда. Старый прусский лис Йорк, сообразив, что верность Бонапарту недолго будет цениться в Берлине, подписал на свой страх и риск в Таурогене конвенцию о нейтралитете. После чего Дибич двинулся на соединение с Витгенштейном, и к концу декабря занял Тильзит.
   Войцеху все еще сложно было привыкнуть к тому, что, кроме выпавших из его жизни трех недель бессознательного путешествия и немногим более осознанного пребывания в плену, две недели бесследно исчезли просто с переходом границы. И Варшавское Герцогство, и Пруссия жили по Григорианскому календарю. И Рождество, и Новый Год он встретил в пути, в полутемных деревенских трактирах, кружа в вальсе местных панночек и фройляйн в белоснежных фартуках и крахмальных чепцах, под звуки еврейских скрипочек и цимбал.
  
   К замку Войцех подъезжал уже вечером. Тонкий месяц то прятался в рваные облака, то скользил между черными ветвями лип, окаймлявших прямую дорогу в Мединтильтас. Слева мерцали огоньки близлежащей деревушки, темнел, возвышаясь над рассыпавшимися на опушке леса домишками старый костел. Во дворе было непривычно тихо и темно. Прежде, даже в зимние вечера, замок уже с дороги встречал путников светом фонарей у подъезда, веселыми голосами детей челяди, играющих в снежки, деловитым шумом большого хозяйства. Теперь лишь старый конюх вышел навстречу Шемету, охнул, узнав, подхватил Йорика под уздцы, уводя в конюшню. Из дома выскочила простоволосая девка-судомойка, взвизгнула, унеслась куда-то, оставив дверь открытой. Войцех, недоуменно оглядевшись вокруг, подхватил, не дожидаясь прислуги, седельные сумки и направился к высокому крыльцу замка.
   Жюстина встретила его в прихожей, присела в изящном книксене, слегка наклонив голову.
   -- Добро пожаловать домой, господин граф.
   Никогда прежде Мединтильтас не казался Войцеху таким холодным и мрачным. Словно на свечах и дровах вдруг начали экономить, а большую часть комнат просто заперли за ненадобностью. На Жюстине было простое, но изящное черное платье, она зябко куталась в темную шаль с длинной бахромой. За спиной у нее толпилась челядь -- дворецкий в белом парике, пара лакеев, горничные и кухарка. Лица у всех были печальные и тревожные. Войцех побледнел. Он уже знал, что ему скажет француженка.
   -- Граф Ян Казимир, ваш отец, скончался три недели назад, -- сдавленным голосом произнесла Жюстина, -- мы скорбим о вашей потере, господин граф.
   Войцех молча кивнул и направился к лестнице, ведущей во внутренние покои.
   В библиотеке затопили камин и зажгли свечи. Сумки куда-то унесли, наверное, в его старую спальню, Войцех даже не спросил. Он опустился в кресло перед большим бюро, на котором все еще лежали книги, с заложенными маленькими записочками страницами, большая тетрадь, любимая трубка отца и его кисет. Войцех бездумно перебирал аккуратно разложенные на столе мелочи, пытаясь собраться с мыслями. В горле першило, в глаза словно песку насыпали. И пустота, щемящая, незаполнимая, растекалась в груди леденящим холодом потери.
   Жюстина стояла перед ним, выпрямив спину, вцепившись побледневшими руками в края скрещенной шали, ждала. Слуги за ее спиной выстроились, словно почетный караул. Войцех поднял голову, кивнул.
   Она тихо и спокойно заговорила. Рассказала о внезапной болезни, в три дня горячки унесшей жизнь все еще крепкого и здорового мужчины. О скорых похоронах, на которых, кроме слуг, присутствовали лишь доктор и ксендз -- последняя просьба умирающего была не устраивать торжественной церемонии. О том, что за нотариусом в Тильзит послали уже давно, но война, по-видимому, задержала его. И это хорошо, раз уж молодой граф прибыл раньше, чем успели огласить завещание. Войцех почти не слушал ее, думая о своем.
   Он так надеялся хотя бы ненадолго снять с себя ответственность за свое будущее. На мудрые советы отца. На его любовь и поддержку. А теперь, кроме того долга, что у него уже был, Мединтильтас свалился ему на голову и требовал мелочных хозяйственных решений и забот. Войцех злился на себя за такие приземленные мысли, но поделать ничего с ними не мог. Пока вдруг, его не озарила еще одна, столь ужасная мысль, что он вскочил с места, перебив Жюстину.
   -- Скажи, не получал ли отец каких-либо сведений обо мне накануне своей болезни? -- дрожащим голосом спросил он.
   -- Нет, господин граф. Ваш отец писал вам на адрес полка, но так и не дождался ответа. Ни от вас, ни от Шефа. Но он верил, что с вами все благополучно. Не нужно себя винить, господин граф. Прошу вас.
   Что-то в тоне Жюстины насторожило Войцеха. Она не сочувствовала его горю, она разделяла его. Он внимательно всмотрелся в ее лицо -- осунувшееся, побледневшее, но при этом как-то неуловимо похорошевшее, вернувшее себе часть утраченной с годами красоты, как будто новая жизнь подарила ей вторую молодость. Войцех жестом отослал стоящих за спиной француженки слуг, подождал, пока за дворецким закроется дверь, шагнул к ней. Жюстина опустила голову и еще крепче обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от него.
   Войцех мягким, но настойчивым движением развел ее руки. Под темным платьем, перехваченным под грудью бархатной лентой, круглился слегка выступающий живот. Жюстина отшатнулась, снова запахнув шаль. По ее щекам катились слезы.
   -- Простите меня, господин граф.
   -- Войцех, -- тихо сказал он, поднимая ее подбородок одной рукой, а другой осторожно утирая слезы, -- меня зовут Войцех, Жюстина.
   Войцех усадил ее в кресло у камина, сел напротив, собираясь с мыслями. Жюстина уже не плакала, но в ее блестящих глазах плескалась тревога. Она ждала его решения с затаенным страхом, и это показалось Войцеху ужасно несправедливым. Эта гордая женщина не заслуживала такого унизительного положения. Внезапная мысль озарила его.
   -- Ты не продаешься, Жюстина, -- уверенно сказал Войцех, -- это я помню. И я знаю, что мой отец никогда не совершил бы бесчестного поступка. Не бойся, расскажи мне все.
   -- Граф... -- Жюстина запнулась и замолчала. А когда заговорила вновь, голос ее звучал тверже и решительней, -- Янош хотел венчаться, как только стало ясно, что у нас будет ребенок. Но я убедила его дождаться вашего приезда, или, хотя бы, письменного уведомления, что вам известно о его решении. Я не хотела, чтобы кто-то дурно подумал о моих чувствах. Ваш отец был замечательным человеком, Войцех, и я искренне любила его. И сейчас люблю. Но что толку говорить о том, что могло бы случиться? Судьба распорядилась по-своему. Если бы не война, я бы уже покинула Мединтильтас. Я не хочу ставить вас в двусмысленное положение.
   -- Думать забудь! -- Войцех подхватился с кресла, стремительно прошелся по комнате из конца в конец. Оглянулся. Лицо Жюстины выражало крайнюю степень изумления.
   -- У меня теперь никого не осталось ближе, чем ребенок, которого ты носишь, -- уже спокойно сказал Войцех, снова вернувшись в кресло, -- неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы мой брат...
   -- Или сестра, -- с несмелой улыбкой вставила Жюстина.
   -- Или сестра, -- улыбнулся в ответ Войцех, -- неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы мои близкие терпели в чем-то нужду? Чтобы они не получили хотя бы доли той заботы, которой я им обязан? И отец... Я рад, Жюстина, что ты, пусть ненадолго, подарила ему счастье, которого он столько лет был лишен.
   -- Не стоит благодарности, -- холодно ответила Жюстина.
   -- Прости. Я не хотел тебя оскорбить. И, пожалуйста, помолчи минутку. Дай подумать.
   Минуты Войцеху хватило с лихвой. Он вскочил на ноги, потянул Жюстину за собой к выходу из библиотеки.
   -- Идем! Скорее!
   В его голосе была такая несокрушимая воля и властность, что Жюстина даже не решилась спросить "куда?" и, едва не бегом, последовала за Войцехом, увлекаемая его сильной рукой.
   Войцех выскочил во двор, разбудил спящего в конюшне мальчишку.
   -- Седлай! Да поживее!
   Йорик весело заржал, предчувствуя славную скачку. Войцех одним движением поднял Жюстину на коня, вскочил в седло, прижимая ее к себе, и помчался в сторону спящей деревни.
  
   На стук медного молотка долго никто не откликался. Затем в окошке мелькнул свет, и пани Гражина, величавая седовласая экономка, отворила дверь, встретив Войцеха и Жюстину весьма осуждающим выражением лица. Войцех только отодвинул ее с дороги, направляясь в горницу. Отец Бенедикт, деревенский ксендз, появился через пару минут, зевая и на ходу оправляя наспех натянутую рясу. Войцеха он узнал и приветствовал его вежливым поклоном.
   -- Я хотел бы посмотреть приходскую книгу, -- с места в карьер заявил Войцех.
   -- Сейчас, ночью? -- удивленно воззрился ксендз.
   -- Дело не терпит отлагательств, -- нетерпеливо ответил Войцех, -- со дня на день может приехать нотариус из Тильзита, и я хочу убедиться, что записи в порядке.
   -- Какие еще записи? -- недоуменно почесал в затылке отец Бенедикт. Но под суровым взглядом юного магната стушевался и направился к бюро, где держал свои книги.
   Войцех пролистал книгу, удовлетворенно кивнул, указав ксендзу на одну из страниц, внизу которой оставалось пустое место.
   -- Я так и подозревал, -- сказал он весьма недовольным голосом, -- что запись о венчании моего покойного отца с мадмуазель Жюстиной вы, святой отец, сделать забыли. Я думаю, сейчас самое время исправить упущение. Когда был проведен обряд, мадам? Двадцатого июля, если не ошибаюсь? Отец писал мне, да я запамятовал.
   -- Но позвольте, господин граф, -- нерешительно возразил ксендз, -- вы, верно, что-то путаете. Не было никакого венчания.
   -- Вы хотите сказать, что мой отец, граф Ян Казимир Шемет, окончил свои дни во грехе? -- скривился Войцех. -- Это оскорбление, святой отец. Или вы обвиняете меня во лжи?
   -- Нет, что вы, господин граф, -- испуганно замотал головой отец Бенедикт, -- не вас, не вас.
   -- Стало быть, госпожу графиню? -- угрожающим тоном спросил Войцех. -- Ну что же. Если вы не помните, как венчали эту достойную даму, святой отец, возможно, вы правы. Вероятно, брак был заключен по лютеранскому обряду. Я припоминаю, мой отец давно думал, не перейти ли ему в евангелическую церковь. Если он сделал это, мне, конечно, стоит последовать его примеру. И убедить крестьян сделать то же самое. Доброй ночи, святой отец.
   Отец Бенедикт всплеснул руками, ухватился за край стола, словно теряя опору.
   -- Господин граф! -- в отчаянии воскликнул он. -- К чему такая поспешность? Если вы так уверены в том, что брак был заключен, я не могу сомневаться в ваших словах. Но что скажут соседи? Ведь свадьбы-то не было? Любой вам это подтвердит.
   -- Со свадьбой отец собирался повременить до моего приезда, -- уже мягче ответил Войцех, -- но я опоздал. А теперь, поскольку в ближайшее время сюда прибудет нотариус для оглашения завещания, скрывать этот брак уже не только бессмысленно, но и преступно. Я прошу вас, святой отец, исправьте это досадное недоразумение. И моя благодарность не уступит вашей деликатности. У костела, наверняка, есть неотложные нужды, о которых я мог бы позаботиться. Сотня золотых завтра же утром. И еще столько же после того, как нотариус заверит все необходимые для утверждения графини в правах документы.
   -- Я вспомнил, господин граф, -- обреченно вздохнул ксендз, -- точно. Двадцатого июля это было. Меня позвали к умирающему после окончания обряда бракосочетания, и я забыл сделать запись в книге. Немедля исправлю эту досадную оплошность.
   -- Вот и славно, -- кивнул Войцех, -- благодарю за понимание, святой отец.
   Он обернулся к Жюстине, все это время простоявшей в углу безмолвной статуей.
   -- Идемте, госпожа графиня, вам нужно отдохнуть.
   Уже сидя перед Войцехом на спине Йорика Жюстина решилась заговорить.
   -- Спасибо, Войцех. Но зачем нужно было мое присутствие?
   -- Если бы старый хрыч уперся, -- мрачно ответил Войцех, -- я бы сам с тобой обвенчался, не сходя с места. Но, пожалуй, я рад, что это не понадобилось.
   И только глубокой ночью, добравшись, наконец, до своей старой спальни, где ничего не изменилось за полтора года, что его не было дома, Войцех судорожно вцепился зубами в подушку и зарыдал.
  
   Нотариус добрался в Мединтильтас через три дня. В присутствии соседей, двое из которых были душеприказчиками покойного графа, была зачитана его последняя воля. Войцех воспользовался оказией, составив завещание, в котором подтверждал наследственные права еще не рожденного брата или сестры, выделил Жюстине вдовью долю, щедро вознаградил отца Бенедикта за ночной визит. Мединтильтас все еще оставался домом, но теперь, когда ему больше не у кого было просить совета, Войцех не видел причин задерживаться здесь. Война, закончившаяся для России, только начиналась для Пруссии, и он намеревался принять в ней самое деятельное участие.
   В середине января граф Шемет отправился в Берлин.
   Жюстина простилась с ним в библиотеке. Обняла, поцеловала в лоб. Совсем по-матерински.
   -- Удачи, Войцех. Бог даст, свидимся.
   -- Бога нет, Жюстина, -- покачал головой Войцех, -- бога нет.
   Берлин
  
   Дорога в Берлин заняла больше недели. Громоздкая старинная карета -- единственный экипаж, пригодный для дальнего зимнего путешествия, обнаружившийся в поместье, тащилась медленно. Четверка соловых жемайтийцев с темной полосой по хребту тянула тяжелый экипаж, упрямо переступая крепкими ногами по заснеженному тракту.
   Русская армия уже вступила на территорию Пруссии с трех сторон. Витгенштейн стоял в Старгарде, ожидая подхода Западной армии Чичагова, атаман Платов занял Эльбинг, Чернышев -- Мариенверден и Нейенбург, Воронцов -- Бромберг. Главная армия, в которой находился император Александр, перешла Неман у Мереча и, перешагнув прусскую границу у города Лыка, направилась к Плоцку. Французы отступили к Познани, австрийцы -- к Варшаве.
   Войцех с ожесточенной покорностью читал военные сводки в придорожных трактирах и гостиницах. Прежде всего необходимо было уладить дела домашние, но оставаться в стороне от главных событий в эти дни, решавшие судьбу Пруссии и Варшавского герцогства, ему было тяжело.
   Успешно избежав столкновения с обеими действующими армиями, Шемет поздравил себя с безукоризненно выполненным стратегическим маневром и 23 января 1813 года благополучно прибыл в Берлин. Только чтобы узнать, что король Фридрих-Вильгельм и двор за день до того покинули город, получив сведения о повелении маршалу Ожеро задержать прусского монарха и заключить его под домашний арест.
   Первым порывом Шемета было последовать за королем в Бреслау. Следовало срочно уладить дело со службой в Гродненском полку, и Войцех рассчитывал, что просьба об отставке будет исходить от Прусского правительства. После смерти отца, кроме так и не завершенного регулирования поземельных отношений с проживавшими на землях поместья крестьянами, на него свалилась административная, полицейская и судебная власть в окружавших Мединтильтас деревнях, а так же церковное и учебное попечительство. Большую часть этих обязанностей граф Шемет рассчитывал передать сельскому суду, старосте и лавникам*, а также юстициарию -- государственному чиновнику на жаловании владельцев имения. Но все это требовало времени и хлопот. Поэтому, вздохнув и скрепя сердце, Войцех положил задержаться в Берлине до полного устройства дел в поместье.
   Оставив карету, кучера и камердинера на постоялом дворе, Войцех направился в банковскую контору Джуды Херца Бера, занимавшуюся финансовыми делами покойного графа. Один из влиятельнейших прусских финансистов, лидер еврейской общины Берлина, Джуда Бер придерживался реформистских взглядов. В салоне его жены Амалии собирались лучшие умы Пруссии, и даже сам наследник престола, кронпринц Фридрих-Вильгельм, удостаивал ее собрания своим присутствием.
   К молодому графу герр Джуда вышел лично, учитывая крупный характер предстоящих финансовых операций и желание поближе познакомиться с новым клиентом. О еврейском происхождении банкира напоминала разве что тронутая проседью борода клинышком, да пытливые черные глаза. Одет он был по последней моде, в дорогой сюртук мышиного цвета и темно-серые панталоны. Войцех, в перешитом Жюстиной отцовском костюме, на его фоне выглядел не слишком презентабельно, но банкир встречал клиентов не по одежке, а по состоянию банковского счета, посему прием Войцеху был оказан самый уважительный.
   Первым делом Шемет перевел в деньги в Варшаву, поступок, вызвавший горячее одобрение герра Джуды, заметившего, что в эти беспокойные времена люди предпочитают делать долги, а не возвращать. Свое одобрение финансист выразил не только в поощрительных словах, но и в добрых советах, оказавшихся весьма кстати только вступившему на деловую стезю Войцеху. А потом, когда затянувшаяся беседа приняла характер теплый и доверительный, оказал неоценимую услугу, порекомендовав взять поверенным своего дальнего родственника, Исаака Шпигеля.
   Исаак появился в приемной откуда-то из глубин конторы, на ходу снимая сатиновые синие нарукавники со старомодного черного лапсердака, чуть лоснившегося на спине, но все еще приличного. Расходившиеся при ходьбе полы чуть приоткрывали короткие панталоны, пузырившиеся на коленях от непрестанного сидения, черные чулки обтягивали крепкие икры, на потертых тупоносых башмаках тускло серебрились квадратные пряжки. Весь этот наряд, совершенно не вяжущийся со строгой элегантностью банковской конторы, удивительно подходил к его лицу -- темному, горбоносому, обрамленному волнистой бородой смоляного цвета с редкими прожилками седины и густыми волосами до плеч, буйство которых усмиряла черная бархатная ермолка. Блестящие черные глаза были полуопущены, но взгляд из-под густых ресниц показался Войцеху не просто изучающим, но даже слегка насмешливым. Впрочем, на ярких полных губах, свидетельствующих о натуре чувственной и страстной, улыбки не было.
   На улице ко всему этому добавился складчатый суконный плащ с пожелтевшим кружевным воротником, тоже черный, и плоская широкая шляпа, из-под которой на затылке виднелась ермолка, делавшая герра Шпигеля похожим на диковинный гриб. Войцех с некоторым опасением поглядывал на спутника, решившего проводить своего нанимателя до постоялого двора, чтобы поближе свести знакомство.
   -- Надолго в Берлин, Ваше Сиятельство? -- поинтересовался Исаак. В его тоне сквозило не ленивое любопытство, а какой-то расчет, словно он прикидывал, какой товар всучить покупателю в зависимости от ответа.
   -- Не знаю, -- пожал плечами Войцех, -- все будет зависеть от того, как скоро Государственный комитет утвердит соглашения, которые мой отец подписал с крестьянами. Я знаю, что это должен был делать окружной земельный суд в Кенигсберге, но там сейчас русские, война, наверное, остановила все дела. Впрочем, и здесь, в Берлине...
   Он не договорил, провожая взглядом пару французских жандармов, идущих им навстречу по другой стороне улицы.
   -- Война -- это плохо для дел, -- согласился Шпигель, -- но комиссии и комитеты продолжают заседать, жалобы рассматриваются, петиции принимаются. Чиновники -- тоже люди, им семьи кормить надо, а жалование за красивые глаза не платят.
   -- Значит, ненадолго, -- обрадовался Войцех, -- у меня ни жалоб, ни петиций нет. Если, как вы говорите...
   -- А вот этого я не говорил, -- перебил его Исаак с усмешкой, и тут же замялся, остановившись для поклона, -- простите, Ваше Сиятельство.
   -- Утомили уже "Сиятельством", герр Шпигель, -- полушутя заметил Войцех, -- нельзя ли попроще?
   -- Можно, господин граф, -- согласился Исаак, -- но и вы мне уж не говорите "герр Шпигель". Я придерживаюсь старинных взглядов на отношения, господин граф. У каждого вельможи есть "свой еврей", и я буду благодарен, если назвать вы меня будете просто по имени и на "ты".
   -- Герр Джуда Бер, кажется, придерживается иных взглядов, -- нахмурился Шемет, -- мне не по душе эта вельможная фамильярность.
   -- Мой родственник пытается усидеть на двух стульях, -- вздохнул Исаак, -- и, помяните мое слово, господин граф, когда-нибудь это до добра не доведет. Еврей должен оставаться евреем. Или становиться немцем. Я предпочитаю первое. Герр Джуда не решается на второе.
   -- Будь по-твоему, -- пожал плечами Войцех, -- хотя я бы предпочел, чтобы люди вообще перестали задумываться о своем происхождении. Все беды от этого, а не от того, хочет ли какой-то еврей становиться немцем или наоборот.
   -- Занятные взгляды, господин граф, -- лукаво блеснул глазом Исаак, -- извините за любопытство, но вы католик или лютеранин?
   -- Я -- нехристь жмудский, -- рассмеялся Войцех.
   Смех оборвался, сердце защемило. Это были слова Миши Сенина, и резанули они глубоко и больно, напоминая об отложенном долге мести. Исаак поглядел на Шемета из-под опущенных ресниц и промолчал.
   -- Так что там с моими соглашениями? -- напомнил Шемет.
   -- Я думаю, господин граф, -- снова вздохнул Исаак, -- что все это займет больше времени, чем вы надеялись.
   -- И ты не можешь мне в этом помочь? -- подмигнул Войцех. -- Не верится.
   -- У меня к вам просьба, господин граф, -- Шпигель остановился, и Войцеху пришлось сделать то же, -- подайте свои прошения сами. Чтобы понять, с кем имеете дело. А после -- я сделаю все, что в моих силах, чтобы ускорить процесс.
   -- Настолько плохо? -- ухмыльнулся Войцех. -- Ну что же, поступим, как ты говоришь. И сколько времени мне придется провести в Берлине в этом случае?
   -- Недели две-три, -- понуро ответил Исаак, -- я потому и просил вас, чтобы вы сами убедились в том, сколь хлопотное это дело. И не винили меня в том, что я пытаюсь его затянуть, преследуя свои выгоды.
   -- Плохо, -- протянул Войцех, -- но если иначе нельзя...
   Он повернулся и прибавил шагу. Исаак чуть не бегом бросился его догонять.
   -- Примите мой совет, господин граф, -- чуть задыхаясь от быстрой ходьбы, заговорил Шпигель, -- не оставайтесь в гостинице. У французских властей везде глаза и уши. А по вашей выправке даже такой старый еврей, как я, тут же догадается, что вы -- офицер. Если, кроме прусских чиновников вам придется иметь дело с французскими... Я боюсь и подумать, как много времени это займет. И там я буду бессилен чем-либо помочь.
   -- Здравая мысль, -- согласился Войцех, -- и где же ты мне предлагаешь остановиться?
   -- Отправьте экипаж и слуг в Бреслау, -- посоветовал Исаак, -- не мозольте глаза французам, соря деньгами. Ваш гардероб...
   -- Я как раз хотел просить тебя порекомендовать мне хорошего портного, -- перебил его Войцех.
   -- Разумеется, господин граф, с удовольствием, -- кивнул Шпигель, -- но пока вам лучше носить то, в чем вы приехали. И поселиться где-нибудь в комнатке с пансионом. Неподалеку от университета есть прекрасные квартирки, которые сдаются бедным студентам. Одна моя знакомая фрау...
   -- Вот с этого и надо было начинать, -- рассмеялся Войцех, -- что же, много у нее постояльцев?
   -- Ни одного, -- печально ответил Исаак.
   -- Так хороши ли комнаты, если она не может найти жильцов? -- засомневался Шемет.
   -- Комнаты хороши, -- кивнул Шпигель, -- да вот только дочка -- еще лучше. Фрау Штейнберг опасается, что присутствие в доме молодых людей дурно скажется на ее будущем. Девушку замуж надо отдавать, сами понимаете.
   -- Ну, я тоже не стар, -- удивленно заметил Войцех, -- почему же фрау Штейнберг сделает для меня исключение?
   -- Видите ли, господин граф, -- ответил Исаак, -- по-настоящему дурных людей, готовых хладнокровно погубить юную девушку, не так уж много. Но вы, господин граф, учитывая ваше происхождение и богатство, не станете лгать, что готовы жениться.
   -- Кому же я мог бы лгать? -- сердито ответил Войцех. -- Фрау Штейнберг или ее дочери?
   -- Себе, господин граф, -- печально улыбнулся Исаак, -- себе.
  
   Фрау Штейнберг оказалась весьма аппетитной дамой лет тридцати пяти, жизнерадостной и улыбчивой, несмотря на вдовий чепец. Войцех, решившийся до конца следовать совету Исаака хранить инкогнито, сообщил ей, что в Берлин приехал хлопотать об уменьшении крестьянских тягот, что было недалеко от истины, а после завершения дел намеревается вступить добровольцем в один из фрайкоров*, по слухам уже начавшим тайно собираться по всей Пруссии.
   Патриотический порыв юного ходатая по крестьянским делам произвел на сердобольную вдовушку самое благоприятное впечатление. Хотя, возможно, решающую роль в ее согласии сдать комнату сыграло и то обстоятельство, что надолго постоялец не задержится. Времена настали тяжелые, пенсии за мужа, погибшего при Йене, едва хватало, чтобы свести концы с концами. И небольшой заработок тут пришелся весьма кстати. Но рисковать будущностью дочери фрау Штейнберг явно не хотела, хотя напрямую ни о чем таком не заговорить не решилась.
  
   Предмет материнских надежд и опасений Шемет в этот вечер так и не увидел. Откушав кофею с булочками в компании фрау Греты, как добродушно разрешила себя называть вдовушка, и Исаака, после того откланявшегося и поспешившего домой, Шемет направился на постоялый двор -- отдать распоряжения об экипаже и багаже. На новую квартиру он явился уже вечером, с одним чемоданом, и тут же проследовал в чистую и уютную комнату на втором этаже, отведенную ему хозяйкой.
  
   На следующий день, в воскресенье, Войцех проснулся поздно. Умылся почти ледяной водой из жестяного рукомойника, побрился, глядя в тусклое зеркало легкомысленного туалетного столика, явно предназначавшегося не для кавалера, судя по обилию резных розочек на раме и гнутых ножках, и спустился вниз, в гостиную. Хозяйки не было дома, она с семейством, состоявшим, как уже знал Шемет, из нее самой и троих детей, из которых дочка была старшей, отправилась в кирху. Из кухни доносился запах тушеной капусты и копченых колбасок, но пожилая кухарка, сжалившись над пропустившим завтрак "бедным молодым человеком" вынесла ему кофейник, свежие булочки и маленький кусочек масла на блюдечке. Войцех, застигнутый неожиданным бездельем, совсем уж решил прогуляться по городу, несмотря на морозную погоду, когда из прихожей раздались звонкие детские голоса.
   -- Доброго утра, господин Шемет, -- приветствовал его из полутемной прихожей нежный девический голосок, -- мама задержалась на собрании у господина пастора, так что придется мне уж самой представиться, простите. Я -- фройляйн Лиза. Но вы можете звать меня просто Лизхен.
   Девушка вышла на свет, за ее юбку прятались двое мальчишек, лет десяти и восьми, но Войцех, у которого даже в горле пересохло, мог смотреть только на нее.
   Невысокая, едва доходящая ему до плеча, фройляйн Лиза казалась хрупкой статуэткой, столь совершенна и соразмерна была ее тоненькая девичья фигура. Темно-русые волосы, гладко зачесанные и собранные сзади в тяжелый узел, подчеркивали нежную белизну тоненькой шейки. Серые глаза с темными густыми ресницами, широко расставленные и блестящие, глядели с невинным прямодушием ребенка, но грудь под голубым строгим, но нарядным по случаю воскресенья платьем, была по-девичьи высокой. Мягкие розовые губы застенчиво улыбались. Войцех тряхнул головой, словно вынырнул из глубокого омута и низко поклонился девушке. Красота вознесла Лизхен в его глазах выше любого происхождения и состояния. Шемет увидел, наконец, свою богиню.
   Осмелевшие сорванцы, Герберт и Йохан, помогли Войцеху справиться с создавшейся неловкостью. Они забросали гостя вопросами о его жизни, а, узнав, что ему довелось попутешествовать, потребовали подробных рассказов обо всех местах, где ему довелось побывать. Войцех даже своими военными похождениями решился поделиться, разумеется, не упоминая офицерского звания и наград. Мальчики слушали, раскрыв рты, Лизхен охала, но не выказывала страха, даже когда речь зашла о безумном штурме Полоцкой стены. Словом, к приходу фрау Греты атмосфера в гостиной царила вполне дружеская и невинная.
   Отослав мальчиков в детскую, фрау Грета велела дочери идти на кухню, помогать с обедом. Войцех, отговорившись нелюбовью к тушеной капусте, отправился обедать в ближайшую кухмистерскую, рекомендованную ему благодарной за экономию хозяйкой. Настроение у него было самое приподнятое. Нежная улыбка и блестящие глаза Лизхен не шли из головы, и Шемет, совершенно влюбленный, думал только о том, как ему повезло встретить в этом скромном доме такую необыкновенную и прекрасную девушку.
  
   * -- Лавник (лат. scabini[1], польск. ?awnik -- заседатель) -- член судебной коллегии ("лавы") с компетенцией рассматривать уголовные и некоторые категории гражданских дел в городах Магдебургского права. В Речи Посполитой и Великом княжестве Литовском лавы имели только крупные города. Обычно, они состояли из 3-7 членов. Председателем лавников был войт. Лавы с лавниками существовали до отмены Магдебургского права. В губерниях Царства Польского лавниками называли членов волостного суда.
   В данном случае имеется в виду именно последнее значение.
  
   * -- Фрайкор (нем. Freikorps -- свободный корпус, добровольческий корпус) -- наименование целого ряда полувоенных патриотических формирований, существовавших в Германии и Австрии в XVIII--XX вв.
  
   Квадрига
  
   Белоснежный фасад Бранденбургских ворот подпирал белое заснеженное небо незавершенной линией украшенного барельефом постамента. Войцех не сразу понял, откуда возникло это ощущение щемящей пустоты. Вспомнились многочисленные гравюры с видами Берлина, на которых богиня Виктория уверенной рукой правила победоносной квадригой.
   Коней и богиню Бонапарт увез в Париж, как трофей, в насмешку над урезанной и ограбленной Пруссией. Шемет знал и о тяжелейшей контрибуции, разорявшей страну, и о французских гарнизонах, занявших почти все главные крепости Пруссии, о реквизициях, арестах, бесцеремонном вмешательстве во внутреннюю политику. Но почему-то именно этот унизительный жест победителя переполнил чашу. Город, куда он только недавно прибыл гостем, этот чужой европейский город, с которым его прежде ничего не связывало, вдруг показался ему близким и родным.
   "Я еще увижу квадригу на Вратах Мира*", -- пообещал он себе, и рука сжалась в кулак в молчаливом жесте.
  
   У бокового подъезда Министерства внутренних дел на Вильгельмштрассе, несмотря на холодный ветер, срывающий с крыш сухой колкий снежок, толпился уже десяток посетителей, дожидающихся начала рабочего дня. Притопывал ногами в щегольских лаковых сапожках молодой мужчина пронырливого вида, мрачно сопел в воротник шубы грузный силезский помещик, недовольно посматривал на часы седой мужчина в адвокатской мантии, выглядывавшей из-под каррика с широким меховым воротником. Войцех, плотнее запахнув широкий серый плащ, поежился и присоединился к разношерстной компании просителей.
   Через четверть часа величественный швейцар открыл широкую дверь, впустив их в нетопленую приемную с узкими окошками и деревянными скамьями по стенам. Вскоре показался моложавый секретарь в синем вицмундире, тихо осведомился у каждого о причине визита и велел дожидаться вызова.
   Шемет, несмотря на предостережения Шпигеля, не слишком волновался. Отец, горячо заинтересованный в идеях Штейна, заложившего основы государственных реформ, успел проделать большую часть работы. Жюстина, помогавшая графу в последний год его жизни, передала Войцеху все бумаги, сопроводив весьма разумными советами и необходимыми пояснениями. Оставалось всего лишь завизировать отказ сельского схода от права на помощь помещика в уплате податей в обмен на досрочную отмену барщины, утвердить размер чинша для арендаторов, внести в земельный реестр раздел пастбищных и луговых угодий. Передел крестьянских наделов и долгосрочный выкуп инвентаря. Соглашение о попечительстве над сельской школой и категорический отказ от участия в делах приходского совета.
   По правде сказать, Войцех готов был отказаться и от большего, лишь бы не погрязнуть до конца жизни в хозяйственных делах. Впрочем, после двух недель, проведенных с глазу на глаз с Жюстиной за обсуждением предстоящей поездки в Берлин, он решил, что может полностью на нее положиться. В Мединтильтасе она оказалась на своем месте; спокойный ум, простота хороших манер, вдумчивая пытливость -- все это за год сделало из нее настоящую хозяйку, заботящуюся как о достатке своего дома, так и о благополучии тех, кто от нее зависит.
   Война уже однажды коснулась Войцеха своим гибельным дыханием, и только невероятная удача позволила ему выскользнуть из холодных когтей смерти. Рассчитывать на то, что чудо случится во второй раз, было глупо, и Шемет прекрасно понимал, что может и не вернуться домой. Жюстина, ожидающая наследника, была его страховкой на такой случай. Гарантией, что сделанное отцом и законченное им в Берлине, не пропадет, не развеется по ветру, не будет разрушено жадными руками дальней родни, к которой попадет Мединтильтас в случае его гибели. Войцех вспомнил умные серые глаза и чуть печальную ласковую улыбку, и на душе у него потеплело.
   -- Граф Шемет! -- голос секретаря вывел его из размышлений. -- Вас ждут, Ваше сиятельство.
   Войцех прошел в открытую дверь, провожаемый удивленными взглядами посетителей, не ожидавших, что под скромным серым плащом скрывается один из богатейших магнатов Восточной Пруссии.
  
   В длинном зале со стенами, выкрашенными глухой охристой краской, от самой двери до стеклянной перегородки, за которой находился кабинет начальника канцелярии, тянулся ряд однообразных конторок. Писцы, большей частью совсем молодые юноши или убеленные сединами старцы, с прилежанием скрипели перьями, переписывая всевозможные циркуляры, постановления и эдикты. Готовые бумаги относили к большим столам, за которыми восседали строгие регистраторы, заносившие номера бумаг в толстые обтянутые коленкором конторские книги и сортировавшие их для дальнейшей отправки по инстанциям.
   Ближе к двери за обширным бюро в высоком кресле с прямой спинкой один из помощников начальника канцелярии, мужчина средних лет в золоченых очках, поблескивающих на благородном мясистом носу, вел прием посетителей.
   Шемет, которого в Петербурге судьба уберегла от хождения по присутствиям и департаментам, неожиданно вспомнил страшные рассказы знакомых о неприступных и грозных российских чиновниках, и даже несколько стушевался, вцепившись пальцами в ручку вместительного саквояжа рыжей кожи. Выпрямил спину, расстегнул медный замок и выложил документы на стол перед чиновником с самым вельможным и самоуверенным видом, на который оказался способен.
   -- Присядьте, Ваше сиятельство, -- чиновник с самой благожелательной улыбкой указал Войцеху на стул, -- мне, право неловко, сидеть, когда такой благородный посетитель передо мной стоит. Позвольте представиться, коллежский асессор Зигфрид Толе.
   -- Благодарю, господин Толе, -- кивнул Войцех, усаживаясь на стул, -- я надеюсь, что надолго вас не задержу.
   -- Полноте, господин граф, -- заулыбался Толе, -- я весь в вашем распоряжении.
   Следующие четверть часа вселили в Войцеха надежду на то, что предупреждения герра Шпигеля -- это тонкий еврейский юмор. Толе весьма обстоятельно изучил представленные документы, сопровождая процесс короткими деловыми вопросами, неизменно вникающими в самую суть, и одобрительно кивал, выслушивая ответы Шемета. Пометки, которые он делал на узких полосках бумаги остро заточенным Кох-и-нуром, Толе аккуратно прикреплял к соответствующим листам поданных Войцехом прошений, раскладывая их в четыре разные стопки.
   Наконец, закончив, он поправил очки, сложил бумаги в одну аккуратную кипу и протянул ее Шемету.
   -- Весьма обстоятельно и профессионально составленные документы, -- одобрительно улыбнулся Толе, -- вам следует подать их в Кенигсбергский окружной суд по земельным вопросам. И в попечительскую комиссию при ландтаге Восточной Пруссии. Я уверен, что с их утверждением не возникнет никаких затруднений.
   -- Но позвольте, господин Толе! -- Войцех положил бумаги чуть не под нос собеседнику. -- Разве вам неизвестно, что Кенигсберг занят русскими войсками? Местным властям есть, чем заняться, кроме устройства моих дел.
   -- Берлин занят французскими войсками, -- невозмутимо отпарировал чиновник, отодвигая документы, -- однако же, это не мешает нам работать. Я уверен, господин граф...
   -- Послушайте, господин Толе, -- тихим и проникновенным голосом произнес Войцех,-- вам же все равно пришлют документы из Кенигсберга на утверждение. Я в ближайшее время намереваюсь вступить в военную службу, и, если слухи, которые достигли моих ушей по дороге в Берлин, верны, то поручиться за мою жизнь не может никто. Госпожа вдовствующая графиня ждет ребенка, и я не сомневаюсь, что она в точности исполнит волю моего покойного отца и мою тоже. Но, в случае если имение перейдет в руки побочной ветви, нет никакой уверенности, что новые владельцы пожелают оставить в силе соглашения с арендаторами и условия регулирования. Мне очень важно знать, что дело, начатое моим отцом, будет завершено. Это мой долг, и только от вас зависит помочь мне его исполнить.
   В официальной улыбке чиновника тенью промелькнула искренность.
   -- Я посмотрю, что мы можем сделать для вас, господин граф, -- произнес он, поднимаясь с места. И, заметив, что Войцех последовал его примеру, жестом остановил его. -- Не вставайте, господин граф, не вставайте. Я покажу ваши бумаги барону фон Илов, начальнику департамента. Возможно, он позволит сделать для вас исключение.
   Время ожидания потянулось нестерпимо медленно, наполненное тихим шуршанием бумаг, скрипом перьев, дальним стуком ходиков на стене. За соседним столом сопел силезский помещик, так и не снявший шубы, сидевший перед ним чиновник с недовольным видом разглядывал гербовый лист.
   -- Извините, господин Суддерманн, но постановление окружного суда полностью соответствует положениям Акта от четырнадцатого сентября. Вы, конечно, можете подать апелляцию, но уверяю вас, это напрасная трата времени и денег.
   -- Но это же грабеж! -- зарычал помещик. -- Отмена пешей барщины лишит меня работников. Кто будет собирать урожай, я вас спрашиваю?
   Двое молодых писцов от неожиданности уронили перья. Регистратор с неодобрением поглядел на них, и клерки снова принялись за работу, всем видом показывая, что никакое любопытство не может отвлечь их от дела.
   -- Но вы же согласились на выкупные платежи, господин Суддерманн, -- спокойно возразил чиновник, -- значит, вам придется нанимать крестьян для выполнения работ за установленную законом плату.
   -- Грабеж чистой воды! -- снова зарычал помещик, подхватываясь с места. -- Я найду на вас управу! Я буду жаловаться.
   -- Подайте ваше прошение в Генеральную комиссию по исполнению эдикта, -- пожал плечами чиновник, -- и жалобу в Земельный комитет.
   -- Но это же не судебные инстанции! -- возмущенно заявил помещик.
   -- Зато ваш прецедент поможет внести необходимые изменения в Эдикт, -- кивнул чиновник и поднялся с места, -- честь имею, господин Суддерманн. Меня ждут посетители.
  
   Помещик, бормоча себе под нос проклятия, удалился, и Войцех снова с тревогой взглянул в сторону стеклянной двери, за которой скрылся Толе. Но тот уже спешил к своему столу, с весьма довольным видом.
   -- Для вас позволено сделать исключение, господин граф, -- сообщил он, занимая свое место и складывая бумаги на стол. И тихо добавил. -- Мы здесь все верноподданные Его Величества, и патриоты Германии.
   Войцех благодарно улыбнулся, но оказалось, что радоваться еще рано.
   -- Первым делом, господин граф, -- сообщил Толе, сопровождая свои слова скрипом гусиного пера по чистому листу, -- вам потребуется справка из Интендантского управления о зачислении в списки военнообязанных. Никто не сомневается в ваших намерениях, господин граф, но, сами понимаете, для принятия вашего дела к производству требуются законные основания. Затем -- заключение налогового департамента Министерства финансов о том, что имение Мединтильтас после регулирования поземельных соглашений останется платежеспособным. Реестр акцизных сборов за последние пять лет. Выписку из земельного кадастра Управления делами Восточной Пруссии. Справку из Министерства Юстиции об отсутствии нерешенных тяжб. И из Генеральной комиссии по исполнению эдикта об отсутствии жалоб и претензий. Рекомендации из Попечительского совета по делам народного образования.
   Он протянул Войцеху лист бумаги, на котором скрупулезно зафиксировал весь список.
   -- Это все? -- с надеждой спросил Шемет.
   -- Пока да, -- кивнул Толе, -- и начать я вам посоветую с Интендантского управления. Впрочем...
   Чиновник обогнул стол и подошел к Шемету вплотную. Это сокращение дистанции словно поставило их на одну сторону, сделав единомышленниками и соратниками.
   -- Дайте мне слово чести, граф, что, если французские власти вами заинтересуются, сведения, которые я намереваюсь вам сообщить, останутся в тайне.
   -- Разумеется, -- пылко отозвался Войцех, -- даю слово офицера.
   -- Вот как? -- усмехнулся Толе. -- Ну что же, лишних вопросов задавать не стану. Наведайтесь в университет, господин Шемет. Точнее, в университетскую клинику. Спросите доктора Вернике. Сошлитесь на меня. И передайте ему два слова. "Черная Стая".
  
   Пушистые белые шары старых лип на Унтер-ден-Линден под легким дуновением ветра осыпали зазевавшихся прохожих пригоршнями снега, норовившего забиться за воротник. Войцех поежился, плотнее запахивая плащ. Университет, открывшийся всего три года назад, но уже собравший в своих стенах лучшие умы Пруссии -- Фихте, Бёка, Тэера, фон Савиньи, Хуфеланда, Риттера -- виднелся за кронами деревьев. Шемет прибавил шагу.
  
   У самой решетки, соединявшей выступающие вперед перед главным фасадом бывшего дворца принца Генриха флигели, Шемета остановил французский патруль.
   -- Вы студент, сударь? -- с сильным французским акцентом спросил жандарм, грозно сдвинув брови.
   -- Нет, господин капитан, -- виновато улыбнулся Шемет, прекрасно разглядевший сержантские нашивки на рукаве мундира, -- я здесь по личному делу.
   -- По какому же? -- сержант с подозрением покосился на саквояж, и Войцеху стоило больших усилий не выдать охватившее его от этого взгляда беспокойство.
   -- Мне нужно врачебное заключение о непригодности к военной службе, -- доверительно сообщил Шемет, -- грехи юности, знаете ли. Пренеприятнейшие ощущения, доложу вам, господин капитан.
   -- Избавьте меня от ваших ощущений, -- скривился француз, -- грязная прусская свинья.
   -- Я литвин, -- усмехнулся Войцех, провожая взглядом удаляющийся патруль.
   Доктор Вернике был сед, сухощав и затянут в старомодный черный сюртук. Послание от Толе и таинственные слова он выслушал с полнейшим равнодушием, пригласил Шемета в свой кабинет и тут же предложил раздеться. Войцех принялся стягивать с себя одежду, недоумевая, зачем нужна подобная секретность для обычного врачебного осмотра.
   -- Я сам передам ваше дело в департамент, сударь, -- доктор словно прочитал его мысли, -- чем меньше молодых людей будет замечено возле официальных рекрутских комиссий, тем лучше.
   -- Но мне нужна будет справка для комиссариата по аграрным вопросам, -- напомнил Войцех.
   -- Зайдете за ней дня через три, -- кивнул Вернике, простукивая Шемету спину, -- не дышите, сударь. Я должен проверить ваше сердце.
  
   -- Ну и как? -- с любопытством спросил Шемет, натягивая рубашку.
   -- Весьма примечательно, сударь, -- Вернике с сомнением взглянул на Войцеха, -- вы здоровы, как Адам в день творения. Редкий случай. Должно быть вас с рождения не выпускали из-под присмотра. Ни шрама, ни ссадины.
   -- Я живучий, -- рассмеялся Войцех, -- и удачливый. Ни сабля, ни пуля не взяли.
   -- И где это вы успели повоевать, молодой человек? -- удивился Вернике.
   -- В гусарах, -- помрачнел Войцех, -- в чине поручика. Я бы не хотел вдаваться в подробности, доктор.
   -- Не мое дело, -- пожал плечами Вернике, -- но опытные офицеры скоро будут на вес золота. Пойдемте-ка со мной, сударь. Я вас кое с кем познакомлю.
  
   Первое, что бросалось в глаза в лице Фридриха Фрёбеля, обменявшегося с представленным ему Шеметом крепким рукопожатием будущего соратника, был пронзительный взгляд темных глаз с чуть опущенными уголками. Крючковатый нос и темные волосы, зачесанные назад с высокого лба и волной опускавшиеся на бархатный ворот темно-зеленого сюртука, придавали ему вид едва ли не демонический, но в голосе было столько терпеливого внимания и добросердечия, что Шемет почувствовал себя почти мальчишкой.
   -- Вы слышали последнюю лекцию Фихте, доктор? -- взволнованно спросил он Вернике. -- Вот кто подает нам пример бесстрашия и любви к родине. "Вы, господа, теперь ответственны не только за свою судьбу. Трусость, проявленная одним человеком, может скрепить смертный приговор целому народу". Какие слова, доктор, какие слова!
   -- Прекрасные слова, -- горячо согласился Войцех, и доктор Вернике одобрительно кивнул, -- но что может сделать один человек здесь, в Берлине?
   -- Вы правы, юноша, -- согласился Фрёбель, -- сейчас каждый честный гражданин должен торопиться в Бреслау. Знамя свободы будет поднято там. И я горячо надеюсь, что король...
   -- Король или не король, -- перебил его Вернике, -- но знамя будет поднято. А добровольцы найдутся и здесь, в Берлине.
   -- Найдутся, -- подтвердил Войцех, -- но у меня есть еще неотложные дела в столице. Я могу что-то сделать прямо сейчас?
   -- Доктор говорил, что у вас есть опыт, -- Фрёбель понизил голос, -- готовы поделиться?
   -- Где и когда? -- прямо спросил Войцех. -- И учтите, я -- кавалерист, в пехотной тактике разбираюсь слабо.
   -- Приходите завтра вечером ко входу в парк Тиргартен, господин Шемет, -- еще тише сказал Фрёбель, -- в семь часов. Придете?
   -- Непременно, -- улыбнулся Войцех.
   Настоящее дело началось раньше, чем он надеялся, и домой Войцех возвращался в самом приподнятом настроении.
  
   * -- Врата Мира -- первое название Бранденбургских ворот.
  
   Передник
  
   Заглянув на Вайзенштрассе в горячо рекомендованную новыми знакомыми пивную "Булленвинкель" и запив парой кружек Берлинер Киндль излюбленное блюдо местной публики, Хакепетер, -- мелкорубленый сырой говяжий фарш, заправленный солью, перцем и яичным желтком, толстым слоем намазанный на поджаристый ломоть черного хлеба, -- Войцех возвращался домой в благодушно-расслабленном настроении. Под плащом, чтобы не помять документов в саквояже, он прижимал локтем одолженную Фрёбелем книгу -- "Речи к немецкой нации" Фихте -- запрещенную французскими властями и оттого особенно привлекавшую его интерес.
   От кофе, предложенного фрау Гретой, Войцех отказался и поднялся к себе наверх, где, скинув только сюртук и сапоги, завалился на кровать с философским сочинением. Увы, читать лежа после крепкого пива не получилось. Его клонило в сон, и грезы, которыми зачастую сопровождается легкая дремота, оказались такого нескромного свойства, что Войцех резко поднялся с кровати, полный решимости встретиться с их предметом лицом к лицу, но во всеоружии строгих правил нравственности и в доспехах хороших манер.
   В довольно-таки обширной гостиной, служившей одновременно и столовой, Войцех застал фрау Грету, сидевшую в покойном кресле с вязанием, и мальчиков, прилежно делавших школьные уроки на застеленном клеенкой поверх вышитой скатерти обеденном столе, задвинутом в угол. Фройляйн Лизы, к досаде и одновременному облегчению Войцеха, там не оказалось, она помогала стряпухе на кухне, откуда доносился нежный аромат ванили. Испросив разрешения присоединиться к семейному кружку, Войцех зажег свечи на каминной полке и придвинул туда стул, снова раскрыв книгу.
   Фрау Грета, разумеется, не замедлила поинтересоваться содержанием. Облегченно вздохнула, узнав, что это не какой-нибудь безнравственный французский роман, а серьезная немецкая книга, к тому же весьма патриотическая, и вернулась к своему вязанию. Войцех пару раз бросил украдкой взгляд на дверь, ведущую в прихожую, из которой другая дверь вела в кухню, и, наконец, углубился в чтение.
   Тихое позвякивание спиц вторило мерному тиканью ходиков, легкий скрип гусиных перьев по бумаге и едва слышное мурлыканье кошки, забравшейся в корзинку с клубками, наполняли тишину особым уютом. В этой теплой семейной гавани пламенные призывы Фихте доходили с покрытых карандашными пометками Фрёбеля страниц книги до самого сердца, напоминая -- тебе есть, что защищать, за кого сражаться. Чтение захватило Войцеха, и он уже почти забыл, зачем спустился вниз, когда звонкий голос Лизы прозвучал так неожиданно, что Шемет упустил книгу на пол и резко обернулся.
   -- Герр Войцех, не могли бы вы помочь мне завязать передник? У меня руки в муке и у Анны тоже.
   Лиза стояла почти в дверях и застенчиво улыбалась, слегка наклонив голову. Серые глаза поблескивали из-под полуопущенных ресниц. Рукава чуть полинялого голубого шерстяного платья были закатаны выше локтей, открывая белые округлые руки, которые она держала на весу, слегка растопырив припачканные тестом пальчики, чтобы не замарать белоснежный крахмальный передник, распустившийся на талии.
   Войцех испуганно оглянулся на фрау Грету, но та, продолжая постукивать спицами, лишь благодушно кивнула. Братья скрипели перьями, не поднимая головы от уроков. Войцех, собравшись с духом, шагнул вперед, и Лизхен повернулась к нему спиной.
   От нее пахло ванилью, цветочным мылом и юной свежестью. На стройной шее, под высоко поднятыми и уложенными короной темно-русыми волосами, из прически выбивались две пушистые прядки, оттенявшие белоснежную кожу. Округлые локти с нежными ямочками почти касались тонкой талии, на которой Войцех, с трудом смиряя дрожь в пальцах, медленно и аккуратно завязывал бантом ленты передника.
   Труднее всего было дышать ровно, словно ничего не произошло, словно кровь не бросилась в голову, покрывая щеки предательским румянцем. Губы пересохли от желания припасть к этой нежной шейке, покрыть осторожными поцелуями, начиная от крахмального воротничка и до самой темной линии волос, развернуть, прижать к себе, почувствовать, хотя бы через одежду, прикосновение округлой девичьей груди.
   Войцех расправил складки банта, в последний раз вдохнув удивительный запах невинности и чистоты, исходивший от Лизхен, отступил, почти не дрогнувшим голосом произнес: "Готово" и торопливо бросился поднимать с пола книгу, чтобы скрыть охватившее его замешательство.
   -- Спасибо, герр Войцех, -- улыбнулась Лизхен, и он понял, что она даже не заметила, как близко была опасность, -- пирог будет через час. Я надеюсь, вы захотите его отведать.
   -- Непременно, фройляйн Лиза, -- кивнул он, пряча глаза в книгу, -- я уверен, что это будет самый вкусный пирог в моей жизни.
   Фрау Грета метнула на него встревоженный взгляд, но, убедившись, что дочь удалилась на кухню, а постоялец с головой ушел в чтение, снова взялась за спицы.
  
   Теперь между строк перед глазами Войцеха замелькал туго натянутый ряд петелек на спине голубого платья, и узенькая, не шире спички, полоска нижней рубашки, видневшаяся там, где платье было особенно тесно. Пушистые прядки на белой шее словно шевельнулись под горячим дыханием, защекотав губы.
   Войцех уже почти собрался подняться к себе, нарушив обещание дождаться пирога, когда его спасли от постыдного бегства Герберт и Йохан, покончившие с уроками и вытащившие из-под шкафа ящик с игрушками. Шемет, с полного одобрения их матери, присоединился к мальчикам на ковре, помогая возводить замок из пустых жестянок из-под ваксы и спичечных коробков.
   -- Знаешь какую-нибудь сказку? -- спросил Йохан, младший из братьев, пухлый восьмилетний мальчуган, похожий на сестру.
   -- К старшим надо обращаться на "Вы", -- тут же вмешалась мать, -- и не забывать прибавлять "герр Войцех".
   -- Не стоит, фрау Грета, -- махнул рукой Шемет, -- мы же с Йоханом друзья. Правда, Йохан?
   Йохан с готовностью закивал, и мать, улыбнувшись, не стала возражать.
   -- Сказку, сказку, -- напомнил Йохан, -- ты, наверное, знаешь много сказок?
   -- Знал, да забыл, -- смутился Войцех, которому в детстве вместо сказок кормилица рассказывала на ночь жмудские легенды, по его теперешнему представлению не совсем подходящие для нежного детского возраста.
   -- И про Красную Шапочку не знаешь? -- удивился Герберт, поднимаясь с ковра и направляясь к шкафу, -- вот, можешь почитать.
   Шемет слегка покраснел. "Сказки матушки Гусыни" он читал уже корнетом, после отъезда отца из Петербурга. Их нескромные намеки и более откровенные "моралите", следующие за каждой сказкой, еще менее, чем деревенские предания, подходили для детского чтения, зато могли послужить весьма пикантной темой для альковного разговора с дамой.
   История невинной девушки, попавшей в постель к злому и коварному волку, в особенности смутила его сейчас, после того, как только присутствие матери и братьев удержало его от того, чтобы заключить Лизхен в объятия, послав к чертям все благие намерения. Ему стало нестерпимо стыдно, и он взял злополучную книгу из рук мальчика, словно это был тот самый безнравственный французский роман, которого так опасалась фрау Грета.
   Но книга оказалась немецкой, авторства братьев Гримм, изданной всего год назад в Берлине. Прекрасные гравюры были выполнены в самом невинном духе, а сказка, которую он открыл не без внутреннего трепета, учила детей послушанию, ни словом не напоминая об опасностях, ожидающих юных девиц в постели злого волка. Войцех с удовольствием почитал ее вслух, даже в лицах. Злобное рычание выходило у него особенно хорошо, заставляя мальчишек покатываться со смеху.
   Через час Лизхен, уже с вымытыми руками, застегнутыми на все пуговки манжетками и без передника, внесла на подносе кофейник, сахарницу и молочник. Вслед за ней показалась Анна, с еще горячим сладким пирогом на большом фаянсовом блюде. Клеенку со стола сняли, и Шемет, проголодавшийся от игр и чтения вслух, отдал должное и кофе, и пирогу. На Лизу он смотреть избегал и почти сразу после ужина откланялся, сославшись на завтрашние дела, и поднялся наверх.
  
   Закрыв за собой дверь, Войцех бросился на постель и судорожно вцепился в подушку, покрывая ее поцелуями. Слегка выпустив пар, перевернулся на спину, положив руки под голову, и задумался, глядя в потолок.
   Ничего подобного с ним до сих пор не происходило. Вернее, и томление в груди, и горячечная круговерть мыслей, и желание, обжигавшее при взгляде на Лизхен, -- все это было знакомо, и, по правде сказать, не так уж отличалось от того, что он испытывал, увлекаясь очередной светской львицей. Но прежде ему никогда не приходилось задумываться о том, чего он хочет. Щедрый дар мгновенного порыва страсти или драгоценная награда за долгие ухаживания, своя прелесть была и в том, и в другом. Но конечная цель всегда была одна, и никаких сомнений в том, стоит ли ее добиваться, Шемет не испытывал ни разу.
   С Лизхен все обстояло иначе. Соблазнить ее и оставить -- означало сломать ее жизнь раз и навсегда. Войцеху вспомнились слова Исаака "Но вы, господин граф, учитывая ваше происхождение и богатство, не станете лгать, что готовы жениться". Жгучая волна возмущения поднялась в его душе. Конечно, он не станет лгать. Ни себе, ни Лизхен. Но как же заблуждается старый болван, если думает, что он, Войцех Шемет, из тех, кому происхождение и богатство девушки важнее ее красоты, ума и характера. Нет, он, конечно, не готов жениться. Пока не готов. Но это же не значит, что это вообще невозможно?
   Войцех перевернулся на живот, обнял подушку и прижался к ней щекой. Лизхен, такая прелестная, такая желанная. И как ее можно не любить? Даже сорванцы-мальчишки обожают свою сестру, это видно с первого взгляда. Из нее выйдет прекрасная жена, заботливая, нежная, умеющая внести в дом уют и тепло. И почему он должен уступить это кому-то другому, основываясь на глупых предрассудках?
   Как бы ей пошли изящные платья из шелка и кружев. Как бы в опере, в ложе, она притягивала к себе все взгляды своей красотой и изысканностью манер. Как было бы прекрасно прокатиться с ней в санях по лесным дорогам Мединтильтаса, согревая ее нежные губы поцелуями. С какой гордостью он кружил бы ее в вальсе на придворном балу, здесь в Берлине, или в Петербурге, под завистливыми взглядами светских повес. Решено...
   Впрочем, решать что-то теперь, когда шла война, было невозможно. Жениться только для того, чтобы насладиться ее невинностью и тут же уйти, рискуя оставить вдовой? Это было бы жестоко и несправедливо по отношению к ней. Даже просто взять с нее обещание дождаться, а потом не вернуться -- разве это не эгоизм, не себялюбие, не имеющее оправданий? Нет, ради такой девушки стоит ждать, стоит обуздать свои желания и только в мечтах...
   Придя к такому выводу, Войцех пообещал себе, что не оскорбит Лизхен даже мысленно, представляя себе то, на что не имел бы права. Ну, разве что совсем невинный поцелуй. Или нескромный взгляд. Или... К черту! Он всегда может представить себе, что они уже женаты. В конце концов -- в такой мечте нет ничего оскорбительного для Лизхен.
   С этими мыслями Войцех задул свечу и с чистой совестью предался мечтам.
  
   На следующий день Шемет отправился в налоговый департамент в самом радужном настроении. Он всегда старался самые неприятные дела проделать как можно скорее, не откладывая на потом, чтобы мысли о них не отравляли свободные минуты, а времени на приятное времяпровождение оставалось как можно больше. Спроси его кто-нибудь в этот момент, не кажется ли ему, что война закончится тем быстрее, чем раньше он туда попадет, Войцех, не успев задуматься, ответил бы "да".
   Получасовое ожидание в очереди настроило его на более серьезный лад, коллежский регистратор, который вел прием посетителей, и вовсе вернул с небес на землю вопросом, не для того ли господин граф заключил с бывшими крепостными столь невыгодные для себя арендные соглашения, чтобы уменьшить сумму налогов.
   Объяснения Войцеха, что более высокая плата разорит крестьян и заставит их продать преимущественное право на аренду чужакам, на честность которых, в отличие от веками проживающих на этой земле семей, он не может положиться, чиновника не убедили, и он затребовал у Шемета официальный отказ от пересмотра условий аренды в соответствии с нормами Акта, утвержденный в земельном суде. Кроме того требовалось подтверждение от интендантского управления Военного министерства, что поставки фуража, мяса и водки для нужд армии прошли в соответствии с разнарядкой, поскольку Министерство финансов не может произвести оценку облагаемого налогами дохода без учета этих поставок.
   Войцех добавил требуемые бумаги в уже имеющийся список и направился в Военное министерство, рассчитывая хотя бы одну справку для Толе получить в течение дня. Оттуда его послали в комиссию по учету военнообязанных, для уточнения количества рекрутов из находящихся на территории имения деревень и хуторов, прошедших подготовку в лагерях, так как от этого зависели нормы поставки продовольствия.
   К трем часам пополудни список удлинился вдвое, зато на руках у Шемета был запрос Министерства юстиции, подтверждающий, что ему действительно требуется справка из Попечительского совета об образовательном уровне рекрутов для предоставления ее Интендантское управление, и заключение Акцизного управления о качестве производимой в винокурне Мединтильтаса водки для военных нужд.
   Войцех, утомленный спорами и разъяснениями, отправился обедать в "Булленвинкель", где за кружкой пива принял решение героизм проявлять только на поле боя, признать свое поражение и призвать на помощь союзные силы в лице Исаака Шпигеля. Заглянув в банк и не обнаружив там поверенного, оставил ему записку с просьбой заглянуть с утра на квартиру к фрау Грете и не торопясь направился к парку Тиргартен, где его должен был ожидать Фрёбель.
  
   Учения
  
   Войцех затаился в тени, пережидая, пока французский патруль пройдет мимо Бранденбургских ворот, за которыми Унтер-ден-Линден пересекала Большой Тиргартен -- старейший парк Берлина. Опасливо озираясь через плечо, жандармы торопливо, чуть не пробежками, передвигались от фонаря к фонарю.
   Ночь стояла ясная, ветер стих. Узкий серп луны острыми кромками серебрился в чернильном небе, и только тусклые масляные светильники размытыми пятнами разбавляли непроглядную темноту улицы. В одно из пятен вынырнула знакомая фигура, и Войцех направился к Фрёбелю, который в этот момент углубился в изучение содержимого обширных карманов своего каррика.
   -- Добрый вечер, сударь, -- Фрёбель вытащил на свет аккуратно сложенный лист бумаги, скрепленный гербовой печатью, -- ваша справка, господин Шемет.
   -- Как быстро! -- Войцех едва удержался, чтобы не выхватить вожделенный документ из руки собеседника. -- Я и не чаял.
   -- Ваши крестьяне подождут еще неделю-другую, -- блеснул глазами Фрёбель, -- а Блюхер и Шарнхорст уже теряют терпение. В военном министерстве работа кипит.
   -- Вот как, -- понимающе кивнул Войцех, -- надеюсь, меня им долго ждать не придется.
   -- Похвальная торопливость, -- усмехнулся Фрёбель, -- но сейчас вас ждут во дворце Бельвью. Пройдете по Унтер-ден-Линден через Тиргартен, свернете направо, въезд отмечен двумя коваными фонарями. Пароль тот же.
   -- Черная стая, -- вспомнил Войцех, -- спасибо, господин Фрёбель. Надеюсь, мы еще увидимся.
   -- И, возможно, скорее, чем вы думаете.
   Фрёбель крепко пожал руку Шемета и скрылся в темноте.
   Дождавшись, пока снова появившийся на площади патруль промарширует в обратную сторону, Шемет направился к воротам. У самой арки он остановился, чтобы еще раз поглядеть на пустующую площадку фронтона, и подумал, что следующий шаг будет первым на пути к обещанию, данному самому себе.
   -- Это не вам, случаем, господин Ян уши надрал?
   Короткий смешок заставил Войцеха резко обернуться.
   За его спиной стоял юноша лет шестнадцати, русоволосый и горбоносый, сходящиеся на переносице густые брови придавали ему серьезный и даже суровый вид, несмотря на широкую улыбку и поблескивающие смешинками глаза.
   -- Я не знаком с господином Яном, -- сухо ответил Войцех,-- вы ошиблись сударь.
   -- Простите, сударь, -- с трудом сдерживая смех, ответил незнакомец, -- но мне только сегодня рассказали эту историю, и тут вы, с сожалением взирающий на отсутствующую квадригу.
   -- Что за история? -- любопытство взяло верх над раздражением.
   -- Странно, что вы не слыхали о Фридрихе Яне, сударь, -- начал юноша, -- он знаменит не только в Берлине, но и по всей Пруссии. Пару лет назад он основал школу гимнастики, а теперь это целое движение, Гимнастическая Ассоциация. Не так давно герр Ян проходил под этими воротами со своими учениками. И спросил одного из них, что он думает об украденной у немцев Виктории. Тот только плечами пожал. Тогда Ян надрал ему уши, приговаривая, что это будет урок, который будет напоминать ему о долге вернуть квадригу из Парижа и водрузить на место.
   -- По правде сказать, именно об этом я и думал, -- рассмеялся Войцех, -- но уши мне драть для этого не пришлось.
   -- Это делает вам честь, сударь, -- уже серьезно добавил юноша и, попрощавшись легким поклоном, нырнул в темную арку ворот.
   Войцех, немного погодя, последовал за ним. Улица стала чуть уже, за липами, густо посаженными по обеим ее сторонам, дворцы и роскошные особняки сменились густыми шпалерами подстриженных кустов, темными лабиринтами и замерзшими прудами. Бледный свет месяца серебрил облепленные снегом ветви деревьев, скользил по обнаженным плечам мраморных статуй и чашам фонтанов, придавая парку зловещий и призрачный вид.
   Завороженный леденящей тишиной парка, Войцех унесся воображением в зимние ночи детства, когда за каждым деревом в парке его подстерегала кровожадная рагана или жестокая, но прекрасная лаума*. Это был страх, граничащий с восторгом, пьянящий, кружащий голову, заставляющий кровь быстрее бежать по жилам. Войцех позволил всепоглощающему ужасу охватить себя целиком и счастливо рассмеялся.
   За спиной раздались шаги, и Шемет резко обернулся. Рука потянулась к эфесу, но сабля была далеко, в Бреслау, куда он отослал багаж и Йорика. Веселый ужас перед несуществующими чудовищами сменился вполне оправданным опасением, что за ним следят. Войцех остановился, затаился в тени и стал ждать.
   На аллее показался тот самый юноша, что заговорил с ним у Бранденбургских ворот. Шемет шагнул навстречу и смерил незнакомца суровым взглядом.
   -- Вы преследуете меня, сударь? -- сердито спросил он.
   -- Я мог бы спросить у вас то же самое, -- насмешливо ответил юноша, -- я вошел в Тиргартен раньше вас.
   -- Однако, это вы идете по моим следам, -- возразил Войцех.
   -- Вы настаиваете на подробных объяснениях, что именно задержало меня в ближайших кустах? -- фыркнул незнакомец.
   -- Я настаиваю, чтобы вы представились, сударь, и сообщили мне цель вашей ночной прогулки, -- угрожающим тоном произнес Шемет, -- у меня есть серьезные основания не доверять незнакомцам.
   -- Если я скажу, что иду навестить дедушку, вы мне поверите, господин Волк? -- юноша рассмеялся совершенно ребячески. -- Увы, у меня нет ни корзинки с пирожками, ни красного капюшона. Моя дражайшая матушка, княгиня Радзивилл, велела передать свои добрые пожелания на словах.
   -- Значит ваш дед?... -- недоуменно спросил Войцех.
   -- Принц Август Фердинанд Прусский, -- смеясь, закончил юноша, -- младший брат старого Фрица. А я -- Вильгельм Радзивилл, сын его дочери Луизы.
   -- Неожиданное, но весьма приятное знакомство, -- Войцех вежливо поклонился юному князю, -- позвольте представиться, Ваша Светлость. Я -- Войцех Шемет.
   -- Граф Войцех Шемет, -- уточнил юноша, -- мне ли не знать нашу польскую аристократию.
   -- Я литвин, -- заметил Войцех, -- и здесь, в Берлине, стараюсь своим титулом пользоваться пореже.
   -- Какое совпадение, -- усмехнулся Радзивилл, -- и я тоже. Для друзей я -- Вилли. И очень надеюсь, что мы подружимся, пан Войцех, потому что в Бельвью мы с вами идем по одному и тому же делу.
   -- Просто Войцех, -- улыбнулся в ответ Шемет, -- вот теперь я действительно рад знакомству.
  
   По дороге Вильгельм засыпал Войцеха последними новостями, каждый день доходившими с нарочными из Бреслау в берлинский дворец его отца, Антония Генриха. Король, даже перебравшись в Силезию, все еще медлил с объявлением войны Бонапарту, несмотря на то, что Шарнхорст и Блюхер прилагали все усилия, чтобы склонить его к этому решению. Ни канцлер Гарденберг, ни другие государственные сановники, стоявшие у истоков реформ, все назначение которых было подготовить возрождение Пруссии и вернуть ей свободу от французского ига, не могли убедить слабого и нерешительного Фридриха Вильгельма, что этот час пробил.
   Но Пруссия решила не ждать своего короля. Опальные сановники и военачальники, вынужденные уйти в отставку по требованию Бонапарта, спешили на родину со всех концов Европы -- Гнейзенау , Бойен, Грольман. В Кенигсберге генерал Йорк, подписавший с русскими на свой страх и риск Таурогенскую конвенцию о нейтралитете, собирал добровольцев, делая вид, что ничего не слышал о своей отставке и требовании предстать перед военным судом. А русские казаки успешно отлавливали подозрительных курьеров, которые могли бы везти опальному генералу официальный королевский приказ. И, конечно, неутомимый реформатор, Генрих Фридрих Карл фом унд цум Штейн, прибывший к Йорку, чтобы от имени русского императора призвать Восточную Пруссию к войне против Наполеона.
   В Бреслау барон фон Лютцов, бывший соратник легендарного Шилля, еще в 1809 году поднявшего восстание против французской оккупации, ожидал королевского разрешения на создание добровольческих Корпусов свободы. Но будущие воины, сгоравшие от нетерпения вступить в бой, уже начинали собираться небольшими группами для ускоренного обучения службе.
  
   У ворот дворца Бельвью греческие боги услужливо держали масляные фонари для поздних гостей. Привратник, узнавший князя, открыл ворота и тут же помчался во дворец, докладывать о прибытии гостя. Вилли поморщился, с сожалением объявил Войцеху, что деда, все-таки, придется навестить, но это ненадолго, и отправился к главному подъезду. Еще один слуга, закутанный в теплое добротное пальто, с подозрением покосился на потертый плащ Шемета, но услышав два слова -- "Черная стая" -- расплылся в улыбке и с поклоном пригласил гостя следовать за собой.
   Дворец, расположенный подковой вокруг широкого плаца, покрытого нетронутым снегом, северной стороной выходил к набережной Шпрее, мимо которой слуга и провел Войцеха на задний двор, где располагались конюшни и другие хозяйственные пристройки. Здесь, к немалому удивлению Шемета, горел костер, словно на биваке, и полтора десятка молодых людей в черной одежде, напоминающей военную форму, грелись у огня, прихлебывая чай из оловянных кружек.
   Завидев Войцеха, один из них, чуть постарше других и с почти военной выправкой, отдал свою кружку товарищу, и направился к Шемету, приветственно улыбаясь.
   -- Добро пожаловать в Черную Стаю, друг мой, -- кивнул он в сторону собравшихся у костра молодых людей, -- Я -- Фридрих Фризен, преподаватель гимнастики и фехтования и предводитель этих будущих воинов.
   Войцеха, уже известного Фризену по рассказам университетских друзей, представили собравшимся, к которым вскоре присоединился и Вилли. Молодые люди уже не первый год готовили себя к предстоящей войне с Бонапартом, но настоящей военной подготовки никто из них не получил. Все они были достаточно обеспечены, чтобы купить себе не только обмундирование и оружие, но и коня. Войцех, успевший сразиться с общим врагом и к тому же имевший опыт обучения новобранцев-кавалеристов, оказался в Берлине весьма удачно для этих сорвиголов, рвавшихся послужить родине непременно в гусарах.
   Из конюшен вывели лошадей, и Войцех с облегчением вздохнул, обнаружив, что самым азам -- как держать коня, как его седлать и взнуздывать -- добровольцев учить не придется. Все они уже проходили обучение вольтижировке в манеже и в седле держались неплохо.
   -- Глаз, колено и носки -- в одну линию! -- к Войцеху вернулся привычно-командный голос, хотя с переводом уставных команд с русского на немецкий приходилось импровизировать на ходу. -- Шпоры вывернуть! Равняйсь!
   Равнение получилось из рук вон плохо. Шемету, которого в Бреслау ожидал верный Йорик, коня выделили из личной конюшни принца Августа. Вороной красавец поначалу нервно перебирал ногами, но почуяв умелого седока, вел себя смирно и послушно. Купленные же будущими гусарами лошади разнились не только мастью, но ростом и статью, что весьма затрудняло построения. Впрочем, в сложных экзерцициях, предназначенных для парадов, надобности все равно не было.
   Через час, когда всадники уже вполне сносно держали линию не только шагом, но и рысью, Войцех приказал спешиться и дать роздых лошадям. Построив будущих гусар в две шеренги, Шемет, мысленно проклиная про себя Фридриха Великого, императора Павла и деревянный язык, который составители Уставов во всех армиях считали единственно способным внушить страсть к воинской дисциплине и преклонение перед плац-парадом, произнес речь, призванную дать новобранцам хотя бы общее представление о том, что их ожидает в бою.
  
   -- Добрый успех атаки, господа, зависит от следующих обстоятельств. Чтоб всякий держал как возможно крепко свою лошадь, однако ж оной не задергивая. Правому флангу держать свою дирекцию и избегать всех направо и налево поворотов. Движению как в рыси и галопе, так и во всей конской прыти быть всегда равному; при чем смотреть, чтобы выскочек никаких не случалось: малой рыси должно неприметно большая, а сей галоп последовать и так далее; и для того трубные сигналы суть более авертисементы, а не для точно по них поступления. Линии быть как возможно сомкнутой, ибо хотя тесность сама по себе избегаема быть должна, однако ж лучше, нежели оставлять промежутки; но когда они от упадения одной или нескольких лошадей случатся, то долг замыкающего Офицера есть их исправить и тотчас пополнить. При таковом движении поелику от лошадей немалый шум или топот происходит, а с другой стороны необходимо нужно, чтоб делаемые сигналы всем слышны были, то наикрепчайшее и вообще все запрещается умножать оный своим криком или поправлениями препятствовать к услышанию сигналов. Правый фланг как возможно должен себя во всех движениях соразмерять, дабы левому флангу нетрудно было успеть за ним и вдруг с ним на неприятеля ударить, а левому флангу всегда стараться не отставать от правого. Сие особливо наблюдать должно в больших линиях, ибо без того, когда правый фланг со всею скоростью поскачет, тогда левый ни под каким видом успеть с ним не может.
   -- Господин офицер, -- почти жалобным голосом произнес один из новобранцев, совсем еще мальчик, с темными яркими глазами и решительно вздернутым носом, -- не могли бы вы повторить сказанное? Я и половины не понял.
   -- Я и сам не все понимаю, -- честно признался Шемет, -- наизусть к экзамену заучил. Ничего, научитесь, если желание есть. По коням!
  
   После окончания учений все дружно поужинали присланной из дворца ветчиной и сыром, запив парой пущенных по кругу бутылок рейнского из подвалов принца. Следующую встречу назначили на послезавтра. Почти до ворот шли вместе, в парк французские патрули ночью заходить не решались. Оттуда уже расходились по одному, и домой Войцех вернулся далеко за полночь. В прихожей горела свеча, и Шемет снял плащ и сапоги и на цыпочках поднялся по лестнице, чтобы не перебудить спящих.
   День выдался долгим и трудным, полным неприятных забот и радостных волнений. Спать хотелось нестерпимо, и Войцех уже закрыл глаза, когда перед его мысленным взором вдруг появилась улыбающаяся Лизхен. За весь проведенный в хлопотах день он так и не вспомнил ни о ней, ни о почти принятом накануне решении, но сейчас нежданная мысль поразила его, будто громом, и сон как ветром сдуло.
   -- А любит ли она меня? -- прошептал Войцех, глядя в маленькое оконце, где в черном небе висели три яркие звездочки. -- С чего я взял, что она захочет быть моей женой?
   Он снова улегся и натянул одеяло на голову, словно пытаясь спрятаться от этой страшной мысли. Лизхен была с ним мила, приветлива -- но и только. Она даже не вздрогнула, не вздохнула, когда он подошел к ней совсем близко, коснулся ее талии, согрел своим дыханием белую шейку. Нет, определенно, у него не было никаких оснований надеяться на то, что такая замечательная девушка обратит на него внимание. Вот, если он вернется к ней героем, тогда... Полно, да будет ли она его ждать? Не появится ли в ее жизни за это время тот, кто сумеет заронить первое чувство в это невинное сердечко?
   Войцех вздохнул и чуть не до боли сжал кулаки. Он решительно не представлял, с чего надо начинать ухаживания за непорочной и неискушенной в амурных делах девушкой. Но дал себе слово сделать все, чтобы завоевать ее любовь.
   С этими мыслями он и заснул. Но снилась ему, почему-то вовсе не Лиза, а баронесса фон Клюгге, давшая ему отставку после истории с Полиной.
  
   * -- Рагана -- ведьма, персонаж балтийской мифологии.
   Лаума -- в восточнобалтийской мифологии первоначально богиня родов и земли; позднее -- злой дух, ведьма, летающая по небу.
   В литовских быличках и поверьях основные функции лаумы -- выполнение различных женских работ и связь с детьми. Появляется она при нарушении запрета выполнять женские виды работ (стирка и прядение, реже ткачество) в ночь с четверга на пятницу. Если лаума увидит прядущую в это время женщину, она может помочь, однако, как только лаума закончит свою работу, она женщину убьёт. Также может подменить родителям некрещёного ребёнка, оставленного без присмотра.
  
   Заповедь
  
   Отцовский брегет, в числе всего прочего, отправился в Бреслау, побудку протрубить никто не удосужился, и Войцех, за короткое время вернувшийся к беззаботным привычкам беспечной юности, проспал. Выяснил он это только спускаясь по лестнице в гостиную, откуда доносились голоса фрау Греты и Исаака. Шемет слетел по ступенькам, смущенно произнес приличествующие извинения и совсем смешался, когда сообразил, что за стол уселся без приглашения, а рука сама собой потянулась к плюшке, присыпанной сахарной пудрой. Поощрительная улыбка фрау Греты и вовсе заставила его почувствовать себя мальчишкой, радующим взрослых отменным аппетитом.
   Из кухни появилась Лиза с кофейником, и Войцех даже обрадовался, что успел покраснеть до того, как она улыбнулась ему и пожелала доброго утра. Лучше было выглядеть глупым юнцом, чем навести фрау Грету на подозрения. Шемет не сомневался, что, узнай мать Лизы об истинном положении дел своего квартиранта, она не только одобрит его ухаживания, но и попытается оказать на дочь влияние. А вот этого ему не хотелось нисколько, ему нужно было сердце Лизхен, а не покорно отданная рука.
   -- Мы уже откушали, господин Шпигель, -- фрау Грета поднялась с места, -- не буду вам мешать. У вас свои дела, у нас -- свои.
   Она направилась к круглому столику под окном и опустилась в кресло с высокой прямой спинкой. Лиза присоединилась к матери, и только теперь Войцех заметил несколько больших мешков на полу. Фрау Грета вытянула из одного из них слегка поношенный синий сюртук, расправила на столе и большими ножницами решительно обрезала фалды. Лиза, разложившая на коленях другой сюртук, горохового цвета, ловко подрубала обрезанные края.
   -- Поручение господина пастора, -- ответила фрау Грета на вопросительный взгляд Войцеха, -- помощь бедным.
   Войцех понимающе улыбнулся. Сюртук в руках Лизхен с каждым новым стежком все более походил на литовку*.
  
   Коротко пересказав Исааку свои злоключения в департаментах и канцеляриях, Войцех сбегал наверх за саквояжем, извлек из него список и, вручив поверенному для изучения, воспользовался моментом, чтобы добраться до заветных плюшек. Исаак пробежался по строчкам глазами, вернулся к началу, перечитал еще раз. Разобрал бумаги на четыре неравные стопки, сверился со списком.
  
   -- Месяц, сударь, -- бесстрастно сообщил он, -- три недели, если очень повезет. Но я бы не советовал основывать свои планы на надеждах.
   -- Ничего нельзя сделать, чтобы ускорить процесс? -- понизив голос, спросил Войцех. -- Я за честное ведение дел, Исаак, но время не ждет, и я готов оплатить ... сверхурочную работу, скажем так.
   -- Здесь не берут взяток, господин Шемет, -- покачал головой Шпигель, -- в самом деле, не берут. И работают на совесть. Вам, как человеку благородному, все эти проверки и уточнения, могут показаться ненужной тратой времени и бумаги. Но далеко не всякий проситель приходит со столь же честными намерениями. Власть не может себе позволить создавать лазейки для прохиндеев. Я сожалею, но ничем не могу помочь.
   Исаак принес из прихожей большой холщовый футляр с подшитыми внутри кожаными карманами и принялся рассовывать бумаги, продолжая говорить.
   -- Судебными инстанциями я займусь сам, это может потребовать юридических знаний. Справки и заключения, выдаваемые по первому требованию, соберет мой младший сын. Кое-какие документы придется запросить из Кенигсберга, я позабочусь о том, чтобы они были доставлены как можно быстрее. Старшему сыну я поручу Министерство финансов, с ними могут возникнуть разногласия в принятии решений, но Соломон собаку съел на налоговых тяжбах. Остается Интендантское управление, господин Шемет. Я обдумаю, кого бы туда послать. Еврею там сейчас лучше не появляться.
   -- Не сходя с места под ружье поставят? -- усмехнулся Войцех.
   -- Не надо так, господин Шемет, -- с мягкой укоризной произнес Исаак, и его черные глаза подернулись грустью, -- поверьте мне, евреи не худшие патриоты, чем немцы. Года не прошло со дня подписания Эдикта о равноправии, а решение о призыве евреев на военную службу так и остается на бумаге. Но, поверьте, если король решится призвать граждан к оружию, в еврейских добровольцах недостатка не будет. Поэтому не стоит привлекать к ним излишнего внимания французов.
   -- Я не хотел тебя задеть, -- ответил Войцех, -- и я не считаю евреев плохими гражданами. Но я всегда думал, что они соблюдают свои заповеди лучше христиан. Разве не сказано "не убий"?
   -- В Писании сказано "не сверши убийства"*, -- Исаак оживился, глаза его заблестели, -- разве вы не видите разницы?
   -- Я не слишком внимательно читал Писание, -- усмехнулся Войцех, -- и уж тем более, не по-немецки. В русском переводе разницы нет. А должна быть?
   -- "Ло тирцах", -- тщательно выговаривая слова, произнес Исаак, -- не "ло таарог". "Не сверши убийства", а не "не убей". Наши праотцы не чурались войны, юноша. И разве остановил бы Господь солнце для грешника? Я слышал, что христиане написали целые трактаты, толкующие шестую заповедь, пытаясь примирить непримиримое. А достаточно свериться с уголовным уложением. Плохо, когда совесть приходится успокаивать философскими трудами. Эдак недолго и вовсе ее лишиться.
   -- Что ты имеешь в виду? -- с любопытством спросил Войцех.
   -- Законы служат обществу, молодой человек, -- наставительно ответил Шпигель, -- философию каждый волен выбрать на свой вкус. Тот, кто соблюдает закон, огражден от соблазна. Тот, кто действует по совести, легко находит оправдания его нарушению. Жестокий кредитор выселяет из отцовского дома малолетних наследников. Разве не соблазнительно перерезать ему горло в темном переулке, юноша? Разве не оправдывает праведный гнев этого убийства? Закон оберегает нас от опрометчивых решений.
   -- А если закон ограничивает мои естественные права? -- возмутился Войцех. -- Если я застрелю грабителя, забравшегося в мой дом, может ли закон назвать меня убийцей?
   -- Законы принимают люди, не Бог, -- улыбнулся Исаак, -- и, если они вас не устраивают, вы можете возмущаться ими, не нарушая. И требовать перемен.
   -- Но законы принимает правительство, -- возразил Войцех, -- а в Российской империи даже оно почти не имеет влияния. Что же могу я?
   -- Даже самый самовластный тиран не может принимать законы, которые не устроят никого, -- пожал плечами Шпигель, -- иначе его власть рухнет. Убеждайте соседей, доносите свои взгляды до тех, кто принимает решения. Вода камень точит.
   -- Я до этого не доживу, -- фыркнул Войцех, -- и у меня своя голова на плечах. Не стану ей рисковать из-за пустяка, но за правое дело и потерять не жаль.
   -- Все в руках Божьих, юноша, -- вздохнул Исаак, -- вы идете сражаться за правое дело, и я надеюсь, что вашу голову Господь сохранит. Но что будет с ней потом? Не оттого ли все беды, что невозможно не преступить заповедь "не убий"? А преступив раз, трудно остановиться. "Не сверши убийства", не нарушай закон. Вы ведь уже убивали, молодой человек? В бою, защищая свою жизнь, не сомневаюсь. Не пошатнуло ли это вашу веру?
   -- Нечему было шататься, -- рассмеялся Войцех, -- и я не собираюсь играть в благородного разбойника, полосуя глотки по переулкам. Я разочаровал тебя, Исаак?
   -- Нисколько, -- покачал головой Шпигель, -- Господь не требует веры, только соблюдения закона. А закон пишут люди, юноша. Иногда чернилами, иногда кровью.
   -- Ты хороший человек, Исаак, -- вздохнул Войцех, -- тебе я доверил бы перо.
   -- Ну что же, -- грустно улыбнулся Шпигель, -- вряд ли вам нужно одобрение старого еврея, но могу сказать, что вам я доверяю меч.
  
   Только после ухода Исаака Войцех сообразил, что на ближайший месяц застрял в Берлине почти без всяких занятий. Оставалось надеяться, что учения будут проходить почаще. Или взять их организацию в свои руки. Он бросил быстрый взгляд на Лизу, но она вся ушла в работу, и даже с матерью, тоже склонившейся над шитьем, не перебросилась за это время ни словечком. Войцех тихо вздохнул и поднялся к себе в комнату, где его ожидал томик Фихте.
   Он слышал, как мальчики вернулись из школы, из кухни потянуло запахом горохового супа и кислой капусты. Войцех решил прогуляться до кухмистерской, а по дороге придумать себе какое-нибудь занятие на вечер, но так ничего не решил и вернулся домой в унылом настроении.
   В прихожей он столкнулся с Лизой и мальчиками. Лиза, в узеньком синем пальто, из-под которого виднелись высокие ботинки, завязывала ленты прехорошенького капора, а сгорающий от нетерпения Йохан держал ее муфту.
   -- А мы идем на каток, -- похвастался Герберт, -- хочешь с нами?
   -- Очень, -- не раздумывая, ответил Войцех, но, спохватившись, взглянул на Лизхен, -- если фройляйн Лиза позволит.
   -- Разве я могу вам запретить? -- удивилась Лиза. -- Но вы, наверное, не знаете, где это. Идемте с нами, герр Войцех, мальчики будут рады вашей компании.
   Войцех проглотил вопрос, будет ли рада Лиза, сочтя его неприличным, и выразил свое согласие, приняв у Йохана на сохранение муфту.
  
   Путь пролегал по уже знакомым улицам, каток находился в парке Тиргартен, на одном из прудов. Несмотря на тяжелые времена, там оказалось довольно много народу, студенты и молодые клерки, девицы среднего сословия в меховых шапочках и капорах, горничные и модистки в чепчиках, мальчишки и девчонки всех возрастов. На берегу виднелась оркестровая ротонда, но в будний день музыки не было, и ее заменял веселый смех и звонкие голоса молодежи.
  
   Коньки можно было взять напрокат, совсем недорого, и Войцех настоял на том, чтобы заплатить за всех, не рискуя показаться мотом. Привязав коньки к сапогам тесемками, он осторожно ступил на лед.
   До этого дня Шемет ни разу не стоял на коньках. В Петербурге у него находились другие развлечения, и хождение на каток казалось ему пустой тратой времени. Теперь он с легкой завистью взирал на свободно скользящих по льду молодых людей, на девушек в развевающихся юбках, румяных ребятишек, заливающихся смехом.
   -- Ну же, Войцех, -- Йохан описал вокруг него восьмерку, -- чего стоишь?
   -- Я не очень хорошо умею, -- соврал Войцех, пряча глаза от Лизы, -- давно не было случая.
   -- Держитесь за меня, герр Войцех, -- Лиза протянула ему руку, теплую от муфты, -- вы непременно вспомните, если попробуете.
   -- Не так-то просто вспомнить то, чего не знал, -- покаянным голосом признался Шемет, -- мне не стоило сюда приходить, фройляйн.
   -- Это просто, -- Лиза потянула Войцеха за руку, и он заскользил вслед за ней, вполне сносно удерживаясь на ногах, -- следите за мной. И-раз! И-два!
   Они покатились вперед, медленно и осторожно, держась за руки. Маленькая ручка Лизы лежала в ладони Войцеха, согревая его теплом до самого сердца.
   -- Здорово! -- прокричал проезжающий мимо Герберт. -- А так можешь?
   Он закрутился волчком, подпрыгнул на месте и проехался по плавной дуге.
   -- Пока нет, -- рассмеялся Войцех, -- но потом, непременно, попробую.
   Через полчаса он уже довольно уверенно скользил вперед, но еще не решался делать повороты, останавливаясь и меняя направление. Руку Лизы пришлось отпустить, но девушка не отъезжала далеко, помогая ему советами. Ее маленькие ножки, мелькающие под синим подолом пальто, приводили Шемета в полный восторг.
   -- Вы прекрасно катаетесь, герр Войцех, -- весело заявила Лизхен, -- но вам не хватает уверенности. Ну-ка, догоните меня!
   Лиза заскользила прочь, время от времени оглядываясь через плечо. Войцех, помчался за ней, отбросив все страхи. Лизхен круто развернулась на месте, и он резко затормозил, чтобы не врезаться в девушку, но не удержав равновесие, полетел на лед, лицом вниз. Лизхен ойкнула, ухватила Войцеха за руку, пытаясь остановить падение, но тоже поскользнулась и упала рядом с ним, весело смеясь.
   Блестящие серые глаза Лизхен были так близко, что у Войцеха замерло дыхание. На ресницах искрилась ледяная пыль, щеки раскраснелись от морозного воздуха, губы, теплые от порывистого дыхания, слега приоткрылись. Войцех коснулся их губами, его обдало жаром, кровь стукнула в ушах. Он в испуге отдернул руку, уже потянувшуюся к талии девушки, и в этот миг Лиза, робко и неумело, едва заметно ответила на его поцелуй.
   -- Я люблю вас, Лизхен, -- тихо шепнул Войцех, -- с первой же минуты, как увидел, люблю.
   -- Я вас люблю, -- еще тише ответила Лиза, и, застыдившись собственной смелости, залилась густым румянцем.
   Домой они шли уже в сумерках, молча обмениваясь нежными долгими взглядами. Войцех, воспользовавшись тем, что мальчишки то убегали вперед, то отставали, еще дважды поцеловал Лизхен, осторожным, почти целомудренным поцелуем.
  
   По возвращении он почти сразу поднялся к себе наверх, опасаясь, что фрау Грета увидит его сияющую улыбку. Книга падала из рук, серые глаза глядели на него из пляшущих на стене теней, и, когда сон, наконец, сморил его, целомудрия в нем не было и в помине.
   * -- Литовка -- куртка, доходившая до середины бедра, литовка застегивалась спереди, и на груди в два ряда располагалось 6 латунных пуговиц. Нижняя часть литовки с широкими складками сзади имела два кармана, застегивающихся на пуговицы. Литовку часто носили вместо мундира в Свободных корпусах Пруссии в 1813-15 гг.
  
   * -- Войцех и Исаак говорят по-немецки. В немецком (как и в английском) есть два глагола, переводящихся на русский как "убить" -- tЖten и mЖrden. Первый означает любой акт лишения жизни, второй -- безнравственное, преднамеренное убийство. В немецком переводе библии использован глагол mЖrden, но при богословской трактовке заповеди эта разница не учитывается.
  
   Приглашение
  
   Следующий день превратился в странную игру. То ли в прятки, то ли в салочки. Войцех, мужественно высидевший за завтраком с непроницаемо-вежливым видом, после поднялся к себе в комнату, но нашел сотню предлогов спуститься вниз, стараясь избегать встречи с фрау Гретой, снова засевшей в гостиной с шитьем, и столкнуться с Лизхен где-нибудь в дверях или в прихожей, коснуться ее руки, поймать застенчивую улыбку или сорвать мимолетный поцелуй.
   Лиза улыбалась и подставляла ему губы для поцелуя, но Войцеху казалось, что она ждет от него чего-то другого. Или не только этого. Он было подумал, что речь идет о решительном объяснении с матерью, но отмел эту мысль. Лиза выглядела не провинившейся или разочарованной, а слегка удивленной. И Войцех понятия не имел, чего она от него хочет.
   Наконец, дотянув время, впрочем, не без приятности, до трех часов пополудни, Войцех вышел из дому. По дороге он решил заглянуть в уже полюбившийся ему кабачок на Вайзенштрассе, намереваясь за обедом обдумать свое положение. Но по дороге мысли его приняли совсем иное направление.
   Улицы, несмотря на морозную погоду, полнились народом, горожане собирались кучками, оживленно обсуждая последние новости. До слуха Войцеха доносились имена Йорка и Штейна, Шарнхорста и Блюхера, обрывки разговоров о собирающемся в Кенигсберге ополчении -- ландвере. Тут же мимо прошагал небольшой отряд, человек десять, в штатском и с деревянными кольями на плече, не очень в ногу, но с самым непреклонным видом.
   Прохожие выстроились вдоль мостовой, приветствуя отряд, зазвучала песня, и народ подхватил ее, радостно и гордо, разнося далеко по улицам и площадям.
   Die Trommel schlДgt und schmettert,
   rataplan don diri don.
   Der Hauptmann murrt und wettert,
   rataplan don diri don.
   Fahnen knattern hell,
   wehen in dem Wind,
   frisch voran Gesell,
   kommt mit uns geschwind,
   es gilt die neue Welt.*
  
   Подоспевшие французские жандармы бросились за нарушителями спокойствия, но были обстреляны из-за угла снежками. Стайка мальчишек, заливаясь довольным смехом, кинулась наутек. Начальник патруля мрачно выругался и сплюнул, но за ребятишками в погоню не отправился, и французы, чеканя шаг, двинулись по улице в направлении, противоположном вооруженным кольями горожанам.
   Волна всеобщего воодушевления подхватила Войцеха, унесла за собой, словно летел он в бой на лихом коне, с золотой саблей в привычной руке, а впереди был враг, и веселая ярость раздувала ноздри, и жизнь, висевшая на волоске, только в эти минуты становилась простой и понятной. И где-то в глубине шевелился червячок сомнения: "Полно, да то ли я делаю, тут ли мое место?" "Потом", -- нетерпеливо отмахнулся Войцех, и перед мысленным взором, почему-то, показалась Жюстина, с тихой задумчивой улыбкой глядящая на круглящийся живот. Его гарантия, его оправдание. Даже если он ошибается, даже если никогда не вернется, там, дома, все будет хорошо. Войцех тряхнул головой так, что суконная фуражка с лакированным козырьком чуть не слетела, и счастливо рассмеялся, привлекая недоуменные взгляды прохожих.
  
   В кабачке за соседним столиком какой-то усатый старик с военной выправкой громко возмущался нововведениями в армии. Его собеседник, молодой напыщенный франт с тонкими усиками, согласно кивал головой. Войцех заинтересованно прислушался.
   -- Вот увидите, герр Траубе, -- размахивая полупустой кружкой в такт своим словам, вещал старик, -- все эти студентишки и мастеровые разбегутся при первом же выстреле. Виданное ли дело, брать в офицеры лавочников, хоть бы они по три университета закончили, в придачу к военным академиям. Только дворянин может вбить в солдатскую спину стойкость. И только палкой. Так учил своих вояк старый Фриц, а он знал толк в дисциплине.
   -- Верно, верно, -- поддакнул молодой, -- а еще они хотят, чтобы мы тащили на себе рюкзаки, словно какая-нибудь деревенщина. И заметьте, пешком. Прусский дворянин пешком не ходит!
   -- Вы только послушайте, о чем они толкуют, -- сердито добавил старик, -- о человеческом достоинстве, о равенстве, о свободе! Уж не те ли французы принесли на прусскую почву эти вольтерьянские... нет, хуже, якобинские идеи? Стоит ли тогда с ними вообще драться?
   -- Не сомневайтесь, герр Миллер, -- ухмыльнулся Траубе, -- еще как стоит. Пусть потешатся, пока нужны. А потом все вернется на свои места, ибо порядок и здравомыслие в Пруссии всегда восторжествуют.
  
   Сквозь алую пелену, уже расползающуюся туманными клочьями, Шемет видел, как с усов враз потерявшего горделивый вид господина Миллера стекает пивная пена. Господину Траубе, по молодости лет, пришлось хуже -- в руке Войцеха все еще оставалась ручка от глиняной кружки, разлетевшейся при ударе о дубовую прусскую голову.
   -- Вы оскорбили мою честь! -- заявил Траубе, ощупывая наливающуюся на темени шишку. -- Я требую...
   -- У вас нет чести! -- громким голосом перебил его Шемет, краем глаза заметив, что остальные посетители кабачка поднялись с мест, собираясь то ли разнимать назревающую драку, то ли принять в ней горячее участие. -- Вы только что прилюдно оскорбили Его Величество Фридриха-Вильгельма, с неуважением отозвавшись о его эдиктах.
   Одобрительный гул голосов подтвердил, что почти успокоившийся Войцех на верном пути.
   -- Вы оскорбили мою честь, -- уже не так уверенно повторил Траубе, оглядываясь на своего спутника, -- я требую сатисфакции.
   -- Вы только что сами заявили, -- с насмешкой ответил Шемет, -- что считаете сословное деление незыблемой основой государства. Что-то я, граф Войцех Шемет, не услышал приставки "фон" перед вашим именем, герр Траубе. Так что единственная сатисфакция, которую вы можете получить, это свободный выход из этого почтенного заведения, прежде, чем добрые подданные Его Величества намнут вам бока.
   Оценивший обстановку лучше своего молодого приятеля герр Миллер потянул его за рукав к выходу, и они скрылись в дверях под дружное улюлюканье посетителей.
   -- Простите за причиненный ущерб и беспокойство, -- Войцех с покаянным видом положил на стойку серебряный талер.
   -- Что вы, господин граф, -- улыбнулся хозяин, возвращая монету, -- вы делаете честь моему заведению своим присутствием. И вы остались без пива, так что вторая кружка -- за мой счет.
   Войцех, тронутый таким проявлением немецкого единства, возражать не стал.
   Потягивая пиво, он размышлял о случившемся. Если бы реформы в армии оставались пустыми словами, этим болванам сейчас нечем было бы возмущаться. И, значит, по крайней мере на данный момент, он, Войцех Шемет, выбрал правильную сторону.
  
   По дороге к дворцу Бельвью, где его ожидали новые товарищи, Войцех размышлял о будущих сражениях. Вспомнился Онищенко, обливающийся потом в ожидании порки, и вытянувшиеся в струнку гусары, готовые исполнить даже самый дурацкий приказ командования. Идея новой армии, в которой каждый солдат знает, за что сражается, была ему по душе. В том, что боевой опыт и выучка дадут ему возможность получить офицерский чин, он не сомневался. Но теперь ему, еще в ранней юности принявшему в обращении с подчиненными отеческий и снисходительный тон, придется считаться с тем, что многие из них окажутся не только старше, но умнее и образованнее его. Нужно было уже сейчас искать верную середину между авторитетом командира и уважением к заслугам и опыту тех, кто окажется под его началом.
   На этот раз Войцех появился одним из первых и воспользовался моментом, чтобы поближе познакомиться с вороным, выделенным ему для занятий. Конь, прекрасно обученный, понимал всадника с легкого движения коленом, но при этом каким-то неуловимым образом давал понять, что между ними лишь деловое сотрудничество, а не крепкая боевая дружба.
   Учения прошли даже лучше, чем в первый раз. Войцех чувствовал себя намного увереннее, отдавая приказы, дух взаимопонимания и товарищества объединял всадников вернее страха перед взысканием или желания выслужиться. Конечно, не все маневры можно было разучить с таким малым количеством людей, но Шемет был уверен, что и та наука, которую они успеют усвоить, пойдет впрок.
   К концу занятий он уже без запинки мог назвать каждого из них по имени и почти обо всех составил свое мнение. Юный Карл Лампрехт смотрел с вызовом, словно готов был в любую минуту отбрить каждого, кто засомневается в его мужестве и пригодности к военному делу, но смущенно опускал глаза в ответ на дружескую улыбку. Ганс Мильх, тридцатилетний адвокат с обширной практикой, вел себя, как мальчишка, сбежавший с уроков. Мрачноватый Дитрих фон Таузиг, с копной темных волос, собранных в косу по дедовской моде, в самый неподходящий момент вдруг обезоруживал собеседника лукавой улыбкой с детскими ямочками на щеках и задорным блеском голубых глаз.
   Вилли появился под конец, одетый в новенькую, с иголочки форму пехотного фенриха и в сопровождении трех лакеев в пудреных париках, чинно несущих на вытянутых руках большие блюда, накрытые серебряными крышками. Кофе заварили по-походному, на костре, разделив по-братски далеко не скромный ужин -- трех пулярок и пару жареных фазанов.
   -- Дедушка устроил мне королевские проводы, -- довольно заметил Вилли, -- я уезжаю в Кенигсберг, к генералу фон Бюлову. Он согласился взять меня в адъютанты.
   -- Поздравляю! -- Войцех дружески похлопал Вилли по плечу. -- Когда едешь?
   -- Через неделю, -- ответил Вилли, -- но у меня еще много дел дома. Кстати, я рассказал матушке о нашем знакомстве, и она просто жаждет увидеть графа Шемета на одном из своих приемов. Я могу обрадовать ее обещанием?
   -- Не знаю, -- Войцех замялся, -- я в Берлине почти что инкогнито, и...
   -- Тебе не в чем идти на прием, -- закончил за него Вилли, -- не беда. Я дам тебе адрес своего портного, этот мундир он шил.
   -- Отлично сидит, -- похвалил Войцех, -- давай, непременно воспользуюсь. Мы еще увидимся до твоего отъезда? Я ведь не знаю, когда заказ будет готов.
   -- Матушка принимает по средам и пятницам, -- ответил Вилли, -- и будет рада знакомству в любой из этих дней.
  
   После ужина начали расходиться. Войцех, довольный проведенным вечером, спешил по заснеженным аллеям Тиргартена домой. Лизхен, наверняка, уже спала, но мысль о том, что она будет рядом, что он увидит ее утром, жарким стуком отдавалась в сердце.
   -- Герр Войцех, -- окликнул его знакомый голос, -- вы позволите составить вам компанию?
   -- Конечно, герр фон Таузиг, -- кивнул, обернувшись, Войцех, -- буду рад свести по дороге более близкое знакомство.
   -- С удовольствием, -- Дитрих улыбнулся, сверкнув в темноте белоснежными зубами, -- но у меня к вам, по правде сказать, дело. Несколько деликатного свойства.
   Войцех поглядел на него с любопытством и кивнул.
   -- Меня пригласили на танцевальный вечер, который устраивают студенты медицинского факультета, -- обстоятельно начал фон Таузиг, -- а моя дама, фройляйн Марта, отказывается идти туда со мной, если с нами не пойдет еще кто-то из моих друзей со своей дамой. Она сказала, что это будет выглядеть так, словно мы уже помолвлены. А о браке мы условились не говорить до конца войны. Не согласитесь ли составить мне компанию, герр Войцех?
   -- Но, позвольте, -- недоуменно воззрился Войцех, -- разве... Вы сказали "фройляйн Марта"? Значит, она девица. Неужто ее родители готовы отпустить ее на танцы даже не с женихом? Хотя и это было бы... Вы меня совсем запутали, Дитрих.
   -- Вы где последние десять лет провели, Войцех? -- рассмеялся фон Таузиг. -- В Стамбуле, там, где девиц евнухи охраняют?
   -- В Петербурге, -- усмехнулся Войцех, -- до евнухов там пока не дошли, но стоит пригласить барышню на мазурку на двух балах подряд и придется жениться. Иначе кто-нибудь из ее родни тебя к барьеру потащит, за оскорбление невинных чувств.
   -- Ну, а в Германии, -- подмигнул Дитрих, -- девушки взаперти не сидят. У родителей не всегда есть время возить их на балы. Вам даже не обязательно за ней ухаживать, тем более строить серьезные планы, чтобы сводить ее на прогулку, на танцы или в театр. Разумеется, на приличный спектакль. И, разумеется, не вдвоем, если вы не жених. Потому я и решился просить вас о дружеской услуге. Но, если у вас нет дамы... Я могу спросить Марту, не согласится ли кто-то из ее подруг стать вашей дамой на этот вечер.
   -- Нет, спасибо, Дитрих, -- чуть покраснев, ответил Войцех, -- не стоит. Если все обстоит так, как вы говорите, я знаю, кого пригласить на танцы. И непременно составлю вам компанию, если фройляйн Лиза примет мое приглашение.
   -- Почему-то я в этом уверен, -- рассмеялся Дитрих.
  
   * -- Барабан бьёт и гремит,
   Ратаплан дон дири дон.
   Командир ворчит и ругается,
   Ратаплан дон дири дон.
   Знамёна трепещут,
   Веют на ветру,
   Вперёд, приятель,
   Скорее за нами,
   На кону новый мир.
   Обещание
  
   К бальному залу, снятому вскладчину студентами-медиками, Войцех повез Лизу в заранее нанятом экипаже. Конечно, в открытом, несмотря на срывающийся с темнеющего неба легкий снежок. Войцех сидел напротив, соблюдая приличия, и не отрывал взгляда от счастливого лица Лизхен.
   Накануне он посетил рекомендованного Вилли портного, заглянул в контору Бера, чтобы справиться, как продвигаются дела, и, вернувшись домой, по совершеннейшему наитию, обратился к фрау Грете за разрешением пригласить Лизхен на танцы. Фрау Грета заколебалась, взглянула на неподдельно удивленную дочь, удовлетворенно кивнула, и разрешение было получено. Согласие Лизхен, разумеется, тоже.
   По дороге они заехали сначала за Дитрихом, а потом за фройляйн Мартой, бледной томной девицей с золотистыми кудряшками, выбивающимися из-под бархатного капора. Барышни обменялись дружелюбными улыбками, и Войцех с Дитрихом довольно переглянулись.
   Бальная зала была украшена бумажными гирляндами и свисающими с потолка красными китайскими фонариками. Оркестр был неплох, а буфет, как с удовлетворением обнаружил Войцех, еще лучше. Накануне он успел предупредить Дитриха о своем инкогнито, и фон Таузиг, сын состоятельного альтенбургского помещика, сорил деньгами за двоих.
   Начали с англеза. Войцех танцевал сдержано и церемонно, присматриваясь к принятой здесь манере, с легкой тревогой наблюдая за Лизхен, идущей с ним в паре. Но опасения оказались напрасны, Лиза скользила по паркету легко и грациозно, как лепесток яблоневого цвета на майском ветру, и белое платье, отделанное бирюзовыми лентами, открывало взору прелестные маленькие ножки в атласных туфельках.
   Во втором контрдансе Войцех и Дитрих поменялись дамами, на третий Лизу пригласил какой-то студент, и Войцех, снедаемый легкой ревностью, отошел к дальней стене, где Дитрих угощал свою подругу апельсинами.
   -- Ваша дама прекрасно танцует, герр Войцех, -- улыбнулась Марта, проследив обеспокоенный взгляд Шемета, -- умелого танцора видно сразу.
   -- Вы тоже чудесно танцуете, фройляйн, -- вежливо ответил Войцех.
   -- Ну что вы! -- Марта игриво отмахнулась веером. -- Я так редко бываю на танцах в эти суровые времена. У Дитриха нечасто выдается свободная минутка. А с другими кавалерами я не выхожу.
   -- Дитриху есть, чем гордиться, фройляйн, -- холодно кивнул Войцех и направился к буфету.
   Его бросило в жар от этого разговора, и стакан холодного лимонада не смог остудить пылающий в груди огонь ревности.
   Немецкий вальс дамам полагалось танцевать со своим постоянным кавалером, и Войцех закружил Лизу по залу, уже со всей великосветской ловкостью записного петербургского волокиты. Лизхен носилась в его объятиях легкой пушинкой, и Войцех весь отдался пленительному наслаждению музыки.
   Но вальс кончился, и мрачные сомнения снова заползли в сердце.
   -- Право же, Лизхен, вы превзошли все мои ожидания, -- сказал он, усаживая раскрасневшуюся от танца девушку на скамеечку у стены, -- у вас, должно быть, был хороший учитель.
   -- О да! -- радостно ответила Лиза. -- Мсье Кальве даже новые танцы знает прекрасно, хотя он уже совсем старенький. Я так люблю танцевать. Даже больше, чем кататься на коньках. Но случай представляется так редко.
   -- Кто такой мсье Кальве? -- нетерпеливо спросил Войцех.
   -- Учитель танцев в школе фрау Розенберг, -- Лиза широко распахнула глаза, -- разве мама вам не говорила? Я ведь только полгода, как из пансиона. Платье и туфельки -- это подарок от фрау Розенберг за прилежание в учебе и помощь в воспитании младших классов. Мсье Кальве говорил, что я его лучшая ученица. А после школы мне всего два раза довелось потанцевать, когда из Потсдама приезжал мой дядя и водил меня на городские балы. Я даже опасалась, что все забуду, когда вы так любезно пригласили меня, герр Войцех.
   -- Лизхен, милая, -- ревность развеялась легким дымком, и Войцех слегка покраснел от стыда за дурные мысли, -- "герр Войцех" звучит так холодно. Говори мне "ты", пожалуйста.
   -- Я постараюсь, герр... ой! Войцех, -- смущенно ответила Лиза, -- я...
   -- Ты научишься, -- тепло улыбнулся Войцех, -- и я надеюсь, ты никому не успела пообещать мазурку.
   -- Успела, -- серые глаза заискрились весельем, -- тебе.
  
   С того вечера время понеслось как ветер над степью, наполненное пряным запахом предстоящей битвы, сладким ароматом нежности, сытыми запахами земли, предвещающими успех в делах. Недочитанный томик Фихте раскрытым лежал у изголовья, времени у Войцеха оставалось только на сон.
   К концу следующей недели в Берлине был оглашен королевский эдикт от 3 февраля о созыве ландвера. Фридрих-Вильгельм, для которого Пруссия все еще оставалась поверженной в унижение страной времен Йены и Тильзита, уступил настояниям Шарнхорста и Гнейзенау, в глубине души не веря, что кто-то откликнется на призыв. Но реформы Штейна и Гарденберга, пламенные призывы Фихте, память о покойной королеве Луизе, свершившей для Пруссии намного больше своего нерешительного и слабовольного супруга, сделали свое дело.
   Улицы Берлина кипели, чуть не на каждом углу открывались пункты созыва добровольцев, в конторах и кирхах шел сбор пожертвований граждан. Даже самые бедные вносили свою скромную лепту, женщины отдавали обручальные кольца, старики -- фамильное серебро, девушки -- шелковые платья. История о золотоволосой деве, пожертвовавшей свои прекрасные волосы, единственное сокровище, украшавшее ее благородную бедность, переходила из уст в уста. Кому-то в голову пришла идея выдавать взамен золотых украшений скромные железные кольца с надписью "Отдала золото за железо" и теперь они стали самым драгоценным достоянием немецких женщин.
   Французские власти неодобрительно косились на народное оживление, но Пруссия все еще формально оставалась в союзе с Наполеоном, которому требовались свежие войска, а о цели призыва в эдикте не говорилось ни слова. Поэтому коменданту оставалось только настороженно наблюдать за происходящими событиями, дожидаясь прямых указаний из Парижа.
   Исаак радовал Войцеха растущей стопкой бумаг, подлежащих отправке в Мединтильтас, в первую очередь, доверенностью на имя графини Шемет, утвержденной самим министром внутренних дел. За будущее имения можно было не беспокоиться, хотя многие мелочи еще следовало уладить.
   Маленький отряд Шемета увеличился до двадцати человек, и занятия пришлось перенести за город, что отнимало больше времени, зато давало возможность обучиться большему числу маневров. За это время он коротко сошелся с фон Таузигом, обнаружившим в себе поистине призвание к кавалерийской службе, несмотря на вполне мирное прошлое.
   Дитрих, хотя и происходил из старинного юнкерского рода, прежде к военной службе склонности не питал и с согласия отца изучал астрономию в Йенском университете, предоставив старшему брату прославлять семейное имя на поле боя. Но волна патриотизма, захватившего не только Пруссию, но и докатившаяся до родной Тюрингии, унесла его в Берлин, даже прежде, чем эдикт о созыве добровольцев был принят официально.
   Ум и обаяние нового друга восхищали Войцеха. Молодые люди говорили о будущем Германии, избегая щекотливой темы неопределенного будущего Варшавского Герцогства, о предстоящих сражениях, о философии и астрономии, о театре и поэзии. И, конечно, о любви.
   Иногда Войцех сопровождал Лизхен на прогулку с братьями, но, с согласия фрау Греты, все чаще они отправлялись куда-нибудь вчетвером, с Дитрихом и фройляйн Мартой. Войцех убедил друга, что слишком дорогие развлечения могут раскрыть его инкогнито, а принимать на глазах у Лизхен щедрость фон Таузига, даже отдавая ему долг исподтишка, ему будет неловко. Поэтому времяпровождение было самое невинное -- благотворительные спектакли в пользу армии, публичные концерты военных оркестров, каток, на котором Войцех делал значительные успехи.
   Марта, по мнению Войцеха, вела себя на этих прогулках странно. Задавала Лизхен вопросы о планах на будущее, сокрушалась о том, что той, по всей видимости, придется идти в гувернантки, если она не имеет "более удачных" вариантов, и все это непременно в присутствии Войцеха. Интересовалась ее мнением о литературе и музыке, впрочем, недолго. Убедившись, что круг чтения Лизы составляли не только сентиментальные романы, а судить она может не только о вальсах и котильонах, такие разговоры Марта прекратила и свои беседы с Лизой перевела на тему модных шляпок.
   Последней темой для разговора о литературе послужили "Страдания юного Вертера". Марта, только недавно прочитавшая книгу по совету Дитриха, осуждала Вертера, не проявившего должной решительности в ухаживаниях за Лоттой до ее непоправимого замужества.
   -- Лотта -- неглупая девица, -- заявила Марта, -- она не могла не знать, что для нее лучше. Но Вертер не отважился следовать своим чувствам до конца, и все кончилось так плачевно.
   -- А мне Лотта кажется эгоистичной, -- ответила Лиза, -- она прекрасно знала о чувствах Вертера, но продолжала разжигать в нем страсть, прикрываясь словами о дружеском участии. Ей просто жаль было потерять поклонника. Я не одобряю подобной жадности.
   -- Но если она не любила Альберта, -- возразила Марта, -- то с Вертером ей было бы лучше. Ему стоило только дать ей понять, что он готов ради нее действительно на все.
   -- Если она не любила Альберта, -- пожала плечами Лизхен, -- тогда зачем вообще давала ему согласие? Воля твоя, Марта, а я считаю ее пустой и эгоистичной. Нехорошо играть чувствами.
   Войцех с гордостью смотрел на Лизу. Ее ум и честность суждений восхищали его не меньше, чем красота. И он снова поздравил себя с тем, что неисповедимые дороги судьбы привели его под скромный кров фрау Греты.
  
   Первое время фрау Грета, хотя и предоставила дочери полную свободу в рамках принятых правил, в домашней обстановке удвоила свою бдительность, и случайные встречи на лестнице и в прихожей стали значительно реже. Но после одного вроде бы ничем не примечательного разговора оставила до того заметное беспокойство по одной ей известным причинам.
   После ставшего обычным завтрака втроем (мальчики к тому времени уже убегали в школу) фрау Грета собралась заняться шитьем, назначения которого больше не скрывала. Поднявшись из-за стола, она вдруг провела рукой по рукаву темно-серого сюртука Войцеха и с одобрением кивнула.
   -- Доброе сукно, герр Войцех. Английское?
   Войцех, занятый своими мыслями, кивнул.
   -- Дорогой товар, -- заметила фрау Грета.
   -- Это сюртук моего отца, -- Войцех не нашелся, что ответить, и потому счел за лучшее сказать правду, -- он умер пару месяцев назад, и я получил его в наследство.
   -- Мои соболезнования, герр Войцех, -- ответила фрау Грета и, загадочно улыбнувшись, прошествовала к своему креслу.
   После того дня она чаще уходила из дому, оставляя Лизу на хозяйстве, иногда даже в отсутствие служанки. Отсутствие было недолгим, но Войцех в полной мере пользовался его плодами. Фрау Грета никогда не предупреждала, в котором часу вернется, и Шемету удалось убедить Лизхен, что в гостиной или на лестнице неожиданное возвращение матушки может застигнуть их врасплох. С колотящимся сердцем он в первый раз ввел Лизу в свою комнатку, и ему стоило большого труда не замечать, как соблазнительно близко находится узкая, застеленная льняным покрывалом кровать.
   Сославшись не неудобство чтения лежа, он получил от фрау Греты позволение перенести к себе одно из кресел, и Лиза, вначале робевшая, сидела у него на коленях, отвечая на жаркие поцелуи. У Войцеха голова кружилась от страсти и желания, и недолгие встречи казались ему одновременно сладкими и мучительными. Но он твердо дал слово, в первую очередь самому себе, хотя, конечно, и Лизхен, что ее чести ничто не угрожает. Как бы ни ослеплял Войцеха влюбленный пыл, война стояла на пороге, и оставить девушку на волю судьбы, воспользовавшись ее чувствами, он не мог.
   Впрочем, в такой самоотверженности и благородстве Шемет находил даже некоторую прелесть, упиваясь острым, неосуществимым желанием, горячившим кровь, не дающим бурной страсти предвкушения превратиться в тихое наслаждение обладания. Невинность Лизы служила еще одной причиной его сдержанности. Задав ей пару облаченных в самые приличные выражения нескромных вопросов, Войцех убедился, что у его любимой весьма смутные представления о том, чего именно следует опасаться девичьей чести со стороны возлюбленного, и это всякий раз останавливало его от слишком решительных действий.
   Разговоров о будущем они избегали. Войцех для себя уже твердо решил, что, если не случится непоправимого, он вернется, чтобы сделать Лизу своей женой. Ее красота и грация, ее изящные манеры и прекрасный вкус, ее природный ум и тяга к прекрасному, несомненно, заслуживали лучшей участи, чем вынужденный брак с мелким чиновником или печальная доля гувернантки. Но брать с нее слово Войцеху казалось нечестным. Он верил в любовь Лизхен, но на собственном опыте знал, как легко это чувство остывает в разлуке, и не считал себя вправе ограничивать ее свободу преждевременными клятвами.
   Войцех мечтал, как заиграет всеми гранями этот драгоценный алмаз в той оправе, которую он может ему дать. О ложе в опере, придворных балах, охотах и раутах. И, когда веселый смех Герберта и Йохана звучал в его ушах, образ Лизхен с пухлым крепышом на руках возникал в его воображении. О том, чего он более всего желал теперь, Войцех старался не думать. Представлять себе то, что ему когда-нибудь предстоит увидеть воочию, не хотелось. Во снах Лиза приходила смутным, но жарким видением, а нередко ее место занимала и вовсе какая-нибудь из полузабытых пассий. Но Войцех решил не придавать значения снам и довольствоваться надеждами на будущее.
  
   В таком чаду пролетело почти две недели. Одним морозным утром фрау Грета дольше обычного задержалась у пастора, где она помогала сортировать пожертвования горожан, и Войцех с Лизой остались наедине почти на целый час. Поцелуи становились все жарче, Лиза пылала, хотя сама не сознавала природы своих желаний, и Войцеху все труднее становилось сдержать свою страсть, а попросить Лизхен уйти он не мог, опасаясь ее обидеть.
   Он поднялся с кресла, все еще сжимая Лизу в объятиях, отпустил, сделал шаг назад.
   -- Расстегни платье, -- хриплым голосом попросил он, -- пожалуйста.
   Лиза залилась краской, но дрожащими пальцами принялась расстегивать ряд мелких пуговок на лифе старенького домашнего платья. Войцех, глотая воздух, наблюдал за ее движениями.
   -- Позволь мне, -- тихо сказал он, -- ты его порвешь.
   Лиза опустила глаза и кивнула. Войцех торопливо, но бережно справился с застежкой и снова отступил на шаг. Девушка, угадав по красноречивому взгляду его просьбу, распахнула платье.
   Белоснежная высокая грудь с маленькими розовыми сосками вздымалась при каждом вздохе. Из глаз Лизы покатились слезы стыда, но она застыла под жадным взглядом Войцеха, как мраморная статуя.
   -- Какая ты красивая, -- прошептал Войцех, касаясь рукой нежной кожи, с восторгом замечая, как под его пальцами напрягается от желания розовый бугорок соска, -- ты прекрасна, как ангел.
   Лиза расплакалась, и ее слезы словно смыли темную пелену вожделения с глаз Войцеха. Он прижал ее к себе, одной рукой запахивая расстегнутый лиф, а другой гладя по волосам.
   -- Милая, милая, -- шептал он, -- прости, меня, Лизхен.
   -- Я буду тебя ждать, -- тихо ответила Лиза, -- я буду тебя ждать, как бы долго ты ни был там. Ты был первым, и другого не будет. Никогда.
   -- Я вернусь, любимая, -- ответил Войцех, осушая слезы поцелуями, -- я вернусь, и все будет хорошо. Ты станешь моей женой, Лизхен?
   -- Конечно, -- ответила девушка, -- разве теперь может быть иначе?
   Налет
  
   После бурного объяснения отношения влюбленных изменились. О будущем они говорить избегали, но опасения, что предвкушение будущего счастья соблазнит уже сегодня перейти границы дозволенного, сдерживали проявления страсти, и все чаще поцелуи заменялись долгими нежными взглядами, полными сладостных обещаний.
   Театры и концертные залы закрылись, прогулки стали реже. Да и дома Шемет теперь сидел не часто. Он с головой ушел в обучение новобранцев, его отряд уже почти обновился за эти пару недель. Дитрих фон Таузиг решил дождаться друга, чтобы вступить в фрайкор с ним вместе. К удивлению Шемета, с такой же просьбой обратился к нему, застенчиво опустив ресницы, и юный Карл Лампрехт. Войцех дружески потрепал его по плечу, и согласие было дано.
   Вилли отложил свой отъезд до конца февраля, чем несказанно обрадовал Шемета, решившего принять приглашение княгини. Но представляться самому не хотелось, Войцеху казалось, что с петербургских времен он совершенно растерял манеры и светский лоск, привыкнув к простоте и товарищескому тону боевого братства.
   С каждым днем Берлин все более напоминал разворошенный улей. Улицы полнились мужчинами всех возрастов и сословий, схожими между собой решительным и воинственным видом. Женщины и дети сновали от скорняка к сапожнику, от галантерейщика к портному, со свертками и узлами в руках. Лошади всех пород и мастей: крестьянские ольденбургские, извозчичьи ганноверские, кавалерийские тракененские, под седлом и без, впряженные в телеги, возы и повозки, проносились по городу со звонким цоканьем, или неторопливо тянули тяжелый груз.
   Утром в пятницу, 19 февраля, Войцех навестил Исаака, выяснил, что часть документов уже отправлена в Кенигсберг, но некоторые дела потребуют его личного участия. Зашел к рекомендованному Вилли портному забрать заказ -- для этого понадобилось нанять извозчика -- и отвез его на квартиру к Дитриху. Вечером того же дня он, наконец, собрался нанести визит князю и княгине Радзивилл.
   К дворцу Радзивиллов* на Вильгельмштрассе Войцеха и Дитриха отвезла присланная Вилли карета с княжеским гербом. По просьбе сына княгиня Луиза прислала приглашение на двоих. Войцех в зеленом бархатном фраке и белых брюках со штрипками, широкими складками спадающих на мягкие сапоги, с тоской поглядывал на фон Таузига, щеголявшего в новеньком черном мундире. Он все еще числился в списках Гродненского полка, даже если среди убитых, и в прусской форме появляться считал недопустимым.
  
   Опасения Войцеха оказались напрасны. Привычным жестом скинув плащ на руки подскочившему лакею, он проследовал в малую гостиную, где хозяйка даже в эти тревожные дни сумела собрать весь цвет немецкой литературы, обретавшийся в Берлине. Князь Антоний Генрих, отец Вилли, известный своими музыкальными талантами и широтой взглядов меценат, только что закончил исполнять свою новую пьесу и, отставив виолончель, поднялся навстречу гостям. Друзьям уходящего на службу сына был оказан самый радушный прием. Княгиня Луиза, стройная дама с рыжеватыми волосами и ясными серыми глазами, чем-то напомнила Войцеху Жюстину, и он с трудом скрыл улыбку, наклонившись над протянутой для поцелуя рукой, при мысли о том, что бывшая горничная и племянница Фридриха Великого могут встретиться при прусском дворе и даже стать подругами.
   Антоний Генрих по просьбе Вилли уделил Войцеху десять минут в своем кабинете. Шемет, по возможности не вдаваясь в подробности, рассказал князю, в каком щекотливом положении оказался в связи с непредумышленным исчезновением со службы, и Радзивилл обещал использовать все свое влияние, чтобы замять инцидент. Прошение об отставке, написанное тут же, в кабинете, и сопровожденное письмом князя Антония, Вилли должен был отвезти в Кенигсберг и передать лично графу Витгенштейну.
   Вернувшись в гостиную, Войцех застал Дитриха за оживленной беседой с приятным мужчиной средних лет, с живым лицом и темными кудрями, взбитыми над высоким лысеющим лбом. Фридрих де Ла Мотт Фуке, автор нашумевшей сказочной повести "Ундина", с самым серьезным видом доказывал смеющемуся Дитриху, что русалки и феи существуют в действительности, а история любви Ундины и Гульдебранда не вымысел.
   -- И вы хотите, чтобы я поверил, что прекраснейшее из земных созданий избрало себе в мужья смертного в надежде на обретение такой эфемерной субстанции, как душа? -- насмешливо спросил фон Таузиг. -- Променять вечную юность и бессмертие телесное на неизбежную старость и весьма неопределенную надежду оказаться в человеческом раю? Да ни за что не поверю.
   -- А в силу любви вы тоже не верите? -- усмехнулся Фуке. -- Как прагматична и недоверчива нынешняя молодежь, однако.
   -- Я верю в силу любви, господин Фуке, -- вмешался в разговор Войцех, -- и на месте Гульдебранда не пожалел бы ни души, ни самой жизни, чтобы моя возлюбленная оставалась вечно юной и прекрасной.
   -- И оставил бы ее вечно плакать на твоей могиле? -- хмыкнул Дитрих. -- Право же, вот он, истинный эгоизм.
   -- Мы бы что-нибудь придумали, -- подмигнул Войцех, -- мне тоже не к спеху помирать.
   -- А как же Лизхен? -- фон Таузиг сурово сдвинул брови, но не сдержался и расплылся в улыбке. -- Ты еще не женат, а уж готов ей изменить.
   -- Ты прав, -- Войцех провел рукой по лбу, вытирая неожиданно выступивший холодный пот, -- я не знаю, что на меня нашло.
  
   Разговоры в гостиной прервал доносившийся с улицы шум -- лязг железа, конское ржание, громкие голоса. Князь послал разузнать, в чем дело, и камердинер, вернувшийся минут через пять, доложил, что французы, получившие известие о приближении русских войск, готовятся оборонять город. Эти новости вызвали среди гостей большое оживление. Многие спешно откланявшись, поторопились разъехаться по домам, другие вызвались остаться, чтобы в случае необходимости защищать дворец. Последнее предложение, к которому, конечно же, присоединились Шемет и фон Таузиг, было принято с благодарностью, и князь тут же отправил слуг собирать по всему дому развешанные по стенам сабли и старинные шпаги, чтобы вооружить добровольцев.
   К полуночи все утихомирилось, но выразившие желание остаться расходиться не стали, и князь отдал распоряжение приготовить для гостей комнаты. Войцех и Дитрих, которым досталась одна широкая кровать на двоих, стянули только сапоги и верхнее платье и уснули, по-братски поделив многочисленные пуховые подушки. На этот раз Войцеху снились битвы, и рука не раз нащупывала спросонья холодный эфес лежащей у изголовья сабли.
  
   Утром, после завтрака, к которому княгиня вышла с трехнедельной дочкой на руках, чем снова напомнила Войцеху о доме, молодые люди выразили желание прогуляться в город и разведать обстановку. Вилли, несмотря на обеспокоенные взгляды матери, решил отправиться с ними. Спрятав под широкими плащами сабли и пистолеты, друзья покинули дворец, пообещав непременно вернуться и доложить князю о своих наблюдениях.
   Берлин превратился в военный лагерь. На Дворцовой Площади и Унтер-ден-Линден расположилась бригада Сенекала, правым флангом упираясь в Бранденбургские ворота, а на левом, у Дворцового Моста, выставив два орудия, сведенные в батарею. Мимо друзей галопом промчался эскадрон вюрцбургских шеволежер, проследовавший к Шенгаузенским воротам. Полиция и жандармы рассеивали скопления высыпавших на улицы любопытных горожан, но те только меняли диспозицию, наотрез отказываясь расходиться по домам.
   В полдень весь город взбудоражило известие, что через Шенгаузенские ворота на плечах отступающих шеволежер ворвались казаки. Друзья что было духу помчались на Александр-плац, где выстроилась в каре французская пехота. Казаков, встреченных ружейным огнем, они увидели мельком, всадники тут же повернули обратно и ускакали в направлении Унтер-ден-Линден.
   Еще два казачьих полка влетели в Берлин через Королевские и Гамбургские ворота. Поодиночке и небольшими группами казаки мчались по городским улицам, вступая в мелкие стычки с рассеявшимися в поисках противника французами, под приветственные возгласы берлинцев. На глазах у Войцеха один из казаков остановился и свесился с седла, сорвав за это поцелуи по меньшей мере десятка восторженных горожанок, и помчался дальше, в направлении Старого Дворца.
   Проклиная неразбериху, молодые люди поспешили к дворцу. Деревянные мосты через Шпрее были сломаны, а на каменном французы установили шесть орудий, встретивших казаков дружным залпом. Казаки ветром пронеслись через ряды пехоты и умчались, уворачиваясь от летящих ядер. Толпа, заполнившая улицу, ринулась прочь. В это время со стороны Брайтештрассе показался отряд горожан, вооруженных топорами и кузнечными молотами. Предводительствовал ими молодой мужчина, судя по кожаному переднику -- кузнец. Друзья, решившие, что настало время действовать, обнажили сабли и присоединились к бесстрашным берлинцам.
   Кузнец, шедший во главе колонны, ударами молота свалил двух французов, охранявших пушки, остальные отступили, напуганные напором толпы. Вытащив из кармана фартука пару длинных гвоздей, парень принялся забивать их в запальные отверстия. Не успел он закончить свою работу, как французы вернулись с подкреплением, и молот снова превратился из кузнечного инструмента в грозное оружие.
   Войцех и Дитрих разрядили выхваченные из-за пояса пистолеты в французских солдат и с саблями в руке бросились на помощь кузнецу. Вилли, у которого из холодного оружия был только короткий кинжал, торопливо перезаряжал пистолет.
   На некоторое время им удалось задержать обескураженного сопротивлением неприятеля. Дитрих, слега побледневший, на мгновение застыл с саблей в руке, переводя взгляд с окровавленного клинка на упавшего ничком француза, на мундире которого расплывалось красное пятно.
   -- Уходим! -- Войцех дернул друга за рукав. -- Еще полюбуешься.
   Под натиском французов горожане отступили. Друзья, улучив момент, отделились от толпы и попытались скрыться в узкой улочке, но десяток солдат, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками, бросился за ними. Силы были неравны, и Войцех, сбросив плащ и проклиная неудобный фрак, подал пример Вилли и Дитриху, стремглав взобравшись на высокую решетку, отделявшую двор какого-то особняка от улицы.
   Засвистели пули, но друзья уже бросились к задней двери дома, откуда махала им рукой хорошенькая горничная в крахмальном чепце и белом переднике. Солдаты побежали к воротам, заколотив по их чугунным завиткам штыками.
   -- Быстрее, -- девушка схватила Вилли за руку и потащила в дом, -- сюда. Эта лестница ведет на чердак, а оттуда -- на крышу. С нее можно перебраться на чердак соседнего дома.
   -- Вам будет грозить опасность, фройляйн, -- покачал головой Дитрих, -- наш долг остаться здесь и защитить вас.
   -- Не тронут они меня, -- отмахнулась девушка, -- мой хозяин -- господин обер-полицмейстер, в его доме они бесчинствовать не посмеют.
   -- Но вы можете потерять место! -- на бегу возразил Вилли. -- По нашей вине.
   -- И только рада этому буду! -- сердито заявила горничная. -- Если бы не он, берлинцы уже помогли бы казакам удержаться в городе. Стыд-то какой, французов русские бьют, а он горожан по домам разгоняет.
   -- Вы смелая девушка, -- улыбнулся Вилли, переводя дыхание, -- приходите на Вильгельмштрассе, во дворец Радзивиллов. Моя матушка устроит ваше будущее.
   Войцех и Дитрих уже выбирались через слуховое окно на крышу, но Вилли, разгоряченный приключениями, задержался на минуту, чтобы подкрепить свое предложение поцелуем, от которого спасительница довольно раскраснелась.
   -- У меня сегодня все в первый раз, -- весело заявил юный Радзивилл, вылезая на крышу.
   Холодный ветер пронизывал до костей, ноги скользили по обледеневшей жести. Но друзья благополучно добрались до соседней крыши, спустившись на забитый старой мебелью чердак. Теперь оставалось объяснить хозяевам, как они туда попали, и скрыться, не привлекая к себе внимания французов. Первое потребовало изрядных трудов, хозяйка, величественная старуха в громадном чепце, была глуховата, и только после долгих переговоров согласилась отпереть дверь на улицу. Второе оказалось на удивление легким делом, у ворот дома обер-полицмейстера шла оживленная перебранка между солдатами и берлинской полицией, и беглецам удалось проскочить мимо них незамеченными.
  
   К двум часам дня казаки покинули город, оставив после себя запах порохового дыма и надежду на скорое освобождение от ненавистной французской власти. Друзья вернулись на Вильгельмштрассе, где их приняли как героев, с распростертыми объятиями, и за обедом заставили повторить историю несколько раз.
   Только к вечеру, заехав предварительно к фон Таузигу, чтобы сменить разорвавшийся под мышкой фрак на старый сюртук, Войцех вернулся к себе на квартиру. Мальчики уже спали, но фрау Грета и Лиза, снедаемые тревогой за пропавшего юношу, все еще сидели в гостиной. Наскоро пересказав новости, Войцех отправился наверх и уснул, едва коснувшись головой подушки.
  
   * -- Рейхсканцелярия (нем. Reichskanzlei) -- традиционное название ведомства рейхсканцлера Германии с 1871 по 1945 год. Рейхсканцелярия располагалась в Берлине на Вильгельмштрассе 77, в бывшем дворце князя Антона Радзивилла.
  
   ** В налете на Берлин участвовали партизанские части под командованием Чернышева и Теттенборна. Войцех об этом не знал, поэтому в тексте имена не упомянуты. Но читатель должен знать героев поименно))
  
   Карета
  
   Звонка для прислуги в комнате не было. Войцех приоткрыл дверь, убедился, что дам на лестнице нет, и громко постучал по перилам.
   -- Анна! Анна!
   Ступеньки заскрипели под грузной поступью пожилой служанки минут через пять. Войцех через полуоткрытую дверь обменял ночную вазу на кувшин с горячей водой и вернулся к умывальнику. Подражая античным стоикам, обтерся ледяной водой, с вечера налитой в жестяной сосуд, торопливо натянул рубаху, унимая дрожь. Долго и придирчиво выбирал брюки из имевшихся в наличии двух пар -- в Попечительском совете следовало выглядеть солидно и презентабельно -- и, долив в умывальник горячей воды из кувшина, приступил к бритью, размышляя о предстоящих делах.
   После Совета Шемет собирался на очередные учения за городскими стенами. Вчерашний налет удвоил бдительность французов, а Фрёбель еще накануне пообещал доставить к месту сбора несколько кавалерийских пик и сабель, чтобы добровольцы смогли попрактиковаться во владении оружием. Войцех слегка тревожился, не привлечет ли звон сабель нежелательного внимания, но считал, что ради такого дела стоит рискнуть.
   Он уже почти закончил бриться, когда в дверь тихонько поскреблись. Занятый своими мыслями, он, не оборачиваясь, бросил "Войдите" и снова устремил взгляд в зеркало.
   За спиной его стояла Лиза, побледневшая, с темными кругами под покрасневшими от слез глазами. Войцех со стуком бросил бритву в таз, резко обернулся, стирая пену рукавом рубахи. Лиза смущенно отвела взгляд.
   -- Что-то случилось?
   -- Мама ушла, -- потупившись, сообщила Лизхен, -- а я хотела с тобой поговорить, пока ты еще дома.
   -- Садись, садись, -- Войцех нетерпеливо махнул рукой в сторону кресла, а сам, как был, босиком и в распахнутой рубахе, остался стоять, -- Лизхен, что стряслось? Ты меня пугаешь.
   -- Это ты меня пугаешь, -- всхлипнула Лиза, -- я две ночи уснуть не могла. На улицах пальба, а тебя нет. И потом, эти твои рассказы, как ты по крышам бегал. Ты же мог упасть. Французы могли...
   -- Лизхен, -- перебил ее Войцех, -- меня не было только два дня. И со мной все хорошо, ты же сама видишь. Что будет, когда я уеду надолго? Эдак ты себя изведешь раньше, чем я вернусь.
   -- Ты мог погибнуть, -- обиженно возразила Лиза, -- я боюсь.
   -- Я сто раз мог погибнуть, еще до того, как мы встретились! -- Войцех прошелся по комнате, сжал кулаки, остановился и резко выдохнул. -- И я не хочу об этом думать. Я не хочу, чтобы ты об этом думала. Просто дождись меня и верь, что я вернусь.
   -- Я об этом не думала! -- Лиза прижала сцепленные руки к груди. -- Видит бог, Войцех, я старалась думать о хорошем. Что ты вернешься героем, что тогда мама согласится. А вчера я вдруг поняла, что это ужасный эгоизм, думать о будущем счастье, когда тебе грозит опасность. Мне было так стыдно. И страшно.
   -- Погоди, -- Войцех подошел к ней и заглянул в глаза, -- на что согласится фрау Грета?
   -- На то, чтобы я вышла за тебя, -- Лиза отвела взгляд, -- ты же сам сказал, что мы поженимся, когда ты вернешься.
  
   Войцеха словно молнией поразило, и он рухнул на кровать, переводя дух.
   Ему и в голову не приходило, что фрау Грета может отказать бедному ходатаю по крестьянским делам в руке дочери. Конечно, когда она узнает, кто он на самом деле, это переменит ее отношение. Но зачем подавать ложную надежду, если он действительно может погибнуть? С другой стороны, что если она решит устроить судьбу дочери, не дожидаясь окончания войны? Сумеет ли Лизхен противиться воле матери в таких очевидно бедственных обстоятельствах? А ведь он мог бы решить все прямо сегодня. И уже завтра повести Лизу к алтарю. Целая неделя, когда они смогут насладиться радостями, которые сейчас откладывают на неопределенное будущее.
   Он снова встал, зашагал по комнатушке из конца в конец под испуганным взглядом Лизы. Она была так хороша в эту минуту. Протяни руку и сорви сладчайший плод, не оскорбив ни ее невинности, ни ее добродетели. Уже завтра вечером...
   -- Лиза, -- начал было Войцех, но тут же осекся.
   А если, все-таки, случится самое плохое? Оставить Лизу вдовой? А если будет ребенок?
   Мысль о том, что Лизхен займет место Жюстины, упала на весы его сомнений свинцовой гирей. Девочка, чудесная наивная девочка, в руках которой окажутся судьбы сотен людей, ничего не знающая ни о хозяйстве, ни о финансах, доверчивая и неопытная. Руководствоваться в этом вопросе чувствами и желаниями было безответственно и безрассудно. Он не мог этого допустить.
   Гнев ушел, сменившись нежностью и жалостью.
   -- Лизхен, -- Войцех поднял девушку из кресла, прижал к груди и зашептал в самое ухо, -- Лизхен, я хочу, чтобы каждый раз, как в твою головку постучатся дурные мысли, ты гнала их мечтами о будущем счастье. Я вернусь. Я вернусь и отсыплю его тебе полной мерой. Только дождись. Хорошо?
   -- Хорошо, -- Лиза улыбнулась, -- а ты береги себя. Обещай, что с тобой не случится ничего ужасного. Пожалуйста.
   Войцех ответил ей долгим поцелуем, и на некоторое время слова потеряли всякий смысл. Лгать Лизе он не хотел.
  
   То ли брюки он выбрал верно, то ли дело всеобщего образования в Пруссии действительно оказалось в надежных руках, но из Попечительского совета Войцех вышел с сияющей улыбкой и разрешением на открытие в имении народной школы по проекту, начатому еще покойным графом и законченному Жюстиной. Попечителем школы Совет утвердил вдовствующую графиню Шемет, к большому облегчению Войцеха, опасавшегося, что от него потребуют принять на эту должность государственного представителя на время своего отсутствия.
   Появление Фрёбеля на учениях именно в этот день оказалось как нельзя кстати. Войцех поделился с ним вынесенными из Совета впечатлениями, и, к своему удивлению, узнал, что делом жизни Фридрих Фрёбель сделал развитие дошкольного воспитания и образования. У Шемета тут же возникла идея опробовать систему Фрёбеля в Мединтильтасе, и они договорились в свободное от войны время составить рекомендации для Жюстины.
   После учений Войцех с Дитрихом отправились обедать в ближайший к заставе кабачок. Фон Таузиг пожаловался, что в последние дни ему удается повидаться с Мартой только в присутствии кого-нибудь из ее многочисленной родни, и девушка, несмотря на беспокойную обстановку в городе, просто рвется из дому, чтобы у них была какая-то возможность уединиться. Войцех подумал, что Лизе тоже пойдет на пользу прогулка вчетвером, короткая иллюзия мирной жизни, которая заставит ее, хотя бы до его отъезда, выбросить из головы мрачные мысли.
  
   Погода для романтической прогулки, как назло, не годилась вовсе. Холодный ветер пригоршнями бросал в лицо колючий снег, по заснеженным улицам вихрилась поземка, серые низкие тучи застилали небо. От планов сходить в парк, где можно было, укрывшись от чужих взглядов в лабиринтах черных сплетенных ветвей, разбиться на парочки, согревать нежные девичьи губы горячим дыханием, прятать замерзшие маленькие ручки у себя на груди, пришлось отказаться. На Унтер-ден-Линден нашлось элегантное кафе, открытое даже в эти тревожные дни, и молодые люди, с трудом отыскав свободный столик, отдали дань воздушным пирожным и штруделю, запивая крепким горячим кофе.
   Лиза улыбалась молчаливо и задумчиво и позволила Войцеху под столом не только завладеть своей рукой, но и прижаться коленом к колену. Зато Марта любезничала за двоих, выискивая лакомые кусочки поочередно для обоих кавалеров, расспрашивала Войцеха о проекте школы, интересовалась его мнением о новой немецкой поэзии и военных перспективах, не забывая, впрочем, и Дитриха, с которым увлеченно спорила, поддерживая его оппонента, если мнения друзей по какому-то вопросу расходились.
   Из кафе они вышли еще засветло, договорившись встретиться вновь, когда погода окажется более благосклонной к романтическим чувствам. Задержались у входа, прощаясь. В этот момент проезжавшая мимо карета с гербом Радзивиллов неожиданно остановилась напротив, из-за отдернувшейся занавески показалось улыбающееся лицо княгини Луизы.
   -- Граф Шемет! Герр фон Таузиг! -- княгиня жестом подозвала молодых людей. -- Какая неожиданная и своевременная встреча. Батюшка, прослышав о ваших вчерашних подвигах, желает лично выразить благодарность за боевое крещение любимого внука. Вилли передаст вам официальное приглашение. И не вздумайте отказаться, обидите старика смертельно.
   -- Мы польщены и благодарны, княгиня, -- ответил за двоих Войцех, целуя протянутую из окна кареты руку, -- это большая честь, удостоиться внимания брата великого Фридриха.
   Разговор продолжался еще минут пять. Спутницы были по всем правилам этикета представлены княгине, получили свою долю светских любезностей и вполне искренних улыбок. После чего карета отправилась дальше, оставив Войцеха в весьма неловком положении.
   -- Как она тебя назвала? -- нетерпеливо спросила Лиза. -- Не может же быть, что она ошиблась.
   -- Граф Шемет, -- слегка краснея, признался Войцех, -- Лиза, поверь, я не от тебя это скрывал. Просто поначалу так получилось, а потом случая не было признаться. Да и зачем?
   -- А ты разве не знала? -- с удивлением вмешалась Марта. -- Мне Дитрих сразу сказал, кто его новый друг. Но просил хранить это в секрете. Я думала, ты тоже хранишь эту тайну, и не хотела тебя подводить.
   -- Марта, -- Дитрих недовольно нахмурился и потянул девушку за рукав, -- идем. Кажется, мы тут лишние. Войцех, Лиза, до скорой встречи. Надеюсь, она пройдет более удачно.
   Войцех, прощаясь, благодарно кивнул.
  
   Пребывание в Берлине близилось к концу, большая часть добровольцев уже отбыла в Бреслау, и только фон Таузиг и Карл Лампрехт дожидались Шемета, чтобы отправиться туда за компанию. К ним собирался присоединиться и Фрёбель вместе с некоторыми студентами и преподавателями Университета. Исааку оставалось получить только последнее заключение Министерства внутренних дел, чтобы отправить его в Кенигсберг. Для получения требовалась личная подпись графа Шемета в регистрационной книге, и визит к Зигфриду Толе был назначен на завтра.
   Убедить Лизу не делиться новостями с матерью оказалось несложно. Да и опасения Войцеха, что девушка всерьез на него обидится, оказались напрасны. Лизхен, кажется, пропустила мимо ушей его сбивчивые оправдания и приняла новое положение вещей, как нечто само собой разумеющееся.
   Времени на разговоры оставалось мало. Войцех пользовался каждой возможностью сорвать с уст Лизы еще один поцелуй, словно копил воспоминания в дорогу. Фрау Грета неизменно уходила по утрам, работы в комитете приема пожертвований не убавлялось. Это были самые счастливые часы Войцеха, и они стремительно убегали, приближая его к суровым будням войны.
   -- Ты снова уходишь сегодня? -- спросила сидящая у него на коленях Лиза, когда Войцех, переводя дыхание, оторвался от ее губ. -- Я так надеялась, что ты проведешь с нами хоть один из последних вечеров.
   -- Непременно, -- пообещал Войцех, проводя кончиками пальцев по ее щеке, -- но сегодня мне нужно идти во Дворец Бельвью. Принцу Августу не отказывают.
   -- Если бы мы были женаты, -- вздохнула Лиза, -- я могла бы пойти с тобой, и нам не пришлось бы расставаться.
   -- Если бы мы были женаты, -- с улыбкой возразил Войцех, -- тебе не пришлось бы расставаться со мной ни днем, ни ночью. Но что толку мечтать о невозможном?
   -- Ты сам велел мне мечтать, -- Лизхен шаловливо растрепала его волосы, -- вот я и мечтаю. Война окончена, мы с тобой едем в золотой карете на прием к королю, а вокруг все шепчутся: "Кто эта прекрасная пара?" -- "Как? Вы не знаете? Это же граф Шемет со своей молодой женой!"
   -- Я не об этих мечтах говорил, -- холодно заметил Войцех, поднимаясь с кресла.
   Лиза, с трудом удержавшаяся на ногах после такой резкой перемены положения, с удивлением поглядела на него.
   -- А о чем я должна мечтать?
   -- Еще неделю назад ты не знала, кто я такой, -- боль и обида зазвучали в голосе Войцеха, -- еще неделю назад я думал, что это не имеет значения. А теперь вижу, что стоило золотой карете появиться на горизонте, и тебе сразу нашлось, о чем мечтать. Я через два дня уезжаю, а ты щебечешь, как птичка.
   -- Ты несправедлив, -- вздохнула Лиза, пытаясь взять его за руку, -- я всего лишь радуюсь, что мне не придется спорить с мамой. Я ее люблю, мне было бы тяжело ее огорчить.
   -- Значит, ты все-таки собираешься похвалиться фрау Грете тем, кого сумела заполучить в женихи? -- недовольно фыркнул Войцех. -- Без этого никак? Если бы не это, ты поплакала бы и пошла за того, за кого велели?
   -- Войцех! -- воскликнула Лиза, закрывая лицо руками. -- Это все не так!
   -- Значит, -- продолжил он, не слушая ее слов, -- только деньги и титул все решают. А я так верил тебе. Я верил в твою любовь. Я не воспользовался ни твоей невинностью, ни твоим доверием. Я готов был ждать, хотя страсть жгла меня огнем. А ты, ты просто играла мной, в ожидании лучшего случая.
   -- Неправда! -- Лиза бросилась к нему. -- Ты ошибаешься, ты несправедлив ко мне.
   Она помедлила, собираясь с духом.
   -- Хочешь, мы не будем ждать? Ты хочешь, чтобы я доказала тебе свою любовь? Возьми ее прямо сейчас!
   -- Лиза, уйди, -- тяжело прохрипел Войцех, -- не мучь меня. Я вижу, что ты на все готова, лишь бы золотая карета никуда от тебя не делась. Но ты ошиблась. Я не покупаю любовь.
   Сердце гулко билось от нестерпимой обиды и от с трудом сдерживаемого желания. Страсть и ярость перемешались, застилая глаза алой пеленой. Белая шейка, такая хрупкая и беззащитная, вздрагивающая от слез заполнила собой весь мир. Хотелось впиться в нее поцелуем, до боли, до крови.
   -- Лиза, уйди, -- почти прорычал Войцех, отстраняя ее, -- пожалуйста.
   -- Я ничего не прошу, -- растерянно прошептала Лиза, -- ни обещаний, ни клятв. Я тебя люблю, и готова на все, лишь бы ты этому поверил.
   Боль обожгла огненным хлыстом, в глазах потемнело.
   -- Шлюха, -- скрипя зубами, процедил Войцех, -- продажная тварь. Ты же знаешь, что я не воспользуюсь твоим щедрым предложением в низких целях. Уйди. Все кончено, Лиза. Все кончено.
   Лиза, рыдая, выскочила за дверь. Войцех бросился к комоду, вытаскивая оттуда одежду, достал из-под кровати чемодан, передумал и, прихватив только бумажник, вылетел на лестницу. Бросил несколько крупных ассигнаций на стол в гостиной, не обращая внимания на сжавшуюся в комок Лизу, сидящую в кресле, подхватил с вешалки плащ и шляпу и бросился на улицу, не разбирая дороги.
  
   Ноги сами понесли Войцеха в контору господина Бера, брошенные на столе деньги были его последними наличными, и даже боль и обида не помутили его разум настолько, чтобы об этом забыть.
   На пороге он почти столкнулся с выходящим из дверей Исааком, и выражение ужаса, появившееся на его лице при мысли, что придется объясняться, остановило герра Шпигеля, собиравшегося, поздоровавшись, отправиться по своим делам.
   -- Я подвел тебя, Исаак, -- Войцех честно признал свою вину, словно бросился в ледяную воду, -- я солгал. И себе, и Лизе.
   -- Пройдемте внутрь, герр Шемет, -- спокойно ответил Исаак, подхватив его под локоть, -- здесь не место для откровений.
   В покойном кабинете, в полумраке спущенных бархатных штор, говорить было легче. Войцех, сбиваясь и перескакивая с последнего разговора на историю про каток, про передник, про карету княгини Радзивилл, все-таки сумел объяснить Исааку, что произошло. Замолчал, глядя на спокойное лицо с темными мудрыми глазами.
   -- Все к лучшему, герр Войцех, -- вздохнул Шпигель, -- все к лучшему. Лизхен -- хорошая девушка, но вам, господин граф, в жены не годится. Я не стану доискиваться до того, кто прав, кто виноват, не мое это дело. И я попытаюсь объяснить фрау Розенберг, что вы не хотели зла ее дочери. И не причинили его.
   -- А я? -- с обидой спросил Войцех. -- Разве мне не причинили зла, посмеявшись над моими чувствами? Я думал, меня любят ради меня самого. Как я теперь смогу хоть кому-то поверить?
   Он вдруг расплакался, и Исаак подхватился с места, неловко прижимая вздрагивающие плечи юноши к черному сукну своего кафтана.
   -- Когда-нибудь, мой мальчик, -- тихо шепнул он, -- настанет день, когда не поверить будет невозможно. И тогда ты поймешь, что это и есть любовь. Ты узнаешь ее среди тысяч других, и не ошибешься.
   -- А тебе откуда знать? -- совсем по-детски спросил Войцех, вытирая глаза.
   -- Ох, молодежь, молодежь, -- рассмеялся Исаак, -- никогда не верит, что старики тоже были молоды. Я даже не прошу запомнить мои слова или поверить мне, что так будет. Просто живите дальше и будьте счастливы.
   -- Постараюсь, -- улыбнулся Войцех.
   Но на сердце все равно тяжелым грузом лежала обида, и только война, с ее горячащими кровь опасностями, безумной скачкой кавалерийских атак, товарищеским теплом у бивачного костра и грядущей славой могла заставить его позабыть свою боль.
  
   Из конторы Войцех отправился на квартиру фон Таузига. Дитрих, по счастью, оказался дома, и, выслушав рассказ друга, уже гораздо более обстоятельный, поскольку предыстория на этот раз не требовалась, немедленно заявил, что ни о какой гостинице и речи быть не может. Фон Таузиг снимал не комнату, а небольшую квартиру в бельэтаже , с входом по отдельной лестнице, и устроить Войцеха у себя в гостиной на пару дней до отъезда ему не составило труда.
   Вечер они провели во дворце Бельвью. Старый принц Август слегка утомил бесконечными рассказами о славном прошлом, которые были бы намного интереснее, если бы он постоянно не забывал, с чего началась и чем закончилась очередная история, и не путался в ее участниках. Но ужин был хорош, а Вилли, который наконец действительно собрался в дорогу и должен был наутро выехать в ставку фон Бюлова, вполне уравновесил серьезность деда своим неунывающим нравом и веселыми шутками.
   Вернувшись, друзья заговорились далеко за полночь. Войцех, почти позабывший об утреннем разговоре во время приема у принца, снова погрузился в уныние, и Дитрих, как мог, утешал его, рассуждая о том, что лучше было убедиться в сребролюбии Лизы уже сейчас, чем понять это, когда он уже связал бы себя необратимыми обязательствами. Войцех, почувствовав поддержку, принялся перебирать в памяти прошлые события, и неожиданно вспомнил историю с сюртуком, после которой фрау Грета стала проявлять странную снисходительность к дочери.
   Убедившись, что счастливо избежал ловко расставленной ловушки, Войцех слегка успокоился и уснул на диване крепким сном без сновидений.
   Наутро они разбежались по делам. Дитрих вручил Войцеху запасной ключ от своей квартиры, и Шемет, запечатав вместе с Исааком последний пакет документов и щедро наградив герра Шпигеля за труды, вернулся домой раньше друга.
   Он взялся перечитывать "Вертера", обнаружившегося среди книг фон Таузига, мысленно едко комментируя восторженные пассажи в адрес Лотты, и чувствуя изрядное превосходство над влюбленным дурнем, покончившим с собой из-за какой-то юбки, хотя сердце иногда отзывалось болью на строки, в которых он видел сходство со своей историей.
   В дверь постучали. Шемет нерешительно подошел к двери, в том, что Дитрих предупредил хозяев о том, что у него живет друг, он не был уверен. Но на пороге, к его полному изумлению, появилась Марта в заснеженном капоре и плаще.
   -- Дитрих еще не вернулся, -- неуверенно произнес Войцех, пропуская Марту в гостиную.
   Он принял у нее плащ и капор, продолжая удивляться столь неожиданному визиту девушки, проявившей себя до этого строгой блюстительницей приличий и этикета.
   -- Я знаю, -- улыбнулась Марта, -- он говорил мне, что появится не раньше трех часов пополудни. У нас дома. Я зашла поговорить с вами, герр Войцех.
   -- О чем, фройляйн? -- настороженно спросил Войцех.
   Он так растерялся, что даже не предложил ей сесть. Но Марту это не смутило, и она опустилась на диван, на котором он спал этой ночью. Что еще больше смутило Шемета, хотя он понимал, что девушке неоткуда об этом знать.
   -- Я знаю о вашем несчастье, герр Войцех, -- Марта подняла на него печальный взгляд голубых глаз, -- и очень вам сочувствую. Хотя, по правде сказать, я давно подозревала, что у Лизы не самые чистые намерения. Как можно было не догадаться по вашим манерам, по изысканности вашей речи и тонкости суждений о благородном происхождении? Я не верила в ее неведение, герр Шемет. И мне показалось, что она ничуть не удивилась, когда княгиня Радзивилл вас окликнула. Ведь ваше имя широко известно по всей Пруссии.
   -- Среди крестьян тоже есть люди с фамилией Шемет, -- пожал плечами Войцех, -- откуда ей было знать?
   -- Разве встречаются у крестьян такие холеные руки, Войцех, -- горячо возразила Марта, -- такие благородные, вдохновенные лица? Нет, даже если бы Дитрих не открыл мне вашу тайну, я все равно бы догадалась, кто вы такой.
   -- Вы пришли, чтобы мне это рассказать, фройляйн Марта? -- с любопытством осведомился Войцех. -- Рискуя своим добрым именем? Право же, я этого не стою.
   -- Я пришла, чтобы спросить вашего совета, герр Войцех, -- со слезами в голосе ответила девушка, -- что делать той, кто опрометчиво подала надежду хорошему юноше, хотя и не связала себя словом, а потом поняла, что другой завладел ее сердцем? Что делать, если любовь так сильна, что она готова рисковать всем, своим именем, репутацией, своим будущим, лишь бы он тепло взглянул на нее. Что делать, если разум не властен над велениями сердца?
   -- Рассказать об этом Дитриху и не ставить меня в глупое положение, фройляйн, -- ледяным тоном отрезал Войцех.
   Он вручил Марте плащ и капор и чуть не вытолкал ее за дверь. Гнев снова закипел в нем. Все, все они думают только об одном, о золотых каретах, приемах и балах. Как счастлив был его отец, встретив такую самоотверженную и бескорыстную женщину, как Жюстина. Нет, решено, пусть Мединтильтас достанется его брату -- а он был уверен, что это будет брат, -- а он, Войцех Шемет, проведет свою жизнь в битвах и воинских забавах, и слава будет ему супругой на все времена. Женские чары больше не для него.
   Дитрих вернулся домой мрачный и злой. Он явился в дом к Марте раньше назначенного часа, не застал ее дома, и решив вернуться позже, столкнулся с ней на улице. Марта, увидев его, побледнела, начала в чем-то оправдываться, хотя Дитрих не высказал никаких подозрений, потом вдруг обвинила Войцеха в покушении на ее честь и тут же попыталась взять свои слова обратно, сообразив, что такое могло произойти, только если она сама пришла на квартиру фон Таузига.
   Вспыливший Дитрих потребовал всей правды, не дождался ничего, кроме непонятных обвинений в ревности и недоверии, и отправился домой в надежде, что Шемет разъяснит ему ситуацию. Другу он поверил безоговорочно, случившаяся с Войцехом беда уже зародила в нем подозрения насчет бескорыстия Марты, не раз интересовавшейся его видами на отцовское наследство и научную карьеру.
   Выслушав Войцеха, Дитрих спустился к своей квартирной хозяйке, вернулся с парой бутылок старого Рейнского, и друзья еще долго сидели за столом, запивая терпким ароматным вином истекающий слезами желтый сыр, обмениваясь весьма нелестными отзывами о бывших возлюбленных и всем женском поле.
   -- Подумать только, -- провозгласил Дитрих, наблюдая, как пляшущий огонек свечи отражается в рубиновой жидкости разноцветными искрами, -- мы к ним со всей душой и сердцем, мы готовы для них звезды с небес сорвать, а они думают только о сокровищах земных. И чего им не хватало?
   -- Да, -- подхватил Войцех, отламывая кусочек сыра, -- их любишь, бережешь, верность хранишь, а они...
   Молодые люди впали в унылое молчание, задумавшись о своем. Неожиданно оба подняли голову и вопросительно поглядели друг на друга.
   -- А ты давно не...? -- неуверенно спросил Дитрих.
   -- Давненько, -- усмехнулся Войцех. -- А ты?
   -- Месяца три, не меньше, -- вздохнул Дитрих. И тут же просветлел.
   -- У меня тут, неподалеку, есть знакомая вдовушка лет тридцати. Премилая особа, веселая и отзывчивая. И кузина ее, говорят, тоже добросердечна и мила. Не откажут же они в благосклонности двум уходящим на войну героям?
   -- Прекрасная идея, -- Войцех отсалютовал Дитриху бокалом, -- а сегодня еще не поздно их навестить?
   -- Пойдем, проверим, -- усмехнулся Дитрих, поднимаясь с места.
  
   Черная стая
  
   В последний день февраля Войцех и Дитрих покинули кипящий предчувствием войны Берлин, присоединившись к отряду из семидесяти кавалеристов во главе с Фридрихом де Ла Мотт Фуке, недавно произведенным в чин ротмистра. Хорошего коня достать удалось с трудом, и Войцех, не скупясь, заплатил за рыжего тракена, рассудив, что в Бреслау, где собирались добровольцы, лошади будут по цене боевых слонов.
   Последние морозы ледяным звоном сковали черные ветви придорожных деревьев, сугробы стояли в человеческий рост, но заполненный людьми тракт превратился в серую кашу под копытами лошадей, колесами повозок, сотнями без устали марширующих ног. Большая часть путников устремлялась на юго-восток, в Бреслау, под знамена назначенного главнокомандующим Гебхарда Леберехта фон Блюхера. Конный отряд обогнал не одну группу добровольцев, казалось, весь Берлин двинулся на войну с Наполеоном.
   В Потсдаме Фуке повел отряд в Гарнизонную Церковь, где покоились останки Фридриха Великого. В низком сводчатом склепе с выложенным шахматной плиткой полом, в простом дубовом гробу лежал Старый Фриц, мечтавший объединить Германию, король-полководец, превративший маленькую захолустную Пруссию в великую европейскую державу, символ надежды и победы. Семьдесят добровольцев склонились в безмолвной молитве, и лютеранский пастор благословил их на борьбу за освобождение Отечества.
   -- Это было трогательно, черт меня побери, -- улыбнулся Дитрих, выходя из церкви, -- суровые воины, преклонившие колена перед могилой вождя. Впрочем, тебе это, наверное, показалось слишком скромным обрядом. Ты же католик?
   -- В приходской книге так записано, -- Войцех похлопал друга по плечу, -- не верь церковным книгам, дружище, в них далеко не всё правда. А ты, значит, лютеранин?
   -- Я астроном, -- рассмеялся фон Таузиг, -- и мог бы вслед за Лапласом заявить Бонапарту, что в гипотезе бога не нуждаюсь. Но вряд ли мне представится такая возможность.
   -- Значит, мы одной веры, -- довольно кивнул Войцех, -- и за неимением надежды на вечную жизнь постараемся достойно прожить ту единственную, которая у нас есть. Даже если она будет короткой.
   -- Погибнуть за Отечество -- достойный конец достойной жизни, -- Дитрих обернулся и поглядел на церковь, -- но я надеюсь, Старина Фриц не будет в обиде, если мы возьмем с него пример и помрем в глубокой старости, окруженные любовью и заботой.
   -- Если бы я сражался за Отечество, -- нахмурившись, заметил Войцех, -- мы бы с тобой были по разные стороны, Дитрих.
   -- Прости, -- вздохнул фон Таузиг, -- я не подумал. Но за что же ты будешь сражаться? Ведь не просто из желания повоевать ты рискуешь жизнью?
   -- За свободу, равенство и братство, -- твердо ответил Шемет, -- против корсиканского выскочки, воздвигшего себе трон на их костях. Право, стоило ли для этого свергать Бурбонов? Они, по крайней мере, не пытались подмять под себя полмира.
   -- Тогда будем считать, что Пруссии с тобой повезло, -- рассмеялся Дитрих, -- а мне -- тем более.
  
  
   Ночевали в битком набитой гостинице, на полу в одном из отдельных кабинетов. Комнат не хватало даже для старших офицеров и богатых торговцев. Цену за кровать ломили нещадную, зато менее удобный ночлег предоставляли бесплатно, хозяева тоже хотели внести свой вклад в общее дело. Войцех деньгами сорить не стал. Уезжая из Берлина, он отвез в Военное министерство чек на весьма внушительную сумму, но до продажи серебряной утвари и фамильных драгоценностей было далеко, и демонстрировать это товарищам, многие из которых на экипировку потратили последние сбережения, ему казалось неприличным.
   Спали, не раздеваясь, укрывшись плащами и шинелями. Хорошо, хоть соломенные тюфяки удалось раздобыть, тем, кто спал вповалку в общей зале, и этого не досталось. Карл Лампрехт, покосившись на троих малознакомых спутников, с которыми они делили кабинет, втиснулся между Войцехом и Дитрихом, и долго ворочался с непривычки к походным условиям. Но заснул даже раньше Войцеха, которого вдруг одолели печальные воспоминания о своем неизбывном горе. Темноволосая остриженная голова Карла покоилась на обтянутом мягким сукном плече Войцеха, на нежные, не знавшие бритвы, щеки ложилась в лунном свете тень густых ресниц, пухлые мальчишеские губы приоткрылись, и ровные зубы влажно поблескивали в темноте.
   Войцеха вдруг охватила неизведанная прежде щемящая нежность к мальчишке. Он с некоторым удивлением попытался разобраться в своих чувствах, с радостью вспомнил округлый живот Жюстины, подсказавший ему верное направление, и осторожно погладил встрепанные мягкие волосы.
   -- Покойной ночи, братишка, -- тихо шепнул Войцех и почти сразу уснул.
   Утром Шемета с трудом отыскал нарочный князя Радзивилла, прискакавший в Потсдам по следам отряда на взмыленном коне. Он привез Войцеху самую драгоценную из новостей -- подписанное полковником Ридигером и командующим русским авангардом князем Репниным прошение об отставке. К нему присовокуплялось личное письмо полковника, где радость от неожиданного спасения числившегося в списках убитых поручика Шемета и сожаление о потере для полка доблестного офицера сплетались в отечески-теплых строках.
  
   В Бреслау отряд Фуке разделился. Большая часть поспешила на пункты сбора регулярной армии, призывавшей в свои ряды как резервистов, так и добровольцев. Войцех с друзьями и еще пара десятков их спутников направились в таверну "Золотой Скипетр", где уже неделю майор фон Лютцов формировал, с королевского разрешения, свой отряд "Черных егерей".
   Адольф фон Лютцов привлек к себе внимание Шарнхорста еще во время обороны Кольберга -- одной из немногих крепостей, героически сопротивлявшихся французам и оставшейся в руках пруссаков после заключения унизительного мира с Наполеоном. Майор фон Лютцов позже принимал участие в партизанской войне Фердинанда фон Шилля и избег трибунала лишь потому, что в это время числился в отставке.
   Шарнхорст, главный вдохновитель реформ в прусской армии, все эти годы старался поддерживать связь с офицерами, зарекомендовавшими себя как непримиримые враги Наполеона и готовыми по первому зову подняться на борьбу с врагом. Но король Фридрих-Вильгельм, дрожавший перед грозным победителем, тех, кто отказался сложить оружие, считал чуть ли не предателями и опасными вольнодумцами. Шарнхорсту стоило большого труда убедить короля позволить фон Лютцову и Яну создать Королевский Прусский свободный корпус, в который будут принимать всех желающих, а не только подданных Пруссии. Но под давлением Патриотической партии Фридрих-Вильгельм уступил своему генерал-квартирмейстеру, и уже к концу февраля фон Лютцов начал формирование фрайкора.
   Никогда прежде не знала ни одна армия мира такого собрания цвета нации, объединенного великой целью борьбы за свободу. Людвиг Ян и Карл Фридрих Фризен, отцы немецкого спортивного движения, педагог Фридрих Фрёбель, лирик Макс фон Шенкендорф, художник и мастер немецкого романтизма Георг Фридрих Керстинг, историк и писатель Фридрих Христоф Фёрстер, народный романтик барон Йозеф фон Ейхендорфф -- вот неполный перечень великих имен, воевавших в корпусе фон Лютцова, подавая пример мужества и патриотизма соотечественникам.
   Большую часть добровольцев составляли ремесленники, рабочие и студенты. Они пришли в Бреслау со всех концов Германии, из Тюрингии и Вестфалии, из Саксонии, Мекленбурга и Брауншвейга. Получив королевское разрешение носить черную форму, что позволяло экипироваться намного дешевле, они украсили ее красными воротниками и латунными пуговицами, и черно-красно-золотой флаг объединенной Германии стал знаменем фрайкора. Здесь не было ни сословных, ни религиозных различий. Все они были сыновьями одного немецкого отечества, братьями по оружию. И никогда прежде на земле Германии не звучало так часто заветное слово "свобода".
  
   Решение отправить пожитки и прислугу в Бреслау заранее оказалось верным. Камердинер уже больше месяца держал для Войцеха небольшую квартиру поблизости от королевской резиденции, с готовностью соглашаясь на все растущую цену, но категорически отказавшись потесниться для других жильцов, поскольку договор уже был заключен.
   Друзья въехали туда, разместившись с вполне сносным комфортом, и даже, к нескрываемому счастью Карла, получив каждый по отдельной спальне. Войцех, с порога отдавший распоряжение забрать багаж из следовавшего за отрядом обоза, помчался на конюшню, где Йорик встретил его радостным ржанием и с благодарностью принял чуть раскрошившийся в кармане сахар. Нового коня он, невзирая на неловкую попытку отказаться, подарил Карлу, кляча, которую тот ухитрился раздобыть себе в Берлине, для строя совсем не годилась.
   С не меньшей радостью он, наконец, встретился с наградной саблей. Впрочем, для того, чтобы она заняла достойное место на поясе, следовало подождать, пока будет готов новый мундир. В эти дни портные со всей округи съехались в Бреслау, спрос на военную форму рос с каждым днем, и в мастерских свечи жгли далеко за полночь.
   Майор фон Лютцов встретил Войцеха с распростертыми объятиями. Фрёбель, приехавший в Бреслау неделей раньше, уже успел рассказать командиру корпуса о вкладе графа Шемета в обучение кавалеристов, а служба в Гродненском гусарском полку послужила лучшей рекомендацией. Войцех тотчас же получил под начало полуэскадрон гусар, представление на производство в лейтенанты и место на одной из городских площадей для обучения новобранцев. Фон Лютцов, судя по взволнованному блеску серых глаз и нервной жестикуляции, которой он сопровождал свою речь, очень торопился как можно скорее превратить толпу горящих патриотизмом, но необученных новобранцев в грозный военный отряд.
   Ко двору Войцех явился лично. Король произвел на него не лучшее впечатление, даже при коротком знакомстве было видно, что самодержавного правителя Пруссии раздирают сомнения в правильности предпринятых начинаний, и обуревает гнев при мысли о самоуправстве спасающих его страну государственных и военных деятелей. О фон Лютцове Фридрих-Вильгельм отозвался почти пренебрежительно, посетовал на то, что молодой человек столь блестящего происхождения предпочел службу в компании штатских вольнодумцев надежной карьере в частях регулярной армии, но представление о производстве в лейтенанты подписал, хотя и с недовольной гримасой.
  
   Облачившись в новенький черный доломан с черными же шелковыми шнурами, рейтузы с кожаной вставкой и мягчайшие ботики, перетянув талию кушаком с белыми перехватами и водрузив на голову фуражку с серебряной мертвой головой, Войцех почувствовал себя совсем счастливым. Штатское платье надоело ему до чертиков. Йорик, одобрительно кивая, с ним согласился. Сабля заняла место на поясе, пистолеты -- в седельных кобурах. Занятия шли с утра до полудня, и еще пару часов после обеда, и никогда прежде обучение не проходило так быстро, с таким очевидным успехом -- патриотический порыв и боевой дух способствовали этому намного больше, чем страх перед самыми жесткими наказаниями.
  
   Март близился к середине, снег уже почти сошел, лишь редкими грязноватыми заплатами пятная дышащую сыростью землю. С крыш, звеня, стекала капель, солнце все чаще выглядывало из-за туч, золотя латунные пуговицы мундиров и этишкеты киверов. 13 марта Фридрих-Вильгельм, наконец, решился объявить войну Франции. Это известие, как и обнародование заключенного месяцем ранее союзного договора с Россией, было встречено с большим энтузиазмом. А еще через три дня король, по настоянию Гарденберга и Шарнхорста, выпустил воззвание "К моему народу", в котором призывал подданных отдать все силы на борьбу с ненавистным врагом.
   Двадцать седьмого марта Королевский Прусский свободный корпус выступил из Бреслау. Войцех ехал во главе своего полуэскадрона, и на лице его сияла довольная улыбка.
  
  
   Силезия и Саксония
  
   По ночам еще изрядно подмораживало, хрусткий ледок сковывал неглубокие лужицы, размякшая весенняя земля мелкими трещинками разбегалась под копытами коней, студеный пар дыхания мешался с голубым дымком трубок. Но красноватые почки уже наливались апрельскими соками, небо синело в прозрачной высоте, весенние запахи будоражили кровь.
   Первую неделю корпус продвигался по землям Силезии, уже вполне проникшимся прусским духом и встречавшим добровольцев радостным гомоном придорожных сел и теплым приемом в небольших уютных городках. Шли с песнями, о Германии и победе, о родине и свободе, о юности и кипучей жажде битвы.
   Битва грядет!
   Вложим наш праведный гнев
   В старый германский напев!
   Братья, вперёд! *
  
   Теодор Кернер, уроженец Дрездена, по призыву майора фон Лютцова оставивший сулившее карьеру и славу место придворного драматурга в Вене, присоединился к отряду перед самым отъездом из Бреслау. Юный поэт посвятил свою лиру Германии, и его стихи, написанные у походного костра, а то и прямо в седле, тут же подхватывал фрайкор, распевая их на мелодии старинных маршей и народных песен.
   Войцех видел Теодора, которого фон Лютцов взял к себе в адъютанты, всего пару раз, подъезжая за очередным приказом. Кернер ему понравился, темноволосый, стройный, с прекрасными темными глазами, подернутыми печалью, и тонкой полоской усов над упрямо сжатыми губами. Стихи тоже были хороши, в поэзии Шемет толк знал. Однако же, при всем горячем патриотизме, было в них нечто, исподволь настораживавшее Войцеха.
   Отчий наш дом
   Мы из калёных цепей
   Вызволим жертвой своей.
   Храбро умрём!
  
   Смерть в бою не страшила и его. Но выучка, пройденная в Гродненском полку, охлаждала воинственный пыл разумными соображениями, что жертвы должны быть оправданными. Что толку в героической гибели, если враг восторжествует? Каждый должен быть готов к тому, что именно его жизнь станет ценой победы. Но не все же! Не в первом же бою!
   Юные гусары -- вчерашние студенты и чиновники, сыновья юнкеров и профессоров -- словно торопились навстречу последней славе, подхватывая слова Кернера. Вокруг расстилалась мирная Силезия, по вечерам к лагерным кострам стайками прибегали деревенские девушки в расшитых передниках и накрахмаленных чепцах, чтобы одарить идущих на смерть героев нежным взглядом и свежим поцелуем, их матери потчевали воинов жареными колбасками и отменным домашним пивом, отцы одобрительно кивали в такт воинственным песням. В лагере царил праздничный дух, словно в древние времена, когда жертвы, увитые гирляндами цветов, спешили на заклание.
   На третий день лейтенант Шемет не выдержал и, оставив фон Таузига во главе полуэскадрона, поскакал в голову колонны, к командиру. Фон Лютцов выслушал одного из немногих офицеров, чей опыт почти мог сравниться с его собственным, с подобающим вниманием, и приказ о сокращении дневного перехода на час, с тем, чтобы употребить это время на маневры и обучение новобранцев, был получен.
  
   В первый же вечер, после недолгого отдыха, который Войцех позволил лошадям, поскольку патриотического подъема от них ожидать не приходилось, эскадрон построился для учений. Во главе встал сам майор Кристиан фон Петерсдорф, командир кавалерии фрайкора, сподвижник фон Лютцова еще со времен восстания Шилля. Офицеры двух других гусарских, уланского и конно-егерского эскадронов присутствовали верхами, и многие бойцы фрайкора предпочли перекусить всухомятку, но не пропустить поучительное зрелище.
   Войцех, ранжировав свой полуэскадрон в две шеренги, выехал перед строем и оглядел бойцов. Мундиры пестрели всеми оттенками черного, сабли по большей части деревенской ковки, пистолеты были далеко не у всех, а карабинов -- пять на весь эскадрон. Хороших лошадей тоже не хватало, но фон Петерсдорф уже разослал ремонтеров по ближайшим окрестностям. Войцех с трудом подавил вздох.
   Начал он с самых простых команд, снова и снова перестраивая эскадрон повзводно и опять в две шеренги, пока всадники не запомнили свое место в строю. На это ушел почти весь отведенный на учения час, но, с молчаливого согласия майора Петерсдорфа, Шемет не позволил воинам спешиться, пока эскадрон не начал уверенно перестраиваться на поворотах, на рысях и даже в галопе. Петерсдорф улыбался в густые усы и одобрительно кивал, предоставив младшему офицеру свободу действий. Его собственный опыт относился более к кирасирам, тяжелой кавалерии, в лоб налетающей на противника и зачастую пренебрегающей хитрыми тактическими маневрами, требующими от людей ловкости, а от лошадей -- послушания и проворства.
   Ужинал Войцех в компании друзей, за кружкой горячего кофе наскоро вводя Дитриха в премудрости офицерской службы. Фон Таузиг, с его острым умом и быстротой принятия решений, словно родился для должности кавалерийского офицера, сочетая в себе пылкую храбрость с выдержкой и хладнокровием. Карл тоже порадовал Войцеха во время учений. Юноша сидел на рыжем Огоньке как влитой, с ловкостью управляя горячим конем одними только коленями, ни разу не запутался в командах и мог служить достойным образцом для подражания всем товарищам по эскадрону.
  
   На утренней поверке эскадрон не досчитался троих бойцов. Войцех с трудом подавил мимолетную вспышку гнева, не позволив разочарованию отразиться на лице. Корпус выступил в поход, и Шемет, убедившись, что гусары держат строй намного лучше, чем накануне, снова отправился к фон Лютцову.
   Вернулся он вполне успокоенный состоявшимся разговором. Дитрих, подъехавший к нему, спокойствия командира не разделял.
   -- Они присягу приносили, -- тихо, так, чтобы услышал только друг, проворчал он, -- в церкви. Мне и тебе, может, и совести довольно, но они-то своему богу клятву давали. И Германии. А сбежали еще до первого же боя. Что дальше-то будет?
   -- Пусть бегут, -- пожал плечами Шемет, -- и чем скорее, тем лучше.
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- Лучше пусть бегут с учений, чем из боя. Каждый, кто повернет коня во время атаки, кто сломает строй, может послужить причиной большой беды. Мне нужны бойцы, а не восторженные юнцы, распевающие песни.
   -- Плохие песни?
   -- Хорошие, -- вздохнул Войцех, -- но одних песен чертовски мало для победы, дружище. Нужна дисциплина, нужен боевой дух. В России его все еще вколачивают в спину шпицрутенами. Я рад, что времена меняются. Но я должен быть уверен в тех, кого веду в бой. Как в тебе.
   -- Ну, спасибо, -- рассмеялся Дитрих, -- за высокое доверие, герр лейтенант.
   -- Ты еще проклянешь мое доверие, дружище, -- хищно ухмыльнулся Войцех, -- давай-ка еще раз пройдемся по уставу караульной службы. Ночью подниму, спрошу, как пикеты расставлять, чтобы отвечал без запинки.
   -- Не то что? -- лукаво прищурился Дитрих.
   -- Не то я расстроюсь, -- подмигнул Войцех, -- а ты себе этого не простишь.
   -- Точно, -- покаянно вздохнул фон Таузиг,-- не прощу. Давай, герр лейтенант, учи, пока время есть. Не подведу.
  
   Уже на следующий вечер весь лагерь напоминал разворошенный муравейник. Егеря в черных литовках и бархатных беретах, тирольские стрелки в мышино-серых мундирах и высоких, лихо загнутых набок шляпах с зелеными перьями, мушкетеры в блестящих киверах учились действовать в рассыпном строю и цепью, в две и три линии, палашом и штыком. Патроны берегли, и ружей пока не хватало на всех, но офицеры делали все возможное, чтобы хоть как-то подготовить своих людей к будущим сражениям.
   Кавалерия не отставала, Войцех чуть не сорвал голос, обучая всадников держаться колено к колену при любых эволюциях эскадрона. Фланкеры учились перезаряжать карабины на скаку, остальные -- приемам сабельного боя, рубя с коня воткнутые в землю ветки или сшибаясь друг с другом на палках. Тренировки с боевым оружием Шемет ввести не рискнул.
   Дезертиров с каждым днем становилось все больше, но их место занимали вновь присоединявшиеся к фрайкору добровольцы, многих из которых приходилось учить с самого начала, что задерживало общую подготовку. Войцех осунулся, под глазами залегли темные круги, сон бежал от него, несмотря на смертельную усталость. Но голубые глаза сверкали решительным огнем из-под сдвинувшихся бровей, и твердо сжимала рука золотой эфес сабли.
  
   Пятого апреля фрайкор вступил на землю Саксонии. Король Фридрих-Август, набожный до ханжества и крайне тщеславный во всем, что касалось его сана, в важных случаях проявлял прискорбную нерешительность. Победы Наполеона и его благосклонность произвели на саксонского монарха глубокое впечатление, и он не спешил присоединиться к русско-прусскому союзу, хотя после взятия Берлина и выступления Блюхера и Витгенштейна во главе двух армий из Бреслау стало очевидно, что его страна станет театром военных действий. Собрав всю имевшуюся в Саксонии армию, Фридрих-Август покинул столицу и заперся в крепости Торгау, запретив впускать туда как французские, так и русские войска. Эта попытка усидеть между двух тронов дорого обошлась ему впоследствии.
   Как только фрайкор пересек границу, фон Лютцов выпустил пламенный манифест, автором которого был Кернер. Обращаясь к соотечественникам, поэт перечислил все грехи Наполеона перед Германией и призвал молодежь Саксонии присоединиться к борьбе. "В наших рядах нет различия по рождению, сословию и подданству. Мы победим Ад и его союзников и утопим их в крови, даже если это будет наша кровь".
   Войцех к призыву пролить море крови отнесся скептически, но своими взглядами поделился только с Дитрихом. Добровольцы продолжали прибывать, и он надеялся, что пролитый на маневрах пот с успехом заменит бессмысленное кровопролитие в бою.
  
   Хотя основной задачей рейда корпуса в самое сердце Рейнского союза было поднятие патриотических настроений во всей Германии и присоединения ее к борьбе с Наполеоном, фон Лютцов не пренебрегал ни одной возможностью нанести ущерб неприятелю. Гусарские разъезды высматривали французских курьеров, пару раз неожиданное появление фрайкора заставило бежать немногочисленные гарнизоны из маленьких саксонских городов или спугнуло отряды фуражиров и ремонтеров.
   По дороге на Дрезден, родной город Кернера, местные крестьяне сообщили, что в нескольких милях от разбитого на ночь лесного лагеря фрайкора остановился французский обоз, движущийся по направлению к Эльбе, где вице-король Италии Евгений Богарнэ строил новую линию обороны, стягивая туда войска со всей Пруссии. Фон Лютцов тотчас же отдал приказ выступать в обход, надеясь перехватить транспорт.
   Дорога вилась между лесистых холмов, за которыми расположились проведшие ночь на марше пехотинцы. Кавалерия выстроилась справа, на равнине, вдоль дороги. Артиллерию искусно спрятали на вершинах двух сжимающих дорогу в самом узком месте холмов.
   Войцех, уже давно не видавший настоящего дела, горел нетерпением. Йорик переступал с ноги на ногу, разделяя настроение седока. Через час пыльное облако возвестило о приближении головы обоза. Затрубил рог, и артиллерийский залп разорвал утреннюю тишину. Французы, не ожидавшие атаки, выскочили на равнину под непрекращающимся обстрелом и спешно начали строить вагенбург, надеясь отогнать нападающих огнем пехоты из-под прикрытия повозок.
   Сопровождавшие обоз уланы бросили своих коней в атаку на холмы, надеясь захватить немногочисленные, хотя и удачно расположенные пушки. Оставшиеся без кавалерийского прикрытия повозки тут же атаковала пехота, загоняя медленно отступающего противника обратно в дефиле. Затрещали выстрелы, под прикрытием огня егерей разрядившие мушкеты бойцы фрайкора бросились в штыковую атаку.
   Гусарские эскадроны, переходя с рыси в галоп, сомкнутыми рядами устремились во фланг французским уланам как раз в тот момент, как пушки дали залп картечью. Неприятельская кавалерия не успела повернуть, а бросок вверх по крутому склону заставил их сбавить скорость, и черная лавина врезалась в них, сметая вниз.
   Войцех мчался вперед, за его спиной земля гудела от бешеной скачки летящего в атаку эскадрона. Опьянение битвы снова охватило его, сабля в сжатом кулаке тосковала по вражеской крови, ноздри раздувались от гневного предвкушения. Рядом пролетел Дитрих, на скаку обрубив древко уланского копья, гусары опрокинули уже смешавшийся уланский строй, но и сами рассыпались, когда враг побежал перед ними вниз по холму.
   Зазвенели сабли, крики людей, конское ржание, треск выстрелов смешались в грозный гул сечи. Вся эта масса обрушилась на головные повозки обоза, оборонявшая его пехота, не в силах вести в такой сумятице прицельный огонь, отступила, сминая боевые порядки защищавших центр французов. Бойцы фрайкора не замедлили воспользоваться ситуацией, усиливая натиск на теряющего боевой дух неприятеля.
   Войцех, только что удачным наскоком ссадивший с коня уланского корнета, обернулся. Карл Лампрехт, с побледневшим до синевы лицом, с трудом уворачивался от ударов уланской пики, сжимая в руке бесполезную на таком расстоянии саблю. Войцех послал Йорика вперед, но Дитрих опередил его, подлетев к улану сбоку, и размашисто рубанул его по плечу. Пика выпала из повисшей плетью руки, и улан поднял руки, жестом показывая фон Таузигу, что сдается.
   Дальнейшее сопротивление было бесполезно, и французы, бросив две сотни повозок с провиантом и патронами на милость победителя, отступили. На преследование противника фон Лютцов отрядил уланский эскадрон, остававшийся в резерве и со свежими силами бросившийся в погоню.
   -- Первая победа -- это хорошо, -- с улыбкой сказал Войцех подъехавшему к нему Дитриху, -- лиха беда -- начало. Дальше будет больше.
   -- Молодцы, -- кивнул Дитрих, -- справились. И выучились большему, чем могло показаться на маневрах.
   -- Война -- суровый учитель, -- покачал головой Войцех, -- но лучшего пока никто не придумал.
   -- Но цену берет немалую, -- добавил фон Таузиг, -- мы потеряли троих, и еще пятеро ранены. Пока не знаю, насколько серьезно.
   -- Один к десяти, -- заметил Шемет, -- не считая пленных. Хороший счет.
   Он оглядел повозки, содержимое которых уже перетряхивали победители, и присвистнул.
   -- Патроны -- это то, что нужно. Пусть люди разберут, кто сколько сможет. Сабли -- это хорошо, но нам отчаянно не хватает фланкеров. Чует мое сердце, сегодня вечером в лагере будет не продохнуть от порохового дыма. Займись этим, Дитрих.
   -- А ты?
   -- А я поеду к командиру, просить разрешения, -- рассмеялся Войцех, -- думаю, он нам не откажет.
   -- Особенно, если мы им заранее воспользуемся, -- расхохотался Дитрих.
  
   *-- "Здравица перед битвой" Теодор Кернер (1813)
  
   Дрезден
  
   Согласно генеральному плану весенней кампании, три армии продвигались на запад. Правая колонна под начальством графа Витгенштейна направлялась к Берлину. В авангарде левой шел корпус Винцингероде, за ним -- корпус Блюхера, главнокомандующего Силезской армией, а замыкал колонну корпус Милорадовича. Главная армия под началом фельдмаршала Кутузова, в которой находились оба союзных монарха, должна была двигаться между ними, но задерживала свое выступление из Калиша.
   Отряд фон Лютцова, отвлекавшийся по пути на мелкие стычки с отступающими к реке Заале французскими отрядами, которые вице-король Евгений Богарнэ собирал под свою руку, отставал от Силезской армии на несколько переходов. По пути до них доходили слухи о занятии Витгенштейном Берлина, где "спаситель Петрополя" был встречен, как герой и благодетель, о взятии партизанским отрядом Чернышева Гамбурга, где вооружившиеся горожане подняли восстание против французского гарнизона, о вхождении фон Блюхера в притихший и выжидающий решения короля Фридриха-Августа Дрезден.
   Силезская армия покинула столицу Саксонии, выступив по направлению к Альтенбургу, третьего апреля. Фрайкор въехал в Дрезден седьмого числа того же месяца, вызвав своим появлением реакцию едва ли не более бурную, чем прусский главнокомандующий. И самого фон Лютцова, и его юного адъютанта Теодора Кернера здесь знали. Отец его, Кристиан Готфрид Кернер, известный юрист, держатель литературного и музыкального салона, человек большого ума и широких взглядов, пользовался в городе заслуженным уважением. Самого Теодора, впрочем, здесь помнили больше как шалопая и бретера, хотя слухи о его литературном дебюте в Вене уже достигли родного города.
  
   Корпус расположился на постой в спешно оставленных отступающими французами городских казармах. Войцех, оглядев обширный плац, удовлетворенно кивнул, но коней велел расседлывать и ставить в конюшни. В Дрездене барон фон Лютцов предполагал задержаться на несколько дней, и Шемет решил, что отдых перед усиленными учениями гусарам не повредит.
   День прошел хлопотно. В этом походе Войцех обходился без денщика, объявленное во фрайкоре равенство сословий исключало подобную возможность. Пришлось искать прачку, портного и цирюльника -- на первый же вечер друзья получили переданное Кернером приглашение на торжественный ужин в честь освободителей Германии к его отцу. Хлопоты себя оправдали, к дому Кернеров Шемет и фон Таузиг явились в полном блеске черных мундиров, в опушенных бобровым мехом новеньких, еще ни разу не надеванных ментиках и сменивших фуражки блестящих киверах.
   -- Ты уверен, что мы действительно захватили этот обоз? -- иронически выгнув бровь, спросил Дитрих.
   -- Уже нет, -- Войцех криво усмехнулся, оглядывая блестящее общество, собравшееся в салоне Кернера-старшего, -- кажется, эта война для нас превращается в веселую прогулку с чтением патриотических стихов и исполнением гимнов. Я не спорю, стихи Теодора вдохновляют на битву. Да вот сами битвы-то где? Давыдов тоже поэт, а дерется, как сам черт.
   -- Я слышал, фон Блюхер после Альтенбурга собирается остановиться и ждать Кутузова, -- поделился слухами Дитрих, -- надеюсь, мы его, наконец, обгоним. Мне друг из Иены писал, там студенты только нас и ждут, чтобы надеть черное.
   -- Кутузова он ждет, -- нахмурившись, проворчал Войцех, -- жаль, Чичагова с нами нет. Он бы рассказал Блюхеру, во что обходится ожидание старого лиса. Ну, может, Витгенштейн его надоумит. Хотя вряд ли. Застрянем на марше, а Бонапарт как раз войска к Эльбе и подтянет. Помяни мое слово, дружище, мы еще пожалеем об этом решении.
   -- Тебе виднее, -- пожал плечами фон Таузиг.
   Разговор друзей прервал Теодор, пригласивший их пройти в музыкальный салон. Карл Вебер, руководивший оперным театром в Праге, приехал в Дрезден специально, чтобы встретиться с Кернером-младшим, с которым весьма подружился в Вене. Для концерта собрались лучшие музыканты саксонской столицы, и открыла его "Дикая, дерзкая охота Лютцова", написанная Вебером на стихи друга.
  
   Что там сверкает в лесу?
   Я слышу, как гром приближается,
   Темными рядами сбегая с холмов,
   И трубят рога,
   Наполняя душу ужасом.
   И если ты спросишь черных всадников, что это...
   Это Лютцова дикая, дерзкая охота.
  
   -- Это мы? -- шепотом спросил Дитрих, наклоняясь к самому уху Войцеха, -- вот уж не подумал бы.
   -- Мы, -- улыбнулся Войцех, -- такими мы останемся в памяти поколений. Песни иногда могут больше, чем дела. Но мы постараемся оправдать доверие, Дитрих. Не так уж мы плохи. Шанс еще представится.
   -- Кажется, майор в этом не уверен, -- фон Таузиг сжал локоть друга и легонько кивнул в сторону командира фрайкора, стоявшего по другую сторону музыкального салона.
   Рядом с бароном стояла прелестная юная блондинка в изящном палевом платье с черными и красными бархатными лентами. Она не сводила восторженного взгляда огромных голубых глаз с сурового лица фон Лютцова, и он, хотя по всему виду был увлечен музыкой, сжимал затянутой в перчатку рукой ее маленькую нежную ручку.
   -- Давай потихоньку сбежим, -- предложил Войцех, -- разговор меня занимает больше, чем музыка, ее я еще наслушаюсь.
   Они незаметно выскользнули из салона, и отыскали пустующую маленькую гостиную, по дороге прихватив канделябр с горящими свечами из рук оторопевшего от такого самоуправства лакея.
   -- Баронесса Элиза прелестная женщина, -- продолжил разговор Войцех, набивая трубку, -- я уже видел ее, когда ездил к майору просить разрешения на проведение учений. Но тогда она была в мундире, и я не смог в полной мере оценить ее красоту.
   -- Ты на что это намекаешь? -- удивленно спросил Дитрих.
   -- Да ни на что, -- рассмеялся Войцех, -- уже и полюбоваться хорошенькой женщиной нельзя, чтобы не заподозрили в далеко идущих планах. Она любит мужа, это слепой не проглядит.
   -- Настолько, что отправилась за ним в поход, -- заметил фон Таузиг.
   -- Женщине не место среди воинов, -- неодобрительно покачал головой Шемет, -- хотя, признаю, мундир ей идет. И когда еще выпадет случай полюбоваться женскими ножками без всякой задней мысли?
   -- Я в таких случаях не задом думаю, -- расхохотался Дитрих, -- но ты прав. Дамы -- существа хрупкие, их надо держать подальше от опасностей и тягот войны. Впрочем, баронесса, кажется, в бой не рвется. Мне говорили, она помогала хирургам ухаживать за ранеными после дела с обозом.
   -- Баронесса, -- с нажимом напомнил Войцех, -- кто рискнет оскорбить жену командира непристойной шуткой или предложением? А если другие дамы последуют ее примеру? Или даже девушки?
   -- Я первый постараюсь получить ранение, -- с улыбкой кивнул Дитрих, -- но самое легкое, разумеется.
   -- Я тебе постараюсь, -- погрозил кулаком Войцех, -- пример дурной не подавай. Карл вон на тебя, как на греческого героя, молится. Совсем еще мальчишка, а дерзок до безумия.
   -- Один из лучших, -- согласился Дитрих, -- из него выйдет отличный гусар. И офицер, со временем.
   -- Если нам дадут такую возможность, -- вздохнул Войцех, -- Кутузов, кажется, не очень торопится разгромить Бонапарта. Может, надеется, что летние морозы в Германии сделают за него всю работу?
   -- Дрезден жечь не будем, -- желчно ответил Дитрих, -- он для этого слишком хорош.
   -- Москва не хуже была, -- Войцех докурил и выбил трубку в большую китайскую вазу, стоявшую на полу, -- давай вернемся к гостям, дружище. И будь, что будет.
  
   За ужином, накрытым со всей роскошью светского дома, несмотря на войну, Войцех оказался между Дитрихом и Эммой Кернер, темноволосой красавицей, всего тремя годами старше брата, сидевшего по левую руку от нее. Ужин явился продолжением концерта, Йозеф фон Ейхендорфф, Макс фон Шенкендорф и сам Теодор Кернер читали стихотворные здравицы, встречаемые дружными овациями собравшихся. Даже сам хозяин прочел "Оду к радости", написанную его близким другом Шиллером по его просьбе.
   -- Как много поэтов, -- улыбнулся Войцех соседке, -- и все пишут мадригалы Германии, забывая о прекрасных дамах, которые не менее патриотизма вдохновляют нас на подвиги.
   -- Я росла среди поэтов, -- лукаво усмехнулась Эмма, -- Шиллер качал меня на руках, Гете и Клейст читали стихи вместо колыбельных. Я знаю цену словам поэтов, сударь. Честные дела воинов больше говорят моему сердцу. И я горжусь своим братом.
   -- Он достоин того, чтобы им гордилась такая замечательная девушка, -- согласился Войцех.
   -- А вы знаете, господин граф, -- заметила Эмма, поглядывая то на одного, то на другого юношу, сидевшего рядом с ней, -- вы с ним очень похожи. Только у вас волосы светлые и глаза голубые, а у него -- темные.
   -- Возможно, -- с улыбкой ответил Войцех, -- давно не разглядывал себя в зеркало. Но Теодор очень хорош собой, сударыня. Так что я могу считать это комплиментом?
   -- И какую выгоду вы собираетесь извлечь из этого, сударь? -- Эмма сердито нахмурилась, но веселый блеск черных глаз говорил о том, что это только светская игра.
   -- Уговорите отца устроить небольшой танцевальный вечер, пока мы в Дрездене, -- рассмеялся Войцех, -- и я, без ложной скромности, предложу вам лучшую мазурку в вашей жизни.
   -- Я подумаю над вашим предложением, -- ответила Эмма.
   Девушка обернулась к брату, которого не видела уже год, и Войцех отдал должное вину и кушаньям, молча разглядывая гостей. Кроме офицеров фрайкора он здесь никого прежде не знал, но лицо юноши, сидевшего в дальнем конце стола, показалось ему смутно знакомым. Темноволосый и бледный, с бархатными черными глазами и классически-прекрасными чертами лица, он задумчиво вертел в пальцах бокал красного вина, и тарелка перед ним оставалась почти нетронутой.
   -- Знаешь, кто это? -- тихо спросил Войцех фон Таузига, взглядом указывая другу на юношу. -- Мне кажется, я встречался с ним в Петербурге. Странно, он совсем не изменился с тех пор, несмотря на крайнюю молодость. Словно вчера это было.
   -- Может, он просто не так молод, как кажется? -- ответил Дитрих. -- Впрочем, можешь сам спросить его после ужина.
   -- Мы встречались в маскараде, -- вспомнил Войцех, -- и я не уверен, что он узнает меня. Но попытаться можно.
   Он задумался.
   -- Алессио. Алессио Ринальди. Вот как его зовут. Он, кажется, итальянец. И, помнится, показался мне очень странным.
   -- Тем больше оснований возобновить знакомство, -- заметил Дитрих, -- возможно, странности разъяснятся. Или усугубятся. Все развлечение.
   Случай побеседовать с Ринальди в течение вечера так и не представился. Фон Лютцов собрал офицеров фрайкора в библиотеке, чтобы отдать распоряжения на завтра и ввести в курс оставленных фон Блюхером приказов. Приказ был простой: "Учиться, учиться и еще раз учиться". Старик Блюхер помнил уроки Семилетней войны, когда Фридрих Великий, одерживавший одну победу за другой в крупных сражениях, терял их плоды из-за превосходства австрийской легкой кавалерии в разведке и охранной службе. Фрайкору предстояло в недолгом времени переправиться на западный берег Эльбы, в тыл французам, что весьма порадовало Войцеха, тут же принявшегося составлять планы учений и напрочь позабывшего о петербургском знакомце.
   Алессио нашел их сам, уже на крыльце, куда остававшийся на ночь в отцовском доме Теодор вышел проводить своих товарищей.
   -- Мы, кажется, встречались уже, герр лейтенант?
   На этот раз Ринальди говорил по-немецки, и итальянский акцент отчетливо звучал в его тихом проникновенном голосе.
   -- Я потерял ваш подарок, сударь, -- печально улыбнулся Войцех, -- и, признаться, огорчен этим, хотя так и не понял его значения.
   -- Вот этот?
   Юноша достал из кармана фрака слегка помятые крылышки и вручил их Шемету.
   -- Это для синего, герр лейтенант, -- прошептал он, словно сообщая величайшую тайну,-- и время придет еще не скоро.
   -- Когда же? -- нетерпеливо спросил Шемет, которого странные манеры Алессио одновременно интриговали и раздражали. -- Я не собирался переходить на регулярную службу.
   -- Нет, нет, -- испуганно замахал руками Ринальди, -- ни в коем случае не делайте этого. Другой синий. Не здесь, не сейчас.
   -- Не в этой жизни? -- фыркнул Войцех, окончательно выведенный из себя.
   -- Что такое жизнь? -- глаза Алессио затуманились.
   Он сделал шаг назад, и его лицо исказила гримаса боли.
   -- Темный ангел вознесется к свету, -- отстраненным голосом произнес он, -- светлый ангел сойдет в вечную тьму.
   -- Вы о чем? -- вмешался Кернер, услышавший слова Ринальди.
   -- Пустое, пустое, -- Алессио словно вынырнул из темной пучины, -- не принимайте моих слов близко к сердцу, герр Кернер. У каждого своя судьба.
  
   Он резко повернулся и скрылся в темноте, словно растаял.
   -- Ты его знаешь, Теодор? -- спросил Войцех.
   -- Впервые вижу, -- задумчиво ответил Кернер, -- и не припомню его имени среди списка гостей.
   -- Наверное, французский шпион, -- предположил Дитрих.
   -- Может быть, может быть, -- кивнул Войцех.
   Но сам он в это не поверил ни на минуту.
  
   Блокгауз
  
   Из особняка Кернеров офицеры выступили внушительным отрядом почти в три десятка сабель. Но к мосту Августа они подъехали уже вчетвером: Шемет, фон Таузиг, лейтенант Петер Ортманн, командовавший вторым полуэскадроном, и майор фон Петерсдорф, избравший главной квартирой Штальхоф, где расположился гусарский эскадрон. Подковы коней звонко цокали по каменной кладке моста, перекрывая легкий плеск Эльбы. Дрезден уже спал, лишь изредка доносились эхом перекликающиеся протяжные голоса городских стражников.
   -- Эх, -- печально вздохнул Дитрих, вглядываясь в темные улочки за мостом, ведущие к Конюшенному двору, -- не учили меня рыцарским забавам. Где бы еще представился случай поддержать славные традиции предков?
   -- Ты о чем? -- удивился Войцех.
   -- Ну как же, -- рассмеялся фон Таузиг, -- преломить копья во имя прекрасных дам, содрать выкуп с выбитого из седла противника и напиться до умопомрачения. Штальхоф -- одно из последних мест в Германии, где проводились турниры. Пандус, ведущий на верхнюю галерею, видел? Это чтобы рыцари могли покрасоваться перед очами курфюрста.
   Дитрих снова обреченно вздохнул и махнул рукой.
   -- Все равно вряд ли я втиснусь в те доспехи, которые там выставлены на обозрение публики. Да и копья я там не приметил.
   -- Мои предки под Грюнвальдом без всяких доспехов тевтонских рыцарей с коня ссаживали. Так что можем напиться и без выкупа, вскладчину. В честь общей победы над мрачным наследием прошлого.
   -- Идет, -- согласился Дитрих, -- завтра после учений и займемся восстановлением рыцарских традиций.
  
   Шум голосов и лязг железа они услышали еще у Хоффкирхе, возвышавшейся над набережной темной громадой. Петерсдорф пришпорил коня, и офицеры последовали его примеру, галопом пролетев по Дворцовой площади, высекая подковами искры из старой брусчатки. На въезде в Конюшенный двор их остановил часовой. Несмотря на бурные события, по-видимому, происходившие во дворе Штальхофа, караульную службу черные гусары несли исправно, что весьма порадовало Шемета, чей полуэскадрон находился на боевом дежурстве.
   Завидев командующего кавалерией, гусары толпой бросились к нему. Красный от стыда Ортманн и бледный от гнева Шемет, не сговариваясь, пустили коней вперед, перекрывая шум голосов зычными словами команды к построению. В несколько минут порядок был восстановлен, и корнет Эрлер, дежурный по эскадрону, направился к спешившемуся Петерсдорфу с докладом.
   Из доклада следовало, что командир эскадрона, ротмистр Вольфганг Метцингер, "попал в плен к неприятелю". Седой фридриховский вояка, не взятый на регулярную службу по возрасту и вздорному характеру, благоволил к молодежи, с восторгом выслушивавшей его байки о Семилетней войне, не раз заставлявшие Войцеха украдкой усмехаться в усы, не столько от недоверия к самим историям, сколько от того почти эпического значения, которое ротмистр придавал весьма скромному вкладу гусарских полков в кампании Старого Фрица.
   От приглашения к Кернеру Метцингер отказался, сославшись на усталость и боль в старых ранах. Однако же вечером, проследив за обустройством эскадрона и расстановкой караульных, решил воспользоваться оказией, чтобы, по его собственным словам, "отпраздновать славное взятие Дрездена". Учитывая, что французские войска оставили город без боя за три дня до вхождения в него Силезской армии, повод был, мягко говоря, притянут за усы.
   Прихватив с собой особо восторженную молодежь в лице эскадронного барабанщика Иоганна Дасслера, корнета Зигфрида Энгеля и вахмистра Гюнтера Цоха, Метцингер пешком отправился за Эльбу, в Новый город, где воплотил свое намерение в изрядное количество бутылок рейнского. Дрезденцы, до поры бесстрастно выслушивавшие победные здравицы и грубоватые прусские шутки, однако, не стерпели, когда ротмистр коснулся в своих громких разглагольствованиях персоны Фридриха-Августа, обвинив саксонского короля в трусости и двоедушии. Завязалась драка, и подоспевшая городская стража уволокла буянов в Блокгауз, где разместился полицейский участок. Цоху удалось скрыться по дороге, и вахмистр принес черные вести в эскадрон, тут же вскипевший праведным гневом и порешивший большинством голосов поспешить командиру на выручку.
   -- Я надеюсь, приказ командующего армией генерала фон Блюхера тут всем известен? -- ледяным тоном осведомился Петерсдорф, выслушав доклад. -- К саксонцам относиться со всем уважением, как к вероятным союзникам, в бой вступать только при угрозе жизни, по возможности уходя от сражения даже в этом случае. Административный арест такой угрозой не является. Все, не явившиеся завтра к вечерней поверке, объявляются дезертирами, и эскадрон выступает без них. Разойтись!
   -- Господин майор, -- тихо спросил Войцех, подходя к Петерсдорфу, -- Метцингер, безусловно, получил по заслугам. Но мальчишек жаль.
   -- Они не мальчишки, а гусары, молодой человек, -- усмехнулся майор, -- кто бы говорил, герр лейтенант, но не вы. Выбросьте из головы эту историю и идите спать. Завтра с утра у вас дел непочатый край, учения не отменяются. Возьмете на себя временное командование эскадроном.
   -- Разрешите провести учения на городских улицах! -- у Войцеха промелькнула шальная мысль, но он и сам еще не знал, как ее осуществить. -- Здешний двор предназначен для ристалищ, а не для экзерциций.
   -- Разрешаю, -- усмехнулся Петерсдорф, -- главное, не переусердствуйте, герр Шемет.
  
   Своим новым положением Войцех не замедлил воспользоваться, созвав офицеров эскадрона на военный совет. Участники пробирались в небольшую каморку, заваленную каким-то средневековым хламом, по одному, стараясь не привлекать внимания. На шаткий стульчик с треснувшей ножкой поставили свечу, и отблески пламени, раздуваемого сквозняком из-за потертого гобелена, которым было завешено выбитое окно, плясали по стенам, придавая собранию вид таинственного заговора.
   -- Если ротмистра завтра объявят дезертиром, -- не тратя времени на долгое вступление, начал Войцех, -- позор всему эскадрону. И за меньшее части распускали. Но и приказ командующего нарушать нельзя. Да и стражники ни в чем перед нами не виноваты, они честно исполняли свой долг.
   -- Если сделать ничего нельзя, -- недовольно заметил Ортманн, -- тогда зачем мы вообще собрались? Вставать ни свет, ни заря.
   -- Затем, чтобы решить, что делать, -- улыбнулся фон Таузиг, -- верно, герр лейтенант?
   -- Верно, -- кивнул Шемет, -- но времени действительно в обрез. Так что давайте ваши предложения, господа.
   -- Может, обратиться к перфекту? -- с сомнением в голосе спросил Ортманн. -- Хотя это может занять не один день, а майор своего решения менять не будет.
   -- И слухи по всему городу пойдут, -- добавил Дитрих, -- нам это ни к чему.
   -- Значит, надо придумать что-то такое, чтобы стража оказалась заинтересована в пресечении слухов, -- заметил Войцех, -- но что?
   Он вдруг замолчал, приложил палец к губам и прислушался к воцарившейся в каморке тишине. Где-то скреблась мышь, ветер шуршал гобеленом, тихое дыхание собравшихся эхом отражалось от каменных голых стен.
   -- Корнет Лампрехт, -- строгим голосом, но едва сдерживая улыбку, произнес он, -- вы можете покинуть укрытие и принять участие в собрании.
   -- Как вы догадались, герр лейтенант, что это я? -- удивленно спросил Карл, выбираясь из-за гобелена. -- И с каких пор я стал корнетом?
   -- С этой минуты, -- рассмеялся Войцех, -- в связи с моим повышением командный состав эскадрона нуждается в экстренном пополнении. И кто еще мог влезть в окно по отвесной стене? Никого другого плющ бы не выдержал.
   -- Простите, герр лейтенант, -- смутился Карл, -- мне не следовало...
   -- Оправдываться потом будете, корнет, -- вмешался Ортманн, -- у нас есть более важные дела, чем выслушивать оправдания любопытного мальчишки.
   -- Решаете, как организовать побег ротмистру Метцингеру? -- самым невинным голосом осведомился Карл. -- Его держат в Блокгаузе, на втором этаже. Всего-то дел, что решетку перепилить и выпустить узников.
   -- А стража в это время будет ворон считать? -- саркастически хмыкнул фон Таузиг. -- Или ты знаешь способ бесшумно пилить решетки? И как передать им пилу?
   -- Решетки не пилой пилят, а ножовкой, -- ответил Карл, -- и передавать ничего не надо. А надо взобраться по стене и сделать это самим.
   -- Вот ты и забирайся! -- насупился Ортманн. -- А мы поглядим, как стража тебя будет со стены снимать. Зато у тебя будет шанс попасть в одну камеру с ротмистром, если повезет.
   -- Никто никого снимать не будет, -- Войцеха, наконец, озарило, -- мы их отвлечем. Карл, отыщи мне перо и бумагу. Отвезешь записку Кернеру, нам понадобится его помощь.
  
   Поспать в эту ночь Шемету так и не довелось. Отослав новоиспеченного корнета с запиской, он отправился к Гансу Штоку, капельмейстеру эскадронного оркестра, и вытащил его из койки, только чтобы услышать, что составленный им план имеет одно слабое место. А именно содержание барабанщика Иоганна Дасслера под стражей совместно с ротмистром.
   -- А кто-нибудь еще может на барабане сыграть? -- спросил Войцех, нахмурившись. -- Это же, наверное, несложно?
   -- Вот сами попробуйте, герр лейтенант, -- проворчал Ганс в седые усы, -- тогда и решите, сложно это, или нет. Я, конечно, мог бы заменить Иоганна. Но кто заменит меня?
   -- А, знаете, герр Шток, -- усмехнулся Шемет, -- я готов попробовать. Мой учитель музыки говорил, что это все, на что я гожусь.
   -- Вы, значит, считаете, что барабанщику талант не нужен? -- Шток грозно сдвинул косматые брови.
   -- Нет, что вы, -- рассмеялся Войцех, -- наоборот. Хочу ему заочно доказать, что я не настолько безнадежен, как он думает.
   Во избежание лишнего шума барабан обернули в конскую попону, а палочки замотали мягкой замшей. Шток морщился, заявляя, что трудно судить о результатах, не слыша настоящего звука, но в конце признал, что Шемет подает большие надежды и при надлежащей практике и прилежании из него выйдет вполне сносный барабанщик.
   -- Если будет такая надобность, герр лейтенант, -- довольно заметил Ганс, когда рассвет, пробирающийся в окна, приглушил огонек почти догоревшей свечи, -- сможете себе на кусок хлеба заработать. Все войны когда-нибудь кончаются. А музыка вечна.
  
   Звонкий голос трубы разорвал предутреннюю тишину, и Конюшенный двор зашумел конским ржанием, цокотом копыт, человеческими голосами, лязгом оружия, скрипом седел. Гусары поили коней, наскоро перекусывали горячим кофе с хлебом, разносимым расторопными кашеварами, подгоняли амуницию и становились в строй под бдительным наблюдением невыспавшегося командира.
   Войцех, несмотря на бессонную ночь, был деятелен и собран. В крови бурлило веселье, предвкушение не битвы, но приключения, опасной забавы и рискованной игры. Гусарам, за исключением офицеров, не поставленным в известность о конечной цели утренних маневров, передавалось настроение лейтенанта, и юные лица сияли улыбками, а сборы шли споро и ловко.
  
   Под стремительно светлеющим небом, прочерченным резными шпилями дворцов и колоколен, украшенным статуями на карнизах дворцов и церквей, эскадрон вливался в кривые старинные улочки колено к колену, плавно вписываясь в неожиданные повороты, звоном подков будил горожан, распахивавших узенькие окна, чтобы полюбоваться зрелищем, отвечал огненными взглядами на смущенный румянец попадавшихся навстречу служанок, спешивших на рынок. Музыканты, ехавшие впереди эскадрона, пока молчали, и розоватые лучи солнца огненными сполохами сверкали на меди труб и валторн. Барабан для Войцеха, довольно оглядывающего строй, впервые с начала похода безупречно выполняющий эволюции, пока вез на своем коне Шток.
   Перед мостом Войцех кивнул фон Таузигу, тут же сменившему его во главе эскадрона, и поспешил занять свое место в оркестре.
   -- С чего начинаем, герр лейтенант? -- спросил капельмейстер, передавая Шемету барабан.
   Войцех на секунду задумался и весело тряхнул головой.
   -- Эх, если уж нарушать правила, то все и сразу, -- усмехнулся он, -- давай "Черный отряд Гайера"*.
   -- Слушаюсь, ваше сиятельство, -- рассмеялся Шток и, посерьезнев, спросил: -- Мысль заработать на хлеб музыкой пришлась вам по душе?
   -- Возможно.
   Войцех улыбнулся и взялся за палочки.
  
   Мы черные отряды Гайера, хей-я, хо-хо,
   И мы хотим биться с тиранами, хей-я, хо-хо.
  
   Музыканты начали, и эскадрон подхватил старинную песню, молодые голоса зазвенели над Эльбой, воспевая древнюю вольность и отвагу.
  
   Когда пахал Адам и Ева пряла, Господи помилуй,
   Где же был тогда дворянин? Господи помилуй.
  
   Нас ведёт Флориан Гайер, несмотря на изгнание и запрет,
   Крестьянский башмак поместил он на знамя, у него есть шлем и доспехи.
  
   Под звуки песни эскадрон вышел на мост.
  
   Проехав между Блокгаузом и Новым Рынком, гусары остановились на площади, у самого памятника Августу Сильному. Золотой всадник на вздыбленном коне горделиво озирал Дрезден с высоты гранитного постамента, ослепительно сияя на солнце. Войцех саркастически прищурился, разглядывая грозную фигуру. Дитрих, воспользовавшись недолгой передышкой, подъехал к командиру.
   -- Божьей милостью король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, жемайтский, киевский, волынский, подольский, подляшский, инфлянтский, смоленский, северский, черниговский, а также наследный герцог и курфюрст саксонский и так далее, -- без запинки произнес Войцех полный титул Фридриха-Августа Первого Саксонского и по совместительству Августа Второго Польского, -- можно даже подумать, что он действительно был силен в чем-то, кроме интриг, и славен не только любовными похождениями.
   -- Он даже алхимиков при дворе привечал, -- ответил Дитрих, -- но и они его подвели. Вместо обещанного золота изготовили фарфор. Впрочем, лучший Мейсен ценится чуть не на вес золота, так что в накладе он не остался. И благодарность потомков заслужил.
   -- Хороший фарфор, -- кивнул Шемет, -- спасибо Его Величеству.
  
   Разговор прервали подоспевшие "союзники". Еще в Бреслау Людвиг Ян организовал во фрайкоре военный хор, и его участники, срочно собранные предупрежденным о затевающейся вылазке Кернером, прибыли на место почти в назначенный срок. Седобородый "отец немецкой гимнастики" тут же принялся руководить организацией концерта, а взволнованный Теодор подъехал поприветствовать Шемета и фон Таузига. Песни Кернера составляли львиную долю репертуара хора, и юный поэт очень волновался, как искушенная дрезденская публика их примет.
   -- Не переживай, Тео, -- успокоил его Войцех, -- драки за место в наших рядах не обещаю, но девушки, не сомневаюсь, будут в восторге.
   -- Тебе бы все шутить, Шемет, -- нахмурился Кернер, -- я поклялся не целовать девичьих уст до полного освобождения Германии от врага.
   -- Я тоже, -- подмигнул Войцех, -- с некоторых пор я предпочитаю вдовушек.
   Теодор сердито сверкнул темными глазами, но не сдержал улыбки.
   -- Попробую последовать твоему примеру.
  
   Войцех в нетерпении разглядывал двухэтажное здание Блокгауза. В блистательном Дрездене даже караульня служила украшением города. Массивную кладку украшали барочные гирлянды над высокими стрельчатыми окнами первого этажа и арками подъезда и скульптура над небольшим треугольным фронтоном. Забранные решетками окна второго этажа лепились под четырехскатной черепичной крышей. Заднюю стену Блокгауза, как, выезжая с моста, успел заметить Войцех, увивал старый плющ, что должно было облегчить Карлу задачу.
   Приготовления, наконец, закончились, хор, музыканты и эскадрон встали по указанным местам, и Шемет вновь взялся за палочки. Ян знал толк не только в организации спортивных обществ, стройный хор мужских голосов взлетел к весеннему небу призывом к борьбе и свободе, наполняя сердца отвагой и мужеством.
   -- Германское Отечество -- это земля Свободы, -- пели гусары и егеря, тирольские стрелки и уланы. И черно-красно-золотой флаг объединенной Германии гордо вился на апрельском ветру, обещая победу.
  
   Войцех выбивал дробь, все больше входя во вкус. Послушный всаднику Йорик вторил ритму перестуком копыт и звоном уздечки, палочки весело летали в ловких длинных пальцах. Он импровизировал на ходу, на долю секунды опережая трубы и гобои, валторны и кларнеты, и музыка уносила его за собой к неизведанной прежде радости высокого искусства.
   -- Я в вас ошибся, герр лейтенант, -- тихо сказал Ганс в перерыве между песнями, -- не на хлеб. На доброе рейнское и баранье жаркое вполне хватит.
   -- Ваши слова да в уши бы моему учителю, -- довольно улыбнулся Войцех, -- впрочем, ваше одобрение для меня значит много больше, герр Шток.
   Дрезденцы, привлеченные необычным зрелищем, заполнили площадь перед караульней. Мальчишки повисли на фонарных столбах, чтобы получше разглядеть музыкантов, дамы и девушки махали платками, привлекая к себе внимание красавцев в черном, молодые и старые мужчины одобрительно кивали, встречая каждую новую песню все более громкими овациями.
   Войцех, заметив, что под арками Блокгауза столпились люди в мундирах городской стражи, а те, кому служба не позволяла покинуть здание, прильнули к окнам, махнул рукой Карлу. Юноша кивнул и слился с толпой.
  
   Словно внутренним взором Шемет видел, как мальчишка бежит по пустой лужайке перед задней стеной караульни, спеша поскорее прильнуть к затененной плющом стене. Вот он переводит дух, прислонившись к прохладной серой кладке, сбрасывает теплую не по погоде шинель, достает небольшую ножовку и, зажав ее в зубах, взбирается по темным ветвям, оплетающим стену в проеме между высокими окнами. Медленно и осторожно, но одна из веток все равно не выдерживает, и Карл повисает на руках. Подтягивается, упираясь носком сапога в стену, снова находит опору, карабкается выше, упорно и упрямо.
   Конечно, видеть всего этого Шемет не мог, но воображение рисовало ему картины одну за другой, страх за юношу заставлял сжиматься сердце.
   "Лучше бы я сам пошел. После Полоцка мне уж ничего не страшно".
   Но теперь надо было ждать, и не позволять руке, сжимающей палочку, дрогнуть от волнения, и надеяться, что музыка заглушит резкий скрежет металла по металлу для оставшихся в здании стражников. Сколько времени понадобится Карлу? Полчаса? Час?
   Войцех стиснул зубы и полностью ушел в музыку, запрещая себе думать о происходящем на заднем дворе караульни.
   Наконец, в толпе мелькнули три черных мундира, седые волосы под фуражкой, неуклюжая шинель. Шемет с облегчением вздохнул. План удался.
   Опасности на этом, впрочем, не закончились. Воодушевленный освобождением Метцингер проталкивался к Золотому Всаднику, явно собираясь занять свое место во главе эскадрона. У Войцеха от гнева раздулись ноздри, в глазах полыхнул огонь. Стоило подвергать мальчишку опасности только для того, чтобы стража, спохватившись, бросилась ловить сбежавшего арестанта?
   В это время из толпы выступили Лютцов и Петерсдорф, вовремя перехватившие ретивого ротмистра.
   -- Вы под арестом, герр Метцингер, -- холодно сообщил майор фон Лютцов, -- оружие вы, как я понимаю, уже сдали.
   -- А вам, молодые люди, -- добавил фон Петерсдорф, обращаясь к потупившимся соучастникам ротмистра, -- это послужит уроком. Считайте, что наказание вы уже отбыли. После концерта можете занять свое место в строю.
  
   Вечером Шемет и фон Таузиг осуществили план по возрождению рыцарских традиций, пригласив в компанию зардевшегося от похвал корнета Лампрехта. После первых двух стаканов рейнского Карл уснул у Войцеха на плече, и переглянувшиеся друзья, подхватив посапывающего юношу, отнесли его в кровать, стянув с него только сапоги и укрыв все той же шинелью.
   -- Далеко пойдет, -- улыбнулся Войцех, глядя на невинно спящего мальчишку.
   -- Но по стенам он лазит, все-таки, лучше, чем пьет, -- заметил Дитрих, закрывая за собой дверь, -- пойдем, герр лейтенант, продолжим праздник. Думаю, в другой раз такая возможность нам не скоро представится.
   -- Очень на это надеюсь, -- кивнул Войцех, -- за это и будем пить, дружище.
  
   Конвой
  
   Из Дрездена фрайкор переместился в Лейпциг, где оставался до самой середины апреля. Армия Блюхера бездействовала в ожидании приказов из Главной квартиры, растянувшись до самого Альтенбурга и выдвинув передовые отряды к реке Заале, на которой стоял Евгений Богарнэ. От Магдебурга, где союзники отбили попытку французов сделать вылазку на Берлин, на соединение с Блюхером двигался Витгенштейн. Часть войск пришлось оставить, чтобы блокировать занятые французами в тылу прусские крепости -- Данциг и Торн. Главная армия все еще находилась в Бунцлау, дожидаясь пополнения из России и мобилизации прусского ландвера.
   Войцех, хотя и убедил себя, что задержка пойдет на пользу готовности эскадрона к боевым действиям, в глубине души сгорал от нетерпения. За полгода, проведенные в Пруссии, тяготы военных будней почти забылись, мороз и голод превратились в смутные призраки, и горячечные воспоминания о ярости боя, о пьянящей радости лихой атаки, о громе конских копыт и сверкающих молниях сабель преследовали его даже во сне.
   Пятнадцатого апреля фон Лютцов получил приказ перейти Заале. Фрайкор направлялся в самое сердце Рейнской конфедерации. Тревожить противника, перехватывая курьеров, обозы, разведывательные и охранные пикеты, -- фон Блюхер учел русский опыт партизанской войны и намеревался перенести его на германскую землю. Кроме того, генерал надеялся, что, несмотря на верность правителей стран Рейнского союза Наполеону, народ удастся поднять на борьбу за общегерманское дело, и баварцы, вестфальцы и вюртембержцы по примеру испанцев ударят французам в тыл.
  
   Черным вихрем пронесся фрайкор по саксонским герцогствам. Ночевали в лесах, в маленьких деревушках под самым носом противника, на каждом шагу вступая в мелкие стычки с разрозненными отрядами французов и их немецких союзников. Отсылали в Альтенбург захваченные транспорты с оружием и продовольствием, депеши наполеоновских курьеров и пленных. Тревожные слухи доходили до них с большим запозданием, о прибытии Наполеона со свежими силами к армии и поражении Витгенштейна и Блюхера под Лютценом фон Лютцов узнал только к середине мая.
   Отступление союзных войск к востоку от вновь перешедшего в руки французов Дрездена поставило корпус в тяжелое положение, отныне они всецело зависели от доброго расположения местного населения. Наученный горьким опытом 1812 года Войцех держал эскадрон железной рукой, но далеко не всем командирам удавалось добиться столь жесткой дисциплины среди полуголодных солдат. Реквизиции и грабежи мало способствовали достижению главной цели похода, и, к разочарованию фон Лютцова, рассчитывавшего собрать в западных землях маленькую армию, к фрайкору присоединились только пара сотен студентов Йены.
  
   В деревенском трактире в полдень было немноголюдно. Войцех, с превеликим трудом сохраняя светские манеры, поглощал горячий айнтопф. Среди густой мешанины моркови, картофеля и капусты сиротливо плавали мелкие жилистые кусочки говядины, но после походной пищи эта нехитрая стряпня казалась почти пиром. Напротив, прихлебывая пиво из высокой деревянной кружки, сидел сельский староста и недовольно разглядывал выданную Шеметом расписку. Стояла третья неделя мая, и трава уже зеленела вовсю, позволяя перевести лошадей на подножный корм. Но это задерживало передвижение, и овес, запасы которого к весне оскудели, был необходим.
   -- Платить кто будет, господин лейтенант? -- недовольно пробурчал староста, сдувая пену с усов. -- Пруссаки, говорят, драпают до самого Бреслау, а Наполеон вот-вот войдет в Берлин.
   -- Значит, в ваших интересах не допустить такого поворота событий, -- резонно возразил Войцех, -- по французским распискам вам хоть раз за последний год заплатили?
   Староста покачал головой, но маленькие глазки смотрели жестко.
   -- Вы -- не Гогенцоллерн, господин лейтенант, -- хмыкнул он, -- и вряд ли можете гарантировать, что мы получим эти деньги в случае вашей победы. А французы, до последнего времени, платили исправно. Вот если бы вы расплатились звонкой монетой, наши ребята, возможно, и поверили бы сладким словам господина Кернера.
   -- И где я ее возьму? -- нахмурился Шемет. -- Знаете, герр Шульман, я бы и из своих средств заплатил, но золото -- тяжелый груз, а я сомневаюсь, что здесь имеется банк, который примет мой вексель.
   -- Зачем же из своих, Ваше сиятельство? -- ухмыльнулся староста, вдруг вспомнив о титуле собеседника. -- Можно и из французских.
   -- Это как? -- Войцех от неожиданности уронил ложку, и она потонула в густом вареве.
  
   Тракт пролегал у самого подножия невысокого холма. По другую сторону его за зеленеющим озимыми полем виднелась небольшая рощица.
   -- Плохое место, -- покачал головой Войцех, -- открытое. Они заметят нас задолго до того, как мы атакуем, и успеют уйти.
   -- Лучшего не нашлось, -- пожал плечами Дитрих, -- здесь, хотя бы, по левую сторону дороги холм срыт, можно будет их к стене прижать.
   -- А они будут ждать, пока мы их прижмем? -- хмыкнул Войцех. -- Ближайшее укрытие чуть не в полумиле отсюда. Уйдут.
   -- А если бы роща у самой дороги была, -- возразил Дитрих, -- мы что, выскакивали бы из кустов как Шиллеровские разбойники? Это только в театре хорошо сморится. Французы в конвой зеленых юнцов не ставят, половину эскадрона почем зря положили бы.
   -- Уйдут, -- сквозь зубы процедил Войцех, -- остановить бы их. Но как? Из рощи бревна приволочь -- так времени в обрез, Шульман говорил, из Шайбелау дорога у них часов пять займет.
   Йорик заплясал, дернул узду. Настроение всадника, как обычно, передалось ему в полной мере. Войцех похлопал коня по горделиво изогнутой шее.
   -- Разрешите обратиться, герр лейтенант, -- вступил в разговор корнет Ганс Эрлих, белокурый студент из Йены, присоединившийся к фрайкору еще в Бреслау.
   -- Что там у вас, корнет?
   -- Можно остановить, -- с легким сомнением в голосе произнес Эрлих, -- гранатами дорогу перед конвоем забросаем. Пока в себя придут, эскадрон доскачет.
   -- Хорошая мысль, -- фыркнул Войцех, -- да где я вам гранаты возьму? Они уже полвека, как только в крепостях и на флоте остались. Старомодное оружие, непрактичное.
   -- Бутылку порохом набить, фитиль вставить, -- предложил Ганс, -- сгодится. Разрешите съездить в деревню, герр лейтенант?
   -- Не успеешь, -- нахмурился Дитрих, -- и эскадрон вот-вот подойдет, надо будет людей строить. Может, догоним.
   Войцех тряхнул головой и слетел с коня, открыл походный баул.
   -- Двадцатилетняя выдержка, -- с тоской в голосе сообщил он, доставая из мешка две бутылки аккуратно завернутого в старые рубахи вина, -- с Дрездена берег. Ну, да ладно.
   Темная струя полилась на землю, Эрлих, разложивший одну из рубах прямо на траве, одну за другой опустошал на нее гусарские пороховницы. Фитили сделали из пропитанной маслом веревки.
   -- Руки не оторвет? -- с беспокойством спросил Войцех. -- Горит быстро.
   -- В лаборатории не оторвало, -- с усмешкой ответил Ганс, -- мы там еще и не такие эксперименты проводили, герр лейтенант.
   Они управились в четверть часа. Лейтенант Ортманн привел эскадрон, по счастью стоявший вблизи от деревни, куда Войцех с небольшим отрядом в полтора десятка гусар ездил на фуражировку. Эрлих с тремя стрелками для прикрытия забрались по отвесной, но мягкой и неровной стене холма и залегли в ожидании конвоя. Войцех, помахав на прощание корнету рукой, умчался в сторону рощи, где гусары уже строились повзводно, готовясь к атаке.
  
   На холме мелькнул белый платок, Эрлих с вершины первым заметил приближающийся конвой. Тяжелая дорожная карета, запряженная шестеркой лошадей, двигалась по тракту быстрым шагом. Впереди ехал взвод шеволежеров в темно-зеленых мундирах с красной опушкой, в медных касках с меховыми "гусеницами". На остриях пик трепетали маленькие флажки. Еще три взвода следовали за каретой. Войцех перевел дыхание. Когда Шульман упомянул пики, Шемет решил, что речь идет о литовских уланах. Свой долг он исполнил бы в любом случае, но драться с французами было куда приятнее.
   Взлетел к небесам медный клич трубы, и Войцех, взмахнув саблей, пустил Йорика рысью. Эскадрон следовал за ним, как на учениях, сомкнутым строем, черной тучей, смертоносные клинки ярко сияли в лучах майского солнца.
   -- Эскадрон! Галопом! Марш-марш!
   Французы, как и следовало ожидать, прибавили скорость, надеясь уйти от погони. Карета поравнялась с холмом, и зеленые бутылочные гранаты мелькнули в воздухе, разорвавшись под копытами передней пары коней, заволакивая все густым белым дымом. Истошное ржание и взметнувшиеся над дымовой завесой гривы возвестили о том, что Эрлих прекрасно справился с задачей. Шеволежеры резко осадили коней, спешно готовясь встретить надвигающуюся черную лавину залпом карабинов.
   -- В карьер!
   Труба гремела и звала вперед, гул конских копыт, отраженный от каменистой стены холма вторил ей бешеным ритмом.
   Длинное белое облако заволокло дорогу, трое гусар вылетели из седла, но эскадрон уже на полном скаку врезался в цепь неприятеля, прижимая его к холму. Звуки смешались в оглушительный гул битвы, сквозь клочья белесого дыма замелькали черные и зеленые мундиры.
   Тонким розовым туманом заволокла зрение пелена ярости. Войцех методически рубил саблей, не давая бешенству окончательно взять над собой верх. Сейчас он был одним из многих, но в любой момент эскадрону мог понадобиться здравый смысл командира, и терять голову он просто не имел права.
   Из кареты показалась фуражка майора интендантской службы. Оглядев обстановку, он что-то крикнул кучеру, и тот хлестнул лошадей, надеясь в суматохе выбраться из свалки. Подлетевший вовремя Дитрих перерубил постромки, и испуганные лошади понеслись вскачь, уходя вперед по гладкой дороге. Кое-кто из шеволежеров, сообразив, что сражение уже проиграно, устремился за ними. Войцех, с трудом перекрикивая шум битвы, отрядил за ними полуэскадрон Ортманна, и бой закипел с новой силой, когда черные гусары остались в меньшинстве.
   Из кареты высунулся ствол мушкета, конь под Лампрехтом зашатался. Корнет проворно соскочил на землю, с убийственным спокойствием заряжая упавший французский карабин. Налетевшего на него француза Карл свалил с коня выстрелом почти в упор, от сабли другого увернулся, рухнув плашмя в придорожную траву, замешкался, выбирая между саблей и разряженным карабином.
   Подоспевший вахмистр Цох ловко подхватил под уздцы лошадь убитого Карлом француза, и Лампрехт вскочил в седло, оставив карабин на земле. Блеснул клинок, но Войцеху, пробивающему себе путь к карете, показалось, что рука у корнета дрожит. На переживания, впрочем, времени не было, из окна снова показался мушкет, на этот раз нацеленный Шемету в грудь. Выстрелить майор не успел, Войцех поднял Йорика на дыбы, и сбитая конским копытом фуражка покатилась по земле. Майор распахнул дверцу и выскочил из кареты с поднятыми руками.
  
   Завидев сдающегося командира конвоя, французы побросали оружие, и бой прекратился словно по мановению дирижерской палочки. Войцех, поручив вернувшемуся Ортманну разбираться с пленными, заглянул в карету. Тяжелый сундук, окованный железом, занимал большую ее часть, висячий замок был залит красным сургучом с армейской печатью. С замком Шемет возиться не стал, пары выстрелов из французских мушкетов хватило. Откинул крышку и, едва слышно присвистнув, поспешил снова захлопнуть. Староста не ошибся, майор, похоже, вез жалование чуть не всей армии вице-короля.
   Пока Войцех размышлял, что делать с каретой, оставшейся без упряжки, на поле битвы объявился сам майор фон Лютцов, оповещенный о налете на конвой отправленным к нему с донесением корнетом Энгелем. Шемет с облегчением свалил ответственность за пленных и добычу на командира, и отправился разыскивать Карла. Лампрехт сидел в стороне, прислонившись к одинокому придорожному дереву, и задумчиво разглядывал положенную поперек вытянутых ног саблю.
   -- Герой, -- улыбнулся Войцех, -- молодчина. Тяжко пришлось?
   Карл печально поглядел на него и покачал головой.
   Гарц
  
   Понимая, что захват казны французы безнаказанным не оставят, фон Лютцов повел фрайкор на север, в леса Гарца. Длинные переходы измотали пехоту, да и кони чувствовали себя немногим лучше. Привалы, пользуясь теплой майской погодой, сокращали до последней возможности, спали прямо на земле, завернувшись в шинели и плащи, на завтрак обходились водой с сухарями, чтобы выступить с первыми лучами солнца.
   Войцех, отправив с утра разъезды, придирчиво осматривал рысящий по узкой дороге строем по четыре эскадрон, требуя, чтобы и в походе гусары держали боевой порядок. После чего, оставив гусар на попечение унтеров, собирал офицеров в авангарде и пытался втиснуть в считанные дни все премудрости военной науки, которым его обучали в отцовском доме. Особого внимания удостоились, конечно, фон Зейдлиц и фон Цитен, кавалерийские гении Фридриха Великого, чьи теории сейчас вся Европа применяла на практике.
   Просветительские замашки командира подхватили и другие. Пока Войцех давал отдых натруженному горлу, Дитрих вводил собравшихся в курс последних открытий астрономии, Ганс Эрлих читал популярный курс химии, а регулярно присоединявшийся к ним Теодор -- свои и чужие стихи, которых знал превеликое множество.
   Через пять дней фрайкор скрылся в густых лесах Гарца. Разъезды уже два дня доносили, что преследователи их потеряли, и фон Лютцов позволил, наконец, разбить лагерь. За фуражом и провиантом на этот раз отправили драгун, и гусары расположились на отдых со всеми возможными в походе удобствами -- поставив холщовые палатки, разведя костры под большими котлами для постирушек и супа, расседлав коней и пустив их пастись на зеленеющих свежей травой полянах.
  
   Поручив фон Таузигу обустройство лагеря и расстановку пикетов, Шемет решил провести этот вечер в свое удовольствие. После ужина, прихватив с собой свечу и томик фон Клейста, Войцех отправился в лесную чащу, где под сенью векового бука предался блаженному ничегонеделанию.
   Новелла "Маркиза д'О" произвела на него довольно-таки сильное впечатление, но приятное или нет, Войцех все никак не мог решить. Предложение русского графа, обесчестившего только что спасенную им от рук злодеев женщину, находившуюся в беспамятстве, загладить свою вину женитьбой представлялось ему едва ли не более отвратительным, чем сам проступок. Впрочем, главная идея новеллы была совсем не в том, и написана она была прекрасно, поэтому винить автора за выбор сюжета Войцех не стал. И все-таки, читать дальше расхотелось.
   Голоса из лагеря затихли, утомленные длинными переходами гусары отправились на покой. Лес шуршал и шелестел, настраивая на меланхолический лад, в гуще ветвей вспыхивали желтовато-зеленые холодные искры светлячков, запах прошлогодней листвы мешался с ароматами свежей, клейкой зелени.
   Войцех задул свечу и откинулся к стволу, наблюдая за мерцающими сквозь ажурную крону звездами. Мысли о тяжелой женской доле, навеянные новеллой, бродили в голове, не желая складываться в стройную систему, из которой можно было бы сделать окончательные выводы.
   Легкое прикосновение к плечу прервало поток неясных мыслей, и Войцех резко обернулся.
   -- Кофе не хотите, герр лейтенант? -- в руках у Карла была дымящаяся кружка. -- Ночью прохладно, а вы без шинели.
   -- Как ты меня нашел? -- спросил Войцех, принимая угощение. -- И спасибо.
   -- По следам, -- даже в темноте было заметно, как Карл залился румянцем, -- вы же их не прятали, герр лейтенант.
   -- Кажется, в Берлине ты называл меня по имени, -- заметил Войцех, прихлебывая кофе, -- думаю, нет смысла это менять. Присаживайся, не на часах стоишь.
   -- В Берлине вы не были лейтенантом, -- возразил Карл, но, все-таки, опустился на траву рядом с Войцехом.
   -- Ну да, -- рассмеялся Шемет, -- там я был поручиком. Давай, без чинов. Мы же друзья.
   -- Ну да, друзья, -- печально подтвердил Карл, -- только не знаю, хорошо ли это.
   -- Да что в этом может быть нехорошо? -- Войцех чуть не поперхнулся и отставил кружку. -- Ты уж прямо скажи, что тебя гнетет, не трави себе душу.
   -- Если бы не были друзьями, вы... ты бы, наверное, уже давно меня из эскадрона выставил, -- выдохнул Карл, -- гусар из меня ни к черту.
   -- Это как прикажешь понимать? -- возмутился Войцех. -- Думаешь, я тебя по дружбе в корнеты произвел явочным порядком? Хорошего же ты мнения о своем командире.
   -- Нет, что вы, герр лейтенант, -- Лампрехт совсем растерялся, на глазах блеснули слезы, -- но вы же...
   -- Ты, -- напомнил Войцех, -- мы договорились.
   -- Ты же не мог не заметить, что я саблей только для виду машу, -- опустил голову Карл, -- да и то недолго. Рука устает, выронить боюсь. А в дело ее пустить, так и вовсе никакой пользы не будет. Разве что соломенное чучело разрублю, и то, если на нем мундира нет.
   Ну, конечно, он не мог этого не заметить. Но не придал значения, не подумал, не обратил должного внимания. Хорош командир, хорош друг. А теперь Карл чуть не ревет, потому что не может себе простить такой естественной для своего возраста слабости. Да сколько же ему лет? На вид совсем мальчишка, моложе, чем был он, Шемет, когда напросился в лейб-гусары.
   -- Ничего, -- Войцех потрепал Карла по плечу, -- это дело наживное. Главное умение. Возмужаешь, наберешься сил, все получится.
   -- Не получится.
   Карл отвернулся, хлюпнул носом, но без рыданий обошлось.
   Войцех молча смотрел на него, не зная, что и сказать. Между красной опушкой воротника и темными кудрями виднелась узенькая белая полоска тонкой шеи, изящная маленькая кисть судорожно сжимала траву, хрупкие, почти девичьи плечи вздрагивали под черным доломаном.
   И тут Шемета озарило.
   -- Шарлотта? -- тихо спросил он.
   -- Клара, -- ответил Карл и разрыдался, уткнувшись лбом в плечо Войцеха.
   Перед женскими слезами Войцех, как всегда, почувствовал себя бессильным и неловким. Но Клара на удивление быстро взяла себя в руки, и заговорила тихим, чуть сдавленным голосом.
  
   Свою настоящую фамилию она назвать отказалась, но Шемет мог бы прозакладывать Мединтильтас, ставя на то, что "фон" перед ней имеется. А может быть даже титул. Начала Клара издалека, чуть не с самого детства, проведенного в родовом поместье, окруженном обширными лесными угодьями. Отец ее, страстный охотник, с юных лет учил сыновей стрелять, фехтовать и ездить верхом. Когда дочка, во всем старавшаяся подражать обожаемым старшим братьям, увязывалась за ними на конюшню или в лес, поначалу сердился, а потом махнул рукой и позволил Кларе учиться вместе с сыновьями. Но поставил условием, чтобы и свои девичьи уроки она не забросила, и не раз Клерхен приходилось упрашивать строгую гувернантку не жаловаться отцу на незаконченную вышивку или подгоревшее варенье.
   К пятнадцати годам Клара мчалась по полям верхом на горячем коне, подставляя лицо ветру, на скаку перезаряжая охотничий карабин, могла продержаться на равных в поединке на рапирах с отцом чуть не четверть часа, а братьев зачастую и побеждала, ловко лазила по деревьям, находила путь из самой глухой чащи по лесным приметам и звездам и в лет била мелкую дичь. Вышивки ее не блистали совершенством, а варенья и соленья не вызывали восхищенных возгласов, но вполне годились для домашнего употребления. Зато танцевала она с упоением, и на клавесине играла без фальши.
   Когда старший из братьев, Карл, погиб под Йеной, дом погрузился в траур. Отец все чаще пропадал в лесу один, мать дни напролет била поклоны в часовне, моля, чтобы Господь сохранил ей двух оставшихся детей. Предоставленные самим себе Клара и Рудольф еще больше сдружились, и, когда брат уехал учиться в Кёнигсберг, девушка едва не сбежала вместе с ним, переодевшись в мужское платье.
  
   -- А потом он вернулся, -- сквозь зубы процедила Клара, -- вернулся домой, когда почти все его товарищи отправились в Бреслау. Говорил о долге перед семьей, о бессмысленной гибели Карла, о маминых слезах. А я вижу одно -- в глазах страх плещется. Трус. Трус, позорящий родину и семью. Ну, я волосы обрезала, оделась в старую одежду Карла и сбежала. Родителям записку оставила, просила не искать.
   -- И не искали? -- спросил Войцех.
   -- Не знаю, -- печально улыбнулась Клерхен, -- но даже если искали, то не нашли. А теперь уж поздно.
   -- Поздно, -- согласился Войцех, -- вряд ли они тебя в Нижней Саксонии найдут.
   -- Значит, -- глаза у Клары от удивления расширились и заблестели звездочками, -- ты не собираешься отправить меня домой?
   -- Нет, конечно, -- усмехнулся Войцех, -- вы, господин корнет, присягу приносили. И не мне ее снимать.
   Войцех замолчал и задумался. Клара отвернулась, чтобы не смущать командира нетерпеливым взглядом. Шемет допил остывший кофе, набил трубку, прислонился к дереву, разглядывая тающие по дороге к ясным звездам сизые колечки дыма.
   -- Вот что, Клара, -- Войцех тронул девушку за плечо, и она стремительно обернулась, -- пойдешь к интенданту, получишь отдельную палатку, котелок, мыло. Ну, что там еще вам на четверых полагается. К лекарю сходи, возьми у него все, что тебе может пригодиться. Скажешь, я приказал. В лес одна больше не бегай, отхожее место тебе организуем отдельно, но в пределах лагеря. Ширму соорудим, чтобы помыться могла. Пока, вроде все. Если еще что-то нужно, говори, сделаем.
   -- Не нужны мне привилегии, -- обиженно нахмурилась Клара, -- и вообще, тогда же всем станет ясно, кто я.
   -- Это не привилегии, -- возразил Войцех, -- это обычные меры безопасности. Я не могу поручиться за всех и каждого, Клара. Рано или поздно, кто-нибудь все равно догадается. Где гарантия, что не тот, у кого в голове дурные мысли? Теперь весь эскадрон будет твоей защитой.
   -- То есть, -- растерянно протянула девушка, -- ты хочешь, чтобы все узнали? Я, правда, сама собиралась сказать. Но только тебе.
   -- Я ведь еще недавно Дитриху говорил, что женщине в армии не место, -- ответил Войцех, -- Когда баронессу фон Лютцов в мундире увидел. Ошибся я, Клара, прости. Но прятать тебя я не стану. С утра к майору фон Лютцову пойду, с докладом. А после в эскадроне объявим.
   -- А они это примут? -- с сомнением в голосе спросила Клерхен. -- Ты уверен?
   -- Проверим, -- усмехнулся Войцех, -- но другого выхода нет. Ты мне напомни, зачем ты в гусары пошла?
   -- Служить Отечеству, -- гордо вскинула голову Клара, -- сражаться за свободу Пруссии. Девушка имеет не меньшее право любить родину, чем мужчина.
   -- Так если ты считаешь, что девушка имеет не меньшее право сражаться за Отечество, то и не требуй, чтобы к тебе относились, как к мужчине, -- улыбнулся Войцех, -- и ты не о том спрашиваешь, корнет.
   -- А о чем?
   -- Шпагу тебе подыщем, у кого-нибудь в пехоте может найтись. Но с саблей все равно упражняйся, не повредит. К Яну сходи, он подскажет, что делать, чтобы руки сильнее стали. Но это на крайний случай. Что там фон Зейдлиц про сабли в кавалерии говорил?
   -- Кавалерия побеждает не саблями, а хлыстом и шпорами, -- не задумываясь, отрапортовала девушка.
   -- А фланкеры -- меткой стрельбой и искусным маневром. Фланкеры -- наше слабое место, Клерхен. Приглядись к гусарам, собери себе взвод. Учи их. Учи хорошенько.
   -- Я гусар, а не барышня, -- в глазах у девушки сверкнул гневный огонек, губы сжались в линию, -- а ты меня из строя вывести хочешь! По дружбе бережешь, или просто жалеешь?
   -- Дура! -- взорвался Войцех. -- Я тебя под пули посылаю. В самое пекло. Потому что больше некого. Потому что ты лучшая.
   Он замолчал, опустил голову. Притихшая Клара прикусила губу.
   -- Знаешь, с какой бы радостью я последовал твоему примеру, -- тихо сказал Войцех, глядя в землю, -- скрыл свое имя, стал в строй рядовым? За ошибки командира солдаты жизнями платят, Клерхен. А мне потом с этим жить. Каждый раз после боя уснуть не могу, думаю, все ли верно сделал. Может, стоило круг сделать, в тыл зайти, а не во фланг? Может, на минуту раньше в карьер рвать? Схватка кровь горячит, ярость глаза застилает. А ну, как заведу эскадрон на верную гибель?
   Шеф у меня был, Клара, в Гродненском полку. Кульнев, Яков Петрович. Герой, отец родной, чести и благородства несравненного. Увлекся преследованием, завел полк в дефиле на болоте под французские пушки. Сам погиб, сотню гусар положил. К черту такой героизм!
   Но я не могу себе позволить отказаться от этой ноши. Потому что опыта и знаний у меня больше всех. Потому что другой на моем месте наделает еще больше ошибок. Ты поймешь, Клара. И ты справишься. Ты хороший боец, верный товарищ. Командир из тебя выйдет, что надо. Смелый, но осмотрительный. Погибнешь -- век себе не прощу. Но под пули пошлю. Потому что выбора у меня нет.
   -- Спасибо, -- улыбнулась Клерхен, -- не подведу, герр лейтенант.
  
   Рода
  
   К середине мая фрайкор отошел за Эльбу, к Лауэнбургу. Из Берлина пришел приказ о присоединении корпуса к Российско-Германскому легиону, начавшему формироваться еще в 1812 году, в преддверии войны с Наполеоном, в России, но находившемуся на британском довольствии. Последнее не замедлило сказаться в лучшую сторону на обмундировании и экипировке Черной стаи. Английские ботинки и ружья Браун Бесс после странствий по тылам противника пришлись весьма кстати.
   В Лауэнбурге Войцеха наконец нашло письмо из дому. Он уже начинал волноваться за Жюстину. Выглядела она не по годам, но возраст мог взять свое. Впрочем, привычка к труду и не изуродованная корсетом фигура, как оказалось, перевесили, и роды прошли легко. Мальчика назвали Тадеуш Жильбер, здоровья он был крепкого, и письмо Жюстины дышало покоем и счастьем.
   Прекрасное настроение Войцеха, навеянное этим письмом, не смогли поколебать даже известия о поражении союзников при Лютцене и Бауцене и отступлении из Саксонии. В Дрездене обосновался Наполеон, но Шемет ни минуты не сомневался, что это ненадолго. Он верил в победу и намеревался принять в ее достижении самое деятельное участие.
   Весть о смерти в Бунцлау светлейшего князя Смоленского вызвала у Шемета вздох облегчения. Михайла Илларионович был стар и болен и всеми силами противился участию России в европейском походе. Согласившись для виду с решением императора Александра покончить с Наполеоном раз и навсегда, армию, как и в 1812, задерживал на марше, решения принимал половинчатые и излишне осторожные, интриги плел чуть не на смертном одре. Графа Витгеншетйна, под чьим началом он воевал в Отечественную войну, Войцех в качестве главнокомандующего вполне одобрял. Как относиться к тому, что после Бауцена это место занял Барклай де Толли, не знал, но решил повременить с выводами. О том, что кампанию 1812 года планировал Барклай, Шемет был наслышан.
   По предложению генерала Вальмодена, командующего Российско-Германским легионом, большая часть пехоты отряда Лютцова присоединилась к его корпусу. Остальных фон Лютцов намеревался послать в конце мая обратно в Гарц, но, услыхав, что граф Воронцов и генерал Чернышев планируют экспедицию к Лейпцигу, отправил их с русскими партизанами, определив командиром майора Петерсдорфа.
   Сам же Лютцов решил снова отправиться в тыл к неприятелю. Двадцать девятого мая, перейдя Эльбу с четырьмя кавалерийскими эскадронами, он двинулся на юг, вдоль восточного склона Гарца, в Тюрингию, к Будельштадту. Веймар, занятый тысячей пехотинцев и расположившимися неподалеку полутора тысячами польских улан и французских драгун, фрайкор незаметно обошел стороной и к третьему июня вышел на дорогу, ведущую из Веймара в Йену.
   На ночевку отряд расположился в лесу между Магдалой и Швабгаузеном. Разъезд донес, что в том же лесу стоит еще один прусский отряд, и Лютцов отправил туда одного из гусар с приглашением для командира присоединиться к походному ужину.
  
   Штабс-риттмейстер Коломб, командир летучего отряда из девяноста гусар, выглядел весьма воинственно. Орлиный нос и пронзительный взор светлых глаз, лихо закрученные гусарские усы, достигающие чуть тронутых сединой бакенбард, заставившие Войцеха тихонько вздохнуть от зависти. Его собственные усы все никак не хотели приобретать бравый вид, хотя мужественности, несомненно, прибавляли.
   Разговор зашел о планах австрийского правительства. Ходили упорные слухи, что, несмотря на близкое родство с Наполеоном и последние поражения союзников, император Франц, под влиянием князя Меттерниха, подумывает о присоединении к анти-бонапартистской коалиции. В этих обстоятельствах каждый удар в тыл французам мог послужить последней соломинкой, сломившей спину упрямого австрийского верблюда.
   Менее чем за неделю до встречи с отрядом Лютцова, Коломб со своими людьми напал на артиллерийский парк в Цвиккау, захватив в плен более трехсот французов, отпущенных, впрочем, под честное слово не воевать до конца кампании. Зарядные ящики взорвали, пушки и гаубицы заклепали, ружья частью изломали, частью оставили себе, как и лучших лошадей. Остальных роздали местным жителям, весьма обрадованным таким поворотом дел.
   -- Капитан, командовавший прикрытием, даже побледнел, когда я велел ему идти на все четыре стороны, -- усмехнулся Коломб, приложившись к серебряной стопке с рейнским из запасов гостеприимного хозяина, -- не отстал, пока я ему свидетельство не выправил, чин по чину. "Сей капитан сдался только потому, что не имел никакой возможности устоять, будучи атакован храбрыми прусскими волонтерами".
   -- За вас, господин штабс-риттмейстер, -- отсалютовал стопкой Лютцов, -- и за ваших замечательных гусар. Что дальше делать думаете, Петер?
   -- Есть сведения, что через Богемию движутся саксонские войска, отступившие после дела при Калише. Австрияки их разоружили, но на границе они получат оружие обратно и отправятся в Фойгтланд, на переформирование. Напасть бы, пока они еще не готовы будут к отпору.
   -- Сколько их? -- поинтересовался Лютцов.
   -- Две тысячи. Одним нам не справиться, но вместе мы вполне можем провернуть это дело. Хотите присоединиться, Адольф?
   -- Там еще неподалеку в Аугсбурге артиллерийский парк стоит, -- заметил Кернер, сидящий рядом с командиром, -- можем по дороге заглянуть.
   -- Хорошая мысль, -- кивнул Лютцов, -- нам подойдет. Завтра же двинемся к австрийской границе.
   -- Прекрасно! -- сверкнул глазами Коломб. -- Мы выходим на рассвете, по направлению к Эгре. Там и встретимся.
   -- Это будет радостная встреча, -- рассмеялся Лютцов, -- удачной дороги, Петер.
  
   В путь выступили ранним утром. Июньское солнце, сиявшее сквозь лесное кружево, предвещало хороший день. Войцех, давно уже спрятавший ментик в баул, расстегнул доломан, снова сменил кивер на фуражку, и предался прекраснодушным мечтам о будущем. Рисовалось оно ему в золотистой туманной дымке, неопределенное, но непременно светлое и ясное, как погожий летний день.
   Рядом ехал фон Таузиг, с ухмылкой поглядывавший на размечтавшегося командира.
   -- Мундир застегни, Шемет, -- заявил он, поправляя накинутый ментик, -- а то вид у тебя глупый.
   -- Это почему еще? -- покосился Войцех. -- Уж не потому ли, что я не обливаюсь потом по такой жаре, как некоторые?
   -- Потому что влюбленный, -- рассмеялся Дитрих, -- прямо вижу, как ты в мечтах Лизхен в золотой карете катаешь. Приготовился, доломан распахнул. Надо было ее с собой брать, карету мы у французов отбили. Вот бы и пригодилась.
   -- Так что ж ты Марту с собой не прихватил? -- отпарировал Войцех. -- Мы тут думали, как сундук без лошадей тащить, а она бы как перышко унесла. И Бонапарта у Марии-Луизы увела бы, вот как раз тогда австрияки бы воевать и надумали.
   -- Да уж, -- фон Таузиг окинул друга скептическим взглядом, -- австрияки бы воевать стали, а ты бы жену ублажал. Женатый мужчина -- пропащий мужчина, запомни это, Шемет.
   -- Я тебе это напомню, непременно, -- весело сверкнул глазами Войцех, -- когда на свадьбу позовешь. Хочешь пари, что ты первый женишься?
   -- А давай! -- подмигнул Дитрих. -- Что в заклад поставишь?
   -- Усы сбрею, -- решительно тряхнул головой Войцех, -- а ты пострижешься. Идет?
   -- Идет, -- согласился Дитрих, -- слово даю.
  
   К полудню, переправившись через Заале к югу от Йены, отряд вышел к небольшому городку Рода. Посланные в разведку гусары доложили, что на городской площади проходят учения рекрутов Рейнского Союза, ни сном, ни духом не чающих увидеть прусскую униформу по эту сторону Эльбы. Фон Лютцов, выслушав доклад, принял молниеносное решение.
  
   Собрав офицеров отряда, он галопом влетел на городскую площадь и, резко осадив коня, не терпящим возражений тоном отдал приказ сложить оружие. Четыре сотни человек исполнили его приказ беспрекословно, и растерявшимся командирам ничего не оставалось, как последовать примеру новобранцев.
   Зрелище они и вправду представляли собой внушительное. Фон Лютцов, восседающий на кауром лоснящемся жеребце с поистине генеральским видом, Кернер с горящим взглядом из-под темных кудрей, спадающих на высокий лоб; кряжистый и надежный, как столетний дуб, Ортманн; отважный лейтенант Рейхе из конно-егерского эскадрона с сабельным шрамом на левой щеке; широкоплечий Дитрих в лихо надвинутой набекрень фуражке. И Клерхен.
  
   Когда утром Войцех вернулся от фон Лютцова, сияя после тяжелого, но закончившегося его полной победой спора с командиром, Клара сидела возле новенькой палатки и орудовала иглой. Что она сделала с мундиром, Войцех так и не понял, но, когда он собрал эскадрон, чтобы объявить о назначении корнета Клары Лампрехт командиром взвода фланкеров, принять ее за мальчика мог бы только слепой. Под черным доломаном вполне явственно круглилась высокая грудь, тонкая талия была перетянута кушаком, рейтузы сидели на девушке так, что Шемет задумался, не велеть ли ей носить литовку. Но махнул рукой, предоставляя ей самой разбираться с восхищенными взглядами гусар.
   После первых учений, которые фройляйн корнет провела в тот же день, взгляды несколько потускнели. Новоиспеченные фланкеры усыпали порохом всю поляну, пытаясь зарядить карабины на скаку, но до ловкости Клары им было далеко. А ведь до галопа в первый день даже не дошло. Клерхен не теряла спокойствия, снова и снова повторяя урок, и уже через неделю дело пошло на лад.
   Смущаться и краснеть по каждому поводу девушка тоже перестала. Теперь, когда ей больше не нужно было прятаться, серые глаза смотрели смело и ясно, а не укрывались в тени длинных ресниц, улыбка стала открытой и слегка насмешливой, а язычок у девушки оказался весьма острый. Что не замедлили ощутить на себе незадачливые ухажеры, попытавшиеся предложить ей свои услуги. Держалась Клара со всеми ровно и по-товарищески, грубоватые шутки пропускала мимо ушей, а на просьбу уланского лейтенанта Кропфа постирать его рубашки заодно со своими, поскольку дело это женское, ответила полным согласием. Непременно. В следующий раз. После того, как герр лейтенант продемонстрирует свою готовность делать это поочередно, прямо сейчас сменив ее у лоханки.
   Сейчас Клара, горделиво выпрямившись, восседала на отбитом у французов гнедом, держа наперевес английский карабин, и ошеломленные рекруты таращились на нее, как на диковинку. Чем не преминул воспользоваться Кернер, обратившийся к германским соотечественникам с проникновенной речью о том, что стыдно немцам держать сторону Бонапарта, когда даже девушки сражаются за свободу Отечества. Речь эта имела такой успех, что все четыре сотни новобранцев немедленно вступили под знамена фрайкора, под начало лейтенанта Рейхе, и только офицеры, приносившие присягу Наполеону, были взяты в плен on parole*.
  
   На следующий день отряд достиг Нойштадта-на-Орле, пройдя за шесть суток по дурным дорогам тридцать четыре мили*. Присоединив в Шлейце еще сотню рекрутов Рейнского Союза, Лютцов прибыл шестого июня в Плауэн, где дал дневку людям и разослал разъезды для сбора сведений о неприятеле и слухов о видах австрийского правительства.
   Пока обербургомистр Плауэна принимал старших офицеров фрайкора в старинной ратуше, молодежь собралась в трактире "У свиной головы". Войцех, пустив в ход все свое обаяние, добрался не только до погреба, но и до личных запасов хозяина, в которых отыскалась пара бутылок рому, и голубое пламя жженки затрепетало в темной зале старого трактира, объединяя и согревая друзей.
   Кернер, освобожденный на этот вечер от своих адъютантских обязанностей, присоединился к ним, прихватив с собой пожертвованный бургомистром окорок. Теодор, оставив привычную мрачность, весело смеялся, пил за свободу Германии и красоту немецких дев, уговаривал Клерхен позировать своей сестре-художнице в гусарском мундире, вышучивал чопорные нравы австрийского двора и вообще показал себя с самой неожиданной стороны, чем весьма порадовал Войцеха.
   Уже под утро Шемет обнаружил себя сидящим вдвоем с Кларой у нее в палатке за бутылкой Айсвайна, и битый час подробно посвящающим ее в свои планы по воспитанию Тадеуша Жильбера. Клерхен кивала головой с самым одобряющим видом.
   -- Из тебя выйдет прекрасный отец, -- решительно заявила она, -- можешь мне поверить, я-то знаю.
   -- Но плохой муж, -- рассмеялся Шемет, -- предпочитаю роль старшего брата. Хочешь, на тебе попрактикуюсь?
   -- Будешь ухажеров саблей отгонять? -- Клара сердито сверкнула глазами. -- Сама справлюсь. Тем более, что это в строю ты мне командир. А в братья годишься разве что в младшие. Так что будешь меня слушаться -- получишь конфетку. Любишь конфеты?
   -- Не очень, -- сокрушенно ответил Войцех, -- а почему в младшие?
   -- Потому что я старше тебя почти на год, -- расхохоталась Клара, -- считать не умеешь?
   -- Точно.
   Войцех поглядел на девушку и залюбовался темноволосой стриженой головкой в золотистом ореоле свечи.
   -- А ты красивая, -- с удивлением заметил он, -- никогда бы не подумал, что девушке может так идти стрижка. Мне нравится.
   -- И что это меняет? -- протрезвевшим голосом спросила Клара.
   -- Да ничего, -- Войцех с сожалением потряс пустой бутылкой над стаканом, поднялся и, чмокнув оторопевшую Клару в щеку, откинул полог палатки, -- ничего не меняет. Мы друзья. И мне, черт побери, это нравится.
  
   * -- On parole (под честное слово) -- подписка о неучастии в военных действиях до конца войны или на определенный срок, после которой пленных отпускают.
   * -- Немецкая, или Географическая: 1 миля = 1/15® экватора = 7420 м
   Перемирие
  
   Два дня спустя фон Лютцов, отрядив уланский эскадрон под командованием лейтенанта Кропфа и пехоту лейтенанта Рейхе к Хофу, направился с остальной конницей к Адорфу, дожидаться Коломба. Хоф, небольшой городок на полпути между Лейпцигом и Нюрнбергом, был важным стратегическим пунктом, с магазинами и складами полными продовольствия и боеприпасов для движущейся из Франции армии.
   Уланы и пехота вернулись к полудню, и Кропф доложил, что они действовали весьма успешно, уничтожив неприятельские аванпосты и захватив предместья, и уже намеревались ворваться в город, когда начальник баварских войск сообщил им неожиданное известие. Еще четвертого июня союзники подписали в Плейсвице перемирие с Наполеоном, и военные действия прекращены до июля. Все союзные войска должны быть отведены за Эльбу не позднее двенадцатого июня.
   Лютцов, вернув захваченных в Хофе пленных, немедля повернул отряд обратно к Плауэну, откуда отправил гонца в Дрезден, чтобы сообщить генералу Герсдорфу, командующему саксонскими войсками, о своем намерении вернуться в расположение Северной армии. В депеше особо подчеркивалась невозможность достичь Эльбы в предусмотренные перемирием сроки, в связи с чем Лютцов просил Герсдорфа предоставить ему комиссара для сопровождения корпуса по саксонским землям.
   Ответ Герсдорфа привез назначенный комиссаром саксонский лейтенант Гесниц, и пятнадцатого июня фрайкор выступил из Плауэна. В своем послании Герсдорф дал знать, что обо всех обстоятельствах этого дела было послано донесение в Главную Квартиру Наполеона, но Лютцов тогда не придал этому значения.
   Пройдя через Геру, где командир французского гарнизона с почетом принял офицеров фрайкора, пригласив их к обеду, отряд направился к Лютцену. Во избежание столкновений с французскими и рейнскими войсками, наводнившими Саксонию, ночевали под открытым небом, даже не выставляя пикетов.
   Семнадцатого июня, пройдя через местечко Цейц, занятое вюртембержцами, отряд стал вечером на бивак у селения Кицен, близ Лютцена. Едва успели всадники разнуздать лошадей, как высланный для осмотра окрестностей разъезд донес о приближении сильной неприятельской кавалерии. Парламентером был послан поручик Кропф, вернувшийся с донесением, что командующий французскими войсками в Лейпциге Арриги, герцог Падуанский, требует, чтобы майор Лютцов остановился в ожидании французского офицера, который будет сопровождать его отряд в дальнейшем движении. С обеих стороны было дано честное слово не нарушать перемирия, и лейтенанты Кропф и Гесниц отправились в Лейпциг, к герцогу, для достижения окончательного соглашения.
   Не дожидаясь возвращения Кропфа и Гесница, фон Лютцов велел сниматься с бивака и выступать по дороге на Альтранштадт. Вюртембергская кавалерия следовала за ними по пятам, и майор Лютцов, желая выяснить их намерения, повернул назад. За ним последовал Кернер, и Войцех, которого вдруг посетило нехорошее предчувствие, передал командование эскадроном Ортманну и, собрав остальных офицеров, двинулся вслед за командиром. Корнету Лампрехт было велено собрать фланкеров, обеспечив прикрытие на случай непредвиденного поворота событий.
   Лютцов с Кернером перескочили большой ров, отделявший их от вюртембержцев, и Войцех, кроя себя последними словами за нарушение приказа оставаться на месте, пустил Йорика в галоп. Его с неодолимой силой потянуло вслед за командиром, предчувствие беды горчило на языке желчью и стучало в висках горячей кровью.
   Генерал Норманн, командующий вюртембергскими войсками, обнаружился во главе ближайшей колонны, и Лютцов подъехал к нему.
   -- С какой целью вы преследуете нас, герр генерал? -- майор задал свой вопрос ровным голосом, но по вздувшейся на лбу синей жилке и нервно сжимающим поводья рукам Войцех видел, что спокойствие дается ему нелегко.
   -- Никаких оснований для беспокойства, майор, -- ответил Норманн, -- нам всего лишь приказано занять ближайшую деревню, через которую уже прошел ваш отряд. Продолжайте движение, даю слово, что в наши намерения не входит вас атаковать.
   -- Я хотел бы видеть французского командующего, -- с легким сомнением в голосе произнес Лютцов, -- и убедиться в том, что его намерения совпадают с вашими, герр генерал.
   -- Ничего проще, -- улыбнулся Норманн, -- мой адъютант немедленно проводит вас к генералу Фурнье.
  
   Франсуа Фурнье-Сарволез, прозванный испанцами "Демон" за ужасающую жестокость, с которой он действовал против герильясов, восседал на белом коне с надменным видом. Его иссиня-черные волосы уже тронула первая седина, а некогда скульптурное лицо подернулось жирком, но синие глаза метали молнии.
   -- Господин генерал, -- обратился к нему Лютцов, -- прикажите остановить свои войска во избежание случайного столкновения с моим отрядом, следующим за Эльбу на основании перемирия.
   -- Перемирие для всех, кроме вас! -- воскликнул Фурнье. -- К черту разбойничью шайку.
   При этих словах Лютцов, к которому уже приближались французские всадники, резко развернул коня и бросился обратно к отряду. Войцех и Теодор помчались за ним, перемахнув через ров, почти не заметив препятствия. За ними по пятам летел взвод французских гусар, встреченных дружным залпом фланкеров.
   -- Уходим! -- воскликнул Лютцов. -- Это предательство!
   Но было уже поздно. Норманн с двумя эскадронами пустился рысью и, опередив головную часть прусского отряда, преградил ему путь.
   Июньские сумерки быстро сгущались в непроглядную ночь. Во тьме засверкали выстрелы, густой белый дым заволок дорогу. Вюртембергские драгуны врубились в прусскую кавалерию, едва успевшую выхватить сабли. В первую же минуту конь под Лютцовым упал, сраженный пулей. Пехота, присоединившаяся к фрайкору в Роде, бросилась бежать, еще более усиливая сумятицу. Лязг стали и истошное конское ржание утонули в надвигающейся ночной тьме.
   Не успевшие приготовиться к отпору прусские кавалеристы падали, как подкошенные колосья. В безумной свалке кони топтали раненных и мертвых, пытаясь вырваться из огненного кольца. Иногда кому-то из всадников удавалось прорваться сквозь строй драгун, но большая часть гибла под выстрелами и ударами сабель, и земля под копытами стала скользкой от крови.
  
   Войцех отчаянно рубился, пытаясь собрать эскадрон для прорыва. Вспышки выстрелов выхватывали из темноты искаженные бешенством лица всадников, алыми сполохами сияя на окровавленных клинках. Сквозь застилающую глаза багровую пелену Шемет еще успел увидеть падающего с коня Кернера с залитым кровью лицом, и мир погрузился в бушующее море кипящей ярости. Горячие капли вражеской крови жгли щеки расплавленным оловом, струи затекали в рукава, локоть начинал неметь от жестоких ударов, но Войцех колол и кромсал, уже не видя ничего перед собой, и сквозь стиснутые зубы вырывалось только хриплое рычание.
   -- Войцех! Войцех!
   Отчаянный девичий голос ворвался откуда-то издалека, вернув его из огненной бездны. Клара, забросив за спину разряженный карабин, отбивалась от драгунских палашей легкой шпагой, рядом Дитрих с трудом пытался удержать ее взбесившегося жеребца, рвущегося прочь из битвы.
   Войцех, выдернув саблю из груди драгуна, бросился вперед, подавая девушке руку. Клара взлетела на коня позади него, и Йорик слился с темнотой, унося двоих всадников. Рядом мчался вырвавшийся из кольца Дитрих, ведя в поводу косящего бешеными глазами коня Клерхен. Крики умирающих людей и лошадей преследовали их, но сейчас важнее всего было спасти свою жизнь. Месть вероломному врагу откладывалась до более благоприятных времен.
  
   -- Кто еще выбрался? -- задыхающимся голосом спросил Войцех, осадив коня на опушке небольшой рощицы.
   -- Майору вахмистр Цох своего коня уступил, -- сообщил Дитрих, обтирая взмыленные бока своего жеребца, -- Бечвартовский со своими уланами разогнал драгун, и Лютцов ушел вместе с Рейхе и парой десятков гусар.
   -- Уланы тоже многие ушли, -- добавила Клара, -- из наших кое-кто. Кажется, они направились по дороге на Лейпциг.
   -- Значит, и нам нужно в Лейпциг, -- не терпящим возражений тоном заявил Войцех, -- майора найдем позже. До конца перемирия еще два месяца, повоевать нам все равно не дадут.
   -- Ты на себя погляди, -- нахмурился Дитрих. -- Мундир кровью залит, словно ты в ней купался. Далеко не уедем.
   -- Может, местные жители помогут? -- не слишком веря в собственные слова, пожал плечами Шемет. -- Переоденемся в штатское, доберемся.
   -- Или французам сдадут при первой же возможности, -- возразил Дитрих, -- на север пробираться надо, за Эльбу.
   -- Я попробую сходить в деревню, -- предложила Клара, указывая рукой в направлении далеких огоньков, пробивающихся через полосу деревьев у дороги, -- заодно и поесть принесу.
   -- Как? -- Войцех схватил ее за руку, развернул к себе, глянул в глаза. -- Думаешь, твой мундир выглядит более французским?
   -- У меня в бауле есть платье, -- улыбнулась девушка, -- все выбросить жалела. Вот и пригодится.
  
   Предложение, за неимением другого выхода, было принято. Дожидаться Клару в лесу друзья, однако, не согласились, проводив ее до деревенской околицы. Коней вели в поводу, обернув копыта разодранным доломаном Войцеха, ни на что другое после боя не пригодным. В такой поздний час большая часть деревни уже спала, но заглянувшей на одинокий огонек девушке повезло. Добросердечная крестьянка, накормив ее хлебом и молоком, исподволь выпытала всю подноготную и велела звать своих спутников в дом.
   Коней, стреножив, оставили пастись на деревенском лугу, в надежде, что французы ночью не нагрянут. Нехитрую деревенскую снедь молодые люди поглощали с волчьей поспешностью, и старая Мина участливо кивала головой, наблюдая за ними. Дитрих и Клара уснули на широких лавках, где хозяйка им постелила, едва коснувшись головой подушки, но Войцех еще долго ворочался. В ушах стоял шум битвы, и руки бессильно сжимались, когда перед глазами мелькали мертвые лица убитых гусар. Впрочем, плен представлялся ему намного худшей участью, чем гибель в бою, и он был полон решимости довести свой маленький отряд до Бойценбурга, не попавшись в руки неприятеля.
   Утром Мина разбудила его ни свет, ни заря.
   -- Просыпайтесь, герр офицер, -- шепнула она в самое ухо Войцеха, -- и пойдемте со мной.
   -- Да что случилось-то? -- спросил встревоженный Шемет, но хозяйка только палец к губам приложила.
   Дождавшись, пока он соберется, повела задними дворами в большой деревенский дом, постучала в калитку условным стуком. Открыл ей пожилой высокий мужчина в цветном жилете поверх измятой нижней рубахи. Огляделся по сторонам, жестом пригласил войти.
   -- Из ваших, поди? -- спросил он тихо, указав Войцеху на постель, где лежал человек с перевязанным окровавленной тряпицей лбом.
   У Войцеха даже в горле пересохло от волнения. На кровати лежал Теодор, и, судя по хриплому дыханию, вполне живой, хотя и тяжело раненый.
   -- Это Кернер, -- кивнул он хозяину, -- адъютант майора Лютцова. Как он тут оказался?
   -- Сыновья утром скотину выгоняли пасти, нашли в ближайшей роще. Бредил он, слова странные говорил. Тетрадку к груди прижимал. Теперь уснул.
   Тетрадку Войцех узнал. В ней Теодор записывал во время похода стихи и песни, и чернила на последней странице едва просохли. Даже перед лицом смерти вдохновение не оставило Кернера.
   Горит чело, и губы все бледней,
   И сердце бьется глухо и неровно.
   Стою я у порога своих дней,
   И суд твой, Господи, приемлю безусловно.
  
   -- Ну, нет, -- усмехнулся Войцех, -- до суда еще не дошло.
   Он обернулся к хозяину.
   -- Врач тут имеется?
   -- Да какой врач, когда война? -- отмахнулся хозяин. -- Не волнуйтесь, герр офицер, выходим, отправим в Лейпциг. Есть верные люди, помогут ему оттуда выбраться, французам не сдадут. Мы просто хотели убедиться, что он из ваших.
   -- Нам бы тоже в Лейпциг, -- вздохнул Войцех, -- но в таком виде туда нельзя.
   -- Понимаю, -- кивнул мужчина, -- с одеждой поможем. Коней оставьте, мы их сами отведем, куда скажете, только весточку пришлите.
   -- А фройляйн пусть в платье останется, -- добавила Мина, -- только в деревенском. Чепец ей нужен. А то ишь, чего удумала -- косы остричь. Каждый спросит, с чего бы.
   -- Вот и славно, -- согласился Войцех, -- спасибо.
  
   В Лейпциг они добрались на крестьянской подводе и остановились на постоялом дворе, на самой окраине города. Французские патрули сюда заглядывали реже, но сменившиеся со службы солдаты нередко забредали в один из местных трактиров пропустить кружечку. В общем зале их немедленно снабдили свежими новостями самого мрачного толка.
   Прибывшие накануне резни у Кицена к герцогу Арриги посланцы Лютцова были встречены местным населением проявлениями сочувствия и восторга. Местная молодежь, завидев прусский мундир, провожала Кропфа до самой квартиры герцога криками "Ура!" и "Виват!".
   Но здесь триумфальное шествие закончилось. Корсиканец отказался признать Кропфа парламентером, заявив, что он -- разбойник вне закона, и закованного в кандалы лейтенанта бросили в тюрьму, где он находился и по сей день.
   На следующий день в Лейпциг вошли под флагом перемирия спасшиеся от вюртембержцев остатки фрайкора. Офицер городской стражи, встретивший их у ворот, заверил предводительствовавшего отрядом лейтенанта Ортманна, что герцог Арриги не одобряет самоуправства генерала Фурнье, и предоставил им эскорт для прохождения через город. Но не успели они пройти и пары кварталов, как были схвачены и препровождены в тюрьму, по личному приказу Наполеона, объявившего "Черную стаю" разбойничьей шайкой, а не воинской частью. Кое-кому из пруссаков удалось уйти с помощью добросердечных горожан, но остальные все еще находились в тюрьме, ожидая решения своей участи.
   Злокозненное отношение герцога к пленникам, нарушающее все нормы военного права, дошло до того, что раненым, размещенным в одной из Лейпцигских церквей, было отказано в медицинской помощи, и только забота жителей города спасла многих из них от верной смерти.
   За проявленное к "врагам императора" сочувствие Лейпциг жестоко поплатился. Город был объявлен на осадном положении, горожане обложены контрибуцией и принуждены сдать все имеющееся у них оружие, продовольствование крепости Виттенберг отнесено на счет города. Наполеон мстил жестоко, не погнушавшись даже издать приказ об опечатывании колониальных лавок.
  
   Войцех, выслушав эти известия, пришел в самое мрачное расположение духа. Он целый день пролежал в комнате, которую делил с Дитрихом и "сестрой", строя невероятные планы по освобождению пленных товарищей. Поднять невооруженных горожан на мятеж против французского гарнизона означало залить Лейпциг невинной кровью, причем, без малейшей надежды на успех безумного предприятия. Подкоп под стены городской тюрьмы требовал долгого времени, а участь пленников могла решиться со дня на день. Взрыв тоже пришлось признать безнадежной затеей, где, кроме французских казарм, можно было бы достать пороху, Войцех не знал.
   На следующий день Дитрих принес хорошую весть, заставившую Войцеха подняться с постели. Корнет Эрлих, выбравшийся из свалки у Кицена, пробрался в город в женском платье, и сейчас, уже в мужском обличье, проживал у дяди в одном из центральных кварталов. Еще через день их нашел крестьянин, приведший лошадей, оставленных в деревне, и рассказал, что Кернера под покровом ночи доставили в Лейпциг на лодке, и сейчас он скрывается в безопасном месте, оправляясь от сабельной раны в голову.
   Новости, конечно, порадовали, но это была капля радости в море бед. На городской площади огласили приказ Наполеона о препровождении "лютцевских разбойников" на каторжные работы. Бывшие студенты, скованные попарно тяжелыми кандалами, должны были отправиться в дальний путь пешком до самого юга Франции.
  
   До отправки заключенных оставалось два дня, и друзья провели их, обшаривая Лейпциг в поисках скрывшихся добровольцев фрайкора. Кроме Эрлиха им удалось отыскать всего троих, один из них, улан, был ранен в руку и горел в лихорадке, двое других в деле по освобождению товарищей участвовать согласились, но ни лошадей, ни оружия у них не было, в город им пришлось пробираться пешком.
   -- Две сабли, шпага и карабин, -- угрюмо констатировал Войцех, оглядев скромный арсенал, сохраненный друзьями, -- против десятка мушкетов и тесаков жандармов. Но мы обязаны попытаться. Если устроить засаду где-нибудь на узких улочках, в суматохе кто-нибудь сумеет ускользнуть.
   -- Ножи и топоры -- тоже оружие, -- напомнил Дитрих, -- их у горожан не отобрали. План самоубийственный, Войцех. Но у меня тоже другого нет. Вопрос, стоит ли пытаться?
   -- Никогда себе не прощу, что сидел сложа руки, -- покачал головой Войцех, -- с таким позором и жить не стоит. Или на французов, или пулю в лоб.
   -- Тебе это не поможет, -- скрипнул зубами Дитрих, -- мозгов у тебя там нет, вот что я тебе скажу. Клерхен тоже под пули подставлять будем, или без нее обойдемся?
   Войцех, опустивший голову и сжимающий виски ладонями, встрепенулся.
   -- Клару нельзя, -- хрипло прошептал он.
   -- Что "нельзя"? Погубить зря, или за спиной оставить? Ведь не простит даже мертвым.
   -- И что делать?
   -- Думать, Шемет, думать. Долго и упорно. Чтобы и совесть чиста, и голова цела. И лучше сделать немного, чем погибнуть, пытаясь совершить невозможное. Это ты понимаешь?
   -- Понимаю, -- вздохнул Войцех, -- но мне от этого не легче.
   В тесную комнатушку, тускло освещенную чадящей масляной лампой, вошли Клара и Ганс Эрлих, в компании с тучным лысеющим мужчиной в сером сюртуке.
   -- Мой дядя, Людвиг Эрлих, -- представил вошедшего корнет, -- он согласился нам помочь.
   -- Я веду оптовую торговлю, -- сообщил герр Эрлих, вытирая вспотевшую от волнения лысину фуляровым платком, -- и у меня есть фургоны. Если один из них вовремя перегородит улицу, вам, возможно, удастся увести кого-то из своих. Я сам сяду на козлы, чтобы не подвергать своих возчиков опасности. Но долго простоять не смогу -- семья, сами понимаете.
   -- И на том спасибо, герр Эрлих, -- ответил Дитрих, -- главное, не прогадать с моментом.
   Во время обсуждения подробностей предстоящего дела Войцех молчал, но, когда Людвиг с племянником стали прощаться, благодарно пожал торговцу руку.
   -- Мы сделаем все, что в наших силах, -- тихо сказал он, -- и, если не будет другого случая проститься, не поминайте лихом.
   Клара при этих словах вздохнула и отвернулась. Войцеху показалось, что в глазах у нее блеснуло, но проверять он не стал.
  
   На следующее утро они покинули постоялый двор еще затемно. Коней и вещи заранее отправили к городской заставе, оставив под присмотром раненого улана. Гусары второго эскадрона, вооруженные длинными мясницкими ножами, и Ганс, сумевший протащить в город седельный пистолет, присоединились к ним уже на месте. Клара снова была в мужской одежде, хотя на этот раз штатской, длинный сюртук надежно скрывал девичьи формы. Оружие пронесли, завернув в набитый старым тряпьем мешок.
   Им повезло, неподалеку от перекрестка, на который должен был выехать Иоганн, нашелся дом с пристроенным к нему старым сараем, Дитрих с Гансом ухитрились почти бесшумно отодрать пару досок, и компания забралась внутрь, приставив их на место и наблюдая за улицей в образовавшиеся щели.
   Ждать пришлось почти до десяти утра, отправка колонны почему-то задержалась. Улица опустела, французские жандармы прочесывали город, задерживая всех подозрительных, и народ старался держаться от греха подальше. Войцеха пробирала дрожь при мысли, что фургон не дождался появления пленников, что Эрлиха арестовали, что колонна пойдет по другой улице.
   Но вскоре звон кандалов и гул шагов по брусчатой мостовой возвестили о приближении арестантов. Войцех задержал дыхание. В колонне было человек пятьдесят, скованных попарно и привязанных к длинной веревке, протянутой из конца в конец. По бокам ехали конные жандармы, десятка два, не меньше. Судя по скрипу колес, доносившемуся в сарай из конца улицы, раненых тоже перевозили во Францию, не проявив к ним ни малейшего сострадания.
   -- Ну же, Людвиг! -- хрипло прошептал Войцех. -- Сейчас!
   Колонна резко остановилась, и заговорщики вылетели в узкую улочку, размахивая оружием. Клара, оставшаяся по приказу Войцеха в сарае, разрядила свой карабин в ближайшего жандарма, медная каска звонко грохнулась о мостовую, заглушив мягкий звук упавшего тела. Дитрих взмахнул саблей, перерубая соединявшую заключенных веревку.
   -- Разбегайтесь! -- выкрикнул Войцех, уворачиваясь от жандармского коня, чуть было не сбившего его с ног. -- Встречаемся у заставы!
   Приказать было проще, чем исполнить. Обремененных кандалами пленников, попытавшихся бежать, окружили всадники в синих мундирах и медных касках. Раздались выстрелы, и один из арестантов упал, потянув за собой товарища. Войцех увидел, как перегородивший дорогу фургон, вместо того, чтобы тронуться вперед, развернулся и двинулся прямо на колонну. Растерявшиеся на мгновение жандармы выпустили пленников из виду, и некоторые, подхватив цепи, пустились наутек, пытаясь скрыться в узких переулках.
   -- Уходим, -- приказал Войцех, -- мы сделали все, что могли.
   Он бросился к сараю, выдернул оттуда перезаряжающую карабин Клерхен и пустился вниз по улице, таща девушку за руку. Пробегая мимо остановившегося фургона, Шемет на мгновение повернул голову. Людвиг Эрлих сидел на козлах и улыбался. На груди серого сюртука расплывалось кровавое пятно.
   Стрельба подняла на ноги весь гарнизон. Но им удалось уйти, петляя по переулкам, перелезая через заборы, поднимаясь на чердаки и снова мчась со всех ног. Жители Лейпцига, напуганные шныряющими по улицам солдатами, помочь не решались, но никто не позвал стражу, завидев убегающих людей с оружием.
  
   До заставы они добрались только в сумерках. Фургон с четверной упряжкой, оставленный Эрлихом возле придорожного трактира, все еще поджидал их. На холщовой крыше красовалась надпись "Людвиг Эрлих и сыновья", и у Войцеха желчь подступила к горлу. Он с трудом взял себя в руки, подавая вознице условный знак. В ответ возница свистнул, уланский корнет Шмидт не замедлил появиться, ведя за собой порученных его присмотру лошадей. Из подворотни трактира вынырнул всклокоченный фон Таузиг, его черная грива разметалась по плечам, на щеке была сажа.
   -- Эрлих и Шварц уже за городом, -- доложил он, -- ждут.
   -- А где Ланге?
   Дитрих опустил голову. Один из гусаров, участвовавших в предприятии, остался лежать под копытами жандармских коней. Из пленников до заставы добрались двое -- молоденький пехотинец из Роды и вахмистр Цох, уступивший Лютцову своего коня. Скованные парой они ухитрились скрыться в переулке и переждать, пока возобновившие порядок в строю жандармы поведут колонну дальше. После чего Цох, как он сам заявил, "по запаху" отыскал ближайшую кузню, где не побоявшийся гнева французских властей кузнец расклепал цепь в течение четверти часа.
   Теперь им предстояла не менее сложная задача. Нужно было выбираться из города. Ворота уже закрыли, и ночевать пришлось в фургоне, удовольствовавшись на ужин колодезной водой. Утром повозки потянулись в обоих направлениях, стража сбилась с ног, пытаясь проверить всех и каждого, и, когда внимание жандармов всецело поглотила большая черная карета, покидавшая город, Войцех решил: "Пора".
   Кони в карьер вылетели из города, за ними мчался фургон, возница нахлестывал лошадей вожжами. Пока жандармы пытались выбраться из образовавшейся свалки и сесть на привязанных далеко от ворот коней, беглецы уже свернули на проселочную дорогу, в миле от города. Там они попрощались с возницей и тронулись в путь, направляясь на север.
  
   Ночевали в ближайшей роще. По пути заглянули на ферму, где удалось раздобыть хлеба и колбасы и набрать воды в дорожные фляги. Войцех смотрел в костер, опустив голову и обхватив плечи руками. Лицо его выражало полную отрешенность и отсутствие всяческой мысли.
   -- Теперь стреляться будешь? -- сердито спросил Дитрих, когда Войцех отмахнулся от протянутого ему куска хлеба с колбасой. -- Давай, командир, не тяни. Пока силы тебя хоронить есть.
   -- Не дождешься! -- сверкнул глазами Войцех и взял колбасу. -- Мне еще Париж брать.
   Бойценбург
   Переходить Эльбу решено было выше Рослау, у Фокероде. Туда можно было добраться по деревенским проселкам, избегая больших дорог. Штатское платье, конечно, обращало на себя меньше внимания, чем прусский мундир, но боевые кони могли их выдать. К тому же встретившийся неприятельский разъезд, вероятно, задался бы вопросом, куда путешествует в неспокойное время группа мужчин призывного возраста. Положение осложнялось тем, что у корнета Шмидта возобновилась лихорадка, и он едва держался в седле Йорика, а уж пешком идти и вовсе не мог.
   Тогда Эрлих предложил разделиться. Но Войцех и слышать об этом не захотел, мысль о том, чтобы оставить за спиной с таким трудом спасшихся товарищей, была ему невыносима. Сошлись на том, чтобы оставить улана в ближайшей деревне, местных жителей, в начале войны равнодушных к прусскому делу, последние реквизиции французских фуражиров превратили в горячих патриотов Германии.
   Прощались долго, Войцех горячо заверил Шмидта, что, если тот не доберется в часть до конца перемирия, он лично вернется в деревню, чтобы разузнать, что с ним сталось, и вытащит хоть из-под земли, хоть из неприятельской крепости. Дитрих только головой покачал, зная Шемета, он не сомневался, что это не пустые обещания.
  
   Поразмыслив, Войцех решил, что скорость стоит риска. Шли днем, сменяясь в седле, города и местечки огибали стороной, но на фермы и хутора иногда заходили, прожить охотой в этих землях было невозможно. Да и патронов у Клары осталось наперечет, девушка берегла их на случай стычки с врагом. Дни тянулись однообразно и уныло, даже ясная летняя погода не радовала. Войцех замкнулся в себе, рублеными фразами отдавал распоряжения, молча отсиживал ночную стражу в паре с Дитрихом, и мрачнел с каждым днем.
   Через три дня Дитриха на дежурстве заменила Клара. Войцех слегка удивился, когда девушка разбудила его за полночь, но возражать не стал. Костер давно догорел, теплая июньская ночь пахла разнотравьем и ветром, звезды мерцающим пологом укрывали бездонное небо. Стреноженные лошади, шумно вздыхая, щипали траву, издалека доносился лягушачий концерт -- на окраине рощицы родник питал мелкое болотце с золотистыми кувшинками.
   -- Спрашивай уже, -- недовольно проворчал Войцех, заметив, что девушка беспокойно поглядывает на него, -- не зря же со мной дежурить напросилась.
   -- А ответишь?
   -- Не обещаю. Но ты все равно спроси.
   Клара отвернулась, опустила голову, чтобы не встречаться с ним взглядом, смяла в пальцах сорванную травинку, вздохнула.
   -- Там, возле Кицена, -- девушка говорила тихо, словно его и не было рядом, словно высказывая вслух потаенные, личные мысли, -- я до смерти перепугалась.
   -- Немудрено, -- кивнул Войцех, -- такой бойни я еще не видел, а видел я многое, Клерхен. Не кори себя, там всем было страшно.
   -- Я за тебя испугалась, -- еще тише добавила Клара. И почти совсем шепотом. -- Нет, не за тебя. Тебя.
   Войцех резко развернул ее за плечо, поглядел в глаза.
   -- Говори, -- хрипло прошептал он, -- говори. Спрашивай. Слово даю, отвечу.
   -- Глаза, -- ответила девушка, -- глаза у тебя были словно слепые, белые. Зубы оскалил, как зверь, я думала, ты сейчас саблю бросишь, в глотку кому-нибудь вцепишься. Сила в тебе была, нечеловеческая, страшная. Подвернись тебе под руку кто-то из своих, не заметил бы, зарубил. Я с коня соскочила, думала поближе подобраться, дотронуться, позвать. Надеялась, что не поздно.
   -- Не поздно, -- Войцех сглотнул, -- на этот раз еще не поздно было.
   -- Ты знал?
   Выплеснулось, прорвало. Все, что носил в себе, все, что камнем давило на сердце, не давало уснуть, сжимало горло ужасом. Войцех говорил сбивчиво, глотая слова вперемешку со слезами, перескакивая с одного на другое. И про Сенина, так глупо погибшего вместо него, и про казака-предателя, и про черную карету, где смертельные раны зажили без следа, а безумие, казалось, отступило. Про деда, разорвавшего горло невесте, про Лизхен, про красную пелену, про бездну ярости, затягивающую огненным смерчем.
   -- Я боюсь, что схожу с ума, Клерхен, -- Войцех еще раз взглянул в глаза девушке и тряхнул головой, словно бросаясь в омут, -- нет, не боюсь. Я знаю это. Лучше уж пулю в лоб, чем так. Но сейчас нельзя, не время. Потом. Если успею.
   -- Я буду рядом, -- Клара сжала его дрожащие руки в своих, -- позову, верну. Раз получилось, в другой тоже получится. Держись, не сдавайся. Войне конец наступит, станет проще себя в руках держать. Твой дед не знал, чего от себя ожидать. Ты знаешь, и ты справишься. А я помогу.
   -- Хорошо, -- неожиданно спокойным голосом ответил Войцех, -- поможешь. Может, ты и права. Но обещай, что, если не вернусь, пристрелишь меня, как бешеного медведя. Не позволяй им посадить меня на цепь, Клерхен. Обещай.
   -- Слово офицера, -- твердо ответила девушка, -- так и будет.
  
   На следующее утро Войцеха словно подменили. Он снова перекидывался колкостями с Дитрихом, насвистывал "Дикую, дерзкую охоту" Кернера, всем своим видом внушая маленькому отряду надежду на скорое возвращение к своим. Еще через два дня они перебрались на правый берег Эльбы под покровом ночи, улизнув прямо из-под носа у французского разъезда. Под утро, уже не скрываясь, наткнулись на казачий пикет, который сообщил им, что Русско-Германский легион, в состав которого теперь входил и корпус Лютцова, стоит дальше к северу, в Бойценбурге.
   Выправив документы в штабе ближайшего полка и раздобыв лошадей, маленький отряд поспешил на север.
   Чистенький и уютный Бойценбург был забит войсками до отказа. Стояли на тесных квартирах, даже офицеры вынуждены были ютиться по три-четыре человека в маленьких комнатушках. Генерал Вальмоден-Гимборн, командующий Легионом, делал все возможное, чтобы сохранить доброе расположение жителей, чему немало способствовали британские деньги, которыми он щедро расплачивался за фураж и продовольствие.
   Фон Лютцова они нашли на складе, выяснив, что прибыли как раз вовремя для получения нового обмундирования. Майор просиял, завидев тех, кого считал либо погибшими, либо попавшими в плен. Но еще большую радость доставило ему известие о счастливом спасении Кернера, в гибели которого фон Лютцов себя винил.
   Через неделю Королевско-прусскому добровольческому корпусу предстояло занять свои позиции на аванпостах, расположившись биваком у Рацебургского озера. Линия форпостов, подчиненных частным начальникам, протянулась от Дассена до озера и далее, по течению Стекницы до Лауэнбурга, где поворачивала на правую сторону этой реки и образовывала дугу до самой Эльбы. Обычные военные предосторожности соблюдались во время перемирия строжайшим образом, во избежание случайного столкновения с неприятелем, а также для прекращения всякого сношения жителей занятыми союзниками областей с нейтральными или занятыми французскими войсками. Всех подозрительных было приказано задерживать и отправлять по команде.
   Перспектива жизни в палатке даже радовала Шемета, в комнате, которую он делил с фон Таузигом, Эрлихом и Ортманном, благополучно выбравшимся из Кицена с десятком гусар, было душно даже при распахнутых настежь окнах. Клерхен, учитывая ее пол, выделили место в кладовке, где она спала, свернувшись калачиком на одеяле, вытянуться во весь рост там было невозможно.
   За два дня до выступления к северу лейтенанта Шемета неожиданно вызвали в главную квартиру генерала Вальмодена. Расположившийся в городской ратуше штаб являл собой образец прусского порядка, тишину нарушал лишь скрип перьев и шелест бумаги. Войцеха встретил майор фон Лютцов, нахмуренный и серьезный, и, не сообщая, в чем дело, прошел вместе с ним с кабинет генерал-квартирмейстера Легиона.
   О подполковнике Карле фон Клаузевице Войцех был наслышан еще во время кампании 1812 года. Блестящий офицер, талантливейший теоретик, сподвижник Шарнхорста и Гнейзенау, перешедший в 1812 году на русскую службу. В Бородинском сражении Клаузевиц, не знавший русского языка, не мог командовать отрядом, потому участвовал как рядовой воин, с саблей в руках показывая пример идущим за ним солдатам. Вернувшись в Пруссию, Клаузевиц стал, по идее Шарнхорста, автором плана образования восточно-прусского ландвера, а теперь возглавлял штаб Вальмодена, собравшего под свои знамена все германские добровольческие отряды и русские партизанские формирования.
   Невысокий и стройный подполковник с чисто выбритым тонким лицом выглядел даже моложе своих тридцати с небольшим лет, говорил негромко, но отчетливо, и его ясный взгляд не оставлял без внимания ни малейшей детали.
   -- Я наслышан о вашем героизме и военных талантах, лейтенант, -- Клаузевиц улыбнулся, но на лбу мелькнула суровая морщинка, -- и считаю, что вы заслуживаете повышения. Но, видите ли, положение у нас сейчас непростое. Многие офицеры Рейнского союза перешли на германскую службу, некоторые вернулись на нее из австрийской или русской. И нам приходится подыскивать им достойные места, чтобы не ущемить их самолюбия и не оттолкнуть от себя. В этих условиях ваше производство придется отложить, и командование эскадроном передать более опытному офицеру. Но не сомневайтесь, что ваши заслуги не забыты, а война открывает дорогу скорее, чем перемирие.
   -- Я уверен, что у меня будет достойный командир, -- кивнул Войцех, в глубине души даже обрадованный свалившейся с его плеч ответственностью, -- и почту честью служить под его началом.
   -- Другого майор фон Лютцов и не примет, -- на лице подполковника читалось явственное облегчение, -- а я об этом позабочусь.
   Официальная часть разговора была закончена, но Клаузевиц велел подать в кабинет кофе, и усадил Шемета за стол, чтобы расспросить его о подробностях Лейпцигских событий. Гневно сдвинулись тонкие брови над серыми глазами, узкие губы сжались в линию.
   -- Все представления генералов насчет вероломного поступка с вашим отрядом оказались безуспешны, -- процедил Клаузевиц, -- Бертье сначала отговаривался недоразумениями и приписывал случаю это вопиющее дело, а потом дошел до того, что обвинил в случившемся самого фон Лютцова.
   -- Бертье, -- скрипнул зубами Войцех, -- Фурнье, Арриги и Бертье. И Бонапарт.
   -- Список личных врагов? -- поднял бровь Клаузевиц. -- Надеюсь, вам повезет, лейтенант. Я бы и сам с удовольствием встретил кого-нибудь из них на поле битвы. Но, к сожалению, мы, вероятно, будем воевать много севернее. Делегируйте свои полномочия Блюхеру, не пожалеете.
   -- Генерал "Вперед" славится своей свирепостью, -- улыбнулся Войцех, -- пощады от него не дождешься.
   -- Старик прав, -- кивнул головой Клаузевиц, -- Добросердечные люди могут, конечно, полагать, что существует некий оригинальный способ обезоруживать и побеждать противника без пролития большого количества крови, они вольны также думать, что именно в этом и заключаются подлинные достижения искусства воевать. Звучит это привлекательно, но на деле является обманом, который необходимо открыть. Война есть крайне опасное дело, в котором наихудшие ошибки происходят от доброты.
   -- Я запомню ваши слова, герр подполковник, -- ответил Войцех, -- более правдивых слов о войне, я, кажется, еще не слышал.
  
   Дом, в котором они квартировали, находился на узкой улочке, в это время дня запруженной возами с сеном, фургонами с амуницией и прочим военным грузом. Войцех пробирался к калитке почти у самой стены, чтобы не попасть под фонтан грязи из-под въехавшего в непересыхающую глубокую лужу колеса. Он уже почти миновал опасное место, когда ему на голову свалился изрядно помятый букет левкоев, очевидно вылетевший из окна. Вслед за букетом до него донесся разгневанный голос Клары, и Войцех остановился, прислушиваясь к разговору.
   -- Никогда, слышите, никогда не носите мне ваших цветов, -- сурово заявила девушка, -- это неприлично. Если бы я была дома, вы не посмели бы так откровенно за мной увиваться. То, что вы позволяете себе делать это теперь, это оскорбительно.
   -- Что дурного в том, чтобы подарить девушке цветы? -- Войцех узнал голос Ганса Эрлиха. -- Я питаю к вам самые глубокие чувства, Клара, и не хочу их скрывать. Я хочу, чтобы вы знали, как дороги мне, как я восхищаюсь вашей отвагой, умом, красотой.
   -- Вот и восхищайтесь на здоровье, -- отрезала Клерхен, -- на расстоянии выстрела, корнет. Не ближе. Я совершенно не желаю, чтобы пошли слухи о том, что я злоупотребляю свободой, которую дает мне положение. Что люди скажут?
   -- Клара, вы совершенно неправильно меня поняли, -- взмолился Ганс, -- у меня самые серьезные намерения. Не отказывайте мне хотя бы в надежде. С каким счастьем и гордостью я просил бы вашей руки. И что дурного можно об этом сказать?
   -- Вот это и скажут, -- с сарказмом произнесла Клара, -- что я сбежала в армию искать себе жениха. Кто поверит, что любовь к Отечеству -- единственное, что мной руководило? Стыд, стыд-то какой. Оставьте меня, слышите?
   -- Но когда война закончится, -- голос у Эрлиха сел от волнения, -- я могу надеяться, что мне будет дозволено подарить вам букет цветов? В честь победы.
   -- Если до тех пор вы не произнесете ни слова о ваших чувствах, -- рассмеялась девушка, -- я подумаю над этим.
   Войцех покачал головой и улыбнулся, входя в дом.
   Рацебург
  
   К середине июля фрайкор перебрался в лагерь, расположившийся в живописной рощице на берегу Рацебургского озера. К северу от лагеря через озеро тянулась узкая дамба, ведущая на остров, плотно усеянный краснеющими сквозь зеленую листву черепичными крышами и кирпичной кладкой стен. Рацебург, почти полностью разрушенный датчанами в 1693 году, после Тридцатилетней войны отстроился заново, по образцам барочного Мангейма, и с тех пор процветал под властью князей Саксен-Лауэнбургских.
   Кроме охраны дамбы и патрульной службы, гусарам заняться было решительно нечем. Маневры и учения проводились регулярно, но отнимали не так уж много времени. Набеги в город, где местные дамы проявляли свой германский патриотизм, оказывая самый теплый прием молодым воинам и седоусым ветеранам, рыбная ловля, купание в озере составляли обычное времяпровождение лютцовских добровольцев.
   К двадцатому июля фрайкор находился в полной боевой готовности, но перемирие продлили до десятого августа, к вящей радости очаровательной фрау Зофьи, оказывавшей Шемету радушное гостеприимство в часы его досуга. В те же дни в корпус из Карлсбада, где он залечивал свою рану, вернулся Теодор Кернер с ворохом свежих новостей, которые доходили в Рацебург с большим запозданием.
  
   Хорошей новостью было намерение Венского кабинета выступить в предстоящей войне на стороне коалиции. Официально Австрия выступала посредником на мирных переговорах между враждующими сторонами, и хитрый лис Меттерних колесил между Дрезденом и Веной, убаюкивая Наполеона дружелюбными заверениями. Бонапарт, конечно, не сомневался, что Венский двор постарается извлечь выгоды из его затруднительного положения, но ему и в голову не приходило, что его тесть, император Франц, может выступить против него с оружием и свергнуть с престола. Себя, восстановителя монархии во Франции, положившего преграду революционному потоку, грозившему захлестнуть всю Европу, Наполеон полагал необходимым для общего спокойствия и считал, что все государи разделяют на этот счет его мнение.
   Но уже во время встречи императора Александра с Фридрихом-Вильгельмом и наследным принцем Швеции Бернадотом в Трахенберге, союзники выработали план военных действий грядущей кампании, всецело одобренный австрийским монархом. Император Франц, напуганный возможным усилением Пруссии и ее ведущей ролью в деле объединения Германии, выставил свои условия, предполагавшие сохранение мелких княжеств Рейнского Союза и упразднение Варшавского герцогства, которое предполагалось разделить между Австрией, Россией и Пруссией.
   Печальной новостью стала смерть великого преобразователя прусской армии Герхарда фон Шарнхорста. Раненный в бою при Лютцене ядром в ногу, генерал отбыл в Вену, хлопотать о присоединении австрийцев к коалиции, не дождавшись, пока рана заживет. В дороге снова открылось кровотечение, и Шарнхорст умер в Праге, так и не дожив до осуществления своих надежд. Место начальника штаба Блюхера занял его давний сподвижник и единомышленник Нейтхардт фон Гнейзенау, что хоть немного примиряло Шемета с этой потерей.
   Присоединение Австрии к коалиции в корне меняло характер войны. Из народного восстания против французского гнета она превращалась в противоборство регулярных армий, и Королевско-прусский добровольческий корпус майора фон Лютцова окончательно становился частью одной из них -- Северной армии под командованием Бернадота, протеже императора Александра, превозносившего шведского принца и бывшего наполеоновского маршала до небес. Шемет монаршего энтузиазма в отношении своего верховного командующего не разделял, но его мнения, почему-то, никто не спросил.
  
   Свой первый вечер в корпусе Теодор провел за ужином у майора фон Лютцова, восстановившего юного поэта в должности своего адъютанта, входя в курс текущих дел фрайкора. Но следующий решил посвятить друзьям, отметив свое счастливое возвращение в Черную Стаю в каком-нибудь тихом кабачке на острове. Как назло, Дитрих в этот вечер отправился в пикет, а Клерхен решила потренировать своих фланкеров стрелять в темноте на звук. Так что праздновать Войцех и Теодор отправились вдвоем.
   Кабачок "У епископа", несмотря на клерикальное название, оказался вполне светским местом, да еще и с приличной местной кухней. Друзья заказали лабаскус -- густой суп из солонины, картофеля, маринованной свеклы, яичницы, лука и соленых огурцов. Вина, по причине застоя в торговле, не оказалось, но у хозяина нашелся штоф хлебной водки, весьма уважаемого на севере Германии напитка.
   -- Сестра тебе привет передает, -- Теодор отсалютовал Войцеху низкой стопкой толстого стекла, -- все мечтает нарисовать нас рядом.
   -- Она же в Дрездене, -- удивился Войцех, -- или нет?
   -- В Дрездене, -- Теодор понизил голос, -- я заезжал домой по дороге сюда. На улице карету самого Бонапарта видел. Он бы съел свою треуголку со злости, узнай, что я ушел у него из-под носа. За мою голову, конечно, поменьше награда назначена, чем за майора, но она тоже не бесплатная.
   -- Все еще мечтаешь поскорее сложить ее к алтарю Отечества? -- нахмурился Войцех, разливая по второй рюмке.
   -- Нет, -- усмехнулся Кернер, -- я пробовал и мне не понравилось. Чему быть, того не миновать, но торопиться я не собираюсь.
   -- Это хорошо, -- кивнул Войцех, -- твое здоровье.
   Они замолчали, отдавая должное лабаскусу. Войцех первым нарушил молчание, когда в голову ему пришла неожиданная мысль.
   -- Может, тебе в штаб съездить, Теодор? -- спросил он, задумчиво почесав затылок. -- Вдруг ты что-то важное можешь рассказать, а сам об этом не догадываешься? Подполковник Клаузевиц -- умнейший человек, талант, каких мало. У него могут возникнуть вопросы, которые нам и в голову не придут.
   -- Может, -- согласился Кернер,-- докладную-то я написал, но ты верно мыслишь, что-то мог и упустить.
   Лабаскус сменился фасолью с грушами и салом, запеченной в горшочках, кровяной колбасой с изюмом и копченой камбалой. Штоф подошел к концу, и Войцех объявил, что непременно должен познакомить Теодора с фрау Зофьей, у которой, наверняка, найдется не менее добросердечная подруга, мечтающая скрасить одинокий вечер душевным разговором о поэзии.
   Вечер, чуть розовеющий на западе облаками, темно-синий и полный шелеста старых лип, окутал остров тихим плеском озера, убаюкивая городок. В окнах все еще мелькали искорки свечей, но на улицах было уже пусто. Ночную тишину нарушали только гулкие шаги друзей по каменной мостовой, да легкое позвякивание шпор.
   -- Погоди, -- Войцех неожиданно остановился перед поворотом в узкий переулок, зажатый между похожими, как братья, красными кирпичными домиками в два этажа, -- этот или следующий? Вот, не упомню.
   -- Дом-то узнаешь? -- озабоченно спросил Кернер. И тут же добавил, гордясь собственной рассудительностью. -- Если дверь не заперта, значит, тебя ждут.
   -- А если не меня? -- возразил Войцех.
   -- Значит, кому-то повезет, -- не растерялся Теодор, -- это будет приключение.
   -- Возможно, -- в момент протрезвевшим голосом произнес Шемет, резко обернувшись.
   Темная тень метнулась через улицу, скрывшись за стволом старой липы. Но Войцех успел разглядеть высокую мужскую фигуру.
   -- Помнишь того торговца, который засиделся с приятелем даже дольше нас? -- тихо спросил он. -- Кажется, я его только что видел. Не за нами ли он шел, Теодор?
   -- Зачем бы ему? -- пожал плечами Кернер.
   -- Дрезден, -- встревожено шепнул Войцех, -- не только у подполковника могут найтись для тебя непредвиденные вопросы.
   -- Тем больше оснований поскорее добраться до фрау Зофьи, -- Теодор вгляделся в темноту улицы, -- никого. Наверное, ты обознался.
   -- Наверное, -- согласился Войцех, -- ну, идем.
  
   Они свернули в переулок, и Войцеху казалось, что эхо их шагов двоится в ночной тишине. Но сколько он ни оглядывался через плечо, торговец больше не показывался.
   -- Кажется, здесь, -- Войцех с сомнением оглядел тяжелую дубовую дверь, -- что за черт! В этом городишке все дома на одно лицо. Но в окнах темно, может, я, все-таки, ошибся.
   -- Да и на улице темнота, хоть глаз выколи, -- недовольно заметил Теодор.
   Темнота наползала из глубины переулка, холодная, липкая, чернильно-черная, мертвенная и в то же время живая. Войцеха пробрала дрожь, и он схватился за эфес сабли, пытаясь различить хоть что-то в непроглядном мраке.
   -- Там кто-то есть, -- Кернер тоже потянул клинок из ножен, -- и не один. Только уличной драки нам не хватало.
   -- Торговец навел, -- мрачно согласился Шемет, нажимая ручку двери.
   Дверь, неожиданно поддалась, скрипнув давно несмазанными петлями, отворилась вовнутрь, и друзья проскользнули в темноту незнакомого дома. В прихожей пахло сыростью и паутиной, старой пылью и мышами.
   -- Кажется, тут никто не живет, -- шепнул Войцех, -- нам повезло. Запрем дверь, пусть попробуют вломиться. Есть же в Рацебурге городская стража.
   -- Да ты, никак, боишься? -- фыркнул Кернер, но засов, все-таки, задвинул. -- Нас двое и мы при оружии.
   -- Еще неизвестно, сколько их, -- ответил Войцех, -- и кто они. Если это французские шпионы, оружие у них тоже есть. Ты, вроде, на тот свет торопиться передумал?
   -- Передумал, -- Теодор приоткрыл дверь, ведущую в комнаты, и вздохнул, -- здесь темно, как в гробу. Ставни, наверное, закрыты.
   -- Фонарь есть, -- Войцех встряхнул обнаруженную наощупь находку, -- вроде, не пустой.
   Он нашарил в кармане трутницу, чиркнул кресалом по кремню и раздул трут. Масло в фонаре чадило, но тусклый свет озарил тесную прихожую, и друзья смогли оглядеться.
   -- Пыли тут за год набралось, -- Кернер чихнул, -- пусто в доме.
   -- А не загнали ли нас сюда, как мышеловку? -- Войцех прислушался к звукам за дверью, но ничего не услышал. -- Ладно, пойдем в дом. Может, удастся через заднюю дверь улизнуть.
   Окна в гостиной оказались не просто закрыты ставнями -- забиты наглухо. На старинной мебели здесь, как и в прихожей, осел толстый слой пыли, и лишь глубокое кресло с вышитой подушкой на сиденье выглядело так, словно его только сегодня внесли в пустующий дом.
   -- Не нравится мне это, -- прошептал Войцех, -- совсем не нравится.
   -- Почему же? -- бархатный женский голос заставил его вздрогнуть.
   Девушка вошла в гостиную легкой стремительной походкой, неся в руке подсвечник с тремя горящими свечами. Совсем юная, лет шестнадцати, не старше, она, тем не менее, вовсе не выглядела испуганной вторжением незваных гостей. Темное бархатное платье с длинными узкими рукавами, перехваченное под грудью атласной лентой, подчеркивало ослепительную белизну кожи, темные волосы разметались по плечам, на узком бледном лице ярко горели кроваво-красные губы.
   -- Прошу прощения, фройляйн, -- поклонился Войцех, -- мы думали, тут никто не живет.
   -- Хорошая причина ворваться в чужой дом, -- холодно усмехнулась девушка, -- но на воров вы не похожи.
   Ответить Войцех не успел. Из прихожей донесся стук. Похоже, преследователи решили не дожидаться, пока хозяйка выставит их на улицу, и взломать дверь.
   -- Кажется, мы не единственные, кто решил сюда ворваться, -- заметил Кернер, -- и это может быть опасно, фройляйн. Идите к себе и заприте дверь. А мы встретим гостей.
   Девушка не ответила. В темных глазах блеснул красноватый огонек, ноздри раздулись от гнева, и Войцеху она вдруг показалась много старше, чем на первый взгляд.
   -- Пройдите в спальню и запритесь, -- тоном королевы, привыкшей к безусловному повиновению, произнесла девушка, -- гостей встречу я.
   -- Нет, -- твердо произнес Войцех, вытягивая саблю из ножен, -- мы остаемся.
   -- Ваши трупы тут останутся, глупцы! -- гневно нахмурилась незнакомка. -- Вы даже не представляете, с кем вам придется иметь дело.
   -- Не имеет значения, -- тряхнул волосами Войцех, и Теодор, кивнув, встал с ним рядом, обнажив клинок, -- это вопрос чести, фройляйн. А это дороже жизни.
   Виски сжало раскаленными стальными щипцами, заколотилось сердце, в глазах стало темно. Горячая ярость поднялась в груди, зарычала бешеным зверем, оскалилась, встала на дыбы, защищаясь от неведомого врага. Девушка охнула и отступила. Боль как рукой сняло.
   -- Вот как, значит? -- в ее голосе послышалось уважение. -- Хорошо, вы можете остаться. Но дайте мне слово сохранить в тайне все, что здесь произойдет.
   -- Если нам не придется для этого нарушить присягу, -- ответил Кернер, -- ваша тайна умрет с нами, слово офицера.
   -- Не придется, -- кивнула девушка, -- вы, господин лейтенант?
   -- Слово чести.
   Девушка сложила руки на груди, на лице ее появилось выражение крайней сосредоточенности. Из прихожей раздался скрежет отодвигаемого засова, скрип дверных петель. В гостиную ворвался, по меньшей мере, десяток человек, одетых в невзрачную серую одежду, похожих на канатчиков или рыбаков, которых в Рацебурге было не счесть. Торговца среди них не было, но возглавлял эту шайку весьма представительный господин в щегольском черном сюртуке. Смуглое лицо обрамляли волнистые иссиня-черные волосы, коротко подстриженные, тонкие усы и эспаньолка подчеркивали хищный изгиб чувственных губ.
   -- Это моя территория, Карлос, -- спокойно произнесла девушка, -- и гости под моей защитой. Забирай свою стаю и убирайся, пока тебя не встретили под дверью. Я уже отдала приказ. Еще четверть часа -- и я объявлю тебя вне закона.
   -- У нас соглашение с анархами, баронесса, -- с достоинством возразил Карлос, -- нейтралитет. А ваши гости под него не попадают. К ним есть вопросы. Особенно к нему.
   Он кивнул в сторону Теодора.
   -- Ты ошибся дверью, Карлос, -- сухо рассмеялась девушка,-- уже не "баронесса". Княгиня Лауэнбургская. Мы подписали Соглашение Шипов. Убирайся из моих владений, Ласомбра. Иначе рассвет ты встретишь на плоту посреди озера.
   Карлос глухо зарычал, сверкнул черными глазами.
   -- Будь ты проклята! -- наполовину выдвинутая из ножен старинная шпага глухо звякнула, когда он с силой вогнал ее обратно.
   -- Уже, -- усмехнулась девушка, -- как и любой из нас. Ты уходишь, или мне попросить этих юных воинов тебя проводить?
   -- Мы еще встретимся, -- пообещал Карлос, поворачиваясь к двери.
   -- Не может без пафоса, -- пожала плечами юная княгиня, -- но встретимся мы вряд ли. Да и вас он станет обходить десятой дорогой. В Париже ему такой оплошности не простят.
   -- Они французские шпионы, княгиня? -- настороженно спросил Шемет. -- В таком случае, данное нами слово...
   -- Дано, -- закончила за него девушка, -- я бы не стала вымогать его обманом. Нет, не шпионы, и не французы. Некая организация, имеющая свои интересы в этой войне. К Наполеону они не побегут, обещаю. Вы можете идти, господа. Путь свободен, а у вас, кажется, были еще планы на вечер?
   -- Один вопрос, княгиня, -- Войцех слегка улыбнулся, -- прежде чем мы поблагодарим вас за гостеприимство. Если память мне не изменяет, князем Саксен-Лауэнбурга является на данный момент король Англии, Георг Третий. Я что-то упустил в европейской политике?
   -- Прекрасная память, -- в глазах у девушки мелькнули веселые искорки, -- и, по правде сказать, такого титула у меня нет. Это всего лишь игра, господин лейтенант, но есть те, кто признает ее правила.
   -- Очень серьезная игра, -- заметил Шемет, вспоминая, с какой легкостью хозяйка избавилась от вторгшихся в дом бандитов, -- я бы с удовольствием узнал ее правила.
   -- Вам их объяснят, господин лейтенант, -- кивнула девушка, -- не сомневайтесь. Но потом. И не я.
  
   Она помолчала и неожиданно добавила.
   -- Передайте привет вашему Сиру от Мари-Огюстины де Граммон. Когда узнаете, кто он.
   -- И кто же?
   -- Понятия не имею, -- пожала плечами Огюстина, -- но уверена, что он не менее безумен, чем вы.
  
   Планы на вечер друзья после случившегося сменили. Воспользоваться добросердечием дам без предваряющей его светской беседы было бы нарушением всяческих приличий, а настроения делать комплименты и болтать о музыке ни у одного из них не осталось. Решено было возвращаться в лагерь.
   По дороге они бурно обсуждали случившееся, строя самые невероятные предположения о причинах этого происшествия и его действующих лицах. Понятно было одно -- все это как-то связано с посещением Теодором отчего дома в Дрездене. Но дальше этого их умозаключения так и не продвинулись.
   Вечер закончился в палатке у Теодора.
   -- Ясно только то, что ничего не ясно, -- вздохнул Кернер, откупоривая привезенную из Дрездена бутылку вина.
   -- За это и выпьем, -- усмехнулся Войцех, подставляя стакан под темную струю.
   Темный ангел
  
   К назначенному для окончания перемирия сроку Черную Стаю перевели в Лауэнбург, для прикрытия переправы через Эльбу. На высотах впереди города союзники начали сооружать оборонительные шанцы, но к середине августа их строительство все еще не было закончено. Пехота, с тремя двухфунтовыми пушками, составлявшими всю артиллерию авангарда Северной армии, заняла шанцы, кавалерия расположилась на квартирах в самом городе, готовая в любую минуту выступить в тыл неприятелю.
   Договором предусматривалось, что военные действия начнутся не ранее, чем через неделю после объявленного срока окончания перемирия. Но в Силезии генерал фон Блюхер, весьма вольно толкуя данные ему в Главной квартире указания, занял нейтральную полосу, не дожидаясь, пока французы, истощавшие страну бесконечными реквизициями и неприкрытым грабежом, разорят эти земли, не оставив Силезской армии ни крохи хлеба, ни торбы с овсом.
   Действия Блюхера Войцех в душе горячо одобрял, чего нельзя было сказать о его отношении к собственному главнокомандующему. Принц Бернадот, приведший с собой из Швеции двадцать тысяч солдат, берег их пуще зеницы ока, зато прусские войска, во многом состоявшие из необученного и необстрелянного ландвера, ставил на передовые позиции, а к набегам русских казачьих полков на мирные поселения Мекленбурга относился более чем снисходительно.
   К тому же Бернадот возбудил всеобщее недовольство прусского офицерства, составлявшего наибольшую часть подчиненной ему армии, открыто порицая действия даровитого и поседелого на службе генерала фон Бюлова, чей корпус прикрывал подходы к Берлину, и, не скрывая своих намерений при первой же серьезной опасности оставить прусскую столицу.
  
   После благополучного Рацебурга, где добровольцы вполне сносно жили на выданное британским правительством денежное довольствие, Лауэнбург встретил их довольно холодно. Разоренные реквизициями и "твердыми ценами" жители не продавали продовольствие ни за какие деньги, его попросту с трудом хватало, чтобы прокормить семью. Слабый казачий полк*, прикомандированный к корпусу фон Лютцова, пустился было в набеги по окрестным хуторам, но после того, как майор приказал расстрелять двоих мародеров, пойманных с поличным черными егерями, вылазки прекратились.
   Войцех, вместе с остальными сидевший на скудном пайке из брюквенного супа с плававшими в нем говяжьими хрящиками, в эти дни неимоверно страдал. Не столько от голода, к трудностям походной жизни ему было не привыкать, сколько от неутолимого и неотступного желания. В одном из разговоров Дитрих упомянул розовый вестфальский окорок, который в детстве стянул с кухни, чтобы накормить собак на отцовской псарне, и Шемет просто заболел.
   Ветчина грезилась ему наяву, снилась по ночам, ее запах преследовал его повсюду. Во рту то и дело набегала слюна, в глазах рябила желтовато-розовая, истекающая прозрачной слезой нежная мякоть. В кармане звенели монеты, присланные из Берлина с нарочным, но купить на них можно было разве что той же брюквы.
   К десятому августа, объявленному последним днем перемирия, в Лауэнбург прибыл передвижной магазин, для пополнения корпусного обоза. Возы вышли из Варшавского герцогства еще весной и тащились через переполосованную войной Пруссию четыре месяца. Черствые сухари, чуть тронутая плесенью крупа, подтаявшие по жаре сахарные головы. И водка.
   Впрочем, кое-что другое там тоже нашлось.
   -- Отойди, кому говорю, -- на чистом русском языке проворчал возчик, лениво замахнувшись кнутом на одного из любопытствующих, -- не про тебя припас. Сказано, для их благородий, господ офицеров. Чтобы, значит, к французам снова не перебежали.
   -- Это кто тут к французам бегал? -- возмутился Войцех, подходя к тяжело нагруженному фургону. -- Кнут-то убери, братец. Тут в рядовых и князья ходят, как бы тебе не промахнуться.
   -- Да я что? -- добродушно ответил возчик, обрадованный, что среди безъязыких басурман нашлась хоть одна родная душа. -- Велено под расписку офицерское довольствие сдать. Вот, дожидаюсь, кто у меня его примет.
   -- А что везешь-то, хоть знаешь? -- поинрересовался Шемет, пытаясь украдкой заглянуть под плотную холщовую крышу. -- Сухари посвежее?
   -- Знаю, как же, ваше благородие, -- кивнул мужик, -- лакёр там, в ящиках, соломой обложенный. Велено было не побить по дороге. В других вон возах мучица белая, хлебушек печь, крупа, значит, эта... Рисовая. Говорят, от живота шибко помогает. А у меня еще солонины пару бочонков имеется, я нюхал-нюхал -- вроде, не протухла.
   -- Солонина, говоришь? -- во рту снова набежала слюна. Не вестфальский окорок, конечно, но измученному грезами Войцеху было уже почти все равно. -- Как же вы ее довезли?
   -- Как есть, побожиться могу, -- осклабился возчик, -- мы-то месяц назад выехали, вишь, ваше благородие, лошадки побойчее, возы полегче. В дороге магазин нагнали. Не протухла.
   -- А откуда же везли? -- от волнения Войцеху приходили в голову все новые вопросы, в ожидании, пока интендант примет драгоценный груз для офицерской кухни.
   -- Так из самой Варшавы, -- похвалился возчик, одергивая пыльный армяк, -- споро доехали, ваше благородие, не сумлевайтесь.
   -- И как там в Варшаве? -- Войцеху вспомнился Лелевель, и в горле запершило от волнения.
   -- Вестимо как, -- ухмыльнулся возчик, -- голодно. Бонапартия кормили, теперича пусть нас попотчуют. Все, почитай, вывезли. Муку, овес, мясо, водку. Солонинки вот насолили. Знатная солонинка, ваше благородие, пальчики оближете.
   -- Не стану я ее есть, -- мрачно процедил Шемет, -- и ликер этот пить не стану. Стрелять в тех, кто под бонапартовым знаменем в бой пойдет, -- буду. А кровью упиваться, как упырь, не стану, с голоду помру, а не стану. Клянусь!
   Он резко развернулся на каблуках и пошел прочь, оставив возчика сидеть с отвисшей от удивления челюстью.
  
   Маршал Даву, в подчинении которого находился 13-й французский корпус и датский контингент, назначенный для содействия французам на Нижней Эльбе, открыл действия немедленно после окончания срока перемирия. Тремя колоннами по три тысячи человек, в сопровождении шести орудий, неприятель выдвинулся за демаркационную линию по направлению к Мёльну и Лауэнбургу. Стоявший в Мёльне казачий полк был застигнут врасплох и отступил без больших потерь. Основной удар французов пришелся по Лауэнбургу.
   Утром семнадцатого августа эскадрон патрулировал левый берег Штекница в окрестностях местечка Гёттен. Замену Шемету пока не прислали, и Войцех все еще возглавлял эскадрон, неторопливо рысивший вдоль узкого канала, соединявшего Траве и Эльбу, старого соляного пути из Лауэнберга в Любек. Жаркий и душный августовский полдень предвещал вечернюю грозу, рубаха липла к спине, волосы под фуражкой взмокли от пота.
   Подлетела Клерхен, за ней, попарно, отряд посланных в разведку фланкеров.
   -- Казаки! -- отрапортовала девушка, резко осадив коня. -- С севера. Скачут сюда.
   -- Мёльн, -- тут же сообразил Войцех, -- чертовы лягушатники вошли в Мёльн. Дождемся казаков -- и в Лауэнбург.
   Он повернулся к Дитриху.
   -- Десять минут на отдых. Проследить, чтобы фляги были полные, оправиться. До Лауэнбурга остановок не будет.
   Казаки на взмыленных мохнатых лошадках задержались едва на пять минут, только чтобы сообщить, что Мёльн сдан без боя превосходящим силам противника, и они направляются в Бойценбург, в распоряжение генерала Теттенборна, командующего иррегулярной русской кавалерией Северной армии. Войцех замысловато выругался, вызвав уважительный взгляд казачьего полковника, и, вскочив на Йорика, повел эскадрон на юг.
  
   К Лауэнбургу они добрались в сгущающихся сумерках и обогнули его с востока, войдя в город незаметно для французов. По улицам тянулись возки и телеги с домашним скарбом -- многие горожане покидали свои дома, надеясь пересидеть осаду в ближайших поселениях. Другие забились по подвалам и погребам, напуганные артиллерийской канонадой, и только теперь, под покровом ночи, прервавшей боевые действия, решились высунуться наружу.
   Навстречу вошедшему в город эскадрону, как чертик из табакерки, выскочил лейтенант Хайде, из второго пехотного батальона. Черный мундир серел пороховой пылью, на бледном усталом лице виднелись полоски сажи, довершая инфернальное сходство.
   -- Майор в штабе, -- сообщил он Войцеху, -- вместе со старшими офицерами. Я принял командование обороной Лауэнбурга на себя.
   -- Как держимся? -- обеспокоенно спросил Войцех, спешиваясь. -- Много их?
   -- Тысячи три, -- скрипнул зубами Хайде, -- утром было. При четырех пушках. А у нас их только три, по одной на каждой из флешей. Фейерверкер Гертнер замаялся между ними бегать, никто из прислуги орудия наводить не умеет. Тирольские стрелки Ридля засели во рву перед укреплениями. Задали жару французам, еще с утра.
   -- Приступом брать пытались?
   -- Да нет, -- пожал плечами Хайде, -- вышли из леса, расположились, как у себя дома. Подкреплений ждали, не иначе. Егеря наши не выдержали, оставили позиции и ударили на них. Загнали обратно в лес. Но оттуда их встретили сильным картечным огнем, пришлось на флеши отходить.
   -- Покормите? -- вздохнув, спросил Шемет. -- Толку от нас на флешах нет, но в разведку съездим. Посмотрим, что там у них с подкреплениями.
   -- Поделимся, -- улыбнулся Хайде, -- супом из солонины и сухарями.
   -- Я, пожалуй, только сухари с собой возьму, -- обреченно ответил Войцех, -- в пути погрызу. Время не терпит.
  
   Сведения, привезенные гусарами, оказались неутешительными. К утру французы усилились до пяти батальонов при шести пушках и снова пошли на приступ. Несмотря на слабость калибров люцоверской артиллерии, Гертнеру удалось подбить два неприятельских орудия, а тирольские стрелки и прусские егеря не только отразили приступ, но выбили противника с занимаемой им высоты. Несколько часов спустя, войска Даву, усилившиеся двумя свежими батальонами, снова попытались взять флеши, но были отбиты с изрядным уроном.
   Эскадрон все это время просидел в городе. Бросить сотню сабель на пять пехотных батальонов по изрытой ядрами земле было бы верхом глупости и ненужной бравады. Но ожидание давалось гусарам нелегко, Войцех, несмотря на проведенную в разведке ночь, так и не смог уснуть и с тихой улыбкой смотрел на Клерхен, задремавшую между фон Таузигом и Эрлихом прямо на сеновале конюшни.
   -- Сдам командование -- отосплюсь, -- вполголоса пообещал себе Шемет.
   К вечеру показался гонец от генерала Теттенборна. Мосты через Штекниц велено было держать еще день, с этой же целью генерал оставил ротмистра графа Ботмера с пятьюдесятью казаками у разрушенного моста близ Блюхена. Затем следовало отходить к Хагенову, в семи немецких милях к востоку от Лауэнбурга, на соединение с корпусом Вальмодена.
   Девятнадцатого августа, еще до рассвета, французы снова атаковали укрепления и овладели ими. Защитники Лауэнбурга, потерявшие за три дня одиннадцать офицеров и четыре сотни нижних чинов, в боевом порядке оставили город. Гусарский эскадрон прикрывал отход пехоты, короткими наскоками тревожа нерешительно наступающих французов, пока пруссаки не отошли на изрядное расстояние, фланкеры Клары не расстреляли все патроны, а у всадников не задрожали сабли в судорожно стиснутых руках.
   Первый успех был на стороне французов. Вальмоден отошел к востоку, перенеся свою главную квартиру в Хагенов. Даву расположился в Шверине, и в боях наступило недолгое затишье.
   После отступления Черная Стая растянулась по квартирам в маленьких селениях от Хагенова до Вёбеллина. Едва обустроившись, фон Лютцов получил сведения о большом французском обозе с сильным пехотным прикрытием, следовавшем из Гадебуша в Шверин. Взяв с собой два гусарских эскадрона и человек пятьдесят казаков, а также небольшой отряд егерей и тирольских стрелков, майор двинулся на север.
   В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое августа отряд скрытно расположился в лесу близ местечка Розенхаген. Настроение у Черной Стаи было самое боевое, несмотря на вынужденное отступление перед Даву. Накануне в Вёбеллин дошли сведения, что фон Бюлов, ослушавшийся прямого приказа Бернадота, предписывавшего сдать Берлин без боя, остановил войска маршала Удино на подступах к прусской столице, под Гросбереном, и радостные известия весьма подняли боевой дух лютцовской дружины.
   Офицеры провели ночь в маленьком особняке в поместье Готтесгабе, где старый хозяин, отправивший к Блюхеру троих сыновей, радушно принимал дорогих сердцу гостей. Фон Лютцов был суров и собран, Людвиг Ян воинственно поглаживал седую бороду, Петерсдорф задумчиво вертел в пальцах погасшую трубку. Теодор Кернер, полный боевого задора, смеялся и шутил, а потом и вовсе сел за фортепьяно, чтобы исполнить друзьям "Песнь меча", которую сочинил накануне. Войцех с улыбкой глядел на юного поэта и чеканные строки звенели в его сердце.
   Офицеры вернулись к отряду перед самым рассветом. Вскоре передовые посты доложили о приближении обоза, и фон Лютцов отдал приказ к атаке.
   Казаки, вылетевшие из рощицы с посвистом и криком наперерез обозу, остановили транспорт. В наступившей суматохе некоторым возчикам удалось обрезать постромки и скрыться с поля боя, уведя с собой лошадей и оставив повозки в добычу казакам, тут же принявшимся потрошить груз. Но французская пехота, засевшая во рвах по сторонам дороги, открыла огонь по дебушировавшим из леса гусарам.
  
   Войцех, стиснув зубы и сжав в руке эфес, повел эскадрон в атаку. Места для разгона не было совсем, лошади шли крупной рысью и не успели перейти в галоп, когда французские мушкеты встретили их оглушительным залпом.
   -- Доннерветтер! -- прогремел Дитрих. Пуля оцарапала ему бедро, и шальная улыбка сменилась гримасой боли, но шага фон Таузиг не сбавил.
   -- Прорвемся! -- ответил Войцех, и Йорик перелетел через ров, прямо над головами пригнувшихся в ужасе французов, направляясь ко второй линии стрелков, прижавшихся спиной к возам.
   Фланкеры, сделавшие короткий круг для перезарядки карабинов, вернулись и помчались вдоль рва, расстреливая осмелившихся высунуться пехотинцев почти в упор. Егеря, спешившись, вели огонь двумя линиями, по-английски, а тирольские стрелки меткими одиночными выстрелами поддерживали залповый огонь.
   Под молниями гусарских сабель и градом егерских пуль неприятель дрогнул и пустился бежать. Фон Лютцов отрядил в погоню небольшой отряд под предводительством Кернера, бросившегося за отступающим врагом со всею горячностью юности. Из кустов, справа от дороги, раздался залп, и поэт, даже не вскрикнув, упал с коня.
  
   -- Герр лейтенант! Войцех! Войцех чертов Шемет!
   Голос Клары выдернул его из красной пелены, и Войцех, тяжело дыша, огляделся. Мертвые французы лежали на земле в самых живописных позах, копыта Йорика скользили по липкой от крови земле. Доломан, впрочем, на этот раз был девственно чист, Шемет рубил, наклонившись с коня.
   -- Как Теодор? -- прохрипел он, принимая из рук Клерхен флягу с водой.
   -- Прострелен живот, перебит позвоночник. Он без сознания, -- Клара стиснула зубы и выдохнула, -- не жилец.
   -- Темный ангел вознесется к свету, -- нараспев произнес Войцех, -- светлый ангел... Что за черт? Я не желаю ни в какую вечную тьму. Пусть катится к дьяволу со своими предсказаниями.
   -- Кто? -- удивленно вскинула тонкую бровь Клара.
   -- Не знаю, -- словно во сне проговорил Войцех, -- теперь уже не знаю.
  
   * -- Слабыми назывались казачьи полки малой численности -- в сотню сабель.
   Пленник
  
   Кернера похоронили под старым кряжистым дубом неподалеку от деревушки Вёбеллин, проводив в последний путь ружейным залпом. Война снова стихла, горячая кровь, взывавшая к мести за поверженного товарища, мало-помалу остыла в будничных делах. И только песни юного поэта звучали каждый вечер у походных костров, напоминая, что память о нем не умрет в веках.
   Горькое известие о поражении союзной армии под командованием австрийского маршала Шварценберга в битве за Дрезден, где сам Наполеон вел в бой свои свеженабранные войска, весьма подсластили новости о разгроме, учиненном Макдональду Блюхером при Кацбахе, о блистательной победе над маршалом Вандаммом и его пленении под Кульмом, где русская гвардия стояла насмерть, а командующий граф Остерман-Толстой, потеряв левую руку, заявил: "Быть раненому за Отечество весьма приятно". Хороших новостей, несомненно, было больше, и Черная Стая, хотя и не переставала горевать о потере товарищей, была решительно настроена на новую "дикую охоту".
   В особенности же на положение фрайкора повлияли победы, одержанные Северной армией -- неудача наступления Удино к Берлину и поражение генерала Жирара при Хагельберге. Даву отступил к Рацебургу, а союзные Наполеону датские войска -- к Любеку. Вскоре после того Даву и вовсе отошел за Штекниц, на позиции, прикрытые естественными и искусственными преградами. Корпус Вальмодена последовал за ним, но, уступая неприятелю в силах, вынужден был довольствоваться стычками на передовых постах, партизанскими налетами и наблюдением за противником.
   Отряды фон Лютцова, Тетенборна и другие предприимчивые партизаны непрестанно действовали на коммуникациях неприятеля, полностью отрезав сообщение между Гамбургом и Дрезденом. Даву сидел в бездействии, не решаясь что-либо предпринять, и это вдохновляло смельчаков на новые победы.
   Одному из отрядов удалось перехватить французского курьера с депешей, из которой следовало, что маршал Даву отрядил на левую сторону Эльбы дивизию Пешё, на пути следования которой было заготовлено продовольствия тысяч на десять человек. Вальмоден тут же увидел в этом возможность атаковать часть войск противника превосходящими силами. В надежде, что Даву так и останется в бездействии, граф решил бросить против Пешё главные силы своего корпуса.
  
   Тринадцатого сентября Черная Стая, в составе Сводного Корпуса Вальмодена, двинулась к Демицу, и, переправившись там по мосту и на судах на левую сторону Эльбы, пятнадцатого вышла к Даннебергу. В тот же день генерал-майор Тетенборн обнаружил неприятеля в Гёрдском лесу. Генерал Пешё расположил свои войска -- шесть батальонов, конно-егерский эскадрон и восемь орудий -- по обеим сторонам люнебургской дороги, заняв стрелками лежавшую впереди охотничью мызу.
   Вальмоден, первоначально надеявшийся выманить неприятеля из укрытия, опасаясь, что Пешё отступит обратно к Гамбургу, решился атаковать его имеющимися силами. Фрайкор, поступивший на время операции, вместе с казачьими полками, под начало Тетенборна, должен был ударить на противника с фронта, в то время как подполковнику Пфулю с войсками российско-германского легиона поручен был обход левого фланга через лес.
  
   Черной лавиной, колено к колену, эскадрон ринулся в бой. Справа неслась рассыпная казачья лава, нацелившаяся на правый фланг. Егеря фон Лютцова завязали перестрелку с засевшими в охотничьем домике французскими стрелками. Дружным натиском пруссаки и русские налетели на засевшего во рву перед лесом противника, принудив его отступить на главную позицию -- за болото, тянувшееся вдоль занимаемых им высот.
   В ожидании, пока Пфуль выберется неприятелю в тыл, эскадрон расположился в небольшой рощице, ожидая приказа к новой атаке. Гусары спешились, задымили трубки, шумно дышали кони, шелестела под ногами начинающая опадать листва. Войцех, задумчиво посасывая мундштук, глядел, как на невысоком холме, за рощицей, разворачивается британская Ракетная бригада. Фейерверкеры устанавливали деревянные девятифутовые шесты, увенчанные тяжелыми металлическими цилиндрами с острым наконечником.
   -- Мне как-то артиллерия надежнее кажется, -- заметил он Дитриху, -- какие-то эти болванки несерьезные.
   -- Ты еще скажи, что нет оружия вернее твоей сабли, -- усмехнулся Дитрих, -- это, кажется, называется "прогресс". А мы поглядим, стоит ли он того, чтобы с ним возиться.
   Канонада, раздавшаяся слева за лесом, прервала разговор. Пфуль добрался до места назначения, и артиллерия российско-германского легиона ударила французам в тыл. Пехота ворвалась в прикрывавшие неприятельские фланги селения Ольдендорф и Эйдорф, кавалерия Дернберга, обойдя неприятеля с левого крыла, отрезала ему путь к отступлению. Гусары вскочили в седла.
  
   Почти забытое пьянящее веселье боя охватило Шемета. Сабля сияла в лучах низкого солнца золотом и сталью, черный ментик развевался за спиной, Йорик летел в карьер, звеня копытами по мелким камешкам, притаившимся в пожухлой траве. Вперед, вперед, на врага! Словно черная буря, ворвался эскадрон в неприятельские ряды, сминая, обращая в бегство французскую кавалерию. Пехота, построившаяся в каре, встретила Черную стаю мушкетным залпом, почти в упор била картечь, и гусары развернули коней, отходя к уже знакомой рощице.
   -- Все целы? -- Войцех окинул взором смыкающиеся для новой атаки ряды.
   -- Фон Лютцов ранен, -- перезаряжая карабин, отозвалась Клара, -- но, кажется, легко, с коня не сходил. И у меня трое остались без коней.
   -- У французов отобьем, -- пообещал Войцех, -- пусть здесь подождут.
   -- Зато егеря гаубицу на Люнебургской дороге захватили, -- обрадовал командира Дитрих, -- сейчас пушкари подоспеют, развернут на Пешё.
   -- А ракеты-то мимо пролетели, -- добавил разочарованным голосом Эрлих, -- зря англичане старались.
   -- Что я тебе говорил? -- усмехнулся Войцех, глядя на Дитриха. -- Жаль, пари не успели заключить.
   -- Не поздно еще, -- подмигнул фон Таузиг, -- что ставишь?
   -- Проигравший приглашает Клерхен танцевать, как только представится удобный случай! -- задорно предложил Шемет.
   -- Черт! -- прошипел Дитрих. -- Другого способа самоубийства не нашлось? Ну, да ладно. По рукам.
   Слева запела труба. Кавалерия Лютцова снова ринулась в атаку. Справа сиял золотым шитьем ментиков Третий гусарский эскадрон Королевского Германского Легиона, ганноверцы, состоявшие на службе у британской короны. Слева пестрая казачья лава с посвистом и гиканьем неслась, наклонив легкие пики. Артиллерия била по окруженным французам картечью со всех сторон, но отвечал ей только ружейный огонь, все французские пушки уже были в руках нападающих.
   В сгущающихся сумерках пронеслись огненные полосы, ракеты Конгрива, наконец, нашли свою цель, и французы, охваченные паникой, бросились врассыпную, побросав оружие.
   -- Шемет, можно я тебя прямо сейчас пристрелю? -- грозно вопросила Клара и, не дожидаясь ответа, снова умчалась вперед, ведя за собой палящих из карабинов на полном скаку фланкеров.
  
   -- Успеешь! -- усмехнулся вслед девушке Шемет.
   Прямо на него вылетел молодой темноволосый мужчина в нарядном мундире с золотыми генеральскими эполетами. Зазвенели сабли, кони заплясали под седлом, приноравливаясь к движениям всадников. Скрестились клинки и взгляды, противники по достоинству оценили друг друга и уже не замечали кипящей вокруг сечи, охваченные горделивым соперничеством равных в мастерстве и ловкости бойцов.
   Войцех нырнул под сияющую дугу французской сабли, выпрямился, в последний миг отразил тяжелый удар, отбив клинок врага высоко вверх, замахнулся. Раздался выстрел, конь под генералом зашатался и упал, и сабля, нацеленная врагу в шею, разрубила эполет, неглубоко войдя в плечо. Француз свалился с коня, и Войцех легко спрыгнул с Йорика, приставляя острие сабли к горлу упавшего врага.
   -- Вы мой пленник, мсье, -- довольно улыбаясь, заявил он.
   -- Шемет, ты цел? -- обеспокоенно спросила подъехавшая к нему Клара. Карабин в ее руках еще дымился.
   -- Шемет? -- прохрипел француз и, почему-то, криво усмехнулся. -- Я сдаюсь, господин лейтенант. Можете забрать мою саблю.
   -- Ваше имя, господин генерал? -- учтиво поклонившись, спросил Войцех, принимая оружие из затянутой в белую перчатку руки.
   -- Мельчинский, -- генерал поднялся, опираясь на протянутую недавним противником руку, -- генерал-майор Витольд Мельчинский.
   На бледном уставшем лице генерала, под темной шапкой буйных кудрей горели до боли знакомые Шемету черные глаза. Но где он мог их видеть, Войцех так и не вспомнил.
  
   Изрядно потрепав противника и захватив множество пленных, Вальмоден отступил через Демиц за Эльбу. На левом берегу остались три казачьих полка Тетенборна, батальон Рейхе и Лютцовская кавалерия. Сам фон Лютцов, получивший к тому времени чин подполковника, в бою был ранен дважды и находился в полевом госпитале, в местечке Данненберг. Через пару дней, оставив эскадрон на фон Таузига, Шемет отправился туда, проведать командира. Лютцов чувствовал себя уже много лучше и сердечно поздравил молодого офицера с победой и, в особенности, с почетным пленником.
   К пленнику Войцех после беседы с фон Лютцовым и отправился. Польская фамилия и неуловимое сходство с кем-то, кого Шемет никак не мог вспомнить, возбуждали его любопытство. Да и учтивость требовала справиться о здоровье раненого им противника.
   В госпитале, несмотря на сырую осеннюю погоду, серым маревом накрывшую Данненберг, было жарко и душно. Раненые лежали в тесноте, на несвежих постелях, но бинты были чистые, а местные женщины и девушки ловко сновали между койками, разнося воду и лекарства.
   Постель генерала Мельчинского, из уважения к его высокому чину, задвинули в угол, чтобы поменьше беспокоить раненого. Войцех приметил его буйную черную шевелюру от самой двери, приветственно помахал рукой и начал пробираться к генералу.
   -- Благодарю вас, мне намного лучше, -- на изысканнейшем французском сообщил генерал, -- кажется, ваш товарищ вовремя подстрелил моего коня, иначе мы бы с вами не беседовали.
   -- Хотите лично поблагодарить его, господин генерал? -- усмехнулся Войцех.
   -- Право, не стоит, -- ответил Мельчинский, -- коня мне жаль, добрый был конь, много дорог вместе прошли.
   Он повернулся поудобнее и тихо добавил:
   -- Впрочем, я выздоравливать не тороплюсь. Учитывая мое происхождение, дорога меня ждет, по всей видимости, дальняя и холодная. В Сибирь. А здесь мало ли, как Фортуна повернется.
   -- Надеетесь, что отобьют? -- холодно поинтересовался Войцех.
   Мельчинский равнодушно пожал плечами.
   Пустой разговор начал утомлять Войцеха, и он огляделся, ища предлога поскорее удалиться. На соседней койке заворочался и застонал раненый.
   -- Удивительное терпение, -- заметил Мельчинский, -- ногу раздробило картечью, тут и мужчина бы в голос кричал, а она молчит и улыбается.
   -- Кто она?
   -- Девушка это, -- вздохнул Мельчинский, -- товарищи к ней приходили, ваши егеря. Я их разговор слышал. Под мужским именем она там служила, до последнего никто не догадывался. Август Ренц. С поля боя раненого товарища пыталась вынести, тут ее картечной пулей и зацепило. Доктор только ее пол и открыл. Элеонора ее настоящее имя. Элеонора Прохазка.
   -- Я запомню, -- кивнул Войцех и, чуть помешкав, добавил, -- коня вашего тоже ведь девушка подстрелила, господин генерал. Корнет Клара Лампрехт, командир фланкеров. Но она свой пол не скрывает. Замечательная девушка.
   -- Ваша невеста, господин лейтенант? -- язвительным тоном спросил Мельчинский. -- Война, понимаю. Трудно без женской ласки.
   -- Клара -- мой друг, -- Войцех поднялся, собираясь уходить, -- кабы не ваше ранение...
   -- Вызвали бы меня на дуэль? -- рассмеялся Мельчинский и тут же поморщился, боль в раненом плече дала о себе знать. -- Не стоит, господин лейтенант. Я не стану с вами драться. Но прошу простить меня за непочтительные слова о мадмуазель корнет. Почему бы и не друг? А невеста у вас есть, господин лейтенант? Может, дома кто ждет?
   -- Была, -- неожиданно для себя ответил Войцех, снова присаживаясь на край постели. -- Я думал, что была. Но ей нужны были только деньги да титул. Все они такие.
   -- Так уж и все? -- в голосе генерала гнев мешался с насмешкой. -- Что ж, пану виднее. Пан Войтусь в женщинах разбирается, как никто.
   В черных глазах Мельчинского блеснул огонек, лукавый, дерзкий, знакомый.
   Войцех вздрогнул.
   -- Как здоровье пани Жолкевской? -- спросил он по-польски. -- Все ли благополучно в Жолках?
   -- Каролина в Париже, с мужем, -- тихо ответил генерал, словно и не удивился неожиданному вопросу, -- В России им более нет места. Да и в Польше тоже. Как и мне, пан Шемет, как и мне.
   -- Рад за нее, -- холодно ответил Войцех.
   -- Думаешь, драться с тобой буду? -- жесткая усмешка искривила красивые губы генерала. -- Не ты у нее первый, не ты последний.
   Во рту стало кисло от накатившей злобы. Не той, звериной, а полузабытой, детской, что бывает от горьких и несправедливых обид.
   -- Пан Жолкевский пусть счетом беспокоится, -- с вызовом ответил Войцех, -- он товар покупал, ему и стеречь.
   -- Да что ты понимаешь, мальчишка, сопляк! -- генерал дернулся, и свежая кровь окрасила бинты на левом плече. -- Думаешь, на деньги Линуся польстилась, на имя славное? Дурак ты, дурак как есть.
   Он откинулся к изголовью и тихо заговорил.
   -- Она в ноги родителям падала, просила дозволения за пана Сигизмунда выйти. За ним тенью ходила, когда в гости приезжал. В рассказы его влюбилась, о Рацлавицах, о Костюшко, о славных битвах и горьких поражениях. Пан Жолкевский долго не решался руки ее просить, стар он, в боях изранен. Да только кто ж устоит, когда такая панна сама на шею вешается? И никто ей не решился сказать, что дальше с ней будет. Что супружество -- это не рассказы у очага, не скачка по осеннему лесу, не прогулки в санях. А потом уж поздно было. Таять Линуся стала, глаза потускнели, улыбка пропала. И молчала, молчала. Ни мне, ни матери, ни отцу -- ни слова. Мужа ласковыми словами осыпала, глаз не сводила. А только пан Сигизмунд умен оказался, умнее всех нас. Да и не скроешь такого, это при людях любовь можно сыграть, а вот наедине... Вывез он Линусю в Вильно, зажили открытым домом. Молодые офицеры, светские щеголи -- всем были рады. А пан Жолкевский все чаще в имения свои отлучался, Линусю одну в Вильно оставлял. И никогда не спрашивал ни о чем.
   Войцех слушал молча, только пальцы судорожно вцепились в край одеяла.
  
   -- Примчалась она в Варшаву прошлой осенью, еле успела до того, как русские ее взяли. Я как раз дома был, после Березины отходил. Уже в генеральском чине, в России чины росли быстро, да ненадолго. Линуся мужа чуть не силой в Париж увезла, он все драться горел. В Париже сестренка как с цепи сорвалась, никогда такого раньше не было, чтобы слухи в свете о ней пошли. А пан Сигизмунд все молчал, да по голове ее гладил. Пока не слег. Тут она опомнилась, дома заперлась, от постели его не отходила, в кресле ночью спала. Выходила. А что дальше было, не знаю. Я в армию вернулся. Пишет -- все хорошо. Только письма эти холодные и пустые.
   Он помолчал и вздохнул.
   -- Дурак ты, Войтусь, как есть дурак.
   Войцех сглотнул, выпрямился и снова перешел на французский. Так было легче.
   -- Я прошу прощения за необдуманные слова, господин генерал. Мадам Жолкевская -- благородная и мужественная дама. Украшение своего пола, достойная всяческого восхищения и уважения. Я видел, как она о своих людях заботилась, когда война грозила им голодом и разорением, я сам видел, как она в ужасных обстоятельствах не потеряла присутствия духа. Вы можете гордиться сестрой, господин Мельчинский. Довольно ли моих слов, чтобы загладить вину?
   -- Ты ей жизнь спас, -- улыбнулся Мельчинский, -- а что там еще было, не мне судить. И какой я тебе генерал? Зови меня по имени, Витольд.
   Шемет не ответил, погрузившись в свои мысли.
   -- Вот что, Витольд, -- тряхнув головой, заявил он, -- спи давай, пока время не позднее. Если выгорит, что задумал, ночью к тебе приду. Руку береги -- пригодится.
   Он резко поднялся с постели раненого и стремительно направился к выходу.
  
   Осенний ветер бросил ему в лицо пригоршню желтых листьев, и Войцех, поплотнее надвинув фуражку, поспешил в местный трактир, превращенный догадливым хозяином в офицерский клуб. Ужин был скудный, выбор напитков небогатый -- пиво и шнапс, но веселье там царило на зависть поджавшим хвост французам -- победное и удалое. Большинство присутствующих оказались в Данненберге по случаю легкого ранения, но все горели боевым задором. Знакомых лиц не было, но Шемета это не смутило, черный мундир здесь встречали с братской приязнью и веселым дружелюбием.
   -- Конь у меня захромал, -- соврал Шемет, присоединившись к компании егерей, -- я слыхал, вы трофейными лошадьми богаты, не продаст ли кто, пока мой Йорик под седло не годен?
   -- Да зачем же вам деньги на ветер швырять, -- удивился один из егерей, средних лет плотный мужчина с начинающим лысеть высоким лбом, -- к ремонтерам сходите, герр лейтенант, даром дадут.
   -- Известно, что даром дадут, -- тяжело вздохнул Войцех, -- пристрелить -- и то пули жалко будет. Мне добрый конь нужен, мне с утра в разъезд.
  
   Про разъезд Шемет сказал сущую правду, вернуться в эскадрон ему надо было не позже чем за час до рассвета, и он очень надеялся закончить свои дела в Данненберге раньше.
   -- А платить-то есть чем? -- поинтересовался егерь. -- Или в долг, до победы записать собираетесь?
   Товарищи егеря посмотрели на него с явным неодобрением, но Войцех только усмехнулся и высыпал на стол содержимое ташки. У собеседника при виде серебра, блеснувшего на темном дубе столешницы, загорелись глаза.
   -- А вы говорили, тут игры не будет, -- заявил он, обернувшись к соседям по столу, -- денег ни у кого нет. Сыграйте со мной, герр лейтенант, потешьте душу. Ставлю коня против пятидесяти талеров. Недорого.
   В карты Шемет не садился с самого Петербурга. Но расстаться с Йориком было бы уж самым последним выходом, и он решился.
   -- Конь-то хорош? -- прищурился Войцех. -- Поглядеть бы.
   -- Ну, пойдем, поглядим, -- егерь поднялся из-за стола, -- если на слово не верите.
   -- Вы же не поверили, -- ответил Войцех, сгребая монеты со стола.
   Конь был действительно хорош. Белый, тонконогий, с гордо выгнутой шеей и шелковистой гривой. Генеральский конь, по всем статьям. Цена ему была уж всяко больше пятидесяти талеров, но игроку нужна игра, а не деньги, и в нынешних обстоятельствах было не грех этим воспользоваться.
   Уже вернувшись в трактир, Шемет сообразил, что егерь не сомневается в своем выигрыше. Разделить коня на ставки было невозможно, а это означало, что играть придется ва-банк и ставить сразу все. Зашелестела сдираемая с колоды обертка, егерь ловко поддернул обшлага рукавов, и сомнений в том, что в Черную Стаю затесался шулер, у Войцеха не осталось. Впрочем, сказал он себе, шулер тоже может любить Отечество. Почти так же сильно, как деньги.
   Из второй колоды Шемет вытащил трефовую даму. "Добрый знак", решил он, не сводя глаз с банкомета. Тот улыбнулся и начал метать. Когда червонная дама легла налево, улыбка стала шире. Войцех почувствовал, как по спине стекает пот, в игре с шулером его удача, на которую он так легкомысленно понадеялся, была бессильна.
   -- Удвоить не желаете, герр лейтенант? -- подмигнул егерь.
   Войцех загнул угол.
   И тут произошло нечто странное. Рука банкомета задрожала, трефовая дама выскользнула из рукава, упав на свою товарку.
   Егерь в испуге взглянул на Шемета.
   -- Дальше играть будем, господин банкомет? -- усмехнулся Войцех, взвешивая в руке тяжелый медный подсвечник. -- Или вы решились продать мне коня?
   -- Будь ты проклят, -- еле слышно пробормотал егерь, но серебро со стола сгреб, -- забирай, конь твой.
   Раздобыть седло, сухари, флягу и, главное, потертую солдатскую литовку и фуражку, оказалось проще. Но главную часть своего плана Шемет все еще не продумал, вывести Витольда из госпиталя под носом у лекарей и сиделок представлялось довольно затруднительной задачей. Он дождался темноты и проскользнул в двери, надеясь, что все как-нибудь само собой образуется.
   Витольд не спал, но лежал неподвижно, накрывшись с головой одеялом. Войцех легонько тронул его за плечо.
   -- Это снова ты? -- зубы у Витольда стучали, у него начался жар. -- Оставь меня. Все равно, где помирать, тут или в Сибири.
   -- Или в пути, -- прошептал Войцех, -- или в Париже. Я тебе коня привел, под госпиталем стоит. Сумеешь выбраться -- и ты свободен. Но прежде подпиши.
   Он протянул Витольду бумагу с обязательством не служить против Союзных войск до конца кампании и огрызок карандаша.
   Мельчинский внимательно взглянул на Шемета, глаза его блеснули в полумраке.
   -- Погоди, -- тихо сказал он, -- ты мне вот что скажи. Почему?
   -- Потому что считаю это правильным, -- не задумываясь, ответил Войцех, сам до этого момента ни разу не задавшийся таким вопросом. -- Подпишешь?
   -- Подпишу, -- кивнул Витольд, -- ты даже не представляешь, с какой радостью подпишу. Мне пан Тадеуш еще пять лет назад говорил, что я совершаю ошибку, связывая судьбу с Бонапартом. Я не послушал, а потом присяга держала. Теперь с чистой совестью службу оставлю. Гори он огнем, император Франции. За Березину, за Польшу, за нас с тобой, скрестивших сабли. Подпишу.
   Девушка на соседней койке глухо застонала, и разговор прервался.
   -- Лекаря! -- громко закричал Войцех, узнавший тяжелый предсмертный хрип. -- Лекаря!
   Сиделка, дремавшая у входа, засуетилась, выскочила. К постели Элеоноры поспешил врач, в дверях показались сидевшие в трактире егеря, которых кто-то оповестил о надвигающейся развязке. Все внимание было обращено на умирающую девушку. Войцех и Витольд незаметно выскользнули во двор.
   -- Скачи, -- Войцех помог Мельчинскому забраться в седло, -- скачи, не останавливайся. И прощай.
   -- Славный ты малый, Войтусь, -- улыбнулся Витольд, пожимая протянутую на прощанье руку, -- но дурак.
   Войцех молча кивнул.
   -- Сестре передать что? -- спросил Витольд, уже почти оглянувшись, через плечо.
   Кровь глухо стукнула в ушах, запекла под сердцем старой раной.
   -- Передай, -- хрипло ответил Войцех, -- пусть развод просит. Возьмем Париж -- женюсь.
   Клаузевиц
  
   Лесная дорога вилась среди густых зарослей орешника, с высоких деревьев ветер сдувал застоявшиеся после предрассветного дождя крупные капли вместе с начинавшими желтеть листьями. Пряный запах осени будоражил кровь, мерная поступь коня вторила гулким ударам сердца.
   Похожая дорога вела его в Жолки. Год прошел. Всего год, целый год. Он всего-то раз вспомнил горячее дыхание на своих губах, огненный взгляд, нежное тепло рук. В ледяном аду Березины, где только случай не свел его с еще ничего не подозревающим о связующей их ниточке Витольдом Мельчинским. А теперь Линуся не шла у него из головы, ее шепот звучал в тихом шорохе листвы, ветер касался щеки тонкими пальцами, шаловливо проводил по губам, ерошил волосы, и звал, звал за собой. Нет, не покажется за поворотом белое платье, не вспыхнет радостью взгляд. Не сейчас, не теперь.
   Он не вспоминал ее почти год. Но с этого дня, куда бы он ни поехал, дорога вела его в Париж, где билось в ожидании горячее, непокорное сердце.
   Войцех помог Витольду бежать, поддавшись минутному порыву, не задумываясь, зачем и для чего. Все его мысли были заняты осуществлением плана, для размышлений о причинах и последствиях попросту не оставалось ни времени, ни места. Но теперь, поразмыслив, Войцех пришел к выводу, что другого выбора у него не было.
   При всей неприязни к императору Франции, Шемет вынужден был признать, что лучших законов, чем Гражданский кодекс, пока нет во всей Европе. В особенности это касалось развода, который во Франции можно было получить всего лишь по взаимному согласию супругов. Эта статья настолько шла вразрез с буржуазной добропорядочностью, проникшей даже в головы прежде свободомыслящей аристократии, что можно было не сомневаться в ее отмене после победы над Бонапартом. Кто его знает, сколько еще проживет Жолкевский, несмотря на преклонные годы? Да и смерти ему Войцех не желал, по рассказам Витольда он за глаза проникся к старому бунтовщику уважением. Так что Линусе стоило поторопиться с разводом, тогда и со свадьбой можно будет не тянуть.
   К тому же Войцех не настолько был уверен в себе, чтобы требовать вечной любви к затерявшемуся на дорогах войны случайному возлюбленному. Одно дело -- ждать того, кто дал слово придти, и совсем другое -- мечтать о несбыточном счастье с призраком прошлого. Нет, что ни говори, а все обернулось к лучшему. Если, конечно, его не расстреляют за такое неслыханное самоуправство.
   Последняя мысль только теперь пришла в голову Шемету и разом сдернула золотистый флер с его настроения. Ждать, пока за ним явятся, он не намеревался. Ни здравый смысл, ни честь не позволяли трусливо прятаться, в надежде, что буря пройдет стороной. Надо было идти к фон Лютцову и в полной мере принимать последствия своего поступка.
  
   -- Ты что такой мрачный? -- спросил Дитрих, подъезжая к командиру. -- Мы что-то упустили?
   -- Да нет, -- вздохнул Войцех, -- все прошло, как по маслу. Французы сюда носа не кажут, можно считать, что прогулялись. Веди эскадрон в лагерь, отдыхайте.
   -- А ты? -- удивленно глянул фон Таузиг. -- Ночь же не спал. И опять куда-то собрался? Местные фрау так хороши?
   -- К подполковнику я собрался, -- понуро ответил Шемет, -- с повинной. Я ночью генерала Мельчинского отпустил.
   -- Как это "отпустил"? -- Дитрих осадил коня. -- Куда отпустил?
   -- В Париж. Долгая история, Дитрих. Не мог я иначе.
   -- Ну, знаешь...
   Дитрих догнал Войцеха и подхватил Йорика под уздцы.
   -- Никуда ты без нас не едешь. Мы тоже хотим знать, что там у тебя за история.
   -- "Мы" -- это кто?
   -- Я и Клерхен. Она с меня шкуру сдерет, если я ее с собой не возьму.
   -- Тогда и Эрлих потащится, -- обреченно покачал головой Войцех, -- ладно. Хорошо, хоть не весь эскадрон.
   -- Эскадрон соберут, когда тебя расстреливать будут, -- сердито прошипел фон Таузиг и повернул коня, чтобы отыскать Клару, ехавшую с фланкерами в арьергарде.
  
   В Данненберг они прибыли как нельзя вовремя. Городишко гудел, словно разворошенный улей, из трактира выставили загулявших офицеров, и теперь там засела жандармерия, занимавшаяся опросом очевидцев. Друзья с каменными лицами проехали мимо оживленно беседующей очереди свидетелей ночного происшествия, и Войцех с трудом сдержал вздох облегчения, не заметив там давешнего егеря. Шулер, по всей видимости, предпочел скрыться, но его товарищи непременно узнали бы настойчивого гусара, к тому же восседавшего на совершенно здоровой лошади.
   Подполковник с комфортом устроился в домике местного священника. Раны уже почти не беспокоили его, и в госпиталь он наведывался всего раз в день, чтобы сменить повязку. В небольшой комнатушке с приходом друзей стало тесно, из спальни высунулось хорошенькое личико баронессы фон Лютцов, одетой в черный мундир, но тут же спряталось, когда муж чуть заметно сдвинул брови. Впрочем, Дитриху, Кларе и Гансу он позволил остаться, только взглянув на напряженные позы младших офицеров эскадрона.
   -- Вас уже ищут, герр лейтенант, -- сообщил он Войцеху ровным голосом, -- я надеюсь, что у вас есть объяснения, как купленная вами вчера лошадь попала в руки генерала Мельчинского. И что вы делали в госпитале перед самым его побегом. Я уверен, что вы сможете рассеять все необоснованные подозрения на ваш счет.
   -- Я купил коня для генерала, -- твердо ответил Войцех, -- с заранее обдуманным намерением. Собрал припасы в дорогу и вывел из госпиталя, воспользовавшись тем, что все собрались у постели умирающей. И не стану от этого отпираться даже перед судом.
   -- У вас есть хоть какие-то оправдания? -- обреченно вздохнул Лютцов. -- Как вы могли, лейтенант, как вы могли?
   Войцех молча протянул ему подписанную Витольдом бумагу. Подполковник внимательно проглядел составленное по всем правилам обязательство и спрятал его в лежащую на столе папку.
   -- Ну, хоть что-то, -- кивнул он, -- возможно, вас не расстреляют, герр Шемет. Возможно. Но с мундиром вы расстанетесь навсегда, это я вам обещаю. Вы служите Пруссии, или вы служите Польше. В двух седлах не усидеть, герр Шемет.
   -- Я служу Пруссии, -- гордо вскинул голову Войцех, -- как могу, как умею. У меня были причины личного характера взять с генерала подписку on parole, герр подполковник.
   -- И какие же? -- удивленно поглядел Лютцов. -- Вы давно знакомы?
   -- Я впервые его увидел, когда мы скрестили сабли, -- ответил Войцех, -- и я не знал тогда, кто он.
   -- И кто? -- усмехнулся Лютцов.
   -- Брат моей невесты, -- тихо ответил Войцех, краснея и оглядываясь на друзей.
   Клара ойкнула, Дитрих присвистнул, а Ганс просиял и облегченно вздохнул.
  
   На протяжении путаного и сбивчивого рассказа Войцеха фон Лютцов сохранял полную невозмутимость, и бровью не поведя, когда Дитрих, улучив момент, сделал рукой жест, долженствовавший означать сбривание усов, Клара непроизвольно взяла Ганса за руку и тут же отскочила от него как могла дальше, а из-за неплотно закрытой двери раздался сокрушенный вздох баронессы Элизы. Конечно, подробности, задевающие честь пани Жолкевской, Войцех опустил, но их никто и не требовал. Но объяснения, почему невеста до сих пор замужем и ничего не знает о предстоящих ей крутых жизненных переменах, дались ему с изрядным напряжением. Подполковник коротко кивнул, вызвал незнакомого Шемету гусарского корнета, сменившего Кернера в должности адъютанта, и отдал распоряжения.
   В тесной каморке, наскоро переоборудованной в гауптвахту, Войцех растянулся на жесткой скамье, покрытой тонким одеялом, положил руки под голову, уставился в закопченный потолок и стал ждать. В маленьком окошке, куда и без решетки протиснуться могла бы разве что кошка, небо начинало темнеть, вначале от плотных грозовых облаков, стремительно сбивающихся в черные горы под восточным ветром, потом от сгущающихся сумерек. Вестовой Лютцова принес арестанту миску супа и ломоть хлеба, огарок в глиняной плошке и позволил минут на пять прогуляться во двор. Жандармы все не шли. Шемет перебрал все возможные варианты развития событий, ни до чего путного не додумался и, наконец, уснул, так и не дожевав ломоть хлеба, зажатый в свисающей со скамьи руке.
   Спать Шемету долго не пришлось. Уже стемнело, когда адъютант его разбудил, вернул под честное слово саблю и фуражку и проводил к фон Лютцову, судя по виду уже собравшемуся в дорогу.
   -- Только шаг неверно ступите, герр лейтенант, -- пообещал командир зловещим шепотом, -- лично пристрелю. Поехали.
   Куда они едут, Войцех спросить не решился. Подполковник назвал его "герр лейтенант", а не по имени, и это давало пусть призрачную, но надежду на то, что все образуется и обойдется. Впрочем, Войцех счел за лучшее готовиться к самому худшему, а надежды отложить на потом.
  
   Через два часа, пройденные размашистой рысью по ночному тракту под мелким моросящим дождем, Шемет начал опасаться за жизнь Йорика гораздо больше, чем за свою. Ехали они на север, где в Хагенове расположилась Главная квартира Вальмодена, и темп для пятидесяти верст взяли слишком быстрый. Но беспокойство оказалось напрасным, вскоре Лютцов свернул на деревенскую дорогу, и они спешились у помещичьей мызы, в окнах которой горел яркий гостеприимный свет.
   -- Нашелся, значит, -- раздался из-за двери знакомый голос Клаузевица, -- ну, пусть войдет. Побеседуем.
   Войцех вошел в небольшую библиотеку, где за обитым зеленым сукном столом сидел начальник штаба Сводного Корпуса, с самым сокрушенным видом.
   -- Вам повезло, молодой человек, -- не здороваясь, сообщил Клаузевиц, -- подполковнику стало известно, что я нахожусь здесь с инспекцией, и он поспешил воспользоваться удобным моментом, чтобы дать вам возможность объясниться с глазу на глаз. В штаб бы вас уж с почестями отправляли, под конвоем.
   -- Благодарю, герр подполковник, -- звякнул шпорами Войцех, -- постараюсь не тратить вашего времени зря.
   -- Расстрелять вас прямо здесь? -- усмехнулся Клаузевиц. -- Успеем. Давайте, молодой человек, все сначала и без обиняков. Как вам вообще пришла в голову безумная мысль отпустить пленного?
   -- Я его не отпустил, -- с неожиданной уверенностью в голосе заявил Войцех, -- я послал его с личным поручением, потому что больше некого было. Кто бы еще согласился поехать для меня в Париж?
   Лютцов прикусил нижнюю губу, чтобы не расхохотаться. На лице Карла Клаузевица появилось выражение глубочайшего удовлетворения происходящим.
   -- Генерала. С личным поручением. Неплохо, неплохо, господин фельдмаршал Шемет. Ну, и как он? Не возражал?
   -- Он посчитал это делом чести, герр подполковник, -- правдиво ответил Войцех, -- и поблагодарил меня за возможность покинуть службу без ущерба для своей репутации. Что может быть лучше? В Париже он может рассказать правду об успехах прусского оружия. А какая от него польза в Сибири?
   -- Никакой, -- согласился Клаузевиц, задумчиво постукивая пальцами по зеленому сукну.
   Войцех терпеливо ждал решения начальника штаба.
   -- Вот что, господин фельдмаршал, -- с полуулыбкой начал Клаузевиц, -- пожалуй, мы разжалуем вас обратно в лейтенанты. И я потороплюсь с утверждением командира первого эскадрона, подыщу на это место менее обремененного планами на семейную жизнь офицера. Так что повышения будете ждать... Скажем, до свадьбы. Я утверждаю ваше решение отпустить пленного on parole. Но не заблуждайтесь на мой счет, герр лейтенант. Доброту на войне я по-прежнему считаю недопустимой роскошью. К сожалению, у меня нехватка опытных офицеров, и я не могу позволить себе расстреливать каждого юного вертопраха, если от него есть польза в бою.
   -- Благодарю, герр подполковник, -- Войцех коротко поклонился, -- даю слово искупить вину безупречной службой.
   -- Принимается, -- усмехнулся Клаузевиц и добавил тихо, -- подполковника фон Лютцова благодари, глупый мальчишка. Это он тебя от жандармов полдня прятал, рискуя своей головой, цену за которую сам Бонапарт назначил. Повторится что-то подобное, я лично тебя пристрелю, это ты понимаешь?
   Войцех кивнул. Список желающих лично его пристрелить пополнялся с каждым днем.
   Аллюр "Три креста"
  
   В конце сентября на Северном фронте наступило некоторое затишье. Партии Лютцова, Тетенборна и Рейхе тревожили неприятеля, действуя на его коммуникациях, окутывая части Даву непроницаемым туманом войны*. На юге, по сведениям, поступавшим из Главной квартиры шведского кронпринца, переместившейся в Цербст, собиралась гроза, какой Европа не видала со времен Аттилы. Богемская и Главная армии под командованием Шварценберга спешили к Лейпцигу с юга, Блюхер прорывался с востока, а принц Бернадот делал вид, что идет туда с севера.
   Черная Стая, несмотря на успехи в "малой войне", рвалась на юг, где смельчаков ждала неувядаемая слава, где решались судьбы Германии и всей Европы, где народы собирались на величайшую битву с общим врагом. Но Сводный Корпус Вальмодена оставался прикрывать Мекленбургское направление, и добровольцам приходилось довольствоваться слухами о чужих победах.
   В первую неделю октября генерал-майор Тетенборн, побуждаемый к соревнованию блистательным успехом экспедиции Чернышева к Касселю, испросил у графа Вальмодена дозволения сделать покушение на Бремен. Королевский Прусский корпус присоединился в этом походе к отряду русских партизан, но Шемету в нем принять участие не довелось.
   За несколько дней до выступления его вызвал подполковник Клаузевиц, где вручил проштрафившемуся лейтенанту срочную депешу с приказом немедля отвезти в штаб командующему одним из корпусов Северной армии генералу фон Бюлов. В тот же день был подписан приказ о назначении командиром Первого гусарского эскадрона Люцовера ротмистра фон Юнкгера, переводом из Русско-Германского легиона, и Войцех, скрепя сердце, признал разумность действий командования, удалившего опального офицера на время вхождения нового командира в должность. Попрощавшись с друзьями и с бывшими уже подчиненными (должность командира полуэскадрона за ним, впрочем, сохранили), Шемет собрался в дорогу.
  
   Запечатанный пакет, врученный Войцеху Клаузевицем, был помечен тремя крестами, и Йорика пришлось оставить на попечение Клерхен. Сменив третьего коня в придорожном трактире, Шемет проклял все на свете. Поясницу ломило, плечи затекли, и даже если бы дорога привела его прямиком в объятия Каролины, свидание вышло бы благопристойным до целомудрия, ввиду неотвратимых последствий бешеной скачки. В Цербст он прибыл в густых вечерних сумерках седьмого октября и, влетев в штаб фон Бюлова, выяснил, что можно было и не торопиться, генерал еще утром отбыл в Мюльбек, сопровождая кронпринца на совещание с Блюхером.
   Принял курьера начальник штаба, генерал-майор Герман фон Бойен, и содержание послания тут же перестало быть секретом. Подполковник Лютцов ходатайствовал о переводе своего отряда в 3-й прусский корпус Бюлова, в надежде, что под его командованием добровольцам удастся внести более весомый вклад в дело освобождения Германии.
   В ожидании, пока ему отведут квартиру для ночлега, Войцех праздно шатался по штабу, прислушиваясь к разговорам. Бернадот, хотя и перевел свою армию через Эльбу, не двигался дальше окрестностей Дессау, и Блюхер, желая увлечь его своим примером, выдвинул вперед корпуса Йорка, Ланжерона и Сакена. Это движение, угрожавшее сообщениям маршала Нея с главными силами французской армии, расположенными в окрестностях Дрездена, заставило его отступить к Эйленбургу, уничтожив все мосты на Мульде. К тому же, войска Нея, состоявшие из разноплеменных офицеров и солдат, совершенно упали духом после перенесенных неудач, и высланные навстречу неприятелю разведывательные партии каждый день приводили множество перебежчиков и дезертиров.
   За ужином, накрытым для младших офицеров штаба, Шемет с удивлением обнаружил, что о нем тут наслышаны. Вилли Радзивилл, бессменный адъютант фон Бюлова с начала кампании, уши прожужжал сослуживцам о берлинском приключении и знаменательной роли в нем графа Шемета. Сожаления о том, что он разминулся с Вилли, слегка скрасила неожиданная откровенность сотрапезников. Главнокомандующего Бернадота в 3-ем корпусе считалось хорошим тоном недолюбливать и слегка презирать, за холодность к союзному делу, нерешительность и непоследовательность. Войцеху, разумеется под строжайшим секретом, поведали, что Бюлов готов выступить на соединение с Блюхером, не дожидаясь приказа кронпринца, и только прямой запрет прусского короля до сих пор удерживал генерала от этого решительного шага.
   С утра Шемета снова вызвали к Бойену. Надежда присоединиться к товарищам, штурмующим Бремен, развеялась прахом. Сославшись на невозможность отрядить в Мюльбек кого-то из своих подчиненных, начальник штаба 3-го корпуса вручил отбившемуся от "Стаи" лейтенанту пухлый пакет, все с теми же тремя крестами, пожелал доброго пути и с головой ушел в работу. Войцех вздохнул и отправился на конюшню за казенной лошадью.
   С этой минуты Шемета понесло по дорогам Саксонии, как сорванный с дерева осенним ветром лист. Навстречу, наперерез, вдогонку, с фланга маршировали во всех направлениях войска, с песнями шагала пехота, ровными шеренгами заезжали драгуны и кирасиры, артиллерия, конная и пешая, катила на позиции, менявшиеся с каждым часом.
   Бюлова Войцех отыскал под осажденным пруссаками Виттенбергом, и, едва успев перекинуться с Вилли парой теплых слов, отправился с новым поручением, на этот раз к Бернадоту, в очередной раз пытавшемуся отгородиться от наступающих войск Бонапарта разрушенными мостами на Эльбе. Из Кётена, чертыхаясь на трех языках (французский временно из обихода пришлось исключить), Шемет отправился к Блюхеру, отошедшему к тому времени за Мульду и Заале. Измотанные переходами войска спали на биваках, население Саксонии, истощенное бесчисленными реквизициями и фуражировками обеих сторон, мечтало только об одном, чтобы уж кто-нибудь одержал победу, и война переместилась за Одер или за Рейн.
   Наполеон, казалось, тоже никак не мог принять окончательного решения. Отказавшись от мысли разгромить поодиночке отступившие перед ним, но не потерявшие связи друг с другом Северную и Силезскую армии, он повернул на юг, навстречу Богемской армии Шварценберга, обошедшей Дрезден и спешившей к Лейпцигу с тыла.
  
   Командиров и генералов Шемет за свою службу повидал разных. Хороших и не очень, осторожных и безрассудных, отечески заботящихся о солдатах или не считающих своих убитых. Но генерал "Вперед" произвел на него неизгладимое впечатление с первого же взгляда. Седой как лунь и прямой как кавалерийский клинок, Блюхер говорил резко и коротко, решения принимал быстро и безоглядно, серые глаза его горели молодым задором из-под сурово сдвинутых бровей, лихо закрученные кавалерийские усы воинственно топорщились, когда генерал отдавал свои судьбоносные приказы.
   Молодого офицера в черном мундире цветов объединенной Германии генерал решил пока оставить при себе, "на удачу", как он сам выразился, объявляя Шемету свою волю беспрекословным тоном. Войцеху дали час, чтобы привести себя в подобающий вид, накормили и выдали свежего коня из ремонтерного резерва. Оставшееся перед выступлением время Шемет провел, знакомясь с Бураном. Сабле в этой битве предстояло остаться в ножнах, но лететь сквозь град ядер и ливень пуль с пакетом, от которого мог зависеть исход генерального сражения, было ничуть не менее почетно, чем вести эскадрон в бой, а остаться в живых важнее, чем убить врага. И тут, конечно, очень многое зависело от лошади. Буран к новому знакомому отнесся с доброжелательным спокойствием, похрустел сахарком, ткнулся мордой в плечо, испрашивая добавки, и под седлом вел себя так, словно они давние друзья и боевые товарищи.
   К тринадцатому октября Блюхер, несмотря на гневные протесты Бернадота, славшего ему гонца за гонцом, перевел Главную квартиру в Гаале, на берегу Заалы. Генерал "Вперед" выжидал, пуская клубы дыма из огромной трубки, с которой не расставался даже за обедом, осыпал замысловатыми ругательствами Бонапарта, кронпринца, союзных монархов, австрийский генералитет в целом и великого придворного полководца Шварценберга в частности. Шемет, уже два дня дежуривший при Блюхеровой квартире в ожидании поручений, заучивал генеральские проклятия наизусть, бесшумно шевеля губами, и признавая, что по части военного красноречия ему командующего Силезской армией не догнать и за сто лет.
   Страсти накалялись. Доведенный упрямством Блюхера, не желающего отсиживаться за Эльбой, пока Шварценберг разгромит противника или, по крайней мере, значительно ослабит его, кронпринц прислал генералу очередное письмо, где в самых настоятельных выражениях требовал подчинения своим приказам. Бернадот ссылался в письме на Его Величество императора Александра, который, якобы, дал указания, согласно которым в определенных обстоятельствах командующий Силезской армией должен подчиняться ему, командующему Северной армией. После зачтения письма вслух перед всем штабом, Войцех оценил срок своего ученичества ораторскому искусству лет в двести.
   До отрытого разрыва между полководцами, впрочем, не дошло. К вечеру в Гаале лично явился представитель Великобритании при Северной армии, генерал Стюарт, и сообщил, что кронпринца удалось убедить поучаствовать в грядущей битве. Пригрозив ему лишением английских субсидий. От громового хохота Блюхера задрожали оконные стекла.
   Туманным октябрьским утром пятнадцатого числа Блюхер выступил в поход во главе корпуса генерала Йорка. Накануне все кабачки и трактиры Гаале были забиты добровольцами ландштурма, составлявшими большую часть Йорковых войск. Звенели стаканы, к задымленным потолкам взлетали студенческие песни Геттингена и Берлина, Йены и Гейдельберга, Лейпцига, под стенами которого воинам предстояло пролить свою кровь. Никогда прежде в маленьком университетском городке Гаале не звучало столько гимнов Отечеству и Свободе, никогда прежде Германия не была столь близка к единению и славе. И Войцех, отпущенный до утра с дежурства, сидел в кругу новых товарищей, присоединяя свой голос к песням и здравицам.
   К девяти утра вся Силезская армия была на марше. Блюхер, обозревающий стройные ряды добровольческой кавалерии Восточной Пруссии, приветствовал всадников.
   -- Вперед, дети мои! Зададим французам старую добрую прусскую трепку! Если кто-то к вечеру не покроет себя славой или не погибнет на поле боя, значит, он сражался как шелудивый сучий ублюдок. Надерем их тощие задницы, ребята!
   Выходя из Галле с главными силами, Блюхер отправил корпус Сен-Приста по другой дороге, приказав распространять слухи, что за ним следует вся Силезская армия. Эта военная хитрость имела успех, обороняющий северные рубежи Лейпцига маршал Мармон так и не получил подкреплений и вынужден был с двадцатью двумя тысячами человек при восьмидесяти четырех орудиях занять позицию между Мёкерном и Ойтричем.
   Силезская армия остановилась возле Шкейдица, корпус Йорка занял обе стороны дороги, ведущей через селение, корпус Ланжерона встал левее, в двух верстах, корпус Сакена остался в резерве. Утром шестнадцатого октября Блюхер лично повел всю кавалерию трех корпусов в усиленную рекогносцировку, обнаружив неприятеля в бору между селениями Радефельд и Лиденталь. Войцех носился между штабами корпусов, развозя диспозицию, передавая приказы, меняющиеся с каждым новым донесением разведки, и чувствовал, что собственными руками творит историю. Что чувствовал Буран, чьи ноги в этом принимали главное участие, так и осталось секретом.
   Уже к полудню корпус Ланжерона вытеснил авангард неприятеля с занятой у Радефельда позиции. Йорк двинулся по большой дороге на Мёкерн, и Мармон, видимо, предположив, что это и есть главное направление атаки, в спешке начал перестраивать побатальонно свою оборону.
   -- Они разворачиваются! -- довольно заметил Блюхер Ланжерону, в корпусе которого находился с самого начала сражения. -- Самое время расколошматить их в сучью требуху.
   Генерал поднял зрительную трубу, оглядывая поле боя.
   -- Доннерветтер мне в печенку! У нас брешь по центру!
   Он обернулся и жестом подозвал к себе Шемета, нетерпеливо ожидающего приказа.
   -- Скачи к Сакену, лейтенант. Передай, пусть займет центр кавалерией. А мы пойдем к Подельвицу, прикроем левый фланг. Туда и обратно, парень, ты мне еще понадобишься сегодня.
   К Сакену и обратно Войцех успел как раз вовремя. Через полчаса началась обоюдная канонада, от грохота пушек задрожала земля, от свиста ядер заложило уши, кони заплясали под всадниками в предвкушении бешеной скачки. С юга эхом доносился приглушенный гром -- под Вахау перешел в наступление Шварценберг.
   Снова и снова штурмовал ландвер корпуса Йорка баррикады Мёкерна, огрызающиеся пушечными залпами. Мертвые тела грудами громоздились у околицы селения, но добровольцы, отступив и перегруппировавшись, шли в атаку с прежним ожесточением. На помощь Йорку двинулась Вторая бригада принца Карла Мекленбургского, встреченная картечью и потерявшая множество людей, в то время, как сам Мармон поспешил на выручку французской артиллерии.
   Пользуясь замешательством в рядах мекленбуржцев, несколько французских батальонов перешли в контрнаступление. Морские гвардейцы, подпустив восточно-прусских фузилеров на пятьдесят шагов, встретили их ружейным залпом, совершенно расстроив ряды, но подполковник Лобенталь с двумя батальонами того же полка бросился вперед и, опрокинув моряков, с барабанным боем двинулся на ближайшую батарею.
   Выехавший вперед принц Карл, получив тяжелую рану, передал командование отважному Лобенталю. Взлетели на воздух четыре неприятельских зарядных ящика, взорванные начальником артиллерии Йоркова корпуса подполковником Шмидтом, и одна из батарей, наконец, замолчала. Пруссаки ринулись в штыковую атаку, перебив всю орудийную прислугу, но принуждены были отступить, когда Мармон бросил против них всю дивизию Компана. И только яростная атака Мекленбургских гусар заставила французов вернуться в Мёкерн. Вторая бригада потеряла в этом бою всех батальонных командиров, в их числе и смельчака Лобенталя.
   Мёкерн штурмовали дом за домом. Ожесточение противников дошло до такой степени, что пленных не брали, защищающих строения французов без всякой пощады кололи штыками и забивали прикладами. Отступающий неприятель оставил горящее селение, через которое двинулась Первая бригада корпуса Йорка. Генерал ввел в бой свою пехоту до последнего солдата, прусская артиллерия, расстреляв почти все заряды, постепенно умолкала, французская же усилила канонаду. И тогда Йорк решился отправить в бой все свои резервы. Бросились в атаку Бранденбургские гусары, бригады Горна и Гюнербейма, до того не участвовавшие в рукопашной, пошли в штыки.
   -- Сакена к Мёкерну! -- рявкнул главнокомандующий. -- В карьер, парень, аллюр -- три креста!
   Буран сорвался с места, оправдывая свое имя. Пули свистели над головой вжавшегося в шелковистую конскую гриву Шемета, ядра взрывали землю справа и слева, но всадник и конь неслись сквозь битву, словно заговоренные. Через четверть часа корпус Сакена присоединился к атаке на Мёкерн, и неприятель дрогнул.
  
   На левом крыле корпус Ланжерона овладел селениями Клейн и Гросс-Видерич. Но к трем часам пополудни Домбровский, усилясь войсками дивизии Дельмаса, вытеснил союзников из обоих селений, заставив отступить за Эльстер с большими потерями. Завязалось жаркое дело, в бой пошли русские полки -- Апшеронский и Якутский, особенно отличился Ряжский полк, отбивший французское знамя. Генералы Ланжерон и Рудзевич с Шлиссельбургским полком без выстрела атаковали Видерич, захватив шесть орудий и часть французских парков.
   В восемь вечера Блюхер послал в Главную квартиру союзных монархов известие об одержанной победе. Трофеями победителей стали один императорский орел, три знамени, пятьдесят восемь орудий и две тысячи пленных. Убитыми и ранеными неприятель потерял не меньше шести тысяч человек. Ранен был и сам маршал Мармон. Но Силезская армия оплатила свой триумф дорогой ценой, только в корпусе Йорка из строя выбыли пять с половиной тысяч бойцов.
   Ночью Главная квартира Блюхера переместилась в Гросс-Видерич. Северная армия, несмотря на обещания Бернадота поддержать наступление, задерживалась у Гаале. Кронпринц, по настоянию британского эмиссара лорда Стюарта, прислал в подкрепление Блюхеру генерала Винцингероде, со всей кавалерией его корпуса, но основные силы Бернадота все еще были далеко.
   Выспаться Войцеху не довелось. Главнокомандующий поднялся ни свет, ни заря и отправился на передовые посты, где обнаружилось, что неприятель все еще занимает селения Ойтрич и Голис. Шемет снова помчался к генералу Сакену с приказом взять Голис.
   Мариупольский и Ахтырский гусарские полки, следовавшие в колонне, кинулись на неприятельскую кавалерию, не теряя времени на перестроение в линию, опрокинули ее и, прорываясь через картечный огонь, отогнали за линию пехоты. Построившиеся в каре войска Домбровского встретили их ружейным залпом, но русские гусары, окружив свою добычу -- пять сотен французских кавалеристов и пять артиллерийских орудий, проложили себе саблями обратный путь к корпусу Сакена, атакующему Голис.
   Блистательная атака гусар заставила Мармона и пришедшего к нему на помощь маршала Нея отступить к Галесскому предместью. В полдень примчался гонец от Шварценберга, венгерский граф Стефан Сечени, с известиями о победе союзников у Вахау. Отважный всадник прорвался сквозь занятую французами территорию, и конь его, покрытый пеной, тяжело дышал, но на смуглом лице сияла довольная улыбка.
   -- Наполеон еще на рассвете прислал в Главную квартиру предложение перемирия, -- сообщил Сечени, -- но оно не было принято. И не будет. Шварценберг рассчитывает на вас, генерал, завтра утром он возобновит сражение. Будем гнать французов до самого Парижа.
   -- Шварценберг погонит, -- проворчал Блюхер, -- вояка паркетный. Не гусар, что с него возьмешь?
   Войцех, присутствовавший при разговоре в числе ординарцев Блюхера, молодцевато выпрямился. Он вспомнил, что генерал "Вперед" начинал свою карьеру в шведском гусарском полку, и бесшабашную гусарскую удаль с годами не утратил.
   -- Из Лейпцига лазутчик прибежал, -- продолжал докладывать Сечени, -- говорят, Фридрих-Август в подвале обедает, канонады их Королевское Величество бояться изволят. А Наполеон приказал ввечеру во все колокола звонить о своей победе. Вот ведь до чего дошел, корсиканская собака, брешет и бровью не ведет. Ну, отзвоним мы еще по нему панихиду, непременно отзвоним.
   -- Саблями отзвоним, не сомневайтесь, граф, -- усмехнулся в седые усы Блюхер, -- славное дело выйдет. А Бернадот к раздаче наград, как раз, подоспеет. Этому он на французской службе научился, чертов гасконец.
   -- А что обозы французские? -- поинтересовался барон Мюффлинг, генерал-квартирмейстер Блюхера, хладнокровный и практичный, словно созданный, чтобы уравновесить горячий нрав полководца. -- Отходят понемногу к Рейну?
   -- Ни обозы, ни резервная артиллерия, -- покачал головой Сечени, -- о мире просит, но драться готовится до конца.
   -- Может быть, он надеется, что ему "золотой мост" построят? -- усмехнулся Гнейзенау, начальник штаба Силезской армии. -- Думаю, что Кутузов был последним, кто пытался применить на практике эту устаревшую стратегию. Да и у него мост хлипкий получился, Бонапарт от Березины еле ноги унес.
   -- От нас не уйдет! -- прорычал Блюхер. -- Повесим корсиканского выскочку. Даже в Париж не потащим, тут же, в Лейпциге, и повесим.
   Войцех с намерением Наполеона повесить, в общем-то, не спорил. Но в Париж ему все равно хотелось.
  
   Битва в тот день затихла, если не считать славного кавалерийского дела под Голисом. Противники зализывали раны, войска, изможденные вчерашними боями, уныло маршировали по иссеченной речушками и каналами равнине, канонада смолкла, и только от Пробстгейде доносился дальний гром рвущихся снарядов -- французы жгли зарядные ящики. К вечеру число бивачных огней на юге возросло чуть не вдвое, к Лейпцигу подошли Польская армия Беннингсена и австрийский корпус графа Коллоредо. Бернадот, наконец, соизволивший выступить к югу и понукаемый к решительным действиям не только прусскими и русскими, но даже шведскими сослуживцами, самостоятельно действовать не решался и слал Блюхеру предписания, требуя перейти на правую сторону Парты.
   Разъяренный Блюхер к ночи примчался в Брейтенфельд, где кронпринц вытребовал у него корпус Ланжерона в подкрепление к силам Северной армии, и так превосходящей Силезскую численностью, в обмен на обещание перейти Парту. Переводчиком между Блюхером, не знавшим французского, и Бернадотом, не знавшим немецкого, был сам принц Вильгельм Прусский, младший брат короля, весьма дипломатично заменявший "миллион доннерветтер!*" на "очень плохая погода", к глубокому неудовольствию присутствовавшего при судьбоносном совещании в качестве ординарца Шемета.
   Сам главнокомандующий Силезской армией остался при корпусе Ланжерона, желая лично проследить, чтобы у кронпринца не возникло ни малейшего повода уклониться от участия в сражении. Едва лишь успел он возвратиться в Ойтрич, ранним утром восемнадцатого октября, как по всему протяжению линии, занятой французами вокруг Лейпцига, заговорили пушки. Началась Битва Народов за независимость Германии и Европы.
  
   Блюхер, выступивший с корпусом Ланжерона из Ойтрича, направился в Мокау, где саперы наскоро наводили мост через Плессну. В пути их нагнал очередной посланец Бернадота, требовавшего, чтобы корпус присоединился к нему в Таухе, где переправлялась Северная армия. Этот маневр стоил бы Блюхеру четырех часов даром потерянного времени, и генерал "Вперед" самым решительным тоном передал кронпринцу, что генерал Ланжерон будет ожидать его приказаний на левом берегу Парты, у Наундорфа, и велел продолжить движение. Нетерпение старого гусара дошло до того, что, не дожидаясь, пока саперы закончат работу, он приказал войскам переправляться вброд, по пояс в воде под холодным проливным дождем. Войцех, восседавший на Буране, при этом маневре всего лишь промочил ботики и мысленно возблагодарил покойного графа Шемета, предусмотрительно записавшего сына в кавалерию.
   На юге боевые действия начались еще до рассвета. Войцех, которого командующий решил придержать при себе до поры, с почтительного расстояния выслушивал громогласные рапорты взмыленных гонцов, докладывавший о лихой атаке корпуса Платова, наделавшей переполоху в неприятельских обозах, о занятии войсками Беннингсена оставленного французами Кольмберга, о тяжелых боях, которые вели австрийские части графа Кленау за селения Гольцгаузен и Цуккенгаузен.
   Барклай де-Толли, которому не повезло больше всех, поскольку именно за его спиной на холме расположились три союзных монарха, непрестанно вмешивавшихся в его распоряжения ходом битвы, ожесточенно атаковал сильные французские позиции у Пробстгейды, австрийские войска принца Гессен-Гомбургского, несмотря на полученный приказ оставаться в оборонительном положении, ринулись преследовать неприятеля, в беспорядке отступавшего от Вахау.
   Первой через Парту переправилась артиллерия, и тридцать шесть батарейных орудий немедля открыли огонь по Нейчу, где расположились войска генерала Сугама. К Ланжерону, наблюдавшему за переправой, снова примчался гонец от Бернадота, с требованием дождаться подхода Северной армии на правом берегу, но находившийся при корпусе Блюхер этот приказ отменил.
   -- Передайте кронпринцу, что граф Ланжерон, в ожидании его приказаний, уже перешел Парту, -- процедил в седые усы генерал, -- и собирается атаковать Шенфельд. Если Его Высочество не поторопится, следующий приказ настигнет нас уже в Лейпциге.
   Гонец развернул коня и умчался на северо-восток, и Блюхер разразился очередной чередой проклятий.
   -- К Сакену скачи, лейтенант! -- решительно заявил командующий, подзывая Шемета. -- Передай, пусть Галесскую заставу берет. Да втолкуй ему по-русски, чтобы Бернадота не ждал. Без гасконцев обойдемся.
   Раз за разом штурмовали заставу русские войска, но занявшая ее пехота Домбровского упорно оборонялась, и даже перешла в наступление, покушаясь овладеть Голисом, но была отброшена фузилерными батальонами Горна. В этом бою пал отважный генерал Неверовский, первым ворвавшийся в предместье, получил смертельную рану генерал-майор Гине, подтянувший артиллерию на расстояние пистолетного выстрела от заставы, полковник Рахманов и командир Камчатского полка майор Салманов были убиты.
   Генерал Ланжерон у Шенфельда сражался не менее доблестно. Селение обороняли французские части под личным руководством маршала Мармона, и на улицах кипел яростный штыковой бой. От артиллерийского огня занялся пожар, быстро охвативший все селение, и русские принуждены были отступить. Крики раненых, своих и чужих, еще долго доносились из бушевавшего в Шенфельде огня, заставляя содрогаться даже самых суровых ветеранов.
   В одно время с этим произошло и радостное событие. Саксонские, а вслед за ними и Вюртембергские части в разгар сражения перешли на сторону Союзников. Разорение французами Саксонии, презрительное высокомерие наполеоновских военачальников по отношению к германским союзникам и мысли о будущем Отечества привели командиров к такому решению, всецело поддержанному войсками.
   К двум часам пополудни все атаки Силезской армии были отбиты, войска Беннингсена, оттеснив неприятеля, остановились в ожидании подхода прочих армий, Северная армия едва успела прибыть на поле сражения, а войска Гиуляя потеряли время в бесполезных переходах с места на место. Но уже Союзные армии, образуя непрерывную дугу стали и огня между Плейссой и Партой, готовились возобновить сражение, долженствующее решить судьбу Европы.
   Как только Северная армия заняла указанное ей место на поле сражения, Блюхер приказал снова атаковать Шенфельд. Войска Сен-Приста двинулись вперед, поддерживаемые огнем батарей, установленных на правом берегу Парты. Гром канонады, ружейная трескотня, разрывы гранат, призывы наступающих и обороняющихся, конское ржание, лязг штыков и сабельный звон -- все смешалось в единый гул битвы, воспламеняющий отвагой мужественное сердце воина. В разгар сечи обрушилась объятая пламенем колокольня, облака пыли и порохового дыма закрыли солнце, ночной мрак, спустившийся на Шенфельд среди ясного дня, на несколько минут прервал кровавое действо, вскоре разгоревшееся с новой силой.
   Французская дивизия Дюрютта снова заняла Паунсдорф, разобщив войска Беннингсена от Силезской армии, но к нему уже рвался корпус фон Бюлова, во главе с кавалерийской бригадой принца Гессен-Гомбургского, и сияние сабель горделиво соперничало с блеском солнечных лучей на кирасах и касках. Взлетели, полыхая огнем, британские ракеты -- бригада Боге вступила в бой, и неприятель в панике бросился врассыпную.
   -- Два раза, -- сокрушенно прошептал Войцех, покачав головой, -- мне этого не пережить.
   -- Чего вам не пережить, лейтенант? -- с усмешкой поинтересовался генерал Гнейзенау, в этот момент неожиданно оказавшийся рядом с Шеметом.
   -- Мне дважды придется приглашать корнета Клару Лампрехт танцевать, -- вздохнул Войцех, -- я другу проспорил. На первый раз я бы мог еще отделаться надранными ушами, но на второй...
   -- Представьте меня фройляйн корнет, -- рассмеялся генерал, -- и я возьму ваш долг на себя. Надеюсь, мои уши она тронуть не решится.
   -- Надейтесь, -- хмыкнул Войцех, -- но представлю, непременно.
   Шенфельдом союзники овладели только к шести вечера, после восьмого приступа, потеряв при этом не менее четырех тысяч человек. Но и неприятельские потери были не меньше. Селение пылало, от прежде крепких каменных домов остались только обгорелые печные трубы, в рытвинах и канавах лужицами стояла бурая густая жижа. Корпус Бюлова занял высоты за Шенфельдом, угрожая сообщению французов с Лейпцигом, и неприятельские войска в спешном порядке отступили к городу.
   В сумерках Шварценберг созвал всех корпусных командиров на "монарший холм", где расположились союзные венценосцы, и, с их высочайшего соизволения, объявил приказание готовиться назавтра к новому бою, а, если неприятель отойдет за городские стены, то и к штурму Лейпцига. Армии союзников подступили к последним рубежам французской обороны, и ночью можно было слышать крики неприятельских часовых.
   Войцех задремал прямо на сырой пожухлой траве, завернувшись в шинель. Стреноженный Буран стоял рядом и тихо сопел во сне.
   Ночью со стороны французских биваков доносился непонятный шум, неприятель то ли отступал, то ли готовил город к обороне, прорубая бойницы в хлипких деревянных палисадах, укрепляя старые ворота застав, сооружая на улицах баррикады. Туманный рассвет сменился ясным осенним утром, и солнце, осветившее равнину, обнаружило, что французы совершенно оставили позиции у Пробстгейды и поспешно отходят к городу.
   Рассвет застал союзные войска уже на марше. Со всех сторон спешили армии к Лейпцигу, чтобы довершить начатое тремя днями ранее дело. Поле боя было устлано телами павших, в госпиталях и лазаретах раненые лежали вповалку, лекари не успевали резать раздробленные пулями, картечью и ядрами конечности, и товарищи их горели яростным желанием призвать к ответу Бонапарта, по чьей злой воле Европа уже более десятилетия пылала военным пожаром.
   Из записки, посланной Блюхеру главнокомандующим Шварценбергом, стало известно, что император Александр и король Фридрих-Вильгельм, по прибытии к Тонбергу, тотчас же были встречены депутацией Лейпцигских граждан и полковником Рисселем, присланным саксонским королем, предлагавшими сдачу города при условии свободного отступления всех находившихся в нем войск и поручавших судьбу граждан великодушию победителя.
   К королю тотчас же были отправлены генерал Толь и флигель-адъютант прусского короля подполковник фон Нацмер. Но Фридрих-Август отказался от предложенных союзниками условий, и штурм города начался еще до конца переговоров.
  
   С северной стороны, откуда наступала Силезская армия, неприятель оборонялся особенно ожесточенно. Галесская застава прикрывала путь отступления на Лютцен и с флеши, преграждавшей путь в предместье наступающих встретили яростным огнем.
   Блюхер вздыбил коня и выхватил из ножен саблю, сверкнувшую в солнечных лучах смертоносной сталью, последним приговором врагу.
   -- Forwards! -- раздался боевой клич старого генерала, и он, не оглядываясь, рванулся вперед, увлекая за собой войска.
   -- Вперед! -- по-русски повторил Войцех. Золотая рукоять привычно легла в стосковавшуюся по клинку руку. Он тронул коленями коня, и Буран понес его вперед, под французские пули и картечь. К победе и славе.
  
   * -- Туман войны (нем. nebel des krieges) или Туман неизвестности -- термин, введённый в трактате "О войне" Карлом фон Клаузевицем для обозначения недостоверности данных о положении на театре военных действий.
   * -- В буквальном переводе с немецкого весьма экспрессивное ругательство "доннерветтер" действительно означает "плохая погода".
   Гром победы, раздавайся
  
   Пороховой дым ел глаза, раздирал горло едкой гарью, выжигал легкие. Войцех, давно уж бросивший кому-то из штабных, не глядя, поводья Бурана, в пятый раз лез на проклятую флешь с саблей в руке. Архангелогородский полк подполковника Шеншина из корпуса генерала Капцевича атаковал Галесскую заставу, прикрывавшую мост на Парте, с фронта, под прицельным картечным огнем трех орудий и засевших в палисадах стрелков. Незнакомый поручик, годами тремя старше Шемета, упал с простреленной навылет грудью.
   -- Поднажмем, братушки! -- сиплым от дыма голосом орал Шемет. -- Эх, братцы, еще раз! Вперед, вашу мать! Вперед!
   И русские мужички шли под пули за незнакомым мальчишкой в чужом черном мундире, лезли на вал, кололи штыками, били прикладами, падали, поднимались, снова перли железной стеной, по трупам своих и чужих, по телам раненых, среди огня и дыма.
   Наконец, майор Богданович с Екатеринбургским полком ворвался на флешь, опрокинув неприятеля, и погнал его с заставы по Герберштрассе. За ним кинулись остальные войска Капцевича. Войцех, с трудом протолкавшись в сутолоке к штабной колонне, забрал коня и собирался присоединиться к преследованию. Битва захватила его целиком, под ногтями запеклась чужая кровь, на испятнанном сажей лице яростно горели голубые глаза.
   -- Сакену передать, пусть мост через Эльстер перекроет! -- остановил Шемета грозный голос Блюхера. -- Уйдет же, корсиканская собака, снова уйдет!
   Войцех, на ходу приняв пакет с приказом из рук барона Мюффлинга, полетел по узким улочкам городских предместий, скрипя зубами от нахлынувших горьких воспоминаний. Попадись ему в этот момент в руки комендант Лейпцига Арриги -- нарубил бы в колбасный фарш, не поглядев на ценность вельможного пленника. Но герцог Падуанский Войцеху по пути не встретился.
   Зато на каждом шагу ему встречались свидетельства ожесточенной битвы. В некоторых домах все еще шла перестрелка, улицы были завалены трупами, мародеры, невзирая на ружейный огонь, обдирали подчистую французов и русских, австрийцев и пруссаков, и обнаженные тела недавних противников белели под неярким осенним солнцем, неотличимые друг от друга. Вороны покинули город, предпочитая обедать в более спокойной обстановке, на поле битвы, бродячие собаки дрались за лакомый кусочек, жалобно взвизгивая, когда рядом свистела шальная пуля, и тут же возвращаясь к прерванной трапезе.
   Двадцать тысяч французов, запертых в Лейпциге, отчаянно сопротивляясь, сражаясь за каждый дом, каждый переулок, отступали к Эльстеру, к каменному мосту -- единственному пути из города, оставшемуся свободным. Туда-то генерал Блюхер и посылал корпус Сакена, и Войцех, передав приказ, присоединился к авангарду, поскольку прорываться обратно к Галесской заставе, уже занятой Силезской армией, было бессмысленно.
   В час пополудни передовой отряд стрелков Сакена, перебравшись через Эльстер по лазаретному мостику у госпиталя Якоба, открыл огонь по отступавшим неприятельским колоннам. Войцех, пристроившийся к взводу Лубенского гусарского полка, уже выезжал к реке, когда земля содрогнулась, и каменный ливень обрушился с реки в самое небо. Мост через Эльстер взлетел на воздух.
   На мосту в это время находились тысячи человек. Тех, кто уцелел, осыпало ошметками человеческих и конских тел и градом битого камня. Крики живых, стоны умирающих и истошное конское ржание слились в единый вопль страдания, и Войцех, в мгновение отрезвевший от пьянящего угара битвы, с ужасом наблюдал, как река огибает красной пеной образовавшиеся островки кое-где еще шевелящейся плоти.
   Сотни людей, остававшихся на восточном берегу Эльстера, бросились в воду, другие заскользили к реке по крутому осклизлому берегу. Это было достойное завершение величайшей битвы Европы.
  
   Мост, вне всяких сомнений, взорвали сами французы. Среди союзников тотчас же поползли слухи, что приказ о взрыве отдал Наполеон, к тому времени уже скрывшийся из Лейпцига, чтобы оторваться от возможной погони. Но, как выяснилось позже, это была трагическая случайность. Под каменными арками моста была заложена пороховая мина, которую командир инженеров, генерал Дюлалуа, поручил взорвать начальнику своего штаба, полковнику Монфору, когда арьергард французской армии перейдет Эльстер, при первом приближении союзников. Но Монфор, отправившийся к Бертье для уточнения приказа, оставил у моста капрала с тремя саперами, которые и зажгли фитиль, едва завидев русские мундиры на другом берегу реки.
   Известие о взрыве моста немедля разнеслось по всему городу, повергая французов в ужас. Войска, до того героически оборонявшие последние рубежи, бросились бежать, в надежде перебраться через Эльстер вброд или вплавь, многие части положили оружие, сдаваясь на милость победителя.
  
   Простившись с гусарами, Войцех отправился разыскивать Блюхера. Навстречу ему тянулись колонны пленных, по узким улочкам, громыхая на ухабах, ползли заваленные трупами телеги, подбиравшие валявшиеся на дороге тела. Тем, кто погиб в зданиях или под обломками, еще предстояло дождаться своей очереди. На одной из телег шевельнулась выбившаяся из-под груды рука, и возчик милосердно успокоил цепляющийся за жизнь груз тяжелой дубинкой. Конские трупы просто оттащили поближе к домам, и улицы уже начали полниться сладковатым запахом падали.
   Ближе к рыночной площади следы ожесточенной битвы почти исчезли. По улицам маршировали потрепанные полки союзников, браво печатая шаг, конница проходила, посылая воздушные поцелуи высунувшимся из окон хозяйкам и горничным, машущим платочками победителям, бойкие торговцы уже сновали с лотками, предлагая нехитрую снедь за бешеные деньги. Судя по всему, Лейпциг ожидало не только моровое поветрие, но и голод. Но в победный час задумываться об этом не хотелось никому.
  
   Протиснувшись сквозь бурлящую на площади толпу, Войцех разглядел восседавших верхами монархов, милостиво приветствующих собравшуюся публику. Российский император, с самым благосклонным видом трижды облобызал Блюхера, и генерал дежурно улыбнулся в седые усы. Фридрих-Вильгельм подчеркнуто дружелюбно беседовал с императором Францем, саксонского монарха на торжество не пригласили. Заиграл военный оркестр, Шемет выругался, сплюнул и, углядев сбившихся в кучку далеко за царственными спинами младших офицеров штаба, направился к ним в поисках обеда и ночлега.
  
   Пристроив Бурана на конюшне при Прусском Отеле, где разместился штаб фон Блюхера, Войцех отстоял чуть не два часа в очереди в мыльню, отобедал на казенный счет тушеной с салом капустой и кружкой пива и отправился на охоту за новостями. На площади вновь гремели полковые оркестры -- принц Бернадот устраивал военный парад в честь союзных монархов. Оглушительно пели трубы, звенели литавры. "Гром победы, раздавайся, веселися, славный росс!" Император Александр вежливо улыбался, глядя на чистенькие мундиры шведов и отбивал такт хлыстиком по сверкающему голенищу сапога. Веселиться не хотелось совсем. Хотелось поскорее убраться из гниющего Лейпцига, вернуться к своим, к Дитриху и Кларе, в "Черную стаю".
  
   Мрачное настроение развеял знакомый голос. Вилли Радзивилл, в новеньком пехотном лейтенантском мундире, пробирался к нему через толпу, приветственно маша рукой. Новостей и сплетен у Вилли оказалось с избытком. Пользуясь своим высоким родством, Вилли выпотрошил из особ приближенных к тронам самые свежие сведения и щедро поделился ими с Войцехом.
   Короля Фридриха-Августа ожидала участь военнопленного. Его Саксонскому Величеству предстояло путешествие в Берлин. Впрочем, вместе с семьей и на весьма почетных условиях.
   -- Русский царь, говорят, лично с ним беседовал, -- сообщил Вилли на ухо другу, -- "Уважение к вашему несчастному положению не позволяет мне входить в разбирательство побуждений, управлявших вашею политикою". Несчастное положение! Страдалец коронованный! Тьфу! Они что, с завязанными глазами по городу проехали?!
   -- В ухо шепчут, а не орут, Вилли, -- хмыкнул Войцех, но тут же посерьезнел, -- у них зрение устроено иначе, чем у простых смертных, это я тебе точно говорю.
   -- Блюхер, говорят, злился как сам черт, -- продолжил Радзивилл, -- он Йорка вдогонку за Бонапартом отрядил, а Шварценберг его вернул. Отпустил зятюшку императорского.
   -- Ну, не знаю, -- пожал плечами Шемет, -- по-моему, Шварценберг просто боится зверя в угол загнать. Клыки-то еще остались.
   -- Все равно добивать придется, -- нахмурился Вилли, -- кому слава, кому могила. И могил будет больше. Но не нам с тобой решать, к сожалению. Зато есть и хорошие новости, лично для тебя.
   -- Бюлов нас под крыло берет? -- обрадовался Войцех. -- Вот славная новость. Я завтра же с утра к генералу Блюхеру...
   -- Поднимай выше, -- подмигнул Вилли, -- завтра уже к генерал-фельдмаршалу фон Блюхеру пойдешь.
   -- Ну, хоть что-то путное они решили, -- улыбнулся Шемет, -- пойду к генерал-фельдмаршалу, попрошусь к вам, своих дожидаться. Может, снова доведется нам с тобой рядом подраться.
   -- Это вряд ли, -- покачал головой Вилли, -- ты -- кавалерия, а я -- пехота. Ну, да как судьба распорядится. Я только рад буду.
   -- Я тоже, -- Войцех обнял друга, торопившегося с поручениями фон Бюлова, -- увидимся еще.
  
   Ужин оказался скудным, зато комната, которую Войцех делил с двумя ординарцами Гнейзенау, вполне сносной. Печи в гостинице натопили, простыни и одеяла пахли свежестью, в подушке, похоже, был настоящий пух, а не комковатое перо. Впервые за долгое время Шемет разделся до исподнего, блаженно вытянулся на постели и, несмотря на все перипетии нелегкого дня, мгновенно уснул.
  
   Небо вокруг полнилось солнечным светом, но солнца он не видел. Словно отовсюду разливалось золотистое, теплое, ласковое сияние, а холодный ветер бил в лицо, свистел в ушах, держал в крепких объятиях, не давая упасть. Не давая забыть, что это -- небо, а не пустота, в которой он с легкостью парил в позабытых детских снах. Ни земли, ни солнца, ни звука, кроме песни ветра, даже тела у него не было -- только бездонное небо, только безоблачная синева, только невозможное, неизведанное наяву, незамутненное счастье полета.
   Из-за невесть откуда взявшегося плотного облака вылетела черная трехкрылая птица, и небо наполнилось трескучим клекотом, свистом и громом. Рука, несуществующая рука сама потянулась к... сабле? пистолету? Не так уж важно. Ярость ослепила его, из горла вырвался рык, и он рухнул на невидимую землю, захлебываясь горькой слюной и затхлой кровью. В черном небе проступили звезды.
  
   За окном бушевал дождь, звезды спрятались в густых облаках, смывающих с Лейпцигских улиц кровь и мусор вчерашней битвы. Во рту стоял металлический привкус, лоб покрылся испариной, но ярость понемногу отступила и счастье полета вдруг вернулось к нему наяву.
   -- Хочу летать, -- полусонно пробормотал Войцех, повернулся на другой бок и заснул до утра без сновидений.
  
   К Блюхеру Войцех пробился без особого труда. Новоиспеченный фельдмаршал занимал отдельный, но весьма скромный номер, наотрез отказавшись поселиться в апартаментах, откуда только вчера утром выехал Наполеон, и потребовав разместить в просторных комнатах легкораненых офицеров, не нуждающихся в уходе сиделок. Командующий Силезской армией сидел в жестком кресле с деревянными подлокотниками, яростно курил короткую трубку, которой жестикулировал, вынимая изо рта, чтобы выпустить дым и очередную гневную тираду, обращенную к стоявшему перед ним Гнейзенау.
   -- Врага должно преследовать до последнего вздоха! До последнего коня! Ни часу роздыху! А у этих стратегов войска по площадям маршируют, под оркестр. Доннерветтер! Миллион доннерветтер!
   -- Нет в жизни большего удовлетворения, чем поквитаться с обнаглевшим противником, -- кивнул Гнейзенау, -- через два часа войска будут готовы к выступлению. Даст Бог, догоним.
   -- Пусть дает, -- проворчал Блюхер и повернулся к стоящему в дверях Войцеху.
   К Бюлову фельдмаршал отпустил его без возражений, но и без радости.
   -- Принес мне удачу твой мундир, лейтенант, -- отечески улыбнулся Блюхер, -- но неволить не буду. Благодарю за службу, и не прощаюсь. Может, еще сведет война. Ты не стой, не стой. Присядь на дорожку, покури со стариком. Я видел, ты трубкой дымил. Табаком угощайся.
   -- Потерял я трубку при штурме, -- смутился Войцех, -- а новой еще не обзавелся.
   -- Новую обкуривать надо, -- со знанием дела заметил Блюхер, -- пока еще вкус появится.
   Он докурил, выбил трубку, снова набил, привычно уминая табак желтоватым пальцем, и протянул Шемету.
   -- На вот, возьми. На добрую память. Славный ты малый, лейтенант.
   -- Но дурак, -- не задумываясь, выпалил Шемет.
   -- Это с чего вдруг? -- усмехнулся Блюхер.
   -- Это мне недавно один французский генерал сказал, -- смутившись, ответил Войцех, -- но я исправлюсь, слово офицера.
   -- Верю, -- улыбнулся Блюхер, -- ну, ступай. Война не ждет ни лейтенанта, ни фельдмаршала.
   -- Спасибо, -- Войцех молодецки звякнул шпорами и вышел из номера.
   Париж
  
   Как Блюхер ни рвался по следам уходящего неприятеля, чтобы окончательно разгромить французов, остановившись только в Париже, Наполеону удалось увести за Рейн шестьдесят тысяч солдат из более чем трехсоттысячной армии, с которой он начинал кампанию 1813 года. Даже поддержка русского царя не помогла фельдмаршалу настоять на своем, Меттерних, опасаясь усиления Пруссии, противодействовал этим планам, Шварценберг ссылался на расстройство войск и необходимость наладить снабжение, правители Рейнского Союза, все как один отложившиеся от французского покровителя, внести свой вклад в дело объединения Германии не спешили, предпочитая вступать в закулисные сделки с австрийским двором. Даже сам король Пруссии, опасавшийся вторжения во Францию, более прислушивался к голосам кружка генерала Кнезебека, считавшего низложение Наполеона "романтической идеей сумасбродов Блюхеровой Главной квартиры".
   С конца октября союзные армии застряли на Рейне, дипломаты и царедворцы оттеснили военных, Наполеону были предложены условия мирного договора, тяжелые, но почетные. Во Франкфурт потянулись обозы с обмундированием и оружием, продовольствием и боеприпасами. Мира ждали, но готовились к войне. Ответ Наполеона, ослепленного верой в "свою звезду", не оставил сомнения, что император французов мира не желает, но пытается затянуть время, чтобы вооружить новую армию.
   На нижней Эльбе и Одере, война, впрочем, не останавливалась. К Рождеству войска Северной армии не только заперли маршала Даву в Гамбурге, но разгромили датчан и освободили от неприятеля весь север Нидерландов, где поднялось народное восстание против наполеоновского владычества. Кронпринц Бернадот подписал с датчанами весьма выгодный Кильский договор, присоединив, наконец, к Швеции Норвежское королевство, а в Амстердам был вызван из Лондона принц Оранский, чтобы принять на себя управление независимой Голландией. Датчане даже обязались выставить против Бонапарта десять тысяч солдат. Разумеется, за английские деньги.
   К концу декабря корпус Бюлова, в составе которого теперь находился фрайкор подполковника фон Лютцова, подступил к границам Бельгии, занятой сильной группировкой французских войск под командованием Макдональда, и остановился, довольствуясь "малой войной". Часы словно замерли, отсчитывая последние дни сурового 1813 года.
   В новогоднюю ночь, морозную и ясную, года войска генерал-фельдмаршала Блюхера перешли Рейн на маленьких суденышках, отгоняя веслами теснящиеся в потоке льдины. Война, приостановившаяся на время, разгорелась с новой силой.
  
   Богемскую армию переименовали в Главную, но командовал ей все тот же Шварценберг, более прислушивающийся к рекомендациям Меттерниха и императора Франца, чем к здравому смыслу и горячим призывам Блюхера не останавливаться до самого Парижа. Зимняя кампания застала Наполеона врасплох, против двухсоттысячной армии союзников он мог выставить всего семьдесят тысяч солдат. Еще сто семьдесят тысяч спешно призванных резервистов, по большей части безусых юнцов, едва достигших шестнадцати лет, обучались в лагерях. Но Бонапарт надеялся на разногласия в стане союзников, на французский патриотизм и, конечно, на свою счастливую звезду.
   Он ошибся во всем. Императору Александру удалось удержать коалицию от распада, и, после нескольких поражений, нанесенных рвущимся в бой пруссакам, армия Блюхера, усиленная корпусами Бюлова и Винцингероде, подошедшими из Голландии, заняла, наконец, главенствующее положение на театре боевых действий. Нерешительному и вечно опаздывающему Шварценбергу достались вторые роли, о чем он, похоже, нисколько не сожалел.
   Уставшие за два десятилетия войн французы примеру испанцев и пруссаков, поднявшихся на вооруженную борьбу с захватчиком, последовать не захотели. "Мари-Луизочки", как презрительно именовали на родине наполеоновских новобранцев, дезертировали тысячами, крестьяне размещали иноземные войска по квартирам и снабжали фуражом и продовольствием, хмурясь и бранясь, но за вилы и топоры не брались и в леса уходить не спешили.
   Звезда Наполеона закатилась еще в крови и грязи Лейпцига. Снова и снова император бросал в бой свои войска, его несомненный полководческий гений все еще оставался при нем, что доказали победы при Шампобере, Монмирале, Шато-Тьери в Вошане, но дни империи были сочтены.
   После февральских неудач союзники снова продвинулись вперед. Наполеон, в надежде, что они не решатся оставить его войска в тылу, проскочил между Главной и Силезской армиями, направляясь в Голландию, где рассчитывал усилиться деблокированными гарнизонами крепостей. Но просчитался. При Лаоне Блюхер наголову разгромил маршала Мармона, а на юге Главная армия медленно продвигалась к Парижу. На юге Веллингтон перешел в наступление, оттеснив за Пиренеи маршала Сульта, и вторгся в пределы Франции.
   Двадцать пятого марта армии Блюхера и Шварценберга двинулись на Париж, уже более четырех веков не видевший неприятеля под своим стенами. Одновременно в погоню за Наполеоном, отступившим много восточнее столицы, к Дизье на Марне, была отряжена кавалерия корпуса Винцингероде, в расчете на то, что Бонапарт примет ее за авангард главных сил союзников. Расчет оказался верным, Винцингероде, вступивший в неравный бой с неприятелем, потерпел поражение, но Наполеон слишком поздно понял свою ошибку. На выручку к осажденному Парижу он не успевал даже самым быстрым маршем.
   В тот же день союзная кавалерия Главной армии разгромила корпуса маршалов Мармона и Мортье, спешившие на соединение с главными силами, а передовые кавалерийские части Блюхера нанесли сокрушительное поражение четырехтысячному отряду Национальной гвардии. Отказавшихся сдаться французов расстреляли чуть не в упор картечью, в образовавшиеся в каре бреши ринулась конница, поверженные гвардейцы лежали грудами, и всадники промчались по ним, втаптывая живых и мертвых в холодную раскисшую землю. Потрепанные Мортье и Мармон отступили к Парижу. Национальная гвардия полегла почти вся.
  
   Армии подступили к предместьям Парижа вечером двадцать девятого марта. Главнокомандующим союзными силами был назначен генерал от инфантерии Барклай де-Толли, к немалому облегчению уставших от полумер Шварценберга прусских и русских военачальников. Штурм города начался на рассвете, но Блюхер, только поздним утром получивший приказ о наступлении, задержался, и войска строились в боевые порядки под грохот доносившейся с юга канонады.
   Французы сражались отчаянно, несмотря на почти тройное превосходство сил союзников. Но уже в час пополудни пал под натиском войск Барклая Бельвиль, корпуса Йорка и Клейста овладели укрепленным селением Лавилет, а Ланжерон пошел на Монмартр, где находилась ставка командующего обороной Жозефа Бонапарта. Король Испанский, позорно сбежавший из ненавидящей его страны после поражения при Витории, и тут долго не задержался на посту и снова бежал, свалив ответственность за французскую столицу на маршалов Мармона и Мортье.
   В пять часов вечера маршал Мармон прислал к императору Александру парламентера, желая предотвратить артобстрел города и уличные бои. Но царь согласился выслушать только предложение о полной капитуляции. После того, как Ланжерон взял Монмартр, и на высотах установили глядящие на Париж пушки, Мортье также выразил готовность сдать город.
   Капитуляция была подписана в два часа ночи тридцать первого мая в селении Лавилет. Французским войскам позволили покинуть город, отступив на северо-восток, подальше от спешащего на выручку Парижу Наполеона. В тот же день армии союзников вступили в Париж триумфальным маршем.
  
   "Черная Стая" в сражении участия не принимала, оставаясь в резерве. Войцех весь извелся, ожидая, не бросят ли их в бой. К немалому удовольствию Дитриха он не удержался и облачился еще с утра в парадный ментик, и у фон Таузига и присоединившейся к нему Клары появилась неисчерпаемая тема для шуток.
   -- Гляди, каким он щеголем, -- подмигнул Дитрих Кларе, -- не доедет ведь до своей пани, по дороге парижанки на сувениры разорвут.
   -- Он вырвется, -- не согласилась с другом Клерхен, -- зато вид будет, словно в бою побывал. Тут невеста, как раз, в обморок и упадет. Прямо в его объятия.
   -- Судя по тому, что он о ней рассказывал, не упадет, -- рассмеялся Дитрих, -- зато у Шемета появится возможность рухнуть к ее ногам. В любом случае, на разговоры время можно будет не тратить.
   -- Вы этого все равно не увидите, -- фыркнул Войцех, -- а Кларе вообще пора бальное платье искать.
   -- Это еще почему? -- возмутилась фройляйн корнет.
   -- Потому что мой долг Дитриху на себе генерал Гнейзенау взял, -- довольно сообщил Войцех, -- он тебя приглашать будет, а я в сторонке постою, погляжу, как ты ему откажешь.
   -- Не откажу, -- кивнула Клерхен, -- но и мундир не сниму. Пусть так приглашает.
   -- Эх, -- тряхнул головой Шемет, -- не упустить бы такое зрелище.
   К вечеру стало ясно, что в бой их не пошлют, и эскадрон разъехался по квартирам. Войцех не мог уснуть, ворочаясь на жестком матрасе, пока сердобольная хозяйка не постучалась к нему в дверь, спросив, что беспокоит "бедного мальчика". Шемет выложил ей все, как на духу, и мадам Дидье тут же приняла горячее участие в его судьбе, вскипятив среди ночи котел и принявшись крахмалить чуть поношенную, но все еще вполне приличную батистовую рубаху, извлеченную из глубин дорожного чемодана, гладить мундир и вообще приводить экипировку будущего жениха в самый сияющий вид.
   -- Удачи вам, мсье Войцех, -- хозяйка проводила его материнским поцелуем в лоб, -- скачите прямиком к невесте, заждалась уж, небось.
   -- А вот адреса-то я и не знаю, -- сокрушенно вздохнул Войцех, -- но отыщу, непременно. Весь Париж переверну, а к вечеру отыщу.
  
   С барабанным боем, с распущенными знаменами колонны входили церемониальным маршем в ворота Сен-Мартен. Горожане, еще вчера подбадривавшие Национальную Гвардию криками "Да здравствует Император!", высыпали на улицы, полюбоваться торжественным зрелищем. Русский царь и король Пруссии въехали в город верхами, предшествуемые конной гвардией и в сопровождении свиты, состоявшей из более чем тысячи генералов и сановников. На Елисейских Полях монархи приняли парад, приветствуя допущенные в город войска -- гвардейцев, кирасир, гренадеров. Только им и достало парадных мундиров.
   Корпус Раевского, облаченный в обноски, снятые с французов, к параду не допустили. Оборванный и босой прусский ландвер, в литовках, превратившихся от постоянной штопки в куртки, удостоился от своего короля, прибывшего из австрийской ставки, замечания: "Что за грязные оборванцы". Войска, прошедшие Европу, забились по тесным квартирам на Монмартре и у Ля-Шапель. Город, несмотря на горячее желание Блюхера поквитаться с французами за Берлин, пощадили по приказу императора Александра, которого благодарные парижане принимали не как победителя, а как дорогого гостя. Но солдаты, своими подвигами купившие ему эту нелегкую победу, в празднике участия не приняли.
  
   Войцех, отпросившийся после окончания парада у фон Лютцова в увольнительную, метался по Парижу в поисках хоть каких-то сведений о генерале Мельчинском или владетельном польском магнате Жолкевском. Сведения поступали самые противоречивые, но большинство тех, к кому он обращался с вопросами, всего лишь желали показаться людьми сведущими и осведомленными, не имея на самом деле никакого понятия о предмете разговора.
   Наконец, уже в шестом часу вечера, в префектуре ему сообщили адрес мадам Жолкевской, вдовы, проживавшей в меблированных комнатах в предместье Пасси. Благословляя в душе французскую бюрократию и тайную полицию, ведущую списки неблагонадежных граждан, Войцех помчался на правый берег Сены, окрыленный самыми светлыми ожиданиями.
   Траур
  
   Решение оставить Йорика в эскадроне оказалось верным. Фиакр высадил Войцеха на полутемной улочке, куда солнце заглядывало разве что в полдень, да и то по неприятной обязанности. Высокие трехэтажные дома теснились по обеим сторонам, в узких окошках уже кое-где горели желтоватые огоньки свечей. Коновязь при доме имелась, но оставить коня без присмотра в этом квартале означало сделать кому-нибудь царский подарок.
   Шемет отпустил фиакр и поднялся по узкой темной лестнице на второй этаж. Дверь открыла горничная, в темном платье и белой наколке, чуть не взвизгнула от удивления, разглядев гостя, но тут же взяла себя в руки и на правильном французском спросила:
   -- Чем могу служить, мсье?
   Польский акцент у Маришки, правда, остался. Как и рассыпавшиеся по хорошенькому носику веснушки и любопытный огонек в зеленых глазах. Трудно было поверить, что эту девушку он впервые увидел сжавшейся в комочек у ног держащей пистолет Каролины, так изменила ее наколка и полтора года парижской жизни.
   -- Передайте мадам Жолкевской, что ее хочет видеть лейтенант Шемет, -- ответил Войцех, вручая Маришке кивер и шинель.
   Титулом в тесной прихожей с полинявшими обоями пользоваться не хотелось.
   Гостиная, в которую мигом вернувшаяся Маришка провела Войцеха, свидетельствовала о скромном достатке обитательницы, но все же, не о крайней бедности. Добротная мебель, отполированная воском, обитые зеленым жаккардом кресла, уютный ковер на недавно выкрашенном полу, со вкусом подобранные мелочи -- у Войцеха, приготовившегося к худшему, чуть не вырвался вздох облегчения.
   Каролина вышла к нему из спальни, в безупречно сидящем черном платье и в накинутой на гладко зачесанные -- даже на висках ни один волосок не выбился -- волосы мантилье. Войцех представлял ее в белом.
   -- Рада вас видеть, мсье Шемет, -- недрогнувшим голосом произнесла мадам Жолкевская. В ее французском не было ни тени акцента. -- Я надеялась, что у меня будет возможность лично поблагодарить вас за жизнь брата.
   -- Не стоит, право же, -- светский тон давался Войцеху с трудом, -- я не мог поступить иначе. Но я рад буду увидеться с мсье Мельчинским, если вы сообщите мне его адрес, мадам.
   -- Конечно, -- Каролина подошла к маленькому бювару и обернулась к все еще стоящей в дверях Маришке, -- чернила закончились, Мари. Будь добра, сходи к мадам Терезе, попроси у нее в долг. И можешь выпить с Жаннетой чаю, раз уж такая оказия подвернулась.
   -- Уже бегу, мадам.
   Маришка присела в книксене, бросила на Войцеха косой любопытный взгляд и скрылась в прихожей. Хлопнула входная дверь.
   -- Я запомню, -- тихо сказал Войцех, -- записывать не обязательно.
   -- Думаю, Витольд будет рад с вами свидеться, -- кивнула Каролина, -- мы очень близки с братом, мсье. Так что мою благодарность, все-таки, примите.
   Как лед холодна была Линуся, его Линуся. Тени залегли под прекрасными глазами, руки недвижно лежали на темной ткани платья, на безымянном пальце поблескивала узкая полоска обручального кольца. В Жолках она его не носила.
   -- А вы примите мои соболезнования, мадам, -- упавшим голосом сказал Войцех, -- я слышал, вы потеряли мужа?
   -- Уж две недели как, -- кивнула пани Жолкевская, -- тяжелая утрата для всех нас.
   -- Понимаю, -- вздохнул Войцех, -- и не смею более беспокоить своим присутствием. Прощайте, мадам. Крепитесь, горе не вечно.
   Каролина не ответила, словно ожидала от него чего-то еще. И Войцех не выдержал.
   -- Прежде, чем я уйду, могу ли я задать пани один вопрос? -- он перешел на польский, и говорить стало легче.
   -- Задать вопрос пан может, -- тихо ответила Каролина, -- получит ли пан ответ, от вопроса зависит.
   -- Передал ли пан Мельчинский пани мои слова? -- Войцех опустил глаза, чтобы не встречаться с этим печальным взглядом. -- Те, что я сказал ему при прощании.
   -- Передал, -- спокойным голосом ответила Каролина, -- пан Шемет может не сомневаться.
   Когда он опоздал? Слишком долго длилась война? Или еще тогда, в Данненберге, когда слова сами вырвались у него? Или, не оглянувшись, уезжая из Жолок? Впрочем, все это уже не имело значения.
   -- Прощайте, мадам, -- Войцех поклонился и повернулся к двери, -- и не утруждайте себя, я найду дорогу.
   -- Сядь, Войтусь, -- Линуся указала ему на кресло, и он чуть не рухнул в него, впервые услышав знакомые нотки в ее голосе, -- сядь, поговорим.
   Она тоже села, и слова понеслись горным потоком, торопливо, неровно, бурно.
   -- Витольд мне в первый же день все передал, как вернулся. Тобой нахвалиться не мог, словно я тебя и не знала. Я ведь ему все рассказала, Войтусь, как только в Варшаву из Жолок приехала. Думала, вразумит меня братец, да не вышло. А как вернулся он в Париж и о вашей встрече рассказал, я тут же к Зыгмунту кинулась, развод просить. Он ведь тоже все знал, Войтусь. Верности я ему дать не могла, но до лжи ни разу не унизилась. А ты у меня из головы не шел, из сердца не уходил, хоть убей. Попросила я Зыгмунта меня отпустить, а он и спрашивает: "Тебе зачем? Недолго мне осталось, Линуся, подожди, потерпи". Я ему ответила, что хочу, когда его не станет, о потере горевать, а не свободе радоваться. Улыбнулся он, Войтусь, хорошо так, тепло улыбнулся, и говорит: "Как же молодой муж тебе верить будет, девочка моя, если ты старому верность хранить не умела? Ведь лучше всех он знает, что ты ветреница и кокетка. Поначалу не до ревности ему будет, страсть голову кружит. А потом что? В деревне запрет или подозрениями изведет?" Я и не знала, что ему ответить, Войтусь. Вдруг он прав? Стар был пан Зыгмунт, стар да умен. В людских сердцах, как в открытой книге, читал. И взял он с меня слово, Войтусь. Что я траур по нему не только носить буду, но и блюсти, как полагается. Год. Сказал, если уж гробу год верна буду, докажу, что и на целую жизнь с живым мужем меня хватит. Что это не пустой каприз, не мимолетное увлечение. "Сделай это, Линуся. Не для меня, для него". Я обещала. И год две недели назад начался. Год горевать буду, а за радостью потом приходи. Если вернешься.
   -- Вернусь, -- твердо пообещал Войцех, -- вернусь, непременно. Я не знаю, прав ли он, Линуся, но...
   Он замолчал, вспомнив, как ревность кислым ядом наполнила рот, когда Витольд сказал "не ты последний".
   -- Я вернусь, -- повторил Войцех и поднялся с кресла, -- в отставку попрошусь, вернусь в Париж, буду тебя навещать. Не в монастырь же уходишь, хоть поговорить сможем.
   -- Навещай, -- кивнула Линуся, -- мне светские сплетни теперь не страшны. Да и у Витольда видеться будем. А теперь иди. Иди, Войтусь, Маришка скоро вернется.
   Войцех подошел, поцеловал протянутую, словно на светском приеме, руку. Рука чуть заметно дрогнула, в кончиках узких пальцев забилось сердце.
   -- Войтусь, -- она вдруг заговорила совсем растерянно, как маленькая девочка, заблудившаяся в огромном чужом городе и отчаянно старающаяся казаться взрослой и независимой.
   -- Да, родная? -- ответил он, прижимая ее к груди, закрывая в объятиях от всех ветров огромного мира.
   -- Год это же совсем немножко больше, чем год без двух недель, правда? -- всхлипнула Линуся, поднимая на него блестящие от слез глаза.
   -- Правда, -- чуть заметно улыбнулся Войцех, -- совсем-совсем немножко.
   -- Пусть он начнется завтра, -- зардевшись, шепнула Линуся, и Войцех позабыл обо всем, когда горячие руки обвились вокруг его шеи.
  
   Траур не начался ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Линуся носила черное, по утрам ходила к мессе, но статуэтку Пресвятой Девы, в первую ночь завешенную мантильей, из спальни решительно убрала.
   Визиты свои Шемет хранил в тайне, и только Маришка, уходившая ночевать к соседке, подслеповатой и глухой мадам Терезе, с чьей горничной крепко сдружилась, знала о них. Через три дня они встретились на квартире у Мельчинского -- совсем случайно. Разговор вышел неловким, но Витольд не подал виду, что заметил это, -- сестру он любил искренне и преданно.
   В Париже меж тем творилось что-то уму Войцеха непостижимое. Стремясь завоевать расположение французов, царь Александр не только пощадил город, но выказывал вчерашним противникам свое благоволение. Уже на второй день в театрах снова шли спектакли, Национальный Банк возобновил платежи (чем не преминул воспользоваться Шемет), "Демуазельки" в шелковых платьях нежно взирали на разъезжающих по городу на мохнатых лошадках казаков, уверенных, что перед их мужественностью не устояли знатнейшие дамы Франции.
   Французским офицерам, тайком пробиравшимся в Париж, чтобы навестить родных, царь обещал полную безопасность и посоветовал не скрываться. На улицах то и дело можно было видеть французский мундир. Зато прусские мундиры, хоть черные, хоть синие, в городе носить запретили, исключая офицеров, въезжающих по делам службы. Блюхером тут пугали детей, и пруссакам было велено носить в городе штатское, чтобы не смущать население.
   Наполеон тем временем сидел в Фонтенбло, решительно отвергая саму возможность поражения. Он все еще надеялся на свой народ, на свою армию. Но ни народ, ни армия больше не надеялись на императора. Шестого апреля, под давлением своих маршалов, Наполеон подписал отречение, и в тот же день Сенат, прежде безропотно принимавший любые предложенные властителем Франции законы, провозгласил королем Людовика Восемнадцатого, терпеливо ожидавшего этого дня в Лондоне и пальцем не пошевельнувшего, чтобы вернуть себе трон.
   -- За что дрались? -- сердито заявил фон Таузиг, оправляя новенький ментик. -- За Отечество? За свободу? Да французы вышли из этой войны победителями! Пруссия даже к границам 1792 года не вернулась, а они получили Савойю и Эльзас. И, разрази меня гром, если Конституцию они не получат прежде нас. Проклятые дипломаты с их проклятыми медовыми языками. Ты, Войцех, как знаешь, а с меня армии хватит. Меня звезды ждут.
   -- С меня тоже, -- согласился Войцех, -- но я в Париже останусь, пока Каролина в трауре. Через год на свадьбу приезжай, поглядишь на меня без усов.
   -- Красавица она, -- улыбнулся Дитрих, представленный пани Жолкевской на ужине у Витольда, -- умна, манеры царственные. Но усы все равно сбривай, уговор есть уговор.
   -- Перед свадьбой сбрею, -- вздохнул Войцех, -- плохая примета -- раньше времени уговоры исполнять. Пойдем, поглядим, готова ли Клерхен. Нас уже ждут.
  
   В ожидании перехода на кантонир-квартиры в Северном департаменте Франции, добровольцы отдохнули от дорожных тягот, привели в более-менее приличный вид потрепанные мундиры, отъелись и отоспались. Генерал фон Бюлов, желая хоть немного искупить несправедливость по отношению к своим воинам, устраивал офицерское собрание в Булонском лесу, сняв для этого один из пустующих павильонов. Торжество обещал удостоить своим присутствием сам Блюхер с офицерами штаба, и Клерхен, верная своему слову, намеревалась пройти тур вальса с генералом Гнейзенау, не снимая мундира и звеня кавалерийскими шпорами.
   За Гнейзенау, сдержавшим обещание, данное Войцеху, выстроилась очередь желающих на себе испытать, так ли уж суров нрав гусарского корнета. Но Клара, войдя во вкус, не отказала никому, и лихо прошлась с Шеметом в мазурке, сорвав восторженные аплодисменты товарищей. После чего исчезла и вернулась через полчаса, смущенная, счастливая, с букетом в руках и довольно подкручивающим ус Гансом Эрлихом за спиной.
   -- Можете нас поздравлять, -- гордо заявил Эрлих, -- мы помолвлены. Свадьбу придется отложить, пока родители Клерхен не дадут согласия.
   -- Это формальности, -- заверила его Клара, -- после того, что я "натворила" им деваться будет некуда. Хоть кому-то с рук сбыть.
   -- Значит, я "кто-то"? -- обиженно спросил Ганс.
   -- После свадьбы узнаем, -- рассмеялась Клара, -- а до тех пор веди себя прилично, не то передумаю.
   -- Так точно, фройляйн корнет, -- щелкнул каблуками Ганс, -- есть вести себя прилично.
   -- Вот, кажется, и все, -- грустно заметил Войцех, когда они вернулись на квартиру, которую занимали втроем -- он, Дитрих и Ганс, -- расстаемся. Не навсегда, конечно, но надолго ли? Кто знает?
   -- Еще не сегодня, -- ответил Дитрих, -- время есть. Пока еще прошение об отставке подпишут. Но домой уже хочется. А тебе?
   -- Не сегодня, -- улыбнулся Войцех, -- но я с вами на север не еду. Мою отставку фон Бюлов уже подписал. Вилли упросил.
   -- Хорошо тебе, -- вздохнул Дитрих, -- свободен, как птица, влюблен и полон надежд.
  
   Ночи горели пожарами, но темные тени под глазами Каролины не исчезали, а улыбка, когда они отрывались друг от друга, чтобы поговорить, была печальной. Через две недели Войцех уже не мог вынести все нарастающего груза вины.
   -- Так нельзя, Линуся, -- сказал он, задумчиво перебирая смоляные кудри, -- так мы никогда не поженимся.
   -- Ну и пусть, -- Каролина попыталась улыбнуться, но уверенности в голосе не было, -- тебе разве так плохо?
   -- Плохо, -- честно ответил Войцех, -- стыдно. И тебе плохо, я же вижу. И ничего не могу с собой поделать, когда ты так близко. Я уеду, родная, и я вернусь. Год -- это не так уж долго. Мы оба сдержим слово, которое ты дала пану Сигизмунду, и начнем жизнь с чистого листа. Мединтильтас будет тебя ждать. Я позабочусь о том, чтобы тебе было там хорошо. А на зимний сезон будем ездить, куда захочешь, в Берлин, в Варшаву, в Вильно.
   -- Сейчас я никуда не хочу, -- вздохнула Линуся, -- я не хочу, чтобы ты уезжал.
   -- И я не хочу, -- Войцех поцеловал ее руку, -- но должен. Тебе и себе. Я не железный, Линуся, ну как не успею поберечь тебя? Как потом?
   -- А ты хочешь? -- у Каролины загорелись глаза, и Войцех улыбнулся.
   -- Очень. Но не сразу, ладно? Мы немножко подождем, пока первая радость не уляжется. Но я буду спокоен, если это случится раньше, чем мы этого захотим.
   -- Люблю тебя, -- прошептала Линуся, -- ждать буду, ни на кого не посмотрю. Веришь?
   -- Я не верю, -- ответил Войцех, -- я знаю.
   Мазурек
  
   Квартиру Витольд снимал в Латинском квартале, на втором этаже слегка обветшалого особняка, и маленькие окна гостиной выходили в заброшенный сад, черными ветвями расчертивший предзакатную глубокую синеву. Мебель у Мельчинского была своя, купленная еще с генеральского жалования, и Войцех немедленно узнал зеленый жаккард изящного дивана. Кресла перекочевали в Пасси, а это означало, что положение Линуси хуже, чем он себе представлял.
   -- Надеюсь, ты не додумался предложить ей денег? -- поморщился Витольд, когда Войцех поделился с ним своими опасениями. -- Со мной она после такого предложения недели две не разговаривала. Правда, потом согласилась у себя часть моей мебели подержать. Я ее долго упрашивал сделать мне это одолжение. Горда, как сам дьявол. И пан Жолкевский таков был, потому и остался ни с чем, когда русские в Варшаву вошли. Имения конфисковали, и в Литве, и в Мазовии. Родовая его вотчина еще в 1772 году австрийцам отошла. Кое-что они увезти успели, да только всему конец приходит. Линуся не признается, но я думаю, она уж давно драгоценности заложила. Если не продала.
   -- И что делать будем? -- вздохнул Войцех. -- Я надеялся, хоть от тебя она помощь примет.
   -- Я и сам между небом и землей, -- Витольд отодвинул чашку и принялся набивать длинную трубку с вишневым чубуком, -- жалование закончилось, пенсия не началась. Да и неясно, кто и за что мне ее будет платить. Впрочем, с отречением Наполеона мои обязательства теряют силу. Но, по правде сказать, в армии Людовика Жирного я себя не вижу. В Америку, что ли, податься?
   -- Успеешь еще, -- покачал головой Войцех, -- поглядим, как в Европе дела обернутся. И сестру для меня побереги. Уговори, упроси, убеди. Гордость она, Витольд, до первого спазма в голодном желудке. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты на Березине был. Не хочу, чтобы Каролине пришлось узнать, как оно бывает, пусть голову высоко держит. Скажи, что пану Сигизмунду должен был, да ей признаться не решался.
   Витольд расхохотался, чуть не опрокинув стоявшую перед ним чашку кофе.
   -- Узнает ведь, у кого взял, после такого точно прибьет. Обоих.
   -- Не узнает, -- подмигнул Войцех, -- я себе не враг. Ну, так что? Подождет тебя Америка?
   -- Подождет, -- кивнул Витольд, -- она, Войтусь, всех нас ждет, коли Польшу коршуны меж собой поделят. Или ты уж совсем в пруссаки подался?
   -- У меня не Польша, Витольд, -- возразил Шемет, -- даже не Литва -- Жемайтия. И я за своих людей в ответе. И Каролине там дело найдется. Границы меняются, народ остается на месте. Приезжай к нам, как все уляжется.
   -- Не знаю, Войтусь, не знаю.
   Мельчинский поднялся с места, прошелся из угла в угол, вернулся к столу, сел, уронив голову на руки.
   -- Совет мне нужен, Войтусь. Пан Тадеуш мне еще после Тильзита говорил, что Наполеону до Польши дела нет. А до свободы и равенства -- тем более. Молод был, горяч, не послушал. Поеду к нему, повинюсь. Может, надоумит, как дальше быть.
   -- Пан Тадеуш... -- протянул Войцех, затягиваясь дареной трубкой, -- погоди. Уж не о Костюшко ли говоришь? Вы знакомы?
   -- Он с паном Жолкевским еще с Рацлавиц дружен был. И меня привечал. Я к нему все ехать не решался, неловко было. Теперь поеду.
   -- Представь меня пану Тадеушу, -- попросил Войцех, -- век себе не прощу, если упущу такой случай.
  
   В Бервиль, где Костюшко более десяти лет проживал в добровольном изгнании в доме своего друга, швейцарца Цельтнера, Войцех и Витольд так и не выбрались. От вездесущего Вилли Радзивилла стало известно, что старый бунтовщик, на которого весьма благоприятное впечатление произвела амнистия, объявленная русским царем мятежным полякам, написал Александру письмо, в котором изъявил готовность способствовать урегулированию дел в Польше, если стране будет дарована Конституция, а вернувшимся на родину польским крестьянам -- личная свобода. Царь пригласил Костюшко в Париж для личной беседы, и Войцех решился отложить отъезд до прибытия пана Тадеуша.
   К середине апреля Париж расцвел каштанами и миндалем, наполнился свежими весенними запахами, теплым ветром, искрящимся весельем. Словно и не было долгой войны, словно не стреляли пушки всего пару недель назад. Ночи Войцех проводил в Пасси, вбирая в себя память о них взглядами, прикосновениями, шепотами и поцелуями, чтобы на целый год хватило вкуса и запаха, нежных слов и горячих объятий. Он рад был поводу задержаться, но твердо намеревался уехать, как только закончит дела.
   Дни проводил с друзьями, прогуливаясь по Булонскому лесу, за чашкой кофе или бокалом вина в открытых кафе, вечера -- в Опере или Пале-Ройаль. От приглашений на балы и ужины, адресованные графу Шемету, Войцех последовательно отказывался, светская жизнь, хотя и не окончательно утратила для него свою привлекательность, откладывалась на потом.
  
   Изысканно одетая парижская публика у "Прокопа" с некоторым недоумением наблюдала разношерстную компанию. Мельчинский, по недостатку средств облаченный в парадный генеральский мундир, Вилли, сияющий золотыми прусскими эполетами, Клерхен, в светлом летнем пальто и модном капоре, подозрительно напоминающем уланскую шапку, на стриженой головке, Войцех и Дитрих в дурно сидящих сюртуках из магазина готового платья.
   -- В Альтенбурге не хуже шьют, -- патриотически заявил Дитрих, -- я лучше в Тюрингии деньги тратить буду.
   -- Что ты называешь "не хуже"? -- возмутился Войцех. -- Вот эти смирительные рубашки, в которых ни повернуться, ни чихнуть? Я дома кунтуш носить буду. Красиво и удобно.
   -- Тулуп, -- язвительно заметила Клара, наслышанная о русской зиме двенадцатого года, -- в нем не соскучишься.
   -- Да ладно вам, -- примирительно улыбнулся Эрлих, -- не мундиром солдат славен, а честью мундира.
   Клерхен едва заметно поджала губы. Ганс выхлопотал у начальства поручение в Париж по какому-то пустячному делу и за столом сидел в черном. О невесте он, то ли по недомыслию, то ли, наоборот, по тонкому расчету не позаботился, и девушке пришлось переодеваться в штатское.
   -- Щербинку на столешнице видите? -- Витольд решил перевести тему, во избежание семейной сцены между господами корнетами. -- Это Марат рукояткой пистолета отбил. Он тут с Робеспьером и Дантоном любил сиживать, пока они между собой не пересобачились.
   -- Вольтер и Дидро тоже любили, -- кивнул Вилли, -- да только Бонапарт их всех переплюнул. Треуголкой за обед расплатился, еще в юности. Теперь вон в витрине лежит, можете полюбоваться.
   -- Стану я его треуголкой любоваться, -- фыркнул Витольд, залпом опрокидывая рюмку коньяку, -- Францию опозорил, Польшу предал, свободу растоптал. Тоже мне, пример выискался.
   -- А кто пример? -- заинтересованно спросил Дитрих.
   -- Есть такой, -- Войцех вдруг задумался и резко обернулся к Витольду, -- надо бы слова поменять.
   -- Ты о чем? -- недоуменно спросил Витольд.
   -- Jeszcze Polska nie zgin??a, Kiedy my ?yjemy, -- напел Войцех тихо, -- вот Бонапарте там явно лишний.
   -- Чудесная мелодия, -- заметил Дитрих, -- о чем это?
   -- Еще Польша не погибла, пока мы живем, -- перевел на французский Витольд, -- все, что взято вражьей силой, саблями вернем.
   -- Это о нас, -- усмехнулся Вилли, -- мы и есть вражья сила.
   -- Не мы! -- Клерхен сверкнула глазами. -- Не я и не ты. Как можно воевать за свою свободу, попирая чужую? Войцех, Витольд, давайте вместе споем. Давайте выпьем за Польшу, великую, равную, свободную. Назло тиранам!
   И юные голоса подхватили "Мазурек", здесь, в самом центре Парижа, в кафе, где в жарких спорах и пламенных речах ковались надежды Европы на свободу, равенство и братство, попранные, но не забытые.
   -- Вислу перейдем и Варту, чтоб поляками нам быть, дал пример нам... -- Витольд споткнулся на слове, поглядел на улыбнувшегося Войцеха.
   -- Дал пример нам пан Тадеуш, -- Войцех не дал сбиться ритму, -- мы сумеем победить.
   -- Марш, марш, Домбровский! -- подхватили припев друзья.
   Публика в кафе зашумела, кто-то в спешке подзывал официанта, чтобы расплатиться и скрыться от греха подальше, кто-то притопывал ногой в такт, кто-то неодобрительно хмурился.
   Со стороны Рю де ля Комеди показалась троица казаков, окруженных цветником ветреных демуазелек в ярких шляпках. Заслышав песню, они стряхнули с себя назойливых девиц и, на бегу обнажая сабли, кинулись к веранде кафе.
   -- Маааалчаааать! -- заорал чернобородый казак в папахе с красным верхом. -- Ляхи недобитые! Бей их, ребята!
   Дальнейшие события развивались одновременно и с быстротой молнии.
   Войцех вскочил с места, опрокинув столик, и бросился к казаку. Сабли на боку не обнаружилось, и Шемет, зарычав и оскалив зубы, скрюченными пальцами вцепился в горло давнему врагу.
   Клара, в обрызганном коньяком пальто, повисла на плечах Войцеха, Мельчинский, обнажив шпагу, теснил приятелей бородача. Ганс, Вилли и Дитрих пытались разнять дерущихся.
   Швейцар засвистел, и из переулка показался патруль Национальной гвардии, тут же окруживший место происшествия.
   -- Шемет! Шемет! -- на пределе легких заорала Клерхен. -- Вернись! Вернись, кому говорю!
   Войцех пошатнулся и выпустил уже начинающего синеть казака. На лбу выступила испарина, язык заплетался.
   -- Это он! Витольд! Это он!
   Мельчинский немедля сообразил, кого имеет в виду Шемет. Он обернулся к стражам порядка и спокойным голосом потребовал:
   -- Арестуйте этого человека, господа. Я, генерал Мельчинский, заявляю, что он разбойник и дезертир, и моя сестра, на чью жизнь он покушался, может это подтвердить.
   -- А офицеры Гродненского гусарского полка могут подтвердить, что этот человек предательски убил одного из них, будучи в рядах русской армии в битве под Полоцком, -- добавил уже начавший приходить в себя Войцех.
   -- Мусью женераль, -- на ломаном французском залепетал казак, -- это недоразумение, их благородие обознамшись.
   -- И давно ты французский выучил, мерзавец? -- спросил Войцех сквозь зубы. -- Уж не у мародеров ли уроки брал?
   -- Пришлый он, ваше благородие, -- обрадованный русской речью приятель казака вступил в разговор, -- уже под Парижем к нашему полку явился, сказался из плену сбежавшим. Ну, мы и приняли, как же своих не принять-то?
   -- Своих? -- в глазах Шемета снова блеснул синий огонь. -- Мой он! Мой!
   Клара заслонила собой казака, которого крепко держали за руки Дитрих и Витольд.
   -- Не твой! -- воскликнула девушка, глядя Войцеху в глаза. -- Слышишь, не твой! Он товарищей своих предал, не только тебя. Им его и судить.
   -- Вот это верно, -- согласился Мельчинский, -- под суд дезертира. Гродненский полк недалеко стоит, я съезжу, свидетелей привезу. Кого звать-то, Войтусь?
   -- Глебова, -- прохрипел Шемет, с трудом удерживая себя в руках. -- Если жив еще. Он со мной был, когда этот мерзавец в бега пустился. А Линусю не зови, ей и так сейчас нелегко. Потом расскажем, как все закончится.
  
   Казака сдали на руки Национальной гвардии, и Мельчинский, с тревогой оглядев Войцеха, которого все еще трясло от пережитого, потащил его к Линусе. К тому времени, как фиакр довез их в Пасси, Шемета уже била нервная горячка и в постель его укладывали втроем, с трудом содрав с него сюртук и башмаки. Каролина просидела у изголовья, держа его за руку, пока он не забылся тревожным тяжелым сном, а после легла рядом, крепко прижимая к себе пылающее болезненным жаром мятущееся тело.
  
   Темнота пахла рыхлой землей, прелыми прошлогодними листьями и тухлой кровью. Войцех заворочался, но тяжелая когтистая лапа придавила его к сырой травяной подстилке. На лицо капнула теплая вязкая жидкость, и зловонное дыхание обдало горячей струей.
   -- Лежи.
   Он снова прижал человеческое тело лапой. Такое хрупкое, беспомощное, бессильное. Бесполезное. Но без него не обойтись, никак не обойтись.
   -- Спи.
   Мохнатый зверь улегся рядом, лениво зевнул и прикрыл глаза. Высвободиться из железных объятий, сбежать, обрести свободу. Медленно, осторожно, тихо.
   В небе, среди перистых облаков, скользили серебристые птицы. Их крылья сияли в солнечных лучах, без взмаха, без усилия паря на ветру. Или против ветра? Облака неслись навстречу птицам, и он рванулся к ним, взмывая в высокое небо, наслаждаясь невыразимым счастьем полета и обретенной свободы.
   Мелькнула знакомая темная тень, ярость затопила мир, мохнатая лапа сбросила его с небес в темноту берлоги.
   -- Спи.
   Зверь задумчиво глядел в небо, где парили диковинные птицы. Он попытался взлететь, но цепь, приковавшая его к человеку, рванула горло, и он, задыхаясь, снова упал.
   -- Раба и господина связывает одна цепь, -- пробормотал во сне Войцех и тотчас же проснулся.
  
   -- Дурной сон? -- заботливо спросила Линуся, утирая ему лоб смоченной в уксусе губкой. -- Ты стонал и рычал во сне.
   -- Все хорошо, родная, все хорошо, -- прошептал Войцех, уже совсем оправившийся от лихорадки, заключая ее в объятия.
   Но когда он снова заснул, благодарно обнимая возлюбленную, ему опять снилось только небо и ветер.
   Пан Тадеуш
   В конце апреля Костюшко прибыл в Париж. Аудиенция у царя Александра словно вернула ему ненадолго былые силы, даже нога, боли в которой донимали его с самого ранения под Мацеёвицами, почти перестала беспокоить. К старику, по видимости обласканному всемогущим российским императором, потянулись посетители. Войцех и Витольд, получившие приглашение к пану Тадеушу в начале мая, столкнулись в дверях с князем Адамом Ежи Чарторыйским, бывшим министром иностранных дел при петербургском дворе, снова вернувшимся в свиту Александра после нескольких лет размолвки со своим царственным другом.
   -- Его Величество, наконец, дал мне письменные обещания, -- после душевных приветствий сообщил Костюшко Мельчинскому, -- вот, читай, Витольд.
   Лист почтовой бумаги с грозно нахохлившимся двуглавым орлом дрогнул в бледной руке с синими вздувшимися прожилками.
   "Париж, 3 мая 1814 г.
   С особым удовольствием, генерал, отвечаю на Ваше письмо. Самые сокровенные желания мои исполнились, и с помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой Вы принадлежите.
   Я дал в этом торжественную клятву, и благосостояние польского народа всегда было предметом моих забот. Одни лишь политические обстоятельства послужили преградою к осуществлению моих намерений. Ныне препятствия эти уже не существуют, они устранены страшною, но в то же время и славною двухлетнею войною. Пройдет еще несколько времени, и при мудром управлении поляки будут снова иметь отечество и имя, и мне будет отрадно доказать им, что человек, которого они считают своим врагом, забыв прошедшее, осуществит все их желания.
   Как отрадно было бы мне, генерал, иметь Вас помощником при этих благотворных трудах. Ваше имя, Ваш характер, Ваши способности будут мне лучшею поддержкою. Примите, генерал, уверение в совершенном моем уважении.
   Александр".
   -- Не верю, -- покачал головой Мельчинский, -- ни единому слову не верю. Бонапарт солгал, и этот солжет. Монархам Речь Посполитая как кость в горле. Не любят они республик.
   -- Поглядим, -- вздохнул Войцех, -- сейчас каждый себе союзников ищет, приглядывается, прикидывает. Вот как Европу делить начнут, тут и поглядим. Но я тоже не верю в царскую милость. Не больше, чем в королевскую. И Мединтильтас, если на то будет моя воля, под руку российского царя не отдам. Из меня в Берлине всю кровь выпили, пока я по министерствам и коллегиям бегал. А там чиновники почестнее петербургских будут. А что если царь решит вольность крестьянскую отменить? Кметы замок сожгут и правы будут. Нет, пока в Варшаве Сейм Конституцию не примет, я в этом не участвую.
   Костюшко задумался, глубокая морщина прорезала широкий выпуклый лоб меж нахмурившимися бровями.
   -- А если в Польше да в Литве снова за косы возьмутся, пан Шемет тоже на берлинские порядки ссылаться будет? -- нетерпеливо спросил он.
   -- Мне коса ни к чему, -- улыбнулся Войцех, -- у меня сабля имеется. И люди по хуторам все до одного за волю встанут. За здорово живешь не отдадут.
   -- Свобода... -- в глазах старого генерала вспыхнул прежний боевой задор, -- свобода -- сладчайшее добро, которым человек может насладиться на земле, ее надо ставить превыше всего -- ей надо служить грудью и помыслами.
   -- Послужим, -- пообещал Войцех, -- и помыслами, и сердцем. А если придется -- и саблями.
   -- В хорошие руки сестру отдаешь, Витольд, -- Костюшко повернулся к Мельчинскому, -- здоров буду -- на свадьбу приеду. Пригласишь меня, паныч?
   -- Это будет большая честь для меня, генерал, -- ответил Войцех, -- и для пани Каролины радость. Но со свадьбой нам еще год ждать.
   -- Знаю я, что она Зыгмунту обещала, -- кивнул пан Тадеуш, -- не печалься, год быстро пролетит. Особенно, если делами полезными себя займешь.
   -- Я домой собирался, -- поделился планами Войцех, -- брату уж скоро год, а я его так и не видел. Но если нужен буду в другом месте, пан Тадеуш может на меня рассчитывать. Приеду по первому зову.
  
   Через три дня после визита к Костюшко состоялся суд над дезертиром. Мельчинский привез из Фонтенбло не только Глебова. Сам полковник Ридигер явился свидетельствовать против предателя, предъявив суду подписанную испанцами реляцию. Но Войцеха, искренне обрадовавшегося свиданию с бывшим командиром, словно холодной водой окатило.
   -- С врагами отечества дружбу водите, господин поручик, -- сквозь зубы процедил полковник, -- песни крамольные распеваете. Стыдитесь.
   -- У моего отечества и друзья найдутся, -- ледяным тоном ответил Войцех, -- и я пока не уверен, кто ему враг. Прощайте, господин полковник, служить под вашей командой было честью.
   Шемет, все же, провел вечер с Глебовым в маленьком кафе, обмениваясь новостями и воспоминаниями. Молодые люди избегали говорить о политике, и время пролетело незаметно, но к обоюдному удовольствию.
   Казака повесили на рассвете через три дня после суда. Смотреть на казнь Шемет не пошел. Ненависть, всколыхнувшаяся опаляющей волной при встрече с врагом, не ушла и после его смерти, но тихо осела в глубине памяти.
  
   С друзьями Войцех простился еще днем, договорившись списаться после того, как фрайкор вернется в Германию. Почта теперь работала исправно, и потерять друг друга им не грозило. В Пасси он отправился к вечеру, уже уложив вещи для дальней дороги, грозившей затянуться на долгий срок, ехать он намеревался верхом. Йорик, словно догадываясь, что ему предстоит, поглядел на хозяина с укоризной, но сморщенное зимнее яблоко сжевал.
  
   Первое, что бросилось Войцеху в глаза в маленькой гостиной Линуси, -- отрывной календарь на стене. Начинался он с завтрашнего дня, и на первом листе одинокий всадник въезжал в длинную аллею меж склонившихся над ней деревьев, теряющуюся в бескрайней дали. Черно-белые рисунки пером, печальные, но прекрасные, были на каждой страничке, но когда он попытался заглянуть в конец, Линуся накрыла его руку своей.
   -- Не подглядывай, -- улыбнулась она, -- вернешься -- увидишь.
   Войцех поцеловал маленькую ладошку, обнаружив на ней свежие следы алой и зеленой краски. Теперь ему стало ясно, что Линуся торопливо и смущенно прятала в рабочий сундучок при его приходе.
   -- Хочешь, я тебе в письмах рисунки посылать буду? -- опустив глаза, спросила Линуся. -- Они, конечно...
   -- Они прекрасны, -- не дал ей договорить Войцех, -- и, поверь, я бы сказал то же самое, если бы не знал художницу. Я тобой горжусь, и мне жаль, что не могу сделать для тебя того же. Разве что на барабане сыграть, говорят, у меня это неплохо выходит.
   -- Обзаведусь барабаном к твоему возвращению, -- рассмеялась Каролина, -- послушаем, так ли ты хорош, как говорят.
   Они неторопливо поужинали вдвоем, и разговор вели о Польше и живописи, о музыке и книгах, о войне и о надеждах на новый, свободный мир. И только о грядущей разлуке говорить избегали, и оба тянули время до того часа, когда оно помчится безоглядно в последних объятиях и поцелуях.
   На рассвете, после бессонной ночи, Мельчинский привел Йорика с поклажей к дверям дома в Пасси.
   -- Шесть утра, -- сказал он, глядя на серебряный брегет, -- десятое мая тысяча восемьсот четырнадцатого года. Год начался, Войтусь. Счастливого пути.
   -- Я не уезжаю, -- ответил Войцех, глядя в печальное лицо Линуси, -- я еду к тебе.
   Лекарство от сплина
  
   Дорога домой затянулась почти на месяц. Коня Войцех берег, себя тоже понапрасну не утруждал, воспоминания о бешеной скачке к Лейпцигу до сих пор отдавались болью в спине. Майское солнце к полудню припекало изрядно, на полях зеленели всходы грядущего урожая, Германия трудилась в поте лица, приходя в себя после тягот военного времени. О Польше Шемет старался пока не думать, даже дорогу выбрал северную, чтобы бессильная боль не терзала сердце. Но совсем забыть о войне не получалось. В трактирах и на постоялых дворах инвалиды на деревяшке или с крюком вместо руки собирали рассказами о сражениях стариков и безусых юнцов, молодые женщины в черном с печальными глазами восседали на передках тянущихся на рынок возов, сменив не вернувшихся мужей, хлеб прошлого урожая шел пополам с мякиной.
   Поначалу он писал Линусе почти каждый день. Короткие, как ночь перед разлукой, страстные письма, в мельчайших чернильных брызгах торопливо летящего пера. Уже в Кельне, где он остановился на пару дней, чтобы дать отдых Йорику, его поджидала обогнавшая неторопливого всадника почта. Каролина писала об оттенках цветущего миндаля, о ласточках, свивших гнездо над ее окном, о шарманщике, будившем ее ранним утром песней о сурке. Ни слова о любви. Войцех испугался, помрачнел, перечитал каждую строчку. Вгляделся в рисунки, вложенные в письма -- маленькие пейзажи пером, склоненные к воде ивы, березы, метущие косами луговые тропки. На рисунках была Литва, печальная, далекая, желанная. Каролина держала слово и в своем неподдельном горе хранила верность покойному мужу даже в мыслях. Но рисунки дышали любовью, которой полнилось сердце. И Войцех принял это, как добрый знак. Теперь он писал реже, раз-другой в неделю. О городах и людях, о зеленых полях и летящих над дорогой птицах, возвращающихся из дальних краев. И в каждом слове была надежда.
  
   Дома Войцеха на этот раз ждали. Уже с дороги он слышал радостные возгласы дворовых мальчишек: "Паныч, паныч приехал!" Шемет все еще числился тут в "панычах", в роль полноправного хозяина Мединтильтаса в свой прошлый приезд он войти так и не успел.
   Челядь высыпала на крыльцо, окружив сияющую радостью Жюстину, сменившую траур на белую кисею. И это тоже показалось Войцеху добрым знаком. Рядом стояла, довольно позвякивая вернувшимися на пояс ключами, седая сгорбленная старуха с крючковатым носом и пронзительным всевидящим взглядом. Янка получившая повышение из нянек в ключницы, когда старый граф с сыном отбыли в Петербург, пришлой француженке свое место уступила неохотно, но госпожой графиней ее признала безоговорочно, служа новой хозяйке с не меньшей ревностью, чем покойному пану Яношу. По другую руку Жюстины белокурый крепыш рвался с рук краснощекой молодки в белом фартуке, и Войцех, впервые увидевший брата, кинулся к нему, подхватил, подбросил в воздух. В испуге оглянулся на Жюстину, но та только улыбнулась и кивнула.
   -- Добро пожаловать домой, -- сказала она по-польски, старательно выговаривая слова, -- мы ждали и верили.
   Войцех опустил малыша, немедленно уцепившегося за нянькину юбку, на землю и низко склонился, целуя руку Жюстины.
   -- Спасибо.
   Дни полетели золотой беспечальной чередой. Прогулки до ближайшей почтовой станции, верхом или в возке, куда Войцех брал с собой Жюстину и Тадека, объезд полей и лесных угодий, неспешные и обстоятельные беседы с герром Миллером, управляющим, охота, вечера в библиотеке с книгой. Войцех, к вящей радости поселян, сдержал данное Дитриху слово и облачился в кунтуш и даже начал отпускать усы на польский манер, пока Тадек с радостным визгом не обнаружил, как весело за них дергать. Подумав, что усы все равно придется сбривать, Войцех пока что оставил ставшую уже привычной узкую полоску. Лето пахло медовой травой и покоем. А во сне ему навстречу летели высокие белые облака, и ветер тонко звенел в невидимых глазу струнах.
  
   -- И кто здесь непоседа? -- строгим голосом спросил Войцех, делая страшные глаза. -- Кому не хочется сказку на ночь?
   Тадек, ничуть не испугавшись, плюхнул пяткой, и брызги из корыта, где Эгле купала его перед сном, разлетелись во все стороны.
   -- Вояка, -- усмехнулась Янка, -- и ты так же бушевал. Оба в деда пошли, непоседы. Кудри золотые, глаза голубые, а в глазах -- бесята прыгают. Гляди, и бибис у него морковкой. Тоже, небось, тыкать будет куда придется, как братец старший. Ишь, разошелся.
   Войцех залился краской, прикусил губу. Спорить с Янкой он до сих пор опасался.
   -- Что ж разрумянился-то? -- не унималась ключница. -- Дело молодое, гуляй, дитятко. Девки-дуры уж все локти искусали, тебя дожидаючись.
   На этот раз Войцех не выдержал.
   -- Я же говорил тебе, Янка, что женюсь, -- сдерживая гнев, процедил он, -- следующей весной в Париж за невестой поеду.
   -- Женюсь, -- протянула старуха, -- женюсь. Знаем, слыхали. На вдове старого пана Жолкевского. Будто девки справной во всей Литве не нашлось. Далеко до весны-то. Поглядим.
   -- Не твоего ума дело, -- отрезал Войцех и вышел, хлопнув дверью.
  
   В спальне он улегся на постель, не раздеваясь, только сапоги скинул, положил руки за голову и задумался, глядя в лепной потолок. Кажется, происходящее начинало обретать смысл. Уже через пару дней его пребывания в Мединтильтасе, после того, как он объявил домашним о своих планах, весьма порадовав Жюстину, горячо расцеловавшую его в обе щеки за такие новости, дом наполнился молоденькими служанками. Вышитые сорочки по причине жаркой летней погоды открывали взгляду пышные формы, из-под подоткнутых юбок сверкали стройные ноги, лукавые взгляды и призывные улыбки сопровождали его на каждом шагу.
   Да и в деревне Войцех не раз замечал, как молодые женщины с заговорщическим видом кивали на "паныча" своим младшим сестрам, видать, вспоминая проведенные с юным графом в стогу или на сеновале ночи. Сельскими радостями в прошлые приезды домой Войцех не пренебрегал, и слава о нем, похоже, шла немалая.
   Нельзя сказать, что сельские прелестницы оставляли его совсем равнодушным. В мыслях была Линуся, в груди щемило от боли, голова кружилась от счастья. Рисунки и письма лежали у изголовья в резной шкатулке, и он не променял бы их на все золото мира. Но человеческая природа не ждет, пока любовь далеко, и в этом Войцех уже не раз убедился, когда какая-нибудь хорошенькая служанка дарила ему призывный взгляд.
   О том, чтобы последовать этому призыву, конечно, не могло быть и речи. Дела давние поросли быльем, но теперь Мединтильтас ждал Линусю. И Войцех хорошо понимал, что при всей его осторожности ему просто везло. Ни разу к крыльцу замка не подбросили ночью пищащий сверток, ни разу родители загулявшей допоздна девицы не пришли к графу с требованием покрыть стыд хорошим приданым. Теперь даже мысль о том, что такое может случиться, приводила его в ужас.
   И, все-таки, признался себе Войцех, к забавам с деревенскими проказницами всерьез относиться не получалось. С ними он был нежен и ласков и старался, чтобы у девушки остались самые сладкие воспоминания о проведенной с барчуком ночи. Невинное мужское тщеславие, простительная гордость умелого любовника. Но он мог даже не вспомнить лица наутро, и спроси его кто-нибудь, доводилось ли ему дважды обнимать одну девушку, только пожал бы плечами.
   Бурным сентябрьским вечером Войцех помчался в Жолки, обгоняя грозу, не потому что проведенная там накануне ночь была лучшей в его жизни. Они недоговорили, недолюбили, не узнали друг о друге самого важного. В каждом прикосновении, в каждом поцелуе было обещание -- завтра будет еще лучше, еще прекраснее, завтра я сделаю для тебя еще больше. Всю жизнь. Сколько сумею, сколько смогу. И что значил какой-то год в сравнении с целой жизнью?
  
   Через месяц беззаботной счастливой жизни Шемет уже ощутимо страдал от неотвратимой деревенской скуки. Герр Миллер, педантичный и чопорный пожилой холостяк, прекрасно справлялся с текущими делами имения, и личное вмешательство графа могло бы только навредить работающему, как часы, хозяйству. Жюстина, все свободное время отдающая приходской школе и детскому саду, организованному по советам Фрёбеля, с которым она находилась в постоянной переписке, в советах Войцех не нуждалась.
   Соседи, с которыми приходилось встречаться, исполняя светский долг, утомляли разговорами о видах на урожай, нелепыми суждениями о политике и сплетнями друг о друге. Хотя бы из списка завидных женихов Шемету удалось себя вычеркнуть, непрестанно напоминая о великом свадебном торжестве, ожидающем гостей в мае будущего года.
   Первое время Войцех спасался от скуки охотой. Бешеная скачка по наливающимся золотом полям, хриплый лай борзых, удачный выстрел по прижавшему уши зайцу, петляющему среди колосьев, возвращали ему привычный азарт битвы, а звуки охотничьего рожка заменяли зов боевых труб. Заяц, ушедший за крестьянскую межу, спасал пушистую шкурку. Свои поля граф, к отчаянию герра Миллера, вытаптывал без зазрения совести. Но на охоте жизнью рисковал только заяц, и вскоре это занятие Войцеху тоже прискучило.
   Лучшим лекарством от сплина для его деятельной натуры служил, пожалуй, Тадеуш Жильбер. Войцех часами мог возиться с братом, придумывая для него новые забавы, наблюдая, как малыш жадно познает жизнь, каждый день узнавая что-то новое, учась на набитых шишках и синяках, вслушиваясь в сказки, которые Войцех рассказывал ему перед сном. Но Тадек был еще слишком мал, и собеседник из него был, прямо скажем, неважный.
  
   В середине июля Войцех отправился в Кенигсберг, где требовалось его личное присутствие на заседании аграрной комиссии, а после присоединился к Жюстине, воспользовавшейся оказией, чтобы сделать заказы в колониальных и мануфактурных лавках. На рыночной площади внимание Войцеха привлек парящий над крышами яркий воздушный змей, и с этой минуты его пребывание в Мединтильтасе обрело новый смысл.
   Тадек, для которого была куплена новая игрушка, прочно стоял на земле маленькими ножками, и ему быстро надоело задирать голову, разглядывая далекий красно-желтый квадратик в высоком небе. Зато Войцех загорелся новыми идеями. Сны о небе не давали ему покоя, но в ангелов он не верил, парение души считал прелестной поэтической метафорой, а миф об Икаре -- безнравственной назидательной сказкой, ограничивающей полет человеческой фантазии. Теперь он вспомнил, что читал о полетах монгольфьеров, и о смельчаках Пилатре де Розье и маркизе д'Арланд, впервые поднявшихся в небо в хрупкой корзине воздушного шара.
   Всю следующую неделю Войцех провел на лугу, тщательно записывая свои наблюдения за поведением змея, поднимавшего в воздух различные грузы. Выводы следовали неутешительные, змей, способный поднять человека, должен был быть поистине огромным. И как его запустить, оставалось неясным. Впрочем, знаний для расчета ему, явно, не хватало, и Шемет засел за старые учебники математики, выписав из Кенигсбергского университета гору книг, которые могли бы ему пригодиться. В его письмах Дитриху жалобы на скуку сменились вопросами о воздухоплавании и физике. Ракеты Конгрива, распугавшие французов при Лейпциге, представлялись ему теперь в совершенно ином свете. Но как привести все эти разрозненные знания к общему итогу, он не знал, и пока что с упорством штурмовал зубодробительные высоты дифференциального исчисления.
  
   Свои новые занятия Войцех излагал в письмах Линусе с присущей его увлекающейся натуре страстью, и в середине августа получил первый ответ. Из конверта выпал рисунок. Альбатрос, парящий над бурным морем. Скупые штрихи ясно передавали штормовой ветер, сияющее молниями грозное небо и несгибаемое упорство гордой птицы.
   -- Вишь, какой смелый.
   Из-за плеча раздался хрипловатый голос Янки. Войцех и не заметил, как старуха подошла к столу.
   -- Это Линуся рисовала, -- похвалился он, -- для меня. Я ей написал, что хочу когда-нибудь взлететь на воздушном змее.
   Янка не ответила, разглядывая рисунок.
   -- Любит она тебя, дитятко, -- вздохнула ключница, -- всем сердцем любит. Женись, Войтусь. Женись. Лучшей жены по всей Литве не сыщешь.
   Войцех только улыбнулся в ответ. Но уже назавтра в покоях замка ему попадались только немолодые серьезные служанки в наглухо затянутых у шеи блузах, тщательно обметающие пыль с ваз и канделябров и не обращающие внимания на проходящего мимо юного графа.
   Свадебный подарок
  
   Из голубовато-серого плотного конверта, запечатанного сургучом с незнакомым гербом, выпала украшенная нарядными вензелями прямоугольная карточка.
   "Герр Клаус и фрау Мария фон Леттов имеют честь пригласить Его Сиятельство графа Войцеха Шемета на бракосочетание своей дочери, которое состоится 15 октября 1814 года в поместье Леттов. Примите уверения в совершеннейшем почтении..."
   -- И так далее, и так далее, и так далее, -- вздохнул Войцех, спрятав приглашение обратно в конверт и небрежно бросив его в нижний ящик стола.
   У счастливой невесты, наверняка, имелась младшая, а может быть и старшая, сестра или кузина, способная составить счастье жизни господина графа. Жаль, что траур Линуси не позволял поместить объявление о помолвке в Кенигсбергской или даже Берлинской газете. Впрочем, грустно улыбнулся Шемет, если бы не траур, сейчас он был бы уже женат.
   Войцех решительно отложил написание вежливого отказа на более подходящее время и открыл газету. Почта опаздывала в Мединтильтас на неделю, но в мирное время это не казалось особенно важным. От чтения передовицы о Венском конгрессе, более напоминавшей скандальную светскую хронику, его отвлекли доносившиеся в открытое по случаю бабьего лета окно громкие голоса.
   -- Его Сиятельство сегодня не принимают! -- с достоинством произнес герр Миллер по-немецки. -- Прошу, господа, оставьте ваши карточки, господин граф будет уведомлен о вашем визите.
   -- Нас Его Сиятельство в любое время принимает, -- весело заявил Эрлих, -- без всяких там карточек.
   -- Шемет! -- прогромыхал Дитрих, заглушая неразборчивые слова Миллера. -- Подъем, лейтенант! Труба зовет!
   Войцех слетел на крыльцо с газетой в руке, и друзья обнялись.
   -- Ты погляди, Ганс, -- заметил Дитрих, оглядывая Войцеха, -- действительно, кунтуш нацепил.
   -- В тулупе жарко, -- отпарировал Шемет, не дожидаясь, пока фон Таузиг оседлает излюбленного конька, -- но если ты мерзнешь, могу одолжить.
   -- Поесть одолжи, -- хмыкнул Дитрих, -- в твою медвежью глухомань простому студенту добраться -- уже подвиг. До Тильзита -- в почтовой карете, а оттуда -- как придется. От деревни пешком тащились, вещи там пришлось оставить.
   -- Я -- болван, -- Войцех хлопнул себя по лбу и обернулся к управляющему, наблюдавшему за сценой с почтительного расстояния -- Герр Миллер, распорядитесь, пожалуйста, чтобы моих друзей устроили в лучших комнатах, предупредите госпожу графиню, что у нас гости -- надолго, надеюсь, -- и пошлите кого-нибудь в деревню за их багажом. И с обедом сегодня поторопимся, если на кухне управятся.
   -- Магнат, -- подмигнул Ганс, -- господин граф в лучшем виде. Тесть будет польщен.
   -- Какой тесть? -- Войцех недоуменно воззрился на Ганса. -- Ах, да. Отец Клерхен. Вы что, без меня поженились? Не утерпели?
   -- Будущий, -- вздохнул Эрлих, -- я за тем и приехал, чтобы тебя в шаферы звать. Дитрих уже согласился. Ошиблась Клерхен. Не хотели они ее "кому попало" с рук сбыть. Женихов полон дом набежал. Но мы все, наконец, уладили.
   -- Клерхен женихов перестреляла? -- рассмеялся Войцех.
   -- Хуже, -- подмигнул Дитрих, -- она с ними подружилась.
   -- Да что мы у порога стоим? -- встрепенулся Войцех. -- Проходите, сейчас с кухни что-нибудь принесут, расскажешь все толком. А баня пока пусть топится. Лучше, чем в ванне киснуть.
   -- Оценим, -- кивнул Дитрих.
   Накрыли им в малой столовой, уютной квадратной зале с буковыми панелями и обитыми палевым утрехтским бархатом стульями. Жюстина вышла к ним ненадолго, сердечно приветствовала гостей и удалилась, чтобы не мешать их беседе.
   Ганс, не забывая отдать должное угощению, излагал историю своего сватовства. Клара, простившись с женихом в Лейпциге, настояла, чтобы он окончил курс в Йене, и домой отправилась одна. С тех пор Эрлих невесту так и не видел, но из переписки знал все, происходившее с ней в родительском доме. Упитанных тельцов в честь вернувшейся с войны дочери закалывать не стали, но и побег в вину не ставили. Жизнь словно продолжилась с того дня, как девушка покинула отчий кров, не прерываясь на долгие полтора года войны. Разве что гостей стало больше, молодые люди со всей округи танцевали на званых вечерах, устраивали даже балы, столь редкие в лесной глуши.
   Из Кенигсберга выписали, не считаясь с расходами, портниху и белошвейку, повара и танцмейстера. Но усилия родителей пропали даром. Большая часть прусской молодежи только что вернулась с войны, и после первой же беседы с Кларой молодые люди куда более склонны были видеть в ней боевого товарища, чем будущую невесту.
   Отец Клерхен, с упорством достойным лучшего применения, пытался подыскать ей более достойную партию, чем сын торговца шерстью, и даже примчался в Йену, уговаривать Ганса вернуть Кларе слово. Но, в конце концов, заручившись обещанием будущего зятя сделать достойную научную карьеру и признав, что в Германии нет более почетного титула, чем "профессор", дал свое согласие и даже изъявил готовность не тянуть со свадьбой до окончания курса, а отпустить дочь к супругу в Йену.
   -- Кажется, имена моих шаферов, убедили его, что меня можно пускать в приличное общество, -- с улыбкой заключил Ганс, -- ты уж, господин граф, оставь свои гусарские шутки до другого раза, не разубеждай его.
   -- Постараюсь, -- усмехнулся Войцех, -- когда свадьба-то?
   -- Через две недели, -- ответил Эрлих, -- надеюсь, мы не злоупотребляем твоим гостеприимством?
   -- Еще один глупый вопрос, -- зловеще нахмурился Шемет, -- и я сочиню тебе свадебную песню. С неотвратимыми рифмами.
   Срок в две недели о чем-то напомнил Войцеху, и он задумался, застыв с вилкой в руке.
   -- Это же чудесно! -- радостно возвестил он. -- У меня есть совершенно законный повод отказать герру фон Леттов. Я не могу присутствовать одновременно на двух свадьбах.
   -- Не можешь, -- расхохотался Дитрих, -- но и отказать не получится. Фамилия Клерхен -- фон Леттов.
   -- Умом я сегодня не блещу, -- с покаянной улыбкой признал Войцех, -- мне следовало сразу догадаться.
  
   Почувствовать, что они злоупотребляют его гостеприимством, Шемет друзьям не дал. Он немедля подключил их к своим изысканиям, и троица с утра до вечера ходила, вымазанная клеем и краской, кабинет заполнился чертежами и моделями, пол усыпали бумажные обрезки и обрывки веревочек. Тадек, которому, в конце концов, перепадали все не устроившие испытателей модели, блаженствовал, оставляя на ковре и мебели следы перепачканных чернилами ладошек. В багаже Дитриха почетное место занимал портативный телескоп, и по вечерам друзья пытались составлять навигационные карты для воздушных путешествий по примеру морских.
   -- Прочность от размера зависит, -- констатировал Войцех, когда очередная модель летательного аппарата развалилась прямо у него в руках, -- бумага тут не годится. А фанеру брать -- вес увеличится. Замкнутый круг.
   -- Можно попробовать пропитки разные, -- предложил Ганс, -- но мне для этого лаборатория понадобится, на кухне от меня и так уже шарахаются, как от черта.
   -- Хорошо бы, -- мечтательно протянул Дитрих, -- но до отъезда все равно не успеем. Может, на обратном пути...
   -- Обратный путь у нас в Йену, -- напомнил Ганс, -- я слово дал. Да и погода скоро наступит нелетная.
   -- И вообще, ерунда это все, -- печально заключил Войцех, -- дилетантизм. Мне всерьез учиться нужно. Здесь мне лет сто понадобится, чтобы до всего своим умом дойти. Я столько не проживу.
   -- Верно мыслишь, -- согласился Дитрих, -- но начатое мы закончим. Чтобы потом не повторяться. Но уже не сегодня. Может, в деревню вечером прогуляемся? Суббота. Танцы будут.
   -- Как бы после твоих танцев тут половина девок животом маяться не начала, -- нахмурился Войцех, -- ты танцевать-то танцуй. Но с оглядкой.
   -- Я из Парижа чуть не сундук французских "штучек" прихватил, -- ухмыльнулся Дитрих, -- хотите, поделюсь? Уже забыли, небось, как танцевать-то?
   -- Я и раньше не очень-то умел, -- покраснев, признался Ганс, -- куда мне до вас, записных танцоров.
   -- Совсем, что ли не пробовал? -- охнул Дитрих. -- А как же ты невесту радовать будешь? Тебе точно опыта надо набираться. Срочно.
   -- Ну да, -- фыркнул Эрлих, -- самое время. Нет уж, я как-нибудь своими скудными познаниями обойдусь. Танцы -- дело опасное.
   -- Это еще почему? -- удивленно поглядел Войцех.
   -- Потому что ты стреляешь лучше, чем я, -- заявил Ганс.
   Войцех молча кивнул. Как бы хорошо он ни относился к жениху, но в любой размолвке между ним и Клерхен, не задумываясь, принял бы ее сторону.
   Дитрих тоже посерьезнел, и задумался.
   -- Значит, вы с ней так и не потанцевали? -- спросил он Ганса и тут же махнул рукой. -- Прости, глупый вопрос. Не мое дело.
   -- Да что уж, -- вздохнул Ганс, -- я все равно посоветоваться хотел. Боюсь я. Порадовать жену и моего опыта хватит. А чего не умею -- вместе научимся. Вот как невесту не обидеть -- этого не знаю. Говорят, девушкам это больно и страшно. Это правда? Это всегда так?
   -- Не знаю, -- пожал плечами Дитрих, -- я не девушка.
   -- И я не знаю, -- кивнул Войцех, -- и, наверное, уж не узнаю никогда.
   -- И что же мне делать? -- упавшим голосом спросил Ганс. -- Я, если честно, на вас надеялся.
   Друзья переглянулись, и Войцеха озарило.
   -- Жюстина.
   К Жюстине, писавшей в библиотеке письма, они отправились втроем, подбадривая друг друга тычками в бок и хитрыми ухмылками. Выслушав сбивчивые объяснения Войцеха, прерывавшиеся не менее смущенными уточнениями Ганса и Дитриха, графиня прыснула в кулак, как только что вышедшая из пансиона дебютантка, но тут же сделала строгое лицо.
  
   -- Ты, -- она чуть не ткнула пальцем в грудь Войцеха, -- в моих уроках не нуждаешься.
   -- А вы, -- теперь палец уперся в пуговицу на сюртуке Дитриха, -- приходите, когда надумаете жениться, герр фон Таузиг. Теперь оба идите, и займитесь своими делами. Я поговорю с герром Эрлихом наедине. Если он даст слово не делиться с вами полученными сведениями.
   -- Это почему? -- удивленно спросил Войцех. -- Я понимаю, что тебе неловко говорить об этом. Но потом...
   -- О моей стыдливости можешь не беспокоиться, -- усмехнулась Жюстина, -- стыдно делать дурное, а не говорить о хорошем. Но вам я советов давать не стану.
   -- Но почему? -- повторил вопрос друга Дитрих.
   -- Чтобы вы не помчались немедля проверять на деле, так ли они хороши, -- Жюстина грозно сдвинула брови, -- довольно с вас девушек, которые уже знают, чего хотят.
   -- Эх, -- вздохнул Дитрих, -- кажется, на танцы я сегодня все равно опоздал. Пойдем, Шемет, поглядим в телескоп и подумаем о вечном.
  
   Леса у Велау пылали осенними красками, ветерок все еще носил паутину, оставшуюся на ветвях с бабьего лета, но воздух уже наливался дождливой серостью и сырыми запахами земли. Однообразные поля по бокам дороги, сереющие жесткой стерней, остались позади, и деревья сомкнулись над дорожной каретой, запряженной четверней гнедых ганноверцев, высокой аркой сплетенных ветвей.
   Поместье вынырнуло из сумерек леса неожиданно, как белый корабль в алых и желтых волнах сада. Красная черепица сияла после недавнего дождя, на башенке, возвышавшейся над правым крылом здания, трепетал черно-красно-золотой флаг.
   -- Клерхен настояла, -- с гордостью сообщил Ганс.
   -- Когда еще в Берлине такой поднимут? -- спросил Дитрих и сам себе ответил. -- Боюсь нескоро. Вести из Вены не радуют.
   -- Никак не радуют, -- согласился Войцех, -- но сегодня мы об этом говорить не будем. День для этого слишком хорош.
   Опасения Войцеха не подтвердились. Родители Клары оказались милыми и обходительными людьми, далеко не старыми, искренне желающими счастья дочери. И, главное, готовыми, пусть не сразу, признать, что ей виднее, в чем ее счастье. Жениха с друзьями встретили сердечно, комната, где поселили Войцеха, дышала старомодным уютом, и он, увидев нацарапанную на стене у зеркала монограмму КфЛ, был тронут чуть не до слез. Клара говорила ему, что со дня смерти Карла в эту комнату заходила только фрау Леттов. Молчаливое признание заслуг командира, вернувшего им дочь с войны целой и невредимой, не иначе.
   Гостей собралось не так уж много, человек пятьдесят. По большей части молодежь из окрестных имений и Велау. Барышни, разумеется, присутствовали с родителями, но герр фон Леттов сделал все возможное, чтобы избавить дочь от неодобрительных шепотков за спиной. Воевавшее поколение к ее выбору отнеслось с полным одобрением, и жениха встретило дружное "Ура!" двух десятков молодых голосов.
   Соблюдая старинный прусский обычай, жених и невеста отправились с гостями в лес, где высадили шесть молодых дубов, а после -- шесть яблонь в саду. В прежние времена, по указу курфюрста Фридриха Третьего, без свидетельства о высадке деревьев не венчали ни одну пару. И, хотя свидетельств больше никто не требовал, Клара и Ганс решили не пренебрегать славной традицией. Гости с воодушевлением поддержали будущих супругов, Войцех и Дитрих наперегонки рыли яму для крепкого годовалого дубка, в лесу и в саду звенел юный счастливый смех.
   И только Рудольф фон Леттов, хотя и появился при церковном обряде, проведенном в большой гостиной поместья добродушным лютеранским пастором, сохранял мрачно-торжественное выражение лица и исчез из поля зрения раньше, чем гости сели за стол.
   Войцех накануне долго и старательно репетировал торжественную речь, но, когда пришел его черед поздравлять молодых, у него запершило в горле при взгляде на Клару, в белоснежном платье, в тонкой фате на отросших волосах, украшенных флердоранжем, счастливую и смущенную.
   -- Хороший выбор, Клерхен, -- тихо сказал он, -- лучший из всех. И... Вот.
   Он взял из рук Дитриха продолговатый футляр, обтянутый черной кожей, и протянул Кларе. Девушка взглянула на тисненое клеймо и кинулась ему на шею, звонко расцеловав в обе щеки.
   Английскую двустволку фирмы Харви Уолклейта Мортимера Войцех купил еще в Париже у проигравшегося в пух британского полковника, пытавшегося получить под залог редкостного оружия ссуду в пять тысяч фунтов на покрытие полковой кассы. Полковник сердечно благодарил Шемета за спасение своей чести, но с ружьем расставался со слезами на глазах.
   Стальные накладки с мелкой насечкой не давали руке соскользнуть с полированного приклада и ложа красного дерева, изящный изгиб курков и крышки огнива подчеркивал непревзойденную точность работы оружейников. Крышка полки и затравочное отверстие были вызолочены -- не для тщеславной роскоши, но для предохранения пороха в сырую погоду. Здесь красота была подчинена смыслу, и точность нарезки стволов подтверждалась мастерством гравера, украсившего замочную доску и скобу спусковых крючков гравированными по стали львами.
   -- Добрая фея не могла бы угадать лучше, -- рассмеялась Клара, вскинув винтовку к плечу, -- всю жизнь о такой мечтала. Спасибо, Войцех.
   Фрау Мария вздохнула, а герр Клаус улыбнулся и покачал головой.
  
   В полночь молодых проводили в спальню, осыпав зерном и дружескими шутками, но бал продолжался почти до утра, и Войцех сбился с ног, пытаясь перетанцевать со всеми барышнями, чтобы не подать ложных надежд ни одной. Дитрих не отставал, и к завтраку они чуть не опоздали.
   После завтрака Клара и Ганс простились с родителями и гостями. Молодые отбывали в Йену, но по дороге намеревались посетить Берлин, Дрезден и Лейпциг, и путешествие предстояло долгое.
   -- Передай Жюстине мою благодарность, -- шепнула Войцеху на прощание зардевшаяся Клара, -- мне Ганс рассказал. Это был самый лучший подарок.
   -- Непременно, -- улыбнулся Войцех.
   Карета медленно тронулась с места, и Войцех еще долго смотрел ей вслед.
   Портрет
   Не прошло и месяца со дня возвращения домой, а Войцех снова собирался в дорогу. На этот раз -- в дальнюю. Тревожные вести долетали в Мединтильтас отовсюду.
   Русская армия, покинув все еще находящуюся под управлением Союзников Саксонию, отошла на земли Герцогства Варшавского, не дожидаясь, пока Конгресс в Вене примет решение о судьбе Польши. Земли эти до победы Наполеона при Фридланде принадлежали Пруссии и Австрии, но русские, похоже, возвращать их союзникам не собирались. Назревал новый раздел Польши, хотя находились и оптимисты, надеявшиеся, что царь выполнит свое обещание восстановить Речь Посполитую в границах до 1795 года.
   Не менее беспокойными оказались и вести из Саксонии. Место русских гарнизонов в городах и крепостях тут же заняли прусские, король все еще оставался пленником в Берлине, и все это наводило на мысль, что венценосные друзья -- Александр и Фридрих Вильгельм -- договорились между собой и не намеревались спрашивать мнения остальных участников коалиции.
   Граница, проходившая в паре миль к востоку от Мединтильтаса, теперь представлялась Войцеху зыбкой и ненадежной. Даже порох тратить не придется, просто провести чернилами на бумаге новую линию, и судьбы тысяч людей изменятся по воле власть предержащих. Связей при дворе у графа Шемета не завелось, знакомства с сильными мира сего значили немного -- он сомневался, что Блюхер или Витгенштейн его вспомнят. Но, если на чашу весов можно было бросить хотя бы соломинку, это следовало сделать не мешкая.
   В Кенигсберге заказали новую карету. Ждать пришлось почти две недели, но задержаться на этот срок в Мединтильтасе было лучше, чем торчать где-нибудь в глуши на постоялом дворе, если у старой сломается ступица. Ехать предстояло по расхлябанному дождями тракту, а если не менять по дороге лошадей, то и по первому снегу. Тем более что Войцех решил по пути завернуть в Дрезден, повидаться с родителями Кернера, дважды присылавшими теплые приглашения другу покойного сына.
  
   До Дрездена Шемет добрался только к Рождеству. Дороги, разбитые тысячами солдатских ног и конских копыт, развезло осенними ливнями, а первый декабрьских мороз сковал грязь, застывшую черными волнами под тонкой коркой льда, хрустевшего в колеях. Войцех, завернувшийся в рысью шубу, окоченевшими пальцами пытался держать книгу, но от мерной дорожной тряски клонило в сон, и виделась ему другая, давняя дорога, полная тьмы и боли. Йенс Миллер, бледный долговязый юноша, племянник управляющего, взятый Войцехом в камердинеры за безукоризненное знание этикета и невозмутимый нрав, дорожную скуку скрасить не умел, и дни тянулись в унылом сером молчании.
   Рождественская ель горела в полумраке гостиной поминальными свечами. Дом опустел, притих и погрузился в тихий сумрак скорби. Теодор незримо присутствовал тут, уснув навеки, и обитатели дома ступали мягко и говорили вполголоса, чтобы не тревожить дорогой призрак.
   На висках герра Кристиана прибавилось седины, высокий лоб фрау Минны пересекла горестная морщина, а при взгляде на Эмму Кернер у Войцеха сжалось сердце -- девушка исхудала и побледнела, и только черные ее глаза горели лихорадочным огнем. После праздничного ужина в семейном кругу они остались вдвоем, и Шемету пришлось повторить историю трижды -- Эмма шевелила губами, повторяя за ним каждое слово, и взгляд ее блуждал по комнате, словно она была там, в лесу под Розенхагеном, и пуля, сразившая ее брата, летела ей прямо в сердце.
   -- Хотите увидеть его портрет, господин граф? -- спросила Эмма, когда Войцех, совершенно опустошенный, умолк. -- Я закончила его неделю назад, хотела подарить маме на Рождество, но не решилась. Она беспокоится за меня, говорит, что мне нужно думать о живых. А как, как мне не думать о нем? У меня не было никого ближе.
   Она не заплакала, но болезненный блеск ярче вспыхнул в прекрасных темных глазах, и тонкая рука до боли сжала запястье Войцеха.
   На портрете Теодор был еще моложе, чем помнилось Войцеху, и в синем прусском, а не в черном лютцовском мундире. Огромные глаза на бледном юношеском лице смотрели спокойно и печально. Мертвый поэт как будто знал что-то, недоступное живым, и пытался рассказать об этом, глядя с портрета.
   -- Он сейчас на небесах, с ангелами, -- убежденно шепнула Эмма, -- а я... Разве он узнает меня в седой старухе через много лет? Или в жизни вечной мы снова возвращаемся в лучшие годы нашей юности?
   -- У души нет возраста, Эмма, -- покачал головой Войцех.
   Ему было нестерпимо стыдно лгать, но лишить девушку призрачной надежды на встречу с братом он не мог.
   -- А помните того странного юношу? -- неожиданно спросила Эмма. -- Он ведь предсказал смерть Теодора. Темный ангел... Вы похожи на него. Но я, кажется, уже говорила вам об этом.
   -- Пустые слова, -- пожал плечами Войцех, -- не придавайте им значения. Ваш брат хотел, чтобы вы были счастливы, Эмма. Живите так, словно он смотрит на вас с небес и радуется за вас.
   -- Я попробую, -- пообещала девушка, но уверенности в голосе ее не было.
   Повисло тягучее, темное молчание, и только свечи, догорая, мерцали, отражаясь в черных оконных стеклах.
   -- А хотите, я вас тоже нарисую? -- неожиданно спросила Эмма. -- Это не займет много времени. Вы можете задержаться у нас на неделю?
   -- Если ваши родители не будут против, -- Войцех подавил вздох. Этот дом напоминал ему склеп. -- Но лучше я переберусь в гостиницу, а к вам буду приходить по утрам, позировать.
   -- Вам тяжело вспоминать о нем, -- грустно заметила девушка, -- ну что же, я понимаю. Живым -- жить, а мне только и остается, что память.
   -- Когда-нибудь, -- ответил Войцех, -- я взгляну на нарисованный вами портрет и скажу себе: "И я был молод". Мы уходим, но остаемся в памяти и на портретах. Я приду завтра. В черном мундире. Пусть все будет, как в тот день.
  
   В гостиницу Шемет так и не переехал. Герр Кристиан попросил его помочь с подготовкой стихов Теодора к изданию, и вечера Войцех просиживал в уютном кабинете, разбирая торопливый неровный почерк, вчитываясь в горячие, смелые слова, заново перебирая в памяти проведенные с другом дни. За окнами то бушевала метель, то морозным серебром сияли звезды, а Войцех осторожно переворачивал залитые кровью страницы тетради и рассказывал убитому горем отцу о последних месяцах жизни сына, теперь принадлежащего не только семье, но всей Германии.
   По утрам он спускался в большую гостиную, и плюшевые шторы поднимались, впуская белесый зимний свет. Эмма рисовала сосредоточенно, молча, ее тонкая рука уверенно держала кисть, и через две недели Войцеху было позволено взглянуть на результаты ее трудов.
   Сходство с Теодором, подчеркнутое художницей, несомненно, бросалось в глаза. Тот же поворот головы, та же строгая поза, тонкие черты аристократического одухотворенного лица, сурово сжатые губы в обрамлении тонких усов. Но в сияющей голубизне глаз читался не вопрос -- ответ. Юноша на портрете знал нечто, до поры неизвестное самому Войцеху. И Шемет вовсе не горел желанием это узнать.
   -- Прекрасный портрет, -- улыбнулся Войцех, целуя руку, все еще перепачканную пастелью, -- я непременно повешу его на самом почетном месте и буду гордиться честью, которую вы мне оказали, нарисовав его.
   -- Сейчас он похож на зеркало, -- возразила Эмма, -- но не настанет ли время, когда вам не захочется его видеть каждый день? Ничто не вечно, Войцех, а красота -- менее всего. Холодные ветры укрывают снегами золото кудрей, синева взгляда гаснет в сумерках старости. Если бы я была настоящей художницей, я сказала бы вам, что этот портрет -- ваш шанс попасть в вечность. Но теперь с меня довольно и того, что он вам нравится.
   -- Кто может знать, что ждет в грядущем? -- пожал плечами Шемет. -- Но я попробую брать пример с этого портрета и не стареть. Хотите, лет через пятьдесят я привезу его вам, и мы проверим, удалось ли мне сдержать слово?
   Но Эмма на улыбку не ответила.
   -- Прощайте, Войцех, -- из ее груди вырвался тихий вздох, -- и, вспоминайте обо мне, глядя на этот портрет.
   Танцующий конгресс
  
   В дороге их застигла метель, и Войцех с беспокойством поглядывал на часы, уже и не чая добраться в Вену до полуночи. Йенс дремал, забившись в угол кареты, под рысьей шубой, а у Войцеха, облаченного в роскошный светло-серый каррик на тонкой подкладке, зуб на зуб не попадал от всепроникающего ночного холода. Но Юргису, нещадно нахлестывающему лошадей, на козлах приходилось много хуже, и Войцех корил себя за то, что не остановился в придорожном трактире переждать ненастье.
   Карета остановилась, свет масляного фонаря больно резанул по глазам.
   -- Предъявите подорожную, -- потребовал хриплый бас, и Войцех принялся рыться озябшими пальцами в дорожном бюваре, проклиная себя за непредусмотрительность.
   -- Граф Шемет прибыл по личному приглашению князя Радзивилла, -- знакомый голос не утратил привычной жизнерадостности даже в мерзкую погоду, -- вот пропуск.
   -- Вилли! -- Войцех выскочил из кареты, сияя довольной улыбкой. -- Я уж и не надеялся. На три дня против обещанного задержался, неужто ты ждал?
   -- Как не ждать? -- рассмеялся Вилли. -- В Вене сейчас подвалы и чердаки забиты вельможными постояльцами, маркизы по три в одной постели спят. Отец велел тебя тотчас к нам везти, у него ума хватило еще в апреле особняк снять, когда слухи о конгрессе только пошли. В гостинице сейчас мышь не поселится, а у тебя прислуга своя. Я уж третий день в трактире заседаю, у хозяина сливовица к концу подходит. Но тебе оставил, хороша, слов нет.
   -- Юргису лучше отдай, -- покачал головой Шемет, -- кабы не он, до завтра бы ждал. А мы уж как-нибудь шампанским обойдемся. Ни в жизнь не поверю, чтобы у тебя запаса не нашлось.
   -- Отыщется, -- улыбнулся Вилли, -- а пока пересаживайся в мою карету, а твоя пусть следом едет. Чтобы не заплутать.
   Метель стихла, и снег заискрился в лунном свете, нарядный и чистый. Ночную тишину разорвал далекий треск фейерверка, к выглянувшим из сизых облаков звездам взлетели алые и зеленые ракеты.
  
   -- Спят здесь по утрам, -- сообщил Вилли, -- днем ходят по ресторациям и прочим увеселительным местам, вечером -- на званые обеды, по ночам -- на балы.
   -- А когда же ведутся переговоры? -- удивился Войцех.
   -- Шут его знает, -- пожал плечами Вилли, -- конгресс не движется, он танцует.
  
   Особняком занимаемое князем Радзивиллом строение назвать можно было только из уважения к его титулу. Ветхое одноэтажное здание с мезонином с улицы производило впечатление обиталища купеческой семьи среднего достатка, да таковым, без сомнения, и служило, пока заполненная делегатами и гостями Вена не затрещала, как переполненная сельдью бочка. Войцеху, впрочем, повезло несказанно. К дому лепился совсем недавно пристроенный флигель о шести комнатах, с кухонькой, прихожей и двумя большими голландскими печами. Обстановку собирали с миру по нитке, но требовать большего было бы уж совсем беззастенчиво.
   Вилли вручил Войцеху ключи от флигеля, отправил на помощь Йенсу и Юргису двух лакеев из княжеского штата и отправился наверстывать упущенное за три дня, проведенные в придорожном трактире, несмотря на уверения зевающего Шемета, что тот готов отложить сон до утра.
   Проснувшись, Войцех мысленно возблагодарил Вилли за отложенные до вечера возлияния. Тело болело после дорожной тряски, а дел было невпроворот. Оставив Йенса заниматься прямыми обязанностями, то есть руководить приведением флигеля в подобие графских апартаментов, Шемет отправился в банк, а оттуда к портному и каретнику, громоздкая колымага, доставившая его в Вену, для парадных выездов подходила не слишком, а обновленного в Дрездене гардероба для ежевечерних светских увеселений положительно не хватало. Вернувшись, Войцех обнаружил в прихожей карточку князя Радзивилла с приглашением посетить его в любое удобное время до вечера и отправился наносить свой первый визит.
  
   Ни ветхие стены, ни теснота низеньких комнат не умаляли величия Антония Генриха, наследника древнего литвинского рода, прусского вельможи, мецената и композитора. За простотой манер и любезным обхождением легко угадывались железная воля и недюжинный ум. На этот раз князь Радзивилл принял графа Шемет как равного, а не как товарища сына по юношеским шалостям. Разговор, начавшийся с последних светских новостей бурной Венской жизни, плавно перетек в политическое русло, и вот тут-то Войцех в полной мере оценил предусмотрительность хозяина, заранее заручившегося благодарностью гостя. От Шемета потребовался весь петербургский такт, чтобы не связать себя поспешными обязательствами.
   -- Вам может показаться, граф, что мы нарочно затягиваем с решениями, беззастенчиво пользуясь гостеприимством австрийского монарха. -- Князь Антоний недовольно скривил красиво очерченный рот, и жесткие концы воротничка впились в его пухлые щеки. -- Балы, концерты, живые картины, катания в санях... Да что говорить, я и сам принял участие в жалкой пародии на рыцарский турнир. В буфах и шляпе с плюмажем. Ссадил графа Зичи с седла со всею возможной любезностью. А меж тем у меня в Несвиже лежит пика, коей предок мой, Доминик Николай Радзивилл, эту самую Вену от турок оборонял. Кто сегодня об этом помнит?
   -- Память обязывает, -- согласно кивнул Войцех, все еще не понимая, куда клонит собеседник, -- для монархов и политиков это недопустимая роскошь.
   -- О, не сомневайтесь, граф, -- нахмурился Радзивилл, -- когда речь идет об их наследственных правах, они помнят все, до последней черточки на карте. Принцип легитимизма. Вы уже слышали, что князь Талейран предложил положить его в основу решений Конгресса?
   -- Я не слишком силен в юриспруденции, -- покаянно признался Войцех, -- что это за принцип?
   -- Надо сказать, что Талейран сумел придать своим идеям вполне благопристойный смысл, -- князь понизил голос, -- право сильного он объявил пережитком варварства и мрачным наследием прошлого. "Никто не может полагать, что ему удастся силой захватить то, что по праву принадлежит другим".
   -- И как далеко в прошлое они готовы зайти, чтобы утвердить этот принцип? -- горько усмехнулся Шемет.
   -- Не слишком, -- одобрительно кивнул Радзивилл, -- вы верно понимаете положение вещей, граф. У Речи Посполитой уже давно не было легитимного монарха, следовательно, она может послужить разменной монетой в торге. Но тут еще имеется проблема Саксонии. Пруссия требует ее в качестве возмещения за земли Варшавского Герцогства, которые отдадут России.
   -- А их отдадут? -- вспылил Войцех. -- Это уже решено?
   -- Ничего не решено, -- покачал головой князь, -- Талейран верно рассчитал, что интересы бывших союзников столкнутся, и Франции удастся получить от их победы больше, чем она могла надеяться, когда Наполеон подписал отречение. Британский посланник лорд Каслри озабочен усилением России куда больше, чем справедливостью, о которой непрестанно твердит, австрийцы и французы заключили с британцами оборонительное соглашение, не оставив Пруссии иного выбора, кроме России. Что самое печальное, переговоры ведутся в кулуарах и кабинетах, и повлиять на них тем, кто не принимает участия в тайных встречах, сложно.
   -- Но возможно? -- полувопросительно заметил Войцех.
   -- Танцуйте, граф, -- высокий лоб Радзивилла прорезала жесткая морщина, -- пользуйтесь своей молодостью, обаянием, красотой. Женщины здесь решают многое. Вовремя сказанное в нужное ушко слово может стать той пушинкой, которая склонит чашу весов в нашу сторону. Это все, что я могу вам посоветовать, граф.
   -- Благодарю, князь, -- Войцех поднялся из кресла и поклонился, -- непременно воспользуюсь вашим советом.
   Но, выходя от князя Антония, он так и остался в недоумении, какую сторону Радзивилл считал "нашей".
  
   С первого же вечера Войцех словно вернулся в полузабытые петербургские времена. Ослепительные красавицы, съехавшиеся в столицу Австрии со всей Европы, по достоинству оценили ловкого танцора и учтивого кавалера. Вездесущий Вилли представил его Доротее де Талейран-Перигор, первой даме французской дипломатической миссии, воспитаннице княгини Луизы Радзивилл. С того дня, как Вилли и Дора играли в салочки, гоняясь друг за другом по анфиладам дворца на Вильгельмштрассе, много воды утекло, но теплые чувства сохранились, и, судя по принятому приглашению на мазурку, распространились и на друзей названного брата.
   Никогда прежде так многое не зависело от его умения танцевать. За парой, летящей в бравурном танце, пристально наблюдал сам князь Талейран, по слухам питавшей к жене своего племянника совсем не отеческие чувства. Выражение лица французского посланника оставалось невозмутимо-дипломатичным, но Шемет мог поклясться, что нажил себе врага, когда Доротея одарила его томным взглядом, слегка задержав его руку после танца. Зато князь Меттерних, главный противник Талейрана на конгрессе и воздыхатель Вильгельмины Саган, старшей сестры Доротеи, улыбнулся многозначительно и напоказ. Все эти политические тонкости пока были выше разумения Войцеха, но он дал себе слово непременно в них разобраться.
  
   Дня через три после мазурки, вынесшей юного графа к самому центру дипломатических интриг, Вилли потащил его в маскарад. По слухам, даже коронованные особы не упускали случая воспользоваться вольностью нравов под маской, а участники тайных переговоров с удовольствием скрывались под разбойничьим плащом или монашеской рясой от прилипчивых осведомителей австрийского министра полиции барона Хагера.
   -- Кунтуш и жупан -- это политическая маска, -- заметил Вилли, -- ты бы еще рогативку нацепил и косу взял, чтобы никто не сомневался, зачем ты сюда приехал.
   -- Могу у Юргиса тулуп одолжить, -- криво усмехнулся Войцех, -- полу поджечь, вшей напустить -- будет костюм русского офицера кампании двенадцатого года. Куда как патриотично. Сам-то в кого рядиться будешь, уже решил?
   -- Я у горничной княгини Эстергази справлялся, -- чуть смущенно признался Вилли, -- Полина в маскараде цыганкой будет. Ну, я и подумал...
   -- А петь-то ты, как цыган, можешь? -- осведомился Войцех, припоминая свои визиты в хор. -- Ну, как княгиня серенаду затребует? Справишься?
   -- Эх, не в отца я пошел, -- расстроился младший Радзивилл, -- мне медведь на ухо наступил еще в колыбели. Если я запою, княгиня в свои венгерские поместья умчится после первого же куплета. Что же мне делать?
   -- А ты медведя этого злополучного на цепь возьми, -- посоветовал Шемет, -- совсем по-цыгански получится.
   -- Да где ж я тебе медведя возьму? -- насупился Вилли. -- Тебе бы все шутки шутить, а у меня, может, другой оказии не будет. Да и не пустят меня с медведем.
   У Вилли задрожала губа, и Войцех устыдился, вспомнив себя, влюбленного в первый раз и отчаянно страшащегося не дождаться взаимности.
   -- Будет тебе медведь, -- рассмеялся он, -- только на цепь меня не сажай, я и без нее на задних лапах похожу.
   -- Вот уж не знаю, как и благодарить, -- разулыбался Вилли, -- век не забуду.
   -- Идем уже, -- Войцех похлопал его по плечу, -- не то опоздаем к портному и придется тулуп надевать.
   Первоначальное намерение влезть в целую медвежью шкуру Войцех отбросил после недолгих размышлений. Танцевать в таком виде было решительно неудобно, а изображать цыганского топтыгина целый вечер в его планы не входило. Костюм вышел вполне театральный, ладно подогнанный по фигуре и не стесняющий движений. Меховая шапка с круглыми ушами покрывала голову, а маска из папье-маше довольно правдоподобно имитировала добродушную ухмылку, коварство которой обмануло не одного охотника.
   Появление друзей во дворце Хофберг, императорской резиденции, не прошло незамеченным, и княгиня Полина Эстергази, черноволосая быстроглазая венгерка, звеня золотыми монистами и сияя бриллиантовыми пуговками на алом корсаже, выразила желание поплясать и с медведем, и с его вожатым. Следующий танец обошелся уже без медведя, и Войцех, свободный от дружеских обязанностей, отправился на поиски безобидных приключений, полный твердой решимости не уступать соблазнам.
   Ярко освещенные залы императорского дворца заполнили крестьянки в шелках и бархате, кружевных мантильях и золотом шитье. От блеска самоцветов слепило глаза. Принцессы и княгини, в тончайших блузах, открывающих глазу нежные прелести высокой груди и округлых плеч, спрятали под масками лица, но многих можно было узнать по фамильным драгоценностям, на которые можно было бы скупить не одну деревню, вместе с тягловым скотом и прочим инвентарем. Кавалеры в расшитых кафтанах и жилетах не уступали в блеске своим визави, и Шемету подумалось, что медвежья шкура -- не самый плохой выбор.
   Оркестр, однако, был совсем недурен, а пара бокалов шампанского окончательно прогнала из его головы серьезные мысли, и Войцех окунулся в пьянящую атмосферу праздника, решив отложить политические интриги до другого случая.
   К полуночи твердая решимость не то чтобы ослабла, но как-то перестала занимать его мысли, и разгоряченный танцами и двусмысленными разговорами Войцех, спросив у проходившего с подносом лакея стакан лимонаду, направился в оранжерею, охладить пыл. В длинном помещении под стеклянной крышей красные китайские фонарики, свисающие с апельсиновых и лимонных деревьев, разгоняли душный полумрак, из темных уголков доносился приглушенный шепот и шелест сминаемого шелка, но здесь, все-таки, было не так многолюдно. Присев на кованую скамью с узором из сплетенных листьев, Войцех приложил ледяной стакан к пылающему лбу, и вздохнул. Всю пышность бала отдал бы он за скромный уют квартирки в Пасси.
  
   -- Удачная мысль, граф, выставить напоказ свое истинное лицо там, где другие пытаются его скрывать.
   Безупречный французский с неуловимым мягким акцентом. Холодная ирония, небрежная уверенность. Голос показался до боли знакомым. До страшной, раздирающей внутренности боли, которую хотелось, да не получалось забыть, как дурной сон. И маску он тоже узнал, гладкое белое лицо с павлиньим пером, окаймляющей левую глазницу. В черных прорезях маски глаза пылали красным, отражая свет китайских фонариков.
   -- Кажется, я должен вас поблагодарить, -- почти не дрогнувшим голосом заметил Войцех, -- но, по правде сказать, я не уверен, стоит ли это благодарности. Моя жизнь принадлежит мне, незнакомец.
   -- Вы все еще не верите в вечную жизнь? -- бесстрастная маска не улыбнулась.
   -- А должен? -- пожал плечами Войцех. -- Если я ошибаюсь, и там, за гробом, что-то есть, я узнаю это. Знать и верить -- не одно и то же.
   -- Вы узнаете это, граф, -- кивнула маска, -- прежде, чем умрете. Даю вам слово.
   -- Приходите лет через пятьдесят, -- рассмеялся Войцех, -- я собираюсь жить долго.
   -- Дольше, чем надеетесь, и меньше, чем думаете, -- алое пламя полыхнуло в черных глазах нестерпимым блеском. -- Вам понравилось убивать?
   -- Нет, -- уверенно ответил Войцех.
   И задумался. Незнакомец умолк, терпеливо ожидая ответа.
   -- Нет, -- повторил Войцех,-- мне нравится побеждать. Это честная игра, незнакомец.
   -- В таком случае я ошибся, -- вот теперь насмешка прозвучала неприкрыто и явственно, -- примите мои поздравления, граф, у вас удачный костюм.
   Ответить Войцех не успел, собеседник растворился в тенях, и только дальний шепот прошелестел в листве, то ли эхом, то ли отзвуком собственных мыслей Шемета.
   -- Мы еще встретимся, дитя. Мы непременно встретимся.
   Санный выезд
  
   Приглашением на торжественную заупокойную мессу по невинноубиенному Людовику XVI Шемета обошли, чему граф был рад несказанно. Талейран, окрыленный успехами своей закулисной дипломатии, всего за несколько месяцев вернувшей побежденную Францию в первый ряд влиятельных европейских держав, задумал приобщить все венское сообщество к двадцать второй годовщине казни злополучного монарха. Богослужение в соборе Святого Стефана должно было не только напомнить нынешним властителям Европы о славном прошлом, но и подчеркнуть важность принципа легитимности, а также ненавязчиво продемонстрировать правомерность сохранения королевства Саксонии и восстановления на престоле Неаполя законной династии.
   У Войцеха, всем сердцем разделявшего идеалы революции, хотя и признававшего, что выплеснувшаяся стихия сметала без разбора правых и виноватых, вспыхнуло горячее желание заявиться в собор в красном фригийском колпаке, но доводы разума пересилили, и он решил не дразнить гусей. Князь Радзивилл был прав, судьбы Европы сейчас могли зависеть от столь малых и непредсказуемых величин, что стоило поберечь свои усилия до более подходящего случая.
  
   В большом санном выезде, состоявшемся на следующий после богослужения день, Войцеху тоже довелось принять только косвенное участие. Тридцать больших саней ждали седоков на площади Йозефплац. Коронованных особ и приравненных к ним владетельных князей на конгресс съехалось столько, что за места в санях шла чуть ли не драка, а фестивальному комитету пришлось ломать головы над вопросом, кому ехать первым, и как рассадить всю эту толпу венценосцев. В конце концов, положились на лотерею, и Фортуна, кажется, подыграла дипломатическим усилиям устроителей, поскольку пребывавшим с утра не в духе по причинам политическим русскому царю и прусскому королю повезло на любовной ниве, обоим достались спутницы, к которым в этот момент монархи питали нежные чувства.
   На дворцовой площади собралась толпа, поглазеть на диковинное зрелище. Обитые изумрудно-зеленым бархатом сани сверкали позолотой, серебряные колокольчики звенели под порывами ветра, шелка, покрывавшие меховые полости, ярко алели на фоне ослепительно-белого снега. От теплого дыхания лошадей, покрытых тигровыми и медвежьими шкурами, в воздухе клубился пар.
   Вдоволь налюбовавшись на все еще готовящуюся к выезду кавалькаду, Войцех и Вилли вскочили в новенькую карету с гербом Шеметов и помчались к дворцу Шёнбрунн. На грандиозный зимний карнавал и оперное представление молодые люди приглашения получили.
   Проезжая мимо мемориальной доски Яну III Собескому, польскому королю, в 1683 году спасшему Вену от турецкой осады, а Европу -- от османского ига, Войцех велел Юргису остановиться.
   -- Могли бы и на памятник раскошелиться, -- нахмурился Шемет, -- небось, до сих пор простить не могут, что их спасали.
   -- Да уж, -- кивнул Вилли, -- мне отец говорил, что процессия здесь остановится. Почтить память. Лицемеры. Царь на Герцогство Варшавское глаз положил, корону польскую для себя вытребовать хочет. Конституцию обещает. Но веры ему нет. Отец считает, что автономия под эгидой Пруссии -- лучший вариант.
   -- Но Литву император Александр не отдаст, -- заметил Войцех, когда карета снова тронулась с места, -- куцая получится автономия. Может быть, царь, все-таки, сдержит обещание, данное Костюшко? Я письмо лично видел.
   -- Когда это Россия отдавала то, что к рукам прилипло? -- фыркнул Вилли. -- Отец говорит, русским веры нет. К тому же, мы с тобой прусские подданные и должны держать сторону своего короля. Ты присягу приносил.
   -- Я присягу Германии приносил, -- пожал плечами Войцех, -- да где она? Снова по уделам растащат, легитимисты чертовы. Впору рокош* объявлять, народ в косы поднимать. Но рано еще.
   -- Будет и Германия, дай срок, -- убежденно сказал Вилли, -- и Польша великая. И Речь Посполитая от моря и до моря. Может, не при нашей жизни, но будет. А пока сделаем, что сможем.
   -- Сделаем, -- задумчиво подтвердил Войцех.
   Продолжать эту тему он не стал, памятуя о том, что по материнской линии Вилли приходится внучатым племянником Фридриху Великому. Но теперь ему стало ясно, какую сторону князь Антоний Генрих называл "нашей", и иметь отношение к этому "мы" Шемет категорически не соглашался.
  
   Отправив Юргиса устраивать карету на заднем дворе, Войцех и Вилли спустились к озеру. По гладкому льду уже скользили "венецианские гондолы", оркестр разместился в огромном серебристом лебеде, девушки, одетые голландскими молочницами, вальсировали под веселую музыку. Тут же сновали вставшие на коньки предприимчивые торговцы, продававшие с деревянных лотков горячительные напитки.
   Молодые люди оставили шубы в приозерном павильончике под присмотром австрийского лакея, надели выданные им же коньки и отправились на лед. Берлинские уроки не прошли даром, Войцех вертелся волчком и выписывал на льду кренделя, привлекая к себе восхищенные взгляды публики. Юноша в синем казакине и фуражке с лаковым козырьком, уже сорвавший свою долю аплодисментов до появления Шемета, окинул его оценивающим взглядом, и вскоре между ними завязалось настоящее соревнование, к немалому удовольствию зрителей.
   Часа в три пополудни в Шёнбрунн прикатила санная процессия, и венценосцы, налюбовавшись на зимние красоты укрытого снегом сада, конькобежцев и ледяные скульптуры, прошествовали во дворец, подав знак к окончанию уличного празднества.
   Соперник Войцеха, сухощавый белокурый юноша с длинным лицом и выдающимся носом, оказался одним из молодых дипломатов Британского посольства. Так и не одержавшие безоговорочной победы молодые люди пожали друг другу руки, и Джеймс Стэнфорд был принят в компанию с полного одобрения Вилли. В тайны британской дипломатии Войцех за обедом, накрытым для гостей, не принимавших участия в санном выезде, проникнуть так и не успел, началось представление. Опера "Золушка", сопровождавшаяся отрепетированными специально для этого вечера балетными вставками, имела громадный успех, и артисты несколько раз выходили на поклоны к избранной и придирчивой публике.
   После спектакля кавалькада поспешила обратно в Вену, где в императорском дворце намечался очередной бал-маскарад. Войцеха одолевало беспокойство, встречаться в третий раз с таинственным незнакомцем в павлиньей маске ему вовсе не улыбалось. Но поделиться своими сомнениями с Вилли он так и не решился, побоявшись, что легкомысленный Радзивилл поднимет его на смех.
   Когда Войцех, задержавшийся во дворце по весьма прозаическим причинам, добрался до кареты, Юргис уже сидел на козлах, а шторки на окнах были задернуты. Сгущались сумерки, и в карете царила непроглядная тьма. Смолянистый и душный запах пачулей окутал его, и маленькая рука коснулась его руки.
   -- Тише, граф, тише, -- по-немецки шепнул женский голос, -- все думают, что я уже уехала. Ваш друг согласился поменяться со мной местами.
   -- Ваш визит -- высокая честь, мадам, -- Войцеха окатило жаром, к аромату духов примешивался знакомый солоновато-влажный запах, недвусмысленно призывающий его забыть о светских манерах и переходить к решительным действиям.
   -- Вы прекрасно танцуете, граф, -- в голосе послышалась насмешка, -- но не могла же я просить вас о приглашении на мазурку прилюдно, это неприлично.
   Тонкие пальчики в тяжелых золотых кольцах потянули руку Шемета к влажному теплу, запах стал острее, заполняя собой темноту кареты.
   -- Юргис, трогай, -- сдавленным голосом приказал Войцех. Больше ему говорить не пришлось, горячий рот Доротеи нашел его губы, и кони помчались в Вену сквозь ночную метель.
   Карета свернула в темный проулок. Уже закутанная в соболью шубку, крытую лиловым бархатом, Доротея наградила Войцеха последним поцелуем и открыла дверь. Там их поджидал Вилли, при появлении дамы сделавший вид, что разглядывает затянутое плотными белесыми облаками ночное небо.
   -- Увидимся на балу, граф, -- шепнула Доротея, -- я буду одета пажом, в зеленом берете с белым пером. И непременно пригласите меня на мазурку, это мой любимый танец.
   Войцех едва успел поцеловать руку в шелковой перчатке, как на место растворившейся во тьме красавицы вскочил Вилли.
   -- Старый пройдоха от злости лопнет, если узнает, -- заявил он, -- и поделом ему.
   -- Надо постараться, чтоб не узнал, -- задумчиво ответил Войцех, -- князь Талейран не из тех, кого я бы хотел иметь своим врагом.
   -- Думаешь, графиня де Перигор сможет на него повлиять? -- с воодушевлением спросил Вилли. -- Вот было бы славно.
  
   Войцех покачал головой, хотя в темноте Вилли не мог этого видеть. Только теперь он осознал, что ночная прогулка без последствий не обойдется. И вовсе не Шарль-Моррис Талейран-де-Перигор занимал его мысли.
   -- Потом будешь размышлять, как воспользоваться удачей, -- Вилли явно не понимал, почему друг молчит, -- нам пора во дворец, еще переодеться нужно.
   Войцех вздохнул. Оскорбить Доротею, не явившись на свидание в маскараде, было еще опаснее, чем ухаживать за ней на глазах у престарелого любовника. Но перед его мысленным взором встало лицо Линуси, печальное и строгое, и Войцех дал себе слово, что объяснится с графиней, не задевая ее чувств, но напрочь пресекая любые возможности продолжения неожиданного приключения.
  
   Костюмами на этот раз занимался Вилли, и Войцех долго вертел в руках сине-зеленый килт, путаясь в складках, и с ужасом представлял, как они разлетятся во время мазурки. Но красный берет очень шел к его светлым волосам, и, когда облачение было закончено, зеркало окончательно примирило его с выбором Вилли.
   Отыскать пажа в зеленом берете не составило труда. Доротея мило улыбалась из-под бархатной полумаски стоявшему перед ней темноволосому фавну с кавалерийской выправкой. Войцех узнал любимца фельдмаршала Шварценберга графа Карла Клама-Мартиница, бравого офицера, спасшего прошлой весной жизнь Наполеону, отбив его у разъяренной толпы. О романе графа Клама с Доротеей шепталась вся Вена, но Талейран, которого возраст и положение избавили от необходимости рядиться в маскарадный костюм, наблюдал за сценой равнодушным взглядом холодных рыбьих глаз.
   Начать вечер с объяснений не представлялось возможным, и Войцех принялся бродить по залам в надежде уловить из обрывочных разговоров какую-нибудь полезную информацию. Через непродолжительное время он заметил, что не он один прислушивается к беседам гостей, тихие тени в невзрачных домино и масках из папье-маше скользили между собравшимися, на мгновение замирая за спиной и снова скрываясь в толпе. Шемету начал было чудиться таинственный заговор, когда утрешний знакомец, мистер Стэнфорд, уже успевший изрядно наклюкаться даровым шампанским, поймал его локоть.
   -- Ищейки барона Хагера не дремлют, граф, -- хохотнул англичанин, -- можно подумать, здесь найдется кто-то, не знающий, что во дворце и у стен есть уши, и начнет выкладывать свои секреты первому встречному. Он бы дорого дал, чтобы узнать содержание последней депеши, полученной лордом Каслри. Мир с Соединенными Штатами заключен и подписан. У Британии развязаны руки, и теперь мы можем, не опасаясь, что нас втянут в новую европейскую войну, отстаивать свои интересы. Саксонию он Пруссии пообещал! Ха! Кабинет с такими подарками не согласен. Сюда уже едет герцог Веллингтон, чтобы сменить Каслри, и недолго старому ворчуну осталось мутить воду. Но я, граф, я нем, как рыба, и никакие австрийские шпионы не заставят меня выдать государственную тайну.
   -- Не сомневаюсь, мистер Стэнфорд, -- оглядываясь по сторонам, шепнул Войцех, -- ваше молчание -- залог успеха британской политики. Тайны британского посольства в надежных руках.
   -- Благодарю! -- Стэнфорд сердечно обнял Шемета и окинул его наряд одобрительным взглядом. -- Рад видеть здесь верного подданного Его Величества. Мы им еще покажем...
   Кому и что собирался показать расхрабрившийся англичанин, Войцех так и не узнал. Выскочивший из толпы Джеймс Стюарт, брат главы британской делегации, подхватил соотечественника и уволок его по направлению к буфетной, продолжать возлияния.
  
   Вспомнив, что приглашение на мазурку -- вполне благовидный предлог, чтобы показаться на глаза графине де Перигор, Войцех стал пробираться в главную залу дворца, где пары уже начинали строиться для полонеза.
   -- Вы уже нашли, кому передать мой привет, герр лейтенант? -- насмешливый женский голос заставил Войцеха обернуться.
   Мари-Огюстина де Граммон на мгновение отвела от прелестного юного личика маску в венецианском стиле и улыбнулась, сверкнув ровными белыми зубами.
   -- Я ношу его с собой в поисках достойного адресата, -- рассмеялся Войцех, -- но если вы разъясните, кто по правилам вашей игры может считаться моим сиром, я непременно исполню ваше поручение, княгиня.
   -- А мне казалось, я видела его здесь, -- девушка огляделась и покачала головой, -- впрочем, это неважно. Берегите себя, мой друг. Вена в эти дни полна игроков.
   Мари-Огюстина снова прикрыла лицо маской. На ней был наряд маркизы времен регентства Филиппа Орлеанского, и темные волосы были укрыты слоем белой пудры. На щеке Войцех успел заметить мушку, но губы на бледной коже горели красным огнем без помады. Девушка присела в коротком реверансе, приподнимая пышные юбки с фижмами.
   Ее спутник, возвышавшийся над толпой чуть не на голову, с недоумением вскинул бровь. Треуголка и пудреный парик делали разряженного в шелковый камзол и кружева мужчину еще выше, и даже маска не помешала Войцеху его узнать. Уве Глатц, исполнявший сегодня главную партию в "Золушке", обернулся к спутнице.
   -- Я что-то пропустил, Мари? -- удивленно спросил он. -- Принц выдал кому-то разрешение на объятие?
   -- Ты слишком много болтаешь, Норвик, -- недовольно заметила Мари-Огюстина, -- а у Совета Семи длинные руки.
   -- Ты мне угрожаешь? -- в голосе Уве послышались рычащие нотки. -- В Элизиуме?
   -- Чертовски веселая игра, -- вмешался в разговор Войцех, -- и мне не терпится узнать правила.
   -- Всему свое время, герр лейтенант, -- холодно ответила княгиня, -- вас с ними познакомят, я в этом не сомневаюсь.
   -- Не обращайте на нее внимания, герр лейтенант, -- Глатц отвел от лица маску и заговорщически подмигнул Войцеху, -- мадмуазель де Граммон никак не может выйти из роли. То ли дело я? Два часа назад я был принцем, а теперь всего лишь скромный маркиз. Уве Глатц, первый тенор Венской придворной оперы.
   -- Граф Войцех Шемет, -- с легким поклоном представился Войцех, -- буду рад случаю продолжить знакомство, но сейчас, мадам и мсье, прошу меня извинить, меня ждут.
   -- Приходите в салон Фанни фон Арнштейн, -- поклонился в ответ Глатц, -- там собираются лучшие умы Вены. И совершенно не говорят о политике.
  
   Приглашение на мазурку было принято с полного одобрения князя Талейрана, улыбнувшегося Войцеху уголком рта. И на вальс тоже. Поговорить всерьез все никак не получалось, танцы то сталкивали, то разводили его с Доротеей. Но когда, наконец, Войцеху удалось затянуть прелестного пажа в загодя облюбованную маленькую буфетную, цель, с которой он добивался этих минут уединения, вылетела у него из головы. Графиня де Перигор, оценившая по достоинству удобство шотландского национального костюма, воспользовалась его преимуществами так молниеносно, что у Войцеха не осталось слов.
   Дома его ждало письмо от Линуси. Войцех, сгорая со стыда, так и не решился его открыть, и долго не мог уснуть, пытаясь придумать выход из сложившегося положения.
  
   * -- Рокош -- официальное восстание против короля, на которое имела право шляхта во имя защиты своих прав и свобод.
   Право на рокош как на бунт против короля происходило от средневекового права сопротивляться королевской власти. Юридической основой права шляхты на рокош было право на отказ в послушании королю (non praestanda oboedientia), зафиксированное в так называемых "Мельниковском привилее" (23 октября 1501 года), "Генриковых артикулах" 1573 года и Pacta conventa (подписываемых при избрании каждым королём, начиная с Генриха Валуа).
   Салон на Хохер-Март
  
   Утром Войцех первым делом прочитал письмо из Парижа. Линуся, против обыкновения, писала о политике, о смутном недовольстве возвращением Бурбонов, которые ничего не забыли и ничему не научились, о брожениях в среде наполеоновской элиты, отодвинутой новой властью на вторые роли. О судьбах Польши в письме прямо не говорилось, но Войцех понимал, что этот вопрос беспокоит Каролину больше всего. Генерал Костюшко, по ее словам, собирался в Вену, и Шемет надеялся, что его неоспоримое влияние сумеет сдвинуть переговоры по польско-саксонскому вопросу с мертвой точки. Любое из предлагаемых решений Войцеху не нравилось, но неопределенность была хуже всего.
   Ответное письмо тоже вышло непохожим на предыдущие. Войцех впервые за долгое время нарушил негласное соглашение и писал о любви. Писал жарко, страстно, вкладывая в бегущие под пером строки всю горечь разлуки, всю силу своей тоски. Каждое слово в письме было правдой, но чувство вины за вчерашнее не оставило его и после того, как он, запечатав конверт, вручил его Йенсу. Надо было учиться жить с последствиями не только исполненного долга, но и постыдных ошибок.
   Вечером граф Шемет отправился на прием во французское посольство. Этот визит мог вызвать неудовольствие в прусских кругах, но тянуть с объяснениями Войцех считал позорным малодушием. Доротея, занятая исполнением обязанностей хозяйки, едва удостоила его приветствием, и у Войцеха зародилась надежда, что капризная красавица вполне удовлетворилась вчерашним приключением, и разговора можно будет избежать совсем.
   Разговора действительно не получилось. Доротея настигла его в гардеробной, и в сырой запах шуб, чужих духов и пыли влился острый аромат запретной страсти, торопливой и опасной. В первую минуту Войцех пытался заговорить, но проще было уступить натиску графини, чем подвергать ее и свою репутацию опасности быть застигнутыми в двусмысленном положении.
   Попытка уклониться от объятий незамеченной, впрочем, не прошла. Нерешительность и смущение любовника, похоже, только распалили Доротею, и Войцех, впервые в своей жизни, из охотника превратился в добычу. Объясниться с каждым разом становилось все сложнее, упоминать Линусю Войцех считал почти кощунством, а делиться своими матримониальными планами -- оскорблением памяти пана Жолкевского. Графиня де Перигор вечера проводила в обществе Талейрана, днем, нисколько не смущаясь светскими сплетнями, открыто показывалась на прогулках и в ресторанах в компании графа Клама-Мартиница, но стоило Войцеху почувствовать себя в безопасности, как он заставал Доротею в каком-нибудь укромном уголке, куда выходил выкурить трубку или привести в порядок сбившийся после танцев костюм.
   После того, как Шемет обнаружил нежданную гостью в собственной спальне, его надежда на то, что Доротее наскучит охота, изрядно пошатнулась. Отказать он ей так и не решился, каждое новое свидание делало такой поступок еще более оскорбительным и, возможно, задевающим ее чувства. В последнем Войцех был не очень уверен, о чувствах они не говорили.
  
   Посоветоваться было не с кем. Единственный, кому Войцех мог бы довериться, Вилли Радзивилл, просто не понял бы его. Это было все равно, что просить совета у самого себя образца 1811 года, бездумно подсчитывающего победы над петербургскими светскими красавицами. Призвав на помощь свой военный опыт, Шемет решил, что отступление в боевом порядке перед превосходящими силами противника -- не позор, а разумный стратегический маневр.
   Первым делом следовало сменить дислокацию. Пользуясь своим коротким знакомством с Радзивиллами, Доротея без труда заставала находящегося по соседству любовника в постели по утрам, нанося визит княгине Луизе, или ускользала из собственной кареты, уезжая со званого вечера у князя Антония. Принять решение о переезде было, впрочем, проще, чем осуществить. Во-первых, это могло обидеть гостеприимного хозяина. Во-вторых, в Вене попросту невозможно было найти на съем приличное жилье.
   Проблему объяснений с князем Войцех решил с неожиданной легкостью. Кто, как не Жюстина, мог бы помочь ему советом? А заодно и оградить своим присутствием от нежданных визитов. И послужить причиной поиска более вместительного жилья. Письмо в Мединтильтас полетело срочной почтой, на оплату перекладных Войцех не пожалел денег. Не вдаваясь в подробности, просил Жюстину приехать как можно скорее, пообещав, что к ее прибытию обустроит все в лучшем виде, и заверив, что она может ехать налегке, почтовой каретой.
   Теперь предстояло решить вторую проблему и выполнить данное Жюстине обещание. И тут Войцеху снова помог счастливый случай.
   В поисках безопасного места для вечернего времяпровождения, Войцех решил посетить салон Фанни фон Арнштейн, известной венской благотворительницы и меценатки. Дочь Даниила Итцига, одного из столпов еврейской общины Берлина и жена австрийского банкира Натана-Адама фон Арншетйна уже много лет принимала по вторникам на втором этаже особняка на Хохер-Март. Окна светского салона выходили на ряды торговцев рыбой, но посетителей это не отпугивало. Фанни, пятидесятишестилетняя дама со строгими библейскими чертами лица и статной фигурой, привлекала к себе лучшие умы Вены, а теперь и всей Европы.
   Получить приглашение на вечера к Фанни оказалось не так-то просто. Войцех, не желая лишний раз одалживаться у князя Антония, выкопал из дальнего угла дорожного сундука рекомендательное письмо Кристиана Кернера к прусскому посланнику Вильгельму фон Гумбольдту и отправился в посольство.
   В кабинет посланника Шемет вошел с некоторым даже душевным трепетом. Облеченных властью особ Войцех в своей жизни повидал предостаточно. Но фон Гумбольдт был не только вторым лицом после канцлера Гарденберга, представлявшим Пруссию на Конгрессе. Крупнейший ученый, государственный деятель, осуществивший реформу образования и основавший Берлинский Университет в разоренной и униженной Наполеоном стране, Гумбольдт был коротко знаком с Гёте и Шиллером, а его жена, Каролина, помогавшая мужу в научных изысканиях, по праву считалась одной из умнейших и образованнейших женщин Европы. Просить такого человека о столь незначительном одолжении, как приглашение на званый вечер, Войцеху было неловко.
   Фон Гумбольдт, однако же, принял молодого человека весьма радушно. Мудрые, чуть навыкате глаза под высоким выпуклым лбом смотрели ласково, тонкие губы складывались в доброжелательную улыбку, хорошо поставленный голос звучал тепло и приветливо.
   -- Наслышан, наслышан, -- объявил Гумбольдт, пробежав глазами письмо, -- и не только от моего старого друга, Кристиана. Вам давно следовало сюда явиться, граф. Не танцевать же вы в Вену приехали, в самом деле?
   -- Нет, конечно, -- чуть смутившись, ответил Шемет, -- но, понимаете ли, Ваше Превосходительство, мои личные интересы не во всем совпадают с государственными. Я надеялся, что у меня будет возможность позаботиться о них в приватном порядке, без служебной ответственности.
   -- Понимаю, -- кивнул посланник, -- и не спрашиваю, в чем они состоят. Но так высоко вам вряд ли удастся взлететь, граф. А принести пользу, не поступаясь своими взглядами, вы, все же, могли бы. Если те, кто мне вас расхваливал, не ошиблись.
   -- И кто мог хвалить меня Вашему Превосходительству? -- удивленно спросил Шемет. -- Кажется, в гражданской жизни я еще ничего, достойного внимания, совершить не успел.
   -- О, вы себя недооцениваете, граф, -- рассмеялся Гумбольдт, и от уголков глаз к пушистым бакенбардам потянулись лукавые морщинки, -- истории о том, как некий юный магнат в поношенном сюртуке метался по берлинским инстанциям, добиваясь скорейшего избавления от весьма внушительных источников дохода, взбудоражили весь Университет. Да и Фрёбель мне о вас писал. Впрочем, более про вашу матушку. С полным восхищением талантами и усердием госпожи графини в деле народного образования.
   -- Госпожа графиня -- вторая супруга моего отца, -- улыбнулся Войцех, -- но назвать графиню Жюстину "мачехой" язык не повернется. Я надеюсь, она скоро прибудет в Вену и украсит общество своим присутствием.
   -- Наше общество весьма нуждается в таких благородных примерах, -- согласился Гумбольдт, -- но до приезда графини еще есть время, а вы мне нужны прямо сейчас. Ваше уважение к свободе, ваша настойчивость и горячность могут весьма пригодиться. На последнем совещании принято решение об организации Комиссии по борьбе с работорговлей. У Пруссии нет прямой заинтересованности в этом вопросе, ни с какой стороны. И отправить туда кого-то из сотрудников посольства мне не позволят, сочтя это недопустимым расточительством. Но лично я, граф, считаю это дело по-настоящему важным. И хотел бы видеть представителем Пруссии человека, который не будет спать на заседаниях, бездумно подписывая документы. Вы готовы взяться за это поручение, граф?
   -- Ничего не смыслю в работорговле, -- признался Войцех, -- но это лучше, чем стаптывать бальные туфли на паркетах. Когда мне приступать к службе, Ваше Превосходительство?
   -- Я сообщу, -- улыбнулся Гумбольдт, -- в ближайший вторник. На званом вечере у Фанни фон Арнштейн, которой намереваюсь лично вас представить.
  
   Сбежать из дому Войцех успел вовремя. Он как раз садился в карету, когда у задней двери флигеля мелькнула знакомая шубка. Юргис мешкать не стал, и кони чуть не галопом рванули со двора по заснеженной мостовой. Войцех откинулся на подушки сиденья и с облегчением выдохнул. Вечер начинался наилучшим образом.
   О политике в салоне Фанни фон Арнштейн этим вечером не говорили. Австрийский поэт Фридрих фон Шлегель, занимавший скромную должность в австрийской делегации, читал свои стихи, Якоб Гримм, ставший знаменитым после того, как на пару со своим братом выпустил в свет "Сказки", жаловался на скуку и отупение от переписывания документов в прусском посольстве, Карл Бертух, представлявший на конгрессе интересы германских издателей, возмущался нарушением издательских прав и пламенно отстаивал свободу печати.
   Войцех целиком и полностью поддерживал любые свободы, но, не чувствуя себя достаточно осведомленным в теме беседы, начал озираться по сторонам в поисках более интересной компании. Взгляд его привлек пожилой мужчина в черном сюртуке с иголочки, не слишком сочетающемся с бархатной ермолкой, покрывающей темные с проседью волосы.
   -- Исаак! -- Шемет радостно улыбнулся. -- Вот нежданная встреча! Что занесло тебя в Вену?
   -- То же, что и вас, герр Шемет, -- ответил Исаак, пожимая протянутую руку, -- забота о судьбах моего народа.
   -- Вас тоже поделить не могут? -- рассмеялся Войцех.
   -- Шутите, герр Шемет, -- вздохнул Шпигель, -- впрочем, что еще остается, когда к доводам разума никто не прислушивается?
   -- Похоже, ты прав, -- согласился Войцех, -- они все еще пьяны победой и не видят, что мир изменился.
   -- За этим я и приехал. Как бы ни был плох Наполеон, но в союзных Франции Германских государствах мы получили по его Кодексу равные гражданские права. И даже Пруссия вынуждена была принять Эдикт об эмансипации, когда ей понадобились деньги и солдаты. Но война окончена, герр Шемет, а победители словно забыли, за что она велась. Впрочем, это не о вас, герр Шемет. В вас я не сомневаюсь.
   -- Если мне доведется хоть немного повлиять на чье-то мнение, -- кивнул Войцех, -- я непременно это сделаю. В моем эскадроне служили двое твоих соплеменников, Исаак. Оба погибли у Кицена. Славные были гусары.
   -- Да благословенна будет их память, -- прошептал Исаак, наклонив голову.
   Он замер на мгновение и пристально поглядел Войцеху в глаза.
   -- Вы все еще не нарушили заповедь, герр Шемет? -- тихо спросил он. -- Вы все еще видите разницу?
   -- Мне недавно задавали этот вопрос, -- так же тихо ответил Войцех, -- нравится ли мне убивать. Нет, Исаак. Пока еще нет.
   С опасных философских изысканий разговор перешел на дела более насущные и прозаические, и тут оказалось, что у Шпигеля и в Вене есть знакомые, готовые сдать небольшой дом надежному человеку. На этот раз уезжавшие к родственникам в Лейпциг хозяева опасались за судьбу мебели и посуды, а не дочери на выданье, и граф Шемет, без сомнения, был именно тем постояльцем, которому можно было доверить семейное имущество. Договорившись на утро об осмотре дома, Войцех простился с уже торопившимся уходить Исааком и, воспрянув духом, отправился в буфетную, где гостей поджидали восхитительные миндальные пирожные.
  
   Якоб Гримм, тоже соблазнившийся пирожными, словно в опровержение своих предыдущих жалоб на невыносимую скуку, с увлечением рассказывал собравшимся о недавно законченном им переводе скандинавских саг. Войцех, читавший Эдды еще в Варшаве у Лелевеля, с интересом присоединился к кружку, в котором приметил и Уве Глатца, внимательно прислушивавшегося к разговору.
   -- Вот он, яркий пример единения поэзии, философии и религии! -- воскликнул Шлегель. Его скошенный подбородок упирался в жесткие концы воротничка совершенно неромантическим образом, несколько портя впечатление от восторженности тона. -- Простые сердцем язычники предчувствовали истину, и только в простоте нравов -- истинная свобода духа.
   -- Мне кажется, -- с улыбкой заметил Гримм, -- что это умозаключения, основанные на рассуждениях, а не на фактах. Наши предки даже более нас придавали значение условностям. Традиция заменяла им закон.
   -- Но человеческие чувства проявлялись свободно! -- сердито возразил Шлегель. -- А героизм не подчинялся политической необходимости.
   -- Вот граф вам может рассказать про героизм, -- Глатц кивнул в сторону Шемета, -- получите сведения из первых рук. Чем пахнет героизм, герр Шемет?
   -- Грязью и кровью, -- сквозь зубы процедил Войцех, -- гнилыми сухарями и нестиранным бельем. Совершеннейшая простота нравов.
   Шлегель демонстративно поморщился.
   -- Простите, господа, -- он слегка поклонился, -- но мы говорим о поэзии, а не о приземленных реалиях. Единственное предназначение человечества -- запечатлеть божественную мысль на скрижалях природы. И поэтическое переосмысление грубой прозы жизни -- вот его истинная цель.
   -- И вы считаете, что мы с ней хуже справляемся, чем наши предки? -- иронически выгнув бровь, осведомился Гримм.
   -- Покажите мне хоть одно современное произведение искусства, которое достигло бы величия и пафоса древних! -- отпарировал Шлегель. -- Прогресс, о котором твердили французские просветители, завел нас в тупик. Только возвращение к истокам может спасти человечество от гибели.
   -- Непременно подам совет госпоже фон Арнштейн в следующий раз угостить гостей ячменными лепешками и пивом, а не пирожными и шампанским, -- тряхнул золотой гривой Уве, -- надеюсь, это приблизит нас к идеалу. Впрочем, мне это не грозит, я не ем пирожных. И пью только кьянти. Не хотите ли присоединиться, герр Шемет?
   Войцех хотел. От возмущения высокопарными тирадами "толстого борова", как он мысленно окрестил про себя Шлегеля, пересохло в горле. Ироничный Уве, без сомнения, был значительно ближе к искомой поэтом простоте нравов, хотя и предпочитал кружевные жабо крахмальным воротничкам.
   Калангу
  
   Начало февраля согрело Вену почти весенним солнцем. Променады и сады наполнились гуляющей публикой, сбросившей надоевшие шубы и длинные пальто, кафе спешно выставляли столики на открытые веранды, на крышах чирикали разухабистые воробьи и ворковали влюбленные голуби.
   Изображать из себя голубя Шемет решительно не желал. Раутов и балов, продолжавшихся с заката до утра, несмотря на начавшийся Великий пост, он старательно избегал, дома появлялся набегами, на прогулках держался подальше от темных аллей и укромных гротов. Но Доротее удавалось застать его врасплох в самых неожиданных местах, и приезда Жюстины Войцех ожидал, как правоверный иудей пришествия Машиаха.
   Сравнение это пришло ему на ум после того как он вместе с Исааком осмотрел предложенный на съем особняк. Хозяева уже уехали, дом им показывал привратник -- старый еврей в поношенном лапсердаке с сальными пейсами, свисающими из-под потертой ермолки и насмешливо-грустным блеском в миндалевидных черных глазах. Еще в прихожей Шемет догадался, почему в трещащей по швам Вене этот дом уже неделю, как пустовал. Владельцев тревожила отнюдь не сохранность саксонского фарфора и богемского хрусталя в буфетной. На дверных косяках изысканными узорами поблескивали серебряные мезузы, в обширной библиотеке старинный шкаф был забит пыльными свитками Торы. В спальне над синим бархатным балдахином, укрывающим огромную резную кровать, золотом сияла Звезда Давида.
   -- Можешь не тревожиться, Исаак, -- Войцех похлопал спутника по плечу, -- по возвращении твои друзья найдут на месте все свои реликвии. Но ермолку за обедом носить не обещаю. Впрочем, креста на мне тоже нет, если это важно.
   -- Господь не требует веры, господин граф, -- лукаво усмехнулся Шпигель, -- вера или есть, или ее нет. Ни увещевания, ни пытки, ни посулы не помогут обрести веру. Но могут вынудить солгать. Честность и уважение к иному взгляду на вещи -- кто мог бы требовать большего?
   -- Уж точно не я, -- рассмеялся Войцех.
  
   На первое заседание комиссии Войцех отправился с изрядным душевным волнением. Гумбольдт в самых общих чертах посвятил его в трудности стоявшей перед ним задачи. Далеко не все участники конгресса поддерживали идею отмены рабства и запрета работорговли. Испания и Португалия пугали дефицитом на рынке колониальных товаров, уменьшением доходов, прекращением налоговых поступлений. Представители Соединенных Штатов, присутствовавшие в Вене в качестве наблюдателей, ссылались на священное и нерушимое право частной собственности. К тому же многие поговаривали, что призывы к отмене работорговли -- всего лишь прикрытие для стремления Великобритании еще более упрочить свое господство на море.
   Еще в декабре английский адмирал Уильям Сидни Смит, представлявший в Вене низложенного шведского короля Густава IV Адольфа, организовал в парке Аугартен сбор средств на борьбу с рабством. Берберские пираты столетиями промышляли захватом судов в Средиземном море, продавая захваченных моряков в рабство в Северную Африку. Прозванный "шведским рыцарем" Смит, насмотревшись за время службы во флоте на зверства и жестокости пиратов и других торговцев живым товаром, и теперь горел желанием организовать крестовый поход против позорной язвы человечества, призывая к освобождению не только белых, но и черных африканских рабов во всем цивилизованном мире.
   Лорд Каслри, слухи о скорой отставке которого уже просочились в широкие круги, горячо поддерживал адмирала, и, за невозможностью добиться своих главных целей на Конгрессе, надеялся, что еще до отъезда в Лондон сумеет сдвинуть с мертвой точки хотя бы этот проект. Впервые представители разных стран собрались, чтобы решить вопросы, касающиеся не только межгосударственных разногласий, но и отношения к общим проблемам человечества.
  
   В комиссию вошли как аболиционисты, так и апологеты рабства, и первое же заседание ознаменовалось бурными дебатами, чуть не перешедшими в потасовку. Лорд Каслри с трудом утихомирил горячие головы, и свидетельства очевидцев были, наконец, зачитаны перед собравшимися.
   Войцеха привело в комиссию стечение разных обстоятельств. И уважение к Гумбольдту, и желание проявить себя на общественном поприще, и убеждение, что человеку не пристало быть чьей-то собственностью. И, в большой мере, стремление сбежать из дому как можно раньше, чтобы уклониться от утренних свиданий с Доротеей. Но зачитанные бесстрастным голосом секретаря комиссии записки воспламенили его гневом и жаждой справедливости. Он знал, знал, что корабли везут в Новый Свет живой товар, и осуждал рабство, но не считал его чем-то имеющим отношение к нему лично.
   В Африке шла безжалостная охота на людей. Оторванных от племени и семьи пленников, сковав кандалами, гнали как скот к побережью в зной и ливень, грузили в тесные трюмы, где они, почти без еды и питья, задыхались от смрада и духоты. Зловоние впитывалось в деревянную обшивку, а крики и стоны умирающих сливались с протяжным пением, полным неизбывной тоски по дому. В пути гибла почти треть "товара", но торговля все равно оставалась крайне прибыльным делом. В Новом Свете рабов ждал каторжный труд на табачных, рисовых, кофейных, хлопковых и сахарных плантациях. Их жизнь отныне принадлежала владельцу, и цена ее шла наравне с прочим хозяйственным инвентарем.
   Вскоре лорд Каслри, которому до сих пор казалось, что он борется с рабством в одиночку, несмотря на довольно представительный состав комиссии, отметил, что в лице юного прусского аристократа получил неожиданного, но весьма воинственно настроенного союзника. Войцех, едва проснувшись, мчался на заседания, и его голос не раз звучал, обличая, требуя, настаивая. Часть делегатов медленно, но верно, склонялась на сторону противников работорговли, хотя представители Испании и Португалии все еще артачились, блокируя подписание окончательного пакета документов.
  
   Адмирал Смит понимал, что никакие документальные свидетельства и докладные записки не могут сравниться с личными впечатлениями. По его приказу в Вену были доставлены рабы с одного из последних кораблей, захваченных английскими моряками на пути в Соединенные Штаты. Освобожденных пленников поселили на загородной мызе, снятой для этой цели лордом Каслри, подлечили и поставили на довольствие. Британский шкипер Самюэль Ходжес, неоднократно ходивший во Фритаун на западном побережье Африки, был приглашен в качестве переводчика.
   Завернутых в цветные ткани и меховые накидки чернокожих гостей представили комиссии. На изможденных лицах застыло выражение недоумения и удивления, но мистер Ходжес сумел пробиться сквозь стену недоверия, пообещав, что при первой же возможности вернет их на родину. Бесхитростные рассказы о долгом пути с колодками на шее, о бичах надсмотрщиков, о десятках погибших в дороге товарищей по несчастью, о голоде и болезнях тронули многие сердца. Представитель Португалии тут же попросил лорда Каслри о личных переговорах, француз украдкой утер глаза батистовым платком, а граф Шемет предложил собрать в частном порядке средства для скорейшей отправки освобожденных рабов в Африку. Заседание закрылось, негров отвезли обратно на мызу, но Войцех, впервые так близко столкнувшийся с представителями совершенно другого мира, решил познакомиться с их нравами и обычаями поближе.
  
   Благополучно разминувшись с Доротеей и графом Кламом-Мартиницем в фешенебельном ресторане "Римская императрица", Шемет помчался домой, переодеваться и писать письма. Он так увлекся описанием своих впечатлений от утреннего заседания, что за окнами опустились сумерки, и выбираться из дому пришлось через заднюю дверь, на прием к князю уже съезжались гости. В Мёдлинг он добрался в полной темноте, но дом на окраине небольшого старинного городка нашел почти сразу же. За черным кружевом голых ветвей живой изгороди полыхал высокий костер, и до слуха Шемета донеслись низкие гудящие голоса, вторящие качающемуся ритму обитых мягкой кожей барабанов.
   Завернувшись поплотнее в плащ -- вечером зима все еще напоминала о себе -- Войцех отпустил Юргиса греться в ближайший кабачок и толкнул калитку. Во дворе, вокруг костра, плясали темные фигуры, на эбеновых лицах, лоснящихся от пота, алым и золотым вспыхивали отблески высокого пламени. Две девушки с обнаженной грудью и в длинных юбках из яркой ткани, кружились, мелко перебирая ногами, их широкие бедра колыхались в такт дробному ритму трещоток и погремушек, которыми потрясали стоявшие в кругу мужчины. Ночной холод отступил перед огненной пляской, и от танцоров веяло жаром почище, чем от костра.
   И барабаны. Длинные деревянные бочонки, покрытые с двух сторон шкурой и стянутые кожаными ремнями. Двое мужчин выбивали ритм, постукивая кончиками ловких черных пальцев по обеим сторонам своих инструментов. Еще один гулко колотил в барабан кривой тонкой палочкой. Под руками музыкантов дерево пело человечьими голосами, чужими, дикими, свободными. Здесь, в самом сердце Европы, Африка плела свою древнюю магию, и Войцех замер в безмолвии, качая головой в такт тягучему напеву и волнующему, страстному ритму.
   На плечо опустилась чья-то рука, и Войцех, вздрогнув, обернулся.
   -- Хорошая музыка, -- в темноте сверкнула белозубая улыбка Уве Глатца, -- настоящая. Плоть от плоти земли и неба, в ритме сердца.
   В красноватых отсветах костра лицо оперного тенора казалось резче и жестче, золотистые волосы разметались под порывом ветра. Уве возвышался над Войцехом почти на голову, статный, широкоплечий. Словно викинг, вышедший из саг, над которыми он с изысканной иронией подшучивал в салоне Фанни фон Арнштейн.
   -- Я уже был здесь, неделю назад и вчера, -- поторопился объясниться Глатц, заметив недоумение на лице Шемета, -- эта музыка завораживает, не правда ли?
   -- Мне кажется, я бы тоже мог так сыграть, -- ответил Войцех, -- если удастся достать такой барабан. Может, они продадут мне один?
   -- Они называются калангу, -- сообщил Глатц, -- и негры не расстанутся с ними ни за какие деньги. Впрочем, они вряд ли вообще понимают, что такое деньги. Но калангу -- священный барабан, его голосом говорят духи. В его ритме -- колдовская сила. Не боитесь, граф?
   -- Не верю ни в колдовство, ни в духов, -- покачал головой Войцех, -- но не думаю, что негры со мной согласятся. Жаль, я бы попробовал. Это совсем не то, к чему я привык, но так даже интереснее.
   -- Вы играете на барабане, граф? -- усмехнулся Уве. -- Право же, вы меня заинтриговали. Впервые вижу аристократа, не чурающегося такого неблагородного занятия. И, знаете что? Возможно, я мог бы вам помочь. Приходите завтра после спектакля ко мне в гримерную. Я попробую достать для вас калангу. Придете?
   -- Непременно, -- кивнул Войцех, -- спасибо за приглашение, герр Глатц.
  
   С утра Войцех корпел в комиссии над горой документов, составляя докладную записку для Гумбольдта, день просидел в библиотеке консерватории, безуспешно пытаясь отыскать труды об африканской музыке, и к вечеру сообразил, что билет в Бургтеатер, придворную оперу, купить опоздал. Пришлось проситься в ложу к княгине Радзивилл, что само по себе было не так уж плохо, но делало его легкой добычей для Доротеи. Уве Глатц тоже не внушал ему особого доверия, проскользнувшие в разговоре с Мари-Огюстиной намеки на ожидающее Шемета будущее каким-то образом связывались в мыслях с таинственным незнакомцем в павлиньей маске. Да и неожиданное появление тенора в Мёдлинге теперь казалось Войцеху странным и не случайным.
   Но при взгляде на афишу все разъяснилось. В Бургтеатре давали "Негра" Антонио Сальери, и Уве Глатц исполнял в зингшпиле партию лорда Фолькленда. Простодушный сюжет оперы вполне искупали экзотические костюмы артистов, а Уве в роли переодетого негром британского лорда весьма потешно смотрелся в черном парике и ваксе. Но пел он превыше всяких похвал, да и актерская игра не вызывала нареканий. Так что его интерес к африканской музыке показался Войцеху вполне уместным, и он выбросил из головы дурные мысли.
  
   Наслаждаться музыкой Войцеху довелось ровно до первого антракта. Радзивиллы отправились наносить визиты в ложи сановным друзьям, а Шемет совершил роковую ошибку, замешкавшись с походом в буфет. Графиня Перигор впорхнула в приоткрытую дверь, и он едва успел задернуть занавески, когда ее обнаженные руки обвились вокруг его шеи.
   Все это походило на сон. Сладкое наваждение, ночной кошмар. И, самое ужасное было в том, что ему это нравилось. Ни цветущая красота Доротеи, ни ее умелая страсть не трогали его глубоко. Но риск, сопровождающий свидания, холодок опасности, пробегающий по спине, привкус веселого страха на вмиг пересыхающих от волнения губах заставляли кровь бежать быстрее и пьянили почти как зов боевой трубы. Шемет, провожая гостью из ложи, вынужден был с горечью признать, что задержался он вовсе не по ошибке. Он ждал эту женщину, и опасность, которую она приносила с собой, влекла его в темную бездну вины.
   Совет
  
   Гримерная Глатца напоминала одновременно Сан-Суси и Версаль. Строгие линии ампира тенор явно презирал, предпочитая фривольную изысканность и витиеватую резьбу рококо. Подсвечники обнимали игривые наяды и тритоны, сплетающиеся в самозабвенной страсти, рама большого зеркала сверкала позолотой, обитые узорчатым шелком стены и замысловатая лепнина потолка бросали вызов помпезной и горделивой наполеоновской моде.
   Сам Уве, уже смывший с лица остатки ваксы, вполне соответствовал интерьеру. Кружевные манжеты, выглядывающие из рукавов широкого бархатного халата, почти до кончиков ногтей укрывали узкие ладони с длинными пальцами, золотистые волосы стягивала синяя лента, на лукаво изогнутых губах блуждала загадочная улыбка. Певец, без сомнения, наслаждался впечатлением, производимым на пришедших поздравить его с удачной премьерой гостей, в числе которых Войцех обнаружил и нескольких весьма титулованных особ.
   Заметив появившегося в дверях Шемета, Глатц картинно закатил глаза, провел рукой по лбу, что, по-видимому, должно было означать крайнюю степень усталости, капризным тоном пожаловался на сложность партитуры и, не преминув сделать дамам подобающие комплименты, выпроводил гостей.
   Войцех уже почти собрался присоединиться к уходящим, когда Уве взглядом указал ему в угол комнаты. Там, прикрытый небрежно наброшенной индийской шалью, стоял барабан. Глатц сдержал обещание, и Шемет, наскоро пробормотавший слова благодарности, устремился к вожделенному инструменту.
   Пока Войцех знакомился с барабаном, Уве молча наблюдал за ним полуприкрытым длинными ресницами отрешенным взглядом. Но, когда калангу запел и заговорил в ласковых руках Шемета, одобрительно кивнул головой.
   -- У вас настоящий талант, граф, -- заметил он, поднимаясь из обитого голубым бархатом кресла, -- жаль, что мы живем в такие времена, когда мало кто способен его оценить.
   -- Или в таком месте, -- согласился Войцех, не прекращая выстукивать подслушанный в Мёдлинге ритм, -- впрочем, не нам выбирать, где и когда жить.
   -- Спорное утверждение, -- заметил Уве, доставая из резного шкафчика обитый тисненой кожей футляр, -- но я не философ, а музыкант. И, признаюсь честно, пригласил вас сюда не без причины. У меня возникла парочка идей, но один я не справлюсь.
   Спросить, с чем не справится в одиночку Уве, Войцех не успел. Глатц вынул из футляра простенькую поперечную флейту. Словно северный ветер над пенными бурунами льдистого моря, словно океанская буря в жарких южных волнах запела она, и Войцех подхватил мелодию грозным рокотом, яростной дробью, нарастающей тревогой ритма. Калангу то говорил, то шептал, и Уве, отложив флейту, присоединил свой голос к призыву барабана.
   Villemann gjekk seg te storan Е,
   Hei fagraste lindelauvi alle
   Der han ville gullharpa slЕ
   For de runerne de lyster han Е vine
  
   Хрипло и гневно звучали слова на незнакомом Войцеху языке, и кружева манжет казались брызгами морской пены, и в бирюзовых глазах засиял нездешний огонь, и в душной комнатушке пахнуло свежим соленым ветром.
   -- О чем эта песня? -- переводя дыхание спросил Войцех, когда голос Уве умолк.
   -- О любви, -- рассмеялся Глатц, -- о герое, вырвавшем свою возлюбленную из лап тролля.
   Он убрал флейту в футляр и тихо добавил:
   -- И о разбитой навек золотой арфе.
  
   Героем Вены в эти февральские дни был, без сомнения Веллингтон. На званый ужин, устроенный в честь прибытия герцога Талейраном, Войцех не попал, во дворец Кауница, где расположилась французская делегация, были приглашены лишь самые заметные на Конгрессе лица. Но уже на следующий день, на балу у князя Меттерниха, Шемет впервые воочию увидел британского полководца, выдворившего французов из Испании. Офицеры прозвали своего главнокомандующего "Красавчиком", и герцог вполне оправдывал это прозвище, в особенности хорош был шитый золотом красный мундир с сияющим бриллиантами орденом Подвязки. Солдаты портновское искусство оценить не могли и называли фельдмаршала "Носатым", и с этим тоже сложно было не согласиться.
   Более пяти лет британская армия, при поддержке герильяс, сковывала в Испании превосходящие отборные силы французов под командованием Никола Сульта -- лучшего из лучших наполеоновских маршалов, одного из немногих, кто чего-то стоил на поле брани без личного надзора Бонапарта. Веллингтон, не проигравший в своей жизни ни одной битвы, образец стойкости, радетель воинской чести, без сожаления вешающий как чужих, так и своих мародеров, стал кумиром молодых офицеров не только в своей стране, и Войцех, впервые со дня взятия Парижа, пожалел о том, что война закончена, и ему не доведется сразиться под командованием прославленного полководца.
   С прибытием замены лорд Каслри удесятерил свои усилия в борьбе с работорговлей. Благородное начинание диктовала ему не только гражданская совесть, но и вполне прагматичное желание по возвращении на родину предстать перед Парламентом с неоспоримыми успехами на дипломатическом поприще. То, чего не сумели достичь пламенные речи и живые примеры, было, как обычно, куплено на британское золото. Португалия удовлетворилась скромной суммой в триста тысяч фунтов стерлингов. Испания, требовавшая возвращения Луизианы, по мнению мадридского правительства проданной Францией незаконно, сторговалась на четырехсот. Талейран проявил удивительное бескорыстие, отказавшись и от денег, и от острова Тринидад, предложенного ему в качестве компенсации за потери от "торговли". Но, заручившись обещанием восстановить в Неаполе династию Бурбонов, изгнав оттуда Мюрата, согласился поставить свою подпись под декларацией.
   Сделано, по сути, было не так уж много. Страны-участницы осудили рабство и работорговлю, британскому правительству было дано разрешение на досмотр подозрительных судов, но всем было ясно, что на воплощение этих мер в жизнь потребуется не одно десятилетие. Предложение лорда Каслри о наложении эмбарго на колониальные товары стран, упрямствующих в "безнравственной, сатанинской деятельности", не поддержал никто. Но начало было положено, и Шемет по праву мог гордиться вкладом, внесенным в работу комиссии.
  
   У Войцеха теперь не стало веских причин сбегать из дому по утрам, а до приезда Жюстины, по его подсчетам оставалось не меньше недели. Сославшись на необходимость лично проследить за обустройством своего нового жилья (и беззастенчиво при этом соврав, менять в особняке он ничего не собирался), Шемет спешно перебрался под синий балдахин с золотой Звездой Давида. Уже на следующий день графиня Перигор навестила его за завтраком, приехав в сопровождении старой княгини Сечени и соблюдя таким образом светские приличия. Выждав, пока старуха удалится в уборную, они воспользовались моментом прямо на низком буфете, не закрывая дверь, настороженно прислушиваясь к мягким шагам прислуги и неумолимому тиканью часов. Панталоны Войцех завязывал уже под столом, но Доротея, так и не снявшая шляпки, выглядела безукоризненно.
   После ухода гостей Войцех вытащил из шкатулки рисунки -- их набралось уже с полсотни, и велел Йенсу развесить их во всех комнатах. Вздохнул, подумав, что в кладовой или людской им не место, отменил приказание. Начал было письмо Жюстине, сообразил, что в дороге оно, наверняка, разминется с почтовой каретой, скомкал листок и отшвырнул перо. Писать Линусе так и не решился, правда была бы унизительна, ложь -- оскорбительна, а умолчание только оттягивало неизбежную расплату.
  
   Войцех провалялся на кушетке в библиотеке почти до вечера, засыпая халат пеплом многочисленных выкуренных трубок и обдумывая свое положение, принимая и отметая решения, терзаясь чувством вины и пытаясь найти оправдания. Приходилось признать, что роль дичи он выбрал сам, пытаясь переложить ответственность за происходящее на Доротею. О да, он бегал от нее! Медленно и недалеко, призывно оглядываясь через плечо, наслаждаясь этой игрой, волнующей и опасной. В чем бы ни была вина графини, виновата она была не перед ним, и уж тем более не перед Каролиной, о существовании которой даже не подозревала. Нужно было выбираться из сладкой трясины, затягивающей его все глубже, но мысль о том, что сделанного не воротишь, и разом больше, разом меньше -- за все один ответ, останавливала Войцеха от незамедлительных и решительных действий.
   Так и не найдя ответа на свои вопросы, Шемет оделся, спросил кофею и отправился в Бургертеатер, к Глатцу.
  
   За прошедшую с первого визита неделю Войцех и Уве встречались уже в пятый раз. Музыка стремительно сближала их, Шемет и сам не заметил, как они перешли на "ты", отбросив светские условности. Уве, без сомнения, был не просто великим певцом, каких Вена повидала предостаточно, его музыкальное образование потрясало своей глубиной и обширностью. Глатц говорил о Моцарте и Гайдне так, словно был с ними знаком, разбирался в скандинавском, германском и испанском народном пении, неплохо владел многочисленными инструментами, хотя не был виртуозом, его красивым сильным пальцам недоставало какой-то доли ловкости и проворства. А, кроме того, красавец-тенор оказался фигурой загадочной, хотя и привлекавшей к себе внимание светских сплетников.
   Никто не знал, где Глатц живет. Никто не видел его до начала спектакля или поздних увеселений, если в тот вечер он не пел в опере. О его успехах у дам ходили легенды, но никто не мог указать пальцем на их источник. Поговаривали, что Уве -- потомок знатного рода, скрывающий свое имя, чтобы иметь возможность выступать на сцене, не покрыв его позором. Но в последнее Войцеху верилось мало. Манеры Глатца были безупречны, даже несколько старомодны, словно галантному обхождению он учился во времена фижм и пудреных париков. Но сквозь тонкий налет лоска временами проглядывала даже не сталь, тяжелое, грубое железо, и в голове у Шемета при мыслях о новом приятеле возникал не меч, а боевой топор. Хотя ни о битвах, ни о войнах они ни разу не говорили. Только о музыке.
   На этот раз Уве принес гитару и два барабана, один чуть поменьше другого, соединенных между собой и открытых снизу. Барабаны были тоже африканские, Уве назвал их "бонго" и вручил Войцеху. Час ушел на знакомство, и Шемет далеко не был уверен, что делает все, как полагается. Но идея сочетать задорный африканский ритм с испанской гитарой себя вполне оправдала, а страстный романс о черноокой обольстительнице, которой возлюбленный подарил бусы, последнюю рубашку, а в конце и душу, они спели на два голоса.
   Идиллию прервал театральный служка, принесший Глатцу запечатанный большой красной печатью конверт. Герб Шемет разглядеть из вежливости даже не пытался, но и издалека было видно, что он, по меньшей мере, герцогский. Уве скрипнул зубами и бросил письмо на туалетный столик, сбив при этом подсвечник, едва не запаливший персидский ковер.
   -- На сегодня все, -- мрачно объявил он, -- придется идти. Чертова кукла!
   -- Почему "придется"? -- удивился Войцех. -- Она стара и страшна?
   -- Молода и прекрасна, -- пожал плечами Глатц, -- но меня женская красота трогает мало. Мужская тем более, -- усмехнулся он, заметив обеспокоенный взгляд Шемета, -- музыка -- вот моя единственная возлюбленная на все времена. Но отказать я не могу.
   Войцех молча вскинул бровь, приглашая приятеля к продолжению.
   -- Я пою почти все главные партии в Придворной опере, -- пояснил Уве, -- и держат меня за голос, не сомневайся. Я лучшее, что у них есть, и знаю это. Но довольно слова какой-нибудь влиятельной особы, и мое место займет подающий надежды дебютант. Более сговорчивый. Мне не составит труда порадовать даму, и в другой раз я бы пошел на свидание без малейших сомнений. Но сегодня у нас так хорошо сложилось. Право, у меня такое чувство, словно я намереваюсь изменить возлюбленной.
   -- А ты когда-нибудь это делал? -- вдруг спросил Войцех.
   -- Что "это"?
   -- Изменял?
   -- У меня не было возлюбленной, -- ухмыльнулся Уве, -- только любовницы. И я никогда не обещал никому хранить верность. Значит, и не изменял.
   -- Завидую.
   Войцеха вдруг прорвало. Он выложил Уве все свои сомнения и терзания, возможно, даже честнее, чем самому себе. Говорил сбивчиво и взволнованно, а потом замолчал, уронив голову в ладони.
   -- И что мне делать? -- тихо спросил он. -- Я чертовски нуждаюсь в совете, дружище.
   -- Да уж, -- по губам Уве скользнула легкая улыбка, -- влип ты, приятель. Что тебе делать с невестой -- не скажу. Если любишь -- сам поймешь, когда придет срок. А вот с прекрасной охотницей...
   Он задумался, тряхнул золотой гривой и раскатисто рассмеялся.
   -- Поменяйся с ней ролями, приятель. Поглядим, понравится ли ей быть добычей.
  
   Простившись с Глатцом и заехав домой переодеться в васильковый фрак и белоснежные панталоны, Войцех помчался в Хофбург, где император Франц давал последний перед Великим Постом большой бал. Празднество длилось часа три, танцы и вино уже туманили взгляды, и на появление графа Шемета никто особого внимания не обратил.
   Войцех поймал Доротею, когда она скрылась за портьерой, отделяющий большую залу от двери на лестницу, ведущую в приватные апартаменты, где гости могли передохнуть и привести себя в порядок. Графиня радостно улыбнулась и потянула его к двери, но Войцех тут же, у занавеси, мимо которой проносились в вальсе пара за парой, рухнул на колени, одной рукой задирая подол бального платья, а другой нащупывая завязки своих панталон. Доротея охнула, молниеносно срывая с руки перчатку и зажимая в зубах белоснежный шелк.
   -- Нас могут увидеть, граф, -- успела прошептать она, когда Войцех, резко поднявшийся с колен, развернул ее спиной к себе, -- не здесь, прошу вас. Не здесь.
   -- Я вел себя, как последний идиот, -- прошептал Шемет в раскрасневшееся маленькое ухо, -- я наделал ошибок, за которые расплачиваться придется не только мне, но и женщине, чьей любви я не стою. И я хочу, по крайней мере, получить удовольствие от своих ошибок, раз уж я не сумел их избежать. Я ни в чем не виню вас, мадам. Но с этого дня мы играем по моим правилам или прекращаем игру.
   Шемет, не замедляя ни на мгновение бешеного ритма, распустил шнуровку на корсаже Доротеи, умелыми движениями поглаживая высокую пышную грудь. Доротея застонала, но он закрыл ей рот ладонью.
   -- Тише, мадам, тише. Мне нравится рисковать, но я готов признать, что вы рискуете больше. И не говорите, что вам это не нравится.
   Когда все закончилось, Доротея вырвалась из его объятий и бросилась на лестницу, устремляясь в дамскую комнату. Войцех задумчиво поглядел ей вслед и усмехнулся, зашнуровывая панталоны.
  
   На следующее утро он поджидал Доротею в карете, откуда выскочил ровно за полминуты до прибытия Клама-Мартиница, собиравшегося сопровождать графиню на прогулку. Вечером появился на приеме в особняке Кауница и вежливо попросил мадам де Перигор ознакомить его с некоторыми документами, по поручению Гумбольдта. Талейран заглянул в кабинет, когда Доротея оправляла сбившееся на плечах платье. Назавтра Войцех отправился туда, где его не ожидал видеть никто -- в салон Вильгельмины Саган, старшей сестры Доротеи, бывшей любовницы Меттерниха, в настоящий момент пользовавшейся благосклонностью русского царя. В спальне им пришлось прервать начатое и дрожать за складками балдахина, потому что хозяйка неожиданно решила припудрить носик.
   Через три дня Доротея появилась в особняке Шемета. На ней было простое темное платье и дешевая шаль, густая вуаль скрывала побледневшее лицо с темными кругами вокруг прекрасных печальных глаз.
   -- Вы не забыли, что правила изменились, мадам? -- иронически приветствовал ее Шемет. -- Мы увидимся вечером, даю слово. Кажется, сегодня во дворце будет молебен по случаю Поста?
   -- Я... -- голос Доротеи дрогнул, -- я больше так не могу, Войцех. Мне страшно. Отпусти меня, умоляю.
   -- Чего же вы боитесь, мадам? -- холодно спросил Войцех. -- Потерять влияние на старого лиса или лишиться внимания юного героя? Кажется, до сих пор вы успешно водили обоих за нос.
   -- Ты не понимаешь! -- страстно прошептала Доротея, прижимая сложенные руки к груди. -- Мой муж далеко, в Италии. И я ему безразлична, как и он мне. Слухи его не беспокоят. Но скандал, настоящий скандал -- это было бы ужасно. Он потребует развода.
   -- Ну, так что же? -- пожал плечами Шемет. -- Вы прекрасны, умны, богаты, мадам. Я уверен, что в желающих занять место графа де Перигор недостатка не будет. Граф Клам-Мартиниц молод, влюблен и готов делить вас с Талейраном. Что может быть лучше? Продолжим нашу игру, мадам, чем выше ставки, тем она желаннее.
   -- Мои дети, -- на глазах Доротеи выступили слезы, -- Эдмон заберет у меня детей. Я больше никогда не увижу моих малюток. Неужели в тебе нет сострадания к чувствам матери?
   -- И где они сейчас? -- саркастически спросил Войцех. -- И дети, и чувства?
   -- В Париже, -- опустив голову, прошептала Доротея, -- но ты не понимаешь...
   -- Я все прекрасно понимаю, мадам, -- Войцех поднялся с места и подал графине руку, давая понять, что разговор окончен. -- И более не потревожу ваши чувства. Живите, как хотите.
   Он проводил ее до двери кабинета и уже у порога резко развернул лицом к себе.
   -- Когда у меня будут дети, мадам, я позабочусь о том, чтобы они узнавали своих отца и мать не только по портретам. Прощайте, мадам. Это был незабываемый урок, и я вам за него благодарен.
   Прощание с Веной
  
   С началом поста светская жизнь не затихла, но все же преобразилась. Балы сменились лотереями и зваными вечерами, живые картины утратили фривольность, их вельможные участники все чаще представляли полотна итальянских живописцев на богоугодные темы, в театрах балеты шли только по воскресеньям, а проповеди модного аббата Захарии собирали многочисленные толпы прихожан. К дворцу Хофбург вереницей тянулись повозки с редкостными породами рыб, устрицами, парниковой зеленью и оранжерейными фруктами. Российская делегация в подавляющем своем большинстве держала Великий пост по православному обряду.
   Министры и посланники вспомнили, наконец, зачем собрались в Вене. До утра засиживался за бумагами готовящийся к отъезду лорд Каслри, канцлер Гарденберг клевал носом от усталости за письменным столом, сутками не выходил из кабинета Меттерних. Представители великих держав проводили дни в переговорах и совещаниях, и к середине февраля договоренности по польско-саксонскому вопросу были подписаны.
  
   В эти дни Шемет, как никогда, чувствовал свое одиночество. Польские патриоты, сражавшиеся на стороне Наполеона, группировались вокруг Талейрана, в чью готовность защищать интересы Польши Войцех верил не более, чем в обещания его прежнего венценосного хозяина. Князь Радзивилл и другие магнаты, связавшие свою судьбу с Берлинским двором, настаивали на возвращение территорий Герцогства Варшавского Пруссии, кружок Адама Ежи Чарторыйского видел будущее отчизны в династической унии с Россией. Обещания, данные царем Костюшко, забылись, потонули в ворохе дипломатической переписки, развеялись горьким дымом.
   "У меня в Польше двести тысяч войска, пусть кто-нибудь попробует у меня ее отнять", -- эти слова Александра отрезвили даже самых опьяненных либеральными речами русского царя идеалистов. Новоявленное Царство Польское занимало не более одной шестой исконных земель Речи Посполитой. О возвращении Литвы, Подолии и Волыни, захваченных Россией до 1795 года, речь даже не зашла. Галиция оставалась под властью Австрии, Познань и Гданьск получала на вечные времена Пруссия. В свободу обгрызенного со всех сторон и зависимого от самодержавной прихоти царя государства Войцех не верил ни на грош. Оставалось надеяться, что хотя бы Мединтильтас останется по прусскую сторону границы, из многочисленных зол это было бы наименьшим.
  
   Шестнадцатого февраля Войцех выехал к северной заставе встречать Жюстину. У самых ворот мимо него проехал экипаж лорда Каслри, посланник покидал Вену, так и не добившись большинства поставленных перед собой целей, в числе которых было и возвращение Польши к границам 1772 года, и Шемет мысленно пожелал мрачноватому, но неподкупному британцу удачи в отчете перед Парламентом.
   Через полчаса подъехала почтовая карета, и Жюстина, в теплой шали домашней вязки и касторовом дорожном капоре, легко спрыгнула с подножки прямо в распахнутые объятия Войцеха. Следом за ней осторожно выбралась Эгле, прижимающая к пышной груди стреляющего во все стороны любопытными глазами Тадеуша Жильбера. При виде брата Тадек рванулся с рук няньки, Войцех подхватил его и поцеловал в светлую макушку. От мальчика пахло молоком и хлебом, и встревоженной душе Войцеха на мгновение стало тепло и легко.
  
   Жюстина с видимым одобрением оглядела свою спальню, развязала ленты капора, небрежным жестом бросила на кровать и оглянулась на стоящего в дверях Войцеха.
   -- Входи, входи, -- Жюстина нетерпеливо поманила его одной рукой, другой распутывая за спиной узел шали, -- и дверь за собой закрой. Лучше, чтоб никто не видел. И отвернись.
   Войцех покорно отвернулся к стене, за спиной зашуршали юбки.
   -- Готово, -- объявила Жюстина, -- можешь повернуться.
   В руках у нее была знакомая Войцеху с детства шкатулка, которая обычно стояла на отцовском столе. Слугам в доме доверяли, и драгоценности покойной жены граф держал при себе, как воспоминание об ушедшей юности.
   -- Я подумала, -- Жюстина легонько сжала руку Войцеха, передавая ему шкатулку, -- что ты можешь домой до лета и не попасть. Пани Каролине отдашь.
   -- Не возьмет она, -- вздохнул Войцех, -- но за заботу спасибо.
   -- Как это "не возьмет"? -- рассмеялась Жюстина. -- После свадьбы возьмет, эти драгоценности графиня Шемет носить должна, ее они по праву.
   -- Будет ли свадьба? -- прошептал Войцех, опустив голову. -- Я теперь ничего не знаю, Жюстина.
   -- Ты это что? -- Жюстина гневно уперла руки в бока. -- Снова передумал? Мальчишка, ветреник! Жаль, Янку я с собой не привезла, стара она для такой дороги. Она бы тебе ума добавила.
   -- Да не передумал я! -- в сердцах воскликнул Войцех. -- Я ничего в жизни так не хотел, как этой свадьбы. А теперь... Не простит меня Линуся, знаю, не простит!
   -- Вот оно что... -- понимающе протянула Жюстина, -- есть, значит, за что прощать-то...
   Она опустилась в кресло, и Войцех рухнул у ее ног, уткнувшись лицом в колени. Ласковая рука опустилась на склоненную голову, растрепала волосы.
   -- Рассказывай, мой мальчик, что тебя гнетет, -- тихо сказала Жюстина, -- облегчи душу, не мучь себя. Поможем твоему горю.
  
   Когда Войцех замолчал, на юбке Жюстины темнело мокрое пятно, и рука ее, поглаживающая золотые завитки его волос, дрожала. Но в голосе звучала непреклонная твердость.
   -- Прощения хочешь? -- строго спросила она. -- Вину с себя снять, совесть успокоить? А о ней ты подумал? Ей-то за что такая боль? В чем она провинилась? Молчишь? То-то же. "Прости, пожалуйста, больше не буду". Так, что ли? Не вазу разбил. Сам дел натворил, сам перед совестью своей отвечай. А ее побереги. Писал-то давно? Или страх руки сковал?
   -- Дней десять назад, -- Войцех поднялся с ковра и сел в кресло напротив, утирая глаза, -- лгать не хотел, обидеть боялся. Не знаю я, Жюстина, не знаю. И правоту твою признаю, и во лжи жить не хочу. Линуся мне верит, а я... Не стою я ее любви. Право, не стою.
   -- Не тебе решать, -- возразила Жюстина, -- что ж теперь? Сбежишь, спрячешься? От себя не уйдешь, Войцех. Да и виноват ты не перед ней, перед собой. Свои же правила нарушил. Живи честно, люби верно. Простишь себя со временем. Пойди сейчас, напиши ей. Она ведь ждет. Глаза, небось, выплакала.
   -- Линуся плакать не станет, -- покачал головой Войцех, -- гордая она. В сердце боль, на устах улыбка. Она... Она как Литва, Жюстина. Куда бы ни пошел, всегда с тобой.
   -- Вот и славно.
   Жюстина поднялась и подошла к Войцеху, поцеловала его в лоб.
   -- Иди, иди, Войтусь, напиши. Не тяни. Недолго осталось ждать, да последние дни -- самые трудные. Все будет хорошо, вот увидишь.
  
   С приездом Жюстины жизнь Войцеха совершенно изменилась. В особняке появилась хозяйка, холостяцкая независимость сменилась семейной респектабельностью, и званые вечера у графини Шемет привлекали самую изысканную публику сочетанием простоты обхождения и изысканности обстановки. Вильгельм фон Гумбольдт, наслышанный о Жюстине от старого приятеля Фрёбеля, ввел в ее дом писателей и поэтов, княгиня Луиза Радзивилл, очарованная Тадеушем Жильбером, выезжала с ней на утренние прогулки, прихватив с собой малышку Августу, Уве Глатц, плененный ее искренностью и тактом, помог устроить музыкальный вечер. Войцех усмехался в усы, глядя на то, как высший свет всей Европы приветствует бывшую горничную. Впрочем, по его мнению, Жюстина заслуживала уважения гораздо больше, чем многие дамы, чья родословная терялась в глубине веков.
   Конгресс тем временем торопился к своему завершению. Монархи, уже не стесняясь, перекраивали карту Европы, не переставая при этом произносить высокопарные речи о легитимизме и международном праве. Пруссия получила часть саксонских земель, но канцлер Гарденберг, надеявшийся проглотить все соседнее королевство, не переставал ворчать, что ее безбожно обманули и обокрали. О богатых землях оставшихся без законных монархов княжеств Рейнского союза, присоединенных к Пруссии взамен обещанных саксонских, он предпочитал помалкивать.
   После несомненного успеха своих усилий по сохранению Саксонии, Талейран обратился к русскому царю за содействием в восстановлении законной династии Бурбонов в Неаполе. Там по-прежнему правил Иоахим Мюрат, посаженный на престол Бонапартом, и Талейран настаивал, что мира в Европе не будет, пока хоть один узурпатор занимает трон. Войцех, узнавший эти новости в салоне Фанни фон Арнштейн, во всеуслышание заявил, что, если Талейран прав, то первым делом Европа должна отказать Александру в польской короне. Недипломатичный выпад графа Шемета стал известен далеко за пределами тесного кружка Фанни, и дорога в Петербург, судя по холодным поклонам старых знакомцев, закрылась для него навсегда.
  
   Наступил март. В свете поговаривали о решении императора Александра вернуться в Россию к православной Пасхе, австрийский монарх вдруг выразил желание посетить Венецию, да и другие венценосцы все чаще поглядывали в сторону дома. Войцех никак не мог решить, оставаться ли в Вене, откуда в Париж было ближе, до мая, или ненадолго вернуться домой. Пока что он делил свободное от светских обязанностей время между Тадеком и Уве, и, хотя укоры совести все еще не давали ему спокойно уснуть, регулярно писал Линусе длинные нежные письма.
   Шестого марта из Парижа пришло письмо. В конверте, против обыкновения, оказался не один рисунок, а три. Вернее, это были даже не рисунки, а закладки для книг, с тонкой кружевной резьбой по плотной бумаге, с изящным узором, рамками окаймляющим яркие, нарисованные акварелью цветы. Миндаль, каштан и ландыши. Майское цветение, надежда на скорую встречу. Год ожидания летел к концу, и до Парижа, казалось, было рукой подать.
   На следующий день Париж оказался на краю земли. В Вену дошли известия о побеге Наполеона с Эльбы, и над Европой, только что надеявшейся на вечный мир, замаячил призрак новой войны.
   Вену охватила паника. Наполеон исчез с Эльбы, но никто не знал, куда он направится. У низложенного императора французов не было ни армии, ни пушек, но никто не сомневался, что это вопрос времени. Людовик Жирный за неполный год своего правления сумел настроить против себя и простой народ, и аристократию, и новую знать, отодвинутую с первых мест после поражения Наполеона. Мюрат, низложения которого добивался Талейран, тоже мог перейти на сторону Бонапарта. Конгресс замер в ожидании новостей из Франции.
   Страсти вскоре улеглись, и бывшие союзники начали обвинять друг друга. Британцев упрекали в том, что они упустили Наполеона, хотя по условиям отречения ему вовсе не запрещалось покидать Эльбу. В пособничестве побегу подозревали австрийский двор, императору Францу облагодетельствованный им зять на французском троне мог показаться удобнее, чем заносчивые Бурбоны. Французам напомнили о том, что они не выплатили императору Эльбы обещанные два миллиона франков, что вполне могло подтолкнуть его к побегу. Пруссаки интересовались, у кого Бонапарт на этот побег денег раздобыл. Русскому царю ставили в вину излишний либерализм и снисходительность, именно по его настоянию местом ссылки не выбрали далекие острова Святой Елены или Азоры.
   Пока в Вене искали виноватых, Наполеон двигался к Парижу. Войска, посланные против него, присоединялись к его маленькому отряду, города чествовали, как законного правителя Франции, народ приветствовал овациями и цветами.
   Напуганный возможностью нового вторжения Талейран поторопился составить декларацию, объявлявшую Наполеона вне закона. Война должна вестись против узурпатора, а не против Франции, настаивал он. После целого дня дебатов документ подписали представители восьми держав. Остальные участники Конгресса остались этим недовольны, их снова отстранили от принятия решений, влияющих на судьбы всей Европы.
  
   Шемет в эти дни почти не выходил из дому. Глухая ярость овладела им, ненависть белым пламенем горела в глазах, ногти до боли впивались в ладони. В первый же день он чуть не бросился в Париж, несмотря на то, что до окончания траура оставалось еще два месяца. Но Наполеон продвигался слишком быстро, и надежда увезти Каролину из Парижа до его прихода была ничтожно мала.
   Двадцать пятого марта Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, по которому каждая из сторон обязывалась выставить против Наполеона стопятидесятитысячную армию. Император Александр снова почувствовал себя полководцем и вызвался возглавить ее лично, но Меттерних вежливо, но твердо, убедил его отказаться от этой мысли, предложив снова создать военный совет, куда войдут русский царь, прусский король и австрийский фельдмаршал Шварценберг. Веллингтон от участия в совете отказался, заявив, что предпочитает взять в руки мушкет. Через три дня после подписания соглашения Седьмой коалиции британский фельдмаршал направился в Брюссель, чтобы лично возглавить собирающуюся там армию.
   Русские войска стояли в Польше, австрийские -- на юге, по Рейну. Прусские армии спешно двигались на север -- в Нидерланды, Бельгию и Люксембург. Почти сразу же вслед за Веллингтоном Вену покинул фельдмаршал фон Блюхер, назначенный прусским главнокомандующим в этой кампании.
   В тот же день стало известно, что Бурбоны бежали из Парижа, и Наполеон с триумфом вошел в город, снова заняв опустевший престол. Весна запахла порохом и кровью.
   Простившись с Жюстиной, намеревавшейся еще ненадолго задержаться в Вене, Войцех опять облачился в черный мундир. Между ним и Каролиной снова стоял Бонапарт, и на этот раз не только свобода, но и любовь звала Шемета на битву.
   Медвежья шкура
  
   Войцех спрыгнул с воза, отряхнул мундир от пахучего прошлогоднего сена, втиснул в заскорузлую крестьянскую ладонь серебро. Кавалерийские шпоры зазвенели по старинной мостовой, фельдфебель, возглавлявший проходящий мимо взвод Ландвера, взял под козырек, но взгляд его выразил легкое недоумение при виде путешествующего в стогу сена гусарского лейтенанта.
   Из Эрсталя, где эскадрон разместился по квартирам, в Льеж Шемет приехал по весьма радостному поводу, и настроение его, тяжелое и мрачное на протяжении последних месяцев, чуть просветлело в ожидании встречи со старым другом. Йенс Миллер, вернувшийся в Мединтильтас вскоре после отъезда Войцеха из Вены, проявил чудеса преданности и героизма, приведя в Льеж Йорика. Верхом молодой камердинер ездить умел плохо и не любил, но дальнюю дорогу одолел довольно скоро, прощальные слова Жюстины попутным ветром несли его в Валлонию.
   Мундир Йорик признал, голос тоже. Сахарку обрадовался, ткнулся бархатистым носом в плечо, прося добавки. Войцех нежно потрепал шелковистую гриву. Казенный конь, хотя и офицерского разряда по всем статьям, доверия у него не вызывал.
   -- Пусть на конюшне отдохнет, -- Шемет снова вручил поводья Йенсу, -- вечером сам в эскадрон отведу. А ты-то что думаешь дальше делать? Домой? Не спеши, отдохни с дороги. Бонапарт нас пока не торопит.
   Домой Йенс не собирался. Войцеху с трудом удалось убедить симпатичного, но тщедушного юношу в том, что в денщике господин граф не нуждается, а вот при штабе грамотных писарей и счетоводов недостает. Миллер смутился, покраснел. Пришлось Шемету самому вести его в штаб Первого корпуса к фон Цитену и лично давать рекомендации.
   Знакомствами граф Шемет пользоваться не любил, искренне считая, что личные одолжения вредят делу. Но совсем недавно, после горячего спора с полковником фон Лютцовым, возглавившим Вторую бригаду кавалерии корпуса Цитена, вынужден был, преодолевая неловкость, писать к самому фельдмаршалу фон Блюхеру, да еще и напоминая о трубке, подаренной ему в Лейпциге. Освобожденная Пруссия нуждалась в регулярной армии и организованном по ее образцу Ландвере, и "Черная Стая", пусть и сохранив право на добровольческий мундир, была расформирована и распылена по разным частям. Только кавалеристы да часть конных егерей все еще оставались с полковником, но гусар и драгун вооружили пиками, сочтя, что от улан пользы будет больше.
   С ментиками ни Шемет, ни фон Таузиг расставаться не захотели, чуть не наговорили полковнику дерзостей, пригрозив подать прошение о возвращении на службу в другую часть, но выслушали реприманд, склонив головы и признав, что не Лютцов принимает решения, а командованию виднее. После этого Войцех и решился писать лично Блюхеру, все еще находившемуся в Берлине, и разрешение на формирование эскадрона было получено, с условием, что его удастся собрать среди добровольцев, прошедших со "Стаей" прусскую кампанию 1813 года.
   Теперь они ждали чету Эрлихов, ничуть не сомневаясь в том, что Ганс и Клара по первому зову встанут в строй. Сотню уже почти набрали, и фон Цитен разрешил не только черные ментики, но даже, с большой неохотой, серебряные черепа на фуражках и киверах, официально запрещенные к ношению Фридрихом-Вильгельмом еще зимой тринадцатого года. Запрещение, впрочем, касалось теперь уже несуществующего Люцовера, так что обойти его до нового королевского указа оказалось возможным.
  
   Девятнадцатого апреля в Льеж прибыл главнокомандующий, и подготовка к предстоящей кампании подчинила себе всю жизнь старинного бельгийского города. На площади перед дворцом свергнутого еще в 1798 году принца-епископа маршировали батальоны, по улицам, между роскошных домов из красного кирпича и голубого камня, громыхали обозы, проносились с присвистом вестовые на горячих конях, по вечерам в ресторанах и трактирах блестящие офицеры кружили головы женам и дочерям достойных горожан, запивая горячим шоколадом рассыпчатые нежные вафли. Ганс и Клерхен все еще не давали о себе знать, и Шемета начало охватывать легкое беспокойство.
   Клерхен Войцех ждал, как никого другого. С Дитрихом он мог говорить обо всем: о предстоящей битве, о грязной политике Конгресса, о преимуществах оружия с клеймом "Испытано в Льеже" даже над английскими заводскими винтовками, о небе, вернувшемся в его сны свежим ветром и ослепительной синевой. Но только не о том, что не давало уснуть в глухой ночной час. Не о Париже, не о Линусе. Срок траура давно закончился, но почтовое сообщение с Францией прервалось, и Войцех в бессилии скрежетал зубами, глядя в темный потолок тесной комнатушки ветхого бельгийского домика, чувствуя себя вдвойне лжецом. С Кларой об этом говорить было не нужно, она поняла бы без слов.
  
   Эрлих примчался в Эрсталь на взмыленном мышастом коне, отыскав Шемета в цейхгаузе, где лейтенант занимался проверкой обмундирования. Клары с ним не было.
   -- А Клерхен где? -- нетерпеливо спросил Войцех. -- Фланкеры волнуются, командира до сих пор нет.
   -- Клара в Льеже, -- понурившись, сообщил Ганс, -- в гостинице. Мы почтовой каретой добирались, дорога ее измотала совсем. Ждет тебя к ужину.
   -- Меня? -- удивленно переспросил Войцех. -- Не нас?
   -- Тебя, -- подтвердил Ганс, -- Дитриху не говори пока. И...
   Он замолчал, подбирая слова.
   -- Если она скажет, что я безответственный, беспринципный эгоист и безмозглый болван, не спорь, ладно? Просто соглашайся со всем, что она говорит.
   -- Ладно... -- в полном недоумении протянул Войцех, -- как скажешь. А в чем дело-то?
   -- Не могу, -- вздохнул Ганс, -- я слово дал, что молчать буду. Сам увидишь.
   Он вдруг просветлел и потащил Войцеха из цейхгауза к коновязи. К седлу мышастого был приторочен большой сверток, обернутый парусиной.
   -- Вот, -- Эрлих распутал веревки и вручил Шемету запыленный в дороге баул, -- это тебе. От Клары. И от меня.
   В бауле оказалась прекрасно выдубленная медвежья шкура с головой и когтями. Великолепие несколько портили двойные отверстия на груди, так и не зашитые скорняком.
   -- Спасибо, конечно, -- пробормотал Войцех, -- да на что она мне сейчас? Могла бы и до осени подождать.
   -- Не могла, -- усмехнулся Ганс, -- ничего, в обозе не пропадет. В Париж пани Каролине отвезешь. Пусть у камина бросит. Из твоего ружья Клерхен эту тварь застрелила.
   -- Так уж и тварь? -- вскинул бровь Войцех. -- Давай, договаривай, не томи.
   -- Мы на охоту поехали, -- Ганс поморщился, как от застарелой боли, -- через месяц после свадьбы. Клара от ловчих оторвалась, все ей не терпелось твой подарок в деле опробовать. А потом ее казачок прискакал, лица на нем не было, только и мог, что за рукав меня тянуть. Я помчался, чуть из седла по дороге не вылетел, ветки все лицо исхлестали. Гляжу, на поляне конь лежит, брюхо разорвано, кровь по снегу веером. А рядом Клерхен стоит, с ружьем, в разодранном платье, волосы по плечам разметались, ноздри раздуваются. Чисто Диана. И эта тварь лежит в двух шагах от нее. Наповал. Как меня увидела, первое что сказала: "Шкуру -- командиру". Вот, я и привез.
   -- Спасибо, -- Войцех прижался щекой к жесткому меху, -- непременно Линусе привезу. Дорогой подарок, лучшего я и представить не мог.
  
   В полумраке гостиничной комнаты влажно блеснули темные глаза, тонкий силуэт шагнул навстречу щурящемуся с майского солнца Войцеху. Ганс наскоро пробормотал извинения и пулей вылетел за дверь, оставив жену наедине с командиром.
   -- Простите, герр лейтенант, -- опустив голову, тихо сказала Клара, -- я вас подвела. Я вас всех подвела.
   Со дня свадьбы прошло уже более полугода, и даже перетянутое под грудью бархатное зеленое платье не могло скрыть округлый живот фрау Эрлих.
   -- Отставить слезы, корнет! -- улыбнулся Войцех. -- И не говори глупостей. Я чертовски рад, за тебя и за Ганса. Времени даром не теряли, молодцы.
   -- Если бы я знала, -- вздохнула Клерхен, -- если бы я могла знать...
   -- И что? Не в этом году, так в следующем, не с Наполеоном, так еще с кем. Войнам конца нет, Клерхен. Сколько ждать?
   -- Ты же собираешься ждать, -- смутилась Клара, -- а мне нельзя?
   -- А ты откуда знаешь? -- растерялся Войцех.
   -- Каролина сказала, -- Клара залилась краской, -- ой, мне не стоило об этом говорить, прости.
   -- И что еще... -- начал Войцех и махнул рукой, -- да ладно. О чем это мы?
   -- О Гансе, -- неожиданно ответила Клара.
   -- Если ты думаешь, что я собираюсь поддержать твои упреки в его адрес, -- сердито заявил Войцех, -- то вы оба ошибаетесь. Ганс -- хороший друг, прекрасный офицер, талантливый ученый. И сделал он только то, что полагается хорошему мужу. А не стал ждать, пока Бонапарт на Эльбе упокоится.
   -- Войцех... -- Клара попыталась перебить Шемета, но он словно не слышал ее.
   -- Мы все знаем, что ты никому не уступишь в бою, Клерхен. Ты можешь все, что может любой из нас. И то, чего никто из нас не может. Если не ты, то кто? Мир заполнится трусами и подлецами, если мы не оставим после себя никого! Ганс ждать не стал, и я не буду!
   -- Правда, что ли? -- усмехнулась Клара. -- Жаль, пани Каролина не слышит, вот бы обрадовалась.
   -- Слово даю, -- пообещал Войцех, -- но только после свадьбы, тут уж дело чести, Клара, сама понимаешь. А Ганса не вини.
   -- Я и не виню, -- улыбнулась Клара, -- я хотела сказать, что он бы мог занять мое место. Пока в седле могла сидеть -- муштровала почище, чем новобранца зеленого. Он теперь не хуже тебя стреляет. Так что, возьмешь?
   -- Возьму, -- кивнул Войцех, -- хорошая у вас семейная традиция, Клерхен.
   -- Вот и отец так говорит, -- горделиво сверкнула глазами Клара, -- и даже мама уже не плачет, когда на портрет Карла смотрит. Леттов всегда были героями, испокон веков. И всегда будут.
   -- Не сомневаюсь, -- согласился Войцех, -- но ведь ты-то теперь фрау Эрлих.
   -- Не совсем, -- рассмеялась Клара, -- отец завещание написал, мы с Гансом ему наследуем. Не прервется традиция.
   -- Тогда зови Ганса, -- предложил Войцех, -- и выпьем за это.
   Бал у герцогини Ричмонд
  
   Пока главы Союзных держав, все еще остававшиеся в Вене, одно за другим отвергали мирные предложения Наполеона, адресованные как всем вместе, так и каждому по отдельности, сам миротворец торопился вновь поставить Францию под ружье. Австрийские, русские, германские войска медленно продвигались к Рейну. В Италию, против объявившего Австрии войну Мюрата, были направлены части под командованием Генриха фон Бельгарда, и только англо-голландская и прусская армии, расквартированные в недавно присоединенной к Королевству Нидерланды Бельгии, с севера угрожали французским границам.
   Герцог Веллингтон придерживался мнения, что с нападением на Францию стоит повременить до подхода остальных союзных сил, но Блюхер, разъяренный несправедливыми, по его мнению, решениями Венского Конгресса, рвался в бой, на юг, в Париж. Дружба с Веллингтоном и признание несомненных стратегических талантов и военных заслуг последнего удерживали старого фельдмаршала в окрестностях Льежа, но войска в любую минуту готовы были подняться в поход против ненавистного корсиканца.
   Кто знает, до какой степени противоречия между оборонительной стратегией Веллингтона и наступательным азартом Блюхера могли бы сказаться на их дружбе и взаимоуважении, если бы Наполеон, обеспокоенный мыслью о вторжении грозного противника на французскую землю, забыв все свои обещания никогда более не пересекать границ Франции с войсками, не решил опередить события?
   Под прикрытием тройной цепи крепостей, имевшихся у него на границе с Бельгией, император французов тайно стягивал войска к северной границе. Маршал Даву, военный министр Наполеона, сумел в короткие сроки собрать и обмундировать прекрасную армию, целиком французскую. Часть ее была разбросана по крепостям и гарнизонам, на защиту южных границ и подавление мятежа в роялистской Вандее Бонапарту пришлось бросить войска под командованием Массена и Сюше, но стодвацтатитысячная Северная армия, которую возглавлял сам император, тринадцатого июня вышла к Авену и тремя колоннами двинулась к Шарлеруа. Война, которую притихшая на время Европа ожидала еще с марта, наконец, началась.
  
   Еще в начале июня Главная Квартира Блюхера перебралась из Льежа в Намюр, поближе к неприятелю. Точных сведений о передвижениях французской армии у фельдмаршала не было, но старые раны болели, словно перед грозой с ясного неба, и предчувствие скорой битвы гнало его вперед, на врага. Кавалерийские эскадроны, растянувшись от Льежа до Шарлеруа, где правое крыло пруссаков смыкалось с левым крылом британцев, патрулировали дороги и переправы день и ночь. Войцеху снова довелось спать, прислонившись к седлу, шоколад и вафли сменились мутным кофе и сухарями, походный мундир, привезенный Йенсом из дому "на удачу" покрылся дорожной пылью.
   Разбирая присланные из Мединтильтаса вещи, Шемет обнаружил старую ташку, верой и правдой служившую ему с Бреслау. В ней завалялись несколько су, напоминая о Париже, раскрошенный кусок сахара, давным-давно припасенный для Йорика, и помятые белые крылышки. Войцех повертел их в руках, пожал плечами и вернул на место. Алессио, без сомнения, был безумен, но подарок был сделан от души, и расставаться с ним Шемету почему-то не хотелось.
   То ли крылья напомнили ему об оставленной в Мединтильтасе мечте, то ли просто так совпало, но небо, покинувшее его сны в Вене, снова заполнило их, переплетаясь с жаркими грезами о Линусе, с кличем боевых труб и тревожным ржанием коней, с тяжким дыханием зверя, поджидающего в темноте добычу. Ночи стали коротки, и невыспавшийся Войцех временами клевал носом в седле, возвращаясь из дозора, и невидимый ветер свистел в ушах, напевая странную песню. "Ты еще вернешься сюда на крыльях мечты. Через кровь и смерть, через пожары и битвы -- вернешься".
  
   Утром пятнадцатого июня Войцех отправился из Фон-де-Жев в Намюр за приказом об уточнении диспозиции. Глухой рокот с востока заставил его пришпорить коня, канонада доносилась со стороны Шарлеруа, где стояли передовые пикеты фон Цитена. По улицам навстречу ему неслись штабные курьеры, офицеры, проводившие ночь в Намюре, спешили к своим частям. В штабе корпуса писари остервенело скрипели перьями, строча приказы.
   Генерал фон Рёдер, командующий кавалерией Первого корпуса, выскочил из своего кабинета, под его колким взглядом писари пригнулись, перья забегали по бумаге еще быстрее. Густые усы фон Рёдера гневно встопорщились, крылья орлиного носа дрожали от нетерпения.
   -- Вы что тут делаете, лейтенант? -- сурово спросил он вытянувшегося в струнку Шемета. -- Приказ не читали?
   -- Так точно, господин генерал, -- молодцевато рявкнул Войцех, -- не читал. Я за ним только приехал.
   -- И разминулись, -- уже спокойнее сообщил Рёдер, -- вашему эскадрону приказано прикрывать отход на Линьи, лейтенант.
   -- Разрешите...
   -- Не разрешаю, -- нахмурился генерал, -- без вас справятся. У меня курьеры закончились, а вот эту депешу нужно срочно передать фельдмаршалу. Найдите его, лейтенант, а потом можете вернуться в часть. Они на дороге Шарлеруа-Линьи, не потеряетесь.
   Войцех вылетел из штаба, вскочил в седло и помчался в крепость, где разместилась Главная квартира. К фельдмаршалу он пробился с трудом, размахивая депешей и отчаянно ругаясь со штабистами, грудью вставшими на пути к кабинету Блюхера. Наконец, вручив бумагу адъютанту главнокомандующего, графу Ностицу, перевел дух и повернулся к дверям приемной, чтобы выполнить приказ, но грозный голос фельдмаршала остановил его.
   -- Ностиц! Ностиц! -- прогромыхал Блюхер. -- Курьера к Мюффлингу, срочно!
   -- Курьера к фельдмаршалу! -- приказал адъютант, распахивая двери.
   Но Блюхер уже остановил его жестом.
   -- У меня уже есть курьер, Ностиц, -- расхохотался он, указывая на притихшего Шемета, -- трубку-то не потерял, сынок?
   -- Никак нет, -- довольно ответил Войцех, роясь в кармане рейтуз в поисках трубки, -- голову потеряю, а ее сберегу.
   -- Молодец! -- усмехнулся Блюхер. -- Помню, как ты под Лейпцигом молнией носился. Скачи в Брюссель, лейтенант, передашь мое письмо генералу Мюффлингу. И ответа дождись, непременно дождись. Многое от него зависит, сынок, не подведи.
   Войцех звякнул шпорами, принимая пакет из крепкой стариковской руки в синих прожилках.
   По дорогам навстречу ему спешили прусские войска. Шарлеруа фон Цитен по приказу главнокомандующего оставил почти без боя, и теперь Блюхер в спешном порядке стягивал армии к Линьи и Сомбрефу. От Шарлеруа к Брюсселю вели несколько дорог, через Линьи, Монс и Катр-Бра, и пока было неясно, какую из них избрал Бонапарт. Англо-голландская армия все еще стояла в окрестностях Брюсселя, готовая двинуться навстречу неприятелю любым из этих путей по первому сигналу.
   Брюссель в эти тревожные дни переполнился до отказа. Жены британских офицеров, традиционно следовавшие за армией почти до линии фронта еще с Испании, беглые французские роялисты, голландские и бельгийские купцы, делающие состояния на военных поставках, стекались сюда, чтобы с комфортом дождаться скорой развязки. В затяжную кампанию не верил никто.
   Войцех отыскал барона Мюффлинга, офицера связи при британском штабе, на квартире у Веллингтона. Герцог получил депешу от Цитена еще в три часа дня, но все еще не готов был принять решение о направлении передислокации армии. Письмо фон Блюхера, зачитанное ему бароном, в котором прусский фельдмаршал сообщал, что идет к Линьи, Веллингтон выслушал, одобрительно кивая головой, но заявил, что ни один солдат не двинется с места, пока он не будет окончательно уверен, что враг не наступает через Монс и Халле и не ворвется в Брюссель, обойдя его с правого фланга.
  
   Войцех, тоскливо поглядывая на большие напольные часы в приемной герцога, остался ждать. Блюхер велел ему привезти ответ Мюффлинга, и Шемет, хотя и рвался к своим гусарам в Линьи, приказа ослушаться не посмел.
   Ужин ему, впрочем, принесли. А часам к девяти в приемную явился сам Мюффлинг в парадном мундире и в сопровождении вестового со щеткой в руках.
   -- Приведите себя в порядок, граф, -- Мюффлинг кивнул вестовому и тот, не дожидаясь конца речи барона, принялся стягивать с Шемета мундир, -- мы идем на бал.
   -- На бал? -- Войцех от удивления выронил бритву, врученную ему вестовым. -- Но зачем?
   -- Это удача, лейтенант, что вы -- титулованная особа, -- мрачно усмехнулся барон, -- я предпочитаю держать вас поближе к себе, чтобы вы могли отправиться к фельдмаршалу, как только герцог Веллингтон отдаст приказ о выступлении. Но пока его британская Светлость намеревается успокоить страсти, посетив бал, который устраивает герцогиня Ричмонд. Вы будете сопровождать меня туда, лейтенант. И не забудьте попросить, чтобы вашу лошадь устроили поближе к выезду из конюшни.
  
   Судя по количеству гостей, в эти дни в лондонском свете остались разве что немощные старики и привязанные к своим портфелям узами долга министры. Английская аристократия заранее праздновала победу над старым противником, французские замшелые роялисты присоединились к ней в расчете на бесплатное угощение и выгодные знакомства. Под бальный зал приспособили огромный каретный сарай, оклеив стены розовыми обоями и украсив малиновыми, черными и золотыми ламбрекенами -- цветами нидерландского королевского дома. На превращенных в колонны столбах, задрапированных тканью, висели венки из живых цветов.
   В зале запели волынки, и гости расступились к стенам, давая место шотландским горцам в килтах и с палашами в руках. В бешеном ритме джиги взметались султаны на медвежьих шапках, звенели клинки, суровые горцы с обветренными лицами плясали танец своей родины, готовясь к кровавой сече, как в древние времена. Герцогиня Ричмонд, урожденная Гордон, с гордостью взирала на своих соотечественников, готовых в который раз покрыть славой имена горных кланов -- Гордонов, Манро, Мак-Грегоров.
   Мюффлинг, полный решимости не отпускать молодого офицера от себя далеко, представил графа Шемета фельдмаршалу Веллингтону и герцогине Ричмонд. На суровом лице герцога, с запоминающимся благородным горбатым носом и пронзительными голубыми глазами, неожиданно расцвела теплая улыбка.
   -- Кажется, мне вас уже представляли, граф, -- заметил он, протягивая Шемету руку, -- лорд Каслри, на приеме у Меттерниха, в Вене. Он рекомендовал мне вас, как подающего надежды политика. Но я вижу, вы предпочли другое поприще?
   -- Бонапарт не оставил мне выбора, -- Войцех попытался улыбнуться, но светский лоск вдруг ему изменил, -- возможно, в Париже я сменю предпочтения. Но не ранее.
   -- Парижанки прекрасны во все времена года, -- усмехнулась герцогиня, державшая Веллингтона под руку, -- но летом особенно, вы правы, граф.
   -- Меня в Париже невеста ждет, -- вырвалось у Войцеха, -- я уж на месяц к сроку опоздал.
   -- Поторопимся, -- рассмеялся Веллингтон, -- а ваша невеста -- француженка, граф? Все честные французы сегодня собрались здесь.
   -- Честные французы сегодня надели красный мундир, -- возразил Войцех, -- но пани Жолкевская не француженка, она литвинка, как и я, ваша Светлость.
   -- И, наверняка, очаровательна, -- герцогиня распахнула веер, пряча улыбку, -- я сужу по вам, граф. Никогда еще не видела литвина.
   Войцех опустил глаза. Герцогиня была все еще очень хороша собой, несмотря на то, что трое ее сыновей служили в армии. История с Доротеей послужила Войцеху уроком, и, обжегшись на молоке, он был склонен дуть не только на воду, но даже на пустой стакан.
   Заиграла мазурка, и Войцеха вдруг охватило безудержное веселье. Мрачные предчувствия отступили, и кровь забурлила в такт бравурному ритму.
   -- Вы позволите пригласить вашу даму, герцог? -- выпалил Войцех, удивляясь собственной дерзости.
   -- Ее Светлость не танцует, -- одернул Шемета стоявший все это время молча Мюффлинг, -- а мы и так уже заняли слишком много времени герцога.
   -- Ее Светлость танцует, -- объявила герцогиня, протягивая руку оторопевшему Войцеху, -- ну, граф, покажите мне, как танцуют в Литве.
  
   Войцех повел свою даму по кругу, плавно, бережно, легкими прыжками. Вторя ритму, зазвенели шпоры -- он так и остался в гусарских ботиках -- мазурка звала его в бой, за Линусю, за любовь, за Литву и свободу. Все быстрее, все жарче, выше прыжки, сложнее коленца и "усы". Герцогиня, раскрасневшаяся и улыбающаяся, взлетала над дощатым полом сарая легкой птицей, белоснежным облаком на ветру, и шпоры все звенели, и танцующие пары расступились, давая им место. И когда Войцех, упав на одно колено, поцеловал протянутую руку в шелковой перчатке, и музыка стихла, зал разразился аплодисментами.
   -- Берегите себя, мой мальчик, -- шепнула герцогиня, целуя его в лоб, -- и будьте счастливы.
   Откланявшись Веллингтону и хозяйке бала, Войцех направился в мужскую комнату. Ментик сбился, правая шпора опасно болталась после огненного танца. У стены возле выхода из бальной залы мелькнуло смутно знакомое лицо. Алессио Ринальди. Позабыв о шпоре, Войцех кинулся к нему. Встреча у Кернеров, где юный итальянец предсказал смерть Теодора, загадочный подарок, возможно, связанный со странными снами, -- все это требовало объяснений, и Войцех вознамерился получить их прямо сейчас.
   -- Добрый вечер, синьор Ринальди.
   За прошедшие со дня последней встречи два года Алессио ничуть не изменился, но на этот раз прекрасное юное лицо при виде Войцеха исказилось гримасой ужаса.
   -- Нет, нет, -- прошептал он, -- не сейчас, не теперь. Увидимся в Париже, граф. Когда придет срок.
   -- Но, послушайте, синьор Ринальди, -- нетерпеливо начал Войцех.
   Перед его глазами была только стена, с которой свисал венок из увядших цветов.
   -- Почудится же такое, -- Войцех утер лоб рукавом ментика.
   -- Господин граф, -- незнакомый британский офицер в зеленом мундире тронул его за плечо, -- вас разыскивает генерал фон Мюффлинг.
   К полуночи, как раз перед самым ужином, к Веллингтону примчался курьер. Наполеон двигался по дороге на Катр-Бра, и со стороны Монса Брюсселю ничто не угрожало. Веллингтон по одному подзывал к себе старших офицеров, отдавая приказы негромким голосом, чтобы не напугать гостей. Красных мундиров на балу становилось все меньше, офицеры незаметно покидали собрание. Под звуки волынок и пение рожков уходили шотландцы. Веллингтон и Мюффлинг оставались на ужин, но Войцех, получивший, наконец, письмо для фельдмаршала Блюхера, уже летел сквозь ночь к Линьи, навстречу врагу.
   Линьи
  
   По счастливому стечению обстоятельств Блюхер избрал для своей ставки мельницу у деревеньки Бюсси, между Сомбрефом и Бри, в близком соседстве с корпусом генерал-лейтенанта графа фон Цитена, еще с ночи занявшим позиции. Вручив главнокомандующему послание Мюффлинга, Войцех, наконец, явился в эскадрон и даже успел прикорнуть пару часов, завернувшись в шинель у походного костра. Разбудил его запах кофе, и живот тут же свело от голода, на ужин к герцогине Ричмонд он так и не попал.
   Офицерский кофе в этой кампании вполне оправдывал свое название. Войцех захрустел сухарем, накрытым изрядным куском мягкого эврского сыра, сладко потянулся. После вчерашней скачки затекли плечи и спина. Дитрих, усевшийся рядом на расстеленную шинель, развернул большую льняную салфетку, вытащил оттуда волован с курицей, протянул другу.
   -- Где раздобыл? -- поинтересовался Войцех, не переставая жевать.
   -- Здесь есть мельница, -- подмигнул Дитрих, -- а на ней -- мельник. Старый черт.
   -- И молодая красавица-мельничиха, -- хмыкнул Войцех, -- как в сказке.
   -- Я подумал, что с тебя и волованов хватит, -- Дитрих вонзил ослепительно белые зубы в слоеное тесто, слизывая с губ мелкие крошки, -- а мельничиху я могу оставить себе. Ей усы нравятся, а тебе их скоро сбривать.
   -- А даже если бы и не сбривать, -- Войцех отхлебнул кофе, -- какая женщина в своем уме предпочтет лейтенанта ротмистру?
   -- Это несправедливо, -- Дитрих смерил взглядом расстояние до кипящего котелка и перехватил кружку из рук Войцеха, -- ты -- офицерская косточка, с пеленок на службе, а я так -- студент примазавшийся.
   -- Ротмистр, не начинай, -- нахмурился Шемет, -- они считали только выслугу в прусской армии, а у тебя ее на два месяца больше. И в отставку тебя отправили с повышением, все по уставу. Нам воевать еще месяц-другой, а там я -- в Мединтильтас, ты в Йену. До генерала не дослужишься, а на эскадрон тебя хватит. Где не хватит, помогу. Все, оставь это, Дитрих. Слышать не хочу.
   -- Ребята говорят...
   -- Рядовые обсуждают решения высшего командования! -- взорвался Войцех, но тут же взял себя в руки. -- Кто говорит, ротмистр?
   -- Все говорят.
   -- Вот пусть все чисткой амуниции и займутся. Пока французы не подошли. В порядке повышения дисциплины. Я передам приказ, господин ротмистр?
   -- Не передашь, -- вздохнул фон Таузиг, -- тебя старик зовет. Ностиц приезжал, велел тебя после завтрака к фельдмаршалу отправить.
   -- Вот черт! -- Войцех забрал кружку и осушил в несколько глотков, обжигая десны. -- Опять с депешами носиться! Йорику это не понравится.
   -- Обсуждаем решения высшего командования? -- ехидно поинтересовался Дитрих. -- Не переживай, Шемет, на твою долю хватит. Завтракать закончил? Бегом в ставку! Выполнять, господин граф!
   -- Так бы сразу и сказал, -- Войцех поднялся, вручил Дитриху пустую кружку и принялся оправлять мундир, -- положение обязывает, черт бы его побрал, мой титул. Держись, ротмистр, денек будет жаркий.
  
   Мельничиху Войцех заметил краем глаза, когда румяное лицо высунулось из окошка, чтобы поглядеть на блестящее собрание титулованных особ, оказавших честь холму, на котором возвышалась мельница, и мысленно поздравил Дитриха. Больше заняться было пока нечем, Блюхер и Гнейзенау, склонившись над походным столиком разглядывали карту, граф фон Ностиц, адъютант командующего, стоял рядом с папкой в руках, готовый по первому слову строчить приказы. Курьерам позволили держать коней в поводу, и Йорик, предчувствуя нелегкий день, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
   Около полудня на дороге, ведущей в Бюсси, показалась несущаяся во весь опор кавалькада из десятка всадников. Веллингтон лично явился к Блюхеру обсудить совместные действия против французов. Его войска стягивались к Катр-Бра, но двигались медленнее, чем герцог надеялся, выезжая из Брюсселя.
   Славное зрелище представляли собой два полководца, съехавшиеся у маленькой бельгийской деревушки, чтобы решить судьбы Европы. Моложавый Артур Уэлсли, в шитом золотом красном мундире и с бриллиантовым крестом ордена Бани на груди и Гебхард Леберехт фон Блюхер, князь Вальдштадский, в черном, с голубой звездой Pour le Merite, с седыми кудрями, выбивающимися из-под фуражки, хладнокровный британец в расцвете лет и неистовый германец, чью кровь не охладили годы сражений. Обменявшись крепким рукопожатием, фельдмаршалы поднялись на самый верх холма, обозревая местность.
  
   -- Корсиканец, похоже, надеется разгромить нас поодиночке, -- сказал Веллингтон, складывая зрительную трубу, -- вклиниться между армиями по дороге из Шарлеруа. Мои войска уже на марше к Катр-Бра, князь, и к вечеру я смогу придти к вам на помощь со всеми силами. Но делить армию я не буду, это против моих принципов.
   -- Дьявол забери этих французов! -- усы Блюхера воинственно встопорщились. -- Мои ребята с утра поймали генерала де Бурмона, командира пехотной дивизии, и вытрясли из него их чертов план. Доннерветтер! Бонапарт считает, что я отступаю к Вавру, оставив у Линьи только корпус Цитена. Пусть и дальше считает. Тильман и Пирх уже на подходе. Бюлов запаздывает, но тоже явится. Лягушатникам не поздоровится.
   -- Не сомневаюсь, князь, -- вежливо улыбнулся Веллингтон, -- и сделаю все, что в моих силах, чтобы принять участие в битве. Мои резервы подтянутся к Катр-Бра часам к четырем пополудни.
   -- Мне кажется, герцог, что наилучшим решением было бы сконцентрировать войска в районе Фраснеза и оттуда двигаться прямо к нашему правому флангу у Вагнеле, -- заметил, разглядывая карту Мюффлинг, -- так вы сможете окружить левое крыло Наполеона.
   -- А вы что предложите, генерал? -- слегка приподнял бровь Веллингтон, обращаясь к недовольно нахмурившемуся Гнейзенау, начальнику штаба Блюхера.
   -- Я бы предложил Вашей светлости двинуть войска по Намюрскому тракту, -- ответил Гнейзенау, -- и занять высоты у Бри и тем самым обеспечить прусской армии надежный резерв.
  
   Войцех, слышавший со своего места этот разговор, подавил вздох. Гнейзенау, вероятно, надеялся, что пруссаки обойдутся и без помощи англо-голландской армии, стяжав себе всю славу победы над Наполеоном. Но такой маневр оголил бы дорогу на Брюссель, и Веллингтон, без сомнения, никогда не пошел бы на такой риск. К тому же этот план строился на весьма зыбком предположении, что герцог успеет передислоцировать армию в Бри за пару часов, во что Шемет, по дороге из Брюсселя наблюдавший маршировавшие колонны англичан и голландцев, категорически не верил.
   Герцог, похоже, придерживался того же мнения, поскольку не ответил ни слова, с недовольным видом склонившись над картой.
   -- Хорошо, -- объявил, наконец, Веллингтон, -- я приду, если меня самого не атакуют.
   Когда Веллингтон и Мюффлинг галопом умчались обратно в Катр-Бра, с вершины холма уже можно было видеть колонну наступающих французских войск. В два часа пополудни кавалерия Пажоля и Эксельманса из корпуса Груши налетела на правый фланг прусской армии, в то же время пехота генералов Вандама и Жерара под прикрытием мощнейшего артиллерийского огня в лоб атаковала центр и левый фланг.
   Прусские солдаты, все еще не забывшие годы унизительной оккупации, дрались с мрачным ожесточением. Корпус Жерара ворвался в Линьи, но был выбит оттуда яростной контратакой пруссаков. С третьей попытки Жерару удалось овладеть половиной деревни, в то время, как корпус Вандама сумел захватить селения Сен-Аман и Сен-Аман-ле-Шато, находившиеся на левом фланге.
   Десятки тысяч людей сошлись среди домов и садов, в огне и дыму пожаров, под свист ядер и пение пуль. Штык лязгал о штык, звенели сабли, с грохотом канонады сливались крики людей и барабанная дробь. Войцех носился из Бюсси в Линьи и Бра, развозя приказы фельдмаршала, с каждой минутой все более мрачного, но не теряющего надежды на победу. С запада, от Катр-Бра, тоже доносился приглушенный гром пушек -- Ней атаковал еще не успевшую сосредоточиться армию Веллингтона, и на помощь англичан рассчитывать не приходилось. Но к Линьи все еще не подошел корпус Бюлова, и Блюхер до последнего надеялся, что старый соратник со свежими силами переломит ход битвы.
   К половине шестого вечера Блюхер ввел в бой почти все имевшиеся у него силы, но и Наполеон решил задействовать резерв, бросив в сражение гвардию. Небо затянуло черными облаками, сверкнула молния, и грянул гром, словно сам бог войны решил вмешаться в исход битвы. Под натиском императорской гвардии дрогнул центр, и Блюхер, отчаянно ругаясь, лично повел в контратаку последний резерв -- тридцать два эскадрона кавалерии Рёдера бросились на врага, закрывая брешь.
  
   Войцех, сгорая от нетерпения, выхватил саблю и тронул коленями Йорика. Впереди, со сверкающим клинком в руке, фельдмаршал "Вперед" летел на врага, почти поравнявшись с ним мчался полковник Лютцов, за его спиной гремели боевые гусарские трубы.
   -- Эскадрон наступает рысью! -- голос Дитриха прозвучал совсем близко.
   Справа рассыпалась цепь фланкеров, Ганс Эрлих, разрядив карабин, развернул коня, уходя из-под яростного огня французской пехоты. Второго захода стрелков Шемет уже не увидел, Йорик сшибся грудью с кирасирским конем, и сабля встретила французский палаш оглушительно-радостным звоном.
   Дождь хлестал, не переставая, на поле боя опустилась ночь, и только блеск молний выхватывал из непроглядной тьмы то взметнувшийся клинок, то полированную сталь кирасы. Под бешеным натиском французов пруссаки отступали, и Войцех, ослепленный пылом битвы, потерял своих, оставшись в ночной темноте посреди поля, усеянного человеческими и конскими телами.
   -- Кто здесь? -- тихий и хриплый голос Ностица прозвучал справа, заставив Войцеха вздрогнуть от неожиданности.
   -- Лейтенант Шемет, Шестого Уланского полка, особый гусарский эскадрон, -- по всей форме ответил Войцех, спешиваясь и подходя к Ностицу, стоящему у все еще дрожащей в агонии лошади с пистолетом в руке.
   -- Фельдмаршал ранен, -- адъютант указал на землю, и только сейчас Войцех разглядел лежащего навзничь Блюхера, придавленного убитым пулей конем.
   -- Помогите мне вытащить его, лейтенант, -- Ностиц опустил пистолет, -- одному мне не справиться.
   Шемет молча кивнул, и они разом взялись за передние ноги мертвого коня, пытаясь сдвинуть тушу, зажавшую ногу бесчувственного всадника. С третьего рывка труп поддался, и Ностиц бросился к Блюхеру, пытаясь привести его в сознание. Конский топот заставил его резко обернуться, снова выхватив пистолет.
   -- Кто идет?
   -- Унтер-офицер Шнайдер, Шестой уланский.
   Вслед за Шнайдером подъехали и два взвода улан из кавалерии ландвера, а с ними и майор Буше, сообщивший, что арьергард находится в Сомбрефе, прикрывая отступающую в полном боевом порядке изрядно потрепанную, но не разгромленную армию.
   Войцех, с помощью Ностица, взвалил все еще не пришедшего в сознание фельдмаршала на спину Йорика, вручив Шнайдеру поводья. Темнота и дождь надежно скрыли их от глаз французов, уже безраздельно господствовавших на оставленном прусской армией поле боя.
  
   В небольшой деревеньке, где временно расположился штаб, они, наконец, отыскали врача. Блюхера внесли в деревенский трактир и положили на стол, накрытый походным одеялом. Фельдмаршал получил множество ушибов, придавленная конем нога отекла, на затылке налилась шишка, но переломов не было. Лекарь, осмотрев раненого, вытащил из медицинской сумки бутылку коньяка и принялся растирать ушибы. В разгар процедуры Блюхер открыл глаза и, не сказав не слова, выхватил из руки потрясенного лекаря бутылку, приложившись к горлышку.
   В дверях трактира показался генерал Гнейзенау в сопровождении нескольких офицеров штаба.
   -- Благодарение богу, вы живы, -- облегченно вздохнул Гнейзенау, оглядев Блюхера, -- принимайте командование, господин фельдмаршал. Мы отступаем.
   -- Сам вижу, что отступаем, -- проворчал Блюхер, -- вот только куда?
   -- Через Намюр к Льежу, куда же еще? -- чуть раздраженно ответил Гнейзенау. -- К обозам и магазинам. Пусть Веллингтон сам выбирается из ловушки, куда его загнал Бонапарт, а мы дождемся русских и австрийцев, как и предполагалось по первоначальному плану кампании.
   -- Что? -- Блюхер вскочил со стола, бутылка со звоном разбилась, и трактир наполнился густым ароматом коньяка. -- Мы потеряли день, но не честь, Гнейзенау. И я, черт бы вас побрал, не намерен с ней расставаться из-за вашей нелюбви к Веллингтону. Мы отходим на Вавр. Немедленно пишите приказ. И принесите мне еще коньяка, он здорово помогает от ушибов.
   -- Коньяка больше нет, -- горестно развел руками лекарь, -- только шампанское.
   -- Тащите шампанское, -- великодушно согласился Блюхер.
   Вавр
  
   Вчерашняя битва дорого обошлась не только пруссакам. Наполеон встал лагерем у Линьи, и отходящую в боевом порядке армию Блюхера до утра не потревожил никто. В ночи далеко разносились голоса дежурных унтер-офицеров, выкрикивающих номера полков, чтобы отставшие могли найти свои части, тут и там мелькали факелы, показывая направление заблудившимся, дружное чавканье сапог по размокшему тракту и лязг подков позволяли отличить пехоту от кавалерии.
   Войцех отыскал эскадрон перед самым рассветом. Фон Таузиг встретил его вымученной улыбкой на потемневшем от усталости лице.
   -- Жив? Цел? Я уж и не чаял.
   -- Тяжко пришлось? -- спросил Войцех, пристраиваясь к колонне.
   -- Полковник в плену, -- угрюмо ответил Дитрих, -- сам видел, как кирасиры его тащили, когда он с коня упал. Цох убит. Ортманну руку ядром оторвало, до лазарета не донесли. Еще десятерых потеряли. Не считая раненых. Фланкерам крепко досталось, кирасиры на них выскочили, пока они перезаряжались, не все сабли вытащить успели.
   Он замолчал, собираясь с духом, и мрачное предчувствие охватило Шемета.
   -- Где Ганс? -- голос сел в ожидании беды.
   -- В лазарете, -- скрипнул зубами Дитрих, -- колено ему пулей раздробило, хорошо, конь вынес. Отличный конь.
   -- Я съезжу? -- Войцех вопросительно взглянул на командира. -- Если тебе не нужен.
   -- Езжай, -- кивнул фон Таузиг, -- дорогу не потеряем. До Намюра доберемся, передохнем, и в Льеж. Жаль, Клара в Брюсселе.
   -- Так плохо? -- Войцех до боли сжал кулаки, резко выдохнул и тряхнул головой. -- Не хорони его раньше времени, ротмистр. И дорогу не потеряй. На Вавр.
   -- Фельдмаршал нашелся! -- Дитрих даже просветлел и выпрямился в седле. -- Эх, повоюем еще.
   -- Повоюем, -- кивнул Шемет, -- и скоро.
  
   Полевой лазарет Первого Корпуса Войцех нагнал только к восьми утра. Солнце уже почти высушило землю, весело поблескивая в лужицах, луга по обочинам дороги искрились капельками росы, вымытые ливнем красные крыши деревеньки Виллеру купались в свежей зелени садов. Но уже на подъезде к северной околице ароматы летнего дождя и цветущей земли сменились до боли знакомым запахом гниющей плоти, засохшей крови и грязного белья. Войцех, в последний раз вдохнув чистый деревенский воздух, привязал Йорика к плетеной изгороди и направился к большому крытому соломой амбару, где разместилась операционная.
   У амбара в ряд стояли холщовые носилки с ожидающими очереди ранеными. Одному из них, грузному артиллерийскому капралу, санитар деловито обматывал тряпьем разрубленную палашом голову. В образовавшейся щели пульсировала серая масса, и Войцех, сглотнув, отвел глаза. Изувеченные пулями, осколками ядер, штыками и саблями солдаты лежали молча, только двое тихо стонали в полузабытьи. Из полуоткрытой двери амбара донесся истошный вопль, но через пару минут все стихло, и на пороге показался паренек в заляпанном кровью кожаном фартуке, неся отрезанную руку, которую он, не глядя, швырнул в большую яму под старой грушей.
   Войцех, не обнаружив среди ожидающих очереди Ганса, окликнул парнишку, прежде чем тот успел вернуться в амбар. Внутрь Шемета не пустили, но мальчишка почти сразу же сообщил, что лейтенанта Эрлиха в операционной нет, и не было, и посоветовал заглянуть в соседний сарай.
   В полутемном сарае на глинобитном, устланном соломой полу раненые лежали вповалку, запах гниющей плоти и мочи тяжко висел в густом воздухе. Здесь стонали в голос или разевали рты в беззвучном крике, сил звать на помощь не оставалось ни у кого. Угрюмые санитары время от времени поглядывали на шевелящуюся людскую массу и выхватывали из нее уже неподвижные тела, относя их к большой телеге, запряженной меланхоличными першеронами.
   Войцех пробирался между ранеными осторожно, но пару раз все-таки наступил на чью-то не вовремя откинутую руку, бормоча бесполезные извинения и вглядываясь в перекошенные страданием лица. Ганс лежал у левой стены, в осунувшемся лице не было ни кровинки, голубые глаза блестели от лихорадки, а белокурые волосы прилипли к высокому лбу.
   -- Здравствуй, Войцех, -- прошелестел Эрлих, узнавая друга, -- и прощай. Доктор говорит, я нежилец. Слишком поздно довезли, горячка началась. Гангрена, наверное. Кларе передашь...
   -- Сам передашь! -- рыкнул Войцех, выскакивая наружу.
   Санитар, перевязывавший капрала, уже освободился, и Шемет потянул его за собой, к сараю.
   -- Ошибка вышла, -- уверенно заявил он, -- там гусарский офицер лежит, почти как новенький. Подлатать немного -- и снова в бой. Если не вытащим -- точно ведь помрет. Помоги, братец, век не забуду.
   -- Герр Миних мне голову оторвет, -- проворчал санитар, -- ну, да ладно. Вдруг и правда выживет? Хороший паренек, ладный. Я его сразу приметил, тихий он. Тихие -- они самые храбрые, герр лейтенант, им себя в собственной смелости убеждать не нужно.
   Войцех от такого многословия поморщился, но промолчал. Санитар согласился помочь, а большего от него требовать было нельзя. Они вытащили Ганса, уложив на свободные носилки, и понесли в амбар, минуя очередь.
  
   Герр Миних, крупный высокий мужчина с легкой проседью в густых бакенбардах, вытирал руки о покрытую бурыми и алыми пальцами простыню. Его кожаный фартук блестел от свежей крови, закатанные рукава когда-то белой рубахи краснели почти до плеч. В кресле, привязанный ремнями, своей очереди дожидался молоденький уланский корнет с оторванной ступней, нога его, чуть ниже колена, была перетянута обрывком портупеи.
   -- Что это за самоуправство?! -- возмущенно воскликнул хирург при виде входящего с носилками Шемета. -- Я еще час назад видел этого лейтенанта, и распорядился...
   -- Что я тебе говорил, Войцех, -- прохрипел Эрлих, -- оставь, не лезь на рожон.
   -- Заткнись! -- рявкнул Шемет и обернулся к Миниху.
   Суровые губы лекаря сжались в линию, и Войцех сразу понял, что нахрапом тут не возьмешь.
   -- Доктор, -- проникновенным голосом произнес он, -- нельзя ему умирать. У него в Брюсселе жена. Она ребенка ждет.
   -- Да что, он один такой, что ли? -- взъярился Миних. -- Там у каждого второго дома -- семеро по лавкам и жена на сносях. Сказано -- нежилец.
   Он отбросил простыню и еще раз склонился над отвратительным месивом мяса, костей и грязи, которое прежде было коленом Ганса.
   -- Один шанс из десяти у него есть, -- объявил хирург, -- парень крепкий. Но я не стану тратить на него время, за которое можно спасти того, у кого шансов больше. Клаус, уноси лейтенанта, мне резать надо.
   -- Герр Миних, -- взволнованно произнес Войцех, -- вы меня не поняли. Дайте мне договорить, пожалуйста. Фрау Эрлих никогда не простит ни себе, ни ребенку, что Ганс занял ее место в строю. Она...
   -- Позвольте-ка, -- перебил его Миних, -- неужто фрау Эрлих...
   -- Корнет Клара Леттов. То есть, Клара Лампрехт, -- поправился Войцех, -- они осенью поженились, доктор. А тут снова война.
   -- Хорошо, -- кивнул хирург, -- я попробую. Но сначала -- корнет. Так будет быстрее.
   Миних подошел к столу, на котором стоял потертый кожаный чемоданчик, полный зловеще поблескивающих острых предметов непонятного Войцеху назначения. Санитары уже привязали корнета к креслу широкими ремнями, и перетянули обнаженную ногу выше колена жгутом -- толстой полосой джутовой ленты, затягивающейся с помощью металлического винта.
   -- Время засеките, лейтенант, -- посоветовал молодой помощник хирурга, проверяя крепость ремней, -- герр Миних -- один из лучших армейских хирургов в Пруссии.
   Операция проходила всего в паре шагов от Шемета, стоящего рядом с носилками. Миних сел на табурет рядом с корнетом, держа в руке изогнутый нож, размером чуть поменьше крестьянского серпа, и сделал первый надрез, ведя лезвие от себя, вкруговую, а потом к себе, по направлению к сердцу. Помощники немедленно растянули разошедшуюся кожу в стороны от разреза, обнажая мышцы, на нижней кромке проступили обильные капли крови, но рана осталась чистой. Еще парой движений Миних разрезал упругие красные волокна и отложил нож. Санитар немедленно подал ему небольшую пилу.
   До этого момента корнет, закусивший нижнюю губу, держался стойко, хотя на лбу его, под рыжеватыми прядями слипшихся волос выступили крупные капли пота. Но, когда пила со скрежетом вгрызлась в кость, глаза юноши закатились, и изо рта вырвался длинный, оглушительный вой. На темном сукне рейтуз, прикрывающих здоровую ногу, проступило темное пятно. Миних, словно не замечая страданий корнета, продолжал пилить. От себя -- с нажимом, к себе -- быстро и плавно. От быстрых движений пилы в воздухе запахло жженой костью.
   -- Забирай, -- помощник подал отрезанную ногу стоящему рядом пареньку и тот выбежал из амбара, унося подальше от глаз корнета, провожавшего ее взглядом. Помощник хирурга споро наложил полотняную повязку, пропитанную скипидаром и спиртом, корнета переложили на носилки и вынесли из операционной. Юноша тяжело дышал, в потемневших от боли серых глазах стояли слезы, но он оставался в сознании и даже пожал Миниху руку в знак благодарности.
   -- Три минуты, -- сообщил Войцех, взглянув на часы.
   -- Лейтенанту повезло, что его отправили в Виллеру, -- кивнул Клаус, -- в другом месте меньше, чем за пять, бы не справились. Герр Миних -- хирург от бога.
   -- Ну, уж и от бога, -- рассмеялся доктор, -- твердая рука и неустанная практика, вот и весь секрет.
   -- Герр Миних, -- набравшись смелости, спросил Войцех, -- а нельзя ли попытаться сохранить ногу?
   -- Если бы это была кость, -- покачал головой хирург, -- я мог бы попытаться. Но не здесь и не сейчас. Такая операция заняла бы не меньше часа, а у меня люди под дверью умирают. А колено... Нет, господин лейтенант, это невозможно. Да к тому же и бессмысленно. После чистки рана заживает полгода-год, и шансы выжить намного меньше, чем после ампутации. А так, через две недели сможет протез примерять. Бегать не будет, но ходить -- вполне.
   Он закончил мыть руки и глянул на Эрлиха, которого трясло крупной дрожью, то ли от ужаса, то ли от лихорадки.
   -- Готовы, молодой человек?
   Ганс умоляюще взглянул на Войцеха.
   -- Клара, -- еле слышно прошептал он, -- ты... ей...
   -- Я ей не скажу, -- твердо пообещал Войцех, -- кричи.
  
   Отступление продолжалось весь день, и французы так и не побеспокоили армию Блюхера на марше. Разведка донесла, что маршал Груши с тридцатидвухтысячным корпусом, которого очнувшийся от летаргии Наполеон все-таки послал по пятам пруссаков, свернул на Намюрский тракт, очевидно приняв толпу дезертировавших с поля боя у Линьи саксонцев и силезцев за арьергард Блюхера. В дороге их настиг гонец Веллингтона, накануне одержавшего убедительную победу при Катр-Бра над маршалом Неем. Вдохновленный успехом британский фельдмаршал готов был атаковать потрепанного битвой при Линьи неприятеля немедленно, при условии, что Блюхер сможет послать ему на подмогу хотя бы один корпус. Ответа посыльный не получил, в прусском штабе все еще не знали о местоположении Бюлова, не успевшего к вчерашнему сражению.
   Войцех, прочно занявший место курьера при "старике", помчался в Катр-Бра через час после отъезда англичанина. Бюлов доложил, что войска стоят на биваках вокруг Вавра и готовы вступить в бой по первому приказу. Блюхер пообещал Веллингтону прибыть на следующий день, и не со свежим корпусом, а со всей армией.
  
   Всего двенадцать часов прошло с того момента, как войска Блюхера потерпели жестокое поражение, и горестный урожай убитых и раненых еще не был собран. Но старый воин уже рвался в бой, и его солдаты готовы были последовать за ним хоть в лапы к самому дьяволу. Прав, прав был Шарнхорст, когда рекомендовал на пост главнокомандующего не блестяще образованного штабиста Гнейзенау, сведущего в стратегии и тактике, разбирающегося в политике и снабжении, как никто. "Блюхер -- единственный генерал, который не боится Наполеона", -- говорил великий вдохновитель новой прусской армии, и "старина Вперед" в очередной раз доказал, что бывают войны, в которых боевой дух командующего важнее академической военной науки.
   В Вавр, где отдыхали перед новым сражением пруссаки, Войцех привез послание Веллингтона, завизированное Мюффлингом. Герцог отвел свои войска по направлению к деревне Ватерлоо и разместил на высотах Мон-Сен-Жан, где и намеревался дать генеральное сражение Бонапарту.
   Шемет и фон Таузиг простились с Эрлихом, отправлявшимся с обозом раненых в Брюссель. Ганс, которого все еще трепала лихорадка и мучали боли в колене, оставшемся в Виллеру, выглядел много лучше, и Миних, пришедший вместе с друзьями проводить обоз, почти уверенно сказал: "Жить будет" и попросил передать привет фрау Эрлих. Ганс, расчувствовавшись, тут же пригласил хирурга в крестные, к полному одобрению друзей.
   Блюхер тоже шел на поправку, хотя и провел день в постели. Своему врачу, Бецке, пришедшему с мазью против ушибов, старый вояка сердито заявил, что ему все равно, отправится ли он в вечность набальзамированным или нет, и что скорее позволит привязать себя к коню, чем сдаст командование армией.
   -- Впрочем, -- заключил он, чтобы утешить расстроенного Бецке, -- если сегодня дело пойдет на лад, скоро мы будем принимать ванну в Париже.
   Первым из Вавра должен был выступить корпус фон Бюлова, самые свежие силы пруссаков. Блюхер, пылавший жаждой битвы, присоединился к Четвертому корпусу вместе со штабом. Офицеры Особого гусарского, посовещавшись, решили потребовать от лейтенанта Шемета воспользоваться "протекцией" и попроситься под руку фон Шверина, командующего первым кавалерийским полком Четвертого корпуса, состоявшим из гусар Ландвера. Полковник фон Лютцов томился в плену, и гусары пылали решимостью отбить командира, с которым прошли столько славных дорог. Просьбу главнокомандующий удовлетворил, и на рассвете восемнадцатого июня эскадрон выступил в поход.
   Войцех, присоединившийся к штабу фельдмаршала, то и дело озирался через плечо, довольно глядя, как ровно идут по дороге всадники в черных мундирах, а впереди, на рыжем коне, гордо выпрямив спину, едет ротмистр фон Таузиг, после дела при Линьи окончательно утвердивший свой авторитет командира.
  
   При обычных обстоятельствах марш от Вавра до Ватерлоо не представлял бы никакой трудности. Но ночной ливень, после вчерашней жары налетавший шквалами, превратил дороги в потоки непролазной грязи. Прусские солдаты, толком не отдохнувшие после битвы и изнурительного отхода к Вавру, спали на голой земле, забившись в кусты и канавы. Утром они проснулись, продрогшие до костей и покрытые липкой жижей. Обозы с припасами так и не подошли, и войска донимал голод, лошади, тащившие пушки и снаряды, увязали по колено в раскисшей земле, и на каждом подъеме солдатом приходилось подставлять плечи под пушечные колеса.
   В довершение неприятностей войска на марше нагнал курьер от генерала Тильманна, командующего Третьим корпусом, с сообщением, что Груши их нашел, и он вынужден обороняться от тридцати трех тысяч французов силами, не превышающими восемнадцать тысяч человек. Гнейзенау советовал послать Тильманну подкрепление, но Блюхер был непреклонен. Он приказал держать оборону, сколько возможно, но заявил, что не может отдать ни одного солдата, идущего на битву с Наполеоном.
   К полудню, когда битва уже началась, корпус Бюлова был только на полпути к Мон-Сен-Жан, у местечка Сен-Ламберт. Перед Парижским лесом, к их удивлению не занятым французами, авангард остановился, поджидая растянувшиеся по дороге колонны. Вскоре путь войскам преградил крутой подъем по берегу небольшой речушки Ласне, и все попытки вкатить на него артиллерию казались безуспешными, колеса скользили по размокшей земле, лошади то и дело спотыкались, людям недоставало сил.
   Блюхер выехал вперед, седые волосы развевались по ветру, в глазах горел неистовый огонь.
   -- Поднажмите, дети мои! -- обратился к солдатам фельдмаршал. -- Я знаю, что это свыше человеческих сил, но мы должны это сделать. Я дал слово моему другу Веллингтону. Вы же не хотите, чтобы я оказался лжецом?
   Так велика была сила этого голоса, что уставшие воины дружно налегли на пушки, офицеры, спешившись, присоединились к солдатам, и артиллерия преодолела злосчастный рубеж.
   -- Вперед, дети мои! Вперед! -- прокричал Блюхер, трогая коня с места. -- Выше знамена! Нас ждет слава!
   Ватерлоо
   В то время как Войцех, то понукая коня, то спешиваясь и подставляя плечо под увязшее в грязи пушечное колесо, торопился к месту событий, на холмах Мон-Сен-Жан уже вовсю гремела канонада. Ночная гроза не только задержала прибытие Блюхера, но и Наполеона заставила отложить начало сражения почти до полудня. Величайшими своими победами прославленный полководец обязан был артиллерии, и здесь, имея почти двойное превосходство в орудиях, Наполеон не решился атаковать позиции англо-союзной армии, пока не просохнут дороги.
   Надменный император французов верил в свою звезду и презирал своего главного противника. Как может быть великим полководцем тот, кто ни разу не попытался обратить армию в свою личную пользу, не возмечтал о короне, власти и завоевании? Наполеон намеревался устроить герцогу хорошую трепку и утром, за завтраком со своими генералами на ферме Белль-Альянс, где разместилась его ставка, оценивал свои шансы не менее чем девяносто к ста. Насмешку у Бонапарта вызывало все: и собранная наспех армия, в которой британских частей была едва ли треть, да и те состояли, по большей части, из необстрелянных новобранцев; и выбранная Веллингтоном позиция, перед самым лесом Суанье, отрезавшим пути отступления к Брюсселю; и сам герцог -- сипайский генерал, не более того.
   Проносясь перед войсками, выстроенными, как на параде, под гром барабанов и крики "Viva l'imperatore!" на белом коне, Наполеон не мог знать, что позицию его противник выбрал еще год назад, изучив каждую складку местности, каждый холм и ручей, позволявшие укрыть солдат от огня французских пушек. В 1814 году война обошла эти места стороной, но сейчас Веллингтон сумел навязать Бонапарту избранное им поле боя.
   Первыми в атаку пошли войска корпуса Рейля, которые вел сам Жером Бонапарт, брат императора. Замок Угомон, давно превратившийся в простую крестьянскую ферму, встретил французские колонны дружным залпом мушкетов и смертельным огнем гаубиц. Веллингтон еще накануне распорядился укрепить старое здание, окруженное садом и лесом, в стенах кирпичной ограды прорубили бойницы, ворота завалили телегами и мешками.
   -- Вам не удержать Угомон, -- заявил Мюффлинг, оглядев укрепления, -- это не крепость, а старая развалина.
   -- Вы не знаете МакДоннела, -- усмехнулся герцог, -- я поручил Угомон Колдстримским гвардейцам.
   Штурм Угомона Наполеон планировал, как отвлекающий маневр, свой главный удар намереваясь направить на центр и правый фланг англичан. Там стояли бельгийские и голландские полки, и Бонапарт имел все основания надеяться, что недавние союзники вовсе не горят желанием вступить в бой с бывшими боевыми товарищами. Но Веллингтон знал, кому поручить оборону. Жером Бонапарт, рассчитывавший на легкую победу, вынужден был бросить на штурм всю свою дивизию. Пылал сад и лес, огонь охватил крышу замка, но Угомон держался. Кирпичную стену окружила вторая стена -- из трупов, волна за волной разбивались французские полки о незыблемую шотландскую твердыню.
   В час дня, после продолжительной канонады по всему фронту, Наполеон двинул на центр английской армии четыре пехотные колонны корпуса Д'Эрлона. Под развевающимися знаменами, под барабанный бой французы спускались в долину четырьмя грозными реками, шеренги печатали шаг, словно на плацу, над их головами свистели ядра, артиллерия поддерживала наступление пехоты.
   Голландские части Ван Биландта дрогнули и побежали с поля, под дружное улюлюканье британских солдат. До самого Брюсселя мчались они, неся с собой преждевременные вести о победе Наполеона. Но красные мундиры, три тысячи против восемнадцати, не сдвинулись с места.
   -- Встать!
   Генерал Пиктон, ветеран Пиренейских войн, поднял в атаку свою дивизию. Под воинственное пение волынок вставали в строй до поры залегавшие в живых изгородях на обратной стороне холма шотландские горцы Камерона и Гордона, Королевские Скотты, Черная Стража. Пестрели боевые тартаны, сияли кокарды на медвежьих шапках.
   -- Залп и вперед! -- зычный голос Пиктона перекрыл барабанный бой французских колонн. -- Вперед, канальи! Вперед, пьяные мерзавцы! Вперед!
   Сраженный французской пулей в висок, генерал не договорил. С тридцати футов прогремел дружный залп английских мушкетов, и первые ряды французов дрогнули, сбившись с ноги.
   Разъяренные смертью любимого генерала солдаты бросились на врага в штыки, сметая неприятеля с холма под огонь его собственных батарей. Воинственный пыл французов не устоял перед холодной яростью шотландцев. Но враг все продолжал прибывать, и мужественных британских солдат понемногу теснили к вершине холма.
   Лорд Аксбридж, командующий кавалерией Веллингтона, бросил в бой две кавалерийские бригады -- кирасир и королевских гвардейских драгун лорда Эдварда Сомерсета и Бригаду Содружества сэра Уильяма Понсонби -- Синих, Иннискиллингов и Шотландских Серых тяжелых драгун.
   О, как летели в атаку серые кони! Грозной лавиной, в плотном строю неслись драгуны, сметая врага, и земля под копытами коней дрожала, и кровь ручьями стекала с холма, и сияли на солнце алым тяжелые палаши. И неудержимо, неустрашимо мчались они к славе и победе. "Шотландия навеки!" -- гремели трубы. "Навеки!" -- вторили им звенящие клинки.
   Лейб-гвардии кавалерийский королевский полк врезался в ряды французских кирасир, мощные кони столкнулись грудью, клинки зазвенели о сталь кирас и касок, насмерть сошлись храбрецы в жестокой схватке. Атаку возглавил лично лорд Аксбридж. Британцы яростным натиском одолели достойного противника, и отчаянные гвардейцы помчались вслед за разбитым врагом, преследуя его по пятам.
   Целыми батальонами рубили французских пехотинцев Шотландские Серые. Горцы Гордона, мимо которых драгуны промчались, спускаясь с холма, присоединились к ним, ухватившись за стремена всадников. Боевые порядки наступающего корпуса графа Д'Эрлона были смяты в мгновение ока. В пылу погони за отступающей пехотой шотландцы ворвались на французские батареи, зарубив прислугу и перерезав глотки упряжным лошадям. Пушки заклепали, выведя их из строя. Семьдесят четыре орудия были потеряны для Наполеона до конца сражения.
   Три тысячи пленных и два императорских орла стали достойной наградой за несравненное мужество и боевой дух британских кавалеристов.
   Увлеченные атакой драгуны не заметили, как им во фланг вышли французские уланы. На изможденных конях они не успевали вернуться к своим позициям, и многие храбрые воины пали в тот день на поле брани, покрыв себя неувядаемой славой. Лошадь генерала Понсонби увязла в распаханной земле, и удар уланского копья пришелся в самое сердце, до последней минуты пылавшее отвагой и жаждой битвы.
   На выручку драгунам подоспели легкие полки из бригады сэра Джона Ванделера, и уланы отступили. На поле боя наступило временное затишье, и только со стороны Угомона доносилась несмолкающая канонада. Замок пылал, большую часть зданий смел убийственный огонь французской артиллерии, но защитники стояли крепче старых стен, и над Угомоном все еще развевался британский флаг.
   Пока генерал Д'Эрлон перестраивал свои потрепанные войска, Веллингтон воспользовался моментом, чтобы перебросить подкрепления и боезапас в Угомон и на ферму Ле-Э-Сент, где закрепились четыреста солдат Королевского Германского легиона под командованием майора Баринга.
   В три часа пополудни с холма, откуда Наполеон наблюдал за ходом битвы, уже можно было видеть в отдалении темное "облако". Передовые части Блюхера показались на опушке Парижского леса. Обеспокоенный, но все еще рассчитывающий на победу император велел усилить артиллерийский огонь по центру союзной армии. Шквал ядер и картечи обрушился на позиции Веллингтона, и фельдмаршал приказал отвести войска на сто шагов назад, чтобы укрыть их за холмом от грозных французских орудий.
   В тыл через лес Суанье тянулись подводы с пустыми зарядными ящиками, повозки с ранеными, колонны пленных. Дезертиры, напуганные канонадой, выбрались из своих укрытий и ринулись на север, к Брюсселю. Это зрелище убедило Бонапарта в том, что Веллингтон отступает, и он приказал маршалу Нею отрядить кавалерию для преследования бегущего противника.
   Пять тысяч всадников, выстроенных в долине самим Неем, двинулись вверх по склону холма. Солнце, выглянувшее из-за рваных облаков, засияло на кирасах и касках, лавина стали покатилась вперед, переходя с рыси в галоп, грозя смести на своем пути все живое.
   Их встретили пехотные каре -- ощетинившиеся штыками стены мужества и стойкости британских солдат. Между квадратами артиллеристы с убийственным спокойствием расстреливали мчащихся на них всадников прямой наводкой, лишь в последнюю минуту отходя от пушек, чтобы укрыться в середине каре и снова вернуться к орудиям, когда враг будет отброшен. Второй и третий ряды дружными залпами стреляли через головы опустившихся на колено бойцов, нацеливших на врага штыки, бреши немедленно закрывались, солдаты сменяли павших товарищей, не прекращая прицельного огня по несущимся на них кирасирам и драгунам.
   К шести вечера пал Ле-Э-Сент. У защитников закончились патроны, и французы ворвались на ферму, перебив почти весь гарнизон. Наполеон приказал перетащить туда пушки артиллерийского резерва, усилив огонь по центру британской армии.
   Каре, по которым теперь били французские орудия, смежали ряды, но ни одно из них не дрогнуло перед лицом врага. Кони хрипели и ржали, отказываясь скакать на сияющие штыки, пули разили всадников, и вскоре все пространство между красными квадратами британской пехоты было усеяно громоздившимися друг на друге людскими и лошадиными трупами.
  
   Два с лишним часа продолжался кровавый бой, боеприпасы в непрерывно ведущих огонь каре подходили к концу. Британская стойкость и мужество не оставили солдат, но силы были на исходе.
   В этот момент с востока, от деревеньки Планшенуа, донесся глухой рокот артиллерийской канонады. Корпус Бюлова, подошедший, наконец, к полю битвы, вступил в бой.
   Заняв Планшенуа, Блюхер не только зашел бы в тыл Наполеону, угрожая его резервам, но и отрезал французской армии пути отступления и снабжения. Понимая это, Бонапарт спешно перебросил туда свежий корпус Лобау, еще не участвовавший в сражении. У Блюхера под рукой было всего две пехотные бригады и часть кавалерии принца Вильгельма Прусского, но старый фельдмаршал, не желая дожидаться подхода остальных войск, немедля отправился на рекогносцировку, сопровождаемый двумя эскадронами гусар. Тем временем подтянулась артиллерия, восемьдесят восемь двенадцатифунтовых орудий, и под ее прикрытием прусская пехота обрушилась на французов, не выдержавших яростного натиска и отступивших за Планшенуа.
   Прусские ядра долетали уже до холма, с которого Бонапарт руководил битвой. Наполеон тут же направил в помощь Лобау две бригады Молодой Гвардии с двадцатью четырьмя пушками. Находившаяся возле селения Папелот кавалерия Дюротта развернулась навстречу корпусу Бюлова, и под яростным огнем противника пруссаки вынуждены были отойти.
   Атаку гусарских эскадронов возглавил сам Блюхер. Войцех, наконец обнаживший саблю, следовал за фельдмаршалом, врубаясь в ряды гвардейцев, отбивая штыки клинком, опрокидывая французов под копыта коня, не сбавляя бешеного галопа. Прусская пехота ворвалась в деревню, почти в упор расстреливая неприятеля, и Планшенуа снова перешел из рук в руки.
   Присоединившиеся к Лобау егерский и гренадерский полки Старой гвардии сумели выбить пруссаков из деревни, ворвавшись в нее с двух сторон и ударив в штыки. Узенькие улочки Планшенуа были завалены телами погибших, палисады охватил огонь от зажигательных снарядов французской артиллерии, бой шел на церковном дворе и в самой церкви, где закрепились гвардейские егеря генерала Пеле-Клозо.
   В то же время на севере показались передовые части корпуса фон Цитена. Наполеон, пытаясь поднять боевой дух своих войск, объявил, что это Груши спешит на соединение с главными силами французов. Но эта ложь, впоследствии, вызвала лишь горькое разочарование у солдат, и без того начинавших терять веру в императора.
   В последнем отчаянном порыве император решил бросить в бой резерв -- Среднюю и Старую гвардию. Он лично выстраивал полки перед наступлением и вел их вперед до самого Ле-Э-Сент, где его сменил Ней. Как на параде маршировали грозные усачи в медвежьих шапках, и били барабаны, и знамена развевались на ветру. Ней, под которым только что убили пятую лошадь, вел их вперед с саблей в руке и победа, казалось императору, была так близко.
   Строевым шагов гренадеры и егеря взошли почти на самую вершину холма, но противника все еще не было видно. И только вдали виднелась в пороховом дыму группа всадников, из которой, перекрывая шум битвы, прозвучал грозный голос:
   -- Мейтленд, ваше время! Гвардия! Встать!
   Как легендарные воины, выраставшие из драконьих зубов, перед французскими колоннами возникли тонкие красные линии британских солдат, поднимавшихся из некошеной пшеницы, и дружный залп полутора тысяч мушкетов Браун Бесс встретил наступающих смертельным огнем, сразившим более трехсот ветеранов. Замешательство было полным, ряды Средней Гвардии смялись, залпы один за другим обрушивались на пришедших в смятение французов. Не давая врагу опомниться, гвардейцы Мейтленда бросились в штыковую атаку, сметая неприятеля с холма. Егеря в панике устремились вниз, но англичане, повинуясь приказу, хладнокровно вернулись на свои позиции.
   Подоспевшие к этому часу войска Цитена атаковали дивизию Дюротта у Папелота, а вскоре к нему присоединился прибывший последним корпус Пирха. Завидев это, Блюхер отдал приказ о всеобщем наступлении Нижне-Рейнской армии, и корпус Бюлова с новыми силами ринулся на врага, засевшего в Планшенуа. Дом за домом очищали пруссаки деревню от яростно сопротивляющихся гвардейцев Наполеона, приклады скользили в мокрых от крови руках, штыки погнулись от ожесточенных ударов, пороховой дым ел глаза, крики бойцов и стоны умирающих неслись к затянутому свинцовыми облаками небу.
  
   Эскадрон налетел на выбитого из Планшенуа врага, кромсая, рубя, топча копытами, сметая все на своем пути, гоня противника перед собой к потерявшей всякое подобие боевого порядка обезумевшей от ужаса армии.
   В беспорядочной свалке Войцех, отчаянно ругаясь, едва разбирая своих и чужих, не размениваясь на хитрые финты и приемы, рубил направо и налево, стараясь только не отставать от несущегося плотной стеной эскадрона. Удар уланской пики пришелся ему в руку, чуть повыше локтя, и он, не удержавшись в стременах, кубарем полетел из седла, крепко приложившись затылком о предательский камень, торчавший из густой травы на заднем дворе какого-то полуразрушенного домишки. Гусары пронеслись вперед, и Йорик, оставшийся без седока, тихо заржал и ткнулся носом в щеку Шемета.
   Из темноты выплыли несущиеся по небу густые облака, темно-синие, в золотых обводах заходящего солнца. В бескрайнем великолепии их причудливых нагромождений Войцеху чудились старинные замки, летящие на сияющих крыльях кони, и что-то еще, забытое, но невероятно важное, далекий сон, неясная мечта. Облакам не было дела до людей, убивающих друг друга на пропитанной кровью земле, прекрасные в своем равнодушии, они любили только ветер, и солнце, и свою свободу.
   -- Размечтался, как последний дурак, -- сердито сказал себе Войцех, наспех перетягивая платком раненую руку, -- вставай, черт бы тебя побрал. Вставай и дерись.
   Йорик встретил это решение радостным ржанием, и они снова понеслись вперед, догоняя эскадрон.
  
   На холме Веллингтон поднялся в стременах и трижды махнул шляпой, командуя общее наступление. Весь день герцог носился под пулями и ядрами, появляясь в самых опасных местах, призывая и подбадривая, щедро делясь с солдатами своим хладнокровием и выдержкой. Его конь, игреневый жеребец Копенгаген, гордо держал голову, словно сознавая, что носит на себе великого полководца, от чьего слова сейчас зависит судьба миллионов людей, не только на поле битвы, но и во всей Европе.
   Медленно двинулись вперед измотанные тяжелыми боями войска, британцы и немцы, голландцы и бельгийцы, пруссаки и брауншвейгцы шли в последнюю атаку, и Наполеон, бросив свою разгромленную армию на произвол судьбы, бежал, чтобы больше уж никогда не подняться, утопив в грязи не только императорскую корону, но и честь Франции.
   В этот день звезда, в которую верил Наполеон, закатилась навсегда, и для мира взошла другая заря, на целый век сделавшая Англию не только владычицей морей, но ведущей силой Европы. Веллингтон доказал, что британское хладнокровное мужество и верность долгу стоят большего, чем яростный натиск завоевателя, непоколебимая стойкость может противостоять самому жестокому напору, а верность слову выигрывает битвы. Здесь, на холмах Мон-Сен-Жан, он снова напомнил миру, что границы Британии -- берега ее врагов.
   Здесь, в отбитой у неприятеля деревне Белль-Альянс, Веллингтон и Блюхер встретились, наконец, как победители, и пожали друг другу руки, и последний луч летнего солнца сверкнул из-за черных туч, затянувших вечернее небо.
   Одно на всех
  
   К десяти вечера распогодилось, молодая луна и отблески догорающих пожаров осветили усеянное телами поле битвы. Кое-где еще гремели выстрелы, отдельные части Старой Гвардии отходили с боем, в плотных, ощетинившихся штыками каре, унося императорских орлов. Темные силуэты пробирались между нагромождениями трупов, останавливаясь, нагибаясь к земле -- свои ли, французы ли, кто их разберет? У Войцеха, вернувшегося на дежурство при прусском главнокомандующем, во рту набегала горькая желчь при взгляде на мародеров. Веллингтон тоже глядел в ту сторону, хмуря высокий лоб.
   Короткая передышка в Белль-Альянс едва оставила гусарам время обтереть взмыленных коней и выпить по порции джина, которым щедро поделились англичане. Блюхер рвался лично возглавить преследование бегущего неприятеля, но Гнейзенау убедил старого фельдмаршала беречь силы и сам повел вперед уставшие, но все еще горевшие боевым задором прусские части. Британцы остались на месте, взяв на себя помощь раненым и последний долг мертвым.
  
   Дороги заполнились толпами беглецов, лошадьми и повозками, теснившими и давящими друг друга в слепом ужасе, рвущимися вперед, подальше от хищного рева прусских боевых труб, барабанной дроби, мерного топота марширующих ног, гулкого отзвука копыт, заполнивших всю равнину. Подальше от штыков и сабель, от выстрелов в спину, от безжалостного врага, рвущегося отомстить за Линьи, за Аустерлиц, за Йену, за позор Парижского мира и Венского конгресса.
   Черная смерть летела за ними по пятам под бледным серпом юного месяца, и они не смели оглянуться на нее ни через левое, ни через правое плечо. Быть беде, быть беде, -- стонала под тысячами подков земля, и солдаты бежали вперед, сломя голову, бросив оружие, бормоча на ходу молитвы равнодушным и пустым небесам.
   Пехота шла по дорогам под барабанный бой, конница летела сквозь поля, втаптывая еще не созревшие колосья в мягкую землю, и мертвенный свет луны сиял на окровавленных клинках, вздымавшихся для удара, и падающих, как нож гильотины, как топор палача, как последний приговор войны.
  
   Рука, перетянутая платком, отчаянно болела, рукав доломана отяжелел от сочащейся крови, голова кружилась, то ли от слабости, то ли от ненависти к врагу. Месяц наливался алым, темная земля морщилась под копытами от боли, сабля свистела в руке, рассекая ночную тьму, с всхлипом вгрызаясь в человеческую плоть, рубя и кромсая ее, как тушу на бойне.
   Увлеченный погоней Войцех уж давно отбился от эскадрона, Йорик несся по брюхо во ржи, догоняя одиноких беглецов, думавших спасти свои жизни в стороне от всеобщего столпотворения. Впереди замаячили темные фигуры -- десяток, не меньше, но гонимый жаждой крови Войцех пришпорил Йорика, стремительно приближаясь к остановившимся при звуке погони французам.
   -- Мы сдаемся, господин офицер! -- пожилой гренадер поднял руки, отбрасывая ружье. -- Пощадите!
   Его товарищи не спешили расстаться с оружием, видно, надеясь, что одинокий всадник даст им уйти. Войцех прошел сквозь сбившихся в кучу французов, как мясницкий топор сквозь мякоть, сабля разрубила меховую шапку гренадера, на землю посыпались пальцы, прикрывшие голову от удара, тело мешком осело к ногам Йорика.
   -- Он один, один, чего вы боитесь? -- выкрикнул молодой солдат, бросаясь к коню с штыком наперевес.
   Шемет поднял Йорика на дыбы, штык прошел под мягким конским брюхом, тяжелые копыта обрушились на грудь солдата. Его товарищи в отчаянном порыве бросились к нему, и Войцех вылетел из седла с саблей в руке, рубанул сплеча ближайшего противника, хлопнув Йорика по крупу раненой рукой.
   Боль пронзила его от локтя до плеча, но ярость приглушила ее и смертельным вихрем закружила в безмолвном танце. Лишь сабля звенела о штыки и солдатские тесаки, и наседавшие враги падали один за другим, и горячие фонтаны хлестали из глубоких ран, заливая лицо и руки Войцеха, воспламеняя его все больше, и глаза засияли восторгом, и счастливая улыбка расцвела на бледных губах, и вкус вражеской крови пьянил, как старое вино.
  
   -- Он мертв уже три раза, парень, -- хриплый голос ворвался в алую мглу, возвращая Войцеха в мир живых, -- присядь, отдохни.
   Голос говорил по-немецки, но акцент был не французский, Войцех сразу и не сообразил, какой именно. Он опустил саблю, и тонкая струйка крови полилась в землю рядом с сапогом. Рукава доломана ниже локтя насквозь промокли, на губах запеклась густая корка, открывшаяся рана жгла огнем.
   -- Вы где? -- Шемет вытер саблю обрывком французского мундира, огляделся. -- Вы кто?
   -- Сержант Хью Мак-Грегор, Колдстримский гвардейский, -- говоривший, пошатываясь, встал, и Войцех разглядел высокий силуэт в длинных рейтузах, с широкими плечами, обтянутыми красной курткой, и со встрепанными волосами. Луна светила сержанту в спину, и лица его было не различить.
   -- Как вы здесь оказались? -- недоверчиво спросил Войцех, переходя на английский.
   -- Бог его знает, -- пожал плечами Мак-Грегор, -- я даже не знаю, где это "здесь". Выпить не найдется?
   -- Не уверен, -- вздохнул Войцех, -- я, кажется, потерял коня.
   Он свистнул, и Йорик, недовольно фыркая, выступил из темноты, обнюхал хозяина и положил теплую морду ему на плечо, в знак прощения.
   В седельной сумке, кроме кожаной фляги с коньяком, отыскалась пара сухарей и кусок твердого сыра. Костер разводить не решились, несмотря на пробиравшую до костей сырость, пшеница, подсушенная огнем, могла вспыхнуть в любой момент.
   -- Умылся бы ты, парень, -- сержант приложился к фляге и вернул ее Войцеху, -- рожа в крови, чисто вампир, глядеть на тебя страшно. И рубил ты их, прямо тебе скажу, так, что меня дрожь пробрала, а я, парень, не робкого десятка, трусов в Колдстримский гвардейский не берут.
   -- Лейтенант Особого Гусарского Эскадрона Шемет, -- представился, наконец, Войцех, -- я от своих отбился, и...
   Он замолчал, не желая еще больше пугать случайного товарища. Мак-Грегор, так кстати оказавшийся в поле, вернул его из темных глубин безумия, из-за алой черты, которую Войцеху до сих пор переходить не доводилось.
   "Мне нравится убивать, Исаак, -- горько подумал он, -- теперь нравится. Войдем в Париж, и я больше никогда не возьму в руки оружия. До самой смерти. Клянусь".
   Войцех отыскал в сумке флягу с водой, кое-как оттер лицо смоченным подолом рубахи, прополоскал рот, сплюнул. Железный привкус все еще стоял во рту.
   -- Да ты, никак, ранен, парень, -- заметил Мак-Грегор, разглядывая грязный платок, стягивавший рукав доломана выше локтя, -- и кровь сочится. Сам перевязывал?
   -- Сам, -- кивнул Войцех, -- что, заметно?
   -- Слепой углядит, -- ухмыльнулся сержант, -- дай-ка я, приятель. Не то кровью изойдешь, а нам еще своих искать. Ты не знаешь, где мы?
   -- Понятия не имею, -- покачал головой Войцех, -- на север ехать надо, не заблудимся. Вот далеко ли, этого я не знаю. Ты-то как здесь, сержант? Ваши все там остались, на поле, мертвецов хоронят.
   -- Меня француз по голове прикладом приложил, когда мы ворота Угомона закрывали, -- вздохнул Мак-Грегор, -- ребята там остались, а меня наружу вынесло. Ну, и потащили меня, видать, на допрос. А допросить не успели, я без чувств валялся, в обозе. Очухался я, когда телега покатила куда-то. Французский-то я знаю плохо, не сразу сообразил, что они драпают. А про меня забыли, как пить дать. Ну, я с телеги тихонечко скатился и пополз. Руки-то мне связали, ноги тоже. Уже в поле нашел мертвого драгуна французского, его саблей веревки перепилил. Голова, к чертям собачьим, все еще раскалывается. Но жить буду.
   -- Будешь, -- усмехнулся Войцех, -- дожевывай сухарь и поехали отсюда. Йорик и двоих вывезет, если шагом.
   Он вгляделся в открытое лицо с пронзительными голубыми глазами под копной темных рыжеватых волос и тихо добавил.
   -- Спасибо тебе, сержант.
   Далеко они не уехали. Через час Мак-Грегор чуть не соскользнул с конского крупа, снова лишившись чувств. Войцех еле успел остановить Йорика, стащил сержанта на землю. Под расстегнутой красной курткой обнаружилась уже начинавшая чернеть рана от мушкетной пули. О ней Мак-Грегор, описывая свои заключения, даже не заикнулся. Чертыхаясь и скрипя зубами, Шемет промыл рану коньяком, перевязал снятой с себя разорванной рубахой, укрыл плащом. Мак-Грегор очнулся, снова хлебнул коньяку и, тихо посапывая, уснул. Будить его Войцех не стал, в надежде, что утром они доберутся до своих вернее, и прилег рядом, глядя в бездонное черное небо, усыпанное крупными звездами.
  

***

  
   Звезды неслись навстречу, выныривая из редких пушистых облаков, подсвеченных разрезанной пополам луной. Ветер, ледяной и колкий, развевал за спиной белый шелковый шарф, трепал выбившуюся из-под кожаного шлема прядку волос, звенел в расчалках. Деревянный пропеллер мерно напевал веселую песенку. "Пилот молодой умирает, механики все собрались..."
   Ньюпор накренился влево, и Шемет пошел в боевой разворот, сворачивая к вражеской позиции. До рассвета оставался час, но боши уже подняли в воздух аэростаты, готовясь к утреннему артобстрелу. Наблюдатели все еще не забрались в корзины, даже в бинокль британские позиции в такой темноте было не разглядеть. Войцех ухмыльнулся, положив затянутую в перчатку руку на гашетку Льюиса. Его не ждали.
   Шум мотора далеко разносился в предутренней тишине, и навстречу Ньюпору из облака неожиданно выскочил Альбатрос. Войцех чертыхнулся, он привык к тому, что ночь -- его время, и к воздушной дуэли не готовился. Серое облако с громким хлопком распустилось у правого крыла -- Арчи тоже не дремали. Войцех потянул ручку, набирая высоту. Лучи прожекторов зашарили по ночному небу, пытаясь поймать Ньюпор в перекрестье, но Войцех и в лунном свете видел ярко-желтые крылья Альбатроса, уже заходившего ему в бок.
   Шемет бросил Ньюпор в пике, но Альбатрос завис на хвосте, и узкий луч прожектора, установленного перед втулкой винта, прочертил темноту, нащупывая крыло. Войцех снова рванулся вверх, прячась в набежавшем облаке. Потерявший его гунн повернул к аэродрому, в надежде заманить противника под огонь зенитной батареи. Но Ньюпор уже вынырнул из белесого тумана, и зажигательные пули, предназначенные для аэростата, яркими пчелами прочертили ночь...
  
   ... пылающую пожаром под крыльями Фоккера. Герника, стертая с карты Басконии три дня назад бомбардировщиками легиона "Кондор", медленно догорала, камни крошились и плавились, обугленные трупы так и остались лежать среди руин.
   Из серебристого облака показались три черные тени, темнее ночного неба, направляющиеся к Бильбао, столице Страны Басков. Дорнье летели низко и неторопливо, полночные стервятники, несущие смертельный груз к осажденному городу. Войцех прибавил скорость, догоняя бомбардировщики, и первая же очередь четырех Виккерсов пришлась в бензобак летящего посередине Дорнье. Самолет вспыхнул огненной бабочкой, закружился, рассыпался фейерверком сияющих алых звезд.
   Двое других рванулись в стороны, уходя от ночного охотника. Пулеметчики, наконец, проснулись, и Фоккер едва не попал в перекрестье трассирующих пуль, но вовремя ушел в правый вираж. Войцех пошел в пике, набирая скорость, сделал боевой разворот навстречу врагу, но в последний момент передумал.
   "Заходи со стороны солнца". Иммельман вывел его на параллельный курс, выше ослепленных ночью Дорнье, и Фоккер хищной птицей ринулся вниз, оставляя за спиной Солнце Бессонных. Виккерсы прошили кабину, стекло разлетелось лунными брызгами, и Дорнье ушел в штопор, когда летчик ткнулся лицом в панель управления. Войцех довольно улыбнулся, и вышел в боевой разворот. Трое за один вылет -- хороший счет...
  
   ... но в сентябрьском небе Дорнье тучей воронья, а боезапас не израсходован и наполовину. Звено развернулось над морем, Харрикейны один за другим устремились ввысь, в заоблачную голубизну.
   -- Бандиты на двенадцать часов! Как слышите? Повторите! Бандиты на двенадцать часов!
   -- Войтусь, что он сказал?
   -- Лети прямо, не сворачивай. Как завидишь гунна -- стреляй.
   -- Прекратите щебетать по-польски в эфире! Бандиты на двенадцать часов, повторите приказ!
   -- Войтусь, он нас учит летать?
   -- Похоже.
   Харрикейны дружно спикировали, влетая в золотую сетку трассирующих пуль. Слева их нагнала эскадрилья Спитфайеров, один за другим уводя Мессершмитты прикрытия в бои на виражах. Шемет стиснул зубы, но с курса не свернул. Их цель -- закрыть небо, заслонить Лондон стальными крыльями, спасти и уберечь.
   Прямо и вперед, что может быть проще? Не летай по прямой... Нет, сегодня этот совет не пригодится. Подлетай ближе, бей точнее. Вот это -- в самый раз.
   Войцех нажал гашетку в тот миг, когда стеклянная кабина Дорнье заслонила небо почти целиком, четыре двадцатимиллиметровые пушки Испано-Суиза ударили бомбардировщику в лоб, и Шемет чуть не в последнюю секунду разошелся с горящим самолетом на встречном курсе, заложив крутой вираж.
   Харрикейн тряхнуло. Мессершмитт завис на хвосте, очередь задела крыло, и Войцех с чистой совестью начал набирать высоту. Самолет у врага был, несомненно, получше. Но исход боя зависит от пилота...
  
   ... даже если все, что ему предстоит сделать сегодня, это кружить и кружить над рыжими и зелеными квадратами земли, создавая "превосходство в воздухе" одним своим присутствием.
   Диспетчеры аэродрома в Лусаке оказались на удивление разумными ребятами, ни один МИГ ВВС Замбии так и не поднялся в воздух. Бомбардировщики уже вышли на позицию. С высоты Канберры казались игрушечными, а лагерь террористов -- кучкой детских кубиков. Первый же взрыв разрушил иллюзию, крохотные фигурки, мечущиеся между горящих обломков зданий, даже отсюда выглядели вполне живыми людьми. Если можно считать людьми тех, кто взрывает супермаркеты, нападает по ночам на мирные деревни и фермы, сбивает гражданские самолеты, расстреливая на земле выживших пассажиров.
   Войцех вгляделся пристальнее, и происходящее стало ближе и ярче. Ребята справлялись прекрасно. Тех, кого не настигла кара с небес, добивали наземные части -- из буша показались Скауты Селуса и отряд Легкой пехоты. Войцех отстраненно наблюдал, как бойцы методично зачищают территорию.
   Движение на дороге, ведущей к лагерю, привлекло внимание Шемета. Танк Т-54 неторопливо полз вперед, сопровождаемый парой бронетранспортеров.
   -- Охуительно прекрасно! -- Войцех стиснул зубы и на свой страх и риск нарушил режим радиомолчания. -- Зеленый лидер, я -- Охотник-три. Вижу танк. Прошу разрешения на снижение.
   -- Охотник-три, снижение разрешаю, -- голос в шлемофоне звучал уверено и спокойно, -- разнеси его ко всем чертям, парень.
   Хокер Хантер ястребом заскользил вниз, ракеты SNEB рванулись из-под крыльев стремительными гадюками, и танк, на мгновение скрывшийся в огненном облаке, остановился в клубах дыма. Экипаж, едва различимый сквозь густую черную завесу, полез наружу, но Скауты Селуса, выскочившие из ближайших зарослей акации завершили за Войцеха начатое.
   Оставались еще БТР, и Шемет, наводя пушки, пошел на второй заход...
  
   ... сбрасывая скорость и кренясь на левое крыло. Фалькон заскользил по спирали, закружился, входя в штопор. Войцех медленно отклонил рули направления, останавливая вращение, отвел ручку управления от себя. Самолет выровнялся, и Шемет снова начал набирать высоту.
   -- Хорошо запомнил? Повторить сможешь?
   Паренек, сидящий в задней кабине учебного F-16, наверное, кивнул, потому что ответа Войцех не дождался.
   -- Курсант Новицкий, вопрос понятен? -- строгим официальным тоном спросил Войцех. И уже мягче добавил. -- Повторять или не надо?
   -- Вопрос не надо, -- смущенно ответил курсант, -- а вот штопор... Можно и повторить, пан поручник.
   -- В другой раз, -- вздохнул Войцех, -- время вышло, к обеду опоздаем. Есть хочешь?
   -- Как волк, -- признался Новицкий, -- я от волнения всегда есть хочу.
   Он засопел в шлемофон, явно собираясь с духом.
   -- Можно вопрос, можно, -- усмехнулся Войцех, -- не робей, курсант.
   -- У пана поручника, фамилия, вроде, польская. А служит пан в американской армии. Нет, это хорошо, что они нам инструктора, который по-польски говорит, прислали. Но почему там, а не дома? Пан поручник ведь поляк?
   -- Я -- литвин, -- привычно ответил Войцех, -- и, наверное, уже американец. А небо, курсант, оно одно на всех.
  

***

  
   Мак-Грегор тронул его за плечо, и Шемет подскочил, как ошпаренный. Сон стремительно таял, названия и имена, которые казались такими понятными и знакомыми, улетучивались из памяти быстрее ночного тумана под ярким июньским солнцем.
   -- Сержант? -- Войцех с беспокойством оглядел спутника. -- Ты как?
   -- Неплохо. -- Мак-Грегор потянулся, поскреб в затылке. -- Приснится же такое. Дом, вроде мой, а вроде и не совсем. И Мэгги. Эх, хороша чертовка. Может, и вправду женюсь, когда вернусь. Такое, скажу тебе, вытворяла...
   Сержант подмигнул Войцеху и поднялся на ноги.
   -- А тебе что снилось? -- с ухмылкой, спросил он. -- Невеста, никак? Ты улыбался во сне. Жаль было будить, но ехать надо.
   Войцех попытался вспомнить сон, но от него уже почти ничего не осталось.
   -- Небо, -- тихо ответил он, -- мне снилось небо.
   Июльские ночи
  
   Наполеон умчался в Париж, в надежде собрать новую армию. Корпус Груши, не принимавший участия в Ватерлоо, сумел ускользнуть от преследования союзников, из Вандеи возвращались части, подавившие роялистский мятеж. Бонапарт рассчитывал, присоединив к этим войскам Национальную гвардию и объявив новую мобилизацию, поставить под ружье не менее трехсот тысяч человек и с этими войсками вновь выступить против Веллингтона и Блюхера.
   Но Франция устала воевать. Прослышав о планах императора распустить Национальное собрание и объявить военную диктатуру, депутаты провозгласили палату нераспускаемой. Из добровольного отшельничества вернулся маркиз де Лафайет, пламенный революционер, герой Войны за Независимость Соединенных штатов, один из немногих влиятельных людей, не запятнавший свое доброе имя службой империи или монархии.
   Лафайет призвал депутатов требовать отречения императора, чтобы спасти Францию от нового кровопролития. Войска союзников, почти не встретив на своем пути сопротивления, стремительно приближались к Парижу. Двадцать второго июня Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына. Это была пустая формальность, четырехлетний наследник находился в Австрии, под опекой своего деда, и на трон Франции его никто возводить не собирался.
   Седьмого июня Блюхер и Веллингтон без боя вошли в Париж с двух сторон. Оставшиеся войска отступили за Луару, Наполеон выехал в Мальмазон, небольшой замок на берегу Сены, где жила после развода Жозефина, и где она умерла вскоре после отплытия бывшего супруга на Эльбу.
   Непримиримый Блюхер требовал расстрела Наполеона, но Веллингтон урезонил соратника, напомнив, что такие решения в компетенции правителей, а не полководцев. Бонапарт тем временем попытался покинуть Францию, но море патрулировали британские корабли, и, в конце концов, отрекшийся император сдался капитану Мейтленду, в надежде получить убежище в Англии.
   На трон снова взошли Бурбоны. Наполеон, рассчитывавший на милость англичан, получил ее в полной мере. Ни расстрел, ни виселица ему не грозили. Дни свои бывший властитель Европы закончил на острове Святой Елены, диктуя своему секретарю, Луи Бурьену, мемуары, в которых винил в своих бедах и поражениях всех -- Груши, Веллингтона, Блюхера, Лафайета, погоду и судьбу, но только не себя.
   Война закончилась, но союзники не спешили покинуть Париж. Сто пятьдесят тысяч солдат разместились в городе, превратив его в военный лагерь. Палатки стояли на Елисейских полях до самой Триумфальной Арки, на газонах у Собора Парижской Богоматери и в Булонском лесу. Войска пришли сюда не на отдых, в Париж съехались дипломаты и главы союзных держав, чтобы окончательно закрепить решения Венского Конгресса и подписать новый мирный договор.
  
   Эскадрон вошел в город утром, но Войцеху пришлось ждать почти до полудня, пока граф Ностиц, адъютант фельдмаршала, нашел время подписать ему увольнительную. Наскоро отряхнув дорожную пыль и препоручив Йорика заботам фон Таузига, Войцех полетел в Пасси. Маришка, едва завидев его в дверях, радостно взвизгнула и потащила за руку в гостиную, развернулась, взметнув юбки, и умчалась к соседке чаевничать.
   На этот раз Линуся была в белом. На бледном, исхудавшем лице глаза, обведенные синеватыми тенями, сияли черными алмазами, пунцовые губы пересохли от волнения, коротко остриженные смоляные кудри блестящими кольцами ложились на упрямый, гордый лоб, сквозь белую тонкую кожу шеи просвечивала трепещущая синяя жилка, точеные руки нервно сжимали подол кисейного платья. Каролина ждала его, прослышав о входе пруссаков в Париж, и успела принарядиться, но в глазах плескалась тревога. Весь ее вид говорил о том, что она только недавно оправилась от тяжелой болезни, наложившей на ее красоту особый отпечаток, болью сжавший сердце Войцеха.
   Войцех порывисто шагнул вперед, но в полушаге остановился, бессильно уронив протянутые к ней навстречу руки. Груз вины, оставленный в Вене, обрушился на его опустившуюся голову.
   -- Виноват я, Линуся, -- не поднимая взгляда, но твердо и отчетливо выговорил он, -- убей, виноват. Если ты...
   -- Молчи, молчи, -- рука, зажавшая ему рот, дрожала, -- слушать не стану, знать не хочу. Не было ничего, слышишь? Я ждала тебя, и ты пришел. Все остальное не в счет.
   Войцех сделал еще шаг, и Линуся упала в его объятия, уткнувшись лицом в грубое сукно доломана, пряча заблестевшие слезами глаза.
   -- Какая ты красивая, -- шепнул Войцех в самое ухо, шевельнув теплым дыханием короткие завитки, -- я думал, что помню, а оказалось -- забыл.
   -- А я думала, ты на меня и глядеть теперь не захочешь, -- Линуся подняла лицо, взглянула ему в глаза и улыбнулась, -- волосы они мне обрезали, когда я в горячке лежала.
   -- Мне нравится, -- Войцех осторожно погладил непокорные кудряшки, -- очень.
   Он крепче прижал Линусю к себе, и они долго молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга, к биению стучащих в такт сердец, к тихому шороху кисеи о сукно, согреваясь бережным теплом объятий.
   Это тепло смыло и вину, и сомнения, и долгую одинокую тоску, медленно накаляясь до невыносимого жара, кровь закипела, и Войцех, виновато улыбнувшись, плотнее прижался к бедру Линуси, и она подняла голову, подставляя губы для поцелуя, и он, захлебнувшись желанием, подхватил ее на руки и понес в спальню.
  
   С помолвкой Войцех заторопился, уже через три дня устроив небольшой прием на квартире у Витольда. Гостей много не набралось, Дитрих, Вилли, мадам Тереза, сердобольная соседка, просидевшая у постели занемогшей Каролины две недели. Свадьбу пришлось отложить. Ждали Жюстину из Мединтильтаса, Клару с Гансом из Брюсселя, Исаака из Берлина. Шемет, по давней традиции, представил невесту офицерскому собранию полка и заручился полным одобрением боевых товарищей, поставивших свои подписи под его просьбой о разрешении на брак.
   На этот раз Блюхер так легко его в отставку не отпустил. Курьеры фельдмаршалу были не совсем без надобности, но держать на этой должности графа Шемета стало непростительным расточительством. Не преуспев в поимке Бонапарта для расстрела и не получив запрошенной контрибуции с Парижа, Блюхер всецело предался единственному своему начинанию, получившему полную поддержку союзников -- возвращению награбленных наполеоновскими войсками художественных ценностей. Наслышанный о бурной деятельности лейтенанта Шемета по борьбе с работорговлей фельдмаршал настоял на включении графа в комиссию по реституции при горячей поддержке лорда Каслри, прибывшего в Париж на помощь к Веллингтону.
   Из Лувра в Италию, Германию и Австрию вернулись тысячи статуй и картин. Куратор музея, Доминик Денон, главный расхититель художественных ценностей во время войны, в знак протеста ушел в отставку. Списки похищенного занимали в архивах целые тома, и Войцех проводил утренние часы, то глотая бумажную пыль, то любуясь шедеврами старых мастеров, наблюдая за их упаковкой и отправкой.
   Это занятие имело весьма неожиданные, но приятные последствия. Войцех свел знакомство с известным аукционистом и хозяином картинной галереи мсье Журденом и, случайно разговорившись о книжной миниатюре, показал ему закладки, расписанные Каролиной. Журден весьма заинтересовался оригинальным и изысканным стилем художницы, и Линуся немедля получила заказ на иллюстрации к проспекту благотворительного вечера. Заказ пришелся как нельзя кстати, накануне невеста чуть не выставила Войцеха из дому, когда он посмел заикнуться о том, что ей не обязательно ждать до свадьбы, чтобы купить себе новую шаль.
  
   В ожидании знаменательного события Шемет въехал в меблированные комнаты в том же Пасси. Его вдруг одолела неудержимая тяга к соблюдению светских приличий и защите доброго имени пани Жолкевской от малейшей тени подозрения. Каролина смеялась, но Войцех упрямо стоял на своем. Чем больше он убеждался, что в любви не может быть ни долга, ни обязательств, лишь обоюдное желание дарить счастье и вместе преодолевать невзгоды, тем ревнивее оберегал дела сердечные от любопытного взгляда света. Он бы и в окна к Линусе лазил, если бы они не выходили на тихую, но не безлюдную улочку, делая черный ход гораздо более надежным путем к еженощным свиданиям.
   Зато днем и по вечерам они могли видеться сколько угодно. На прогулки в Булонский лес или по Гентскому бульвару их сопровождал Витольд, а если он был занят, то мадам Тереза. Днем обедали у Риша или в Кафе-де-Пари. Ложу в Опере Войцех снял на имя Мельчинского, чтобы иметь возможность сидеть рядом с Линусей. Стараниями Войцеха генерал Мельчинский с сестрой получали приглашения на светские рауты, балы и вечера в офицерском собрании кавалерийского полка, и Линуся по утрам трудилась над рисунками, не покладая рук, чтобы оплатить заказанные в кредит платья.
   Клара и Ганс приехали на неделю позже, чем ожидалось. Войцех поехал встречать дилижанс в наемном ландо, чтобы отвезти друзей в отель, и попросил кучера помочь ему вынести друга из экипажа. К немалому удивлению и еще большему восторгу Шемета, Ганс чуть ли не спрыгнул с подножки, и галантно протянул руку смущенно улыбающейся своей неповоротливости Кларе.
   -- Я же сам видел! -- Войцех протер глаза, покачал головой. -- Ну-ка, пройдись.
   -- В мазурке мне тебя не переплясать, -- усмехнулся Ганс, -- но для вальса сгожусь. Вот только Клерхен дождусь, ей еще месяц с лишком танцевать не придется.
   -- И кто же сотворил такое чудо? -- Войцех старался, чтобы вопрос прозвучал небрежно и беззаботно, но тревога охватила его при воспоминании о черной карете.
   -- Мистер Джеймс Поттс из Чесли, -- Ганс похлопал себя по ноге, и дерево отозвалось мягким стуком, -- колено сгибается, лодыжка тоже. Я уже почти освоился. Меня лорд Аксбридж надоумил, мы в Брюсселе познакомились, когда к доктору на перевязку ходили. У него такая же.
   -- Есть чем гордиться! -- фыркнула Клерхен и горестно возвела глаза к небу. -- Мой муж -- сноб.
   -- Конечно, есть, -- едва сдерживая смех, ответил Ганс, -- пусть Аксбридж гордится, что у него такая нога, как у твоего мужа. Больше ему гордиться нечем, такой жены у него нет.
   -- Еще и льстец, -- Клара потрепала Ганса по щеке, -- но уж какой есть, теперь никуда не денешься, герр Эрлих-Леттов. И о танцах даже не думай, пока снова в седло не сядешь.
   -- Так точно! -- Ганс щелкнул каблуками и направился к ландо.
  
   Дни полетели быстрее, солнце припекло жарче, парижане побогаче разъехались из города, но Войцеха не донимали ни жара, ни уличная толчея, ни тяжелые запахи придорожных канав. По утрам он с головой уходил в работу, днем предавался веселью, а по ночам просто был счастлив.
   Линуся расцветала с каждым днем, хорошея на глазах, и Войцех всякий раз удивлялся, что это вообще возможно, ему казалось, что дальше уж некуда, что любить крепче и жарче нельзя, что сердце переполнено до краев. Но каждый взгляд, каждый поцелуй убеждал его в обратном, все новые радости открывались ему, и он щедро делился ими с Линусей, воздававшей ему сполна.
  
   -- О чем задумался? -- спросила Линуся, целуя его в покрытый испариной лоб.
   -- Дни считаю, -- заговорщически улыбнулся Войцех, -- семь. Через семь дней мне больше не придется об этом думать.
   -- О чем?
   -- О последствиях, -- вздохнул Войцех.
   -- Но ты же не хотел...
   -- К черту! -- Войцех сгреб ее в охапку и жарко зашептал в самое ухо, -- не хотел, а теперь хочу. Только бы до свадьбы дотерпеть, а там...
   -- Сына хочешь? -- Линуся зарделась, опустила глаза. Говорить о самом сокровенном она все еще иногда стыдилась.
   -- Сына. И дочку. И...
   Войцех задумался.
   -- Нет, хватит, наверное. Ну, разве что случайно, значит, так тому и быть.
   -- Но это же опять придется терпеть, -- Линуся запустила пальцы ему в волосы, и Войцех сладко потянулся от любимой ласки, -- всю жизнь.
   -- Что-нибудь придумаем, -- улыбнулся Войцех, -- иди ко мне, родная, и поцелуй меня.
  
   Тонкий луч месяца пробился сквозь неплотно задернутые шторы, зашарил по комнате, скользнул по векам. Зверь потянулся с тихим рычанием, приоткрыл глаза, отмахиваясь от надоедливого гостя. Луч не унимался, серебристыми искрами вспыхивал на сомкнутых ресницах, дразнил и тревожил. Зверь заворчал, принюхался, выглядывая из берлоги, из темных глубин, где он спал, вдоволь наглотавшись крови, почти месяц.
   Голод еще не жег нестерпимым огнем, не выворачивал внутренности наизнанку, но тихо скребся мягкой лапой, напоминая о себе. Напоминая о горячих фонтанах, заливавших лицо и руки, запекавшихся коркой на губах, о запахе железа и соли, о мягкой податливой плоти под железным когтем в хрупкой человеческой руке.
   Женщина спала, голова ее откинулась влево, чуть влажные черные завитки оттенили натянувшуюся на шее кожу, синюю жилку, бьющуюся чуть ниже маленького порозовевшего уха, в ямочке под ключицей в лунном свете жемчужиной блеснула капелька пота.
   Зверь глухо зарычал, голод наполнил пасть горячей слюной, побежавшей из уголка человечьего рта, капля упала на плечо, обнаженное сбившейся сорочкой. Женщина не проснулась, лишь улыбка озарила ее спокойное, счастливое лицо. Запах ее крови зверь чуял даже сквозь кожу.
   Рычание стало громче, из-под вздернувшихся губ блеснули ослепительно белые зубы. Голод и ярость заслонили собой весь мир, и месяц неистово заплясал в черном июльском небе.
   Крылья
  
   Медленно, очень медленно Войцех дотянулся до рейтуз, завалившихся между креслом и стеной, едва осмеливаясь дышать, нашарил под кроватью сапоги и, неся их в руках, на цыпочках выбрался в кухню, откуда дверь вела на черную лестницу. Доломан остался в прихожей, где на сундуке, покрытом периной, спала Маришка, и за ним он пойти не решился. Одевался он уже на лестнице, торопливо натягивая рейтузы дрожащими руками.
   Домой Шемет пробирался короткими рывками, от дома к дому, от тени к тени, прислушиваясь к колотушкам ночных сторожей и торопливым шагам загулявших прохожих. Нижняя рубаха, небрежно заправленная в рейтузы, белела в ночи, как флаг сдающегося в плен отряда, сапоги, надетые на босу ногу, предательски скрипели.
   Взбежав на второй этаж и торопливо заперев за собой дверь, Войцех выбросил ключ в приоткрытое окно и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Только теперь он решился перевести дух и обдумать свое положение.
  
   Сегодня ему повезло. Безумие отступило, зверь уполз в темную берлогу, огрызаясь и скуля, под напором железной воли человека. Надолго ли? Этого Войцех не знал. Ясно было одно: все может повториться в любой момент -- через час, через день, через десять лет.
   Переждать, сделать вид, что ничего не случилось, понадеяться, что обойдется? А если нет? Если зверь возьмет верх? На кого упадет его голодный взгляд? На Линусю, на Тадека, на чужого, незнакомого человека? Как бы там ни было, допустить этого нельзя.
   Уехать, затаиться? Можно жить в глуши, вдали от людей, возделывая свой садик у одинокого домика, добывая пищу в поте лица. Но что толку в такой жизни? Да и уверенности в том, что так можно избежать опасности, нет. Безумцы хитры и коварны. Настанет день, когда он может убедить себя в том, что все позади, вернуться, упасть к ногам Линуси, умоляя о прощении. Зверь может использовать его в своих целях, чтобы подобраться к желанной добыче.
   Выход был только один, и он с самого начала это знал. Но признать это оказалось невыносимо трудно. Еще несколько часов назад он жил надеждой на счастье, мечтал, строил планы, готовился к долгой жизни, полной радостных трудов и любви. Ему всего двадцать три. Так многое не сделано, не прожито, не пережито. Так жаль прерывать едва начавшийся путь. Больно и страшно.
   Может быть, все-таки, обойдется?
   Войцех прислушался. Зверь затаился, спрятался, не подавая признаков жизни. Ушел, словно и не было. Шемет с облегчением вздохнул. Придется, конечно, объяснять Линусе свое странное исчезновение среди ночи, но это он как-нибудь переживет. И вообще, к черту приличия. Вернуться можно и сейчас. И больше не уходить, не расставаться. Никогда и ни за что.
   Дверь заперта, а ключ он выбросил в окно. Выбираться придется по увивающему стену плющу, но второй этаж -- это совсем не высоко, даже если плющ не выдержит, опасности почти что и нет. Вот только одеться, и идти, пока Линуся еще спит.
   Где-то в глубине сознания раздался то ли короткий смешок, то ли одобрительное ворчание, и Войцех снова упал в кресло. Он понял.
   Дед разорвал горло молодой жене в ночь свадьбы. Зверь хотел крови, но более всего -- самой сладкой, самой чистой, самой горячей. Той, что пылает огнем любви, той, что пахнет слаще яблоневого цвета и меда. Зверь никуда не ушел. Он выжидал дня, когда счастливая невеста станет его женой. Его добычей.
   Войцех сжал кулаки. До боли, до судороги. Выбор так прост и понятен. Убей зверя. Когда-то Клерхен обещала ему, что сделает это. Но требовать исполнения обещания было бы непростительным малодушием и эгоизмом. Даже если бы не ее положение, даже если бы не Ганс, так самозабвенно влюбленный в жену. Никто, ни Клара, ни Ганс, ни Дитрих не должен брать на себя этот тяжкий долг. Он, Войцех Шемет, должен сделать это сам. И тогда поражение обернется победой.
   Резко поднявшись с кресла, Войцех направился к комоду, где лежали пистолеты. Порыв ветра распахнул окно, стукнув рамой. За окном, на фоне ночного неба, мерцающего бледными звездами, темная фигура в белой маске с павлиньими перьями вокруг левой глазницы, поманила его рукой.
  
   -- Я могу войти? -- привычно-насмешливым тоном поинтересовался незнакомец.
   -- Входите, чего уж там, -- махнул рукой Войцех.
   После всего случившегося ночной визит не удивлял, не волновал и не трогал. Избежать его представлялось невозможным, отрицать очевидное -- бесполезным.
   Павлин (за неимением лучшего Войцех про себя назвал странного гостя этим именем) с легкостью перемахнул подоконник, стремительно пересек комнату, небрежно опустился в кресло у камина, сделав рукой жест, приглашающий собеседника садиться. Таким жестом монарх мог бы отмести церемониальные условности, собираясь поговорить с камер-юнкером.
   Вступать в пререкания Шемет вовсе не был настроен. Но любопытство, пробившись сквозь стену решимости и отчаяния, спаянных воедино, завладело им. Пусть ненадолго, но ему было, зачем жить. "Того света" нет и не предвидится, поэтому напоследок получить ответы на давно занимающие его вопросы казалось прощальным подарком судьбы.
   Но Павлин его опередил, задав вопрос, слегка огорошивший Войцеха.
   -- Она жива?
   Шемет кивнул. Мысли его закрутились водоворотом, стремительно сменяя одна другую.
   Павлин знал. Может быть, он и подстроил все это, каким-то образом направляя будущего "ученика" по темному пути, пробуждая в его душе голодного зверя, загоняя в угол? Нет, невозможно. Попытка свалить ответственность за свою судьбу на незнакомца в маске -- еще более жалкая трусость, чем просьба к Кларе исполнить свое обещание. За происходящее отвечает только он сам и никто другой. Даже если в том нет вины. Даже если отвечать за зверя придется человеку.
   -- И что ты намереваешься делать? -- насмешливый голос вырвал Войцеха из размышлений. Ему показалось, что фарфоровая маска улыбнулась краешком рта, а в прорезях мелькнул красноватый огонек.
   -- Пристрелить медведя, -- пожал плечами Войцех, -- кажется, это очевидное решение. Приговор обжалованию не подлежит. Так что поторопитесь, мсье. У меня мало времени.
   -- У меня еще меньше, -- кивнул Павлин, -- сейчас рассветает рано. Поэтому предлагаю сразу перейти к делу. Хочешь жить вечно?
   -- Хочу, кто же не хочет? -- Войцех, конечно, не воспринял предложение всерьез. -- Но медведь тоже не откажется. А мне с ним не по пути. Так что ты ошибся адресом, приятель.
   -- Медведь? -- из-под маски раздался холодный, резкий смех. -- Уж не вообразил ли ты себя оборотнем, мальчик?
   -- Нет, конечно, -- устало вздохнул Войцех, -- я знаю, что это просто безумие. Наследственное, надо полагать. Мой дед... Впрочем, это неважно. Он не успел, потому что не знал. Я успею. Но мне проще считать, что кровожадное чудовище -- это не я. Так легче будет с ним покончить.
   -- Быть чудовищем, чтобы не стать Чудовищем, -- задумчиво проговорил незнакомец.
   Его слова, обращенные к самому себе, словно часть литании, насторожили Шемета. Слишком похоже на правила игры. На Правила Игры. Он не был уверен, но попытаться стоило.
   -- Мари-Огюстина де Граммон просила передать привет, -- Войцех взглянул на бесстрастную маску, на закутанную в темный плащ неподвижную фигуру в кресле, с любопытством ожидая реакции.
   -- А ты не глуп, -- короткий зловещий смешок заставил Войцеха вздрогнуть и отвести взгляд, -- и догадлив. Кажется, я не ошибся в тебе. Поэтому повторяю свое предложение. Хочешь жить вечно?
   -- Я не верю в вечную жизнь, -- нахмурился Войцех, -- ни в этом мире, ни в том, которого нет. Имеются доказательства, незнакомец? Правила, условия, ставки? Слишком заманчивое предложение. Словно барышник на ярмарке расхваливает хромую лошадь.
   -- Я мог бы и не спрашивать, -- фыркнул Павлин, -- а силой взять то, что мне причитается по праву. Но это усложнит дальнейший ход событий. И я буду краток, время не ждет.
   Мир изменился в одночасье. Ночь наполнилась охотниками, скрадывающими добычу, продлевающими свое существование человеческой кровью, сильными, стремительными, свирепыми. Ведущими между собой нескончаемую войну, плетущими интриги, из тени направляющими правителей и монархов по неведомому смертным людям пути. Одержимыми Зверем, с которым каждый из них вел непрекращающийся бой, силясь сохранить в себе хотя бы часть человека, которым когда-то был. Чаще всего побеждал Зверь. Кого за пару десятилетий, кого за тысячу лет. Но были и те, кто одержал верх в вечной схватке с кровавым безумием. Великие ученые, дарившие людям свои открытия безвозмездно, оставаясь безымянными, не ища ни славы, ни наград. Стражи, оберегающие мир от таящейся во тьме угрозы. Вечные романтики -- художники, поэты, музыканты, несущие сквозь ночь искусство забытых веков. И все они играли в Игру, а имя Игре было -- Маскарад.
   -- Значит, люди -- всего лишь пешки в вашей Игре? -- возмущенно воскликнул Войцех. -- И Наполеон, усеявший Европу трупами, -- всего лишь марионетка, плясавшая в ваших руках? Миром правят чудовища, и от наших действий мало что зависит. К чертям такой мир, где даже не выбрать, за что воевать! И вашу игру туда же.
   -- Я преувеличил, -- снисходительно усмехнулся Павлин, -- нас слишком мало, чтобы править миром. Но мы, конечно, пытаемся влиять по мере возможности. Как и ты, граф Войцех Шемет, как и ты. Или ты думаешь, что твой титул и положение ничего не значили, когда ты увещевал членов комиссии подписать Декларацию против работорговли? Я дам тебе шанс сделать больше. Дам возможность стать одним из тех, кто влияет на решения. На долгие века.
   -- А что будет со мной? -- скептически скривился Войцех. -- Я сменю одного Зверя на другого? Люди станут для меня всего лишь пищей, любовь и дружба -- пустыми словами из прежней жизни, а ночь -- вечной на все времена. Оставь такое бессмертие при себе, мне оно и даром не нужно.
   -- Сейчас твои шансы в борьбе -- ноль против ста, -- возразил Павлин, -- я предлагаю тебе пятьдесят на пятьдесят. У других меньше, но у тебя есть опыт. И желание победить. Люди останутся для тебя людьми, если ты этого захочешь. Маскарад прямо запрещает убийство тех, чья кровь тебя насыщает. И любить ты сможешь. Вот наслаждение от телесной близости для тебя будет потеряно. Как и дневной свет. Говорят... Впрочем, это всего лишь легенда, и я не стану тебе лгать, что надеяться стоит. Долгая жизнь -- всего лишь средство. Тебе решать, есть ли у тебя цель, ради которой им стоит воспользоваться.
   -- Возможно, -- неуверенно проговорил Войцех, -- возможно. Но откуда мне знать, что ты говоришь правду? Я даже лица твоего не видел. Что, если ты -- чудовище, которое желает сделать меня подобным себе? Сними маску, и я подумаю.
   -- Любого, узнавшего, что скрывается под маской, ждет смерть, -- угрожающе процедил Павлин. Плащ зашелестел, но из груди так и не вырвался вздох, -- впрочем, ты и так узнал слишком много, чтобы пережить эту ночь. Но ты ведь и не собирался? А если между окончательной смертью и вечной не-жизнью ты выберешь второе, мне все равно придется ее снимать.
  
   -- Мне безумно жаль, что все так вышло, -- тихим проникновенным голосом произнес Алессио, и по белоснежной щеке покатилась алая слеза, -- я знал, что придется предложить тебе выбор, но надеялся, что он не понадобится. Мне безумно жаль, Войцех. Я так хотел, чтобы ты был счастлив.
   -- Ты знал? -- недоверчиво спросил Войцех. -- Откуда ты мог это знать?
   -- У меня бывают Прорицания, -- опустив голову, ответил Алессио, -- иногда я вижу будущее, словно в тумане. Иногда слова сами вылетают из моего рта, и я даже не знаю, что они означают. И не всегда предсказанное сбывается. Предопределения нет, Войцех, есть только наиболее вероятный исход событий, ибо причина всегда порождает следствие. Но в твоем случае я видел, к чему тебя ведет Красная Пелена. Ты не первый, кого она поглотила целиком. И, поверь, не так много времени у тебя осталось. Я бы хотел, чтобы было иначе. Но, увы, ничего не могу изменить, и ничем не могу помочь. Только предложить иной путь, другую смерть. Прости.
   -- Зачем я тебе? -- горько спросил Войцех. -- Зачем тебе безумец, способный уничтожить то, что ему дороже всего? Еще один бешеный зверь в стае кровопийц, ночное чудовище, беспощадный хищник? Зачем, Алессио?
   -- Павлину нужен ученик, -- ответил Ринальди, -- наш Клан может обратить только сумасшедшего, но ему нужны те, кто мыслит здраво, а не воющие на цепи безумцы. Ты умен, ты разбираешься в политике и войне, в искусстве и науках. Знаешь многие языки. Ты -- ценная находка для Принца Равенны, Войцех.
   -- А кто нужен тебе? -- удивился Войцех. -- Разве Алессио и Павлин -- не одно и то же?
   -- Это и есть мое безумие, -- печальная улыбка осветила прекрасное юное лицо, -- Маска меняет саму суть, разве я не говорил тебе этого при первой встрече? Павлину нужен ученик и помощник, а мне... мне нужен друг, Войцех. Кажется, мы могли бы стать друзьями.
   -- Если Павлин не будет возражать, -- задумчиво заметил Войцех, -- и мне понятно, почему он выбрал меня, но ты? Почему, Алессио?
   -- Потому что она жива, -- еле слышно шепнул Ринальди, -- ты сумел победить там, где любой другой уже давно сломался бы. Твоя любовь оказалась сильнее безумия.
   Войцех с надеждой поглядел на него, но Алессио в отчаянии закрыл лицо руками.
   -- Прости, прости, -- горячо и торопливо заговорил он, -- я не хотел, не имел права давать тебе ложную надежду. Ты был прав, принимая решение. Ты спас ее, Войцех, и это лучшее, что ты мог для нее сделать. Но когда-нибудь он победит, в этом сомнений нет. Отпусти ее, Войцех. И иди со мной.
   -- Как? Она будет искать, она не поверит в то, что я просто сбежал перед самой свадьбой! -- взволнованно воскликнул Войцех, сжимая в бессилии кулаки. -- А даже если и поверит? Пусть я не могу быть счастлив, пусть я не смогу дать Линусе счастья, которое она заслужила, но за что я буду причинять ей боль, заставляя думать, что я предал ее любовь? Я мог бы написать Кларе, она знает. Она поймет, она сможет объяснить Каролине, что у меня не было выбора. Но, если она не увидит моего мертвого тела, как ей поверить в мои слова?
   -- Это можно устроить, -- в глазах Алессио промелькнула алая искра, -- только стреляй не в лоб, а в сердце. Заживет за пару дней, а я потом за тобой приду. У меня есть даже склеп на примете, не придется выбираться из-под земли. Заберешь самое нужное, и поедем в Италию. Летом Равенна прекрасна, ночи полны звезд, и апельсиновые рощи звенят соловьиными трелями. Поедем, Войцех!
  
   Войцех задумался. Смерть не страшила его -- краткий миг, и все будет кончено. До его рождения была пустота, ничто, и все вернется на круги своя, словно и не было его в этом мире. Линуся сильная, она справится. Неожиданно ему вспомнилась Мари, любовь к ней все еще жила в его сердце, тихая, благодарная, не требующая поцелуев и клятв. Обида и горечь давно ушли, а она осталась. Ничуть не мешая любви к Линусе, горячащей кровь. Настоящей любви воспоминания не страшны. И живой человек рядом -- не помеха любви к мертвецу. Пусть снова полюбит, пусть пылает страстью и дарит счастье, пусть растит детей и помнит о нем с печальной улыбкой и тихой нежностью.
   Вот только ему зачем жить? Не любить, не радоваться солнцу, не слышать детских голосов под голубым небом, не лететь сквозь метель в санях, обнимая любимую. Не шутить с друзьями, не охотиться с Кларой, не видеть, как растет Тадек, как светятся счастьем глаза Жюстины. Зачем? Сильные мира сего справятся и без него, власть -- это ничуть не похоже на мечту.
   -- Нет, -- твердо ответил Войцех, -- мне тоже жаль, что так получилось, Алессио, но я не пойду с тобой. Прощай и прости. До рассвета всего лишь час, тебе пора. Я не хочу, чтобы ты видел, как я это сделаю.
   -- Ты выбрал, -- кивнул Ринальди, -- и я не стану тебя останавливать. Прощай. Но...
   Он прикрыл глаза, словно вспоминая что-то.
   -- Мой подарок еще у тебя? -- неожиданно спросил Алессио. -- Верни его мне, тебе он больше не понадобится.
   Войцех встал, вытащил из комода потертую черную ташку, нашарил в ней грязные, смявшиеся крылышки и протянул Алессио. Но в последний момент сжал руку.
   -- Погоди, -- спросил он, -- ответь мне на последний вопрос. Что означает твой подарок?
   -- Сам не знаю, -- улыбнулся Алессио, -- иногда Предсказание приходит не на словах. Я плохо понимаю, о чем это, Войцех. Но знаю одно, если ты сегодня уйдешь со мной, то когда-нибудь ты будешь летать.
   Небо закружилось перед глазами, черное, звездное, синее, в крутых барашках облаков, голубое, прозрачное, высокое. Ветер запел в ушах, сливаясь с мощным незнакомым, но таким родным ревом машины, треском винта, звоном тонких расчалок. Замелькали квадратики земли -- черные поля Фландрии, серые скалы Басконии, зеленые луга Англии, рыжий африканский буш, белопенные яблоневые сады Польши...
   -- Я их не отдам, -- Войцех крепче сжал в кулаке крылышки и прижал к груди в молчаливой клятве. -- Если дорога уходит в небо -- веди, мой друг.
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"