Аннотация: Есть праздники от участия в которых нельзя отказаться.
Странный праздник
Наверное, неправильно было говорить "слишком впечатлительный". Не был я в детстве таким уж впечатлительным, как, например, те художественно-музыкально-творческие натуры, которые ахают при виде вылетевшей из кустов бабочки. Тут немного другое, сама по себе бабочка меня сильно не волновала, но вот, что она делала в кустах? Как складывалась ее жизнь до нашей встречи? Куколка? Не слишком ли красивое название для такого отвратительного существа из слизи и мерзких бледных складок? И так далее, и еще глубже, история бабочки прорастала во мне, расходясь корнями на другие, каждая из которых начинала жить собственной жизнью, и каждая требовала погружения и осмысления. Поэтому и простые-то события, попав в меня, долго расходились кругами по поверхности сознания, что уж говорить про сложносоставные, поставленные с размахом, с привлечением множества действующих лиц. Такой камень оставлял не круги на воде, он превращал всё озеро в черную дыру переживаний. На свадьбах я в детстве, насколько помню, не был, дни рождения не отличались размахом, поэтому речь пойдет об особых мероприятиях, наполненных безысходной торжественностью, контрастными чувствами и алкоголем - речь о похоронах.
"Похороны" - свинцовое, радиоактивное слово, даже при произнесении вызывающее душевную изжогу. Нет, всё же понятно - жизнь конечна, все там будем, иного не дано, но... Но... Да ничего не "но"! Просто если тебе шесть лет и взрослые говорят, ешь с хлебом, ты ешь с хлебом, не думая, про варианты. Поэтому, когда мне сказали, что так надо, нужно обязательно попрощаться с прадедушкой, подойти к гробу и поцеловать покойника, в тот момент прежнее солнечное детство резко перестало быть счастливым. Если это шутка, то она не особо разрядила траурную обстановку, а вдруг не шутка? "Так принято", - еще раз безапелляционно заверила очередная бабушкина родственница.
У бабушки Маргариты Михайловны, которую я по-дружески называл Марго, было несметное число родственников, вернее родственниц. Томка-римка-светка-гетка-елька-велька-желька и т.д.-лька, напевной скороговоркой перечисляла бабушка загибая артритные пальцы. Мужчины в роду были представлены только:
--
мужьями сестер
--
мужьями дочерей сестер
--
братьями мужей сестер и их сыновьями
--
бывшими мужьями всех подряд
Родственников было очень много, поэтому постоянно кто-то умирал и мы встречались на похоронах. Сами они виделись гораздо чаще, так как жили все, кроме самой Маргариты в одном дворе, состоящем из угрюмых пятиэтажек. Родственный, дружный, змеиный клубок был запутанным организмом, где любой орган недолюбливает соседние. В каждом доме, на каждом этаже была минимум одна их квартира, где обязательно пахло нафталином, покойником и неразделённым наследством. Дружили там, в основном, с "этой" против "той", и то временно, пока не ссорились и с "той" и с "этой". Если кто-то выходил из комнаты, его было принято обсуждать и осуждать, за каждым числился какой-то грешок. Бабушкины сестры, словно пять мушкетеров, в чем-то походили друг на друга, но были совершенно противоположными, как много сторон одной неправильной монеты, но противоположнее всех была старшая - сама Маргарита. Она с детства была любимицей отца и пронесла этот статус через всю жизнь, смотря на сестер немного свысока.
"Вынос тела состоится..." - выражение максимально холодное в своей казенной безысходности. Даже "вынос мусора" на его фоне кажется уютным.
Для того чтобы вынести гроб с прадедушкой, пришлось ломать стенку, причем не заранее, а прямо по ходу похорон. Без тела гроб в комнату проходил, а с телом обратно никак. И действительно, не в подъезде же его перекладывать. Взрослые взялись за кувалды и молотки. Тогда я не знал определение "сюрреализма", но это не мешало быть его частью. Тут почивший, ожидает захоронения, тут ломается четвертая стена, тут меня склоняют к целованию мертвого тела слабознакомого человека. Покойный прадед появлялся в моей жизни пару раз, он, наверное, также про меня думал, все-таки это я был у них в гостях. Мы сидели на стульях, обтянутых белой тканью, за большим столом. Все кроме меня играли в карты, в "подвеску", в которую я так и не научился играть до сих пор. Было до смерти скучно, я теребил кисточку скатерти, представляя, что это веревочное чудовище. И тут из комнаты вышел прадед. Высокий, огромный во всех направлениях, монументальный, как оживший памятник. Когда я увидел его впервые, у меня перехватило дыхание, как и во все остальные наши редкие встречи, где он просто смотрел на меня, а я благоговел и боялся его, словно старый завет. И вот этот монументище лежит, а меня поставили в первый ряд у его изголовья, чтобы сделать общую фотографию. Для чего нужны фотокарточки мертвых, вопрос оставшийся навсегда без ответа. Мне страшно, мутно и печально, это сильно отражается на выражении лица, поэтому меня выбрали для переднего плана, раз уж мне тяжелее всех расставаться с любимым родственником. Если б можно было, посадили бы прямо в гроб, но такой традиции нет. Рядом стоит троюродный брат Женька примерно моего возраста, и его отец, которого все зовут Сашка Кузнецов. У него лицо еще трагичнее наших, хотя и он не был близок с представившимся. Кузнецова мучает жестокое похмелье, но "поминать" до погребения нельзя. Водка пока хранится неприкосновенным запасом и используется лишь в качестве расчетной валюты - с водителями, смотрителями, копателями.
"Гроб, труп, морг" - слова из упомянутого депрессивного ряда. Хотя какими, кроме депрессивных, они еще могут быть? Они неуловимо рифмуются без всякой рифмы.
Гроб с телом все-таки выносят, было бы странно, оставить его в квартире. У подъезда, кроме причастных к горю, собираются совсем незнакомые прежде люди, они, неизбалованные событиями двора, интересуются - кто, сколько прожил и когда умер, соболезнуют с разной степенью искренности, или просто любопытствуют. Впечатлительные достают платочки, стойкие - сигареты. Непосредственные участники мероприятия выстраиваются колонной. Нам с Женькой не могут выбрать венок, разрываясь между "любящими детьми" и "благодарными потомками", а уже почти "убитый горем" Кузнецов помогает нести гроб. Всё очень церемониально, что не мешает родственницам сориться. Внезапно вступает оркестр, с трубами, тарелками, барабаном. Разве что без треугольника, не могу сказать, нужен ли он там. Музыка тревожная, торжественная, грустная и очень громкая. Она режет душу и глаза, мне становится нестерпимо жалко прадедушку, а заодно и всех умерших, да и живых, я понимаю, что их ждет тот же конец, но еще жальче самого себя - такого маленького и теперь осиротевшего. Слезы текут по пыльным щекам, на радость фотографу. Мы величественно доходим до автобусов. Церемония вновь превращается в хаос - кто с кем едет, куда положили полотенца, где пироги и прабабушка, никто ничего не понимает. Меня, конечно же, садят с гробом, по мне видно, что мне тяжело расстаться с любимым предком даже на миг. Сидение напротив занимает оркестрант с большой завивающейся трубой. Мы трогаемся, и меня то и дело качает и кидает на крышку гроба. Чтобы не смотреть на ее фиолетовую декоративную обивку, я разглядываю трубу. Музыкант перехватывает взгляд и спрашивает, не хочу ли я подуть? От него пахнет луком и перегаром, он уже получил аванс и влил заряд творческого энтузиазма. Я не хочу дуть, но чтобы не думать, как там внутри тело прадедушки подпрыгивает на ухабах, соглашаюсь. Он объясняет, что нужно правильно сложить губы, я стараюсь, но звук не выходит. В итоге я пытаюсь гудеть в трубу сам. Музыкант быстро догадывается, что звучит не его инструмент, а мой голос и дает мастер класс. Раздается гудок. Водитель неодобрительно оглядывается в нашу сторону. Хорошо, что не барабанщик, думаю я, а то, предложил бы отстукивать мелодию прямо по крышке.
"Кладбище" - сухой шелест этого слова не оставляет надежды. С крестов и памятников пусто глядят черно-белые люди, женщины чаще в платках, мужчины в костюмах.
Сашка Кузнецов, худой, суетливый мелькает одновременно везде - ищет могилу, носит пироги, курит с землекопами. Повторно звучит погребальный гимн. После слов "прощайтесь последний раз" мне искренне, теперь от всей души жаль прощаться с прадедушкой, даже несмотря на то, что я его совсем не знал, ведь "последний раз" - это уже окончательно и бесповоротно, навсегда-навсегда. Я снова плачу. Невидимый распорядитель подает команду "заколачивать". Раздаются глухие, размеренные удары, по силе и значимости, превосходящие любую грустную музыку. Крепкие гвозди подводят итог - вот теперь точно всё. Кузнецов помогает опускать гроб и закапывать. "Берите горсть земли, подходите, кидайте", - мне кажется, что на прощание нужно оставить что-то личное, ценное, чтобы подчеркнуть значимость ритуала. У меня в кармане лежит пластмассовый разборный ковбой, штаны крепятся к его торсу с одной стороны, голова со шляпой с другой. Я хочу бросить его с горстью, но с игрушкой расставаться жалко не меньше, чем с прадедом. Может отдать только голову? Представляю солдатика без головы и понимаю, как сложно будет придумать ему роль в играх. В последний момент нахожу решение и кидаю его маленькую коричневую шляпу. И жертва принесена, и ковбоем можно играть. Появляются пироги и водка. Команда "помянем". Спасенный опохмеленный Кузнецов мелькает всё бодрее. Каждый взрослый считает своим долгом накормить меня куском пирога с холодной картошкой и жирным мясом. Я не ем такое и в обычные дни, а сейчас внутри меня крик: "Люди! Мы только что закопали в землю одного из нас, опомнитесь, как можно тут есть? Давайте, молча, разойдемся по домам, и будем долго и тихо смотреть на стену". И действительно участники разбредаются по машинам. Кажется наконец-то финал. Но нет...
"Поминки" - звучит вполне звонко. Само же мероприятие максимально контрастно, больше всего, как ни странно, напоминает свадьбу: тут плачут и смеются, молчат и поют, спорят, ругаются, обнимаются, скандалят и мирятся. Да что там, марийцы вообще на поминках весело играют на гармошке, парятся в бане и наряжают одного из присутствующих в одежду умершего.
Мы сидим в столовой за длинными сальными столами. Мне вновь мутно. Рядом отдаленно знакомая заботливая родственница постоянно подсовывает мне кутью. Из уважения и не в силах отказать я пробую. Сложно описать наиболее отвратительный вкус - сладкое в безвкусном. Кому пришло в голову, что изюм, который должен быть в булке, нужно положить в рис, и есть обязательно на поминках? Я зеленею. Сердобольная родственница предлагает запить. Да, это может стать спасением, в детсаде чай всегда помогает протолкнуть противную цветную капусту. Я делаю глоток - тягучий, холодный, приторный кисель, медленным слизнем сползает по горлу. Больше в тот день я ничего не ем, тошнит от всего.
Подобное случится позже, в школе, когда классная руководительница нашего 10-го "В" устроит нам экскурсию. Нет, не в музей. И не в театр. Даже не в цирк. У нас будет своеобразная учительница. Она поведет весь класс в морг. Кто, как, зачем надоумит ее? Наверное, это патологоанатом, который собрал при морге коллекцию уродцев в банках. Не знаю, представлял ли он себя Петром Первым, а свой подвал кунсткамерой. Он расскажет нам про случаи из судебно-прикладной медицины, про ножевые ранения, ну и как мариновать уродцев. Наполненный до краев его историями, трупным запахом и легкой психотравмой я вернусь домой, молча, сяду за стол, сухим голосом попрошу попить, а мама нальет мне кисель, очень похожий на розовый формалин из банок. Преодолев отвращение, я глотну и вспомню каковы на вкус поминки.
Застолье в разгаре, если, конечно, так можно говорить про мероприятие подобного рода. Я сижу среди мешанины людских чувств. Рядом бабушка очень эксцентрично рассуждает над манерой Кузнецова запивать водку вином. Сама она выпивала очень сдержано, всегда осуждала пьяниц, что не мешало ей покупать им алкоголь и выйти за такого замуж. Затем бабушка прошлась по сестрам, каждую посмаковав в отдельности. Какая-то дво-тро-юродная мамина сестра проливает воду и вытирает платком пол, а затем, перевернув его, проходится и по столу. Казалось бы, раз платок перевернут, условие гигиены соблюдено, но маму этот момент крайне не устраивает. Она долго и витиевато ругается. Я удивляюсь, как можно критиковать взрослого человека, взрослые не ошибаются, а если ошибаются, то ругаться на них нельзя, ведь для этого есть дети.
А может дело не в платке? Может быть, мама выругивает из себя весь этот день, такой же мучительный для нее, как и для меня? И ворчит она не на взрослую женщину, а на девчонку, с которой не поделила что-то в детстве?
Должно быть, и бабушке плевать на Кузнецова? Просто - это такой способ выразить эмоции? Она - старшая из сестер, пример для подражания, постоянная обладательница железной воли и непримиримого характера, такая похожая на родственниц, но совсем другая, сейчас столкнулась с первой настоящей потерей главного человека своей жизни, самого дорогого, любимого и беззаветно любящего её. И эта трагедия несравнима ни с чем.
Выражение глаз Кузнецова, мужа дочери сестры бабушки, не меняется даже от алкоголя и смеха. Несмотря на общую жизнерадостность, его взгляд всегда слегка тревожен и растерян. Женька, его сын и, получается, внук сестры бабушки, вытаскивает сигареты из пиджака отца. Когда через двадцать с лишним лет Женька умрет от наркотиков и цирроза, Кузнецов уже на похоронах сына, будет глядеть также растеряно, будто чуть извиняясь за свою и за его неказистую жизнь. Мне будет жаль и его, и Женьку, мне будет, по традиции, мутно и горько.
А сейчас я слушаю ворчание бабушки, жду окончание странного праздника, сжимаю в кармане пластмассового ковбоя без шляпы и разглядываю изюм в кутье.
Мы встретимся через несколько дней. А потом еще раз.
Я буду взрослее на очень длинные сорок дней. Изюм не изменится.