Аннотация: Хорошая проза - в меру ироническая и в меру лирическая.
А. Сотник
СИМФОНИЯ ДЛЯ ПАУЗ
ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС
"Сынок, тебя нельзя сажать за приличный стол, - упрекала мама. - Ты распускаешь руки, ешь как цирковая обезьяна..." С тех пор я не люблю заведений общепита. Рестораны, кафе и столовые отталкивают меня обилием манерно жующих и пьющих людей. Они умело пользуются приборами, салфетками, бесконечными аксессуарами в виде салатниц, соусниц и солонок. Я же всю жизнь вынужден прятаться по углам рюмочных и бистро, поспешно глотая дешевые гамбургеры, бутерброды и прочую подобную дрянь. Мне неловко за свой обеденный стиль. Друзья уже давно махнули на меня рукой и, пригласив на вечеринку, сообщают гостям: "Этот пусть вас не шокирует. Он ест... как бы это сказать... вручную..." И гости вечно смотрят на меня с неким аристократическим пренебрежением.
Дима Ларин удивлялся:
- Как так можно? Это же неудобно.
- На четвереньках, - говорю, - тоже неудобно. А ведь ходят.
- И даже ползают, - застенчиво соглашался Дима.
От чувства вины меня пытался избавить кинооператор Лева Блюм. Он сказал:
- А что тут такого? Джек Николсон, между прочим, вообще по-собачьи жрёт.
И я поверил. Позже выяснилось, что Блюм соврал. Николсон ест, как принято в светском обществе. Однако устои моего гастрономического комплекса заметно пошатнулись.
Словом, мой скепсис был вполне уместен, когда повар Леха Лукинский заявил:
- В наш кабак требуется арт-директор, специалист по джазу. Ты ведь музыкант? Босс тебя ждет.
- Это безумие, - отвечаю.- Я навсегда отобью у него аппетит. А ты потеряешь место.
- Да брось ты. Покормлю тебя в сортире. Там чище, чем на кухне. И люди ведут себя естественнее.
Так я оказался в самом ненавистном для себя месте. Имею в виду ресторан...
Босса звали Карл Цыбульский.
- Мой отец был папой Карла, - сказал он, закидывая ноги на стол. - В нашей семье не хватало только кузькиной матери. Я был голодранец, но с распахнутой, как форточка, душой. Меня учил воровать каждый прохожий, и любой в Одессе может считать себя моим педагогом. Но ни один из них, даже если вырвать ему язык, никогда не скажет, что Карл Цыбульский оставил его, в чем не ходят! Но когда я услышал Гершвина, то понял, что всю жизнь был глухой. И тогда я уехал в Америку.
Цыбульский закурил большую сигару. От него исходил дух неизбежно разбогатевшего шарманщика.
- Там, в Америке, я заработал свой первый миллион. Я приехал на Брайтон-бич и обнаружил все, чего там только нет. Там не было ни одной советской чебуречной. Советская чебуречная - это тетя Циля в халате мясного цвета, много пара и немного мяса с перцем. Я пригласил тетю Цилю с халатом, а все остальное купил. Моя чебуречная стала Меккой, а я - миллионером. А теперь, мальчик, хочешь знать, как я потерял свой первый миллион?
Цыбульский нервно сбросил ноги на пол.
- Ко мне пришел американский инспектор, учуял запах и спросил "уот из ит"? Я ему сказал. Тогда он попробовал и спросил, неужели русские любят жрать эту гадость? Тут мне стало обидно. В любом ихнем "Макдоналдсе" тебя нашпигуют той же прелестью - в чем же разница? Я так и спросил. А он ответил, что Америка - страна свободных людей и чистых желудков, и закон запрещает запекать второсортный фарш во второсортном тесте на второсортном масле. На что я сказал, что в Америке от сэндвичей дрищут не меньше, чем в Советском Союзе от передовиц газеты "Правда". Он все это выслушал и приласкал меня на самую свободную в мире сумму. Так я потерял свой первый миллион.
Цыбульский погасил сигару.
- Это был удар ниже пояса. Но я - не яйцеклетка, а Америка - не боксер. Америка - рефери на ринге жизни. И я поднялся на счете "три". Тем же вечером я нашел объявление, где требовался компьютерный офис, а утром арендовал помещение с электронными ящиками, куда согнал дюжину англоговорящих балбесов, изображающих Эйнштейнов за работой. Когда явился заказчик, я дал ему сигару, а девочка с отшлифованной задницей и чашкой кофе на груди принесла ему бизнес-ланч. И этот образованный прохвост сказал мне: "Мистер Цыбульский. В вас фонтанирует талант организатора. Если к вечеру в вашем офисе будут работать специалисты, а не яйцеголовые дебилы, я отдам вам контракт..." В тот же день я вышвырнул Эйнштейнов и набрал человекообразных. Так я заработал свой второй миллион, и уже никогда его не терял. Теперь же, когда я вернулся и открываю ресторан, я хочу прочистить слух джаз-бэндом. Я знаю, ты играешь джаз, и твои мальчики тоже.
Я кивнул. У меня было много знакомых мальчиков, играющих джаз. Всем им давно перевалило за сорок.
- Собери своих парней, - заклинал Цыбульский. - Скажи им, что я поставлю на сцену белый рояль с надписью "белые клавиши - только для белых", и это будет джаз. А наверху воссядет барабанщик и обложит мир синкопами.
- Скажу, - пообещал я. - Но...
- Деньги - утешение для инвалидов, - перебил меня Цыбульский. - И пусть я плохо слышу, но верно думаю.
Он щелкнул пальцами, и у стола возник официант, похожий на испуганную канарейку.
- Угости мальчика пивом, - распорядился Цыбульский и добавил: - Я открываю ему кредит. В пять долларов.
Я заглянул на кухню. Леха сидел на полу, сложив ноги по-татарски, и ел спагетти. Это зрелище не вызвало во мне отвращения - тем более, что ел он не руками, а лицом. Леха посмотрел на меня пьяными оливковыми глазами:
- Ну, как?
- Странный он какой-то, твой босс. Одесса, Америка...
- Цыба - стукач. Ему папа в Штатах банк в наследство оставил, вот он и перековался. Меломан хренов. Раньше-то, небось, кроме гимна ни фига не знал.
- Ты выпил?
- Я вылечился. Жрать будешь? Есть русский омлет. Не представляешь, как здесь тяжело. Это вам не шубу в трусы заправлять. Не бабушек парализованных щупать.
Леха выпил с алчным вожделением.
- Ладно, - говорю, - мне пора. Цыбульский дал неделю на раздумье и поиск коллектива.
- Притащи ему виртуозов Москвы и ближнего подмосковья, - съязвил Леха.
И тут я понял, что обречен. Уж если Лукинский пессиместичен, то мне и подавно нечего ловить.
- Там старый хер за дальним столиком две лазаньи заказал, - пожаловался он. - Вставил, падла, челюсти, и ждет. А лазанью сделать - это вам не парализованную шубу в трусах щупать...
И, шатаясь, пошел к плите.
Я брел по празднично сияющему Арбату. Мелькали суетливые домохозяйки, любопытные туристы в ярких шмотках, глупые влюбленные. Музыка лилась из маленьких колонок, висящих у входа в кафе. Я мысленно перебирал в голове имена знакомых, способных прийти на помощь, и не находил. Известно: что легко делается - легко и проходит. И я решил пройтись по всем, кто жил в моей памяти. Что и посвящаю собственному забвению...
ИЗ ЖИЗНИ СТРАУСОВ
В Москве все друг друга знают или наслышаны. Главное - искать в правильном секторе. Музыканты найдут заблудшего гитариста, писатели - раба глагола, и так далее. Допустим, нужен сантехник Сенька Фуганков. Заходишь в любое РЭУ, спрашиваешь:
- Как найти "Фуганка"?
- Вы композитор? - раздается в ответ.
- Родственник Морриса Равеля.
- Новослободская, пять...
"Фуганок" - личность легендарная. Пишет мемуары под названием "Прозрение слуха". В юности ему посчастливилось выпивать с Шостаковичем в гастрономе. Сенька с друзьями-алкашами как раз собирал на утреннюю опохмелку. В магазин вошел интеллигентный очкарик. Знакомое лицо. Сенька подвалил:
- Мы встречались?
Тот приподнял шляпу:
- Возможно.
- Может, пили в пятницу у Ботвинника?
Очкарик задумался:
- У Ботвинника? В пятницу? В прошлую - нет.
Фуганков посочувствовал:
- Зря. Там было много. А вид у тебя паршивый. Болеешь?
- Возраст...
- Товарищ, есть шанс подлечиться, - подмигнул Сенька. - Скинемся?
Товарищ скинулся. Фуганков подлетел к продавщице:
- Кралечка, девочка...
- Кларочка, - поправили его, - и, слава Богу, не девочка.
- Мне как всегда: одну беленькую и "братскую могилу". - Он указал на кильки в томатном соусе.
Приятели ждали за столиком в углу. Водку разлили по раздвижным стаканчикам типа "ребра туриста". Консервы открыть не удалось.
Интеллигент обреченно взял стакан.
- Не боись, приживется, - обнадежил Сенька. - Ну, давай знакомиться. Я Сеня, сантехник.
Другой:
- Я Слава. Ботвинник.
Третий:
- Я Вася. Жена говорит, сволочь.
- А я композитор, Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
Сенька пожал плечами:
- Ну, не хочешь - не говори...
С годами ему довелось починить кран Хачатуряну, устранить протечку в доме Денисова и обматерить Кабалевского. На композиторов ему везло.
Впрочем, дело не в нем...
Сначала я решил отыскать администратора Вовку Акимова. Когда-то он потрясал своей деятельностью крупные области и отдельные населенные пункты. Являлся с афишами экстрасенса Леонарда Армагеддонского и гипнотизировал жителей города в местном дворце культуры. Акимов и Армагеддонский были одно и то же лицо. Вовка слыл мастером перевоплощений. Их часто видели порознь, и ни разу вместе. Например, директор ДК спрашивал экстрасенса:
- А где Владимир?
- В Поволжье, - небрежно отвечал колдун.
Встречая Вовку, умолял:
- Как бы поговорить с Леонардом? Личный вопрос.
- Маэстро отдыхает. Разрядился.
Лучше всего ему удавалось класть зрителей на битые стекла. Простой прием действовал оглушительно. Экстрасенс измывался над людьми с выдумкой и азартом. Впрочем, бывали и накладки. Однажды он подсунул официантке трешку вместо червонца. Его разоблачили. Он артистично покаялся, но было поздно: мошенника вышвырнули из ресторана. Магистр обиделся:
- Я вас сглажу! Порчу наведу!
Спустя сутки ресторан спалили местные бандиты. Но кудесник уже мчался в сторону Мариуполя. Там он очаровал заместителя мэра - миловидную женщину, благоухающую увяданием. Она называла его Вольдемар. Он предсказал ей блестящую карьеру в Киеве и страстную любовь итальянца. В Киев она так и не уехала. Итальянец оказался Марком Лиснянским из Жмеринки. Но всюду представлялся как Марио. Часть предсказания сбылась...
Внезапно экстрасенсы вышли из моды. На телевидении прекратились сеансы Кашпировского. Чародей потерял актуальность и плоть. Вовка ушел в неприметные, но деятельные администраторы...
Нас представили друг другу в Алапаевске.
- Я могу тебя зажечь, - сказал он. - Если звезды зажигают...
- Кому это нужно? - возразил я. - Продукты - другое дело...
- Ты навел меня на мысль. Предлагаю шоу. "Парад дефицита". В антракте - докторская колбаса и столичная водка. Сто грамм в руки. Народ обалдеет. А мы смоемся до окончания шоу...
...Я решил: Вовка вполне подойдет на роль администратора. Главное - чтобы его не убили раньше, чем найду. Звоню Юрке Казакову, Вовкиному партнеру по смелым делам.
- Он жив, - успокоил Юрка, - поэтому исчез. Если убьют, покажу могилу. Хочешь, справки наведу?
Через день сообщает:
- Он в Питере. Разводит страусов.
- Вряд ли они поддадутся.
- Еще как! Пиши телефон...
Набираю номер. Слышу знакомый энергичный голос:
- "Биг Страус" на проводе.
Излагаю суть дела. Вовка вздыхает:
- Не могу. Меня не поймут. Это же страусы...
- А кенгуру, - говорю, - поняли бы?
- Причем тут кенгуру? Кредиторы не поймут. У меня яйца тухнут. Хочешь - приезжай. Если что, могу выслать.
- Что?
- Яйца страуса. Большие, как у слона. Пристроишь по кабакам.
- Я подумаю.
- А перья для танцовщиц?
- И так спляшут.
- У вас что, всюду стриптиз?
Мы распрощались. Первый блин, как и положено, получился комом. Спустя полчаса явился Сенька Фуганков. На лице страдание трезвеющего алкоголика. Кричит:
- Сань, я рукопись тебе принес. Поправишь?
- При наличии времени.
- Я в смысле, нальешь?
Налил. Он выпил, закусил соленым огурцом, откинулся на спинку кресла. Сфамильярничал:
- Вспомнил Диму Шостаковича. Бывало, выпьет, и - за рояль. Пятнадцатую симфонию писал, не просыхая.
- Мне, вообще-то, некогда, - предупредил я.
- А ты не суетись, - назидательно сказал Сенька, - тогда все получится. Хочешь, заряжу тебя на успех? Я Чумака знаю, батареи ему менял. Он мне лосьон подарил. Я берегу, по глоточку принимаю. Будешь?..
Зачем нам вера в чужие чудеса? И разве наше существование не есть чудо? Просто мы не умеем его ценить. Но есть шанс научиться...
ВЕЧНОЗЕЛЕНЫЙ ГОША
Коммуналка начинается после третьего звонка. Дальше - грохот опрокинутой кастрюли, "кого еще черт несет", и едва слышный шелест шагов вечнозеленого Гоши.
Гоша курит марихуану. Выращивает коноплю в цветочном горшке и курит. Считает себя адептом растений, мичуринцем. Пока адепт возится с задвижкой, "звонок номер два" - дышащая парами портвейна соседка Октябрина по кличке "Дракон" - толкает речь:
- И главное: все мужики да мужики. Хоть бы баба какая зашла. А то и выпить не с кем.
- Мы - индейцы, - говорит Гоша. - Чингачгуки и шаманы. Посредством магии открываем чакры.
- Я в магию не верю, я верю в половник! - заявляет Октябрина и остается у порога взглянуть на меня.
Я вхожу в коридор и вдыхаю едкий влажный пар. Октябрина отбеливает белье.
- Привет, - сказал Гоша. - Проходи. - И плавно полетел по коридору в свою комнату. Ходить он не умел, а именно летал. Низко, но надежно.
Я проследовал за ним в задымленную, и оттого тесную комнату. Она напоминала убежище еретика, выжившего одновременно в мире и из ума. Закрыв за мною дверь, Гоша преобразился:
- Саня, я понял, отчего весь мир пахнет дерьмом!
- Ну, и?..
- От совести. К примеру, мне надо в уборную, я пошел и отлил. Так вот, Саня: совесть ссать не умеет, она умеет только срать!
- А как же, - говорю, - цветочки, запахи любви, красавицы?
- Макияж, Саня, косметика. Кто больше всех в мире знает о косметике?
- Кто?
- Мумия Ленина.
- Допустим. - Меня уже опьяняет дым марихуаны. - А как насчет запретных плодов?
- Шоколадка, смазанная калом - уже не шоколадка, а дерьмо. Посмотри в окно. Что ты там видишь?
Я посмотрел.
- Красивую женщину с хорошей прической.
- Нет, - уточнил Гоша. - Ты видишь хорошо уложенную женщину.
Он так и сказал: "хорошо уложенную".
- Давно ты спал с женщиной? - спросил я.
- Месяц назад ей было нельзя. Не надо грязного фрейдизма. Советский народ утверждает, что каждый мужчина должен построить дом, вырастить сына и посадить дерево. Придет время, и у меня будет дом с обитой крышкой. В этом случае мне дадут собственный участок. Сына я посадил. А дерево - вот оно. - Гоша указал на конопляный куст. - Сначала оно дало росток, потом потянулось лестницей в небо. Хочешь курить?
- Я бросил.
- И правильно. Лестница не выдержит двоих.
- Может присядем? - предложил я.
- Конечно! Садись, куда хочешь.
"Куда хочешь" означало на топчан. Другой мебели у Гоши не было. Когда то у него были стол и стулья, фортепиано и жена; потом был развод. Сын остался с матерью, вырос, как выражался Гоша, "пригретым отморозком", и сел за квартирную кражу.
- И ведь куда залез! - сокрушался Гоша. - К пенсионерке с голосом сирены. Нет, чтобы в Грановитую палату...
- Я хочу создать джаз-бэнд, - робко начал я.
Гоша молча набивал травой папиросу.
- Слышишь?
- В отличие от Бетховена я не глухой, - заявил Гоша, закуривая. - Принеси водки.
- Денег нет.
- Нет денег - нет и джаз-бэнда. Партитура, как амбарный замок, ничто без ключа. Скрипичный ключ - это вам не отмычка в расчете на талант. Вот был у меня талант...
- И сейчас есть, - почему-то сказал я.
- Сейчас у меня не талант. Сейчас я знаю, что он у меня был.
Я тихо встал, направился к двери.
- В следующий раз пользуйся моим звонком, - сказал Гоша.
- Я же звонил три раза...
- Да. Но не в мой звонок. У "Дракона" - си-бемоль, а у меня - ля. Чистая ля. Понял?
ДРОБЬ НА ДЕРЕВЯННЫХ ЛОЖКАХ
Женя Забудько обладал вопиющей фамилией, но при этом был злопамятен. Мог, например, позвонить в два часа ночи и сказать:
- Ладно, я тебя прощаю.
- За что?
- Помнишь, как ты меня послал?
- Когда?
- Два года назад. Считай, что ничего не было.
- Ты знаешь, который час?
- Ну, хорошо. Я тебе припомню... - и повесить трубку.
Женя был барабанщиком. В начале восьмидесятых расклеил объявление "Учу стучать". К нему пришли. Позже он сокрушался:
- Скажите, кто над кем издевается: власть надо мной, или я над советской властью?
С ним постоянно происходили дикие случаи. Однажды, играя на похоронах, он пьяный упал в могилу. Его вытаскивали со словами "что, не видишь? Тут уже занято!".
- Нигде покоя нет, - жаловался Женя.
Внезапно оркестр распустили, Женя остался без работы.
- Народ ненавидит Шопена! - восклицал он. - Видите ли, веселее хоронить в тишине! Никакого уважения к покойнику.
Впрочем, грустил он недолго. Москву захлестнула клубная лихорадка, и его способности расцвели, как сорняки в компосте. Женя собрал группу "Молчание ягнят". Именно тогда он пригласил меня спеть в театре мимики и жеста. Я спрашиваю:
- Издеваешься?
- Ничуть. Там классные телки, и чуваки на шестисотых. Бабками швыряются только так! И потом, кто сказал, что - немые? Шумные - оглохнуть можно!
Я приехал, как и договаривались, к восьми. Женя встретил меня отчаянной жестикуляцией.
- Ладно, - говорю, - болтай, не стесняйся.
- Представляешь, они слова воспринимают по губам, а музыку по низким частотам.
Я осмотрелся. Помещение напоминало чаплинскую декорацию. Судя по зрительской мимике, здесь разгорались нешуточные страсти.
Ко мне подошел мужчина с внешностью злодея-любовника.
- Э... ф-фы... б-бу... пэ-э? - сказал он.
- Он спрашивает "это вы будете петь?" - перевел Женя.
Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:
- Э... фа...
- Бери, это тебе, - пояснил Женя с видом полиглота.
- Ладно, я уже понял.
Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.
- Боятся проболтаться, - цинично заметил Женя.
Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.
- Я открыл гуманную концепцию, - философствовал Женя. - Искусство ассоциаций. Музыка - глухим, живопись - незрячим.
- И что тут, - спрашиваю, - гуманного?
- Очень просто. Музыка - это вкус, цвет - это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.
- По-моему, пахнет ницшеанством.
- Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.
- Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.
Женя обиделся:
- Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, "Последний день Помпеи" - это томатный сок, а "Реквием" Моцарта - хвойный дезодорант.
- Почему хвойный?
- Венки, старик, венки и слезы...
В тот день мне аплодировали молча.
Спустя полгода Женя бросил своих безмолвных ягнят и стал играть на ложках в казачьем хоре. Большего ему не доверили. Жаловался:
- Искусство погрязло в интригах. Театр начинается с сортира.
Затаив обиду на барабанщика, Женя втерся к нему в доверие и убедил срочно эмигрировать в Америку. В итоге, прилетев на гастроли в Сиэтл, половина хора изъявила желание остаться в Штатах. Предательская эмиграция отозвалась болью в Женином сердце. Он вернулся на родину весь разбитый.
- Я подозревал, что они подонки, - признался он, - Я соберу пресс-конференцию и устрою скандал. Я забрызгаю их грязью, они не отмоются...
- Мне нужен барабанщик в джаз-бэнд, - грустно сообщил я.
Женя преобразился:
- Старик, тебе крупно повезло, я свободен как птица. Кстати, сколько денег?..
- Ну вот, и ты о том же. Где твой хваленый кураж, где творческий азарт?
- Они есть, старик, они внутри. Кстати, с чем у тебя ассоциируется дерьмо?.. Ладно, я тебя прощаю...
ХОРОШО ПРОПИТЫЙ САКСОФОН
Иная легкость бесплодна в силу своей никчемности.
Ваню Котлова звали Котлованыч. Он был шустрый мужчинка, брызжущий талантом словоблудия. Прозвище подчеркивало глубокий провал в логике его мыслей, ибо говорил он исключительно ради красноречия. К тому же, он был удивительно похож на вождя мировой революции. Долгое время Котлованыч брился и хипповал, протестуя против собственной внешности. Однажды он даже пел в церковном хоре, но бунтарская натура расстроенно взыграла, когда батюшка попросил его не фальшивить.
- Не блядомудрствуй, отец Апокалепсий, - сказал Котлованыч, и тут же был отправлен с миром за пределы храма.
Года два назад он смирился с оригиналом, купил себе кепку, костюм-тройку, ботинки старого фасона, и спустился в переход на Манежной площади, где картаво спел матерные частушки. За каких-то пару часов иностранцы завалили Котлованыча долларами. Ваня щедро поделился с местной милицией, и сразу получил право петь в любое время, не стесняясь в выражениях.
Безоблачная жизнь солиста длилась почти месяц, покуда его не вычислили двойники-конкуренты. Веселая компашка, состоящая из Ленина, Карла Маркса и Николая Второго, изловила Котлованыча у памятника Минину и Пожарскому, завела в подземку за храмом Василия Блаженного, и приятно поглумилась, изрядно попортив певцу портретное сходство. Зализав раны, Котлованыч претворил в жизнь план изощренной мести: он подстерег пьяного Маркса у гостиницы "Интурист" и выдрал приличный клок бороды, Николаю же Второму сломал челюсть у Музея Революции. Конкурент Ленин пропал сам. С тех пор Котлованыч ощущал себя монополистом, изредка с неприязнью поглядывая в сторону мавзолея.
Я встретил Котлованыча в Отрадном. Он понуро сидел у пивной бочки и, мучительно сглатывая, наблюдал за безразличным продавцом, меланхолично потягивающим пиво из пластмассового стаканчика. Рядом с вождем восседал огромных размеров черный кот. На его боку большими белыми буквами было написано: КОТ. Котлованыч узнал меня, приободрился:
- Саня! Тыщу лет! - И тут же погас.
- Мне говорили, ты завязал с выпивкой.
- Я запутался. Но развязал, - объяснил он. - Блажен обильно пьющий и скудно закусывающий. Щедрость не в том, что глотаю, а в том, что изливаю наружу. Знакомься: вот моя капельница. - Котлованыч указал на трехлитровую банку, стоящую под пивной бочкой. Скупыми слезами в нее плюхались мутные капли. - А это Карацупа. - Ильич снисходительно потрепал кота по загривку. - Пограничник встает в шесть утра.
- Ждешь отстоя пены? - спросил я.
- Эпоха застоя закончилась, началась эра отстоя, - грассируя, ответил Котлованыч. - Это лет на сто, не меньше. Купи ампулу, не то сгорю от вербальной опустошенности! Карацупа, стереги стратегический запас!
Кот лениво зевнул, изобразив эсеровский прищур.
Мы подошли к ларьку, купили чекушку. Котлованыч опустошил бутылку и резюмировал:
- Ни капли для врага!
Я попробовал сменить тему:
- А ты поправился.
- Я опух с голоду, - пожаловался Котлованыч. - Хлеба нет, масло приходится намазывать прямо на колбасу. Сначала мы жили бедно, потом нас обокрали. Сперли, падлы, саксофон.
- Есть работа, - снова рискнул я. - Приличный ресторан, картавый хозяин.
- Я же говорю: буржуи стащили орудие пролетариата. Знали, гады, что я пьяный...
Котлованыч внезапно вскинул голову и, выбросив руку вперед, отчаянно возопил:
- Ленин жив и желает фотографироваться!
Тут же подвалил иностранец и на ломаном русском спросил: