Сотников Борис Иванович. Взлётная полоса,ч4.Мёртвая петля, 1/4

"Граждане Советского Союза всегда были осторожны с высказываниями в адрес своей власти, которую постоянно ощущали, словно чёрный галстук на шее, концы которого находятся в чьих-то невидимых руках. Стоило высказать не общепринятую мысль о ней даже по телефону, и удавка затягивалась мёртвой петлей. Поэтому в быт людей вошла фраза: "Это не телефонный разговор". Действительно, нельзя чувствовать себя свободным человеком, если у государства выработался стойкий инстинкт унижать граждан, а у граждан унижаться".

Автор

"Законы, преследующие за принципы, имеют своей основой беспринципность, безнравственный, грубо-вещественный взгляд на государство. Они - невольный крик нечистой совести".

К.Маркс
Глава первая
1

В городскую больницу с психиатрическим отделением, куда поместили 17-летнего сына Людмилы Алексеевны, она легла тоже, чтобы и сына видеть ежедневно и успокаивать, а заодно и самой подлечиться. Так и не смогла прийти в себя от того, что произошло. Легла она в стационар, когда уехала дочь, которая приезжала по вызову.

В больнице Людмила Алексеевна пролежала 3 тоскливых недели. И ещё не выписалась, как на неё свалилась новая беда - сына увезли в другую область и поместили там в настоящую "психушку", в посёлке Игрень, перед Днепропетровском. Известие это пронзило ей сердце, словно журавлиный крик, и сразу же у неё наступило ухудшение самочувствия - живёт здесь, как в тюрьме, и не знает, когда выпишут.

За окном больницы повалил первый мокрый снег, заштормило воющим ветром ноябрьское море, жить не хотелось. Высохшая от горя до невесомости, с выступающими на шее позвонками и ключицами под халатом, Людмила Алексеевна казалась в свои 53 года старухой, прилипшей к окну худыми длинными пальцами. Стоя так и глядя на летящий белый снег, прислушиваясь к ветру и подрагивающим стёклам, она принялась вспоминать последние годы своей жизни, закрученной вихрями невзгод...
2

- Вы?!. - узнала она Русанова сразу, несмотря на то, что он был не в форме лётчика, а в тенниске, загорелый и возмужавший. В её памяти возник его первый приезд, хотя с той поры тоже улетело 5 лет. Виделась она с ним тогда не более 45 минут - школьный урок. Но урок тот запомнился...

А во второй приезд Русанова рядом с нею стоял сын - уже 13-летний. Только что вместе вернулись с вокзала. Она ещё подумала: "Может, у меня лицо изменилось из-за ссоры с мужем? Почему он так странно всматривается? Впрочем, этот рослый парень, наверное, женат уже и сам, чего мне бояться?.."

Она спросила:

- Какими судьбами на этот раз? Ведь Таня давно замужем. Как и вы, вероятно.

- Нет, я холост. После демобилизации - в прошлом году, - уточнил он, - живу в Днепропетровске. Поступил там в университет. И вот каникулы, выбрался к вам, наконец.

- Но зачем?!. - испугалась она. - Я же сказала вам...

- 3 года назад вы обещали мне написать. Но...

- Потому и не стала писать, что Танечка вышла замуж! А вы решили, что я вас обманула, да?

Гость - это было заметно - как-то погас. Не зная, что сказать, тяжело молчал.

Чужое горе всегда её трогало, она почувствовала его, и ей стало неуютно.

- Вам хочется со мною поговорить, узнать?..

- Да, хотелось бы.

Она поняла, поджидал её возле подъезда, стало быть, от кого-то узнал, что живёт она здесь, на втором этаже. А может, познакомился уже и с соседями, и ещё что-нибудь... что муж уехал на похороны матери. Лучше пригласить его, поговорить по-доброму: объяснить, чтобы не вмешивался в жизнь дочери. Если этого сейчас не сделать, он узнает адрес Татьяны от других, и всё будет только хуже...

- Хорошо, пойдёмте тогда в дом, поговорим... - Войдя в подъезд и поднимаясь с нежеланным гостем по лестничному маршу, она продолжала: - К сожалению я сейчас с сыном одна, муж выехал в Киров. Поэтому пригласить вас пожить не могу: неудобно перед соседями, хотя вы и годитесь мне в сыновья.

- Ну, что вы, что вы! Мне достаточно и одного часа. Зачем мне останавливаться у вас?

- Чтобы купить билет домой, дождаться завтрашнего поезда. Надо же где-то переночевать. В гостиницах летом свободных мест не бывает: заполнены "дикарями". Море у нас...

- Я уезжать домой не собираюсь. Вот путёвка в Дом отдыха. Недалеко от вас тут... в Кирилловке. Автобус туда ходит 4 раза в день. Успею, - объяснил гость толково и просто. Вид у него был опечаленный, и ей вновь стало его жаль.

Отпирая дверь, произнесла:

- Наша квартира. Входите... Дальше, во вторую комнату.

- Спасибо. - Он прошёл к письменному столу и там остановился. Ждал разрешения сесть.

- Садитесь, Алексей. Сейчас я поставлю на плиту чайник и буду к вашим услугам.

- Благодарю, никакого чаю не надо. Посидим так. - Он сел на стул. - Я вас долго мучить не собираюсь.

- Но, всё-таки, будете? Тогда, может быть, пива, вина?..

- Нет, мучить не буду, не придирайтесь к словам. Так что и вина не потребуется: я быстро... Мне только адрес и новую фамилию Тани.

- Ой, ну зачем вам адрес, фамилия? Вы же навредите ей своим письмом, неужели не понимаете?

- Каким письмом? - удивился он. - Мне поговорить с ней надо, вот и всё. Подкараулю на улице, муж и знать ничего не будет.

Людмила Алексеевна растерялась: в дверях стоял сын, неслышно вошедший из прихожей в комнату.

- Как это не будет знать?! - возмутилась она, пытаясь выиграть время, чтобы как-то перестроить разговор. Не хотелось, чтобы сын понял, о чём идёт речь.

Но гость, видимо, желал противоположного, выложил, как говорится, карты на стол, не стесняясь:

- Муж Тани узнает о моей встрече с нею лишь в одном случае: если она согласится уехать со мной. Тогда мы ему сами расскажем всё.

- А если у неё дети?! Вы перешагнёте и через них? - вырвалось у Людмилы Алексеевны.

- Ма, какие дети? - спросил сын в изумлении. - Ведь Серёжа - не её сын, он мой ровесник!

Она опомнилась, взяла себя в руки:

- Володя, я же тебя учила: в разговоры взрослых без разрешения вступать неприлично! Пойди погуляй с полчасика.

- А кто этот дядя для Тани? - поинтересовался сын, кивая на гостя.

- Знакомый. Старый её знакомый, когда она ещё не была замужем.

- За кем замужем? За дядей Геной или за Павлом Андреевичем?

- Володя, это тебя не касается. Оставь нас, пожалуйста!

Русанов опередил мальчишку, вставая и окликая его:

- Володя, в каком городе живёт сейчас Таня? Я был её женихом после того, как она развелась с Демерджи. Она любила меня! Но ей сказали, что я погиб: не вернулся из полёта. Я был военным лётчиком, моя фамилия Русанов. И твоя сестра, с горя - понимаешь, с горя, а не по любви! - вышла замуж за какого-то Павла Андреевича. А я вот разыскиваю её уже целых 6 лет!

- Володя-а!.. - закричала Людмила Алексеевна на сына страшным голосом. - Не слушай этого дядю и уходи! Если не хочешь беды на голову твоей сестры... - И не давая опомниться ни сыну, ни Русанову, вскочила, схватила мальчика за руку и потянула за собой. Выпроводив ребёнка за дверь, поставила замок на защёлку и, вернувшись, приказала:

- Уходите! Прошу вас добром...

Гость стоял бледный, но ответил спокойно:

- Вы не думаете, что` творите! Я уйду, разумеется. Но теперь я найду Таню, и вы это знаете. Вы же понимаете, что я не остановлюсь?!.

- Понимаю, - отвечала она прыгающими губами. - Но зачем, зачем?! Вы же сделаете её несчастной!

- А кто в этом виноват?!

- Виновата жизнь.

- Где все виноваты, там никто не виноват! Русская пословица. Стало быть, и я не виноват, - парировал Русанов.

- Но я спасаю свою дочь! - выкрикнула она.

Гость отпаял:

- Кто выдаёт себя за спасителя, рискует быть распятым!

- Ох, какой вы! Прямо не знаю!..

- Это испанская пословица.

- Начитанный какой! А лезете в чужую жизнь.

- А вам кто дал право решать за нас?! Сейчас я узнаю город у вашего сына или у соседей! Ведь всё равно...

- Мам, не бойся! - раздалось за дверью. - Я ему ничего не скажу.

Людмила, обрадованная поддержкой сына, опомнилась:

- Никто из соседей не знает, где живёт моя дочь - можете проверить. А сын не скажет. Уезжайте, прошу вас!

- Я сделаю запрос в милицию. Официально...

- Делайте. Только не говорите потом Тане, что у вас есть совесть!..

Неделю спустя Людмила узнала, что Русанов был в милиции, рассказал там начальнику отделения свою историю, но тот отсоветовал подавать заявление на розыск, сказав: "Женщина замужем, не преступница. Вы что, хотите опозориться, что ли? Напечатают о вашей подлости в газетах..." И Русанов ушёл ни с чем. Вроде бы затихло всё. Но вернулся из Кирова "Псих", и началась новая нервотрёпка, похуже...
3

Людмила Алексеевна хорошо помнила. Побывав на родине, Михаил вернулся снова пьющим и злым по отношению к сыну. Из его пьяных полупризнаний она постепенно выяснила, что его 10-летняя дочь от Елизаветы Овсянниковой упрашивала его остаться в Кирове и сильно плакала, когда он уехал. Он не мог этого забыть (дочь была похожей на него) и потому начал пить. А 13-летнего Володю, похожего на Людмилу, снова возненавидел. Людмила не понимала: как можно ненавидеть собственного ребёнка?

Однако нелюбовь мужа к сыну не проходила, а лишь усиливалась, и когда Володе исполнилось в октябре 1961 года 15 лет, Михаил даже не поздравил его, да и не скрывал больше свою непонятную ненависть к сыну. И Людмила взорвалась:

- Уезжай от нас, немедленно! Иначе я вызову сюда дочь и зятя, и он найдёт на тебя управу, можешь не сомневаться!

Угроза подействовала. Михаил временно перестал пить, просил прощения у Людмилы и сына и остался жить у них в доме - ехать в родной Киров, к любимой дочери, почему-то не захотел. Слабохарактерная, Людмила сдалась опять.

А зимой 1962-го, когда ей исполнилось 52, в Жданов приехала с поздравлениями и подарками Татьяна и увидела у брата в руках книжку: "Северные лётчики". Людмила даже не знала, что эту книгу Вовка купил недавно где-то в киоске Союзпечати и теперь ею зачитывался. Автором книги оказался, как гласила надпись на обложке, Алексей Русанов. Татьяна, разбиравшаяся в газетных и книжных издательствах, выхватила у брата книгу, тут же раскрыла её на последней странице, где обычно печатаются выходные данные, и прочла: "Алексей Иванович Русанов. Северные лётчики. Рассказы и повесть. Областная книжная типография Днепропетровского областного издательства, г.Днепропетровск, Серова,7". Последовал истерический, надрывный вопрос:

- Володя, откуда у тебя эта книга? Ты что, знаком с её автором?

Сын почему-то перепугался, покраснел и неумело попытался увернуться от прямого ответа:

- С чего ты взяла, что я... это... знаком?

- А по интересу, с которым ты читал, а потом увидел меня и сунул книгу под подушку! Зачем?

Вовка молчал.

- Этот Русанов - что, был здесь? Говори!

- Нет, я купил книгу в киоске.

- Говори: был?!

- Ну, был...

- У мамы?

- Да.

- Я так и знала! Чувствовала... Ну ладно же!

Вовка чуть не заплакал:

- Не говори только маме, что это я сказал тебе.

- Почему?

- Она с этим дядей поругалась. А мне запретила с ним... Он мне понравился, у него улыбка, как у космонавта Юрия Гагарина, и я хотел... Он говорил маме, что любит тебя, а мама ему, что ты замужем.

- А что на это он?

- Хотел поехать к тебе, но мама не дала ему адреса. Грозилась милицией... кричала, что у него нет совести. Что он не имеет права разбивать чужую семью.

- Господи, да она что - совсем тут ополоумела с вами, что ли?! - выкрикнула Татьяна и ринулась к Людмиле в школу.

Объяснение с дочерью было тяжёлым, на улице, зимой:

- Да как ты могла так жестоко распорядиться нашими судьбами?! - кричала Татьяна, краснея от ненависти. - Ведь ты же знала, что я не люблю мужа! Какая же ты после этого мать?! Ты - зверь, волчица, а не мать! Когда он был тут?

- 2 года назад, летом. А в первый раз - в 1956-м, весной.

- В пя-тьдеся-ат ше-сто-ом?! Весной?! Ну, и подлая же ты! Ведь я тогда... была ещё свободной! - Татьяна разрыдалась, бросилась по улице прочь. И в тот миг Людмила поняла, что совершила чудовищную ошибку: испортила дочери жизнь, а теперь и оттолкнула её от себя. Навсегда.

Прислонившись к закрытому газетному киоску с тыльной его стороны, чувствуя, как не хочется больше жить, Людмила пыталась сдерживать рыдания, давилась. И тут к ней вернулась Татьяна:

- Ма, давай поговорим обо всём спокойно. Расскажи мне, пожалуйста, про Алёшу всё. Почему он оказался живым? Как нашёл тебя? Что говорил?

Зашли по дороге в какое-то кафе, заказали горячего кофе, потом вина, и Людмила принялась рассказывать. О своём мистическом сне, страхе навредить дочери, о встречах с Русановым. Не знала лишь одного: как он спасся.

- Понимаешь, - призналась она, - мне как-то и в голову не пришло об этом спросить.

- Каким он показался тебе?

- Красивым, несчастным...

- Это правда, ма? Почему ты не смотришь на меня?! Взгляд отвести можно, совесть в сторону - не отведёшь!

- Прости меня, Танечка! Я же не специально... Так вышло. В душе я даже подумала: вот с ним ты была бы счастливой. В нём чувствуется и ум, и интеллигентность. Я ещё удивилась: откуда? Военный же...

У дочери снова покатились слёзы:

- Сейчас пойду на междугородку и позвоню в Днепропетровск, в типографию. Попробую узнать у них Алёшин телефон. Это надо же, писатель, живой! Если бы не его книга...

- Вот ты радуешься, телефон. А если он женился там? - вырвалось у Людмилы. - Ведь больше двух лет прошло.

Ох, лучше бы не сорвались у неё с языка эти слова! С дочерью случилась настоящая истерика. Дошло до икотки с удушьем, еле успокоила её пришедшим на ум рассуждением:

- Танечка, Танюша, может, и не женат! Если человек оставался холостяком до 30, то уже вряд ли женится!

Татьяна поверила, воскресла: глаза ещё в слезах, а губы расцвели в несмелой улыбке:

- Женился, не женился, всё равно к Аршинову я уже не вернусь! Поехали на междугородку, буду звонить! - Решимость, с которой дочь всё это проговорила, испугала Людмилу: что-то вступило в ноги, словно их током прошило, не могла сдвинуться. Но Татьяна, ухватив её за руку, потащила за собой к автобусной остановке.

На городской междугородной станции пришлось ждать около часа, пока дочь соединили с Русановым. Людмила стояла в кабине рядом с Татьяной и поняла, что Русанов на том конце провода хотя и был потрясён с первых же слов Татьяны: "Алёшенька, милый! Это я, Таня! Только что узнала, что ты живой, и вот звоню тебе на работу. Мне дали твой телефон в типографии. Ты меня слышишь, нет?!.", но не выдал своих чувств - видимо, рядом с ним были какие-то люди. Однако говорил как-то трудно, словно ему не хватало не то воздуха, не то нужных слов:

- Да, Танечка, я тебя слышу, - доносился его голос сквозь прижатую к уху Татьяны трубку. - Ты что, в отпуске, что ли, или совсем теперь в Жданове? Одна или... не одна?

Танька всё поняла и чётко, ясно дала понять и ему, сказав самые главные слова:

- Я люблю тебя, только тебя, Алёша! И в Архангельск больше не поеду.

- А ребёнок с тобой?

- Нет у меня никакого ребёнка! Я не вернусь к Аршинову даже в том случае, если ты женат и у тебя семья и дети. Мужа я не любила и не люблю, всегда любила одного тебя! Вот. И мне достаточно уже того, что ты живой! Понимаешь? Я счастлива от того, что ты есть на свете и я нашла тебя. Вот.

Его голос в трубке взорвался радостью:

- Танечка, я не женат! И тоже отношусь к тебе, как и ты! Поняла, нет?!

- Рядом с тобой сотрудники, да? Я всё поняла, спасибо тебе, Алёшенька! Ты не можешь говорить сейчас, как тебе хочется, да?

- Да, да! Но я возьму срочный отпуск на пару дней, приеду к тебе, заберу тебя и скажу все самые лучшие слова, какие только знаю! Но с твоей мамой у меня отношения сложные. Ну, да ничего, решим всё на месте, когда приеду.

- Нет, Алёшенька, лучше приеду в Днепропетровск я! Ты прав: здесь, у меня - не та обстановка. Закажи мне номер в гостинице на завтра. Я сегодня же выеду к тебе! Я не могу больше ждать!

- Хорошо, сообщи потом номер поезда и вагон, я завтра встречу. Адрес такой: улица Чкалова... дом 61... квартира 12. Я живу по этому адресу один. Недавно получил однокомнатную квартиру, так что никакой гостиницы тебе не нужно. Бери с собой всё, что тебе нужно, чтобы лишний раз не возвращаться. Поняла?

Ошарашенная таким стремительным поворотом событий, Людмила вышла из кабины, чтобы не мешать дочери купаться в её счастье, понимая, что с этой минуты она её уже потеряла. Русанов всё расскажет теперь по-своему, и Татьяна не простит...

К удивлению Людмилы Танька была так счастлива, так рада, что всё простила ей наперёд и, расцеловав её в щёки, нос и губы, выехала в Днепропетровск в тот же вечер. Не захотела, чтобы Русанов увиделся здесь с Сысуевым. Ну, это, может, и к лучшему.

Уезжала дочь такой счастливой, такой красивой, какой Людмила не видела её ещё ни разу. Единственное, чего Людмиле удалось добиться от неё, это обещания, что никогда более не станет выходить замуж официально, только разведётся с Аршиновым. Но дочь тут же внесла поправку:

- Ма, да мне Аршинов ещё и не даст развода, вот увидишь! Так что твои опасения насчёт вещего сна - можешь забыть.

Людмила со вздохом возразила:

- Детей у тебя от него нет, разведут и без его согласия. Но ты не регистрируйся потом с Алёшей всё равно. Объясни ему... Если любит, поймёт. Печать в документах - не самое главное в жизни. Главное - отношения.

- Да почему ты так боишься этого, ма?!

- Я тебе уже говорила, почему: боюсь потому, что всё пока сбывается. Живи с ним так, без регистрации. Если любит, какая тебе разница? Но, по сути, ОН у тебя был вторым мужем, а не Аршинов. Вот и не оформляй...

- Хорошо, мам, даю тебе слово! А там видно будет. Может, ты и сама ещё передумаешь и разрешишь мне, а?

- Ладно, посмотрим. А сейчас поезжай. Напиши мне, как встретились.
4

Дочь уехала, но писем не писала - только позвонила 3 раза. А потом, когда настало лето, приехала и всё рассказала, светясь от счастья и буйно распустившейся красоты. И у Людмилы отлегло - спросила лишь про Аршинова:

- Ну, что, согласен на развод?

- Уже развелись. Правда, с его стороны очень тяжело.

- А как встретил тебя Русанов?

- Как? - улыбнулась Татьяна. - А вот этого я тебе, наверное, и передать не смогу. Тут не в словах дело: как встретил, что сказал, что сказала я. Дело в том, что я чувствовала и ощущала. Помнишь, я ведь зимой тогда к нему... - Татьяна полуприкрыла глаза, вспоминая свою встречу с Русановым.

Поезд, на котором Татьяна выехала к Русанову, должен был прибыть в Днепропетровск утром, на рассвете - казалось бы, спи себе, время есть. Но не тут-то было! "А где он сейчас? Что делает? Спит или как я: мается, вспоминает. 6 лет прошло с тех пор, как расстались в Оленегорске!" Под стук колёс взвихренная память принялась листать страницы прошлого...

"Боже мой, Боже мой! Сколько было сладких часов, ласковых слов! "Танечка, Солнышко моё ясноглазое, люблю тебя!" И снова замирало сердце, как и тогда. А когда принялась вспоминать жаркие близости, стало не до сна и вовсе. Единственной радостью было, что поезд разогнался в ночи с такой скоростью, что уже летел, а не ехал, приближая судьбу к встрече. Ворвался внутрь какого-то большого железнодорожного моста с фермами, который оглушал грохотом железа с летящими навстречу лампочками мелькающего в темноте света.

Задремать удалось только под утро, да и то с перерывами. Ещё с вечера она долго думала о том, как отнесётся к её уходу Павел, как будет противиться, а теперь он приснился ей. Татьяна оказалась почему-то в Белом море, совершенно раздетая и торопилась к берегу. А под водою был Павел и пытался схватить её за ногу, чтобы утащить ко дну. Однако ему мешала его первая жена, хватавшая его за руки под водой. Но он был сильнее их и злобно выбулькивал:

- От меня просто так не у-уйдё-ош, зау-поомни-и!..

Булькала под водою и Раиса, которую Татьяна никогда не видела, а знала лишь по рассказам о ней:

- Не трожь иё, Павлик! Она заменила Сергуньке меня, как ро`дная ма-ам-ка-а!..

Он злобно отбулькивался и от неё:

- Вуот пу-усть и воспитыват ево да-а-льша-а!..

Татьяна так дрыгнула левой ногой, что ударила его пяткой в зубы, он разжал руки, и она стремительно рванулась вверх, к воздуху. Выскочив на поверхность, она проснулась на подрагивающей полке и, набирая полную грудь воздуха после удушья, подумала: "Это к добру. Значит, вырвусь я от него".

Поезд начал замедлять ход - всё тише, тише и, наконец, остановился, вызвав затихающий перезвон буферов позади. Кто-то открыл дальнюю дверь вагона, где работают проводницы, и с перрона донеслось из громкоговорителя:

- Станция Запорожье! Стоянка 15 минут.

Через минуту кто-то включил на перроне транзистор, и оттуда бодро понеслось:

- И-стамбул, и Константинополя...

А Татьяне почудились почему-то самолёты, вылетающие из Европы, как из утреннего осинника к солнышку, показавшемуся где-то над Турцией. Дальше ничего не помнила - провалилась в сон.

Проснулась оттого, что вагон дёрнулся и покатился, набирая ход. Значит, опять к Алёше, к его Днепропетровску. Интересно, какой он, этот город, в котором жила когда-то бабушка, училась мать, а теперь вот учится и Алёша, ждёт... За окном было светло от электрических фонарей, в свете которых она увидела хлопья густого снега, косо летящего назад. Метель эта напомнила жизнь в Архангельске с Аршиновым, годы без счастья, но зато было много метелей и снега. Из памяти зачем-то выплыло высказывание философа Фейербаха, которое вычитала когда-то, учась в институте: "Где нет стремления к счастью, там нет и стремления вообще. Стремление к счастью - это стремление стремлений". И тут же вспомнила русскую пословицу, сказанную ей Русановым в Оленегорске: "Счастье всегда на стороне отважных". И так её сейчас утешила эта пословица, что даже заулыбалась: "Правильно! Значит, и я правильно поступила. А мама, видимо, не знает ещё одной нашей пословицы: "Бояться несчастья - и счастья не видать!" Немного напрягшись, вспомнила и ещё одну: "Счастью не верь, а беды не пугайся". Подумала: "Теперь можно и поспать!" И в ту же секунду сделала для себя открытие: "А ведь Алёша всегда мне снился живым! Никогда я не думала о нём во сне как о мёртвом... Наверное, потому, что, говорят, покойники не снятся живым в любовной близости. Вот почему он мне снился часто именно так! Потому - что живой..."

Полка под нею подрагивала, иногда подбрасывала слегка, и она страстно захотела близости с Алексеем. Разогретая этим чувством, она принялась вспоминать ещё одну из самых памятных близостей с ним, которую никогда не забывала - самую первую. Она срывала с себя тогда всё, что на ней было, а он стоял перед нею одетым. А когда разделся, показался ей настоящим Аполлоном - мускулистым, длинноногим, только фаллос мощной пикой торчал вверх, не как у мраморного Аполлона. И тут же туго и сладко вошёл в неё, и обоим стало хорошо до невыносимости. Она чувствовала себя там, в Мончегорске, попавшей под толчки курьерского поезда, мчавшегося по ней. А то, что и теперь она вздрагивала от несущего её поезда, лишь усыпляло её, расслабленную от нахлынувшей нежности, и она уснула лёгким сном счастливой женщины.

Проснулась Татьяна вовремя: успела умыться, приготовить к выносу чемодан и большую сумку, и, разглядывая себя в зеркале, счастливую, похорошевшую, со страхом подумала: "А вдруг он уже другой, и не захочет меня так, как хочу его я? Ведь есть же у него какая-то женщина, с которой он спит и к которой привык? Я же не переживу, если потеряю его ещё раз!"

"Нет, нет, этого не может быть! - принялась она себя утешать, подкрашивая губы. - Я 5 лет спала с Аршиновым, но никогда мне с ним не было так хорошо, как с Алёшей, никогда! Да он и не позвал бы меня вчера, если у него есть любимая женщина. Значит, не любит по-настоящему, хотя она и есть. Конечно же, есть или была. У такого мужчины не может не быть, женщины его сами найдут".

С одной стороны, Татьяна вроде бы и успокоилась, а с другой, ощущения вчерашнего счастья уже не было - испарилось. Одеваясь к выходу и готовясь к встрече, она вся напряглась, и красота её погасла - из дверного зеркала на неё смотрела красивая, но холодная, встревоженная женщина.

В зимней полутьме на перроне её окликнул высокий незнакомый мужчина в гражданском пальто и меховой шапке. В голове испуганно пронеслось: "А где же Алёша?!." И тут он улыбнулся ей такой родной, знакомой улыбкой, что показалось, будто её тело прошил электрический ток. Она выпустила из рук вещи, вскрикнула:

- Алё-оша-а! Алёшенька!.. - С разбега повисла на нём, обвив его шею руками, и разрыдалась: - Живой!.. Миленький...

Он целовал её в губы, глаза, щёки.

Она опомнилась и, чувствуя, как в душу вливается неуёмная радость, тоже принялась целовать его и спрашивать: - Ты меня любишь, да? Любишь? А где же твоя шинель?

- Какая шинель, Танечка? Ну, конечно же, люблю! Не мог уснуть всю ночь. А ты ещё красивее стала! Ты - обалденно красивая, Танечка! Я боялся, что забуду твоё лицо.

- Ой, Алёшенька! Какое счастье, что ты живой, и мы снова вместе! Я теперь никуда от тебя... Ты для меня - дороже, чем Юрий Гагарин для всего человечества! Понял?

- А знаешь, меня в 57-м году хотели взять в отряд будущих космонавтов: приезжали полковники от генерала Каманина, выбирали себе для этого подходящих лётчиков. На аэродроме Тайбола, недалеко от моего, записали Гагарина, а потом в этот список внесли и меня. Но мне нагадили полковой комиссар и особист: сказали каманинцам, что я "неблагонадёжный".

- Вот, сволочи! - возмутилась Татьяна. - Может, полетел бы в космос и ты. И я нашла бы тебя на целых 2 года раньше!

- Не судьба, значит, Танечка, от неё, как говорится, не уйдёшь!

- Да, судьба у Гагарина теперь - звёздная, звезда Человечества! А вдруг и тебя тоже ждёт известность?

- Какая? - не понял Алексей.

- Ты же - писатель. Напишешь что-нибудь ещё интереснее, чем "Северные лётчики", и прославишься, как советский Экзюпери!

Он пожал плечами.

Она видела, он всё тот же, прежний, только возмужал. Но это ему шло - истинный мужчина! Ни у кого такого нет, и она никому, никогда больше его не отдаст, не уступит... "А мама всё-таки тварь, жестокая тварь! Даже не предполагала, что она может быть такой. Родная мать - и враг..."

Много лет лишённая любви, Татьяна не понимала, что с нею творится. В душе скопилось столько нежности, любви, невысказанных слов, что всё это слилось в ручей, хлынувший из неё потоком чувств и слов. Она вела себя, словно выпущенная из тюрьмы на свободу.

Хорошо, что Алексей почувствовал это. Зацеловав, наговорив ей тихих ласковых слов, взял под руку и повёл вниз, к стоянке такси. Пришла Татьяна в норму только у него в квартире, без шубы, за накрытым заранее столом, украшенным свежими розами из оранжереи. Цветы Алексей купил ещё вчера, вечером. А сейчас, утром, розы, отдыхавшие всю ночь в стеклянном кувшине с водой, расправили лепестки и благоухали. Татьяна ощутила, что любима по-настоящему, и без конца подходила к Алексею обниматься и целоваться, а потом они, не в силах наглядеться друг на друга, занялись спешным раздеванием. Но Татьяна спохватилась:

- Мне нужно искупаться под душем, Алёша! Я так, после дороги, не могу...

Он терпеливо ждал, сидя на кровати раздетым. Она тоже вошла нагой, свежая, как розы, с остатками летнего загара на юге, пахнущая не то ландышами, не то ещё какими-то духами. Он поднялся. Она прижалась к нему и, ощущая внизу его возбуждение, радостно проговорила:

- А ты всё такой же, подтянутый! Помнишь, как я называла тебя?

- Нет, не помню, - солгал он, чтобы услышать похвалы его телу ещё раз.

- Ты - мой Аполлон! Аполлончик. И жеребчик тоже! - Намагниченная желанием ещё с ночи, она обдавала этим полем и его и стала приподниматься на цыпочки, чтобы он вошёл в неё. Тогда он рывком поднял её на руки, уложил на постель и, видя, как с готовностью раздвинулись её ноги, предупредил:

- Прости меня, Танечка, я забыл надеть предохранитель...

Она дохнула ему куда-то в шею:

- Не надо... - И тут же сладостно простонала: - Ой, ой, как я соскучилась по любви!

Вот когда пришло забытое счастье полностью. Она ощутила на себе любимое тело, его ноги, сдавливающую силу его рук, живота, то сжимающегося до пружинистости, то расслабляющегося. А когда им овладел неистовый экстаз, ей показалось, что она умирает от счастья, и стонет от счастья, и шепчет ему глупости от счастья. Всё было сладким и жарким до задыханья. Потом, обессиленные от обладания друг другом, они затихли, не разъединяясь.

Он тихо сказал:

- Солнышко, помнишь, как я говорил тебе в Оленегорске о том, что значит быть свободными по-настоящему?

- Помню.

- Вот. Только сегодня... это произошло... мы одни. Ничто не мешает. Это и есть настоящее счастье. Большое.

- Спасибо тебе, Алёшенька! Я счастлива. Действительно: я никогда не была такой счастливой!

- И тебе спасибо.

- А знаешь, у тебя шелковистые усы... И не мешают целоваться.

И тут он ошпарил её неожиданным вопросом:

- А у нас будут дети?

- Почему ты об этом спрашиваешь?

- Потому, что хочу двоих: мальчика и девочку.

- Ну, и в чём же препятствие?

Он обрадовался:

- Я думал, что у тебя не будет...

- От Генки я не хотела, потому что алкаш. От Аршинова - потому, что не любила его. А тебе готова нарожать, сколько пожелаешь! - Поцеловала и рассмеялась - от тихой радости: наконец-то, всё у неё будет, как надо. - Ты же у меня действительно Аполлон!

- Какого ты имеешь в виду: Полведерского?

Она рассмеялась его шутке:

- По-моему, у него фамилия Бельведерский. Да и яички у него втрое меньше твоих!

- Ему же надо в Эрмитаже стоять, - отшутился он. - Там и публика, и Венеры - не эстетично с большими.

- А передо мной - значит, эстетично? - рассмеялась ещё веселей.

Он заразился её шаловливостью:

- А ты знаешь, что у Сталина и Наполеона Бонапарта были крошечные члены?

- Нет, не знаю, - продолжала она улыбаться. - А где ты об этом вычитал?

- Не помню сейчас, но вычитал. А теперь представь себе, что в римской бане собрались в голом виде двуполый Гай Юлий Цезарь, крохотные Наполеон и Сталин, беспомощный импотент Гитлер, а рядом с ними...

- Ты! - радостно воскликнула расшалившаяся Татьяна, перебивая Алексея.

- Да нет, при чём тут я? Представь себе рядом с ними двух бородачей: Карла Маркса и его миньона Фридриха Энгельса.

- Что значит слово "миньон"?

- Так ты разве не знаешь о том, что они были "голубыми" партнёрами, как Герцен и Огарёв?

- Не надо об этом, Алёша. Мне это противно.

- Потому, что вожди коммунизма?

- Нет. Потому, что об этом говоришь мне ты! Я же не девка с улицы!

- Прости, я не хотел этим обидеть тебя. Хотел лишь, чтобы ты знала, какими были вожди новой нравственности.

- Я не ханжа, Алёша. Но зачем тогда о Герцене?

- Тоже мнил себя философом.

- А может, это болезнь? Что-то с психикой? Ведь и божественный композитор Чайковский, я слыхала - тоже...

- Ладно, оставим эту скользкую тему. Спасибо тебе за урок.

- Какой урок? Я не собиралась поучать кого бы то ни было и уж тем более - тебя.

- Нет, это хороший урок, Танечка. Этикет общения с женщиной нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах!

- Не казни себя, я сама спровоцировала тебя своим выходом за рамки приличия. Мне это также будет уроком!

- Ладно, - согласился он, - извинения приняты, пошлость больше не повторится. Но у меня к тебе есть всё же один неприятный вопрос, с которым мне хотелось бы расстаться.

- Задавай, - насторожилась она, почуяв в его настроении перемену.

- Как получилось, Танечка, что ты вышла за другого, а? И почему твоя мать...

- Мама поступила, конечно, подло, - перебила Татьяна, чувствуя, как загораются у неё от стыда щёки и шея. - Но у неё это получилось от страха за мою судьбу. Она ведь и меня наказала.

- Ну, а ты сама?

- Я вышла замуж совершенно неожиданно. Приехала в твой авиагородок, а твоя соседка сказала, что ты погиб. Мне стало плохо от неожиданности. А потом мы поссорились, и я уехала. Жить на севере мне уже не хотелось. Уволилась, и домой, к маме, зная, что она замужем за человеком, которого я не могу видеть до сих пор! Но деваться-то некуда. А тут в дороге и подвернулся мне этот Аршинов. Он тогда овдовел как раз. У меня тоже беда. Предложил мне работу в Архангельске. Вернее, обещал, что поможет с устройством, а главное - с поступлением в институт. Я и согласилась. Не хотела видеть маминого "психа".

- А ведь я сидел в лагере номер 3, где твой Аршинов был "кумом".

- Да ты что, Лёшенька! Господи, какая же у нас с тобой роковая судьба! За что же тебя?..

- А всё за тот же полёт. Нанёс государству материальный урон. Разве Аршинов не рассказывал тебе обо мне? Я его даже спас от смерти, когда он спрыгнул с катера на тонкий лёд. Спас, правда, случайно. А теперь, когда я узнал, что именно он был твоим мужем, меня ещё больше удивляет: как могла ты за него выйти?!

Она не обиделась, понимая его правоту. Но хотелось, чтобы и он понял её тогдашнее положение. Принялась объяснять:

- Понимаешь, он и в самом деле помог мне во всём: и с работой, жильём, и в институт я поступила. Я уже рассказала тебе, что он был вдовцом, человеком не образованным, но искренним и, по-своему, честным. Правда, если бы не его мальчик, Серёжа, я уехала бы от Аршинова.

- Почему?

- Потому, что так и не смогла полюбить его.

- Как же ты могла с ним спать? Выходит, он и противным тебе не был?

- Алёша, давай договоримся: мне этот разговор неприятен. Поэтому один раз... вот сейчас... я расскажу тебе о своей жизни с ним, и больше ты к этой теме никогда... Ладно?

- Ну, хорошо-хорошо, - перебил он, - можешь не говорить ничего и сейчас. Я всё понимаю.

- Нет уж, один раз я скажу тебе. Чтобы ты знал: противным он не был мне. Но жить с ним не хотелось. Он мне такое порассказал о лагерях, заключённых, о своей судьбе, что я сама чувствовала себя, как в лагере. А теперь вот, когда я снова с тобой и вновь испытала, что такое близость с любимым мужчиной, поняла, что я действительно пробыла 6 лет в неволе. Даже лютому врагу своему "Психу", из-за которого была сломана моя судьба, я не пожелаю жизни с нелюбимым человеком! Видно, недаром ты мне постоянно снился там... - Татьяна всхлипнула.

Прижимая её к себе, поглаживая, он бормотал:

- Прости, что расстроил. Не надо больше вспоминать об этом.

- Хорошо, - согласилась она, облегчённо вздохнув. И спросила: - А как жил эти годы ты? Почему не женился?

- Искал тебя. Надеялся... А когда узнал, что ты вышла замуж, хотел влюбиться в кого-нибудь и жениться, но так и не смог. Монахом я не был, конечно. Была тут у меня одна женщина... разведённая. Но...

- Подробностей не надо, - остановила она его. - Мне достаточно того, что ты сейчас любишь меня. Остальное - неважно. Кто она, что у тебя с ней было, этого я знать не хочу и никогда не упрекну тебя. Спасибо, что не забыл и любишь! Вот это для меня - самое главное. Даже главнее того, поженимся мы с тобой или нет. Лишь бы у нас с тобою была любовь!

- А если Аршинов не даст тебе развода? И документов твоих не вышлет...

- Вышлет. Он знает, что через закон нельзя перешагивать. Детей у нас нет. А поэтому суд разведёт нас и без его согласия. Он это поймёт.

- А я вот жалею, что спас его тогда.

- Он, кстати, стал рассказывать мне об этом, но я его перебила чем-то, а теперь тоже жалею.

- Почему?

- Если бы он назвал мне твою фамилию, я успела бы поехать с ним на вокзал и встретиться с тобою в тот вечер. Всё было бы по-другому ещё тогда!

- Да, возможно. Я ведь тоже не знал, что его "невеста" - ты. Не мог такого предположить даже во сне! Хотя, помнится, он и назвал мне и твоё имя, и отчество.

- Вот как?!. - удивилась она.

- Значит, не судьба нам была... Помню, в порту транслировался по радио романс "Не уходи!" в исполнении Обуховой. А у меня с этим романсом связано одно невесёлое воспоминание, и я попросил Аршинова, ожидавшего свою опаздывающую невесту, чтобы он отправил меня с конвоиром на вокзал. Вот под этот романс конвоир меня и повёл...

- Так это... был ты?!. - поражённо воскликнула Татьяна. - Конвоир с карабином - шёл сзади, да? Невысокий такой... А впереди него - навстречу мне - шёл какой-то высокий. В тёмном...

- Точно! Мимо меня прошла женщина в шубке... От неё пахло духами.

- "Белой сиренью"! Господи! Да за что же ты нас так?.. - Она опять всхлипнула. - Выходит, мы буквально разминулись... Чтобы встретиться лишь через 6 лет?!.

Алексей, видя её состояние, принёс коньяка. По её телу разлилось тепло, в голове блаженно зашумело, и она успокоилась. Он тоже выпил, стал рассказывать:

- Учусь на вечернем отделении. Работаю в книжном издательстве редактором русской прозы. А начинал с заведующего производством. Там директором работает умный старый холостяк. Вот он и сосватал меня как требовательного человека. Почему-то считает всех бывших офицеров людьми неподкупно честными и справедливыми.

- А что же в этом удивительного? Почему такой насмешливый тон? Я тоже считаю офицеров...

- Да потому, что в этом городе оказались и другие офицеры, которых я знаю ещё по Кавказу. Тур, Лодочкин. Оба - мерзавцы! А мой бывший штурман к тому же ещё и стукач. Оба теперь в Кировском райкоме партии. А ведь ничего не умеют делать, ни-че-го-шеньки! И везде у нас так: как только нет профессии, бездарь, так лезет в райком. Показывает там свою преданность. И таких берут руководить людьми! Чёрт знает, что за государство! Они же угробят его когда-нибудь!

- Ну, не все же такие в партии? - не посмела она признаться, что Аршинов чуть ли не силком заставил её вступить в партию, говоря: "Иначе тебе журналисткой не быть, вот увидишь!"

- Не все, - согласился Алёша. - Есть у меня тут ещё один бывший сослуживец - Вовочка Попенко. Этот недавно был лётчиком-испытателем. А теперь пьёт. Да и лизнуть способен...

- Что лизнуть?

- Задницу. Партии... Ну, этот - не от подлости. Скорее, от рабства. Но, в общем-то, он парень неплохой.

- А интересные люди есть? Возле тебя... - Она заметила на шкафу гриф гитары. Поднялась, потрогала и зачем-то сняла.

- Есть, - ответил он. - Но не они возле меня, а я возле них.

- Ты играешь на гитаре?

- Играю. А что?

- А я и не знала.

- Когда мы с тобой встречались, я ещё не умел. В лагере научился.

- Сыграй что-нибудь. Мы и вино не допили с тобой! Допьём?

- Наливай... - Он взял гитару и стал подстраивать.

Она налила в фужеры вина, выпили, поцеловались. Лицо у него смягчилось, посветлело в его милой улыбке, и он, ловко ударив по струнам, запел, делая глаза беспечно-придурковато-весёлыми:

На станции сидел... один военный,

О-быкновенный, гу-ля-ка-франт!

По чину своему он был поручик...

От дамских ручек был он генерал!

Погиб поручик от дамских ручек,

От дамских ручек был он генерал.

На неё дохнуло воспоминаниями матери о том, как дедушка был офицером царской армии, как от него пахло душистым табаком и кожаными ремнями на тужурке с погонами. И что у него были шелковистые усы, такие же вот, как у Алёши. И он стал казаться ей образцом русского офицера - весёлый, с лукавинкой во взгляде, настоящий поручик! Хотя нет, он же был капитаном...

Задыхаясь от прихлынувшей нежности к нему, она восхитилась:

- Алёшенька, да ты же у меня - чудо! И играешь, и так славно поёшь... А что-нибудь серьёзное можешь? У тебя же баритональный бас!

- Например? - Взгляд был хитрый, довольный.

- Ну, какой-нибудь русский романс. Ой, я же, получается, совершенно не знаю тебя!

Допев о том, как поручик познакомился в вагоне с разбитной "мадам", угостил её вином и распалился: "по-ру-чик хочет, мадам - хо-хочет...", Алексей о чём-то задумался, возвратив лицу прекрасную серьёзность, а Татьяна не удержалась и ревниво заметила:

- В капитана Русанова тут, наверное, влюбляются не только "мадамы", но и хорошенькие девочки?

Он обиделся:

- Зачем ты так?

- Алёшенька, прости! Это у меня, должно быть, от ревности. Я не хотела тебя обидеть: просто влюбилась вдруг ещё сильнее.

- Ладно, - улыбнулся он по-доброму. И тихо перебирая струны, будто вспоминая что-то, запел тургеневский романс "Утро туманное, утро седое..." Слушая его тоскливые слова "вспомнишь и время былое, и лица, давно позабытыя", Татьяна ощутила на ресницах слёзы. А когда сочный голос Алексея в задумчивости затих, бросилась к нему на шею и, целуя его, плача, а потом, наливая вино и всё ещё всхлипывая, предложила тост:

- Давай, Алёшенька, за то, чтобы никогда больше не разлучаться!

- Хороший тост, давай!.. - согласился он и, счастливый, возбуждённый, добавил: - Целый день будем сегодня вместе - я отпросился. Запасся и едой, и вином, так что - гуляем, Танечка, на всю катушку! - Опять взял гитару, перебирая басовые струны и подражая виолончели (гитара в его руках загудела, застонала), запел "под Шаляпина", хватающим за душу, голосом:

Ой, где вы, дни любви,

Слад-кие сны... грё-зы мои?

И казалось, что рыдает уже не гитара, и поёт не Алексей, так схвачены были голосом все тоскливые шаляпинские нотки и всхлипы. Татьяна снова расплакалась. И снова было вино, поцелуи и разговор, к которому она вернула Алексея, спросив:

- Так кто же, всё-таки, у тебя здесь... из хороших-то? Познакомишь?

- Конечно.

- А то у меня никогда не было рядом интересных людей. К интересным надо было ехать аж в Архангельск. Не больно-то наездишься, особенно зимой.

- Но у меня тут все... из бывших заключённых! Вася Крамаренцев - отсидел 7 лет в норильских лагерях. Мой дальний-предальний родственник - Саша Ивлев, которого спас на войне мой отец. Вынес его с поля боя к санитарам. А отец этого Саши тоже отсидел 7 лет, и тоже в каком-то норильском лагере. Он старше моего отца на 10 лет. Служил в белой армии, у Врангеля. Настоящий русский офицер и патриот. А прожил та-кую кошмарную жизнь, что я даже хочу написать о нём роман. Хотя видел я его только один раз. Он освободился из лагерей в 56-м, поселился в Феодосии, чтобы не мешать сыну, который живёт в его доме. У Саши - болтливая жена. Он до сих пор не сообщает ей, кто у него отец, и где он находится. Понимаешь?

- Алёшенька, ой, как ещё понимаю!

- У-ди-вительный старик, этот Николай Константинович! Я уже говорил, воевал в гражданскую войну в Крыму на стороне белых.

Взволнованная собственной тайной происхождения, Татьяна попросила:

- Напиши этот роман, Алёшенька, напиши! Я тоже кое-что знаю про Крым. И про белых. От моей мамы...

Алексей удивлённо уставился на неё, и она, опомнившись, вернула разговор в прежнее русло:

- Ну, а кто ещё из твоих знакомых с романтической историей?

- А, есть и ещё... Кандидат филологических наук, работает в нашем университете, в студенческой библиотеке. Я там и познакомился с ним, когда начинал учиться. Степан Станиславович Усенко. Отсидел на "Дальстрое" де-вятна-дцать лет! Потерял семью. Вернулся сюда тоже в 56-м. Но жена - давно живёт с другим. Дети у неё - от нового мужа. А Степан Станиславович получил квартиру почти вместе со мной. Написал для Тура, в паре с одним историком, кандидатскую диссертацию, и Тур ему, в знак благодарности, выхлопотал однокомнатную квартиру. Усенко снимал угол в частном доме Кировского района. Вот ему Тур, будучи секретарём Кировского райкома, и сделал "любезность". Хотя Степану Станиславовичу давно полагалась квартира по закону - как реабилитированному, пострадавшему в годы сталинских репрессий. Живёт теперь по-человечески, но совершенно одинокий. Рассказывал, приходила как-то, из жалости, бывшая жена. А у него... сердечный приступ от этого посещения случился. Вызывала "скорую". С тех пор не ходит к нему.

Ну, а самый близкий мне здесь человек, всё-таки - не родственник Саша, а Леонид Алексеевич Порфирьев, ставший тут моим другом. Был в штрафном батальоне в войну. Тоже разобрался в "основах социализма", как говорится.

Приходит ещё иногда артист из местного театра, Быков Леонид Васильевич. Но он любит больше чтения...

- Какие чтения?

- Вслух. Читает мне и моим гостям главы, которые я пишу. Делает это мастерски! Он же актёр, красавец...

- Так ты здесь, как я вижу - не одинок, не скучаешь.

- Да я же ещё и учусь, у меня просто нет времени скучать!

- А ты сам, умеешь читать свою прозу? Я твоих "Северных лётчиков" прочла прямо у себя на вокзале, пока ждала поезда.

- Ну и как?..

- Мне понравилось! Хороший язык, читается легко.

- А хочешь, я прочитаю тебе стихотворение Тургенева? Ивана Сергеича.

- Зачем? - не поняла Татьяна.

- А ты послушай, а потом скажешь мне: что у нас изменилось с тех пор? Заодно, и как я читаю.

- Ладно, давай.

- Называется "Сон".

Давненько не бывал я в стороне родной...

Но не нашёл я в ней заметной перемены.

Всё тот же мёртвый и бессмысленный застой.

Строения без крыш, разрушенные стены,

И та же грязь и вонь, и бедность и тоска!

И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый.

Народ наш вольным стал; и вольная рука

Висит по-прежнему какой-то плёткой хилой.

Всё, всё по-прежнему... И только лишь в одном

Европу, Азию, весь свет мы перегнали...

Нет! Никогда ещё таким ужасным сном

Мои любезные соотчичи не спали!

Всё спит кругом: везде, в деревнях, в городах.

В телегах, на санях, днём, ночью, сидя, стоя...

Купец, чиновник спит; спит сторож на часах

Под снежным холодом - и на припёке зноя!

И подсудимый спит - и дрыхнет судия;

Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят -

Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья...

Все спят! Спит тот, кто бьёт, и тот, кого колотят!

Один царёв кабак не спит и не смыкает глаз;

И штоф с очищенной всей пятернёй сжимая,

Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,

Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!

- Написано в 1876-м году, - негромко закончил Алексей. Умные глаза его были печальны.

Боже, как любила она его в эти мгновения! Выдохнула с восторгом:

- Алёшенька, ты - настоящий филолог! И мастер чтения настоящий. И вообще - настоящий Человек, с большой буквы. Я люблю тебя и горжусь тобой! Честное слово. - И расплакалась, переполненная огромным счастьем и непонятной печалью.

Он принялся её утешать, нежно гладил, целовал, и она почувствовала, что снова хочет его - до прерывистого дыхания, невозможности терпеть. Прошептала:

- Алёшенька, я снова хочу, извини, пожалуйста...

Раздевались торопливо, охваченные пожаром любви. Увидев его тренированное мускулистое тело, выпуклые мышцы на мощной груди и руках, Татьяна ощутила, как начинают у неё постукивать от нетерпения зубы и возникает желание, чтобы его мужская мощь опрокинула её, вошла сладостной яростью любви. У неё мутился разум. Прижимаясь к его телу, она шептала:

- Ну, скорее же, милый, скорей! Я умираю...

Неуловимым рывком он поднял её, как и утром, на железные горячие руки и, уложив на постель, обдал её сверху своим жёстким, радостно живым телом, которое прикасалось к её животу и груди ощутимо упругими мышцами, а его пика вошла в самое блаженное место, и начались яростно сладкие толчки. Видимо, ему тоже было так хорошо, что он простонал:

- Прости, Танечка, что я веду себя, как соскучившийся жеребец!

Счастливая от его мощных толчков с замираниями, не помня себя в ответных подкидываниях, прижимая его к себе руками, вскрикивала и сама:

- Ой, как хорошо, что ты теперь - мой, мой! И что ты так назвал мне себя. Скажи так ещё раз... Делай со мной, что хочешь, хо-чешь! Я люблю тебя...

Он тоже - чего раньше не было - разговаривал с ней:

- Спасибо тебе! Спасибо. Ты - самая сладкая у меня... самая прекрасная женщина! Хочу тебя... хочу тебя... ой, как хочу! Всегда буду хотеть...

- И тебе спасибо... и тебе, мой хороший, мой сладкий! - Её охватило волшебное блаженство от его слов, круговых движений в ней, неиссякаемой мужской силы. - Ой, как давно тебя не было, любимый мой, родной!..

Он был благодарен ей тоже:

- Я уже забыл, забыл, - задыхался он, - что такое бывает. Что такое настоящая близость... с любимой. Сейчас... сейчас я, кажется, взорвусь от любви к тебе.

Они взорвались одновременно, не разжимая объятий, абсолютно счастливые, ослабевшие от счастья. А потом, тоже одновременно, ощутили голод и, признавшись в этом, рассмеялись. Он предложил:

- Давай сядем за стол, не одеваясь, а?

- Давай! - радостно согласилась она.

Опять они ели и пили. Смеялись, шутили. А когда этот зимний короткий день угас за окном, незаметно превратившись в сумерки, у них началась новая близость - спокойная и нежная.

- Ой, Танечка, Танечка, я пропал... - шептал он, лёжа на ней. - Помоги мне... помоги!

- А ты не прекращай: делай мне так ещё... делай, - стонала она, изнемогая от нескончаемой сладости. Сладкими были его упругие руки, ноги, грудь, движения - сладким был он весь, принадлежащий отныне только ей. А главное, от него, как от магнита, шли токи любви. И она призналась ему:

- Я не смогу теперь жить без тебя, Алёшенька! Не смогу...

Всё, что с нею происходило, приводило её в восторг. Ей хотелось наслаждаться и слушать его. Алексей без конца называл её то солнышком, то цветочком и признавался ей, что с ним такого ещё не было и просил её то замереть, то помогать ему, и не было конца этим милым нежностям и любви.

Потом они тихо разговаривали - как-то по-родственному, как это бывает у влюблённых молодожёнов, и она рада была даже его тесной комнате, до потолка заполненной полками с книгами. Он хотел включить свет, но она прошептала:

- Не надо, не включай. Мне так уютно с тобой лежать, что не отодвигалась бы от тебя никогда, и чтобы всё время была ночь, и тебе не нужно было бы идти на работу. А свет может испортить всё...

Он согласился.

Такой получилась её первая встреча с Алёшей после невыносимо долгой разлуки. Если бы знала, что судьба разлучит её с ним на целых 6 лет, проведя в сумерках мимо друг друга на расстоянии полушага, наверное, умерла бы от ужаса. А так вот - дождалась. Хорошо, что люди не могут знать, что их ждёт впереди...
5

Выслушав рассказ дочери о её встрече с Русановым, Людмила Алексеевна спросила:

- Ну, а как прошла встреча с Аршиновым?

- Зачем это тебе? - удивилась дочь недовольным голосом. - Я же сказала, что уже развелась. Даже на работу устроилась в Днепропетровске: в редакцию областной газеты.

- Просто не верится, чтобы Аршинов... мог добровольно согласиться на развод.

- А он и не соглашался.

- Как же тогда вас развели?

- А что он мог поделать? После встречи с Алёшей я сразу вылетела в Архангельск. Переночевала там у знакомых, а под утро - у них своя "Победа" - приехала с ними в гарнизон Аршинова. Они и как свидетели пригодились мне. Павел был уже на работе, а Сергунька учится в Вологде и живёт там у тётки.

- А зачем тебе понадобились свидетели? - спросила Людмила.

- Чтобы видели, что я ничего из его вещей, имеющих ценность, не трогала. Собрала только свои, да фотографии, документы. Оставила ему на столе записку, которую заранее написала. И - снова в Архангельск. Там мне поставили в трудовой книжке печать, что уволилась с работы внештатного корреспондента. Зарплаты я у них не получала, мне причитались лишь гонорары за мои статьи. Но трудовой стаж по условиям трудового соглашения всё-таки шёл, для меня это было самым важным.

- На какие же деньги, в таком случае, ты разъезжала? Так называемые "сбережения" у всех обесценились после введения нового "хрущёвского рубля" в прошлом году. Превратил нас, сволочь такая, в нищих, да ещё и облигации "заморозил" на 20 лет!

- На отпуск - деньги мне дал Аршинов: у него они водятся всегда, и немалые! А когда я полетела из Днепропетровска - дал Алёша. Да и я понемногу откладывала из гонораров на сберкнижку. Сняла их в Архангельске все, до последней копейки. Вещи отправила в Днепропетровск контейнером. Распрощалась с друзьями, снова на самолёт, и к Алёше! А главное - я счастлива.

- Только не выходи за него официально! - напомнила Людмила дочери. - Не забывай об уговоре.

- Не тревожься, мне и без печати хорошо с ним! Всё время хочется петь.

- Я рада за тебя, доченька. Но... как же Аршинов? Неужто не попытался тебе помешать? Я боюсь его: всё-таки он - из органов...

Дочь потускнела:

- А кто тебе сказал, что он не пытался? Пытался, и ещё как! - Танька вздохнула, и принялась рассказывать. По её лицу было видно: чего-то боится тоже, переживает. А может, что-то вспомнила нехорошее...

- Ну, зачем ты приехал?!. Я же обо всём написала тебе. Что неясного, когда главное - сказано напрямую, и русским языком: никогда не любила тебя, и не смогу полюбить! 6 лет прожила, как в заключении - это самые тяжкие годы моей жизни. Так что, оставляй-ка лучше здесь, в Кировском райсуде, своё формальное согласие на развод, и уезжай! Разведут и заочно: тебе не придётся даже присутствовать, обойдётся без нервотрёпки.

- Это для тя - без нервотрёпки! А для меня - незаживающа рана.

- Не оставишь "согласия", разведут и без него. Этим ты ничего не изменишь, а только оттянешь развод на какое-то время, вот и всё. Зачем?

- Што - зачем? - не понимал Аршинов, будто враз поглупел от горя.

- Эта затяжка. Хочешь мне досадить? За то, что я подарила тебе себя на 6 лет? В знак "благодарности", так, что ли?

- Зазря ты эдак обо мне! - обиделся он.

- А ты? Зачем тянешь из меня жилы?

- Письмо суду - это мёртвы слова, бумага. А пройдёт время, ты, может, и одумашся ишшо. Переменишь решение.

- Но сейчас мы же говорим - живые слова, не на бумаге! Ты - видишь моё лицо, глаза. Разве похожа я на глупую девочку, которая может изменить решение в пользу нелюбимого человека, оставив любимого?

- Я приехал - бороцца за своё счастье, Таня! Вот. Как жа ты этово не понимаш? Потому и приехал, што люблю тя до невозможности. Вот. А ты гонишь меня, ровно злу собаку, котора привязалась к хозяйке. За што? За верность тебе?

- Странная у тебя логика, Павел! Ты, значит, за своё счастье - имеешь право бороться, а я - нет? Я - тоже люблю "до невозможности"! Почему же опять должна пострадать я?

- А вдруг этот "счастливчик" начнёт тебя забижать? Будет тя корить мной. Вот где может оказацца твоё истинное страданье. Я-то, чать, токо што на руках тя не носил. Так и это поправимо: буду носить, ежли захошь.

- Ну, какой же ты, в самом деле, тупой! Или только прикидываешься?

- Я што, я понимаю: имеш право и ты. Да-к ведь прошу тя - токо о том, штоб не торопилась. Осмотрися, говорю, проверь себя ещё раз. Куда спешить? Вот я об чём.

- У меня с Алексеем - давно всё проверено: мы любили и любим друг друга. А тебя - за 6 лет не смогла. Сколько же ещё проверять?! Да и зачем? От добра - добра не ищут!

- А што я скажу Сергуньке? Он ведь почитат тя за мамку! А рази же мамки бросают своих детей?!.

- А вот это - уже демагогия, Павел! Серёже - 16 лет, не маленький! - выкрикнула Татьяна. - Он скоро полюбит сам и будет счастливым. Зачем ты прикрываешься сыном?!

Аршинов молчал.

- Ты согласен с тем, что я - тоже имею право на счастье? - настойчиво добивалась Татьяна ответа.

- Согласен, - вздохнул он.

- Вот и уезжай. Русанов получил назад - своё, а не чужое. А вот ты - не хочешь отдавать чужое. Понятно тебе это или нет?

- Понятно, - выдохнул Аршинов. - Токо вот, за што ты хлешшешь меня такими словами?

- За то, что не отстаёшь, пытаешься удержать меня силой! Ведь ты - всегда знал, что я не любила тебя. И сейчас знаешь, что надеяться тебе не на что. Знаешь и о том, что Русанов настрадался у тебя в лагере, и должок у тебя перед ним...

- Какой ишшо должок? Што я ему задолжал, тебя, што ль?! Так ты - доброй волей пошла за меня, я тя не силовал!

- Он тебе жизнь спас! А ты этого - даже не помнишь. Или не хочешь помнить, вот твоя "благодарность"!

- Ах, вона ты об чём... Помню. Но делать ему подарки за это - не собираюсь, извини! Жизнь - это вам не кино, где всё красиво и благородно.

- Всё сказал?! - выкрикнула она с обидой. - Ну, и уезжай в свою жизнь! Не о чем больше говорить, раз ты из подлой жизни...

- Тань, ну, Тань, ну, прости ты мне слова необдуманны! С горя это... в голове помутилося.

- А почему же ты не хочешь понять моих чувств? По-человечески. Уезжай, если не хочешь оставить плохую память о себе!

Опустив голову, махнув, Аршинов медленно пошёл от неё прочь.

Потом, когда уже вызвали её в суд, узнала, что заходил сюда и Павел перед отъездом - положил письменное согласие на развод. Сказал, что очень спешит, "составил доку`мент по всей форме", и вышел. Развели Татьяну по этому "доку`менту" без волокиты и нервотрёпки, и она, став свободной от Аршинова навсегда, помнила его как хорошего и доброго человека.
6

Кончив вспоминать рассказ дочери о её прощании с Аршиновым, Людмила Алексеевна вернулась памятью в свою жизнь...

Дочь опять уехала в Днепропетровск, в отвоёванное счастье с Русановым, а вот здесь, у самой, настолько всё разладилось в семье, что стало казаться настоящей местью судьбы. Сын учился уже в 9-м классе, и начал встречаться с миловидной девочкой Катей. Об этом узнал Михаил и словно взбесился:

- Красавец, да?! В тебя пошёл, да?! Его - уже девочки любят?!.

Людмилу это удивило:

- Что же в этом плохого?

- А то, что он теперь... себе цены не сложит, вот что! Станет блядовать, как и ты!

- Что ты несёшь! Как смеешь, так скверно думать о нас! А тем более, говорить мне такое в лицо! - возмутилась Людмила. И догадавшись, в чём дело, подошла к мужу ближе. Уловив запах вина, гневно спросила: - Напился, что ли?!. Ведёшь себя, как животное. Впрочем, животные не пьют, пьют лишь скоты!

- А кто хотел бросить меня? - неуверенно предположил муж.

- Но бросил - ты! Кто уехал на 2 года, и прижил там ребёнка?! Кто просил прощения у меня?

- Прижил, потому что Вовка - не мой сын!

- А чей же? Ты в своём уме?!.

- Весь в тебя! И имя ты ему дала... против моей воли!

- Знаешь, что: уезжай! Мальчик уже вырос, проживёт и без тебя. А мне ты - 100 лет не нужен такой!

- Какой это?

- Низкий, подлый. - Сказала это тихо, почти равнодушно, но муж неожиданно побледнел, изменился до неузнаваемости и начал как-то странно просить прощения:

- Люсенька, Люсенька, не надо! - умолял он заплетающимся языком. - Прости меня, Люсичка... Это ведь ты, да?.. Мне холодно, страшно. Спрячь меня... Ты плачешь или это дождь на дворе? Какие крупные капли! - Глаза у мужа были далёкими, будто он ничего ими не видел. Дрожа телом, опустился вдруг на колени и, там, на полу, страстно бормотал пересохшими губами, на которых появился белый налёт: - Никто не знает! Никто. А я жить без неё не могу!

- Без кого, Миша? - спросила, пугаясь происходящего. Да и отвечал он как бы вовсе не ей:

- Люся для меня - всё, всё! А ты, Тёмный, отойди, сгинь! Это - твои проделки, я знаю, знаю! А она после этого думает, что я низкий и подлый. Разве это справедливо? Скажи...

- Миша, ты с кем разговариваешь?!.

- С ним, с кем же ещё! Сейчас он уйдёт, не бойся.

- С кем "с ним"?! - испуганно закричала Людмила.

Он услыхал её. Что-то, кажется, понял, и поднялся. Пряча глаза, произнёс:

- Не надо. Потом... Я пойду... - Его всё ещё трясло. Ушёл в другую комнату, лёг там на кровать, накрыл голову подушкой и затрясся в почти беззвучных рыданиях.

Ей стало страшно, а затем жалко его, и она привычно простила ему выходку. Но вскоре горько пожалела об этом...

В день Победы сын вручил Михаилу поздравительную открытку и сказал: "Папа, ты воевал с фашистами, я поздравляю тебя с нашим самым великим праздником!" Но лицо Михаила вдруг перекосилось от непонятной злобы и ненависти. Словно выплёвывая грязные слова мальчику в лицо, он заорал:

- Мерзавец! Поздравлять нужно утром, а не в 4 часа дня!

Сын заплакал:

- Тебя же не было дома, когда я утром поднялся. А теперь ты пришёл, и я, и я...

Людмила поняла, муж был под сильным градусом, чем-то недовольный или обиженный - видимо, что-то произошло в техникуме, где он преподавал. И вот срывал обиду на сыне. Обняв мальчика за плечи, Людмила принялась утешать:

- Не плачь, сыночек. Папа, в честь праздника, выпил, и плохо себя чувствует. Ты же знаешь, он был контужен на войне. Прости его.

Сысуев вроде бы очнулся, оторопел. И тут же притих, уснув на диване. Да только эта его "тихость" оказалась временной. Похоже, психические его расстройства усиливались от употребления алкоголя всё больше, а с ними и его ненормальные выходки.

Когда Володя учился в 10-м, выпускном классе, их отношения были уже враждебными окончательно. Сысуев продолжал ненавидеть собственного сына, а тот смертельно боялся его, словно это был не отец, а германский фашист-оккупант, захвативший чужую квартиру и поселившийся в ней на правах победителя: что захочу, то и сделаю.

В том году не было дня, когда Сысуев приходил бы домой трезвым. Новая оскорбительная его выходка пришлась опять на праздник. Вечером 23 февраля, в День Советской Армии, он заявился домой пьяным в дымину, и задал сыну откровенно хамский, полный ненависти, вопрос:

- Почему ты, мерзавец, не поздравляешь меня?

- Но, разве ты ведёшь себя, как отец?

- Извини... я был не прав. Сейчас... я... поговорю с тобой, сынок... как отец. Ты меня слушаешь?

Людмила отдыхала в своей комнате, и хотя не видела оттуда Сысуева, по голосу поняла: снова пьян. Сын, похоже, сидел за столом и готовил уроки. Наверное, поэтому Сысуев его спросил:

- Ты, как вижу, уже из школы? Как идут там у тебя дела? Чем порадуешь своего отца? - Тон был миролюбивый, и сын решил, видимо, не раздувать ссоры, ответил притворно-искренне:

- Дела? Хорошо, папа. По русскому получил сегодня четвёрку. По алгебре - 5. А по другим предметам меня не спрашивали.

Людмила, чтобы не выходить и не участвовать в ложной семейной идиллии, притворилась спящей. Да не тут-то было...

- А где мама?

- В своей комнате, отдыхает.

- Зачем врёшь?! Шляется где-то: в доме ужином и не пахнет!

- Как это шляется? Говорю же...

- Ты что, не знаешь, какая у тебя мать?!.

- Не понял...

- Тогда слушай меня внимательно! Твоя мать... а моя жена... немецкая сука!

- Ты что говоришь, папа?! Как тебе...

- Да, стыдно. Стыдно, сынок! Но от фактов, куда же деваться? В войну - она служила здесь, немцам!

Торопливо набрасывая на себя халат, Людмила выкрикнула:

- Ми-хаи-ил!.. Прекрати свой идиотизм!

Но муж продолжал врать сыну, уже весь напрягшийся и в голосе, и в словах:

- Когда ты вырастешь... и всё поймёшь... ты - должен убить её! Понял?!.

Людмила ворвалась в гостиную и закричала:

- Идиот! Что ты мелешь?!. Опять нализался и сходишь с ума?

- Заткнись, сучка! - раздалось в ответ.

Вскочил сын:

- Папа! Если ты будешь так оскорблять маму, я, скорее, убью тебя!

- Ме-ня-а?.. Ты?!. - изумился Михаил и потёр лоб, будто неожиданно налетел на телеграфный столб.

- Да, я. Запомни это!

- За то, что я... 17 лет... кормил тебя и поил, одевал?!.

Людмила яростно вмешалась:

- Поил ты - только себя! Вином и водкой! На сына - у тебя никогда не оставалось ни денег, ни времени! Ты - никогда и не любил его! У тебя нигде нет семьи! Нет и обязанностей. Ни здесь, ни в Кирове! Ты и сам - мой нахлебник, которого я - кормлю и обстирываю. А раз так, то вон отсюда! Сию же минуту! - указала она на дверь, чувствуя, что всю её сотрясает странная, нервная дрожь, которая начиналась обычно у мужа.

- Куда это? - спросил он, делая вид, что не понимает, и ведёт себя без всякой истерики.

Зато она затопала ногами:

- Во-он!.. Зачем ты нам, такой? Уезжай немедленно! Куда хочешь! Тут - нет твоего ничего. За квартиру, за воду, за свет - плачу всегда я, из своей зарплаты. На сына - от тебя тоже нет ни копейки. Вот уже третий год! Я терпела это всё... только из-за Володи. А теперь поняла: ты - и его ненавидишь. Вот и уходи от нас... Соседи - тоже всё поняли, давно. Так что, и стыдиться уже некого.

Муж растерялся, сник. Но не ушёл. И вёл себя несколько дней тихо, как нашкодивший ученик. Сам даже готовил себе еду - Людмила с ним не разговаривала.

Длилась эта тишина, однако, не долго. Следующая сцена была ещё ужаснее.

- Зачем ты подала заявление на алименты?!

- Какое заявление? - не понимала она. - Когда? Кому?

- Не притворяйся, я всё знаю!

Глаза у Михаила ненормально блестели, запаха водки не было, и Людмила поняла: "Да он же... ненормален! Сходит с ума..."

Словно в подтверждение, Михаил бухнул:

- Сына я воспитаю и без тебя. Сам, сам!!! Но так, что он - убьёт тебя, вот увидишь!

- Миша, ты болен, тебе надо лечиться!

- Это тебе надо лечиться, - бормотал он в ответ. - Это ты у нас стала психическая, а я - здоров! Здоров... - Глаза были злыми, но сумасшедшими уже не казались.

- Ах, так? Здоров? Тогда я вынуждена буду написать заявление в партком!

- Какое ещё заявление?

- О твоей угрозе. Пусть узнают в твоём техникуме, где ты преподаёшь историю, какой ты коммунист, на самом деле!

- Только попробуй, Людмила-а!!. Только попробуй! Если ты это сделаешь, я - не оставлю в живых ни тебя, ни сына, ни себя! - В глазах опять блестело явное сумасшествие.

Она испугалась. "Господи, что делать?"

Супружеские отношения с мужем Людмила прекратила окончательно - даже кровать сына отдала ему, чтобы не спать с ним в одной комнате. Сын спал теперь на раскладушке, в её комнате. Сысуев воспринял это внешне спокойно, однако свою ненависть перенёс полностью на Володю. Людмила ещё не знала этого и продолжала ломать голову над тем, как восстановить в семье мир между всеми, либо, если не получится, избавиться от Сысуева разводом.

"А может, он... всё-таки ненормальный? Что делать тогда? - подумала она в одну из бессонных ночей. - В больницу идти он не хочет, это возможно лишь принудительно - но как это сделать? Ведь сначала нужно, чтобы его осмотрел психиатр и дал заключение. Но Михаил ведёт себя как ненормальный только дома, да и то не всегда. А с чужими людьми и на работе, как будто нормальный. Вот и разберись тут: псих он или просто деспот".

Пока разбиралась, произошло новое позорище. Михаил шёл в тот день домой через соседние дворы и, в одном из них, увидел за гаражами сына с одноклассником Сергиенко - оба курили.

- Влади-ми-ир, ко мне! - скомандовал Сысуев по-военному, и ждал со "звериным" лицом. Так рассказывал Володя.

Сын вздрогнул, выронил сигарету и направился к отцу, вобрав голову в плечи. Подойдя, сказал:

- Пап, мы не курим, хотим лишь попробовать.

Сысуев свирепо скомандовал снова:

- За мной - марш домой! - И пошёл. Оглянувшись, дал новую команду: - Не отставай! Бе-гом - марш! - Пропустил побежавшего сына вперёд и перешёл на бег и сам. Так, бегом, они прибыли домой.

В квартире Михаил приказал:

- Раздевайся!

- Зачем, па?

- Я кому сказал: раздеться!

- Пап, но я же ещё не курю. Мы с Лёшкой хотели...

- Раздеться! - заорал отец.

Сын простонал:

- Ты хочешь бить меня ремнём голого, что ли?

- Умел шкодить, умей и отвечать!

Сын разделся до трусов и, не понимая, чего отец от него хочет - Сысуев не снимал с себя ремень - всхлипнул. Он смертельно боялся отца: "Понимаешь, мам, на него страшно было смотреть! И глаз левый дёргался". Потому осторожно спросил:

- Что, трусы снимать тоже?

- Нет. Следуй теперь за мной! - Сысуев вывел сына во двор, затем на улицу. Там скомандовал: - На пляж... за мной... бегом марш!..

На бегу Володя спросил:

- Зачем на пляж, пап?

- Там узнаешь, зачем!

Вот тут Людмила, возвращавшаяся домой с работы, и встретилась с ними, преградив дорогу.

- Куда это вы? - спросила она мужа с удивлением.

- На пляж. Буду топить твоего щенка!

Ответила тихо:

- Михаил, не дури, люди же кругом!

Сысуев помолчал, злобно озираясь, затем скомандовал сыну:

- Чего стоишь? На пляж!

Она опять преградила дорогу:

- Коммунист Сысуев, прекратите вашу хулиганскую выходку!

Увидев, что возле них останавливаются прохожие, Сысуев произнёс, тяжело дыша, раздувая ноздри, словно рыба жабры:

- Ладно, возвращаемся домой! - И уже по дороге назад, разрывая фразы, стал говорить сыну тоном многозначительной угрозы: - Но ты... знай. Всё равно... Я. Тебя... Утоплю. Если... ещё хоть раз... Увижу тебя... С сигаретой во рту! Слово коммуниста!

Дома, когда вошли в гостиную, Людмила тоже зловеще произнесла:

- Как тебе, Михаил, не стыдно! Мальчик никогда не лгал, ни тебе, ни мне. Круглым отличником был до 7-го класса. А потом стал бояться тебя, и во всём сдал... Поэтому - развод. Я всё обдумала, и ты должен сегодня же освободить нас от своего присутствия!

- Хорошо, - согласился Сысуев неожиданно спокойным тоном. - Как только закончится учебный год и сын поступит в институт, либо уйдёт в армию, мы подаём на развод, и я уеду отсюда. Сын взрослый, разведут нас, я полагаю, без волокиты.

И вот этот, казалось бы, счастливый день наступил: сын вырос. Вернувшись из школы домой - она болела в тот день - он радостно объявил:

- Мама, мам, можешь поздравить меня!

- Вовочка, сдал?!.

- Сдал, мам, последний! Через неделю получу аттестат!

Обнимая сына, целуя в лицо, шептала:

- Поздравляю тебя, сынок! Готовься к поступлению в университет, станешь студентом, а затем, Бог даст, и инженером.

- А если не поступлю?

- Поступишь на следующий год.

- А Сысуев говорит - в армию...

- Тебе еще нет 17-ти! Сысуев не думает, когда что-либо говорит. Я же отдала тебя в школу с 6 лет!

- Спасибо, мамочка! Ты у меня умная, замечательная!

- Только вот слабохарактерная. Столько лет терплю твоего отца! Но с этого дня - всё!

- Я люблю тебя, мамочка! - Сын чмокнул её в щеку и тут же спросил: - А Таню позовём после проводов "Психа"?

- Не надо так про него... Всё-таки тебе он - отец.

- Да какой же он отец? Ненавидит меня.

- Он болен психическим расстройством, сынок. Война виновата во всём...

- А сам он не виноват в том, что пьёт?

- Хватит о нём, сынок. Не судите, да не судимы будете.

- Вот потому и мучаемся. Мямли мы с тобой всё-таки!

- Зато у нас Таня не мямля! В бабушку пошла...

- И красивая, как бабушка.

- Ты у меня тоже красивый.

- Ма, через неделю выпускной вечер. А сегодня весь наш класс едет в лес! С ночёвкой. Ты приготовь мне чего-нибудь, ладно?

- Приготовлю. И для тебя, и для Кати, да? - Почувствовала, как выступили слёзы: вырос сын, уже невеста есть!

Дверь отворилась, вошёл Сысуев. Заметив на глазах Людмилы слёзы, сначала констатировал, затем спросил:

- Так, слёзы... Что здесь происходит?

Ответила, чтобы не обострять отношений - не долго уж осталось терпеть:

- Сын сдал последний экзамен. Едут всем классом сегодня в лес. С ночёвкой... Можешь поздравить: окончил без троек!

- Никуда, да ещё, тем более, с ночёвкой, он не поедет! - заявил "Псих" с резким раздражением.

- Как это? - не понимала она. - Всем классом же едут, с учителем!

- Я сказал, не поедет, значит, не поедет! Знаешь, что бывает в таких поездках в лес?

- Что? - продолжала она не понимать.

Он воззрился на неё какими-то странно бегающими, ненормальными глазами:

- Блу-уд! От которого рождаются дети. А ему это ещё рано!

Тут уж не выдержал сын. Шагнув к отцу, проговорил с вызовом:

- Нет, папа, я поеду! Вместе со всеми.

- Что-о?!.

- Да, поеду. Чем я хуже других? И это... Хватит со мной разговаривать таким тоном! Я уже не маленький.

- Ах, так? Ты уже взрослый, да? - истерично выкрикнул Михаил и метнулся к комоду. Выдвинул там "свой" ящик, выхватил партийный билет и, подскочив к сыну, стал показывать: - Видишь это?!.

И Людмила, и сын ничего не понимали. Володя, пожал плечами:

- Ну...

Михаил опять истерично выкрикнул:

- Я повторяю вам: видите это?!

- Ну? - чуть не хором ответили они и переглянулись.

Михаил левой рукой рванул на себе ворот рубашки - отлетела пуговица, съехал набок галстук - выкрикнул:

- Так вот, смотрите!

Он опустился на колени, положил перед собою на пол партийный билет и, приложив к правому виску руку, как это делают военные, отдавая честь, начал клятвенно произносить:

- Я, коммунист Сысуев, клянусь! Вот здесь! Стоя на коленях перед партийным билетом! Что: отрублю... своему сыну... голову топором! Оболью потом её... бензином... и сожгу! Если только он... съездит в лес!

Это был новый и явно ненормальный психический срыв или припадок, Людмила даже не знала, как это назвать. На мужа было страшно смотреть: он целовал на полу билет и страстно шептал:

- Слово коммуниста... слово коммуниста!..

Володя стоял бледным от ужаса и дрожал мелкой и тоже какой-то ненормальной психической дрожью, которая колотила его изнутри, будто слабым, но частым, током.

- Мама... что это с ним? Что-о?!

Михаил, поднимаясь с пола и пряча билет в карман, закричал на Людмилу:

- Неси топор! Немедленно! Чтобы этот щенок поверил, что я, коммунист Сысуев, не шучу такими клятвами!

- Миша, опомнись, что ты делаешь?!. Ты болен, тебе надо сходить к врачу! У тебя явное помешательство.

- Тварь! - бросился он на неё. Но она повисла на нём, не давая себя бить, выкрикивая:

- Вовочка, зови милицию! Скорее!

Сын устремился к выходу, а Михаил, оставив её, бросился за ним, но она снова повисла на муже, и он волочил её за собою до самой двери, за которой уже скрылся сын. Тогда Михаил ударил её. Она стала хватать его за руки, и началась трудная, выматывающая борьба, от которой не уставал лишь Михаил, обычно слабый, несильный, но психическая ярость сделала его неузнаваемым - он одолевал Людмилу, она чувствовала удары, солоноватый привкус крови во рту. И тут в комнату ворвались соседи. Сысуев растерялся, трусливо сбежал на кухню. Людмила и соседки ринулись за ним. А когда домашний базар был в полном разгаре, сын привёл двух милиционеров. Те, сообразив, в чём дело, видя кровь на губах Людмилы, умело завернув Михаилу руки назад, поволокли его за собой к выходу. Во дворе уже стоял милицейский "газик", и какой-то капитан, вышедший из него, сказал выбежавшей Людмиле, чтобы она умылась и шла вместе с сыном в районное отделение милиции.

- Там разберёмся во всём... - пообещал он, помогая милиционерам вталкивать Михаила на заднее сиденье.

Минут через 40 Людмила с сыном появилась в милиции. Дежурный провёл их в комнату, где шёл допрос. Михаил сидел на стуле в наручниках, был уже тихим и почему-то явно засыпал, чуть ли не падая со стула и спохватываясь, как при просыпании.

- Может, он пьян? - спросил капитан сержанта, который стоял возле задержанного.

- Никак нет, товарищ капитан. От него не пахнет...

Капитан обратился к Людмиле:

- Тогда, может, вы расскажете, что у вас в доме произошло?

Впервые, отбросив стыд и страх, Людмила стала рассказывать, что происходит в семье - ничего не утаивая, называя вещи своими именами. Волнуясь, сбиваясь, она объясняла капитану, что Михаил был на войне, демобилизовался из госпиталя в Днепропетровске после контузии. Вроде бы вылечился, был нормальным, и она вышла за него замуж. А потом стал пить, и болезнь начала проявляться снова и прогрессирует от года к году всё больше и больше.

- В невралгический диспансер, - кивнула Людмила на Михаила, спокойно слушающего её рассказ, - он ложиться не хочет. Всё время находит поводы для ссор, дерётся. А сегодня, кажется, и вовсе рехнулся. - Она рассказала, что произошло, прося у капитана помощи.

Капитан Пищиков, выслушав её, не знал, однако, что делать дальше. Задержанный сидел тихо, спокойно. Был совершенно трезв. Вот если бы от него шёл запах, дело другое. А тут - болезнь, фронтовик, тут - компетенция врачей, а не милиции...

Людмила взмолилась:

- Ну, задержите его хотя бы на несколько дней за хулиганство! Ведь он же избивал меня. А теперь может убить сына: он поклялся на партбилете!

- Факт хулиганства, - вздохнул капитан, - тоже вещь скользкая. Семейные отношения обычно трудно разобрать, кто там прав, а кто виноват.

- Хорошо, помогите тогда положить его на обследование в больницу, - попросила она. - Вы же видите, добровольно он никуда не пойдёт.

- Нет, гражданочка, мы этого сделать не имеем права тоже. Вызывайте "Скорую помощь", а мы засвидетельствуем ненормальное поведение. Дальше будут решать всё врачи.

Михаил попросил капитана тоже:

- Товарищ следователь, снимите с меня эти наручники. Я пойду в больницу сам. Вместе с женой.

- А, сейчас, - обрадовался Пищиков. - Пришли в себя, гражданин Сысуев? Вот и хорошо, вот и прекрасно. Вам действительно надо это... подлечиться. Можем дать машину, сопровождающего. Хотите?

- Не надо, товарищ капитан, - спокойно ответил Михаил, протягивая руки. - На вашей машине надпись: "Милиция". А я - всё-таки учитель... Ну, понервничал, виноват... Надо лечиться, согласен. А зачем же мне, коммунисту, такой позор? Из-за фронтовой болезни, да?

Тем всё и кончилось. Доводы и поведение Михаила успокоили капитана, и он отпустил Сысуева на свободу. По дороге в больницу Михаил зашёл в общественную уборную по малой нужде и оттуда незаметно сбежал. Прождав его минут 10, Людмила послала сына посмотреть, "что он там, уснул, что ли?", а потом пошла домой, ругая себя за слабохарактерность, не зная, что делать дальше. Может, позвонить в милицию? А что это даст? Муж домой так и не пришёл в тот день. А Володя поехал на другой день в лес, где уже отдыхал его класс.

Михаил не появлялся целую неделю, и она решила, что он, видимо, укатил в свой Киров. Успокоившись, подумала: "Слава Богу, что всё кончилось так мирно и тихо!" Но оказалось, что обрадовалась она преждевременно...

Школьники младших классов уже разъехались на каникулы к бабушкам, дедушкам, кто в пионерские лагери, а старшеклассники готовились к выпускному балу. Готовился и Володя - наглаживал новую белоснежную рубашку, брюки. Спросил:

- Ма, ты придёшь?

- Ну, конечно же, - пообещала она, - такое бывает раз в жизни! - Стояла и любовалась сыном: хороший мальчик! Рослым он вышел в отца, а красивым - в неё. Серые умные глаза, интеллигентное лицо. И девочка уже есть, и тоже миленькая.

Людмила пришла в школу к началу торжественного собрания. Строго одетая, надушенная, упрятавшая под слоем крема морщины, с подкрашенными ресницами и губами, она приглянулась новому директору Мирошниченко, сменившему старую директрису, ушедшую на пенсию. Он был поражён переменами в облике Людмилы и, посадив её в президиуме рядом с собою, тихо проговорил:

- Просто не понимаю, как это я не замечал до сих пор такой красоты! Садитесь, пожалуйста, хоть посидим рядом.

Мирошниченко был 57-летним вдовцом, схоронившим жену в прошлом году, и его неожиданная "заинтересованность" была приятна Людмиле. Однако, сказав "спасибо за комплимент", добавила:

- Это я накрасилась ради праздника, а в обычные дни меня трудно заметить.

- Почему так? - удивился он.

- Вы разве не знаете?..

- Что именно?

- Ладно, оставим это. Да вам с вашим горем и не до женщин было.

- Это верно, - согласился он, - не до женщин. Ну, а всё-таки, чего я не знаю? Директор обязан знать всё о своих педагогах, - пошутил он.

- Потом как-нибудь. Муж у меня пьёт... За 17 лет всю красоту и выпил. А теперь сходит, похоже, с ума.

Раздался школьный звонок, и Василий Остапович извинился:

- Прошу прощения, Людмила Алексеевна, вы правы: договорим с вами потом... - И пройдя по сцене к трибуне под аплодисменты, начал как директор свою торжественную, напутственную речь.

Всё шло, как обычно в таких случаях, и дошло, наконец, до танцев. Володя танцевал со своей девочкой Катей, Людмилу пригласил несколько раз директор, говоря ей всё новые и новые комплименты, так что ушла она домой с этого вечера в хорошем настроении, почти счастливой, и не знала, что произошло в школе в её отсутствие.

А произошло, оказывается, вот что...

Перед самым окончанием танцев к Володе подошёл Саша Шумейко и сообщил:

- Тебя просит выйти в коридор твой отец.

- О-те-ец?.. - удивился Володя. - Разве он... здесь?

- Здесь, ждёт тебя в коридоре.

- Пьяный, нет?

- По-моему, нет. Запашок, кажется, есть чуть-чуть, но это же сегодня нормально: от всех взрослых слегка попахивает.

Володя, сказав Кате, что скоро вернётся, вышел в коридор. Увидев отца почти трезвым, удивлённо спросил:

- Тебе чего, па? Зачем ты сюда пришёл?

- А что, разве нельзя? Маме можно, а мне, значит, нет?

- Мама приходила поздравить, а ты...

- И я тоже. Но, раз ты против, тогда хотелось бы перед отъездом поговорить с тобой.

- О чём, па?

- Ну, мало ли о чём...

- Ладно, говори. Хотя ты давно уже сказал о своём отношении ко мне.

- Давай отойдём куда-нибудь... здесь неудобно, - сказал сыну отец и пошёл к лестнице. Опустившись на полэтажа, остановился на неосвещённой площадке. Сын спустился к нему.

- Ну, говори, я слушаю тебя! - произнёс он, подходя к отцу. И наткнулся на острый финский нож. Сысуев зловеще прошептал:

- Тихо, щенок! Не дёргайся, а то проткну. А теперь слушай меня внимательно: вот этим ножом... через сутки... я проткну тебе... твоё предательское сердце!

- Кого я хоть раз предал, отец? Когда? За что ты меня так ненавидишь? Зачем пьёшь?

- Пью потому, что у меня в Кирове есть дочь, которая меня... ненавидит. А я - ненавижу тебя! Понял, нет?

- За что?

- Ты меня предал. И знай: жить осталось тебе ровно сутки. - Он убрал нож. - Иди, танцуй, пей, веселись - делай, в общем, что хочешь. Я дарю тебе ещё одни сутки. Потом зарежу.

Слова, произнесённые свистящим шёпотом, были, конечно, словами душевно больного, ненормального человека. И, видимо, прозвучали они для сына так страшно, с такой ненавистью, что у него, как рассказывал он после, всё похолодело внутри. Но, уходя от Сысуева вверх, мальчик всё-таки нашёл в себе силы и, обернувшись, крикнул:

- Ну и дурак же ты ненормальный! Сказано - "Псих"! Без эффектов не можешь, да?

Снизу зловеще донеслось:

- Завтра узнаешь свою судьбу! Она тоже будет эффектной!

Сын вернулся в спортзал, где продолжались танцы, и подошёл к Кате, которая перепугалась:

- Что с тобой, Володечка?!. Ты... ты белый, как стенка!

- Приходил мой отец... мы поссорились.

- Я знаю: он пьёт. И сейчас пьяный, да?

- Немного. Но дело не в этом... - Володя замялся, не желая говорить правды, но Катя настояла:

- А в чём же? Почему ты такой бледный?

- Он хочет меня убить, ножом. Дал сутки...

- Как это сутки? Что значит убить? Он что у тебя?!. - девочка покрутила у виска пальцем.

- Я тоже подозреваю. И мама подозревает.

- Вам нужно сообщить в милицию!

- А что милиция? Мы уже там были. Говорят, надо его в больницу. А как мы это сделаем, если он дома теперь не ночует.

- Можно, я своему папе скажу?

- Зачем?

- Он придумает что-нибудь. Во всяком случае - не сидеть же, сложа руки, и ждать!

- Катя, пойдём отсюда, а? По дороге и обсудим всё.

- Ладно, пошли. Всё равно сейчас все пойдут на набережную: встречать рассвет. Будут песни петь, целоваться...

- А мы?

- И мы будем. - Катя улыбнулась. - Ведь ты же любишь меня?

- Ещё бы. Как будто не знаешь.

- Знаю, а всё-таки хочется услышать это снова.

Голос подруги стал грустным, и Володя тихо произнёс:

- Катюша, я люблю тебя! Ещё с 7-го класса.

- И я тебя... с 7-го.

- Правда?!.

- Честное-пречестное! - Глаза девочки сияли. Всё это она рассказала Людмиле потом, и Людмила представила себе тот вечер с её слов.

- Пойдём? - сказал сын.

- Ага...

Они взялись за руки и пошли. Сначала на первый этаж, из школы на улицу, по улице - до самой набережной. А там уже всё белело от рубашек мальчиков и бальных платьев девочек. Но Володя и Катя не стали сливаться с ними - уединились за дальними деревьями. И целовались там до утра, забыв о своём намерении "обсудить всё".

Наконец, сморённые сном и усталостью, распрощались возле Катиного дома. Решено было подавать документы в Донецкий университет, на факультет иностранных языков - уверены были, что на приёмных экзаменах не провалятся, готовила их к этому сама Людмила Алексеевна - а дальше будет видно... Главное, всегда быть вместе.

Домой Володя пришёл усталым и счастливым. Что-то с аппетитом поел на кухне, и завалился спать. Спал он в своей комнате до двух часов дня. Людмила подняла его, чтобы вместе пообедать. Но мальчик есть не захотел, настроение у него изменилось, и он после её настойчивых просьб рассказал ей об отце.

- Ладно, я пойду в милицию... - поднялась Людмила из-за стола. Сын не удерживал её.

Однако в милиции опять ей не удалось добиться ничего, кроме пустых отговорок:

- А что мы можем для вас сделать? Где ваш муж сейчас находится? Никакого преступления, кроме отцовского запугивания, он не совершал...

- Запугивать сына, приставив к его груди финский нож, вы считаете "отцовским правом"?!.

- Но ведь свидетелей-то у вашего сына нет? А если гражданин Сысуев откажется? В каком свете будет выглядеть его задержание?

- Хорошо, - согласилась Людмила, - давайте я оставлю вам официальное заявление для задержания!

- Заявление о чём?

- Ну, обо всём, что я вам тут рассказала. Да вы его уже и задерживали недавно. Причина всё та же. Кстати, Сысуев дал слово капитану Пищикову, что ляжет в больницу, но по дороге туда сбежал.

- Ладно, пишите заявление, - согласился дежурный. - Заявление - это документ. Но мы не знаем, где находится ваш муж. Как прикажете его задерживать?

- Я вам оставлю пока "Заявление", а как только узнаю, где он, немедленно сообщу по телефону.

- Садитесь, пишите.

Оставив в милиции заявление - был день отдыха - и взяв номер телефона дежурного по милиции, Людмила вернулась домой. Уставшая от нервотрёпки, писания, она с надеждой подумала: "Может, всё это лишь "эффекты", как сказал Володя, а на самом деле Михаил только пугал его и, наверное, уже уехал в свой Киров?"

Сына дома не было, и она прилегла отдохнуть на диване, заснула и не слыхала, как муж открыл ключом дверь и заявился в комнату совершенно пьяным. А вслед за ним туда вошёл и сын...

По дороге в милицию Володя рассказывал ей о случившемся как-то явно ненормально:

- Ты спала на диване. А он увидел меня и прошипел: "А, это ты? Не забыл, что доживаешь последние часы?" И показал мне снова свою финку, а потом кивнул на "ходики" на стене. Они, мам, так громко стучали там, что мне показалось, будто это из меня капли крови падают в медный тазик, в котором ты варила недавно варенье из вишен - такие же красные и тягучие.

- Вишни, что ли? - спросила она, не понимая.

Сын проговорил заплетающимся языком:

- Нет, капли моей крови. - И странно дрожал.

- Но ты же... цел? Ни одной царапины...

- Часы так стучали... А отец добавил: "Я на партийном билете обещал тебе..." И вдруг повалился на свою кровать и захрапел.

Я тут вспомнил, что шёл домой за молотком - Серёга попросил. У него свой поломался. Ручка... А надо было склепать какую-то деталь во дворе. Ну, я и пошёл...

Иду это с молотком из кладовки и опять увидел нашего "Психа" на кровати. Лежит, как бревно, и храпит. Тут мне этот... ну, который всё за спиной у меня дышал... шепнул: "А ты двинь его по виску. Зачем дожидаться, пока он проткнёт тебе сердце?" Я и ударил в висок. "Псих" даже не пикнул, только всё ногами, ногами...

- Вовочка, ты же его насмерть... Я и проснулась от его хрипа и ног. Он ими так дёргал в спинку кровати, что я...

В милиции сын ничего связного рассказать уже не мог, не узнавал никого, в том числе и её, и стал забалтываться. Дежурный лейтенант куда-то позвонил, и вскоре появились санитары в белых халатах. Спросили у дежурного:

- Кто вызывал "скорую"?

- Я, лейтенант Корнейчук. По-моему, у этого молодого человека "крыша поехала..."

Людмила Алексеевна потеряла сознание.

Очнулась от укола. Её повезли на "скорой" вместе с сыном. Сын, действительно, помешался, и его забрали в психиатрическое отделение. А сама вернулась домой и занялась похоронами человека, который испортил жизнь ей, дочери и собственному сыну, и нелепо погиб из-за того, что не хотел лечиться. Самым же обидным оказалось то, что Людмила со всем этим мирилась столько лет, а теперь не понимала этого и спрашивала: "Ну, почему, почему?" Ответа не находила - его просто не было. Но сомнения остались. Не идиотка же она? А прожила все годы, словно во сне. Правда, таких примеров в жизни немало. Не одна она...

Единственное, в чём Людмила не могла себя упрекнуть, она никогда и никого не обидела и не унизила. А написав официальную бумагу милиции, то есть, заявление, успела спасти этим сына от тюрьмы, если сын выздоровеет. Это ей обещали твёрдо.
Глава вторая
1

Мать не стала тревожить Татьяну в первые горькие дни. Кто для неё этот Сысуев? Даже не отчим, "Псих". Похоронили его без неё - помогли соседи, школа, в которой работала. Но выяснилось, что с сыном придётся расстаться надолго. Нет, до суда и до тюрьмы не дошло, но врачи сказали, что он может остаться у них и на всю жизнь: тихое помешательство. А "тихое" быстро не проходит. Да еще "пунктик" в голове: будто его "ловит милиция" и "хочет посадить в Сибирь". Отдавать мальчика с таким диагнозом на попечение матери было опасно. Людмила Алексеевна тоже заболела тяжёлым нервным расстройством. И тогда позвонила дочери в Днепропетровск. К телефону подошёл Русанов:

- Слушаю, - произнёс он буднично.

- Алёша, это вас беспокоит мама Тани. Передайте ей, пожалуйста, что у меня тут...

- Она рядом, сейчас дам ей трубку.

С дочерью Людмила тоже долго не разговаривала. Объяснила, что в доме беда: Сысуева похоронили, сын в психиатрической лечебнице, а теперь вот и сама расхворалась.

- Я ложусь на днях в больницу, и к Володе некому будет приходить. Он может там перепугаться, и с его выздоровлением дело затянется.

- Мам, а что у вас там произошло, ты можешь сказать?

- Нет, это не телефонный разговор. Возьми за свой счёт отпуск недели на 3 и выезжай ко мне в Жданов.

- Ой, мамочка, я постараюсь, конечно, но на 3 недели отпуск могут и не дать. Мы с Алёшей только недавно вернулись из очередного отпуска.

- Танечка, мне сейчас не до этого, бросай всё и приезжай. У меня здесь настоящая беда, доченька! - Людмила Алексеевна не выдержала и всхлипнула.

- Хорошо, мамочка! Я завтра тебе позвоню после обеда и сообщу, когда приеду. Договорились?

- Ладно, доченька, жду тебя с нетерпением! Становись там перед своим начальством хоть на колени, но приезжай.

Повесив трубку, Людмила Алексеевна почувствовала облегчение и стала ждать. Знала, у дочери хватит характера, чтобы добиться отпуска, если надо.

Через 2 дня Татьяна была уже у неё.
2

В этот тёплый вечер 14 октября 1964 года Алексей Русанов, предупреждённый отставным полковником КГБ Дидусенко, ждал беды тоже: "Придут, видимо, когда стемнеет, и начнётся..." Он представил себе холёные лица гебистов, роющихся в его книгах, рукописях и вещах. Всё будет по-хамски разбросано по полу. Потом, когда обыск окончится, они выведут его уже одного, без понятых, посадят в свою машину и увезут. Сначала, видимо, к себе в "серое здание" на бугре, на допрос, а потом, вероятно, в тюрьму. Потянутся дни, недели, будет "закрытый" от людей суд, затем лагерь. "А что, если снова у "кума" Аршинова? - с ужасом подумал Алексей. Да и мама не перенесёт нового ареста".

Хорошо, что вечером, когда ездил к Порфирьеву, чтобы предупредить его обо всём, купил себе вина и водки и теперь, вспомнив об этом, обрадовался: "Вот сейчас и пригодится, хотя и говорят, что вином горя не зальёшь". Алексей достал бутылку с водкой, отрезал колбасы из холодильника и налил больше, чем полстакана. А выпив, ничего, кроме тепла в животе, не почувствовал - настроение оставалось прежним, и он, окутываясь дымом от сигареты, ушёл в прошлое...

Перебирая в памяти всё, что случилось с ним в Днепропетровске за годы, прошедшие после увольнения из армии, он начал с самого невесёлого дня здешней жизни, с сегодняшнего. День этот вошёл в душу, словно ножевое ранение.

Ещё утром он сидел и редактировал рукопись золотозубого Штейнберга, подготовленную автором к повторному изданию. Это была книга о дореволюционном Екатеринославе, из-за которой у Алексея произошла недавно роковая стычка со стариком. А перед обедом эта крыса в роговых очках вновь оказалась перед ним и злобно прошипела:

- Ну, товарищ Русанов, скоро посмотрим, кто из нас вылетит отсюда, как пробка из шампанского! Вам не нравился Никита Сергеевич Хрущёв, да?

Тон у лысого коллеги был победным, и Алексей, почуяв западню, в которую Штейнберг пытается его подтолкнуть, промолчал, хотя "крыса" упорно ждала от него ответа. И, не дождавшись, ушла, надменно откинув полированную лысину аж на плечи.

А потом на столе (показалось, тревожно) зазвонил телефон. Алексей снял трубку:

- Редакция художественной литературы. Редактор Русанов...

- Алексей Иваныч, вы? - переспросил кто-то странно знакомым голосом.

- Да я. Слушаю вас.

- Вы можете выйти минут на 5 в пивной павильон возле издательства? У меня и копчёная рыбка есть...

- Да, могу. А с кем я?..

- Узнаете всё на месте, - перебил встревоженный чем-то голос. - Жду вас! - Послышались гудки.

Алексей положил трубку, поднялся и вышел. Подходя к павильону, вспомнил: "Да это же голос полковника Дидусенко! Чего это он?" А в душу вползла смертельная тревога, переходящая в панику. Когда-то, в грузинском духане, такое уже было.

Дидусенко был отставным полковником КГБ, пожилым, как и Штейнберг, но, в отличие от "крысы", с белыми зубами из пластмассы, и не был врагом. "Значит, что-то стряслось. Василий Иванович человек хотя и осторожный, но не трус... Кроме того знает, служебный телефон вряд ли прослушивается: сотни звонков и голосов за день!"

В пивном зале, как всегда, было полно любителей золотистого напитка, и Алексей не сразу разглядел среди них полковника в штатском, худого, невзрачного на вид язвенника, которому пиво было противопоказано.

Однако он стоял перед высоким мраморным столиком с двумя кружками, копчёной рыбиной и, заметив Алексея, помахал. Подойдя к нему, Алексей поздоровался, придвинул к себе одну из кружек, негромко произнёс:

- Решили проветриться? Не сидится на пенсии...

- Побаловаться пивком захотелось... - ответил старик естественно. - Не возражаете?

В зале было шумно, каждый был занят своим разговором, на соседей никто внимания не обращал, и Дидусенко, наклонившись к Алексею, проговорил:

- Ваш домашний телефон, я полагаю, прослушивается. Да и число вчера было плохое - 13-е. Поэтому я позвонил вам сегодня на службу. Теперь внимательно меня выслушайте и не задавайте вопросов. Поняли?

- Да.

- Ночью к вам могут прийти с обыском. Если найдут "плохие" рукописи про власть, особенно что-либо о "Кукурузнике" или что-нибудь из московского "Самиздата", возможен арест. Я, правда, сделал всё, что мог, чтобы ничего скверного не произошло. Но, как вы сами понимаете, в "Сером Доме" мой голос теперь повлиять на что-либо уже не в силах. Лишь на мнение людей, которым я доверяю. А таких там осталось мало - уходят каждый год, как и я, на пенсии. А вы - молоды и порядочны. Патриот. Мне очень не хотелось бы, чтобы с вами случилось то, что с генералом Григоренко недавно. Поэтому решился вот предупредить... Вы пейте, пейте! Пиво сегодня хорошее. - Старик отхлебнул, продолжил: - Идите сейчас домой и вынесите из квартиры всё лишнее. Только это существенно может помочь. Подбрасывать вам что-либо, я полагаю, не станут: до этого "зубы на вас" ещё не наточились.

- Спасибо, Василий Иванович! Но дома у меня ничего "такого" нет: не держу.

- Молодец! Я так и думал: умные люди в наше время ведут себя осторожно. Но... мало ли чего? В жизни бывают и случайности: лучше предупредить. Желаю вам всего доброго, молодой человек! Ступайте.

Старик сделал вид, что всецело поглощён пивом и разделкой рыбины, руки` не подал, а лишь показал жирные пальцы, но Алексей успел заметить его опечаленное лицо, умные сочувственные глаза и молча пошёл из зала. Домой не торопился - размышлял. Знал, там, в "Сером Доме", считают его антисоветчиком, а не патриотом. Вспомнил давний свой разговор с отцом, когда приезжал в отпуск и разоткровенничался, резко высказываясь о жизни. Отец заметил: "Ты смотри, не ляпни такое где-нибудь при чужих!" "Но я же это тебе, - обиделся Алексей. - Что, нельзя уже и отцу высказать свои убеждения?" Отец тяжко вздохнул: "Это, сынок, не просто убеждения, как ты считаешь, а динамит, закладываемый тобою под собственную судьбу! Помнишь своего учителя по физике Соколова? Сам поставил себе точку в биографии - пулей. Да ещё в записке стрельнул: "Не хочу жить, не имея права говорить, что думаю!" Ну детство же! А не отшелушилось от него и в 40.

От воспоминаний на Алексея дохнуло сквозняком несчастий. С горечью подумал: "Дядя умер в тюрьме от скоротечной чахотки, когда меня ещё и на свете не было. Второго дядю расстреляли в 1938-м: был адъютантом у Блюхера в 1919 году. Это же надо, какое злопамятство у власти! Отец ни за что попал на "Беломорканал", а потом воевал за "Родину, за Сталина". Учитель застрелился. Я не имею права на убеждения. Мёртвая петля какая-то надо всеми - не шевелись, затянется! Вот и спят все, Тургенев прав..."
3

Алексей в одиночестве поджидал "искусствоведов в штатском" для обыска. Татьяна уехала к матери - там тоже началась какая-то странная полоса несчастий...

Первое, что напросилось из памяти под водку, было знакомство с Василием Ивановичем Дидусенко. Началось оно с отклонения рукописи старика. Будучи полковником КГБ, он заведовал когда-то отделом по вопросам религий и написал о секте пятидесятников не документальный очерк, а повесть, которую перепечатал на пишущей машинке и сдал в издательство. Алексей работал всё ещё заведующим производством. Но получилось так, что рукопись полковника дали на редактирование ему, и он прочитал её не без интереса. Чувствовалось, автор знаком с запрещённой религиозной сектой не понаслышке. Но попытка превратить подлинные факты сектантского фанатизма в художественные главы ему не удалась из-за явного стремления, с одной стороны, напугать читателей, а с другой, из-за отсутствия литературного вкуса и таланта художника.

За окном редакции, помнилось, светил яркий радостный день, купались на земле в пыли воробьи, часы показывали завершение рабочего дня, настроение у Алексея было хорошим, и он приготовил для посетителя, которого ждал, стул возле своего редакторского стола. Знал, автор - не профессиональный писатель. К тому же не молод, ровесник отцу. Был на фронте в войну, как и отец, а потому надо говорить с ним, не виляя хвостом, честно. А чтобы не обиделся на горестную правду, найти такую уважительную форму общения, которая не задела бы ни авторского самолюбия, ни гражданского достоинства пожилого и бывалого человека. Понимая, что задача у него не простая, Алексей решил посоветоваться с коллегами, которые были знакомы с автором лично.

Рукопись можно было принять для так называемой "доработки", если выяснится, что автор способен справиться с нею. Но можно не принимать, если рукопись в художественном отношении безнадёжна. Пока же Алексей видел, что повесть и в идейном плане хромает. Главный герой повести, внедрившийся в секту пятидесятников по заданию КГБ, получился у автора таким, каким он был, вероятно, и в жизни - человеком нетерпимым к религии вообще. В своём атеистическом фанатизме ("религия - опиум для народа") он ничем не отличался от фанатиков-пятидесятников, убеждённых в своей правоте. Эта категоричность к инакомыслящим людям могла произвести тяжёлое впечатление на умных читателей, которые с отвращением отнесутся не только к пятидесятникам, но и к книге, прославляющей героя тупицу и ортодокса.

Алексею захотелось узнать, как автор понимает жизнь и относится к людям. Насколько он умён, доброжелателен и способен к уважению личности в независимости от служебного и социального положения граждан. "Встречают человека по одёжке, - любил повторять отец, - провожают - по уму". А мать показала однажды нищего, ходившего по дворам в 43-м году: "Знаешь, кем был этот человек до войны? Хозяином двух фабрик в Польше! 3 иностранных языка знает..."

Увидев, что оба редактора в комнате - Марина Федченко и Василий Солод - уже ничего не делают, Алексей спросил:

- Братцы-кролики, случайно не знаете, что за личность автор, которого я жду?

Первой откликнулась Марина:

- Ты ж сам говорил: отставник, полковник КГБ!

- Меня интересует, что он за человек?

Марина пожала плечами, скривив губы, предположила:

- Скорее всего - дуб!

- Какой он там дуб! - рассмеялся Солод. - Маленький, высохший, как стручок акации. Говорят, у него язва желудка.

Дверь в это мгновение отворилась, и появившийся на пороге худой морщинистый старик с впалыми щеками заядлого курильщика чётко, по-военному произнёс:

- Здравствуйте! Кто будет Русанов?

- Я, - отозвался Алексей, поднимаясь. - Проходите, пожалуйста, Василий Иванович. Я вас жду. Вот стул...

Марина и Солод кивнули гостю, уткнулись носами в рукописи, лежавшие перед ними - делом заняты. А старик подошёл к Алексею, протянул руку:

- Дидусенко.

- Алексей Иваныч, - назвал себя Алексей, приглашая гостя жестом ещё раз: - Прошу вас, садитесь...

- На сколько? - пошутил полковник, намекая на свою принадлежность к КГБ. Его пальцы на правой руке были жёлтыми от никотина. Ещё бросились в его облике - глаза: цепкие, внимательные.

- Долго вас не задержу, - пообещал Алексей и сел тоже. - Нужно только выяснить кое-что, чтобы принять окончательное решение.

- Брать мою рукопись в работу или не брать? - спросил старик, вновь уставившись на Алексея серьёзными внимательными глазами.

"Умный! - решил Алексей. - А это уже легче: не "дуб"..." - И улыбнулся:

- Да, вы угадали.

"Чапаев без усов", как мысленно прозвал Алексей гостя, удивился:

- А вы что, можете решать этот вопрос сами, единолично?

- Могу, Василий Иванович. А почему вас это удивляет?

- Я думал, такие решения принимаются на каком-то совете, начальством.

- Это лишь в случае, если бы издательство само заказывало вам, писателю-профессионалу, написать книгу, которая интересует нас своей актуальной темой, а иначе говоря, прибыльностью. Тогда у вас был бы договор, а у издательства - право разорвать его с вами при невыполнении автором договорных требований. Но так как рукопись поступила к нам от вас по вашей личной инициативе, так называемым "самотёком", то отклонить её по каким-либо важным причинам - например, из-за низкого художественного уровня - может любой рецензент или редактор, который её прочёл. В данном случае - я, человек, отвечающий за свою профессиональную компетентность.

- Но вы, как я понял, - обрадовано закивал старик, - окончательного решения ещё не приняли и пригласили меня, чтобы выяснить какие-то вопросы. Я правильно вас понял?

- Да, правильно, - улыбнулся "Чапаеву" Алексей. Чем-то он ему всё же нравился, несмотря на внешнюю непривлекательность. Вероятно, цепкостью мышления.

- Тогда задавайте свои вопросы: я слушаю вас...

- Первый вопрос такой, - решил Алексей тоже "не тянуть резину" и быть таким же чётким, как этот бывший полковник, не любивший, видимо, пустых разговоров и всякой неконкретности. Сам уважал эту военную чёрточку в умных людях, потому смело продолжил: - Как вы относитесь к герою повести, который внедрился в секту, но... мало чем отличается от сектантов... нетерпимостью к убеждениям других людей?

- А что, по-вашему, он... не отличается? - насторожился "Чапаев". В глазах появилась тревога.

"Дуб, - сник Алексей, - если он этого не чувствует. А может как автор просто "принюхался"? Своё, как известно, не пахнет..." Но ответил без увиливания:

- По-моему, он получился у вас таким же фанатичным атеистом, как сектанты в своём религиозном веровании.

"Чапаев" помрачнел ещё больше:

- Если дело обстоит так, как вы говорите, то это означает провал?

"Молодец! - обрадовался Алексей. - Значит, ещё не всё потеряно, и он сможет, вероятно, "дотянуть" свою повесть". А вслух заметил:

- Плохо, если это же самое почувствует читатель. Тогда ваш выстрел в сектантов окажется пустым.

- А что теперь можно сделать? - растерялся старик.

- Хороший вопрос! - продолжал радоваться Алексей. - Выходит, надо повесть несколько переделать.

- А главный редактор сказал мне, что ему она понравилась.

- Странно, - удивился Алексей, - зачем же он тогда поручил читать рукопись мне?

- Этого я не знаю. - Полковник пожал плечами.

- Минуточку, я сейчас узнаю, - извинился Алексей, придвигая к себе телефон. Набирая номер Белоусько и ожидая, пока тот снимет трубку, подумал: "Неужели наш главный настолько болван, что... Впрочем, его ведь Кротову навязал, говорят, Тур. Ну, а там, где к чему-нибудь прикоснулся Тур..."

- Слухаю, - раздался в ухе голос главного.

- Григорий Тихоныч, Русанов беспокоит. У меня тут сидит автор рукописи "Под святыми ликами" и говорит, что ты уже читал его рукопись.

- А шо такое?..

- Так, зачем ты ещё и мне дал её? У меня что, мало работы, по-твоему?

- А тебе шо, не понравилась повесть?

- В таком виде, какая она есть - нет. Нужна доработка и литературная, и по более точному раскрытию замысла. Но если тебя устраивает - бери тогда всё на себя.

- Та не, ты погоди, не торопись так. Понимаешь, Алексей, я ж её... той, не то, шоб внимательно прочитал... а тольки... той, полистал. Одно место мне там понравилось.

- Какое?

- Щас я не помню вже... той, какое. Это ж не Толстой, шоб запомнилось!

- Ну и как теперь быть? Будешь читать полностью или доверитесь с автором моему вкусу и требованиям? - Алексей понимал, что бывший личный шофёр Тура нужен на посту главного редактора лишь самому Туру, чтобы легче проталкивать через него свои новые "исторические" брошюры-поганки. В художественной же литературе Белоусько - стопроцентный баран. Как, впрочем, и в краеведческой, и в сельхозной, технической. Белоусько - обыкновенный недоучка, некомпетентный ни в чём человек, занявший чужое место по протекции, как и десятки тысяч других партийных чиновников, управляющих страной. Шофёром был, шофёром и остался, да и то, вероятно, плохим. Никакого стремления что-либо знать по-настоящему, учиться у него никогда не было. Зачем? "Хлебная" книжечка с силуэтом Ленина приучила его к мысли о вечной привилегии во всём. Член КПСС обязан руководить, а не работать. Так он и делал... Любил футбол (не играть, а смотреть), красивых женщин. Ржал, слушая солёные мужские анекдоты. При всём этом у него хватало ума не вступать в дискуссионные споры с профессионалами. Видимо, поэтому не стал он спорить и с Алексеем, целиком полагаясь на его профессионализм и добросовестность в работе.

- Та шо за разговор, Лёша! Конечно же, доверюсь тебе. А кому ж ещё, как не тебе? - льстил Белоусько по телефону. - Ты ж в нас - той, писатель! Действуй... - И положил трубку.

"Успех на бумаге - первая утеха начальству! - подумал Алексей. - Типичный Фамусов. Подписано, и с плеч долой! А главное, чтобы самому не работать". Алексей вспомнил, как этот бывший личный шофёр Тура, очутившийся вместе со своим "шефом" в обкоме партии уже в качестве инструктора отдела, которым стал руководить Павел Терентьевич, закончил университет, грамотным сделался, но всё равно вскоре был изгнан из обкома за... тупость. Причём, самим же Туром, который и пристроил "Грышу" главным редактором в издательстве у Кротова. Алексей узнал об этом намерении Тура от Попенко, когда "перевод" из обкома ещё только планировался - "Вовочке" сообщил об этом Лодочкин, намечаемый Туром к себе вместо Белоусько. И Алексей ещё тогда предупредил Кротова:

- Андрей Данилыч, не берите!

- Почему?

- Белоусько - круглый дурак.

- Откуда знаешь?

- Знаю. Долго рассказывать.

- Нет уж, говори, если начал!

- Не имею права: дал слово чести!

- Тогда не лезь не в своё дело! - грубовато оборвал Кротов на правах дружбы. - Я тоже знаю, что Белоусько дурак. Но знаю и другое: он - не помощник, зато не станет мне и мешать. Если же я сейчас откажусь от него, Тур всунет сюда кого-нибудь и похуже! Понял теперь?

- Понял, - не обиделся Алексей.

Потом убедился и сам: Белоусько не только никому не мешал, но и вообще ничего не делал - не любил работать. Типичный, стопроцентный партийный бездельник.

Вспоминая всю эту историю, Алексей додумал начатую мысль: "Хорошо, что хоть не подлец. "Грыша" всего лишь добродушный сельский мужичок. Значит, Кротов прав: Тур мог прислать ему на это место кого-нибудь из скорпионов". И обращаясь к молча ожидающему "Чапаеву", произнёс:

- Значит, так, Василий Иванович... Главный признался мне, что рукопись вашу почти не читал. Только одно место, которое, говорит, ему понравилось. И позволил окончательное решение принимать мне.

"Чапаев" забеспокоился:

- Я полагал, что рукопись будет рецензироваться, что её будут читать несколько человек.

- Так мы и поступаем, если получаем рукопись от писателя профессионала. В вашем же случае достаточно и одного мнения, редактора.

- Можете не продолжать, - перебил полковник. - Я всё понял: предстоит доработка, если... Что?.. - уставился он Алексею в глаза своим цепким внимательным взглядом.

- Если я поверю в то, что вы с этой доработкой... справитесь, - честно, с облегчением в душе, ответил Алексей на прямой вопрос собеседника.

- И что же для этого требуется: чтобы вы поверили в мои возможности?

- Есть, правда, и другой вариант... - добавил Алексей в раздумчивости. - Привлечь к вам на помощь... - И замолчал, продолжая обдумывать собственное предложение.

- Кого? - подтолкнул полковник, насторожившись. - Специалиста по религиозным вопросам? У нас таких... когда я ещё служил, было предостаточно. Мы их приглашали для консультаций. Один - профессор, из университета... Лектора` из общества "Наука и знание", другие атеисты.

- Нет, - твёрдо уже ответил Алексей. - С этими вы можете и сами связаться, если понадобится. Так я вас понял? Или...

- Именно так. Без "или".

- Вот и прекрасно, - обрадовался Алексей. - Значит, нужен помощник литературного, так сказать, плана. Для улучшения языка повести.

- Его фамилия будет фигурировать на обложке книги вместе с моей?

- Нет, - уверил Алексей, заметив тревогу в глазах старика. - Но материальные затраты, если вы согласитесь на моё предложение, несёт в таких случаях автор. Согласно... заключённому договору... с вашим помощником. Если таковой найдётся, разумеется.

- Где найдётся? - не понял автор.

- Среди простаивающих в настоящее время писателей, желающих подзаработать.

- Я должен вам сам такого найти или?..

- Желательно, чтобы вы сами. Мы - лишь можем рекомендовать...

- А без помощника нельзя обойтись? - вновь прямо спросил старик, облегчая Алексею задачу, и нравился этим ему всё сильнее.

- К сожалению, Василий Иванович, язык вашей повести нуждается в этом... больше даже, чем в консультанте по вопросам религии.

- Понял вас, - с грустью проговорил гость. - А подумать над вашим предложением можно? Хотя бы парочку дней...

- Конечно. Нам спешить с выпуском... вашей книги - острой необходимости, как вы понимаете сами, нет. Можете вообще отказаться. Нас и это не огорчит.

- Спасибо за откровенность. Но, я думал, что... сумею написать и сам. Я люблю это занятие больше, чем что-либо другое. Даже рыбалку забросил, когда вышел на пенсию. С каждой переделкой повести, мне казалось, что она становится лучше и лучше. Потому и в издательство вот решился с ней... Может, с ваших подсказок - где у меня плохо - я перепишу всё ещё раз, и что-то получится, а?

- Не знаю, Василий Иваныч... Если бы вы начали писать, хотя бы лет на 15 пораньше, возможно, и научились бы писать хорошо. А когда учиться начинает пенсионер... Не знаю, честно вам говорю. Впрочем, примеры есть и такие. Вячеслав Шишков, например.

- Да ну?! - глаза Чапаева радостно блеснули.

Алексей заинтересовался:

- А вы... - простите за нескромный вопрос - сами-то знаете, думали, зачем вам нужна эта книжица?

- Вот вам - если честно - я, пожалуй, скажу, - тихо признался старик, пристально разглядывая Алексея. - Но... только без посторонних, если вам это действительно интересно.

Интересно Алексею не было. Однако из вежливости сказал:

- Интересно, конечно. Но меня, всё-таки, больше удивляет идейная промашка в повести. Если вы руководили в своё время, как мне известно, отделом по религиозным вопросам, то - как любой профессионал - должны были находиться ну... как говорится, на высоте своего ремесла. А в вашей повести этого не чувствуется.

- Чего "этого"? - насторожился полковник.

- В повести много атеистического... фанатизма, что ли. Особенно в рассуждениях вашего главного героя.

- Прошу вас... пояснее высказать свою мысль, - попросил старик, искренне не понимая, чего Алексей хочет от него.

- Постараюсь пояснее. Весь мир сознаёт великое значение христианства, повлиявшего на создание нравственного кодекса, регламентирующего поведение людей в общественной жизни. Ведь у человечества, до появления нравственной религии, не было даже морали! Человек человеку был волком, как у зверей. Что и закрепилось в древней латинской поговорке: "Гомо гомини люпус эст!"

- Понял вас, к чему клоните... А как тогда быть с марксистским изречением: "Религия - опиум для народа"?

Алексей знал, как нужно было бы ответить, но не решился. Посмотрев старику в его выцветшие голубые глаза долгим осуждающим взглядом: "Вы же прекрасно знаете, что вы можете сказать мне всё, что вам вздумается, а я - нет, так зачем же провоцировать меня идти к вам под топор?", он вздохнул:

- Наверное, в соответствии с нашей Конституцией каждый решает этот вопрос для себя, сообразуясь со своей совестью и правом свободного выбора. Если у нас существует свобода вероисповеданий, стало быть, неприлично открыто заявлять при верующих про "опиум" - их ведь миллионы. На такое не решались даже гестаповцы.

В глазах старика сначала вспыхнула оскорблённость, но... тут же сменилась изумлением и, вдруг неожиданной, грустью. Значит, действительно, умный и понял, что спровоцировал опасную для разговора тему. А может, понял и про фанатизм, и стало стыдно, что не понимал этого раньше? Не спросишь...

Но спросил сам старик, тихо и... не впрямую:

- А вы верите в Бога?

Алексей ответил дипломатично:

- Я верю в то, что людям необходимы: нравственность и христианская мораль о добре и милосердии. И хорошо, что Человечество пришло к этому полторы тысячи лет назад, и не отказывается от этого до сих пор, не обращая внимания на то, есть Бог или нет Его. Если даже Его никто не видел, всё равно хорошо поступили наши предки, сочинившие о Нём прекрасные легенды. Кстати, коммунистические идеалы во многом созвучны идеям Христа. Наверное, поэтому в годы Отечественной войны у нас был снят запрет на закрытие православных церквей. Вот почему ваш герой не должен выглядеть нетерпимым к искренне верующим людям. Одно дело - переубеждать людей, но совсем другое - проявлять к ним фанатическую нетерпимость.

Алексей видел: с полковником что-то произошло - какой-то душевный переворот. Он молчал, не то потрясённый каким-то открытием для себя, не то собственной растерянностью. И Алексей, видя, что к его словам внимательно прислушиваются оба редактора, досказал свою мысль более мягко:

- Ваш герой, наверное, должен знать, по роду своей деятельности, и о знаменитом диспуте Луначарского с митрополитом русской обновлённой церкви Введенским. И о романах писателя Мельникова-Печерского. Как вы считаете?

Однако старик ответить не успел - или не знал, что сказать - и к Алексею обратилась с присущим ей любопытством и темпераментностью Марина Федченко:

- Алексей, а шо это за диспут? Когда он был?

- Ну, если в двух словах, - Алексей посмотрел на "Чапаева": "Кажется, не знает и этот. Ну, и "профессиона-ал"!.." - и огорчённый, продолжил: - то он интересен вот чем... В 20-х годах почти все православные церкви, как известно, были закрыты. Служба велась лишь в некоторых церквях Москвы, Ленинграда, Киева - то есть, там, где могли быть представительства иностранных посольств. Но в Москве, например, из 400 церквей уцелели только 40, остальные были разрушены, как считалось, гражданской войной. В Москве руководил несколькими, уцелевшими и так называемыми тогда "обновленческими", русскими церквями митрополит, Александр Иванович Введенский. Он был моложе Луначарского лет на 13. Но... тоже был человеком широко образованным, превосходным оратором. Словом, стоили друг друга. Диспут этот, кстати, был организован по вызову Введенского - прямо, как на дуэли, только словесной. Митрополит заявил: "Пусть мне докажет кто-нибудь из правительствующих атеистов, что Бога нет, и тогда мы закроем свои оставшиеся церкви!" А не докажет, мол, то не взыщите, будем продолжать службы. Ну, это заявление задело якобы самого Сталина, почти закончившего семинарию в юности, но пойти на диспут он предложил Луначарскому - как эрудиту, писателю и вот-вот академику. Бухарин был тогда уже не в чести. Шёл, по-моему, 29-й год...

- Ой, Лёша, а сколько же было тогда лет тебе, шо ты всё это помнишь, чи знаешь? - воскликнула Марина, широко улыбаясь, без тени подначки. - Откуда ты об этом вычитал?

- Из воспоминаний какого-то старого большевика - фамилию не помню... Большевик этот писал, что задачей Введенского было спасти свои церкви от негласного запрета. Диспут проходил вроде бы в Колонном зале Дома союзов. Собрались студенты, профессора, интеллигенция, представители богословия, конечно. Так вот Введенский стал доказывать Луначарскому, что русское, мол, православие сильно обновилось после революции и готово-де сотрудничать с советским правительством в деле служения народу. Дескать, церковь хотя и отделена от государства декретом Ленина, тем не менее, задачи воспитания нравственности в народе остаются общими. Не укради, не убий, веди себя в обществе по-человечески. Зачем же, мол, нас закрывать? Люди, мол, охотно идут к нам, церковникам, за совестью, за успокоением, как и во всём мире. А если уж закрывать, то сначала хотя бы докажите, что Бога нет, что религия никому не нужна или чем-то даже вредит. Докажите!

Церковники знали, что диспут будет освещаться иностранными газетами и подготовились к нему во всеоружии. Введенский привёл десятки примеров исторически известных чудес без кавычек, исцелений от неизлечимых болезней, после причащений перед святыми иконами. Показывал фотографии этих людей, называл их адреса и фамилии. Рассказал о таинственных видениях предсказателей, которые затем сбывались. И опять называл страны, адреса, фамилии. Рассказывал о полостных операциях без скальпелей на Филиппинах, о святых источниках воды, о примерах ясновидения, когда ясновидцы определяли по фотографиям исчезнувших граждан, где они находятся или где похоронены. О так называемых "тибетских чудесах". И после каждого конкретного примера восклицал: "Чем вы можете это объяснить, товарищи учёные?" Нет, мол, господа хорошие, без воли Божией, без чудесного Божия Промысла во всех этих исцелениях и видениях не могло обойтись!

Луначарский явился на первый раунд с уверенностью в лёгкой победе. Но почувствовал, что не готов отвечать на аргументы Введенского, который показывал газетные вырезки со статьями о подлинных случаях. И перевёл разговор на уязвимый и бездоказательный постулат Библии, что если Бог создал человека "по образу и подобию своему", то такой человекоподобный Бог - пылинка в сравнении даже с метеоритами - не мог создать миллиарды огромных и тяжёлых планет всего за один день. А коли так, то и вся Библия лишь выдумка иудейских фарисеев. А мысль о так называемой "загробной жизни" - сказка, не выдерживающая научной критики. Короче, загорелся спор о материалистичности мироздания и не материалистичности души, Духа. Времени на дискуссию не хватило и её перенесли. Луначарский не мог ответить на вопросы митрополита, а митрополит не мог доказать "вещественности" души. Ничья.

На повторном дискуссионном раунде оппоненты учли свои просчёты, вновь блестяще опровергали друг друга по вопросам философии, но опять спор закончился ничем, оставив лишь восхищение у слушателей блеском умов и разносторонностью знаний. И всё-таки жирную точку в дискуссии поставил более остроумный Введенский, сказавший с трибунки: "Если не было бы Бога, не было бы и мысли о нём". Сказано, мне думается, на публику, - закончил свой пересказ Алексей. - Но зато "обновленческая" церковь была спасена и просуществовала у нас до окончания войны. Так ведь, Василий Иванович?

"Чапаев", задетый чем-то за живое - это чувствовалось - не ответил, а, напротив, задал вопрос:

- Алексей Иванович, а как вы сами-то относитесь к религии?

- Я, по-моему, об этом сказал: хорошо отношусь. Не было бы религии, не было бы и нравственности, многих видов искусства. А если и появились бы, то лет на 1000 позже.

- А Бог есть, по-вашему? Вы так и не сказали.

Алексей насторожился: "Что это - провокация? Ведь понимает же, что религиозного человека давно уволили бы из идеологической организации, каковою является издательство. А может, просто забылся в пылу полемики? На всякий случай, отвечать лучше, не обижая ни религий, ни себя..."

- Не знаю, - ответил Алексей. - Но звёздные миры какою-то же силою управляются? Вроде бы и хаос, как посмотришь на ночное небо, а миллиарды лет всё отлажено крутится. И вообще, мне кажется, правильнее было бы сказать обо всём непознанном: "Да, это возможно". Чтобы оставить хотя бы гипотезу для следующих поколений: пусть ищут, выходят за пределы нашей солнечной системы. А сказать "нет!" - проще всего, но и пагубнее всего, так как это ставит крест на любознательности и стремлении к открытиям. Зачем торопиться всё отрицать, Василий Иванович? Чтобы выглядеть перед потомками ортодоксами или чем-то похуже? Зачем воинственно выступать против верующих людей - не только в Бога, но и в судьбу, вещие сны? Кому и какая от этого польза?

"Чапаев" выглядел ошарашенным и молчал. Наверное, думал уже не об "опиуме", от которого хотел уберечь советскую молодёжь. Она и без его агитации тянулась больше к разврату и водке, а не к молитвам, он это знал. Как и то, что в Москве было разрушено из 400 церквей 360 - в день по одной, если за основу брать 1919-й. А государственная радиоложь стала ежедневной: "Советская власть - самая справедливая в мире!", "Товарищ Сталин - друг и Учитель народов", "Советский человек - на голову выше граждан капиталистических стран". И что в результате? То-то!.. Но всё же спросил:

- А как быть тогда с пятидесятниками, скопцами, хлыстами?

- Василий Иванович, я знаю только то, что всякое "запретительство" - в любом общественном явлении - приносит больше вреда, чем пользы. Даже поговорка есть: "Запретный плод - сладок". Останавливать верующих сектантов нужно, видимо, с церковных кафедр, профессионально подготовленными священниками, а не наручниками.

- Но против вредных сект есть же закон! - возразил "Чапаев".

- "Закон" был и против "ведьм". - А про себя подумал: "Против инакомыслящих у вас в КГБ, говорят, есть тоже "законы", опубликованные в уголовных кодексах с секретными знаками, предупреждающими посвящённых, что под этим же номером есть и ещё один, секретный или "закрытый" для публики, но... закон. Потому и суды над инакомыслящими закрыты для граждан".

Полковник всё понял, перевёл разговор на конкретную тему.

- Ладно, Алексей Иванович, оставим это на совести прошлого. Меня интересует сейчас моя рукопись: как мы поступим с ней?

Алексей сдержанно заметил:

- Рукопись вашу, чтобы она стала книгой, нужно ещё дорабатывать и дорабатывать. И прежде всего - вам. А для этого автор должен быть терпимее своего героя к убеждениям или мировоззрениями других людей.

- Слава Богу, автор - не такой уж... инквизитор, что ли, - заметил старик, пытаясь защитить себя.

Алексей тут же подметил тоже:

- Вот вы воскликнули: "слава Богу!" И не заметили, что славить Бога, а не науку там или партию, как призывают нас лозунги со всех стен домов и заборов, это вошло уже в плоть и кровь нашего народа. Значит, надо считаться с этими чувствами людей, так? Или вы не согласны? Если не согласны, то свою рукопись... вы не сможете улучшить!

- Ох, какой вы ловкий да умелый спорщик, Алексей Иванович! - вырвалось у "Чапаева" с раздражением.

"Сейчас выхватит свою саблю!.." - тоже раздражённо подумал Алексей и чего-то ждал.

Ждал чего-то и "Чапаев". Но что-то, видимо, переосмыслил и "осадил" себя: не пошёл на ссору. И тут, молчавший всё время, Солод объявил:

- Ось и кинэць роботы показуе годыннык! Закинчуйтэ, шановни, свою бэ`сиду, та ходимо по домах. - Опираясь на палку, он тяжело зашагал на протезе к выходу. За ним, попрощавшись, пошла и Марина. Алексей устало произнёс:

- Ну, так что, Василий Иванович? Если вы согласны на доработку, то... продолжим наш разговор. Если нет, я, пожалуй, пойду домой тоже.

- Конечно же, согласен! - с живостью откликнулся Дидусенко. - Но, хотелось бы выслушать более конкретные предложения: что именно дорабатывать? В каком плане?

- На полях рукописи я сделал карандашом много конкретных замечаний. - Алексей передал рукопись хозяину. - Ну, а в каком идеологическом плане, я вам уже говорил: нужно сделать вашего героя более терпимым. Это - главная конкретность. Да, - Алексей вспомнил историю обвинения Иисуса Христа сионистами в гомосексуализме и спросил: - Вы хотите знать, как относятся к Иисусу Христу сионисты?

- Хочу, - заинтересовался полковник.

- Подозревают его в гомосексуализме.

- Это любопытно. А на каком же основании?

- Я же сказал: на подозрении. Есть такой термин: обвинение по подозрению.

- Ну-у, подозрение - это лишь подозрение. А для обвинения нужны факты.

- Они ссылаются на то, что в древней Иудее сохранился апокриф, в котором говорится о том, что Иисус и его молодые парни-ученики спали друг с другом.

Дидусенко спросил:

- А что такое апокриф?

- Апокрифы - это древние религиозные предания, записанные со слов неизвестных авторов, и потому отвергнутые официальной церковью, то есть, не канонизированные, не включённые в канонические религиозные тексты.

- Ну, и с какой же целью этот апокриф сионисты распространяют?

- По-моему, ясно: чтобы разрушать веру в Христа.

- А как вы сами к этому относитесь?

- Иисус Христос, согласно Новому Завету, не только сын человеческий, но ещё и сын Божий. Стало быть, как Богу ему не свойственны плотские страсти. Значит, он не мог быть половым извращенцем. Этого не мог допустить Создатель.

- Логично. К сожалению, я плохо знаю евангелические тексты. Нас снабжали в основном атеистической литературой и конкретными сводками о том, что делалось в сектах Украины и нашей области. Даже "Журнал Московской Патриархии" к нам приходил не регулярно. Какие уж там апокрифы?!. А что за романы, вы говорили, у какого-то писателя... Мельникова, кажется? Интересные?

- О-чень! Мельников-Печерский писал о староверах Поволжья, Сибири. У него - такое глубокое знание предмета, такой сочный народный язык и характеры, что вы сразу бы поняли, чего не хватает вашей повести, и что в ней не совсем правильно. Да и русский язык, чувствуется, для вас - не родной. Вы его знаете в объёме разговорного русского языка на Украине. А здесь он - обеднённый, без оттенков. Писатель - должен писать на родном языке, тогда будет успех.

- Ну, этого мне уже не изменить, я 30 лет прослужил в Советской Армии и от родного языка отвык, а русский у меня, как вы сказали...

- Да, это трагедия многих русскоязычных писателей, родившихся не в России: ни родного в полном объёме, ни русского. А нет языка - нет и писателя.

- То, что именно в моей повести написано неправильно, это я уже понял, спасибо вам! А вот, чего не хватает - постараюсь доработать. Ведь у меня, как и у Мельникова - тоже всё взято из жизни, я ничего не выдумывал... - изо всех сил старался старик уйти от разговора о языке. Значит, понимал, что никакой он не писатель. И Алексей, решив не насыпа`ть больше соли на раны, перевёл разговор на другие рельсы:

- Василий Иваныч, а "Журнал Московской Патриархии" интересен? Я даже не знал, что такой у нас существует!

- Интересный. Стал выходить, кажется, с 46-го года. Я из него узнал об одном удивительном архиепископе - Войно-Ясеницком. В Симферополе сейчас работает, хотя и слепой.

- Слепой?!.

- Да, ослеп в 58-м году, но в праздники сам правит службы. По-церковному, у него - самый высокий чин: архиепископ Симферопольский и Крымский.

- Так вы считаете, что он - удивителен тем, что вслепую правит службы? Разве это так уж сложно, если знать наизусть...

- Нет, дело не в слепоте. Он - доктор медицинских наук, был знаменитым хирургом в войну и одновременно ссыльным священником. Занимал в Красноярске, по месту своей ссылки, должность главного хирурга эвакогоспиталя. Его научный труд "Очерки гнойной хирургии" был удостоен в 46-м году Сталинской премии первой степени. Это - настольная книга у всех наших хирургов и по сей день. Написал он - как учёный богослов - ещё и книгу "О духе, душе и теле".

- Вот это да-а! - изумился Алексей. - Вот это священник!

- Это ещё не всё! - у "Чапаева" зажглись светом глаза. - Он, к тому же, и крупный художник, знает 3 языка: немецкий, французский и английский!

- Сколько же ему лет?!.

- А давайте подсчитаем: он, я запомнил - на 2 года старше Сталина. Значит, ему сейчас 83.

- А за что же был арестован?

- В статье - о его жизни и деятельности - об этом было написано как-то глухо, неясно. Но, как я понял, арестовали его в 21-м году, когда на церковь было особое гонение. А в 33-м, уже из ссылки, его пригласил в Ленинград Киров. Предложил, если откажется от сана священника, возглавить медицинский институт. Но он не отказался, и вернулся в ссылку, в Архангельск.

- Так ведь получается, что он полжизни провёл в ссылках?!.

"Чапаев" молчал. Потом заметил:

- Вот если бы я писал о нём, то мог бы с чистой совестью показать его терпимым к инакомыслию. А мой герой - был всего-навсего оперативником-чекистом. В религию он вообще не верил. Таким он у меня в книге и получился. Как-то само собой вышло...

- А вы его, не с себя ли, писали?

- Какая разница... - "Чапаев" опустил взгляд. Что-то вспомнив, решительно поднял глаза, добавил: - Кстати, в статье об архиепископе Луке, было написано и такое: в молодости он прочитал, находясь за границей, запрещённую в России книжку Льва Толстого: "В чём моя вера?". И настолько резко не принял её, что даже перестал любить и самого писателя. А ведь ещё и священником не был. Однако книжка Льва Николаевича показалась ему издевательством над православной верой.

Алексей согласно закивал:

- Я - как будущий филолог - ценю Толстого-художника. Но его "философий" в кавычках не приемлю тоже. Многое мне кажется претенциозным, противоречивым, а порой и просто наивным.

"Чапаев" обрадовано блеснул глазами:

- Видите! И вы, и архиепископ Лука - тоже бываете нетерпимыми к инакомыслящим!

- Нет, - возразил Алексей. - Это - лишь несогласие, другое мнение. Нетерпимость к инакомыслящим - это аресты, ссылки. Сожжение на кострах книг, а то и самих авторов.

Собеседник о чём-то подумал и серьёзно сказал:

- Вы меня убедили. Переделаю своего героя. И даже знаю теперь, на каких страницах...

Следующая встреча с "Чапаевым" произошла после завершения им переделок. Алексей прочёл и понял: горбатого можно исправить только могилой. Рукопись нужно было возвращать. Но... как это сделать помягче? Ведь человек внёс столько исправлений, старался, а повесть не стала лучше. Предстоял тяжёлый разговор, и Алексей решил провести его не в редакции, а где-нибудь на садовой скамье.

Парк был рядом. Светило солнышко. Виднелся пивной зал. Над деревьями носились вороны, чувствующие приближение холодов - все дорожки парка были усеяны жёлтыми мокрыми листьями, вспотевшими от последнего осеннего тепла. В застывшем воздухе летела золотившаяся паутинка. Всё казалось грустным, как воспоминания, и Алексей предложил:

- Василий Иванович, а что, если вашу повесть - переделать в очерк, а? "Днепровская правда", я думаю, возьмёт.

- Считаете, что книжка у меня... так и не получилась? - напрямую спросил "Чапаев".

Облегчённо вздохнув, Алексей ответил вопросом на вопрос:

- Скажите, а зачем она вам? Отдельной книгой...

- А зачем вам... ваша? - последовал ответ.

- А вы её читали?

- Ну, а всё-таки: зачем? - И смотрел прямо в глаза.

Алексей прямо и ответил:

- Я - моложе вас, мне ещё не поздно учиться писать хорошие книги. А для этого - необходимо печататься. Это - раз. Во-вторых, язык в моих рассказах, говорят редакторы - сочный, хороший. Это - 2. В-третьих, мало кто знает о работе северных лётчиков; для читателей это интересно не только с точки зрения художественности, но и с познавательной стороны. Это - 3. И 4: я получил за книгу деньги. Которые мне сейчас нужны до зарезу, и это для меня тоже важно.

- А для меня деньги - дело десятое, - горделиво заметил "Чапаев". Хотел сказать что-то ещё, но Алексей, поняв его по-своему, перебил:

- Если вы думаете, что моя книжка вышла по блату или я поделился с кем-то гонораром, то...

- Да вы что, Алексей Иванович! Да Бог с вами! У меня и в мыслях такого не могло быть! Я к вам отношусь с большим уважением. Вы и не представляете, с каким!

- И всё же, позвольте, я договорю вам то, что считаю нужным сказать. Моя рукопись проходила в издательстве по всем правилам: её читала сначала Федченко как редактор, затем пропустила через трёх рецензентов. А потом мне её искалечил один цензор со странной фамилией, полковник в отставке.

- Зачем же он её?..

- Наверное, глуп. Не понимает, что живая жизнь военных лётчиков - это не инструкция и не военный устав. А он мне задавал идиотские вопросы: разве может советский лётчик, офицер, разговаривать так с солдатом, как ваш герой? Разве может советский военный лётчик идти на такое нарушение? И совал мне в нос свою инструкцию. Для цензоров. В которой всё наоборот, чем в жизни. И вычёркивал, вычёркивал мои тексты: где целую страницу, где абзац, а где и 10 страниц подряд! И это называется свободой печати?!

- Насколько мне известно, - тихо заметил "Чапаев", - всё, что касается разглашения военных тайн, он имеет право...

- Не имеет! - чуть не заорал Алексей. - Я же работаю редактором! И знаю, что` такое разглашение тайн! А он - лез совсем в другое: видел во всём политику!

- Стоп, Алексей Иванович! - остановил "Чапаев" каким-то добродушно-изумлённым голосом и вдруг тихо-тихо, чтобы никто не услыхал, сообщил о своей догадке: - Я работал... вы сами знаете, где. Осведомлён, что такое "негласный надзор". Человек вы грамотный, но молодой, горячий, а потому излишне откровенный. И если вас взяли там, в "Сером Доме", на крючок, то и ваш цензор, вероятно, был предупреждён о том, что вёрстку вашей книги ему следует прочесть очень внимательно! Сквозь увеличительное стекло. Вы поняли меня?

- Понял, - погас Алексей, сразу сообразив всё и вспомнив кое-что другое, с чего мог начаться "надзор" за ним ещё в год приезда в Днепропетровск. Стало быть, теперь над его головой уже полным ходом идёт примерка петли-удавки. А тогда ему нужно было устраиваться на работу, и он послушался доброго совета Саши Ивлева: "Ты сходи в наш райисполком. Скажи, что демобилизованный лётчик. Могут ведь и посодействовать с трудоустройством, а? Вот если бы ты был членом КПСС, тебе помогли бы в райкоме - это я точно знаю! "Своих" они, как только приходит к ним член партии становиться на учет, сразу направляют на хорошо оплачиваемые вакантные места. Ну, а раз ты беспартийный, иди в райисполком!"

В Октябрьском райисполкоме вопросами трудоустройства демобилизованных офицеров занимался холёный молодой чиновник Кириченко. С хода спросил:

- Украинский язык знаешь? - перешёл Кириченко на "ты".

- Пока ещё нет, - ответил Алексей, мгновенно почувствовав неприязнь чиновника и в тоне, и в его обращении на "ты".

- Зачем же ты сюда приехал?

- А что - нельзя? - ощетинился Алексей.

- Можно, конечно, - усмехнулся Кириченко. - Только ж тебя никто сюда не звал. И не приглашал... кушать наше украинское сало и хлеб.

- Разве хлеб и сало у вас бесплатные?

- При чому тут деньги?

- Так я же не бесплатно буду есть твоё сало.

- А ты мне, во-первых, не тыкай! Я с тобой вместе свиней не пас!

- А, во-вторых, - перебил Алексей, - не тыкай и сам, если не хочешь быть свиньёй! А то знаешь, что бывает, если на государственном посту сидит дурак?

- Ты кого это имеешь в виду?!.

- Знай, я тебя запомню! А когда тебе пробьют тупую башку чем-нибудь тяжёлым, в государстве на одного дурака станет меньше.

Растерявшийся от угрозы чиновник нелепо и трусливо произнёс:

- Ох ты, какой грамотный приехал!..

- Ты начал передо мной выкобениваться, не я! Я с тобой поздоровался на "вы". А ты даже не ответил, расслышал лишь то, что я говорю по-русски. Не предложил мне и сесть. Хотя обязан это сделать как лицо официальное! - Алексей развернулся и направился к выходу. "Кириченко В.П." - так написано было на дверной табличке - видимо, решил, что Алексей побежит в обком партии жаловаться на него, и поспешно окликнул:

- Ты куда ж пошёл? Садитесь, мы ж ещё не договорили... Вижу, одногодок: хотел с тобой по-простому, а ты...

- Ладно, давай по-простому, - Алексей из любопытства вернулся, сел на предложенный стул: "Интересно, чем кончится? Вдруг посодействует... Парень, похоже, струсил? Или страхуется: на всякий случай".

- Откуда приехал? - спросил Кириченко В.П.

- С Кольского полуострова. Моя фамилия Русанов, Алексей Иванович. Был военным лётчиком.

- А, в счёт сокращения Вооружённых Сил, - понимающе закивал чиновник, так и не назвав своего имени-отчества. - Значит, лётчиком, говоришь, был?

- Да, командиром звена реактивных бомбардировщиков. Капитан. Беспартийный.

- Добре, капитан. Учеником водителя трамвая пойдёшь? - Трус, услыхав о беспартийности, решил отыграться.

Алексей поднялся:

- Нет! - Жарко подумал: "Небось, ничего ещё в жизни не повидал, а уже - говнюк! Значит, от рождения".

- Почему? Это ж только на 2 месяца. А дальше будешь водить сам.

"Ах ты, говнюк вонючий!" - затрясло Алексея внутри от ненависти. Но внешне сдержался:

- А почему ты решил, что на бо`льшее я не способен?

- Чего же тогда в гражданский авиафлот не подался? Аэродром рядом.

- Ходил. Записали в очередь на место пилота, если освободится в случае катастрофы. Знаешь, сколько лет придётся ждать?

- А шо ты вмеешь ищё? Если беспартийный, йди летать на трамвай. Там заработок ф тибя будет больш за инжэнэра. Або вэртайся у свою Россию, если не наравлится. Прыйиздять, понимаете, та ще й командують отут!

- А, так ты опять за своё! Уверовал, что живёшь в государстве, где таким, как ты, можно плевать на права человека? А вот когда мы тебя изуродуем, ты тоже никому не докажешь, что у тебя есть право калеки на труд и на защиту от негодяев.

- Слушай, чё ты хочешь?..

- Чтобы ты позвонил сейчас в Кремль. Надо, мол, запретить демобилизованным русским офицерам ездить на Украину. И не давать работы беспартийным. Если посмеешь, позвони.

- Я звонить не стану. Я напишу... Куды след... А вот ты... вот тибе бумага... напиши мине: шо я предлагал тибе работу... И шо ты од неё отказалси! И жалуйси после этого, скольки тибе завгодно, и куды завгодно! Я тебя не боюся... Дураков, понимаете, ищет!.. Был ты у партии, был, ежли капитан! Та, небось, выгнали, да? За пьянку, або за длинный язык. Думаешь, не пойнимаю, не догадуюсь?

- А ведь ты, Кириченко Вэ Пэ, не только сволочь. А ещё и мразь! Искать дурака мне уже незачем: нашёл. Но ты всё же знай: у дурака - и счастье глупое, говорят китайцы. Так что не заносись!.. - Клокоча от внутренней ярости, Алексей вышел из кабинета, оставив там себе врага, который оцепенел от растерянности, но потом, видимо, пришёл в себя и писанул "куды след". А может, позвонил по телефону. Донос - любимое дело тех, кто ничего не умеет делать. "Обижается, дубина, что в городе много русских названий, табличек на учреждениях. Да разве же я это делаю? В Кремль он, действительно, никогда не напишет об этом и не позвонит. Зато будет вымещать свою трусость и злобу на невинных русских гражданах. А ведь украинские перемешались за 300 лет с русскими и перестали обращать внимание на то, кто и что у кого ест, в том числе и сало".

Да, первый донос был, скорее всего, от этого недоумка. А второй? Долго вспоминать не пришлось: словно речной пароход выплыл из памяти и этот похабный случай. Сам по себе второй донос был страшнее первого не столько тем, что в нём было написано, сколько сознанием того, что происходит с гражданами и с самим государством.

Алексей устроился на работу, прошёл по конкурсным экзаменам в университет и учился уже на филологическом факультете, печатал свои рассказы в местных газетах. Всё в его жизни вроде бы наладилось, в городе его знали как автора интересных рассказов, пригласили однажды на телевидение для интервью. Дурак Кириченко был совершенно забыт им. И вдруг этот новый, поразивший воображение, случай...

Может, этого и не произошло бы, если бы Алексей не поселился в доме своего родственника, Саши Ивлева, у которого была 14-летняя дочь Вера, учившаяся в 8-м классе. Однажды она объявила отцу, что ему надо сходить в её школу на родительское собрание.

- Опять к твоей Неониле?.. - упавшим голосом спросил Саша дочь. Обернувшись к Алексею, добавил: - От неё даже мухи дохнут, такую скучищу развезёт!

- Па, ну я-то при чём? Мама болеет. Ты - не хочешь. Что же мне теперь, дядю Лёшу просить?

Вот тут Саша и пригласил Алексея на то роковое собрание в школе, где всё получилось не по их воле, но заставило задуматься, из какой почвы вырастает всенародное рабство и расползается, словно ядовитая амброзия, по всей славянской земле.

- Лёш, пойдём вместе, а? - ухватился Саша за мысль дочери. - Ты ведь тоже когда-нибудь женишься, родятся дети... Будешь хоть иметь представление о воспитании.

- У меня оно есть.

- Как это? Без детей?

- Я каждый день вижу, как ты с Олей воспитываешь своих: Андрейку и Веру.

- Ну и как?

- По-моему, хуже некуда: никак!

- Тогда пойдём в школу, посмотришь на профессиональных педагогов! Там учат рабскому патриотизму: хоть увидишь, что это такое. Может, перестанешь удивляться взрослым "патриотам"-идиотам!

Саша говорил с какой-то обидой, зло. И Алексей, чтобы утешить его, согласился. Он уже привязался к этому родственнику, которого отец спас на фронте от смерти в 44-м году. Саша был старше Алексея всего на 5 лет, а по убеждениям, взглядам на жизнь они оказались единомышленниками. Однажды как-то засиделись допоздна в комнате Алексея на нижнем этаже за бутылкой водки, и Саша стал рассказывать о своём отце, предупредив:

- Только ни слова об этом Ольге! Она ничего не знает.

Выяснилось, что отец Саши, Николай Константинович, отсидел 10 с половиною лет в одном из норильских лагерей, где просидел 7 лет и новый здешний знакомый Алексея, Василий Крамаренцев. Собственно, с этого Крамаренцева и начался разговор с Сашей, который поинтересовался: "Кто это к тебе приходил?" Алексей ответил, ну, и пошло под водочку...

- Так твой отец живой, что ли? - удивился Алексей.

- Живой, - признался Саша. - Только живёт теперь не здесь, а в Феодосии. А я - в его доме. Его забрали в 44-м прямо отсюда. Оля не знает об этом. Я женился на ней после войны.

- А почему отец уехал в Феодосию?

- О, Лёшенька, длинная история и невесёлая!.. Правда, у моего друга по работе - тоже инженер-металлург, в прошлом москвич - Андрея Воротынцева, ещё печальнее: его отец погиб в норильских лагерях, а мать поехала из Серпухова в Москву, и не вернулась - пропала без вести. Так сказала Андрею его бабушка.

Невесело прошла для Алексея и "экскурсия" в школу дочери Саши - урок, полученный им там, врезался в душу навсегда. Суть того урока отлично воплотилась через несколько лет в анекдоте про "верёвки". Хрущёв созвал москвичей на Красную площадь: "Вешать вас будем!" "Никита Сергеич, - поинтересовался старый партиец, - а верёвки свои брать или партком выдаст?"

Ну, анекдот был потом... А тогда пришли они в школу минут на 20 раньше, чем было нужно, и очутились перед толпой родителей, стоявших у двери в класс. Саша в недоумении обратился к толпе:

- Товарищи, а почему вы не заходите?

Тряхнув кудряшками завитых волос, ему ответила высокая некрасивая женщина:

- Да вот, класс... закрыт на ключ. А наша "классная", - пояснила она, - видимо, задерживается.

По лестнице поднималась группа девочек, и Алексей увидел там малиновый с помпоном берет - Вера. Она была выше всех в классе. А, может быть, и выше всех в школе и могла сойти за девушку, но выглядела ещё слишком тонкой, слишком по-детски доверчивой, с пухлыми губами. Отец любовался ею тоже. Позвал:

- Вера! А где у вас хранится от класса ключ?

- Внизу, у технички, а что? - откликнулась девочка.

- Сходи, пожалуйста, принеси. Видишь? - кивнул Саша на ожидающих родителей.

- Я, конечно, схожу, но мне его не дадут.

- Почему?

- Ключ дают только учителям.

- А ты скажи, что родители просят. Устали, мол, посидеть хотят.

- Хорошо, - Верочка повернулась к подружкам: - Девочки, сходим?

Втроем они начали спускаться по ступенькам. Навстречу им поднимался пожилой подтянутый мужчина - с приятным лицом, в отличном, безупречно отглаженном, костюме.

- Антон Петрович, разрешите взять от класса ключ, - обратилась к нему Вера.

- Зачем вам? Нет, не разрешаю. - И пошёл дальше.

Вера, стоя на ступеньке, задрала голову, встретилась взглядом с отцом: "Видишь, мол?.." Она пожала плечами.

Саша ждал, когда поднимется какой-то Антон Петрович. Узнал от родителей, что это директор школы, и дождавшись, спросил:

- Скажите, пожалуйста, а почему вы не разрешили взять ключ?

- Ключ? Это у нас запрещено. Ключи выдаются только учителям.

- Ну, а если учителя нет? Мы вот пришли на родительское собрание, а классной нет. Задерживается.

- Ничего, она скоро придёт.

- И всё-таки, почему мы должны ждать её здесь, в коридоре? - спросил Александр, уже раздражаясь. - Ведь можно ожидать и в классе, сидя!

- А вы кто такой? - Седеющие брови на красивом лице мужчины вздёрнулись, высокий лоб пересекла вертикальная, застывшая в изумлении, морщина.

- Я?.. Человек. Родитель... - выговорил Саша медленно, еле сдерживая себя.

- А фамилия у вас есть?

- Фамилия у нас есть, - уже не сдерживал себя Александр, - выдавалась при получении свидетельства о рождении. А как, всё-таки, насчёт ключа?

- Я вам уже сказал: сейчас придёт классный руководитель и...

- А если не придёт ещё долго?

- Придёт!

- Ну, а если заболела? Попала под машину...

- А я сказал, придёт!

- Ладно, - завёлся Александр, - допустим, вас не смеют ослушаться и мёртвые - приходят. Но, почему всё же 3 десятка уставших людей должны ждать в коридоре? Вы можете на это ответить?

- Да кто вы такой, в конце концов?! - возбудился и директор.

- Я - не член правительства. И не старый партизан. Обыкновенный рядовой инженер. Теперь скажете?

- Нет!

- В таком случае, позвольте узнать, а кто будете вы?

- Я - директор этой школы!

Алексей, стоявший рядом, понимал, они уже ссорятся. И хотя понимал и другое, перед ними очередной чиновник-дурак, и говорить с ним бессмысленно, тем не менее, возмутился тоже:

- Директор?! И таким тоном разговариваете с родителями?!.

Директор не ответил, но превратился вдруг в ласкового барашка и проблеял, обращаясь к родителям:

- Дорогие товарищи, вы что, действительно, так устали, что не можете подождать?

- Не-ет, ну что вы! По-до-ждё-о-ом!.. - хором ответили несколько женщин, расцветая в дежурных улыбках.

- Вот видите?.. - обернулся к Алексею директор. - Устали только вы.

- Всё?!. - спросил Алексей тоном боксёра, готового нанести удар.

- Что - всё?

- Будем стоять? Или принесём ключ? Почему, собственно, в угоду вашему своеволию брошены 30...

- Ах, так! - перебил директор. - Тогда пройдёмте вниз, в учительскую. Здесь не место...

- Хотя у вас замашки постового, - заметил Алексей, - идёмте... Пойдём, Саша! Пусть послушают и учителя... этого вельможу.

Они пошли вниз. Возле учительской директор остановился и, раскрыв дверь, взвизгнул:

- Входите!

- Слушаюсь, товарищ сержант! - гаркнул Алексей, отдав честь "под козырёк". Директор, войдя в пустую учительскую, заверещал:

- Вы тут что, понимаете? Измываться пришли?!

Алексей перестал себя сдерживать:

- Послушайте, вы, унтер! По-моему, наоборот, издеваетесь вы! Но я - не солдат из вашего взвода, и...

- А я - солдат! Да, солдат! Я воевал за таких, как вы! - закричал директор резаным поросёнком, выпучив глаза и багровея. - У меня нервы, понимаете, на исходе!

- Чего вы орёте на меня? Нервы - надо лечить!

- Я был в плену! Вот... нате, смотрите! - Директор отдёрнул на левой руке белую манишку рубашки. - Видите этот номер?!

На коже был вытатуирован номер, какими обычно клеймили немцы военнопленных в концентрационных лагерях. Алексей опешил. Саша молчал тоже.

- А вы - ещё молоды. И так разговариваете со мной?! Кто вам дал право?!.

Алексей вспомнил рассказы Верочки. Директор любил повергать провинившихся учеников в священный трепет простым способом: задирал в учительской свои штаны выше колен и показывал старые шрамы от ран. Потом тыкал ученику в лицо левую руку с номером и, изображая нечто вроде припадка, истерично кричал: "Мы воевали за ваше будущее! Принимали в лагерях муки! А вы?.." После этого в изнеможении падал на диван и закатывал глаза. Похоже было на то, что он, собираясь повторить испытанный трюк, шагнул к ним, и его красивое лицо перекосилось:

- А вы воевали?!.

Алексей спокойно и жёстко произнёс:

- Та-ак. Значит, кто не воевал, родился позже, тот - человек второго сорта? Нет, вы меня не перебивайте: так или не так?! Саша, покажи ему в следующий раз все свои ордена! Которые ты получил, пока он работал в плену на немцев. И документы о ранениях.

- Я этого не говорил, вы это бросьте!.. - чего-то перепугался и насторожился директор.

- Ну, а вот он, - Алексей ткнул в Сашу пальцем, - да и мой отец не принимали мук в лагерях. Потому, что не все сдавались в плен. Александр Николаич дрался всю войну! 3 раза ранен...

- Я тоже ранен! Можете посмотреть... - директор стал задирать штанину.

- Но мой родственник, - продолжал Алексей показывать на Сашу, - не задирает свои штаны перед девочками! И не тычет людям в лицо, что они теперь ему обязаны всем! И хотя нервы у него тоже ни к чёрту, он умеет себя сдерживать! А уж если кричит, то может накричать и на генерала. А вы сможете? Или только на рядовых?

Директор испугался:

- Я и без вас знаю свои недостатки. Да, я срываюсь, кричу на людей. Вы думаете, директором легко быть?! - Он опять взвизгнул, завёлся: - Каждый день то хулиган... то родители... ученики!..

- Не можете? Смените работу! - отрезал Алексей.

- Могу отдать вам! Берите школу, управляйте!

- Хорошо, беру! Пишите расписку...

- Какую расписку?!. Да вы что, издеваться пришли?

- Вам действительно нельзя быть директором. Вы привыкли к тому, что единственно правильное мнение - это ваше. Потому, что вы - директор.

Директор заплакал. Алексей брезгливо поморщился:

- Пошли, Саша, это не мужчина, а псих.

Когда поднялись на четвёртый этаж, классной всё ещё не было. В коридоре стало тесно от родителей. Алексей постоял немного, думая о ссоре с директором, отошёл в сторону и закурил. Закурил, подойдя к нему, и Александр.

На лестнице показалась какая-то учительница с охапкой тетрадей в руке. Худая, с впалыми щеками, в длинной, не по моде, и узкой юбке ниже колен, она напоминала старуху. И жидкий пучок волос на голове, перехваченный на макушке резинкой, был тоже старушечий, и походка - шлёпающая, усталая. Кофта на ней была длиннющая, широкая, будто с чужого плеча, под ней угадывалась впалая, плоская грудь, усиливающая впечатление о её немолодом возрасте.

Однако Неониле Ивановне было всего 26. В этот раз Саша, узнавший Неонилу, как-то особенно поразился её старческому виду, тонким некрасивым ногам, некрасивому лицу. Комсомолка, а не улыбнётся никогда, не засмеётся. Тихо сказал:

- Сколько разговаривал с ней, и всегда нудная до зевоты, старая в мыслях, с больным, умирающим голосом. А глаза - как у мыши, бусинками.

Действительно, глаза, посаженные близко к носу, придавали ей скорбный вид. И губы казались скорбными, как у печальной маски - уголками вниз. Помнится, Саша удивлялся, что у такой женщины есть муж. Муж был комсомольским работником в горкоме. А вот он, Саша, никогда не полюбил бы такую.

- А какая речь!.. "Мы хочем", "на подоконнику", "ложу портфель". Не человек, отрава в коричневой кофте.

Она и впрямь отравляла. В первую очередь, конечно, учеников. И не лютиками, не пестиками, о которых читала им лекции, а тёмной подозрительностью, нудными проповедями, ханжеством, доносами директору. Её не любили. И она никого не любила. Всё это Саша, оказывается, знал давно - уже 3 года.

Но родители её терпели. И молчали, боясь отместки на детях. Не терпел первое время только отец Веры, Саша. К сожалению, родители ни разу его не поддержали, и он утих. Погоду на родительских собраниях строили 6 человек - члены родительского комитета. Как на грех, считал Саша, туда попали самые наглые из родителей и... самые угодливые. Но их, оказывается, выбрали ещё в 1-м классе, 8 лет назад. Сместить такой спаянный "комитет" не представлялось возможным. Да и стоял этот комитет всегда на защите классного руководителя, и потому всякая критика исключалась заранее. Это были самые крикливые из родителей женщины и один мрачный, выживший из ума старик - дедушка отличницы Лизы Кунцевой. "Подлизы", как прозвали её ученики. Они не любили внучку дедушки. А заодно и самого дедушку, который совал свой нос во все школьные дела.

Лет 15 назад дедушка преподавал и сам, считал себя чуть ли не вторым Ушинским, но был отменно глух и вынужден был школу оставить. Последние 8 лет, с тех пор, как внучка пошла в школу, он не пропустил ни одного родительского собрания и всегда на них выступал. Его не прерывали, потому что ему было 76 лет - возраст, в котором разрешается говорить долго и даже глупости. К тому же, старик был немощным.

Деда не трогали, не останавливали. Как и классную. Здесь вообще никого не трогали много лет - как-то же оно крутится всё и без критики? Ну, и пусть крутится: не нами заведено, не нам менять.

И не меняли.

Неонила открыла ключом класс, вошла, и за ней потянулись родители. Захлопали крышками парт, начали рассаживаться. Правый ряд, возле окон, оставили ученикам - так велела Неонила.

Саша и Алексей заняли места в среднем ряду, на задней парте. Справа от них, всего в полушаге, сидела Верочка: если что, можно тихо спросить. Саша сразу же и спросил: "Чей это отец, вон тот?" Верочка объяснила. Он буркнул: "За 3 года... впервые..."

И тут нудным, обмирающим голосом, заговорила классная:

- Товарищи! Мы с вами. Сегодня. Собрались. На объединённое собрание, где будут родители и ученики. Вот. И я хочу. Здесь, в присутствии ваших пап и мам. Рассказать. Как вы учитесь. Чем занимаетесь на уроках. - Она обвела ученический ряд взглядом и, взяв в руки классный журнал, стала зачитывать, скучно и медленно, оценки учеников по всем предметам.

- Вот как учится Толя Тараненко. Русский язык - 2 тройки, 1 двойка, и опять тройка. - Она перелистала пару страниц. - По геометрии... Опять 2 тройки и двойка. Что себе думает Толя, никому не известно. Но если бы он забросил свой футбол, то таких оценок у него не было бы. - Она опять перелистала журнал. - А вот алгебра. Но и тут у него дела идут не лучше...

Нудным и тихим голосом она прочла все оценки одного ученика, второго, двух учениц, и Алексей перестал соображать - лишь чувствовал, как онемела левая нога, и переменил позу. Неонила продолжала зачитывать оценки.

Минут через 10 Алексей подумал: "Зачитала оценки учеников 12-ти, не более. В классе их 36..." Он мысленно перемножил и обозлился. Предстояло сидеть и слушать только оценки 1 час и 20 минут. А потом станет же она говорить ещё о чём-то... И пожалел, что согласился на Сашино предложение.

Саша потом рассказывал, что сидел и вспоминал, как 3 года назад, озлившись на "методику" Неонилы, выступил здесь и сказал: "Товарищи! В стране идёт борьба за деловитость, за экономию времени. А мы с вами уже третий час толчёмся на одном месте и никак не можем закончить родительского собрания. А ведь за 2 часа можно провести заводское собрание огромной важности и решить серьёзную техническую проблему. Ну, разве же можно, чтобы целых полтора часа учительница сообщала нам оценки учеников по всем предметам, которые увидим сами в табелях успеваемости. В наш стремительный век время - золото. Давайте же его беречь, товарищи! Беречь время людей. К собраниям надо готовиться заранее - продумывать их, планировать..."

Тогда Неонила впервые обиделась на него: "Я же для вас, для ваших детей..." Её поддержали: "Кому некогда, кому не до`роги знания детей, могут уйти, никто насильно не держит!" Говорили так всё те же, занявшие эту позицию ещё в первом классе. Особенно усердствовала белая пышнотелая дамочка с золотыми передними зубами. Он запомнил её (сидела рядом) по какому-то сладкому запаху, напоминающему монпасье. Что оказалось самым удивительным, он не ошибся: дома дочь объяснила ему, что это мама Оли Колесник, она работает на конфетной фабрике.

А тогда он сказал им, что охотно воспользуется данным ему разрешением и собрание это покинет, так как у него действительно времени нет, и он торопится, хотя знания дочери ему и до`роги. Такого от него не ожидали и потому оторопели. А он, выбираясь из-за парты, попросил, чтобы в следующий раз к собранию всё-таки готовились.

Вот когда они пришли в себя! Они смотрели на него глазами праведников, онемевших от чёрной неблагодарности. Они возроптали. Но он всё же не вернулся, не сел, а только сказал от двери "до свидания", слегка наклонил голову и вышел.

С тех пор Сашу считали бунтарём-одиночкой и уже не удивлялись его выступлениям. А потом он и вовсе перестал говорить. Нередко вместо него приходила Ольга, полная и спокойная. Знал, жена, глядя на классную, молчала. Она сама как-то призналась в этом при Алексее и высказала ему своё мнение о классной.

Алексей тоже теперь видел: ничего не переменилось, никаких выводов... Неонила, как и прежде, редким горошком сыпала цифирь: 5, двойка, тройка, 4... опять двойка. Захотелось умереть. Или уснуть. Алексей посмотрел на расслабленные лица родителей, отсутствующие или далёкие их глаза и подумал: "Хорошо, что это - сегодня. Не дай Бог бы завтра: наши играют с турками отборочный матч. Там, у турков. Проигрывать нельзя: тогда будет переигровка с ирландцами, и вряд ли они опять нам проиграют. Нет, надо только выигрывать. Или в крайнем случае пусть уж ничья. Ничья нас тоже устраивает".

- Вера Ивлева... - донеслось до сознания, и он встрепенулся. - ... туре - 5, алгебра - 4, история - 5, английский - 5...

Алексей снова почти не слушал, знал: у Верочки троек нет. Классная уже сыпала горошком о других, и он переключился опять на футбол. На ухо ему зашептала соседка по парте:

- Ну, зачем она про всех! Зачитала бы только тех, у кого двойки.

Он не ответил (посторонний всё-таки), виновато улыбнулся и принялся слушать классную. Классная уже перестала читать оценки и говорила довольно бодро:

- Вот, такая картина, товарищи. По сравнению с прошлым годом на этот период, успеваемость явно снизилась. У нас даже отличников не осталось. Ни одного! О чём это говорит, товарищи? Дети почувствовали себя взрослыми, самостоятельными. Ну, как же! Вступили уже в комсомол!.. А родители ослабили свой контроль...

Она передохнула.

- А посмотрите, что за причёски у ваших детей! Сероштан, встань!

За второй партой поднялся высокий с пышной причёской юноша. От смущения сутулился, опустил голову.

- Вот, полюбуйтесь!.. Это - наш битл. Не причёска - космы. 2 раза` приказывала постричься, и хоть бы что. Вот он, стоит!.. Пусть полюбуются родители!

- Родители не пришли, - тихо сказал паренёк. - Я же говорил вам перед собранием: и папа, и мама - в командировке.

- Ну вот, и родители не пришли! Так у нас всегда, - торжествующе проговорила Неонила. - Может, ты нам сам скажешь: когда обстрижёшь свои космы?..

Ученик молчал, всё ниже опуская голову и плечи.

Неонила переключилась на другого:

- А ты, Либерзон? Встань, когда с тобой говорят! Шо себе думаешь? Полюбуйтесь, товарищи, и на этого битла!..

Невольно подчиняясь, посмотрел на вставшего черноволосого кудрявого ученика. У этого причёска была пышной, редкостной красоты.

- Ну, а когда ты обстрижёшь свои волосы? - вопрошала Неонила. Ученик молчал, раскрасневшись до ушей, нелепо улыбался.

Классная обвела родителей победоносным взглядом:

- А какая, вы думаете, в классе дисциплина?! И кто нарушители?! Таня Усенкова, встань! И ты, Оля! - ткнула она указующим перстом в ученицу возле окна. - Вот, полюбуйтесь теперь на этих! Девочки, называется... На уроках разговаривают, смеются. Все учителя мне на них жалуются! Ну, о мальчиках я уже и не говорю... Эти скоро на головах будут ходить во время урока. В классе всегда шум, гвалт! Успеваемость падает... - Неонила нагнулась, заглянула в тетрадь: - Пастухов!

В середине ученического ряда поднялся маленький невзрачный ученик с густыми веснушками на лице.

- Вот перед вами Пастухов... Я уже зачитывала: по алгебре - двойка, по химии - двойка, черчение... Всего 4 двойки. Куда это годится? Дальше, по-моему, идти уже некуда!

А Ласкер! 3 двойки! Где Ласкер? - Она обвела учеников взглядом. - Не пришёл, конечно? Я так и знала... Где мама Ласкер? Тоже нет? Ничего удивительного. Вот видите, товарищи! Вы сами во многом виноваты... В дневниках не расписываетесь. Как дети готовят уроки - не интересуетесь. Я прямо не знаю, какие ещё меры принимать...

Неонила всплеснула тонкими руками, и её бледное лицо стало покрываться неярким румянцем. Узко поставленные глаза сошлись к самому переносью и были маленькие, злые.

Заёрзал впереди работник областной русской газеты Шилов, стал недовольно покашливать. А Сазоненко, инженер из Гипромеза, не выдержал, спросил:

- Нельзя ли поконкретнее? Не все же...

Неонила будто не слышала:

- Нет, товарищи, так не пойдёт!.. Таня Воронкова, встань!

Несколько родителей в недоумении переглянулись: Воронкова была гордостью школы, много лет.

Неонила продолжала:

- Когда исправишь 2 четвёрки - по русскому и по физике? Ты что же это себе думаешь, а? Отличница, и... Докатилась!

Заёрзал и Алексей. За партами в классе стояли уже трое - опустив головы, водили пальцами по партам - традиция, что ли? А классная поднимала всё новых и новых. Алексей подумал: "Теперь я понял, наконец, зачем Саша меня сюда привёл. Здесь же - кузница рабства! Школы каждый год клепают нам новых и новых рабов. Страна - у которой не может быть будущего! Молодец, Саша! Я бы, на его месте, не додумался пригласить... Главное, не нужно ничего объяснять, спорить. А если бы он мне стал о школе рассказывать, я бы вообще не заинтересовался, наверное. Это - надо видеть!"

Голос Древне-нилы продолжал опустошать:

- Ну-ка, Миша Хрипко, встань, расскажи классу и родителям, что ты думаешь делать дальше, как собираешься учиться?..

Миша поднялся - толстый, румяный, удивительно добродушный. С его толстых губ не сходила блуждающая виноватая улыбка. Он молчал.

- Ну! Что же ты молчишь? Говори...

- Что говорить?

- Как будешь дальше? Как с дисциплиной, двойками?

- Двоек у меня нет. Ну, это... обещаю учиться на хорошо. - Он замолчал.

- Что ещё?..

- Ну, это... И дисциплину.

- Что дисциплину?

- Исправлю, - поднял Миша на классную ясные добрые глаза.

- И это всё?!

- Всё. А что ещё? - Он удивился.

- Ну, хорошо, постой тогда ещё, может, надумаешь. А ты, Оля?.. Ну-ка, вставай, вставай... Вставай тоже. У тебя, правда, с успеваемостью неплохо, но ты - комсорг. Вот и скажи нам, куда смотрит комсорг, когда в классе такое творится? Что думает комсорг делать дальше?..

Ученики стали тихонько хихикать, пересмеиваться - поняли: ничего страшного в этом "объединённом" собрании нет, зря пугали. Идёт всё, как обычно: те же речи, те же Неонилины "воспитательные" штучки... Разом все ожили, зашевелились, заёрзали, и помещение наполнилось лёгким мушиным гулом. Улыбалась комсорг Оля. Она была полной, рослой - походила на сложившуюся девушку и слегка кокетничала: тоже опустила голову вроде бы от стыда, но мило при этом раскраснелась. "При чём тут стыд? Вы только посмотрите, какой я стала!.." И девочка улыбалась яркими полными губами, улыбалась. Потом заговорила почти весело:

- Ну, я - что?.. Как комсорг - даю слово, что... - И опять замолчала, продолжая улыбаться, продолжая знать, что мальчишки ею любуются. А Неонила стала ей подсказывать:

- Что сплотишь класс, да? В единое целое... Что займёшься нарушителями, так, что ли?

- Да, - подняла Оля улыбающуюся мордашку и обернулась в сторону матери. Встретив там осуждение, заговорила, будто бы испугавшись: - Обещаю выполнять все поручения школы вовремя... выпустить к празднику стенгазету...

- Давать поручения и другим, да? - продолжала подсказывать классная.

- Да, поручения. И строго проверять их исполнение. Ну, что ещё?..

- Так, а ты, Ивлева? Когда перестанешь носить свой широкий лакированный пояс? Девочка, как девочка, всегда в форме, а тут - нарушает!..

"Пройдёмте! - подумал Алексей зло. - Нет-нет, гражданочка, уж теперь-то пройдёмте! Нарушаем? Пройдёмте "вниз", только вниз, не в будущее же!.."

Примерно через час Неонила, наконец, выдохлась:

- Может, родители что добавят? Я думаю, вам есть тут, о чём поговорить. Для этого и собрались, кажется. Ну, кто первый? - Она обернулась к стоявшим ученикам, милостиво разрешила: - Садитесь!

В класс вошла учительница русского языка и села возле двери на стул. Неонила продолжала:

- Ну, так кто же? Я жду...

На передней парте подняла руку золотозубая Зоя Васильевна Колесник. Саше почудился запах монпасье. Впрочем, речь этой дамы оказалась действительно сладкой:

- Чего вам не хватает? - обращалась она к ученикам. - Сыты, обуты, одеты. Зачем эти чубы?! А эти царские причёски у девочек! Да они тут скоро и губы начнут красить! А мальчики - пить. И на проспект пойдут. Вы же ничего сами не умеете делать! Ни на что неспособны! И ещё так учитесь!.. Да из вас же одни хулиганы, бандиты получатся!

Говорить ей было не о чем. Она стала повторяться. И упорно держалась мысли, что ученики ничего не умеют, ни на что не способны, и надо принимать какие-то срочные, неотложные меры. Она была членом родительского комитета и считала себя обязанной выступить.

За "сладкой" мамой поднялся другой член родительского комитета, пожилой и тучный Соломон Стриговер. Повернувшись к ученикам, этот начал с показной запальчивостью:

- Я уже целиком согласен с мамой Колесник. Ви, действительно, разболтались тут в школе, и с вас ничего хорошего не ожидается. Как вам уже не стыдно? Вся страна идёт навстречу славному юбилею, а ви уже так скверно учитесь! Позор... Мы уже в ваше время... Вспомните этого... Павку Корчагина, - выкрикнул он, сильно картавя, пережёвывая слова, будто они ему мешали, а рот у него был полон слюны. - Вспомните эту... Зою Космодемяную...

- Космодемьянскую, - поправил кто-то из учеников.

- Я и говору: Космодемьянскую, - не смутился Стриговер. - А Матросов! Я говору - Матросов. Из нашей области был паренёк... Жизнью уже ради вас пожертвовал! А зачем? Чтобы вам хорошо жилось, чтобы ви уже хорошо учились. А ви?..

Стриговер повторялся тоже. Неумолимо шло время, и было всем нудно, тоскливо. От речей веяло тупостью, нафталином. Алексей сидел и с горечью рассуждал: "Что подумают о нас эти девчонки и мальчишки? Неужели мы и впрямь такие олухи? Ну, что вот несёт этот немолодой уже ортодокс! Как он их поучает, в какое время!.."

Совестно было смотреть в сторону Верочки, учеников, и он пригибался к парте всё ниже, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. А там, перед классной доской, худой цаплей вышагивала гордая и довольная собою Неонила: всё идёт правильно, как по нотам - молодое поколение надо учить, учить и учить. Это и Ленин говорил...

"Педакоки, педакоки! - уныло повторял про себя Алексей. - Где вас только находят таких, юродивых?" И тут же вспомнил слова знакомого, старого учителя истории: "А что же вы хотели? - раздражённо говорил старик. - В педагогические вузы идут сейчас самые тупые, самые неспособные по преимуществу. Всё талантливое стремится в физику, технику - там оклады, там положение. Лет через 20 нормальных учителей не станет совсем, увидите! Вот тогда изменятся оклады. И бесправное положение учителя изменится. А пока - не взыщите: что посеяли..." - Старик уходил, опираясь на трость, гневный, разобиженный, словно положение учителей зависело от Алексея.

Сзади поднялась женщина и заговорила ровным спокойным голосом:

- Дети! Я не хочу вас тут ругать при всех, хочу только рассказать вам, как учились раньше мы. Вот я, например, училась на Львовщине. По ночам у нас рыскали недобитые банды Бандеры. Стоило кому-нибудь из нас, молодых, вступить в комсомол, как ночью стреляли в окно и грозились убить или поджечь хату.

А на чём мы писали?! Не было тетрадей, чистой бумаги. Писали на старых газетах. А вот у вас есть всё: и бумага, и учебники, и одеты вы все, и накормлены, а учитесь на двойки. Как же так? И почему у вас такой не сплочённый класс? Почему вы позволяете лодырям позорить вас всех?

Женщину прервала классная:

- Ну, комсорг, слышишь? Это в твой адрес камешек. Вот и подумай, что надо сделать, чтобы сплотить класс.

- Да ведь мы дружим все, кого же сплачивать? - тихо спросила Оля, бросив быстрый взгляд на мать.

- Не видно, не видно... - проговорила Неонила и обратилась к выступавшей: - У вас всё, да?

Та пожала плечами, сделала изумлённые брови и, не сказав ничего, села.

- Кто ещё? - спросила Неонила.

- Разрешите мне? - протянула руку учительница русского языка. Поднялась и стала говорить: - Я тоже хочу рассказать, как учились в ваши годы мы. - Она посмотрела на учеников. - Вот вы все увлекаетесь сейчас музыкой, рисованием, много читаете, все музеи открыты для вас. А я училась в глухой деревушке в Сибири. Я до 18 лет ни одной картины художника не видела. И потом, уже в учительском институте, тоже... так и не пришлось по-настоящему познакомиться с живописью. Послевоенная разруха, голод... не до того было. У меня так и остался этот пробел до сих пор. Ну, а что мешает вам узнать всё, увидеть? Лень. Только лень.

- Разрешите мне? - попросила слова ещё одна мамаша из родительского комитета, когда "русачка" закончила. И начала грозно: - Да что тут с ними говорить! Не умеют ничего, хулиганьё! Им лишь бы одеться получше, да космы отрастить! А через год, если так и дальше пойдёт, их будут судить, и мы с вами будем присутствовать уже не на таком собрании, вот посмо`трите! - вещала она, покрываясь малиновыми пятнами.

Рядом завозился Саша, прошептал:

- Надо, наверно, выступить... - и видя, как ученики всё ниже опускают головы, поднял руку. Классная кивнула.

- Тут много говорили, - начал Александр глухо, - что наши ученики не могут ничего, ни на что не способны и так далее. Не знаю, чем вызван такой пессимизм, но хорошего в этом мало. Говорят, если человека 100 раз назвать свиньей, на 101-й он хрюкнет. - Ученики легонько рассмеялись. Саша продолжал: - Поэтому я хочу, чтобы вы, юные, знали, что во взгляде на вас есть и другая точка зрения. - Он повернулся к ученикам. - Да, недостатки у вас есть: частенько ленитесь, получаете двойки, нарушаете дисциплину. Но это ещё не означает, что вы - люди конченные, ни на что не годные. Будущее всегда было за молодыми.

Школьники дружно подняли головы, выпрямились - что-то новое.

Были серьёзны и родители, эти словно застыли - напряглись, посуровели. В классе установилась опасная тишина. Александр, почувствовав их неодобрение, заговорил осевшим голосом:

- Человечество живёт вот уже почти 2000 лет в новой эре и не становится всё хуже и хуже. Наоборот, каждое следующее поколение - лучше предыдущего, иначе на земле не было бы прогресса.

Кто осваивал целину? Кто строил дорогу Абакан-Тайшет, гидроэлектростанции? Кто вышел в космос? Молодёжь! И нашим детям суждено достигнуть ещё большего, это естественно. А мы тут... мне кажется, не с того бока начинаем.

- Так что же их, по-вашему, хвалить?

- Ви что-то уже не то здесь говорите!..

- Вы всегда вот так... - понеслись выкрики с мест.

И Александр напряг голос:

- Почему хвалить? Я ведь ещё не закончил говорить. Но если уж, по-вашему, нехорошо хвалить, то нехорошо и выступать в роли кликуш, вещающих всемирный потоп. А, может, ругать без конца и поселять неверие в силы это и есть новое слово в педагогике? Мы же приучаем их только к стандарту, к покорности во всём! А надо - к самостоятельной мысли, к пониманию происходящего на земле!

- Товарищи! - поднялась со стула русачка. - По-моему, здесь не место обсуждать эти вопросы.

- Почему же не место? - прогудел Алексей со своей парты. - Почему в юных нужно видеть какие-то абстрактные человеко-единицы, а не личности? Каждый человек - этот, и этим сказано всё! А когда при одних людях что-то говорить можно, а при других - нельзя, это дурно пахнет. Правда - в любой аудитории хороша.

- Лишить его слова! - раздался истерический выкрик. - Кто это такой?..

- Ви думаете уже, что тут говорите?!.

- И это - при детях... Прямо выходка какая-то!..

Алексей поднялся:

- Я - родственник Веры Ивлевой, пришёл вместе с её отцом.

Саша торопливо добавил:

- Это, кстати, наш днепропетровский писатель, Алексей Иванович Русанов. Я специально его пригласил к нам. И не только для того, чтобы он посмотрел на подрастающее поколение, но, может быть, и что-то сказал. А вы его так встречаете, товарищи... Мне даже неловко...

В родительских двух рядах произошло замешательство, а дети чему-то обрадовались и стали выкрикивать:

- Нам интересно!..

- Пусть выступит писатель...

И Русанов, делая вид, что не заметил реплики "прямо выходка какая-то", произнёс:

- Нет, они уже не маленькие дети, они - комсомольцы! Так почему же при комсомольцах надо что-то скрывать? Тогда они не будут нам верить.

Его стали слушать опять.

- Что же нам теперь, воспитывать их на лжи, на неискренности? - спросил Алексей звенящим баритоном.

- На какой это неискренности? - выкрикнула Колесник. - Говорите, товарищ писатель, да не заговаривайтесь!

- А на такой... - ответил он. - Молодёжь всегда берёт пример со старших. И если старшие произносят слова, в которые сами не верят, а говорят их лишь в силу того, что с детьми якобы так и следует вести себя, то что же можно ждать потом от детей? Только ответной неискренности. Однако, наша задача - воспитать будущих строителей справедливости. Так почему же надо перед ними играть какую-то фальшивую роль? Нет, в этом деле должна быть честность, и не будем бояться разногласий! Жизнь - это не однородный хор голосов, и молодые разберутся, где фальшивые голоса.

Сверкая золотом вставных зубов, его опять перебила Колесник, вскочившая с места, словно её ужалили:

- Надо немедленно убрать отсюда детей! А с этим писателем - разобраться...

- Опомнитесь!.. - глухо сказал Алексей. Горестно добавил: - Испугались правды, что ли?

- Какой уже правды, о чём ви тут болтаете! - повернул к Алексею искажённое гневом лицо Стриговер.

- Правда заключается в том, - чётко проговорил Алексей, - что и меж нами бывают разногласия. А вы - перешли на брань. Вот такого примера подавать не следовало бы!

- Да что мы тут такого сказали?!. - возмущённо хлопнула себя по бёдрам Колесник.

Алексей напряг голос:

- Если бы в школе больше проводили лекций по эстетике, по воспитанию вкусов и чувств, парнишка, может, и сам не захотел бы носить лохматую причёску. И вам не пришлось бы здесь, при всех, оскорблять его человеческое достоинство. Но некоторым почему-то удобнее оскорбить человека, нежели разобраться в истинных причинах недостатков.

К Алексею вплотную подошла пожилая женщина в плюшевой жакетке. Заговорила с гневом:

- Та шчо вы отут гово`ритэ, шчо вы гово`ритэ! Та их пороть, пороть трэба! А нэ... Як роблять на сэли? Э-э! - Махнув рукой, она пошла на своё место.

Прорываясь сквозь общий шум, Алексей продолжал выступать:

- Кто уважает себя, тот умеет уважать и других! Уважать личность.

- Неонила Ивановна! Надо всё-таки вывести детей! - поднялась учительница русского. Лицо её начало покрываться крапивными пятнами.

- А в вашей школе, - не сдавался Алексей, - вообще порочная система воспитания. Процентомания! Боязнь процента двоек.

- Дети, встать! - скомандовала классная.

Бледные, напряжённые, ученики поднялись. Такого собрания у них ещё не было, уходить им не хотелось. Но Неонила не давала опомниться:

- Всем идти по домам! Ну, - прикрикнула она, - что же вы!..

- Мы хотим остаться, - робко высказался высокий худой ученик. Его дружно и шумно поддержали:

- Нам интересно!

- И про личность тут...

- Мы тоже люди!

- Когда неинтересно - так заставляют сидеть! А когда касается нас - так нельзя, да? - неслись реплики.

Неонила перешла на крик:

- Сейчас же все: марш из класса! Ну, кому я сказала! Стриговер!.. Кришталёва!.. Колесник!.. Ну!..

Передние ряды неохотно двинулись к выходу. Алексей молча смотрел, как родители помогают выгонять учеников. Понимал, продолжать говорить что-либо теперь бесполезно. Эти, всегда тихие люди привыкли уважать лишь силу и власть стоявших над ними. Страх перед сильными - им знаком, но чувство собственного достоинства ещё неведомо. В них подавлены не только личности, но и способность думать самостоятельно.

Ученики вышли, в классе остались одни взрослые. Было тихо, лишь в коридоре всё ещё посверкивала истерическими молниями классная: "Я кому сказала: не стойте здесь, под дверьми! По домам! Хотите, чтобы я директора позвала?.."

- А ноги показывать он будет? - донёсся из коридора сдавленный детский выкрик.

- А ну, по домам! Сейчас записываю тех, кто остался...

В коридоре затопало, начало удаляться, стало глуше. И тогда Алексей сказал:

- Ну, что же: продолжим?.. Только уж теперь я тоже не буду щадить вашего самолюбия!

- А ви - уже не угрожайте нам, пожалуйста! Если где-то выпили, так идите уже себе домой, а не в школу...

Алексей решил не обращать на дурака внимания.

- Категоричность и нетерпимость, которые выплеснулись сейчас на собрании, начинаются, по-моему, с директора школы. Это он посеял здесь дух, который...

- Я уже к вам, к вам говору или нет?! - подскочил Стриговер. - Почему ви уже не отвечаете мне?

- Потому, - обернулся к нему Алексей, - что вы хмельны от безнаказанности и позволяете себе базарные приёмы!

С передней парты, будто её опять подбросили, вскочила Колесник:

- Ох, какой! Нет, вы посмотрите на него! Его надо отсюда вывести! И вообще запретить всяким там писателям ходить на наши родительские собрания без приглашения!

Алексей повернул голову в сторону спокойно сидевших родителей:

- Вот и весь аргумент, весь довод! Заткнуть рот. Лишить слова. Вот всё, чему научились штатные крикуны. - Он повернулся снова к золотозубой Колесник: - Вместо трезвого взгляда на жизнь, вы почему-то торопитесь зарегистрировать свои верноподданнические чувства: директору, классной. - Он повернулся лицом к Неониле: - Разве методологически правильно поднимать на ноги и ставить на одну доску двоечника и отличницу?

Классная договорить не дала:

- А при учениках говорить такие вещи, как вы тут, правильно?!

Её поддержала женщина из угла:

- У нас так хорошо всё шло: выступали дети, мы им рассказывали о себе, а вы...

- Да ну-у?! - насмешливо удивился он. И заговорил резко, зло: - У вас, когда ученики стояли и мямлили дежурные фразы, а родители юродствовали перед ними с дешёвыми проповедями, у вас это называется хорошим собранием?

- Подбирайте слова! - выкрикнула Колесник.

- Я вас - пьяной ещё не называл, - ответил он ей. - И лексиконом базара не пользовался.

- Товарищи! Товарищи! Его надо удалить, немедленно! Давайте проголосуем...

- Ишь, как говорить-то научился! Куда нам до него...

- ...а ваши дети, - напряг голос Алексей, - потому ничего не умеют, если верить вашим же словам, что вы - подавляете в них самостоятельность! Всему покоряйся, со всем соглашайся, вот чему они учатся у вас! И будут вашим точным повторением, уж поверьте!

- Голосуем, товарищи, голосуем! - испуганно выкрикивала русачка и тут же объявила: - Большинство! Товарищ... как вас там?.. Писатель? Просим вас оставить наш класс...

Он видел, большинство взирало на всё молча, не голосовало, напротив, опустило даже головы. Но согласился, с горечью подумав: "Вот он, ленинский "большевизм" в действии!"

- Хорошо, - сказал он, - я подчиняюсь вашей молчаливой и соглашательской демократии. Продолжайте калечить юность и дальше. Но, всё равно - они вырастут! И когда-нибудь запоздало поймут, что насилие и нетерпимость к инакомыслящим никогда ещё не украшали людей.

Под мгновенно установившуюся тишину он быстро вышел из класса и закрыл за собой дверь. В коридоре было темно - свет кто-то уже выключил. Он пошёл к лестнице и спускался в темноте. Сердце его часто стучало, гулко раздавались шаги. Школа была пустой, безлюдной и казалась враждебной ему, как тюрьма.

У выхода его обступили: в вестибюле толпился весь 8-й "А". Тут горел свет.

Отчего-то сразу легче стало биться сердце, и опять хотелось жить. Инквизиции не было, осталась там, наверху.

К нему пробился рыжий вихрастый парнишка:

- А как вас звать? Мы вот тут...

- Алексей Иванович.

Рыжего оттеснила девчушка:

- Алексей Иванович, а почему нас прогнали?

- Меня тоже... - Он натянуто улыбнулся.

- И вас?! - удивились ученики.

- А мы думали вы... оттуда ушли, - докончила девчушка.

- Есть люди, - сказал он, закуривая, - которые действуют по принципу: "Если я кого-то не понимаю, значит, он глуп или вреден". И стараются изгонять тех, кого не понимают. Вот только проблемы после этого всё равно остаются.

- А почему вы за нас заступились? - протиснулась к нему ещё одна девочка. - Потому что молодость - всегда прогрессивна? - Сказала и, поправив очки, застеснялась.

Он затянулся, выпустил дым и ответил:

- Разве там, в классе, все старики? А заступился потому, что не согласен с выступавшими родителями.

Ученики молчали. Некоторые опустили головы. А он заговорил с неожиданным для себя азартом:

- А вообще-то молодёжь тоже часто впадает в крайности. Либо уж золотой человек, либо - отвратительный. Середины не бывает. А это, согласитесь, неправильно. Ведь не каждый, попавший в тяжёлое положение - страдалец, верно?

- Это вы о нашем директоре, да? - заметила девчушка в очках.

- Нет, я вообще, - солгал он из педагогических соображений и удивился: "Какая умница!". Продолжил: - И не каждый, наткнувшийся на преграду и перешагнувший её - герой. Ведь можно попасть в беду по глупости. Подумайте, ну, герой ли тот командир, который бездумно поведёт за собой солдат на смерть, если можно обойтись без потерь? Выходит, не всегда следуй за тем, кто борется. Надо знать, за что` он борется? Может, за своё личное благополучие.

Девочка в больших очках с печальными и серьёзными глазами спросила:

- Скажите, а вы - смерти боитесь? Ну, думаете о ней?

- Думал. И было страшно. Так что лучше - не думать.

- А почему лучше? - спросил кто-то.

- Чтобы не пугаться. Ведь жизнь человека не так уж велика. И если её цель и смысл в расцвете культуры и материальных благ, то за жизнь надо успеть сделать как можно больше. А много ли сделаешь, боясь? - Алексей недавно прочёл книгу "Три влечения", которая показалась ему очень полезной, и принялся её популяризировать: - А как мы используем своё время? Алкоголики тратят время на выпивки и пустые разговоры. Доминошники садятся за стол и лупят по нему полированной костью. Есть смысл в такой жизни?

- Не-ет!

- Правильно. Такие люди могут прожить и 100 лет, но это будут пустые годы. А Добролюбов прожил всего 24, а сколько сделал для русской литературы! Значит, важно прожить не просто время по календарю - по нему живёт только природа - а ценно то время, на протяжении которого действует личность. Богатство счастливых перемен в жизни, прекрасных знакомств - вот истинная величина жизни. У кого было больше таких впечатлений и перемен, тот и больше жил. Мне думается, если бы у нас была такая единица измерения полезно прожитого времени, то, измерив ею жизнь людей, мы обнаружили бы, что 100-летний монах-отшельник прожил фактически меньше, чем, например, 27-летний Лермонтов.

Серые недели, месяцы и годы однообразной или пустой жизни дадут человеку в 100 раз меньше, чем дни и минуты, наполненные счастьем. Недаром говорят: счастливые часов не наблюдают. А горе - растягивает время до бесконечности.

- Алексей Иванович, - опять протиснулся вперёд рыжий, - но ведь развитие техники, автоматизация - как раз и делают жизнь однообразной.

- Верно. Об этом хорошо написал в своей книжке "Три влечения" замечательно умный философ Рюриков. Он так прямо и пишет. Идёт процесс омашинивания людей. Жизнь усложняется. А в связи с бурным ростом населения на планете ещё и обесценивается. В какой-то степени идёт разрушение личности. С одной стороны, человек стремится познать строение атома, а с другой - перестаёт понимать окружающую его жизнь. С одной стороны, у людей обостряются чувства и ощущения, мы можем понять тончайшие движения души человека, а с другой, упрощаются самые святые понятия, когда, например, любовь превращается только в секс, в животную похоть. Вот тут-то и важно остановиться! Взглянуть на себя со стороны. Не дать разрушительным силам конвейерной эпохи превратить вашу Личность в безликую человеко-единицу. Не забывайте о смысле жизни - в чём он? И в вашей голове всё останется на правильном месте и мир не утратит своей человечности. Поэтому, когда вы станете взрослыми и начнёте работать, не создавайте себе и другим надсадного темпа жизни: гонки, желания перегнать, страха отстать. Нервное подхлёстывание приводит к истощению души, отравит вашу судьбу. Жаль, что я сам только недавно это понял, - признался Алексей. - Смысл жизни в том, что человек оставит сделанное им для следующих поколений.

- А как быть с модой? - спросила девочка-комсорг. - Вот нас ругают за причёски, за мини-юбки, а что в этом плохого?

- Подождите, друзья! - впервые за вечер легко рассмеялся Алексей. - У меня к вам тогда тоже вопрос. Можно?

- Мо-жно-о!

- Комсомольцы?

- Ну...

- А почему же вы свою газету не читаете?

- Какую газету?

- "Комсомольскую правду".

Молчали. Отвернулись - и сама независимость. Кто поближе стояли - носы в паркет. И все дышали. Этак вроде даже обиженно. Ах, черти! Газету читать - это у них "ла`жа", мура`. Ну ладно же... И Алексей сказал:

- Ла`жа, да? Мура`, как говорит Верочка?

Хихикнули. Рассмеялись. А он продолжал:

- А там пишут, между прочим, про вас. На ваши вопросы отвечают. На самые-самые... Не верите? - Алексей достал свою записную книжку, а из неё лист бумаги, исписанный мелким убористым почерком. Пояснил: - Я, взрослый, и то себе выписал.

Подозрительно вскинули головы - смотрели. И, конечно же, с недоверием.

Он раскрыл сложенный вчетверо лист, интригующе объявил:

- Статья Георгия Полонского называется так: "Душа обязана трудиться". Прочтите потом всю сами. А пока - послушайте отрывки... - И стал им читать вслух: - "Но беда в том, что про идеалы и подвиги Люда читает в книжках, а мораль повседневности частенько встречается ей в образе чопорной ханжи с неприятной манерой совать свой нос в чужие дела... Неужели для торжества такой морали корифеи жгли силы и свечи в бессонных трудах, революционеры звенели цепями, донкихоты качались в сёдлах, гуманисты сочиняли "Декларацию прав человека"?

Да, конечно же, нет! Нравственность, провозглашённая ими - спутница великих освободительных идей, ей от века ненавистны и смешны подозрительность, занудство, пуританское лицемерие.

Но всегда находятся граждане, которые спешат объявить "всем, всем, всем" о своём несогласии со вкусами и причёсками соседей. И непременно через общественный микрофон, с какого-нибудь возвышения".

- Ух, ты-ы! - вырвалось у ребят. И Алексей, довольный этим, продолжал читать:

- "Позвольте, но микрофон-то общественный, а регламент истёк, дайте же и другие мнения послушать!

Нет, не отдают эти граждане микрофон, сами желают говорить. Насаждать простейшую, как собачьи рефлексы, систему нравственных оценок: "копна" у девчонки на голове означает индивидуализм и нескромность, стрижка..."

- У-у! - загудели одобрительно. - Во даёт!..

- "... стрижка "под мальчика", - продолжал читать он, - склонность к вольнодумству, твист - покушение на национально-патриотическую традицию вальса и "барыни"... Тягостно и скучно продолжать многолетний спор с этими людьми: они не слышат твоих доводов и смотрят мимо твоих глаз, они прикладывают портновский сантиметр к твоим брюкам и выносят резолюцию о твоей гражданской благонадёжности".

- Ну, а я - что? - просияли глаза у комсорга Оли.

- Погоди, погоди, Оля, не торопись: тут и ещё есть... а это - пока не ответ на твой вопрос, ответ впереди, - Алексей перевернул лист и прочёл: "Тысячекратно проверено: скука, пустота жизни, заполняемая только развлечениями, - бездонная бочка. До 7-го пота будешь развлекаться, а она всё пуста. Видно, для чего-то более значительного рождается человек, и сама его природа мстит ему за недогадливость об этом предназначении". Дальше - я вам только отрывки...

Не передохнув, продолжил:

- "... жизнь смонтировать из одних улыбок и танцев - так же глупо, как проспать её всю. И тогда бесполезно козырять хорошими словами "оптимизм", "право быть самим собой" - они не покрывают безответственности и кокетства с таким серьёзным веком, как наш".

- "...мораль - не официальная особа с милицейским жезлом, не устав нравов, спущенный "сверху", а естественная потребность поступать по совести, считаться с другими людьми и знать, что дни мелькают не зря, не бессмысленно..."

Кончив читать, Алексей спросил:

- Ну, будете активными гражданами?

- Бу-уде-ем!

- Тогда - по домам! До свидания, - сказал он и обратился уже к Верочке: - Пошли? Или будем ждать папу?

- Он сам придёт. У них там, - она кивнула вверх, - это надолго теперь...

И они пошли, провожаемые улыбками, добрым юношеским восхищением. Но Алексей неожиданно почувствовал себя разбитым, бесконечно усталым и шёл молча. Выкурил одну сигарету, другую - чувство опустошённости не покидало его.

- Дядь Лёш, а чего там было без нас? - тихо спросила Верочка.

- А, - отмахнулся он, - ничего. Просто слепые...

- Вам теперь что-то будет, да?

- Не думаю. Что мне будет? Ничего не будет. Да и за что? У нас ведь свобода слова?

- Вам сейчас плохо?

- Устал. Наверное, от дураков. В статье, которую я вам читал, есть и такие слова: "Свобода дальше всего от тех, кто не знает, что с ней делать".
3

Алексей ещё не догадывался тогда, что уже давно взят под негласный надзор: всё это выяснилось потом, постепенно. Первый донос на него был сделан чиновником Кириченко. И пошло... Написал обширный донос редактор издательства Левчук, секретный сотрудник КГБ, нанятый этой организацией официально, однако в тайне от общественности. Затем накатал донос стукач-доброхот Штейнберг, возненавидевший Алексея на "личной почве". Ну, и последний донос был подготовлен от имени "коллектива родителей". Это событие, как узнал, развивалось после школьного собрания примерно так...

Сначала родители "поговорили" с детьми. Особенно досталось "рыжему":

- Всё, шо говорил вам на собрании дурак...

- Ма, какой он дурак? Да ты знаешь, какой он умный! Да он, да он...

- А я говорю - дурак! И запомни, усё, шо он вам там наболтал - бредни! И вам не надо было` его слушать. И среди взрослых бывают болтуны. К нам пришёл потом дирехтор, и мы рассказали ему усё... И он решил, шо мы так этого не оставим! Будем искать защиты: шоб оградить наших детей... Щас родительский комитет готовит письмо, куда следует... Таких людей надо изолировать! От. Или знимать з роботы. Один, гад, а от всех отгавкался! Какой умный нашёлся... Но там не посмотрют, шо он писатель и был лётчиком! Там вправят мозги на место!

- Ма, где - там?

- Отвяжись! Ложись спать и забудь, шо он вам набрехал. Усё!

Действительно, родительский комитет написал письмо и отправил его "куда следует" - то есть, в КГБ. Его отнёс в "Серый Дом" сам директор школы и вручил дежурному офицеру.

Через несколько дней из отдела негласного надзора его начальник позвонил парторгу завода, на котором работал родственник Алексея, инженер-металлург Александр Ивлев. Саша рассказал Алексею об этом звонке.

- Понимаешь, Лёш, гебисты, видимо, не захотели вызывать меня к себе.

- Почему?

- А в чём они могут меня обвинить? За свободу высказываний? Нет, они там не дураки. Понимают: это будет повторение 37-го... Открытый поход против доклада Хрущёва на 20-м съезде. А с другой стороны, у них, видимо, есть установка сверху: надо держать нас всех, если не в страхе до трясучки, как при Сталине, то хотя бы в опасливом напряжении. Вот этот полковник из "Серого Дома" и перебросил меня парторгу для прочистки мозгов. Нагоните, мол, этому вашему Ивлеву холодочка под шкуру! Чтобы не забывался, когда собирается что-то сказать. Мы-де в другой раз не посмотрим, что фронтовик!

- Ну, и что тебе твой парторг? Нагнал холода?

- Ошибаешься! Во-первых, и времена уже не те, во-вторых, парторг у меня умный и хороший мужик, а в-третьих, что сыграло, как я понял, решающую роль - счастливая случайность...

- Какая? В чём?

- Слушай... В беседе с парторгом я рассказал, как нас встретил директор школы, как он задирает штаны перед учениками. Говорю: "Это больной, ненормальный человек!" А парторг мне: "Постой, Ивлев! Так я же его хорошо знаю! Мы с ним живём в одном доме, даже в одном подъезде. Точно: шизик! Причём, не только шизик, но ещё и дурак. Решил, что он самый красивый, и пристаёт к симпатичным женщинам в нашем дворе".

Алексей рассмеялся:

- И впрямь повезло! Мог напакостить нам, а теперь ему веры не будет.

- Ты вот смеёшься. А мой парторг даже плеваться стал: "Тьфу ты, мать его в душу! Сколько я времени из-за этого дурака потратил! Всё придумывал, как мне защитить тебя от него. Да ещё и вызвал тебя напрасно. Извини уж. Я его самого сегодня в таком свете выставлю, когда позвоню этому полковнику, что и тому будет стыдно за свою торопливость..."

Алексей поморщился:

- Ну, и система же у нас, Сашенька! Каждый ненормальный говнюк может испортить людям жизнь! Не все же парторги живут с ним в одном подъезде...

- Так ведь и парторги, Лёшенька, не все у нас умные!

- И какой же из всего этого вывод?

- Ясно, какой: надо язык свой держать за зубами!

- Не поможет, - тихо сказал Алексей, наливая в рюмки.

- Почему? - не понял Саша.

- Если все будут молчать, система сама начнёт сочинять доносы на нас! Ей же невыгодно, если не за кем устанавливать надзор. А есть доносы, будут написаны и отчёты по ним начальству. Ну, а будут отчёты, хлеб недаром едят. Да ещё и с чёрной икрой!

- Успех на бумаге, как ты говорил, утеха начальству, - вздохнул Саша. И тут же возмутился: - Когда только всё это кончится?

- Не скоро, Сашенька. Когда сгниёт система.

- А ты думаешь, она сгниёт?

- Обязана сгнить.

- Почему обязана?

- Когда всё "ничьё", то есть, "общественное", когда десятилетиями не меняют трубы в водопроводах и канализации, рельсы на железных дорогах, опоры электропередач, такая власть не может не сгнить, не обрушиться. А у нашего государства основная цель: ничего не делать и ни о чём не заботиться. Даже частушка в народе есть: "А богат я, тёща, вольное житьё. Всё кругом колхозное, всё кругом моё!" То есть, ничьё. Зачем же беспокоиться? Бесхозяйственность - краеугольный камень социализма. А жизнь когда-нибудь и вышибет этот камень из-под ленивой задницы КПСС!

Саша снова вздохнул:

- Ты пропустил ещё одну задачу КПСС: надзирать за народом, сочиняющим вольнодумные частушки. На этот надзор тоже ведь миллионы рублей уходят!

- Вот я и говорю: не тем, чем нужно, заняты. Потому и сгниют.

- Но пока что гниют в тюрьмах те, кто об этом говорит! - Саша грязно выругался в адрес КГБ. - Скоро весь народ окажется под надзором!

Горькое восклицание родственника, выплывшее из памяти Алексея, подтолкнуло её в другую невесёлую историю...
4

Не успел Алексей, как следует освоиться на работе в издательстве, а уже начались трения с некоторыми сотрудниками "старожилами". Не приживался он в "творческом коллективе". Правда, директор этого коллектива, соблазнивший Алексея на должность заведующего производством, был пока на его стороне. Но ведь сегодня это так, а завтра может всё измениться - жизнь есть жизнь, Алексей понимал это: рассчитывать всегда нужно на собственные силы. Только вот надолго ли их хватит, если не будет справедливых отношений в коллективе?

Андрей Данилович Кротов показался Алексею человеком с юмором и повадками вечного холостяка, на что, главным образом, и клюнул, согласившись работать у него в издательстве. Сделка эта произошла на банкете, который устроил писатель Заплата в честь выхода очередной своей книги. Алексей познакомился с ним на одном из вечерних собраний городского литературного объединения. И Заплата, читавший в газетах рассказы Алексея, пригласил его на банкет, сказав: "Из вас, Русанов, должен получиться хороший прозаик! Да и так вы мне симпатичны: приходите!"

Однако на банкете Заплата к Алексею даже не подошёл, будто не замечал. Зато с Алексеем познакомился и уже не отходил от него этот Кротов. А когда подвыпили, Кротов предложил:

- Послушай, коллега по перу и холостой жизни, а почему бы нам не объединиться?

- Так вроде бы, - Алексей кивнул на бутылку, - уже объединились! - За столиком их было двое, третий, поэт Селезнёв, перешёл за другой стол, там сгрудилась тёплая и весёлая компания.

Кротов, любивший юмор, рассмеялся:

- Я не про литературное объединение "Бахус"... У меня в издательстве полный бардак в отношениях с типографией.

- То есть?

- Каждый год я должен подписывать с директором типографии договор на своевременное вручение ему к набору отредактированных моими редакторами рукописей, вычитанных ими вёрсток. А с его стороны - на своевременный набор, правку вёрсток и выпуск в свет наших книжек и брошюр согласно утверждённому годовому графику. И мы, то есть, моё издательство, ни разу не выполнили своих обязательств в срок. Вынуждены каждый раз платить из-за этого типографии неустойку.

- А почему не выполняете? - спросил Алексей.

- Да потому, что старый мой заведующий производством, которого я отправляю, наконец-то, на пенсию, не умеет организовать ни своевременной сдачи рукописей, ни вёрсток.

- Но это же зависит не от него, насколько я знаю, а от ваших редакторов.

- Правильно. Нужно выпускать брошюру или книгу с 2-х вёрсток, а мои "аристократы" выпускают с трёх, а то и с 4-х вёрсток. Какие уж тут могут быть сроки? В результате мы разоряемся потихоньку.

- Так надо потребовать от них, чтобы делали всё чисто с двух вёрсток!

- Во! Тут ты попал в самую точку! Нужно уметь править тексты профессионально! Чтобы после второй вёрстки не вносить уже никаких изменений. Только так можно соблюсти договорные сроки.

- А кто обязан осуществлять этот контроль? - заинтересовался Алексей.

- Заведующие отделами. Главный редактор. И заведующий производством. Но никто из них этого не делает.

- Почему?

- Вот мы и пришли к цели моего предложения! - обрадовался 47-летний Кротов. - Заведующий производством должен уметь составлять графики на прохождение редакционно-типографского процесса на каждую рукопись. А для этого ему нужно знать нормы на редактирование сложной рукописи, либо простой, сколько страниц в день. Знать нормы и типографского набора, чтобы правильно составить графики. Надо знать нормы и на правку вёрсток. Ну, и так далее, согласно нормативам. А мой завпроизводством, который достался мне по наследству, ни хрена в этом не смыслит! У него 6 классов образования и мощный склероз. О каких графиках можно говорить? С кем? Типография обманывает старика, как хочет. Редакции тоже его обманывают. В общем, полный бардак!

Алексей рассмеялся:

- Так вы хотите, чтобы я занял место вашего склеротика и навёл порядок в ваших Авгиевых конюшнях?

- Ты просто ясновидящий! Ну, так как?

- А почему именно я?

- Во-первых, тебя рекомендует мне Федченко, которая сказала, что ты ищешь такую работу, чтобы можно было учиться на вечернем факультете. Во-вторых, никакой редактор тебя не проведёт, так как ты сам умеешь писать, а, стало быть, и редактировать, править вёрстку. И самое главное, ты - человек с твёрдым и сильным характером.

- Из чего это видно?

- Не прикидывайся, ты же лётчик! Да и по всему чувствуется... Ты сможешь составить все эти графики и добиться их выполнения, что, собственно говоря, мне и требуется от тебя. А с моей стороны, я гарантирую тебе полную поддержку!

- А я, значит, должен ссориться ежедневно со всеми редакторами, корректорами, да ещё и с типографией? Так?

- Но я же буду помогать тебе в этом!

- Какой оклад?

- Такой же, как у редакторов, даже чуть больше.

- Нет, Андрей Данилович, я не хочу идти на такую каторгу! Какой мне интерес быть "вышибалой"?

- В перспективе станешь редактором, это я тебе обещаю. Но сначала послужи хотя бы год "вышибалой". До наведения порядка. Договорились?

- Ну, если так, надо подумать...

- Лёшенька, нечего тут думать, соглашайся, пока я не взял себе в "вышибалы" какого-нибудь палача. Тогда уж я тебя в редакторы... вряд ли.

- Это почему же? - удивился Алексей.

- Так у меня же будет на тебя "зуб" за сегодняшний отказ. А я - человек злопамятный. Но... и добрый для тех, кто мне понравился или помог. А с тобою у меня - оба варианта сразу: ты мне и нравишься, и помог. Ну?

- Ладно. Договорились! - Алексей подал руку в знак договорённости.

Так он очутился в издательстве. Быстро разобрался в нормативах и графиках. Начертил их для всех брошюр и книг, запланированных к выпуску на следующий год, и вывесил не только в редакциях, но и в кабинете заведующего производством типографии. А затем начал контролировать всю эту работу и требовать выполнения графиков.

Первое и самое тяжёлое столкновение у него произошло в редакции "полит-массовой литературы" с редактором-стариком Моисеем Абрамовичем Штейнбергом. Над редактированием рукописей и правкой вёрсток он почему-то засыпал. Наборы текстов после его "редактирования" и "правок" всегда были плохого качества, и Алексей предупредил его:

- Моисей Абрамыч, вот эта ваша вёрстка никуда не годится! Вы не сможете выпустить эту брошюру в свет со второй вёрстки.

- Ну и что же?

- Вы что, с Луны? Или спали, когда было собрание о выполнении графиков?

- Алексей Иванович, а как-нибудь повежливее вы не можете разговаривать? Я, всё-таки, гожусь вам в отцы!

- Хорошо, папочка. Это ваша подпись? - Алексей достал из портфеля дубликат графика с подписью старика.

- Моя. Ну и что же?

- Вы гарантируете выполнение графика со второй вёрстки?

- А вы, на моём месте, смогли бы это сделать?

- Разумеется. Тем более, если бы поставил под графиком свою подпись. Вас что, силой кто-то заставил подписаться?

- А почему вы так со мной разговариваете?

- Потому, товарищ редактор, что я отвечаю за выполнение сроков прохождения рукописей и вёрсток.

- Для вас, уважаемый Алексей Иванович, вёрстка - это лишь план. А для меня - это хорошая книга или плохая. Качество и количество или скорость прохождения - это не одно и то же.

- Вы хотите сказать, что ваши вёрстки - особо высокого качества?

- С вами невозможно разговаривать.

- Почему?

- Потому, что вы никогда не были редактором. А я только в газете проработал более 30 лет. Творчество и обтачивание деталей на токарном станке, где можно устанавливать сроки, это разные вещи.

- Вы забыли сказать, что у токаря есть ещё и расценки. Не выполнит нормы, меньше получит. Типография затребует за ваше "качество" - а точнее за перевёрстки - с нас, то есть, с издательства, лишние денежки. Но вы же из собственной зарплаты не хотите платить за брак во второй вёрстке?

- Я не хочу, Алексей Иванович, с вами разговаривать на эту тему! - Штейнберг налился краской, словно переспелый помидор.

- А с кем вы хотели бы? Другого ответственного лица за это, кроме меня, ведь нет.

- Я хотел бы иметь дело с более вежливым человеком.

- В таком случае вам придётся объясняться с директором. Он и старше, и власти у него больше.

- Он меня к себе не приглашал. Мне у него нечего выяснять.

- И всё же придётся. Я ему при вас внесу предложение, чтобы он дал мне и вам по экземпляру одной и той же рукописи, стоящей в плане вашей редакции на очереди. И заявлю, что я свой экземпляр отредактирую и выпущу с одной вёрстки! А вы свой - с одной вёрстки не сможете.

- Ха, какая самонадеянность! Вы хоть представляете, каким будет качество вашей брошюры?

- Представляю. А вот вы - обгадитесь! Ну, как, принимаете мой вызов?

- Идёмте! Но, знайте: я тоже поставлю условие!

- Ставьте.

- Вы даже не спрашиваете, какое?

- Какое?

- Если у вас ничего не получится, вы подаёте на увольнение! Чтобы никого больше не мучили здесь своими дурацкими, прошу извинения, графиками!

- Идёт! Но и вы должны тогда подать на увольнение, если сделаете свою работу хуже, чем я!

- Никуда я с вами не пойду! У меня - семья. А вы, насколько мне известно, холостяк.

- Подведём итог, Моисей Абрамыч. Вы - не уверены в своём профессионализме, и только поэтому пошли на попятную. А по сему, никогда больше не играйте со мной огнём! Понятно вам? И не смейте называть графики, подписанные многими сотрудниками и двумя директорами, дурацкими. Если не хотите, чтобы я прищемил вашу демагогию по-настоящему! Всё. Жду от вас вёрстку по графику.

С того дня Штейнберг, опозорившийся при свидетелях, затеял за спиной Алексея против него войну тайную.
5

Сидя дома в ожидании обыска, а может быть, и ареста, Алексей вспомнил и вторую встречу с "Чапаевым", в которой почувствовал тогда, что старик ему друг. Он опять намекнул, что гебисты, вероятно, предупредили цензора его книги о поднадзорности автора.

- Что же мне теперь делать? - потерянно спросил Алексей.

- Пока ничего. Терпите всё, исправляйте, что потребует редакция по настояниям цензора. Главное для вас сейчас - чтобы и следующая ваша книжка увидела свет. А я за это время, может быть, кое-что выясню по своим каналам. Если удастся... Думаю, что удастся, - поправил себя старик.

Алексей согласился и напомнил:

- Вы так и не ответили мне прошлый раз: зачем вы хотите печататься, если пишется вам трудно и вас даже деньги не интересуют?

- Не хотелось бы о таком говорить... - смутился старик, - ну, да ладно... признаюсь. Вижу, вы человек принципиальный, надёжный, поймёте, что к чему... Только всё это - между нами, разумеется.

Алексей понимающе кивнул, и полковник начал:

- Мне эта книжка нужна по двум причинам. Первая: хочется, чтобы хоть раз в жизни меня зауважали мои знакомые.

- А без книги разве они не уважают?

- Мне кажется, что нет. Одни просто боятся, зная, где я работал. Другие завидуют, что вышел в полковники. А третьи считают меня необразованным лаптем, не достойным положения в обществе. Я ведь, действительно, сын крестьянина, образование - 5 классов всего. Хотя я, конечно, немало читал, учился на курсах, занимался самообразованием. Прошёл всю войну на фронтах, знаю жизнь и людей. Сколько всего повидал и передумал!.. А вот настоящей культуры так и не приобрёл, чувствую это сам.

- А вторая причина?

- Вторая? Думаю, что тема разоблачения сектантов - очень важна, но мало знакома читателям. Как и работа военных лётчиков в условиях севера. Я посвятил этому делу много лет. Так что мне обидно вписывать, рядом со своей, фамилию человека, который будет дотягивать мою рукопись до издательских кондиций. А без литературного помощника - вижу по вашим глазам - моей теме не стать книжкой. Вот поэтому я и огорчён. Но жизнь есть жизнь. Давайте мне мою рукопись назад, и на этом закроем вопрос. - Лицо старика было несчастным.

И тут Алексей неожиданно почувствовал в нём искреннего и честного человека, которому не хочется ничего чужого, приписанного ему культурным дядей. "Приписки" - это на стройках, ради заработка, это не для него.

Движимый чувствами жалости и благодарности к старику за его участие к собственной судьбе, Алексей пообещал:

- Ладно, Василий Иванович, я помогу вам издать вашу книгу, как вы сказали, без "приписок".

Старик не понял:

- Каким образом?

- Не будет соавтора, я вам уже говорил об этом. Но человека, который поправит вам язык повести, я для вас найду и постараюсь недорого.

- А он потом... не станет...

- Не станет, - твёрдо заявил Алексей, решив, что поправлять будет всё сам.

На этом они расстались до зимы, когда уже лежал снег. Надо было показать старику его повесть, которая стала чёрной от правки. Может, не согласится человек? Тогда труд затрачен впустую, но расстанутся они всё же друзьями... Алексей правил текст сам, никому не показывал. А когда закончил, позвонил старику, и тот пригласил его к себе домой - хворал.

На этот раз "Чапаев" правку Алексея принял с благодарностью, особенно ему пришлись по душе добавленные Алексеем куски.

- Я только теперь понял, что` надо было сделать самому, - произнёс он сокрушённо. - Спасибо вам, Алексей Иванович! Вы словно сбрызнули мою рукопись живой водою. Сколько я вам должен за такую работу?

- Ничего не должны. Я сделал это по дружбе. Да и денег у меня сейчас куча - аванс получил за переиздание своей книги. А после первого издания я купил себе мотоцикл с коляской,- похвалился Алексей.

- А зачем с коляской?

- Чтобы за город ездить. Не одному же?

- С девчонкой? - "Чапаев" рассмеялся.

Чувствуя, что краснеет, Алексей отшутился:

- А с другом, на рыбалку, разве плохо?

- Эх, завидую я вам, молодым! Моя молодость, вернее, остатки, на фронтовые годы пришлись. - Подумав о чём-то, старик посерьёзнел:

- Вы догадались, зачем я вас... к себе на дом?..

- Догадался... - Алексей вздохнул.

- Да, Алексей Иваныч, ты там и в самом деле под колпаком, как теперь говорят. Будь осторожнее, не говори лишнего.

- Спасибо, не буду. А думать всё равно ведь буду по-прежнему.

- Ты и меня, старика, заставил изменить взгляды на кое-какие вещи.

- Приятно слышать.

- Ты что любишь больше: водку или коньяк?

- Водку.

- Я тоже её. Давай-ка выпьем маленько, поговорим обо всём откровенно. И тебе это будет на пользу, да и мне. Согласен?

- Конечно.

Разговор под водочку пошёл с 5-го на 10-е, но действительно был полезен.

- Как ты, Алексей Иваныч, думаешь, в издательстве мог на тебя кто-то накапать?

- Полагаю, да. А вы не узнали, кто?

- Ну, что ты, такое у нас не принято! Никакой чекист не станет рассекречивать кому бы то ни было своих агентов.

- Я могу лишь подозревать.

- И кого же?

- Возможно, что он и не сексот, но мог ведь по собственной инициативе... добровольно, так сказать.

Ещё одна встреча с Дидусенко произошла у Алексея после выхода книги старика в свет. Своя уже давно вышла, имела шумный успех, несмотря на превращение из романа в повесть после навязанных сокращений. А вот "Под святыми ликами" успеха не имела - читатели встретили её глухим равнодушием. Всё тот же цензор со странной фамилией Непейвода вычеркнул все до единой вставки, сделанные Алексеем и понравившиеся автору. Старик чуть не плакал и не захотел даже устраивать банкета для знакомых, на которых он рассчитывал "хоть раз в жизни" произвести впечатление по-честному. Жаловался:

- Алексей Иваныч, помните, как мы с вами хорошо побеседовали об отношении к религии Льва Толстого, о запрете иметь жён католическим священникам и православному монашеству, об архиепископе Луке, о терпимости к инакомыслию?

- Помню, конечно.

- А потом вы мне всё это так умно и красиво вписали, согласовали со мной. Я ведь украинец, а пишу по-русски. Получалось, как вы и говорили: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Какой там из меня писатель? Думал, выйдет книга, станут уважать. А вместо этого буду теперь всех стыдиться. Недоучка... А этот дурак цензор взял и вообще всё испортил: выкинул! Зачем, спрашивается?!

- Так это и есть нетерпимость к инакомыслию. Сущность нашей цензуры - это насилие над здравомыслием.

- Именно. Хорошо, что я вас встретил в своей жизни. Вы мне открыли, можно сказать, глаза! Я же полуслепым жил! Жаль только, что поздно. Но всё равно: вас я уже никогда не забуду. Если бы этого не произошло, я был бы сейчас таким же, как этот "Не-пей", "Не-ешь", "Не-думай" полканом! Он же плюнул мне в душу! Ведь книга могла выйти другой. А что получилось? Лучше бы она вовсе не вышла!

- Ну, зачем же так, Василий Иванович?

- Я только что закончил читать - достал, наконец, книги Мельникова-Печерского. Вот это - книги! Есть чем человеку гордиться!

- Он давно умер, Василий Иванович.

- А я умру, никто и не вспомнит!

И опять Алексею было жалко искреннего наивного старика. Действительно, за что обидели прозревшего человека?

Чтобы не мешать подвыпившему "Чапаеву" банальными утешениями, делал вид, что слушает его, а сам вспоминал трезвые разговоры с ним...

Первым был о Льве Толстом. Василий Иванович не понимал, за что церковники предали его анафеме наряду с Пугачёвым и Разиным. "Ну, за что, за что?!" - твердил он.

- Я думаю, за то, что отрицал роль священников да и самой церкви, полагая, что верующему человеку не нужны для общения с Богом какие-либо посредники. Помолиться, мол, можно и без них, напрямую.

- А вы как считаете? - заинтересовался тогда Василий Иванович.

- Я считаю, - ответил Алексей, - что у нас, славян, есть 2 хорошие вещи: очень богатые языки и высоко нравственная религия. Ведь нравственность не придёт к человеку сама по себе, верно? Эту функцию выполняет церковь.

- Выходит, Толстой не прав?

- Василий Иванович, я не специалист по вопросам религии. Не знаю. Но то, что Толстой представлял себе совесть человека Божеством и что это Божество якобы сидит в каждом, кто совестлив - даже трактат об этом написал: "Царствие Божие внутри вас" - по-моему, кощунственная философия, если её рассматривать с точки зрения православия.

- Вот и архиепископ Войно-Ясенецкий примерно так же оценивает. А уж он-то - богослов настоящий! Помните, я вам говорил о нём?

Алексей помнил. Особенно страстную заинтересованность полковника по вопросу безбрачия католических церковников - и у "белых" (священников, ведущих службы в церквях), и у "чёрных" (монахов-иерархов и рядовых монахов). А в православии запрет на браки касается только монашества: от патриарха до рядовых. Священникам же браки разрешены. Разговор этот затеял сам Алексей:

- Василий Иванович, а почему нашим священникам разрешается по нашей вере жениться, а католическим - нет?

- Не знаю... - пожал плечами бывший начальник отдела КГБ по вопросам религии. Лицо его выражало удивление. - Никогда не приходило даже в голову.

- А мне пришло. Думал.

- А ведь действительно интересный вопрос! - Брови старика в изумлении снова поднялись на лоб.

Видя это, Алексей стал рассуждать:

- Может быть, потому, что православие не отрицает, что мы созданы для продолжения рода, как и всё живое на земле. Устоять перед природным половым влечением трудно и противоестественно. Стало быть, безбрачие - это издевательство над природной сущностью. И возникает естественный вопрос: зачем это угодно Богу в монашеском обществе? В тюрьмах, например, где мужчины лишены общения с женщинами, распространён повальный онанизм. Полагаю, что в монастырях, даже женских, происходит то же самое, да ещё и с осознанием, что это грех. К чему же тогда запрет?

- Не понимаю этого и я, - согласился старик.

- Может, папа римский и другие высшие иерархи христианства пошли на такой запрет для монашества, чтобы оградить этим церковь от притока желающих управлять ею? Спасал же Ленин свою партию введением "партмаксимума", чтобы остановить карьеристов, стремящихся к "тёпленьким местечкам и наркомовским портфелям".

Старик обрадовался:

- А что, ведь это мысль! Папа римский, небось, тоже хотел, чтобы в монастыри шли только самые лучшие, идейно чистые люди, готовые даже на половое воздержание. Тогда, мол, и рядовые христиане будут верить, что ими правят истинные служители церкви, а не развратная шваль!

Алексей улыбнулся:

- Ну, а что получилось в результате благих намерений папства, теперь знает весь мир: почти при каждом кардинале есть и тайные любовницы, и тайные дети, и другие вещи, похуже. - А про себя додумал: "Как и в Кремле, и при секретарях обкомов. Партмаксимум ещё при Сталине был заменён на закрытые спецмагазины, лечебницы, санатории и другие неприличные вещи, вплоть до тайных борделей".

- Согласен с вами, - произнёс старик.

Алексей продолжил свою мысль:

- Сколько же так называемого "блуда" происходит на этой противоестественной для человека почве! К тому же, законы о супружеских обязанностях, созданные государством с целью защиты детей, одобрены и церковью: родители должны заботиться о здоровье своих детей, учить их нравственности. В таком случае, церковный закон о безбрачии для католических священников выглядит просто нелепо: во всём христианском мире растут десятки тысяч детей, рождённых вне брачных уз от монахов и священников. Какая же после этого "блуда" может быть мораль или "святость"?

- Согласен, - кивал полковник.

- А как объясняют всё это католики? Неужели вы ничего не читали по этому поводу? Ведь интересно же знать, в чём тут дело?! Не думаю, что этого вопроса католики не задавали себе. Да и епископы там не дураки, чтобы замалчивать такой вопрос!

- Может быть, идея безбрачия как-то связана с тем, что Бог прогнал Адама и Еву из рая за нарушение своего, кстати, точно такого же, запрета? - предположил собеседник.

- Вряд ли, - возразил Алексей. - Ведь согласно библейскому "Ветхому завету" Бог создал человека "по образу и подобию своему", то есть, с половыми органами, как у всех животных, и, стало быть, с естественными половыми влечениями, а не "грехами", из-за которых высокие духовники не женятся. И получается, что иерархи сами "грешат" против плана Создателя, наградившего их тоже половыми органами.

"Чапаев" рассмеялся, и Алексей вошёл в кураж:

- А что, разве не так? Ведь всё живое должно размножаться, иначе вымрет. Так что сочинители Библии, сказав, что человек похож на Бога, совершили самую главную свою глупость, на которой вдрызг рассыпаются все последующие обвинения людей в "грехах", связанных с любовью, желаниями совокупления и другими, на которые их обрёк... сам Создатель. Да и наши, верующие в него, старушки пекут куличи в виде фаллоса, да ещё намазывают его "залупу" сахарной коркой с маковыми зёрнами. Ставят эти куличи на тарелку, а под ними кладут по 2 куриных яйца. А это означает поклонение продлению жизни, задуманному Создателем, а не "блуду", не "греху". Так что грешат не люди, вступающие в "блуд", а "блудят" монахи, нарушающие Волю Создателя.

- Лихо это у вас! - восхитился полковник.

- Не лихо, а логично. Согласны? - улыбнулся Алексей. И добавил: - Да и у самих сочинителей "Ветхого завета" и религии иудаизма разрешалось иудеям иметь несколько жён, и это не считалось грехом. У царя Соломона Мудрого, кроме нескольких жён, был ещё гарем наложниц и более 1000 детей от них. У мусульман тоже разрешается Аллахом иметь 4 жены. Вопрос этот остался спорным, как и вопрос, каков настоящий Бог: христианский ли, иудейский, мусульманский, буддийский и так далее. Никто Бога не видел, его сочиняли себе люди в каждой стране по-своему. Так что не Бог оставил кому-то свои заповеди, как сочинили фарисеи, а они сами, невежественные в то время и самонадеянные. И даже греки, выдумавшие миф об Иисусе Христе "Спасителе человечества", тоже приписали ему слова, якобы высказанные фарисеям: "Законы ваши - не Божии, а человеческие!" За что фарисеи его и распяли. А с другой стороны, сами сочинители забыли при этом, что такой жестокости не мог бы допустить Всемилостивый Бог-отец Христа, а могли это сделать только безнравственные люди. Христианская инквизиция тоже поступала не по-божески, казня людей за инакомыслие, подвергая еретиков пыткам и казням, уничтожив за 100 лет 300 тысяч человек в Европе. А сколько миллионов было уничтожено по приказам Сталина у нас за 30 лет его правления. И - тоже за инакомыслие. А пытки он ввёл специальным распоряжением в законодательство. И получается, что и христианские идеи "не убий", "не укради", не будь жестокосердным", как и прекрасные идеи коммунизма, сходные с христианскими: "да здравствует свобода", "равенство перед законами", "братство народов" и так далее - на практике оставались только бумагой.

- Ну, зачем же так обобщать? - мягко заметил старик.

- Как зачем? Согласно логике.

- А при чём тут логика?..

- Да при том, что если мы выступаем против религий, считая их "опиумом" для народа, то и верующие в Бога имеют право считать "опиумом" коммунизм, призывающий к революциям во всём мире!

- Это почему же? - изумился Василий Иванович.

- Да потому, что любая революция - это гражданская война, кровь рекой и отбрасывание страны в нищету и голод, а затем в отсталость от других стран на многие годы! А те, кто совершал революцию - не доживут уже до обыкновенной сытости и человеческой, а не рабьей жизни. Так, спрашивается, зачем они делали эту революцию? Кому она нужна?.. - Алексей пропел: - Ве-есь мир на-силья мы разру-ушим до основа-нья, а затем... - И выкрикнул - Построим сталинский ла-герь социализма, да?! Это - не насилье?! Вот и разрушили: до основанья, да так, что не на чем уже и стоять.

- Алексей Иваныч, по-вашему, если тебя и твой народ угнетают, то... терпи и не поднимай людей на борьбу с угнетателями?

- Бороться нужно не революциями, которые оборачиваются против нас же самих, а с враньём политиков, но не оружием, а просвещением народа, воспитанием в нём нравственности. "Опиум" - это обман народа политический, а не религиозный, который, в общем-то, не опасен. Кому мешают не образованные, верующие старушки? Зачем с ними бороться? Религии, на мой взгляд, насильно ничего не делают, да и хороши, пожалуй, тем, что направлены на воспитание в людях совести и справедливости ко всем, без различия чинов. То есть, являются нравственной уздой, которая удерживает людей от дурного поведения и жестоких поступков. А вот ложь политиков, кричащих о целях коммунизма, а на деле устраивающих бессудные расстрелы, как было при Ленине и Сталине, узаконившем даже пытки, это в 100 раз опаснее религиозной лжи о загробном царстве коммунистического рая. А посмотрите, что творится сейчас. Везде портреты Ленина в кепочке, с улыбкой наставляющего: "Правильным путём идёте, товарищи!" Разве это не ложь, не лицемерие? Вот, с чем надо бороться! Ну, и с варварскими религиозными сектами тоже, о которых вы пишете. И правильно делаете, что разоблачаете сущность таких сект, как "хлысты", которые, под видом служения Богу, служат своим пастырям, как вождям. К тому же, главные идеи во всех этих сектах сводятся, как и у националистов-политиков, к мысли: мы-де самые праведные, а остальные, особенно церкви - нет, так как извращают-де заветы Божии.

- Погодите, Алексей Иванович! - остановил разошедшегося Алексея хозяин. - Что вы хотите этим сказать, говоря проще?

- А разве я говорю не просто? В каждой секте, как вы пишете сами, божком становится её главарь, которого остальные сектанты боятся, словно Сталина, и беспрекословно подчиняются ему, а в каждой стране из нашего лагеря социализма в богов превращены секретари компартий: Мао Цзэ-дун, Ким Ирсен, Фидель Кастро. Чем этот Кастро отличается от, свергнутого им, Батисты?

- И что же, нам бороться с ними, что ли? Вместо того, чтобы бороться с империалистами?

- А лагерь социализма, построенный Сталиным, разве не империя?

- Но, если бы не было этого лагеря социализма, нас уже раздавили бы настоящие империалисты!

- И поэтому немцы построили у себя в Берлине кирпичную стену? Чтобы их граждане не разбегались из нашей демократии в другой лагерь? Удобно стрелять со стены в тех, кто бежит от запретов на инакомыслие?

- А что вы предлагаете?

- Так ведь меня не спрашивают. А если напишу, что думаю, вычеркнет цензор, а меня самого потащат в Серый Дом на углу Чкаловской и Короленко! За... инакомыслие, а не за противоправные действия. Разве не так?

- Ну, а мне лично, вы можете сказать, с кем, или с чем нужно бороться честному патриоту?

- Охотно.

- Тогда я весь внимание... Я уважаю ваш ум и честность, я уже говорил вам об этом.

- Я разъясню сначала один нюанс в понятиях наших людей о патриотизме. Хорошо?

- Конечно, я слушаю.

- Главный "опиум" всех народов - национализм, которые многие путают с патриотизмом. И виновны в этом политические и духовные лидеры. Сионисты, например, вот уже 2 с лишним тысячи лет внушают иудеям, что они, пойдя за мифологическим вождём иудеев Моисеем, стали называться евреями, дали якобы ему клятву исполнять заветы Бога Яхве, и за это Бог вознаградит их патриотизм властью над всеми остальными народами. И с тех пор все в Иудее стали считать себя евреями, ну, как бы партией, что ли, борющейся за власть, наподобие коммунистической. Кстати, лидерами почти всех компартий и по сей день являются евреи. Так вот, евреи все эти тысячелетия причисляют себя к "самым-самым", то есть, полагают, что они лучшие по уму, талантам, способностям к руководству, а потому и должны управлять остальными народами. Зададимся вопросом: их чувства и помыслы - есть патриотизм или... эгоизм нации?

Далее. Гитлер внушал немцам то же самое: они-де арийцы, особая раса, и потому немцы должны править миром. Но весь мир считает Гитлера фашистом-расистом, а не патриотом Германии.

Полковник заметил:

- У Гитлера, кстати, тоже были в роду еврейские корни.

- Знаю, - усмехнулся Алексей. - Но самое страшное заключается в том, что таких лже-патриотов полным-полно и во многих других нациях мира. И они тоже полагают: "мы, французы - самые лучшие представители человечества". Итальянцы не забыли своих заслуг перед остальными народами: "Рим - столица человечества, от нас всё пошло!". Заслуженными считают себя и англичане, испанцы, португальцы - дали половине мира свой язык, значит, тоже "самые-самые". А русский, в кавычках, "патриотизм" известен и вам, украинцу, и другим соседям России, как "русский шовинизм". Так что, повторюсь, главный опиум всех народов - национализм всё-таки, а главный враг всех народов - политические лидеры с националистическими призывами: "Украинцы! Нас обижают русские!" Хотя обижали-то не рядовые русские граждане, а цари и сталины, берии, ежовы. Основное для политиков, настроенных националистически, а не патриотически, как думается недалёким людям, это посеять национальную рознь в своей стране, чтобы затем легче было властвовать над "чужаками", провоцируя к ним у "своих" националистическую неприязнь. Именно так встретил меня в Октябрьском райсовете его председатель, к которому я обратился за помощью в трудоустройстве. А потом ещё и сообщил обо мне в КГБ, как об "антисоветчике".

Вот я и считаю, Василий Иванович, врагами - националистически настроенных политиков и руководителей церковных сект. С ними нужно бороться, а не с религиозным "опиумом". Тем более что в христианстве с его изначальным постулатом о Боге, создавшем за один день миллиарды планет и всё живое на Земле, есть и недоразумение о Змие, соблазнившем Адама и Еву. То есть, Бог сам создал, выходит, и Искусителя или Диавола, Сатану, который вводит человечество во все тяжкие грехи и часто побеждает своим Злом Божие Добро. Получается нелогично: зачем Богу понадобилось создавать своих антиподов, чтобы они портили его творения - людей? Какой в этом смысл? Ведь мог же, как всемогущий, сотворить и безупречное человечество. Но нет, натворил хищников, поедающих себе подобных. Зачем? А коли так, пусть церковники сами разбираются в слабостях фарисейских сочинений. А нам реальных забот по улучшению нравственности хватает. К чему ещё бороться со слабым союзником? Ведь религия - всё-таки союзник, а не враг: плохому, как в сектах, не учит. Потому и законом везде даётся право на выбор совести. Согласны?

- Умеете же вы, Алексей Иваныч, вопросики находить!

- Я ищу ответы на них. Не хочу жить вслепую. Мой слепой полёт давно окончен. Да и вам, разве не интересно понять: как согласовать католическому священнику то, что он делает по ночам с незаконной женой, а днём с тем, что велит ему церковный устав. Разве Папа не понимает, что запрещение жениться стимулирует лишь греховность, а не святость. Почему же издевательское испытание продолжается для священников до сих пор? Почему браки заключаются в церкви, а самому пастырю запрещено то, что он разрешает своей пастве? Нет, тут что-то другое...

Так и остался вопрос открытым. За ответом надо было идти к самим церковникам, но Алексей боялся, что его не поймут и прогонят, чего доброго, с оскорблениями или опозорят потом через прессу. Богохульник, мол, пришёл насмехаться в святое место... Не спросишь же архиепископа: "Как же вы, святой отец, отпускаете семейным людям их любовные грехи, если сами лишены возможности знать, что такое семья и чувства семейных людей, что такое родные дети?"

Алексею казалось, что его вопрос может затронуть столько человеческих трагедий, что и Шекспиру их не описать! Кто же решится отвечать на то (и за то), что было сделано (возможно, и по недоразумению) 2 тысячи лет назад?

Неожиданно вспомнился ночной спор в купе вагона между попом и партийцем. Там, правда, шла речь о запрете на собственное мнение человека. Подвыпивший поп отстаивал право на инакомыслие. А что отстаивает Церковь? Стоило Толстому помыслить иначе, и сразу "анафема безбожнику и анархисту, революционеру Льву Толстому"? А священник Иоанн Кронштадский - вот тебе и "не убий"! - взывал к Богу в своей церкви прилюдно: "Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли охульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого..."

В общем, вопросов у Алексея было много, как и сомнений. Всех не разрешить... Помнил и христианскую мудрость: "Сколько ни смазывай рану мазью, рана не заживёт, если внутри неё находится ржавый гвоздь". А ржавый гвоздь - это либо твой неуживчивый характер, пришёл Алексей к заключению, либо лживое общество, покрывшееся грязью, словно гвоздь ржавчиной. И вообще, создание Личности начинается с развития в человеке самоуважения. Тому, кто не уважает, не любит самого себя, трудно уважать и других. Помнится, подумал даже: "А что, если главная заповедь христиан "возлюби ближнего, как самого себя" и есть главная мудрость в жизни? Не себя одного, как самолюбец-эгоист, а и других. Радуйся каждому сегодняшнему дню, сегодняшнему человеку, а не какому-то из будущего, которого для тебя может и не наступить. Не надо надрываться и

строить коммунизм для будущих людей, нужно заботиться о сегодняшних. Что останется после нас для будущего, кроме доброй памяти? Значит, нужно прожить свою жизнь человеком добрым и справедливым. Вот и всё, что следует делать как для современников, так и для потомков. А не можешь, как говорят, изменить ситуацию, измени своё отношение к ней. Жизнь - это и есть ситуация. До революции крамольным считалось неверие в Бога. После революции стали насильно закрывать церкви. Но ведь не все священники нечестивы. Нелепо было бы отменить суды и уволить юристов только потому, что некоторые из них берут взятки.

- Алексей Иваныч, - прервал воспоминания Алексея "Чапаев", - помните, мы с вами так и не нашли ответа на вопрос о запрете жениться священникам?

- Помню, а что?

- Я после того ещё не раз думал об этом. И пришёл, полагаю, к разгадке этого вопроса.

- Ну, и в чём же она по-вашему?

- А смеяться надо мной не будете?

- Не буду, обещаю, - серьёзно ответил Алексей.

- Мне кажется, что закон о безбрачии возник у католиков ещё в древности, когда христианство только зародилось.

- Почему вы так думаете?

- А вот почему... Ведь сначала христианство даже преследовалось, в том числе и в Риме. Так?

- Да.

- Стало быть, тайные священники подвергались опасности?

- Верно, - соглашался Алексей.

- Вот они и не женились, боясь навредить семье.

- Согласен. А какой же опасности могли подвергаться священники и монахи, когда в Риме было организовано папство и быть священником стало почётно? Да и все церковные законы шли уже из Ватикана!

- Вот я и подумал, - обрадовано воскликнул старик, - а что, если Ватикан стал бояться проникновения в христианские храмы и монастыри всяких лодырей, алчущих наживы. Чем их можно было остановить?

- Ну?

- Запретом на женитьбу и на право иметь детей. Разве трудно было найти фанатично преданных вере стариков или больных мужчин?

- Думаю, что можно было найти и здоровых.

- Ну вот. А лодырей и развратников такой закон остановить мог: как это прожить всю жизнь без женщины? Нет, это, мол, не для меня, поищите дураков в другом месте! Вот таким законом, я думаю, папство и отсекло от церкви и проходимцев, и сладострастников.

- Но история показала, что появилось множество грешников среди иерархов церкви! Ведь католическое христианство распространилось по всему миру, Василий Иванович.

- Хотите сказать, что закон о безбрачии перестал оказывать былое действие?

- Да не закон перестал работать, а изменилась жизнь. А стало быть, и психология приспособленцев! - Алексей рассмеялся: - Ваша гипотеза так же наивна, как и ленинский партмаксимум и стремление к скорому коммунизму.

- А почему вы считаете его наивным?

- Потому, что власть - это не только зарплата, деньги, а и возможности!

- Возможности чего?

- Брать взятки, продавать за них власть на местах, на заводах и так далее и тому подобное! Власть - это всё!

- А что же общего между партмаксимумом и законом о безбрачии?

- Первыми перестали бояться закона о безбрачии церковные иерархи высокого ранга, получившие огромную власть. Легко заводили себе любовниц и даже детей. Кого им было бояться? Начался тот же цинизм, что и с партмаксимумом. Если коммунисты разлагались, то почему, вы считаете, не могли разлагаться иерархи? А если точнее, то - наоборот: коммунисты учились цинизму позднее. Ведь известен исторический факт, когда в 8-м веке была создана папская область и папы римские получили не только церковную власть над всеми епископами христианства, но даже и светскую огромную власть. А о чём свидетельствует проникновение женщины в папство, которую избрали Папой Римским, не подозревая, что это баба, да ещё и забеременевшая потом? Разве не о наглом разврате?

- Считаете, закон о безбрачии нужно было отменить?

- Я уже говорил об этом.

- А вот у евреев, у магометан не было запретов на женитьбу.

- Эти поступили дальновиднее и даже разрешили многожёнство. Их народы не смогут упрекнуть своих священников в распутстве. Наша православная церковь, родившаяся на 1000 лет позже католической, тоже учла психологию славянских народов и разрешила браки для "белого духовенства", которое у народа на виду. Представьте себе русского деревенского попа, не пьющего водки и живущего без жены! Можете?

- Не могу, - рассмеялся "Чапаев". - Будет сплошной срам и грех.

- Именно. А отменить закон о безбрачии через 2000 лет его существования - такой же срам на весь мир. Наверное, поэтому, так всё и осталось, как есть. Лучше не трогать. Не бунтовать, как Толстой. Чего достиг?

- Анафемы.

- А ведь негласный надзор КГБ - такая же анафема, только на уровне государства.

- Я, Алексей Иванович, здесь не при чём. Если бы они там спросили моего мнения, я ответил бы, что вы - настоящий коммунист и патриот, а не...

- Нет, Василий Иванович, будь я среди коммунистов, - перебил Алексей, - они заклевали бы меня, как своего врага.

- Почему вы так думаете? - удивился старик.

- Потому, что я готов отдать жизнь за интересы народа. А они - никогда!

- Ну, не все же такие...

- Да, не все. Но большинство - из таких. Потому что служат ради привилегий. Разве они вступают в партию по душевной потребности?

"Чапаев" молчал, опустив голову. И Алексей договорил то, что хотел сказать:

- Раньше была пословица: "один с сошкой, а семеро - с ложкой". А теперь пропорция 1 к 30! Вот что получилось в результате... Ну ладно, всего вам доброго, пойду-ка я домой.

- Будьте осторожнее, Алексей Иванович, с высказываниями! - пожелал "Чапаев", не поднимая головы. И Алексей понял, что стал для него другом. Судьба опять свела его с хорошим человеком на трудном пути. А в связи с советом быть осторожнее, он вспомнил случай массового доноса на себя, поразивший его своей дикостью рабского размаха. Одиночка-дурак Кириченко - ничто в сравнении со стадностью гражданской покорности начальству.
6

В этот вечер, а вернее, уже ночью, когда ждал незваных гостей и ареста, Алексей был особенно благодарен "Чапаеву" за его предупреждение. Успел и сам предупредить об опасности Порфирьева. А тот остальных, кто собирался у него. Могли бы пострадать все. А так будут держаться в случае чего, как подобает настоящим мужчинам. По крайней мере, надеялся на то, что будут всё отрицать и уверять, что собирались только на выпивоны, как старые холостяки. Ни у кого из них нет московской "самиздатской" литературы. А свою личную, писательскую "крамолу" он держал далеко - туда никому не добраться.

"Но почему не идут, почему не пришли до сих пор?!." - нервничал Алексей, выкуривая сигареты одну за другой. Продолжая мучиться неизвестностью, налил полстакана вина и выпил опять. Голова, несмотря на то, что начал уже вторую бутылку, была ясной - ни хмель, ни усталость не брали его. А память снова вернула в прошлое - на одну из холостяцких пирушек у бывшего "з/к" Степана Станиславовича Усенко.

С этим угрюмым человеком Алексей познакомился в университетской библиотеке, где тот заведовал библиографией. Потом, когда уже, как говорится, "обнюхались" и сблизились на почве единомыслия, стали встречаться на квартире Порфирьева, куда обычно собирались на "интеллектуальные междусобойчики". Исключением среди их холостяцкой компании был лишь 35-летний Василий Емельянович Крамаренцев, женившийся после освобождения из норильского лагеря для заключённых.

С Василием Алексей познакомился ещё раньше, в поезде на Москву, куда ехал, будучи демобилизованным из армии. В Ленинграде у Алексея была пересадка. А худой от язвенной болезни Крамаренцев, приехавший в Ленинград выручать из гебистской "психушки" своего брата, ничего там не добился и вошёл в вагон следом за Алексеем.

В дороге люди знакомятся легко и быстро. А тут возникла обоюдная симпатия, перешедшая в откровенность, и Крамаренцев рассказал о себе всё. Был арестован в Днепропетровске по сути ни за понюх табаку, а отсидел 7 лет и сидел бы дальше - статья "политическая", если бы не амнистия. А теперь вот сидит в "психушке", и тоже за политику, его младший брат: год назад в одной пьяной компании истоптал портрет вождя Хрущёва.

- Но, - закончил Василий свой невесёлый рассказ, - ничего у меня пока с освобождением Виктора не вышло. - Он опечаленно вздохнул.

Алексей посвятил его в свою Одиссею. Потом, уже в Днепропетровске, они снова встречались несколько раз. А кончилось тем, что Алексей привёл его однажды в гости к Порфирьеву, с которым сдружился по-настоящему. Порфирьев развёлся с женой, но не имея другого жилья и не желая размена, продолжал находиться с нею в одной квартире (как главному редактору научно-исследовательского Трубного института ему предоставили несколько лет назад эту удобную большую квартиру в центре города). Он жил в своей комнате обособленно, приглашая туда по выходным дням друзей холостяков, умеющих вести себя тихо. Неказистый с виду, Порфирьев обладал энциклопедической памятью и знаниями, любил интересных людей больше, чем книги, вот и собирал вокруг себя таких для "отдохновения души". Алексею же объяснил:

- Жизнь пошла какая-то подлая, унылая. Чем её можно скрасить? Только выпивкой да умными разговорами.

У него было правило: "Дураков и сволочей ко мне приводить запрещаю!" Другое его правило требовало от приходящих вносить посильную лепту или свой "пай" - выпивку и закуску. "А то у меня на всех зарплаты не хватит, а мне ещё надо алименты платить на воспитание дочери (с дочерью отношения у него были хорошие)".

Алексею - в порядке исключения из правил - разрешалось брать с собою и "Вовочку" Попенко: "Он у тебя, хоть и недалёкий, но мужик весёлый. А как бывший лётчик-испытатель знаком, вероятно, с интересными ребятами из отряда космонавтов. В общем, разрешаю: зови!"

С тех пор к "Лекасеву", как прозвал Леонида Алексеевича седовласый, но ещё молодой красавец актёр русского драмтеатра Быков, приходила вся эта отборная публика на холостяцкие "посиделки". Вместе с хозяином получалось 6 человек или по 3 носа на одну бутылку. Через некоторое время эта "компашка", как говорится, спаялась и спелась. Но Алексея Порфирьев незаметно для других стал выделять особым вниманием. Это началось после того, как Алексей пообещал приносить для чтения вслух главы из романа, который уже написал, но всё ещё не "окрестил", надеясь, что название появится после чтений. "Лекасеву" эти чтения пришлись, по его собственному признанию, по душе и, наверное, потому его отношение к Алексею стало особым, до трогательной заботливости.

- Братцы, а ведь никто сейчас так открыто и честно не пишет! - восхитился он однажды, не выдержав. - Слушал бы и слушал!..

Алексею сделалось неловко от похвалы, поэтому возразил:

- Наверное, в этом не моя заслуга, а мастерское чтение Леонида Васильевича - актёр!..

"Лекасев" жарко не согласился:

- Если у писателя не роман, а хвалебное дерьмо - его никаким чтением не спасёшь! Вкус на хорошую литературу меня ещё не подводил, так что... Братцы, как вы считаете?

- Да чё там! - поддакнул "Вовочка"-великан. - Лёша - это класс! Як живые в нёго все!

Алексей был счастлив, улыбаясь, сказал:

- Мне во многом помог Степан Станиславович. Составил для меня толковый библиографический список, по которому я читал книги, чтобы стать настоящим филологом. Мой университет не блещет именами среди профессуры. Выпускает больше "фил-олухов", чем филологов".

- Это хорошо, что судьба свела тебя с ним, - заключил Порфирьев. - Уж теперь-то я совершенно уверен, что ты оставишь след в нашей литературе! Когда-нибудь, когда нас уже не станет, люди всё же увидят из нашей эпохи и твоих лётчиков, и "зэков", и вообще нашу жизнь. Смотрим же мы сейчас в кино казачий Дон Шолохова! Пусть посмотрят и нас: настоящих, без партийного камуфляжа.

- Рабов?

- Не все же рабы. Главное, чтобы не превращались в рабов авторы книг! Есть же интересные личности и среди нас. Я уж не говорю об изумительных судьбах!

На третье место после Алексея и Степана Станиславовича Порфирьев ставил Крамаренцева, хотя он и не регулярно приходил на чтения. Диагноз был таков: "Образовуха у него, конечно, поверхностная, без глубины. Но лагерная "академия" и природный хваткий ум сделали его личностью. Ясно мыслит, видит, где суть, а где солома, и впитывает в себя новое, словно пористая губка!"

Актёр Быков шёл у Леонида Алексеевича по четвёртому разряду: "Больше красив и породист, нежели умён. Правда, преждевременная седина делает его внешне похожим на молодого профессора, но он младше нас всех не только по возрасту, но и по образованности, знанию жизни. Однако великолепно чувствует слово и умеет сказануть! Помнишь эти его определения: "не вино, а жопомой", про Керенского - "эсер из задницы". А про бездельников - "вышивают по городу со стеклянными глазами"? Да хотя бы и моё прозвище - "Лекасев"! А как читает твои главы! Я буквально заслушиваюсь, вижу всё..."

И вдруг неожиданный переход:

- А зря ты не захватил гитару с собой. Я люблю слушать, когда ты поёшь! И голос у тебя прекрасный, а главное, репертуар. Обожаю русские романсы!

- Я их тоже обожаю. Но петь в гостях не люблю! - ответил Алексей.

- Почему, Лёшенька-а!.. - изумился Порфирьев.

- Потому. "Лёша, спой то, Лёша, спой это!.." И ни интересного разговора после этого, ни настроения. Сидите с опущенными головами, о чём-то невесело думаете. Что в этом хорошего?

- Может, ты и прав. Но это не наша вина: жизнь у всех, Лёшенька, невесёлая. Да и любим мы не только твои песни, а и тебя.

Алексей был тронут, но гитару брать с собою по-прежнему не любил. Взял ещё раз, лишь когда собрались не у "Лекасева", а у Степана Станиславовича - пригласил к себе на новоселье: получил квартиру, наконец. Но не как реабилитированный узник, пострадавший без вины, а как бы "по блату": за то, что написал для Тура вместе с университетским коллегой, кандидатом исторических наук (тоже не имел своего угла) диссертацию на соискание научной степени. Тур успешно защитился и въехал в научный мир на чужом горбу, а "теневые учёные" въехали с его помощью в государственные квартиры, как "очередники". То есть, Тур расплатился с ними из государственного кармана.

Первый тост на новоселье у Степана Станиславовича был поднят, естественно, за "новое счастье в новом доме и новой жизни". Вот об этой новой жизни и пошёл затем разговор, подогретый рюмками и фактами "счастливой советской действительности". Завёл его актёр Быков:

- Так вот, Леонид Алексеич, а у меня по вопросу "теневой экономики" другая точка зрения...

- Изложи, - заинтересовался "Лекасев".

- Понимаешь, я этих "теневиков" хорошо знаю. Для тебя это государственные жулики, ворьё, а для меня - культурнейшие люди, очень умные и деловые. Если бы отдать управление государством им, мы уже давно перегнали бы во всём и Германию, и Америку, которую наш "Кукурузник" только ещё собирается догонять, да ничего у него из этого не выходит. А знаешь, почему? Потому, что сам он ни хрена в экономике не смыслит, и подобрал себе и окружение из таких же ослов!

Разговор неожиданно перекинулся на всеобщую ненависть к Хрущёву:

- То он был знатоком сельского хозяйства, - заметил хозяин квартиры, - и заставлял всех и всюду сеять кукурузу и горох. Приказал обложить налогом приусадебные участки.

Крамаренцев вставил:

- И люди стали вырубать свои сады и виноградники!

Алексей подумал: "Вот кто осуществил главную мысль Хряпова: "Все деревья - дрова" - Хрущёв! Это же открытое признание того, что власть у нас хрущёвско-хряповская, а не народная".

- Потом разорил всех, - продолжал Усенко, - своим новым рублём. Устроил чехарду с министерствами, спровоцировал Карибский кризис - поставил нас на грани третьей мировой войны...

- А помните анекдот, как Хрущёв хамил художникам в московском манеже? - воскликнул Порфирьев насмешливо. И подражая Хрущёву, начал: - "А это что? Осёл своим хвостом нарисовал?" "А это, что за жопа в золочёной раме?" Экскурсовод ему и ответил на ухо: "Это зеркало, Никита Сергеич..."

Все дружно рассмеялись, а "Лекасев" вспомнил:

- Сколько пшеницы, сукин сын, раздарил - целыми пароходами! Наградил Насера в Египте звездой Героя Советского Союза. А тот, как выяснилось, учился в Германии в военном училище для фашистов!

Усенко негромко заметил:

- В наших военных училищах до войны тоже учились многие будущие германские фашисты. При чём тут училища?

- Может, и не при чём, - миролюбиво согласился "Лекасев". - А какую он статью напечатал в "Правде" для нас, филологов! "Партийность и литература..." А сам разбирается в этой литературе, как и в кукурузе! За всё берётся, всё знает... В России у власти почему-то всегда алкоголики.

"Лекасева" перебил Быков:

- Братцы, дайте же досказать мою мысль о теневиках!

- Да откуда ты их знаешь? - спросил Порфирьев с сомнением.

- Каждый свой отпуск езжу из-за них в Сочи. Обыгрываю их там в карты в "бархатный сезон". Люди они богатые, хлебосольные, обожают преферанс и болтают под коньячок... Сколько я там о финансовых махинациях наслушался!.. И про капроновые нити, когда каждая 10-я нить идёт не на склад, а "налево". Или как в Минске уходят с кирпичного завода "налево" кирпичи. На нашем "Трубном заводе" в Днепропетровске уплывают налево неучтённые трубы. Теневики подкупают везде ОТК, главного бухгалтера, и все довольны!

Крамаренцева словно кольнули шилом:

- А я на этом самом заводе тоже работаю. Как уходят "налево" трубы, я не знаю. Зато знаю, что из себя представляет теперь так называемая рабочая прослойка "мастера`".

- А что в этом интересного? - спросил "Вовочка".

- Интересно вот что: как превращается так называемый "авангард советской власти" рабочий класс в бесправную люмпенпролетарскую массу. У нас давно уже нет никакой советской власти. Рабочие - люмпены, а колхозники, живущие без паспортов - крепостные. А всё это вместе взятое - выгодно, думаете, кому?

Ответил на вопрос Порфирьев:

- Если ещё учесть, что интеллигенция обслуживает всегда любую власть, то это выгодно... нашей партии. Так, нет?

- Да, правильно. Но, почему? - спросил Крамаренцев.

Ему ответил Алексей, но полувопросительно:

- Партии нужна бесконтрольность?..

- Правильно, молодец! - обрадовался Василий, хватаясь за живот и морщась от боли: разыгралась проклятая язва. Однако же закончил свою мысль: - Партии нужно, чтобы все воровали, были мелкими воришками, замазавшимися в растаскивании. На заводах - трубы, детали. В колхозах - чтоб тянул каждый по зёрнышку, по семечке. Тогда партии можно будет красть у нас у всех по-крупному, миллиардами рублей! И никто нигде не пикнет.

Настала тяжкая пауза, сидели с опущенными головами. Затем Порфирьев всё же спросил у корчившегося Крамаренцева:

- Вась, ну, а всё же, что хотел ты рассказать нам про мастеров?

- Наряды на работу кто раздаёт рабочим? - начал Василий. - Мастер. Тому, кто поделится с ним заработком, даст и нарядов побольше, и работу повыгоднее. А другому, кто не пьёт с ним и не делится - шиш! Так было, собственно говоря, и до революции. Мастер в цехе - фигура, на которой держится всё, в том числе и намордники для работяг. Довольны были и хозяева, и полиция, и жандармы. Все доносы шли от мастеров, которые знали про своих рабочих всё. Так вот эту старую систему наша партийная дирекция возродила по всей стране.

Алексей спросил:

- Но разве не проще было бы богатеть всем вместе? Я имею в виду весь завод. Увеличить выпуск продукции, улучшить её качество.

Крамаренцев насмешливо парировал:

- Чтобы одним махом снизить все расценки на труд? За сделанную трубу, гайку, фланец, болт? Или, чтобы рабочих заменили автоматами?

- Не понял... - признался Алексей.

- А чего тут непонятного, Лёша? Токарю, например, платят за 20 деталей в смену 10 рублей. А он усовершенствовал выточку этих деталей и стал выпускать за смену 30 деталей. Ты думаешь, дирекция повысит ему зарплату?

- А разве нет?

- На один день? Повысит. А потом снизит расценки на эту деталь и увеличит норму. Заработок у всех токарей упадёт, а рационализатору они набьют морду. Чтобы впредь было неповадно изобретать.

Алексей удивился:

- Выходит, что? Государство не нуждается в приросте продукции?

- А на хрена ему этот прирост? Это ведь только на собраниях, да в лозунгах на заборах - "давай-давай стране угля и болтов!" А на деле у нас какая система?

- Ну, социалистическая, что ли? Ты это имеешь в виду?

- Называй её, как хочешь, а суть остаётся в том, что она плановая! Понял?

- Нет, не понял пока...

- Ладно, объясню. Войны нет, а танки и другую технику мы для армии создаём? Ну, и куда нам эти болты и гайки девать, если танки эти не используются, а стоят на танкодромах так называемого "резерва"? Да ещё и устаревают!

- Перепроизводство, что ли? Надо продавать.

- Старьё продаём в отсталые страны. Но мало. Не выдерживаем конкуренции с Америкой, которая продаёт более современные танки и самолёты. А мы свои новые держим в секрете, пока не устаревают. Вот и не нужны лишние болты.

- Значит, надо делать комбайны и трактора! - не унимался Алексей. - Их вечно не хватает: гоняем с Украины и на посевную, и на уборочную аж в Казахстан. Там ведь на месяц раньше всё начинаются.

- Я об этом знаю, Лёша. Потом эти комбайны к нам возвращаются побитыми, и мы их - в ремонт. А это время и деньги! Да и за дурные перевозки - деньги. Не бесплатно же...

- А при чём тут плановость, о которой ты, как о главном тормозе?

- При том, что план составляется на все болты, гайки и трубы на год вперёд. И госплан выделяет денег на это количество ровно столько, сколько нужно по плану! А ты вдруг начинаешь делать труб больше, чем запланировано. Откуда я тебе, директор, возьму лишнюю зарплату?

- Значит, надо изменить систему!

- А это, Лёша, назовут отменой социализма. А тебя упекут его достраивать бесплатно, в лагере!

- А как же сбывают свою внеплановую продукцию теневики?

- Очень просто. У них есть свои заказчики. Теневики изучают рынок: какой продукции и где не хватает, на какие товары есть спрос. Такую продукцию нелегально перевыполняют, а потом так же нелегально сбывают. Теневеки тоже всё планируют заранее, но не как бюрократы, а как умные и деловые люди. Даже учёт ведут. Нелегальный, разумеется, чтобы знать, как делить прибыль.

- А я что говорил! - оживился Быков. - Они - хозяйственники! Вот если бы отдать все заводы и фабрики в их руки, то расценки у рабочих не снижались бы!

- Почему? - удивился Алексей.

Ответил Порфирьев:

- Я тоже понял, в чём дело. Как подлинные хозяева они планировали бы к выпуску только ту продукцию, которую хорошо покупают и внутри страны, и за границей.

Крамаренцев перебил:

- А все мы - не выполняли бы ненужную работу и стали бы зажиточнее.

Алексей с грустью подытожил:

- Порочна вся наша система. Не умеет КПСС ни планировать, ни торговать, ни смотреть вперёд. А главное, нет у неё желания думать о людях. Вместо этого лишь лозунг: "Всё для человека!" А на деле всё против человека. Ну, действительно, на хрена нам столько грузовиков и танков в "резерве"? На хрена такое Политбюро и Цека?

Порфирьев ехидно пошутил:

- А кто же будет защищать интересы трудящихся?

- Так они же ничего не делают и не умеют делать. Только пьют, да подсиживают друг друга. Интригуют. Вот в этом они мастера!

Крамаренцева даже язва отпустила от такого разговора:

- Во, Лёша! Дошли, наконец, до основного вопроса: кто должен нас защищать и от кого? Чёткий и ясный ответ на это дали события в Новочеркасске.

Воцарилось молчание. Из ночных радиоголосов "из-за бугра" слыхали: рабочие Новочеркасска перекрыли московским поездам железную дорогу, требуя от Хрущёва отмены преступного повышения цен на молочные и мясные продукты, когда зарплата оказалась ниже прожиточного минимума. Но тот, вместо сочувствия рабочим, послал на них танки. Откуда было знать не только рабочим Новочеркасска, но и всем гражданам Советского Союза (если бы не радиостанция "Голос Америки"), что Хрущёв довёл государство своими "преобразованиями" на "целине", в народном хозяйстве вообще, в совнархозах до финансового кризиса и теперь спасал положение повышением цен. К этому подтолкнула его и глупая внешняя политика, когда создал "Карибский кризис" в районе Кубы и поставил Советский Союз на грань ядерной войны с Соединёнными Штатами Америки.

Из радиоголосов узнали и о том, что рабочих, собравшихся в Новочеркасске на митинг, начали расстреливать точно так же, как и 9 января 1905 года. Только царя тогда прозвали за это "Кровавым", а вот о бунте против Хрущёва и его ЦК - власти даже не оповестили своих граждан ни по радио, ни по телевидению, ни через газеты - глухое молчание, будто и не было ничего. Хотя все заграничные "Голоса" дружно сообщали, есть и убитые, и арестованные. А потом был и тайный, "закрытый" от народа, "праведный" советский суд. Одних он приговорил к расстрелу, других к большим тюремным срокам. Царская власть оказалась милостивее к стачечникам в 1000 раз, нежели "советская власть рабочих и крестьян".

Алексей угрюмо проговорил:

- Ну ладно, это всё партия, партия... А где же наш профсоюз? Почему промолчал и он? - И только услышав свой вопрос как бы со стороны, ощутил и его нелепость, и глупость.

Крамаренцев тихо заметил:

- Профсоюзами руководит партия, а не рабочие. А молчат потому, что на всех заводах и фабриках, в рудниках и шахтах на каждых 100 рабочих приходится по нормам КГБ один платный, завербованный этим комитетом, осведомитель из числа рабочих же. И КГБ всегда заранее известно, где что происходит или готовится.

Алексей откликнулся на эти "нормы" жизни ещё угрюмее:

- Мёртвая петля над всем народом! Под негласным надзором вся страна, это же надо, какие масштабы!..

Крамаренцев спросил:

- Масштабы чего?

- Стукачества, чего же ещё!

Хозяин квартиры, "именинник" вздохнул:

- И всё же теперь хоть нет колымских лагерей - живём на свободе.

Глядя на Степана Станиславовича, Алексей продекламировал:

Аквариум - иллюзия свободы.

Вокруг просторно кажется, светло.

Но рыба, телом раздвигая воду,

И плавником качая, как веслом,

В прозрачность стёкол тычется устало,

Плывёт по кругу днища, а потом

(ей кислорода до задышки мало)

Несётся вверх, хватая воздух ртом.

И снова опускается под воду.

4 стенки. Мутный, мутный свет.

Аквариум - иллюзия свободы.

Кругом свобода, а свободы - нет.

У Порфирьева с восторгом вырвалось:

- Ух, ты-ы, как здорово! Прямо в яблочко! Кто это так гениально написал? Прямо новый Эзоп!

- Знакомый поэт, Володя Сиренко.

- Какой молодец!

Крамаренцев, вспомнивший о брате, громко заметил:

- А вот мой молодец-братан сидит сейчас не в колымском лагере, - он посмотрел на Степана Станиславовича, - а в учреждении похуже аквариума: в ленинградской психушке. Там теперь не бьют и не скручивают смирительными рубашками, а накалывают наркотой.

Великан "Вовочка" поднялся с места. Бледный, стал прощаться:

- Прошу извинения, хлопци, шо-то мне хреново сегодня с сердцем. Пойду домой.

- Вовочка, тебя проводить? - спросил Алексей, обеспокоенный необычным видом товарища.

- Ага! - обрадовался Попенко. - Проводи, если можешь. Шо-то погано мне...

Их не задерживали, и Алексей, прихватив гитару, до которой дело так и не дошло, вышел вместе с однополчанином, сожалея, что оставляет интересный разговор. Но и "Вовочку" ему было жаль, спросил:

- И часто это бывает с тобой?

- Та не, редко. С расстройства только.

- А что тебя расстроило? Что брат Василия Емельяновича в "психушке"?

- И это тоже.

- А что ещё?

- Та эти ваши опасные разговоры, Лёша, - привычно "гэкнул" Попенко. - Сами ж знаете: везде стукачи! И такие разговоры заводите. За такое ж не сносить головы!

- Володя, так ведь все же свои!

- Дурачок ты, Лёша, хоча вообще-то и умный, и я уважаю тебя. Но ты не с теми людьми связался, понимаешь?! Дружба с ними доведёт тебя до беды! Я к вам... ты только не обижайся... больш не приду.

- Как хочешь, дело твоё. - Алексея неприятно удивило: старый друг наложил в штаны. Но главное было не в этом: из-за трусости он мог стать опасным. "А я-то, дурак, был уверен в нём, как в себе! Что же теперь делать-то с ним? Доносить по собственному почину он не пойдёт, это ясно. Но если его вдруг будут допрашивать? Что тогда? То-то!.."

- Моё, конечно, моё, - соглашался "Вовочка". - От я и вырешил: всё, хватит! Я не знаю вас, вы - миня. И тебе советую распрощаться з ними. Шоб насовсем...

- Хорошо, Вовочка, спасибо за совет. Я подумаю. Но и ты подумай!

- Я вже подумал, Лёша. Подумал. Я ж - инвалид, тюрма - не для миня...

- Ну что ж, как знаешь. Не проболтнись только где-нибудь о нас...

- Можешь не сомневаться: я ж не дурак...

- Прощай! И знай: когда-нибудь придёт время, и вашу партию, - Алексей взял гитару в обе руки и резко ударил пальцами по струнам, - ликвидируют как антинародную! И вы, 15 миллионов капэ-эсэсовцев, даже не пикните! Молча согласитесь, как стадо баранов, привыкших к рабскому повиновению. Потому что вы - главные рабы в стране! Её надсмотрщики... - Алексей вздохнул, собираясь развернуться и уйти прочь от этого растерявшегося барана.

- Та ты ж хуч руку мине дай напоследок, Лёша! Я ж не какая-нибудь продажная блядь! - Попенко тихо всхлипнул. - Ну член партии, ну й шо з того?.. Ты ж сам знаешь, шо офицеру нельзя не в партии... Все ж так. Алэ ж це нэ видзначае, шо усе мы... Ты ж нэ плутай мэнэ из Туром та Лодочкиным!

- Держи! - подал руку Алексей, понимая, что "Вовочка" не Лодочкин и не Тур. Но всё равно было так пакостно на душе, будто наелся дерьма. Неужели в жизни всё настолько подешевело, что дороги людей могут разойтись только потому, что нельзя быть искренним и говорить, что думаешь.

Алексей посмотрел на яркую большую Луну в чистом небе, перевёл взгляд на блестевшие в лунном свете отполированные колёсами трамваев рельсы - в этом месте они как раз расходились - и подумал: "Ну вот и всё! Ему - туда, на первом номере, а мне - на четвёрку, в другую сторону. Очередной "доброволец" уползает в свою нору. Встретимся ли?.. Разводят нас не трамваи..."

Продолжение см. во "Взлётная полоса",ч4."Мёртвая петля" 2/4

Оставить комментарий
Размещен: 01/04/2019, изменен: 01/04/2019. 265k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 01/04/2019, изменен: 01/04/2019. 265k. Статистика. Роман: Проза 7. Романы: 1.Тиран Сталин, 2.Покушение на лже-аксиомы, 3.Взлётная полоса Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Взлётная полоса,ч4.Мёртвая петля, 1/4