Отредактированное автором продолжение повести СКРИПКА В ЛЕСАХ - Жизнь вторая Я слабо общаюсь в инете - оставляю свой телефон - 89045297248
По лесистой холке крутого оврага к пахоте прорывались трактора. На земляном росчерке падей и холмов только одна дорога осталась наезженной, чтоб не обползать далеко километровыми гаками. Да и эта грунтовка после схода снегов тоже оскалилась глинистыми осыпями; подрастающий овраг пожирал её вместе с кустарниковой требухой. Деревьев тут было мало - вязлые букетики диких яблонь да полвзвода криворуких сосен обычного баскетбольного роста.
Два трактора кубарем скатились к котловану с дождевой водой, чтоб обмыться от зимнего сна; а третий затих под сосновыми шишками, и даже приглушил дизель, вдыхая густой запах смолы. Ноздри его раздувались так сильно, что едва не задохнули свежестью до черноты прокуренные лёгкие; но трактор вовремя опомнился и только на минутку потерял сознание.
На поле пел Мишка Чубарь: - Распашуууя, распашуууя! пашеньку, пашеньку!
Дырдырдыр - подпевал Мишке его оранжевый трактор; но не забывая про пахоту, лупато оглядывался фарами, чтобы избежать огрехов. На меже мужик поднял плуги, заглушил двигатель - и вороны зыркнули по сторонам, оглохнув от тишины. Чубарь расстелил газетку, задержав взгляд на передовице - да нет, эти новости уже остарели. Теперь гектар поднялся намного выше, аж стоймя к небесам. Вот она, чёрная земля гуталинного колера - сладка как бурак, как дождевой червяк жирная. Её можно даже с миски вприглядку есть.
Издали уже подкрадывалось солнце. Сквозь чахлый весенний лесок оно шагало осторожно, будто беременная гусеница перебирая лучами, и всё равно тонкий валежник покряхтывал под жёлтой мамоной. Завязи почек гляделись друг дружке, церемонно знакомясь, и смущённо мигали от приятного интереса. Встрёпанные воробьи хорохорились в кустах - кто-то из них опять потеряет перья, а может, и целый хвост.
Мишка смачно жевал картошку, заедая всякий кусок щепотью квашеной капусты; в свой черёд отгрызал сочный бок у большой луковой головы, попиная его в рот перченым салом с ножа. Всё это было своё, домашнее. А парное молоко принесла соседка - старая бабушка Женька. Надо будет в погожий день настелить ей крышу - солома уже перепрела, и подтекает как мартовская сосулька...
Под белым небом бабка Женя резала бурак. Она кидала в бурт налево желтоватые оковалки, а справа громоздила кучку тёмно-серой прелы, которую потом вёдрами снесёт в огород. Вдали на взгорочке присел пацанёнок, и бабка иногда переглядывалась с ним - ай, кто же это за знакомый мальчонка? и лисапед известный, не сосед ли.
Когда подходило время, Женя клала в рот кусок сладкой резанки, и долго жевала его, выпивая мякоть. Уже было два часа пополудни, а домой она не ходила с раннего утра. Как позавтракала молоком да хлебом, так и сидит на ведёрке у погреба. Пионеры давно со школы прошли, председатель на газике проехал к коровнику. Опять, наверно, за корма будет ругаться: зоотехник ему талдычит, что одним сеном не насытить скотину, а главарь в ответ - что холода ещё могут вернуться, и надо беречь силосный запас. Пойми их, дуроломов. Мужики осенью ходили пьяные, и всю зиму на печи, бросив технику ремонтировать - а как подоспела пахота, то время потеряли с машинами. Ой, не избегнуть мороки - редеет богатая житница...
На картофельном поле лиса гонялась за мышами. Она стыла на двух лапах суковатым поленом, уже не оранжевым, а жёлтоблёклым - а вороний гай да чириканье мелкоты мешали ей расслышать подземный писк. Голодная лиса вознеслась над землёй, выставив когти и худущие рёбра.
Ещё не вступил в весеннюю симфонию сверкающий медный оркестр апреля, но перевязь ледяных холодов уже стянута грубой силой, спелёвана на узел - тугой и путаный. Лёгкие южные ветры истрепали прежде широкий занавес снеговых туч, и страховочная лонжа звенит под вольным грозовым натиском.
В воздухе этих весенних дней смешана дождливая прель, старая вековуха, и юный дуновей, застенчиво хлебнувший фруктовой бражки из колхозного сада. Теперь малый лезет к бабке под цветастую юбку, чтобы набравшись ума-опыта, вволю потом разыграться на летних лужках...
В дальних рубежах отечества зима тоже отступала. Перед настоящей войной.
Передовые полки ещё бились на фронте, маялись в непролазной распутице, таскали застрявшие орудия с разбомблённых позиций. Но солдатам уже надоела морока сеющего дождя: он хлябал в сапогах, штанах, в холодных гимнастёрках; он сдавливал по ночам сердце - ни вздохнуть, ни охнуть, а лишь надеяться на скорый рассвет. Знамо только судьбе - доживёшь до утра или околеешь в мокрой могиле. Всё чаще приходила мысль покинуть этот божий уголок, к дьяволу отсюда, к пеклу, чтоб согреться до самых дробышек - и те, кто похитрее, или духом ослаб, тайком расползались ночью, сворачивая головы караульным свидетелям.
Набрели, помнится, на обрушенный кукурузный амбар, и с голодухи набили сырой крупиной карманы да вещевые мешки. А кто для веса и патроны в землю зарыл. Но брюхо так заворотило от той жратвы, будто асмодей кол вопхнул, и с кишками его проворачивая, вытащил древьё наружу - а изнутри дриснёй потекло разливанное море. В портки, в сапоги - вонь и срам несусветные - зато организму облегчение.
Спереди подступают орды - штыки, клинки кованые; голова сама катится под ноги вражьей коннице. И рук кверху не подымай: коли сам вчера жалость свою схоронил, что же нынче о милосердии просить. Пленные обескураженными стояли, падали на колени, ниц пред господами костились - всё равно мёртвые теперь. Полщеки с морды содрал, зубы в ладонь на памятку сплюнул - и шагай, ползи, сгрызывай земельку всей порохнёй, что осталась ещё.
Тяжки мёрзлые сутки: особенно там, где душа упряталась. Солдатики сворачивались в поленницы, пеньками к другдружке; а утром отдирались - кого закопать, кого на лазарет отогреться. В серой палатке коптила чадит: и кружат стенания под слабым огнём, визжат тифозные нетопыри. У раненых только ноздри торчат из шинелок, сап еле слышен; шепчет докторша в больничную книжку: - крупозное воспаление, пневмония, чахотка. - А немощные санитары отставили носилки, и подпрягли для больнички телегу полевой кухни - всё равно жрать нечего.
В полдень пошёл снег, несытный как солдатская похлёбка. Он приглушил чваканье рваных сапог, и землю обмотал своими бинтами. Скоро зарастут воронки, полынью укроются, и в них осядут дички. Орденоносцы, герои, вернутся инвалидами - вот где горе, снулая боль бабьих сердец и детских голодных ртов. Вывалит солдат из сидора угощение на одну днёвку, да и пойдёт в сарай приглядывать вожжину на свою инвалидскую шею - так чтоб здоровой рукой управиться под стрехой, и дотянуться с костылями к убийственной петле.
Командир полка упал как коляра на складную кровать в палатке штабной, и стонет, нескладно плача, сопя в самогонной блевотине. Ему снится кабальный плен, и дед его в чёрном мундире карателя спрашивает удручённо: - где ты, внучок, солдат своих потерял? отвечай, гад! -
Пьяный обссыканый генерал от ужаса подскочил на кровати, больно ушибив коленку. Он захотел пить; не найдя воды, похлебал через край варево из котелка. Раз шагнул, второй к окну - а ну её, эту войну; пусть похмельная голова отболит, и само всё прояснится. Ой, матушки, скорей бы смерть пришла.
Она, курва, уже летает над полем битвы - снопьём косит чёрные да русые головы, а потом мародёрствует по трупам, меряя скальпы, и к себе зазывает: - распалюсь я красавой на мужичьем пиру! Берите меня, победители! - Сил не хватает зрить сё людское крошево; глаза закрой и вой, и вей печальную тризну: - верую в многодушие и бессмертие, поднимусь на крыло, чтоб упрятать своих детишек, жену, и родную сторонку в тень моей ярой ненависти к жадным гемодам, сотворившим эту войну! -
- открой лицо и вставай, солдат, миг величья пришёл! натяни крепче тиару железную, её ремешок пусть будет застёгнут, в левую длань царский жезл со штыком, а в правую скипетр из двух гранат. -
Поднялся боец с колен, оглянулся: а сзади полный иконостас - белого неба ширь, леса дикие, хлебные угодья - хоть март на дворе и божницу снегом крупенит. Зарычал мужик! Задрал мир словами несусветными! коих нельзя сказать не то что при детях, а и при старых людях.
- Ерёмушкин! - напел мне сегодня шкодливый скворец, - а пока вы ездили в город, я у бабушки с пацаном задружился. С Русликом.
То-то смотрю - что это он вприскачку бежит? меня обгоняет. Я сначала решил, будто одни пятёрки в его портфеле. А он просто товарища нашёл, вдвоём учиться веселее.
- Давай я ранец понесу, а ты цветочки собирай.
- Неа, он не тяжёлый. - Умка затормозил у дерева и стал шарить в корнях. - Нам природовешка сказала, что под ногами у деревьев лягушки и ёжики спят зимой, и другие товарищи.
- Правда это, но они уже оттаяли да разбежались.
- А всё равно. - Он прехитренно смотрел на меня, и я догадался: попал на очередную выдумку. - Понимаешь, Ерёмушкин, кто-то из них мог сильно заснуть, и его даже капальные сосульки не разбудили. Проснётся он осенью, а с друзьями поиграть не успеет, потому что опять ему в спячку.
Сын глядел на меня одним глазом, другим ковыряясь в земле с обратной стороны клёна. Ухо у него тоже торчало одно, и поэтому он не слышал, что пора домой ужинать, а всё искал под деревом своих сонных шляпушек.
- Малыш! - Я наконец спрятал терпение в сумку с продуктами; серый клён испугался, задрожали нервные листья, и с нижнего сучка слетела пустая майонезная банка.
Умка вышел, обивая землю и прелую листву с ботинков; но видно, комья попали вовнутрь, и малец сморщился, бултыхая правой ногой: - Ты ругаешься?
- Нет. Спокойно говорю, что ужин остынет. - Тут на дорогу полетели макароны с подливой, и окрошка в перьях лука, огурцов и укропа. Вишнёвый кисель растёкся по проезжей части - визгнули тормоза спешащего грузовика, а водитель даже губы облизнул от голода.
- Видишь, что мы натворили? - сказал я сыну. - Нарушили правила движения, и пока милицейские чешутся в портупеях, бежим отсюда.
- Бежим! - он, не предупредив о старте, сорвался вперёд меня; ранец затрещал от перегрузки. Книги и тетради завыли улюлю, пенал хлопнул в ладоши; а потом стихло. Слышались только тёп-тёп лёгкие шлепки детских ботинков, громыхали штоп-штоп взрослые носатые туфли. Около магазина малыш первым рассёк финиш, стерев свои жалобные подошвы.
Глаза его задумчиво метались от витрины к моей сумке. На меня он не взглянул, но по всей видимости, мороженое мы забыли купить.
- Как ты думаешь, если я сберегу деньги от бутербродов в школе, то мне хватит скоро на большой велосипед? или хоть на футбольный мяч.
Умка, твоя хитрость в розовых перьях, и за сто шагов видна без бинокля. А губы измазаны шоколадным мороженым.
- Со взрослым великом ты не управишься, но школьный я тебе куплю. Вот скоро окончу шабашку, и заработаю деньги.
Он всё же посочуствовал моему труду, вздохнувши: - А вы тяжело работаете, да? - и так в нём велосипед боролся с жалостью, что даже синяя жилка вздулась на виске.
- Нормально, я ведь мужик. Ты своему сыну весь мир подаришь.
Вот тогда малыш почуял недюжинную силу, рождённую под крестом двенадцати рёбер: он грубо отказался от магазинных сладостей, выпугав их толстого директора да трёх суетных продавщиц. Они до сих пор трясутся у кассы, а Умка победительно шагает домой.
Я рядом иду, и мне интересны его забубённые придумки - но молчу, не встревая. Две младшеклашки мимо скользнули, и с улыбкой поздоровались нам. Умка вслед поглядел, и буркнул: - Если дочка родится, значит ей покупать кучу платьев. Они наряжаться любят.
- А ты? в воскресенье штаны перебирал полчаса, не зная, как выйти на улицу.
- Даааа, я по-другому. Без красоты. Просто погода быстро меняется, и тёплая одежда жарит внутри.
Вот опять он кинулся в сторону, к проточной луже. После того, как я дома прикормил пойманных болотных пиявок огородными червяками, малыш везде ищет, где бы ещё поживиться кровопийцами. А в тот день самая крупная обжорка укусила сына в мизинец. Он не орал - но его глазёнки раскрылись как у новорождённого на белый свет.
Я тогда снял пиявку; малыш ещё долго ходил вокруг неё, рассматривая клешнявые присоски и свой почти отгрызанный палец. - Ерёмушкин, а она может забраться вовнутрь меня?
- Не знаю. В меня ещё не забирались.
- А я знаю. Могут. Видишь, они растягиваются как глисты.
Тьфу. Это его точно запугали детсадовские доктора да школьные медсёстры. Больше некому. Медицина у нас помешанная башкой. На мазях, пилюлях, уколах. Она не даёт ребёнку поваляться на земле, во травах под солнцем. А по мне - пусть ветром продует моего пацана, пусть сопливится в снег и дрыщет на одуванчики - но только не в потной кроватке маясь.
Таааак; отвлеклись мы; сначала слегонца забрели в неведомое, а теперь совсем потеряли тропу. И река раньше плескалась окунями, а сейчас и слышна нет. Я ужасно поджал губы: и стою, будто в панике - только что не плачу. Умка даже поверил мне: - Ерёмушкин, я тебя выведу, ты не бойся. О чём ты думаешь?
- Подальше тебя завести или тут съесть. Как хочешь?- Я захохотал до самых совиных гнёзд, и они в ответ заухали, засмеялись. Да ещё сын кричит от радости облегчения угрожающих сумерек. Серьёзная какофония - почти музыка. Нам бы ещё лёгкую скрипочку, похожую на мамку, и барабан через плечо.
- Значит, ты пошутил, да? - малыш посмотрел в мои смехованные глаза; и надёжно взял за руку, чтобы вместе спасаться.
- Самую чуточку. Но до утра мы с этой блукомани не выйдем, потому что к ногам уже цепляется ночь. Зато у меня завалялись спички для разведенья костра.
- И в моём кармане зажигалка... - поспешил сообщить Умка, но поняв свою проговорку, виновато опустил глаза. - Я не курю. Правда, Ерёмушкин. Один раз в детстве попробовал.
- Ого. Это сколько ж тебе тогда было, мальчишечка?
Молчит он и хмурится в супатый ельник; и жалко его стало даже встрёпанному дятлу - тот замолил с соседнего дерева словечко за моего сына: - Дун, дун. Слышь, отец? Ты оставь мальчонку в покое. Он сейчас в самом восприимчивом возрасте, когда злые обиды и сожаления откладываются в памяти.
- Откуда тебе это известно? - спрашиваю я сердито плешивого стукача, чтобы не смел более в чужие разговоры встревать.
- Дун, дун. Я таким же был огольцом. И отец воспитывал меня руганью с подзатыльниками. А знаешь, что важно ребёнку?
- Наверно, добро.
- Уваженье, лопух. Ребёнку надо, чтобы отец с матерью жили с ним ровней - и советовали, а не величались. Ведь у малого уже ранец за плечами, он учится жизни. Человек твой сын, пойми это.
А Умка стоит рядом сусликом и глазами на нас хлопает. - Ты что, птичий язык понимаешь?
Я стыдливо потёр макушку, сдвинув к носу свою кепку, и ответил - что кумекаю самую чуточку.
- Тогда сове погрози тоже, чтобы не ухала, а то скоро ночь, и страшно.
- Ладно. - Крепко взяв сына за руку, я повёл его под еловый лапник, к густым веткам в пузатую темноту. Туда мы сгребли большой ворох иголок да прелой травы, сучья для костра; и улеглись бочком, задёрнув хвойные шторы.
В ногах я поджёг огонёк; но он разгорался медленно, зевая на нас дымком - то ли от сырости, то ль не проснулся ещё. Умка одним глотком смахнул два моих бутерброда с колбасой и сыром - прежде, конечно, мне предложив, но я сыто отказался; потом он ладошкой обтёрся, и большое спасибо. - А теперь, Ерёмушкин, расскажи мне про подводного зайца.
- Про кого?? - удивлению моему нет предела. - Брешешь, сынок. Зайцы не плавают даже на поверхности. Ты ведь читал книжку про дедушку Пимена, как он полноводной весной их на лодке спасал?
- Читал. Ну и что?! - Малыш вспрыгнул на коленки, разогнав синими материнскими фарами чёрную темноту у моих жёлтых ослепших глаз. - Это потому, что у зайцев не было батиската!
- Батискафа, наверное, - поправился я, умащивая локоть под голову. Какой уж тут сон, если нашей подводной лодкой командует вислоухий и косой капитан. - Хорошо. Ты будь зайцем, ныряй под воду, и уклоняйся от айсбергов за штурвалом. Понял?
- Служу отечеству! - рьяно отрапортовал Умка, хлопая ушами о погоны. - А ты?
- Я буду бобром, главным механиком.
И началось светопредставление: - Заяц, спускай глубоководный аппарат! - кричит бобёр, подгрызая деревянные стапеля; но ушастый ничего не слышит, а только стучит кулачками по шлемофону. Медведь содрал с его головы тяжёлую каску, показав в чистую воду грязным пальцем: - Косой, тебя бобёр зовёт.
- Зачем?
- Сам спроси.
Заяц спешно подбежал к купающимся бобрятам, но их отец, вынырнув, грубо заматерился: - Что ты возишься, олух? сейчас батискаф без тебя покатится на дно и просто утонет. Садись за управление!
Косому стало страшно. Толпа зверей, собравшись на крутом береговом откосе, улюлюкала храбрость и отвагу - а заяц всё не мог открыть ключом дверцу подводной лодки. Он дёргал ручку, та не поддавалась; он улыбался трусливо до безобразия, и два передних зуба до крови прокусили нижнюю губу. Если бы не зайчиха и дети, если бы не лесные почести, можно было броситься в чащу и скрыться ото всех на свете.
Тут под давящими слезами зайца батискаф отворился - и наконец, настало время тихо геройски утонуть.
Бобёр глухо кричал за стеклом, вразнобой орали на берегу - и все флаги лесных семейств возносились знаменосцами. Выше всех ветер трепал белое полотнище зайцев с большим портретом героя. Чуть ниже на голубом улыбалась зубастая бобриная морда. Все звери ликовали, и только волчий вожак завистливо крутил головой по сторонам: - Когда наша серая стая прогнала из леса охотников, нас вот так не встречали, - шептал он себе под нос. - А ведь мы шкурой расплатились за своё мужество, неблагодарные звери. Зато заяц для общества нуль - ну ползёт он в корыте под воду, ну рыб тухлых увидит с мочёными корягами - и вдруг ему великую славу. Шиш не хотел?! - взвыл волк от обиды, и его услышали соседи.
- Ты чего, а? Заболел?
Смутился серый за свою чёрную зависть: - Почудилось мне, друзья. Ноют старые раны. - А сам нехотя подумал, что возможно косой продвигает к цели природную науку. Да и захлопал в ладоши вместе со всеми, покаянно пробубнив: - Плыви через тернии водорослей к звёздам морским.
Батискаф последний раз стукнулся по неровным перекатам стапелей - и ухнул в воду сначала до окошка, а после сам весь пропал. Звери ахнули.
Тут любой бы заплакал, увидев, как бесится заяц в опаянной железной коробке. Его сердечко обвисло к пяткам на тоненькой жилке; а вместе с уже неуправляемым штурвалом крутилась жирная муха, привычная к перегрузкам. За окном шныряли стайки любопытных хариусов, с поцелуями бросаясь на стекло. Форели плавали балет, ввинчиваясь хвостами под лёгкую музычку ротанов, гудевших на дудках. Нерестящиеся горбуши, облепив липкие бока батискафа, разевали рты от приступов родовых схваток. Красная икра завалила даже аварийный люк.
- мамочка... - промямлил ошалевший заяц, и бухнулся в обморок.
А вокруг множество красивых цветов: хороводятся лотосы, приманивая на свои лепесты жуков-плавунцов; кувшинки выбрали якоря и подгребают ближе всех, на худеньких кнехтах подтягивая белые лилии; надутые щёки зелёной лягушки пыхтят как кузнечные меха.
- Ерёмушкин! Он спасётся? - дёргает меня за рукав опасливый Умка, душевно печалясь за храброго зайца. В его голосе появилась лёгкая хрипотца от недостатка кислорода на глубине.
- Не писай, малыш! мы прорвёмся! - жестоко кручу я тугой штурвал. К берегу, к родимому берегу. И вот уже слышны крики ликованья: - Заяц вернулся! Из плавания! - Но ещё не вынырнула макушка подводной лодки; и сильные медведи без устали тянут тугие канаты, успокаивая зайчиху: - Здесь он, на привязи. Живой.
Из воды появился бобёр. Он отфыркнулся; и чихнул, сломав усы: - Быстрее, пожалуйста, а то заяц в окошко машет - наверное, задыхается.
Медведи рванули что было мочи, вгрызаясь в лямки, и батискаф с чмоканьем вылетел на берег. Звери живо сгрудились возле маленького окна, в котором бился полоумный косой, возняя по стеклу свои круглые глазищи.
- Открывайте скореееее!! - взвыла плачущая зайчиха, а рядом ныли её малые дети. Тут же упала наземь оконная рама, содранная крепкими когтями волчьего вожака; мышь возмутительно пискнула, и заяц от волнения опять хлопнулся в обморок - теперь ушами на берегу, а хвостом в батискафе.
Через минуту его хмарь развеялась, полегчало. Лесной народ взял зайку под руки и стал славить во всю честь.
- Ура!!! - Сроду подобных дел не случалось в лесомани, и вдруг зверей прорвало на технику. Все разговоры только о подводном мире и космосе, куда многие из них ещё сплавают и слетают. Волк совсем трёхнулся - воет, что ему стыдно жить шкурником, и он готов лететь на ракете в безвозвратную даль. Медведи танцуют гужком, лоси рыгочут от радости, а пузатая мелочь поёт славные гимны.
Особенно любознательные и дельные гулеванили с бобром - они понимали, кто настоящий герой этого праздника. И тот им всё растолковал до самого махонького шурупа.
- Теперь звери соберутся вместе, построят ракету - и в космос! - обрадованно пляшет Умка вокруг жиденького костра. - А заяц опять капитаном будет.
- Фигушки! - Я нежно щёлкнул его по носу. - Потому что заяц после победы сильно загордился. Уже май, и белая пахра летит с тополей - а он не выходит на улицу, величается, и ждёт когда звери придут ему кланяться.
- Сходи хоть к соседям за новостями, - попросила жена.
- Не хочу я. Пусть сами.
Заяц с упрёком посмотрел на супругу. А она сидит тихо, напупившись в своё вязанье. У косого же от каждого шороха за дверью ахает и охает сердце предчуствием. Ах - к герою молодёжь пришла на беседу; ох, нет - то сорока ветку надломила. Зайцу хочется о себе поговорить, но жена молчит, а дети по гостям разбежались.
- Что-то к нам никто не заходит... А? чего молчишь?.. Когда я совершил подвиг, так всему лесу был нужен. И в глухомань на банкет звали, и на светлую поляну в день рождения. Хвастуны перед гостями надували от важности щёки, потому что заяц сидел во славу стола. И где теперь все эти подлизы... А? чего молчишь?
У зайчихи сорвалась петля с вязальной пятки; она хотела уж выругаться на глупого мужа, но бранные слова завязли в передних зубах как кусочки незрелой груши.
- Тудуду!! - забарабанил вдруг жестяной лист над входом норы. Заяц вскочил: - Это ко мне!
- Да сиди уж, гроза идёт по лесу. Сырости напустишь в дом, и дети простудятся. Сиди.
- Тудуду!! Чего не открываете, зайцы?! - Но медвежий рёв с чужим голоском не спутаешь. Заяц от радости даже тапочки потерял, так спешил. - Привет! - кричит он медведю.
- Здорово, товарищ. Как вы живёте? С неделю не видел тебя.
- Ой, да вот прихворнул чуточку, и ещё коленку расшиб об пень, куда же мне больному идти, - как кислая микстура полились заячьи жалобы.
Но медведь знал косую породу. - Врёшь ты, ушастый. Ты сам загордился от наших зверей, и ожидаешь долгих поклонов. А вы слышали, что у реки вызрел лунный цветок счастья?
- Я слышал, - встрял тут неугомонный Умка. - Нам с Русликом этот луноцвет рисовала бабушка угольком на печке. Красиииивый получился.
Я утомлённо свалился башкой на еловый лапник. - Малыш. Уже сто лет ночь идёт, а мы ещё ни в одном глазу. Тебе завтра во вторую смену, отоспишься, а мне с утра вкалывать.
- Ты сердишься? - Он повесил свой нос, бледную сосульку; и тогда я подсёк его как пескаря, да спрятал подмышку: - Спи.
Чувствую, что Олёна сердце вымучает за эту ночь. Но ей полезно - в здоровом покое живёт. Пусть разочек переболеет, беде горло сжав...
- С каким горем твоя жена ночью по гостям бегала? - окислился дядька Зиновий, глянув утром на вошедшего в раздевалку Еремея. - Любовью испытываешь бабье терпение?
Тот хмуро обрёк своё будущее: - Если дать ей великую волю, то от скуки загнётся наша семейная жизнь. Сначала липкие друзья, вредные подружки, а потом мы и сами начнём ссориться - тщета всех пожрёт. - Еремей поднял голову: - И вас тоже.
- Клыки себе обломает, - ухмыльнулся дядька, пересчитывая деньги на столе; злотни он клал в отдельную кучку, и гонял каждый укатившийся грош. Обтерев лоб, он сладко вздохнул, подвесив на мизинце толстый сундучок: - Этого хватит до первомая. Фундамент и цоколь закрыты; теперь Муслимовы братовья поднимут цирковые стены вровень храму, чтобы гимнасты со своего купола видели колокольню. А то поп Михаил уже плакаться стал, будто мы греховное дело затеяли - негоже, мол, верующим людям лицедействовать да крутить карусели. Забыл, балбес, как народная вера возрождается с радости.
- Ему боязно, что оскудеет церковная мошна. Бог ли, дьявол - а у жадности одни муки. - Янку тревожила малость собранных денег. Он ещё раз заглянул в копилку на блестящие сокровища, и виновато мигнув усталому Серафиму, топнул ботинком: - Надо селян убеждать о помощи.
В думках они разошлись по рабочим местам. А перед обедом Зиновий обрадовал своих ярых парней: - Цемент пришёл к цирку. - Вызвались Еремей да Янка; и Серафимушка тоже, но дядька оставил его на крупорушке подсоблять сварщику.
Лежат кургузые десять тонн. Вокруг них собрались любопытные соседи. Скажи, что даром - вмиг разнесут по дворам, и попросят добавки. Янко для виду равнодушно жуёт яблоко с прельцой - а Еремей играет мускулами на публику. И каждый из них хочет возвыситься в чемпионы.
- Я расправлюсь со своей половиной быстрее тебя, - хорохорит Ерёма товарища, стараясь вывести того на чистую воду истеричного плача.
Но Янка стойко держит широкую улыбу, и солнечные зайцы во все стороны рикошетят от его белых зубов. Дядька Зяма даже попридержал особо ретивых из публики: - Куда под пули лезешь? Склони голову.
Оба богатыря встали у поддонов с цементом. Еремей пританцовывает, нервно оглядываясь в народ, и изыскивает незнакомые лица средь великого множества своих. А Янко готов без стыда опозориться перед селянами, уважая лишь себя, да малой толикой остальных. Кто победит: честь или гордыня? На старт - внимание, -
Ерёма сфальшивил, выгадав секундную фору. Он сильно рванулся; он запалил костёр под самое небо, и теперь горит в нём, пылая ушами и чреслами. Он носится угорело, с широкого шага сбиваясь на бег - и похож на серого кочета в голенастых сапогах, запорошенного цементной мукой. Была у него чистая рубаха в красную клеточку, и новый в кармашке платок для соплей - но вот уже въедливая пыль да солёный пот пропитали одежду насквозь, и даже просторные семейные трусы жгутом врезались между ног.
Янка спокоен; его жилистая шея да лошадиные скулы покраснели от сдержанного упрямства. Он легко бросает на плечи очередной мешок, и медленно идёт к железному сараю, переваливаясь, словно жирный рождественский гусь. Его крошечное поначалу отставание увеличилось до четверти, но презрительная к суете душа так и не всплакнула - только синяя рубашка чуть намокрела между лопатками.
И когда Ерёма стал задыхаться, то Янка догнал его почти - хватило бы пары мешков. Жаль, опустели поддоны.
- Не горюй,- ехидно посочуствовал Еремей, пыхая Янке в лицо горячим паровозным чадом. - Ты мне ещё раз десять мелко проиграешь, чтобы на одиннадцатый крупно выиграть. Я тебя, жулика, знаю.
С обеда они задержались. Но Янко жевал как голодный крокодил, и поэтому успел на мельницу раньше; а вослед озлобленно приплёлся Ерёма, получив в дороге обидный выговор от Богатуша.
- Сейчас расскажу, дядька Зиновий, - отплюнулся он цементной пылью, залипшей под кадыком. Серая сопля повисла на бутовой ограде, и качалась, поддакивая справедливым словам: - На тридцать минут опоздал я с обеда. И встретил меня по дороге заказчик, и криво спросил: - а который же час? - Я подвоха не ждал, и прямо ответил ему, что задержался по важному делу. И слышу нагло в лицо от жующего блины Богатуша: - ты мне должен... - ух и гад! - Ничего я не должен!! - Моя разорванная рубаха полетела в толстую харю, пятная мазутом жёлтые разводы блинов: - обожрался ты, жирный, моими долгами! - и сквозь сердце свистала соловьиная трель вольной птицы; а мокрые ветки послезимних деревьев перевились как решётки тюремных камер, их с верхом накрыли зелёные кусты подрастающей земелики - но уже соловьём я взлетел над черепичными крышами, а в сплетении колючек акаций за мной горевали круглые глаза пустельги.
- Оооой, и сказочник ты, - провыл хохочущий Муслим, тряся головой. Сварочная маска то и дело валилась ему на нос. - Если и книгу так пишешь, тогда нас сто лет помнить будут.
- Как деревенских чудаков, - цвыркнул сквозь зубы дядька Зиновий; но тут же секретно подмигнул Еремею, и говорит, оглядываясь на местных слесарей: - Выходи в ночь работать, деньгу гребанём для цирка.
- А чего шёпотом? - хрипнул Ерёма, норовясь к дядькиному голосу.
- Чтобы конкуренты не слышали. - Зиновий махнул пальцем за спину; потом им же высморкался в землю, на которой цвели лопухи да крапива. - Всем пока невдомёк эта тайна, а мы за две ночи старый элеваторный бункер обошьём новыми листами.
- Да ведь это слесарная шабашка, - возмутился Еремей, заклёванный угрызеньями совести. А Зяма с ругнёй увернулся от его упрёков: - Ну, если ты такой справедливый, то один живи на нищую получку. А мы и вчетвером справимся.
- Не, не. Раз вы согласны, я с вами.
- И ещё, Ерёма. Вчера в общежитие приходил капитан Круглов. Так вот, - они склонились носами словно царские заговорщики, - есть подозрение, что Красников Жорка привозит из рейсов запретную травку, и продаёт её мужикам.
Ужасно вдруг покраснел Еремей - если бы его сейчас узрел участковый, то обязательно забрал на допрос.
Но Май в это самое время инспектировал поселковую тюрьму, и разглядывал пухлые руки суетливого охранника, пока тот возился с ключами. Обеспокоенный неожиданной проверкой толстяк долго не мог открыть дверь, хотя знал её до заклёпок.
- У вас поощрения или взыскания есть?
Надзиратель выгнулся до самой лампочки, заслонив яркий свет. Его крупная мясная плоть тряслась перед широкой костью капитана. - У меня одни заслуги. Суровая дисциплина, строгое построение заключённых. На смену я всегда вовремя, ничего лишнего в камерах. - Глаза охранника то бегали по стенам, то сваливались к полу, и Май не мог их поймать мелкой сетью своих подозрений.
- Что за жалоба поступила от заключённых неделю назад?
Тюремщик, видно, уже списал моральные убытки в расходную книгу, и поэтому ошалело вызлился на опера: - Если вы знаете об этом, то читали мой рапорт. Мы со сменщиком оказались правы, дисциплина для всех одинакова.
- Но её нельзя вбивать дубинками.
- Так ведь я сто раз объяснял! Перед начальством зеки должны выпрямить спину, прижаться к стене, и в стороны руки.
- Даже немощные старики? у вас полтюрьмы калек.
Толстяк забрызгал слюной: - Да эти ублюдки ножом пырнут без раздумья! Один удавил сына по пьяни, а другой свою бабку зарезал из ревности. Это в восемьдесят лет. Вот как бывает.
Круглов снял фуражку, став похожим на лазаретного доктора, у которого не осталось лекарств и свободных коек. - Ты тоже пойми ихнюю безнадёгу. Им теперь здесь куролесить да ссаться может до самой смерти. А вы вечерами уютно радеете дома.
- Мы никого не убивали.
- Согласен. Но заслужив земной покой, милосердны будьте...
Особенно к тем, кто давно лежит на кладбище. А у Мая тут схоронен погибший друг. Ветер над крестами играет песней забвения, гоняя её по воздуху, цепляясь нежным муаровым платьем за стального орла на кругловской фуражке. Подгулявшему дуновею нет дела до бренных могил - его силу питают большие надежды.
Тополя застыли в карауле; Май отдал им воинскую честь. Любопытные каштаны запрядали ушами, полуодетые липы томно смутились оголённой своей красоты. Навстречу капитану выбежали пятеро полумесячных щенят. Они зарычали у его ног, оплетая хромовые сапоги паутинкой любви, пока ещё совсем непрочной сеткой.
- здравствуй, друг. - Май присел на могилу, рукавом смахнул пыль с фотографии. - Спокойно тут: пчёлы гудят по цветам, сигают кузнечики. Соседку твою позабыли, травой заросла. А у тебя чисто: отец с матерью живы, добреньки, но уже нездоровы за большой скотиной ухаживать. Оставили себе два десятка уток да кур шляться по двору, а конягу с телушкой свели шкурникам. Те стариков обманули, украв половину их денег, но твоим родителям всё апчхи, раз тебя нет на свете. Им тяжко живётся без сыновьей заботы. Как тени они ходят по хате, в сараюшку; а то и на луг отправляются, крепко держась за руки - к речке, где ты малышом купался. Развернут на газете творожок с булочкой - и поминают с возвратом прошлое, когда судьба им пророчила счастье. Но забыла свои обещания. Ты родителям приснись, пожалуйста. До свиданья, друг. Меня ждёт одна уважаемая старушка. - ...
И верно ждала, потому что сразу приветила с калитки - входи, гостёк дорогой. Капитан Май перешагнул из солнечного дня в прохладную тень под соломенной крышей. Старый дворовый пёс подошёл к ним пешком, покряхтел нестрашно; и только пнул носом наглую курицу - геть отсюда.
Круглов улыбнулся: - Матушка, вас не обижают животные?
- Бывает, сынок. Но ты же моих курей не потянешь в участок. - Лучики морщин разбежались по лицу Макаровны; Май подумал, что старушка спала возле печки, когда он к ней постучался. Где подгорела, где непропеклась самую малость, но духовито пахнет сдобой и изюмом, который летом висел в гроздьях над калиткой.
Бабуля смотрела далеко снизу, из капитанской подмышки; она пытала взглядом, о чём пришёл дознавать участковый - но ей было бы интереснее поболтать на лавочке. Под акацией, где все бабы собираются; и чтобы каждый сосед из окна иль с дороги увидел, как порядочный милицейский просит совета у разумной пенсионерки.
Она потянула за рукав: - А то, может, на улку выйдем? я вынесу квасу ржаного. - Но Май безобидно отказался: - Душно там, в дорожной пыли. Кваску я с удовольствием попью под часами с кукушкой.
Засмеялась старуха, бряцая дверной щеколдой. И распахнула тяжёлую красную дверь: - Заходи, милый. Очень тебе мои часы нравятся. Лишних минут срок просидишь, только чтоб мою птицу услышать.
- А то ж. Я даже откладываю вилку с вареников, когда стрелки по времени сходятся.
Май вошёл в сенцы. Около газовой плиты горкой навалена жёлтая кормовая свекла. Припахивало мешаниной супа, сушёных трав и овощной гнили. Хоть и чисто был прибран закуток, но видно, Макаровна готовила свинке бузу прямо здесь, с собой вместе.
- Сестра Антонина ушла на смену в больницу. А одна я не успеваю управляться, - извинилась бабка за беспорядок, хоть у неё всегда так было.
Залаял старушкин пёс. В приоткрытую фортку звенела нелёгкая собачья цепь. Макаровна отмахнулась рукой: - Ааа, это он со скуки блажит. За жуками гоняется... Не садись тут, пойдём в хату, - сказала она, заметив, что Май глядит, где бы угнездиться.
В горнице она усадила его за круглый дубовый стол - и кружку с квасом поставила. Май хлебнул раз, другой через край, по бритой бороде потекло - нет половины, лишь ржаные ободья остались на губах. - Вкуснооо.
- А нито. Меня мать ещё в девках учила готовить.
Макаровна завозилась у печи; и пока Круглов ловил в ладонь мух, принесла топлёное молоко. - Только вот хлеб магазинный, а свой я пеку на праздники.
- Да что вы, я не голодный, - отнёкиваясь, бодяжил Май, с аппетитом принимаясь за еду.
В горнице одно окошко, со спальни подсвечивает второе, и кажется, что серый волк несёт сюда Ивана и Алёнушку схорониться в сумраке и тишине, под соломенными буклями крыши. Будто встречая их песнями, выскочила кукушка из часов, и другой бы опер схватился за пистолет по старой привычке - но Круглов только вздрогнул от голоса давней подруги, ниже склонив чёрные кудри над едой. Макаровна, приметив, усмехнулась его встряске - ох, милый, что же тебя так вымучило. А участковый молчит, наворачивая мёд куском хлебушка - авось не вывалится. Старушка тихо посидела рядом, пока Май насытился; слова не выронила, хоть и очень ей хотелось поговорить.
Но капитан сам беседу завёл. Совсем издалека, из корней своей профессии. - Я, матушка, мечтал попасть в лётчики. Даже космосом бредил, заливая слезами страх высоты. Но призвали меня милицейские, и вот служу в посёлке уже восемь лет защитой и опорой. Наград мало, зато греют моё сердце ваши благодарности.
Май хотел многое рассказать старушке; но боясь как бы мёд не ударил в голову сладким хмелем, он крепко сдерживал узду воспоминаний, не горячась на браваде. - Я промолчу о своих заслугах; ведь больше было наказаний. Сам иногда проклинал себя, если не сумел спасти человека, не уберёг свою и чужую совесть. Одно я понял - людей сейчас трясти надо, чтобы убоялись жить равнодушными как свиньи в закуте. Вот иду я по улице: здравствуйте, доброго здоровья, привет. И мне в ответ все глаза светлы, без злобы и зависти - только такой должна быть жизнь.
- Далеко ты меня завёл, сынок. - Макаровна вроде бы думала под окошком о своих делах, тюлевую занавеску трепала пальцами; но всё слыша, на что Май жалился. - Ты не за пустым советом пришёл, не просто так полюлюйкать.
Старуха медлит, жалея время на спешку; она грузно сидит на крашеном табурете, обуртав его серым подолом, и кобелю грозится в окошко: - выйду, прищемлю тебе хвост, аки бесу, чтоб цыплят не гонял.
А потом ладошкой накрыла кулак капитана, вздохнув: - Чем ты сегодня маешься? а может, и завтра будешь.
Тогда Май, решив будто старость мудрёнее зрелости, пролился ей обузой в росе и бессонными заботами: - Малых детей подлые люди стравливают. До крови.
- Я слышала от соседей. Дурость это.
- Нееет. Это козни прехитрых гадов. Потому что не всех со всеми науськали, а русеньких на чёрненьких, рыженьких на кареньких. - Круглов затронул внутри себя старую болевую изнанку, и задохнулся голосом. - Я хожу по домам, но разве ж родители признаются мне, что учат ребятишек ненависти к инородцам. Аты-баты, мы вам браты - прямо как бескрылые ангелы.
Май не сразу понял, что бабка смеётся. Подумал сначала, что булькает суп на печи, плескаясь в открытый зев чугунка. Взглянул на хозяйку - а она от него в фартуке прячет своё веселье и стыд.
- Ты чего, бабушка? - Маю стало тоже смешно; приятная улыбка тронула его грубоватое лицо.
- О том же самом я жалилась соседу Ерёме. И он сказал, что ребятишкам нужно детство вернуть. Тогда большая радость в маленьких душах всё место займёт, не оставив для ерунды уголка!
Сегодня у нашей кормушки собрались расхохлённые воробьи, жёлтые синицы и парочка очень нервных щеглов. Они туда-сюда вертят хвостами, оглядываясь. А на картонном подносе перед ними рябина да вишник, и бобовое семя пополам с подсолнечным. Тут бы снегири пировали, да их уже нет.
Умка с утра закрутился у окна; позавтракал наспех, и скорее за птичьней присматривать.
- Ешь сытней, а то в животе урчать будет.
- Я поел борща с хлебом, и уже совсем расту.
Не дождавшись от него помощи, я ушёл чинить забор. Ненужное отпилил по высоте, и растащил все куски, сбив из них секции - а после подвязал к столбам. И на базар собрался. Сыну новые башмаки покупать, хотя старые были едва ношены.
Вчера я сидел в чужом дворе за доминошным столиком. Четверо нас мужиков; рядом пиво бутылочное, и тарань, горкой насыпанная. Один сосед её с костями хрустел, другой обсмакивал каждую жилу, а третий ел вприсоску.
Тут подходит мой босой Умка, голову опустив, и вместо пуговиц у него пришиты большими пятаками виноватые глаза. Я усадил мальца рядом: - Что тебе купить в ларьке с подарками? - Молчит. - Зря ты босиком бегаешь, кругом битые стёкла. - А про его ботинки уже появилась нехорошая догадка, но пусть сам скажет.
- Ерёмушкин, ты ругаться не будешь? - он будто бы не меня спросил, а землю, траву, да червяков под ногами, и тут же слился с окружающей природой.
- Ты расскажи, а я подумаю. - Если он не причинил увечий человеку, то всё остальное прощу. Кроме ещё воровства. Да видно, что Умку самого обокрали.
Стоит он, лысым пальцем по земле водит. И за его рисунками следят взрослые мужики, опершись на обсыпанный чешуёй столик. Они улыбаются детству, и ждут развязки. Я уже капканы расставил, караулю. А сынишка мой помощи ищет.
- Карпетки, наверное, в карты проиграл, потому и босиком.
- Скорее всего, большие пацаны отобрали. Пойдём разбираться. - Сосед встал со скамьи, но его остановил еле различимый шёпот: - они... утонули... в навозе.
Мы переглянулись немо, с трудом понимая малыша, а потом захохотали на весь двор, и ещё улице досталось. Умка сначала ошалел - вы что, рехнулись? - и следом за нами взвизгнул, хватаясь за животик.
Отсмеявшись, я требую продолжения: - Ты не томи, давай по порядку. Где тот навоз?
- Около свинарника в яме, - радостно ответил сын, избежав справедливого наказания. Я отряхнул ему грязные штанины, а тараньку он взял сам и захрустел ею через слово. - Мы там сухие котяхи сбивали кирпичами. Я близко к краю подошёл, чтобы сковырнуть, и мой ботинок упал вниз. А там глубоко: мы цепляли его проволокой, но не получилось. Тогда я и второй ботинок сам выбросил. Ты всегда говоришь - концы в воду...
Одна Олёнка вчера не смеялась. Ведь пацан мог в дерьме утонуть, а на башмаки тьфу. Я уже иду покупать ему новые, потому что Умка стесняется выйти со двора босиком. Он целый час сидит на корточках перед маленьким муравейником, засыпанным в тёмных ущельях бетонного фундамента. Страшно ему? Вовсе нет - эти мураши совсем ясельные, и пусть они сами боятся. Пацану интересно, как муравьиные солдаты окучили тяжелоходную гусеницу, и тянут её, скребя животом по песку. Многоножка упирается, орёт - караул! - но дворовая насекомая охрана запаздывает: жуки в ярких мундирах рыщут по дальнему огороду.
Я вышел из дома с большой сумкой: фрукты во-первых; картоха, капуста, свекла во-вторых. И конечно, обувка.
- Как ты думаешь, сын? что важнее купить - овощи или торт? - спросил я, присев рядом, и опасаясь сзади подзатыльника от Олёны. А она на верёвке подвесила своё мокрое бельишко, и встала руки в боки.
Но умный малый соблюл папино уважение и мамин авторитет: - Нам всё нужно. И крючки на рыбалку! - крикнул он вслед, а я уже убегал хохоча.
- Сынка, выпей молоко. Скоро твоя любимая пенка утонет без помощи. - Но Умка не слышит мать, бегая по огороду в поисках корма - то со сливы стащил за ноги зелёную жороротку, то принёс саблезубую приблудную саранчу от соседского забора. Весь муравейник кинулся на неё: её длинные ноги прижали к земле, стянули руки у огромной зверюги, и к плахе потащили казнить.
- Именем закона, придуманного нашим уличным народом, за отраву полей, за перенос бакцилов и инфекций, и за злющую кусачесть приговорить к съедению, - огласил Умка справедливое решение, подтолкнув умирающую саранчу к тёмной яме.
Парит сегодня с утра, и земля тяжело дышит. Она глотнула немного воздуха, но он назад просится. - Ох - простонала - и что мне так сухо во рту, а изжога в желудке катается от полюса до полюса. Воды!!
И вдруг потемнело небо, нахлобучив меховую шапку. Ветер, холод, молотящий ливень. Небесные воды ударили барабанную музыку, выбивая лязг да топот военного марша, накрыв посёлок мокрыми бомбами.
- Мама, а Ерёмушкин зонт не взял. - Умка стоит на крыльце, левой рукой держась за Олёну, а ладонью правой ловит тяжёлые пули.
- Не волнуйся. Твой отец кулаками отмахается. - Мать взяла сына в охапку, и хоть он брыкался, всё-таки унесла домой обедать.
- Ну зачем ты! Там интереснее. - Малыш надул губы; и даже любимая пенка с топлёного молока ему показалась противной.
- А представь, что будет, если молния сверкнёт прямо в глаза. Мы сразу ослепнем от света.
- Ерёмушкин сказал, что из них ток вырабатывается, и лампочки везде горят. - Умка уже стоял возле окна, ожидая когда полыхнёт.
- Наверное, правда. У отца в школе были пятёрки, на работе его уважают.
Сын задумался, нос к стеклу; а с улицы видна его плюснутая детская хрючка - ну прямо поросёнок в парике. Ероша его русые кудри, Олёна тихо спросила: - О чём ты думаешь?
- А скоро меня запишут в футбол?
- На той неделе.
Пацан вырвался из сарафана, вскочил за стол, локти бросил сверху на миску с хлебом. Обидно ему, видишь ли: - Ну ты же обманула! Руслик сказал, что с десяти лет берут.
- Это у кого ума мало, - засмеялась Олёнка. - Ты большой да хитрющий - тебя возьмут.
- И в бассейн уже пустят? - развеселился малыш. Тут же схватил чашку с молоком, хлебца скибу. - Знаешь, сколько я плаваю по речке? целый час!
Но мама почему-то не возрадовалась, а сильно осерчала. - Вот как вы меня обманываете?! Ерёма тебя, наверное, каждый день закаляет? Вот придёт домой - не дождётся спасиба. Ещё и поплачет ночью.
- Маааааа, пожалуйста, не ругай его. - Умка заканючил, готовя сопливые слёзы. Он уже был не рад своему болтливому хвастовству. - Давай я весь суп съем и добавки ещё попрошу, ладно? А ты его прости только. Меня же Ерёмушкин как тебя оберегает. -
Жаль, что я этого разговора не слышал - а то бы добавил во свою защиту пару ласковых слов, которым научился в базарной толчее, среди бахромы шерстяных платков да цветастых скатертей. Торговки громко выкрикивали себя, к месту подсыпая частушки о превосходном качестве товара. Иногда они прямо за руки волокли растерянных покупателей, и тем долго приходилось слушать хвалебные речи. Высокий мужик в очках посадил на шею мелкого сына; малец как капитан корабля глядел поверх лиц да причёсок, и грубо болтал ногами, едва не ударяя по чужим носам от сердитости на пропавшую маму.
В овощных рядах много тише. Тут свернулась капуста, обняв себя за толстый живот в сорока кофтах без пуговиц. Морковка крутила длинным носом, поведывая на ухо свекле разные огородные сплетни, что вызнала в погребе долгой зимой. Красная от рождения, свекла ещё больше смутилась, когда услышала об отношениях замужней луковицы с молодым огурцом: - да на нём пробы негде ставить, он же пожелтел весь, бегаючи по грядкам! Ой, дура, а мужик её что ж?
- сама не буду врать, но соседка брюква видела его под кустом смородины со вдовой помидориной. Срам был налицо: лук успел и свою, и её шкурку снять, да вдруг испугался. Разбежались по сторонам, бесстыжие.
- позор. А что же, картофель не бросил пить? говорили, будто его жена новую отраву купила, отбрызгала.
- куда там, вчера под забором валялся, на соседской меже. Вороны ему чуть глазки не выклевали. Ирод беспробудный, хоть бы детишек пожалел.
- а правда ли, что арбуз устроился на денежную работу, огород охранять? ходит в шляпе; надел старый хозяйский пиджак и форсит перед знакомыми.
- ой, насмешила! с его-то пузом только в караульные лезть. Он и стрючка своего не видит, когда ходит по малой нужде.
Овощи могли и дальше болтать; но я устал слушать их ерунду и купил всех для борща.
Домой мы возвращались, переждав в магазине дождь; с горкой желтобрюхих лимонов, у которых ни головы, ни ножек. Пусть Олёнке кисло станет от вчерашней ссоры - думал я, пытая всевидящее солнце о жёнкином настроении. А светило моргает мне глазами в ответ, и сразу прячется за тучки. Значит, самому повиниться нужно - вздохнул я о вечной мужской силе.
- уступи ей! - тявкнул приблудный пёс, сослепу ткнувший носом авоську, в которой не было даже завалящей облизанной косточки. Я трепанул кобеля по голове, поскрёб пальцами лохматую шею - хоть так извиняясь, что угостить его нечем. Он опасливо вильнул хвостом, держа лапы наготове, и потрусил за мной следом.
К дому подойдя, обернулся я, потому что чуял сзади осторожное кряхтение пса. Он будто ненароком то и дело напоминал о себе. И точно: стоит за пять шагов и оглядывается по сторонам, словно бы по своей надобе шёл. А под хвост жалко пнуть - я в ворота, да и оставил их настежь.
Умка на скрип соскочил с крыльца, ошалев сразу: - Ерёмушкин, а кто это с тобой?
- Это... мой новый товарищ Санёк, - чуть замялся я. И авоськой почесал голову, потому что напротив встала жена.
- Дааа, - нарочито прихмурилась Олёна, улыбку пряча. - Только кобеля нам и не хватало.
- Он добрый. - Я похвалил дружка, сжигая обратные мосты. Мол - вы как хотите, а мы с товарищем и на улице проживём, если у вас жестокие сердца.
- Какой бы не был, но его надо неделю отмывать. - Олёнка присела перед собакой, и в ладони взяла пёсью морду. - Пацан ещё, и глазёнки гноятся.
Выкупав сына, а после него той же мыльной водой кобеля, мы уложили их спать - малыш лёг в детскую кроватку, и рядом на коврике свернулся довольный сытый Санёк. Когда они задремали, выйдя на охоту за львами и крокодилами, Олёна грубо повалила меня, ослабевшего - прижав к дивану, так что не вырваться. - Эх ты, подкаблучник Ерёма.
- Кто бы спорил, - промолвил я, заползая ладонями, куда мне одному и дорога есть...
Зиновий сегодня в гостях. Он вдумчиво читает столичную газету. А рядом за столом корпит Янко: на его лбу напухли вены, вылезли червяки усилия да усердия - сильно хочется ему стать благодетелем для малышни. Белый плакат недавно был чист - свежее облако без нарыва грозовых фурункулов - но теперь Янка начертал в нём разноцветные фигуры и буквы. Он поглядел на дядьку Зиновия, думая позвать за советом - но тот сам приподнял очки с глазами, и ущучил синий взор, явно желавший разделить надвое скибу счастья. - Ты чего, паря? сладилось?