Однажды, где-то в середине декабря, Воронец не явилась на занятия. Не показывалась она и в следующие три дня. Все это время Чалей не находил себе места: в голову лезла всякая дрянь. И без того унылое состояние духа усугубляло отсутствие каких-нибудь координат его возлюбленной. Впрочем, на четвертый день этой "пропажи" он все же решился спросить у Максима Горевича, давнего одногруппника Воронец, насчет номера ее телефона. Небезосновательно полагая о его осведомленности. И не ошибся.
- Да успокойся ты - болеет, как и все люди, - продиктовав номер телефона родителей Воронец (где она теперь не жила), сказал Горевич.
"Как все! Чучело ты безмозглое!" - выругался про себя Виталик. Но вслух ничего не ответил.
- А звонить не советую. Кем отрекомендуешься? - брякнул напоследок Макс.
- Будь здоров! - Чалей с досадой в душе простился с приятелем. Он знал, что делает глупость.
И правда, что он может сказать родителям Воронец? Поинтересуется здоровьем от имени одногруппников? Какая мерзость! Разве что выведать номер телефона ее мужа? Это мужским-то голосом! Еще лучше!
Весь вечер того дня всевозможные ходы-выходы подсовывало Виталику возбужденное воображение. Один раз взбрело в голову попросить сестру Елену позвонить Ириным родителям - якобы от приятельницы по учебе. Бред! Разве так много на их потоке девчат, чтобы родители не знали поименно Ириных подруг? Да и без насмешек и гримасничанья со стороны любимой сестрицы здесь не обойтись. Ну его к черту! Чалей решил ждать следующего дня. Ни чтиво, ни телевизор не лезли в голову, и, дабы отвлечься, он использовал самый надежный способ - подбирать на гитаре знакомые на слух мелодии. Глубокие звуки добротного инструмента через некоторое время частично успокоили парня.
...Все оказалось в принципе не так и страшно: назавтра, в пятницу, Воронец все же появилась на занятиях и на расспросы Виталика, который в перерывах забегал высматривать подругу в ее группе, ответила, что прихворнула - была простужена. Вид у нее был и впрямь бледноватый.
- Ты б хоть звякнула, Ира! - упрекнул ее любовник. - Четыре дня - ни слуху, ни духу...
- Ай, нашел проблему! - отшучивалась Воронец. - Да и неловко, по правде, перед твоими родителями... если подойдут к трубке...
- А тебе чего смущаться? - вскипел Чалей. - Я человек свободный. Тебя же никто мужней женой представляться не просит.
- Ну, хватит. Цепляешься по пустякам!
- Ну, если я тебе пустое место, то, конечно, пустяки! - обиженно буркнул Виталик и отвернулся лицом к стене. (Стояли они в коридоре.)
- Не кричи, люди ж услышат! - приглушенно предупредила Ира, тревожно озираясь по сторонам. Здесь недалеко стояла кучка ее однокашников.
- А мне таиться нечего! - запальчиво вскрикнул Чалей.
- Так ты и обо мне время от времени думай! - бросила ему возмущенная возлюбленная и, сорвавшись с места, поцокала к лекционному залу. Как раз загудел звонок.
Поволокся к лестнице и Виталик - лекции их группы проходили в соседнем корпусе. Охваченный щемящими рассуждениями насчет того, кто из них прав, Виталик мало что опоздал минут на десять, так еще и не попросил за это извинения у преподавателя. Детина, ввалившись, как в сарай, молча плюхнулся на свое место. Солидный пожилой лектор поднял его и дал хорошую выволочку. Благо достало у Виталика ума не нагрубить в ответ, - через какой-нибудь месяц начиналась экзаменационная сессия.
С Ирой они помирились уже на следующий день, завершенный, к слову, пламенным свиданием в комнате общежития. Тогда и взял Виталик слово с возлюбленной, что та будет иногда звонить ему домой - и не обязательно по срочному делу. И Воронец действительно звонила ему пару раз перед Новым годом. Не обошлось здесь, правда, без осточертевшего:
- Виталик, а что это за приятный голосок тебя звал? - с вкрадчивой насмешкой спрашивала мать, что первая подняла трубку.
- У него таких приятных - пруд пруди - тотчас подхватывала язвительная сестра.
- Молчи, мошкара! - Виталик злобно хлопал дверью своей комнаты.
- Охламон! Хам! - приглушенно доносилось до Виталика. Сестре ж всегда надо сказать последнее слово!
...Утром тридцать первого декабря у Чалея было превосходное настроение. Он досрочно сдал пару учебных зачетов, выпросил у Жавновича до Рождества несколько конспектов лекций, с помощью которых предполагал за праздничные дни привести в порядок собственные записи. Он купил в подарок Ирине по спекулятивной цене дорогие, качественно упакованные французские духи. Договорился, что встретится с ней днем 31-го - только ради вручения подарка. Воронец в свою очередь обещала позвонить в первой половине дня и назначить место и точное время для этого тайного от мужа свидания.
Накануне, в субботу, Чалей не ходил в институт, а по собственной инициативе занимался предпраздничной уборкой и украшением квартиры. Выбил на свежевыпавшем снегу все ковры, пропылесосил комнаты, тщательно протер пыль и вымыл пол. Обегал окрестные универсамы в поисках самого необходимого. Заметим, что в те перестроечные времена уж нельзя было и надеяться достать перед праздником что-то особенное. Все это приобреталось загодя из-под прилавков, наружно давно имевших довольно невзрачный вид. 30-го декабря отрадно было купить просто картошки и хлеба. В другой половине дня Виталик установил в зале купленную за день до этого стройную елочку, недурственно нарядил ее мишурой и разноцветными шарами. Предварительно обвив ламповой гирляндой... Словом, перед Новым годом, который он благопристойно планировал встречать в тихом семейном кругу, все было - лучше и не придумаешь.
Но 31-го, по причине отсутствия Ириного звонка до двенадцати часов дня, Виталик стал чувствовать себя неуютно. В час дня - встревожился. В два - обиженно разозлился. А в три - просто пришел в ярость, периодично сменяющуюся унынием и немой ненавистью. В шестнадцать часов, так и не дождавшись вестей от своей любовницы, взбешенный Виталик впихнул в карман полушубка подарочные духи и выскочил на двор. Скатившись с пригорка по заснеженному склону, направился к ближайшему телефонному автомату.
Чалей мог бы, конечно, позвонить из будки около соседнего подъезда, если бы не опасался быть замеченным за этим интимным занятием кем-либо из жителей своего дома: только сплетен еще не доставало. По этой же причине, зная въедливость и чрезмерное любопытство своей сестры, не звонил Виталик Ирине и из квартиры. К тому же на морозном воздухе дышалось несравнимо спокойнее и вольнее. А нервы его не на шутку растрепались этим новогодним "сюрпризом".
- Ало, - долетел до Чалея с того конца провода строгий женский голос.
- С наступающим вас! - приветливо начал Виталик и добавил деланно-официально: - А Ирину Викторовну можно позвать?
- И вас с Новым годом! А это кто? Что-то не признаю.
- А это с ее потока, насчет конспекта! По новому телефону никто не отзывается. Так подумалось - может, она у вас... - рискованно врал Виталик.
- Знаете что, молодой человек, они с мужем действительно утром к нам заглянули, но два часа назад поехали на несколько дней в дом отдыха. Там и Новый год с друзьями встретят...
- А-а... - Даже на морозе ощутил Чалей, как на студеной трубке противно вспотели его пальцы: пластмасса стала слизкой.
- А как вас зовут, ваши координаты? Ира, возможно, часов в одиннадцать нам позвонит... Так передам.
- Спасибо, не стоит! Я в общежитии живу, а сейчас к родителям отправляюсь... поездом... Всего доброго! - отвратительно солгав, Виталик свирепо повесил обшарпанную трубку на место.
Он не заметил, как нелегкая пронесла его через квартал и выбросила на людную улицу. Около универсама сверкала на низком солнце выключенными пока гирляндами высоченная разлапистая елка. Под ней проводилась небольшая ярмарка. Выбор товаров был неважнецкий, но Дед Мороз наяривал на баяне, а Снегурочка приличным голосом выводила озорные праздничные песенки. Народ, которого здесь столпилось немало, весело подпевал и галдел. Малыши возились тут же - боролись на утоптанном снегу, носились наперегонки, визжали. Лица людей были искренно просветлены, праздничны. И лишь один несчастный Чалей никоим образом не подходил к этому развеселому братству. Спрятав лицо в поднятый воротник полушубка, поспешил он прочь. Не хотелось никого видеть. Но повсеместно, даже на глухих захудалых улочках, встречал он все ту же бездумную предновогоднюю радость: в окнах, на лицах случайных прохожих, в мотивах песен и интонациях голосов ведущих радио- и телепередач, что так и перли изо всех щелей и отверстий.
"Что ж, пусть ей будет хуже!" - подумав так, Виталик выдрал из кармана полушубка ненавистный теперь ценный подарок, люто измял пальцами добротную картонную упаковку, швырнул в сугробы...
Затем позвонил Гришке Свату и вскоре присоединился к его ухарской шатии, собирающейся отмечать праздник у одного Гришкиного "кореша" на квартире. Понятно, без надзора старших. Девок там было предостаточно. В Новогоднюю ночь Чалей заядло пил "горькую", много и некрасиво ел, в созвучии с собутыльниками сыпал похабщиной и матом - как в армии. Танцевал, на косвенных ногах выбегал на двор с гитарой, орал блатные песни, несколько раз втыкался носом в сугробы. Возвращаясь, валял дурака и щупал девок вволю. Этак ночь напролет - без устали. Уже на рассвете, пьяно сдружившись с одним Гришкиным приятелем, поехал с ним отсыпаться на какую-то "блатхату" Но прежде чем заснуть, молодчики смотрели по видео крутой порнофильм, запивали его пивом. При этом хохотали и тыкали пальцами в экран, прокручивали по несколько раз особенно "жгучие" моменты. Выспавшись, в часов шесть вечера Чалей поехал по адресу: общежитие стройтреста Љ5, комната 34 - к своей знакомой Але. Там и обосновался на двое суток. Безвылазно. Но родителям все-таки позвонил - предупредить; разумеется, не называя своего местонахождения.
11
В субботу, предпраздничным вечером, на город обрушилась свирепая вьюга. Она на глазах облачала дома в пушистые одежды, терзала деревья и колебала фонари. Через эту непогоду торопливо шагали по опустевшей улице три фигуры - семья Чалеев, за исключением Елены, музицировавшей в это время на школьном вечере. И двигались они не куда-нибудь, а к Дануте Федоровне. Да не просто так, а проведать новорожденного: у Нади, Юриной жены, родился мальчик. Впрочем, Янка (так его недавно назвали) появился на свет уже месяц назад. Так сталось, что смотрины проводились в сочельник. Правда, в те суровые времена мало кто придавал значение этому важнейшему для каждого христианина празднику, не многие отмечали его по всем правилам. Например, Виталик так вообще не понимал смысл Рождества Христова и с детства воспринимал его как дополнительную возможность вкусней, чем в обычные дни, поесть.
Снова квартира Љ7. Вновь вынужден был констатировать Чалей, что за последние четыре месяца не выкроил он и двух часов, чтобы пообщаться с другом детства. Хотя не раз, возвращаясь в потемках домой, шел он под окнами этой загадочной квартиры, поднимал глаза вверх и видел за шторами свет: в это время приятель, наверное, трудился над очередным холстом... Что препятствовало Чалею туда заглянуть?
Гостей, по обыкновению, было немного. Помимо Чалеев, пришли посмотреть на младенца только двоюродная сестра покойного Ивана Антоновича с мужем. Виталик не видал их лет восемь. Сначала все зашли в спальню - к виновнику этого торжества: карапуз, лежа на спине в кроватке, непрестанно кугакал, тянул к посетителям ручки, стриг пухлыми розовыми ножками, верещал. При этом из его красногубого ротика стекала на простыню слюна. Затем мама взяла его на руки и поднесла к гостям. Все они, за исключением Виталика, имели определенный опыт в обращении с младенцами. Он же не только не разделял всеобщего восторга при виде маленького Янки, но даже относился к нему с некоторой опаской. Например, напрочь отказался подержать в руках эту кроху, боясь сломать какой-нибудь из малюсеньких, в полкарандаша толщиной, пальчиков. У Янки вообще все было таким нежным, хрупким и беспомощным, что Чалей невольно ужаснулся: неужели и он сам некогда целиком зависел от внимания и ухода родителей? Неужели он так же тщетно дрыгал ручками и ножками, будучи не в состоянии и на бок перевернуться? Как же беззащитен и неуклюж перед природой маленький человек в сравнении хоть бы с котятами! Те существа чуть ли не с трех недель от рождения имеют шансы на самостоятельное выживание.
Виталик с затаенной жалостью взирал на розовощекого карапуза Янку и его родителей, вынужденных беспрерывно перед ним суетиться, по мычанию и странной мимике догадываться о желаниях и потребностях младенца. В особенности смешным и непривычно тревожным выглядел Юра. Когда Надя держала сынка на руках, он не мог спокойно устоять на месте, подбегал, поправлял маленькому закрутки, предостерегал жену, чтобы правильно поддерживала Янкину головку да крепко не сжимала в руках тельце. Присутствующим, кроме Дануты Федоровны, он вообще не доверял держать младенца более минуты. Наконец, возбужденный большим количеством людей и невольным шумом малыш расплакался. Гости вынуждены были покинуть спальню и перейти в зал - к накрытому по поводу праздника столу. Вскоре к ним присоединился и новоиспеченный отец. Надя на некоторое время осталась баюкать сына.
За столом в этот сочельник ели много всякого вкусного, поменьше пили алкогольных напитков. Виталик еще чувствовал свою вину перед родителями за Новый год и поэтому осторожничал: нарочито и деланно просил, чтобы наливали ему только половину, либо вообще пропускал тосты. После третьей рюмки Валерия Васильевича, несмотря на неприметные для присутствующих толчки Светланы Григорьевны, неодолимо потянуло на споры. Неважно, по какому поводу и не суть важно, на какую тему. Зацепка получилась следующая. Антона Петровича (кажется, так звали мужа Юриной тетки) угораздило сказать что-то вроде:
- Когда уже этот бардак кончится: куда не сунься - по шапке дают. Вот я давеча к нотариусу подался...
- Да что вы говорите, любезный мой Антон Петрович! - беспардонно перебил его Виталиков отец. - Глупость все это - "кончится". И никогда не закончится оно, а будет нас мордовать до скончания века.
Васильевич воинственно озирал соседей по столу, чуть сдерживая жадный поток словоблудия с собственных уст.
- Почему - спрашиваете вы? - нес Чалей-старший, хотя никто у него как раз и не спрашивал. - Отвечу: все вздор, вранье и блажь людская. Семьдесят лет нас коммунизмом морочили. И что? Что, ответьте вы мне, наделалось? А?! До чего мы, уважаемые, докарабкались?!
- Васильевич - стоп, машина! - говорила ему полушепотом Светлана Григорьевна. - Не забывайся - не дома...
- Погоди, мать, не сбивай с мысли. - Оратор и вправду немного остановил свой треп.
Виталик насилу сдерживал хохот, предчувствуя последующие отцовы выходки: с его философскими выкрутасами сын был прекрасно знаком.
- Ага! - схватив необходимую мысленную нить, отец взялся за дело. - Перестройку затеяли! Благодарю покорно! А результат: разброд в головах, пустота на прилавках, грязь на тротуарах! Доигрались!
Васильевич обводил орлиным взором зал. Словно искал виноватых среди присутствующих.
- Вот твое мнение на этот счет, представитель, так сказать, творческой интеллигенции? - С этими словами Валерий Васильевич вперился в Юру, как в жертву.
- А мнение мое простое, - непринужденно отвечал тот, - надо заниматься делом - каждый своим. Оттуда и эмоции положительные черпать.
- Это как прикажешь тебя понимать? - Чалей-отец аж подался через стол к своему оппоненту. - Отвернуться от всего внешнего - и пускай оно тебя исподволь добивает?!
- Вовсе нет. - Юра отхлебнул лимонад из бокала.
- Батька, дай нам роздых! Взялся уже соки сосать! - возмущенно вмешалась Светлана Григорьевна. Она, как и Виталик, опасалась за молодого художника: оголтелый ритор за спором мог допечь самого дьявола.
- Э нет, Григорьевна, предоставь уж мне удовольствие выслушать доводы молодого поколения. Я докажу, что они ничего в жизни не соображают! Слушаю тебя, уважаемый! - Чалей-старший вальяжно откинулся на спинку мягкого кресла, скрестил руки на груди и состроил на своем лице снисходительную мину.
- Я хочу сказать только то, что основу нужно иметь внутри себя, - искренне заглядывая ехидному оппоненту в глаза, начал Юра. - От этого и покой, и радостное восприятие жизни зависят. Да тут я далеко не первооткрыватель.
- Очень хорошо! Ну-ну! - желчно хмыкнул Валерий Васильевич.
- А что до внешней суеты, бедлама и хаоса - то это жизнь. Не скажу ж я завтра на улице или в институте: "Хватит жрать в три горла и заниматься алчной беготней - это скверно!" На меня в лучшем случае посмотрят как на ненормального. А в худшем - морду набьют.
- Так ты предлагаешь на все это хладнокровно смотреть?! Прелестная позиция! - не унимался Васильевич.
- А что я могу поделать, кроме как на полотнах высказываться? Даже политики, сведущие в этих вопросах люди, день за днем напрягаются на этом поприще, а результат - с гулькин нос. А все оттого, что достучаться до сердца среднего человека нотациями и приказами слишком сложно. Вы ж посмотрите: как правили человеком испокон века голод, половое влечение и желание улучшить условия своего (подчеркиваю) существования, так и нынче - лишь современные одежды на себя натянули да не на карачках ползаем, а на шикарных авто разъезжаем. А по сути - как прозябали во всевозможных пороках и похотях, так и прозябаем.
- Юра, - вмешался в разговор молчавший до сих пор Антон Петрович, - а может, перебираешь ты? А цена жизни человеческой как поднялась за минувшее столетие?! А система юриспруденции, а достижения науки и медицины?!
- Да вздор же говорите, Семен Петрович! - Как застоявшийся боец, рвался в сражение Чалей-страший. - Опустошительные, невиданные доселе войны и жестокость, не знакомая даже древним палачам! Ужасные, более ужасные, чем чума, болезни породила ваша цивилизация!
- И еще - в завершение своей мысли, - своевременно прервал Васильевича Юра. - Книги, научные достижения и телевизор - все это хорошо... С одной стороны. А с другой - можно ведь такого начитаться, что назавтра возьмешь охотничий нож и начнешь потрошить сослуживцев - вчерашних своих приятелей. Или разденешься донага и по улицам побежишь, свои "достоинства" демонстрируя.
Надя прыснула со смеху. Зашелся придушенным хохотом и Виталик.
- Сынок, ты ж выбирай выражения! - попрекнула Юру Данута Федоровна.
- Извини, мам. А впрочем, здесь же все взрослые люди, - оправдывался сын. - Так вот: чтоб не случались подобные несуразности и злодейства, может, недурно было бы и чтивом, и кинами поменьше увлекаться? Во всяком случае, быть в этом поразборчивее.
- Да, сверх меры цивилизованными стали, слишком сведущими в том, что нам и знать не должно!.. - почти поддерживал Юру отец Чалея.
- Верно, Валерий Васильевич! - продолжал Юра. - От себя лишь рискну добавить, что вся наша бытовая суматоха умышленно создана высокоразумной Природой, чтобы как можно меньше задумывались мы, козявки, о тонкостях мироздания, чтобы пореже умствовали... Вот мы ропщем на кавардак и бессистемность в экономике, на вынужденность добывать хлеб свой в поте лица. Так? А лиши нас всего этого: дай сладкую пищу, теплое жилье, отними возможность сражаться за любовь да в муках растить потомков! Заставь нас все время думать, читать, ума набираться! И что выйдет?
- Что? - отозвался с иронией чей-то женский голос.
- Да девяносто пять процентов от общего количества человечества рехнется от скуки или, хуже того - в петлю полезет! Мы ж тишины, как огня, боимся! Движение нам подавай, похоть, чувственные отношения, драку за кусок жизни! Этим мы только и живы!
Юра распалился нешуточно: Чалей с трудом узнавал приятеля. Впрочем, вряд ли он его знал вполне.
- Зачем же такие строгие мерки, молодой человек? - устремился в спор с новым доводом Чалей-отец. - Вот ты осуждаешь чувственные отношения. Отсюда следует - ты и любовь не приветствуешь?
- Он уже не знает, что говорит! - пробовала сгладить неловкую ситуацию Данута Федоровна.
- Ошибаешься, все я знаю и понимаю, мама! Кто из вас, уважаемые, оспорит, что любовь между мужчиной и женщиной основывается на чувственном влечении? Так тот - ханжа!
- Пусть я ханжа, но любовь - это дар судьбы, возвышенное... - горячо воскликнул обиженный, по-видимому, в светлых чувствах Антон Петрович.
- Да бросьте вы - "возвышенное"! - с легкостью отпарировал этот ход Юра. - Из-за этого "возвышенного" убивают родного брата-соперника, отправляю воевать друг против друга мирные народы, в ревнивом исступлении выливают на лицо вчерашней своей возлюбленной серную кислоту! Из-за этой светлой любви шестидесятилетний благопристойный мужчина бросает жену, с которой шел плечо в плечо сорок лет в полнейшем согласии, а заодно - и детей своих горячо любимых... Чтобы сойтись со смазливой хитрозадой секретаршей. Жена его, видите ли, уже не удовлетворяет! Да он сам через какие-нибудь два года станет ни на что не способен, через четыре из него, извините, труха посыплется, а через пять - бедняга и вовсе околеть может... И вот, вместо того, чтобы дожить и помереть честным человеком, он бросает в жертву почти угасшей своей похоти судьбы нескольких хороших людей и затем одиноко умирает в ужасных мучениях. Так как разве будет та красавица из-под него убирать во время смертельной болезни? Ждите!
...По дороге домой Виталик неотступно перебирал в памяти перипетии узлового застольного спора. И хотя он мало чего по существу в нем понимал, определенно видел одно: опостылевшее ему отцово словоблудие было этим вечером разнесено вдребезги. Юра явно переиграл пожилого ритора. И Виталик втайне этому радовался: едва сдерживал ехидную улыбку, когда обесславленный, раздраженный негибкостью своей мысли философ весь обратный путь до дому сгонял невысказанные в словесном сражении доводы на сыне и жене. Махал кулаками после драки.
12
Отношения между Виталиком и Ирой, прерванные новогодним недоразумением, а затем и зимней сессией, возобновились лишь в феврале. Притом ни один из любовников не предъявлял другому вслух претензий, не интересовался его делами в свободное от свиданий время. И хотя их нынешние взаимоотношения по страстности, пожалуй, превосходили прежние, какая-то заноза отчужденности все же туда воткнулась. Она колола, досаждала и исподволь омрачала любовь, приобретающую с каждым днем черты все менее симпатичные.
Чалей стал безосновательно ревновать Воронец, сделался не по возрасту подозрительным и мнительным. Его оскорбляли эти воровские свидания по общежитиям, это постоянная боязнь быть пойманным с поличным. Он хотел видеть предвесенний город, водить по нему свою возлюбленную, посещать театры, концерты. Жить полнокровно, открыто и радостно... Это, увы, было невозможно. Короткие периоды счастья во время любовных свиданий, когда Виталик неистово ласкал подругу, говорил ее на удивление красноречивые и нежные слова, всегда сменялись днями душевного упадка, меланхолического копания в собственных чувствах. В минуты гнилого отчаяния Чалей мог даже ненавидеть Иру, представляя ее в объятиях законного мужа - лживую, ужасно привлекательную, двурушническую. Тогда проклинал себя за нежные признания, сказанные любовнице во время половой одури. Понимал их отвратительную фальшь. Молниеносно трахала в голову подлая догадка: "Может, не один я у нее такой?! Почему бы нет!"
В такие невыносимые минуты не мог Виталик сидеть дома. Нервное возбуждение гнало его по лабиринтам города. Случалось, находил он пристанище в пьяных компаниях, встречал рассветы в объятиях девиц известного поведения, получая частичное и краткосрочное избавление от угнетающих мыслей. Но выкарабкивался из западни разврата Чалей с трудом, болезненно. Иногда его раздражительность достигала чудовищной силы. Двадцатилетний детина делался непомерно сварливым, склочным, злобным и мстительным. От этого страдали домочадцы. Однажды, ошалев от пустяка - сестра Елена открыла банку со сгущенным молоком рисунком вверх ногами, - Виталик свирепо обругал бедняжку и едва не ударил по лицу. Унимать его примчалась Светлана Григорьевна. Чалей нагрубил ей и выбежал из квартиры. Не ночевал дома.
Но стоило Воронец вознаградить Виталика нежной ноткой в голосе во время встречи в фойе института, как он приходил в себя и был готов угождать всем ее прихотям; делался добрейшим из людей. Взволнованно искал прибежище для очередного тайного свидания с Ириной, после которого несколько дней словно летал на крыльях... До следующего приступа меланхолии. И тогда неудовлетворенность жизнью, нездоровая подозрительность к Воронец возгорались с новой силой.
Однажды, коротая время за картами в институтском общежитии, в комнате Максима Горевича, Виталик Чалей неожиданно услышал от приятеля:
- А Иринка твоя, еще та штучка!
Хорошо что в помещении не было посторонних.
- Ты думай, что плетешь! - грубо ответил Виталий, злобно хлопнув по столу картой.
- Мне-то что!.. Но... - Макс нарочно испытывал нервы товарища. - С таким, извини, сдобным телом... Тут каждый до чужих припасов охотник.
- Говори! - вдруг свирепо рявкнул Чалей и напряженно уставился на Горевича.
В этот миг тот пожалел, что затронул столь болезненную тему.
- Ничего особенного... так, - лепетал Максим, тасуя карты. Руки его подрагивали.
- Не тяни!
- Словом, ты б к ней присмотрелся... Повнимательней. Может, не с тобой одним по "общагам" скитается?..
- Что?!! - Чалей зверем бросился на приятеля, завалил на койку, одной рукой выкручивая воротник, другой сдавливая худой кадык, прошипел: - Задушу, сволочь! Кто?!. Имя, фамилия!
Ошарашенный и отчаянно перепуганный Горевич лишь тяжело дышал и беззвучно шевелил губами.
- А подходи завтра... к нам... да понаблюдай... с какого укрытия. А сейчас не скажу ничего... Сперва остынь! - решительно закончил Горевич и попытался освободить ворот от твердой руки Чалея.
- В какой "общаге" это было, в вашей? - Виталик не отпускал беднягу.
- В нашей, но это просто слухи, не переживай... - дал идиотский совет Горевич.
- Где он живет, какой номер?.. - хрипел Виталик, нависая над придушенным приятелем.
- Не знаю! - не сдавался тот.
- Ну, спасибо за гостеприимство! Удружил, порадовал ты меня! - Чалей слез с Макса, схватил с крюка вешалки куртку и шапку, выскочил на коридор.
Первым порывом неутоленной злобы у него было - забегать во все комнаты подряд, разыскивая своих обидчиков. Он было даже вознес кулак, чтобы колотить в соседнюю с Горевичем комнату, но все-таки одумался, сунул руки в карманы брюк и торопливо пошел к лестничному проему...
С трудом дождался Виталик следующего утра.
В тот день, как назло, в группе Чалея с восьми до двенадцати проходила лабораторная. Парень отсидел на ней два учебных часа, с третьего ж втихую смотался. При этом попросил товарищей по бригаде прикрыть его отсутствие, предполагая вернуться под конец занятий - на зачет.
К Ирининой группе пришлось бежать чуть ли не через весь институтский городок. Было начало апреля. Уже сошел снег. Земля оживала. От нее исходил дивный животворный запах. С поднебесья на Чалея лились живительные лучи уже высокого солнца... Ошалевший от ревности детина не замечал природной красы.
...Минут десять укрощал себя Чалей, наблюдая из-за коридорного изгиба, как один долговязый хлюст увивается около Ирины Воронец: они стояли поодаль входа в лекционный зал, отдельно от остальных студентов. Их взаимная благосклонность неумолимо резала Виталику глаза. Он сразу же вспомнил этого вихлястого красавца. "Мерзавка! - мысленно обругал парень любовницу. - Да со мной шутить не дай Бог!" Он глянул на часы: до окончания большого перерыва оставалось около двух минут. Затем решительно выдвинулся из своего укрытия и устремился к упомянутой паре.
Приблизившись, Виталий с нарочитым нахальством втиснулся между собеседниками, обнял Иру за талию и чмокнул в розовую щеку. С полным неуважением к своему сопернику.
- Привет, - непринужденно поздоровался Чалей, стоя спиной к долговязому.
- Привет... - Воронец неловко посматривала то на него, то через его плечи - на нового поклонника.
- Пошли, отойдем на минутку. - Не выпуская стан возлюбленной, Виталик хотел было направиться с нею в ближайший затишек. Но оправившийся после мгновенной растерянности Ирин кавалер дернул его сзади за плечо.
- Эй, ты охамел, паря!
Чалей только того и ждал. Он выпустил талию Воронец и резко повернулся лицом к долговязому красавчику. С гадливостью в голосе спросил:
- А ты кто - ее хахаль?
Соперник засопел от злости и попытался схватить Чалея за отворот распахнутой куртки. Но тот ловко уклонился и хлестко ударил ребром ладони по слишком длинной и белой кисти нахала. Тот пошатнулся и едва сохранил равновесие.
- Гад! - лишь просипел он побледневшими губами.
- Виталик! - взвизгнула Ирина, заметив, как свирепо изменилось лицо ее любовника: Чалей, вероятно, готовился к прыжку на своего обидчика.