Сотников Михаил Юрьевич : другие произведения.

Опрокинутый город

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Роман повествует о реалиях белорусской столицы в 1993 году, незадолго до первых президентских выборов. Главный герой - молодой непризнанный поэт - жаждет творческого самовыражения, но сталкивается с жесткими законами литературного закулисья...
  
  В этом философско-сатирическом произведении показана лживость и мракобесие чиновников от литературы, что окопались в редакциях еще с советских времен.
  
  
  
  
  
  часть 1. Пятый лишний
  
  
  
  1
  
  
  
  Что именно выбило его из колеи, Василий Сурмач не понимал. Хмурый октябрьский день? Так еще вчера, при такой же погоде, чувствовал он себя более чем здорово. Может, увиденная сегодня в обеденный перерыв погребальная процессия? Да не так процессия, как парень в гробу. Так, молодой парень. Василий вообще не выносил смотреть на похороны. А кто любит? Эти отчаянные всхлипы, причитания. Ему всегда становилось тошно и жалко, болезненно жалко родственников покойного. Несчастные, им жить с этим кошмаром всю жизнь! Тогда невольно разбирал страх: а что если умрет кто-нибудь из близких? Ей-богу, не для его это нервов. И вот сегодня, который уже раз за последние месяцы, зловещим напоминанием мелькнуло: а и мне ж умирать! Эта подлая фраза упорно сидела в сознании. И делалось еще больней и страшнее оттого, что, как представлялось Сурмачу, знает об этой неотвратимости смерти один только он. Во всяком случае в СКБ завода, где работал двадцатипятилетний инженер Василий Сурмач, царила типичная суетливо-озабоченная жизнь, а на лицах сослуживцев не заметно было следов мыслей о вечном.
  
  А между тем умирать всем. Василий рассеянно оглядел курилку, в которой сейчас находился. Рядом гомонили работяги из опытного цеха: про водку, про баб, - что они еще могут? А немного поодаль - интеллигенция: парни из соседнего сектора. Василий нарочно не подходил к ним. Как опостылели их банальные смешки, подтрунивания друг над другом, брань в адрес начальства, хвастовство своими коммерческими и любовными успехами! И досадно еще то, что сам он всегда поддакивает им да играет в ту же лицемерную игру языками. Дабы не выглядеть среди них несуразно. А кто они такие, чтобы перед ними заискивать? Вон тот, долгоногий с большой головой - Яшка Шизов, мнит себя остроумцем. Юмор у него грубый, постельный, хохот чересчур звонкий. Его сосед - Володька... как его, дылду... Малашевич, или Янушевич - тот больше молчит с глубокомысленной миной на лице, будто уж одним своим присутствием всех осчастливил. Жесты, мимика, слова у него искусственные. Все играет какую-то роль. Да и все они тут - актеры! Каждый преследует определенную цель, хорохорится перед окружающими. И скверно, что он сам, Василий, что-то из себя строит, волей-неволей, а показывает тому же Малашевичу себя с какой-то лучшей - не лучшей, а неестественной, не своей стороны. Зачем? Помрут же все!
  
  С немой злобой Сурмач выплюнул недокурок. Тот полетел на цементный пол, упал около урны непотушенным. Василий двинулся к выходу мимо оживленной группы рабочих, мимо Шизова и Малашевича. "Сейчас долгоногий скажет что-то вроде: прочистил легкие? И сам же заржет", - подумалось Сурмачу по дороге.
  
  - Здоров, Васек! Накачал грудь? - действительно вылетела изо рта Шизова примитивная подколка. Раздался хохот.
  
  Василия аж передернуло, словно кипятком его обварили: "Гаденыш! И так он каждый день, по раз тридцать - любому! Как он сам себе не опротивел!.."
  
  Взлетев через два лестничных пролета на свой этаж, Сурмач наконец вспомнил, что наиболее тяготило его сегодняшним днем. Пуще мыслей о смерти, о тщете существования и всеобщей людской глупости душу его отравляла женщина, сейчас размашисто идущая ему навстречу. Это была Зойка Шальгович, неизменная и назойливая его любовница. Василий запланировал разобраться с ней окончательно и бесповоротно. Решил он это еще вчера вечером, когда не явился на загодя оговоренное свидание - в Зойкино общежитие. Перспектива мучительного разговора с любовницей весь день давила на подсознание, омрачала дух и понижала работоспособность.
  
  История этого служебного романа до банальности проста. Василий выделил привлекательную Шальгович из прочих женщин отдела практически сразу после своего устройства на работу в СКБ. Статная, с мощными бедрами и высокой грудью, она, цокая по коридору, всякий раз просто кипятила его животную суть. Как, скорее всего, и большинства парней и семейных мужиков их учреждения. Слухи о Зойкиной "сговорчивости" неумолимо достигали не слишком тогда опытного в любовных делах Сурмача. Девушка была старше его на три года, ростом и весом - почти равная, и поэтому Василий не принимал никаких мер, чтобы в той или иной степени с нею сблизиться. Что, однако, не препятствовало ему каждый раз жадно провожать по коридору глазами ее соблазнительную фигуру, здороваться при встречах да понимать ее огневые взоры на свой лад. Воображение помимо воли рисовало весьма знойные картины несбыточных, как тогда казалось, отношений с Зойкой. Но... Однажды летом их завод не выдержал хитросплетений псевдорыночной экономики и остановил свою деятельность на пару месяцев. Всех принудительно, на минимальном денежном обеспечении, отправили в отпуска. Но на наиболее важных темах в СКБ отдельные люди остались. От их отдела в опустевших корпусах трудились Сурмач, пара-тройка приличных семейных мужчин и Зойка Шальгович. Каждый в своей лаборатории.
  
  Как говорится, куда денешься с подводной лодки! Василий как-то невзначай и легко очутился в объятиях более чем сведущей, всегда голодной на известные утехи Зойки. Кой черт толкнул его заглянуть к ней за сигаретами! Хотя, нет! Она сама к нему постучала, затем чересчур долго курила у окна, кажется, пригласила к себе попить кофе. Да, именно так все и было: во время питья она всячески щурилась, потягивалась, демонстрируя и так и этак прелести своей богатой фигуры. А голос ее изливался нежностью, а взгляд пронизывал мужское изголодавшееся нутро просто ошеломляюще. Было жарко. Они подошли к отворенному окну, там курили. Шальгович потянулась через Василия будто бы за чашкой-пепельницей на подоконнике. Упругая грудь молодухи коснулась его груди, длинные волосы защекотали шею... Сурмач не помнит, как вскидывал Зойку на стол, хорошо запечатлелось одно: не он, а она затем раздевала его и делала все так бесстыдно и ловко, что через полчаса вышел Василий из той лаборатории с невнятным двойным ощущением, этаким вычурным сочетанием животного удовлетворения и целомудренного стыда.
  
  Тем летом Василий часто ночевал в Зойкином общежитии. И всякий раз чувствовал себя изнеможенным телесно и нравственно ограбленным - настолько выматывала его эта страстная особа. Раздражали ее умственная ограниченность, нетактичность при встречах на работе, когда Шальгович всем видом показывала сослуживцам свое неравнодушие к нему. Она была слишком требовательная, эта дивчина. Она контролировала каждый его шаг, устраивала сцены ревности, хотела частых и продолжительных свиданий. Она едва ли не ежедневно звонила ему домой, угрожала заявиться собственной персоной и учинить скандал перед его родителями. Наконец, просто умоляла ее с ними познакомить. Явно набивалась в жены.
  
  Она быстро наскучила Сурмачу, и он давно искал повод с ней распрощаться. И, как назло самому себе, уже второй год кряду, неизменно оказывался в ее пылких объятиях. Василий бранил себя за безволие, но никак не мог противостоять Зойкиным чарам и ухищрениям. Что он мог поделать, если тело его жаждало этой женщины неимоверно, невзирая на их полную духовную несовместимость, более того - на полное неприятие его душой внутреннего мира этой особы. Понятно, если таковой мир вообще имел место.
  
  То была какая-то дикая, надуманная, непотребная борьба между ними - с интригами, кознями, каверзами. Вот на что спускались бесценные минуты молодой жизни! А Сурмачу, к слову, шел уже двадцать шестой год, и все чаще задумывался он о женитьбе на приличной девушке. Но Зойка сбила его вкус, развратила тело, которое не хотело слушаться голоса рассудка и требовало неистовой разрядки. Василий никак не мог сойтись с хорошей женщиной.
  
  Так, эту постыдную связь надо было прекращать, и Сурмач решил быть с Шальгович непреклонным. Он исподлобья глянул на ее мощную фигуру, все приближавшуюся по коридору. Поравнявшись, лишь удостоил кивком головы и деланно полез на ходу в карман брюк - словно что-то искал. Но все же Зойка его тормознула.
  
  - Это как, молодой человек, понимать? - Василий ощутил, как проворная рука юркнула ему под локоть и крепко его сжала.
  
  Он стрельнул глазами вперед: оттуда приближались две женщины из его сектора. Если б никого поблизости не оказалось, можно было бы и отшить эту приставалу. Но сейчас Сурмач вынужден был отойти к стене, куда влекла его Зойка.
  
  - Это что, привычка у тебя такая - вешаться на локти каждому встречному? - приглушенно и вместе с тем грубо ответил Василий. - Николаевна, там главный про меня не спрашивал?
  
  Последние слова он обратил к Вере Николаевне, одной из поравнявшихся с ним сотрудниц.
  
  - Да не видно его, гуляй дальше, - Николаевна, как показалось парню, вложила в эти слова определенную долю многозначительности.
  
  Почему-то захотелось съездить Зойку по напудренному лицу, по этой самонадеянной ухмылке.
  
  - У тебя, паря, с памятью нелады, как я вижу. - Зойка источала удушливый запах парфюмерии Сурмачу в ноздри.
  
  - В каком смысле? - скроил недоуменную мину Василий, и оттого стал сам себе ненавистен.
  
  По каким-то странным законам он вынужден был продолжать эту лицемерную игру, хотя с уст так и рвались грубые правдивые слова, брань.
  
  - Ты что это дурака строишь?! - визгливо зашептала дивчина. - Где ты вчера был?!
  
  Лицо Зойки исказилось от гнева, и Василий в который раз за последние месяцы подивился, как он может миловаться с таким агрессивным, хищным животным.
  
  - Дома... - Василий жуликовато осмотрелся, тряхнул рукой и высвободил локоть от жестких пальцев любовницы. - А что?
  
  - Вот морда! - забушевала Зойка. - Сам ко мне вчера напросился, я весь вечер от плиты не отходила. - Ты что, меня за девчонку принимаешь?!
  
  "Хоть бы скорее нашла она себе подходящего хахаля! А то ж не отцепится!" - подумалось Сурмачу.
  
  - Не ори! Разошлась... Не на базаре, - парень поправил помятый свитер. - Извини, не успел... непредвиденные обстоятельства... Потом потолкуем.
  
  Он попытался отступить на несколько шагов. Шальгович схватила его за руку, сильно рванула на себя. Тогда Василий вынужден был больно стиснуть ее кисть и оторвать от нарядной одежды.
  
  - Ты же на коленях ко мне приползешь! - заорала багровая от злобы любовница. Губы ее дрожали. Это предвещало истеричную сцену. - Свинья неблагодарная!
  
  Шальгович уже всхлипывала, когда краем уха уловил Сурмач зычный голос главного конструктора сектора - своего прямого начальника. Петр Ефимович Москаленко, похоже с кем-то переговариваясь, приближался из рукава основного коридора. Поэтому Василию ничего не оставалось, как покинуть поле распри, так до конца и не разобравшись с треклятой любовницей. А чтобы не вышло эксцесса, пришлось, убегая, пообещать:
  
  - Не психуй, загляну сегодня. Там и договорим... Извини... - бестолково пробормотал он, повернулся к Зойке спиной и устремился к двери своего конструкторского сектора.
  
  - Когда, в какое время? Вася! - догоняли его выкрики обнадеженной Шальгович. Слишком громкие.
  
  "Придушить бы тебя, ненасытная!" - мелькнула в голове Василия шальная мысль; он проворно прошмыгнул в сектор.
  
  
  
  2
  
  
  
  В лаборатории рабочий день подходил к своему завершению. По всем приметам. И хоть по закону работать надлежало еще около двух часов, душою сослуживцы были уже за проходной завода. Кто-то гонял чаи, кто-то предавался благопристойным светским беседам.
  
  Василий сел за свой компьютер, суетливо загрузил чертеж и озабоченно нахмурил брови. Ждал прихода начальника. Рядом, за соседним компьютером, сидел Витька Крюков и, судя по всему, усердствовал отнюдь не на поприще опытного конструирования. Его аппарат был обращен к Сурмачу спиною, но по Витькиному живому и страстному взгляду, по напряженному выражению лица можно было безошибочно догадаться: человек занят игрой.
  
  Крюков был заядлый любитель размяться в виртуальных играх и, по своей прирожденной сметливости, как только получил новый компьютер, поставил его тылом к входным дверям и столу начальника. Так как Петр Ефимович не имел привычки безотлучно находиться на рабочем месте и сновал из сектора в сектор, из отдела в отдел, а с Витькиного форпоста отлично просматривались входные двери, то можно было преспокойно заниматься любимым делом - электронными преферансами, гонками, тетрисами. При внезапном появлении начальника Крюков нажимал пару кнопок и переходил в режим чертежа, который всегда держал загруженным в системе "Windows".
  
  ...Начальник, видимо, заговорился на коридоре или заглянул в какую-нибудь из многочисленных лабораторий. Поэтому изображать напряженную деятельность Василию не было надобности. Работать же по-настоящему не хотелось. Он в основном завершил свою разработку три дня назад, но не спешил докладывать об этом Петру Ефимовичу, ибо отведенный на чертежи срок истекал только через неделю. Зачем на рожон лезть? Сурмач расслаблено отвалился на спинку стула и бездумно уставился на чертеж - как в стену...
  
  Вскоре из аморфного фона галдежа сослуживцев Васин слух начал выделять внятные фрагменты. К примеру, кучка мужчин, собравшихся за его спиной, обсуждала перипетии вчерашнего футбольного матча в Лиге Чемпионов. Ругала главного тренера российского клуба, который развалил прекрасный коллектив, опозорил на весь свет и поставил его на грань вылета из Лиги еще до Нового года. Проскакивали и мотивы нарекания на повальный разлад экономики, из чего в конечном счете вытекают различные беды, невзгоды, спортивные поражения.
  
  Две молодые женщины - Наташа и Света - чаевничали совсем близко от Сурмача. Смысл их разговора доходил до него наиболее четко.
  
  - Разве можно дальше так жить! - сокрушалась Света. - Цены, как оголтелые, скачут, а нас утешают обещаниями повысить зарплату. Сволочи.
  
  - И не говори ты, Светик! - страстным полушепотом подхватывала Наташа. - Тот год еще кое-как перебились, а теперь дочку в школу повели - ужас какие расходы! А тут еще завод мужа встал, голова им тресни!
  
  - Они словно целью задались нас измордовать! Так как говоришь: в школу отправить - дорого? Мой Юрка в будущем году должен пойти.
  
  - Не то слово! Тетради, дневник - покупай. Да и учебники - покупай: когда такое было? А одежда - думай как хочешь. Раньше хоть школьная форма была, стоила копейки, как помню. А свое дитя разве хочется плохо одеть? Каждый же выделывается, кто побогаче...
  
  - Боже мой, вот довели страну, ироды! - подвела своеобразную черту Света.
  
  За разговором женщины не забывали прихлебывать крепко заваренный чай да уписывать домашнее печенье с недурным аппетитом. Василия всегда раздражали такие закусывания в рабочее время. Резкие запахи вкусной еды отвлекали от непосредственной работы, задор до которой и так был у Сурмача слабоват. В их секторе ели часто, продолжительно и много. Здесь стоял ведерный электрический самовар, который в рабочее время не остывал никогда. Едва притащившись из дому, сотрудники начинали топить эту электрокачегарку, и в протяжение дня разными голосами объявлялось: "Самовар!", "Кипит!", "Выключайте!" И тогда вереницей тянулись к самовару сослуживцы с чашками и стаканами, куда загодя засыпалась заварка, кофе или какао. Заполнив емкости кипятком, инженеры возвращались на свои места, долго и со знанием дела настаивали эти напитки. Некоторые женщины со скуки сперва растирали растворимое кофе с сахаром, чтобы добиться пены. Чем вконец раздражали Василия Сурмача - он сызмалу не переносил лязга ложек о стекло и фарфор.
  
  Петр Ефимович Москаленко просто истомился бороться с этими чаепитиями-перекусами и закрывал на них глаза. Как, между прочим, и на преждевременные уходы семейных женщин на обеденный перерыв и запоздалое с него возвращение. Он сам был многодетным отцом и не понаслышке знал, как трудно все добывается в магазинах на смехотворную зарплату. Кстати, под шумок перегуливали и парни, и мужики.
  
  ...Наконец вернулся начальник. Василий мгновенно вышел из оцепенения, сморщил лоб, положил пальцы на клавиатуру и всем корпусом подался ближе к экрану. Боковым зрением он примечал, как Москаленко обогнул загородку перед своим столом, вошел в проем и грузно сел на рабочее место. Сначала главный с бряцанием отомкнул сейф и долго что-то там перекладывал. Затем полез в ящик стола, копался там. Управившись, он умолк и (Сурмач знал это) углубился в рассуждения: кого б из сотрудников сейчас озадачить. Ибо начальник не мог сидеть без дела, а дел у него в данный момент не было.
  
  - Лухвич Мария, - негромко, будто для самого себя, позвал Ефимович одну сотрудницу - стройную блондинку не самой первой молодости.
  
  Такое обращение было его особенностью. Если же кто не расслышит, что чаще всего и случалось, он называл фамилию повторно - уже на все горло. Затем говорил подошедшему:
  
  - Так заняты болтовней, что и не докричаться до вас? Или, может, дела все поделали?
  
  На сей раз Мария, по-видимому, была настороже.
  
  - Я... - отозвалась она.
  
  - Подойди, пожалуйста, сюда, - неестественно томно вымолвил Москаленко.
  
  Вскоре женщина предстала перед своим шефом.
  
  - Чем занимаешься? - коварно поинтересовался главный. - Да ты садись, садись - не на допросе...
  
  Скучающий Василий подслушивал их разговор.
  
  - Как чем? Редуктор до ума довожу. Да и схема электробезопасности на мне...
  
  - Какая схема?! Ты что, издеваешься надо мной, уважаемая?! - вскипел Ефимович. - Я тебе что дал делать? Усилительный каскад вот где меня душит! - Он выразительно показал на шее это место.
  
  - А я вам еще тот раз... неделю назад доложила, что не возьмусь за него, покамест редуктор не одолею, - дерзко отвечала Маша.
  
  - Что?! - Москаленко аж задохнулся от возмущения. - Да как... Да ты за кого меня... Да я или ты, наконец, командую?!
  
  - А вы на меня не орите, - осадила его Лухвич. - Меня за тот редуктор опытный цех другой месяц донимает. А все из-за деталировки, которую вы мне подсунули будто бы готовую. Да у них сроду таких деталей не водилось!
  
  - Ай, далась тебе эта дрянь! Брось пока что и не волнуйся.
  
  - Так вы это начальнику отдела втолкуйте. Тогда увидите, что он скажет, - перехватывала инициативу Маша. - А только я знаю: не слезет он с меня с этим треклятым редуктором.
  
  - Ты мне голову не морочь! Я только от Егоркина и вернулся. И там он меня аккурат за усилительный каскад песочил, а про редуктор - ни слова.
  
  - А это уже не моя забота. Разве он вам велел именно мне каскад поручить?
  
  - Так, я тебе сказал делать - делай! - главный сгоряча хлопнул по столу ладонью. - Я тут базары разводить не намерен.
  
  - Так намеритесь, когда Егоркин вас через неделю застроит! - агрессивно ощетинилась Маша. - А то вы с ним хитренькие: друг на друга перепихиваете. А по отдельности каждый - меня дерет! Озадачьте вон своего любимца Крюкова или Меркулова. Дни напролет балдеют!
  
  - Так, Мария Лухвич, - за неимением иных аргументов взял строго-официальный тон главный. - Я препираться не собираюсь, а просто вот здесь себе помечаю: "М.Лухвич - усилительный каскад. 9.10.93". И как себе хочешь. Заметь, датировано недельной давностью. И осталось тебе на все про все меньше двух недель...
  
  Лухвич с немой ненавистью смотрела на начальника. Тот тоном победителя добавил:
  
  - Вот так, обожаемая... Вот такие пироги... если полюбовно не хочешь...
  
  Но последующие за сим события разворачивались весьма бойко и неожиданно.
  
  Побледневшая Маша встала со стула и, невероятными усилиями сдерживая гнев, промолвила:
  
  - Ладно, Петр Ефимович. Вы в ближайшие пять минут предполагаете никуда не отлучаться?
  
  - А что? - пренебрежительно глянул на нее главный.
  
  - Вы уж сделайте мне одолжение - чуточку посидите, - молодая женщина порывисто направилась в сторону выходной двери. Уже растворив их, громко метнула: - А вам позвонят.
  
  И действительно, пока огорошенный последними словами подчиненной Ефимович чесал затылок да бестолково пересовывал по столу служебные бумаги, зазвонил внутренний телефон.
  
  Василий, крепко заинтригованный и развеселенный вышеописанной перепалкой, так и наставил левое, ближайшее к начальнической загородке, ухо... Короче, судя лишь по ответам Москаленко и его смиренному голосу, телефонировал начальник отдела Егоркин. "Самый главный", видимо, поставил "главного" на место, напомнив, кто тут правит балом. Редуктор в данном случае победил усилитель, а несгибаемая Маша Лухвич - своего своенравного начальника.
  
  Между прочим, у Маши были все основания недолюбливать Петра Ефимовича Москаленко, так как он явно обходил ее премиями, прогрессивками и инженерными категориями, всегда наваливал непосильную и скучную работу. И все из-за Машиной упрямой дерзости и горделивости. А может, был к ней неравнодушен? И такое случается... Во всяком случае Василий Сурмач с некоторых пор ловил себя на мысли, что охотно бы поладил с этой разведенкой Лухвич. Она была просто красавица. Правда, имела пятилетнего ребенка...
  
  
  
  3
  
  
  
  До окончания рабочего дня оставалось всего ничего, и Василий уже мысленно участвовал в запланированных на сегодняшний вечер мероприятиях, когда в "загоне" Петра Ефимовича раздался телефонный звонок. Он нахально рассек притихшую атмосферу лаборатории, где все треволнения текущего дня, казалось бы, улеглись...
  
  Это позвонили из ремонтного цеха и сообщили, что Москаленко может забирать от них свою аппаратуру. Те минирадиостанции прозябали там два месяца (Сурмач заносил их на своем горбу), но угораздило же их отремонтироваться именно сейчас, под занавес заморочного рабочего дня, в такое ненастье.
  
  Естественно, главный радостно поблагодарил мастеров ремонтного цеха и бодреньким голосом вызвал к себе Василия.
  
  - Так, одевайся, - сказал начальник, - тут как раз станции отремонтировали. Дам тебе кого-нибудь на подмогу. Две ходки - и по домам.
  
  Он уже обводил конструкторский зал орлиным взглядом. Но выбор был небогат. Молодые здоровые парни, как предчувствовали, разбежались кто куда. Витьку Крюкова Ефимович обычно не трогал по известной причине: он один владел новейшей компьютерной программой объемного конструирования, вел целую тему и был на особом счету у Егоркина. Крикливый и хитрый Крюков всегда сказывался занятым и заваленным работой. Одним словом, поставил себя как следует.
  
  У Василия же не было никаких причин, чтобы отвертеться от роли вьючной скотины, а доказывать, что ты не ишак, а инженер, как-то не приходилось - для этого надо сначала перебраться немного на запад от державной границы. Посему он и на этот раз кротко принял сверхурочное задание, скрыл неудовольствие и поплелся к вешалке. Только пожелал, чтобы дали напарника покрепче - металлические ящики радиостанций в отдельности весили под семьдесят килограмм, а до ремцеха от СКБ было всего лишь полтора километра.
  
  - Гриша, - окликнул главный одного пожилого конструктора, уважаемого в секторе человека, - где там у нас Кравчук или Сермяга? Не видал?
  
  - Да где-то здесь вертелись... кажется, минуты три назад видел... - лукавил Гриша, так как упомянутые оболтусы имели обыкновение убегать домой примерно за час до окончания законного срока. - Может, в курилке они, или по лабораториям поищите.
  
  - Я им поищу завтра... навек запомнят, - сердито буркнул Ефимович и схватился за трубку внутреннего телефона.
  
  - На том конце линии долго не отвечали, затем кто-то вялый (Сурмач стоял рядом и все слышал) прогундосил:
  
  - Слушаю... триста пятнадцатый сектор...
  
  - Игорек, ты? - обрадовался Москаленко.
  
  - Он самый...
  
  - Это Петр, выручай! Слушай... Да не бойся, не про схему. Дай мне человечка помочь станции притащить... А нету своих, одни бабы! Кого - Матуса? Давай Матуса, только скорей! Пускай сюда бежит!
  
  Сашка Матус был кротким деревенским парнем, работал здесь только год и потому всегда оказывался козлом отпущения. Выносливости ему было не занимать.
  
  ...От продолжительных и сильных дождей заводская территория покрылась серым хлюпающим веществом. Грузовики и автокары нанесли на разбитое асфальтовое покрытие дорожек тонны грязи, наделали в ней глубокие рытвины. Приличных пешеходных проходов тут просто не было, и потому Василий с Сашкой пробирались к складам, точно белорусские партизаны. Скользили неприученной обувью по колдобинам и выбоинам. Василий так один раз вообще упал и приземлился на вытопыренные руки. Ладони стали черными. Он было обрадовался, что не запачкал одежду, но тут же какой-то фургон вырулил из ближайшего тупика, повернул в их сторону и, припрыгнув на ухабе, щедро обдал молодых инженеров маслянистой грязью.
  
  Нецелесообразно описывать весь их мучительный путь по расквашенной мокрым октябрем заводской территории. Скажем только, что, когда бедолаги доперли один семидесятикилограммовый ящик от складов к месту назначения, то даже толстокожий Москаленко не решился отправить их на вторую ходку. Вид парни имели ужасный.
  
  Чертыхаясь, долго мылся Сурмач в туалете. Стирал мокрыми тряпками с брюк и куртки глинозем, насыщенный машинным маслом и всякой гадостью. Одежду все равно придется отдавать в химчистку. Это ясно. И если бы стоял вопрос просто добраться домой, он бы сильно не переживал за свой чумазый вид. Тем более что смеркалось рано. Да, как на грех, Василий был сегодня приглашен в гости. Не то чтобы в настоящие гости, а так - к одному приятелю, Димке Кулику, куда он всегда отправлялся без церемоний. Но сегодня там предполагаются девушки, и хотелось иметь более-менее респектабельный вид.
  
  Чтобы опять не плюхнуться в какую лужу, из завода Василий выбирался кратчайшим путем - через центральную (не свою) проходную. Бдительный старик вахтер заметил несообразность пропуска Сурмача и хотел было остановить нарушителя... Як получил такую порцию отборного мата, что, потрясенный, осел на свой стул.
  
  Сбежав с крыльца, Василий устремился пешком в сторону проспекта. Тут было недалече. Чтобы хоть немного подсластить безрадостный будний день, он купил в придорожном торговом киоске бутылку пива и на ходу его выпил. Малость полегчало. А после двух сигарет, выкуренных друг за другом, он окончательно убедил себя ехать к Димке Кулику. Заляпанную куртку он снимет в прихожей, да и со штанами можно что-то придумать.
  
  Проспект, как река, тек перед Василием. Правда, течения было два - встречных. Фары и подфарники машин, включенное уже искусственное освещение, подсвеченные изнутри витрины и отдельные огоньки сигарет придавали развернутому перед Сурмачем пейзажу сказочный вид. Направо, за речным мостом, проспект взбирался на большой пологий пригорок. Вдоль русла магистрали громоздились высокие старые здания, производя впечатление крутых берегов. Как маленькие пещерки с кострами у своих входов, сверкали в октябрьских сумерках окна квартир. Троллейбусы то и дело срывали с проводов брызги искорок, которые, не долетая до асфальта, растворялись, погашенные влажным воздухом. Множество дел свершится сегодня под эту мелодию. Сколько людей влюбятся друг в друга, сколько разругаются и расстанутся навсегда! Крик не одной новорожденной души вплетется в этот блюз, и, увы, не одна душа распрощается с землей этим волшебным вечером.
  
  Подобные рассуждения вертелись в голове Василия, пока он приближался к автобусно-троллейбусной остановке. Но они исчезли внезапно и бесповоротно, чуть только ему довелось принять участие в борьбе за место под солнцем. А именно: штурмовать с гудением и скрипом подходящий транспорт. Первые две попытки влезть в нужный номер автобуса успехом не увенчались. Целенаправленные мужики и тетки с торбами, а также редкие, но не менее напористые старики и старухи легко оттирали Сурмача от входных дверей. Хоть был он человеком довольно высокого роста, а телосложения вовсе не худосочного. Парню недоставало нахальства. Поэтому перед третьей попыткой, дабы окончательно не иззябнуть на пронизывающем ветру, он вынужден был забыть о таких исключительно человеческих качествах, как добросердечие и чуткость к ближнему. Он ринулся сквозь толпу диким зверем и преуспел. И хоть сидячее место занять не удалось, продраться вплоть до окна и спрятаться за поручень Василий смог.
  
  Ехать ему надлежало остановок восемь. Парень то и дело упирался руками и коленями в стенку салона, выставлял зад, таким образом защищаясь от толкотни и удушья. Но спустя несколько секунд сокрушающая толпа снова приплющивала его лицом к стеклу, вминала железный поручень в правый бок. Слух беспрерывно тревожили яростные вскрики.
  
  - Эй, куда прешь, чтоб тебя разорвало!
  
  - Ну, молодой человек, вы что - озверели?!
  
  - Убери зад, недотрога!
  
  - Это ж кошмар, лю-юди!
  
  - Я тебе, интеллигентская морда, ноздри повырываю!
  
  - Не скажи дураку, что нос на боку!
  
  - Ах ты, падло!
  
  - Вырос до неба, а ума не набрался!
  
  - Пойдем выйдем, поговорим!
  
   - Попробуй, если смелый!
  
  - У, гнида поганая!
  
  - Гад!
  
  И этакие красноречия выдавал контингент центра города, где работает значительная часть людей образованных и как будто воспитанных! Что ж можно услышать в заводских, сплошь люмпенизированных районах?
  
  Сурмач был закаленным бойцом общественного транспорта и потому никоим образом не участвовал ни в словесных перепалках, ни, тем паче, в потасовках с разгоряченными телесными неудобствами пассажирами. Хоть его звериное начало, в той или иной степени коренящееся в каждом из нас, так и подхлестывало ввязаться в какую-нибудь ссору, ответить как следует на толчки в спину, на неприятные выдохи соседа в самое ухо, на беспардонные и несправедливые замечания.
  
  Такая неактивная позиция повредила Сурмачу: он поздно спохватился и проворонил нужную остановку. Вылез из автобуса злой и вынужден был пройти к дому Дмитрия Кулика лишний километр. Вокруг все текло и хлюпало, так как снова пошел дождь.
  
  Василий зашел в местный универсам за водкой. Купил бутылку и сунул во внутренний карман куртки. Уже на выходе, под красочной вывеской "Кутузовский", к нему привязался какой-то забулдыга:
  
  - Эй, парень, пожертвуй на чарку...
  
  Василий даже не взглянул на него. Двинулся дальше. Вслед мужик послал ему несколько проклятий:
  
  - Вот барин, твою мать! Горделивая рожа! Зажрались, страну ограбили! Сука! Я, если хочешь знать, - художник, несколько персональных выставок имел в советское время...
  
  Сурмач брезгливо, словно приобщился к чему-то липко-омерзительному, сплюнул на ходу. Да, сегодня звезды выстроились не в его пользу. Ни одной положительной эмоции - бывает же такое!
  
  Наконец дом Кулика предстал перед Василием. Типичный девятиэтажный дом - серый, нескладный, ничем не примечательный. А между тем сколько событий, сколько ярких воспоминаний вмещает в себя это здание! Сколько гулянок, пирушек, встреч Нового года, просто холостяцких попоек по-черному устраивалось здесь! Сюда Василий всегда шел с легким сердцем и безмятежной душою. Здесь можно было расслабиться, а это немаловажно в нашей сверхнапряженной, стремительной, меркантильной жизни. Большинство новых приятелей и подруг приобрел Сурмач именно в этом доме, в двухкомнатной квартире Димки Кулика, прирожденного тамады, человека редких музыкальных способностей, балагура, мота и весельчака необычайного. Отец Димы, Константин Петрович, был военным инспектором, "особистом", и можно было только недоумевать, как такой ответственный и уважаемый человек мог вырастить такого оболтуса сына. Правда, отец месяцами пропадал в командировках, а мать Димы с ними не жила уже лет пятнадцать и имела, по словам Кулика, другую семью.
  
  Ввиду частых отлучек отца да по собственной душевной доброте и веселости, давал Димитрий Кулик в своей квартире не один "бал" на неделю. Тут постоянно отирались желающие промочить горло, просто посудачить, рассказать участливому хозяину о своих интимных проблемах, послушать музыку. Здесь отсыпались после пьянок, отходили после ссор с женами и любовницами и даже отсиживались после не совсем законных действий все знакомые и малознакомые Кулику парни и мужики микрорайона. Сюда водили возлюбленных, предварительно выпросив ключи у хлебосольного хозяина. И не раз представительному отцу, когда он преждевременно возвращался с очередной командировки, доводилось застигать с поличным и любовные пары, и очумелых с перепоя, совершенно незнакомых мужиков, вышвыривать их за дверь и спускать с лестницы. С сыном же Константин Петрович просто устал бороться и, можно сказать, махнул на него рукою. Как ни странно, жил этот полковник секретной службы квартирантом в своей собственной квартире. Петровича, видимо, утешало одно: с некоторых пор сын перестал сосать из него деньги.
  
  Да, Дмитрий Кулик зарабатывал сам, но ни его отец, ни давнишний приятель Василий точно не знали, каким образом. Потому что определенного места службы этот двадцатипятилетний детина не имел. Да и, честно говоря, трудно было представить Кулика на таком месте. Характера он был неуемного, авантюрного и неблагонадежного. Денег хотел иметь сразу и много - какими-то если не темными, то по крайней мере нетрадиционными способами. Такими, как: скупка и перепродажа водки, придержание левого товара, торговля на барахолке, рейды в Польшу за шмотками, игра в самодеятельных ансамблях на свадьбах или просто на улицах и в подземных переходах города.
  
  Обогатившись, Кулик незамедлительно спускал те деньги на кабаки, женщин, курево, одалживал каждому встречному-поперечному. После буйных пирушек у него не только гулял ветер в карманах - он был еще должен кое-кому из тех, кого кормил, поил и давал приют в своем доме.
  
  
  
  4
  
  
  
  - Ну ты даешь, старина, - приветствовал Кулик Василия в дверном проеме. - Еще минуту-другую, и я бы не удержался.
  
  - Что, ломка непобедимая? - отшучивался Сурмач, проникая в полумрак прихожей.
  
  В зале вовсю бушевала цветомузыка, слышались девичьи хихиканья.
  
  - А ты думал! Целый час дожидаемся. Я уже грешным делом два пива повалил.
  
  Димка включил свет, и Василий, раздеваясь, заметил характерную красноту на худом и подвижном лице приятеля. Уколол:
  
  - Конечно, ты ж не заправишься - не поедешь.
  
  - Ясный хрен. Ты проходи, проходи. Хорош в зеркало пялиться...
  
  - Не кричи, дубина горластая. - Василий вдруг перешел на шепот, взял приятеля за руку. - Тут просьба одна к тебе.
  
  - А что такое? - посерьезнел Кулик.
  
  - Давай сюда пройдем. - Сурмач показал в сторону меньшей комнаты.
  
  Зашли. Притворили дверь. Василий включил свет.
  
  - Выручай, брат. - Он показал Дмитрию на свои штаны. - Начальник припахал, чтоб он сдох, грузы таскать. А на территории - болото... Короче, давай какие штаны и баста...
  
  - Ага... - Кулик почесал затылок и полез в отцов шкаф (они были в комнате Константина Петровича). Вскоре извлек оттуда серые выглаженные брюки с ремнем, подал приятелю.
  
  - На, примеряй. И помни мою доброту... Кстати, с тебя сто грамм.
  
  - Спасибо, век не забуду. - Василий тотчас приложил штаны к ногам, прикидывая по длине. - Может, малость коротковаты будут... А про сто грамм хорошо что напомнил: там у меня в куртке бутылка "Кристалла" завалялась.
  
  - О! Это подходящий напиток, это я одобряю! - так и расплылся в ухмылке жадный до "огненной" Димка. - А то я сегодня дал маху: трехлитровик винища молдаванского приволок, а про водку запамятовал...
  
  - А не беда, устроили б винный вечер. - Василий натянул новые брюки Константина Петровича. - И правда, чуть коротковаты...
  
  Он наклонился и обтягивал штанины вниз.
  
  - Ну, извиняй, не дал мне Бог отца одного с тобой роста, - остроумничал Кулик, поджигая сигарету. - Курить будешь?
  
  - Потом...
  
  - Одно могу посоветовать: спусти ремень с талии на бедра. Ширина позволяет.
  
  - Верно говоришь. - Василий воспользовался советом приятеля. Кавалер, да и только. Пошли - знакомить будешь.
  
  Не помыв рук, он прошел в зал.
  
  - Светлая - моя, - успел шепнуть ему на ухо Кулик.
  
  В зале было накурено, на столе возвышалась трехлитровая банка темного вина, стояли тарелки со скудной закуской, пустая пивная бутылка, пустые бокалы. На диване под самодельной полкой для динамиков и фонарей цветомузыки, устроились две смазливые девицы. Примерно двадцатилетнего возраста каждая. Одна и впрямь была светлее - с роскошными белыми волосами до плеч. Другая, понятно, темнее - коротковолосая брюнетка. И хоть о достоинствах девичьих фигур покамест судить не приходилось (гостьи сидели, до половины скрытые столом), все же было очевидно - барышня Кулика и с лица красивее, и пышней телом. Ее подруга была явно не во вкусе Василия, он не любил пигалиц. На них и времени больше потратишь, и отдача будет меньше. Другое дело - женщины, так сказать, в теле. По своему десятилетнему любовному опыту, Сурмач знал, что такие - наиболее страстные, они сами вешаются на шею, и чтобы овладеть ими, не нужно особенно напрягаться. Стоит только напустить на себя загадочный вид, глубокомысленно молчать, отвечать редко и метко. Остальное доделают его высокий рост, достаточно широкие плечи, бледное мечтательное лицо и русая кудрявая шевелюра. Так уже повелось в Васиной жизни.
  
  - Так, паренек, это Таня, - показал Дмитрий кивком головы в сторону темноволосой, - а то - Наташа.
  
  - Очень приятно... - Василий с досадой почувствовал, как его лицо невольно затягивается искусственной задумчивой поволокою.
  
  - А это наш Вася-Василек, прошу любить и жаловать, - гомонил заведенный пивом Кулик. - Умнейшая голова. Я думаю, вы с ним поладите.
  
  "Чтоб ты сгорел со своими рекомендациями!" - злился про себя Сурмач, а напоказ светло улыбался, глубокомысленно смотрел куда-то в сторону. Но все же краем глаза заметил, что у Татьяны весьма недурные, стройные ноги. Их уже можно было рассмотреть.
  
  - И я рад, очень рад... - бездарно лепетал Василий, - провести вечер в окружении, так сказать, таких прелестных женщин... девчат, извините.
  
  Девицы кокетливо захихикали. Захохотал и Димка, но тотчас спохватился и помчался в прихожую. Вернулся оттуда с бутылкой водки, которую выудил из куртки Василия.
  
  - Вот она - матушка. - Он любовно поглаживал бутылку по яркой наклейке. - Ей - почетное место! - И водрузил "Кристалл" на центр стола.
  
  Перекинувшись еще десятком столь же малозначительных слов, товарищи начали застолье.
  
  - Ну, слово нашему умнику, - подколол Кулик Василия, проворно наливая девчатам по полному бокалу вина из громоздкой посуды, - для первого, так сказать, тоста.
  
  "Издевается, дрянь! - подумал Василий. - Знает же, что не умею я толкать красноречия". В представлении Кулика человек с высшим образованием был непременно умным.
  
  - Выпьем за удачу, - принимая от Димки рюмку с "огненной", хитро вышел из положения Сурмач. Коротко и толково.
  
  - Святое дело! - Кулик свойски хлопнул его по спине, аж выплеснулось несколько капель водки.
  
  Между прочим, Кулик хлопнул по спине и свою подругу Наташку, но - поближе к талии. Пускать в ход руки во время застолья было у Димки неизбывной и непристойной привычкой. Разгоряченный напитками и беседой, он мог ляпать по рукам, ногам, спинам и задам почти не знакомых людей. Зачастую нарывался на скандалы. А все от неуемного темперамента.
  
  - А Василий где работает? - обратилась к некой пятой особе Наташа, при этом несмело посматривая на Сурмача. Щеки ее заалели уже после первого бокала.
  
  - Он у нас инженер... интеллигент... Ха-ха, - пояснял Кулик с набитым ртом. - А в целом - отличный парень! Ух... хр... кхе-кхе... - На последних словах он поперхнулся.
  
  Стоит сказать, что слово "инженер" в начале девяностых годов означало скверный достаток, не очень высокую культуру, забитость и бесперспективность для носителей этого звания. Куда больше почитались такие профессии, как бизнесмен, экономист, бухгалтер, мелкий торгаш и даже просто жулик. Поэтому Василий всегда чувствовал себя неловко, если приходилось открывать свое социальное положение.
  
  - А где, позвольте поинтересоваться... в каком учреждении?.. - подливала масла в огонь Татьяна.
  
  Пришлось ответить.
  
  Чтобы перевести разговор в другое русло, Сурмач промолвил:
  
  - А что, девчата, не предложить ли нам этому товарищу, - он показал рукой на Димку, живо орудующего челюстями, - нам поиграть-попеть?
  
  - С удовольствием послушаем, - сразу же откликнулась Наташа. - Он же у нас корифей в этом деле! Я тебе не говорила? - Она склонила голову к Татьяне.
  
  - А неохота пока, - набивал себе цену Кулик. - Да и до кондиции надо дойти. Васек, наливай, не тяни! Натали, Таня, вам - винца? Ну и славно! А мы с дружбаном по беленькой прогуляемся...
  
  Он лихо наполнял емкости напитками и спустя полчаса почти не вязал лыка. В свои двадцать пять лет Кулик был уже привычный алкаш. Хорошо подпоил он и свою Наташку, полез к ней обниматься, взволок на колени.
  
  Видя, что застолье преждевременно принимает неприличный оттенок, Сурмач отозвал приятеля на балкон - будто бы покурить.
  
  - Что ж ты раскис, брат? - тряханул он за шиворот очумелого Димку. - Часа не прошло, а ты уже глаза позаливал. А что дальше будет: штаны спустишь да на кралю свою полезешь?
  
  Кулик недоуменно смотрел на Василия, глупо улыбался и покачивался на зыбких ногах.
  
  - Да не боись, все нормалёк будет... Сейчас яичницу смастерим, запоём, по беленькой... - бормотал он.
  
  - Так вот, слушай меня, "по беленькой"! Если ты сейчас не пойдешь в ванную и не помоешься под холодной водой - хотя бы до полусознательного вида, то через минуту меня здесь не будет. Понял?! - Сурмач несильно толкнул малорослого Кулика в грудь.
  
  - Что ты бузишь!.. Ну, если хочешь - помоюсь... Хоть я и трезвый как стеклышко. - Димка делал вялые попытки высвободиться из рук Василия. - Ну пусти же, борец... за чистоту нравов...
  
  Василий отпустил приятеля. Тот как-то старчески, медлительно выбрался из балкона в зал, пошаркал в ванную.
  
  
  
  5
  
  
  
  Сурмач воткнул в рот сигарету. Прикуривая, заметил, как подрагивают руки. Разве раньше раздражали его выходки Кулика? Разве он сам не держался подобным образом? Нет, наверно, это день такой несчастливый. Надо было вообще сегодня из дому не показываться. Хотя и там непременно с кем-то поцапаешься...
  
  С балкона девятого этажа открывался замечательный вид на вечерний город. В густом и влажном октябрьском сумраке виднелись очертания зданий, подсвеченных иллюминацией, обозначенных пестрыми окнами, окошками, витринами. Дом Кулика стоял на пригорке, с краю микрорайона. За открытым пространством, прорезанным широкой полосой улицы, величаво возвышались громадины соседнего квартала. Туда и впадала эта магистраль, туда спешили мигающие огоньки машин, пешеходы. В восемь часов вечера город еще жил плотной, напряженной, полнокровной жизнью. И только одной малюсенькой точкой светилась в этом сочетании огней окно квартиры Кулика, где собрались самые рядовые, ординарные люди. Обычные муравьи огромного муравейника.
  
  И вдруг ужаснулся Василий от мысли, что все люди-точки этого анклава - каждая в отдельности - только и заняты тем, чтобы одурачить, победить, покорить друг друга с целью вырвать из чьих-то рук кусок счастья... Обманного счастья. Они будут добиваться богатства, славы, любви, благополучия сынам и дочерям, терять все в одночасье и снова сражаться за недостижимое. Неужели это одно и есть на земле? Неужели для того мостятся дороги, возводятся путепроводы, здания, дворцы, чтобы на них, в них и с их помощью производились такие пустые, недостойные действия? Не может этого быть!!!
  
  Вспомнились слова одного прекрасного поэта, уже лет двадцать покойного... Точнее, это строчки из песни:
  
  Из-за денег, из-за девок
  
  Драть глотки своре будет свора.
  
  Разве это не правда? И удивительно, что песню эту поет и Кулик - под гитару, залив глаза водкой. Поет отличным голосом, артистично и будто бы прочувствовано. Но понимает ли он эти слова? Да что Димка! Он, Сурмач, точно знает, что не далее как через пять минут после таких высоких рассуждений сам бросится в водоворот материальной жизни. Не совладав со страстями и амбициями, сам будет лицемерить, хитрить, фальшивить, чтобы только добиться той же жратвы, славы, женского тела!
  
  Василий как-то безнадежно швырнул вниз окурок, вздохнул на полную грудь и вернулся в зал. Там Кулик с мокроватыми после мытья волосами уже сидел между девчатами, подливал им вина, болтал и был в наилучшем настроении. Их галдеж, вскрики, хихиканье накрывали пронзительные магнитофонные трели, буханье барабана.
  
  Этим вечером Сурмач много, больше чем следовало, пил спиртного. Пил, чтобы не посещали унылые мысли, пил, чтобы получить хоть какие-то положительные эмоции от этого хмурого дня. Но задурманенный, прокуренный его мозг все же не воспринимал как должно ни шутовство Кулика, ни Наташкины кокетливые ужимки, ни задорные взгляды Татьяны. Мозг поневоле пытался рассуждать, противопоставлять, оценивать, - чтобы насолить своему хозяину, чтобы лишить его примитивного наслаждения.
  
  Василий, помнится, взял в руки гитару и попробовал петь. Его никто не слушал. Да и голос выходил ужасно немузыкальным, язык заплетался. Сурмач всегда терял свой слабенький музыкальный слух даже от небольшого количества алкоголя. Не в пример Димке, которому употребление спиртного лишь придавало задора и артистизма.
  
  А еще злило, что на него, всегда такого интересного для женщин, худосочная Татьяна как будто не обращает внимания. Она была необычайно молчалива, и Василию, чтобы не чувствовать себя неловко, приходилось изобретать для нее остроты и комплименты. Получалось неуклюже, слабо. А Кулик, как назло, был занят сегодня исключительно Наташкой, беспрерывно обнимался с ней, целовался взасос. Вскоре они уединились в комнате Димкиного отца, покинув Сурмача на произвол судьбы с этой диковатой Татьяной. Пришлось пригласить ее танцевать. Но и тут она держалась чрезмерно зажато, чопорно, сохраняла дистанцию - он никак не мог ощутить ее тела.
  
  Где-то в половине десятого раздался звонок в дверь. Василий аж вздрогнул от неожиданности - неужто Кулик-старший вернулся? Приятель же божился, что не должен! Василий не несколько секунд замер, ожидая какой-либо реакции от хозяина квартиры, так как комната, где Димка развлекался со своей подругой, находился значительно ближе к входной двери.
  
  Сурмач выключил музыку, прислушивался. Ему даже начало казаться, что за магнитофонным ревом он ошибся и никакого звонка вообще не было. Но мудреная трель снова, уже определенно и выразительно, достигла Васиного слуха. Да еще в дверь добавили кулаками.
  
  Поскольку Кулик не показался из своего убежища, Сурмач усадил Татьяну на диван.
  
  - Пойду посмотрю в глазок - что там за лихо. - Он направился в прихожую.
  
  - А может, вообще не отпирать?.. - зашептала вдогонку встревоженная приятельница.
  
  - А что если это Димкин отец заявился? Дверь же высадит... - обернулся к ней Василий.
  
  - У него ключи должны быть... Нет, не он это... Слушай, Вася, ты все же Димку вызови...
  
  - Ладно.
  
  В передней парень осторожно постучал в дверь спальни. Почти одновременно вновь чирикнул звонок. Внутри комнаты что-то зашевелилось, заскрипело, затопало. Вскоре приотворилась дверь, и белобрысая всклокоченная голова Димки высунулась наружу.
  
  - Ты что, одурел? Почему не отзываешься? - накинулся на него Василий. - Это, часом, не отец твой пожаловал? - Он кивнул на дверь.
  
  - Ну, скажешь тоже! Старик мой не звонит... - Кулик наполовину вышел из темной спальни. Он был в штанах, босиком и с голым торсом. - Да и в командировке он. Это, может, из дружбанов кто.
  
  - Так иди и спроси. - Василий взял его за ремень штанов, потянул на себя.
  
  - Да что ты боишься! - безмятежно взмахнул хозяин рукой и, не отходя от двери спальни, крикнул: - Кто там?!
  
  - Открывай, дубина! - тотчас же долетели до приятелей приглушенные дверью слова.
  
  - Отворяй, не томи! - подключился еще один грубый голос.
  
  - Хрен, ты? - оживился Димка.
  
  - А ты думал! Слышь, Федька, есть тут живые люди! - разудало кричал за дверью некто Хрен. - Я ж говорил, что музыку они приглушили... Да открывай же, черт полосатый...
  
  - Иди отомкни, а я пока оденусь, - попросил Василия Кулик и скрылся в спальне.
  
  Спустя несколько секунд в квартиру ворвалась довольно веселая компания: два детины и одна девка, все здорово подрумяненные спиртным. Один, рослый и тучный парень лет двадцати восьми, держал в руке сумку. Через не застегнутую да конца молнию из нее высовывалось характерное горлышко шампанского. На полушубке Хрена (кажется, этого парня так обозвал Кулик) буквально висела чернявая лупоглазая девица не первой свежести. За их спинами хмурился невзрачного вида дядька лет за тридцать: бледнолицый, щуплый, редковолосый... Все трое, по-видимому, не впервые попали в эту квартиру и держались весьма раскрепощенно.
  
  - Саша, - подал Сурмачу руку Хрен. - А это Ксюха и Федя...
  
  Василий поздоровался со всеми. Рукопожатие Хрена было крепким и продолжительным. Бледнолицый же Федька едва сунул вялую холодную ладонь и тотчас убрал. Его лицо не выражало никаких человеческих чувств. Это, видать, был тихий и сосредоточенный выпивоха. Ксюха с первых же секунд начала кокетничать с Василием - щуриться, отводить в стороны взгляд.
  
  Гости по-свойски свалили верхние облачения на тумбочку в прихожей и, не разуваясь, прошагали в зал.
  
  - О, Федь, а здесь все на мази, - выкрикнул Сашка-Хрен, завидев наполовину опустошенный стол. - О, простите, мадам! Я вас не заметил.
  
  Он картинно припал на одно колено перед сконфуженной Татьяной, протянул ей руку. Василию сделалось не по себе. Он редко сталкивался с людьми такого неукротимого темперамента и не знал, как себя держать. Хоть бы поскорей подошел этот осел Димка!
  
  Хрен вскочил с колен и включил верхнее освещение.
  
  - Ну, рассаживайтесь, ребятки! Зачем же впотьмах прозябать? - шумел он, вываливая на несвежую скатерть содержимое своей сумки. - Посмотрим, что принес дед Мороз.
  
  Принес добрый дедушка следующее: две бутылки водки "Столичная", две - импортного шампанского. Если присовокупить суда половину трехлитровой банки Куликова вина да остатки "Кристалла" от первого отделения этого пьяного спектакля, то на четырех мужиков выходило чересчур много. Девчата тут вряд ли помощницы. С закуской же, напротив, было скверно. Шумливый Сашка-Хрен выудил из своей бездонной сумки лишь кирпич черного хлеба, банку солянки и пару рыбных консервов.
  
  Притащился Кулик со своей развеселой подругой, и пирушка началась. Дородный Сашка пил больше всех, с аппетитом уписывал скудную закуску. Его товарищ Федька хмуро молчал, не закусывал вовсе и имел такой вид, будто собутыльники чем-то ему не угодили. Наташка и Ксюха вели себя вульгарно, вешались на своих кавалеров, пронзительно визжали, а то и ржали как кобылы от каждой застольной шутки.
  
  - Васек, не смущайся! Что сидишь, как надутая вошь?! - грубо подбадривал приятеля Димка. - У нас здесь все по-простому, полюбовно! Правда, Хрен?! - Он стукнул Сашку по плечу.
  
  - А ты ему наливай, сам небось уже третью высосал! Э, дай я сам... - Хрен неуклюже схватил "Столичную" и потянулся с ней через стол к Сурмачу. - Вась, давай сваю посуду...
  
  - Я не хочу. - Сурмач отодвинул в сторону рюмку.
  
  - А я говорю - выпей! - неожиданно вскипел новоявленный гость и злобно вытаращился на Василия.
  
  Таня, сидевшая подле Сурмача и все время испуганно молчавшая, сжала его локоть и шепнула: "Пусть нальет, а ну его к лешему! Не связывайся..." Как-то выходило, что в жуткой вакханалии только эта худенькая девушка была для него приемлемым человеком.
  
  - Я свое на сегодня выпил, - решительно закрыл Василий ладонью верх своей рюмки.
  
  Но распаленный алкоголем и собственной упрямой глупостью и оттого плохо координированный Сашка уже начал наливать "Столичную". Остановить это движение он сразу не смог, ибо висел над столом в неловкой позе. Порядочная часть драгоценного напитка выплеснулась Василию на руку, залила скатерть. По залу тотчас распространился гадкий, тошнотворный запах спиртного.
  
  - Что ж ты вытворяешь? А?! - возмутился Хрен. Он заткнул пластмассовой пробкой бутылку, любовно поставил ее поближе к себе. - Я к нему, можно сказать, всей душою... Димос, не знал, что у тебя такие фрукты!..
  
  Сурмач сжал левый кулак под столом. Он знал, что еще пару подобных высказываний в его сторону - и будет невозможно сдержаться. Кровь кинулась в голову и бойко пульсировала в висках. Мощными усилиями парень взял себя в руки.
  
  - Да будет вам цапаться, - успокаивал собутыльников благодушный Кулик. - В моей квартире чтоб такого не было! У меня - мир и согласие!
  
  - А я ж ничего... - вдруг подобрел Хрен. - Вась, ей-богу, я без всякой злости... Федька, скажи, брат!
  
  Он обвел мутным взглядом соседей по столу, остановился на приятеле. Федька лишь неприветливо хмыкнул и, как показалось Василию, недобро стрельнул глазами в его сторону. Этот тип раздражал Сурмача больше, чем болтливый Хрен. У того хоть что в голове, то и на языке. А от этого зеленого сморчка не знаешь, чего и ждать. К нему спиной не поворачивайся. Василий только сейчас заметил на левой Федькиной кисти широкую и густую татуировку. Не на "зоне" ли сделанную? Держится он, точно вор в законе! Нет, Сурмач твердо решил не заедаться с этими непрошеными гостями и поскорее покинуть Куликов бордель.
  
  Вскоре Димка вновь поволокся с любовницей в спальню.
  
  Вконец перепуганная Хреновыми выходками Татьяна все плотней прижималась к Василию. Да, надо было отсюда сматываться.
  
  - Чего не случается, бывает и буйвол спивается! - басовито выкрикнул Хрен, крутанул до конца регулятор магнитофонного звука и вылез из-за стола. - Айда, братки, потанцуем!
  
  С сигаретой в зубах он пустился в пьяную пляску. От его грузного тела ходуном заходили стекла секции, стол и посуда. Так он продолжал минуты три. Взмокший, побагровелый, Сашка походил на страшного зверя.
  
  - Ксюха, а ну иди ко мне! - скомандовал он.
  
  Не дождавшись, пока девица выйдет из-за стола, он устремился к ней, схватил за руку, рванул на себя. При этом навалился на стол и сбросил локтем пару вилок и чью-то рюмку. Выволокши подругу на середину импровизированной танцплощадки, он легко вскинул ее на плечо и начал бешено крутиться на месте. Ксюха зашлась визгом животной радости. Ее партнер ревел, как хищник. Это было отвратительное зрелище.
  
  
  
  6
  
  
  
  И вместе с тем Сурмача разбирал странный, нездоровый интерес к этому действу. Необоримая внутренняя сила держала его на месте. Не по этому ли болезненному любопытству испокон века некоторые уважаемые люди, достойные отцы и матери семейств неотрывно наблюдают кровавые сраженья гладиаторов, истязание тореадорами безвинных животных, разнообразные бои без правил, женский бокс и прочую гнусность. Смотрят на это жадно, до внутреннего экстаза, да неистовства, когда из носа, глаз, рта омерзительно текут сопли, слезы, липкая слюна. Эти благопристойные господа, эти добрые в повседневности люди во время зрелищ, где учиняется насилие над живыми существами, страстно верещат и уже сами готовы ринуться в центр ринга: топтать, грызть, выдирать волосы и глаза слабейшему, лежачему... добивать недобитого. А с каким наслаждением они - заботливые папы и мамы, образцовые сыновья и дочери - впитывают в себя зрелища женского и мужского стриптиза, прокручивают на видеомагнитофонах эротику и порнуху. А назавтра, как оборотни, пойдут воспитывать потомков, читать лекции, строить из себя послушных детей и учеников, отличников...
  
  Василий ухе не однажды мог подняться и уйти. Этого требовали здравый смысл, позднее время, обстоятельства, красноречивые взгляды Татьяны, духовная отчужденность от незваных гостей, обида на Кулика... Требовала нездоровая аура этой квартиры. Но он сидел. Сидел, осознавая нелепость своего положения, понимая фальшь своих натянутых, натужных улыбок в ответ на дикарские шутки Хрена. А самым ужасным было то, что начни сейчас этот детина раздевать свою развязную подругу да, извините, устраивать прилюдный половой акт, и тут бы Василий, скорее всего, не сдвинулся. Слишком уже это было интересно. Интересно на уровне гипнотического психоза, шаманства.
  
  Положение исправила Таня.
  
  - Мне пора домой, - сказала она и решительно поднялась с места.
  
  - Я тебя провожу, - сразу же откликнулся Сурмач и взял девушку за руку.
  
  С его глаз словно сползла колдовская поволока, он начал воспринимать действительность в нормальном, человеческом свете.
  
  Сашка-Хрен стоял к ним спиною. Он опрокинул свою партнершу навзничь и, обхватив за талию, навис над ней всем своим массивным туловищем. Наверно, они целовались. Посиневший с перепоя Федька в отдаленном углу понуро и сосредоточенно допивал остатки водки. Исподлобья, почти с ненавистью смотрел он на Василия с Татьяной. Короче, настал самый момент покинуть это разудалое братство.
  
  В тесной прихожей переключатель света был завален и завешен верхней одеждой, и потому одеваться пришлось почти ощупью. Конечно же, было не до того, чтобы вернуть Кулику брюки его отца. Тем более что хозяин, насытившись своей любовницей, видимо уже отключился от действительности. Во всяком случае из спальни не доносилось ни голосов, ни шепота, ни иных шевелений, которые бы убедили Василия в противном.
  
  Парень протолкнул Татьяну за дверь и уже изготовился сам покинуть этот осточертевший притон, как что-то твердое и холодное ухватило его за руку. Сурмач нервически передернулся. Подобный страх он испытывал лишь в детстве, когда в помещении, где он находился, внезапно пропадал свет. Захотелось пулей вылететь из квартиры и бежать без оглядки. Но, пересилив досадную боязливость, Василий нарочито медленно обернулся. Перед ним привидением стоял щуплый Федька. Его костистое нездоровое лицо в полутьме обрело просто зловещее выражение. Глаза этого слизняка горели каким-то наркотическим огнем. Он так и не выпустил кисть Сурмача из своей ладони, и потому Василий с нескрываемой брезгливостью тряханул рукой, дабы избавиться от прикосновения противного существа. Избавился, как от медузы или морской гидры.
  
  - Что такое? - твердым голосом спросил Сурмач.
  
  - Слышь, браток, оставь девку... - больше по интонации сиплого голоса, Федьки, чем по звукам, понял Василий его желание.
  
  Такой подлости, нелепости, особливо от этого безликого типа он никак не ожидал. Было невдомек, что такое блеклое существо еще может хотеть женщину. Да притом как чудовищно!
  
  Пока возможные варианты ответа прокручивались в уме Василия, он почувствовал, как что-то зашелестело на уровне его живота и ткнулось в руку. Невольно дернув кистью, парень ощутил прикосновение чего-то хрустящего и одновременно мягкого. Это были деньги.
  
  Ух, как захотелось Сурмачу одной рукой схватить Федьку за шиворот, другой смять ненавистное лицо, оторвать тело от пола и швырнуть в зал. Но хорошо понимал парень, что в любом из карманов этого чудовища может лежать нож, резак, кастет - что угодно. К тому же не забывал Василий и про крепкого Федькиного дружка - Хрена. Поэтому, гадливо взглянув на смутное очертание неприятеля, он лишь процедил:
  
  - А она не моя собственность... Счастливо оставаться. - И вышел вон.
  
  Все время, пока они с Таней ожидали лифта, пока спускались на нем с девятого этажа, Василий шкурой предчувствовал какое-нибудь вероломство. Потому что так же, как потаенно возжелал Федька для себя женщину, могло вздуматься ему настичь их в недрах подъезда и засадить нож в спину. С него станется. "Ну и мерзкая же рожа!" - скривился Сурмач, когда на выходе из подъезда еще раз вспомнил блеклое лицо заядлого выпивохи. Сплюнул на землю.
  
  - Нам куда? - спросил он у Татьяны, которая крепко держала его под левый локоть.
  
  - А вот здесь, недалеко, - девушка показала рукой в мрачный проход меж домами, - метров триста будет.
  
   Василий закурил сигарету. Вместе с табачным дымом в его грудь проник сырой воздух ночи. Ненастье пробиралось и за воротник, и за рукава куртки. От этого плечи невольно поднимались вверх, а голова вжималась в туловище.
  
  - Слушай. Таня, - кашлянув, произнес Василий. - Ты меня, конечно, извини, но зачем ты пошла к Кулику? Что у тебя с ним общего? Да впрочем, что у тебя общего с твоей развязной приятельницей?
  
  - Наташа же моя подруга... - растерянно ответила девушка.
  
  - Да как ты не понимаешь, что это все пошлятина? Что гадко все это и низко? Эти разгоряченные водкой, тупые, похотливые, алчные до наслаждения лица!
  
  - Ну тогда уже и ты меня извини за вопрос: что там делал ты, такой воспитанный и образованный? Мне что! Я в училище учусь на парикмахера. Мы высших образований не имеем, и они нам не светят...
  
  - А причем здесь высшее образование, Таня? - горячился Сурмач. - Да я среди своих сокурсников, среди инженеров, даже профессоров знаю уйму самых настоящих неандертальцев! Да что далеко идти - я сам таким был... Да, наверно, и есть. Я сам только недавно, пару месяцев, как стал это понимать... Понимать, что я самая животная скотина на свете... Ну а ты, Таня, девушка тонкая, деликатная... Я же видел - тебе там не место! Зачем ты к Кулику потащилась?
  
  Заговорившись, Сурмач споткнулся на ухабе асфальта и едва не полетел ничком. Удержала его маленькая спутница.
  
  - Извини, - сконфузился он. - Вроде же, не такой и пьяный... Бывает.
  
  Таня чуть уловимо хихикнула.
  
  - Знаешь, Вася... Тебе легко рассуждать со своей колокольни. Но ты и меня пойми. Я, к твоему сведению, росла в простой семье, в обычном спальном районе, училась в самой рядовой школе, и способностей у меня не было никаких...
  
  - Ну и что?
  
  - А то, что я с шестнадцати лет знаюсь, скажем так, с парнями и до двадцати одного года не была знакома ни с одним приличным. Ни с одним - вне этого круга сынов работяг. Ни с одним - чтобы с высшим образованием. И подруги мои - такие же. Ты, наверно, думаешь: Наташка скверная, распутная, грязная девка. А она, если хочешь знать, добрейшей души человек, за отцом своим, паралитиком, который год ухаживает, и по дому все делает, и сестрицу младшую воспитывает, и вышивает, вяжет... А где ей, бедной, хорошего мужика найти, если тут сплошь одни кулики да хрены шныряют? А приличные парни с ней лишь позабавиться могут. Так же, как и Димка, телесно.
  
  - Ну, зачем же так разграничивать... - не слишком уверенно опровергал Василий Татьяну. - В жизни не все так однозначно и просто...
  
  - А вот мы и пришли. - Девушка остановилась у подъезда девятиэтажного дома. - Будем прощаться?..
  
  Она мягко смотрела на Василия. Будто только сейчас заметил он ладненькую, почти идеальную фигуру своей спутницы. Эту грациозную маленькую фигурку под осенним подпоясанным плащом. Из-под незастегнутого у подбородка серого плаща, контрастируя с темной копной волос и окрестным полумраком, виднелась белая Танина шея. Она была столь близко от Василия, что сильно захотелось ему нагнуться да поцеловать эту белую частичку девичьего тела. Она, наверное, такая нежная...
  
  - Ну пока, Таня, - промолвил он и после небольшой заминки добавил: - А можно, я тебе когда-нибудь позвоню?..
  
  - А... это пожалуйста. - Девушка продиктовала номер телефона. - Только... отец у меня, бывает, по телефону грубит незнакомым молодым людям. Так ты не обращай внимания, требуй меня к трубке - и все тут.
  
  - А что, кавалеры одолевают?..
  
  - Да не очень, - улыбнулась Татьяна. - Просто старик у меня чересчур строптивый товарищ. Ты звони, не стесняйся...
  
  - Хорошо. - Василий дотронулся до невесомого локотка новой приятельницы. - Ну, до свидания...
  
  - Всего доброго, Вася...
  
  Таня резво взбежала на крыльцо и скрылась в подъезде.
  
  Хорошее настроение, с которым Сурмач шел от Таниного дома по асфальтированным дорожкам опустевшего микрорайона, испортили следующие события.
  
  Едва миновав очередную арку между корпусами, Василий нарвался на две огромные тени. Именно тени, так как искусственный свет падал им в спину, и разглядеть лица встреченных было невозможно. Сурмач нимало не спасовал от такой встречи, хотя место было совсем безлюдное и слабо осветленное, а двинулся прямо на упомянутых типов. Одним словом, дорогу уступать он им не собирался. И вот в тот миг, когда Василий почти прошел между этими здоровенными тенями, он получил резкий удар кулаком под дых и тут же был повергнут на землю подножкой. Не успел очухаться, как один из нападавших насел на него сверху всем весом и начал выкручивать правую руку. Это происходило свирепо, но без единого слова. Василий чудом успел выдрать кисть из рук-клещей громилы и, схватив того за шиворот, дернул вниз. Нападавший воткнулся носом в асфальт, завыл от боли и кучей свалился с Сурмача. Но тот не успел вскочить на ноги, как получил сокрушающий удар ногой по голове от другого злодея. В глазах потемнело, и все дальнейшее целиком выпало из Васиного сознания...
  
  Когда спустя некоторое время он очнулся, то сперва ощутил, что спину беспокоит что-то холодное и сырое. Он лежал навзничь, лицом в небо. Вокруг сверкали окошки девятиэтажек. Слегка моросило - вода капала из непроглядного неба Сурмачу на лоб, глаза, губы... От ветра по сторонам шевелилась листва. "Я вижу и слышу..." - определял положение вещей оживающий мозг. Парень попробовал пошевелить сперва пальцами, потом поднес ладонь к лицу, ощупал его. Поднял одно колено, второе...
  
  Через минуту он уже стоял на ногах. И хотя внутри тела - животе, груди и голове - была проведена серьезная перетряска, ни один двигательный член не утратил своих функций, ни одна кость не была поломана. Чтобы проверить это, Василий приседал, подпрыгивал, всячески вращал руками, переплетал пальцы. Да, он был жив и, можно сказать, цел и невредим. Это самое важное. И не сильно печалился потом Сурмач, когда обнаружил пустоту своих карманов, недостачу кошелька, наручных часов и большого портмоне, когда нашел куртку свою скомканной в ближайшей урне. Впрочем, позже он вспомнил, что второпях забыл портмоне у Кулика.
  
  Уже едучи в одном из последних троллейбусов к центру города, увидел он в неверном зеркале оконного стекла синяк пол левым глазом, застывшую кровь на губах и множество царапин на лице. В ссадинах были и кисти рук. Странно, что только заметив все это, почувствовал Василий, как горят подранные об асфальт ладони, как саднит кожа под левым глазом. Непривлекательный вид имела и вся его одежда...
  
  Словом, возвращаться домой в таком потрепанном виде Сурмач позволить себе не мог. И потому, доехав до центральной площади, направил шаг в сторону общежития своего родного завода - до гостеприимной Зои Шальгович. Благо здесь было недалеко. Между прочим, электронные часы на городской башне показывали половину первого ночи: домой все равно пришлось бы плестись пешком. А это километра четыре.
  
  
  
  7
  
  
  
  Примерно в то же время, когда Василий Сурмач заканчивал свой беспутно прожитый день, в его трехкомнатной квартире происходили следующие события.
  
  Его старший брат, Евгений Сурмач, со своей молодой женой Галиной готовился ко сну. Они населяли вторую по величине комнату. Заметим, что в самой большой комнате жил как раз Василий, в самой маленькой ютились родители - Сергей Владимирович и Людмила Петровна Сурмачи. В данный момент все обитатели этого жилья, за исключением Василия, находились в отведенных им судьбой покоях.
  
  Галя, стройная черноволосая молодица лет двадцати семи, полулежала в кресле и вяло переключала программы телепередач с помощью дистанционного пульта. Одета она была в хламидообразную мягкую пижаму. Евгений сидел за письменным столом под абажуром в углу помещения и, по своему обычаю, что-то писал. Диван, стоявший под окном с видом на окраину города, был уже разложен, постель - постелена.
  
  Евгений, дородный тридцатилетний мужчина, занимал должность рядового редактора не самого значительного литературного журнала. Он мнил себя подающим надежды молодым писателем, напечатал уже несколько рассказов в республиканской прессе и видел свое будущее именно как упорный писательский труд. Корпел за столом он каждый вечер, ибо уже второй год подряд кропал какой-то исторический роман, которым, по-видимому, хотел перевернуть мироздание. Ну, во всяком случае покорить читателей и поразить литературных критиков - уж точно.
  
  Дело не спорилось, роман выходил чрезмерно громоздким и крайне нудным. Да, по правде, и таланта молодому писателю явно недоставало. Евгений смутно догадывался об этом, определенно понимала это и его супруга. Но, как безмолвствуют чуткие родные перед ложем тяжелобольного человека об его перспективах проживания на этом свете, так молчала Галина Сурмач, которая хоть и была рядовым журналистом многотиражки, в достоинствах художественных творений разбиралась безошибочно. Она делала, так сказать, хорошую мину при плохой игре, внешне потакала мужу в его литературных грезах о почете и славе, а внутренне сносила это как безобидную забаву большого ребенка. Этакое хобби строить предложения и упражняться в мышлении. Галя терпела и то, что муж из-за своей ежевечерней писанины ложился спать слишком поздно и мало уделял ей внимания в смысле супружеских обязанностей.
  
  - Слушай, Галь, - подал голос Евгений, оторвавшись от рукописи (писал он, как классик, вручную). - Как тебе вот такая мысль?..
  
  Он прочел витиеватое предложение, содержащее, похоже, не менее десяти запятых.
  
  - Мне кажется - неординарно и довольно лаконично... А ты как считаешь? - спросил Евгений тоном человека, уверенного в своей непогрешимости.
  
  - Недурно, Женя, - вымучила на своем сонном лице улыбку супруга. - Только... как бы тебе сказать, основная мысль у тебя за словесными украшениями чуточку теряется...
  
  - Ну, родная ты моя, - снисходительно повернулся к ней на полкорпуса амбициозный муж, - это же тебе не журналистика. Это от вас, газетных писак, слова яркого не добьешься. Литература это, голубушка... Литература это... это и есть как раз та витиеватость, необычайность, неординарность. Это выражение чего-то невесомого, чего вы, простые смертные, и не замечаете...
  
  Евгений сам почувствовал, что переборщил в велеречивости своего слога, что говорит неправду, почти несет чушь. Но он не привык и не любил выслушивать сомнения в своих литературных способностях. Во всяком случае - от жены. К тому же подмывало перед сном помолоть языком, утолить жажду красноречия. В редакции, среди серьезных литераторов, он себе такого позволить не мог, поскольку слыл там невысокого полета птицей.
  
  - Не согласна я с тобой, - зевнула супруга и выключила телевизор. - Давай лучше в постель устраиваться. А то что это за мода - будить меня в три часа еженощно.
  
  - Э, нет, милочка, - завелся Евгений. - Начала, так договаривай: в чем ты не согласна.
  
  Он с досадой бросил авторучку на кипу исписанных листов, задиристо повернулся на вращающемся стуле к жене лицом.
  
  - Ну, хорошо, если хочешь. - Галя поднялась с кресла и подошла к настенному зеркалу, чтобы заправить на ночь волосы под сеточку. - Только тогда не обижайся...
  
  - Ну-ну, - язвительно хмыкнул молодой писатель.
  
  - Все твои высокопарные слова... ну там - "витиеватый", "необычайный", "невесомый" - никак с прозой, которой ты занимаешься, не увязываются. Тут про небесные замки грезить недопустимо.
  
  - Это почему ж? Что тебя в моей прозе не устраивает?
  
  - Да не в твоей. Успокойся. Я говорю о прозе в общем. Если бы Пушкин так же витиевато, пышным слогом своих стихов, и прозу писал, у него бы ничего стоящего не вышло. Ты перелистай "Повести Белкина" - сжато, метко, каждое слово на месте. А ты, прости, часом такую говорильню разведешь, что потонуть в ней можно...
  
  - Ну, сравнила хрен с колбасой! - распалялся Евгений. - Во-первых, Пушкин писал почти два столетия назад. С тех пор, голубка, все в литературе измениться успело... Лучше ли хуже она стала - это уже другое дело. По крайней мере появились новые приемы, формы, изменился русский язык и сам народ. Во-вторых, не забывай, что у нас, белорусов, свой путь. И в литературе - в том числе! Что для россиян хорошо, для нас может быть - дрянь. И наоборот... А то Пушкиным она мне тычет...
  
  Писатель вскочил с кресла и нервно зашагал по комнате. Его жена присела на край дивана.
  
  - А я считаю, - опровергала она мужа, - что мерки повсюду одни. Если хорошо и на высоком художественном уровне написано, то уж никак не ошибешься.
  
  - Ты это намекаешь, что у меня на низком уровне сделано? - Евгений аж остановился посреди комнаты.
  
  - Что ты все за слова цепляешься?! Выслушай до конца! Горячий...
  
  - Ну и темы пошли... - Писатель подошел к столу, взял из пачки сигарету, закурил.
  
  - Вот молодец! - возмутилась супруга. - Давай, отравляй квартиру! Благо сейчас спать ляжем.
  
  - А сама виновата. - Евгений взлез на диван, распахнул форточку. - Не надо было задираться...
  
  - Ух, скажите! Не трогай наших! Мы ж безукоризненные! - язвила мужа Галина.
  
  - Ты свои шпильки брось! Давай аргументы. - Литератор снова зашлепал по комнате.
  
  - Так вот, насчет художественного уровня, - продолжала жена. - Ты жизнь покажи, настоящих людей. Притом правдиво и живым языком! А то насовал в роман каких-то выдуманных Миндовгов, Болеславов, Феогностов и мудрит с ними! Ты что, в совершенстве знаешь психологию людей того времени?
  
  - Конечно, я полгода из библиотечных архивов не вылезал! Сама знаешь...
  
  - Значит, зазря штаны протирал! Да у тебя князь четырнадцатого века, который только и умел, что бормотуху глушить, распутничать и людей казнить, изъясняется на интеллектуальном уровне доцента истории. Потому что герои у тебя книжные, архивные... Не видишь ты их и не чувствуешь...
  
  - Ну, спасибо на добром слове! - Евгений с досады вышвырнул окурок в форточку.
  
  - Да и не ты в этом виноват... Это просто какая-то болезненная страсть белорусской литературы последнего десятилетия: каждый, кто сварганил два-три неказистых рассказика, уже пашет историческую почву - роман пишет на триста страниц.
  
  - А ты знаешь, умница, что через исторические произведения нация возрождается? Что так мы находим свои корни! А без корней древо чахнет, без корней оно - сухостой!
  
  - Милый мой Женя, да разве я оспариваю необходимость такого литературного направления. Нет слов - дело хорошее! Я лишь хочу сказать, что не все Кроткевичами могут стать. Как не могут быть все Моцартами и Микеланджело. Ты свою нишу найди. Освой сперва малую форму: рассказ, эссе, публицистику. Даже такие гиганты, как Чехов и Куприн, опасались в романы пускаться. И все же они для нас не менее талантливы и значительны.
  
  - Ух, капнула! - сердито хмыкнул Евгений.
  
  - А ты не отмахивайся. А то вы привыкли: бабья дорога от печки до порога. Выслушай...
  
  - Ну-ну.
  
  - Как вы, писатели, не можете уразуметь, что не для себя, во всяком случае не только для себя и критиков пишете? Что обыкновенный читатель, это даже не я - человек с филологическим образованием - и даже не инженер. Основная масса - простые, средние, посредственные люди. Они белорусский язык и так знают с пятое на десятое, а вы их этакими словечками потчуете, что часом и языковед руками разведет! Где вы их только выискиваете?! Небось в библиотеках?
  
  - А ты как думала! Описываешь прошедшую эпоху, так и колорит изволь показать!
  
  - Колорит! Вот только этот колорит у вас и присутствует. А нам, простым читателям, действия изобрази, психологию людей раскрой, хитросплетения любви дай, детективную закрутку наконец... А то сюсюкаешься со своими "пиками", "рыцарями", "латами".
  
  - Ну снова же у нас: в огороде бузина, а в Киеве дядька, - чуть не плакал с досады молодой перспективный писатель. - Говорю же тебе, недотепа ты: я эпоху описываю. Да - "рыцари", да - "латы", потому что это средневековье. Если задумаю писать фантастику, то и луноходы будут, и звездолеты, и прочая дрянь! Только так, другого пути в литературе нету. Пишешь про охоту - опиши и ружье и патроны! Любовь изображаешь - и тело, простите, голое нарисуй!
  
  - Лучше б ты и вправду любовные отношения описывал. Только бы читателей приобрел...
  
  - А мне такие читатели без надобности, у кого всякая пошлость на уме! Для таких пусть борзописцы, литературные ремесленники стараются. Благо не отбиться от них - все переходы книжными лотками заставлены.
  
  После этих слов Евгений просто зарделся от гордости. Гале так и захотелось его поддеть.
  
  - Скажите на милость, какая пава! Да так ты совсем без читателей останешься, голодать будешь... Пойми ты меня, Жень, - нечитабельны твои произведения. Это Вальтер, кажется, еще говорил - хорошо все, кроме скуки. Книги пишутся, чтобы не в библиотеках впустую пылиться, а чтобы их читали-зачитывали. Дабы разгонять уныние и грусть!
  
  - Сказал бы я тебе пару ласковых, да воспитание не позволяет, - вконец озлился на строптивую жену Евгений. - Что ты снова шарманку завела! Я ж толкую: развлекательного чтива в книжных магазинах - хоть завались. Чего ты меня поедом ешь, я спрашиваю?!
  
  - А ты переступи через свой писательский гонор, посмотри на жизнь здраво. Недотрога! Слова ему не скажи... Привык только похвальбу слушать. А как ты давеча Васю оскорбил, как его стихи хаял?! Забыл? Пренебрежительно, этак свысока по плечу похлопал...
  
  - И правильно сделал! - загорелся новой темой супруг. - Так этому оболтусу и надо... А то развелось бумагомарак! Сейчас каждый, кто две строфы начиркает, поэтом себя считает... Чтоб им пусто было!
  
  - Да как ты можешь, Женя! - неподдельно возмутилась Галя. - Человек подошел к тебе искренне, доверчиво, можно сказать - первую пробу пера представить. Показать свое сокровенное, душу раскрыть... Разве сам таким не был, разве не помнишь, как это тяжело?!
  
  - А я говорю - правильно сделал и еще сделаю, если со своей писаниной подлезет! Писатель! Знаешь, сколько у меня таких писателей в редакции бывает за день? Десятками! Если бы с каждым цацкаться и церемониться, то мне прямая дорога в психушку! Пускай сперва помучаются, как я, пять лет на филфаке, затем в "раенке" задрипанной повкалывают, изведают почем фунт лиха! Я же, если подберу пять нот на аккордеоне, не мчусь в филармонию с воплем: "Ставьте, играйте меня!"
  
  - Это же брат твой, Жень! И у него очевидный талант. Ну, во всяком случае - литературные способности...
  
  - Брат! Негодяй он и обормот - вот все его способности. Жениться ему пора да квартиру освобождать! А то живет, как барин. Пришел, когда вздумается и - прыг в холодильник. После него - что Мамай прошелся. В доме убрать, в магазин сходить или в гараж за солениями-варениями - тут нет! Тут мы стишки строчим или за девками пристреливаем! "Талант!" Ты при мне этого слова не произноси! Где он сейчас, ты мне скажи, этот "талант"? Молчишь? А я знаю - на гулянке очередной. Погоди, еще припрется лыка не вязавши.
  
  - Не все же такие, как ты - правильные, не все ж возвышенные, элитарные писатели...
  
  - Слушай, что ты заедаешься весь вечер! Враз вот нагну да отлуплю по заднице, - сердито, но с юмором предупредил непокладистую жену Евгений.
  
  Надо отметить, он крепко любил Галю и никогда не то что не поднимал на нее руку, а и в мыслях подобного не держал. Другое дело допечь ее языком. Но тут, как уже видно, супруга была не промах.
  
  - А попробуй, - Галя игриво толкнула его в плечо. - А то последнее время смотришь на меня, как на мебель.
  
  - Ух, доиграешься, - Евгений ухватил ее за руку, потянул на себя, пытаясь заключить в объятия.
  
  Галя вырвалась и с хихиканьем вскочила с дивана. Тогда грузноватый Евгений бросился гоняться за ней по комнате, поймал, невзирая на активное сопротивление, вскинул на плечо и стал в шутку шлепать ладонью по тугим ягодицам. От этакой игры оба быстро пришли в известное возбуждение. Не опуская жену, исступленно молотившую его по спине кулаками, молодой муж запер дверь на задвижку, устремился к дивану и обвалился туда вместе с ношей. Началась веселая возня. Тем и закончился жаркий окололитературный спор.
  
  
  
  8
  
  
  
  В это же время, а точнее - параллельно вышеописанной беседе, происходил разговор в соседней комнате. Там перед сном толковали Сергей Владимирович и Людмила Петровна Сурмачи.
  
  Отец Василия, щуплый черноволосый мужчина, шелестел под торшером газетами, развалившись в стареньком кресле. Он был в поношенном трико, потасканной майке и босоног. Мать, полноватая светловолосая женщина, хлопотала у противоположной стены этой неказистой комнатки - гладила белье при свете бра.
  
  Для лучшего разумения их беседы скажем, что оба являлись рядовыми инженерами одного крупного предприятия, оба были два года тому назад нещадно ограблены гайдаровской денежной реформой и, ясное дело, оба недовольны своим житьем и окружающей жизнью в целом.
  
  - Где это наш Вася шляется? - бросила за делом Людмила Петровна мужу. - Уже двенадцатый час, между прочим.
  
  - А где ж быть этому ветрогону? - сердито отозвался потонувший в развернутой газете Сергей Владимирович. - Ясный перец, где-то с девками трется.
  
  - Ну, мог бы он позвонить, по крайней мере? - вздохнула мать Василия.
  
  - Ага, жди, позвонит! - ядовито хмыкнул отец. - Ему наши тревоги - на лопату да за хату. Чхать он на всех хотел!
  
  - Что ты на него взъелся в последнее время? - укоризненно глянула на мужа Людмила Петровна.
  
  Тот злобно перевернул страницу.
  
  - А смотреть на него тошно. Двадцать пять лет, а серого вещества в голове не имеет. Пора уже как-то на ноги становиться, деньги зарабатывать, семьей обзаводиться наконец. Этак легче всего: пришел, пожрал, ноги кверху и давай музыку слушать.
  
  - Гляди, объел он уже тебя! Ты что, намного больше его зарабатываешь?
  
  - "Зарабатываешь!" - вдруг взвизгнул отец и отринул от себя газету.
  
  Во время сильных душевных потрясений переход на теноровые звуки был его особенностью.
  
  - Да разве мне дают зарабатывать?! - голосил старый инженер. - Да таких специалистов, как я... Да на мне весь отдел держится! Разве я в этом бардаке виноват? Это я у себя свои законные, накопленные годами тысячи рублей украл в одну ночь?!
  
  - Не ори, соседей переполошишь, - не прекращая гладить белье, хладнокровно осадила говорящего Людмила Петровна. - Не ты один такой потерпевший.
  
  - "Не один!" Да я пережить не могу такой подлости. Мы ж с тобой не себе эти деньги зарабатывали. Ради того же Васи... и Женьки. Квартиры сыновьям мечтали построить. А пришел чужой дядька и забрал все в один миг.
  
  - Ты это мне объясняешь?
  
  - И тебе, если хочешь. И тебе, чтоб ты поняла, что не я один в этом хаосе виноват. Деньги у меня отобрали, зарплату с желторотыми инженерами вроде Васьки уравняли. Что мне остается? Воровать и грабить людей я не умею. Не та у меня закалка!
  
  - Зачем обязательно воровать. Открой свой бизнес и зарабатывай сколько влезет... Чем завидовать более оборотливым.
  
  - Что?! - вновь взвизгнул Владимирович. - "Оборотливые". Да я таких оборотливых в гробу видеть хотел!
  
  - Не кощунствуй! - прикрикнула на него супруга.
  
  - Да, в гробу! - не унимался побагровевший муж. - Потому воры они, надувалы и проходимцы... А я честный человек! Правда, это все, что у меня осталось...
  
  - Ну и сиди со своей честью!
  
  - И буду сидеть! Квартиру мою никто не отнимет. А придут - ружье возьму. Умру - а не сдвинусь.
  
  - Ой, смотри, какой храбрый!
  
  - Да, храбрый! Потому что квартира моя, кровная! Я ее вот этими суковатыми пальцами за кульманом заработал!
  
  - Со мной на пару, не забывайся!
  
  - Так... с тобой! - малость опомнился Сурмач-отец.
  
  - Именно со мной, - перешла в наступление Людмила Петровна. - И поэтому у моего сына на эту квартиру права не меньше наших. Ты это себе твердо запомни.
  
  - Птичьи его права! - подскочил с кресла распаленный спором Сергей Владимирович.
  
  Он оказался довольно высокого роста, и оттого еще острее выявилась его нездоровая худоба и сутулость. Столетие назад люди такого телосложения обязательно умирали от чахотки.
  
  - У него права квартиранта, приживала! - возбужденно затопал по тесному помещению бывалый инженер. - У него права - пока я добрый!
  
  - Ты что, ошалел, батька?! - зыкнула на Владимировича супруга, выпростала спину и угрожающе сделала несколько шагов в его сторону.
  
  Она была ниже его на голову, но крепкого телосложения и, пожалуй, не меньшего веса.
  
  - Да, ошалел! - тонко вскрикнул Сурмач-отец. - Ошалеешь тут с вами! Потому все мое, мозольным трудом нажитое...
  
  Он вдруг бухнулся на колени, ухватился за ножку кресла и начал ее трясти и поглаживать, бормоча:
  
  - Мое, все мое, кровное...
  
  - Не шуми, сейчас Женя примчится! Шут старый... - прервала его рулады Людмила Петровна.
  
  - Пусть ветхое, невзрачное, - резко перешел на сиплый шепот коленопреклоненный Владимирович, - но мое, дорогое безмерно... В каждой мелкой, самой незначительной вещи этой квартиры частичка моей и твоей жизни, мать. И в этом секретере скрипучем, и здесь, в этом изношенном покрывале, наша жизнь!
  
  При этом он ползал на карачках и одну за другой ощупывал пожитки.
  
  Людмила Петровна насмешливо, подбоченясь, смотрела на эти фокусы.
  
  - И пусть уяснит себе, сынок твой хороший, - продолжал сетовать отец семейства, - что он тут постояльцем живет. Пускай попробует мне только не найти жену с квартирой. Пусть приведет сюда какую молодуху - обоих вышвырну!
  
  - Я сейчас "скорую помощь" вызову, если не утихомиришься! - пригрозила бузотеру жена.
  
  - Вызывай! Упекут меня в психушку - только рады-радешеньки будете! Лишняя жилплощадь освободится!
  
  - У, бесстыжая твоя душа, - с досадой махнула рукой Людмила Петровна и вновь занялась бельем. - Трепись, завтра же о том пожалеешь.
  
  - А мне, как люмпену - нечего терять, кроме своих цепей! - снова плюхнулся в кресло супруг и схватился за газету. Но читать не смог - руки сильно дрожали.
  
  - Ты же пойми, Люда, что добра я ему только желаю! Что в двадцать пять лет пропадешь без царя в голове! Что жизнь свою планировать нужно! Ну нет у нас условий на три семьи жить в одной квартире. Парень же видный - найдет себе соответствующую пару. Лишь цель такую надо поставить. Ну нет у нас иного выхода. Женька - старший, ему и жить здесь полагается. Думаешь, чего они с Галей ребенка не заводят? Снова в тут же треклятую жилплощадь дела упираются. Так уразумей же, кажется, взрослый ты человек! Дай людям пожить!
  
  - Трепись-трепись. Хорошо что язык на шарнирах! - Васина мать сняла стопку белья со стола, понесла к шкафчику.
  
  - У них и отношения, я смотрю, по той причине ухудшаются, - перешел на шепот глава семейства. - Что это за семья без ребенка? Женька своим романом прикрывается: дескать, довершу, опубликую; якобы пока некогда... Вздор - знает, что рядом с этим шалопаем потомка не вырастишь. Да и условий нету, элементарного воздуха в этой бетонной коробке...
  
  - Я тебе сказала, - оборвала жена, - сын мой будет здесь жить как хочет и сколько хочет! Потому что это мой сын! Я уйду, если тебе воздуха мало!
  
  - Ну, загнула! - сердито зашелестел газетой муж, поддельно уткнулся в нее. - Ну мучайся с этим переростком, голова садовая...
  
  - Вот, давай, оскорбляй! Это твой интеллектуальный уровень! Для этого надо было институты кончать...
  
  - А жизнь научила, уважаемая! Я теперь матерый волчище...
  
  - Вот именно волчище и есть. Не удивительно, что на людей бросаешься, - неприязненно кинула Людмила Петровна.
  
  - "Люди!" - брезгливо скривился в кресле ее муж. Правда, мгновенно опомнился: - Да, ты человек. И Женька, и Галя - люди. А этот?! Разве так люди себя ведут?! Намедни, в выходные, говорю: "Пошли, Вася, в гараж. С машиной помочь надо, да и картошки, варенья какого-нибудь притащить..." Где там! Занятым сказался. А сам как лежал на диване вверх ногами, когда я уходил, так и остался лежать вплоть до моего возвращения! Только кассеты в магнитофоне меняет да пультом телепрограммы перещелкивает. А сделаешь ему замечание или принудительно звук приглушишь, когда уже невозможно сносить этот гвалт, так ругается и драться лезет. Благо ж вымахал дылда. Зато чуть только я банки с вареньем на своем горбу приволок, он мигом их вскрыл и давай уписывать...
  
  - Что тебе - варенья жалко? - неучастливо заметила жена.
  
  - А ты думала?! Да, жалко, если хочешь! - зашелся новым приступом злости муж. - Это что же получается? Мы всей семьей на даче вкалываем, овощи-фрукты выращиваем, в город перевозим, таскаем каждую неделю с гаражного погреба, с тем чтобы все свеженьким было, в лучшем, так сказать, виде... А эта прорва только жрать способна. Где, я у тебя, мать, спрашиваю, Васина помощь? Сколько раз он за лето на даче побывал? Два, три раза?
  
  - Зато он, если приезжает, то в десять раз больше всех вместе взятых делает. И не лежит, как ты, после каждого капка лопатой. А ездить он туда не любит, сам знаешь почему: чтоб твое ворчанье не слушать. Ты ж его поедом ешь!
  
  - Я в его возрасте не то что огород, горы переворачивал! Коммунисты и демократы у меня здоровье отобрали. Кол им в горло!
  
  - Сам ты его отобрал, да язык твой въедливый. Ну, к примеру, если бы не оскорбил ты того же Васю в прошедшие выходные с первых же слов, то и в гараж бы он пошел, и подсобил бы тебе без возражений. Зачем же его тунеядцем обозвал? Кто после таких слов не озлится?
  
  - Потому что тунеядец он и есть, - Сергей Владимирович в этот момент чесал промеж пальцев босых ног. - Я в его возрасте...
  
  - Да что ты заладил, как сорока: "Я в его возрасте, я раньше, я прежде..." Послушаешь, так просто героем он был! - в очередной раз перебила оратора супруга.
  
  - Э, нет, уже соизволь выслушать! - шлепнул ладонью по поручню кресла муж. - Я в его лета не на диване валялся, а извивался между кульманом, детским садом, домом и магазинами! Да уже кооператив, вот эту самую квартиру, начал строить! Потому что не было у меня готовенького. А этот... Хе-хе... Слышь, мать, что я от Женьки давеча узнал? Стишки пишет! Ну, разве не кретин это?
  
  - А что ж тут скверного?
  
  - Стишки! Мало, видать, таких поэтов в советское время в психушках пересидело! Чем делом заниматься, семью создавать, детей рождать и воспитывать, мы лучше-то стихописать будем! Хорошая позиция! И главное - легкая, безмятежная. Ты, отец, трудись, горбаться, а нас не трогай! Нас муза посетила!
  
  - Не понимаю я твоих насмешек...
  
  - То-то я смотрю, он бумагу марает в последнее время: то за столом, то на диване в блокноте. Как зайдешь к нему - быстренько прячет да конфузится. А он вот где - перец! Правду говорят - в семье не без урода! Конечно, где ж тут человеком будешь! Они, поэты, не по земным - по возвышенным, по небесным законам живут.
  
  - Не обезьянничай, не идет это пожилому человеку, - упрекнула Сурмача-отца Людмила Петровна.
  
  В этот миг на тумбочке зазвенел телефон. Она устремилась к нему, но муж, сидевший ближе к аппарату, взял трубку первым.
  
  - Угу, угу... угу - лишь мычал он с кислой миной на лице. - Ну что ж... вольному воля.
  
  - Кто это - Вася? - хваталась за трубку Людмила Петровна.
  
  - Да не рви ты провод, - буркнул муж. - Повесили уже. Он, кто же еще! Легок на помине.
  
  - И что?.. Что он тебе говорил?
  
  - Его величество сообщили, что спать сегодня дома не будут, - кривлялся Сурмач-старший. - Заночуют в заводском общежитии.
  
  - А у кого?
  
  - А не докладывали! - скроил клоунскую гримасу муж. Затем добавил серьезнее: - У мадам своей, должно быть. У него, как ты помнишь, там мадам есть... Вольному, так сказать, воля...
  
  После Васиного звонка Людмила Петровна скоро легла спать. А раздраженный Сергей Владимирович еще долго шаркал, топал и гремел на кухне, в ванной и туалете. Этой ночью у него случился приступ страшнейших печеночных колик. Вызывали "скорую помощь".
  
  
  
  (продолжение следует)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"