Аннотация: Ничего, вы поймете. Пройдет время, вы почувствуете, как это прекрасно - ночь, напоенная влажным дыханием цветов, звон цикад и свежесть воды. Поймете и то, что без человека, который это все делает, ничего не будет.
Полуслепая старуха чувствовала, что жар очень силен, что сушь выпила всю воду, и её цветы, так долго сохраняемые ею от лишений и превратностей судьбы, могут погибнуть.
Цветы надо полить, но это простое для здорового человека дело, ей выполнить было трудно.
Грудь сдавливала неумолимая сила, дышать было невероятно трудно. Воздух, сухой раскаленный воздух степи, жаждал влаги, но не мог её найти в высохшем теле женщины. Он не хотел проникать в изуродованные эмфиземой легкие, а стремился поскорее из них сбежать и улететь ввысь. Она его понимала.
Руки почти потеряли чувствительность, начали терпнуть, перестали слушаться.
Превозмогая боль, заставляя непослушные конечности шевелиться, раздвигая сопротивляющийся воздух и отстраняя здравый смысл, она достала шланг.
Здравый смысл вступил в бой: "Полежи, надо отдохнуть, вот и диван, вот и подушка. Полежи, авось попустит". Но проиграл.
С горем пополам приладила один конец шланга к кухонному крану.
Еле-еле справилась - мешал распухший покрасневший мизинец, некстати разболевшийся. Потом, кряхтя и охая, выставила из окна бухту шланга. Открутила кран и вышла, держась за стены, из подъезда на улицу.
На ощупь в сумерках нашла бьющую струю воды и направила её на цветы, растущие в палисаднике под её окном.
Со стороны скамейки раздался визг, а потом и брань.
Старуха не заметила, что ветер, жадно накинувшись на долгожданную воду, стал играть ею, и несколько горстей швырнул на двух девочек-подростков, сидящих на скамейке.
-Ты, старая, задроченная сука! Куда льешь?! Смотреть надо.
-Извините.
-Щас морду тебе начищу, а потом извинюсь.
-Ох, да что вы такое говорите? Кто вы? Я вас не вижу, но по голосу чувствую вы даже не из нашего дома.
-Ну и что? Имею право сидеть, где захочу, б лять старая!
-Конечно, сидите. Можете сидеть, вы мне не мешаете. Простите, если на вас попало немного воды. Но ведь жара стоит. Вода чистая. Вам же легче будет, свежее.
-Ты что, совсем рёхнутая? Не видишь, - у меня мобильник! А тут ты со своей водой. Да ты, вместе со своим шлангом и ср аными цветами не стоишь и половины этого телефона! Если он испортился из-за твоей дурости, то тебе не жить.
Старая женщина ощутила раскаяние и, сочувствуя девочкам и их возможной потери, решила объясниться.
-Милая, прости ты меня. Если тебе легче станет - ударь. Но я должна полить цветы. Это флоксы. Они многолетние, очень выносливые и неприхотливые. Но и их терпению наступает конец. От сухости они погибнут. Мне их очень жаль. Может быть, их красота слишком скромная, но аромат белых и сиреневых шапок тонкий и свежий.
-Что она там бормочет? - Хрипловато спросила темнота. Несколько иной голос темноты ответил:
-Что-то о каких-то цветах. Флоксах, кажется. Видать, разжалобить тебя хочет.
-Ха, испугалась сучка, грёбаная. Заткнуть бы её чем-нибудь. Достала своими лютиками.
Но любительница цветов, будто не слышала грубостей. Она неожиданно оказалась далеко от этих мест и продолжала говорить, ни к кому не обращаясь.
-Куда бы нас ни забрасывала жизнь, как бы трудно ни было, но часть корней мы обязательно выкапывали и увозили с собой. Часть, большая часть, оставалась, и после нас было не пустое пространство, а буйное цветение и благовоние.
Где нашу семью только ни носило. Мы и в Китае жили на КВЖД. Мой папа там работал.
-Чего-чего? Какие еще жиды? - Темнота оживилась насмешкой.
-КВЖД - Китайская Восточная железная дорога. Там мой папа работал. - Повторила старуха.
-Ха-ха-ха!...
-Когда уезжали с проданной дороги из Харбина, папа, в отличие от наших друзей Сидоренко, двинувших в Штаты, поехал на родину.
- Ох, и долбоёб был твой батяня. Ты в него такой идиоткой уродилась? Да?
-Мама из маньчжурской земли выкопала часть корней флоксов и разделила их. Половину отдала друзьям и, я уверена, что и теперь наши флоксы украшают палисадники где-то в русской части Сан-Франциско.
Другая половина корней поехала с нами в Каган.
-Это что еще за хрень?
-Это городок в Узбекистане. Там папа работал на электростанции до ареста.
Флоксам нравилось в Кагане. Они вплетали острое изысканное благоухание в роскошь среднеазиатских ночей.
Даже то, что папа был расстрелян, а нас выгнали из дома, и мы скитались по сараям, потому, что все боялись связываться с "врагами народа", даже то, что разразилась война и толпы эвакуированных, хлынули в Среднюю Азию и принесли тиф в этот райский уголок, - ничто не мешало буйно расти цветам.
После войны мама опять выкопала часть корней флоксов. Упаковала их и оставшиеся вещи, взяла меня и чемодан и отправилась подальше от клейма "врага народа". Аж на западную Украину, опустевшую после отступления румын вместе с немцами.
В Черновцах флоксы прижились и чаровали гуцулов, спускавшихся с гор продавать молоко и сливки.
Темнота хрипнула:
-Гуцулы? Это еще чего она выдумала?
-Не, я знаю, она не брешет. Они ходят в подштанниках. Прикинь, мужики в белых штанах шастают.
-И что? Мой Колян тоже в белых джинсах.
-Так то - джинсы. А то - полотняные домотканые штаны с пузырями на коленках и жопе. Это их национальная одежда.
-Национальная? Так это что - гуцулы - нация такая есть?
-Да, мама стеснялась поднимать глаза на мужчин - гуцул.
Прошло время, я выучилась и по распределению оказалась в Харькове, вышла замуж, нарожала детей.
Но и сюда, в восточную Украину, перебрались вместе с нами корни маминых любимых цветов.
Если втянуть ноздрями воздух теперь, после полива, чувствуется, каким запахом он напоен, какой любовью предков, их заботами и вниманием, красотой и чуткостью.
-Ты что-нибудь чувствуешь? - колыхнулась темнота.
-Сигареты ядрено дымят, да еще смердит эта мерзкая швабра со шлангом. Когда ты уже сдохнешь?
-Я вам мешаю?
-Ты нам не даешь спокойно посидеть на скамейке. Пошла в будку!
-Ничего, вы поймете. Пройдет время, вы почувствуете, как это прекрасно - ночь, напоенная влажным дыханием цветов, звон цикад и свежесть воды. Поймете и то, что без человека, который это все делает, ничего не будет.
Старуха тихо шептала слова, похожие на заклинания и сворачивала шланг.
На ощупь вернулась в квартиру, притворив дверь, но, не закрыв замок.
Легла.
Весь вечер до поздней ночи был слышен девичий смех. На скамейку, судя по голосам, присели еще три подростка. Громкие взрывы смеха разрушали тягостное течение ночи.
Старая женщина лежала с открытыми слепыми очами и улыбалась.
Ей нравился молодой звук из окна, она думала, что дети наслаждаются ароматом цветов, которые без её заботы не расцвели бы.
Она казалась себе такой нужной этому миру.
Немного раздражал запах табака, но она утешалась тем, что возможно рядом с девочками сидят и тихо курят мальчики.
Девочки и мальчики, смех и сигареты, флоксы и цикады. Все ей представлялось гармоничным и волшебным, прекрасным и таинственным в непостижимом совершенстве.
Постепенно она перестала чувствовать боль в колене, ушла пульсирующая тяжесть в груди.
Нет, она не знала, что умирает. Ей казалось, что наслаждение звуками и запахами жизни притупило боль тела. Но почему-то последней мыслью было, что если бы ей удалось выбирать, то она бы выбрала смерть под звуки веселых голосов и радостный смех.
Её желание было услышано и исполнено.
Утром сосед с третьего этажа, который раньше всех выходит из подъезда, чтобы успеть добраться до работы на другом конце города, увидел лежащий на скамейке неряшливый ворох флоксов, грубо сорванных и раздавленных.
На поруганных цветах лежала одноразовая зажигалка.
Мужчина постоял несколько секунд, остановив взгляд на зажигалке. Он даже протянул к ней руку, но потом подумал, что раз ее бросили, то газ в ней закончился, отвернулся и пошел по своим делам.
На утренней земле возле скамейки остались пустые сигаретные пачки и пивные бутылки.