Аннотация: Той весной Никарту исполнилось семнадцать. Чёрные глаза, сверкающие из-под спутанной чёлки, аккуратные скулы, поведение, очень мирное для этого возраста. Он не знал, что дальше по сюжету его ждут постельные сцены...
1
Той весной Никарту исполнилось семнадцать. Чёрные глаза, сверкающие из--под спутанной чёлки, аккуратные скулы, поведение, очень мирное для этого возраста. Внутри -- ощущение скорой грозы.
Его семья -- самые обычные обитатели самого обычного города -- жили на первом этаже самого последнего дома в длинном ряду новостроек, появившемся на другом берегу реки за последнее десятилетие. Окна смотрели на полосу тротуара и громадный карьер, поросший травой и колючими кустарниками. Кто-то утверждал, что на самом дне карьера сохранился кусочек болота, но откуда он это знает -- не признавался.
Он учился неплохо, несмотря на страшную сумятицу внутри. Голова ещё хранила какие--то мечты и идеи из недавнего прошлого, но он уже не решался на них полагаться: тот, кем он был ещё полгода назад, был словно отгорожен плотной, наполовину прозрачной стеной и он не мог полагаться на мысли этого совершенно постороннего теперь человека. Словно какая--то нелепая колода беспрерывно тасовалась у него в голове, колода из ярких голографических карт, смотреть на которые было страшно, но интересно.
Мир вокруг усложнялся прямо на его глазах, и он боялся попросту заблудиться в открывшемся лабиринте. В один день он замечал, что давным-давно надоевшие коридоры и комнаты школы могут быть освещены рассеянным утренним светом, от которого тянет поспать, геометрически--точным дневным, разрезающим их как по линейке проведёнными тенями, и, наконец, полуденный, когда время замирает. Назавтра он обнаруживал, что каждый кусочек его дороги в сторону школы пахнет по--своему: возле пекарни пахло спелым хлебом, возле продуктового магазина -- корицей, а в небольшом скверике возле школы -- совершенно ничем. На третий день ветер вдруг подул со стороны мясокомбината и лёгкий оттенок навоза разом истребил все запахи, а потом и сам исчез, словно привидение.
Никарт был из тех, кто считает оккультизм скучнейшим ответвлением фантастики. Не любил знаки, гербы, девизы и символы, вообще всё средневековое. И уже месяц не смотрел фильмов и не читал книг. Фильмы, которые смотрит остальной мир и книги, про которые этот мир давно забыл, напоминали ему акварельный рисунок на готовом взорваться баллоне.
Первый приступ атаковал его уже совсем летним майским вечером, в комнате, когда он только собирался погасить лампу и забыть о домашних заданиях. Рука, потянувшаяся к выключателю, почему--то показалась ему какой--то слишком волосатой, словно махровой -- он поднёс её к лицу, но так и не успел ничего понять: через минуту он уже был на полу и боролся с одеждой, постепенно освободив голову, хвост и задние лапы. Опершись передними лапами на стол, он заглянул в монитор выключенного компьютера и увидел там грустное лицо юного тёмно--серого волка.
"Надо же"-- только и подумал он, ложась на пол. Тело болело так, словно он только что пробежал несколько километров, а потом сдавал отжимания.
Лампа лежала на полу, как раз напротив его носа, погасшая лампочка смотрела из плафона, словно язык изо рта покойника. В окне молчала полная Луна, словно уверяя его в своей непричастности. Верхний свет он не включал и сейчас на полу лежал квадрат мутного лунного света. Никарт окунул туда передние лапы и (с немалым стыдом) залюбовался своей новой шерстью: лунный свет пересыпал её крошечными белыми искорками.
Все предметы вокруг были прежними, и при этом немного другими: оттенки инфракрасного спектра раскрасили мрак в десяток перемешивающихся оттенков. Нос чувствовал запах ковра, носков под стулом, лёгкого облака шампуней в ванной, и даже тень аромата запеканки, которую они ели на ужин. Боль в растянувшихся мышцах утихла; он оторвался от пола и прошёлся вправо и влево, пробуя своё новое тело, и с удивлением обнаружил вполне человеческое желание полюбоваться на себя в большом и красивом зеркале.
Зеркалом могло бы послужить оконное стекло, но на улице было светлее и вместо себя он увидел двор с машинами, заборами и зубчатой тенью домов. Ему тут же захотелось прогуляться -- причём это было не только его желание. Прогулки хотело и что--то, что поселилось в его вытянувшейся в костяной цилиндр груди и командовала лапами, опережая разум. Похоже, ему предстоит привыкать не только к новому телу, но и к новому сознанию и новой системе чувств.
Страха не было, не было и мыслей о будущем. Не было даже стыда: новые чувства заполонили голову и не оставляли ни секунды на мысли о своём человеческом прошлом. Самые привычные вещи превращались, когда он к ним подступался, в раскидистые и колючие кусты.
Сейчас, например, он прохаживался вдоль подоконника, изобретая, как бы оказаться на улице.
Выходить через прихожую смысла не стоило: с этим телом он мог бы, с грехом пополам, нажать на ручку, но не повернуть ключ в замочной скважине. К тому же, ни младшая сестрёнка, ни родители не одобрили бы появление в доме незнакомой серой собаки.
Оставалось окно, но и с ним предстояло повозиться.
Запрыгнув на подоконник, он обнаружил, что может, если встанет на задние лапы, дотянуться мордой до верхней щеколды. С неё он и начал: дёргал, цеплял, теребил за зубами железный язычок, пока она, наконец, не поддалась и не открылась.
С нижней он справился быстрее: открыть её было не труднее, чем решить задачу из позапрошлогоднего учебника алгебры.
Окно распахнулось, и ночной воздух накрыл его, словно волшебная мантия.
Первый раз в жизни он обрадовался тому, что живёт на первом этаже. Немыслимым образом изогнувшись, он прикрыл за собой окно (не хватало ещё, чтобы кто--то забрался), хотя прекрасно знал, что найдёт, если не случится влажной уборки, по тонкой нити запаха любого, кто войдёт в квартиру даже через день после неосторожного визита.
Его нос словно изучал огромную, пока ещё незнакомую карту с непонятными условными значками. В воздухе, сгущаясь аморфными тропами, обитали запахи следов: сегодняшних, вчерашних, позавчерашних и даже слабый пунктир недельной давности: какое--то небольшое ползучее существо выбралось из леса и бегало между домами, оставляя трассирующий пунктир крошечных лапок. Он решил, что это был ёжик: по ночам они часто шуршали на набережной, перебегая из кустов в кусты.
Он решил исследовать окрестности, посмотреть, какими красками расцветили мир его новые чувства. Побегал по детской площадке (какая-то сволочь помочилась вчера прямо под карусель), между лавочек (они остались теми же, что и раньше и от этого казались особенно тошнотворными). Следы тепла от людей, сидевших там днём, уже растворились в чёрном и холодном воздухе, похожем на жадную губку, и остались только запахи дешёвого табака, противного пивного концентрата и семечек с засохшей слюной.
Да, самым удивительным из того, что встретило его в новом положении были запахи. Каждый из них -- особенный, яркий, с сотнями деталей и оттенков, но они не мешали друг другу, а накладывались, словно отдельные образы на картинке. Объектов могло быть тысяча или миллион, у каждого из них можно было насчитать сотни особенностей и деталей, но делать это было вовсе необязательно. Как можно смотреть на нарисованную машину, не разбирая её мысленно на бампер, капот и кабину, так и запах машины можно было воспринимать целиком, не вникая в тонкости моторных масел и прочего антифриза.
В его новом положении запах значил очень много и проникал даже дальше, чем зрение -- голова, жёстко закрепленная yа хребте, могла смотреть только вперёд или в землю. Быть может, поэтому, а может из-за обострения чувств двор казался ему ещё теснее квартиры. Он опёрся передними лапами на скамейку и увидел небо: большая луна и звёздочки, а вокруг стены. Многие окна ещё горели, закрытые красными, жёлтыми, белыми шторами.
Он побежал в сторону большой улицы, где по--прежнему шумела широкая река машин и звуков. Пробегая через арку, он залюбовался: надписи и рисунки слились в единый серо-чёрный фон и на нём тем чётче проступал яркий, киноварно-красного цвета зигзаг трубы отопления, проходившей в толще кирпичного свода и огромный, ещё тёплый и вонючий след чей-то мочи. Это была другая моча, не того, кто испоганил карусель: Никарт лишний раз удостоверился, как много скотов обитает прямо по соседству.
На улице впечатляло всё: фонари, светившиеся теперь и инфракрасными коронами, тёплые следы остающиеся на асфальте и в воздухе после пронёсшихся машин и тихо тающие, словно клубы алого табачного дыма. А ещё впечатляла сама география окружающего, перекроенная новыми органами чувств. Названия улиц, да и сами улицы казались теперь совершенно неважными, все расстояния сжались до дистанций, лёгко преодолимых на лёгких волчьих лапах. Он воспринимал -- едва ли за счёт сверхъестественной зоркости, а скорее за счёт переработки предыдущих воспоминаний -- и мост, и реку, и кучки деревьев на островах, и большой неровный ком лесополосы за карьером: раньше, чужой, а теперь родной и безопасный.
Никто из тех, кто был в машинах, не обращал внимания на крупного серого пса, который мелькал в свете фар. Сперва он бегал вдоль дороги, но после трёх остановок родной район совершенно наскучил своей новостроечной одинаковостью и он повернул на перпендикулярную дорогу, которая вела в другой район-спутник, переходя потом в междугородное шоссе.
Вдоль дороги вставали чёрные заросли и шумели деревья, но дикая природа давно покинула эти места, пропитанные шумом и выхлопными газами. Но всё-таки здесь было поприятнее -- на столбах больше не было собачьих меток и нигде не было пропитанных пивом лавочек. Он бежал по обочине, раскидывая пыльные камушки, а по небу плыла холодная луна, словно не решаясь оставлять своего подопечного.
Соседний район появился так быстро, как если бы он ехал на автобусе. Дома поднимались из тьмы огромным каменным валом, отгороженным рекой-улицей, а перед ними расстилалась колючая пустошь. Возле реки ещё сохранился небольшая полоска деревьев, буераков и болотной травы, а с другой стороны пустошь заканчивалась чёрным холмом, похожим на уснувшего кита.. За холмом (он не знал, чувствовал он это или только помнил) обитали чёрные заборы, звон собачьих цепей и подстриженные кусты коттеджного района.
Многоквартирные дома его не привлекали: из зарослей они казались точной копией тех, в которых он жил, только окна в подъездах были не круглыми, а полукруглыми. И он побежал к холму, ощущая себя до предела одичавшим.
2
На макушке холма не было даже пустых бутылок и обычных для городского пейзажа упаковок из-под чипсов. Коттеджный район, похожий на чёрную яму с жёлтыми квадратными окнами казался глазами волка совершенно небольшим и неинтересным. Точь-в-точь напротив его лап поднималась аккуратная башня серого коттеджа, нанизанная на инфракрасную молнию газопровода. Три окна горели на третьем этаже и одно, среднее, на первом, образую настолько похожую букву "Т", что Никарт невольно вспомнил обстоятельства своей прежней жизни.
"Интересно, можно ли превращаться обратно?-- задумался Никарт. Инстинкт на этот счёт молчал. Судя по сказкам -- всегда пожалуйста, но отсюда, из волчьей шкуры, всё казалось немного другим. Легенды не упоминали ни об инфракрасных тенях, ни о пёстром потоке звуков и запахов; похоже, их авторы судили о жизни оборотней в основном по своим собственным домыслам. Говорят, некоторые из них превращаются по своей воле, а другие -- в зависимости от луны, приятельницы собак; были ещё неприличные намёки на обратный переход в человека из-за сильного полового возбуждения. Он, похоже, относился ко вторым: мыслей о том, чтобы сделаться волком, у него не возникало даже в детстве.
Одно он знал точно: быть оборотнем (даже если превращаешься в невинного хомячка) или ё вампиром (даже если кровь не пьёшь, разрушая помаленьку своё вечное здоровье) было строжайшим образом запрещено и если бы не неумолимая природа, их давно бы признали несуществующими.
-- Да ничего они не услышат.
-- Ясно.
Голос он узнал: расцвеченный блёстками новых ощущений, это был тот самый голос, в который он вслушивался весь последний месяц. Она сидела через одну парту, и прежде казалось ему скучной избалованной девушкой, от которой нельзя добиться ни улыбки, ни помощи. Но почему-то она начала его интересовать. У него уже было пара влюблённостей, тяжёлых и мимолётных, от которых оставались неотправленные письма и тяжёлые воспоминания о том, как он пытался узнать, что она за человек, а она говорила, что он ей надоел и она занята, извини, всё.
Он и сам не знал, почему ей увлёкся и иногда корил себя догадкой, что это не больше, чем банальное желание самоутвердиться за счёт победы над той, которая ему по большому счёту и не нужна. Он очень хорошо представлял, как поцелует её, когда она скажет "да", но почему-то совершенно не хотел думать, что он ей скажет после этого поцелуя.
"А всё потому, что я сволочь и соблазнитель",-- убеждал он себя, хотя и не смог бы назвать ни единой жертвы этой вот соблазнительности.
Сейчас, из волчьей шкуры, все эти игры казались на удивление глупыми, а девушка вместе со всеми чувствами к ней -- объектом изучения, ненамного важнее лабораторной мыши.
Он подкрался поближе, наслаждаясь волчьей незаметностью. Любопытство горело внутри, словно крошечный огненный цветок и каждый шажок в сторону дома подбрасывал топлива.
Парень был старше её, с неразличимым, довольно грубым лицом. Он беспрерывно жевал жвачку и ни на что не обращал внимания. Голову заполонили мысли о том, с какой стороны лучше вцепиться, но Никарт напомнил себе, что ему больше не нужна эта девушка и мысли тут же растаяли, уступив место лёгкой тревоге. А потом добавилась обида: неужели его чувства были такими несерьёзными , что исчезли вместе с человеческим обликом.
Открыть калитку лапами не получилось: он мог наваливаться, но не мог ухватиться пальцами. Да, овладеть новым организмом будет непросто. В том, чтобы управляться с четырьмя лапами вместо двух не оказалось ничего сложного, он смог ходить в первую же секунду, когда ещё даже не понимал, что с ним случилось. Позже выяснилось, что он умеет и бегать, переходя с перебирания лапами на быстрые прыжки галопа -- он просто командовал, и ноги слушались сами, автоматически подстраиваясь под нужную скорость. А вот привыкнуть к утрате чего-то из человеческих возможностей было непросто: он раз за разом бросался на калитку, но так и не мог её ухватить и только легонько ей лязгал.
К счастью, его никто не замечал: ярко освещённые окна были заперты (можно было разглядеть синие всполохи работающего телевизора), а те двое, что пробирались в дом, думали только друг о друге.
В конце концов он ухватился за прут зубами и потянул на себя, а потом нырнул в щель и точно так же, зубами, прикрыл калитку обратно. Уже внутри он догадался, что можно было просто перепрыгнуть через ограду.
"Я ещё слишком человек",-- подумал он, тихо-тихо перебирая лапами по керамическим плиткам дорожки. Голоса парочки были уже далеко, они уже входили в дом через чёрную дверь парадного входа.
"А как я войду?"-- задумался Никарт. Ответа не было. Он даже не знал, хочется ли ему входить. Ночь перешла во вторую половину, луна скрылась, пробираясь к горизонту сквозь чёрные горы туч. Проснулся холодный полуночный ветер и шерсть зашевелилась, словно её расчесывали невидимые руки.
Он забежал в тёмную арочку, обрамлявшую парадную дверь, с решёткой для ног и вмурованной в пол керамической вазой. По замыслу архитектора, в ней должны были расти цветы, делая вход милым и домашним. Но цветы так и не появились: похоже, хозяева потеряли к дому всякий интерес, стоило им в нём поселиться.
Отпереть тяжёлую дверь со сверкающим железом замка он не смог бы, даже оставаясь человеком, а скрестись и скулить он постеснялся. Хозяева таких домов живут слишком хорошо, чтобы накормить бездомного волка. Он снова спрыгнул на землю и принялся обходить дом, надеясь найти окошко подвала, лазейку для собаки или ещё что-нибудь, непреодолимое для человека, но не для волка.
Три окна на втором этаже тянули к себе, словно странички только что купленной книги, он чувствовал их свет и тепло даже сейчас, когда бегал под ними, неспособный задрать голову. А вот и освещённое окно на первом этаже, то самое, которое он видел с холма. Он встал на дыбы, опёрся лапами на железную полоску второго подоконника, заглянул внутрь...
И их глаза встретились.
Какой-то парень с нечесаными волосами (похоже, он спустился на кухню что-нибудь перекусить) смотрел на него во все глаза. Потом отступил на полшага и схватил нож.
Убежать было не так-то просто: Никарт отдёрнулся, попытался оттолкнуться задними лапами, но только кувыркнулся и упал в холодную траву. Хотел подняться, но вдруг увидел человеческую руку и невольно ей залюбовался. Белая и хрупкая, она лежала в траве, словно фарфоровая игрушка. Интересно, чья же она? Приглядевшись, он догадался -- его собственная. Никарт поднял ладонь и стал разглядывать. В ночном полумраке рука казалась особенно родной и любимой.
На него упал свет -- но не согревающий, а холодный и белый. Парень стоял над ним с фонарём в одной руке и какой-то палкой в другой. Никарт прикинул его возраст и решил, что это её брат. Или двоюродный брат.
-- Ты из оборотней?
Никарт дрожал -- и от холода, и от чего-то другого.
-- Да.
-- Ты ведь одноклассник сестрёнки, правильно? Я видел тебя в альбоме за прошлый класс -- там, ты, правда, одетый. Давай, поднимайся.
Никарт встал, отряхивая грязь с влажного голого тела. Земля царапала ноги, воздух присосался к потной коже. Так, должно быть, чувствует себя наполовину растаявшее мороженное.
-- Пошли в дом.
Парень не включал свет -- может, потому, что и так хорошо ориентировался, а может и для того, чтобы незваный гость ещё раз почувствовал свою неуместность. Они прошли через невидимую прихожую, поднялись по лестнице, прошли по коридору мимо двух дверей -- из-за одной говорил телевизор, а за другой перешёптывались два уже знакомых голоса (услышанные грубым человеческим ухом, они казались тенью прежних голосов) -- и потом вошли в третью.
Комната была чистой и безликой: она совершенно не вязалась с представительным обликом дома. На полке с дисками стояли в основном игры; книг нигде не было.
-- Я Авекерс. А ты кто?
-- Никарт.
-- Ну вот, Никартик, подождёшь здесь,-- сказал хозяин комнаты и вышел.
Никарт сел на кровать и ещё раз огляделся. На стене висело зеркало, отражавшее торс голого юноши со спутанными волосами, сверкающими от пота плечами и кожей, настолько бледной, что она казалась почти серой. Это был, наверное, первый раз в его жизни, когда он раздевался в чужой комнате. И один из тех редких случаев, когда он был раздет, а у него не встало.
Волчья острота чувств исчезла, оставив облако ароматных воспоминаний, какие бывают после лёгкой влюблённости или летних каникул. Страх быстро и беспощадно стирал их своей жёсткой тряпкой. Он уже не мог ощущать слабых или просто очень тонких оттенков запахов и звуков, хотя и узнавал грубые и яркие варианты, мог их вспоминать и даже сравнивать с ними все новые звуки и запахи, которые ему встретились. Простыня и одеяло, если наклонить нос и хорошенько принюхаться, пахли потом, но это был другой оттенок, не тот, с которым он встречался, а вот коробки с дисками пахли совершенно новым и незнакомым ароматом свежей пластмассы. Ночь за окном казалась человеческому глазу чёрно-матовой занавеской; Никарт пригляделся, стараясь угадать в ней хоть что-то, но видел только своё отражение, даже отчётливей, чем в зеркале: и плечи, и грудь, и шея были очерчены так хорошо, словно их рисовал профессиональный художник.
Вдруг в отражении что-то шевельнулось: словно серая сова-неясыть вылупилась из мрака и рванулась к окну, словно мошка к зажженному фонарю. Однако приглядевшись, он понял, что меняется именно отражения, его бесцветно-белый фон, словно нарисованный кубистом. Белые полосы пришли в движение, складываясь новой фигурой и он уже чувствовал, что начинает сходить с ума, когда шорох шагов вернул его к реальности. Нет, комната не научилась превращаться и трансформироваться: просто открылась дверь и в комнату вошёл Авекерс с большой фаянсовой чашкой и какой-то чумазой баночкой.
-- На. Пей, согревайся.
В чашке плескалось горячее какао с молоком. Никарт пил большими глотками и никак не мог решить, пришёлся ли бы ему этот напиток по вкусу, останься он волком. Он был уверен, что нет: язык, бывший у него во рту двадцать минут назад, не выносил сладкого, а любая, даже самая нежная пряность опалила бы его, словно драконий огонь. Вкус волка был устроен по-другому, он воспринимал даже оттенки, возникшие в зависимости от того, насколько перепугана жертва и с какой из сторон света дует ветер во время трапезы. С такими приправами можно в полной мере насладиться даже ежедневным сырым мясом.
-- Я никому про тебя не скажу,-- сказал Авекерс, усаживаясь рядом,-- Не будешь кусаться -- всё будет в порядке. Но за молчание надо платить, ты сам понимаешь.
Никарт опрокинул в рот остаток какао, облизнулся и поставил чашку на стол. Должно быть, предстоит пообещать, что он больше никогда даже не посмотрит на его драгоценную младшую сестрёнку. Ну и не буду смотреть! Всё равно смотреть не на что. Он и к дому-то побежал больше из любопытства и желания проверить, что умеют чувствовать его новые нос и уши. У неё ведь кто-то уже есть, правильно? Вот пускай и будут себе счастливы.
-- Что за цена?
Он спросил, уже не чувствуя страха.
Вместо ответа Авекерс схватил его за плечи и поцеловал в рот.
Поцелуй Никарту не понравился: пропитанный ужасом и неожиданностью, он всё равно не впечатлял: словно теста в рот напихали. Ни привкуса весеннего ветра, ни страсти, внезапной, как удар молнии, он так и не почувствовал.
"Неужели с девушкой точно так же?"-- испугался он, а потом сразу же себя пристыдил. Одно дело -- целоваться с любимой и совсем другое -- с парнем, который пользуется (и наслаждается) твоей беспомощностью.
(Конечно, это смотрелось довольно нелепо -- стыдить себя за грязные мысли, когда ты раздет и целуешься с незнакомым парнем, сидя на его кровати. Похоже, сознанию просто хотелось как-то отвлечься от происходящего. И надо сказать, это не особенно ему удавалось.)
-- Побудь немного девчонкой,-- попросил Авекерс,-- Я совсем не такой, но хочу попробовать. Да и тебе будет небесполезно.
Никарт покрылся мурашками. Больше всего его испугало даже не то, что должно было сейчас произойти, а полное отсутствие хоть какого-то чувства во всём этом. Он был уже не личностью, а испуганным и потным телом, он задыхался от ужаса и не чувствовал ни рук, ни ног: и ему предстояло испытать то, что всегда связывалось в сознании с приятным волнением и большими чувствами. Почему-то этот вакуум чувств пугал его намного больше, чем то, что он будет делать это с парнем -- и от этого несоответствия страх возрастал в несколько десятков раз.
"Неужели мне такое нравится?"-- спрашивал он себя и не находил ответа. Он ни разу не влюблялся в юношей -- но ведь есть же люди, которые начинают строить отношения и в семнадцать, и в восемнадцать, и в двадцать. И разве не был он все последние два месяца увлечён девушкой, хотя прекрасно знал, что не испытывает к ней ничего, кроме равнодушия?
-- Приподними,-- попросил хозяин комнаты, легонько хлопнув его по ягодицам,-- А лучше, встань на четвереньки.
Он подчинился и почувствовал, как холодные пальцы смазывают его анус холодной смазкой, очень грубо и неумело. "Он, наверное, трогает это место первый раз в жизни,-- подумал Никарт,-- даже на себе не пробовал" -- и тут же почувствовал, что краснеет вплоть до кончиков ушей. Сонными осенними вечерами, когда ложишься на кровать "немного полежать, а потом уроки" и вдруг, увлёкшись потоком самых разных мыслей, чувствуешь, что надо дать себе выход, он иногда ласкал себя и там, считая эту забаву довольно невинной и мечтая, что если у него появится подружка и у них дойдёт и до этого, то он обязательно попросит её поласкать и там. Потом, после эякуляции и обязательного приступа стыда, он всегда чувствовал себя грязным извращенцем и клялся себе ограничиться мечтами и действиями, которые положены всем нормальным одиноким мальчикам. При одной мысли о том, что первая ночь с девушкой закончится пощёчиной и расставанием навсегда, ему хотелось спрятаться под кровать и тихо там выть.
А потом проходил день, организм накапливал соки, снова приходило возбуждение, пропитанное испорченностью, словно торт, пропитанный ароматным слабоалкогольным соком, и он снова забирался туда, куда хорошим мальчикам забираться не следует.
Никарт поёжился -- в комнате вдруг стало довольно холодно.
-- Может, сначала поласкаем друг друга,-- предложил он. Не то, чтобы он хотел понравится или в нём вдруг проснулось желание (хотя член при воспоминании о тех вечерах, надо сказать, слегка приподнялся) или даже симпатия. Просто было как-то неприятно переходить сразу к делу, да и книги подсказывали, что людей сближают ласки, а не грубое размножение. Вдруг, если делать всё как положено, то это принесёт удовольствие. Ведь находятся же и такие, кто признаёт только этот способ и отказывается даже от девушек.
-- Не надо,-- ответил старший, шебурша одеждой,-- у меня уже и так встал.
И он вошёл -- медленно и осторожно. Словно огромная какашка решила вдруг отправиться в обратную дорогу. Никарт сжал зубы и повалился лицом на подушку. Старший брат сопел и кряхтел -- похоже, это тоже не доставляло ему ожидаемого удовольствия. Потом он задвигался внутри -- очень медленно и неуверенно. Похоже, он уже делал это с девушками, но в совсем другой, более традиционной позиции.
-- Выдвигай до конца,-- простонал Никарт, чувствуя, что слюна течёт на подушку,-- Выдвигай почти до конца и быстрее!
-- А ты разбираешься... ах-х-х... хотя на вид такой невинный. У тебя что, уже был парень? Тебе это нравится, правда?
-- Нет... я просто... чувствую... быстрее! Ещё быстрее!
Чувств было два -- жуткий стыд и неудобство. Даже сам старший брат, похоже, не получал от этого особого удовольствия и продолжал только из принципа. Кровать возмущённо скрипела.
Хозяин кончил неожиданно даже для себя самого. Никарт почувтствовал, как тёплая сперма словно закипела, заполняя его прямую кишку, а потом потекла по ногам двумя тонкими струйками. Должно быть, он почувствовал это даже раньше, чем парень, что был сверху -- тот ещё продолжал делать толчки, пока, наконец, не освободил его и не сел на кровать, тяжело отдуваясь. Никарт приподнял голову над подушкой посмотрел ему на лицо -- оно переливалась капельками пота.
-- Уходи,-- приказал ему старший брат,-- проваливай отсюда сучка подзаборная. Завтра опять придёшь.
Никарт (его член так и стоял наполовину готовым) поднялся и прислушался к своим ощущениям. В проходе саднило, на кровати осталось несколько чёрных капель. О следующем разе хотелось думать только одно: смазки надо будет брать побольше.
-- Мне надо одеться.
-- Уходи в чём пришёл. Щенок грёбанный!
Но превратиться не удалось, и всю дорогу домой он преодолевал голышом, скрываясь от зорких машинных фар в уже знакомых кустарниках, совершенно не приспособленных для нежной человеческой плоти. Недавний ужас просто забылся, вытесненный новым позором. Исцарапавшись и исколов все ноги, он чудом добрался до холодного асфальта огромных уснувших дворов и, перебегая от машины к машине, раз за разом думал об одном и том же -- насколько он всё-таки не понимает эксгибиционистов.
Но даже дома, завернувшись в холодное одеяло, он ощущал себя рыбным филе, которое уже выложили на тарелку и положили рядом вилку и нож.
3
Наутро он отправился в школу: её неизменные день ото дня окна и парты, которые не оживлял даже изменчивый свет из окон, словно издевались над его неприятностями. В заднем проходе, как и прежде, саднило, но сидеть это не мешало. Намного больше мешала жить Виктория -- она, как ни в чём не бывало, находилась на своём месте и изучала каталог косметики. Она казалась ему теперь настолько глупой и отвратительной, что от одного взгляда на неё его чуть не стошнило прямо под парту.
Ещё раздражал Жукорог -- сосед по парте, считавший себя очень современным и развитым парнем. Все вещи в подлунном мире существовали, казалось, чтобы вызывать его осуждение: скверы и дороги, мосты и скамейки, овощные культуры и гражданская авиция, внешнаяя политика и квоты на рыболовные промыслы. Школьные слухи и городские пересуды, новости из газет и передачи из телевизора служили постоянной пищей для его рассуждений, осуждений и выговоров. Даже если неделя выдавалась мирной и несмотря на все усилия журналистов ни в родном отечестве, ни на его границах не падали самолёты, не сталкивались автобусы и не начиналась война, Жукорог не унывал и переходил к глобальным проблемам, которые, должно быть, стояли перед человечеством как раз для того, чтобы их было удобнее критиковать. Никарт и прежде--то не особенно выдерживал его бесконечные тирады и рассуждения, но сейчас, после двух катастроф за одну ночь, этот словесный понос казался уже не безобидно--глупым, а удушающе-тошнотворным. Выслушивать этот бред было самой настоящей болью в заднице -- и в прямом, и в переносном смысле. Казалось, сам организм реагирует на ненавистную болтовню обострённой чувствительностью и чёрными мыслями.
О предстоящем вечером унижении думать не хотелось, о том, сколько таких вечеров ему предстоит -- тоже. Вдруг у этого скота уже есть девушка, она заметит, что его желание ослабло, устроит небольшой скандал, и он решит его отпустить? А даже если они и расстались -- вдруг он найдёт себе новую и отпустит его на все четыре стороны? В любом случае, Никарт знал о нём слишком мало, чтобы на что--то надеяться. Эта неопределённость казалось холодной и чёрной пропастью, и он пока оставил эту проблему и принялся за другую -- ту, с которой ему жить всю оставшуюся жизнь.
Оборотнями его пугали так часто, что никто уже не мог рассказать о них ничего достоверного. В скабрезных анекдотах и песенках они представали любителями сырого мяса и анального секса, не разбиравшими ни вкуса и разновидности того, что едят, ни лица и пола того, кто оказался под ними. Газеты, телевиденье и просто болтуны использовали их название в основном как составную часть для ругательств или гиперболы для обозначения коварства и эгоизма. В недавние времена социалистической ориентации оборотней не существовало даже на официальном уровне и это слово употреблялось как синоним профессионального шпиона и диверсанта. Но время стёрло даже это немного благородную позолоту, оставив только чёрный слой ненависти и недоверия. Законы по большому счёту не запрещали быть оборотнем, обращаться или выть на луну -- но в глазах общества и юристов такой человек приравнивался к дикому животному, которому позволено жить только в далёком лесу или в Красной Книге.
"Изучу язык и поеду туда поступать,-- усмехнулся про себя Никарт,-- Вот родители обрадуются! Интересно, они меня просто побьют, или потом ещё и из дома выгонят?"
Впрочем, до поступления оставалось ещё больше года, а их нужно было как-то прожить. Урок литературы располагал к размышлениям (к тому же, не надо было ничего писать) и он стал перебирать в памяти свои насущные проблемы с новым телом, оставив личную жизнь на потом. За предыдущую ночь обнаружилось, что он умеет бегать, выть и размахивать хвостом, но для полноценной двойной жизни этого было недостаточно. Самой главной проблемой были не когти и не усы: самой главной проблемой было то, что он совершенно не знал, при каких обстоятельствах он превращается. Происходит ли это ночью, под влиянием Луны -- её ворованного света и неумолимого притяжения, от которого поднимаются приливы и сходят с ума несчастные астрологи, заработавшиеся до того, что начали уже верить в свою профессию? Или это зависит от его собственного желания? А даже если это и не зависит -- можно ли как-то себя натренировать, чтобы обращаться только когда хочется, и не обращаться, когда это неприятно или неуместно? Конечно, полный контроль невозможен -- но ведь даже свой кишечник мы не всегда контролируем.
Медицина называла ликантропию неконтролируемой мутацией, примерно раз в два месяца какой-нибудь высокопоставленный врач рассуждал о её опасности по телевизору, но чем она вызывается -- Луной, космическими излучениями или городом, в котором человек родился -- не говорилось. Больше было советов о том, как обнаружить её у вашего ребёнка и какую немыслимую опасность представляет даже юный и неопытный оборотень для всех окружающих. Им обещали лечение, но в студии не было счастливо исцелённых бывших волчат, а за словами о "квалифицированной помощи" не следовало названий новых препаратов и съёмок оснащённых новейшим оборудованием корпусов. Лекарств, похоже, просто не было, были древняя болезнь и новейшая медицина, не желавшая признаваться, что не может с ней справиться.
Давать советы самим оборотням телевизор считал ниже своего достоинства. Какие беды его ждут, как лучше скрывать свои способности, какая пища ему нужна и чего следует избегать -- всё это юный ликантроп должен был выяснять через шрамы на собственной шкуре. Природа дала им зубы, когти, хвост и ярость, а человечество -- каменные города-лабиринты, в которых можно скрываться и погибать.
Если это зависит только от Луны, то вся остальная жизнь тоже будет от неё зависеть. По её воле он будет ложиться и вставать, стесняться и влипать в неприятности. Настенный календарь сменится отрывным, в котором теперь печатают и фазы (интересно, кто это организовал? Неужели свои для своих?), а в каждое полнолуние придётся прятаться от семьи и друзей, не забывая, впрочем, являться по утрам на работу. Возможно, у него так никогда и не будет семьи -- какая девушка согласиться с таким жить. Разве что девушка-оборотень... Такие, наверное, тоже встречаются: не может же ликантропия быть только мужской болезнью!
Сейчас Никарт знал одно -- эта мутация может возникать и сама по себе, а не только по наследству от родителей. Никто из его родителей не пропадал в полнолунье, не оставлял на ковре шерсть и не вгрызался в сырое мясо. В чём-то ему было от этого легче -- есть шанс, что его собственные дети будут здоровы -- а в чём-то тяжелее -- говорить об этом с родителями было бы самоубийством.
Возникла идея обсудить этот вопрос с Ториксом -- человеком, которого он считал самым умным во всём классе: два года назад его единогласно избрали старостой (а это значило немало!), а через две недели он попросил об отставке и снова зажил обычной жизнью без беготни и ответственности (а в глазах Никарта это значило намного больше!). Его каштановые волосы сохраняли аккуратный пробор от первого и до последнего урока, а порядку на столе могла позавидовать любая из девчонок. Взгляды у него, должно быть, были весьма свободными и вполне могло оказаться, что он как-то раз заинтересовался на пару дней оборотнями и кое-что узнал про их возможности.
Но он не знал, как завязать разговор. Подойти и предложить обсудить отдельные вопросы ликантропии казалось чересчур смелой затеей. Будет особенно стыдно, если Торикс таким не интересуется. К тому же, этот парень был не только умным, но и сообразительным, и вполне мог что-то заподозрить.
На уроке он так ничего и не решил. А на перемене, выбираясь из класса, столкнулся в дверях с Авекерсом.
-- О, и ты здесь,-- он попытался улыбнуться,-- Шёл к сестрёнке, а встретил тебя. Надо же, какое совпадение.
"Так я тебе и поверил",-- подумал Никарт. Ни разу за все годы учёбы ему не приходилось видеть, чтобы старшие братья навещали на переменах ненавистных младших сестрёнок, вместо того, чтобы хорошенько от них отдохнуть.
-- Кстати, раз уж ты здесь -- пошли со мной.
-- Куда?
-- Туда, где ты испытаешь что-то новенькое.
Глядя на его подтянутую фигуру, Никарт подумал, что только лень мешает этому человеку стать полноценным злодеем или аферистом.
"Итак, я целиком в его лапах,-- размышлял Никарт, когда они выходили в мужской туалет.-- В лапах у человека -- высшего хищника, не щадящего даже сородичей".
Ужаса перед тем, что предстоит, не было: слишком много навалилось на него в последнее время, чтобы испытывать что-то кроме бесчисленной череды потрясений. Он словно смотрел со стороны фильм про самого себя и смирялся с очередным ужасом, как смирялся в детстве с зыбкой, морковной запеканкой, которая распадалась прямо на вилке. Мысль была совсем о другом: это продлится до выпускного или ещё и после? Вот бы родители устроили эту сволочь в столичный университет!
В туалете не было никого, за исключением табачного дыма.
-- Давай сделаем это прямо здесь,-- предложил Авекерс, беря его за подбородок. Он шептал, но уже не на ухо, а просто, не сводя усталых глаз с его лица.
-- Но здесь же неудобно,-- Никарт кивнул на грязный пол, даже ступать по которому было противно,-- И жёстко.
"Почему я так спокойно к этому отношусь?"
-- Нет, давай другим способом. В рот.
-- А если кто-нибудь войдёт?
Авекерс расплылся в улыбке.
-- Неужели тебя это не возбуждает?
Нет, Никарта это совершенно не возбуждало. Был только склизкий страх, прилипший к душе, как прилипают трусы, в которые минуту назад кончил.
-- Я никогда такого не делал.
-- Значит, это станет открытием для нас обоих. Давай, поторопись, нам надо успеть до конца урока.
-- А ты можешь потерпеть до вечера?
-- Я хочу попробовать здесь. Если не понравится, мы больше не будем.
"Если не понравится тебе или мне?"
Судя по бугру на джинсах, Авекерс был немало возбуждён всем происходящим. Они зашли в кабинку и Никарт опустился на унитаз, припоминая всю эротику, которую он читал или видел. Авекерс уже расстегнул брюки и стянул трусы; со стороны казалось, что он собирается помочиться.
"Для него это одно и то же,-- подумал Никарт,-- Удовлетворить потребность, сбросить желание, чтобы можно было и дальше жить холодной, никого не любящей сволочью."
Никарт принялся ласкать чужой член пальцами, не решаясь пока пачкать рот. Возбуждать кого-то другого было очень непривычно и поэтому неудобно, но, как ни странно, всё получалось: пенис всё больше твердел, вытягиваясь, словно странного вида сосиска. Авекерс закрыл глаза и стоял глубоко вдыхая и наслаждаясь. Едва ли он получал какое-то особенное удовольствие от процесса -- это было ненамного лучше заурядного онанизма -- но его грело чувство собственного превосходства.
-- Ой... простите.
Торикс (в руке -- несколько помятых салфеток) стоял на пороге кабинки, совершенно забывший, зачем он сюда зашёл. Никарт не успел даже ничего подумать -- стыд затопил глаза красным туманом и он нырнул прямо в него, а вынырнул уже в коридоре, когда бежал сломя голову сам не зная куда. Забившись в какой-то закуток возле пожарной лестнице на третьем этаже, он попытался успокоится, но вместо этого заплакал.
Потом, когда слёзы закончились, его настигла непрошённая догадка о том, что Авекерс, похоже, считает его кем-то вроде слуги и запереть кабинку было обязанностью Никарта.
"Ну, вечером он на мне отыграется",-- подумал он с собачьей покорностью. Очень захотелось повесится. Но вместо этого он представил себе, как на следующей перемене подходит к Ториксу и просит его рассказать всё, что тот знает об оборотнях. После всего, что случилось, это стало бы последней каплей.
Что же касается туалета, то исчезновение Никарта прошло там почти незамеченным. Авекерс открыл глаза, удивился, оглянулся, хмыкнул, запихал эрекцию обратно в трусы и тоже вышел, оставляя Торикса наедине с холодными унитазами и ужасной догадкой.
Никарта в коридоре уже не было. Авекерс ещё раз хмыкнул, заглянул обратно в туалет и пообещал Ториксу, что если тот будет болтать, он оторвёт ему голову, засунет в задницу и скажет, что так и было.
4
Прогноз погоды угрожал дождём и свирепыми грозами, но солнце, насмехаясь над возгордившимся человечеством, беспощадно жарило землю с утра и до позднего вечера. Когда вечерняя тень накрыла землю и он, полный отвращения и напоминающий самому себе канистру с фекалиями, обратился и выпрыгнул наружу, асфальт под лапами был ещё тёплым.
Волчья шкура освежала; он чувствовал себя намного лучше, даже оставаясь под ней человеком. Звери чисты изначально, у них нет стыда, и оставаться волком было хорошо, невзирая ни на какие проблемы, привязанные к человеческой форме. Не смущало даже то, что ликантропия была их основной причиной: его мозг, пусть даже в черепе зверя, умел разделять природу и обстоятельства. Это было похоже на неожиданное увеличение свободы, обретение нового, неожиданно мощного состояния, пусть даже первым, что встретилось на этой тропинки, была бездушная беда со злыми глазами и членом средних размеров. Словно ты смог наконец-то покинуть дом своего прежнего бытия, настолько опостылевший, что казалось, будто в мире ничего кроме него и не осталось -- и прямо на пороге угодил в клетку. В этой клетке было тесно и страшно, но и по-своему легко: теперь он знал, что и у кирпичных, и у железных клеток есть двери и всегда есть шанс вырваться -- пусть даже он пока и не знал, как. Поэтому он продолжал наслаждаться своими новыми чувствами, мстительно получая удовольствие посередине кошмара. Оборотнем он был от рождения, с этим не сделаешь уже ничего.
Запахи изменились, хотя и сохранили прежние цвета и фактуру. Какие-то исчезли, какие-то добавились, причём многие из тех, что добавились, оказались ему знакомы: например, он научился различать след домашних и диких собак, а ещё пугливых дворовых кошек. Ночная дорога пахла так, как и раньше: выхлопные газы стирали всё, оставляя лишь пунктир следов и зыбкую гниль мусора.
Возле ненавистного дома (гордости в нём не осталось, и он бежал не через вершину, а вдоль подножья, униженно нырнув в глубокую всескрывающую тень) он наткнулся на запах, который привёл его в замешательство: мощный и незнакомый, он лежал аккуратной полосой от далёких высотных домов до калитки и от калитки до дороги, уходящей аккуратным витком в недра частного сектора. Но самым удивительным была не сила запаха, а его необъяснимая знакомость. Это был какой-то очень знакомый и почти родной запах, и Никарт готов был поклясться, что уже встречал что-то похожее, но так и не мог вспомнить, где он это встретил и с чем это может быть связано. Как если бы он разглядывал огромную групповую фотографию и чувствовал, что здесь есть кто-то очень хорошо ему знакомый, но что это за человек, на сколько лет он теперь старше -- неясно.
Возможно, дело было не в самом запахе, а в каком-то из его компонентов, но чтобы понять, в каком именно, ему не хватало чутья и опыта. Это явно был чей-то след, но чей именно? Что за существо его оставило? Никарт посмотрел вдоль колеи, словно надеясь увидеть в конце дороги разгадку; но увидел лишь перепутанную круговерть яблонь, домов и заборов.
Авекерс ждал на крыльце: сидел на пустом кувшине и курил тошнотворные сигареты, отправляя в небо клочья горького дыма. Табачная вонь раздражала Никарта даже когда он был в человеческом облике, но сейчас она была особенно злой и невыносимой. Он бы раскашлялся, но волчий организм такого не умел.
-- Привет, собачка,-- сказал он. Наклонился и почесал за ухом,-- Ты хорошо справляешься, что бы нам не мешало. Будешь хорошо служить -- и самому начнёт нравится. Сам понимаешь, слишком часто даже я не могу.
"Будет очень весело, если я сейчас не смогу обратиться,-- подумал Никарт. Ему нравилось, когда его чешут, но внутри всё равно всё рычало. Размышляя о предыдущей ночи, он решил, что обратиться можно, если перекувыркнёшься в воздухе может быть один, а может и два раза. Как это сделать на четвереньках, Никарт не знал и намеревался опять воспользоваться подоконником.
Он уже сделал пару шагов в сторону подоконника (окно больше не горело, превратившись в холодный и тёмный квадрат), когда вдруг уловил тот самый запах -- или, вернее, его источник, тот комок бродящих ароматов, который его испускал. Он приближался, обегая дом, невидимый для всех, кто не обладает волчьим нюхом -- только потом Никарт сообразил, что собаки тоже распробовали этот запах и разразились целым шквалом возмущённого лая. Но запах был важнее, чем эта звонкая звуковая тень и он нёсся прямо сюда, упорный и неумолимый, словно огромный маятник, летящий в обратную сторону. В его человеческом опыте не было даже слов, чтобы описать это ощущение: что-то похожее испытываешь, наверное, во сне когда огромный и сложный звук невидимого симфонического оркестра всё нарастает и нарастает, выползая, как змея, из своего невидимого источника и вот-вот затрясутся и запляшут стены, двери, окна и шкафы.
Светло-серая молния пронеслась мимо него, полная пота и ярости и в следующую секунду Авекерс заорал -- зубы хищника впились ему прямо в ширинку и рванули ткань штанов так, что они развалились в дурацкий цветок из джинсовой ткани. А следующим впечатлением было опять носовое: потекла, растекаясь по воздуху, колючая и горькая вонь свежего кала.
Это был Авекерс и теперь он даже не защищался: просто стоял на пороге с разорванными штанами, неуместно торчащим членом и стукающими по ногам фекалиями -- и умоляюще скулил, не решаясь даже упасть и обречённо глядя в глаза юного светло-серого волка. Волк презрительно выплюнул лоскут джинсовой ткани с ширинкой и наклонил голову, словно прикидывая, с какой стороны ещё откусить -- а потом отвернулся и потрусил прочь.
А Авекерс, словно получив разрешение, рухнул на крыльцо, сжался в комок и заскулил, не обращая внимания на то, что лежит в собственных фекалиях. Никарт посмотрел на него почти с жалостью и побежал вслед за незнакомым серым волком.
Они пересекли шоссе, прошмыгнули в тень высотных домов и очутились в зарослях возле реки, среди густых влажных кустов и старых деревьев. Всю дорогу светлый волк хранил молчание, и Никарт продолжал гадать, возможно ли общение между оборотнями. Человеческая речь была слишком витиевата для его жёсткого горла, но общаются же как-то обычные волки в нормальных стаях. Несомненно, у них есть какие-то свои наречия из тяфканий и телодвижений, но можно ли разобраться в таких вещах только за счёт инстинкта, если ты никогда не жил в подобном обществе?
Возле большой ивы его провожатый разогнался, подпрыгнул -- и спустя миг на иве сидел совершенно раздетый Торикс. Было непохоже, чтобы он особенно смущался. Деловито и спокойно он вытащил из-под ивы целлофановый пакет, вытащил оттуда что-то наподобие пледа и накинул себе на плечи.
-- Не умеешь ещё?-- спросил он у Никарта,-- Могу помочь. Давай лапы.
Пирует Никарта не был столь изящен: обратившись, он полетел по инерции дальше и если бы не кусты, рухнул бы прямо в реку.
-- Привыкай, что шкур у тебя две,-- посоветовал Торикс , помогая ему отряхнуться.-- В нашей жизни это одно из условий.
-- Яне знал, что ты...-- Никарт не находил слов, чтобы перейти на волновавшую его тему.
-- Никто не знает, пока не начнётся. Есть хочешь?
-- Дома поел. Когда ужинал.
-- Молодец. Обращение сжигает очень много энергии -- сам подумай, организм целиком перестраивается, так что с непривычки может оказаться, что ты действительно изголодался, как волк,-- Торикс немного помолчал, тоже собираясь с мыслями,-- И ещё... ты можешь не отвечать, если не хочешь: вы долго было так вместе?
-- У нас ничего не было. Я... мы... ну, со вчерашнего вечера. Ты не подумай, я совсем не такой. Он просто...
-- Использовал тебя?
-- Ты догадался.
-- Я думал, у вас всё серьёзно,-- Торикс отвернулся и посмотрел на реку. В воде отражалась разбитая на осколки Луна,-- Что вы так друг друга хотите, что даже в школе сдержаться не можете.
-- Нет, ты что. Это животное...-- воспоминание было словно засохший ком грязи, его хотелось стряхнуть, но он не знал, как,-- Вот уж кого называть животным, так это таких, как он.
-- Ты мне нравился,-- сказал Торикс, продираясь сквозь слова, словно сквозь заросли,-- И сейчас нравишься. Уже несколько месяцев, наверное. Я знаю, что это нехорошо, противоестественно и всё такое, но ничего не мог и не могу с собой поделать. Ты очень симпатичный и с тобой всегда так... даже с девушкой не бывает так уютно. Я понимаю, мы совсем немного общались, но я так хотел, чтобы мы общались больше и даже может быть стали друзьями, но... Я боялся, что если скажу тебе об этом, то ты перестанешь со мной даже разговаривать!
"Он выглядит сейчас ещё несчастней, чем я",-- подумал Никарт.
-- Я не знал, как ты к этому отнесёшься, я вообще ничего о тебе на самом деле не знал. Когда я увидел вас двоих -- это было ужасно. И из-за ревности, и из-за сознания, что я опоздал,-- он вдруг развернулся и схватил Никарта за запястья -- не чтобы удержать, а скорее чтобы хоть за что-нибудь ухватиться,-- Никарт, будь моим! Прошу тебя! Я понимаю, как тебе тяжело после всего того, что он с тобой делал, но давай хотя бы попробуем. Ты сможешь уйти в любой момент, ты можешь даже встречаться с девушкой в это же время. Я ничего от тебя не требую. Только пожалуйста, ответь: "да" или "нет". Я обещаю, что не буду тебя ни к чему принуждать. И пожалуйста,-- Торикс склонил голову, словно подставляя шею под удар,-- пожалуйста, не рви со мной после всего, что я тебе сейчас сказал.
-- Я не знаю,-- говорить самому было после этого монолога как-то непривычно -- словно первый раз в жизни,-- я правда не знаю. Это очень неожиданно, то, что ты говоришь.
-- У тебя есть девушка?
-- Нет.
-- Я тебе её заменю.
И он поцеловал Никарта в губы. Никарт почувствовал, что его голые плечи дрожат: может, от холода, а может из-за того, что это был первый серьёзный поцелуй в его жизни. Никарт ответил и чужой язык заполнил ему рот: вроде ничего особенного, но уши и загривок загорелись, а дыхание стало тяжёлым -- словно он дышал пряностями.
Торикс обнял его за плечи, сжал их, а потом стал ласкать грудь и живот. На каждое прикосновение тело отвечало вспышкой жара, и Никарт почувствовал, что если не ответит, это пламя его сожжёт. Тот, кто его спас, был здесь, рядом, одинокий, обнажённый и жаждущий ласки.
Торикс оторвался от губ и принялся покусывать и целовать плечи, а его руки спустились ещё ниже -- одна ласкала гениталии, а другая занялась ягодицами. Никарт почувствовал, что возбуждается -- причём намного сильней, чем когда доставлял себе удовольствие в одиночестве. Очень робкий перед таким искушённым напором ("интересно, у него было с кем-то до меня?") он робко стал поглаживать своего партнёра и Торикс, улыбнувшись, стал подаваться вверх, стараясь как можно плотнее прижаться к его тёплым ладоням. Тепло из них словно перетекало в жаждущее тело и Никарт почувствовал себя частью этого круговорота ласки.
-- Только сзади не надо,-- попросил он,-- у меня вчерашнее ещё не прошло.
"Какая пошлятина,-- подумал он,-- Ну ладно, любовь знает лучше. Он всё понимает"
-- Хорошо.
-- Пальцем можно.
-- Ага.
Никарт упёрся спиной в колючий ствол дерева и почувствовал, как губы Торикса обхватывают его член. Голые ноги увязли в слое прошлогодних листьев -- надо будет помыть, как закончим. Ну ничего, вода тёплая. Надо же, а я-то думал, что дальше возбуждаться уже некуда. Когда я один, то с такой эрекцией уже начинаю конча... ох...
(А всё-таки, в следующий раз мы будем это делать в тёплой и уютной комнате)
-- Торикс, можно вопрос.
-- М-м-м.
-- У тебя были парни до меня?
Торикс освободил рот (прохладный воздух сразу же вцепился во влажный член, который от этого стал ещё твёрже) и посмотрел на него снизу вверх, словно в чём-то провинился.
-- Нет, не было. Девушек тоже.
-- Даже не верится, ты такой популярный.
-- Это ничего не значит.-- он снова обхватил его член.
-- О-о-ох!
Торикс был настолько нежен и аккуратен, что Никарт уже не ощущал ни жёсткого ствола под спиной, ни сырой землю под ногами, ни ночного ветра, пропитанного влагой. Блаженство, слово дым благовоний, поднималось из огня, полыхавшего в животе и гениталиях, оно пропитывало тело до самой последней клеточки и он понял, что ещё никогда в своей жизни не чувствовал себя таким любимым и защищённым. Позади могло быть всё, что угодно, впереди -- видимо, расставание (рано или поздно, со слезами или без), но прямо сейчас всё это было неважно: ему было слишком хорошо и свободно, чтобы тревожиться и жалеть. Начиная с этого вечера в его жизни было нечто новое: человек, перед которым он мог не стыдиться себя и с которым он мог говорить о чём угодно в этом мире.
И он кончил, растворяясь в наслаждении -- не утомляющем, как прежде, а чистом и тёплом, словно летний тропический океан. И он таял в этом океане, ныряя глубже и глубже, превращаясь в его рыбы, кораллы и водоросли и одновременно поднимаясь до самых небес -- а из него всё лилось и лилось, словно только сейчас в нём по-настоящему открылся источник жизни.
"Правда, жизнь из этого источника уходит мимо,-- подумал Никарт,-- Я ведь не с девушкой это делаю. Ну и что с того?".
Это несоответствие прост не рождало в нём никаких чувств. Любовь и доверие были важнее.
Когда он открыл глаза, Торикс уже стоял напротив, обнажённый и прекрасный. Его улыбка сияла даже сквозь полумрак летней ночи.
-- Я прополоскал рот,-- сказал он,-- Вдруг ты захочешь поцеловаться, или ещё что-нибудь.
-- Это не важно. Я люблю тебя, вот.
-- Что?..
И они поцеловались -- ещё жарче, чем в первый раз, плотно-плотно прижимаясь друг к другу горячими телами.
-- Скоро утро.
-- Предлагаешь по норам.
-- Да. Завтра в школу, и нам надо немного выспаться, чтобы не свалиться сразу после последнего урока.
-- У тебя, похоже, большой опыт ночной жизни.
-- Не очень. Со мной это уже четыре месяца. Но всё это время бегал один.
-- А как привыкал?
-- Когда сразу много странного, быстро привыкаешь. Я ведь и в тебя влюбился как раз в то время.
-- Может, это как-то связано.
-- Наверное. Но теперь всё по-другому. Выспись хорошенько, после уроков у нас свидание. Куда-нибудь сходим.
-- Ты такой романтичный.
-- Спасибо. Я рад, что тебе приятно.
-- А этот...-- Никарт кивнул в сторону давнишнего коттеджа -- очень легко, словно не желая касаться той стороны света.
-- За него не беспокойся. Мы боимся всех, кого ненавидим и чем сильнее ненависть, тем больше страх. Теперь он знает, что за такие дела его могут попросту съесть. При виде тебя он будет скулить и прятаться.
-- А при виде тебя?
-- Меня он не видел.
-- Здо?рово.
-- Послушай,-- Торикс снова обнял его, словно защищая от всего зла, что есть в мире,-- Этот выродок -- он сделал тебе по-настоящему больно, да?
-- Не столько больно. Просто... мерзко, и всё.
-- Я обещаю, что никогда с тобой такого не допущу. И обещаю сделать всё, чтобы ты об этом забыл.
-- (улыбка) Ты уже делаешь.
-- Да?
-- Конечно,-- и поцеловал.
Торикс отреагировал на поцелуй и сверху, и снизу -- у него встало так, что Никарт подумал, не помочь ли другу кончить. Всё-таки нехорошо, когда ночное удовольствие получаешь ты один.
-- Не стоит, я сам,-- прошептал на ухо Торикс,-- Не надо задерживаться. Скоро рассвет.
-- Подожди, один, последний вопрос. Что ты знаешь про стаи?
-- У людей есть клубы и компании, у оборотней тоже наверное есть что-то похожее. Им же нужно как-то заботиться друг о друге, просить о помощи, новости узнавать. Что-то такое должно быть и в нашем городе. А может, это просто легенда и оборотни просто дружат с людьми и друг с другом. Ведь по сути своей мы люди.
-- Как думаешь, правда то, что о них рассказывают?
-- Не больше, чем то, что рассказывают про оборотней. Вот ты -- ешь младенцев?
-- Конечно нет!
-- И я нет. Мнение общества для меня теперь -- пустой звук, будь это общество человеческим или волчьим. Если не понравится в стае -- останемся одиночками.
До дороги они бежали вместе, наслаждаясь фейерверком ночных ароматов и шорохов, а потом, потеревшись носами, развернулись и понеслись, мягко ударяя лапами, каждый в свой дом.