Созонова Ника Викторовна : другие произведения.

Грань

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жанр повести - фантастика, с уклоном в глубинную психологию. Много мрачного: глобальная катастрофа, болезнь и смерть, душевные бездны маньяка. Но за всем этим - сквозь всё это - всё-таки свет. В 2011 году была отмечена премией "Дебют" (лонг-лист). Издана на бумаге небольшим тиражом. Судя по отзывам, лучшее из мной написанного. Поскольку предложили издать книгу в электронном варианте, пришлось, к сожалению, оставить лишь 20% текста.
  
   Ч а с т ь 1
   Извне
  
  
   1.
  
  
   ...80, 79, 78 - отсчет пошел.
   Расслабляюсь, изгоняю из своего сознания все мысли и чувства. В сущности, это медитация, обыкновенная медитация. Лишь небольшое добавление - медленный счет. Я выбрал для себя число восемьдесят. Кто-то начинает со ста или даже двухсот - скорость вхождения у всех разная, зависит от гибкости психики.
   ...64, 63, 62... Помнится, на Курсах мы спорили, позерствуя друг перед другом, через какой минимальный промежуток времени сумеем войти. Один раз я попробовал отсчет в 25. В итоге провел неделю на реабилитации у психиатров и больше не экспериментировал.
   ...38, 37, 36... Вот оно: период абсолютной пустоты и покоя. Мое сознание - чистый лист бумаги, белоснежная равнина. Мне нравится это состояние полной очистки, совершенной свободы от своего суетного 'я'. К сожалению, не могу позволить себе наслаждаться им долго.
   ...26, 25, 24... На счет 24 слабым движением указательного пальца нажимаю на кнопку в подлокотнике кресла. Как обычно, первые ощущения - сигналы о том, что нечто чужое просачивается под твою черепную крышку - неприятны и физиологичны. Начинает свербеть горло, словно в него засыпали песок, крохотные иголки вонзаются в подушечки пальцев, отчаянно чешутся пятки. Весь организм, а не только мозг яростно сопротивляется вторжению: 'Не хочу! Не пущу!..'
   ...13, 12, 11... Тело успокаивается. Сознание потихоньку осваивается в новом пространстве: осматривается, принюхивается. Словно человек, зашедший в огромный чужой дом... или сад... или террариум. Для многих это самый трудный и неприятный момент в контакте, хуже, чем предыдущее телесное возмущение: слияние с чужой психикой, с посторонней - и, как правило, отчаянно-чуждой - душой. Для меня - самый острый и интригующий.
   ...2, 1, 0. Еще одно нажатие кнопки - оно полностью отключает от собственного тела, прилежно застывшего на кушетке со скрещенными на груди - как у усопшего - ручками. Вошел!..
  
  
   ...Здесь было довольно-таки обыденно. Я ожидал большего от внутреннего мира женщины, до смерти забившей единственного сына одиннадцати лет. Впрочем, пора бы и привыкнуть, что мои ожидания редко оправдываются: большинство внутренних миров, в которые ныряю с трепетом первооткрывателя (джунгли Амазонки? пещера Алладина? бескрайний заполярный пейзаж?), представляют собой нечто гораздо менее экзотическое - что-то вроде комнатушки с привычной мебелью или типового домика, в подвале которого таятся столь же типовые ужасы.
   Так и здесь. Впрочем, цветовая гамма была достаточно яркой, а это немаловажно. Большинство моих коллег выбирает трудную ношу мада не столько из любви к психологии, сколько от банальной тоски по зелени, дневному свету и ярким краскам. В реальном мире с этим туго, а в мирах внутренних - хватает. Конечно, если 'ведомый' не страдает от депрессии.
   Едва осмотревшись и вчувствовавшись, я понял, что грань между нормой и безумием у моей пациентки необратимо стерта. Весьма удобно, кстати, когда силу 'вчувствования' регулируешь сам. Это становится возможным, если очищаешь сознание медитацией, а не с помощью 'Мадонны'. Машинная чистка автоматически задает уровень со-ощущений 'ведущего' и 'ведомого', и он крайне низок: как если литр вина разбавить пятью литрами воды. Качество эмоций разобрать можно, и ладно. Для меня подобное неинтересно - мало 'хмеля', поэтому разбавляю вино страстей водой бесстрастия в пропорции один к одному.
   Да, ноль сомнений: таких, как моя 'ведомая', не исцелить никакими средствами - ни химией, ни гипнозом, ни электрошоком. Но одних чувств, даже подкрепленных опытом и интуицией, мало. Чтобы вывести вердикт, необходимо увидеть преступление собственными глазами, 'прожить' его, а до этого - проследить истоки и предпосылки.
   Легче всего разбудить память 'ведомого', заговорив с ним. Это практически ритуал, выверенный до малейших нюансов интонации.
   'Поговори со мной! Расскажи о себе, о своем прошлом, о своем детстве...' Собственный задушевно-приторный голос был мне противен, но что делать?
   Я был с нею, был в ней, был ею. Будоражил память, и моя настойчивость ощущалась несчастной детоубийцей не как нечто вторгшееся и постороннее, но спонтанно возникшим, естественным желанием окунуться в детство и молодость...
   Женщина послушно принялась вспоминать, оживляя давнее, а потом и недавнее прошлое. И я вместе с ней.
  
  
   Когда она поняла в первый раз, что большинство окружающих ее людей нечистые? Наверное, в школе. Нет, раньше: мать не раз говорила об этом, с самого раннего детства. К примеру, звонко отхлестывая по щекам за малейшую провинность - разбитую чашку или невымытую посуду - повторяя, громко и размеренно выговаривая слова, что все люди грязны и мерзки, а она мерзка и грязна вдвойне, и потому ей нужно усиленно молиться и много работать, чтобы очиститься и не попасть в ад.
   И она молилась, стоя на коленях перед сумрачной иконой Богородицы, молилась и много работала, делая все по дому и огороду, расположенному в сыром подвале, который нужно было постоянно топить, растаскивая на доски заборы и сараи в окрестных дворах. Она научилась молиться даже во сне, но горячее душное жерло ада всегда дышало в затылок, обдавая жарким смрадом волосы, слипая их в плотные пряди, не поддающиеся даже железной расческе.
   Но в интернате, куда ее поместили после того, как мать умерла от сердечного приступа во время молитвы - с поклонами и битьем лба об пол (помнится, она испытала тогда смесь чувств: острое облегчение, зависть и грызущее осознание своего бездушия), выяснилось, что на самом деле все не так. Мировоззрение ее перевернулось.
   Это случилось во второй на ее памяти День Просвета.
   Многолетний сумрак - следствие Катастрофы, настолько угнетающе действовал на людскую психику, что раз в несколько лет власти города устраивали Просвет - разгоняли на короткое время слои атмосферной пыли, давая возможность пробиться солнечным лучам. Это мероприятие требовало огромных затрат энергии и технических ухищрений, поэтому проводилось редко.
   День Просвета был общегородским праздником. Большим, куда большим, чем Новый год или Рождество. Не всегда он выпадал на воскресенье - надо было ждать подходящей погоды. Вот и в тот раз день оказался будним.
   Ей недавно исполнилось двенадцать. Она сидела на задней парте у окна и смотрела, как заискрился под лучами солнца - невидимого пока, лишь пробивающегося сквозь серую завесу - снег на крышах. Дети рвались на улицу, но училка, строгая и деспотичная, во что бы то ни стало желала довести урок до конца. 'Дура! Больная! Дебилка!..' - шептались, подпрыгивая на стульях, поскуливая, исступленно грызя ногти, все вокруг. Скорее всего, и вправду больная - больная душой пятидесятилетняя грымза, из 'прежних', что видели солнце множество раз и потому оно не казалось им ослепительным чудом.
   Она одна из всей оравы одноклассников сохраняла спокойствие.
   В классе недавно сделали ремонт, и стены остро пахли краской, а столы - лаком. Ей нравились эти запахи - искусственные, резкие, они ассоциировались с той самой мифической чистотой, которой, по словам матери, ей никогда не достичь. Столы были выкрашены в ярко-желтый, а стены в ярко-зеленый - такими нехитрыми средствами пытались бороться с цветовым голодом. Обычно кричащие краски утомляли и раздражали ее, но сегодня было не так: неестественные цвета отчего-то тоже были причастны красоте и чистоте.
   В запахи и краски вплетался, сливался с ними нараставший за окном свет. У математички хватило ума выключить электричество. Но вместо того чтобы широко распахнуть дверь и выпустить на волю исходящих нетерпением учеников, и самой ринуться на улицу в первых рядах, она продолжала с тупым упорством долбить по доске мелом, выводя бесконечные формулы.
   Впереди нее сидела девочка с большими мягкими ушами и редкими волосами, стянутыми в хвостик. Набирающий силу свет пронизывал эти клоунские уши, окрашивая их в нежно-розовое - столь же божественно-чистое, что и белизна за окном. С чужих ушей взор ее перескочил на свою руку, на которой подрагивало золотое пятно - солнечный зайчик. Тонкие волоски, попавшие в это пятно, тоже стали золотыми. Ей вдруг почудилось, что посредством чистейшей игры света и неземного запаха с ней разговаривают невидимые и прекрасные существа. Ангелы, быть может? Она разом осознала, насколько не права была ее бедная мать, почувствовав, как чистота, тихонько звенящая и прохладная, окутывает ее, входит и наполняет - всю, целиком.
   Отделившись от всех, она воспарила под свежепобеленный потолок - хоть и продолжала в то же время смирно сидеть за своей партой. И оттуда, с высоты увидела всю грязь, всю низость своих одноклассников, словно побывав изнутри в каждом из двадцати сердец, нетерпеливо стучавших под тусклый бубнеж садистки-учительницы. И в ее сердце она побывала тоже, и не увидела там ничего, кроме застарелой, засохшей корки злобы и грязи...
   Потом раздался дружный вопль и грохот - это училка, наконец, соизволила поставить точку и распахнуть дверь. Она вздрогнула и вернулась на свое место, в ставшее ей разом тесным тело в коричневом потертом платье. И сидела какое-то время одна, потрясенная и сияющая, в совершенно пустом классе.
   А ночью, беспокойно ворочаясь на жесткой постели с выпирающими пружинами, рвущимися ей под ребра, она думала о том, что самым ярким и волшебным впечатлением дня было не солнце - крохотный желтенький диск, зависший над крышей дома напротив, не сходящие с ума от радости школьники и учителя - а ощущение неземной чистоты, охватившее ее в классе. И снова она услышала те же ласковые ангельские голоса, что вознесли ее над всеми, и они поведали ей, что она должна нести в мир свет и чистоту, что она сама и есть чистота и свет.
  
  
   Замкнувшись в своей исключительности, она стала еще менее общительной, чем была до того. Готовясь нести людям свет, она боялась ненароком испачкаться. Избегала контактов со сверстниками, не переносила, когда к ней прикасались, даже случайно, по несколько раз в день терла руки жесткой мочалкой с мылом - до ссадин.
   При этом старалась быть со всеми вежливой, не позволяя себе ни повысить тон, ни употребить грубое слово - что бы ни происходило вокруг. Ведь ее миссия - нести чистоту и красоту всеми средствами: словами, поступками, внешним видом. Она и работу выбрала с умыслом - продавщица средств гигиены: мыло, зубной порошок, пемза, мельчайший песок для чистки посуды. На маленькую зарплату умудрялась хорошо одеваться - скромно, но стильно. Тщательно следила за собой - за волосами, кожей, зубами. Ей повезло с внешностью - хорошая фигура, правильные черты лица. В сочетании с ухоженностью и идеальными манерами - Снежная Королева, да и только.
   В двадцать три года она встретила человека, который показался ей достойным быть ее спутником и помощником в нелегкой миссии. То был пухловатый рассеянный юноша с постоянно запотевавшими очками над близорукими карими глазками. И он действительно помогал по мере сил, мало что понимая - видимо, был влюблен не на шутку.
   Он не роптал и терпел, что она подпустила его к себе лишь спустя два месяца после свадьбы, и то лишь потому, что он сумел убедительно объяснить: без этого не родится ребенок. Она страстно хотела детей - чтобы было кому передать собственный свет, оставить в наследство миссию. Секс с ней больше смахивал на тягостную повинность, чем на удовольствие, но он и тут не роптал. Два раза в месяц по пятнадцать минут, без предварительных ласк и только в классической позе, после чего она долго отмокала в ванной, откуда выходила с царапинами на теле - не следами страсти, но следствием ожесточенного трения мочалкой.
   Когда она забеременела, на пыточных пятнадцатиминутках был поставлен крест - отчего оба вздохнули с облегчением, и он даже с большим. За то время, что они занимались производством ребенка, он приучился воспринимать себя похотливым животным, самцом обезьяны - о чем она не уставала вежливо намекать чуть ли не ежедневно.
   Интимные отношения не восстановились и после родов. Хорошенько обдумав и взвесив, она решила ограничиться одним ребенком - отдав ему все силы и всю любовь, а не заводить еще одного-двух, снова окунаясь в смрад и мерзость неизбежной физиологии.
   В целом все было хорошо - по крайней мере, ей так казалось. Пока не появилась эта женщина, эта блондинистая тварь. Она была грязнее самой грязи, самого понятия грязи - и это понятие унизилось бы, будучи примененным к ней. Тварь воплощала собой все то, что было ей омерзительно, от чего ее тошнило и воротило. Но мужу она почему-то пришлась по вкусу - и плебейские манеры, и глупые оладьи-щеки, и выпуклые пуговицы-глаза. Как можно спать с такой, целовать такую? Но ему отчего-то нравилось, не тошнило.
   Он ушел тихо, без скандала. Просто собрал вещи и уехал, когда ее не было дома, даже не оставив записки. 'Он меня боится, смертельно боится!' - с тайным злорадством твердила она себе. День спустя в голове теснились уже другие мысли: 'Он грязен, неимоверно грязен и просто не выдержал моего света. Ничтожество!..' А еще через день стало обидно и тошно, смертельно тошно, так - что даже ангелы не успокаивали.
   Со временем тошнота поутихла, и даже злость мало-помалу вошла в русло. Муж сбежал, струсил, но сын - кровиночка и наследник миссии, остался при ней. Отношения с наследником были неровными. Она могла неделями не обращать на него внимания, забывая стирать одежду, проверять дневник и готовить что-то специально детское. Прежде за этим следил муж, теперь же мальчику приходилось заботиться о себе самому. Порой же, словно спохватывась и с ужасом представляя, как грязь от отца перейдет к его отпрыску, она принималась подолгу мыть его в ванне, заставляла каждый вечер стирать носки и чистить обувь, старалась не спускать с него глаз ни на миг.
   Однажды - ему было одиннадцать лет - она застала сына за самым гнусным и отвратительным занятием, какое только могла представить. Она вошла к нему в комнату, чтобы потребовать сделать потише дикую музыку - то ли крах-рок, то ли пейн-рок (она плохо разбиралась в современных течениях, считая их хаосом и какофонией - в детстве ей разрешали слушать исключительно духовные песнопения). За ревом и треском сын не расслышал ее шагов. Он стоял к ней спиной и лицом к окну, макушка и шея подрагивали от наслаждения, а острый локоть правой руки ритмично дергался. Она постояла с минуту, не шевелясь, а потом так молча повернулась и закрыла за собой дверь.
   Два дня она не произносила ни слова, существовала на автомате - руки занимались привычными бытовыми делами, а мысли носились далеко-далеко. Сын, привыкший к перепадам ее настроения, ни о чем не спрашивал, не надоедал. На третий день на нее снизошло озарение, совсем как в школьном - зимнем и солнечном - детстве. Она предала свою миссию, свой свет, свою чистоту! За это ее наказали - посредством сына. В ее ребенке проснулась грязь его отца, а не ее чистота. Но она знает, что делать, как очистить своего мальчика, а затем и всех людей - в этом городе, в этой стране, на этой планете.
   Ей снова стало весело и хорошо, и ангелы вернулись, утешая и поддерживая в ее решении и осеняя свежее чело кончиками тугих звонких крыльев.
   Ночью она вошла в комнату сына, полную тишиной и ласковым запахом спящего детского тела. Включила свет и резко сдернула одеяло: 'А ну-ка, встать!' Он подчинился, замер у своей кровати на подрагивающих ногах, встрепанный, как испуганный ежик. Он жмурился и переминался с ноги на ногу, а она чувствовала, как ее сияние разрастается и окутывает ее ребенка. Но он этого не замечал, и оттого, должно быть, дрожал и поглядывал исподлобья. Она протянула к сыну обе руки - две источающие любовь и ласку материнских руки. Она схватила его в охапку и потащила в ванную. Сын, очумелый со сна, принялся вырываться, и тогда она до хруста заломила тонкий локоть за спину.
   Потом было много льющейся воды - холодной хлорированной воды, чей запах раздражал ноздри. И узкие скользкие детские плечи, вихляющиеся, выпрыгивающие из ее рук. Ах, зачем он сопротивлялся, маленький дурачок?.. Зачем, зачем, зачем...
  
  
   ...От потоков ледяной воды, перемешивавшейся с теплой кровью, от криков, переходящих в хрип, от дикой ярости, смешанной с экстазом (хоть и ослабленных вдвое) у меня закружилась голова и затошнило. Впрочем, я знал, что с моим телом, смирно лежавшим в относительном отдалении от меня, никакого конфуза не случится: проверено сотни раз.
   Я прервал контакт: увиденного было достаточно. С материалами дела я подробно ознакомился заранее, наблюдать же процесс до конца: как тело одиннадцатилетнего мальчишки превращают в кровавое месиво - сперва с помощью пемзы, а затем - всего, что только попадается под руку (маникюрных ножниц, бритвенного станка, края унитаза), желания не было. Да и для вынесения вердикта это было бы уже избыточным.
   Во рту стоял стойкий вкус железа (или крови?). На душе было муторно - обычное ощущение после копания в мозгах нашего специфического контингента. Еще практически всегда выскакивает, как чертик из табакерки, дежурный вопрос самому себе: 'А на хрена мне все это надо? Уволиться к чертовому дедушке и перейти в Общий!..'
  
  
   Я работаю в Особом отделе. К нам поступают те, кто совершил тяжелое преступление. Нет, не ларек ограбил, не бумажник у пьяного вытащил - но убийство, изнасилование с тяжкими последствиями или зверское избиение. Присылают и просто душевнобольные, для проверки: нуждаются ли они в изоляции или могут жить в лоне семьи без риска для остальных ее членов.
   Общих отделов больше, и они почти столь же привычны, как поликлиники. Любой человек, идущий в политику, во власть или поступающий на работу с повышенной ответственностью, в обязательном порядке проходит проверку на адекватность и стабильность психики, и затем повторяет ее каждые полгода.
  
  
   Профессия мада считается одной из самых тяжелых и изматывающих. Пенсия после пятнадцати лет работы, инфаркты, нервные расстройства. А то и психозы. Но этот факт меня не беспокоит - пока. Мне двадцать восемь, ни заикаться, ни дергаться без причин еще не начал. Разве что седых прядей многовато для моего возраста. Свою работу люблю - несмотря на все перечисленное. Как, впрочем, и большинство мадов. По мне, так нет ничего интереснее, чем бродить в душах людей, пусть даже изломанных и искореженных. Каждая психика - целый мир (амазонские джунгли, Венера, иная галактика) со своей особенной атмосферой, красотами, ужасами и чудесами.
   В народе таких как я и мои коллеги не любят. Называют 'инквизиторами', 'мозговыми шнырями', 'гололобыми'. Последнее - из-за выбритых висков и полоски надо лбом, куда накладываются датчики 'Мадонны'. По сей примете мадов узнают безошибочно. Не шарахаются, конечно, как от прокаженных или палачей в красной рубахе, но и записывать в друзья особо не стремятся. Меня такое отношение почти не трогает. Волки (жили когда-то такие звери в густых чащах) - санитары леса. Мы - санитары каменных джунглей. Причем сами выбравшие свою судьбу, свою работу.
   Я и париков никогда не ношу, в отличие от многих коллег. Жарко, чешется маковка, да и вообще - какого черта? Все мои малочисленные приятели и знакомые - такие же мады, а на соседей по лестничной клетке или продавщиц в магазинах мне искренне наплевать. Впрочем, будь я обыкновенным обывателем, думаю, тоже не жаловал бы нашего брата. И даже не только потому, что мы вершим судьбы оступившихся людей, выносим окончательный приговор. Мадов считают бездушными, как машины, и в этом есть доля правды. Прежде чем войти в чужое сознание, нужно полностью очистить собственное - ни воспоминаний, ни мыслей, ни эмоций. Это достигается двумя путями - медитацией, либо машинным очищением. Я избрал первый путь. Большинство моих однокашников предпочли второй - в этом случае не нужно прилагать никаких усилий, все за тебя делает 'Мадонна'. Через пять-шесть лет подобных машинных чисток человек неуловимо меняется - становится все менее чувствительным, менее эмоциональным и сердечным. А уж во что он превращается к пенсионным годам... Впрочем, о последних мне судить трудно: предпочитаю общаться с ровесниками.
  
  
   Отлепив от себя датчики 'Мадонны', я сел, энергично помотал головой, растер онемевшие кисти рук и ступни и поплелся в джузи.
   Каждый мад справляется с издержками профессии по-своему. Для этого в офисе существует специальный 'кабинет разгрузки'. Начальство, зная о наших маленьких причудах, не пожалело средств на его обустройство: слишком дорого могла обойтись возня с мадом, не сумевшим справиться с собой, плененным чужим внутренним миром - на реабилитацию ушли бы месяцы. 'Кабинет разгрузки' состоит из уютного холла с огромным аквариумом, в котором покачиваются вальяжные разноцветные рыбы (баснословно дорогая вещь по нынешним временам!), примыкающей к нему джузи (так отчего-то называется просторная круглая ванна) и курительной комнаты в восточном стиле - подушки, ковры, кальян. Курить предлагается как простой табак, так и ароматические смеси и даже 'травку'. Есть и стереосистема с богатым выбором кассет - от Баха до крах-рока.
   Моей бывшей жене Алисе (тоже маду, но из Общего отдела) помогают расслабиться две кошки, живущие в ее кабинете. Дома она не держит никакую живность, но после контакта не может придти в себя без того, чтобы не запустить пальцы в шелковистую шерсть, не взять мурлыкающе создание себе на колени и долго, очень долго поглаживать выгибающуюся спину и упругие лапки. Кошки тоже баснословно дороги, и уборщица, отвечающая за их благополучие, трясётся, чтобы изнеженных зверьков не продуло или они не отравились недоброкачественной пищей - для чего пробует их корм и затыкает все щели.
   Со мной проще - я обхожусь водой. Вот и сейчас: хорошо, что джузи свободно. Кроме меня в отделе работают еще четверо мадов, но один ловил кайф, сжав зубами мундштук, в курительной комнате, а трое еще не восстали со своих кушеток. Я отвернул все краны, подставив под упругие горячие струи спину, плечи, ступни, и блаженно прикрыл глаза. Вода - мой спаситель. Она уносит с собой чужие мысли и страсти, наполняя влажным покоем...
   Минут через десять закрутил краны и по самые ноздри погрузился в лазоревый ласковый кайф. Вода была ароматизированной, и ароматов предлагалось больше дюжины. В этот раз мой выбор пал на 'ночную фиалку'. Ночная фиалка, господи боже мой! На земле давно не осталось таких цветов, а запах живет. Впрочем, откуда мне знать, что фиалка пахла именно так? В воде растворили создание химиков, и не факт, что оно имеет что-то общее с реальным цветком. Возможно, так благоухал когда-то стиральный порошок или детское мыло. Ну и черт с ним! Запах 'ночной фиалки' вкупе с лаской воды возрождал и очищал мой усталый мозг - это главное.
   Я открыл разморенные негой глаза и пошевелился. Мне нравится смотреть, как от жары набухают вены на руках, как скукоживаются бледным узором подушечки пальцев. Я уже забыл, что только что был женщиной, калечившей собственного сына во имя мифической чистоты и благодати. Снова стал собой - молодым, но уже опытным мадом, разведенным, имеющим интересную работу (да-да, какой, к черту, Общий отдел - там же скука смертная!) и уютную однокомнатную хатку. А также - единственную дочь, которую люблю столь сильно и безотчетно, что порой самому странно: откуда во мне, скептичном и рациональном дяденьке, взялась такая жгучая нежность к маленькому и, в сущности, ничего из себя не представляющему созданию?..
  
  
   Слышно было, как за стеной ходила Любочка, моя ассистентка. Отключала аппаратуру, протирала спиртом чуткие щупальца датчиков, готовила бумаги мне на подпись. А за другой стеной двое санитаров отсоединяли недвижную женщину от объятий 'Мадонны', приводили в себя и, поддерживая с двух сторон, уводили в одиночную палату-камеру. Интересно: я только что был ею, но не знал, как она выглядит - согласно инструкции (с непонятной мне логикой), нам не дозволяется видеть своих пациентов.
   - Денис Алексеевич, извините, что отвлекаю, но не могли бы мы сегодня закончить пораньше? У меня мама приболела - хочу ее навестить.
   Стук в дверь, сопровождаемый тонким деликатным голоском, вызвал всплеск раздражения. Не отвечая, я нарочито медленно вынул себя из воды и принялся вытираться. Эх, Люба-Любочка-Любаша... Катастрофически глупая и столь же добросердечная барышня. Когда-то она даже занимала меня. Это было сразу после развода с Алисой - чьей полной противоположностью являлась моя ассистентка. Пару раз мы даже переспали - за что до сих пор ощущаю слабое чувство вины: нехорошо подавать надежды незамужней томящейся девушке. На сегодняшний день участливо-слезливая блондинка не вызывает у меня ничего, кроме снисходительной жалости, периодами сменяющейся - вот как сейчас - раздражением.
   В кабинет я прошлепал босиком - люблю утопать пятками в ворсинках паласа. Плюхнулся в кресло. Темно-синий палас, серебристые обои, голубой потолок - по контрасту с духотой джузи даже прохладно. Нам разрешено обустраивать рабочие норки в своем вкусе, и это замечательно. Все остальные помещения в нашем учреждении выдержаны в ярких тонах - пресловутая 'цветовая компенсация'. Любочка не раз жаловалась, что в моем кабинете слишком уныло. А мне - в самый раз.
   Ассистентка, шурша уже надетым плащом, принесла бумаги.
   - Так я побежала, Денис Алексеевич?..
   Я кивнул:
   - До завтра, Любочка. Маме привет!
  
  
   Терпеть не могу писать отчеты. И вообще писать - лень напрягаться, выстраивая слова в нужном порядке. Да и почерк мой ублажит не всякое эстетическое чувство. Но главная трудность - пребывание в чужой психике трудно облечь человеческой речью. Пациент, или 'ведомый' погружается во время контакта в особый сон без сновидений, нечто вроде гипноза, при котором его воля парализуется, дабы не мешать воле 'ведущего'. Войдя, слив два потока сознания воедино, мы начинаем помнить и знать все, что помнит и знает 'ведомый', чувствуем то же, что и он. Но при этом не теряем собственное 'я', своих целей и намерений, и редких мыслей (куда от них денешься, очищай - не очищай?..)
   Пошарил по столу в поисках хоть одной неиспользованной ручки. Увы. Пришлось прогуляться до стола Тура, благо он рядом - в трех метрах от моего. С фотографией альпийского луга под стеклом и глиняной статуэткой какой-то богини. Обычно он завален бумагами, усыпан крошками и усеян пеплом - Тур грандиозно неряшлив. Но сейчас педантично чист - Любочка постаралась.
   До Катастрофы никто не писал ручками - то бишь, пальцами - это делали 'компики'. Они еще много чего умели: показывали кино, утешали при депрессиях, забалтывали детей на ночь сказками. Не говоря уже по всемирную всепроникающую паутину.
   - 'Компик' бы сюда. Совсем маленький, совсем простенький...
   'Перебьешься'.
   Я почти услышал голос Тура. Даже оглянулся на его стол, от которого едва отошел. Артур, Тур, Турище... Мой напарник и друг. Единственный. Все-то у меня в одном экземпляре: один друг, одна жена, одна дочка. Одна работа, она же - хобби.
   С Туром мы подружились во время учебы. Мады-практики не имеют высшего образования - хватает двухгодичных Курсов, на которых основное внимание уделяется 'спортивному ориентированию' и технике безопасности. Особо одаренные особи (их кличут Ооо) учатся еще три года, пополняя затем ряды одной из самых престижных и секретных наук современности - психологии. По уровню престижности и секретности с ней сравнится разве что генная инженерия.
   Я - практик. Еще в школе был троечником, и погружение в умные книжки с неудобочитаемыми словесами - не моя стихия. Тур на порядок меня головастее, но тоже отчего-то не захотел влиться в блестящие ряды Ооо и предпочел тишь кабинета и ласковые объятья 'Мадонны'.
   'Мадонна'... Помнится, когда только изобрели чудо-машинку и дали ей это имя - имея в виду милосердное воздействие на измученное человечество (а тех, кто с ней работал, тут же окрестили 'мадами'), это вызвало ряд протестов со стороны христиан: кощунственно давать бездушной машине имя матери Христа! Но от возмущенных голосов отмахнулись - слишком они были малочисленны.
   Христианство, бывшее до Катастрофы самой влиятельной религией на планете, превратилось в раздробленные крохотные секты. Астероид с символическим названием Немезида нанес неисцелимую рану не только плоти Земли, но и ее душе - вере. Большинству выживших трудно было совместить в сознании заповедь 'Бог есть любовь' с конкретным проявлением этой любви, упавшим с небес. Нет, конечно, все помнили печальные истории про Всемирный Потоп и Содом и Гоморру, но то было в Ветхом Завете. Новый же вещал о милосердии и заботе Отца.
   Большинство оставшихся в живых католиков, протестантов и православных поменяли мировоззрение, став атеистами и агностиками. Нью-Эйдж, расцветший пышным цветом в начале века, уцелел - хотя стал малочисленнее, и разделился на два течения. Одно, широкое и полноводное, являло собой соцветие духовных школ на любой вкус, с любым 'слоганом', или образом Творца: 'Бог есть игрок', 'Бог - экспериментатор', 'Бог есть!', 'Бог - сумасшедший гений', 'Бог - Ты!' и прочее в том же роде. Другое было закрытым, эзотерическим - нечто вроде древних орденов, куда входили лишь посвященные. Учась на Курсах, мы с Туром параллельно посещал одну из таких школ (помнится, лозунгом ее было: 'Бог - одинокий безумный гений') - чтобы овладеть техникой медитации.
  
  
   А сейчас Тур в больнице. Психиатрической, вестимо - в иные мады попадают гораздо реже. Что с ним случилось, толком не знаю: Тур слетел с катушек два месяца назад, когда я был в отпуске. Проводил его в доме отдыха - специальном, для мадов (солярий, оранжерея, натуральный творог на ужин), вернулся загорелым и лоснящимся - и на тебе, пустой чистенький стол. 'На реабилитации', - сухо сообщила Любочка. Где? Как? Отчего? Молчание. Самое обидное, что даже навестить его не могу - не положено у нас навещать коллег в психиатрических клиниках, и адреса клиники мне никто не доложит...
   Остается только ждать, когда Турище подлатают, и он заявится - громоздкий, флегматичный, похожий на Дельвига, с вечной незлой усмешечкой на губах и привычкой цитировать непонятно кого, к месту и не к месту.
   Мы на редкость близки с ним. Созвучны. Оба любим синее и серебряное, ненавидим ТВ и кайфуем от древних книжек. Оба скептики и агностики. Вот только женат Тур не был, ни разу. И детей у него нет.
  
  
   Бегло накарябал нелюбимый отчет - уложился в две страницы.
   Помнится, в первые дни своей профессиональной деятельности вместо отчета строчил детские стишки и скороговорки - был свято уверен, что никто этот хлам не читает и никогда не прочтет. Но где-то через неделю меня вызвал шеф и с полчаса орал, тряся перед моим растерянным фейсом моими же липовыми бумажками. Оказалось, читают, да еще как - теоретики-ученые, крупномозглые Ооо, строя на таких вот бумажках свои умные психологические теории.
   Особенно любят они обсасывать подсознание. Случается, что, совершив преступление, человек забывает о нем. Что называется, загоняет в подсознание. Штука эта особая, таинственная. Терра инкогнита. Мад способен проникнуть и туда, но, соблюдая меры безопасности, о которых позаботится та же 'Мадонна'. Без особых причин работать с подсознанием не рекомендуется. Его тайны изучают в строго засекреченных отделах, в том числе, используя отчеты работяг-мадов вроде меня.
   Сухие отчеты - единственное, в чем может наш брат описать свой визуальный и эмоциональный опыт. Захоти кто-нибудь из моих коллег поменять профессию и стать, скажем, сочинителем комиксов (благо жизненных сюжетов навалом), его тут же отдадут под суд. С этим строго: низ-зя. Даже просто делиться впечатлениями от увиденного в душе насильника или маньяка можно лишь с коллегами. О чем мад дает расписку еще на Курсах.
  
  
   - Ну что, Турище? По-моему, без вариантов: 'НО'.
   'Без вариантов'.
   Голос у Тура меланхоличный: не любит он подобных диагнозов. Можно подумать, я их люблю...
   Вердикт 'НО' означает 'необратимо опасен'. Такой субъект подвергается немедленной ликвидации. И хотя мнение мада в немалой степени субъективно - ведь даже внутри чужого сознания мы воспринимаем все сквозь призму собственного, сквозь свои принципы и установки - все же оно решающее.
   То есть я, не колеблясь, и с достаточно легкой душой вынес смертный приговор женщине, только что на моих глазах убившей своего сына. (Честно сказать, обезумевшие от страха глаза мальчишки долго еще будут жить у меня в сознании - даже горячая вода не всесильна.)
   Впрочем, вариантов у совершившего преступление пациента немного. Если, по мнению мада, он вменяем - его отправляют под суд. При невменяемости мы можем поставить и более мягкий диагноз - 'УБ' ('условно безопасный'). Тогда беднягу отправляют под строгий домашний надзор, а при невозможности такового - запирают в псих-лечебнице, почти без надежды покинуть когда-нибудь ее стены.
   Роспись, дата. Вот и вся канитель. Слава создателю: излишней бюрократией моя профессия не обременена. Обжалованию вердикт не подлежит - в подобных вопросах мады считаются абсолютно компетентными. И, в общем-то, заслуженно.
   - Уфф. Точка. На сегодня все!
   'Поздравляю'.
   - Чтой-то я заскучал по тебе, Тур. Приползай скорее! Тебе там как?..
   'Тихо. 'Тихо-тихо в белой спальне. Белый потолок. С потолка глядит печальный, без плечей браток...'
   - Ясненько. Пока, Турище! Не скучай.
   'И тебе того же'.
  
  
   2.
  
  
   Домой возвращался на метро. Теперь это единственный доступный способ передвижения. Наземный транспорт был запрещен много лет назад - как загрязняющий окружающую среду (от которой, к слову сказать, после Катастрофы мало что осталось). Это был формальный повод - на самом деле так было экономичнее: подземка почти не пострадала, а восстановление дорог и улиц требовало огромных средств и рабочих рук.
   Наверху был город - полуразрушенный, обезлюдевший на две трети. Целые районы стояли пустые, без жителей, без офисов и магазинов, превращаясь потихоньку в окончательные руины. Многие станции поезд проскакивал без остановок - лишь мелькали за окнами выхваченные вагонным светом обветшалые облицовки из гранита и мрамора. Те, на которых поезд останавливался, выглядели ненамного лучше и освещались лишь в той мере, чтобы можно было разобрать названия станций.
   От родителей я знал, что до Катастрофы подземка была гордостью города - просторно, светло, красиво. Но самым комфортным и дорогим видом транспорта была не она, а 'таксо' (или 'такси'?) Жаль, что сейчас нет ничего подобного. Что за прелесть - ехать одному (точнее, с персональным шофером), а не в толпе, раскинувшись на мягком сидении и глядя на проносящиеся за окном пейзажи (то бишь, помойки и руины). Я ездил бы на 'таксо' дважды в день - на работу и обратно. Денег бы хватило - мады неплохо зарабатывают: на уровне биотехнологов и летчиков. Высокий заработок должен защищать нашего брата от искуса брать взятки - ведь за нужный (или, как минимум, не смертельный) диагноз пациент готов отдать последнее. Правда, и наказывают попавшихся на взятках мадов сурово - пожизненным заключением.
   Так что денег у меня куча - а тратить их особо не на что. Живи я до Катастрофы, стал бы путешествовать - объездил весь свет или хотя бы полсвета. Но теперь это исключено: даже на поездку в соседний город можно добиться разрешения лишь при очень уважительных обстоятельствах. Да и не ходят во многие города ни поезда, ни пароходы. Самолеты же - транспорт миллионеров... В силу этого, основная часть моих заработанных кровью и потом - а точнее, невидимыми слезами и нервами - денежек идет на покупку старых книг и подарки дочке.
  
  
   В вагоне было малолюдно и, как всегда, душно. На стенах - яркие постеры с розовыми младенцами. Якобы глядя на них, женщинам захочется рожать, а мужчины станут более сексуально активными. По мне, бессмысленно-пучеглазые физиономии и лоснящиеся попки способны скорее охладить эротический пыл. Особенно отталкивающе смотрелись те, где младенцы резвились в искусственной кислотно-зеленой траве среди пластиковых цветов. Моя Варька такой не была, даже сразу после рождения.
   Я уселся с краю, подальше от бальзаковской дамы необъятных размеров, напротив влюбленной парочки, самозабвенно слушавшей что-то из одной пары наушников на двоих. При взгляде на девушку подумалось об Алисе - было мимолетное сходство. Именно мимолетное и слабое, поскольку моя бывшая жена - существо исключительное, ни на кого не похожее.
   Я знаю ее давно, чуть ли не всю сознательную жизнь, и за это время она не изменилась - ни на капельку, ни на йоту. Во всяком случае, внутренне. Помню ее школьницей - мы учились в одном классе. Ее отличали длинные черные косы - что было совсем не модно и даже дико. Круглая отличница по всем предметам - таких обычно не любят, и ее не слишком любили, но уважали - за бесстрашие и независимость по отношению к учителям и классным 'авторитетам'. На Курсах мадов, куда мы с ней, не сговариваясь, пошли учиться, распрощавшись со школой, нам велели выбрить виски и часть лба. День она проходила в таком виде, а на следующий явилась обритая наголо. По-моему, то была единственная слабина, допущенная Алисой в жизни. Во всяком случае, единственная из тех, что мне известны. Ей не понравились взгляды, которыми провожают обыватели людей нашей профессии, и с тех пор она стала бриться регулярно.
   Иной я ее теперь и представить не могу. И сейчас, когда Алиса приезжает, чтобы подкинуть мне на выходные Варьку, и мы сидим на кухне традиционные двадцать минут за чашкой чая-кофе, она такая же, как в годы учебы. Всегда одна и та же: уверенная в себе, спокойная, рациональная до смерти. На Курсах, как и в школе, все предметы она щелкала как орешки, из любого спора - не горячась, не выкладываясь - выходила победителем. Стопроцентная Ооо. Помогала мне писать рефераты по биологии и физиологии - с этим у меня всегда была напряженка, с необидной усмешкой звала 'романтиком' (что было у нее ругательным словом) и 'книжным мальчонкой'.
   Черты лица у Алисы крупные и неправильные. Неправильность еще больше подчеркивается голой головой. Выдающаяся вперед нижняя губа, решительный нос с четко вырезанными ноздрями, тяжелые серые глаза. В ее лице больше мужского, чем женского. Что-то вроде андрогина - идеальная женская фигура и мужское лицо. Когда она сидит, откинувшись в кресле, то напоминает разнежившуюся кошку, гибкую и пластичную. Но стоит ей встать и пойти, как широкий солдатский шаг напрочь отметает само понятие женственности.
   Именно ее бесполость, точнее, принадлежность к обоим полам сразу, больше всего возбуждала и завораживала. И еще - 'ледо-пламенность' (так я окрестил про себя самое яркое Алисино качество). При всей рациональности она была на редкость страстной - такой вот парадокс. Но внутренний огонь - укрощенный, подневольный ее железной выдержке, выплескивался в строго определенных руслах: музыка, скорость, брейкбол. Крах-рок, мотоцикл, стадион... Она словно открывала отдушину топки, за которой бушевало пламя, или выпускала струю огнемета: разгонялась на любимом стареньком 'Харлее' до предельной скорости, подскакивая на рытвинах и ямах раздолбанных пригородных дорог, трясла, словно груши, соседей-болельщиков на брейкбольном матче, сопровождая каждый гол своей команды ликующим воплем.
   Любимой музыкой Алиса - надо отдать ей должное - наслаждалась в наушниках. В наше время классику или джаз слушают отдельные чудаки - вроде меня - а основная масса балдеет от двух направлений: крах-рок и астро-рок. Помнится, Алиса так объясняла мне, профану, суть того и другого: 'Крах-рок - музыка Катастрофы, танец Шивы - неистовый, всесокрушающий. Тотальный разгром и он же - космический оргазм, понимаешь? Астро-рок - нечто противоположное: Шива выдохся, заснул, и зазвучала тихая космическая колыбельная, напев волоокого Кришны. Расслабуха...' Сама она явно предпочитала разрушение и космический оргазм расслабухе.
   И при всем этом - ни разу на моей памяти не повысила голос, не взволновалась, не взбесилась - ни со мной, ни с Варькой, ни с родственниками, ни с начальством.
   Алиса часто сокрушалась, что в нашем мире нет больше таких экстремальных и прекрасных вещей, как прыжки с парашютом и дельтапланы. Еще она курила: по-мужски, трубку. (Когда хотела шокировать окружающих, пускала густые клубы с кашлем и матерком, как старый моряк - нарядившись при этом в элегантное вечернее платье. Но обычно носила джинсы и свитера - чтобы реже заморачиваться с плохой погодой и стиркой.)
   Влюбился в нее я еще в школе, лет в тринадцать. Лишь только обрел право украсить паспорт штампом, принялся занудливо предлагать руку и сердце. Алиса бесстрастно отказывала. А потом, помнится, мы с ней напились у меня дома. (Отмечали защиту свеженьких дипломов мадов.) Даже вусмерть пьяной она оставалась самой собой: не менялся ни тембр голоса, ни построение фраз. Лишь слова вытекали медленнее, да движения рук становились расхлябанными и словно смазанными. Тогда-то она и сказала в ответ на мое дежурное предложение:
   - Дэн, ты не понимаешь. Я знаю себя, знаю тебя. Я не хочу ломать твою жизнь. Ты же просишь не о том, чтобы жить в одной квартире и вместе ходить по выходным на брейкбол, верно? Ты просишь у меня того, чего я дать не могу. Не могу в принципе - не потому, что плохо к тебе отношусь или хочу дать это кому-то другому. Просто не могу. Не способна. Не за-прог-рам-ми-ро-ван-на на такое.
   - Мне плевать. Правда-правда! Я успел хорошо изучить тебя за эти годы и не требую ничего невозможного. Просто хочу засыпать с тобой, а утром, опухшими ото сна и растрепанными, пить вместе кофе. И да, ходить по воскресеньям на брейкбол. Хоть я его и терпеть не могу. Да что угодно, хоть на бой быков! Разве это так сложно осуществить?
   - Нет, наверное, не сложно, - она пожала плечами. - Что ж, если ты действительно не просишь ни о чем большем, не требуешь банальной любви и вытекающих из нее пресловутых заботы и ласки, можно хоть завтра отправиться в загс. Только учти: я буду плохой женой. И ещё: ты сбежишь от меня первым.
   - Ты это серьезно?!
   Она вновь бесстрастно пожала плечами. И отправилась спать, сообщив, что выпито на сегодня достаточно. А я от неожиданного счастья хлебал уже в одиночестве, да так, что потом полночи обнимался с раковиной, словно пытаясь вытошнить свое переполненное радостью сердце.
   Вот так мы поженились.
   Тур, наш общий однокурсник, был единственным гостем на свадьбе, в недорогой кафешке. (Родителей, ни моих, ни Алисы в ту пору уже не было.) Тамада из Турища вышел никудышный.
   - Дураки вы, ребята, - нежно напутствовал он нас, лакая кислое шампанское. - И молодцы. Но дураки больше...
   - Only one, - возражала Алиса, хвастаясь своим английским. - Дурак тут в единственном экземпляре.
   - А не боитесь? 'ПОтом вышла любовь и зеленой луною взошла...'
   А я молчал - от радости слова не рождались. Молчал и пил. Прижигал сигаретой повисшие над столом воздушные шарики - розовые, словно младенцы с постеров...
  
  
   Алиса оказалась права - как, впрочем, почти во всех случаях жизни. Она оказалась на редкость никудышной женой, и я сбежал первым. Я искал в ней тепла, но за пять лет совместной жизни она заморозила меня до самого спинного мозга.
   На брейкбол я выбрался с ней пару раз, как обещал, но больше не смог: не обрел кайфа в слиянии с толпой, приходившей то в отчаянье, то в экстаз - в зависимости от того, в какие ворота влетал желтенький пластмассовый мячик, пущенный чьим-то плечом, головой или тазом.
   Общие профессиональные интересы нас не сблизили. Точнее, когда я вечерами делился чем-нибудь остреньким, забавным или загадочным из своих трудовых будней, Алиса слушала внимательно и порой вставляла дельные замечания. Но о своей работе молчала, как партизан в лесу. Будучи самой умной с наших Курсов, она двинулась в науку и, помимо Общего отдела, трудилась в засекреченном НИИ. Темой ее исследований был животрепещущий стык психологии и генной инженерии - что-то связанное с устойчивостью-неустойчивостью психики генных мутантов. Самих мутантов никто пока не видел - они взращивались в атмосфере строгой секретности. Но слухов клубилось немало: о людях-растениях (исключительно прекрасных и утонченных - лишенных тяжеловесной системы пищеварения и выделения, питающихся светом и водой и источающих естественное благоухание), людях-рыбах (будущих освоителях несметных богатств океанов), людях-насекомых (не поддающихся ни описанию, ни осмыслению). Все это меня крайне интриговало, но, как я ни расспрашивал, как ни клялся, что дальше моих ушей секретная информация не пойдет, жена держалась со стойкостью железобетона.
   Даже постель, теплое и сладкое средоточие семейной жизни, для нас таковой не стала. Алиса была умелой, хорошо знала теорию, не капризничала и проявляла инициативу, но мне, видимо, требовалась 'искра'. Требовалось то самое пламя, которым она предпочитала гореть в одиночестве: под музыку, под скорость, под страсти болельщика. Я оказался слабаком: не смог вынести, что любимые развлечения вызывали у нее на порядок больше эмоций, чем моя скромная особа.
   Единственное, за что я безмерно благодарен своей бывшей жене - так это за дочку. Я люблю её столь сильно и безотчетно, что порой самому странно: откуда во мне, скептичном и рациональном дяденьке, взялась такая жгучая нежность? Для меня это самое чудесное создание на свете. Но даже это смешное искристое чудо не смогло удержать нас вместе. Алису, впрочем, нельзя назвать плохой матерью: она заботится о Варежке и по-своему любит. Ее потрясающая безэмоциональность - никогда не только не шлепнет, но даже не повысит голос - в чем-то на пользу: никто не треплет ребенку нервы.
   Больше того, у нее оказалось выдающееся чувство долго: родив Варьку, Алиса ни разу не села за руль своего 'Харлея', объяснив, что в ответе теперь не только за свою жизнь. Обшарпанный ее конь с тех пор загромождает прихожую - рука не поднимается продавать, - а из трех китов эмоционального буйства осталась лишь пара: стадион и музыка. Будучи беременной, она отказалась от никотина - стала набивать трубку ('курку', как говорила двухлетняя Варька) ароматной травой. Не жалела денег - ни на качественную одежду ребенку, ни на фрукты-йогурты, ни на нянь. Подбором нянь, правда, занимался я: выбирал из тех, кто проходил проверку в Общем отделе и, по словам 'ведущих', отличался добротой и умением рассказывать сказки.
   К новости о том, что я хочу с ней разойтись, жена отнеслась так же индифферентно, как и к нашей свадьбе. Когда я спросил (втайне замирая от страха), не будет ли она против моих свиданий с Варькой, Алиса даже слегка удивилась: 'Конечно, о чем разговор? Если хочешь, могу на каждый выходной привозить ее к тебе'.
  
  
   Вся фишка в том, что Алису я люблю до сих пор. И вряд ли разлюблю когда-нибудь. В моей жизни было немало женщин и, надеюсь, будет еще немало. Но все они - как ассистентка Любочка - существуют в иной плоскости, никак не пересекающейся с тем, что связано с моей единственной спутницей жизни. Да, все у меня в одном экземпляре: жена, друг. Варька.
   Вот оно, самое главное - у меня есть Варька. Варенька. Варежка... Грешно так сильно любить своего ребенка - не дурак, понимаю. Плоть от плоти своей, кровь от крови. Но ее просто невозможно любить меньше. Варька - словно ангел, спустившийся сквозь пылевую завесу и волей случая или судьбы затерявшийся среди людей. Я не устаю благодарить высшие силы - если они есть, конечно, - что ее душа именно нас с Алисой выбрала своими родителями (если есть хоть кроха истины в том, что талдычили мне в духовной школе). При этом она так же похожа на Алису, как солнечный луч на призрачные лунные блики. И так же напоминает меня, как мягкий переливчатый шелк - грубое солдатское сукно. Она заново учит меня смотреть на мир. И сквозь призму ее света самые простые вещи кажутся подчас волшебными или великими...
  
  
   - Ну что, палач, многих сегодня в расход пустил?..
   Дребезжащий голос выдернул меня из задумчивости. И как назло - на самом светлом и теплом, что есть во мне - на мыслях о Варежке.
   Тетка, от которой я сел на максимально далекое расстояние, придвинулась вплотную, вглядываясь в мое лицо с жадным и брезгливым интересом. Так смотрят на раздавленного экзотического таракана или вошь необычно больших размеров. От нее разило кислой капустой и потом.
   - Самому тебе, небось, в мозги не залезают!
   Несмотря на твердое намерение не вступать в диалог (опыт подобных обвинений, исходящих от незнакомых людей, у меня предостаточный, и знаю, что объяснения никак не повлияют ни на тон, ни на содержание беседы), я почему-то не удержался:
   - Проверки, если вам так интересно, мы проходим регулярно. В отличие от обычных людей.
   - О! - Дама задергалась. - Конечно же, вы не обычные, вы уникальные, а мы - толпа, быдло, так сказать. И потому у вас есть право копаться в наших душах и выносить вердикты, миловать и казнить, беря на себя прерогативы Всевышнего!
   - Послушайте, я не очень понимаю, что вам от меня надо. Если вас или близкого вам человека обидел какой-то мад: поставил неверный диагноз, наказал без вины, то вы обращаетесь не по адресу. Я работаю в сфере судебной психиатрии, имею дело с опасными преступниками. Сомневаюсь, что те, за кого вы так переживаете, являются серийными убийцами или садистами.
   Тетка закивала.
   - Знаю, знаю, где ты работаешь! Это по физиономии твоей ясно видно.
   - Ну, разумеется! - я хохотнул. - Побывав в мозгу маньяка, неизбежно становишься подобным ему - ублюдком, способным на любое зверство.
   Посчитав, что беседа закончена, попытался вернуться к своим мыслям. Но женщина неожиданно схватила меня за рукав. Странно: на лице ее было не отвращение, но жалость. И тон стал иным:
   - Бедный, бедный мальчик! Тебе недолго осталось - я вижу, я чувствую. У меня на такие вещи нюх, знаешь ли. Твоя стенка уже на пределе. Ещё чуть-чуть, и всё. Чпок!
   Она сделала жест рукой - словно обрушив что-то.
   Кажется, я понял, за что она так ненавидит мадов. Она же типичнейший 'УБ'! Я мог поставить этот диагноз сходу, даже не заглядывая в ее пожилые мозги. Странно, что тетенька свободно разгуливает по городу. С душевнобольными в нашем мире строго, даже с 'условно безопасными': если не псих-лечебница, то строгое обязательство родственников не выпускать за пределы квартиры.
   Я высвободил рукав и пересел на другое место. Женщина проводила меня тяжелым горячечным взглядом.
   А ведь когда-то таких, как она, было множество. Среди последствий Катастрофы самыми тяжелыми оказались психологические: от шока, испытанного при колоссальном взрыве, от обрушения всех опор и основ десятки миллионов людей повредились рассудком. Психозы, фобии и паранойи стали привычным явлением. Неврозы и депрессии вошли в норму, закрепилось фоном. Душевнобольные представляли опасность не только для себя самих и ближайшего окружения. Развелось немало пироманов, демонстративных камикадзе, уводивших с собой в мир иной случайных прохожих или соседей по дому, шизофреников с 'милосердной' манией уничтожить всех до единого, дабы люди не мучались от холода, голода и вечной тьмы. Не было страны, где проблема душевного здоровья нации была бы менее остра, чем восстановление разрушенного.
   На восьмом году после Катастрофы в этой сфере был произведен кардинальный прорыв. Венгерские ученые изобрели аппарат, позволявший переносить сознание одного человека ('ведущего') во внутренний мир другого ('ведомого'). Таким образом, психологи получили возможность узнавать, насколько опасен или безопасен данный субъект, насколько необратимы изменения в его психике. До этого открытия всех, кто был - или казался - душевнобольным, пожизненно изолировали. Развилась своего рода охота на ведьм: любой, кто хоть как-то отличался от общей массы, мог попасть под подозрение. Отряды 'психологического контроля' разожгли настоящий геноцид, грозивший истребить остатки населения и превратить землю в пустыню с жалкой горсткой 'самых нормальных' - с лицами закоренелых палачей и руками по локоть в крови.
   Поистине, 'Мадонну' не зря окрестили именно так...
  
  
   Подумав, душевнобольная последовала за мной, плюхнулась рядом и открыла рот, готовясь продолжать словоизвержение. К счастью, поезд распахнул двери на остановке.
   Я вылетел из вагона. Лучше переждать и сесть в следующий, чем выслушивать безумные бредни еще в течение двадцати минут. Настроение было бесповоротно испорчено.
   А интересно, о какой стенке она говорила?..
  
  
   3.
  
  
   Дома я с разбегу бросился на диван. Взглянул на календарь напротив: ба, да сегодня же суббота! Совсем вылетело из головы. Обычно жду этого дня с нетерпением, а нынче даже не вспомнил. Я мгновенно развеселился - внутренне высоко подпрыгнув. Через час приедет Алиса и привезет Варьку!..
   Повалявшись всего несколько минут, сорвался в магазин - за вкусненьким к чаю и обязательным подарком.
  
  
   Алиса не опоздала - она никогда не опаздывала.
   Выглядела моя бывшая подруга жизни великолепно. Так же недоступна, что и пятнадцать лет назад, когда я засматривался на нее в классе. Так же равнодушна, как в те годы, что мы были вместе и я пытался хоть чуть-чуть ее оживить. Жемчужно-серое шелковое платье оттеняли бусы из полосатого оникса - видно, решила побыть женщиной, порадовать мой холостяцкий глаз. (Как бы не так: мой! - тут же возразил сам себе. Явно, на свидание намылилась.)
   - Папка, папочка!
   Варежка повисла у меня на шее. Один своим прикосновением она отогнала прочь весь негатив, скопившийся за неделю. И хроническую усталость, и сегодняшний экстаз детоубийцы, и зловещие слова тетки в метро.
   - Привет, моя славная! Соскучилась? А у меня для тебя сюрприз. Беги в комнату, сразу увидишь!
   Это традиция: Варька знает, что у меня ее всегда ждет новая игрушка или книжка. За это она дает мне возможность посидеть с ее мамой четверть часа на кухне, перебрасываясь ничего не значащими фразами.
   - Ну, как ты?
   Стандартный вопрос, который я задаю, снимая с плиты кофе. Стоя к ней спиной, ожидая услышать такое же стандартное 'нормально'.
   - Ты знаешь, неважно.
   От удивления я чуть не выронил кофейник.
   - Что случилось?!
   Если Алиса говорит, что не все в порядке - произошло нечто катастрофическое.
   - Меня беспокоит Варька. С ней творится что-то странное.
   - Что именно?
   Я весь напрягся, даже заболело под ложечкой.
   - Она стала очень забывчивой. То и дело словно отсутствует. А вчера потеряла сознание на прогулке в детском саду. Мне рассказала воспитательница. Это ведь не нормально, когда ребенок в шесть лет ни с того ни с сего падает в обморок?
   - Надо срочно отвести ее к врачу.
   Алиса согласно кивнула. Потерла висок, словно у нее разболелась голова.
   - Да, конечно. У врача мы уже были. Он посоветовал пройти полное обследование. С понедельника начинается морока: одних анализов сорок штук, черт бы их всех побрал. Как ты думаешь, у нее ведь ничего серьезного?..
   Она заразила меня своим беспокойством. Моя железная леди паниковала, паниковала отчаянно, хоть и старательно пыталась этого не показать. Чтобы рассеять ее страх (и свой тоже), я выдал как можно беспечнее:
   - Уверен, что у Варежки все в порядке. У нее ничего не болит. А насчет обмороков и всего остального - так она просто очень быстро растет. Организм не успевает подстраиваться - только и всего. Так бывает!
   Алиса кивнула, тремя глотками выпила свой кофе и встала. На лицо ее вернулось обычное деловито-холодное выражение.
   - Ты меня успокоил, спасибо. Ну, до завтра!
   Я проводил ее до двери, скользнул губами по холодной и гладкой, словно искусственной, коже щеки.
   Вернувшись на кухню, выпил залпом стакан воды, шагнул к окну и вжался лбом в стекло - так, что оно заскрипело. 'Господи, пожалуйста, пусть все будет нормально. Господи, если ты есть, неважно какой - игрок, сумасшедший гений или экспериментатор - будь человеком. Пусть мои слова окажутся истиной, а беспокойство Алисы - паранойей. Пусть минует мою Варьку страдание, пусть даже тень боли не коснется ее светлой макушки. Пусть лучше я заболею, или даже умру - только бы не ей...'
   - Пап, ты зачем со стеклом целуешься?
   Варька, застыв в дверях, с любопытством меня разглядывала. Косички, аккуратно затягиваемые каждый раз Алисой, успели растрепаться. Видимо, на ее волосы так действовала атмосфера моего дома. У себя дома или в детском садике они могли вести себя прилично в течение всего дня, но стоило ей оказаться в моей холостяцкой хатке, как с первых минут волосы начинали капризничать, косички лохматились, и пряди торчали во все стороны.
   - Папа просто задумался, маленькая. Иди сюда - я покажу тебе наш город с высоты двенадцатого этажа.
   Варежка фыркнула.
   - Он скуффный и серый, и всегда одинаковый. Не хочу на него смотреть! Да и видела я сто раз.
   Тем не менее, она подгребла ко мне, и я поднял ее на руки.
   - Конечно, видела, но он потихоньку меняется. Не совсем одинаковый. Смотри, вон тот дом, за три от нашего, стали красить в голубой цвет. Совсем, как у тебя!
   Варька маленькая и теплая, и словно пропахшая насквозь смешными детскими снами и любимым малиновым вареньем - так, что хочется ее укусить.
   - И не как у меня! Ничего даже общего. У меня светло-голубой, нежно-голубой, как цветочек. Не видишь разве?
   Она ткнула пальцем в стекло. Год назад Варьке пришла в голову гениальная идея раскрасить уныло-серый пейзаж за окном. Понимая, что мама вряд ли это одобрит, создала свой шедевр у меня на кухне, с помощью гуаши и фломастеров. Трудилась несколько часов, с ног до головы перемазавшись в краске, пыхтя, сердясь, что стоит отодвинуться - и раскраска домов и сами дома за окном перестают совпадать... В итоге - половина окна теперь переливалась яркими цветами: стены зданий напротив стали зелеными, голубыми и оранжевыми, а полоска неба над ними - ярко-синей. Вторую половину она оставила нетронутой - видно, надоело это занятие (лукаво объяснив, что нужно же папе знать, идет на улице дождь или снег, или там сухо).
   - Да, ты права. У тебя не в пример лучше. Хорошую идею - раскрашивать дома и заборы в яркие краски - как всегда опоганили: когда краски слишком яркие, они неживые. Кажется, что живешь не в жизни, а в кукольном театре.
   - В плохом кукольном театре, - поправила меня Варежка. - В хорошем я бы жить не отказалась.
   (И это при том, что ни хорошего, ни плохого мы с ней не видели - разве что на картинке в книжке.)
   - Умница. Верная поправка! Ты ведь у меня умница, правда?
   Варька важно кивнула. Мы смотрели в окно - в прозрачную его половинку. Дочка прижималась лбом к моему подбородку, щекоча кожу легкими прядями, выбившимися из косичек. У моей принцессы волосы светлые и очень тонкие, как пух. Потому косички - словно два крысиных хвостика с тяжелыми зелеными бантами. А выбившиеся прядки образуют вокруг головы облако или перекати-поле (смутно, впрочем, представляю, что это есть такое). Упрямо выступающая нижняя губа и длинная шея - от Алисы. Нос короткий и подвижный, зубы редкие и большие - от меня. Никого не обидела, ни маму, ни папу...
   - Смотри, - я вел по стеклу пальцем, а она следила за ним чуткими зрачками, - наш город не всегда был таким серым и скучным, как теперь. Когда-то вон то здание, что сейчас завалено грудами мусора, было стройным и белоснежным. Вокруг него росли деревья - целый парк с прудом, в котором плавали утки. Дети кормили их хлебными крошками, и они не боялись людей и подплывали близко-близко...
   И это был ритуал: я рассказывал о 'прежнем', то повторяясь, до добавляя новые детали, а Варежка слушала с неослабевающим интересом.
   - Ты это вправду видел, пап? Я тебе верю, конечно. Но верится с трудом. Наверное, потому что сейчас здесь все так... - не сумев подобрать нужного слова, она сморщилась и пошевелила плечом.
   - Я сам не видел, я родился позже. Видел открытки, фотографии. И еще мне рассказывали мои мама и папа. Они и кормили тех самых уток белым хлебом... Но, знаешь ли ты, как тебе повезло? Когда я был маленьким, как ты, все вокруг выглядело намного хуже. И еще все время было темно.
   - Но и сейчас все время темно! Светло только в домах.
   - Тогда было гораздо темнее. Сейчас сумрак, а тогда было темно, как по ночам.
   - А почему раньше было светло, было солнце, а потом оно пропало?
   - Я уже говорил тебе. Наша Земля столкнулась с другой планетой.
   - А как звали ту планету?
   - Немезида. Она была маленькая, гораздо меньше Земли. Ударилась о Землю и взорвалась, стала пылью. Вся эта пыль повисла в воздухе и закрыла от нас Солнце. И стало совсем темно.
   - Даже днем?..
   - И днем.
   - И утром?
   - И утром.
   - А как вы тогда в детский сад просыпались? И в школу?..
   - Меня мама будила. И еще у всех были фонарики. Выходя на улицу, люди зажигали их, чтобы видеть дорогу.
   - Как светлячки в ночи - помнишь, в той книжке?.. Красиво.
   - Красиво... У кого-то были беззвучные фонарики, а у кого-то жужжащие, которые нужно было все время нажимать рукой. Они работали без батареек и поэтому очень ценились. Их даже воровали друг у друга, как кошельки.
   - Воровали? Это плохо. А жужжащий и светящийся человек - совсем как жук, - обрадовалась она. - Смешно! Жу-жу-жу, жу-жу-жу, я с фонариком брожу!..
   - Да, смешно. Только тогда люди редко смеялись. Было еще и холодно...
   Я сказал это, и в уме выстроились воспоминания. Столь убогие и неприглядные, что обычно держал их похороненными, зарытыми глубоко-глубоко. Но порой - как сейчас - с упорством зомби они подымались из своих могил.
   ...Тогда было не только темно и холодно, но и голодно. И страшно. Утро не отличалось от вечера, а день от ночи. Я помню тесную общагу, полную гомонящих жильцов, помню вечный запах гари, хлорки и нищеты. Чаще всего почему-то вспоминается жестяной таз на общей кухне, где меня мыли красные распухшие руки матери с уродливо выпуклыми ногтями. Мимо таза сновали люди с серой кожей, серыми волосами и неживыми глазами. Самое сильное ощущение детства - жгучий стыд, а еще зуд и мурашки, бегущие по голой спине. И наплывы страха - им заражали жильцы, когда по коридорам общаги разносился деревянный стук сапог 'психического контроля'. Тогда я не знал, конечно, кто эти мрачные вооруженные люди и кого они высматривают, но леденел вместе со всеми.
   Наверное, на самом деле прошлое не было столь отвратительным, как представляется мне теперь. Все события раннего детства видятся сквозь призму неотвязной темноты и нищеты, но ведь было и что-то хорошее. Разве не в хорошую минуту мои родители зачали меня? Не для того ведь только, чтобы им выделили отдельную отапливаемую комнатушку в общежитии...
   Куда-то меня не туда занесло. Я тихонько щелкнул Варьку по любопытному носу и бодро заключил:
   - В общем, сейчас значительно лучше! Мы ведь даже можем иногда видеть солнце.
   - Да, - Варежка почесала нос. - Я его видела целых четыре раза! Правда, первый раз помню плохо - я тогда только что родилась. Мне мама рассказывала. А ты, пап, помнишь этот день?
   - Конечно, родная. Тогда жители нашего города видели солнце впервые за три года. Все высыпали на улицу. Правительство объявило внеочередной выходной. Все ликовали, обнимали друг друга, плакали от счастья. А у нас с мамой была двойная радость: на свет появилась ты. Я приехал к маме в больницу с огромным букетом цветов. Цветы были дорогущие, еще дороже, чем сейчас - ведь оранжерей было мало. То ли дело прежде!..
   - А как было прежде?
   - Тогда цветы растили не в домах, а на улице, в садах. А некоторые росли сами - на лугах и полянках. Ты же видела в книжках. Их и покупать не надо было - просто рви и дари... Я купил бордовые розы и белые лилии. Меня долго не пускали к тебе и маме, но я сумел прорваться. Мы стояли рядышком у окна, я держал тебя на руках - ты была легкая-легкая. Солнечный лучик гладил тебя по лбу и щекотал ресницы, и ты улыбалась. Так что, ты - наше солнечное сокровище.
   Я чмокнул ее в макушку и опустил на пол.
   - А вы были очень счастливы с мамой?
   - Конечно.
   Знаю, что врать нехорошо, и детям особенно, но очень не хотелось портить светлый настрой разговора.
   Варька сморщила нос. Серые, усыпанные веснушками глаза буравили меня с подозрением. Да, глаза ее сплошь в веснушках - во всяком случае, мелкие рыжие пятнышки на жемчужном фоне радужек кажутся мне веселыми весенними отметинками.
   - А почему вы тогда никогда не смеялись с ней вместе?
   Надо же - кроха, а уловила самое главное.
   - Смеялись. Просто ты не видела. Смеялись, когда читали смешные книжки, смотрели смешные фильмы... - Искусством красивого вранья я не владею, поэтому вплетаю крупицы истины: - Твоя мама умеет радоваться, правда-правда. Видела бы ты ее на стадионе! Ничего страшного, что дома у нее не всегда получается. Это дело наживное - ведь рядом с ней хорошая наставница.
   - Это кто?
   - Ты!
   Варежка радостно залилась.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"