Спиридонов Владимир Николаевич : другие произведения.

Крюгер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "И тут же вспомнил, как одна прелестная женщина, коллега по работе в школе, добросер-дечный человек, учительница любимая учениками и коллегами, прекрасный уважаемый педагог и математик, как-то, когда наши семьи собрались вместе на какой-то праздник, печально обронила в разговоре: "Спальную кровать мы купили один раз в жизни!"
  
  ...
  
  Крюгер
  
  
  - Wie geht's Künstler?
  (- Как жизнь, художник?)
  
  
  
  - 1 -
  
  Лет Крюгеру под шестьдесят. Невысок. Плотный. Лицо круглое, грубое, в морщинах; фактурою - вытянутая из подвала на свет божий и тепло перезимовавшая картофелина.
  Картофелина хватанула тепла и немного весеннего света.
  Серые маленькие глазки недоверчиво и придирчиво изучают собеседника.
  
  Несмотря на возраст, Крюгер крепок физически, а иначе и не работал бы здесь. Он - мастер-штаймец (каменотёс) и умеет вырезать из камня или на камне всё из того, что есть в каталоге любой немецкой фирмы.
  Мастер своего дела и будет недоволен, даже обижен, если назвать его художником. Нет! Каменотёс, и только. Кстати, эту позицию разделит с ним любой его коллега.
  Крюгера прежде всего интересует зарплата и качество его работы; он утверждает это. Я согласно поддакиваю и киваю, как осёл, головой.
  По его мнению, правому, художник - это сумасшедший более или менее человек, с неустойчивой психикой, с какими-то душевными порывами-позывами, и от всего этого мало радости ему самому и его близким, да и, можно сказать, всем; художник - это человек, который прёт, как зомби, на поводу собственных идей, что, по мнению Крюгера, обычно бредовые, но бывают и исключения, что составляют те, кто разбогател на искусстве, - а вовсе не те, кто прежде чем начал делать искусство, творя в материале, научился познавать себя. Крюгер всегда даёт понять: я - не исключение! Согласен! По Крюгеру, нынешний художник существует без всякого умения делать стандартное, привычное, выверенное временем, покупаемое, не рисковое, делать изо дня в день, из года в год, что кстати, обращает внимание он, ещё даже более вечное, чем картинка в рамке! Почему?! Ленится человек, ожирел... Жить стал слишком хорошо! Лепит-мажет что-то на скользких или чувствах, что управляют им, на мыслях, из чего-то там невидимого, эфемерного, производит неизвестно кому нужное, и себе в том числе, то есть: никому не нужное, точно ребёнок из какашек, а жизнь-то одна! 'Да! - мысленно соглашаюсь я. - Дитя мажет и мир познаёт, а я - создаю!' А Крюгер продолжает: - 'А жизнь-то - одна!!! И что ты оставишь в ней?! И сидят они на моей шее!!! - хлопает себя тяжёлой рукой по шее. - На налогах моих...'
  Ну как тут не кивать головой, ведь не просто правда, а голая правда, основа её, скелет, так сказать, костяной - сермяжная!
  
  У Крюгера более сорока лет стажа, из них шестнадцать в этой фирме. Старик - старательный ремесленник, на которых держится спрос и делаются бабки; он заявляет: 'я - не художник!' - как лозунг, как презрение, как унизительный крик нижестоящим.
  Спросил я его как-то, дескать, ходит ли он на выставки скульптуры или живописи, ответил - времени нет, но раз в месяц в театр - обязательно, семейный абонемент на год берёт, так дешевле.
  
  Было когда-то у меня хобби - скульптура, в одной руке резец - в другой молоток... Эдакие светлые надежды: овладею 'струментом', и держись мир - пойду ваять! Но не одни только иллюзии привели меня в эту фирму.
  Крюгер - первый, с кем я чаще чем с другими работал в паре c первого рабочего дня. Он мастер, а я ученик. Я пришёл в фирму, чтоб овладеть немецким инструментом, я хочу резать скульптуру их инструментом.
  
  Мне тридцать три года, а приходится бегать как мальчику, исполняя все указания Крюгера, которые не всегда понимаю. Вернее, почти всегда не понимаю. А он повторяет, повторяет опять, опять, краснеет, теряется, волнуется, разводит руками, и из комплекса мимики, обстановки, тембра, жеста, полу-знакомого слова и т.д. - до меня в конце концов доплывает истина.
  А всё потому, что он, зараза, - немец и русского языка ни в зуб ногой. Немецкий и французский, почему-то не знает, а вот... Я другого языка не знаю, а жить надо, вот и напрягаюсь всеми органами и всеми чувствами так, что о бабах после двух дней работы можно забыть...
  Жить охота, но как?!
  Я работал с ним уже через семь месяцев после въезда в Германию, такое случалось не часто, учитывая, что шесть из них были языковые курсы, на которых у меня были личные причины просуществовать плохим учеником и, как было у меня полгода назад три слова: 'хенде хох', 'гитлер капут', 'цурюк', добавились 'шайзе' (дерьмо), 'ангебот' (дешевле обычной цены или хорошее, возможное предложение) и 'редуцирт' (уценка).
  Зато при помощи 'шайзе' и мимики - можно объяснить практически всё, если пользоваться умело, то есть использовать как родное русское всеобъемлющее 'б...' с различной интонацией, тембром и жестом... Статистика утверждает, что через речь, человек получает около сорока процентов информации, остальную через мимику и жесты! А если слово звучное, то для махания кувалдой - ещё и информационный избыток получится!
  Проблема в другом: уломать собеседника, что по театрам ходит, соответственно общаться, чтоб не путал, гад, ни простыми, ни сложными предложениями!
  
  Обращение Крюгера колет моё самолюбие.
  Как-никак у меня: инженерный диплом, опыт работы руководителем энергоучастка завода на полторы тысячи работников, да и какой-то опыт главным энергетиком; далее, я картинки пишу маслом, из камня худо-бедно ваяю; а несколько лет назад служил, получал чины, звания, благодарности, трудно сказать, в какой должности я был бы сейчас на родинке: рулил бы на верхотуре, сидел бы в тюрьме или наблюдал как краснеет редиска, а у Крюги - я мальчик на подхвате... Ёшки-клёшки, без разговоров - schnell.
  
  Я ошибался и принимал категоричность в приказаниях Крюгера, за негативное ко мне отношение, но это было не всегда так, свою роль сыграла гавкающая 'мелодия' немецкого языка, синтаксис которого, как открылось мне с годами, глубок и извилист. Но это пришло позже, через годы, не тогда, когда я с унизительной мукой в глазах, со страшным трудом разбирал даваемые пролетариями мне указания и нарабатывал на руках рабские мозоли, делая всё, что зададут: рубил и устанавливал камень, мыл окна, чистил канализацию!..
  
  Духота общения!
  Меж кайлом и небом помогали ключевые опорные слова родного языка. Понимаете какие! Маленькая терапия для того, кто не знает иной.
  Когда Крюгер запредельно или прицельно достанет меня и произнесёт своё извечное, с уничтожающей интонацией 'Ja! Ja! Ja!', я забиваю вторую строку: 'Мозгов нету ни х...'. Крюгер переспрашивает: 'Was?!'. Я отвечаю - 'шайзе' со скорбной интонацией мирового масштаба. Разговор иссякает.
  Лучше, конечно, избегать мата, тем более, дурное слово сказывается на проявлении генов у говорящего и остальных, подобно гневу и доброте... Слава тем, кто могёт!
  
  Помню, как меня первый раз поразила интернациональность русского мата, вот послушайте.
  В доме напротив моего, через узкую тихую улочку, в четвёртом этаже проживала благополучная, так по крайней мере с виду, турецкая семья. Семья, как семья, куча ребятишек... И как-то, рисую я, стоя у окошка, чёрноусого турка. Он читал что-то там у себя на балконе или просматривал рекламные проспекты, курил себе и, словом, млел на солнышке от покоя и удовольствия: Европа, мать твою, Неметчина - не Туретчина... Явно упивается удовольствием прожигания жизни и погодой, он просто впитывает каждой клеточкой удовольствие, поглощает его так, что начинает излучать сам, это ясно видно невооружённым глазом. Сидит удобно, не дёргается - я наброски делаю, - даёт проработать рисунок, за это - огромное спасибо: за натуру надо платить.
  Хорошо сидит, плотно.
  Вообще, вид спокойного, укомфорченного человека - сам по себе шедевр, что не увидать ни в каком кино, мы знаем: артист отдыхает, это он просто в роль вошёл - работает, а этот современник напротив отдыхает и живёт, не работает! Очень приятное зрелище, терапевтическое! Согласитесь со мною, читатель: сидящий с удовольствием человек радует глаз, согревает душу! Пожелаем себе почаще наблюдать такой прелестный иллюзион.
  Более того, это необыкновенное зрелище: человек ведь не просто расслабляется в стабильных, привычных с детства комфортных условиях, а это современник - оценивший комфорт; современник, которому есть что сравнивать!
  Приятные черты лица, грациозная поза, неторопливостью движений - страницу перевернуть, почесать нос, стряхнуть пепел...
  И вот, в конце первого акта, когда тема ясна и неискушённый зритель начал испытывать позывы динамичес-кого голода и нетерпеливо ёрзать в кресле, поглядывать на часы и изучать причёски и лысины впереди сидящих, и жадно призывать на сцену спор стихий идущих через сердце, и чувствует: действие должно вот-вот прорваться динамикой, вздрогнуть и станет видима, как озарённый светом маяка путь кораблю в чёрной ночи, завязка-подвязка-развязка сюжета и ощутим жар той крови, какой комедь-драма слеплена. И наконец, в последний момент, когда уже выпарилось содержимое чаши терпения и внутренность её стала сухой и горячей, как пески Сахары в полдень, и зритель уже утомлён от Мельпомен, клянёт всех и вся от несносного ожидания, короче, расположен в самый пиковый момент своего существования на театре, вот тут-то и пробивает гонг по гениальной паузе величайшего постановщика: благоверная неспешно, по-домашнему выплывает на балконный простор без чадры и что-то на ходу лепечет.
  Юпитер и Земля!.. Лепечет не по делу. Во-первых, женщина, во-вторых, - отдых, человек блаженствует, сливки с мирского слизывает, и тут, когда обламывают кайф, уж и не всякий сумеет мягко ответить, дескать, погуляй чуточку красивая, ну разве, может быть, только Йог, - так откуда у Йога женщина?!. Ну и в-третьих, - рисковая тётка, наверное конём управлять умеет и машиной, или родилась в Европе, или и то, и другое и третье!
  Сам терпеливо выслушивает, пускает вежливо дым, а потом делает ручкой направление обратно - исчезни; просто так: исчезни, жёстко, но вежливо и как бы по-семейному.
  Выполнено, благоверная исчезла.
  Через минуту, как поплавок при поклёвке, вернулась! Динамика мотивирует соглядатая, меня: что ж дальше? Приятно смотреть, как течёт вода, как горит огонь и как работает другой человек, и если прировнять жизнь напротив, аллегорически, к течению, горению, работе - не очень ошибёмся.
  Сам оперирует тем же жестом и ещё каким-то словом, мне непонятным, наверно типа, 'прошу', но по-турецки... Очень дипломатично, вежливо, но сквозь зубы, - хорошо видно: даже сигарету не стал перекидывать из одного уголка губ в другой - затушил молча!
  Бабёнка исчезла!
  Сосед достал чётки, сосредоточенно перебирает меж паль-цев, в даль небесную поглядывает.
  Я жду развития событий, отлучиться невозможно! - где два выхода на сцену, там должен быть третий.
  Бабёнка возникает вновь. Впечатление, что она сходила огонь на конфорке изменить или воду выключила.
  Сам заряжает тираду по-турецки.
  К этому времени я уже отлично наловчился у Крюгера сопоставлять: количество участников, тембр и форму разговора.
  Сам высказался и отложил в сторону газету или каталоги - мне из-за перил балкона не видно, что он там внимательно изучал, - отложил и вдаль нахохлился упорно глядеть, что какой орёл. Сидит, замер. Глаза ли тренирует по системе Бейтса или медитирует, чтоб с богом своим напрямую связаться и получить совет на будущее: как повести себя, на предмет '...предугадать, как наше слово отзовётся...', как аукнется на родном языке и не попробовать ли лучше ахнуть на другом, чтоб бабу образумить?..
  Благоверная явилась.
  Что ж делает сосед, благочестивый турок, потрогав чётки? Посоветовал ему его бог, чьим словом речь двинуть, на каком доступном языке? Чтоб не поленом между глаз, как депутат депутату... И себе не навредить.
  Я замер, смотрю. Вижу, натура напряжена и флюидствует.
  Без повышения голоса, сам произносит мелодично то, что мне понятно, невзирая на чудовищный акцент: 'Пышла накху..!' Повторил, чуть быстрее, и ещё раз совсем быстро! И всё! Сжёг. Угорел Феникс. Совсем. Убил Великий и Могучий. Баба исчезла, заговорили змейку.
  И пока солнышко светило, - а летом оно, родненькое, с той моей стороны до самого позднего вечера светится - сосед покойно сидел и блаженствовал, листал прессу, я делал наброски, и никто нам не мешал.
  
  Наша фирма изготовливает товар из камня, от надгробных камней до кухонных столешниц, столов, подоконников, зверюшек разных - слонов, черепах, улиток и т.д. Кому что надо: на любой вкус, потреб, кошелёк.
  Как и любой производственный процесс, этот включает много черновой работы. Кому её делать? Мастеру? Разумеется, нет! А потому - schnell!
  Крюгер своим гавкающим обращением раздражает меня всё более.
  Как бы хорошо и старательно я ни работал, - а моя работа не переделывалась никогда! - Крюгер кисло, нудно, разочарованно приговаривает над ней: 'О манн! О манн! О манн!'
  Откуда мне было знать, что это - прибамбасы мастера и принцип воспитания: не портить ученика похвалой! Сделал работу удовлетворительно, так и что? Озолотить, в коленки поклониться?! Берись за следующую, работы хватает!
  Но стоит мне сделать ошибку - на его улице всехний праздник. Смеётся во весь рот своей перезимовавшей картофелиной, щурится от солнечного света, поблескивая в щёлочки маленькими недоверчивыми глазками, и цветёт, цветёт, и непременно расскажет всем о моей ошибке за завтраком ли, обедом или пройдётся поочерёдно...
  'О манн! О манн! О манн!' несколько дней слышится во всех мастерских, во дворе, в бюро, в раздевалке - везде! То приобретая удовлетворённо-радостную интонацию, то назида-тельную, то насмешливую, то победную... и как припев: 'Ernst denken! Ernst denken! Ernst denken!' (Сначала думаем!) - ликует Крюгер и прихлопывает себя по лбу, когда проходит, как пританцовывает, мимо меня, пролетарий хренов. Сам такой же раб, а пляшет?!
  Как-то я неверно уловил суть задания, и гружу себе в машину инструменты для монтажа. Как понял: так исполняю. Укладываю машинки разные, ручные инструменты, генератор волоку, вёдра, цемент... Активно работаю, быстро, но без суеты, без показательного надрыва, однако, с чувством, с толком, с расстановкой - и удовольствие отупелое получаю, что всё так ладненько и компактно в кузов становится, а Крюга преспокойненько всё поглядывает, ковыряет резцом литеры на камне и молчит как-то нехорошо. Вроде даже, паскудно молчит. Моей ладной активностью раздражён, думаю я. Ну и ладно, старый хрыч, гляди, если есть охота, гляди на меня, как мы могем, наблюдай сюда... Как там у вас говорит одни: порядок - половина жизни, а им отвечают другие: порядок - только половина жизни! Пялься, всё лучше, чем разглядывать корешки редиски...
  Я пристегнул в кузове всё, что требовало пристёжки, чтоб случайно не выдуло, не сдёрнуло на автобане и думаю: 'Сейчас последний ремешок за борт увяжу, да и готово, можно ехать...'
  А метрах в десяти от меня, на дворе, стоит Крюгер над 'свежим' надгробьем. Ковырял он его, ковырял место соединения камня с цоколем, да как бы безобидно поглядывал на меня, наблюдал, как хорошо я инструмент таскаю и укладываю, и вдруг он поменял характер позы, всю позу, и, точно демонстрируя теорию эволюции угорелых материалистов, медленно поднялся на ноги, выпрямился над своей каменюкой и, разведя над ней в обе стороны руки - одну с молотком, другую с резцом - слегка подался грудью наперёд и особо замер, с выражением лица обделавшегося и довольного ребёнка, и внимательно, как впервые, пристально всмотрелся в кузов машины. Весь его вид вопрошал: а чтой-то там торчит из кузова над откинутым ещё бортом. Никак, дескать, не пойму, что там, али оченьки мои старенькие устали... Пойду-ка поближе подойду, взгляну... Но всё ещё на месте стоит, только молча кулаком, как есть с резцом, себя по лбу легонько и показательно прихлопывает, но стоит ещё, не идёт, не время... Морда лица мерцает в трёх ипостасях: глубокомысленной, недоумевающей и удивлённой одновременно. Пошёл?! Нет, ещё стоит. Ага... Взмахивает, всплескивает ручками с резцом и молотком, закатывает глаза в небеси, опускает взгляд в кузов машины и, мимоходом, из-под клетчатой шляпы, из под тульи с узкими полями, быстро оглядывает всё округ, словно призывает и сокрушается: о! где же ты, мой милый зритель-свидетель этого безобразия и на какую же громкость настроить глотку? На максимальную!
  После прелюдии Крюгер, словно ему не хватает воздуху, вздыхает особенно тяжко, глубокомысленно-озабоченно, и с такой ёмкой паузой, что даже снял шляпу и взглянул на часы. И вдруг, скорбно вскрикивает и суетно, как опаздывает на ковёр-самолёт, кричит: 'Время ехать!!!' И замер тут же, словно заветной надежды лишили и морщины испещрили лицо, будто ветви зимнего дерева отразили на нём тень. Кладёт на камень резец и молоток и, подавленный, как народ моей Родины результатом любого 'честного' голосования, направляется ко мне, олицетворяя собою не только бессильную покорность перед природной тупостью ученика, моей! но и отсутствие сил перед ней даже у всевышнего.
  Приближается походкой главного чатланина и глядит отморозком в кузов машины и, показательно охватывая мускулистыми руками голову, сбивает с неё шляпу, что та в свободном полёте падает в каменную пыль под ногами, и, сокрушенно, словно призывая кого-то в свидетели и сочувствующие, громко бормочет: 'О манн, о манн, о манн!'
  Шляпа лежит. Мы оба смотрим на неё секунд пятнадцать, потом друг на друга, потом Крюга наклоняется кряхтя, поднимает шляпу и нахлобучивает на голову.
  
  Оказывается, инструменты нужны не для установки фун-даментов, это было вчера и он об этом мне, мол, напомнил, но, уже орёт он, вчера было одно, а сегодня другое, сейчас нужно было уложить, он глядит в упор, всё для чистки камней, и резюмирует: 'Проснись!' И затем принялся обмахивать свой горестный лик шляпой, прежде стряхнув ладонью с неё пыль и пылинки, мол, загнал ты меня в угол так, что и сказать невозможно как!
  Разбери, кто ошибся, кто что имел ввиду...
  В темпе меняем инструменты. Процесс обратный. Отстё-гиваем пристёгнутое, снимаем, относим, это - туда, это - сюда, скоренько приносим, укладываем, что надо, и он сам, скотина, принялся помогать - выкидывать загруженное и, показательно суетясь, подтаскивать другой инструмент - вот как, мол, надо работать, вот, вот, вот!!! Смотри, учись... ...инжениор!
  
  Секретарь, фрау Бруннер выходит во двор покурить. Дождался Крюга! Он бросился к ней, как собака на... ласку и взахлёб поведывает всё. Мы уже и не торопимся!..
  Благодарный слушатель фрау Бруннер, от души усмехается. Крюга молотит ей что-то в лицах. А мне уже наплевать: видел я всех вас! Но каков вид красноречивый у старого хрыча, дескать, какое ты - то есть я - всё-таки не то, что я; и как всё мне, старенькому, самому делать приходится! Дескать, посочувствуйте, люди добрые, ой, не сдюжу с этим учеником!!! О манн, о манн, о манн!!! Ох уж эти мне эмигранты, особенно из России, особенно этот, интелехент, во-от где он у меня сидит!.. - поколачивает себе по шее ладонью. Что тут скажешь? Мы вас тоже очень!..
  А теперь срочно едем: шеф явился. Крюгер задёргался, командно заорал на весь двор: на меня или мне, мол, скорее, скорее, шевелись, время идёт, и тут же сам вскочил в машину, мотор взревел, Крюга поехал, а ворота закрыты!.. Заглушил, выскочил, но убежал куда-то. Я открыл ворота. Тут и Крюгер мчится с бутылкой воды и прыгает в машину, и дёргает: ехать! Теперь я выскакиваю и тоже бегу за водой. Крюгер орёт мне в спину: 'Стой! Садись! Я еду один! Пора ехать!' Я не реагирую. Шеф смотрит весь этот маразм. Я пробегаю мимо его, ныряю в раздевалку, там у меня бутылка воды, за спиной слышу как Крюга крикнул шефу сокрушённо: 'Вот так всегда!'
  
  Как-то раз Крюгер достал меня своим назидательным бурчанием так, что я страстно захотел переехать его лопатой по широкой спине. Как я теперь понимаю: всё конфликтное шло от скуки, от повседневной скуки мысли, от наличия газетно-телевизионных мозгов, от какой-то бездуховности, ибо основных тем в коллективе всегда было три: деньги, политика и бабы.
  Мне стало безразлично, что мне за это будет. Искушение моё было так велико, что я едва удержался, и то, только тем, что догнал Крюгу и пошёл рядом.
  
  Время шло. Вскоре я заметил: Крюгер бурчлив по мелким ошибкам, даже не ошибкам, а там, где есть - развлечение или вариация, почерк, а на последнее у него всегда была своя - исключительно правильная!!! - версия.
  Пожалуй, в чём он был всегда прав - и чем всегда доставал! - так это в том, что конечный продукт производства должен быть сделан в срок, быть качественным и иметь товарный вид.
  К его бурчаниям примешивались ещё и мелкие стари-ковские пакости - методика обучения типа, как созерцания неправильно понятых мной указаний и совсем неторопливое или торопливое позднее вмешательство, когда всё, что не надо, уже хорошо сделано, или в тот момент, когда я самозабвенно увлечён работой и что-то вырубаю из камня или на камне, Крюгер подойдёт, оборвёт мою работу и сунет в руки метлу, и даст указание: двор стал пыльный и надо вымести, прямо сейчас вымети и побрызгай из шланга, потому что рабочий двор должен быть в полном порядке!
  К слову сказать, всё это как-то не стимулировало изучение языка, скорее, тренировало умение понять собеседника интуитивно, иногда только через глаза и тембр, - если бы я ещё мог использовать нюх, то выражение 'собачья жизнь' было бы обо мне не в переносном, а самом прямом смысле!
  
  Как-то имея после каких-то праздников нетвёрдую руку, я ухитрился уронить на готовый полированный камень массивный резец, которым готовил подошву камня для склейки с цоколем; камень лежал на 'спине', 'мордой' к небу.
  Инструмент выскользнул из воздушного молоточка и на тебе, родной, скол - язва на камне.
  Стоимость комплекта, ансамбля! - таких сумм у меня отродясь не бывало и не будет... Большой, очень редкий по цвету камень-гранит, голубой с золотинками, готовый к установке, надписи выложены золотом в прорезанных литерах... Сложный заказ. У душеприказчика с совестью что-то, или денег много, но мне всё это неважно - комплект сделан и... был готов к 'употреблению'.
  Камень был на основе прямоугольного параллелепипеда, вертикальные рёбра которого плавно переходили в изогнутые округлые горизонтальные. Противоположные плоскости изгибались симметрично и легко, гармонично удерживали визуальную параллельность и зеркальность изгибов, какую-то геометрическую музыку цвета, фактуры и линий и плоскостей. Ну и в комплекте - особой формы цоколь, цветник и плита частично его накрывающая.
  На лицевой стороне, в левой части камня, прямо в серёдке ультрамаринового поля, меж надписью золотом и ребром, зиял скол. Камень везли под заказ из другого государства, замены ему в фирме нет. Завтра ставить, у людей годовщина, ждут. Мне стало тошно, безразлично, я подумал: уйти сейчас, не ждать когда будут колотить. Выгонят, и ладно... ну усадят в крайнем случае. Много не дадут, успокаивал себя я, а расстрелять - не должны, всё ж декларация прав человека существует... Стоимость, по-договору, повесить они на меня не могут, я не постоянный работник...
  
  Я позвал Крюгера, Крюгер Томаса, Томас Михаэля.
  Последний, очень эмоциональный человек, схватился за голову, - я был свидетелем, как Михаэль неловко перегружая каменную плиту со станка на станок, уронил её. Он разве что, не бился головой о стены: стенал, орал, раскидывал инструмент... Но минут через десять успокоился и как ни в чём не бывало, занялся работой. А ещё я как-то спросил его, отчего не женишься, Михаэль? Денег нет, ответил он. А по моим меркам, он был миллионер.
  Крюгер, Томас и Михаэль активно заговорили. Я, умалишённого в тот момент, тупо стоял рядом.
  Скол казался глубиной миллиметра четыре-пять, но это видимость, он мог быть глубже. Клеить камень на лицевой стороне нехорошо: через несколько лет заплаточка выделится из природного узора.
  
  Мне никто ничего обидного не сказал.
  Томас накрыл дощечкой скол, чтоб тот не бросался в глаза, и сказал, чтоб я завершил начатую работу, просверлил дыру для дюбеля и шёл завтракать.
  
  После завтрака Крюгер принялся за работу.
  Ручной полировальной машиной он стал активно 'размазы-вать' плоскость от скола во все стороны. Его цель была - опустить, сточить на несколько миллиметров всю левую плоскость лицевой части, сделать камень в ней тоньше на глубину скола, тем самым убрать повреждение и свести по новой параллели рёбер камня в гармоничную световую и цветовую игру линий и плоскостей, вернуть гармонию масс Света и Тьмы.
  Пыль стояла столбом, Крюгер спешил. Был ли шеф в это время в фирме, я не знаю.
  
  Грубой полировальной шайбой Крюгер стесал необходимый объём и свёл плоскости, затем меняя шайбы, - уменьшая зерно, - шлифовал.
  Тогда я впервые видел, как он работает на скорости, на что способен Мастер. Быстро, без суеты и лишних движений, разумеется бурча себе под нос, но как-то по-доброму, он делал, делал, делал. Я смотрел. Крюгер это видел. Он работал с удовольствием - спасал. Это был танец человека с ручной шлифовальной машиной в руках.
  После этого мы все вместе - камень был очень большого размера - отволокли его на конечную полировку к Михаэлю. Михаэль, сократил своё обеденное время - у него было много работы, - и отполировал камень на станке, затем, его выставили во двор, ополоснули... Его вид ни у кого не мог вызвать ни подозрений, ни вопросов, брак был выправлен абсолютно: той массы камня, где зиял скол, более не существовало.
  В конце дня я подошёл к Томасу, старшему в отсутствие шефа, и спросил: должен ли я что-то заплатить ребятам. 'Нет, ничего не должен, - отвечал он и пояснил: - сегодня у тебя ошибка, завтра у меня'.
  Так мне открылось: каменщики всегда выручают друг друга. Шеф и все мы - разные половинки товарно-денежных отношений: ни словом апосля никто шефу ничего не сказал. На следующий день комплект установили, о происшествии все, кроме меня, забыли. Так произошло моё первое открытие людей в этой стране и очередное знакомство с современником, хрупко балансирующим между высоких начал, ещё не до конца вытоптанных, умерщвлённых церковью, и - развитием, обучением, воспитанием человека, и если первое подобно стихам, созидающей гармонии звуков пронизывающих эпохи, то второе - чинарикам в углах тротуара.
  Казалось бы, человек, определись: с небес ли ты сошёл или от обезьяньего предка выкроен? Если первое, решай задачу воли и её проявления, если второе - трать жизнь только на земные удовольствия.
  
  - 2 -
  
  Мы готовили автомобиль к погрузке камней и, откидывая правый борт под активное поторапливание Крюгера, я ухит-рился прищемить себе палец между крановой опорой и бортом. Дико взвыв, я произнёс спасительную гамму звуков родной речи; безлично, но с чувством. Крюгер заржал добродушно-радостным смехом.
  - Козёл, старый е... козёл! - добавил я уже конкретному адресату.
  - Was? - спросил он.
  - Арбайтен, сука! - заорал я, пхнул ногой колесо и включил управление краном. - Арбайтен!!! - Крюгер хихикнул, как хихикают смущённые старики или дети, но тут же возвёл глаза вверх, пожал плечами и составил мину: 'О!.. Какой ужас, мальчик пальчик прищемил!'
  Тридцать лет разницы.
  Далее мы работали в полном молчании: загрузили машину, поехали, приехали, установили первый камень, и я стал его мыть. И тут, одно к одному... А был конец ноября, холод собачий, сырость, промозглость, чуждое кладбище, тридцать три года от роду, тоска и привычная тоска - раннего случайного иммигранта, неудовлетворённость всем и вся и, прежде всего, собою, и так хреново, так паскудно на душе, что кажется: Мироздание держится на самой последней капле, далее - перебор, дёрнешь за верёвочку и не только дверь отлетит - вся крыша завалится... И палец ещё ноет. А Крюгер, вдруг, небрежно и неожиданно выхватывает губку у меня из руки и начинает возмущённо, но как ребёнку, назидательно трещать в мой адрес - более, вроде, как некому:
  - Ernst Bürste! Еrnst Bürste! (Сначала щёткой! Сначала щёткой!) - и оттерев меня крепкой поясницей в сторону он стал показательно чистить камень щёткой, словно нет ничего важнее этого тёмного ритуала, украденного и нераспознанного одной религией у другой.
  Автопилотно я взял другую губку, затем швырнул её в ведро и поддал ведро ногой. Вода пролилась, но ушла медленно - морозит. Руки и ноги у меня давно закоченели. Округ камни, камни, камни - технология, нормы, величина. Все на подбор... Чуть больше, чуть меньше - одно, аки зубы... Эта единственная жизнь прозябает в бездарном формате, никому ненужном, если исключить шефа и мой желудок. Серость и кладбищенская тишина. Семидневный сумерек, пятидневное ежедневное приобщение к отсутствию жизни, где проходит и своя, что, конечно, несравнимо лучше и человечнее, чем, в независимости от методологии - о мой изобретательный век! - грабить сирот, стариков, инвалидов.
  Сорвалась капелька. Перебор. Меня прорвало на кривом немецком....
  - Старый хренов кретин. ... Ich weiß. (Я знаю...) ... Ernst Wasser. (Сначала вода.) ... Stein ist trocken! (Камень сухой.) ... Ich habe drei und dreißig! (Мне тридцать три года!) ... Ich bin doch kein Kind! (Я уже не ребёнок)
  - Ja! Ja! Ja!.. - спокойно, даже удовлетворённо отвечал Крюгер, наливая из лейки в ведро воду. Похоже, он тоже замёрз и грелся. - O Mann! O Mann! O Mann!
  Далее я понес что-то на совсем плохом немецком и избранное на кровном...
  - Ja! Ja! Ja! - кукукало мне в ответ.
  - Мозгов нету ни х!.. - И я понёс всё подряд, словно покойники прислушивались к нашему разговору, словно нашёлся бесстрастный слушатель и честный арбитр. Я прокричал, что я работал строителем, как мыть камни знаю, что у меня было полезное изобретение, что я... а он, Крюга, б... и зануда хренова, и специально достаёт, пользуясь тем, что я приезжий... И всё такое! И прочий бред, вплоть до обвинения в нацизме...
  В конце концов он кратко ответил:
  - Halt die Klappe. (Закрой рот.)
  - Selbs ..... halt die Klappe... zu!!! Scheißemann! (Сам закрой рот дерьмовый человек).... - крикнул я и остановился, исчерпав свой немецкий лексикон. Впрочем, я думаю, всё, за исключением выданного мной на немецком, было Крюгеру понятно!
  
  Мы в тот день больше не говорили, всё делали молча. Вечером, разгрузив машину и почистив инструмент, я зашёл в большую комнату мастерской, где обычно собирались в самом конце дня, и услышал, как Крюгер негромко, но внятно, однако, словно себе, проговорил: 'инженьёр!', и молодой рабочий усмехнулся. Я понял, что Крюгер паки уже всё представил в лицах.
  Ему были непонятны мои амбиции: пришёл человек учиться, значит должен исполнять всё, что скажет мастер, хоть стекла мыть, хоть канализацию чистить, хоть работать с камнем, что задано - то и делать.
  Каждый в фирме должен знать всё и всегда, в любой момент подменить другого... А сколько тебе лет, каким генералом был и на каком пупе земного шара правил - это не просто не волнует никого, а не волнует никак. Учишься на каменотёса - учись, а ежели хочешь быть скульптором: никто не держит, но это - совсем по другому адресу! Забудь иллюзии! И запомни раз и навсегда: в демократических отношениях, специальность не унижает - унизить может только качество исполнения работы. А вот выбор - дело приватное, твоё!
  Все в фирме прошли учёбу, были подмастерьями и нового не придумывают, а учат так - как учили самих.
  А тут человек с высшим образованием пришёл осваивать пролетарский труд! Может казаться, что это не эволюция, а, наоборот - падение, но я всё ж склонен утверждать: время освоения мною нового дела с нуля - было временем роста.
  Быстрое моё овладение некоторыми сторонами каменотёс-ного дела, благодаря техническому образованию, иногда вызывало восхищение, иногда зависть. Возникали конфликты, иногда из-за того, что меня начинали в который раз учить тому, что я уже точно знал, - я небрежно махал рукой, а человек, желающий научить чему-то, открыть мир - обижался.
  Я освоил, кроме прочего, станки с программным управлением по нарезке и полировке камня и уже мог подменить Михаэля. Но Михаэль почти никогда не болел и я замещал его только тогда, когда он, трудоголик, находился в отпуске и тогда я становился на месяц-полтора незаменимый, - правда, ещё шеф-младший знал станки, но он всегда предпочитал работать в бюро с клиентом.
  
  Всегда грядёт момент принятия или непринятия нового человека коллективом и наоборот.
  Жадность и страх - великие определители человеческого существа.
  И если б старик-шеф уменьшил мне работу на подхвате, то я бы стал у него лучшим и самым преданным работником - советское мышление, ещё не разложенное Западом, подходило к ситуации, - мне нравилось работать с камнем, а с другой стороны, живя одиноко и уединённо, и понимая своё геноцидно-зависимое положение от законов и социальной службы, и трезво учитывая свой языковой потолок и интересы, я не претендовал на особую зарплату - выставлял условие на условие: вы мне немного творчества в работе с камнем, я вам рабский труд сорок часов в неделю, - хвала тому государству, с которым можно так договориться.
  
  Долгое время мне казалось, Крюгер специально усложняет мне жизнь, гноит. Почему? Зачем ему это? С одной стороны - век его, как работяги в фирме, был почти прожит, а с другой, он сам когда-то прошёл ступени к мастерству и другой школы не знал. Или, может, он завидовал мне, как старость молодости? Скорее всего, его бесило то, что он не мог разложить меня по полочкам, я был ему чужак, не как немцу, но пролетарию.
  Сам Крюгер после войны, в разруху и в голод, ускоренно изучал такое ремесло, что будет пользоваться спросом всегда и не требует многих домашних заданий во время обучения, - он ещё ставил братьев и сестёр на ноги.
  Много лет он налегке владеет всеми инструментами: от изготовки камня из сырья до установки. Мастер. Рука поставлена: без напряга бьёт точно и сильно в цель, а не растекается массой; камень откалывается под резцом чисто, сколько надо, а энергия, что затрачивает Крюгер - минимальная; рука его не устаёт, а он кайф и удовольствие ловит.
  Неужели это всё, всё чего он хотел достигнуть, удар и клёвая новая тачка... Нет! Он просто забыл.
  
  - 3 -
  
  Уже в первую неделю покинула меня растрёпанная, растерянная иллюзия, что в фирме занимаются скульптурой. Производство, отработанные формы, равнозначные по качеству в сравнении с любой другой фирмой. Всё - стандарты, воплощённый принцип: обучить медведя рисовать; всё столь же удалённое от скульптуре, сколько кич от искусству.
  
  Мой рабочий день начинался в семь, вставал я в пять утра, и возвращался домой к семи вечера, а то и позже. За это время, кроме двух перерывов - по полчаса - на завтрак и на обед, а иногда и без них - срочная работа, сезон - световой день дорог... Переработка оплачивалось и пристёгивалось к отпуску, но было тяжело, физически тяжеловато, рабство, а отказаться - нельзя, да и... жадность переселенческая и какая-то, иже с нею, надежда сводили скулы!
  Ещё когда работа требовала сноровки, знаний и умения - было интересно, день - летел, как птица, но когда он разворачивался подобно трактовке Библии - и так-то, кто только не дописывал её за двадцать веков! - мёртвым словом, сковывающим разум и кругозор, словом выморочивающим жизнеутверждающие мысли, иначе говоря, когда время занималось работой тупой, не требующей никакой квалификации, а лишь грубую силу, то время тянулось долго и утомительно: тупой физический труд по найму - занимал, как беспрекословное задание мою энергию и моё жизненное время, жизнь превращалась в ад, в каторгу, которую я и бросить-то не мог, ибо, несмотря ни на какие права человека и декларации, карающая рука биржи подрезала бы мне пособие, как отказавшийся от работы. О каких юристах я мог бы помыслить тогда, своим затравленным советским мозгом и совдеповским отношением к оберегателям закона!
  
  На курение перерывов нет: хочешь курить - травись в процессе работы с камнем, мытьём окон в мастерских, уборка и чистка технической канализации, погрузка, разгрузка, установление фундаментов, бетонные работы... - всё должен уметь делать специалист фирмы и коллега, и в любую погоду профессионально и быстро, умело используя технику - воздушные и электрические машины, отставив усердное колупание одним универсальным резцом и кувалдой другому миру.
  
  Хотя Крюгер всё ещё бурчал мне со значением 'интелехент', - а интеллигент, не только из России, в его понятии был белоручка, у которого 'руки из задницы произрастают', что и на самом деле встречается! - время шло, часы складывались в дни, недели, месяцы, и где-то чуть более чем через полгода каторги отношение Крюгера ко мне изменилось, вероятно, благодаря тому, что я старался делать любую работу хорошо, а иначе было невозможно: так работали все, но похоже, я один мечтал изменить этот мир, остальные искали денег, чтобы подсластиться земным.
  
  
  - 4 -
  
  Шёл дождь.
  Парнишка лет пятнадцати, практикант, второй месяц обучающийся, вез на тележке камень и неловко повернулся. Тележка утеряла баланс, камень опрокинулся на ногу, не успевшего отскочить, Крюгера. После двух месяцев больнич-ного он вышел на работу и открыто удивился, что я ещё не сбежал!
  К этому времени я много передумал, остыл и что-то позабыл из его нападок, а когда мы - чуть позже - на короткое время стали мягкосердечнее друг к другу, благодаря очень жёстким дипломатическим границам открытых глубин душевных поползновений, то моя мысль подтвердилась: в Крюге сидела страшная зависть к образованию, которого он не смог получить, а, возможно, хотел, а может, и не хотел, дело в том, что позже я узнал немцев, которые имели все возможности для образования в университете или другой высшей школе - умственные и экономические составляющие вполне допускали это, если не сказать больше, но они выбирали земные пролетарские специальности - грузчик, плиточник... Оно понятно: работать с мыслями, сложнее, чем с тем, что уже стало результатом её.
  Зато Крюгер недоумевал: ведь у меня инженерный диплом, выучи язык - и вперёд и с песней... Что я мог ему объяснить? Что мне не хватает некоторых знаний... Я себе ещё далеко не всё мог объяснить, доверившись интуиции. Рассказывать свою жизнь, намерения у меня не было.
  
  Крюгер внимательно осмотрел плиту из чешского гранита, она только по длине была около двух метров. В камне плескалась солнечная смесь, искрила мягко-пастельными тонами всех цвета радуги. Работа была завершена, осталось выставить плиту у ворот фирмы.
  Из Крюгера неожиданно выдавилось: 'Gut! Gut!' - такого ещё не было, - он провёл заскорузлой рукой по камню
  Видно 'отдых' на пользу пошёл, подумал я и сказал: 'Ja-ja... Danke!' Я с удивлением отметил, что в его тоне не сквозило обычное: если ты умный, то почему бедный, а если бедный, то, извини, брат, а ты - дурак, и в этом я ему, чистому материалисту, не мог и не хотел перечить: бодаться с плодом иезуито-христиано-католической религии - подмявшей под себя и франкмасонов и тамплиеров!.. - всё равно, что бодаться телёнку с дубом: тут ведь, как над канализацией, когда гнилое бревно забило сток, а все необходимые службы выморочны, а дрянь - выши крыши, а специальной одежды никакой и инструмента никакого нет, нырять и искать пробку - гиблое дело, и остаётся только ждать, когда стихии достаточно разложат бревно на составляющие и грязная жидкая тяжёлая масса продавит собой сток и заиграет Харибда, вспомнится один из подвигов Геракла тем, кто станет свидетель того, как почти мгновенно станет очищенной Земля, подобная вымытому от дорожной грязи живому Существу.
  Что я, по немецким меркам - нищий, видно сразу: вторая, а иногда и третья свежесть одёжки, скудная еда. Но и при устройстве в фирму, речи о больших деньгах не было: я получал в конце месяца, может быть, на пятнадцать-двадцать процентов больше прожиточного минимума, а это для одного, несемейного, одинокого человека едва ли чуть больше, чем для сведения концов с концами. К тому же, работая, я должен был сам платить какие-то страховки, которые безработному или не нужны или их оплачивает государство, плюс разные коммунальные перерасчёты в конце года на квартиру, электроэнергию и т.д.
  Нормальных материалистов, наученных считать и соизмерять 'за' и 'против', никогда не втянешь на таких условиях вкалывать на папу Карло: они просто с пособия не сойдут, но у меня были свои причины, хоть бы и две: желание делать скульптуры, а для этого надо изучить западный инструмент, и отсутствие западного опыта жизни.
  Прибыль фирме - в деньгах - от меня была много ощутимее, чем мне от неё тем же мерилом. Вот, например, прибыль от переделки бэушного камня, что уже выполнял роль надгробья.
  Тут следует пояснить, в Германии кладбище - это форма частного производства, со сдачей земли в аренду, уходом за ней согласно договору. Через определённое количество лет, что-то около двадцати пяти, все надгробья с участка номер такой-то демонтируются. Землю ровняют трактором, где надо досыпают, и сеют свежую травку. Травка всходит, участок опять сдаётся. А демонтированные камни-памятники сваливаются в контейнер, что находится на хозяйственно-технической стороне кладбища. Каменотёсы всех мастей не брезгуют вытащить камень обратно - никто им не мешает, тут свои какие-то законы - и отвезти в фирму, обработать там, сняв слой сантиметр или два, и, придав камню товарную форму, поставить на продажу. Отличить 'новый' камень от 'бэушного' сложно, а порой, невозможно!
  'Обновить камень' - срезать текст, переполировать или сделать фактуру... - это работа на один день даже для малоквалифицированного работника или практиканта. Себестоимость камня никак не отразится на продажной цене, она будет такая же, как и у 'нового', а весь доход - шефу!
  Это всё, конечно, от начала и до конца, проявление дикой пролетарской нравственности, но и она вне всякого сравнения с 'духовным' заработком компьютерного дизайнера, что рекламирует с одинаковым усердием помощь приюту, новую модель пылесоса и бордель и девочек по вызову, или того врача, которому отпуск на всякие юга и снега финансирует фармацевтическая фирма, чтобы он внедрял её лекарства и всё по законам принятым эластичной интеллигенцией; впрочем, те и другие - яблочки одного древа.
  
  Чешская плита была из того самого контейнера. Я обработал её так, что стала как 'новенькая', и это понятно: стоит только снять грязный налёт нашего времени и камень, плод времён древнейших страстей, заиграет тайными узорами.
  Опытные рабочие имеют на 'восстановительном' деле хорошую прибавку. Они привозят бэушные камни, обрабатывают, шеф продаёт и отстёгивает оговоренную сумму. Я этого ничего не знал и обрабатывал те, которые мне поручали.
  В месяц я делал пять-шесть таких камней, плюс нарезка новых или полировка вручную или на станках, плюс другая работа. Иногда я работал в таких же условиях, как на родинке видал: в резиновых сапогах по щиколотку в ледяной воде, на ледяном цементном полу, с газовым баллонным отоплением, что греет воздух, но не пол.
  Мой оклад состоял, вероятно, из одного восстановленного мною камня, а зачастую, из его половинки или меньшей части.
  
  Не знаю, сколько я ещё проработал бы в этой фирме, но как-то случилось так, что двухметровая надгробная плита начала валиться прямо на меня, несмотря на то, а может, именно потому, что нас, поднявших и разворачивающих её, было трое; масса вышла из-под контроля. Спасла Судьба. Дверь оказалась притворена, но не на защёлке-собачке и плита распахнула мною дверь и вышвырнула во двор, я остался невредимым. Если б железная дверь была захлопнута, как было обычно, чтоб избегать сквозняков, то я был бы размазан по ней частично или полностью.
  В соседней фирме, через забор с нашей, работника задавило камнем. Цак - и нету человека. У погибшего осталась семья. Что стало с детьми, семьёй?! Что с ними будет в экономическом, нравственном, психологическом смысле, в кармическом, и в ответственности всех - за одного...
  Толковых страховок у переселенца нет, получает он, как правило, первые годы мало, а хорошая страховка стоит ощутимо, он экономит, рискует, всё на авось!.. К тому же, очень часто страховые агенты из земляков, но они склонны обманывать бывшего соотечественника, играя на доверчивости, и на незнании законов и языка страны.
  
  Второй раз испытывать Судьбу я не хотел. Задачу по изучению инструментов выполнил. Надо было двигаться дальше, вперёд за помыслами - больше ведь человеку и некуда! - пусть неумело, интуитивно, надо было непременно двигаться, движение, спираль - жизнь, замкнутый круг - смерть.
  Вскоре я стану безработным, а пока...
  
  
  - 5 -
  
  Католики - это католики.
  
  Устанавливаем с Крюгой каменную плиту. Натянули верёвочки на колышках и определяем, с точностью до сантиметра! до идиотизма, ось симметрии и 'верхнюю' границу камня. Ровняем грунт и проверяем прибором уровня. Я подвожу землю на тележке, Крюгер утрамбовывает. Он молотит по земле ручным прессом - железной прямоугольной ступней, площадью с полметра на полметра. Иногда он использует бензопресс и сам скачет с ним по могиле, с нескрываемым удовольствием на лице. Не дай бог, не совладать: эдакая прыгающая адская машина высотой метра полтора, вибрирует железная ступня.
  Крюгер любит размяться с бензопрессом, мне не доверяет, я - не в обиде.
  Подвозим на тележке плиту, ставим ребром на колышки у одной из длинных пограничных сторон, подравниваем и опрокидываем. Главное ногу убрать. У-х! Глухой удар. Легла. Подсунув лом через деревяшку, правим пока совпадут идиотизмы по ниточке - продольная ось симметрии плиты и 'верхняя' граница ряда.
  Теперь надо 'подрегулировать' горизонтальность положения плиты. Крюгер прикладывает прибор уровня, а затем показательно прыгает на том участке камня, который надо усадить. Прыгает с улыбочкой. Вдруг приказывает мне для увеличения нагрузки - или так! - попрыгать синхронно с ним рядом. Сам весело дирижирует ритм прибором уровня. Я исполняю указание, паникуя в душе и думая про себя: 'Граждане покойники, все претензии к душе распорядителям, сделавшим заказ. Если я откажусь - меня выгонят с волчьим билетом и куда мне тогда, тоже в землю? Дайте доработать до осени! Простите, мя грешного...'
  Трудно было принять разумом некую показательную, зловещую старательность Крюгера при выравнивании холмика пресс-машиной.
  Как-то раз бензопресс ушёл в землю по самую рукоятку, провалился. Крюгер расхохотался и пояснил: гроб дешёвый был. Я помогал выдернуть из земли технику. А в мастерской Крюга, с удовольствием смеясь, рассказал происшедшее коллегам. Профессиональная заморочка!
  
  Мы возвращались из пригорода и между нами возникло то незначительное общение, что всегда случается с людьми, которых жизнь поставила что-то делать совместно; людьми, которые не станут друзьями.
  Водителю во время движения, как известно, отвлекаться, тем более за болтовнёй, нежелательно и на повороте, который начался резко, а дорога за ним была закрыта холмом в самой крутой её части, наш потрёпанный, двадцатилетней давности грузовичок царапнулся левым зеркалом с рефрижератором. Все отделались лёгким испугом, но наша старушка лишилась казённого зеркала.
  Не знаю о чём там разговаривал Крюгер с водителем рефрижератора, но когда вернулся, попросил меня выйти из машины. Он подвёл меня к левой дверке - водительской - и указал грубым коротким пальцем туда, где совсем недавно отражалась бесконечность мира, там зияла чёрная.
  Глядя мне в глаза своими маленькими, почему-то испуганными глазами, и указывая рукой и взглядом на осиротелую зеркальную стойку, Крюгер стал объяснять, подыскивая слова выверенные всем прежним нашим общением. Лицо его, перезимовавшая картофелина, выглядела, как перед очисткой, словно инструмент для снятия шкурки уже завис над ней.
  - Alte Sache. Alte... Schrot!.. Scheiße. (Старая вещь. Старая. Хлам! Дерьмо.) - он похлопал рукой по дверке и коснулся стойку.
  Я показал, что понимаю его мысль так же хорошо, как слово ангебот!
  - Selbe Zack und raus. Scheiße. (Само отломилось и выпало. Дерьмо.) - Он просительно-вопросительно уставился на меня, глаза в глаза.
  А погода... замечательная: солнышко блестит, небо голубое, травка зеленеет вдоль обочины, ласточка летит! И я уже всё понял: старая тачка разваливается сама по частям, но в данном случае, есть вина Крюги и его жаба душит, что шеф из него копейку за зеркало высчитает.
  Крюгер взволнованно глядит мне в глаза?
  Типичный Европеец, что живёт безбедно и знать не желает о чьей-то беде, и если кому-то когда-нибудь и поможет, то только при условии: обязательное занесением имени своего в список спонсоров, а иначе - не откупится и запросто сдюжит. А вот любую базарную информацию слизать - горазд, как пылесос.
  Подразнить старичка что ль?
  - Selbe rausgefallen! (Само выпало!) - уточнил Крюгер и вновь похлопал ладошкой по дверке.
  Конечно, само выпало, а как может быть иначе!..
  - Hast du verstanden? (Ты понял?)
  Натюрлих (само собой, конечно), шефа надуть, это даже большее, чем бальзам на душу! Давай-ка дверку ещё оторвём и скажем, что она сама тю-тю... Ах да, дверку придётся с собою тащить, а зеркало цак - и как не было... Selbe Zack! Ну да, а если два сразу... Два сразу не падают... Жаль?! Не бывает... Ещё как бывает! Ещё как падает! Падают! А если переезд большой, то и салон упасть может, а не только фары потеряться или сиденье в окошко улететь... Что в Германии статично, то на бескрайних может оказаться вполне мобильным; палка и палка с моторчиком, тряпка и личный ковёр-самолёт!..
  Сосед у меня был умелец, военный, так он за месячную командировку утерял на казённом легковом автомобиле корпус и взамен подарил, наверное, по доброте душевной, корпус старого своего автомобиля той же модели, даже смонтировал все сам, золотые руки, рукастый был дядя... И номера не помешали! И что интересно: не скрывал ни от кого своего хода в жизни, гордился содеянным и ему кивали и поддакивали, мол, он - молодец! Ведь характерная чёрта времени нашего: равнодушие к подлости, воровству, взяточничеству, к бесчеловечному отношению к кому бы то ни было, особенно к самым беззащитным - детям-инвалидам и старикам, причём до того крепко равнодушие, что такая жизненная установка не только не вызывает отвращения или стыда, а даже у иного вызывает восхищение, да такое, что он готов орать во весь голос: 'Посмотрите, какой герой!!!'. Плод знания лишённого всякого просвещения и один только материальный интерес к жизни - благодатная почва для роста быдла, для роста такой духовной убогости и нищеты, что, по сравнению с ними, летающие змеи могли бы оказаться меньшим злом. Да, господин современник и любезный мой читатель, духовная нищета, духовное уродство, духовное ничтожество - весомые качества нравственного принципа у нашего времени. Если задача религии: привести человека к атеизму, то эта задача ею уже выполнена, но, к глубокому сожалению, не за счёт знаний и просвещения, а за счёт сужения духовного кругозора у паствы до чёрной дыры.
  
  Стоимость бэушного зеркальца соизмерима с чашечкой мороженого в кафе средней руки.
  - Alte. (Старое.) - повторил Крюгер.
  Ладно, не дрожи струёй, не плачь, старик, поехали! Объяс-нил я ему как мог, чтоб он понял, что не скажу шефу, что Крюга 'просрал' зеркало, а чистосердечно подтвержу, хоть и на уставе фирмы: оно само raus gefallen (выпало)...
  Младший шеф, 'криминалист-любитель', долго изучал царапины на капоте, на дверке, пытался определить их 'свежесть', первая, вторая, третья... лупу приносил и через неё глядел, меня - с полгода! - мурыжил: то так подкатит, то эдак, - особенно, после очередной моей стычки с Крюгером.
  
  
  - 6 -
  
  Обеденный перерыв ещё не окончен, но мы уже в мастерской. У меня с собою термос. Крюгер очищает мандарин, у него сегодня их целая упаковка, и он весь день, работая, подъедает мандарины. Отложит резец, надорвёт оранжевую с пупком маковку большим пальцем и пошёл разделять. Кожура снимается легко, почти целиком, её в урну, а плод в рот смачно. Прорежет букву и, не глядя, вытаскивает из пакета на полочке, что в его рабочем углу, следующую жертву... Старый хрыч! постоянно задирает меня, мол, отчего это я ем за день аж семь бутербродов - подсчитал же! - а сам: хрум-хрум-хрум!
  
  О бутербродах! Бутерброды и йогурты Крюги всегда аккуратно завёрнуты в салфеточки, в отдельных переносочках... Кто и что он ест, мне глубоко по барабану, а вот Крюга любопытствует не скрывая и, частенько, оторвавшись от газеты, особенно если у меня не сухомятка, а что-то приготовленное и с запахом, - так и сунет пахано-президентской наглостью нос и глаза с прямо-таки в мою пищепереноску.
  
  Интересно, что в Германии, в стране изобилия, я испытал чувство голода. Конечно, это было не то страшное чувство голода, которое испытывали люди в критических моментах своей жизни в лагерях, на войне и других катастрофах. Но отчего-то так происходило, может, от неустроенности моей в жизни или прошла молодость, а всё ни кола, ни двора, или, как я теперь думаю, от неумения нормально дышать носом... но первые годы я не мог наесться досыта, всё сразу сгорало. Я много ел и оставался худощав, и одна моя знакомая, бывший ветеринар, вероятно, желая меня успокоить, когда кто-то в разговоре обратил внимание на то, что я - как соломинка, что меня, кстати, вполне устраивало! напомнила всем поговорку: хороший петух толстым не бывает!
  Я постоянно что-то жевал и был голоден. Плотно поев, я через полчаса начинал испытывать голод и в всегда держал дома в холодильнике запас еды. Чувство голода прошло только тогда, когда два Старика меня научили основам правильного дыхания, и я изучив их, как дорожные знаки водитель! - вдруг ощутил: я - дома, дом - Земля и Небо, то есть Земля -Человек-Небо, впрочем, если отталкиваться от Мысли и Мыслительных процессов, а не от Земли-матушки, то получается: Небо-Человек-Земля. Я не заметил сам, как легко отказался от мяса и малое количество растительной пищи стало вполне устраивать меня, хотя занимаюсь скульптурой из камня. И когда мне заявляет кто-то: ты ослабел, это опасно, то я предлагаю ему отжаться от пола: кто больше!
  Православные во время поста меня поражают, когда ходят и мучаются, так им хочется что-то мясное укусить, что готовы друг друга, и ноют по этому поводу, зудят, но стоит только сказать им - идите, мол, почитайте с сердцем свои молитвы и расхочется кусать мясо, только не делайте это резко и методом втыка - это чревато! - посмотрят, как не знаю на кого, а ведь в молитве, даже в такой осквернённой, исковерканной церковниками, дыхание уменьшается, организм набирает энергию, успокаивается... И только сердце властно призвать хорошее?!.
  
  Очистив второй мандарин, Крюгер обратился ко мне не по работе, это было само по себе такая неожиданность, что я - опешил, потому что он всегда болезненно реагировал когда я не понимал его, и от этого он сразу терялся, и испуганно, по-стариковски, махал рукою в сторону, мол, ничего или, наоборот, хорохорился, начинал задирать, всё происходило в зависимости от настроения, темы и зрителей. Однако, одно дело подкалывать, а другое - задать вопрос и ожидать ответ...
  Если необходимости не было, мы не разговаривали. Какая может быть необходимость? Вот эскиз - вот камень! Вот метла - вот двор. 'Герр Крюгер, дай, пожалуйста, резец номер!..' Может дать, а может и не дать: помучайся! То есть, если Крюга в духе - на, бери работай: моё - твоё! а если нет - хрен тебе: путь шеф выдаст, а нет - ковыряй своей ковырялкой!
  
  Крюгер купил себе новый телевизор и предложил мне забрать у него старый, большой и цветной. Был конец прошлого столетия и тысячелетия! Бескрайние бодро текли в тупик революций, как мутные воды в сток. Я, выхваченный иным Ветром и только-только перенесённый Им сюда, опешил: люди телевизоры раздают по желанию, вот это да! Вот это нарубали материи!.. Я тут же вспомнил, как одна прелестная женщина, добросердечный милый человек, учитель, любимый учениками и уважаемый коллегами, прекрасный педагог и математик, она как-то, когда наши семьи, объединившись на какой-то праздник, сидели за накрытым столом, к чему-то печально обронила в разговоре: 'Спальную кровать мы с Юрой покупали только один раз в жизни... Двадцать лет назад!'
  
  Вероятно, Крюгер, как настоящий работяга с сызмальства и человек поколения, пережившего последствия страшной войны, не мог запросто выкинуть вещь, что могла ещё послужить, тем более, отдав мне телевизор, он экономил десять или двадцать марок на доставку ящика на свалку, тогда это было платно.
  Вообще-то, немцы всё ещё имеют привычку выставлять возле своего дома добротные, но более не нужные им в быту вещи, выставлять за день до того, как специальная машина целенаправленно проедет и заберёт их.
  Крюгер предложил привезти телевизор мне на дом, тогда у меня не было машины. Вот ещё, показывать ему, как я живу с собакой и свою старую разношёрстную мебель с выбросов, подкормить его любопытство, - подумал я и ответил, мол, спасибо, но мне поможет приятель с машиной.
  Должен сказать, один 'ящик' у меня уже был. Но моя темнота, в степени иммигрантской жадности, потянулась за запасом: а вдруг сломается, короче: дают бери, бьют беги!
  
  Через пару дней в назначенное время я с приятелем приехал к Крюгеру. Он сам открыл дверь простенького коттеджа, и мы по аккуратной, чистенькой, крытой красной ковровой дорожкой лестнице поднялись во второй этаж, часть которого, три или четыре комнаты, занимал Крюгер с супругой.
  Хозяйка, пожилая женщина с аккуратной причёской, в спортивном костюме и приличных - необтрёпанных! - тапочках радушно и ласково приветствовала нас, эта она всегда заворачивает супругу бутерброды так, что каждый всегда аккуратно завёрнут в белую бумагу.
  Крюгер стал готовиться продемонстрировать работу телевизора, я незаметно осматривался, кормил любопытство.
  Взгляд набрёл на миниатюрную, сантиметров в пятнадцать-двадцать в высоту и до восьми в ширину и толщину, крашеную в коричневый цвет, комичную модель из гипса, что стояла на видном месте, как произведение искусства, как украшение, и представляла собой сочетание геометрически правильных форм, - памятник в миниатюре да и только.
  Желая сделать хозяину приятное и удовлетворить своё любопытство, я поинтересовался об объекте на своём отвратительным русском немецком. Крюгер, что всегда издевался над моим пристрастием к скульптуре, ответил скромно, серьёзно и, я бы даже сказал, гордо и с достоинством, не прекращая, однако, ни на миг распаковку телевизора из оригинальной и совершенно выцветшей картонной коробки - хранил-то столько лет! - что это-де: модель его работы на экзамен мастерства! Я глубокомысленно изрёк, ответственным тоном:
  - Ach!.. Sehr interessant. (О! Очень интересно!)
  - Ja-ja! - пробурчав, подозрительно взглянул на меня и усмехнулся Крюгер.
  Чего-либо ещё, за что можно бы было зацепиться взглядом, я не приметил: ни книг, ни картин... шкафы, ковры, кресла...
  Крюгер вставил в пульт три новые батарейки из упаковки и продемонстрировал работу разных каналов ящика, что выписывался как морально устаревший. Затем Крюгер вытащил и забрал обратно новые батарейки.
  Все последующие несколько дней он колебал меня в завтрак, обед, паузу, в машине - везде! одним вопросом: как функционирует телевизор, доволен ли я, в смысле: счастлив ли?! подключил ли я внешнюю антенну?.. И пускался, мыслью по древу в бездонное плавание про то, какая это хорошая система, что он подарил мне.
  Телевизор стоял в подвале, он оказался там обречённым на вечные времена... Я ведь и тот ящик, что был у меня, не смотрел вовсе, судите сами: приплетусь, задолбанный пролетарским общением и работой, выгуляю собаку, приготовлю что-то поесть на сейчас и на завтра, затем попробую хоть что-то черкнуть в комп для памяти, бог весть зачем, куда уж там до рисования ежедневного, а затем опять прогуляю пёсика и в постель - вставать в пять тридцать, ё-маё.
  
  
  - 7 -
  
  Ноябрьское утро. Гололёд, снежная крошка, ветер не сильный, но пронизывающий до костей, ледяной, сплошной, беспрерывный.
  Мы работаем на кладбище для очень богатых капиталистов, как сказал-объявил Крюгер упирая на 'капиталистов'. В его интонации промелькнул знакомый душок, у меня в душе что-то даже тепло отозвалось, с языка готово было слететь - хреновых, но я удержался.
  Скульптурные группы разных направлений и стилей, из камня и литья, старых и модерновых ваяний, и просто огромных масс камня.
  Мы установили мраморный памятник; когда мыли его, вода у цоколя превращалась в лёд, руки заиндевели.
  Отыскав в машине за сиденьями несколько крюгерских старых газет - он каждый день покупал газету и читал в обед, - я обернул ими ступни ног между шерстяным носком и ботинком, как научила меня бабушка. Крюгер не прокомментировал, но усмехнулся.
  Ногам сразу стало теплее.
  Поехали на следующий объект: реставрировать старый фамильный камень и тут, вдруг, Крюгер простодушно заспешил. Оказалось, он хотел показать своё реставраторское умение! Вот, значит, почему утром, когда мы только выехали, он доброжелательно спросил, участвовал ли я когда-либо в реставрационных работах. На моё нет, он рассказал, что когда-то учился этому делу в Италии и добавил, что у него даже есть диплом.
  - Ja-ja! - был ему мой ответ. Наверное на недельку съездил, думал я, день теорию рассказывали и два дали попрактиковаться, вот и все знания... А мне и того не будет, а только погода дрянь и ботиночки на тонкой подошве. Понятно, почему его сегодня всю дорогу распирает изнутри, как именнинка!
  Над погостом светило осеннее солнышко и сольно звучала медно-золотая листва...
  Мы вышли из машины. Я вдруг заметил, какого маленького роста мой напарник: щупленький старичок, всё ещё заметно хромающий на ногу. Жёлтые вельветовые штаны, почему-то широкие и коротковатые, дёргались на нём при каждом шаге его скачущей воробьиной походки, словно на вешалке, и обнажали верх накрепко зашнурованных ботинок и щиколотки, стянутые тёмными носками с тугим резиновым верхом, отчего икры показывались слегка раздутыми. Серая в мелкую белую клетку шляпа с тульёю и узкими полями всё время сползала ему на правое ухо старика, и он тотчас поправлял её обратно птичьим движением запястья или предплечья, словно красным крылом - на нём была ярко-красная куртка. Лицо его, замёрзшее, красное, морщинистое, с растерянным взглядом от нагрянувшей старости, мерцало от этого движения руки, как от красного фонаря в фотолаборатории.
  Бог ты мой, да какой ты, оказывается старенький, Крюгер.
  Мне стало совестно, что я такой молодой и когда-то хотел переехать его лопатой по спине... Я бы, наверно, даже извинился бы, если б владел немецким на уровне. Ах! Что могут значить его бурчания и мелкие пакости в сравнении с моей молодостью! С другой стороны, охладился я и глупо подумал: старость - старостью, но ядовитая железа в порядке.
  
  Покрытый налётом двух-трёх веков, камень правильной формы из песчаника с симметричными впадинами и выступами был прорезан по лицевой части орнаментом, над которым возвышалась скульптура скорбящей женщины, вырубленной также из песчаника и чуть больше натуральной величины.
  В одном из лицевых мест рельеф был разбит. Предстояло произвести нечто вроде стоматологии, только на камне: подготовить углубление, посадить в него на клею вставку, и прорезать рельеф так, чтоб все внешние плоскости рисунка соединились.
  Крюгер, несмотря на то, что тоже замёрз чрезвычайно, страстно и дружелюбно руководил: сейчас, дескать, я тебе покажу, сейчас я тебя поучу.
  Мы разгрузили инструменты и приволокли компрессор, что сорвал начисто всю работу: не завёлся. Мы грелись пооче-рёдно в попытках завести его, дёргая с силою шнур, но тот лишь чихал. В конце концов я стал стараться дёрнуть шнур так, чтоб он оторвался к чёртовой матери, но мне это не удалось, я лишь утомил руку и потянул какую-то мышцу в плече. Крюгер выкручивал раз десять и продувал, протирал и вставлял обратно свечу, - остальные таинства поломки ему были туманны.
  Разводить работу ручным инструментом мы не были готовы хотя бы и потому, что не взяли его.
  Старик был огорчён до слёз. Но что делать? Плюнув на всё, мы упаковались и поехали в мастерскую.
  По дороге Крюгер сказал грустно, что утром поедет один и всё сделает и добавил, что он и сегодня б поехал один, если б не установка камня, - где может нормально и безопасно работать один человек, фирме незачем посылать двоих.
  Я ответил ему, что это не есть хорошо, потому как завтра у меня день рожденья и я хочу всех угостить. Крюгер, заявив своё 'Ja-ja!', добавил, что до завтрака он никуда не поедет, и спросил, сколько мне лет, по-немецки дословно: как я стар. Я отвечал и, в свою очередь, поинтересовался его возрастом.
  - Fünf und sechzig. - Бог ты мой, ему ведь и не под шестьдесят, седьмой с половиной десяток.
  
  По дороге Крюгер полюбопытствовал, имею ли я подружку, я соврал, что имею. Тогда он поинтересовался: русская или немка, или какая. Я сказал наша и почему-то извинительно пояснил совершенным бредом, мол, всё оттого, что я скверно говорю на немецком. Крюгер заржал и прокричал: зачем говорить - секс, секс и всё будет кляр (понятно).
  
  
  - 8 -
  
  В фирме традиция - человек, у которого День рожденья, кормит завтраком и обедом всех, и об этом он предупреждает заранее, чтоб коллеги в этот день не приносили с собой еду.
  
  У меня День Рожденья.
  Поскольку, машины у меня пока нет, в течение нескольких дней я приносил и складывал в мой шкафчик для рабочей одежды кое-что из продуктов. Рано утром, с тяжеленной сумкой и объёмным пакетом с булочками, вхожу в комнату, где мы переодеваемся, отдыхаем, едим.
  Крюгеру, который уже находится в процессе, я говорю 'morgen'. Он в трусах стоит на маленьком коврике - пол холодный. В ответ мне доносится мёртвое, утомлённое жизнью 'morgen', лишённое любой мотивации жить и вкалывать. По тембру понимаю: переодевание будет специально замедленное, - человеку надо ожить!
  Только переодевшись, можно сунуть личную карточку в машинку, что отмечает время прихода на работу и ухода. Минуты три-четыре потеряю, плевать...
  Дело в том, что шкафчики наши находятся рядом, но таким образом, что если один переодевается в тупиковом проходе, в закутке, другому остаётся только ждать. Но случалось, после очередной нашей стычки, и одновременное переодевание, когда Крюга придя вторым и не дожидаясь пока я переоденусь, шёл, как танк, к своему шкафчику и мы уже переодевались одновременно, при этом резко, нечаянно и недовольно цепляя друг друга и показательно извиняясь.
  
  Я ставлю на пол увесистую сумку и пакет и скучно ожидаю в стороне, пока старик переоденется.
  У меня день рожденья, детский праздник или праздник детства, обрывками серпантина сквозят какие-то воспоминания, как мгновенные узоры калейдоскопа.
  Где последний день, когда я стремительно и рассеянно вышел из дома детства? Мама... Я помню только тот день, когда я покинул тот дом навсегда. Был конец лета и мамины глаза. Вспоминаю, как мама всегда старалась, чтоб я в День Рожденья не огорчался - по её глубокому убеждению: так должен был бы пройти год. Мама, мама, нужно звонить ей каждый вечер...
  Проходит минуты полторы, вдруг Крюгер в трусах и каких-то белых пляжных тапочках выскакивает из закутка, хватает меня за руку, трясёт её и начинает вопить полушёпотом:
  - Herzliche Glückwünsche zum Geburtstag! - и повторяет медленно: - Herzliche Glückwünsche zum Geburtstag! (Сердечно поздравляю с Днём Рожденья!) - внимательно смотрит мне в глаза, во взгляде его что-то от мудрости старой собаки, одинаково готовой и к ласке и к пинку; глаза блестят безра-достным жизненным опытом, легко смущающиеся от наступающего детства, - маленькие глазки и морщинистое огрубевшее лицо. Крюгер волнуется, что я не пойму его слов и как тогда объясняться?! Я всё понял, но он добавляет ещё раз, отчего-то не очень уверенно: 'Geburstag! (День Рожденья!)'.
  Я дружески хлопаю старика по плечу, в редких седых волосках, и смеясь говорю:
  - Danke! Danke, Herr Krueger! (Спасибо! Спасибо, герр Крюгер!)
  
  В этот день, в первую половину, работы у меня почти нет, и я делаю кое-что по мелочам - по собственной формуле для рабского пролетарского труда в богатой стране: если работы много, её нужно делать быстро и хорошо, а если мало, то медленно и хорошо.
  Вдруг Крюгера осеняет 'деятельная' мысль, это не всегда замечательно - скорее всего ему надоело 'ковырять' камень и нужно развлечься, пройтись гоголем, ощутить своё я, или он прозрел, что проклятие физического труда на его родине должно быть полностью переложено на плечи иммигрантов - и все остальные мнения: фиговый листочек! - и внести, как патриоту, свою лепту в общее дело экономической стратегии страны... как бы то ни было, он с загадочным видом зовёт меня за собой.
  Надо навести порядок в складе.
  Старик размахивает руками, объясняя, что всё надо сперва вынести прочь, а после занести и аккуратно складировать только то, что нужно - остальное же выкинуть, и тут же начинает принимать самое деятельное участие: с полок всё летит или аккуратно выставляется на улицу для сортировки.
  Далее он объясняет мне, как нужно предметы составлять обратно.
  Ставит две канистры на одну из полок в правый угол и смотрит в внимательно, и замирает на миг, как в клетке попугай или кенарь, что склоня голову разглядывает кошку... Крюгер чуть заметно, но показательно, кивает головой - это он взвешивает общую композицию с удобством для пользования. Переводит взгляд на меня и продолжительно смотрит в упор, а затем медленно передвигает канистры в левый угол и поясняет всё действие:
  - Phantasie, meine Phantasie. So ist das! (Фантазия, моя фан-тазия. Вот так!)
  Он подаёт мне два ведра, одно с губками и щётками, другое с чем-то ещё и говорит, мол, ставь, где находишь правильным. Доверяет! Ставлю рядом с канистрами. Крюгер удручённо-безнадёжно передвигает вёдра в противоположный угол полки и говорит со вздохом:
  - Keine Phantasie! Mein Gott! Dieses russischen Wladimir hat keine einige Phantasie! (Никакой фантазии. Мой Бог, у этого русского Владимира нет никакой фантазии!)'
  Я не обижаюсь, напротив, улыбаюсь и говорю: - 'Keine Phantasie. Natürlich keine einige Phantasie! (Никакой фантазии. Действительно никакой фантазии!)' - старик подозрительно глядит на меня.
  
  Вечер.
  Я уже переоделся, упаковываю цветы - подарок фирмы, - чтоб не замёрзли. Они мне нужны как собаке боковой карман, зачем одинокому дяденьке букет, если у него нет никаких планов на вечер, тем более, такого рода букеты я дарить не приучен. Лучше б деньгами дали, подумал я из своих категорий ещё в момент 'торжества'... Отдам русскоязычной соседке, я чуть не воскликнул от такого Соломонова решения, - а она мне как-нибудь борща, вот те и натуральное хозяйство!..
  Когда фрау Брюмер вручала мне букет, как секретарь и единственная женщина в фирме, Крюгер произнёс свою традиционную шутку - я её уже раза три слыхал, - дескать, не с ближайшего ль кладбища букетик затискали... На что фрау Брюмер, бухгалтер-продавец-юрист фирмы, так же тради-ционно шутливо попеняла ему.
  Крюгер вдруг высунулся из-за шкафчиков, из нашего тупикового прохода, и критически смотрит, как я упаковываю цветы, наблюдает, наблюдает, не выдерживает, подходит ко мне, опять в трусах и тапочках, безапелляционно подвигает меня торсом, одновременно отбирая букет, и начинает упаковать цветы сам.
  Интересно, как бы он отреагировал, если б я предложил ему, возьми, Крюгер, жене?! Взял бы! Фикушки! Ладно, пакуй, если тебе это надо! Я упаковал бы лучше, но только в одном случае, а сейчас мне - наплевать, какое это имеет значение упаковка, значение имеет только: кому!
  Молчу, улыбаюсь, принимаю букет и говорю:
  - Danke, Herr Krüger! Danke! (Спасибо, герр Крюгер! Спасибо!)
  
  
  Хановере, 30 декабря 98, 2004, 2013
  
  
   ....
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"