Губарев Павел. 439: Запрыжковье

Нажимаю "Отбой". Не спешу убирать палец с кнопки. Сижу в тишине и думаю: понеслась. У них там. Дежурный связист передаёт сообщение начальнику смены. Тот перестаёт жевать. Берёт кружку с цикориевым кофе. Проливает, не донеся до рта. Обжигается и рычит. Хватает тряпку, но тут же бросает её. Тычет в кнопки, набирая внутренний номер начстанции. Начстанции тихо матерится в трубку. Звонит главному инженеру. Тот звонит бригадиру.

Это я, конечно, образно. Звук в вакууме не распространяется. Особенно в советском -- самом большом вакууме в мире. Мы его застолбили. От Москвы, где сижу я, обложившись планшетами, до самого красного Марса. И до Второй синей. И до Первого газового. И до планеты Грязнюки, над которой висит станция Росток с её перепуганным начальством. В общем, до всех восьми точек Нашего Запрыжковья. Всюду сценарий одинаковый. Летит, летит лепесток до станции Росток, до станции Восток, до станции Заря, до станции Новый Старт.

Я убираю палец с клавиши. Клавиша отжимается с громким щелчком. Я будто запускаю машинку, которая перемешивает мячики для Спортлото: клац -- и они начинают летать, сшибать друг друга, подпрыгивать. Люди бросаются заметать следы, проверять бумаги, потеть, орать, стоять над душой. Чтобы через три дня встретить нас с вытянутыми лицами. Глядеть на нас вежливо. Носить мешки под глазами.

Они думают, что мы приедем злые, одетые в серые костюмы, в руках по кожзамному портфелю. И у каждого рожа строгая, как электрический щиток. Думают, мы будем ходить по станции, выискивать халатность. У кого найдём -- того в тюрьму. Будто она может где-то валяться на чьём-то кресле, свесив рукав до пола.

Пусть думают. Обычно главный технолог знает, что нам этот спектакль никуда не сдался: человеку с дипломом МКИ безо всяких розысков всё будет понятно: тупо по журналу показателей. Он как шахматист, который может посмотреть в нотацию, поднять палец и указать -- вот этому шах! Но главного технолога в такие моменты кто слушает? Никто. А если кто и слушает, тот продолжает потными ладонями перебирать бумаги с подписями. Бесполезно: все нужные данные уже у меня. Я их запросил у станционного компьютера. А станционный компьютер -- существо без солидарности и совести. Он всё выдал по спецканалу. А я данные разложил по четырём планшетам, чтобы не запутаться, и читаю их, расшифровывая с лёту -- будто кино смотрю. Только в обратную сторону. Вот эта колонка цифр обрывается. Вот в этой колонке температурный датчик заверещал. Это значит был взрыв. А вот здесь мне красным подчеркнуло зашкаливающие параметры. И они сложились в красную, виляющую линию, ведущую к причине взрыва. А вот и причина.

Заслонка одного из клапанов в автономной геомашине ФН0503, именуемой нормальными людьми "робоход" задрожала, чмокнула и пропустила немножко воздуха. Совсем чуть-чуть. Мыши не хватило бы надышаться. Пузырёк попал в маслопровод. Он бы в нём остался. Его бы выдавило в штатном режиме. Но десантый корабль с целой бригадой робоходов в этот самый момент утюгом летел вниз от советской орбитальной станции "Росток" на планету XS82@3. Русские называли планету "Грязевой" или -- в народе -- "Грязнюкой", американцы -- "Шелли". И те, и другие планету ненавидели. Они торчали здесь уже который год, прыгая с орбиты на планету и обратно, раз в несколько дней. Теряя, как теряет стареющий мужик волосы, счёт грязевым приливам, обрывам связи с Землёй и коротким, но выматывающим душу перегрузкам.

Перегрузки сделали своё дело, и пузырёк воздуха погнало по маслопроводу, как по венам. Жужжащий привод помпы чуть-чуть привзвизгнул, и датчик педантично зафиксировал крохотную потерю давления. Бортовой компьютер получил сигнал и сделал то, что должен был сделать: пришпорил помпу маслопровода и запустил автоочистку двигателя. Пузырёк вынесло куда-то на обочину контура, где он и застрял в расширительном бачке, невидимый, как камень в почке. Робоход выбило из штатного режима, и он стоял, вроде бы совершенно флегматичный, но с разогнанной помпой и двигателем, урчащим, как больной живот. Кстати, не верьте, если журналисты расскажут вам, что "названы причины крушения самолёта". Даже кухонные роботы не ломаются по какой-то одной причине. Надёжную машину может убить только сочетание факторов. И один из этих факторов обычно -- человек.

Саша Лихачёв лежал в операторском кресле, закинув правую руку на голову. Кожзам и поролон с подлокотника слезли, оголив неуютный металл, и руку приходилось куда-то девать. Второй оператор, положенный по штатному расписанию, остался на станции, сославшись на отравление. Лихачёв видел напарника в гробу, поэтому назначение работать в одиночку принял без приличествующей случаю сочувственной матершины. В конце концов это был шестьсят какой-то вылет, и всё шло как обычно: датчики моргали, камеры пялились в коричневый туман Грязнюки, не разбирая, конечно, ни черта. Посадка шла нормально. Вот-вот -- и будет сигнал о снижении.

Альтиметр пожужжал и гавкнул, как послушный пёс. Ага, полдела сделано: корабль рободесанта как всегда благополучно вынырнул из станции, висящей над планетой, упал в неё, как камешек в апрельскую лужу, и завис в полужидкой атмосфере, ожидая отлива. Перчинка в густом фасолевом пюре. Зёрнышко арахиса в шоколадном мороженом. Лихачёву хотелось нормальной еды. На обед давали такое, что он даже его не ждал, хотя перед вылётом привычно наворчал на дежурного по столовой, чтобы пайка была готова к шести часам. Дежурный свинья и красит ногти, что уж совсем ни в какие ворота. А и хрен на него. Главное, чтобы опять отлив не задержался. Будь он неладен. Если бы не стервозный характер Грязнюки -- не было бы этого уродливого цирка, в котором Лихачёв младший гимнаст при старшем клоуне. А всё потому что Грязнюка прячет самое дорогое под самым опасным. Вообще на ней нет практически ничего, кроме грязи. Грязи жидкой, грязи твёрдой и грязи газообразной. Ну, то есть люди, конечно, придумали для неё какое-то романтично-футуристическое название. Типа "эллоклос" или "эллосокс". Лихачёву оно было ни к чему. Он в этой грязи плавал и знает, что звучное название ей идёт как станционному фельдшеру-наркоману белый халат. Да и с грязью на самом деле всё просто: газообразная людям нафиг не нужна, жидкая нужна, но она растворяет почти все известные науке металлы и сплавы, а потому слизывает с кораблей обшивку, как сахарную пудру с пончика. А твёрдая...

За твёрдую промышленники убиваются на торгах, поставщики убивают конкурентов, а малазийцы посылают на верную смерть шпионов. Генералов выносят с совещаний в предынфарктном состоянии, комиссары скрипят зубами, а сходится всё на Саше Лихачёве, которого все готовы убить -- и начальство, и американцы и каждый второй механик. И которого сейчас больше всего беспокоит горячий обед, на который сегодня не будет жареной курицы. И картофельного пюре с селёдкой. И борща. Да в общем-то, вы знаете, ничего из того, что люди называют обедом. Это его огорчало больше всего. А то, что он сейчас торчит на чужой планете и ближайшая вещь, которую можно назвать домом -- долбаная станция -- висит над Грязнюкой за сто двадцать километров от него, да и станция сама пребывает в Запрыжковье, что значит "хрен его знает, где это именно, и как мы сюда попали никому до конца не ясно, и никто не гарантирует, что получится вернуться обратно", -- эти мысли беспокоили его в меньшей степени.

Ну потому что надоело. Это всё длится третий год: можно бороду отрастить, сбрить, забыть, отрастить снова и заплести две неуставных косички на подбородке -- что Лихачёв и сделал. И ничто не обещает перемен. Посылать новые корабли, отвоёвывать планету -- дорого. Проще жить как есть: висим над планетой, ждём отлива жидкой грязи. Прыгаем на освободившийся клочок суши раньше американцев. Разворачиваемся, выгоняем стадо робоходов из корабля, хаваем твёрдую грязь в двадцать ковшей. Ждём, пока спустятся американцы. Привычно отбиваемся от американцев. Это же не война, это такая геология, правильно? Те обиженно отлетают, висят поодаль, зыркая на советских как невоспитанная ворона из мультика про Мимимуку, и роняют остатки "Дивауреров" в хлюпающую кислотную жижу. Которая, кстати, уже к тому моменту наступает и наступает на единственное сухое пятнышко твёрдой грязи. Надо успеть нахаваться, загнать робоходов в отсек и -- обедать. То есть, домой, на станцию. Вверх.

Так и случилось: радар пискнул, автопилот плавно качнул корабль и потянул его к суше. Что-то цокнуло и полыхнуло, как фотовспышка: это американцы пытаются перегородит дорогу выстрелами. Как всегда бесполезно: тапочки достаются тому, у кого радары глазастее и робоходы зубастее. То есть тому, кто посередь пустого космоса из ничего и кучки запчастей может собрать что-то злое, громыхающее и живучее. Да хотя бы шоблу робоходов. Во какие. Красавцы. Лихачёв живо большими пальцами заправил концы шнурков в ботинок, чтобы не болтались, и бросил взгляд на монитор: ворота только начинали подниматься, но в шлюз уже насосало коричневого тумана. Лампы скупо освещают робоходов, стоящих плечом к плечу, как чёрные пешки во втором ряду шахматной доски, грудью закрывающие коней, слонов и, конечно же, короля с королевой. Лихачёв чуточку тронул рычажок и робоходы дружно сделали шаг вперёд.

Со стороны всё выглядит заторможенно и лениво, как плаванье фрикаделек в дымящемся супе. Робоходы, похожие на гибрид паука с циркулем, вышагивают над клубами тумана, понуро мотая головой-кабиной. Пушки десантного корабля задирают стволы вверх, как будто ждут, что с неба спустится гигатская рука и поставит в ствол цветок гвоздики. Но не дожидаются. Американский корабль разжиревшей мухой болтается над бесконечным морем и нервно помаргивает огоньками орудий. Вылетаюших снарядов не видно. Лязга и чавканья не слышно. Коричневый туман впитывает все звуки в себя и хоронит. Робоходы вгрызаются в твёрдую грязь под ногами, как голодный немецкий пацанёнок-беженец в яблоко, предложенное каким-нибудь участливым поляком. Но и это скрыто туманом. Каждый робоход, набив брюхо, посылает сигнал Лихачёву на корабль, и на мониторе вспыхивает зёленый квадратик. Его Лихачёв засекает самым краешком внимания. Сам он напряжённо барабанит по клавишам, рявкает команды, стучит ногой по педали, мотает головой, чтобы навести прицел на нужный сектор крохотной, оголившейся на считанные минуты, долины.

Как странно, думает Лихачёв. Я управляю робоходом, а какой-нибудь большой военначальнег вроде генерала Постникова управляет мной. Шёлк по клавише -- и десять лихачёвых улетели на пять лет в Запрыжковье. Не давать же им отпуска раз в месяц, правильно? Слишком дорого. Перебьются. Послужат. А мы отблагодарим. И двигатель смажем за государственный счёт, когда на пенсию выйдут. А иначе как? Кто-то же должен положить свою жизнь на это дело. И наши люди кладут. А куда деваться. Все помнят американский скандал, когда солдатам пытались скормить бодрящие препараты, чтоб им работалось веселей и домой меньше хотелось. Пресса подняла такой столб пыли, что из Москвы видать было. А у нас -- ну дали бы нам препараты, мы бы съели. Никто бы не думал возмущаться. Но нам не давали. Впрочем, наши и без таблеток в космос просятся.

Да и не то чтобы это было уж очень почётно. Не то чтобы зарплата высокая. Не то чтобы паёк хороший. Просто... куда ещё-то, как не в космос? Чтобы человек пошёл в нужном направлении, не обязательно гнать его пинками. Не обязательно раскатывать ковровую дорожку. Достаточно, чтобы туда вёл коридор. Простой коридор с крашеными зелёной краской стенами. Кто-то откроет боковую дверь и останется в кабинете. А кто-то -- самый упорный -- дойдёт до конца и выглянет в окно.

Лихачёв ещё школьником, когда был на летней практике, стены одного такого коридора красил. Тогда -- летом 2048-го -- он надышался краской и отравился. Лежал в больнице и думал: если идёшь по коридору, то лучше дойти до окна, открыть его, подышать свежим воздухом. Если идешь по коридору, то лучше дойти до окна. Если идёшь по коридору...

Лихачёв матерился вслух: так было веселей и спокойней. Где-то на вражеском корабле, он знал это наверняка, сейчас его штатовский визави-коллега точно так же давит на кнопки и сыплет выражениями, посылая дивауреров на лихачёвских роботов. Безрезультатно, Ватсон. Советские робоходы, сытые и послушные уже бредут к кораблю под прикрытием, чтобы завалиться охапкой ржавых канцтоваров в отсек. Их длинные ноги, объеденные остатками жидкой грязи будут дымиться всю дорогу наверх.

Ещё три минуты, и спи спокойно, страна! Лихачёв ещё раз натаскал для тебя пять с половиной тонн того, без чего и энергетика не туда, и технологии не совсем, и международный престиж не очень. Жалко, некому похвастаться подвигами. Кстати, какие могут быть подвиги в мирное время, а? Вы что, товарищ? И то верно. Никаких подвигов. Разве что лет через тридцать, когда станет можно, он будет сидеть в рюмочной, посверкивать лысиной и травить не вызывающие ни у кого доверия байки.

Вообще, что ни возьми в этой жизни, всё делится на две части: "было нельзя" и "стало можно". Было нельзя носить длинные волосы, стало можно. Было нельзя убивать немцев, а стало можно. Было нельзя открывать свои фирмы -- а стало можно. Правда, только если фирма работает на госкосмозаказ. Зато как работает! Всей стране перепадает. И ведь рано или поздно всякое "нельзя" становится "можно". Когда стало можно открывать фирмы? Когда мы стали летать в космос. А когда мы стали летать? Когда нашли грязь. А когда нашли грязь? Когда стало очень, очень нужно что-то продавать всему остальному миру.

Когда-нибудь весь мир подавится Лихачёвым и отстанет уже от Лихачёва. Тогда он вернётся в Орск, откроет свою фирму по пошиву... он ещё не знает, по пошиву чего, но к тому времени можно будет шить уже практически всё, как он думает. Так что до того времени можно спокойно наблюдать, как на сберкнижке растёт его стартовый капитал -- маленькая тёплая цифра. И мечтать, представлять своё дельце и мучаться выбором: что шить будем?

А где лучше всего ждать и мучаться выбором? Правильно, в пустоте, где нет соблазнов отщипнуть кусочек от драгоценного вклада. В космосе. Падать на планету, подыматься и любоваться робоходами. Прекрасными, нечеловеческими, гремящими робоходами, которые за сорок одну минуту выжирают по сто килограммов самого дорогого топлива во вселенной. А чем им ещё на этой планете питаться? Как бурёнка, ага. Что сожрал -- на том и ездит. Лихачёв улыбнулся.

Эта улыбка так никогда и не сошла с его лица. Лишь только уголок рта слегка изогнулся, окрасив улыбку в оттенок нехорошей усмешки. Меньше, чем за четыре секунды несколько маловероятных событий встретились, как животные с разных страниц Красной книги, чтобы протянуть друг другу лапы и завести смертоносный хоровод вокруг робохода номер семь. Капли жидкой грязи, летящие из-под тяжёлых шлёпающих ног соседней боевой машины, влетели под кожух и зашипели на перегретом корпусе двигателя, оскорблённо вывшего весь поход о своей нелегкой работе и о прерванной очистке, которая только разбаламутила весь нагар в рабочих жидкостях. Грязь испарилась под кожухом и мгновенно сконденсировалась на холодной стенке грузового блока невезучей машины. Внутренняя стенка, не имевшая брони, стала таять под кислотной грязью, обзаводясь предательскими тёмными пятнами, будто изморозь на оконном стекле от прикосновения ладони. И почти мгновенно сдалась. Месиво твёрдой грязи просыпалось в разгорячённое нутро робохода, комки застучали по раскалённым деталям, тая и корёжась, как кусочки пластилина под детскими руками. Грязь поплавилась, разъела трубки и детали, вызвала к жизни несколько весёлых разноцветных фонтанов рабочей жидкости из прохудившихся шлангов, как радостное дополнение к детскому празднику. И праздник завершился фейерверком.

Впрочем, цепной реакции не произошло. Другие робоходы, забредшие в отсек не рассыпали свой драгоценный груз, хотя их отшвырнуло взрывом, словно охапку карандашей. Стенку грузового отсека разворотило, и пламя вырвалось наружу огромным факелом. Корабль закрутился от толчка и покатился, как отрезанная взмахом сабли голова факира, изо рта которой всё ещё вырывается высоченный огненный столб.

Кобина осталась цела. Корпус пострадал едва ли на четверть. Даже один из двигателей работал бодро, демонстрируя безупречную тягу. Но завершавший погрузку Саша Лихачёв на момент взрыва всё ещё сидел в операторском кресле. В кабине было ещё и кресло пилота: пристегнувшись, в нём можно пережить толчок и не такой силы. Но именно в его подлокотник Лихачёв и врезался виском. Когда, через три часа корабль управляющим сигналом подняли с планеты, активировав уцелевший двигатель, и вскрыли кабину, то первым, что увидели механики, была нога, обутая в новенький рабочий ботинок фабрики "Неман". Конец незавязанного шнурка свисал, тихонько качаясь, как маятник без груза. Он отсчитывал секунды, прошедшие с момента смерти пилота третьего ранга, оператора рободесантного судна, выпускника Оренбургского лётного училища (2055-й год, диплом без отличия) Александра Лихачёва.

Мы прибываем на Росток. Дверь отползает в сторону. За ней люди. Выстроились в ряд. Я ничего не могу поделать: на ум опять приходят шахматы. Начстанции и замполит, как ферзь с королём. По бокам бригадир -- он будет слоном, с той только разницей, что слон не может наделать в штаны от страха перед начальством. И главный технолог. Технолог, конечно, ходит буквой гэ. Так ему по должности положено.

Они знают, что на нашей стороне перевес в виде генерала Постникова. Они знают, что это будет разнос. Сейчас Постников в сияющем белом кителе будет указывать пальцем, а три этих хмурых типа в штатском будут рвать ростоковцев и приносить к начищенным сапогам генерала куски мяса. Уцелевших прямо на месте будут заковывать в наручники и отправлять в тюрьму. Они уже прикинули кому и что светит: кого в должности понизят, кого лишат допуска, а кого таки на нары. Вопрос только в том, кого пронесёт, а кто выкрутится.

Давайте я объясню, кто что думает. Я не экстрасенс, но ведь легко догадаться. Все мы ходили одними и теми же коридорами государственных космических институтов, средних школ, поликлиник каких-нибудь. В головах наших проложены коридоры: мысли по ним мечутся разные, но приходят в одну точку. Вот Постников своей прекрасной генеральской рукой аккуратно налил полстакана воды. Все услышали журчание. Все увидели стакан. Все подумали про стакан и воду. Полстакана воды и полстакана воздуха. И все понимают, откуда взялся этот воздух: живущие здесь люди когда-то вдохнули его и выдохнули. Воздух переработала система регенерации, вентиляция всосала его сквозь решётку, пережевала вентилятором и выдохнула обратно этим же людям в лицо. Все знают, откуда взялась эта вода: каждая её молекула за прошедшие годы успела побывать в каждом механике, в каждом комнатном цветке, каждой тарелке и даже в аквариуме, который у себя держит начстанции. Эти ребята настолько успели пропитаться друг другом, что мысли у них схожи. И мысли эти сейчас такие: "Ох знали бы вы, москвичи, как нам это всё уже поперёк глотки".

Мы знаем, что однообразие налипло на ваши мысли, что оно пропиталось вашим раздражением, как нестираная одежда -- потом и грязью. Что вокруг вас ничего не происходит и каждый час вы выдыхаете в корабельный воздух тоску по дому, по простой, дешёвой возможности прогуляться по парку -- такому парку, в котором можно свернуть с асфальтовой дорожки в кусты боярышника. И тоска копится в воздухе, и тоска прокисает в нём. Мы знаем, что у вас в библиотеке на стене висят два портрета: Пушкина и Высоцкого. Как шутит при каждом удобном случае библиотекарь: "Наше всё и Наше всё остальное". И это всё вам уже набило оскомину. Вам скучно. И так скучно, что скука эта набухает в лимфоузлах, заставляет чесаться кулаки, сжимает челюсти, зудит в штанах. Давит изнутри на обшивку корабля -- давлением человеческой неудовлетворённости. И рано или поздно она эту обшивку прорывает. Мы знаем, что вы смотрите порнуху, что вы устраиваете лотереи, вы гоните самогон в оранжереях и что-то курите, если смогли что-то вырастить.

Управлять можно тем, что можно измерить. К сожалению, давление скуки на квадратный метр -- величина ещё не изученная. Но мы видим, когда она переходит критический порог. Это когда приборы взрыв засекли, а причину его -- нет. Тогда мы поднимаемся и приезжаем -- с самым высоким начальством. Поверьте, не просто так целый генерал лично отправляется в Запрыжковье, куда живому человеку лететь неимоверно дорого.

Потому что от этой тоски уже начали гибнуть люди. Обычно бывает так: берётся дорогущий механизм, важный для обороны и геологии одновременно и расходуется по жуть насколько нецелевому назначению (статья 137 часть 2). Допустим, гонки по планете на экскаваторах. Конечно, экскаватор можно поломать, что грозит атасом, взбучкой, а то и неиллюзорной уголовщиной. Вроде этой самой гибели целого корабля, который угробил один попорченный из-за преступной внештатщины клапан робохода. Но зато гонки! С тотализатором! Или дуэль на погрузчиках. Или, например, кто-нибудь грунторойкой выкапывает три огромных, видных из космоса буквы.

Самая несмешная была полтора года назад. Тогда наши учёные внезапно поняли, где находится третья зона Запрыжковья -- территориально. В квадрате таком-то. Астрономам интересно, а мне нет. Но находилась она не только далеко, но и несколько в прошлом. Двадцать лет назад. Пользы, впрочем, из этого факта никакой извлечь не получилось. Ну идёт надпространственный тоннель в прошлое -- а смысл? Переместиться туда и слетать в прошлое Земли всё равно не выйдет. Зато вред случился: один очумевший от скуки и синтетических наркотиков фельдшер выполз на робоходе в открытый космос и стал стрелять в направлении Земли. Вроде как хотел передать привет самому себе, сидящему на школьной скамье. Или расстрелять гнобящих его одноклассников -- я уж не помню. Он, конечно, понимал, что "привет" не дойдёт, даже за много миллионов лет, но что-то им двигало. Мы знаем, что. Тоска.

Я -- землянин, москвич -- этой тоски не знаю. А они все -- пьющие эту вторводу и дышащие этим вторвоздухом, жующие вторпищу -- знают. Поэтому мы враги, и на нашей стороне перевес. А у них -- "один за всех". И все за одного мёртвого Лихачёва. Скажем так, если этого Лихачёва убил пузырёк воздуха, то это был воздух свободы.

-- Впрочем, следует сказать не "на работе", а "выполняя долг". Он погиб в космосе. В Советском Запрыжковье. В нашем космосе. Среди других наших геологов. Погиб, в дали от своего дома. Дома, который он в последний раз видел много лет назад. Где остались его родители, его братья. Он не успел нарожать детей, но другие дети -- дети его друзей -- вырастут в сытой стране. В счастливой стране. Практически в единственной сытой и счастливой стране в наше время.

-- Давайте по-простому. Я считаю, что пилот Саша Лихачёв достоин посмертной награды. И, конечно, награды достойны вы -- все те, кто организовал работы по его поиску, по спасению его тела, по спасению корабля. Спасибо вам... За вашу службу спасибо. И.... сейчас мои коллеги, -- он указал взглядом на трёх типов в штатском, включая меня, -- помогут вам найти причины поломки, причины взрыва и... мы все вместе сделаем так, чтобы таких нелепых смертей больше не было.

В этой стране невозможно играть шахматными фигурами. Потому что мы единственная страна, в которой будущее мчатся на всех парах, а не робко шагают. В этой стране шахматные фигуры швыряют в печь локомотива. И они горят. И это к счастью: лучше гореть, чем... Ну вы поняли. И фигуры должны это понимать. Потому что не деревянные же они.

Я сделал ещё одну вещь. Зашёл в библиотеку, глянул на портреты на стенах. Подошёл к ближайшей консоли, поводил пальцем, вызвав на экран текст длиннючей книги. Которую в школе все проходили, но никто не читал. Оставил на экране одну памятную мне страницу. Авось кто-то увидит:

Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека. И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.

Оставить комментарий © Copyright Губарев Павел (art-konkurs@yandex.ru) Размещен: 11/03/2012, изменен: 11/03/2012. 32k. Статистика. Рассказ: Фантастика Принятые рассказы, серия 9

Губарев Павел : другие произведения.

439: Запрыжковье