Своя дорога
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Фэндом: Initial D Персонажи: Риоске, Киоске, Такуми и остальные Дисклеймер: отказ от прав. Предупреждения: ООС, АУ, инцест Размещение: с согласия автора и (или) заказчика. От автора: пишется по заявке и для Naraniel Сайд-стори к Дороге домой
|
Они были вместе уже пару лет, и разделенное на троих счастье было поистине счастьем. Была свобода, были нежность утренних пробуждений и тепло объятий, было доверие в глазах любимого человека и его такая редкая раньше улыбка. Было многое, на что никто из них никогда не надеялся.
Судьба всех троих вела по жизни петлями извилистых горных дорог, неожиданными поворотами которых так словно было ехать на полной скорости. Наверное, и Риоске, и Киоске их не хватало, Такуми же совершенно по гонкам не скучал. Он снова сумел полюбить свою маленькую машинку, но гонять на ней также, как раньше, так и не смог научиться. Что-то словно тормозило его, вставая преградой, не получалось держать нужную скорость, и Такуми притормаживал на поворотах там, где раньше несся на полной скорости. Иногда даже после таких импровизированных спусков у него ощутимо подрагивали руки. Это был не страх, это было что-то другое - непонятное ему чувство, мешающее полностью слиться с машиной в вечной жажде скорости. Братья не торопили любимого, ничего не говорили и не давали советов. Они просто были рядом, и Фудзиваре этого было достаточно.
А еще он снова поступил в училище, но уже в Токио, и старательно учился, и часто можно было застать картину, когда две склоненные головы разбирали какой-то хитромудрый медицинский пример из учебника, и Риоске терпеливо объяснял, а Такуми внимательно слушал, а Киоске сидел рядом и пытался отвлечься от особо страшных слов. У него не всегда получалось, и тогда он уходил на кухню и пытался что-то готовить, что заканчивалось частенько очередным локальным апокалипсисом, на шум которого прибегали и Риоске, и Такуми, и долго потом ругали непутевого Киоске последними словами, а он смеялся и курил, и помогал им убираться на развороченной кухне.
Это было счастье. Маленькое солнечное счастье.
Такуми хотел, чтобы это продолжалось вечно. У него редко возникали столь сильные желания, но этого он хотел. Он любил обоих братьев, любил всерьез, хотя и по-разному. И ему было жаль, что даже спустя столь долгое время страх не ушел полностью, оставаясь где-то на задворках сознания. Фудзивара его прятал. Он не видел смысла в том, чтобы говорить о подобном, ведь страх этот не создавал никому проблем, а и к братьям не имел ни малейшего отношения. Он просто был, иногда пробиваясь наружу редкими теперь кошмарами и нелюбовью к чужому присутствию рядом. И Риоске, и Киоске замечали это и старались по возможности не оставлять любимого наедине с чужими людьми. Тем более, что обоим в радость была забота о Такуми, что все еще продолжало смущать парня.
Такуми старался забыть. И у него это даже постепенно получалось.
А однажды он встретил Нацки. Он едва не прошел мимо - так она изменилась. В этой хорошо одетой, холеной молодой женщине трудно было узнать молоденькую школьницу из его прошлого. Но она его узнала, и затащила в кафе, и они долго разговаривали о чем-то. Точнее, болтала Нацки, а Такуми слушал, и думал о том, как могла она вызывать в нем хоть что-то? Эта хорошенькая стервочка, знающая себе цену - она была такой всегда, хоть Такуми и допускал, что действительно ей нравился. Тогда, а возможно, и теперь тоже. Она смотрела в его лицо, ив ее огромных темных глазах плескались тревога и жалость. Она смотрела на его шрамы, а он смотрел на нее, и не чувствовал ничего, кроме брезгливости. На прощанье она протянула ему руку, которую Фудзивара предпочел не заметить. Они даже не обменялись телефонами.
Эта встреча оставила у Такуми неприятный осадок. Боль предательства давно сошла на нет, но пепел все еще горчил, и спасали от него лишь теплые объятия и уют их мира, разделенного на троих. Единого в них троих. Настоящего, такого настоящего мира.
Вообще Токио был полон сюрпризов и щедр на знакомства и встречи. Новое и старое причудливо смешивалось на улицах этого огромного мегаполиса, к бешеному ритму жизни которого Такуми так и не смог привыкнуть. Он слишком тормозил, словно срабатывал все тот же барьер, мешающий выжимать из машины ее предел. Такуми больше не мог гнать на пределе, и это, к сожалению, касалось не только гонок. Слишком часто он зависал и притормаживал, но его новые знакомые привыкли к этому, они не знали его - другим, и это было хорошо. Не то, чтобы их мнение что-то значило или могло что-то изменить, но Фудзивара совершенно не хотел видеть ту самую жалость, что светилась в глазах Нацки или Ицки. Не хотел.
Хуже всего было, когда Риоске уезжал по делам или на какую-нибудь конференцию. Такое случалось довольно часто, когда он сумел добиться поста заведующего отделением. Наверное, его отец мог бы гордиться им, но братья Такахаши, раз приняв решение, не отступали на него ни на йоту. Они порвали все связи со своей семьей, полностью посвятив себя Такуми и друг другу. И в целом мире не было никого, кроме них троих. Изредка, правда, они втроем ездили навестить отца Такуми, и Бунта встречал их с неизменной сигаретой в зубах и столь же неизменным ворчанием на тему времен и нравов современной молодежи. Такуми сначала нервничал, но потом перестал. Бунта не считал необходимым вмешиваться в жизнь сына, тем более, что тот был всем полностью доволен. Он лишь надевал на себя маску строгого свекра, и братьям приходилось несладко, отвечая на его подробные распросы и неожиданные подколки.
Так вот, когда Риоске уезжал, Такуми чаще снились кошмары, или терзала бессонница, и тогда Киоске ни на шаг не отходил от любимого человека. Такуми не возражал, хотя ему нехватало объятий старшего брата. Риске был его жизнью, а Киоске - всего лишь другом, очень близким, почти братом, но все же не больше, и тот это чувствовал. Такуми и хотел бы изменить это отношение, но не мог переломить себя, а Киоске и не настаивал, счастливый уже тем, что может оставаться рядом, заботиться о любимом человеке и иногда разделять его близость с братом. Да, Такуми все еще было сложно принять тройственность их отношений, и Киоске это тоже понимал. Он научился принимать то, что готов был дать ему Такуми, принимать с благодарностью. И щедро отдавать в ответ, смиряя свой нрав, свою гордость и свои желания. Это было чертовски сложно, но он научился. Как научился думать прежде, чем делать, что сказалось и на его успехах в учебе и работе. Конечно, до брата ему было далековато, но свою нишу в этом обществе он нашел и вполне неплохо в ней устроился.
Как они вдвоем уговаривали Такуми не заморачиваться насчет работы, это надо было видеть. Риоске был обеспокоен тем, как изменился Такуми после пережитого, Киоске же просто считал, что Фудзиваре не стоит заморачиваться. Но тот был непреклонен. Он не желал быть нахлебником, он хотел быть равным. Партнером, а не тем, о ком заботятся. Братья уступили. А куда было деваться? Упрямство у Фудзивары не отняли ни испытания, ни прошедшие годы. И Такуми остался на работе в той самой мастерской, куда когда-то устроил его Акио.
С Акио они, кстати, по-прежнему иногда пересекались. В том числе и на Вангане, куда непоседливая натура Киоске и его любовь к риску и большим скоростям загоняла парня все чаще и чаще. Неизменная желтая FG после соответствующей доводки и тюнинга вполне могла поспорить со многими гонщиками Вангана. Хотя Черная Птица и Дьявольская Z были ему не по зубам. Возвращаясь под утро Киоске частенько ворчал, что это, дескать, только пока. И снова пропадал в гараже вместе с Такуми. Риоске улыбался, глядя на это - брат никогда не изменится, ему нужен выход для его энергии, и пусть лучше этим выходом будут гонки.
Непокорная, взрывная и открытая натура Киоске притягивала Такуми не менее сильно, нежели доброта, терпение и надежность Риоске. Младший брат был вулканом, готовым в любой момент взорваться огненной лавой страстей и действий. Сначала это заставляло нервничать, но теперь Такуми в полной мере оценил подобный характер. Казалось, Киоске воплощает в себе все то, чего так не хватает самому Фудзиваре, и его тянуло словно магнитом к этой противоположности. И часто Такуми ловил себя на том, что испытывает вину перед своим любимым - перед Риоске, за эти вот чувства к его брату. Риоске же только качал головой, видя внутреннюю борьбу Такуми насквозь.
Эта борьба не имела смысла, но говорить об этом Фудзиваре было бесполезно. И тогда старший из братьев решил поговорить не с упрямым любимым, а со своим младшим братишкой. Толку будет больше, и вместе они обязательно что-нибудь придумают. Потому что для Такуми самым важным была и оставалась стабильность. Слишком много нервов и сил ушло у их любимого на выживание, слишком часто организм достигал предела, и теперь Фудзиваре требовалась спокойная жизнь без потрясений и излишних переживаний, особенно не имеющих никаких оснований. Они оба слишком хорошо помнили, к чему могут привести Такуми неооснованные страхи и ненужные сомнения. Слишком хорошо...
- Киоске, на пару слов.
Это был вечер, когда Такуми был на дежурстве в больнице - это была зачетная практика, что освободило братьев и заняло Фудзивару, позволив им поговорить наедине, не беспокоясь о любимом. Точнее, совсем уже не беспокоиться у них не получалось никак, но они хотя бы знали, что там если что и случиться, упрямому и скрытному Такуми будет кому помочь.
Киоске отвлекся от чтения какой-то книги и внимательно посмотрел на брата. Тот выглядел...неуверенно. Да, пожалуй. именно это слово точнее всего описывало состояние Риоске. Это было необычно, в последние два года старший из братьев никогда не позволял себе ни малейшей неуверенности в чем бы то ни было. Он старался быть сильным и надежным, да он таким и был, но Киоске тоже ощущал эту самую неуверенность, которая так долго росла и в его собственной душе. Неуверенность в будущем.
- Что случилось, брат?
- Пока ничего, - Риоске устроился рядом, опустив голову на плечо брата и прикрыв глаза. Он не знал, как начать разговор, чтобы не заставить брата волноваться. Пока еще ничего не случилось, а возможности...когда их не было?
- Но может? Ты про Такуми, да? - Киоске совсем отложил книгу. Наверное, Риоске, как всегда, был прав: им нужно было обсудить это. Они итак тянули слишком долго, надеясь, что покой, нежность и любовь смогут помочь. Глупая, глупая надежда. Иногда клин можно выбить лишь клином.
- Да, я о нем. Ты тоже заметил?
- Да. Сложно не заметить. Но что тут можно поделать? Он сам должен решить.
- Но все же...
- Нельзя всегда принимать за него решения. Ты сам это понимаешь.
- Понимаю, - и тихим почти-что-шепотом. - Мне страшно, Киоске. Страшно от понимания, что мы можем его потерять. Навсегда.
- Этого не случиться, братишка. Все будет хорошо. Он любит тебя.
- Да, и хочет тебя.
Киоске только фыркнул, но брат приподнялся и серьезно взглянул в лицо младшего.
- Зря смеешься. Он начинает хотеть тебя, Киоске. И это разрывает его надвое между нами, заставляя колебаться и сомневаться. Он только-только сумел обрести хоть какую-то стабильность, и тут...
- Я могу уйти, - такое простое решение. Такое логичное. И тихое, но твердое, почти жесткое:
- Не смей.
И долгое-долгое молчание, разделенное понимание и разделенная любовь. И бесконечная печаль между ними. И дамокловым мечом висящая необходимость что-то сделать, что-то предпринять. Риоске не хотел ничего предпринимать, ничего делать - оставить бы все, как есть. Вот так, чтобы вместе, втроем - навсегда. Чтобы навсегда это счастье, и запах кофе с корицей по утрам, и разбросанные где попало вещи младшего, и сияющие серые глаза, и нежность-нежность-нежность...
Риоске слишком хорошо знал, к чему это может привести, но он и слишком хорошо представлял себе возможные последствия. Его душа разрывалась, а сердце трепыхалось пойманной на крючок необходимости рыбой. Вытащенной к тому же из воды. И при этом старший сознавал, что хуже всего сейчас не ему - Киоске. Потому что брат тоже считает себя третьим лишним, и это терзает его, причиняет боль, в которой он не сознается даже самому себе. Они счастливы, но это счастье для двоих, и мир - для двоих, и это вечное, проклятое "но"...
Риоске хочется сделать что-нибудь, чтобы все стало хорошо без того чудовищного риска, который неизбежен в случае попытки что-то изменить. но он осознает, что это невозможно. Душа сопротивляется принятию решения, сопротивляется и разум, ища обходные пути и иные варианты даже вопреки воле самого Риоске. И не находя их.
И крепкие руки брата - как якорь в этом хаосе, в который Риоске так долго не позволял себе заглянуть. Они держат на плаву, давая силы продолжать искать и думать, набрасывая на хаос чувств логическую структуру возможностей и вариантов. А Киоске просто сидит рядом и обнимает такого умного старшего брата, думая о том, что иногда горе все-таки бывает от ума...
Они долго сидели в тот вечер вместе, деля тепло, поддерживая друг друга. И думали о самом любимом для них человеке, без которого оба не могли уже жить. Такуми был для них всем - целым миром, прекрасным и удивительным, полным тайн и загадок. Миром, который не торопился отдавать эти свои тайны даже им. А ведь они оба знали, насколько дороги Такуми. Они не знали, что делать. Точнее, знали, но...этот вечер - и только его - они могли потратить на колебания, сомнения, страх и слабость. Даже самые сильные люди устают быть сильными, а Риоске итак продержался долго. Киоске всегда было проще, даже сейчас, потому что рядом был умный и сильный старший брат, который подскажет и защитит, и остановит, и поддержит. Вот только прошли те времена, когда Киоске было достаточно этого. Теперь он сам хотел поддерживать и защищать брата, помогать ему... Между ними не было и не могло быть долгов, но, черт возьми, Киоске был чертовски много должен своему брату и прекрасно это осознавал. Должен хотя бы за то, что тот, будучи собственником, все же позволял младшему оставаться рядом с любимым ими обоими человеком.
И снова мысли возвращались к Такуми. Он был причиной и следствием, он был всем. Его счастье и безопасность были самым важным, но сейчас нужно было другое. Теплая и уютная атмосфера их семьи не смогла помочь, и защищенность сыграла с Фудзиварой злую шутку. Он слишком полагался на них, он не боролся сам, он забыл каково это - бороться. Ушли скорость и безрассудство лучшего гонщика горных спусков, и точное знание лучшей траектории движения, и многое другое ушло, казалось бы, навсегда. В Такуми чувствовался надлом, который постепенно и почти незаметно становился все глубже. Пока он был чистым, но Риоске знал, что пройдет совсем немного времени, и рана в душе Фудзивары начнет гноиться, и тогда будет уже слишком поздно. Но страх, такой понятный, человеческий страх доломать любимого окончательно, он не отпускал, продолжая терзать душу старшего из братьев. И Риоске не видел выхода. Здесь и сейчас, в этот вечер он не видел никакого выхода из сложившейся ситуации. Сегодня он был таким слабыми и таким беспомощным. А может, он был таким всегда, пряча эту самую неуверенность за привычной маской лидера и старшего.
А Киоске было все равно. Все равно, какой он - сейчас его любимый старший братишка был человеком, просто напуганным, неуверенным человеком, нуждающимся в защите, утешении и поддержке. Так иногда тоже бывает. Киоске было совершенно все равно, какой брат на самом деле. Его не терзали подобные вопросы, потому что для него даже в такие моменты брат оставался самым умным, самым сильным и самым надежным человеком на всем этом свете. И еще он был счастлив от того, что может хоть как-то помочь Риоске. Ну хоть как-нибудь. Пусть даже просто обнимая, укачивая в этих объятиях и тихо шепча, что все будет хорошо, что они справятся со всем, что они смогут. Что Такуми любит его, Риоске, и ради него сумеет поправиться, выкарабкаться, пусть даже из ослиного своего упрямства. И все снова будет хорошо, и они с Риоске смогут быть счастливы вместе...
О себе Киоске не думал, только внутри, глубоко в сердце, жила привычная уже боль неразделенного чувства. Он давным-давно смирился с выбором Такуми, и готов был мириться с ним и дальше, но с каждым прожитым днем это отчего-то становилось все сложнее. Он был безумно, невероятно рад за брата и за Фудзивару, но радость эта была отравлена горечью и смирением. Таким не свойственным ему смирением. Он научился, а быть может, он просто повзрослел. И сейчас Киоске думал о том, что, возможно, Такуми прав, и его притяжение к нему, к младшему, к нелюбимому - это ошибка. Но оно было, и ощущалось так явно, что не заметить и не понять было весьма сложно. Такуми впервые потянуло к кому-то, потянуло самостоятельно, без влияния обстоятельств, и Риоске наверняка было трудно принять это. Такуми любил его, но хотел другого. Это было слишком сложной задачкой для мозгов Киоске. Но старший брат не мог решить ее тоже - слишком уж он увяз в беспокойстве за любимого. Да и не мудрено, после того, что произошло почти уже четыре года назад.
Тогда они оба вынуждены были признать свои чувства - просто потому, что другого выхода у них не было. Потому что только рядом с Риоске Фудзивару переставали мучить кошмары, только от его прикосновений Такуми не сворачивался испуганным, беспомощным комочком. Потому что только Киоске мог защитить хрупкое доверие и бесконечную нежность, тогда еще лишь зарождающуюся между братом и их любимым. Тогда много чего произошло с ними, но теперь это было прошлым. Страшным прошлым, последствия которого они до сих пор не смогли преодолеть. Возможно, если бы они были втроем...но их семья - это были двое плюс один, и лишней цифрой в этом уравнении был именно Киоске. Значит, ему и решать проблему. Брат...не сможет. У него не хватит воли и сил причинить любимому новую боль, вновь заставить выбирать, думать и действовать самостоятельно, не полагаясь ни на кого. А помочь сможет лишь это. Не терапия, но хирургическое вмешательство.
Киоске знал, к чему это может привести. Он ясно сознавал, что случиться при малейшей ошибке или неточности, и нельзя допустить, чтобы ее совершил брат. Потому что ошибка эта может стоить любимому рассудка, и тяжесть вины Риоске может не выдержать. Впрочем, Киоске не думал, что сам сможет выдержать подобную ношу, но, по крайней мере, его старший брат останется с Такуми - что бы ни случилось. И вместе они смогут быть счастливы.
Киоске знал: именно он должен защищать обоих самых дорогих ему людей. Только он и может это сделать. И когда Риоске уснул, уютно устроившись головой на коленях брата, Киоске долго-долго сидел без сна, перебирая волосы брата и с горечью думая о том, что это - его судьба. Защищать и оберегать чужую любовь. И бережно хранить в глубине сердца свою собственную, оказавшуюся никому не нужной. В самой-самой глубине.
Киоске тоже было страшно. Отчаянно, совсем по-детски страшно. Но он знал, что сможет. Должен смочь. Ради брата, ради Такуми - и ради себя самого тоже. Потому что он е смог бы сказать, сколько еще он сможет выдержать вот так. Не обладая бесконечным терпением брата, Киоске прекрасно отдавал себе отчет, что сорвать его может в любую минуту. И тогда он решил использовать эту свою черту в попытке помочь. Логическая цепочка раскручивалась просто и легко: желание Такуми, попытка Киоске уйти и, как следствие всего, осознание Такуми собственных чувств, эмоций и мыслей. И принятое им самим решение. Им самим. Самостоятельно. Возможно, оно будет совсем не в пользу Киоске, но тот сознавал: в отличие от брата, терять ему нечего. Такуми никогда не был и никогда не будет принадлежать младшему. Но как же Киоске хотелось хоть раз ощутить любовь и нежность, которые Фудзивара дарил его брату! Когда в любимых серых глазах словно сверкали тысячи искр, когда эти глаза наполняло счастье от простого присутствия Риоске рядом. На Киоске Такуми так не смотрел никогда, и это было обидно даже при том, что Киоске понимал - он сам отказался от подобного. Он сам сделал выбор тогда, четыре чертовых года назад. Но боли это не уменьшало, как не уменьшало и любви.
Киоске принимал последствия собственного выбора. Он был достаточно сильным, чтобы принять их. Чтобы сполна расплатиться за этот самый выбор. За счастье двух самых дорогих ему людей. Киоске часто думал, что пусть лучше расплачивается он, чем Такуми или брат. Потому что им есть что терять, и они уже так много отдали в уплату за это самое счастье... И чертовски несправедливым было лишать их этого счастья, разрушать этот хрупкий мирок покоя, нежности и безопасности. То, что должен был сделать Киоске. То, что было необходимо сделать во что бы то ни стало и к каким бы последствия в итоге не привело.
Но от осознания необходимости не становилось менее больно.
Принять решение - одно, а воплощать его в жизнь - совсем, совсем другое. Что можно было сделать? В обычной ситуации Киоске поставил бы на чувство ревности и на то, что чувство собстенничества возьмет верх. Но это был Такуми. Тот самый Такуми, который легко и просто разрушал все расчеты и предположения. Тот самый, который походя сводил на нет самые точные прогнозы. Тот, кто гонял на старенькой машине против новейшей Эволюции, рискуя угробить и себя и машину потому, что его предала женщина. Киоске мог лишь предполагать, и на душе было муторно от понимания, что на самом деле только он, Киоске, и может провернуть что-то подобное. Потому что если попробует Риоске, Такуми уйдет, и на этот раз уже точно навсегда.
Значит, ему и действовать.
Он ничего не сказал старшему брату. Тот ломал себя, пытаясь предоставить Фудзиваре больше свободы. Той самой, которая давно уже была Такуми не нужна. Киоске же пошел по другому пути. Взяв собственную любовь и собственную нежность в кулак, завязав себя узлом, он просто и легко сумел найти себе любовника. Любовника, которого не скрывал. парня, потому что Такуми не стал бы ревновать к девушке, приняв ее как данность и возможную часть их семьи. Нет, девушка не была вариантом, и Киоске это знал слишком хорошо.
Встречаться с другим было сложно. Младшему из братьев Такахаши было плевать на чужую привязанность, чужую нежность и чужую страсть. К тому, кого он выбрал, он испытывал лишь легкую симпатию, а демонстрировать должен был страсть и нежность. Чертовски сложно, особенно с его характером, но он должен был справиться. Ради Такуми, ради брата и ради того, чтобы у них все наконец смогло наладиться.
Он стал пропадать ночами, возвращаясь с откровенными засосами, растрепанный и уставший. Он приносил на себе чужой запах и чужие чувства, от которых самому Киоске хотелось лишь отмыться. Такуми смотрел невозможно серьезными глазами, в которых пряталась тоска, и молчал. Молчал, когда знакомился с его новым парнем. Молчал, когда они вместе - вчетвером - гуляли или сидели где-то. Он молчал, а внутри все сводило от противоречивых эмоций, с каждым разом становящихся все сильнее.
Он хотел Киоске. Он желал его, желал достаточно сильно - возможно, другие бы назвали это легким интересом, но для Такуми это было желание. Желание не обладать, но прикасаться, говорить с ним, чувствовать его дыхание, видеть его взгляд. С Риоске было иначе, Фудзивара любил старшего из братьев, и любовь эта была ровной, спокойной и полной нежности и тепла. Риоске был надежной стеной, он был его якорем, смыслом его нынешней жизни. А Киоске...здесь было что-то другое, но что именно, Такуми не смог бы выразить. Быть может, потому, что и сам до конца не понимал собственных чувств. Но одно он знал точно: он не хочет терять тот уютный мир, который они втроем создали для себя. Создавали на протяжении двух последних лет. Мир, полный нежности и счастья, любви и покоя. Мир, который сейчас стремительно разваливался на куски.
Нет, Киоске оставался рядом, он был другом Такуми, и так будет всегда, но изменилось что-то другое. Такуми иногда думал, что понимает: Киоске просто надоело ждать. Ждать того, что он, Фудзивара, поймет и оценит, что сможет дать то, чего хотел младший. И видят боги, парень пытался. За прошедшие два года он так отчаянно пытался переломить собственный глупый страх, беспричинный совершенно страх. Но в итоге страх оставался, и еще приходила беспомощность.
Фудзивара ничего не мог дать Киоске, кроме редких ночей, разделенных на троих. Да и то...
Это было не справедливо, не честно по отношению к Киоске после всей той заботы, нежности, любви и внимания, что так щедро отдавал младший. Не честно. Так что Фудзивара прекрасно понимал, почему Киоске решил, наконец, жить собственной жизнью.
Фудзивара надеялся, что младший из братьев будет счастлив с другим человеком. Он смотрел в глаза любовника Киоске - Коу Маюки - и видел нежность, искреннюю привязанность и влюбленность, обращенные на Киоске. И был рад этому, действительно рад.
Но в самой глубине жили боль и горечь, и тихая ненависть к себе самому - такому беспомощному, такому эгоистичному трусу. Та самая ненависть, что долгих два года пряталась под остывшим почти пеплом прошлой жизни. Почти забытая в мире покоя и нежности. Теперь она снова поднимала голову, а вслед за ней возвращались дурные сны. Вот только нынче они изменились.
Как часто он стал просыпаться от боли и отчаянья, когда ему снилось, что Киоске уходит? Что больше его нет и не будет рядом, что он никогда не вернется? Он просыпался, задыхаясь, и любимые руки, такие надежные, обнимали, гладили по мокрой от пота спине, успокаивали. И Такуми прижимался к старшему брату, и думал о младшем, и еще больше ненавидел себя за это. А потом именно Такуми предлагал пригласить Маюки, делая, казалось бы, все, чтобы Киоске как можно больше времени проводил с ним.
А отношения с Коу все равно не ладились нив какую. Парень Киоске смотрел на Такуми, словно тот был врагом номер один, общаясь вежливо, но холодно. И это можно было бы принять за грубость, если бы не вежливые формулировки. Такуми принимал это, не имел права не принимать. Риоске сердился, но молчал. Киоске...ему словно бы было все равно.
В тот день Коу зашел в гости, но Киоске еще был на работе, и парень остался подождать любимого. Такуми предложил гостю чай или кофе, и продолжил готовить ужин для их семьи, спиной чувствуя ледяной и жесткий взгляд Маюки. Гость молчал, а Фудзивара нервничал. Нет, он понимал, что самым плохим, что может случиться между ними, будет ссора. Но ничего не мог поделать с тугим комком страха и напряжения внутри. Чужой, враждебный взгляд, буравивший спину, вызывал испарину, и Такуми думал, что как же хорошо, что они достаточно далеко друг от друга, и что в руках у него, Фудзивары, кухонный нож, и что вообще-то все это до безумия глупо. И сердце стучало где-то в глотке.
- Да расслабьтесь вы, Фудзивара-сан. Я не собираюсь вас убивать.
От прохладного, ироничного голоса гостя Такуми вздрогнул. Не ожидал он, что Коу с ним заговорит, совсем не ожидал. И ничего страшного, вроде, и нет. А столько сил и воли потребовалось, чтобы ответить спокойно и ровно, в своей обычной манере.
- Может быть, еще чая, Коу-сан?
- Да не стоит, - Маюки про себя вздохнул. Уже почти месяц он встречался с Такахаши Киоске и за это время успел составить примерное представление о том, что и к кому чувствует его парень. Коу не был слепым, он не мог не заметить заботу, нежность и любовь, направленные не на него. Это причиняло боль, которую Маюки не позволил бы себе показать и под страхом смерти. Никому и никогда не позволил бы он увидеть обиду и горечь, что жили в его душе. Киоске ему нравился, нравился очень сильно, и можно было бы сказать, что Коу влюблен в бесшабашного, бесстрашного и импульсивного младшего Такахаши. А тот смотрел лишь на любовника своего брата, и это бесило. Это обижало - просто так, не применительно к кому-либо. А еще это вызывало досаду. Маюки не понимал, чем этот не слишком привлекательный, замкнутый и нерешительный парень сумел так привязать к себе двоих братьев. Во внешности его не было ничего примечательного, кроме нескольких уродливых шрамов на лице. Он мало говорил, мало проявлял эмоции, был скучным и неинтересным. Это была загадка, которую Коу не мог разгадать сразу. Это вызывало интерес.
- Фудзивара-сан, а как вы познакомились с Киоске? - Ничегонеделанье и молчание быстро надоедали, а беседа могла получиться весьма познавательной. Хотелось знать и о прошлом Киоске, и о том, почему же все-таки именно Фудзивара. А тот снова замер на мгновение, и Маюки подумал, чего же тот настолько боится. Но уж на этот вопрос ответ он вряд ли получит. А Такуми заговорил своим тихим, спокойным и невыразительным почти голосом, в котором, тем не менее, можно было различить улыбку.
- Это было давно, больше пяти лет назад. Вы же знаете, что Киоске любит гонки?
- Да.
- Я тогда жил в небольшом городке рядом с горой Акина, в префектуре Гунма. Киоске приехал гоняться.
- Вы познакомились на гонках? Вы тоже любите их?
- Хн.
- Расскажите. Я ни разу не видел, как Киоске гоняет.
- Это лучше Риоске спросить. Я не особо разбираюсь в подобных вещах.
- Понятно. А я в гараже видел такую старую машину, что просто хлам. не думал, что есть люди, которые до сих пор используют это.
- Это моя машина, Коу-сан.
- Простите.
- Хн.
Разговор не клеился. То есть совсем никак. Фудзивара замкнулся в себе окончательно, а Коу обдумывал уже услышанное. Гонки, значит...
Вернувшийся Киоске успел лишь головой покачать, когда его обняли и поцеловали. Такуми продолжал готовить. К целующейся вовсю парочке он так и не обернулся.
Ужин прошел странно. необычно для их семьи и, наверное, вполне нормально. Такуми по большей части молчал, думая о чем-то своем, Риоске даже не пытался его растормошить - в такие моменты Фудзивару лучше всего было оставить в покое. Он лишь внимательно и незаметно следил за малейшими изменениями, чтобы вовремя среагировать, если что-то случится. Киоске и Коу казались полностью поглощенными друг другом.
Странный ужин, в котором не было тепла и солнечной нежности, разделенной на всех.
Словно они стали вдруг чужими друг другу.
И когда была вымыта и расставлена посуда, когда можно было разойтись по своим комнатам, что и сделал Киоске вместе с явно не собиравшимся уходить Коу, Риоске впервые за этот вечер услышал от Фудзивары больше чем одно слово.
- Риоске...давай погуляем по городу? Ты не против?
- Конечно. Позвать брата?
- Нет. Вдвоем.
- Хорошо.
Они не стали предупреждать Киоске, они просто ушли - в ночную темноту города, которая здесь не была темнотой. Неоновые рекламы, фонари, бесконечный поток машин, яркие витрины магазинов и вычурные вывески - все это сливалось в свет, неживой свет огромного мегаполиса, не засыпавшего никогда. Они шли по этим улицам плечом к плечу. И молчали. Только в каком-то парке Такуми остановился, запрокинул голову и долго смотрел на небо. Риоске стоял рядом и курил. И смотрел на Такуми. Он не понимал, что происходит, да и не размышлял над этим. Он просто был рядом. не так уж часто его любимый выбирался на ночные прогулки. на самом деле, за два прошедших года такое случалось раза два от силы, да и от дома они далеко не отходили. Тогда Такуми было явно не по себе, хотя он старался не показывать беспокойства, но Риоске слишком давно научился читать выражение его лица, язык его тела, чтобы поверить в притворство.
Сейчас Такуми тоже беспокоился. А Риоске хотелось спать, и еще обнять любимого покрепче. Второе он как раз сделал, и с удовольствием.
- Что происходит, Такуми? Ты сам не свой в последнее время. Это из-за Киоске?
- Хн.
- Что думаешь делать? - Если у него не получается действовать напрямую, то, возможно, хотя бы так он сможет помочь брату, на которого взвалил всю грязную работу. Снова. Риоске чувствовал себя ничтожеством. и правда. Не способный защитить любимого, не способный помочь ему. Не способный справиться самостоятельно, да еще и переложивший ответственность, выбор и последствия на плечи младшего брата! Ни на что не способный. Ни на что не годный. Ничтожество. Но тепло любимого, его тело в объятиях. запах его волос - все это лишало воли, достаточной для нужных действий. Стоило допустить мысль о том, что в любимых серых глазах вместо теплоты и нежности он увидит презрение и ненависть, и опускались руки, и не шли с языка нужные слова, и сердце замирало в груди. Но он мог хотя бы не мешать брату, или пытаться разговорить любимого. Как сейчас. Даже если это будет больно, эта боль - ничто в сравнении с тем, что приходится испытывать Киоске. Или Такуми. Ничто.
- Не знаю.
Честный ответ. Такуми действительно не знал, что делать, поскольку не мог понять, чего хочет. ем больше он думал обо все этом, тем больше ему казалось, что все идет так, как должно идти. Потому что даже дружеская помощь, даже самое стойкое терпение - все имеет свой предел. Сколько можно выдерживать такого, как он. Такуми иногда вспоминал о том, каким был до...того случая, как летел сквозь ночь и звезды неслись навстречу, послушно ложась под колеса верной Хачироку. Они были быстрейшими на спуске, спуск принадлежал им, им одним, и ночь тоже, и фары были не нужны, потому что дорога проходила сквозь сердце. И не было ничего невозможного.
Такуми редко вспоминал это чувство, а сердце уже почти забыло его совсем. Теперь ночь пугала - все еще пугала, - да и гор поблизости не было, как не было звезд в ночном небе Токио. И это было правильно, так должно было быть. Такуми иногда думал, что это - его цена. Цена за теплоту и нежность, которые дарили ему братья. Иногда он думал, что заплатил бы еще раз, только бы Риоске и дальше оставался с ним. И Киоске тоже - потому что без младшего мир становился словно бы не полным.
- Расскажи мне, Такуми...
И Такуми мог бы поделиться с Риоске своими сомнениями и желаниями, но он знал. что делать этого не стоило. Хотя бы потому, что выбрать между братьями было для Такуми почти невозможно. И Риоске в этом помочь не мог. Впрочем, выбирать теперь было не из чего - у Киоске был парень, и Фудзивара был рад, что так получилось. Рад. Действительно рад за них.
- Ты замерзнешь. Пойдем домой. У тебя уже уши совсем холодные...
Риоске. Заботливый, добрый, терпеливый Риоске. Тот, кому Такуми обязан был всем - своей нынешней жизнью, жизнью вообще и самим собой. Тот, кого Такуми любил.
- Давай снимем номер.
- Зачем? - Удивление в родном голосе.
- Не хочу мешать.
- Киоске?
- Хн.
- Хорошо, - согласие и легкая грусть. "Ах братишка, что же ты творишь...?"
- Слушай, Киоске, а ты давно гонками увлекаешься?
- Давно. Слушай, поздно уже, Коу.
- Почему ты не зовешь меня по имени?
- Фамилия короче. Ты домой собираешься?
Острый взгляд из-под ресниц, словно бы не замеченный собеседником.
- А разве я не могу переночевать у тебя? Мы могли бы придумать занятие поинтереснее сна...
- Мне завтра равно вставать.
- Кому другому расскажи. Я с тобой в одной группе.
- Да, точно. Но мы будем мешать брату.
- Скажи уж, Фудзиваре твоему.
- Ты о чем?
- А то не понятно. Слушай, я не против. Просто не понимаю, что вы оба в нем нашли. Серая посредственность. И шрамы...
- Заткнись, Коу, - холодное предупреждение в голосе так не вязалось с характером Киоске, что тему Маюки предпочел пока не развивать. Пока. Вместо этого губам действительно можно было найти занятие поинтересней. Например, целовать шею сидящего за книгой парня, слегка ушко прикусывать, проводить языком по хребту... Или целовать губы, а руками - по телу, желанному телу не его любившего парня. Уж любовь от влюбленности Коу, слава ками, отличить мог. Ничерта ему не светило, да только брать от жизни то, что можно взять - и по полной программе - это было его жизненным принципом. Он и брал - пока позволяли обстоятельства и Киоске. Его парень, который хотел не его. И в каждом их поцелуе Коу чувствовал легкий привкус горького миндаля.
Он ненавидел миндаль.
В эту ночь Такуми не спалось. Он лежал рядом с любимым в номере отеля, грелся в кольце надежных и теплых рук, даже во сне не размыкающих объятий, и думал о Киоске. О том Киоске, каким тот был при их первой встрече - вспыльчивом, дерзком, открытом и гордом. Ненавидящем проигрывать. Не думающем о последствиях. Тогда Киоске просто гнал вперед на полной скорости, хотя его так часто заносило на поворотах. Нынешний Киоске изменился, он стал осторожнее и сильнее, научился думать и только потом делать... Его взрывная натура словно бы спряталась в броню умения держать себя в руках. И этот, повзрослевший Киоске давно стал Такуми родным и близким. Кем-то вроде любимого старшего брата.
Это никуда не ушло, но появилось еще что-то. Что-то большее, нежели братские узы. Фудзивара знал, что это такое. Знал благодаря Риоске, и благодаря ему же мог не отшатываться в ужасе от подобных мыслей. Мысли эти ранили, между ними был столь прочный клубок чувств, что разорвать его надвое означало уничтожить целиком. Такуми не хотел этого, он хотел, чтобы все осталось по-прежнему, но это было невозможно.Фудзивара слишком хорошо это понимал.
Наверное, при других обстоятельствах он мог бы смириться с присутствием в их семье абсолютно постороннего человека, каким был для него Коу, но сейчас этот неплохой, в общем-то, парень вызывал лишь раздражение и желание прогнать его прочь. Самому себе Такуми напоминал ребенка, изнывающего от желания получить заветную дорогую игрушку, о которой и не вспомнит через пару дней. А если вспомнит, то лишь тогда, когда ее попытаются у него забрать. Это не прибавляло ему хорошего о себе мнения. Такуми вообще никогда не подозревал, что может чувствовать что-то подобное. Впрочем, до определенного момента своей жизни он не предполагал, что вообще может испытывать какие-то сильные эмоции. По крайней мере, настолько сильно и часто.
Риоске вздохнул во сне и уткнулся носом в его плечо. Такуми натянул на них обоих одеяло и снова погрузился в свои мысли, принявшие, правда, несколько иное направление.
Риоске. Красивый, умный, сильный Риоске. Любящий. Но что это значит - любить? Это то, что они испытывают друг к другу? Привязанность, необходимость, нежность, тепло, понимание, забота, ласка, страсть, собственничество, страх, желание обладать - можно ли все это вместе назвать любовью? Так сложно смотреть на картину в целом, не разбивая ее на отдельные фрагменты ощущений. Такуми знал, что у него по большей части это не получается, но он отчаянно старался.
И все же...
Он верил Риоске. Основной составляющей их отношений было доверие. С него все и началось. И сейчас Такуми думал о том, что не перепутал ли он сам это вот самое не рассуждающее, инстинктивное доверие с любовью? Он всегда так плохо разбирался в чувствах, своих и чужих тоже. Ему до сих пор трудно было привыкнуть к этому яркому миру эмоций, переживаний и чувств. А тогда...
Такуми стиснул зубы. Он должен разобраться в себе, чтобы не причинять больше беспокойства и боли дорогим ему людям. Но чтобы разобраться в этом, нужно было начать все сначала, а это значило возвращение, пусть даже и мысленно, туда, в ту самую ночь. От одной мысли о том, что нужно вспоминать те события... его до сих пор в дрожь от этого бросало. Вот только кроме него никто этого сделать не мог.
Фудзивара сжал зубы, покрепче обнял любимого и погрузился в воспоминания, пытаясь подавить зарождающийся привычный ужас и проанализировать те чувства и мысли, что родились в нем тогда...
Риоске снова вздохнул, на этот раз про себя. Он проснулся от легкого дрожания пальцев любимого на своих плечах. За прошедшее время он научился чувствовать такие вот моменты даже во сне. Он всегда просыпался, но не всегда давал Такуми понять, что не спит. И сейчас Риоске тоже не мешал любимому, просто оставаясь рядом.
Но, черт бы все побрал, почему этого так часто бывает не достаточно?!
Тогда... Это слово несло за собой прошлое, вело его за собою вместе со всеми призраками и демонами, спавшими в душе, демонами страха, отчаянья и безнадежного бессилия. Но это было ничего. Фудзивара хорошо знал, что такое необходимость. Знал, и потому делал. У него просто не было другого выхода.
Каким он был тогда, до той проклятой ночи? Почти не испытывая эмоций, не зная их, он шел вперед. Он не знал - почти не знал - страха, ненависти, отчаянья или надежды. Он всегда считал себя реалистом, и ему было достаточно того, что у него было. Дом, отец, несколько приятелей да Хачроку - таким был его мир. Он гнал на пределе, он выходил за предел, и почти не испытывал ни радости победы. За него радовались другие, а он смотрел и думал о том, что не понимает их, этих людей. Не может понять. Хотелось ли ему этого понимания? Наверное, нет.
Когда ушла мать, он не переживал. Или ему казалось, что не переживает? Такуми не знал. Он жил тогда так, как жил, и делал тоже, что делал всегда. Но сейчас, заставляя себя вспоминать то время, он видел, что это была лишь попытка уйти от реальности. Он замкнул себя самого на замок и выкинул ключ, подсознательно понимая, что эмоции и привязанности несут с собой боль, которой не должно быть. Сейчас он думал, что просто боялся этой боли, этих трудностей. И потому выбрал самый легкий путь - он сбежал. Он всегда сбегал от проблем. Он всегда был трусом.
Не слишком приятное открытие, но это тоже следовало принять. Когда-то нужно было взрослеть, нужно было переступить через этот страх - и в этом ему помогли гонки. И встреча с Киоске. Именно тогда, в то самое время, он впервые за прошедшие годы ощутил что-то большее, чем просто легкое волнение. Он ощутил желание победить. И потом, вслед за этим желанием, пришли другие эмоции - слабые пока еще, неуверенные. Страх, раздражение, радость победы. Много всего было. Тогда Такуми не осознавал, что меняется, настолько постепенны были эти перемены. Неторопливое течение жизни. И все шло так, как и должно было идти. Фудзивара взрослел, медленно, но неотвратимо, взрослел не физически - эмоционально. Постепенно приходя к пониманию своих желаний.
Что он ощутил, когда оказался тем, кого предали?
Боль...? Да, она была. Но не она была главным. Он ощутил обиду. Впервые он ощутил обиду. И второй раз в жизни он потерял голову. Но даже тогда он все еще бежал от себя. наверное, именно поэтому он и не смог простить Моги этого предательства. Обида, первая обида, была сильна и все еще жила в его душе. До сих пор. И тогда он ушел, он снова выбрал бегство, предпочтя не преодолевать возникшее препятствие, а просто пойти в другом направлении.
Дальше. Тщательно листая страницы памяти, вспоминая не столько события, сколько сопровождавшие их эмоции. Доверие. Риоске. Этот замкнутый, чертовски умный парень сумел сделать то, чего не смогла сделать Моги. Или не захотела. Риоске сумел завоевать доверие, и Такуми научился доверять. Вот так вот просто - и так безумно сложно. Мать и Моги прекрасно научили Фудзивару тому, что людям нельзя доверять, даже самым родным и близким. Потому что любое доверие рано или поздно приведет к боли и горечи потери.
Да, ее Такуми тоже ощущал. Но все равно эти эмоции были смазаны и нечетки. Как была совсем размыта детская влюбленность в милую, приветливую и хорошенькую девушку с рыжеватыми волосами и огромными карими глазами, всегда приветливую, внимательную и терпеливую. Девушку, на поверку оказавшуюся шлюхой.
У каждого человека есть двойное дно. То, что скрывается тщательно за семью замками собственной души. Никогда нельзя угадать, каковы люди на самом деле. Все носят маски, все притворяются. сам Такуми тоже притворялся. Его маской был пофигизм и непроницаемое спокойствие. Он закрывался им, словно щитом. Тогда это было бессознательно. Сейчас он уже не мог иначе. Наверное.
Но спокойствие Риоске было другим. Тогда, сильный, уверенный в себе человек - лидер. Это было то самое спокойствие, за которым стояла железная уверенность в собственных силах, способностях и знаниях. Он был таким надежным, что Такуми неосознанно тянуло к этой надежности. И почему-то верилось, что все, о чем говорит старший из братьев, обязательно воплотиться в жизнь. И ради этого нужно лишь постараться, приложить еще чуть-чуть усилий. И все получится.
Риоске никогда не бежал от трудностей. И принимая решения, всегда готов был принять на себя их последствия.
Это было так не похоже на нынешнего Риоске - мягкого, спокойного, доброго и теплого. Тогда в нем чувствовалась сталь и непробиваемая уверенность. Тогда в нем не было этой мягкости. Когда она появилась? Когда он изменился? Такуми знал ответ, но он до прокушенных губ не хотел вспоминать.
Воспоминания все еще были так мучительны...
Но он должен был сделать это. Только он и мог это сделать.
Той ночью... Что он чувствовал? Беспомощность, безнадежность, бессилие. Нежелание умирать, упрямое стремление выжить. Он только думал тогда, что хочет умереть. На самом деле он хотел выжить. Иначе почему он не покончил с собой, когда вернулись воспоминания? Когда в полной мере вернулись весь ужас и отчаянье той ночи? Почему остался жить - грязный, изломанный, отравленный этой темнотой и этой грязью? Риоске был лишь предлогом? Он просто хотел жить? Искал себе оправдания? Он просто боялся?
Вопросы, вопросы, бесконечный лабиринт, в котором так сложно было не заблудиться. Бесконечная цепочка воспоминания, таких живых, таких реальных, что сознание не выдерживало напряжения, раз за разом выбрасывая его то к мыслям о Риоске, то о Киоске, то просто о чем-то совсем-совсем другом. Но кровоточили искусанные в кровь губы, а в глазах стояли невольные слезы. Но Такуми упрямо возвращался к той ночи и последовавшим за ней событиям.
Что они говорили тогда? Те парни, избивающие его, трахающие его во все дырки, словно блядь подзаборную? "Симпатичное личико", "узкая дырка", "давай, шлюшка, постарайся"... Он так отчетливо помнил все это - и также отчетливо помнил звон стекла, запах гари и алкоголя, ощущение жестких веревок, разрывающие его тело удары и толчки... Но это было внешнее. Это была физическая боль, но в душе тоже что-то сломалось тогда.
Что же изменилось в нем самом?
Что же?
Сейчас он пытался понять это. Впервые за прошедшие четыре года он пытался понять, что же произошло с ним самим, именно с ним - тогда. У него не получалось, не получалось вынести этот кошмар снова, но раз за разом он нырял в эти воспоминания. И раз за разом получал в ответ на свои попытки лишь призрак той самой боли, лишь ужас и отчаянье, доводящие до исступления. Он не замечал, что давно отбросивший всякое притворство Риоске сидит рядом, обнимая и баюкает его, осторожно стирая кровь с губ, и тихо, совсем беззвучно плачет. Не замечал, что инстинктивно свернулся в тугой комочек той самой боли, что подушка уже промокла от его невольных слез.
Он не замечал. Он пытался понять, что же изменилось в нем. И не мог.
- Не надо. Хватит, Такуми, любимый мой, пожалуйста, достаточно...
Но этот голос, такой любимый, такой дорогой, даже он не мог пробиться сквозь пелену воспоминаний. Наверное, когда-то это должно было быть сделано, но Риоске не мог видеть всю эту боль. Снова. И снова. И снова. Сколько раз? Сколько, ками? Сколько можно длить это мучение?! Сколько может выдержать даже самый сильный человек?! Достаточно... Господи, достаточно... Невозможно ведь смотреть, как любимый человек фактически пытает сам себя самыми мучительными, самыми болезненными воспоминаниями, вскрывая душевный нарыв, к которому ты сам боишься даже прикоснуться!
Самое страшное для сильного человека. самое страшное, что вообще только может быть.
Бессилие.
Такуми вспоминал и пытался понять, а Риоске сидел рядом и смотрел. Просто сидел рядом. Просто...
Быть может, это было безумие? Начавшееся тогда безумие? А может, они просто сломали в нем тот самый щит, которым он привык защищаться от всего мира? Они тогда не только его тело поимели, они его душу в клочья изорвали. Душу, не привыкшую к боли, к жестокости и беспомощности. Тогда...было именно так?
Может ли так быть, что с тех пор он даже не пытался восстановить этот щит? Что ему лишь казалось, что он поправляется? А на самом деле все это было ложью? Очередной его ложью самому себе?
Мог ли быть теплый уют их мира очередным бегством от реальности? Своеобразной заменой привычной защиты?
Он просто использовал Риоске? и Киоске тоже? Просто - щит, и все? Попытка сбежать от реальности, в которой были лишь грязь, темнота, ненависть и презрение к самом у себе? О, вот эти чувства он понимал сейчас очень хорошо! Они отравляли его, заставляли задыхаться в своем ядовитом тумане, разъедающим то немногое, что на самом деле от него еще осталось. И яд этот проникал все глубже и глубже, не позволяя разглядеть и понять ту самую реальность, которой - как всегда казалось - он придерживался.
А что было реальным? А что - нет?
Такуми не мог найти ответ на это. Его окружали призраки, и своей пляской безумия они утаскивали его за собой. И это было страшно, и хотелось сбежать - снова, обратно в тепло защищающих объятий. Чтобы кто-то оградил от этого безумия, чтобы кто-то... Кто-то? Риоске. Снова. Но в этот раз Фудзивара не мог позволить себе сбежать.
И хотелось покончить со всем как можно быстрее. Но и спешить не получалось совсем, потому что нужно было разобраться, разобраться в себе, а Такуми понимал, что за одну эту ночь - не получится. И постепенно приходило осознание реальности. Что в комнате темно, что кровать - мягкая, а подушка совсем мокрая. Что рядом - родное такое, знакомое прерывистое дыхание. Что отчаянно хочется пить, а рот полон металлического, солоноватого привкуса собственной крови. Что по телу бродят отголоски боли и еще теплые, нежные и осторожные руки, успокаивая и эту боль, и страхи, и все остальное. И еще было что-то...
- Ты плачешь? Почему?
Хриплый вопрос и прерывистый, какой-то судорожный вздох в ответ. И крепкие объятия, и не вздохнуть от безудержной нежности. И казалось бы спустя вечность столь же мучительно хриплый голос Риоске отвечает:
- Я так испугался за тебя... Такуми...
И обреченность пополам с болью - все это звучит в голосе Риоске. А потом он встает, размыкая объятия, и включает свет, и приносит влажное полотенце, и бережно стирает пот, кровь и слезы, и снова ложится рядом, но свет не выключает, и лежит, обнимая, устало закрыв чуть запавшие глаза с огромными тенями под ними. И Такуми становится совестно от осознания, что это он довел любимого до такого состояния, что он снова виноват в мучениях Риоске... И он обещает себе, что в следующий раз обязательно позаботиться о том, чтобы никто не узнал о его попытках понять себя. Чтобы никто больше не волновался. В конце концов, это ведь всего лишь воспоминания. Всего лишь.
Но ощущение грязи и пустоты, отступившие было, снова возвращаются, и еще Такуми думает, что как же жаль, что невозможно отмыть душу от этой грязи. Ему не хочется пачкать ей дорогих людей, но...он не знает, что делать. Потому просто лежит и слушает дыхание Риоске рядом.
Дни, последовавшие за этими событиями, стали для всех троих настоящим кошмаром. Киоске, которому брат рассказал том, что пытается сделать Такуми, стал мрачен и замкнут. Он переживал все так остро, что у Риоске слезы на глаза наворачивались, но младший брат сделал выбор и теперь с намеченного пути его не свернул бы и асфальтовый каток. Опасная гонка, в которую постепенно превращалась их жизнь, набирала скорость, и не работали тормоза, и отказывало сцепление, и не видно было пути в непроглядной тьме бушующего в их душах урагана. Сам Риоске тоже сражался с собой, и не мог ничем помочь младшему. Он сражался с собственными страхами, с собственными кошмарами. Он так боялся, что происходящее причинит вред его любимому, что готов был посадить того в золотую клетку и никогда никуда не выпускать. Если б еще это могло помочь! Впрочем, Риоске никогда не стал бы делать ничего подобного. Сила и красота Фудзивары заключались в свободе, упрямстве, бесстрашии и скорости. И лишить его этого означало конец. Конец прежде всего самого Такуми - потому что он окончательно превратился бы в бледнее подобие того, кого Риоске, да и Киоске тоже, так отчаянно любили.
Нет, сейчас было вмешиваться нельзя. Но смотреть и ждать было так трудно, что это сводило с ума. Смотреть, как день за днем все тише и бледнее становился Такуми, словно выцветая. Смотреть, как пожирают его жуткие воспоминания четырехгодичной давности, слушать его кошмары ночь за ночью, бодрствовать у его кровати, сжимать его руки в своих и молиться непонятно кому в отчаянной такой надежде, что тот, кто проснется утром - это будет его Такуми. Пусть тень, пусть бледное подобие, но - его, его любимый, его единственный. Живой и в своем уме. О психическом здоровье и речи уже не шло, просто - родной, просто адекватный. Любимый.
Фудзивара старался выбирать для воспоминаний время, когда никого из братьев не было дома. Получалось не всегда, и выныривая из омута боли, вины, безнадежности он иногда видел рядом встревоженные лица братьев, и тянулся к ним, и их объятия позволяли ему продолжать жить. И помнить. И снова раз а разом возвращаться в клоаку собственной памяти.
Там были и другие воспоминания. Чистые, светлые - те, которые не удалось осквернить. Это были детские воспоминания о матери до ее ухода, о солнечном лете и ковре чистого, белого снега, укрывавшем Акину зимой, о первом получившемся дрифте, о ночной дороге и запахе дождя. О первой гонке и первом поцелуе. О букете, присланном ему Риоске вместе с вызовом, о своей учебе в проекте, победах... Он так хотел бы почувствовать это снова, он только сейчас понимал, каким же ребенком был, и это было такое прекрасное, такое странное ощущение, что словами было описать сложно. Ощущение того, что любая трасса - она твоя, стоит только захотеть и постараться, что никто, никогда не сможет победить его на спуске. Что впереди бесконечная дорога, полная интересных поворотов и неожиданных препятствий, которые, конечно же, легко можно преодолеть.
Чертой была та ночь, и Такуми раз за разом пытался понять, что же изменилось в нем той ночью. Но для того, чтобы понять, нужно было сравнить себя - того, каким он был, и того, каким он стал. Фудзивара думал, что он перестал быть ребенком. И в то же время он утратил и нечто большее, нежели наивное свое детство. Он познал страх, отчаянье, беспомощность и унижение на собственной шкуре, и они до сих пор жили в нем.
После той ночи было и много хорошего. Фудзивара отдавал себе в этом отчет. Жизнь не закончилась тогда, тогда просто началась совсем другая жизнь. Но может быть, он тогда - да и сейчас - уверен в том, что не должен был выжить? Может, именно в этом причина того, что он так отчаянно цепляется за Риоске, мешая тому самому стоять на ногах и идти вперед? Может быть, именно поэтому он пытается помешать Киоске найти свое счастье? И кстати, не является ли причиной его отношения к младшему Такахаши банальное желание разделить свою боль? Не действует ли он, Такуми, по принципу "пусть всем будет также плохо, как мне"?
От подобных мыслей становилось совсем мерзко. Потому что если это так, то стоило сразу со всем покончить. Нельзя сознательно заставлять мучится тех, кто тебе дороже всего на этом свете. Дороже даже отца родного. Нельзя. Но не будет ли это очередным бегством?
Такуми совсем запутался. Мысли скакали, словно горные козы по самым недоступным кручам, и петляли, как зайцы в лесу. А посоветоваться было не с кем. То есть совсем. Те, на кого Такуми привык опираться, на этот раз ничем помочь ему не могли. Об этом лучше всего говорили - да что там говорили, криком кричали - темные синяки под глазами Риоске и мрачная физиономия Киоске. И только это, наверное, и позволяло Фудзиваре сохранять хоть какое-то подобие рассудка.
- Так нельзя, Такуми. Остановись, - тихо просил иногда Риоске, но парень вздыхал и упрямо мотал головой. И старший брат отступал, отступал снова и снова. Он ничем не мог помочь любимому человеку. Опять. В который уже раз за прошедшие годы он был беспомощен? Бессилен? И так жалок...
Киоске его ни о чем не просил. Никогда. Просто смотрел тревожно, и в его карих глазах было что-то темное, мрачное, чужое. Пугающие. В какой-то момент Такуми поймал себя ан том, что боится младшего брата, действительно боится. Боится и...желает еще сильнее. И сам пришел в ужас от подобного поворота. Это было...извращение, почище их тройственной связи. Это было грязно, но была ли грязь, в которой его не изваляли той ночью? Такуми гнал прочь от себя подобные нелепые желания, совсем не собираясь воплощать их в жизнь. А они все равно возвращались. Приходили мыслями о том, каким все могло бы быть, если бы его собственное тело раз за разом не предавало его страхом чужих прикосновений. Он боялся Киоске, но не так, как остальных. Младший из братьев все равно оставался близким, и его присутствие рядом, его объятия и легкая, ни к чему не обязывающая ласка и нежность - это не заставляло инстинктивно отшатываться в сторону, избегая физического контакта, как это было с большинством других людей. Нет, такого не было. Просто что-то замирало в груди предчувствием, и страх, да, но такой сладкий, сводил нутро, скручивался в узел в животе, запирал воздух в легких. Он никогда такого еще не чувствовал. Он не знал, что это такое.
Он боялся этого чувства, гнал его от себя, а оно возвращалось раз за разом.
Но раз за разом Киоске разжимал руки, и хмурился еще больше, и на дне его глаз мелькала боль. И он уходил, иногда в свою комнату, иногда из дома, и долго молчал, и курил крепкие сигареты брата. И очень старательно думал о том, что все делает правильно.
Время шло, и обстановка в их, ранее таком уютном, доме становилась почти невыносимой. Печаль, боль, безысходность, отчаянье... Мир рушился в очередной раз, и они трое уже ничего не могли с этим поделать. Но раз за разом они все равно возвращались сюда, и садились ужинать, а потом Такуми мыл посуду, Киоске играл в какую-то игру, Риоске читал... Но напряжение висело в воздухе.
И тогда Такуми не выдержал. Он просто ушел. В ночь, в ту самую ночь, которая так пугала. Он боялся, он так отчаянно боялся - вот так вот, один, без тепла Риоске, без надежного плеча Киоске... Он так боялся, но дальше оставаться там, где все буквально пропитано было таким невыносимым страданием дорогих и близких, было невозможно. Он снова сбежал, но он ничего не в силах был поделать с собой. Разговаривать он не умел, а разговаривать о таком - тем более. Оставалось только уйти. Не навсегда, на время - на эту ночь хотя бы. Может быть, без него они смогут, наконец, отдохнуть. Он может им лишь помешать...
На плечо рванувшегося вслед Риоске опустилась ладонь. Киоске только качал головой отрицательно, молчал и смотрел вслед любимому человеку, и в его глазах стыло такое беспросветное отчаянье, такая жуткая, всепожирающая тоска, что старший брат без слов понял все, что хотел сказать ему младший. Такуми нужно было позволить уйти сейчас, чтобы потом он смог вернуться. Снова, как и тогда, почти два с половиной года назад. Тогда они пережили это, но сейчас на дворе была ночь, та самая ночь, которой как огня боялся Такуми, и Риоске тоже боялся - за него. А как можно было не бояться отпускать его прочь, из дома, на улицы ночного города, где может случиться все, что угодно. Он ведь даже защитить себя не сможет... И сердце, и душа рвались вслед, но тело так жестко и бескомпромиссно удерживала ладонь брата на плече. И еще сильнее держали Риоске дома эти глаза. Глаза человека, лишенного надежды.
- Киоске...
- Не надо, брат. Это мой выбор. И ты не виноват. Уж точно не в этом.
Долгое молчание между двумя родными людьми. Горечь, усталость и боль, а так хочется тепла. Им обоим хочется. Киоске не может получить его от своего парня, Коу не нужен ему, Коу не понимает, не чувствует его так, как брат или...Такуми. Раньше, не теперь. Раньше все было иначе, и Киоске сейчас так отчаянно хочется снова стать раздолбаистым хулиганом, просто гонявшимся по опасным горным дорогам. Пацаном без царя в голове, восхищающимся таким умным, сильным и взрослым старшим братом, стремящимся во что бы то ни стало победить всех и вся, что-то кому-то доказать... А никому ничего не нужно было доказывать. Да и некому. Потому что на самом деле тем, кому ты важен и нужен, нет дела до того, силен ты или слаб. Главнее, что ты - есть.
И Киоске обнимает брата, притягивает в объятия, отбрасывая прочь мысли о прошлом, сосредотачиваясь на настоящем.
- Ты так устал, - тихо шепчет он, путая пальцы в черных волосах любимого своего брата, проводя ладонью по его спине и чувствуя напряжение. - Позволь себе отдохнуть. Для этого он и ушел. Позволь себе расслабиться. Здесь. Сейчас. Со мной. Он не увидит твоей слабости...
Тепло, такое знакомое, такое надежное. Сколько лет младший брат поддерживал и помогал? Сколько лет просто остался рядом, не смотря на боль? Сколько лет...а сам Риоске оказался таким слабаком.
- Ты тоже устал, братишка. Прости.
- Не забивай голову глупостями. Как я мог устать рядом с вами?
- Придурок...
- Ага...
А потом они целовались - впервые за долгое, очень долгое время. И в их поцелуях не было горечи, стыда или безнадежности. В них не было и страсти тоже, это была просто поддержка, это было то, что позволяло расслабиться, отбросить в сторону самоконтроль и условности, и жесткую волю. И Киоске лакал брата, а Риоске отдавался этим ласкам, позволяя вести себя сквозь физическое удовольствие тела к покою, заботе, вниманию и любви. Другой любви, совсем другой, чем с Такуми, но это было не важно. Риоске знал: для его любимого каждый акт физической любви, каждое проявление страсти - это достаточно болезненное событие. Не физически - эмоционально. Испытание, к которому он привык, на которое шел, видя, что Риоске это необходимо и важно. Но та самая, глубокая и сильная страсть, желание обладать и принадлежать - оно появилось лишь недавно и к Риоске не относилось. Это было больно, но это было. Таков был Такуми, таковым его сделали та ночь и они сами. И нужно было смириться, принять то, что его душа лишь принадлежит тебе целиком, а его тело отчаянно жаждет твоего брата, и сердце, такое глупое, такое беспомощное, разрывается между вами двумя, пытаясь вместить в себя все. Оно принадлежит в равной мере обоим, и это на самом деле прекрасно. Со всем остальным можно смириться.
А губы Киоске настойчивы, и желание приходит достаточно быстро, и Риоске задыхается от него, и от него же задыхается Киоске, и эта ночь полна страсти, разделенной на двоих страсти. Они не торопятся, они нежны и внимательны друг с другом, но эта нежность совсем другая - она рождает покой в их истерзанных, усталых душах. Они делятся теплом друг с другом, и это тепло дарит им забвение - ненадолго, лишь до утра.
Когда Киоске берет его, Риоске выгибается навстречу, подается, насаживаясь сильнее, чувствуя внутри себя желание брата, чувствуя, как обнимают его руки, как губы скользят по загривку, покусывая и вылизывая, рассыпая по телу тысячи теплых мурашек удовольствия. Они оба сходят с ума, здесь и сейчас, и Киоске двигается - резко и сильно, то ускоряя темп, то замедляя его, подводя обоих к самой грани, но все же не переступая заветную черту. Они оба упиваются этим желанием, они оба открываются навстречу друг другу, они ослабляют свои щиты, и уходит безумное напряжение, и усталость душевная сменяется усталостью физической, такой сладкой истомой, и можно нежиться в объятиях друг друга - потом, после такого сильного оргазма, принесшего освобождение и очищение. Можно опустить голову на родное плечо, такое надежное, и пытаться отдышаться, и дышать солоноватым от пота запахом кожи, чувствовать, как под ладонью успокаивает родное и близкое сердце человека, который всегда поймет и поддержит. Не смотря ни на что.
- Спасибо, Киоске, - голос кажется хриплым от...чего-то. Чего-то странного, самому непонятного. Комок стоит где-то в солнечном сплетении, подкатывает к горлу, мешая нормально дышать, нормально говорить. Но брат понимает. Он всегда понимает.
- Тебе спасибо Я ведь тоже устал, братишка.
- Тебе Коу совсем не нравится?
- Маюки хороший и честный парень, я ему нравлюсь, но... Он не Такуми. Ты же понимаешь.
- Да.
Долгое молчание, полное понимания и поддержки. Взаимные чувства, взаимная близость тел и душ. Наверное, такое возможно только между братьями. Хотя даже сейчас рядом незримо присутствует тень их любимого, но она не разделяет их. Такуми объединяет их, спаивает в единое целое, неразделимое уже. И Риоске снова тянется за поцелуем, и Киоске целует его. Эта ночь принадлежит им, и в страсти они топят бешеное беспокойство а любимого человека.
Такуми брел по ночным улицам, чувствуя, как внутри все сжимается от почти бессознательного ужаса. Он боялся ночи, боялся до темноты перед глазами, той самой, в которой жили его призраки. Он боялся, но заставлял себя идти дальше - прочь от дома, от родных людей, от безопасности и защищенности, от всего того, без чего так и не научился обходиться. Инстинктивно стараясь стать незаметным, спрятаться, защититься от опасностей прошлого и настоящего, которые переплетались в сознании настолько, что Такуми уже почти не понимал, что реальность, а что - лишь воспоминания о минувшем. И когда он столкнулся с каким-то парнем звероватой наружности - он просто машинально извинился, но этого ведь не могло оказаться достаточно, правда? Конечно, нет. Такуми словно отказал и здравый смысл, и разум, и возможность двигаться - все это отказало, сдалось наплыву животного ужаса, когда его попытались ударить. Он почти не понимал, что ему говорили, что вообще происходит - все, все заполнял страх, с которым не получалось справиться. О, Такуми пытался! Он боролся отчаянно и тщетно, и смог добиться только того, чтобы не упасть, чтобы удержаться, устоять на месте, хотя подкашивались ноги, не слушались руки, отказывал голос. Он стоял и ждал, и образы накладывались один на другой. Прошлое и настоящее. И ужас сплетался с болью.
Он даже не понял, когда все закончилось. Он только крепче сжал зубы, чувствуя чужие руки на плечах.
- Что с ним такое?
- Понятия не имею. Может ему того, скорую вызвать? А то белый совсем.
- Эй, парень, тебе плохо? Давай, приходи в себя. Черт, Мако, принеси воды из автомата.
Такуми пришел в себя от ощущения холодной воды на собственном лице, и от ощущения того, что его осторожно куда-то ведут. Окончательно пришел в себя он уже на скамье какого-то небольшого скверика. Темнота и страх не ушли, они отступили, ворча - о поры. А вокруг стояли несколько парней и девушек, с тревогой поглядывая на Такуми.
- Ну что, пришел в себя немного? Как ты?
- Все...нормально, - голос слушался плохо, слова приходилось проталкивать сквозь пересохшее горло, и одна из девушек протянула ему бутылку с водой, а другая - платок, и только тогда Фудзивара понял, что все еще мокрый от вылитой на него воды, и что болят прокушенные губы, и вообще...
- Спасибо.
- Да не за что, - пожал плечами один из ребят. - Ну что, народ, теперь-то мы можем пойти в клуб? Где Коу носит?
- Сказал, что щас вернется. Не дергайся, Такаши.
- О, легок а помине!
Такуми с некоторым изумлением смотрел на встревоженного, немного растрепанного и запыхавшегося Коу. Вот уж кого точно Такуми встретить не ожидал.
- Коу, пошли. Сколько можно тебя ждать.
- Извините, ребята. Сегодня я, пожалуй, пропущу вечеринку. Дела семейные образовались.
- Гонишь. Семейные - у тебя?!
- Ага. Этот парень мой родственник. Так что топайте отсюда. И спасибо за помощь.
- Сочтемся. Бывай.
- Ага.
Маюки внимательно смотрел на сидящего Такуми и замечал и нездоровую бледность, и запавшие глаза, и кровь, бегущую из прокушенной губы, к которой парень забывал прижимать платок, так и оставленный сердобольной Мако... Что-то случилось, и сейчас соперник вызывал у Коу только сочувствие и даже жалость. И Маюки опустился рядом на эту самую лавочку, и запрокинул голову к небу, и спросил совершенно незаинтересованным тоном:
- Что случилось, Фудзивара-сан?
- Ничего. Ничего не случилось. Просто...воспоминания.
Зачем он говорит этому постороннему, чужому, враждебному человеку это? Такуми не знал. Но от Коу пахло Киоске, а может, это лишь так казалось - призрак чего-то родного после пережитого заново кошмара. Коу пугал, но гораздо, гораздо меньше, чем остальные. Наверное, это потому, что парень помог ему. А еще это был парень Киоске, а Киоске Такуми верил. Доверял. Не смотря ни на что.
- Прошлое - это только прошлое.
- Хн.
- Чего вы хотите от Киоске, Фудзивара-сан? - Коу говорил все также размеренно и спокойно. Фудзивара Такуми был сейчас не похож на самого себя, и Маюки полагал, что размеренность тона должна была успокоить явно струхнувшего парня. Вот только слишком уж сильно тот струхнул.
- Не знаю, - постепенно Такуми приходил в себя, и все становилось на свои места. Наверное, именно этого и не хватало ему - пережить все заново, именно пережить. Прочувствовать. Вернуться назад, чтобы идти вперед. Чтобы, наконец, понять, насколько нужны ему оба этих человека - и Риоске, и Киоске. Понять, что без них он - ничто, и всегда был ничем. Может, до той ночи и было иначе, но сейчас все было именно так. Он стал так жалок, превратившись во что-то отвратительное даже самому себе. Паразитирующий на других организм. Мерзость какая...
- Определись. Он любит вас.
- Любит...
- Ну да. Я же вижу, что и через порог ему не нужен. Он на вас смотрит всегда, каждую минуту, секунду. Это обидно, знаете?
- Коу-сан...
- Послушай, я не знаю, что у вас там произошло в прошлом, Фудзивара-сан, но вы должны хотя бы быть честным с самим собой. Попробуйте для разнообразия как-нибудь.
- Хн...
- Ладно, - Маюки вздохнул и встал, протягивая Такуми руку. - Пойдемте, я провожу вас домой.
- Нет, - Фудзивара тоже встал, так и не прикоснувшись к чужой руке.
- Не хотите, чтобы я вас провожал?
- Не домой. И вы...не ходите.
- Почему?
Такуми не ответил, просто пошел прочь, чуть сгорбившись и явно думая о своем. Он знал, что сейчас происходит там, в их доме, и знал, что сегодня никому больше там не было места. И Киоске, и Риоске - им обоим требовались отдых и утешение, которые не мог дать ни Такуми, ни Коу, ни кто бы то ни было другой. Фудзиваре было немного грустно, а еще очень гадко, но это - от другого. Это от осознания того, какой же мразью он стал, во что превратился в итоге. Кажется, его все же сломали, сломали еще тогда, и всем было бы легче, если бы тогда его и не стало. Но нет, ему нужно было выжить, и не только выжить, но и буквально сломать двух любимых людей. Почему-то сейчас он думал так и о Киоске тоже - любимый. Просто, наверное, по-другому любимый. Такуми ведь не знал, что это такое, не умел он любить так, как надо. Потому любил, как умел, но получалось у него явно отвратительно. Да куда там, он и не уверен-то был, что любит! То есть он не был уверен, что то чувство, что он испытывает к братьям - это и есть любовь. Может быть, к Риоске...но...
Он ничего не знал и ни в чем не был уверен. Растерянность, омерзение к себе, тоска и опустошение шли рядом с ним в этой прогулке. Такуми больше не боялся ночного города. Хотя бы потому, что хуже было уже невозможно. Ну что могут сделать с ним на этих улицах и в этих подворотнях? Избить, изнасиловать, убить? Все это уже было, было с ним и в нем. Пятном грязи больше, пятном грязи меньше...все равно грязь останется грязью, сколько б ее ни было. Душу невозможно отмыть. Он слишком хорошо осознал это сегодня. Как и то, что ведет себя подобно истеричной девке. Вполне для него подходяще, то есть. Хотя, наверное, если бы он был девчонкой, все было бы проще и естественнее.
Но эти мысли были лишь эпизодом, а большую часть его мыслей занимали чувства, которые испытывал он сам. Он любил...и желал. Одно вызывало тепло где-то в глубине, в солнечном сплетении, билось, словно живое - маленькое солнышко - разгоняя беспросветное отчаянье. Другое не вызывало ничего, кроме ужаса, боли и отвращения. И даже близость с Риоске была окрашена этими чувствами - до сих пор. Такуми привык, и даже научился получать удовольствие, но...он обошелся бы без этого аспекта их отношений. С Киоске было иначе. С Киоске он почему-то желал телесной близости, испытывая при этом совсем другие чувства, нежели к Риоске. Тепло, нежность, заботу и привязанность - да, тоже, но...
Жалок... Ками, как же я жалок...