Сатпрем : другие произведения.

Гринго

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Doc-файл с форматированием - https://docs.google.com/document/d/1VDQNtJmbmIXF9Jc1LjkEMDf3xH1zF_Jn

Сатпрем

Гринго

перевод с французского

А. Стеклянников.

  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

  
   И игра возобновилась.
   Это происходило однажды, сто миллионов лет назад, после множества попыток и множества потраченных впустую слов: горе и радость, невиданное мастерство и исполинский крах надежд, и тихая радость, которая растёт и растёт, как тайный цветок всех миров и звёзд. Миллионы звёзд, миллионы миров и непрерывный труд едва заметного продвижения вперёд человека, или птицы, или розовой игуаны на берегу стремительного потока, или ещё не родившегося вида под взглядом огромных, тревожных звёзд.
   Дитя человеческое, станешь ли ты именно тем, для кого была затеяна эта великая игра, для кого эта нежная радость облачается в миллионы страданий и драгоценных уборов, или твой путь должен будет опять повториться сначала под огромными неудовлетворёнными звёздами?
   И снова это произошло сто миллионов лет назад: пришли и ушли пророки; неопровержимые истины; торжество золота и стали; спасение на других планетах; и маленькие дети, которые умирают и умирают - но об этом позже. Позже.
   Но когда?
   Сказка всех сказок, либо она здесь, прямо перед нами.
   Либо её никогда здесь не будет... никогда?
   Совсем юный побег, цепляющийся за утес, нежный и зелёный, словно гроздь звёзд в кипении бурного потока, пьющий воду и свет, забавляющийся и играющий - не кому-то на потеху, но для всех, для этого маленького колибри или для того случайного прохожего - безупречно зелёный... "Ещё, ещё", - нашёптывает он. - "Всегда, всегда", - наслаждаясь прохладной водой, убегающей к морю.
   Не для этой ли маленькой зелёной водоросли вращаются галактики?
   Они вращались и всегда будут вращаться. Но когда же они будут делать это только ради счастья обычного человека?
   И Земля сказала: "Попытаемся снова!"
  -- I. Великое странствие.
  
   На сумрачном антарктическом континенте дрожала Земля. Фонтаны огня били ключом, достигая неба; крики птиц и обезьян смолкли в свинцовом молчании в то время как грозовые тучи, изрыгавшие дождь и молнии, мгновенно окутали зелёные холмы покрывалом; Земля отправилась в путь.
   Она заскрипела, как гигантский корабль из лопнувшего базальта, завибрировала, изрыгнула из тысяч внезапно разверзшихся трещин шипение разъярённой лавы и кипящей воды. Она медленно повернулась на своем гранитном днище, оставив в гавани окаменевшую Австралию, и вышла в пенные просторы открытого океана.
   Быть может, какая-то забытая чайка издала последний крик среди обезумевшего старого мира.
   Земля скользила среди голубых вод, оставляя за собой цепочку затонувших изумрудов.
   Обломки этого мира пошли ко дну со всем своим содержимым, с шаткой мудростью и вызывающими победами, в то время как маленькая зелёная водоросль, уцепившаяся за утёс, и, возможно, несколько человек с огромными мечтательными глазами дрейфовали на поверхности гладкой и розовой Индии к варварскому континенту.
   Звёзды вращались как обычно, безмятежные годы и эры напролёт.
   В мощном, утробном ликовании океана огромный плот не заметил потери обломка - шумной тяжёлой Африки, обременённой грохотом и молниями, но с робкой, как взмах крыла, надеждой. Курс был на Восток, всё время на Восток.
   Америке, напоминающей огромную зелёную акулу, была предоставлена возможность прясть в буйстве вод серебряную оконечность материка. Это произошло за сто миллионов лет до нашей эры или после нашей эры, после стольких прошедших эр, жестоких и жаждущих, тревожных, движущихся вперёд, только вперёд, к человеку или игуане, которые обретут, наконец, умиротворённое сердце, может быть, новое сердце; которые вместят в своей чуткой ткани все звёзды и их истории.
   Какова же цель великого странствия после стольких страданий и погибших надежд? Во имя чего смерть маленьких детей? Во славу какого неба, какого Бога, какой догмы, какой гробницы доисторической мудрости или неоспоримой энергии? Где же Земля? Где Земля маленькой, зелёной водоросли, безупречно зелёной и прелестной. Где Земля простого человека и других существ на берегу огромного бурного потока?
   Последним усилием огромный плот вклинился в отмели Тихого океана, вызвав стихийное бедствие из бушующей морской пены, подобно спокойному и бесстрастному взгляду Гималаев, соглашаясь на вечный медленный труд среди приглушённых криков обезьян и алчущих людей, ради новой радости.
   Ещё раз история началась с чистого листа.
  
  
  -- II. Гринго и зелёная змейка.
  
   Над громадным, зелёным волнением амазонского леса шёл бесконечный экваториальный дождь, омывая, как будто лаская, каждый листок миллионов деревьев, пробегая тёплой дрожью по мягкой коже холмов, смывая горести, годы, воспоминания, скатываясь огромными, ноздреватыми реками, маленькими одинокими водопадами, невозмутимыми и милосердными, уносящими жизнь и смерть. Дни и недели проходили в этом непрерывном ливне и лишь иногда раздавался прерывистый, хриплый крик длиннохвостого попугая ара, внезапный, как первое благословение жизни в вечности тишины.
   И опять волнение, опять безграничный трепет или шепот, похожий на молитву.
   Затем всё смолкло.
   Вышло Солнце, лес внезапно заиграл игристым исступлённым восторгом, вспыхивающим миллионами оттенков зелени, сверкающий изукрашенными мириадами жемчужин, стремительным натиском запахов среди нагромождения мёртвых деревьев и папоротников.
   Чистый луч Солнца пронзил поляну насквозь.
   Там был обычный человек, одинокий, задумчивый, сидевший на берегу игапо, подперев подбородок ладонями.
   Не считая браслета из ореховой скорлупы под правым коленом, он был совершенно обнажён. Его кожа была смуглой, как отблеск Солнца на стволе бальсового дерева. Тело его было крепким, как лиана, и таким же спокойным. Его звали Гринго - "чужестранец". Ему было, возможно, лет пятнадцать, и вода стекала с прядей его каштановых волос на лоб, высокий и выпуклый, как на изображениях святых на иконах. Он был недвижим. Напряжённый взгляд, устремлённый... Куда?
   В будущее, в прошлое? Или на одинокую каплю воды, повисшую на мягком мху бальсового дерева.
   Затем на ветке над игапо запел один кузнечик, другой, ещё один. Они перекликались под огромным солнечным сводом, изрезанным силуэтами деревьев. Звук этот поднимался и поднимался, потом замер на одной безграничной, пронзительной ноте, покрывшей всё игапо: удаляющийся, теряющийся в лабиринте лиан и замирающий вдали на главных отрогах горной цепи, чтобы, снова вернувшись, вторгнуться в спокойствие игапо своей единственной пронзительной нотой, одуряющей, неустанной, как накатывающий прилив или мольба из глубины потерянных веков.
   Он сделал резкое движение и... З-з-з! - проворная стрела просвистела около его уха и пригвоздила маленькую змейку, такую прелестную! зелёную, как только что пробившийся росток, к стволу дерева перед ним.
   Словно акт насилия.
   Змейка свернулась вокруг стрелы, завязавшись узлом.
   Гринго не пошевелился, он знал. Лишь его сердце пронзила острая боль.
   Сухие ветки затрещали, и послышался смех, гнусный, грубый, утробный:
   - Ну, Гринго, не боишься?
   - Ты тратишь впустую свои стрелы, - просто ответил Гринго, не поднимая головы. Но кисти его рук побледнели. Затем он спокойно добавил:
   - Ты же не собираешься есть Жако?
   Человек в ярости выдернул свою стрелу из ствола дерева, едва не соскользнув в тёплую грязь маленького озерка, снял Жако со стрелы и бросил её на колени Гринго.
   - Следующая стрела будет твоей. Игапо - моё.
   И человек исчез, сопровождаемый чавкающими всплесками.
   Юноша медленно взял змейку в руки, она ещё трепетала. Затем глаза её остекленели.
   Кузнечики над покрытым золотыми пятнами игапо вновь принялись стрекотать на высокой неутомимой ноте.
  
  
  -- III. Подземелье.
  
   Это было похоже на глубокое сумрачное подземелье. Гринго углублялся и углублялся внутрь, вся его боль была сконцентрирована там. Неизвестно откуда идущее ощущение было настолько мощным, как если бы глыбы и глыбы скорби были собраны вместе. Оно не имело ни названия, ни смысла, но причиняло ужасные муки; вероятно, оно было древним - О! да, таким древним, определенно столь же древним, как напор прорастающего семени, может быть, даже мириадов семян. Это ощущение шло изнутри, оттуда, из глубины сумрачного подземелья. И Гринго углублялся и углублялся. Маленькая, зелёная змейка лежала на его бедре, холодная и дряблая. Мертва. Это была смерть: пещера боли. Гринго устремлялся всё дальше и дальше к концу этого подземелья - оно не имело конца. В нём не звучало ни единого звука, ничего, только скорбь, чистое страдание, ничего другого. Стены были сделано из боли. Ощущение настолько древнее - это то, чего Гринго не понимал - как будто на него внезапно обрушилась вся тяжесть чего-то неизвестного, где множество раз присутствовала маленькая мёртвая зелёная змейка на его бедре; уничтоженная бесконечное множество раз в прошлом, наподобие бесконечных человеческих племён, исчезнувших без следа. Эта смерть, эта пещера, она была очень древней. И грубый хохот мужчины. Это было очень древним. О! Этот хохот... Он ещё сильнее усугублял боль. Словно внезапное одиночество в огромном лесу, ничто больше не общалось между собой. Потому что Гринго был одинок. Гринго - "чужестранец". Но я не хочу!
   Гринго приподнял маленькую, мёртвую змейку и ещё неистовее устремился вглубь, как будто нужно было дойти до конца; и он никогда больше не сможет открыть глаза и беспечно насвистывать в лесу с этим ощущением скорби в глубине своего сердца. Невозможно жить со смертью в сердце! Нужно убить смерть.
   Внезапно он достиг предельной глубины. Гладкая и совершенно чёрная стена, как над водопадом в вышине, на склоне горной цепи. И здесь ничего нельзя было поделать, здесь была бесконечная тьма.
   Где-то далеко прозвучал крик попугая. Жизнь... Лес... Но всё это никогда уже не будет прежним. Никогда уже это не будет просто жизнью: она прогнила до основания.
   Гринго раскрыл руки, выпустил свою маленькую змейку. И утонул в потоке обнажённой боли. Всё стало совершенно неподвижным, все звуки, и даже боль, остались по ту сторону. Боль от чего? Больше не было боли, больше не было ничего. Громада тишины, почти удушающей, как будто жизнь остановилась, как будто всё существо было сконцентрировано в маленький упругий центр, такой мощный и такой хрупкий, словно неуловимый вздох в глубине - О! - столь же древний, который переживали предки всех племён и все убитые змейки, и все пра-пра-пращуры в бесконечном начале. Первый лёгкий вздох из глубины глубин. Ни в чём больше не было смысла. Только лёгкое, чистое дыхание, как забвение всего, кроме этой маленькой трепещущей точки.
   Забвение всего.
   Она была горячей, она была мягкой, эта маленькая точка, как уютное гнездо, как начало мира.
   Это было чистое "я люблю".
   Это была единственная вещь, которая существует.
   И вот в глубине появился разрыв, слабый белый отблеск, подобный облаку. Круглый и живой. Гринго показалось, что его туда засасывает. Он нырнул в белый колодец. Стены рухнули, исчезли, больше не было подземелья, больше не было смерти. Странно! Это ощущение разрасталось и разрасталось. Гринго был как будто наполнен белым вихрем хлопьев, пеленой мягкого, как пыльца, света: это сжималось-расширялось, сжималось-расширялось... горячий трепет, словно трепет сердца птицы, но он заполнял собой всё-всё. Больше не было Гринго, мир превратился в белое трепетание, которое стало маленькой змейкой, и базиликом, и листом на ветру, и обычным человеком, и всем, чем пожелаешь.
   Оно было даже слегка позолоченным.
   Это была иная жизнь.
   Или та же, но настолько непохожая.
   - Эй!
   Он чуть не опрокинулся навзничь. Горячая рука легла ему на плечо. Его глаза часто замигали. Маленькая зелёная змейка выскользнула из его рук и скрылась в глубине игапо.
   Прямо перед самым носом он увидел круглое лицо с красной повязкой. Это был его друг Киньо:
   - Ну и вид у тебя!
   Ему было, наверное, лет тринадцать, его кожа была цвета тёмного тусклого золота. В руке он держал флейту.
   Они расхохотались, и смеяться было так хорошо. Спускалась ночь, всё игапо покрылось розово-муаровым, переливающимся рисунком. Москиты принялись жужжать и жалить. Гринго поднял свою одежду из лыка и одним движением завернулся в неё. Он был красив, стоя на фоне купающихся в розовом свете деревьев.
   - Говорят, ты пришёл с заснеженных гор, как Мать.
   Лягушки принялись настраивать свои инструменты; сначала один маленький серебряный молоточек, чистый и одинокий, затем десятки, затем низкое скрежетание. Началась песнь ночи.
   - Киньо, ты бы хотел научиться летать?
   Киньо принял гордый вид, втянул в себя воздух, почесал за ухом:
   - Я думаю, н... нужно бы спросить об этом у моей флейты.
   Опять почесал за ухом, надвинул свою повязку на середину лба:
   - Сегодня вечером нечего надувать щеки.
   В молчании они направились по тропинке к карбе. Но на челе Гринго осталось нечто, как будто написанное огненными буквами: "Нужно уничтожить смерть".
   И внезапно он подумал: "Чёрт возьми, но змейка была мёртвой!"
  
  
  -- IV. Великое дыхание.
  
   Голод.
   Гринго не хотел голодать, это было унизительно, это было отвратительно. Но тем не менее...
   Миниатюрные суи-манга не испытывали голода: они порхали, порхали, словно танцуя на месте, а затем - чмок! - одним неуловимым движением целовали чашечку цветка, как будто смеясь, потому что цветок был таким прелестным и к тому же таким одиноким, он нуждался в обществе. Но солёная пиракуру доставалась от отца сыну. А у него не было отца. Значит, он не был и сыном. Кем же он был? Ни крокодилом, ни суи-манга, ни индейцем племени Тукан. В общем, никудышный полукровка. Но всё же...
   - Ты хочешь, чтобы я выгнал тебя отсюда! ничтожество... - Бормотал сквозь зубы человек позади карбе. Нитка голубого дыма поднималась к небу.
   - Не умеешь охотиться, не умеешь ткать, не умеешь рыбачить... а?
   Если Гринго до сего дня был ещё жив, то только благодаря милости старейшей Матери, без неё он бы давным-давно погиб вместе со всем своим племенем, затерянным в дождливых глубинах реки Ксингу. "Он - мой" - сказала она. Никто не спорил со старейшей, хотя многие были недовольны.
   Гринго удалился медленной поступью, со спокойным достоинством, его неизменная одежда из лыка висела на шее. Он был худощав, с вытянутыми вдоль костей мышцами, как будто он их прятал. Он никому не говорил, что очень хорошо лазает по деревьям, да к тому же, какая от этого польза?
   Точным прыжком, как лань, вспрыгнул на ствол поваленного дерева, поколебался мгновение перед тропинкой, ведущей к игапо. Яйцо черепахи, это было бы неплохо. "Игапо - моё".
   Моё... Моё... я и ты. Всё-таки это странный мир: было ли ощущение "я" у суи-манга, у жакуару, у большой памбы? ГДЕ начиналось это различие на множество "я"? - Гринго был время от времени до жути "я", и именно это причиняло боль.
   - Пшш...!
   Он запнулся. Среди лесной поросли внезапно прошелестел лёгкий смех.
   Разумеется, это была Рани, сестра Киньо, обладательница строгих глаз в форме пера птицы над смуглыми щеками.
   В молчании она протянула ему мачете и исчезла под хруст сухих веток.
   Человек без мачете - не человек, не правда ли? Тогда кто же он? В любом случае, не из племени Тукан. Он пожал плечами, прошёл ещё немного, посмотрел на Запад, на Север... Саванны или горы? Нет, он хотел к водопаду - вернее, хотели его ноги. Странно, но в подобных случаях обычно именно ноги Гринго принимали решение. Они знали лучше, чем он сам. Этим утром его ноги выбрали водопад, но за этим решением стояло ещё что-то, он не очень хорошо понимал, что именно - нечто, что его притягивало.
   Он завязал свою одежду из лыка вокруг талии и отправился в путь... Внезапно Гринго не стало.
   Корни были длинные и изогнутые, как шланги, он точно знал, в каком месте надо обломить и - клац! клац! - конец сочного ствола в его ладонях, голова откинута назад, он жадно пил. Это была свежесть, как часть жизни, она перетекала в его тело, как маленький искрящийся ручеек - Ах! - ещё, ещё... Он сразу же почувствовал себя набухшим, как стебель кувшинки в игапо.
   Лес начинал превращаться в гигантское игапо, из которого он брал своё начало, впитывая жизненный сок, слегка соприкасаясь повсюду тысячами маленьких волокон и хрупких оболочек - лес полнокровный, сочный и чуткий.
   Гринго шагал вперёд, но шагало нечто странное, как будто его ноги овладели им; всё быстрее и быстрее, быстрее и быстрее: позвякивал браслет из ракушек. Там были длинные сипо, тянущиеся ввысь, и - хоп! - поваленные деревья и предательски обрубленные корни, уже покрывшиеся пучками листьев, и - хоп! Лес ощущался тысячами маленьких пор, и было неизвестно, принадлежат ли они лиане, лесу или замшелому утесу или же змее, предупреждавшей: "Осторожно!", - или ноге, которая просто миновала поверху большую штуковину, свернувшуюся спиралью, неподвижную, безукоризненного цвета морской волны и - хоп! Он уже был далеко от неё среди других стволов и густых кустарников.
   Вдруг возникла быстрая, как молния, вспышка осознания, некая странная, целиком находящая отклик, определённость. Гринго немного отдышался, и затем пришло то надоедливое дыхание, которое где-то внутри формировало некоего Гринго с маленькой погремушкой из ракушек. И последний штрих: "Вперёд!" Это был волшебный сезам - Вперёд. И вот он слегка наклонился, в последний раз его мускулы напряглись... как ворота, готовые вот-вот распахнуться. А затем возникло великое дыхание, оно было таким странным!
   Как будто весь лес дышал через него или он через лес, не существовало больше ни его самого, ни стволов деревьев, ни пней, ни утёсов: единство - и нога, и булыжник, и маленькая змейка цвета мёртвого дерева, и огромное количество всего повсюду; переполнились радостью и ноги, и булыжник, и - хоп! - неизвестно, что по чему бежало, едва касаясь земли. Существовало это "Нечто", проникающее в лёгкие, как порыв наслаждения или смеха - о! - некая радость, радость закрыть глаза, некое дыхание, некий ритм: не было больше того, что смотрит, и того, на что смотрят, лишь огромный, лёгкий нырок в бескрайнее дыхание, подобное смеху; сверкание смеха, огромное, неисчислимое, бесконечное, веселящее, шумящее, как пыл юности или водопад; извивающееся, словно змея, трепещущее вместе с листком... Он поднялся в воздух, ноги больше не касались земли, мир раскрылся, он вошёл в танец.
   Лёгкое дыхание, подобное дыханию мира.
   Плюх!
   Он свалился на землю: перед ним стояла Она.
  
  -- V. Встреча.
  
   Она была неправдоподобно прекрасна.
   Стройная, величественная на фоне высокого занавеса леса. Белая, словно изваянная из белизны. 3акутанная в нечто вроде шали из какой-то коры нездешнего происхождения, тоже белой с лёгким "медовым" оттенком. Была ли Она высокой или маленькой, старой или молодой? С Нею ты входил в иной мир, до странности неподвижный. Там больше не было звуков, не было ничего, что могло бы колебаться. Ты входил в Неё, как на поляну света, затем нечто захватывало, овладевало тобой, как будто погружение в глубину неподвижных веков; больше не существовало понятий я-ты, здесь-там, был-буду: всё исчезало, таяло в белой безграничной нежности, словно Она возвышалась беспредельной необъятностью мягкого света над временем, над эпохами, над болью, влившись в медленное, вечное трепетание крыльев над лесами, над жизнью, над смертью. А затем проникновенный взгляд улыбки в глубины, словно в зияющий колодец. Мир, где ты навсегда у себя дома, в вечном пристанище; и всё было осознано, понято, любимо во всеобъемлющем "да"; сердце таяло, пронзённое молнией, забившись вдруг миллионами крыльев.
   Было неизвестно, откуда Она пришла. Кто-то говорил, что с заснеженных гор на Западе, достигающих своими вершинами Солнца. Неизвестно было, сколько Ей лет. Она была столь же стара, как лес и все живущие ныне и когда-либо жившие племена. А потом внезапно Она становилась такой молодой, её лицо излучало смех маленькой девочки, звонкий, насмешливый - о! - Как она умела высмеивать!
   - Малыш, у тебя выросли крылья?
   Гринго провел по губам языком, слегка пошмыгал носом. И внезапно воскликнул, сообразив:
   - Мать, кто Ты?
   Она расхохоталась, и каждый взрыв смеха стирал с её лица одну морщинку, другую, округлял щеки с маленькими ямками. И вот Ей уже пятнадцать лет: столько же, сколько и Гринго.
   - Дай руку... Видишь, я настоящая!
   Она прыснула со смеху.
   Мгновение Гринго колебался, запустив пальцы в пряди волос... Образ маленькой, сгорбленной чуть ли не вдвое старушки, пересекающей вырубку со своим всегдашним мешком трав и кореньев, возник в его голове... И в этот же миг маленькая старушка оказалась не маленькой, а величественной, в ореоле неизменного белого света, который, казалось, окутывал её, как тонкий туман на заре над тихим игапо. Это была старейшая Мать всех времён и народов.
   Гринго протёр глаза.
   Она присела на выступ скалы около него, вытащила свой мешок, открыла его, порылась среди трав, камней и тёмных корней. Луч Солнца осветил её затылок. Сердце Гринго дрогнуло. Не сознавая, что делает, он взял её белую руку с аметистовыми жилками и поцеловал.
   Она улыбнулась уголками глаз, продолжая перебирать содержимое своего мешка.
   - Мать, я видел снежный колодец в пещере... а потом Жако уполз от меня живой.
   Он откашлялся, потому что всегда слегка робел перед Ней. В стороне слышался шум водопада.
   - Вот, держи, - сказала она, - смотри внимательно... Видишь этих малюток?
   Она положила три маленьких зелёных побега в его правую ладонь.
   - Их можно найти у водопада, они цепляются за скалу... И вот, видишь эти два камешка? Внутри них видны маленькие звездочки. Протяни руку!
   Она принялась тереть одним камешком о другой: немного пыли упало в ладонь Гринго...
   - Их можно найти в русле потока. Но не стоит их брать, когда они начинают покрываться зелёными или коричневыми пятнами: надо, чтобы внутри было много маленьких звездочек. А затем...
   Она взяла три ростка, тщательно растёрла их в ладони пальцем и сделала небольшой зелёный шарик, смешав с пылью в ладони Гринго.
   - Теперь ешь, ты больше не будешь голоден.
   И она снова улыбнулась.
   Лицо её было окружено светлой нежностью, глаза в сетке морщин лучились насмешкой и добротой. Эти глаза очаровывали Гринго, они никогда не были одинаковыми.
   Без слов он взял зелёный шарик, тот слегка скрипел на зубах из-за пыли, но... каким же он был свежим и вяжущим! Как будто Гринго попробовал кусочек маленькой радуги над потоком.
   - Мать, знаешь...
   Он задержал дыхание, у него было столько слов и вопросов, которые сталкивались внутри друг с другом, их нужно было выплеснуть единым махом, пока они не вернулись обратно в подземелье.
   - Они меня ненавидят!
   - Это чтобы принудить тебя быть более возвышенным, сильным. - Отрезала она.
   Она могла быть настолько же резкой, насколько и доброй.
   - Мать, я бы хотел...
   Это слово было наполнено невыразимыми вещами, - как будто все эти часы и молчаливые дни, когда он слушал шумы леса, сложились для него, Гринго, в звуки музыки.
   - Мать, мы уже давным-давно здесь, чтобы слушать сверчков, водопад, красных обезьян в ночи. Слушать... что? Деревья тоже давным-давно слушают: дождь, суи-манга, крики маленького тимаму. Что же это такое, чему мы внимаем, что там, в глубине, после тишины, что идёт издалека, быть может, оттуда, с заснеженных гор? Как будто это имеет отклик далеко-далеко, без шума, без слов. И это нечто пылает внутри. Мне всё время хотелось уйти, сбежать, как будто я должен был найти... что? То, что остаётся на границе тишины, когда замолкли сверчки - а это продолжается; то, что остаётся на исходе дождя, когда дождь уже затих в листьях - а это продолжается; то, что остаётся после красных обезьян, когда они ушли в темноту ночи - а это продолжается; Мать; это как будто не существует! Это здесь, но его ещё нет. И если я иду, то оно продолжается и после того, как я пришёл. На Западе - деревья и деревья; на Юге, на Севере, везде есть сверчки, сути-манга, жакаре - а это после, ты понимаешь? А что же в конце? Бальса, сипо, амаранты - они растут и растут, они всегда будут деревьями... Это глупо. Мать! И потом, я, Гринго, я всегда буду Гринго: солёная пиракуру и маниоковая мука, маниоковая мука и солёная пиракуру; а затем меня сожрут, и всё заново, возникнут другие Гринго, всё те же Гринго, и я опять буду слушать то, что приходит после тишины, после сверчков, после красных обезьян и дождя, повторяющегося снова и снова. О! Мать, скажи мне, что существует после, скажи мне! Есть ли что-нибудь после, или это будет жечь меня всегда?
   Так он говорил, а потом спустилась тишина, исполняемая бессмертным маленьким водопадом, который будет исполнять свою партию даже тогда, когда ни одного из этих Гринго уже не будет, и тогда, когда придут другие такие же Гринго: один человек - это миллионы людей, как амаранты, повторяющие себя из века в век, вплоть до того дня, когда планета, наконец, не сбросит бремя человечества и скорби и не начнёт заново... одна Атлантида, две Атлантиды - маленький красный попугай, ласточка и обычный человек со своими вопросами на той же поляне, где в совершенстве исполняет свою мелодию чудесный водопад.
   - О, малыш!...
   Она опустила ладони на колени, закрыла глаза. Окутанная белым светом и улыбкой. Как будто Мать всех времён склонилась над своими детьми:
   - Я долго ждала тебя, того, кто горячо болеет за судьбу Земли. Я ждала тебя. Я Старейшая Мать, я старше самого времени, я ждала на многих полянах. Меня сжигали, не единожды хоронили, я страдала, искала во многих людях; меня убивали, обожествляли, ненавидели бесчисленное множество раз, я приходила и уходила вместе с мудростью, которая ничего не меняет, с тайнами и чудесами, которые канули в Лету...
   Снова пошёл дождь, густой и тёплый, наполняя лес нескончаемым шелестом. Маленькие бриллиантовые капли стекали с её волос, стянутых в узел на затылке. Она напоминала склонившуюся статую из нежного света с улыбкой на лице:
   - Но мой секрет не в каком-то чуде, волшебном порошке или мудрости - мой секрет содержится в твоём вопросе, малыш.
   И Она подняла ладони с колен:
   - Я так долго ждала, когда сквозь вереницу маленьких Гринго пробьётся, наконец, этот вопрос - сколько пришлось ждать, чтобы возник этот жгучий вопрос, сколько боли и страданий... Они поклонялись мне, они хоронили меня под благоухающими гирляндами жасмина, прося у меня своих мелких благословений и сомнительных побед - вдоволь пиракуру, вдоволь маниоки и милых младенцев... или милых мечтаний о сонном бессмертии. Но, малыш, был ли среди них хоть один, кто смог бы пылать достаточно долго, чтобы вырвать Тайну у вечности, пылать просто так, в действии и в неподвижности, шаг за шагом, день за днём, чтобы пробудить этот единственный насущный вопрос земли и разрушить стены вокруг маленького человека?
   - Расскажи мне! расскажи мне эту Тайну!
   Она распахнула глаза, как алмазные ракушки в голубом озере.
   - Тайну не рассказывают: Тайной СТАНОВЯТСЯ.
   - Научи меня, я больше не могу.
   - Долго всматриваешься в дождь: становишься дождём. Долго смотришь на птицу: становишься птицей. Долго всматриваешься в ничто, там, за пределами тишины: становишься тем, что в конце всего. В конце всего...
   - Мать, моё сердце болит.
   - Малыш, я возьму тебя с собой и покажу мою новую землю.
   - Но это далеко!
   - Мы доберёмся в одну секунду.
   Гринго схватил её руку, пронизанную тонкими аметистовыми жилками, такую белую:
   - Я не покину тебя.
   - Нет, ты не покинешь меня. Никогда. Где бы ты ни был, с моей поддержкой или без неё, я приведу тебя к моей живой Тайне, скрытой за пением сверчков и криками красных обезьян, к финалу обычного человека, откуда начинается то, что придёт после человека. Я так сказала.
   Она встала. Высокая, стройная и белая. Её огромные глаза сияли, как распахнутые врата света. Ветер пронёсся по поляне. Маленькая капля дождя упала на нос Гринго. Это происходило сто миллионов лет назад за завесой дождя и листьев. Она секунда, которая сияла и до сих пор сияет в сердце каждого обычного человека, жаждущего раскрыть эту Тайну.
   Но кто жаждет, кому нужна эта Тайна?
   - Увижу ли я тебя снова?
   - Каждый раз, когда ты будешь делать шаг вперёд.
  
   VI. И - ПЛЮХ!
  
   ТЕПЕРЬ Гринго знал.
   Вся его жизнь была перевёрнута катаклизмом более глубоким, чем тот, что родил первую мысль в голове зверя на первобытной поляне - или это был тот же самый катаклизм, происходящий из века в век? Первый угорь, первый тюлень, иволга, землеройка, порхающая жёлтая бабочка: каждый раз мир взрывался, как будто увиденный впервые. Безумный взгляд. Всё внезапно останавливается, меняет цвет, мир перестаёт быть привычным. Внезапный потрясающий вызов: существо, следующее после человека, что это такое?
   Обнажённое время остановилось. Пыталась ли Земля от зверя к зверю взглянуть на себя иными глазами, всё более углублённо?
   Гринго погрузил ладони в поток, посмотрел на них; он видел бронзовое отражение своего лица, меняющее очертания, рассыпавшееся в вихре мелких пузырьков. Он сам вдруг стал грозной загадкой. Зрачки его расширились; папоротники, мокрые лианы, большие блестящие валуны появлялись один за другим в мельчайших деталях, выходили из привычной картины леса и погружали в него вопрос. Всё смотрело на него. Она была почти угрожающей, эта тишина, окутавшая все вещи, даже полупрозрачного неподвижного стрелохвоста, прижавшегося брюхом к скале. Теперь всё было создано не для того, чтобы есть, пить, ходить, хватать или рассчитывать ход солнца по зелёным ярусам огромных деревьев - всё было создано для другого. Для чего? Первое мыслящее существо в далёком Каменноугольном периоде, смотрело ли оно по-другому на дрейфующую землю? Оно смотрело, и Гринго тоже смотрел. Взгляд почти болезненный.
   Внезапно Гринго почувствовал себя ужасно одиноким.
   И как можно стать человеком после человека, тем, что придёт за человеческим существом? Здесь, в полном одиночестве, среди миллионов деревьев, поколениями сменяющих друг друга, среди миллионов маленьких существ, умирающих и возрождающихся, среди нескольких племён с их привычной нескончаемой жизненной рутиной? Как это изменить, как? Каким образом? Могут ли они вообще измениться, и до каких пределов?
   У кромки воды, посреди гальки, усеянной пузырьками, он увидел два неподвижных жёлтых глаза с чёрными точками: это был Жакаре. Детёныш каймана смотрел на него из-под своих роговых надбровных дуг - деликатес. Хвост жакаре на вкус восхитителен. Если бы высокомерный Вриттру оказался здесь со своими злыми стрелами, всё было бы кончено в один миг... Гринго осторожно опустил руку в прохладное течение - разве ловят каймана, засовывая пальцы ему в рот? Гринго не знал, зачем он это делает, ему и в голову не приходило ловить каймана; может быть, он хотел поиграть? Он смотрел на два жёлтых глаза посреди треугольников чешуи; он не видел ничего и видел всё. И вдруг его тело наполнилось неподвижностью, прохладной и совершенно прозрачной, словно вода в потоке; такой неподвижной, восхитительно неподвижной, с пузырьками, пробегающими по его спине и камням; на самом деле не было спины, не было камней, не было руки, погружённой в прохладные воды; было огромное прозрачное тело, вытянувшееся потоком, закипающее пузырьками в мириадах световых всплесков, запутавшееся среди водорослей, скользящее среди маленьких волнистых стрелохвостов по гальке, гладкой, словно отполированные столетия.
   И - плюх! он свалился головой вперёд прямо в поток, вода хлынула в широко открытый рот, как ливень в водосточную трубу; отплёвываясь, он поранил руку о камень, вынырнул, фыркая, как муравьед. Он замёрз и, определённо, был обычным маленьким Гринго. Вода капала с его носа. Детёныш каймана исчез.
   Человек - совершенство, ограниченное непроницаемой шкурой. Вот и всё. И выбраться из неё невозможно.
   Через что же тогда выбраться?
   Он положил подбородок на руки и долго смотрел.
   Из селения донёсся шум.
  
   VII. Вызов
  
   Всё племя было в волнении.
   Издалека Гринго заметил высокомерного Вриттру, активно жестикулирующего посреди шумящего отряда. Женщины тараторили и верещали, сгрудившись в кучу, как стая испуганных агами. Другие сидели молча. Гринго сразу понял буквально всеми порами кожи - война. Страх, угроза. Убийство. Это проникло в его кровь ещё с первым вздохом в этом мире.
   Маленькая белая фигура одиноко стояла в стороне, неподвижно, как цапля среди мангровых зарослей.
   Гринго приблизился. Он знал, что всё уже решено. У него был странный способ узнавать о событиях: нечто замирало, застывало в нём, как будто текущий момент вырезал себя из общей картины мира, и всё было видно как под микроскопом, в мельчайших деталях: "Будет так". Или же оно просачивалось сквозь него. Он медленно приблизился к Вриттру, как птица к змее.
   Тот развернулся всем телом.
   Мощный, ноги слегка расставлены, как у кулачного бойца, готового атаковать; волосы высоко зачёсаны на лоб и ниспадают на спину пышной гривой. Над правым бицепсом чёрный браслет, на запястье - другой, закрученный, как виноградная лоза, а вокруг бёдер - шкура пумы.
   - Не бойся, Гринго, - сказал он насмешливым тоном.
   Гринго прошёл сквозь толпу и встал перед ним:
   - Ты когда-нибудь видел, чтобы я убегал?
   Наступила тишина. Вриттру был силён, но Гринго окружало нечто, что создавало вокруг него пустоту. Он выглядел маленьким, стройным посреди этих хищников, но в нём ощущалась невидимая твёрдость, которая делала его уверенным, как стрела.
   С дерева донёсся крик пиха.
   Вриттру смотрел на Гринго, и от этого лоснящегося взгляда сердце Гринго сжалось, как от боли. Эта постоянная непостижимая боль. И такая древняя.
   - Ты проворен, как ночная дурукули, никто не сравнится с тобой в ловкости, Гринго...
   Его похотливый голос стал ласковым - однажды Гринго видел, как тот ласкал пойманную обезьянку дурукули, а потом одним движением задушил её. Просто так.
   - Конечно, ты ещё в юном возрасте, к тому же пользуешься высоким покровительством, но покажи нам хотя бы немного твоего мастерства, превосходящего наши варварские дела...
   - Хватит, - прервал Гринго, - я готов.
   Послышался ропот. Несколько голов повернулись к маленькой белой фигуре, молча сидящей на стволе амаранта. Вриттру стал выкрикивать голосом, похожим на лай:
   - Они в четырёх часах к западу. Брухо видел дым, поднимавшийся от их стоянки. Ты скажешь, сколько их и есть ли среди них женщины. Стемнеет через час.
   Все взгляды обратились к высокому хлопковому дереву.
   Воцарилась мёртвая тишина. Каждый знал, что означает ночь в лесу. И как найти запад в ночи? Необъятный запад с миллионами деревьев.
   Круг людей разомкнулся, никто не произнёс ни слова. Вриттру стоял один перед маленькой белой фигурой. Он заткнул большие пальцы рук за шкуру пумы и вызывающе выпятил подбородок. Гринго наблюдал. Он видел всё как будто сверху. Однако сердце его колотилось. Все взгляды были устремлены на Неё.
   Она кивнула и с улыбкой подняла глаза. На мгновение их взгляды встретились. И тут сердце Гринго забилось в неистовой радости. Он затянул вокруг бёдер свою одежду из лыка, пронзил взглядом заморгавшего Вриттру и пошёл сквозь расступающуюся толпу.
   Проходя, он заметил Рани, приложившую палец к кончику носа, как она делала в минуты сильного волнения. Вскоре он исчез за завесой деревьев.
  
   VIII. Белый луч.
  
   Уже наступила ночь.
   У Гринго был выбор: бежать ночью и, возможно, заблудиться; или подождать и бежать на рассвете, прибыв слишком поздно, когда люди на стоянке уже проснутся?
   В таких случаях ноги Гринго знали лучше, и в этот раз ноги хотели бежать. Но как бежать... когда ничего не видно в радиусе трёх метров.
   Последний луч осветил лес перед ним розовым светом. Он замер, не отрывая взгляда от этого луча, словно всё его тело наполнялось светом этого луча с Запада. И закрыл глаза. Его ноздри затрепетали. Он впитывал в себя Запад: "О! Останься, останься, веди меня своей розовой нитью", ему нужно было проложить невидимый путь, не отклоняясь, ни в коем случае не теряя эту огненную нить, переброшенную сквозь ночь из его сердца.
   Медленно, с закрытыми глазами и вытянутыми руками, он отправился в путь. Пипа-пипа маленькими серебряными молоточками звучали в бескрайнем кристалле ночи, заполняя тени, окутывая Гринго миллионами звонких нот, насекомые, сверчки, крупные гудящие скарабеи - весь лес был наполнен стрекотанием. Гринго не слушал окружение, он медленно шёл с закрытыми глазами, обратив слух внутрь себя, глубже, ещё глубже, в своё разбитое сердце, словно желая разбить эту ночную скалу и впустить в неё луч света. Руки шарили по гладкой коре, ноги спотыкались снова и снова; жёсткие ветки царапали лицо, эпифиты щупали лоб своими липкими воздушными корнями; он двигался вперёд, как будто пробираясь сквозь завесу, шаг, потом следующий, в липком, жгучем приливе, падал на одно колено, снова вставал и продолжал идти, слепо хватаясь за эту пылающую точку в глубине, которая и была им, настоящим им, такая маленькая и такая напряжённая в этой безбрежной ночи. Шёл, словно пытаясь встретиться с самим собой, там, в конце... в конце чего? миллионов разбитых сердец, удушливых ночей, веков, нагромождённых друг на друга, как слои чёрного гумуса на берегах исчезнувших рек; он следовал по глубокому руслу, проторенному мириадами тщетных жизней, бесчисленными походами ни за чем не для чего через такие же леса, шелестящие, неумолимые; он шёл не останавливаясь к той маленькой точке, единственной вещи, обладавшей теплом, мягкостью и полнотой, к единственной ясной цели всех этих странствий, к единственному центру уверенности, о! наконец-то что-то, что-то... Внезапно он провалился по пояс в грязное болото - Мать!
   Он закричал.
   И тут же ощутил, как его окутала белая нежность.
   Он выбрался, обогнул болото; казалось, нить Запада покинула его: приходилось поворачивать туда-сюда, он потерял направление - или же нить вела его именно этим путём?
   Гринго отклонился вправо. Он больше не слушался ни ног, ни рук, ни глаз, он вслушивался только в это глубинное биение, пламя бытия, как будто должен был погрузиться в него целиком, абсолютно, как будто оно было тем самым единственным местом в мире, единственной дорогой. Он спускался в эту расщелину ночи, сжимая в ладонях невидимую розовую нить, в то время как ноги его преодолевали препятствия, поднимались, опускались, спотыкаясь и снова продвигаясь вперёд. Ему показалось, что он сейчас упадёт, и это был бы конец, он больше не смог бы подняться посреди этой ночи ночей.
   - Мать! - закричал он. Слабый крик, практически беззвучный. Крик конца, когда всё готово исчезнуть в одном пожатии плечами.
   Он остановился.
   Замер в неподвижности с закрытыми глазами и протянутыми в пустоту руками. Никогда, никогда он не сможет пересечь эту ночь.
   "Вперёд!"
   И тогда Гринго с криком ухватил всю эту стрекочущую, шипящую, густую ночь, как хватают питона за шею, и бросился без оглядки в это скользкое ничто, ибо какая разница! он утопил судно и экипаж в этой мягкой, стрекочущей волне - Гринго больше не было. Лишь внезапный разлом, сквозь который пробился белый луч - Мать!
   Он закричал в третий раз.
   Гринго вошёл в белый луч.
   Неподвижное пламя. Белое.
   Как огненный порог между двумя колоннами ночи.
   Он и был этим белым пламенем.
   Совершенно неподвижным и мягким: всё его тело наполнилось светящейся нежностью, вытянулось, расширилось, открылось миллионами пор и маленьких дверей света, и через каждую из миллионов дверей разливалась, растекалась пена света, вскипая белым волнением... неподвижным. Таким неподвижным, каким могут быть только века и эры, пребывающие в тишине и мягкости, когда все песни спеты и все крики потерялись в тысячелетиях. Миллионы маленьких белых окон, проглядывающих сквозь лёгкие пространства, мелькающие здесь, там, повсюду, словно весь мир - это лишь белая нежность, которая повсюду касается самой себя, повсюду находит саму себя. Гринго продвигался в живом, дружественном свете, и ничто не сталкивалось, не ударялось, не болело; не было больше никакой неопределённости. Он шёл сквозь великую снежную ночь, несомый миллионами пипа-пипа, окутанный мягкими складками сверкающего шлейфа, несущего в себе звёзды, пену континентов, все пройденные шаги всех существ, включая каждый трепещущий лист и каждый крик в ночи.
   И больше не было никакой ночи.
   Исчезла ночь, исчезли расстояния, исчезла чуждость. Мир был у себя дома. Гринго всегда был у себя дома, он видел каждой порой своего тела; он легко двигался посреди своих ближних, это напоминало миллионы радостей в одном сердце, будь то сверчок, пипа-пипа или звезда.
   Внезапно он остановился.
   Запах дыма наполнил лёгкие.
   Он забрался на толстое дерево, примостился на ветке и стал ждать рассвета.
   И внезапно в озарении он понял: тот белый свет был не-смертью.
  
   IX. Уагра.
  
   Он беззвучно соскользнул с дерева.
   Лес пребывал в предрассветной дрёме. Сеть лесного полога в вышине отбрасывала чёрные тени в густую ночь плотного перегноя, казавшегося ночью внутри ночи. Гринго замер: он ощутил эту великую ночь. Она проникала в него влажными язычками, словно коричневый прилив, набухший блестящими водорослями и сколопендрами. Вдруг он увидел светлое пятно: вырубка.
   Он медленно пошёл. Сердце его колотилось. Страх, нет, в нём не было страха, но эти спящие люди, которых собирались убить... Гринго не понимал. Звери, ночь, вода, даже камни - их он понимал, но это существо, которое загребало больше, чем ему было нужно?... а также играло на флейте, так красиво - почему вдруг он вспомнил о флейте Киньо в этих рассветных сумерках?
   Он нырнул в заросли. Метрах в двадцати перед ним блеснуло забытое кем-то мачете. Гринго сунул его за пояс: он стоял на вырубке. Не было видно ничего. Тишина казалась невыносимой. Взглядом он искал дерево, за которым можно было спрятаться. И вдруг резко обернулся: на него смотрели два блестящих, фосфоресцирующих глаза. Уагра, большая пума. Гринго стал неподвижным, как камень - ни дрожи, ни волнения, даже вздоха. Он стал... ничем. Его взгляд остановился на Уагра: он был ею, совершенно неподвижной, а Уагра была им, совершенно неподвижным. Ничто не двигалось. Ни один мускул не дрогнул. Гринго чувствовал окутывающий его белый свет, слегка голубоватый, который действовал как экран. Непреодолимый. Он мгновенно понял: малейшая дрожь, малейшее движение, и Уагра тут же напряжёт свои стальные мышцы, и всё будет кончено в один миг. А свет был таким мягким, словно туман, и совершенно неподвижным. Он чувствовал, как двигаются маленькие круглые уши огромной кошки - как свои собственные уши; он не видел ничего, кроме этих глаз цвета морской волны. И этот бледный туман вокруг него, такой безопасный, такой тихий; как будто он стоял и смотрел на эпохи и тысячелетия покоя. Уагра отвёл взгляд и исчез без единого звука.
   Гринго ощутил на лбу капли холодного пота.
   Он расслабил мышцы; ноги болели, словно он был ожившим каменным истуканом. Он сделал шаг к дереву. В тишине раздался плач младенца.
   Затем крики, суматоха, хриплые возгласы.
   Возможно, около дюжины. Заголосила женщина: долгий, душераздирающий крик.
   Уагра ушёл со своей добычей.
   А Гринго сбежал, как вор.
  
   X. Волшебный источник.
  
   Затем в лесу стали происходить странные вещи. Гринго возвращался на стоянку, но в его теле не было ни радости, ни взаимопонимания с деревьями, и в какой-то момент он чуть не наступил на змею. Теперь он был просто человеком, замурованным внутри своей кожи, с наморщенным лбом и болезненными мыслями: стоило только начать думать, и мгновенно появлялась стена, контакт с миром исчезал, ничто больше не коммуницировало ни с чем. Человек - это существо, утерявшее контакт. Каждый двигался внутри своей скорлупы, выкрашенной в оранжевый или в небесно-голубой, как яйца колибри или памбы - за исключением Матери: она была Той, которая не имела скорлупы.
   Эта мысль вызвала улыбку у него на губах. Он вышел на болото, где ранее чуть не увяз. Оно выглядело чудесно, словно изумрудная жемчужина в оправе из высоких древовидных папоротников. Они были похожи на застывших танцовщиц, с цаплями, выстроенными в ряд, готовыми взлететь, как будто ожидая знака.
   Гринго медленно приблизился к нему. Там был водопад, совсем маленький, увенчанный двумя огромными стволами бакабы, уносящими ввысь груз перистых листьев и птиц. Два чёрных ствола, словно врата, через которые вытекал этот маленький источник. Он нагнулся, сложил ладони ковшиком и долго пил. Затем услышал, как мачете, выскользнув у него из-за пояса, с резким звоном скатилось по камню. Звук отзывался у него в голове.
   И всё.
   Гринго не стало. Был некто, стоящий перед громадным порталом белого света. Без сомнений, это всё ещё был он, но другой, как будто более лёгкий. Он вытянул руки, чтобы пройти через порог. Его пальцы коснулись пламени. Затем он почувствовал, как его поднимает вверх, как в него проникает свет, словно мириады крошечных световых пузырьков, возникающих и лопающихся у него в руках, в ногах. Он прошёл через пламенный порог.
   Там был длинный коридор, залитый нежным светом. Гринго шёл по коридору, тот был очень длинным. И огромным. Гигантский коридор, в котором он был похож на крошечную белую фигуру, уходящую в вечность. Дни или годы он шёл вытянув руки в сонме мягкого света. Ноги едва касались прохладных камней. Он шёл в огромной белой тишине, словно коридор был сделан из тишины; как будто он двигался сквозь нежные эпохи, не имеющие памяти и плавно и прохладно текущие по плитам, очищенным от всех символов. Он вошёл в поток времени, но это было просто время, текущее без цели и без причины, каждая секунда словно лёгкая снежинка, скользящая сама по себе и создающая другую снежинку, и все они мягким снегопадом падают на склоны холма вечности. Он погрузился в пронизанную лучами тишину, снег в снегу, свет в рассветной дымке.
   Вдруг пальцы его коснулись чего-то холодного.
   Стена.
   Большая квадратная плита. Казалось, она наполнилась жаром после его прикосновения. Внезапно стало очень жарко, по телу его побежали мурашки от языков пламени.
   Он толкнул раскалённую дверь.
   Тело его вмиг потяжелело.
   Он склонился вперёд.
   Прохладное дуновение пробежало по вискам.
   Он сидел, поставив ступни на циновку из папируса, рядом стояла кровать из резного камня.
   Он жил другой жизнью, и всё шло своим чередом.
  
   XI. Королева тростников.
  
   Гринго встал. Солнечный луч упал на угол окна и каменную скамью с футляром для письменных принадлежностей под подоконником. Блеснул папирусный свиток. Камни холодили ноги, он позволил рукам понежиться в солнечном свете. Мимо окна пролетела стая белых голубей и, вспыхнув в лучах солнца, повернула к Нилу.
   Он взял виноградину из чаши, толкнул дверь из чёрного дерева и спустился по каменной лестнице к реке. Вдалеке слышались удары храмового гонга. А вон там голые розовые гребни ливийских хребтов, словно караван, бредущий к источнику.
   Гринго подвязал тунику и погрузился в реку. Какое-то время он покачивался на воде среди остроконечного тростника, устремив взгляд в небо. Сегодня ему исполнилось двадцать шесть лет. Это происходило тысячи лет назад и эти тысячи лет были такими же, как сегодня. Почти душераздирающе - маленький человек в белой тунике, скользящий под знойным небом; очередной день под ритмичные удары гонгов, которые будут звучать завтра, будут звучать вечно, пока течёт Нил, и будет течь всегда, ни на миг не останавливаясь, чистый и нетронутый. Гринго интенсивно заработал ногами - всё таки тут водятся хищники - и поднялся обратно по горячим ступеням. Он ненавидел эти гонги.
   - Пшт!
   В камышах показалось маленькое круглое лицо, глаза, разделённые солнечным лучом, прядь коричневых волос на лбу.
   Гринго поманил её жестом. Она покачала головой.
   Тогда он шагнул в камыши, его лодыжки погрузились в мягкую губку корней. Она пряталась в камышах. Её маленькое золотистое лицо как будто пряталось за сеткой солнечных лучей. Он сделал ещё шаг.
   - Если они меня увидят, - прошептала она, - то убьют.
   И вдруг появилась перед ним, изящная и слегка розоватая, как нубийская газель, с удлинёнными тёмно-золотистыми глазами в пол-лица.
   - Как ты прекрасна, Рани! Ты королева тростников?
   - Шш! шш! - произнесла она. - Ты не понимаешь, что говоришь. Они собрались у верховного жреца, они замышляют заговор против Королевы. Они ненавидят тебя, - добавила она.
   В её детском голосе слышалось страдание.
   Гринго замер на мгновение, глядя прямо перед собой на зелёную рябь. Голуби один за другим срывались с берега, как сухие листья папируса.
   - Предупреди её.
   Она отвернулась, задвинула рукой камыши. Её длинная юбка, подвязанная под грудью, была усыпана маленькими золотыми язычками пламени.
   - Постой, постой!
   - Сегодня вечером у Киньо.
   И исчезла среди шелеста растрёпанных стеблей и листьев.
  
   XII. Однажды, когда Земля начнёт задыхаться...
  
   Он собрал букет жасминов для Неё, надел белую тунику, шарф, и уже собрался уходить, но помедлил, взял с письменного стола свиток папируса и открыл резной сундук под окном: его сокровище. Настоящее Сокровище. Десятки свитков соломенного цвета, пахнущие кедровым маслом. Он закрыл сундук и вышел через маленькую дверь за занавеской.
   Миновал бесконечный коридор, низкий и приземистый, с солнечными проёмами, через которые пробивалась листва пальм. Он направлялся к Ней, из его глаз пробивался свет, лёгкий ветерок ласкал обнажённую грудь, он почти летел; это был единственный миг истинного существования среди мрачных ударов гонга и крика попугаев, в лабиринте одних и тех же незначащих жестов и досадных пустяков, составляющих ещё один день, два дня, тысячи дней, которые приходят и уходят, словно никогда не исторгнутый крик.
   Но когда же родится тот крик, который разрушит стены?
   И мы окажемся в Полноте Истины, навсегда, в каждую секунду.
   Он сжал в руке букет жасмина; он шёл к Ней как к источнику. Как к надежде.
   Стражники распахнули огромную дверь.
   Он оказался в тронном зале.
   Она казалась совсем маленькой, белой в своём длинном платье, сидящая на троне с прямой спинкой, высеченном из цельного куска чёрного диорита. Всё выглядело таким огромным и таким строгим под большим синим соколом с распахнутыми крыльями.
   Она сидела, чуть сгорбившись; лоб её охватывала белая повязка, украшенная аметистом.
   Гринго на мгновение застыл в неподвижности; всё здесь несло на себе печать вечности; ты входил сюда как в розовые пески Абу-Симбела, пропитанные сладким запахом Нила. И всё погружалось в полную гармонию; словно колодец нежности под набрякшими, старческими веками мира.
   Она открыла глаза. Гринго стремительно подбежал к ней, как лань.
   - С праздником, малыш! С праздником!
   Она взяла Гринго за руки, он заглянул ей в глаза, как будто там, в глубине сердца, за дверью, пребывали века слёз - о! открыть эту дверь и уйти навсегда в чудесное забытье, и нет нужды в словах, всё будет сказано, и мир обретёт ясность.
   Он взял себя в руки.
   - Мать, ты знаешь, они...
   - Тсс! Я знаю.
   Она жестом указала за занавес. Значит, они были и здесь тоже... Сердце Гринго сжалось. Она была такой одинокой в этом огромном зале. Такой маленькой посреди холодных веков.
   Она разложила жасмины у себя на коленях, озорно улыбнулась:
   - Ну что, всегда недоволен, малыш? Ты хочешь уехать?
   - О! Мать... когда я здесь, всё хорошо, но...
   - Куда бы ты ни уехал, дитя, на все четыре стороны, мир везде одинаков, и он найдёт тебя! Через тысячу лет ты будешь смотреть на маленькую ящерицу и чесать голову...
   Маленький зелёный геккон спускался по ступеням, раскинув лапки, словно собирался скатиться на брюшке.
   - Мать, скажи мне! Скажи хотя бы одну неопровержимую вещь!
   Гринго ударил ладонью по ступеням.
   - Но, малыш мой, неопровержимую вещь невозможно рассказать. Единственная неопровержимая вещь - это изменить мир.
   И Она засмеялась, указав на занавес позади:
   - Жалкий прохвост, о чём он думает?... Он просто хочет сменить королеву.
   Она засмеялась, её тихий смех был прелестным, словно чистый водопад среди застывших веков. Она выглядела пятнадцатилетней девочкой.
   - Погоди, давай серьёзно...
   Она достала из складок платья маленький свёрток из шёлка и развернула его. Гринго увидел голубоватое мерцание. Она надела ему на шею ожерелье из лазурита.
   - Видишь это...
   Она прикоснулась пальцем к каждому камню, прижимая их к груди Гринго.
   - По камню на путь, по камню на жизнь...
   Её пальцы пробежали по ожерелью.
   - Но в конце всех камней есть кольцо, связывающее их воедино. По камню на вопрос, по камню на ответ. Но в конце... есть нечто иное... Иное.
   - Скажи мне!
   - Но об ином не говорят, малыш: его создают.
   - Как?
   - А как маленький геккон бегает на своих лапках?
   - Я достаточно набегался в человеческой шкуре, Мать.
   - Ты хочешь стать богом? ласточкой?
   Гринго задумался: ласточка - это неплохо...
   - Но остаться ласточкой навсегда?
   - О! Ладно, малыш... Нечто, что будет содержать в себе всё: ласточку, ящерицу, круглый камешек - ожерелье из людей, ожерелье из чего угодно?
   - Больше никаких ожерелий! Полнота каждой секунды!
   Озорная улыбка:
   - Говорят, что для этого нужно отправиться на небеса. Или в страну мёртвых.
   - Это неправда, ты знаешь, что это не так, ты сама говорила мне об этом тысячу раз, у меня в сундуке тысяча папирусов! Ты открыла мне столько тайн, Мать, я твой летописец. Но мудрость для стариков, мне двадцать шесть, и во мне есть жажда.
   Лицо Матери стало серьёзным. Она закрыла глаза. Её тело, казалось, наполнилось светом, как алебастровая ваза над пламенем.
   - Послушай, малыш... они говорят мне, что я стара... а я так долго ждала, когда они захотят чего-то иного. Мне тысячи лет, и я жду. У меня есть сокровища приключений. Но в ком есть жажда, малыш? Они жаждут лишь мелких чудес и счастливого потомства. Кто верит в нечто большее, чем человек?
   - Я верю.
   - Что ты можешь сделать, совсем один, другой вид среди старого вида?
   Наступила тишина. Послышался приглушённый звук гонгов. Гринго вдруг почувствовал себя тяжёлым, словно на него навалилась вся тяжесть мира с его гонгами, мертвецами, болтливым роем продавцов специй на рынках.
   - В чём секрет изменения? - прошептал он. - Где Переход?
   - Однажды, когда земля начнёт задыхаться от человеческой науки и полчищ варваров...
   И Она подняла на Гринго свои огромные, алмазные глаза:
   - Ты будешь там, я позову тебя. А теперь иди, нас ждут.
   Гринго положил лоб ей на колени. Казалось, он растворился в белом пламени.
  
   XIII. Закон.
  
   Гринго не верил во все эти угрозы, они казались надуманными. Он так долго жил рядом с Ней словно в коконе из света, и это единственное, что не было выдумано. Как можно не любить эту Красоту? Их боги были великими, возможно, даже сострадательными, как Изида, и пылкими, как Амон, но эта нежность сердца, как лотос, раскрывающийся и пьющий невидимое солнце. А иногда ему казалось, что боги потакают злу, даже если речь идёт о том, чтобы исцелить это зло.
   Он прошёл мимо огромного пилона со знаменами, вырисовывающимися на фоне ночи, свернул в один переулок, в другой, через лабиринт ароматных растений и спелых лимонов, обогнул реку, поднялся по крутой лестнице: это была маленькая терраса Киньо над Нилом.
   Киньо не шевелился.
   Река сверкала подобно змее.
   - Что такое, Киньо?
   Тот сидел на корточках, флейта на коленях, повязка надвинута на лоб. Гринго склонился, погладил его по волосам:
   - Ничего не говоришь, и не играешь?
   Киньо покачал головой, взял флейту:
   - Не знаю, брат... У меня тяжело на сердце. Похоже, ночь никогда не закончится.
   Тень улыбки пробежала по его лицу, он сыграл две высокие ноты, пронзившие ночь, как птицы, сбитые в полёте.
   - Видишь, она не хочет.
   И внезапно Гринго ощутил её, напряжённую неподвижность, опустившуюся на него. Он уже знал... Взял за руки Киньо и посмотрел ему в глаза долгим взглядом. За ним вырисовывался султан пальмовых листьев с водопадом из маленьких серебряных лучей. Послышался вой собаки. Напряжённая секунда с огромным прозрачным взглядом; секунда, звучавшая уже много раз во многих жизнях, и тебя вдруг окружает даль: крошечный человек в огромном взгляде. Он медленно встал, белая туника сияла. Он коснулся ладонью ожерелья на шее: "По камню на жизнь...", и всё стихло, словно за занавесом, скрывающим шумы и печали. По ту сторону стоял лишь маленький Гринго, похожий на образ.
   Этот маленький образ обернулся. Шаги босых ног по камням, шорох одежд, маленькие язычки золотого пламени. Потом тяжёлые шаги, лязг оружия.
   - Спасайся.
   Она была очень стройной на фоне огромного тусклого неба. Их взгляды слились в вечной нежности. Затем на террасу выскочили люди. Гринго опомнился: "Сундук, Сокровище!"
   На мгновение она обернулась:
   - Спасайся! - крикнула она и бросилась к толпе, а он побежал к балюстраде.
   - Сука! - услышал он ругательство, затем шум и возню.
   Он прыгнул в реку, поплыл, продираясь сквозь камыши: "Сокровище, нужно спасти сокровище..." Он обдирал ступни, пробираясь вдоль берега, спотыкался и снова шёл - Мать!...
   Толкнул дверь из чёрного дерева: внутри горели факелы. Они были там. Высокомерный Вриттру в шапочке первосвященника, руки засунуты за пояс:
   - А вот и наш милый бунтовщик-летописец...
   Гринго бросился к сундуку. Он был открыт, свитки рассыпаны по полу.
   - Нет, нет!
   И тяжёлый, раскатистый, отвратительный смех. Гринго повернулся к нему:
   - Вы не можете! Вы не можете, вы же не понимаете!
   Его охватило головокружение, словно в кошмарном сне, он сбивчиво заговорил, схватив Вриттру за руку:
   - Пойми, пойми же, безумец! о! Убей меня, если хочешь, но в этих свитках золото мира, надежда - ты понимаешь, надежда?
   - Надежда на что?
   - Тайна... Эта Вещь... Переход... Понимаешь, Переход.
   Но здесь, посреди жадных существ, это было бесполезно.
   - Твой переход ведёт на дно Нила, и вы вместе с ней станете пищей для Собек-Ре...
   Гринго опустил руку. Бесполезно.
   Это было нелепо. Он смотрел на белые свитки, смотрел на этот свет, на эту любовь, подаренную просто так, на эту ночь, поднимающуюся варварским ропотом. Как издалека он слышал голос мускулистого гнома:
   - Вы хотите изменить землю и закон богов, а? Но Закон есть Закон, и человек не может подняться выше неба - можешь ли ты сейчас полететь?
   На мгновение перед Гринго возникло лицо Матери: "Ты хочешь?"
   И он понял, что может.
   Гринго огляделся вокруг себя; у него не было желания улететь, даже если бы ему подарили крылья. Он смотрел на этих жадных людей, и его сердце было наполнено печалью, словно перед ним лежал долгий путь через жестокие ночи и железные законы, столько людей, вооружённых законами, чтобы защитить свою мелочность. Крылья? для одного-единственного человека?
   - Видишь, ты бессилен. - Сказал Вриттру, поднял белый свиток и скомкал его в кулаке. Гринго смотрел на этот свет любви, на надежду в кулаке человека, которому не нужна надежда, не нужна любовь, который хотел только закон и закон.
   Больше не было слов. Он стоял в тишине любви, которая ждёт, о! так долго ждёт, когда человеческое сердце растает и отдаст себя Красоте, отдаст себя Чуду.
   - Взять его.
   Гринго раскрыл руки и улыбнулся ночи.
   Железное лезвие гулко ударило по камням.
   Звук эхом отдавался в его голове.
   Вот и всё.
   Он улыбался ночи.
  
   XIV. А маленькая игуана семенила трусцой...
  
   Он улыбался свету.
   Песнь леса окружала Гринго любовью. Высокие папоротники, стоя на цыпочках, чуть склонившись, ожидали продолжения балета. Гринго подставил пальцы под струи водопада, он всё ещё держал в руке серебряную нить, а потом... А потом сверчки унесли видение на высокой пронзительной волне звуков, словно ещё одно воспоминание среди всех других воспоминаний, мягкое, глубоко скрытое в муаровых складках эпох. Маленький зелёный кулик поставил изящную лапку на камень, помедлил, окунул клюв в водопад и улетел с криком, похожим на флейту - в какую страну? Ибо мир - это страна тысячи стран, розовых и голубых, поющих и строгих, как сердце ночи, или внезапных и лёгких, как скрытая улыбка.
   Гринго улыбался, и это была самая прекрасная из всех стран.
   На мгновение он замешкался, поднёс руку к шее, как будто ища что-то, огляделся, снова поискал, ибо человек ищет, сам того не зная, великую страну вечности, словно его земля пока ещё не нашла своих глаз или видения, из которого она родом, или ожерелья, связывающего всё воедино, и мы пробираемся ощупью в этой истории, идём туда, сюда, облачённые в лохмотья и печали, в белое, в красное, в чёрное, с изорванной улыбкой на устах и огромными пронзительными глазами.
   Его взгляд упал на мачете.
   Он нахмурился.
   Ему всё ещё не хотелось видеть, он хотел помнить только это прекрасное воспоминание: словно нежность беспричинной любви, окутывающей своими жемчужными складками всё - ночь, день, зло, печали и маленькие радости - одинаково всё; это шло из глубины времён, словно незабываемая ласка - о! помнить только это...
   Но мачете не принадлежал ему.
   Тогда он вспомнил, посмотрел на солнце, его ноги были в крови от долгого бега. Боль напомнила о себе. Он снова стал маленьким человеком, затянул свои одежду из лыка вокруг бёдер.
   Вриттру ждал его на поляне вместе с молчаливым племенем.
   Первое, что увидел Гринго - Она, белая и умиротворённая, сидящая в углублении на стволе амаранта, пересчитывающая семена, как ни в чём не бывало. Его сердце наполнилось теплом и лёгкостью, как у стремительной газели. Она улыбнулась.
   Вриттру шагнул вперёд, засунув большие пальцы рук за пояс:
   - Ты всё это время дрых, да, и хочешь, чтобы мы поверили...
   Гринго бросил мимолётный взгляд на Вриттру: тёмные волны набегали на солнечный берег. Он улыбнулся.
   - Ну, что скажешь!
   Гринго без слов вынул из-за пояса мачете и одним движением всадил его в землю между ног Вриттру.
   Тот побледнел.
   По племени пробежал весёлый ропот.
   - Сколько их? - спросил он злым голосом.
   Гринго колебался: если скажет "мало", то их убьют, если скажет "много"...
   - Возможно, пятьдесят. Я не видел. Среди них женщины и дети.
   - Мы их убьём.
   - Нет, ты их не убьёшь, - послышался спокойный тихий голос.
   Все повернулись к Ней.
   - Но...
   - Я так сказала.
   Наступила тишина.
   Вриттру повернулся к племени:
   - Если мы их не убьём, то умрём с голоду. Дичи на всех не хватит. Они придут на наши земли, украдут наших женщин. Эта земля была нашей из поколения в поколение. Неужели мы, как трусы, позволим, чтобы к нам вторглись?
   Племя заволновалось. Вриттру стоял, гордо выпятив грудь, как гусь. Мать не двигалась. Она выглядела такой монолитно неподвижной и хрупкой посреди этой стаи, и в то же время такой величавой в своём молчании.
   Гринго подошёл и встал рядом с Ней.
   - Это было законом для всех племён и поколений, - продолжал Вриттру. - Либо нас убивают, либо мы убиваем. Если мы не будем следовать закону, духи наших отцов будут преследовать нас и покарают наших детей.
   Знахарь Брухо, скользкий, как слизняк, подошёл и встал рядом с Вриттру:
   - Если вас поразят болезни, - сказал он, - как я смогу исцелить вас? Во всех племенах испокон веков дух зла побеждается мудрым Законом; если мы предадим Закон, то кто защитит нас?
   Племя снова оказалось в их силках. Гринго слышал поднимающийся из глубины времён ропот, древний ропот, неумолимый, как страх и голод. И всё это было нереально: не было болезни, не было врага, не было недостатка в дичи, никого не карали! И тем не менее все были потрясены.
   Он посмотрел на Брухо, на Вриттру: они создавали зло и они же изобретали лекарство от зла. Мать взяла его за запястье:
   - Молчи, малыш.
   Все посмотрели на Мать.
   - Сегодня вечером я наведу чары на их стоянку; и если завтра Брухо снова увидит костры вдалеке, то это будет означать, что он перебрал ниопы.
   И тут же напряжение спало. Все посмотрели друг на друга, со всех сторон послышался смех - не было больше врага, войны, закона, духов, череды племён, всё исчезло, как стая летучих мышей при свете дня. Наступило утро, такое же, как и любое другое, а маленькая игуана семенила трусцой к игапо, чтобы отложить там яйцо.
   Гринго заметил Рани, прижавшую палец к кончику носа. На ней была одежда из лыка, плотно обтягивающая её круглые груди, а на лбу нарисована красная линия, словно язычок пламени.
  
   XV. Маленькая королева.
  
   На этот раз ноги выбрали мангровые заросли.
   Рани следовала за ним, подпрыгивая, как агути, за дикими орехами, останавливалась, задирала нос, нюхала траву, с восторженным смехом ныряла в заросли.
   - Уф!...
   - Что, принцесса?
   - Посмотри на эту...
   Она присела перед большим тёмно-зелёным василиском, который оттопырил гребень, поднял лапку и грозно вращал глазами:
   - Предрекаю вам, что на протяжении поколений не будет места повадкам василиска, а покарает вас большой синий хамелеон... которого не существует.
   Она разразилась смехом.
   - Да он теперь стал жёлтым.
   Гринго пожал плечами и с достоинством продолжал путь. Но недолго.
   - Гринго, эй! Гринго... правда, что дух племён парит среди деревьев? или где? Что это такое - дух?
   Гринго почесал в затылке:
   - Это... говорят, это Курупира.
   - А! Курупира, значит...
   Она приложила палец к носу, кивнула:
   - Что это? - Она подобрала с земли орех.
   - Это орех шавари.
   - А что такое "шавари"?
   - Это орех.
   - Значит, орех это орех, а шавари - дух ореха, а зачем они нужны, все эти шавари.
   - Послушай, принцесса...
   - Да нет! говорю же тебе, орех это орех, зачем добавлять к нему хвост? Кто-нибудь когда-нибудь видел орех с хвостом - ты видел Вриттру... с хвостом игуаны?
   Она залилась смехом.
   Гринго был озадачен:
   - Ладно, не сердись, я сказал это просто для того, чтобы избежать осложнений. Теперь я знаю: каждый раз, когда я чего-то не знаю, это Курупира, вот и всё.
   Она остановилась на мгновение, взъерошила волосы:
   - А если я объемся орехов, то это Курупира будет болеть у меня в животе?
   И снова запрыгала, бормоча вполголоса: "Неужели так нужно везде примешивать Курупиру?"
   Она была очень упрямой.
   Вместо мангров они пришли к водопаду.
   Гринго так и не понял, почему? Разве что его ноги по пути передумали и изменили направление.
   - Как краси-и-иво! - воскликнула Рани.
   И обхватила себя руками.
   По краю зарослей открывалась осыпь чёрного диорита, омытая пеной, пузырящаяся светом в гуле водопада, пронизанном птичьими криками, а далее резко проваливалась длинным гладким листом в необъятную вздымающуюся зелень, простирающуюся вплоть до саванны, окаймлённой серебром, и до моря.
   Гринго сел, затаив дыхание; казалось, он наконец-то погрузился в свою родную страну без границ.
   Рани покачала головой, приложив палец к кончику носа, словно это было слишком, слишком... тревожно, что ли.
   Она посмотрела на Гринго, на саванну, снова на Гринго; как будто следовала по невидимой тропе между сердцем и этой струйкой света. И впервые сердце её тревожно забилось, словно перед более серьёзной опасностью, чем Вриттру.
   - Погоди, - сказала она, - опусти ноги в поток.
   Он был ледяным, жгучим.
   Она стала промывать его раны:
   - Ты не голоден? Хочешь орехов... шавари?
   Гринго покачал головой. Он слушал бесконечный шум водопада, пронизанный криками колибри, похожими на долгий свист, не предназначенный для чьих-либо ушей, или же адресованный бесконечности жгучего света в конце всех путей.
   - Маленькая королева, - сказал он наконец, - что будет после человека?
   - После человека?
   Она была ошеломлена.
   Гринго тихо продолжал:
   - После леса идёт море; после моря - облака; а что после человека?
   Она надолго задумалась, приложив руку к щеке, это вызывало жар в сердце:
   - После Гринго я всегда хочу Гринго.
   - Всегда на двух ногах, всегда голодного? А потом детей Гринго, одни и те же Гринго в одном и том же лесу... и так навсегда?
   Она долго смотрела на него, её взгляд потерялся в веренице всех этих маленьких Гринго.
   - На двух ногах или на трёх, но я всегда вместе с Гринго. Кроме облаков и дождя я люблю ещё лес.
   Он провёл рукой по её взъерошенным волосам.
   - ... Куда ты, туда и я. Ты - мой огромный лес.
   - Послушай, принцесса... я не знаю. Мне пятнадцать лет, а сколько ещё бесчисленных лет было до Гринго, всегда только Гринго, и это...
   Он замер, словно перед непостижимым разломом, зияющим посреди всего этого зелёного сплетения.
   - Есть то, что идёт после леса, есть то, что идёт после Гринго, не знаю. После, ты понимаешь?
   Она покачала головой, вздрогнула:
   - После будет моё сердце, которое бьётся всегда.
   И Гринго так и остался с этим своего рода разломом внутри, рождающим белое пламя, дыру огня, которую никогда не заполнить:
   - Ты знаешь про дверь огня?... Совершенно белый огонь.
   Она подскочила:
   - Дверь?... В ту ночь, когда ты бежал, я видела большой белый огонь. Я бежала вместе с тобой и мы вошли в белый огонь. Я всё забыла.
   Замерев, она смотрела в пространство, как будто вглядываясь... во что?
   - Может быть, это была дверь в "после"? - пробормотала она.
   Потом вдруг вскрикнула, как раненая птица:
   - С тобой, всегда-всегда! Неважно, через какую дверь!
   Гринго взял её за руку. Ладонь была маленькая, смуглая и холодная. Он согревал эту ладонь в своих руках, как согревают птицу. Несколько капель дождя упали им в руки.
   Затем сказал медленно, нараспев, словно вечернюю мелодию для привлечения снов:
   - Вместе мы пройдём через белую дверь и попадём в страну "после".
   И пошёл дождь, обильный, тёплый, созвучный, окутывая водопад, лес и две маленькие фигуры, тесно прижавшиеся друг к другу, словно молитва земли посреди бескрайнего лесного шелеста.
  
   XVI. Сукури.
  
   Дождь шёл днями, неделями, а Гринго не находил себе места, мучимый одним вопросом - когда хочешь есть, это ли не проблема? Кажется, жизнь всех существ навсегда обречена двигаться по кругу, не замечая хода дней. Но человек, это прежде всего тот, кто отмеряет время, как будто вечное "что-то" находилось там, далеко впереди, в конце... чего? Как будто этого "чего-то" не было здесь, но чего именно не было?
   Безусловно, маленькая памба, свернувшаяся калачиком в листьях, была здесь; полосатый коричнево-белый удод тоже.
   Если они что-то делают, то это сделано.
   Если мы что-то делаем, то это никогда не сделано.
   А то, что не сделано, не может быть здесь, никогда не будет здесь, и поэтому ничего не сделано?
   Гринго сидел в переплетении мангровых корней; он смотрел на полузатопленные деревья, на залитый дождём чёрный ил, среди которого изредка вспыхивал зелёный лист водяной лилии. Он наблюдал за нескончаемым дождём, за бесшумной змеёй, которая, обвившись вокруг корней, как будто двигалась без движения, изредка показывая маленький язычок. Он потерялся; кто он - не змея, не корень, даже не капля света, блеснувшая на листке лилии. Он мог бы охотиться, рыбачить, снова охотиться, заполнять дни тысячами обнадёживающих жестов, а потом... а что потом?
   Его охватило чувство тревоги.
   Сукури, анаконда, окрашенная в золотисто-чёрные цвета, скользила прямо на него.
   Бежать по этим запутанным корням было невозможно, а плавала сукури даже лучше, чем ползала. Она медленно приближалась, как живая волна.
   Гринго выпрямился, обнажённый и меднокожий; его блестящее от дождя тело напоминало язык пламени в этом необъятном лесном кишении. Он смотрел на сукури, собрав во взгляде всё своё пламя.
   "Уходи" - сказал он чётким бесстрастным голосом.
   Сукури остановилась. Она смотрела на Гринго.
   Всё вокруг замерло в неподвижности.
   Она была огромной, как ствол мангрового дерева.
   "Уходи" - повторил Гринго, отчеканивая каждый слог. И вдруг он понял, ощутил, как сукури напряг свои длинные мышцы.
   - Мать! - закричал Гринго.
   Возникла вспышка белого света. Гринго качнулся, чуть не упав спиной в болото. Сукури повернула плоскую голову и уползла между корней без единого звука, как поток смерти.
   Гринго обернулся: Она была там, на берегу у мангров, белая и неподвижная. Он прыгнул в воду, поплыл к Ней:
   - Мать!
   И бросился к её ногам.
   - Встань, малыш. Человек не должен склоняться.
   Она погладила его по волосам; он смотрел на неё, словно ныряя в чистый родник, словно теряя себя в сверкании моря за краем саванны. И всё остановилось. Неподвижное время, полнота без разрывов.
   - Послушай, малыш...
   Она улыбнулась, и он утонул в этой улыбке, ощущая такое спокойствие, такую уверенность, словно все века пришли к своему финалу.
   - Я скоро уйду...
   - Нет-нет, ещё нет!
   - Они устали от меня, они продолжают жить среди своих мелких обыденных историй. И они уже ропщут.
   - Что я буду делать без тебя?
   - Когда меня больше не будет с тобой, тебе придётся найти меня там, где я есть всегда.
   - О! Мать, путь исчезает у меня из-под ног. Я не знаю дороги.
   - Твой крик прокладывает дорогу, он и есть сама дорога! так же, как жажда приводит к потоку.
   - Но зачем тебе уходить? Разве ты не можешь остановить их своей молнией, как сукури?
   - Могу... - сказала она.
   И тень грусти омрачила её улыбку:
   - Но кто из простых людей останется стоять на ногах? Я не королева запуганного народа.
   - Но почему они не любят тебя? Почему?
   - Всё то, что изменяет закон, является для человека злом. Они не хотят менять закон, или меняют его лишь для того, чтобы принять другой закон. Они хотят охотиться, ловить рыбу, спать... или немного помечтать, поиграть на флейте, как Киньо.
   - Мать, Сукури следует своему закону, а что такое закон человека?
   - Он в том, чтобы избавиться от законов. Только человек может изменить закон: Сукури не может.
   - Как мне разрушить эту вереницу дней с их голодом и чередой снов?
   - В вопросе уже содержится ответ; это капля воды, которая разрушает скалу.
   - Мать, ты можешь разрушить мою скалу?
   - Могу... - сказала она.
   И замерла на мгновение, глядя вдаль, словно проходя сквозь вереницу дней, наполненных мелкими жестами и тщетными желаниями.
   - Но разрушить скалу - это уже означает способность стать чем-то иным.
   - Как далеко придётся зайти?
   - До самого конца, когда все другие пути будут пройдены. Послушай, малыш... войди снова в белую дверь, и я освобожу тебя от бремени пустых надежд - то, что надеется, как раз и является толщей нерасколотой скалы. Когда скала расколота, "это" здесь.
   Она повернулась.
   С шумом вспорхнул зимородок.
   Здесь был Вриттру, стоял, сложив руки.
   - И не забывай: враг - это тот, кто помогает тебе следовать по пути; я поместила его сюда, чтобы пробудить тебя от сна, как сукури от твоего крика. Теперь иди, нас ждут. И она подошла к стоящему человеку.
   - О, Королева... - сказал тот.
   Он поднял подбородок и широко расставил кривоватые ноги. Он хотел бы стать королём, но ради чего?
   - Ты обещала нам счастливую землю, и мы пришли сюда за тобой, но где же твоё изобилие? Наши дети больны лихорадкой - а мой сын собирается умереть. Покажи мне своё могущество.
   Он задвинул большие пальцы рук за пояс. Она выглядела такой хрупкой.
   - Пойдём, - просто сказала она.
   И они исчезли в сплетении мангровых корней.
  
   XVII. Ради чего?
  
   Если умрёт сын Вриттру, Она тоже уйдёт.
   Она уйдёт...
   Он смотрел на лес, на поваленное дерево, чьи молодые побеги снова тянулись к небу, на непрерывную процессию огненных муравьёв, собирающих эти листья - опадающие, гниющие, пожираемые, снова вырастающие. Закон жизни. И как изменить этот закон, какими средствами? Она умрёт, и весь этот лес станет не более чем враждебным кишением. Смерть, что это такое? Закон жизни или закон смерти?
   Изменить смерть?
   Она пережила эпохи, говорят, что она пришла оттуда, из края снегов - из поколения в поколения одни и те же племена, одни и те же Гринго и Вриттру, процессии в маленьких шапочках из листьев. И так тысячи лет? Какой смысл останавливать смерть, если эта жизнь не меняется?
   Изменить жизнь?
   - Что это означает, принцесса, изменить жизнь? Ты знаешь?
   Она посмотрела на него своими большими миндалевидными глазами в пол-лица, сидя перед процессией огненных муравьёв подперев кулаком подбородок. Качнула головой вправо, влево:
   - Ты смешной, Гринго... Если моё сердце наполнено радостью, то жизнь меняется.
   - Она скоро уйдёт.
   - Кто? Мать?
   Её смуглое лицо побледнело:
   - Они тебя убьют.
   - О! видишь... жизнь больше не наполнена радостью.
   - Но сначала я убью его, - задыхаясь проговорила она.
   Гринго какое-то время смотрел на эту маленькую девушку с красной линией на лбу - она была невообразимо прекрасна.
   - Есть ещё куча маленьких Вриттру...
   - Я убью их всех.
   В её глазах блеснул такой дикий огонь, что Гринго посмотрел на неё так, будто увидел впервые.
   - Тогда мы останемся на земле совсем одни.
   - А Киньо?
   - Нас будет трое, это уже что-то! Да ладно, принцесса, не будь такой серьёзной...
   - Можешь говорить что хочешь! - процедила она сквозь зубы. - Придёт же такая идея в голову: изменить жизнь. В первую очередь измени Курупиру в своей голове!
   Гринго рассмеялся, но теперь он уже не был так уверен:
   - А ты, там наверху, что ты скажешь?
   Среди ветвей показалась голова Киньо, он выглядел так, будто свалился с луны; флейта в руках, чёрные волосы, взлохмаченные, как хвост муравьеда, вздёрнутый нос. Он соскользнул по длинному стволу.
   - А что я?
   - Он, видишь ли, хочет изменить жизнь, - сказала Рани.
   - Аа! - ответил Киньо, открыв рот, как рыба. - А ради чего? Хочешь мёда? Там, наверху, целый улей... Но они кусаются.
   Гринго пожал плечами и снова зашагал вперёд.
   "Ради чего?..." Он не совсем понимал, почему его не радуют медовые соты и маленькая королева, мило прыгающая вокруг.
   Они подошли к изумрудному озеру.
   - Какая красо-та! - воскликнула Рани.
   Они сели на камень у маленького родника.
   Киньо достал флейту и сыграл две ноты, похожие на восторженный зов суи-манга, когда она выпила нектар из цветка и взлетела.
   Гринго сложил ладони ковшиком.
   Две ноты продолжали резонировать в его голове.
   И всё.
  
   XVIII. Цитадель.
  
   Он вошёл через дверь пламени.
   Его словно пронизывало ветром: ноги, руки, голова; его уносил световой ветер, он закрыл глаза и позволил мягкой белой волне избороздить и в то же время омыть себя, расплавляя границы, распутывая жёсткие ткани тела, развязывая узлы, нити, затемнения мириадами мелких световых трещинок и неся его, обнажённого и лёгкого, в необъятной нежной вечности. На мгновение ему захотелось удержать эту нить его существа, это биение сердца там, на зелёном берегу, этот солнечный шелест, как будто он искал некую память в бархатных складках тенистого озера, а потом раскрыл руки, словно выпуская птицу... соскользнул в нежное дуновение берегов, где нет памяти, где гладкие камыши гнутся, как волны, не оставляя следа. Он уходил в далёкие забытые эпохи, облачённый в свет, как будто его несла память птицы в светлую страну розовых меридианов; он уходил туда, в глубь времён, в страну неизмеримой нежности, подобной тихой Арктике под белым взмахом крыла.
   Затем он как будто упал с огромной высоты. Увидел стены, коридор. Всё было залито мягким светом и тишиной, столь глубокой, что, казалось, она резонирует вдалеке, на высоких хрустальных пиках, долго отражаясь эхом, как колокольный звон под снегами.
   Его пальцы коснулись стены. Квадратная плита. Казалось, под пальцами она наполняется голубым пламенем, словно сапфировым сиянием. Подул прохладный ветер, его тело обрело новую плотность. Он толкнул плиту.
   Вспышка солнечного света.
   Под пронзительные крики чаек он оказался у подножия цитадели, исхлестанной ветром и пеной.
   Гринго сидел на скале и смотрел.
   Море вздымалось огромным синим брюхом и внезапно обрушивалось, заливая пеной гроты.
   - Ещё! Ещё! - кричала Рани, хлопая в ладоши.
   Её длинные золотистые волосы развевались на ветру, она высунула кончик языка, слизывая солёные брызги.
   Гринго, как всегда, был где-то в другом месте.
   - Эй! Гринго, ты пропустишь урок!
   Она сидела над ним на большом валуне, обросшем фенхелем.
   - Ты слышишь?
   И, фрр! стрела пены взметнулась над Гринго, рассыпавшись брызгами. Он едва пошевелился.
   - О! Гринго, Его Святейшество будет в ярости, тебя посадят в темницу.
   На этот раз Гринго рассмеялся и одним рывком, словно опираясь на воздух, оказался рядом с ней:
   - Я пройду сквозь стены.
   - Ладно. Ну а если он нашлёт на тебя головную боль. Что тогда?
   - Тогда... чёрт!
   Он натянул тунику, взял Рани за руку и вдруг замер:
   - Только что я видел интересную вещь...
   Он посмотрел на Рани, пытаясь увидеть в её лице то другое лицо. Она была красива и стройна, стоя на ветру, волосы распущены, а глаза всё ещё прищурены то ли от смеха, то ли от морских брызг.
   - Ты склонилась надо мной, это было на берегу озера, окружённого странными деревьями наподобие папоротников, знаешь, с кружевными листьями. Ты была полуобнажённой, прядь чёрных волос на лбу. Ты смотрела на меня очень напряжённо, казалось, ты была в печали или в страхе, не знаю. Киньо тоже был там. Большой лес. Но особенно твои глаза... У тебя ведь не чёрные глаза, и всё-таки это были твои глаза, полные такого... Я не знаю. А потом возникло ощущение: нужно срочно что-то делать, они собираются убить Её...
   - О!
   - Но что делать? Нужно было срочно что-то сделать.
   Это было таким интенсивным. Нечто, что могло бы спасти её или нас, не знаю. И я был обнажённым и совершенно неподвижным, как будто спал или пребывал в трансе. Однако я видел всё настолько ясно.
   Она провела пальцем по кончику носа, наконец-то став серьёзной:
   - Значит, они хотели её убить... Скажи, может быть, это была прошлая жизнь?
   - Прошлая? Или будущая?... Но мы выглядели как первобытные люди.
   - Неужели они снова собираются её убить? Неужели её всегда будут убивать?... Или это был просто сон.
   - А сейчас я тоже вижу сон?
   Оба рассмеялись и ветер зашуршал их белыми одеждами, будто собираясь унести их от криков чаек и морских брызг на другой остров, туда, к цикладам Атландиды.
  
   XIX. Его Святейшество.
  
   Гринго мчался по огромным синим коридорам Цитадели почти не касаясь земли и, казалось, без усилий. Всё здесь выглядело странно приглушённым под голубым фосфоресцирующим светом стен, словно плывёшь по подводному небу. Он подошёл к большой двери - а была ли это дверь? Тёмно-синего морского цвета и округлой формы. Он одёрнул белую тунику, пригладил рукой прядь волос, прикоснулся кончиками пальцев к синей субстанции, которая сама соскользнула, открыв путь внутрь. Он оказался в рабочем зале. Никто не двинулся.
   Их было около двадцати, сидящих кругом на пушистом ковре и одетых в туники такого же синего цвета, как и стены. Огромный круглый зал поддерживали двенадцать белых колонн, пересечённых голубыми стропилами, поддерживающими молочно-белый купол. В центре на цепи висел гонг. Всякий раз, входя сюда, Гринго ощущал удушье, но в конце концов... Он посмотрел на свою неуместную здесь белую тунику, пригладил волосы, слипшиеся от морских брызг, посмотрел на мужчину и ощутил от того волну тяжёлого недовольства, разогнавшую весь солнечный свет, окружавший его. Мгновенно он провалился в мир механики. Для Гринго все эти маленькие холодные, властные лучи, заставляющие покоряться материю и людей, были "механикой". Ведь он жил в стране атлантов, где несколько избранных овладели Природой с помощью оккультных сил, как спустя тысячелетия многие будут думать, что овладели ею с помощью сил Науки.
   Его Святейшество кивнул и продолжил свою речь. Гринго сел в круг рядом с Киньо.
   - Именно здесь источник ритма...
   Мужчина коснулся точки в районе живота и задержал дыхание. Одетый в тёмно-фиолетовую тогу и сидевший на парчовой подушке, он был похож на старого кондора с пронзительным взглядом. Вриттру постарел и обзавёлся бородой, скрывавшей глубокие морщины и жестокий подбородок.
   - Если вы овладеете им здесь, то овладеете им повсюду, в камнях, зверях, людях, потому что во всём один и тот же ритм. Этот Ритм захватывает мир и каждую вещь в свою конкретную сеть...
   Он встал.
   - Видите, это тело - такая же материя, как и любая другая; но что такое материя?... Это энергии, собранные в вибрирующую сеть - нужно разрушить эту сеть. Нужно воздействовать на Ритм, который создаст ту или иную сеть...
   Он вздохнул... и медленно исчез, как предмет, который бесследно распадается или перестаёт отражать свет. Его резкий голос всё ещё был слышен:
   - Таким образом, вы можете дематериализовать что угодно, кого угодно... Вы - хозяева жизни. И вы можете материализовать что угодно, просто излучая соответствующую вибрацию...
   Послышалось шипение, и... внезапно чёрная змея скользнула по ковру между оторопевшими учениками. Снова послышался голос:
   - Непрозрачная материя, окружающая вас, это просто тяжёлая вибрация, соответствующая узкому спектру света, который могут уловить ваши глупые глаза - но есть весь остальной спектр.
   И он внезапно вновь появился на своей золотой подушке.
   Щелчком пальцев он заставил змею исчезнуть:
   - И точно так же исчезнут все маленькие бесполезные змеи.
   Затем достал из складок своей туники круглый прозрачный предмет:
   - Ты, Киньо, иди сюда. Повтори упражнение.
   Киньо позеленел от страха. Он сел перед Магистром, прокашлялся, положил руки на колени и вздохнул. Вриттру держал предмет на ладони. Киньо смотрел и смотрел на предмет.
   - Ты боишься, а, ты просто червяк. Зачем ты пришёл сюда? Это не школа для детей. Уходи, можешь копошиться с такими же червями, как ты.
   Не говоря ни слова, Киньо встал и вышел из комнаты. Ладони Гринго повлажнели от гнева.
   - Мы здесь для того, чтобы сформировать новое человечество, - продолжал Вриттру. - Мы хотим выйти из круга страха, голода, подчинения мелкому, грязному ритму, сковывающему зверей и всех существ, понятно? и весь мир. Мы хотим нового мира, мира свободы.
   Казалось, он готов вонзить зубы в этот мир.
   Он спрятал предмет в складках туники и обратился к Псилле. Говорили, она была его любимицей. Красивая, высокая, как статуя, но с острым носом, который не нравился Гринго, и блестящими глазами человека, привыкшего только брать.
   - Псилла, что для тебя означает свободный мир?
   Она подняла голову, перевела дыхание и бросила взгляд на гонг. Тот стал медленно вибрировать: глухой, низкий, нарастающий гул, как будто к его центру прикоснулись. Затем произнесла ровным, отрешённым голосом, словно разрезая рисовый пирог:
   - Больше ни от чего не зависеть.
   Его Святейшество кивнул. Гринго ощутил холодный луч, толкнувший его в сердце. Он знал, что наступил его черёд.
   - А ты, господин Мятежник, что скажешь?
   Ему захотелось сказать "Иди к чёрту!", но он сдержался. Нет, он не испугался, Гринго никогда не боялся, но если его прогонят, то двери Цитадели закроются, оградив его от Неё, и он никогда больше Её не увидит.
   - Свободный мир?...
   Гринго сжал зубы.
   - Да, летать по воздуху, да, не зависеть от гравитации. Но свобода ради чего, если не любишь всё и если всё не любит тебя?
   Со всех сторон послышался ропот.
   - Покажи мне своё могущество... Что ты можешь сделать, чтобы изменить судьбу миллионов копошащихся?
   - А ты? - спросил Гринго. - Кроме как звонить в гонг и проходить сквозь стены.
   Даже борода не могла скрыть, как побледнел Вриттру.
   - Когда они обретут могущество, они избавятся от страданий.
   - Или разгромят всё, что им не нравится.
   - Ты не только мятежник, но и мракобес: ты очерняешь Науку. Тебе здесь не место. Говорю последний раз, покажи мне своё могущество.
   - Я могу летать, когда моё сердце счастливо.
   - И что потом?
   Гринго ощутил железный обруч, сжимающий его виски. На мгновение он закрыл глаза. Свободный - зачем, если никто не улыбается? Могучий - зачем, если в сердце нет лёгкости, сытый - зачем, если душа голодна?... Он открыл глаза, обвёл взглядом "учеников", отгороженных стеной гораздо более толстой, чем стены Цитадели - пройдут ли они сквозь эту стену? Тишина была тяжёлой, словно свинцовое одеяло, он чувствовал себя таким чужим, таким бесполезным...
   - Итак? - повторил Вриттру. - Что дальше? Покажешь нам силу своей любви?
   Гринго медленно поднялся на ноги:
   - Если бы моя сила испепелила тебя, ты бы поверил...
   - Ещё и наглец в придачу.
   - Даже если бы я мог, я бы этого не сделал - мне нужно только любить.
   Псилла повернулась к нему, как змея:
   - Кто тебе сказал, что мы не любим? Некоторые пробьются сквозь стену, и мы потянем за собой остальных. Мы первопроходцы, эти люди в рабстве - ты хочешь быть рабом вместе с ними?
   - Если любить означает быть рабом, то я лучше буду рабом вместе с ними, чем обладателем блестящих могуществ вместе с тобой.
   - А! видишь, ты цепляешься за ночь.
   - Хватит, - отрезал Вриттру. - Завтра на рассвете ты поднимешься на террасу Цитадели, и если ты умеешь летать, как ты говоришь, то упадёшь в море... или на скалы. Полетишь ли ты ради любви к Ней?
   И тут Гринго понял, что удар был направлен не на него, а на Неё. Вриттру встал, заткнул большие пальцы рук за пояс. Тёмно-синий свет окутал его голову, как нимб:
   - Я всё сказал. Завтра ты докажешь это.
   И одним взглядом заставил гонг звенеть, как от удара наотмашь.
  
   XX. Время людей.
  
   ПОЛЕТИТ ли он?
   Жизнь, как ни странно, оставалась прежней, даже со способностью летать. И что заставило бы её больше не быть прежней? Что? Да, выходим из клетки, а потом снова входим в неё, и всё остаётся по-прежнему. Проходишь сквозь стены, а потом появляются другие стены. А как же мир без стен и без клеток? Изобрести новый орган? Даже звери изобретали органы, чтобы исследовать свой мир, а какой новый орган мы должны изобрести, чтобы преодолеть все стены и клетки? Летать - это всего лишь приделать крылья к клетке; Вриттру знал лишь секрет усовершенствования клетки. Орган, какой орган? Некая вещь, которая навсегда сделает так, чтобы больше не было по-прежнему.
   Гринго смотрел на гигантское вишнёвое дерево во дворе Цитадели, утопающее в цветах: розовый водопад облетающих лепестков, в котором купались нарядные колибри; смотрел на большое прямоугольное окно над вишнёвым деревом; всё выглядело таким мирным. Это Она спроектировала двор, разбила лужайку под деревом, бассейн с журчащей водой. И Гринго смотрел, смотрел на всё это, как бедный Киньо накануне смотрел на кристалл до боли в глазах. Смотреть на эту вишню было мучительно - возможно, он никогда больше её не увидит, но дело не в этом: дело было в этой красоте, в этом розовом водопаде и в этом море, вздымающемся пенными валами, которое он так любил, и в стране за его краем. Это было ДРУГОЕ. Это была некая вещь, на которую вы смотрели, чтобы впитать её цвет и красоту. А потом взгляд устаёт, вы переводите его ещё куда-то, и это снова другое, и снова взгляд устаёт. Но что может создать то, что больше не будет другим, какой совершенный орган? Какой миллион вспыхнувших взглядов, подобный миллиону обезумевших колибри на великом мировом древе?
   Гринго хотел быть вишней, хотел быть морем. Утонуть в медлительных столетиях вишнёвого дерева и в морских волнах среди криков чаек. Где находится этот орган?
   Нет, сегодня вечером он не летал, а медленно поднимался по лестнице к окну над вишней: маленькая винтовая лестница, покрытая золотым мхом.
   Она сидела у окна, сложив руки на коленях и обратив закрытые глаза к вишнёвому дереву, которого она больше не видела. Или видела его по-другому?
   Она подняла голову. Всегда, когда он приближался к Ней, закутанной в белую шёлковую накидку, он словно окунался в снежные дали, входил в плавные взмахи крыльев над проплывающими внизу вершинами. Мать - это великое путешествие, не имеющее конца. Вы как будто входили в Неё сквозь эпохи, светящиеся нежным перламутром.
   Гринго взял её за руку. Она была холодной, испещрённой тонкими аметистовыми прожилками.
   - Да, малыш, я знаю...
   - Я не боюсь смерти.
   - Труднее выжить.
   - Мать, я видел твой большой белый коридор. Я открыл нефритовую дверь к солнечному озеру. Я открыл янтарную дверь и я знаю о голубой двери. А ещё я познал дверь снега, в одиночестве, в моём сердце. Когда же мы постучим в истинную дверь?
   - Но они все истинные, малыш.
   - Да, но через них выходят. Завтра я выйду через голубую дверь.
   - Тебе не нравится шоу? - сказала она с едва заметной улыбкой.
   - Мать, я обучился многим вещам, ты открыла мне множество секретов, но в чём главный Секрет?
   - Но он растёт вместе с тобой, через каждую дверь.
   - Состоит ли он в том, чтобы уметь летать? дематериализоваться и снова материализоваться, как Вриттру, проходить сквозь стены и пить из великого потока Энергий? Я могу делать всё это, ну, немного... я знаю некоторые трюки; но то, что без трюков, то, что просто, как дыхание, и что существует всегда-всегда, повсюду, когда больше нет нужды в тех или иных дверях: когда мы здесь и сейчас. И навсегда. Это течёт, как вишнёвое дерево или как море. Мать, вишнёвое дерево более величественно, чем Вриттру, море тоже, даже травинка прекраснее и легче в своём облике травинки, чем Вриттру - но эта человеческая кожа? Я не знаю, в чём секрет этой кожи. Это тюрьма, иногда с крыльями. Неужели Вриттру нашёл истинный ключ - но он тоже выйдет через голубую дверь, а когда через неё выходишь, то перестаёшь быть!
   - Они скоро отравят землю своими "трюками", - просто сказала она.
   - И тогда?
   Она помедлила, словно всматривалась куда-то далеко-далеко, за пределы вишнёвого дерева и всех деревьев:
   - Они изобретут другие трюки.
   - Так где же дверь, и что это за дверь?
   - Дело в том, что ты не можешь пройти через эту дверь один. Какой в этом смысл?
   - Нужно, чтобы через неё прошёл весь мир?... Но тогда это произойдёт очень нескоро... Неужели только Вриттру хочет пройти через истинную дверь?
   - Малыш, ты выпытываешь секреты, не принадлежащие твоему времени.
   - Я завтра умру.
   - Маленький простофиля, ты прекрасно знаешь, что никто не умирает. Если хочешь, ты можешь завтра полететь.
   Гринго на секунду окружил белый свет.
   - Ты хочешь? - спросила она с улыбкой.
   - Они своими могуществами сделают мир жестоким и безжалостным.
   - Да.
   - Мне не нужны могущества: я хочу любить. Чтобы это струилось, как поток!
   - Малыш...
   Она взяла его за руки, всё было нежным и вечным, без здесь и там, без хочу и не хочу.
   - Одной только любви недостаточно. Одной только силы недостаточно. Нужно соединить меч и любовь.
   - Убить Вриттру?
   - Он возродится снова в другом месте - люди любят "трюки".
   - Значит?
   - Послушай, малыш, я могу сказать тебе только одно...
   Раздавались крики чаек над деревом во дворе.
   - Когда мы достигнем чёрной двери... когда не останется других дверей и когда все трюки потерпят неудачу, тогда для миллионов и миллионов простых людей настанет час выбора.
   - Какого выбора?
   - Интенсивность жажды приведёт к внезапному расцвету другого типа человека. Как расцветает вишня, когда приходит её время. Придёт и время человека. Возникнет интенсивность в человеческих существах... или не возникнет: мёртвые листья опадают. Дерево трясут.
   Она наклонилась к нему, погладила по волосам:
   - Завтра ты полетишь, если захочешь.
   Затем добавила с озорной улыбкой:
   - Если только мы все не взлетим вместе с чайками!
   И Она засмеялась, как маленькая девочка.
  
   XXI. Под крики чаек.
  
   В назначенное время Гринго был готов.
   Он пересёк двор, снова посмотрел на большую вишню и окно наверху. На мгновение закрыл глаза. В пруду квакали лягушки. Ему слишком хорошо был знаком этот час, как будто все рассветы с древних времён собрались вместе, он почти осязал эти формы самого себя, одетые в белое, идущие с закрытыми глазами: длинная вереница умерших на рассвете, каждый с пламенем в ладонях - это пламя было тем единственным, что осталось. Великий взгляд в никуда, исполненный нежности. Гринго поднялся по ступеням Цитадели; камень холодил ноги, ветер ласкал плечи. Он дрожал. Он не задумывался о том, полетит или нет; мир соскользнул с его плеч, как плащ, как поношенная и не слишком надёжная история; он держал пламя в ладонях, и оно было единственной историей, единственным биением среди всех тщетных биений; оно было очень мягким, как птица, горячим и наполненным - миллионы жестов ради этого единственного жеста, тысячи дней ради одной... белой минуты, единственный взгляд ни для чего и всё же ради всех взглядов, страна, которую ищем через тысячи окон. Гринго сжал это пламя в тайнике его сердца, эту единственную пульсирующую и несомненную вещь, столь же несомненную, как разрешение всех печалей, улыбку, которая прошла тысячи шагов, чтобы в конце пути снова встретить себя; всё было просто и очевидно. Поэтому он закрыл глаза и позволил разгореться пламени, подняться великой тихой стране, подобной нежным пузырькам потока и шёпоту на маленьком голом пляже.
   Море омывало берег.
   Он вышел на террасу под крики чаек.
   Там была Рани, её волосы развевались на ветру, она стояла прямо на фоне неба и моря, как фигура на носу корабля, готовая раскроить пространство. На мгновение их глаза встретились. Пылающий огонь.
   А за ней тёмный круг: он впереди, его пурпурная тога, развевающаяся на ветру, руки, скрещенные на животе; онемевшие ученики, страх, свернувшийся в их внутренностях; Псилла наклонилась, словно впитывая некое извращённое наслаждение от взгляда на осуждённого.
   Он смотрел на море, прекрасное, словно миллион серебряных птиц.
   Сделал три шага к краю, воздух пах фенхелем.
   Она сделала три шага.
   А потом всё произошло очень быстро: вспыхнула сталь кинжала; она бросилась к Вриттру и пронзила его сердце. Тот рухнул на пол, ученики закричали, Псилла подскочила, как тигрица.
   Вспышка белого света.
   Потом он ощутил маленькую ладонь, сжавшую его руку, и тут же раздался грохот, потрясший Цитадель и расколовший скалу позади них.
   Земля заскрипела, как корабль, распоровший брюхо о рифы, разом обрывая все канаты в кипении расплавленного моря и взрывающихся скал.
   Чайки разлетелись во все стороны.
   - Вперёд! - закричал Гринго.
   Они распахнули крылья.
   Они улетели в порывах ветра под тоскливые крики чаек и беснование морской пены.
  
   XXII. Дверь снега.
  
   Они летели по большому белому коридору вне времени, как две птицы, без места назначения ради единственной радости бить крыльями в этом потоке света, изрезанном озёрами, глубокими и синими как сон. Не было ни прошлого, ни будущего: лишь необъятное настоящее, нежное, как крылья на простирающихся полях бесконечности; не было тебя, меня, здесь, там: медленный пульс и огромные глаза, устремлённые на вечную красоту. Их полёт продолжался и продолжался, словно светящееся эхо радости ради самой радости среди белых горных цепей вечности.
   Они достигли двери снега.
   Даже время обрело плоть и память, и белые пальцы, готовые приласкать его мир.
   Он толкнул дверь, она наполнилась пламенем, нежным, как лепестки персика, и открылась в едином дуновении.
   Гринго сидел на краю замёрзшего озера. Недвижим и тих, как утренний туман, затерявшийся в камышах. Он был здесь на протяжении многих рассветов: он смотрел. Смотрел на сны в глубине своих глаз или на жемчужное утро, скользящее между камышами среди поднимающегося тумана. И на озеро, похожее на огромную раковину света, запутавшуюся в сетях ночи. В камышах закричал гусь, его крик затерялся среди болотных теней, изорванных белыми лучами, а может быть, в глубине сердца, как острая память, застывшая в тишине. Что-то завибрировало внутри него: в нём пробудились время и память, словно первая рана на девственных снегах или первое трепетное пробуждение радости жизни.
   И рассвет вспыхнул тысячами огней, окропив золотой пылью клочья ночи, освещая зелёные островки камыша среди замёрзших пятен.
   - Где она? - подумал он.
   Ибо когда живёшь во времени, то "что-то-всегда-не-здесь"
   И тут же на вершине ступеней, ведущих к озеру, появилась Рани. Закутанная в кудрявые меха и в маленькой горностаевой шапке, под которой виднелись румяные щёки и глаза, прищуренные в улыбке. Подмышкой она несла охапку берёзовых веток.
   - Я иду в лес кормить Шако, ты со мной?
   - Принцесса, - сказал он, поднимаясь по ступенькам, - ты не помнишь?
   - Что не помню?
   - Не знаю. Так ты не помнишь?
   - Ты странный, Гринго. Сегодня красивое солнце, а снег мягкий, как гагачий пух. И приятно пахнет пихтой.
   - А Мать?
   Рани кивком указала в сторону замка, и тут же на большой заснеженной аллее, усаженной елями, появилась Она. Гринго бросился к Ней, Рани скакала вокруг, как радостный медвежонок с охапкой веток подмышкой.
   - Как ты прекрасна! - воскликнул Гринго, взяв Мать за руку.
   Она имела возраст солнечного утра и была такой высокой в своей белой накидке.
   - Ты звал меня, малыш?
   - Ма, - воскликнула Рани, - мы идём в лес кормить Шако, ты с нами?
   И они втроём, взявшись за руки, отправились в лес, Она посередине, Гринго слева от неё.
   Снег мягко хрустел под ногами, солнце пробивалось сквозь ели, его золотые лучи отражались вспышками в снежных кристаллах. Они шли в тишине, наполненной запахами, они двигались вперёд сквозь дни, похожие один на другой, от одного золотого потока к другому, внезапно вспыхивавшему, словно очарованный солнечный луч. Гринго держал руки в солнечном луче, и потом они шли дальше, и потом другой луч, и аромат смолы и снежных сугробов.
   - Мать, почему...
   И остановился, потерявшись в своём недосказанном вопросе: просто "почему", и всё очарование прошло.
   - Он хочет вспомнить, - сказала Рани, пожав плечами, - Ма, сегодня утром я услышала в камышах крик гусей, и это было... не знаю, что-то очень далёкое, зовущее меня.
   Мать улыбнулась; её глаза были голубыми, как озера, когда только начинает таять лёд. В них блестели искорки смеха, или веселья: Мать была той, в ком всегда искрилось веселье. Гринго же всегда был серьёзен. Ему нужна была окончательная определённость - но что такое "окончательная"? Возможно, в этом и заключался вопрос. Оставаться захваченным золотым потоком... навсегда, навечно?
   - Ты уже хочешь уйти?
   Его сердце внезапно сжалось, как на краю бездны:
   - Уйти?
   Он смотрел на ели, на скачущую Рани, на снег, такой мягкий и спокойный:
   - Мать, что означает этот крик?
   - Подожди немного, я тебе покажу.
   Рани начала звать: "Шако-Шако!" Её тонкий чистый голос тонул в тишине, как хрусталь. Высокие ели с пурпурными стволами выглядели такими огромными. Гринго чувствовал себя маленьким, как эльф. Раздался приглушённый топот, треск опавших веток: большой северный олень, Шако, с поднятыми рогами, окутанный паром из ноздрей. Рани танцевала:
   - О, Шако, великий Шако, прекрасный Шако...
   Она прыгала на одной ноге, на другой, затем обернулась. Она была совершенно счастлива. Шако тоже был счастлив, хотя и с более достойным видом; он взял несколько берёзовых веток и вся четвёрка отправилась в путь.
   Они пришли к замёрзшему источнику, окружённому валунами в инее.
   - Ты хочешь узнать? - сказала Мать.
   Гринго уже не был так уверен. Рани гладила Шако по загривку, тот довольно урчал, покачиваясь вправо-влево. Она встала на цыпочки: "Большой Шако, красивый Шако, милый Шако..."
   - Ма, - крикнула она, - а что если я сяду к нему на спину и мы поскачем галопом, а?
   - Видишь, она тоже хочет уйти!... Ладно, смотри. Я тебе покажу.
   Мать наклонилась, подобрала камень, разбила зеркало маленького родника.
   Между обломками льда появилась чёрная дыра.
   Теперь уже Гринго совсем не был уверен - но Гринго никогда не будет уверен до самого Судного дня, если только не превратится в... во что? Может быть, в окаменевшую горгулью в лучах солнца. Гринго - вот что было извечным вопросом.
   Мать положила ладонь на лоб Гринго:
   - Наклонись и смотри.
   Там было черно. Первое, что он увидел, было его белое лицо под меховой шапкой. Рани всё ещё пела: "Большой Шако, красивый Шако..." Всё затихло, как будто навечно. Гринго смотрел на это лицо, на глаза, сияющие, как колодцы света. Он чувствовал, что очарование вот-вот будет разрушено. Его сердце сжалось; голос Рани утих. Всё стало белым. Он нырнул в белый колодец, как цапля в сверкающее озеро. Оно окружило его. Он едва не кувыркнулся вперёд, но что-то удержало его, возможно, тот слабый голос, доносившийся издалека, как будто с далёких снежных полей. Круглая дверь наполнилась подвижным зелёным пламенем. Она напоминала светящиеся водоросли. Занавес из водорослей раздвинулся: Гринго, глядя сверху, словно через иллюминатор, увидел озера, высокие папоротники и обнажённую меднокожую фигуру человека; казалось, он спал на камнях; на его губах играла улыбка.
   - Видишь, это ты, - сказала Мать чистым голосом.
   Другая фигура, чуть меньше, смотрела на первую напряжённым взглядом, приложив ладонь к щеке: это была Рани. Всё было очень неподвижным, как будто приостановленным. Гринго продолжал смотреть.
   - Видишь, ты улыбаешься.
   Он ощутил, как в нём поднимается тёплое дыхание, словно шёпот. Мать положила руку ему на плечо:
   - Подожди.
   Озеро медленно расплылось, словно морские водоросли, подёрнутые рябью, и снова сомкнулось. Пламя стало белым, казалось, он слышал далёкий голос Рани, похожий на маленький водопад. Затем белое окрасилось в аметистовые тона, поднимаясь завитками; завитки разошлись, открыв белый иллюминатор. Гринго вгляделся: там был человек, закованный в цепи, и другие люди, которых тоже везли на пытки; тяжёлая телега со скрипящими ступицами на почти красном песке, а выше бесконечные горные хребты, подкрашенные утренним солнцем. Человек улыбался.
   - Видишь: это ты. И ты улыбаешься.
   Гринго неотрывно смотрел на этого человека с обнажённым торсом, казалось, он утонет в этом взгляде, а этот взгляд утонет в солнце на горных хребтах, над красными тропами Туркестана, где слышался говор людей в диких шкурах и хлопанье флагов в огненном ветре.
   - Подожди.
   Хребты расплылись, взгляд потерялся в последнем луче солнца. Всё снова стало белым, и высокий голос Рани всё ещё пел среди снегов.
   - Хочешь увидеть ещё?
   Гринго не знал, он просто стоял, зачарованный этим снежным колодцем, как будто должен был внезапно открыться некий секрет. Потом снежная завеса наполнилась пламенем соломенного цвета, почти жёлтым, которое медленно разрасталось под давлением его взгляда. В каменной камере на скамье сидел человек, зажав ладони между коленями и закрыв глаза. Дверь камеры открылась. Под закрытыми глазами снова играла улыбка, словно нежное пламя, переплавленное в любовь навсегда.
   - Видишь: и это ты.
   Голос Матери звучал рядом с ним, как будто через поля света, как будто они всегда шли вместе по огромной безмятежной стране, где все страдания стираются, нет, они даже не существовали, они исчезают, как тёмная вуаль над бескрайними незыблемыми снегами. И Гринго погрузился в эту нежность, растворился в ней, как большой северный олень в замёрзшей тундре под лучами солнца.
   На плечо ему легла рука священника: с крестом на поясе и рукой за поясом. Гринго был потрясён, всё стало белым.
   - Ты хочешь ещё?
   Гринго ничего не хотел, он пребывал в своего рода катаклизме. Он вглядывался снова и снова в этот белый вопрос на занавесе, который каждый раз закрывался. И пока горел этот вопрос, занавес должен был открываться снова и снова.
   Он открылся на залитую солнцем улицу: бульвар, кишащий людьми в оглушающем шуме клаксонов. Поток людей, идущих неизвестно куда, торопливых и мрачных, со взглядами, обращёнными к земле посреди стекла и бетона, как будто спеша достичь чего-то, там, за этой волной теней. И внезапно какой-то студент с пачкой книг подмышкой останавливается, кладёт ладонь на ствол каштана у края тротуара, поднимает глаза и смотрит - на что? Просто смотрит на эту идущую толпу или, может быть, на отражение солнца в окне, или на ничто - ничто настолько интенсивное, что его глаза становятся похожи на пустые колодцы. Он смотрит и смотрит на это идущее ничто, на прошедший день, на отблески на стёклах, и вдруг это НИЧТО становится таким острым, что его руки бессильно падают, а глаза закрываются на секунду - одну маленькую отсутствующую секунду... И потом это ничто наполняется чем-то невыразимым, которое является единственным нечто: маленькое белое пламя, как молитва или крик перед кораблекрушением. И тут Гринго увидел, что эти глаза распахнулись, как море, и вся толпа потерялась в белом сиянии. Он смотрел на это сияние в своём сердце, на остановившуюся секунду, и всё это напоминало улыбку, поднимающуюся из глубин ничто, из глубин белой памяти. Улыбка ничто. Которая была единственным нечто. Гринго пришёл в себя.
   - Мать! Ещё. Я хочу знать.
   Тогда соломенный занавес внезапно наполнился чёрным огнём. Гринго ощутил острую боль. Он открыл глаза и увидел заснеженный двор. Они стояли по четыре человека, одетые в полосатые робы. Словно мертвецы, смотрящие на мертвецов. Двое сидели на маленькой тележке, которую тянули другие люди в полосатых робах. Тени и белые пятна прожекторов на снегу. И юноша, неотрывно смотрящий на тех, кого собираются повесить, на голого себя с большими пустыми глазами, на эту вереницу теней, похожих на него самого, на это голое-чёрное-ничто под белыми прожекторами, о! этот КРИК изнутри, словно из глубин смерти, которую называют жизнью, из глубин ночи, ничто, жизней и жизней, прожитых впустую, небытия, словно раздавленная боль, словно тысячи криков внутри тысяч людей, собранные в одном биении, в одной жестокой секунде, словно тысячи смертей, собранных в одном последнем вздохе, в одном стойком сердце, единственный огненный взгляд, и в очередной раз всё опрокинется под белыми или чёрными прожекторами, снова боль, страдания и крики: РАДИ ЧЕГО?
   И это "ради-чего" резонировало в снежной ночи, как вопль всей земли.
   Затем всё перевернулось.
   Ночь наполнилась пламенем, нежным, как лепестки персика, и далёкой музыкой, как будто все эти вереницы мертвецов пришли, чтобы передать свою песнь, свою тайну красоты посреди ужаса, тайну любви посреди страданий, тайну тишины позади криков:
   - Ты узнаешь, - сказала Она.
   Это звучало как обещание для всей земли.
   - В этот раз? - спросил он.
   - В этот раз.
   Ибо на сей раз это была сказка всех сказок земли.
  
   XXIII. ЭТО.
  
   Всё ушло, осталась лишь чёрная дыра среди осколков кристаллов.
   Гринго встал на ноги. Его глаза блуждали вокруг, словно он только что очнулся от кошмара. Затем пришёл густой запах ели, тихий хруст снега под ногами: он не смел пошевелиться. Его взгляд вернулся к чёрной дыре - было ли это грёзой? откуда она пришла. Мать неподвижно стояла за родником, стройная и высокая в своей белой накидке, почти неразличимая на фоне снега, молчаливая. Не было слышно ни звука. Шако ускакал в белую тундру, возможно, унеся на своей гриве Рани; где они теперь, может быть, скачут галопом в другом сне? Он наклонился, взял в руку горсть снега; упал луч солнца, как золотой островок. Жизнь была нежна и безропотна, как великий взгляд, простирающийся далеко-далеко, теряющий себя и видящий лишь эту бескрайность снегов в своём сердце и в далёких просторах, без расстояний и без центра, повсюду погружённый в самого себя, как мириады кристаллов, каждый из которых вглядывается в свою собственную бесконечность и мириады бесконечностей всех остальных кристаллов. Всё было навсегда и в полном согласии.
   В снегах появилась Рани, совсем маленькая в своей горностаевой шапке, как будто вышедшая из мерцания кристалла. Жизнь снова начала движение, появились "я" и "ты".
   - Ну как, ты вспомнил?... Каково это - вспоминать?
   Спрашивала Рани.
   - Это причиняет боль.
   - Тогда какая в этом польза?... Боль - что это такое? Шако съел все мои листья, он ушёл.
   Она замерла перед ним, подула ему на щёки:
   - Мы отлично покатались.
   - А если он не вернётся?
   Она опешила:
   - Что ты такое говоришь! Определённо, ты чудак, Гринго, должно быть, ты снова подхватил "воспоминание".
   Она повернулась к Матери, уперев кулаки в бёдра:
   - Ма, что такое "боль"?
   И не дожидаясь ответа, умчалась стрелой: "Ответ, какая в нём польза? Он не дышит, не мчится по снегу и ничем не пахнет. Вот и всё. Он также не обгладывает ветки, верно?" Она жила очевидностью каждой минуты.
   А Гринго, он хотел ответов, множество ответов; он не знал, что истинный ответ, это как обгладывать молодые листья, подобно Шако, а потом, вуаля, готово.
   - Мать...
   - Тебе не понравилось шоу? - сказала она с улыбкой.
   - Но...
   - Да-да, я знаю, это очень серьёзно.
   Она посмотрела на него краем глаза.
   - Но когда всё очень серьёзно, самое время немного посмеяться, нет?
   - Там были все эти люди... О! Мать, это была сплошная ночь.
   - Ты не улыбался?
   - Улыбался. Но... Что всё это означает? Я грежу здесь или я грезил там?
   Гринго взял Мать за руку; они шли по снегу, и казалось, что всё растворяется: вопросы, воспоминания, боль... Если он потеряет вопрос, это будет конец.
   - Мать, скажи мне! Я вернусь туда?
   - Но ты и там тоже, малыш!
   - Это ужасно.
   - Да, это ужасно... если ты только там. А если ты только здесь, то не было бы мира!
   - Рани говорила: какая в нём польза, в мире?
   Мать рассмеялась, как девочка:
   - В нём нет "пользы": он просто есть, как Шако, снег и крик гусей в тумане.
   - Это ужасное "есть".
   - Если ты находишься только в этом "есть". Послушай, малыш... Есть ещё сверчки в лесу, правда? и голуби, опускающиеся, как листья, на берег реки, разве ты не помнишь? А там, на бульваре, студент улыбался, стоя над толпой.
   - Да, моменты наподобие этих.
   - Но всегда есть момент! Это всегда так, просто вы этого не осознаёте. Моя большая белая страна, она всегда здесь, позади всех мгновений и всех жизней, даже позади того человека, которого собирались повесить - не "позади": внутри. Она внутри мира, каждую минуту. Осознаём мы это или нет. Не ты ли положил ладонь на ствол каштана? И потом всё остановилось: это было здесь. Это всегда здесь! Ты не грезишь здесь - ты грезишь там, когда забываешь об этом "здесь". По правде говоря, мой малыш, ты видишь кошмары. Нужно переживать одно в другом - что касается меня, я и там, в лесу, и во многих других лесах, и я здесь, иду вместе с неким Гринго. Нет двух миров, мой мальчик: есть только один, и мой белый коридор соединяет все времена и пространства. Это ЗДЕСЬ, мгновенно. Нужно вспомнить. Люди помнят только кошмары.
   - Но почему кошмары?
   - Настоящий кошмар в том, чтобы не помнить.
   - Но их вешают, пытают, это ужасно! Мать, меня убивали раз за разом... Может быть, в эту минуту собираются убить снова... где-нибудь.
   - Если ты забудешь свою улыбку, то да.
   - Это очень красиво... но это ужасно.
   - Да, ужасно, малыш... Но и красиво. Нужно заставить войти красивое в ужасное.
   - Но зачем этому ужасу нужно существовать! Я не понимаю. Нет, я не понимаю.
   Мать на мгновение замолчала. Лишь приглушённый хруст снега под ногами.
   - А зачем гагаре нужно было сначала быть рыбой, а до этого ракушкой, а до этого водорослью в лучах солнца? Мир движется. Ты находишься между рыбой и гагарой - человек между сегодня и завтра. Ты тоже пожирал красивых птиц - теперь их пожирают люди с их философиями, религиями и т. п. Что ты знаешь о сегодня?
   - Во дворе под прожекторами было ужасно. Может быть, это и сегодня, но это ужасающее сегодня.
   - Но нужно посеять завтра в сегодня! Нужно вырастить белую страну посреди древней ночи. Это и есть "мир". Если бы не несколько криков, то не выросло бы ничего, кроме спаржи, мой мальчик!
   - Мать, ты насмехаешься надо мной...
   - Нет, я не насмехаюсь... Именно когда я смеюсь, я наиболее серьёзна. Послушай...
   Она остановилась. Очень стройная, высокая, величественная:
   - Малыш, ты должен взрастить новую землю.
   - Как?
   - Не на несколько моментов, "наподобие этих". Но когда ты заставишь мою большую белую страну, которая никогда не умирает, войти не только в голову и сердце, но и в своё тело, которое приходит и уходит, в каждую секунду, тогда...
   - Тогда?
   - Тогда ты полностью станешь гагарой, а старая рыба отпадёт, как отпадали другие, более древние звери, и красота займёт место ужаса. Нужно вырастить новые крылья! Нужно вырастить красоту в своём теле и повсюду, в каждую секунду. Моя большая белая страна здесь, всегда здесь, в древней земле, каждую секунду.
   - Захотят ли они?
   - Хотели ли рыбы когда-нибудь стать гагарами?
   - Когда?
   - Пойди, и ты узнаешь.
   Они прибыли к замку. Большие окна искрились снегом. Вдалеке слышались крики гусей.
   - Смотри, - сказала Она.
   Гринго заглянул в окно. В огромной комнате стояла полная тишина: плотная, можно сказать, твёрдая тишина, как будто время застыло в кристалле. Там, склонившись за столом, сидело существо, человек, одетый в белое.
   Он обернулся.
   На мгновение его взгляд вошёл в Гринго. Огромный, нежный взгляд. И всё растаяло: вопросы, страдания, сегодня, завтра, здесь и там - чистое, незамутнённое ЭТО. Вечное мгновение, заполнившее всё. Нежность, теряющаяся в нежности и уходящая вдаль за границы нежности, словно в вечные снега, далеко-далеко, на краю всех снегов в нежности снова и снова.
   Гринго нырнул туда, как чайка в волну.
   Он вернулся в древнюю ночь за этой радостью.
   Снова и снова... и всегда.
   Как крики гусей в тумане.
  
   XXIV. Эта страна повседневности.
  
   Он нырнул в своё тело, как в тёмный лес.
   - Ну, ты меня напугал!
   Гринго приподнялся на локте. Перед его взором простиралось изумрудное озеро, окружённое высокими папоротниками, он услышал пронзительный крик взлетающей птицы, а потом тысячи звуков, шипящих, хлопающих, жужжащих, словно он вошёл в огромный жаркий шёпот леса. Рани смотрела на него огромными чёрными глазами, она была полуобнажённой, одежда из лыка плотно облегала её грудь. Всё это было ошеломляюще.
   - Шако... он ушёл?
   - Шако?
   Что-то молниеносно спряталось в серебристом тумане, а потом превратилось в ничто... Это "что-то" скрывалось за бархатными складками, как рябь дыхания на озере или крик, от которого осталось лишь эхо, а потом лишь шёпот, растворившийся в зелёной ночи. Гринго провёл рукой по лбу:
   - Теперь я уже не знаю.
   "Я уже не знаю", но тем не менее, это была как будто глубинная память, без имени, без формы, нечто, что притягивает. Уже не знаешь ни страны, ни цвета, но это притягивает, притягивает, это здесь, позади, как болезненно прерванная жизнь, стучащая своим маленьким кулачком света в тяжёлую дверь ночи.
   - Рани, я хотел бы вспомнить...
   - ...
   - Это так важно... Так важно!
   И вдруг он воскликнул:
   - А Мать?
   Как ни странно, Мать - это было воспоминание, приходящее со всех сторон, прикоснуться к ней означало наполниться этой страной без имени и как будто очень старой памятью... очень старой.
   - Она ухаживает за сыном Вриттру.
   - За сыном...
   И тут Гринго вспомнил всё: мангровые заросли, сукури, Вриттру, заложивший пальцы рук за шкуру пумы на поясе: "Покажи мне свою силу".
   - Нужно немедленно идти.
   - Киньо отправился посмотреть.
   - Но что произошло?
   - Ты пил из источника, поскользнулся на камне, а потом был как мёртвый... Я очень испугалась. Но при этом ты улыбался.
   Древняя память исчезла, осталась только эта страна повседневности со звуками, жестами, цветами и обычные люди, идущие по жизни, словно тайна внутри тайны.
   - Это продолжалось долго?
   Она посмотрела на солнце среди пальмовых ветвей:
   - Видишь?
   Это продолжалось не дольше, чем полёт птицы среди деревьев. И это продолжалось эпохи.
   - Ты снова забыл своё мачете, - вдруг сказала она.
   - Моё мачете? Зачем?
   - Ты чудак, Гринго...
   У неё была своя манера говорить "чу-у-дак", и это короткое слово уходило вдаль, как нежное дуновение. Он улыбнулся. Так и бывает, время от времени дверь приоткрывается, принося еле заметное дыхание неизвестно из каких мест, но невероятно знакомое. Короткие слова, не несущие смысла, но полные маленьких лёгких завихрений.
   - Послушай, принцесса, какой в нём смысл, в мачете?
   - А какой смысл в человеке?
   Послышался треск веток под ногами бегущего человека. Появился запыхавшийся Киньо:
   - Сын Вриттру, Шума, умер.
   Рани побледнела. Стиснула зубы:
   - Идём.
  
   XXV. Страж.
  
   Гринго шёл к поляне и уже слышал причитания. Всё это казалось таким суетным, почти нереальным, своего рода выдуманной историей, как будто позади этого стояла иная вещь, иная история, почти ускользающая. "Есть существо, которое придёт после человека" - говорила Она. И внезапно у Гринго возникло впечатление, что это не "после", что оно не где-то "там" - оно здесь, позади... чего? Точно так же, как для красивых скалярий в изумрудном озере мы находимся здесь, за зеркалом воды; есть другое зеркало... чего? Как и чуть ранее на той скале, нечто стремительно скрылось в серебристом тумане - но оно здесь, оно ЗДЕСЬ! Оно притягивает. Возможно, для другого Гринго, живущего в лёгком воздухе и в истории, где не существует печали, мы как рыбы в большом озере аквамарина и подвижных лесов?
   Что это за зеркало? Где оно находится? Гладкая поверхность, настолько чистая, что её не видно.
   Они прибыли под низкое пронзительное пение больших двойных флейт-жакуи: две неустанные ноты струились и стлались между спутанными лианами. Наступала ночь. Две группы мужчин и женщин шептались и причитали перед хижиной Вриттру. Хижина Матери была в отдалении, почти на границе леса за амарантом. Туда и собирался Гринго.
   - Погоди, - прошептала Рани.
   Но Гринго не послушал. Он шёл по просеке мимо амаранта.
   - Эй! Гринго.
   Он обернулся. Вриттру догнал его. Подбежала Рани.
   - Ты куда?
   - К Ней.
   - Нет, ты не пойдёшь к ней.
   - Почему?
   Такая холодная ненависть была в этих глазах, что Гринго задохнулся. Рани взяла его за руку.
   - Ты, маленькая змея, уходи. Тебе здесь не место.
   Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. Он замигал. Его охватила ярость:
   - Никто не пойдёт к ней.
   - Я пойду, - сказал Гринго.
   Он побежал к хижине, споткнулся о пень, ногу пронзила резкая боль. Вриттру был уже там, перед дверью хижины, скрестив руки на животе.
   - Я сказал: никто. Здесь командую я.
   - Нет, Она.
   За ними собралась галдящая толпа мужчин и женщин. Затем появился жирный слизняк Брухо; Псилла, женщина Брухо, стройная и высокая, с пером тукана в волосах, наблюдала за зрелищем с каким-то наслаждением. Вриттру торжествовал, напыщенный, как индюк посреди двора.
   - У неё больше нет могущества, - сказал Вриттру. - Она старая и слабоумная.
   Гринго сгрёб в охапку ожерелье на шее Вриттру. И тут же получил от него удар ногой в живот, отбросивший его на три метра.
   - На этот раз ты получишь урок, слабак.
   Гринго поднялся, его окружало белое облако. Маленькая ладонь Рани тянула его за руку:
   - Подожди, - умоляла она, - подожди до вечера.
   Он обернулся к этим мужчинам, к этим женщинам, сгрудившимся в кучу, как испуганные звери:
   - И вы ничего не скажете? - крикнул им Гринго. - Вы будете молчать?
   Наступила тишина. Никто не двигался.
   - Она больна, - послышался голос из толпы. - Нужно оставить её в покое.
   - Это не правда! - крикнул Гринго. - Она НЕ больна. Она никогда не болеет.
   - Гринго, что ты можешь сделать? - послышался женский голос.
   Гринго подошёл к Вриттру. Тот стоял у входа, блокируя дверь, и был похож на замершую пуму, мускулы его напряглись. Из хижины Матери не доносилось ни звука.
   - Она не больна, - сказал Гринго. - Я хочу её увидеть.
   Вриттру поднял подбородок, заложил руки за шкуру пумы и стал похож на разъярённого пигмея - именно пигмея, раздувшегося, как бурдюк, и играющего фальшивыми мускулами:
   - Она больна, и ты её больше не увидишь. Никто не войдёт к ней. И если она достаточно сильна, пусть выйдет сама... Что ж, пусть выйдет... если сможет. Никто не мешает ей выйти!
   Он ухмылялся. Псилла подошла к нему, грациозная, как кошка:
   - Ты очень умный, Гринго, и ты знаешь, что Ма - наша горячо любимая мать...
   Гринго едва не стошнило. Какое-то мгновение он просто стоял и смотрел на эту глупую, трусливую толпу, на этого бронированного, торжествующего грубияна, на эту жадную, льстивую женщину...
   - Мы знаем и о твоей ловкости, и о юношеской несдержанности, - продолжала она, - но кто может быть сильнее закона племени? Исцелила ли она сына Вриттру? Сможет ли она хотя бы исцелить себя и дойти до амаранта? Посмотрим... Позови её.
   - Довольно, - сказал Вриттру. - Ты, Брухо, будешь стоять на страже и следить, чтобы никто её не потревожил.
   Толпа разошлась.
   Гринго остался один между сверкающими глазами Вриттру и ледяными глазами этой женщины. Он знал, что Мать больше не выйдет. Он знал, что остался один.
   - Пойдём, - сказала Рани, сжав его руку.
   Две ноты флейт-жакуи снова овладели поляной: низкие, бесконечные, тягучие, как тысячелетия ночи, смерти и жалких сожалений в кишении смыкающихся теней.
   Он затянул пояс, снова посмотрел на этого человека... и вдруг понял, что перед ним не Вриттру, не этот торжествующий пигмей, а страж смерти, также, как Жакаре - страж озера, а серебристые туманы вдалеке - стражи другой страны. Перед ним стоял не враг или мужчина: перед ним стоял тот-кто-сторожит-переход.
   "Сегодня я уйду", - подумал он.
   И посмотрел на Рани.
   Она держала в руках мачете.
  
   XXVI. Красные обезьяны.
  
   Ночь гудела, огромная, стрекочущая, как будто под лесом прятался другой лес.
   Гринго ждал, свесив ноги из гамака и положив подбородок на руки. Светлячки зелёными и красными огоньками перемещались зигзагами среди звона москитов. Он вслушивался в свою боль, свой древний вопрос: что такое человек, этот зверь в пронзительном приливе ночи? - Нечто обнажённое, безмолвное, никаких звуков, только вопрос, его собственный звук, присущий лишь ему, как лягушке присуще кваканье, а москиту - звон; его приглушённая музыка, подобная пульсации в его израненной ноге. Это склонилось над ничто, похожее на ожёг, это отсутствие было единственным присутствием. Через миллионы миллионов лет, когда заново возникнут леса, будет ли человек - это звероподобное существо - всё тем же вопросом, пылающим под уханье ночных сов посреди всё той же великой ночи?
   Человек - это долго. Куда он движется?
   Он соскользнул с гамака, лезвие кинжала холодило бедро. Нет, Вриттру - ерунда, но этот вопрос? Если Она уйдёт, от него останется лишь слабое кваканье ночных лягушек в гигантском накатывающем приливе, а потом очередные маленькие Гринго вынуждены будут начинать всё сначала - до каких пор? Где конец, где тот МОМЕНТ, когда всё встречается?
   Он продвигался метр за метром, ощупывая каждый пенёк, каждую сухую ветку; ему пришлось обойти хижину Вриттру, чтобы добраться до амаранта. И если он собирается вонзить кинжал в сердце Вриттру?... На мгновение он заколебался. "Человек, какая от него польза?" - говорила Рани. Но...
   Видны были слабые отблески между листьями хижины, над Шумой совершали бдение; завтра на рассвете его сожгут.
   А потом снова появятся маленькие Шумы, маленькие Гринго.
   Мимо проползла змея. Гринго крался без единого звука. Вот он уже у хижины Матери.
   Сердце билось, как сумасшедшее. Слизняк Брухо сидел на амаранте в двадцати метрах... Они не закончат на этом убийстве.
   Он подкрался сзади, обошёл хижину, разрезал кинжалом стену из листьев. На земле горела свеча, освещая гамак, как лодку в ночи.
   Она лежала в гамаке белая и неподвижная. Руки её покоились вдоль тела, казалось, Она плывет без цели, без звука по необъятной ночной реке.
   Она улыбалась.
   Гринго вытащил из-за пояса сердцевину пальмы:
   - Вот, поешь, это вкусно, - выдохнул он.
   Она взяла его за руку, и ему вдруг захотелось заплакать. Рука её была прохладной, как родник.
   - Ты ведь останешься, да? Завтра я принесу тебе водоросли с водопада...
   Она смотрела на него, улыбаясь. Он знал, что всё напрасно, он знал, что Она не захотела вылечить сына Вриттру, он знал... и всё равно задавал этот напрасный вопрос в своём сердце, потому что ему нужно было гореть, потому что нужно было пройти путь до конца. А в конце были эти алмазные глаза с раскалённым золотом на дне зрачков. Ты погружаешься туда, и всё становится хорошо. Но жизнь? Жизнь, которая ещё не возникала. Это "ещё-не" обжигало?
   Он сжал прохладную руку, и его вопрос улетучился вместе с уханьем сов и стремительным шлейфом ночи.
   - Мать...
   Она еле заметно покачала головой. На мгновение закрыла глаза. Казалось, её гамак слегка покачивается в языках пламени. И вот... издалека, из глубин бесконечного океана деревьев на Западе огромной ночной волной прокатился рёв красных обезьян, приглушённый, раскатистый, нарастающий, от дерева к дереву, всё ближе, хриплый, ещё ближе, прокатываясь сквозь ночь и охватывая всю поляну низким завыванием, словно фантастический дикий хор, фонтанирующий из недр земли и тысячелетий мучительных ночей, словно мощные, яростные удары тысяч кулаков, бьющих по огромной бунтующей груди, испускающей крик - а затем безумный поток медленно отступал от дерева к дереву, таял, растворялся в ещё более тёмной ночи горных ущелий, оставляя за собой шлейф ропота, а затем тишину, словно внезапно разверзшаяся бездна: маленький одинокий человек, трепещущий, обнажённый, ничтожный, в доисторических джунглях.
   Гамак медленно покачивался, словно корабль, отдавший швартовы.
   Гринго всё ещё держал эту руку.
   И тогда он нырнул, засасываемый на дно пылающей воронки, как чайка в гладкие воды.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть вторая

  

ДВЕРЬ НОВОГО МИРА

  
  
   XXVII. Вокруг света за двадцать четыре минуты.
  
   Головокружительное падение, под шум ветра в ушах он вдруг оказался на дне ямы.
   Была кромешная тьма, как в пещере. Он коснулся стен, пошарил вокруг, ища выход из этого удушья. Там была плита. Под его пальцами плита наполнилась пламенем - чёрным пламенем. Он стоял перед чёрной дверью.
   Внезапно она распахнулась, и его выкинуло под вой саксофона посреди залитого солнцем проспекта, знойного, кишащего людьми, а саксофон всё визжал и визжал, разрывая воздух пронзительным мяуканьем под долбящий звон тарелок.
   Гринго оказался в абсолютно безумном мире.
   Он шёл по проспекту совершенно естественным образом, рядом подпрыгивала Рани, одетая в джинсы и с волосами, собранными в хвост, с мороженым в руке.
   - Джи! - крикнула она. - Давай зайдём?
   Шум достиг апогея. Человек с барабаном и тарелками продолжал свою речь:
   - Заходите, дамы и господа, за смешные деньги вы совершите кругосветное путешествие за двадцать четыре минуты. Всего за пять баксов.
   И - дзынь! звон тарелок.
   Гринго замешкался на мгновение.
   - Ну что, Гринго, идём? Вокруг света за пять баксов, почти ничего, если брать цену за километр.
   Они вошли.
   В центре на трибуне произносил речь Президент Республики с цилиндром на голове. Он выглядел очень элегантно. Во всяком случае, с красивым галстуком.
   - Граждане и гражданки, - резюмировал он, - это серьёзный момент. Мы прибыли к одной их тех поворотных точек нашей Судьбы, где мы должны выбрать...
   Звон тарелок.
   - Выбрать, э, между мократический Истиной о праве народов свободно распоряжаться наследием своих отцов... которое священно, заметьте...
   Вошёл охранник парка (в отставке) с красным носом, в окружении трёх балерин, неся в руках патриотический флаг и мегафон. Небольшой кордебалет: "Ах! Мократия, Мократия, Мократия...", пируэты и звон тарелок. Президент продолжал:
   - ... или же позорное выражение покорности антимократическим силам, закрывающим бюджетный и духовный горизонт человечества...
   - Браво! - воскликнул спиритуалист.
   - Соответственно, новые три миллиарда долларов на создание окончательной, я имею в виду именно окончательной, последней, наимощнейшей кислородной бомбы, которая раз и навсегда наведёт порядок...
   И тут - бах! анархист одним метким ударом снёс Президенту голову.
   Всеобщее волнение.
   Но тот неустанно продолжал свою речь: для этого голова была не нужна.
   Гринго это надоело. Они перешли к следующей трибуне.
   - Говорю вам, господа присяжные, что этот человек, в силу основных положений закона, которые никто не должен игнорировать...
   Генеральный Прокурор оттянул воротник, было очень жарко.
   - ... говорю вам, этот человек унизил человеческое достоинство, подорвал самые основы общества, пошатнул мораль и...
   - Что он сделал? - крикнул кто-то из толпы.
   Прокурор покраснел, как и охранник парка, который только что вернулся с флагом и балеринами. Снова кордебалет: "Ах! Мократия, Мократия, Мократия..." Пируэты и удары тарелок.
   - Господа, - продолжал Прокурор, - этот человек без профессии, без диплома, без социального страхования и без цели в жизни, в конце концов, жизнь, не правда ли...
   - Браво! - крикнул подручный мясника.
   - Эта священная жизнь, которую наши отцы дали нам, чтобы... хм, чтобы... короче, чтобы продолжать, подобно нашим отцам, прогрессировать в... короче, прогрессировать в доверительном и интеллектуальном обращении человечества...
   - Браво! - воскликнул критик из "Литературной плесени", случайно оказавшийся рядом.
   - То бишь, говорю вам, этому человеку, бесполезному, неэффективному и невинному, следует отрубить голову.
   Партизан из ВФЯ схватил резиновую гранату и одним метким движением выбил зажим воротничка Прокурора, отчего галстук, тога и рубашка упали на землю.
   Всеобщее смятение.
   Прокурор невозмутимо продолжал: для этого рубашка была не нужна.
   - Короче, отрубить голову. Вот так. Это вопрос совести, не так ли, даже, скорее, высшей совести.
   - Браво! - воскликнул Аббат. - Именно высшей.
   Внезапно Прокурор провалился в свои брюки.
   Гринго это надоело.
   - Послушай, принцесса, что мы здесь делаем?
   - Ты странный, Гринго; если будешь продолжать в том же духе, тебе отрубят голову. Или отправят в психушку.
   Они миновали третью колонну фронтона. Это был стенд последней Церкви, после Словесного Анализа и Гексагона, достойного преемника Пентагона, следовавшего за Тетрагоном: Церковь медицинская и принудительная.
   Человек в белом халате занимался изотопией непокорного пациента, в то время как биолог в шапочке дробил молекулу. Но поскольку к тому времени весь мир стал канцерогенным, то это не имело особого значения: это был вопрос времени. Закон предусматривал 63 года и 3 дня жизни для среднего гражданина - более, чем достаточно, чтобы четыре раза в день ездить на машине в офис.
   Гринго всё это откровенно надоело.
   - Эй, там! - угрожающе воскликнул биолог, указывая пальцем на Гринго. - Что вы здесь делаете с таким прямым носом, мой милый!
   - Чёрт... - пробормотал Гринго, взявшись за свой греческий отросток.
   - Он устарел! Я бы даже сказал, это анахронизм и это противозаконно. И я сейчас же исправлю его с помощью небольшой хирургической хромосомной операции.
   Гринго попятился. Рани чуть не уронила мороженое.
   - ... Я мигом наделаю вам крючконосых блондинистых малышей-долихоцефалов. И не задыхающихся.
   Гринго вновь обрёл хладнокровие, не остудившее, впрочем, его горячую кровь:
   - Но я не хочу малышей! Я не хочу долихоцефалов и вообще не хочу - я хочу выйти.
   - Эй! молодой человек, вы не о том думаете. Выйти? Но отсюда не выходят! кроме как через двери электрического крематория или разрушение планеты. Так что... вечная наука навсегда.
   - Ладно, - сказал Гринго, хватая Рани за руку, - по мне так наука слишком научна. Я предпочитаю разрушать уравнения. Пойдём посмотрим что-нибудь экзотическое?
   - Ты же не серьёзно, - сказала Рани, беря в руки мороженое.
   - Святотатство! Ренегат! - кричал биолог, указывая на него пальцем.
   Гринго закатил глаза и вздохнул.
  
   "СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СПАСАЙСЯ-КТО-МОЖЕТ"
  
   Далеко не рай, но так было всегда.
   Они прошли под сводом, пока балерины танцевали под звон тарелок: "Ах! Мократия, Мократия, Мократия..." и голова приговорённого катилась с плахи под взрывы зловещего хохота.
   Пройдя мимо стендов недоразвитых стран, сверхразвитых стран и дезодорации Атлантики, Гринго и Рани захотели присесть в каком-нибудь сквере. Им как раз попался такой, с пластиковой травой, тихой музыкой и несколькими рекламными объявлениями: "Голосуйте за Леона, кандидата угнетённых масс, он мигом разугнетёт вас одним движением тампон-джекс, который стоит двух." Поскольку здесь было очень много народу - это был переполненный мир, - Гринго и Рани с трудом нашли место на скамейке между двумя парами влюблённых, целовавшихся в губы. "Внимание, внимание! - кричал в мегафон охранник парка. - Вы приняли свою таблетку? Обязательная пастеризованная таблетка: если вас будет больше двух, мы посадим вас в камеру."
   - Ладно, - сказал Гринго, - я не собираюсь делать детей.
   - Ты антисоциальный, - вздохнула Рани, - ты плохо закончишь.
   - А ты знаешь, чем это закончится?
   - Ну...
   Она приложила палец к кончику носа и огляделась. По правде говоря, здесь было очень людно.
   - Я вижу там симпатичную трибуну, - сказала она, - пойдём.
   Они прошли через крайне правую экзотическую. Миновали стенды "Кока-йога", "Экспресс-Ашрам", "Новое Трансцендентное", "Нисхождение-на-максимальной-скорости" и добрались до стенда... "Освобождение".
   Это было уже неплохо.
   Туда входили с соответствующим обстоятельствам выражением лица.
   Под деревом из папье-маше сидел йог. Одетый во всё белое, как и положено. Он пребывал в глубокой медитации, вставив в слуховые проходы беруши. Под берушами ему было тихо и спокойно. Там был балдахин, а под ним электрическая рампа. Вокруг было темно, все ждали часа освобождения. Он долго медлил, но, наконец, настал. Гринго сел, скрестив ноги, потому что так освобождение произойдёт быстрее. Вдалеке всё ещё слышны были балерины кофе-с-молоком из умеренно развитой делегации: "Ах! Сакратия, Сакратия, Сакратия...", поскольку они, в конце концов, находились в сакральной стране. Всё было очень официально и определённо... как вдруг откуда-то сверху послышался голос:
   - Послушай-ка, Марсель, генератор вышел из строя.
   - Так и есть, - сказал Марсель, поднимая руки, - освещение не работает.
   Всеобщее отчаяние.
   Всё остановилось. Ещё одна проделка марксистов.
   - Ну всё, с меня хватит! - крикнул Гринго. - Давай убираться отсюда.
   - Но куда, Гринго?
   - Ну, через дверь.
   Он схватил Рани за руку и начал пробираться сквозь толпу. Появился охранник с красным носом и в цилиндре Президента, чудом избежавшем катастрофы:
   - Ха-ха! - кричал он. - Ха-ха! Попались, голубчики, хотите выбраться отсюда! а?... Но отсюда не выбраться, маленький негодник, отсюда никак не выбраться, весь мир такой, ясно!
   И балерины подняли ноги в такт. Псилла с пером какаду в волосах и таким же красным носом: раз-два, раз-два, раз-два...
   Удар в тарелки и саксофон.
   - За 24 минуты ты всё увидел, - сказала Рани своим спокойным голосом. - Это стоит пяти баксов, не находишь?
   - И куда нам теперь?
   - Никуда, мы уже здесь.
   - Ладно, - сказал Гринго, - я собираюсь пожаловаться Генеральному Прокурору. Если понадобится, дойду до Президента.
   - Но, Гринго, все на этой ярмарке, и Президент тоже.
   - Тогда что же нам делать? - спросил обескураженный Гринго.
   Они присели на край тротуара.
   Их догнал охранник парка: это был Вриттру с красным носом и двухцветным поясом.
   - Ха-ха! - сказал он, заложив руки за пояс. - Объявляю вам, что генератор снова включили: автобусы, почтовые отделения, автоматические двери и освещение, всё работает!
   - Хорошо, - ответила Рани, - и куда пойдём?
   - Это необязательно, - сказал Вриттру, снимая свой накладной нос. - Пока он работает, у нас есть всё, что нужно... Вы можете сесть в автобус и вернуться завтра: мы никогда не закрываемся.
   - Ладно, - сказала Рани, - давай сядем в автобус.
   - И куда поедем? - спросил Гринго.
   - О! - сказал Вриттру, разводя руками. - Везде одно и то же, никуда не деться, чего вы хотите?
   И снова водрузил на место свой накладной нос.
  
   XXVIII. Люди-брюки.
  
   Оставалось только ждать - чего? неизвестно. Гринго оглядывался по сторонам в поисках автобуса, который бы куда-нибудь их увёз.
   - А если взять билет на самолёт до Гонолулу? - спросила Рани.
   - А потом? В какой автобус нам сесть?
   Рани присвистнула. Такое случалось редко.
   "Если бы у меня был хотя бы накладной нос, - подумал Гринго, - может быть, я смог бы к этому привыкнуть."
   - Скажи, принцесса, можно ли создать трибуну настоящих носов?
   - Чего?
   Он не стал объяснять. К тому же, его бы сразу изотопировали и занесли в картотеку экзотических созданий. Это было очень удобно: у каждого на спине этикетка, и ошибиться невозможно.
   - В следующий раз я постараюсь возродиться в шкуре кенгуру, - сказал Гринго.
   - Чего?
   Она попыталась представить Гринго с длинным хвостом.
   - Но они вымерли, Гринго, ты не сможешь! Остались только люди.
   Но потом он подумал, что кенгуру тоже в картотеке - ничего не поделаешь, мы зарегистрированы со всех сторон. Накладной нос, вероятно, был лучшим способом дышать.
   - Они всё объяснили, - произнёс Гринго, - здесь больше нечего делать.
   - Тогда сходи купи мне ещё мороженого и подождём.
   Они ждали.
   Час, год, столетие, неизвестно. Время от времени происходили государственные перевороты, но всё оставалось по-прежнему: они начинали заново, только в другом цилиндре.
   - С меня хватит, - сказал Гринго.
   - Тогда поищи мне мороженое, - отвечала Рани, - жарко.
   И они снова ждали на краю тротуара.
   Накатывала волна брюк, только брюки - день, час, столетие: проходили люди-брюки. Гринго обхватил голову руками и упёрся локтями в колени: он смотрел и смотрел на эти брюки. Время от времени какой-нибудь безумец стрелял в толпу, но всё оставалось по-прежнему, они продолжали в других брюках.
   Гринго начал беспокоиться.
   - Время - это долго, - сказал он.
   - А для чего нужно время? - спросила Рани.
   - Ну... чтобы измерять.
   - Что измерять?
   - Не знаю, может быть, брюки?
   - Тогда в нём нет смысла.
   И она упёрлась локтями в колени.
   - Может быть, мы достигли конца времени? - задумчиво добавила она.
   - Нет, пока есть брюки и глаза, чтобы смотреть на брюки, нужно их измерять.
   - А! - воскликнула Рани. - Тогда давай снимем брюки и закроем глаза.
   Гринго снова был в нерешительности; над горизонтом брюк поднимались серые колонны. Слышны были саксофон и тарелки, а время от времени вступал энергичный тромбон.
   "Какой смысл в музыке?" подумал Гринго. Это понемногу становилось хаотичным.
   - Зачем они продолжают! - воскликнула Рани.
   Вдруг над ними склонилась пара брюк:
   - Не скажете, месье, который час?
   Гринго посмотрел направо, посмотрел налево, колонны брюк, саксофон, кричащий на высокой ноте. Покачал головой:
   - Мои часы остановились.
   - Ах! - сказал мужчина. - Тогда я опоздаю.
   И он снова занял своё место в колонне брюк.
   А Гринго снова ждал. И внезапно ему захотелось разрыдаться - почему, неизвестно. Это было раздирающе - но что раздиралось, неизвестно. Просто дыра боли. "Может быть, это из-за моего настоящего носа, - подумал он. - Может быть, поэтому они в придачу к брюкам носят накладные носы? Чтобы скрыть тоску." Гринго встал и схватил за руку человека-брюки:
   - Который час, месье?
   - 17 часов, 22 минуты, 34 секунды.
   - А! так я и знал. Спасибо, месье.
   Он покачал головой, снова всмотрелся в горизонт. "35 секунд, 36 секунд, 37 секунд..." Он задался вопросом, почему отчёт не идёт в обратную сторону: "36, 35, 34 секунды...", а в конце финал. Но нет! оно всегда увеличивалось: "39, 40, 41..." Гринго посмотрел направо, налево, перед собой... В поле зрения не было ни одной птицы: только десятки брюк в секунду, идущие туда; но куда? Ему вдруг стало душно - от чего, неизвестно. Его охватывало удушье. "51, 52 секунды..." Наступало время - какое время? неизвестно. Время чего?Времени не было, никакого времени, совсем никакого, никогда никуда не добраться ни за какую секунду - время было мертво! география была мертва, автобусы были мертвы. Они сидели на этом тротуаре вечность за вечностью... о!
   Гринго произнёс это слабое "о!", как человек, понимающий, что ему конец.
   В его голове всё стало белым.
   "Мать", - произнёс он, как произносят "буль", когда идут ко дну.
   Она была здесь и улыбалась.
   Гринго растерянно моргнул.
   - Который час? - спросил он.
   - Час настал, - ответила Мать.
   - О! - сказал Гринго.
   - Открой глаза и смотри.
  
   XXIX. ТИК-ТАК.
  
   Он открыл глаза и стал смотреть.
   Всё было по-прежнему: колонны за колоннами.
   Мать стояла рядом с ним, очень высокая: казалось, она возвышается над всей толпой. Но её никто не видел. Она была окутана белым светом.
   - Я ничего не вижу, - сказал Гринго. - Всё идёт по-прежнему.
   - Да нет же, малыш, ты смотришь через свою повседневную привычку.
   - А?
   Гринго снова посмотрел, слегка повернув голову. Поток людей продолжал двигаться. Внезапно он очутился в голове одного из людей-брюк: там было только тик-так, тик-так... Затем он скользнул в голову другого человека: там было тик-тик-так, тик-тик-так... Тогда он стал перепрыгивать с одной головы в другую, как обезьяна с ветки на ветку: так-тик, так-тик, тик-тик-так, так-тик, так-тик, тик-тик-так... Словно огромный пустой зал вокзала, где в пещерной тишине щёлкал метроном, всё громче и громче, всё сильнее и сильнее: тик-так, тик-так, тик-тик-так... И время от времени такой же медленный пещерный голос без тембра из громкоговорителя: 17 часов, 42 минуты, 30 секунд, 17 часов, 42 минуты, 31 секунда... тик-так, тик-так, тик-тик-так... И так происходило повсюду, до самого горизонта, до самого китайского Туркестана и Камчатки, без особой разницы в языке: ток-ток, тук-тук-ток, ток-ток, тук-тук-ток... Иногда в каком-нибудь затерянном уголке чьей-то головы кого-то из небольшой затерянной страны происходил небольшой сбой: ззи-ззи-зтт... Словно птица, которой перерезали шею, плюх! Должно быть, заблудившийся человек или производственный брак, ззи-ззи-зтт-зтт-плюх... или кто-то, неправильно прочитавший утреннюю газету. Гринго перепрыгивал с ветки на ветку. Иногда с рельс сходила целая колонна: крак-крак-крок-крик. Наверное, смена правительства или военная чистка, а может быть, религиозный кризис. Но с этим быстро справлялись: ток-тик, тик-тик-ток... В общем, всё это было не очень весело. Гринго вернулся в свою голову. Он слегка постучал по ней, чтобы проверить, не тикает ли она, но маятник не двигался: заблудившийся человек.
   Мать насмешливо посмотрела на него.
   - Знаешь, это не смешно, - сказал Гринго. - Сколько ещё так будет продолжаться?
   - Не знаю, - ответила Мать. - Столько, сколько они захотят.
   - Ну так почему бы тебе не сходить и не купить нам по кружке пива и по два мороженых, пока мы ждём? - сказала Рани, как всегда, практичная.
   - Послушай, Рани, по-твоему, это смешно?
   - Мать сказала "столько, сколько они захотят", так что... Если только не произойдёт всеобщий сбой?... Можно запастись провизией на это время - принеси ещё несколько бутербродов.
   Гринго потерял терпение, всё это было совсем не смешно.
   - Но Мать, - крикнул он, - неужели это никогда не изменится?
   - Это деликатная операция, - ответила Она. - Но можно попытаться - о! я уже давно пытаюсь... Но ты видишь, они продолжают свои так-тик, тик-тик-так на японском, хинди, марксистском и ашрамитском, сорбоннском и на... Весь список.
   - Да, я видел, вернее, слышал. Ты не можешь остановить маятник? Так сказать, нулевое время для всего мира? Было бы неплохо. Потому что с меня достаточно.
   - А с них достаточно?
   - Возможно, они не знают, что может быть по-другому? Они просто хотят усовершенствовать маятник. Они не могут представить себе время без часов... Впрочем, я тоже, но меня это уже достало.
   - Нужно, чтобы их всех "достало", как ты выразился. Нужно, чтобы они начали взывать к чему-то иному. Можем ли мы сделать это вопреки им?
   - Послушай, - раздосадованно сказал Гринго, - никто ведь не просит покидать молекулу ДНК, нет? Небольшое изменение молекул?
   - Нет, малыш, изменение в молекулах не поможет: они снова сделают маятник с другими молекулами. Нет, это проще, чем ты думаешь.
   - Но, чёрт возьми! - вскричал Гринго, терпение не было его сильной стороной. - С молекулами или без них, но нужно остановить этот дурацкий маятник! Ты пошлёшь маленькую белую волну, и он остановится.
   - Они будут ошеломлены. Ты увидишь маленького марксиста, забывшего свой катехизис, маленького ашрамита, забывшего свой катехизис, водителя автобуса, зубного хирурга, забывших свои катехизисы - все забудут свои катехизисы: упадут цилиндры и накладные носы, тюрбаны и шапочки епископа, шапочки Ганди, авиатора, магистрата, все шапки...
   - Джи, - вскричала Рани, - это было бы чертовски смешно!
   - Но у тебя больше не будет мороженого и бутербродов, - отрезал Гринго.
   - Послушай, малыш...
   Мать снова повернулась к Гринго, её бриллиантовые глаза сияли, как звёзды в ночи.
   - Я здесь не для того, чтобы творить иррациональные чудеса...
   - Плевать на рациональность! Она - часть их катехизиса. Нужно остановить часы, Мать! Срочно.
   - Покажи мне 172 человека - столько, сколько стран на земле - которые ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОТЕЛИ БЫ остановить часы?
   - Я слышал несколько ззт-ззт то здесь, то там. Ты сама сказала мне, что час настал: "на этот раз" это произойдёт.
   Тут Гринго замолчал, слова застряли у него в горле. Он вспомнил тот двор под белыми прожекторами, вспомнил расстрелянных, повешенных, тюрьмы и остроги всех катехизисов мира, эту огромную Тюрьму, гигиеническую и математическую, с мороженым и саксофоном, бесконечные серые колонны брюк, штурмующие небо без птиц, в шлемах и капсулах, в стремлении изменить луну и отбивать свой метроном под другими ионосферами: тик-так, тик-тик-так, на Венере, Нептуне, в потухшем Созвездии Лебедя.
   Тогда Гринго издал крик:
   - Мать! Это невозможно, это невозможно...
   Как будто в одном маленьком сердце человека кричала вся земля, о! настолько тщетно.
   Мать одарила Гринго улыбкой и погладила по волосам:
   - Мне нужен был всего один крик, один настоящий крик, чтобы отменить магию, которую они изобрели. Потому что я не творю чудеса: я лишь отменяю то, что они добавили.
   Затем Она обвела взглядом всю эту толпу:
   - Я покажу тебе мир не-магии, мир без их магии, мир такой, какой он есть.
   И Она взяла за руки Гринго и Рани.
  
   XXX. Однажды.
  
   Они вошли в Парк. Здесь всё ещё росли настоящие каштаны. Дети играли в куче желтоватого песка, похожей на остров. Они ссорились: "Если я говорю тебе, что это моё, значит, это моё!" И толпа, толпа повсюду. Студенты на скамейках постигали тайны евклидовой геометрии или секреты гликогенной функции печени, словом, все секреты хождения в колонне.
   - Да нет же! Говорю тебе, что это клик-клик, а не клак-клак. Доказательство...
   Гринго шагал посреди всего этого, ища взглядом птицу среди каштанов. Он сжимал Её руку в своей. Мать посмотрела на него краем глаза:
   - Прежде всего, не будь таким отвратительно серьёзным, мой мальчик; это наиболее липкая магия.
   Гринго сморщил нос, попытался улыбнуться левой щекой, улыбнулся правой. Получилось не очень хорошо. Рани прыгала, как ни в чём не бывало.
   - Чему улыбаться? Это не смешно.
   - Но, малыш, если бы я мгновенно перенесла тебя в Амазонию с прекрасными деревьями и птицами... и комарами, ты улыбался бы три минуты, а потом... это стало бы не "смешно", как ты говоришь; ты продолжал бы задавать вопросы: ты проходил бы мимо деревьев также, как сейчас проходишь мимо дверей метро или ворот парка. Так кто же проходит здесь, кто проходит там - кто?
   - Мне осточертело быть человеком.
   - Но ты ещё не человек! Ты пока ещё учёная обезьяна.
   - Это неплохо! - вставила Рани, которая ничего не знала об эволюции видов.
   - Ты знаешь только все эти тик-тик-так, - продолжала Мать, - которые тебе вставили в череп, ты знаешь о хромосомах; и не видишь ничего ни на Борнео, ни здесь, ты видишь только отражение своих тик-тик-так. Но это и есть старая магия, мой мальчик. За исключением моментов, когда время от времени твой вопрос пылает слишком ярко, и ты проходишь сквозь. Тогда ты издаёшь крик.
   - Да, но всё становится белым. А я хочу пройти через это с широко открытыми глазами.
   - Но ты не сможешь пройти со своими фальшивыми глазами, мой милый! Если канарейка пройдёт через это со своими глазами канарейки, то и увидит не больше канарейки. Не логично ли?
   - О! Что касается меня, ты знаешь, все эти "видения"... Я не чувствую себя Святой Терезой, ни в одном из уголков своих хромосом.
   - Но это не "видение", дитя моё! видеть не какие-то вещи, но то, что есть: видеть ПО-НАСТОЯЩЕМУ, видеть то, что есть на самом деле, без этих тик-так выдуманной геометрии и выдуманной физиологии.
   - Но ведь мы не выдумали физиологию! Мы существуем в ней.
   - Именно: вы в ней, вы внутри выдумки.
   - Вытащи меня из выдумки.
   Рани смотрела на них обоих, приложив палец к носу:
   - Мать, расскажи красивую историю, - сказала она. - Гринго, он немного...
   Мать улыбалась, Она провела их по аллее Парка, и они сели под каштановым деревом. Она положила руки между складками своего белого платья и закрыла глаза:
   - Жила-была красивая чайка...
   Гринго поднял глаза; и внезапно ему почудилось нечто знакомое, он словно ощутил шум ветра в ушах и запах ламинарии. Он улыбнулся.
   - ... она свила гнездо на скалах большого фьорда, наверху, и для неё не было ничего прекраснее, чем нырнуть вниз в порывах ветра и внезапно распахнуть крылья, взмыв в небо с отчаянным криком, или парить в нежном бризе, а потом, как молния, вонзиться в зелёные воды, распугивая стаю сельдей. Это было так свежо, так восхитительно - чувствовать воду, ветер на своих гладких перьях и плыть или лететь, словно целуя лазурь или мириады солёных пузырьков. А иногда замирать на белом песке, стоя на одной ноге и бесконечно внимать едва слышному плеску фьорда, похожему на журчащий поток света, который простирается вдаль, пропуская через себя шелестящую рябь ракушек... Наверное, чайка была древним предком Гринго, потому что она стала "наблюдать" за фьордом, вместо того, чтобы нырять в его воды и пить свежую лазурь, пахнущую лавандой и пеной. Она перестала быть лазурью, она перестала быть зелёным водоёмом, лёгкими водорослями, плавающими между шумными скалами. Невидимая сеть опустилась на её крылья... Это была первая геометрия мира и первый крик птицы, попавшей в сеть: появилась птица-Гринго, птица-я, и исчезла птица-птица, чайка, взмахнувшая крылом над волной.
   - Меня это не удивляет, - заметила Рани. - Придумают же...
   - Таким образом красивая чайка с каждым взглядом и каждым удивлённым возгласом попадала во вторую сеть, в третью, во множество маленьких голубых или розовых сетей, создающих разные цвета, водоросли, существующие сами по себе, и других чаек там и тут. И однажды она стала чёрной от сетей, наброшенных одна на другую, и уже не могла пошевелиться: она оказалась пойманной, стоя на одной ноге - или на двух - в маленькой лужице тусклого света, вращаясь и вращаясь по кругу внутри сети. Это был Гринго, уже хорошо изучивший физику мира: он измерил все звёзды по сеткам и сторонам света, пытаясь заменить этим прямой полёт и плавное скольжение в говорливых пассатах. И в конце концов они накинули на карту мира большую сеть, и земля застряла на своей эклиптике, как аист на крыше. Они открыли законы Ньютона, законы поджелудочной железы и все остальные законы для измерения закона своей собственной сети.
   - Это печальная история, - сказала Рани.
   - Это лишь начало истории. А теперь гляньте - сеть была изобретена именно для того, чтобы смотрел "кто-то"... В конце истории в один прекрасный день маленький Гринго, два маленьких Гринго, несколько маленьких Гринго, затерявшихся то тут, то там, начали вспоминать красивый фьорд в тумане и крики чаек, которые отражались, резонировали там, позади бесчисленных сетей, как дыра света в крылатом пространстве. Они проделали первую дыру в сетях, и для них это было ослепительно-белым, потому что их пещерные глаза уже забыли, как выглядит серебристая волна пенного прибоя и две руки, способные обнять весь мир с восторженным криком. И к тому же мудрые утки всех мастей хотели быть в безопасности внутри своей разумной сети - но это был здравый смысл уток или всех остальных двуногих с их брюками и геометрией.
   - А теперь час настал! - воскликнула Рани.
   - Да, час настал, смотрите!
   И вот они широко раскрыли глаза и увидели самую прекрасную сказку на свете. Только это были не сказочные феи: это были маленькие Гринго, маленькие Рани, все настоящие... простые люди на двух ногах, которые снова обрели свою прежнюю память света и освобождённую карту мира.
  
   XXXI. Освобождённая карта мира.
  
   Она взяла в руки маленький коричнево-голубой шарик с островами, континентами, выглядывающими из океанских вод, подобно дельфинам, и белыми клочьями плывущих над материками облаков, напоминающих мороженое для этих дельфинов. Всё это уместилось у неё на коленях.
   - Обрати внимание, что таких шариков много, - обратилась она к Рани, высунувшей кончик языка, возможно, из-за мороженого, - но мы попробуем этот, он очень красивый. Если он не подойдёт, поищем другой.
   Она осторожно взяла большим и указательным пальцем гринвичский меридиан и слегка потянула: щёлк!
   Он лопнул, как резинка. У всех маятников началось головокружение.
   - Видишь, их много: целый клубок. Посмотрите, как они всё опутали...
   По пути она захватила несколько параллелей и - щёлк! полярный круг подпрыгнул. Берингово море содрогнулось, а северный полюс перестал понимать, где север. Затем одним резким движением она взорвала экватор.
   - Уф! - пробормотала Рани, щупая живот. - Давно нужно было это сделать.
   - Видишь, - сказала Мать, - теперь их сеть продырявлена.
   Гринго смотрел на всё это с изумлением.
   Затем послышался громкий голос:
   - Эй! Марсель, генератор вышел из строя. Это всепланетный сбой.
   - Чёрт! - ответил Марсель.
   - Чёрт! - сказал Гринго.
   И вытаращил глаза, будучи свидетелем самого умопомрачительного зрелища, которое когда-либо видел человек; по правде говоря, они ждали этого три миллиарда лет: простейших, извивающихся в своей норе. Но извивалась вся Земля, внезапно охваченная странным чувством.
   Первым делом Гринго ощутил странное кипение в своём теле... множество микроскопических воздушных потоков, проходящих сквозь всю эту компактную решётку вен, дендритов и нуклеотидов: оно стало воздушным, неожиданно лёгким, разжиженным; возникало ощущение, что громадный, бесчисленный клубок распутывается, трещит повсюду, высвобождая крошечные нити, ослабляя узлы, и входит изобильным потоком, вливается отовсюду микроскопическим, неисчислимым приливом проносясь через всё тело, словно крохотные русла, несущие пузырьки света - ты вдыхаешь, раздуваешься, всё тело расширяется в некой пористой радости, как будто оно не дышало на протяжении многих тысячелетий, как будто оно вообще никогда не дышало, а теперь внезапно, о! пенистое, лёгкое, светящееся изобилие озона, который струился, сверкал, распространялся повсюду: тело стало просачиваться из своего кожаного мешка подобно множеству маленьких серебряных рек, они текли туда-сюда, касались всего, пробовали всё на вкус, восхищённым каскадом струились по лугам света. Глаза тоже вели себя очень странно: они покинули две чёрные дыры и рассыпались во все стороны, освещая каждый уголок, каждый серебряный ручеёк, каждую пору: мириады глаз-молний, которые касались, ощущали, видели, как будто видеть означало пить, течь вместе, биться и трепетать во всех трепетаниях мира; это уже не означало "видеть", то есть наблюдать "снаружи": это было повсюду внутри, словно бесчисленные маленькие серебряные чайки, ныряющие в бесчисленные маленькие озёра и все вместе пробующие на вкус великий белый шум моря. Громадный взорвавшийся взгляд, простой, непосредственный, лежащий в основе всего, в сердце мира. Тело, отдавшее швартовы среди морской соли и ветра. Дыхание без конца, кристальное, почти музыкальное, как прибой, смешанный с ламинарией и морскими брызгами, теряющийся в другом прибое, теряющемся среди голубых пляжей. Таким было великое дыхание мира, дыхание радости через моря и горы в каждом журчащем озерке, словно шелест россыпи звёзд.
   Гринго моргнул глазами, будто собираясь опрокинуться за борт и окончательно погрузиться в карту мира с зелёными дельфинами и китами.
   Рани крепко ухватилась за складку платья Матери:
   - Гринго, погляди, что это с ними со всеми?
  
   XXXII. Мир такой, какой он есть.
  
   Это было очень странно.
   Кожаные мешки, не так ли, весьма герметичные, где каждый жил в своём уютном уголке с телефоном, голосовыми связками и путеводителем Мишлен, чтобы общаться через стены с другими стенами, оснащёнными телефонами, общающимися с другими телефонами, и парой нарисованных на дверях улыбок - теперь всё это было продырявлено, как дуршлаг; но никакой циклон не смог бы принести подобных бедствий! Потому что раздавленные стены можно отремонтировать, но как отремонтировать раздавленное ничто? Раздавлены все словари Ларусса, все путеводители Мишлен и размеренная циркуляция ДНК от отца к сыну. Отказала вся программа. И что ДАН 0622 говорит о МОЛ 3029? Алло-алло!... что? Стены были целы, всё было цело, но внутри ничего, кроме ветра, да ещё какого ветра!
   Необъятный, бесшумный ветер.
   Внезапно раскрылись четыре миллиарда ртов.
   Сидевший на скамейке студент выронил учебник по естественным наукам. Он был первым, кого накрыло белым приливом.
   - Скажи-ка, Александр...
   - Что? - сказал Александр.
   - Э... Что? - сказал Леон.
   - Но что "что"? - сказал Александр.
   Но что-что-что, и что-что-что?
   - Это неестественно, - вымолвил, наконец, Леон.
   И все студенты побросали свои книги на миллионах языках на миллионы скамеек. Внезапная фантастическая школа прогульщиков. В разгар урока географии Атлантика разбивается о скалы прямо здесь, под нашими ногами, и маленькие белые медведи бесцеремонно скользят на льдине. Невозможно было сказать о чём-то, чтобы это тут же не оказалась здесь, или вы не оказались там. Живая география. Та-самая-истина. А то, чего не было - того и не было. А в соседнем классе профессор математики застыл в полной асимптоте с поднятой рукой, держащей мел: там ничего не было, только ветер.
   - Что это значит? - спросил он.
   Надел шляпу и вышел из класса: он всё забыл.
   "Что это значит?" - спросил учитель химии, "Что это значит?" - спросил учитель физики, когда его атомы обратились в галактики, а галактики - в чёрные дыры; великий белый коридор всех времён: "Что это значит?" Повсюду-повсюду слышалось: "Что это значит?" Президент Республики повесил свой цилиндр на вешалку, повернулся к кругу министров, чтобы... чтобы что? Снова надел цилиндр и убежал. Секретарь Мэрии уронил ручку, аббат стремглав сбежал с кафедры в центре Нотр-Пэр, парикмахер застыл с поднятой рукой, держащей расчёску, перед белокурой клиенткой, разглядывавшей себя в зеркале, и вдруг, ошеломлённый, увидел, как с кресла соскочила маленькая собачка. "Но что это значит?"
   Серые колонны остановились.
   Они смотрели друг на друга.
   Всемирный провал в памяти.
   - Но боже мой! что это было? - воскликнул Александр.
   Он пощупал карманы, пощупал голову. Не осталось ничего. И вдруг он вспомнил уголок Исландии с маленьким озером в скалах и ребёнка, который смотрел, подперев голову кулаком. Это было всё, что осталось. Он был там. Не осталось больше ничего, кроме того, что хранилось в сердце каждого.
   Не осталось больше ничего, кроме того, что существует.
   А то, что не существовало - не существовало.
   Электрическая рампа свалилась на голову йога, у которого искры из глаз посыпались.
   И на глазах у Гринго и Рани, а также молодого студента, крепко ухватившегося за свой уголок Исландии с озером, развернулось, воистину, фантастическое представление: те, у кого не было такого уголка, у которых не было ничего, кроме очень серьёзных проблем и заполненных библиотек - плюх! они вдруг провалились в штанины своих брюк: потому что их и не было. Смятые брюки на бульваре. Тысячи и тысячи пустых брюк.
   Всеобщая паника.
   И ко всему прочему сказочный зверинец.
   Из брюк тех, кто остались, повыскакивали кролики, крысы - целые стаи крыс. Дикобразы, бульдоги, шпицы, испуганные куры, разбегающиеся по улицам, и множество змей всех оттенков. Это было поразительно. Обезьяны, о! масса самых разных обезьян, и стаи попугаев, как в огромном вольере. Каждый стал тем, кем он был. Все уничтоженные виды животных возродились и бегали на двух или четырёх ногах.
   Это был мир такой, какой он есть.
   И несколько стоящих людей, звучавших как ззи-ззи-ззтт, ощупывающих свои карманы и вытащивших из глубин своего сердца старого забытого воздушного змея.
   Мгновенное решение проблемы перенаселения.
   Никто не умер: все возвратились к своему истинному облику в шкуре канарейки или зебу, совершенно счастливые от того, что, наконец, стали теми, кто они есть.
   Кто касается остальных, они стали просто брюками, забытыми на асфальте.
   Крысы вернулись в канализацию.
   Каждый вернулся в свою настоящую шкуру.
   Другие шли, распевая во весь голос, в то время как таможенники смотрели на смешную колючую проволоку посреди полей: "Но что это значит?" А великий имам ушёл стричь бороду.
   Рани притопывала ногами.
   Гринго улыбался.
   И тут из "Вокруг света за 24 минуты" вышел Вриттру, посмотрел направо, налево, оттянул свой накладной нос большим и указательным пальцами и начал смеяться, смеяться так, как никогда в жизни не смеялся. И неожиданно превратился в индюка, ковыляя на двух лапах и размахивая своим красным носом. Охранять больше было нечего, все покинули тюрьму.
   - Может быть, и мы вернёмся к себе, - сказала Рани.
   Каждый вернулся к себе.
   Маятники остановились.
   Люди вглядывались в мечту, которую им предстояло пережить.
   Ибо мечты - это всё, что осталось.
   Каждый был своей собственной мечтой, красной или чёрной, слоном или маком.
   Начиналось Время-Истины, когда никто не мог быть тем, кем он не был.
   И тюрьмы открылись в полёте белых голубей.
   Мать улыбалась:
   - Погоди, ты ещё не там.
   И Она исчезла.
   Студент сел на бордюр среди забытых брюк и заиграл на флейте.
  
   XXXIII. Племя.
  
   Он взял Рани за руку. Они прошли вместе через столько времён, столько стран, возможно, других планет; они любили, искали, страдали, стучались во множество дверей, прошли через костры и тюрьмы, смеялись и начинали заново; и каждый раз лёгкий ветер стирал морщины и воспоминания, это было всегда по-новому и всегда одно и то же под смуглой или светлой кожей, со смехом, со слезами, в тунике или без туники, в голубых джинсах или в короне одинокого короля, тот же взгляд на красные пески, обдуваемые огненным ветром, или на маленькое ущелье с белым песком, то же самое мерцание неба, здесь или там, на этой великой реке всех жизней, всех стран, и на маленьком игапо под песни сверчков - но кто смотрит? Что это за история всех историй, печальных или счастливых, обнажённых или изукрашенных, что это за нить? и что мы не смогли найти, если нас вынуждает начинать снова и снова с другими страданиями, но с тем же взглядом из глубин, словно у ребёнка на пляже или на всех других пляжах, вслушивающегося в крик чайки в шуме прибоя или в крики гусей в тумане - всегда крик, всегда взгляд. Что испускает крик, что отсутствует, когда мы всё изобрели, потеряли, потом снова обрели, что взбегает по стене маленькой кошкой или ныряет в волну со всеми чайками мира, о! что это за острая нехватка чего-то?
   Ибо Гринго был ненасытен.
   Возможно, это был крик земли, взывающей к своей абсолютной радости.
   Какой смысл в земле, если она не движется к радости?
   Он шёл по белому коридору вместе с Рани, в то время как студент играл на флейте, сидя на бордюре, подбирая то одну, то другую ноту, словно пробираясь ощупью в поле мечты, ища ту неопровержимую ноту, которая внезапно выплеснется и посеет в его сердце и во всём мире рассвет маленьких волшебных огоньков. Он искал песню нового мира.
   С рассветом Гринго оказался в высоком стрекочущем лесу.
   Он сжимал в ладонях эту белую руку с сиреневыми прожилками.
   Она лежала с широко открытыми глазами в гамаке, напоминающем лодку. Она смотрела на него без слов, без выражения, совершенно неподвижная, и из глубины её глаз, как из озера, поднимались громадные эпохи пламени и тишины. Это было почти невыносимо. Гринго ощутил, как в его сердце поднимается такое же пламя, оно росло, росло, наливаясь золотом, заполняя его тело массивной огненной жидкостью, как будто всё готово было взорваться. Вот-вот что-то произойдёт, опрокинется; возникало впечатление, что он сейчас выйдет наружу через все поры кожи или его разом расплющит этой пугающей плотностью. Тот, кто смотрел, не был существом - кто это был? Возможно, вечность взгляда, прошедшего через пламя всех видов, через все страдания, все смерти, пустыни и ветра в ночи, через пространства и ещё раз пространства, и вдруг застывшего в свете и огне, глядя ещё дальше, на тяжёлую непостижимую дверь будущего. Она открывала дверь в сердце Гринго или всего мира. Он едва не упал в обморок.
   Она улыбнулась. Всё прекратилось.
   Невыносимое чудо прекратилось.
   Гринго остался на пороге Тайны.
   Как будто потрясающий золотой звон за дверью.
   Затем флейты-жакуи возобновили свою печальную мелодию из двух нот, всегда двух нот: древний круговорот смерти снова вторгся на поляну вместе к криком обезьян и шёпотом людей.
   - Я вернусь сегодня ночью, - сказал он.
   Она медленно покачала головой.
   Сердце Гринго сжалось, ему так хотелось сказать что-нибудь, навсегда запечатлеть этот момент.
   - Ма...
   Он поцеловал эту маленькую руку с аметистовыми прожилками и вышел.
   Брухо заголосил. Гринго, не прячась, напрямую пересёк поляну, ни на кого не глядя. Вриттру подскочил к нему и сомкнул руки у него на горле. Гринго смотрел на него, не видя. Руки Вриттру упали, как будто он враз обессилел. Подбежала Рани с мачете в руках. Она замерла. Всё племя смотрело на неё в молчании.
   - Скопище трусов! - кричала Рани.
   Никто не двигался.
   Псилла с пером тукана в волосах вышла вперёд:
   - Но тебе ведь сказали, что она мертва, Гринго. Ну же, будь благоразумен.
   Гринго смотрел, не понимая. Рани колебалась: если она двинется, они убьют Мать и убьют его.
   - Ты хочешь занять место Матери? - произнесла Псилла холодным голосом. - Ты хочешь править?
   - Ну же, Гринго, - раздался голос из толпы, - говорят тебе, она мертва, так сказал лекарь. Не создавай проблем для всех.
   - Позови её, - сказала Псилла.
   Гринго смотрел направо, налево; словно загнанный зверь посреди этой толпы, которая хотела смерти и верила в смерть, только в смерть. Никто не мог вырваться из её пасти.
   Вриттру сделал шаг вперёд, засунув большие пальцы за пояс:
   - Мы достаточно долго терпели этого чужака и мятежника, - говорил он. - Я предлагаю вынести тело Матери, чтобы все могли видеть, потом выроем на поляне большую яму и почтим её память, как положено.
   На поляне воцарилась тишина.
   - Но Она не умерла! - сказал Гринго сдавленным голосам.
   - Хорошо, пусть она выйдет! О, хватит, Гринго. Я предлагаю изгнать из племени этого лживого вредителя, желающего тревожить духов и нарушать Закон.
   Брухо подошёл сзади к Псилле:
   - Может быть, он хочет разделить нас, создать новое племя? Лишить нас наших земель, наших ресурсов?
   Никто ничего не говорил.
   Всё было ложью и становилось правдой.
   Подошёл один из старейшин племени:
   - Не горюйте. Курупира велик, он спасёт нас. Он взял нашу мать в свой дом.
   Гринго огляделся вокруг. Снова бросил взгляд на маленькую хижину на амарантом. Над поляной парил орёл.
   Он повернулся спиной и ушёл в лес.
  
   XXXIV. Флейта Киньо.
  
   Рани молча шла рядом с ним, она уже не прыгала, как раньше. Лес сомкнулся за ними, как занавес. Гринго не знал, куда идёт: он просто шёл, вправо, влево, север или юг были одинаково болезненны. Внезапно жизнь стала движением в никуда. Не было ни прошлого, ни будущего: деревья впереди, деревья позади и этот единственный шаг в настоящем среди миллионов деревьев. Мир был этой нулевой минутой, шагавший посреди леса. Этот нуль был почти раздавливающим. И всё же он шёл, шёл - ради чего? В какой-то момент ему захотелось остановиться и распахнуть огромные глаза небытия... но если он остановится хотя бы на секунду, то поймёт, что не может продолжать так вечно, как лишайник или камень. Эта боль должна иметь Смысл, иначе это было ужасающим. Рани делала шаг, другой, подбирала орех, ещё один. Она прятала свою боль за мелкими жестами, а иногда её сердце словно пронзала молния: "Я должна была убить его". Тогда её большие чёрные глаза, смотрящие на тропу, на зелёный мох, на мгновение наполнялись такой болью, что её невозможно было вынести. Гринго не видел ничего; он смотрел на маленькую белую фигуру в лодке из пламени, на огромные глаза, смотрящие вдаль... куда? Он всё ещё чувствовал то поднимающееся пламя, золотое вторжение в своё тело, а потом... что? Дерево, другое дерево, ещё одно дерево - и так навсегда. Они войдут в горящее ничто, два простых человека в начале времён, или в конце, под тем же высоким лесным пологом среди жужжания насекомых, как бур, собирающийся пронзить... что? Ибо единственное время, которое существовало, это сейчас, и навсегда. Идти было некуда: единственное место было здесь, здесь навсегда. Они прибыли в нулевое "сейчас" и в раздавливающее "здесь". И что? что могло бы стать другим, действительно другим, спустя десятки миллионов лет или тысячи чёрных или голубых глаз, под иными солнцами, среди иных шёпотов, среди иных жестов?
   Он взял маленькую руку Рани: она была ледяной.
   - Подожди, - сказала она, - тут есть семена для попугаев, они вкусные.
   И нырнула в кусты, как раненая птица.
   Послышался шум водопада.
   Тогда они побежали, как будто этот водопад внезапно обрёл смысл, стал чем-то дружественным. Это было знакомо, журчало, освежало и согревало сердце. Они вскарабкались на чёрный базальт, спугнув крикливых попугаев и ящериц. Это было здесь. Ослепительное небо над зелёным океаном леса, который волновался и струился тенистыми ущельями и пологими хребтами, как будто необъятный кипящий котёл изумрудов, смешанных с золотом - и так до самого моря, ровного и блистающего, словно лоскут бесконечности среди земных скал.
   И свежая, кристально чистая вода для застарелой раны; быть человеком - это рана; существовать посреди мира - ни зверь, ни птица, ни ящерица, ни маленький лист, но тогда кто? Если бы он был "тем", кто он есть, возможно, он обрёл бы человека на все времена во всех местах, во всех маленьких "сейчас", которые приходят, уходят и снова возвращаются, никогда не останавливаясь даже на долю золотой секунды, как солнце в маленькой самодостаточной капле?
   - Принцесса, Она сказала "существует человек после человека". Если бы мы нашли это, то, возможно, мы нашли бы место, ты понимаешь, обитель...
   Она запустила пальцы в прохладную воду. Там танцевали маленькие водоросли.
   - Место... - сказала она и покачала головой. - Но если Её там нет, то нет и места.
   Она подняла голову, разглядывая лес, деревья, так много деревьев, словно зелёный потоп с маленьким Гринго, маленькой Рани, дальше, ещё дальше, но всегда здесь.
   - Как думаешь, Она ещё будет с нами?
   - Но, принцесса, есть некое место, не знаю... место, где всё должно быть целым. И если всё целое, то Она обязательно должна быть там. Или думаешь, что во всём этом нет места, где всё целое?
   Он смотрел и смотрел на огромные волны. Она смотрела и смотрела. Возможно, они смотрели миллионы и миллионы лет тысячами и тысячами человеческих глаз, которые открывались, гасли, открывались вновь, но никогда не открывались по-настоящему на одну-единственную вещь, на одно маленькое дерево, на один крохотный росток, на... нечто, что заставило бы эти голубые или чёрные глаза навсегда изменить свой цвет, навсегда обратить их восторг, их мирную улыбку в каждом листочке и каждой капле, журчащей в великом потоке. И тогда она уже не закроется, ибо сокровище мира будет в их сердцах, как птенец в гнезде, как зелёные водоросли в волне, как множество волшебных минут в сердцевине неизменной сладости.
   И где же находилась эта минута, это волшебное место?
   Она здесь-навсегда.
   Они услышали звук флейты.
   Ниже, под водопадом, показалась лохматая голова. Маленькая фигура, сидящая на краю скалы. Это был Киньо.
   Он играл для водопада, или ни для кого, просто так, рассыпая жемчужины нот, чтобы быть с водопадом, с нежным ветром, с ничем и со всем, со своим собственным сердцем. Его уносило ручейком песни, и "там" превращалось в "здесь", "сейчас" превращалось в "навсегда"; звук флейты рос и поднимался вместе с печальным криком удода, нырял и погружался в долину теней, где скользила зелёная змея и стрекотал под листом одинокий сверчок, затем снова поднималась взмахом крыла, оставляя дождь текучих нот на поле рваной лазури.
   Потом всё затихло.
   Осталась та самая минута.
   Она всё ещё вибрировала вдалеке, за волнами и белым мерцанием, в глубинах "здесь", которые, казалось, сливались с глубинами "там" и проносились сквозь великую нежную память, как бесконечное арпеджио по остановившемуся времени снежной страны.
   И, казалось, Мать улыбалась оттуда.
   Но это был сон. Это был сон!
   Гринго подобрал маленький камешек и точным броском послал его в Киньо.
   - Эй! Киньо.
   Тот обернулся, изумлённый. Со смехом вскарабкался вверх по течению:
   - Вы что здесь делаете?
   - А ты?
   Они засмеялись. Было хорошо смеяться вместе.
   - Держи, - сказала Рани, - у меня есть семена и орехи для всех.
   Они ели и снова смеялись.
   - Пойдём вместе? - сказал Гринго.
   - Куда?
   - О! Если бы я знал!
   Киньо посмотрел перед собой, на лес, простирающийся до горизонта:
   - Он большой... А что мы будем есть?
   - Ну, у тебя есть орехи, будем есть то, что найдём.
   - Это немного... А где ты будешь спать?
   - Не знаю, на деревьях.
   - Там звери.
   - Ты боишься?
   - Н... нет, - ответил Киньо, почёсывая голову. - Но мы не знаем, куда идём.
   - А оставаясь здесь, ты куда идёшь?
   - Ну...
   Рани наблюдала за всем этим с лёгкой усмешкой.
   - Ты хочешь остаться с Вриттру, Псиллой, со всеми этими людьми?
   - Но куда ты хочешь пойти? Там никого нет. Мы никогда туда не ходили.
   - Послушай, - сказал Гринго раздосадованно, - ты можешь оставаться на две тысячи семьсот тридцать семь лет в племени, из которого возникнут другие маленькие племена, из которых возникнут другие племена. А потом, когда Мать вернётся, они снова Её убьют.
   - Но таков Закон, - сказал Киньо, совершенно ошарашенный.
   - Я сыт по горло этим законом. Послушай, Киньо, я не хочу заставлять тебя идти с нами.
   Киньо внезапно побледнел, он прижимал к груди свою флейту, он не знал, куда идти, он не знал ничего, кроме страны своей флейты. Рани стало жаль его:
   - Знаешь, Киньо, пойдёшь ты или останешься, мы всё равно тебя любим. Будешь время от времени приходить и играть здесь, под водопадом, и вспоминать о нас. Может быть, однажды мы снова встретимся... там.
   По щекам Киньо покатились крупные слёзы, он был растерян:
   - Помнишь, Гринго, ты хотел летать... Я летаю, когда играю на своей флейте!
   - Я хочу летать в теле, а не в мечтах.
   Воцарилось молчание.
   Водопад всё так же переливался маленькой радугой.
   Гринго встал. Посмотрел на запад, на север, на юг.
   - Вон там лес; вон там тоже лес; там - горный кряж...
   Киньо смотрел на него с щемящей тоской.
   - Пойдём туда, - сказал Гринго, указывая на саванну и море.
   Затем набрал из ручья водорослей и камешков.
   Взял Рани за руку.
   Они отправились на восток.
   Маленькая фигура Киньо, смотревшего на водопад, ещё долго видна была на фоне неба.
  
   XXXV. Пурпурное ущелье.
  
   Они шли днями, месяцами, пересекая округлые склоны горного кряжа, где временами в глубоких ущельях грохотали бурные ручьи; проходили через болота, гладкие и неподвижные, словно заколдованные; внезапно оказывались на фантасмагорических полянах под сумасшедший щебет птиц на протяжении эпох; бежали в ритм, шагали и снова шагали под долгим тёплым дождём, словно сквозь серые водоросли, словно через века утрат в гигантском смешении запахов, временами разрываемом криком длиннохвостого попугая; они слушали ночь, слушали день, а потом опять ночь, шипящую, стрекочущую, одинаковую, и раскатистый грохот падающих гигантских деревьев, словно прыжок в бездну, и тишину, проникающую в ещё более великую ночь, неподвижную, немую, открывающую дыры глаз на свою собственную тайну. Не было ни конца, ни начала, ни вчера, ни завтра, ни здесь, ни там, два маленьких человека, которые шли, шли - зачем? Они больше ничего не говорили, ничего не хотели, они шли снова и снова, один шаг, потом следующий, деревья и снова деревья, крики и другие крики, на восток, всегда на восток, словно два крохотных белых пламени в чреве тысячелетий.
   И вдруг Гринго сел.
   Его нога распухла, он больше не мог.
   Он больше не шёл на восток, он не шёл никуда.
   Он достиг конца путешествия.
   Конца пути в никуда.
   Рани смотрела на него, глаза её были огромными, как ночь.
   Было слышно, как в пурпурном ущелье грохочет поток.
   Она набрала в ладони немного воды, чтобы остудить горящую ногу. Он едва заметно покачал головой. Она взяла последнюю из оставшихся водорослей, смочила её и добавила немного порошка.
   - Ешь.
   Он покачал головой.
   Тогда она села, положив руки на колени и устремив взгляд прямо перед собой. Она долго смотрела вдаль. Гринго никуда не смотрел, он прислушивался к тому, как жар поднимается в его теле и бьётся, словно тысячи маленьких дверей боли. И вот перед его глазами стали возникать образы, или же он сам был этими образами, множество маленьких Гринго, появляющихся отовсюду, одетые в те или иные цвета, каждый из этих образов был ярким и живым: Гринго на берегу реки, а рядом стаи голубей; Гринго, сидящий на берегу моря, а в небе кружат чайки; Гринго на лошади в абиссинском ущелье, наблюдающий за полётом орла; Гринго с бритой головой перед жертвенным костром; Гринго, сидящий на тротуаре, подперев ладонями щеки, а мимо идут люди, люди; Гринго, держащий белую нежную руку с тонкими аметистовыми прожилками: "В этот раз?" Потом снова люди, выстроенные в четыре шеренги, и странный истощённый Гринго с номером на груди и большими глазами, отмеченными печатью вечности. Глаза пристально наблюдающие, глаза повсюду - синие, всегда синие, как море, из которого с криком - всегда с криком - выныривает чайка.
   - Мать... - выдохнул он.
   Она была здесь, как всегда, улыбающаяся:
   - Как же долго я тебя ждала!
   - Мать, я сейчас умру.
   - Умрёшь? - спросила она, словно обращаясь к ребёнку. - А ты, принцесса, тоже собираешься умереть?
   - Я ухожу вместе с ним. А что означает "умереть"?
   - Аа! - сказала она. - Подожди, я покажу тебе.
   Она взяла руку Рани, руку Гринго, и они направились в пурпурное ущелье, где грохотал поток.
  
   XXXVI. Сеть.
  
   Они в вошли в пурпурное ущелье. Оно было очень глубоким, заросшим высокими папоротниками. Стоял оглушительный грохот. Все трое казались такими маленькими и такими белыми в этой громадной расселине, покрытой пурпурными лишайниками. С криком взлетел орёл. Гринго посмотрел ему вслед. И в то же время ощущалась полная тишина, словно при совершении какого-то обряда. Водопад в конце ущелья, освещённый сверху, выглядел как колонна света. Втроём они двинулись вперёд, словно по коридорам Фив и всем остальным коридорам в конце долгого пути, когда время разрыхляется и становится мягким, подобно птичьей лапке на белом песке.
   Они подошли к подножию водопада. Большие чёрные валуны брызгали пеной, выгнув спины дугой, будто неподвижные стражи. Мать отпустила руки детей и обошла валун. Поток падающей воды был белым и гладким, как зеркало.
   - Следуйте за мной.
   Она вытянула руки и прошла сквозь жидкое зеркало.
   Гринго взял Рани за руку, она была очень мягкой.
   Они пересекли жидкое зеркало.
   Шум как будто исчез за стеной.
   Бледный свет освещал огромный базальтовый разлом, словно оставленный ударом молнии; блестели острые края. Мать шла впереди, почти светясь в полумраке. Гринго больше не чувствовал ноги, не ощущал боли; всё его тело было странно неподвижным и спокойным, таким спокойным, что, казалось, не имело веса - вес был всего лишь трепетанием старой вибрации. И теперь трепет исчез, только медленное, плавное движение, словно лебедь, скользящий по водной глади и медленно погружающийся в собственную белоснежность. И далеко, очень далеко, в тишине такой глубокой, что, казалось, они приходили из вечности кристалла, слышались звоны колоколов.
   Разлом сужался. Мать остановилась. Теперь это стало похоже на непрозрачную вуаль, и бледные отблески на базальтовых гребнях были едва различимы. Гринго ощутил, как что-то холодное и липкое обволакивает его тело, словно сеть. Рани крепко держала его за руку.
   - Сейчас ты на границах своего тела, - сказала Мать бесстрастным голосом.
   Гринго попытался выпутаться из этой липкой паутины.
   - Не пытайся, - сказала Мать, - это делается не так... Видишь, ты крепко обвязан. - Добавила Она с лёгкой иронией, которая никогда её не покидала. - Просто толкаешь и двигаешься вперёд.
   Гринго толкал и продвигался вперёд шаг за шагом.
   Внезапно появился Вриттру, угрожающий и весь в чёрном:
   - Ты не можешь пройти, тебе не позволено пройти.
   Гринго посмотрел на него:
   - Можешь убираться к чёрту!
   - Покажи мне свою силу. Неужели ты сильнее Закона?
   И пока Вриттру говорил, казалось, что он становился всё больше и больше:
   - Ты знаешь, что умрёшь, если пройдёшь?
   - Я не боюсь смерти.
   - А ты, маленькая змея? - обратился он к Рани.
   - Ты отвратителен, - просто ответила она.
   - Ну, попробуйте. Вы совсем одни, Мать вас бросила, вы в иллюзии.
   И Мать исчезла.
   Наступила кромешная тьма, стало трудно дышать; Гринго мог ощутить ладонями холодные края и сеть вокруг них. Разлом сужался. Рани прерывисто дышала. А звук колокола как будто становился всё громче.
   Гринго и Рани толкали, но не двигались вперёд. Они толкали, а сеть возвращалась назад, как резина. Это вызывало удушье.
   - Ха, - усмехнулся Вриттру, - ты хочешь покинуть Племя...
   - Ты сам меня выгнал.
   - Ты хочешь выйти из Закона, тебе "надоело быть человеком".
   - Да.
   - Но ты не выйдешь из него, малыш! - сказал он почти ласковым голосом. - Мы умираем, и всё, а потом начинаем заново. А тело разлагается. Ты когда-нибудь видел летающую игуану?
   - Я никогда не видел, но я знаю.
   - Ты когда-нибудь видел, чтобы из человека вылетала птица?
   - Я никогда не видел, но я знаю.
   - Чем ты хочешь стать?
   - Я не знаю, но я знаю.
   - И каков путь выхода? Ты знаешь путь? Есть только один путь, не правда ли?
   Гринго не ответил.
   Снова наступила тишина и нарастающий звон колокола. Он едва ощущал ладонь Рани.
   Путь, каков был путь?
   Он толкал эту чёрную скользкую штуку, и она возвращалась.
   - Мать! - крикнул он.
   Никто не ответил.
   - Ах! Видишь ли, она тоже мертва, - ответил голос в ночи.
   - Это неправда! - сказала Рани, и в этом слабом голосе прозвучала такая мощь, что Вриттру замолчал и на какое-то время всё погрузилось в тишину.
   - Вы совсем одни в иллюзии, - повторил он.
   - Что ж, лучше я умру в этой иллюзии, чем буду жить в твоей определённости, - сказал Гринго.
   - Правда?... Ладно, продолжайте совершать свои глупости.
   И он исчез.
   "Путь, каков путь?" - повторял Гринго.
   - Рани!
   Она не ответила, он чувствовал её ледяную руку.
   Гринго давил-давил на эту сеть, казалось, она была в его собственном теле: "Но ты умрёшь, если выберешься из неё, она умрёт". Гринго остановился, выхода не было, не было ничего, кроме этого удушающего давления и колокола в ночи. Он был на грани жизни.
   - Мать! - снова крикнул он.
   Никто не отвечал. "Она мертва, она мертва, - слышал он в ушах, - в конце есть только смерть, в конце смерть..." Он дышал прерывисто, холодный пот покрывал тело. "Ты уверен, что не хочешь вернуться на дневной свет? Знаешь, сверчки на игапо, знаешь?..."
   Гринго больше не двигался, он пытался потянуть за эту сеть. Он прильнул к этому биению внутри, к этой тёплой ложбине в глубинах. Это напоминало раскалённое золото, заключённое в холодной, чёрной породе. В его сердце больше не было желаний, не было надежды, не было молитв, или само это золото и было молитвой, которая билась-билась без устали, само это золото было надеждой, это золото было путём или отсутствием пути, только это золото и было всем, что осталось в мире: слабое биение золота во мгле холодной ночи, а Мать и Рани были только тихим дыханием в глубинах, без слов, без надежды, без отчаяния, без чего-либо, что имело или не имело значения. Маленький пылающий огонь, пылающее абсолютно-ничто, он был даже на дне ада, он был единственной вещью, которая есть.
   Гринго нырнул туда.
   Он попрощался с жизнью, попрощался с Матерью, попрощался с Рани. Он попрощался с солнцем и всеми солнцами.
   А это было подобно солнцу - крошечное солнце в глубине.
   Оно было тёплым и обильным.
   Золотой луч в капле бытия.
   А ещё оно было почти устрашающе плотным.
   И неподвижным.
   Всё замерло.
   Тогда Гринго закрыл глаза и попрощался с Гринго. И внезапно это принесло бесконечное спокойствие. Он услышал издалека детский голос, как сама очевидность, как улыбка в конце всего, который с такой нежностью, с таким чистым очарованием произнёс кристальным тоном: "Всё прекрасно".
   И больше не было ничего, кроме Красоты.
   Прозрачной, лёгкой.
   Она ничего не просила, ничего не брала.
   Она была.
   Словно любовь.
   Чистая. Ни для чего. Без ничего.
   Она смотрела большими глазами бесконечности.
   Невинная.
   Это не имело ни размера, ни величины, ни габаритов. Простой ритм, ритм золота, но не как золото: как безупречная чистота. И такое лёгкое, что оно было повсюду, такое красивое, словно любовь, разлитая во всём, простая, очевидная; мириады крохотных золотых биений, которые раздувались, распускались, чтобы любить повсюду, обнимать всё, танцевать везде, бесконечно быть бесконечностью маленьких чистых радостей, просто так, ни для чего, потому что быть - это прекрасно, быть - это очаровательно, быть снова и снова, повсюду и всегда. Не было больше Гринго, были мириады крохотных плотных пузырьков, похожих на маленькие солнца радости, которые раздувались, раздувались, проходили через всё, улыбались всему, расцветали с бесконечным наслаждением, словно дыхание через тысячи пор радости, вспыхивали повсюду, как миллионы золотых колибри, внезапно поднявшихся с вишнёвого дерева.
   Гринго прошёл через сеть.
   Зазвучал непрерывный золотой перезвон.
   Мать была здесь, Рани была здесь.
   Перед ними золотая дверь.
   - Что ж, ты не умер! - сказала она с озорной улыбкой. - Идём, сейчас я покажу вам новый мир, о! не такой уж и новый, он очень стар, но, в конце концов, это незаметно.
   И Она со смехом открыла золотую дверь. Ей даже не пришлось открывать: она открылась сама, как бутылка шампанского.
   - Уф! мне жарко, - сказал Гринго.
   - Это ложь, которая на тебя налипла, - ответила Мать. - Как говорил Вриттру, "Закон". Законная и неопровержимая Ложь. Теперь откройте глаза и созерцайте!... Откуда хотите начать: с конца, с середины, с начала? Потому что всё одновременно!... Да ладно, не делай такое лицо.
   И тут Она засмеялась, как будто что-то увидела:
   - Однажды я распутаю их всех, как тебя; ну и лица у них будут!
  
   XXXVII. Минута небытия.
  
   Они вышли, воздух был лёгкий, как будто сделанный из солнца. Дышать было всё равно что испытывать радость, ходить - всё равно что дышать. Дышало всё тело: не только лёгкие, но бесчисленные крохотные пузырьки наслаждения, как будто каждая клетка испытывала свой особенный восторг, а всё вместе это было... о! изящная, подвижная, дышащая лёгкость, воистину, словно мириады маленьких солнц, кипящих во всём теле в невыразимой радости! Тело радости. Гринго, закрыв глаза, совершил небольшой прыжок - может быть, именно так прыгает лань, с той же радостью, так же бежит ящерица, или гусь стоит на одной ноге, или спокойно лежит змея, свернувшись в кольцо, все они!... А Гринго об этом забыл, и вот теперь его тело совершало тысячи вздохов за тысячи лет, пока оно было замуровано, он прыгал с закрытыми глазами в безмерном светлом восторге. И к тому же не было нужды смотреть этими глазами окулиста, закреплёнными в дырах черепа, на узкий спектр неизменных цветов, больше не было никакой нужды смотреть! это было видение-переживание всеми солнечными порами, касание-ощущение бесчисленными вибрирующими антеннами, впитывающими воздух и жизнь, как пестики цветущего дерева. И хоп! Рани взяла его за руку, и они вдвоём помчались по полям радости, как дети нового мира.
   Мать с улыбкой наблюдала за ними.
   Они играли долго, неизвестно, сколько: время было лишь вспышкой радости. Оно измерялось радостью, и когда они наигрались, оно сомкнулось, как плотный бутон, окутанный собственным ароматом. Ничто больше не делалось ради чего-то. И вуаля.
   - Ма! - воскликнула Рани, её щёки раскраснелись, а волосы растрепались. - Нам было очень весело. Я хочу пить.
   - Ну, пей.
   - Они оказались у подножия водопада.
   Рани покачала головой, приложила палец к носу, словно желая что-то сказать... Погрузила руки в поток, чтобы убедиться.
   - А Гринго?
   И он тут же появился здесь, пояс из лыка на талии, тоже весь розовый. Расстояния не существовало: измеряют небытие, а как может существовать то, чего не существует? Его нет, вот и всё. Рани почесала голову, посмотрела на Гринго, но "смотреть"... может быть, именно так облако смотрит на дождь глазами множества маленьких капель?
   - Ты красив, - сказал она просто.
   - А?
   Гринго в свою очередь посмотрел на Рани; она не сильно отличалась от прежней, всё то же ощущение очевидности, а также немного упрямства, но внутри присутствовало солнце, как будто немного мёда взбили с гранатовым соком; и к тому же она менялась, приобретала разные оттенки: как раз теперь она напоминала пингвина на краю льдины. Она долго пила, потом выпрямилась: "Аах!"
   - Скажи, Мать, почему они в сети, люди?
   - А! дитя моё, это старая история... Врачи скажут тебе, что дело в хромосомах.
   - А что такое хромосомы?
   - Сгущённые привычки. Знаешь, когда крот делает свои норы и тоннели.
   - А ты можешь их растворить?
   - Могу, но... хотят ли они выйти из своей норы? Это ведь норы искусства, малыш! Абсолютно священные. Они поднимут крик. Они скажут, что это совершенно не научно, не рационально, не католично, не физиологично, не... Не-не-не и не-не-не. В конце концов, это не разумно.
   - А если ты сделаешь их неразумными?
   - Посмотрим... Послушайте, я вам покажу, это проще. Прокрутим фильм назад. Дело не в том, что есть начало и конец, заметь, все времена существуют одновременно: всё зависит от того, куда смотришь. Если ты смотришь в мышиную нору, то ты в мышиной норе.
   - Значит, нужно правильно смотреть, - сказала Рани.
   Она подняла голову к небу и хоп! её и след простыл: никого.
   - Мать, - задумчиво произнёс Гринго, - а что происходит там, на поляне? Ты ведь и там тоже? Или как?
   Мать посмотрела на запад и хоп!... Точки координат разделяло лишь время, необходимое для того, чтобы бросить взгляд, и оно проходило во всех направлениях, с востока на север, с юга на запад, поскольку север был повсюду, куда бы мы ни пожелали идти. Мгновенный компас, как у птицы, которая всегда знает, где север, даже находясь в тропической лагуне. Он всегда был севером, заблудиться было невозможно.
   Они появились на поляне, наступил вечер; сверчки и пипа-пипа уже начали свой концерт. Странно, здесь солнце опускалось, а в другом месте поднималось, это было нелогично; как солнце может опускаться и подниматься одновременно? Если только оно не разделено на части: один край здесь, другой там, по половинке с каждой стороны земного шара. Люди, определённо, были половинками и четвертинками земных меридианов; они действительно потеряли цельность и округлость мира, который плыл и плыл... в широком светлом вращении вместе с китами и колокольчиками звёзд. Но в истинном времени солнце никогда не заходит, а годы никогда не стареют, потому что утро всегда остаётся утром, север севером, как и радость всегда быть там, где ты есть - и если ты не радуешься, тебя здесь нет, это ведь просто. Ты сворачиваешься в бутон или, как Рани, тихо исчезаешь. Тем не менее, Гринго наклонился и зачерпнул горсть земли, чтобы убедиться. Это была настоящая земля. И она даже отличалась по качеству от прежней: очень отчётливая, как будто каждое зёрнышко, каждая травинка жили своей особенной жизнью; не какая-то нейтральная масса с редкими более яркими точками, на которых останавливался взгляд: каждая точка была яркой, живой. Гринго посмотрел вокруг: на деревья, на амарант, на розовый цвет угасающего неба, и всё было настолько живым, вибрирующим и в то же время ощутимым - ты пребывал внутри всего повсюду и мгновенно. Поистине, Гринго видел землю как будто в первый раз, никогда она не была такой насыщенной, словно бы каждая вещь имела свой собственный внутренний свет, свой маленький фонарик, и раскрывалась в приветствии.
   На поляну вышел Брухо со связкой агами на шее. Он выглядел тусклым. Крату, Вриттру и все остальные один за другим возвращались с охоты, рыбалки, сбора корней маниоки: все они выглядели тускло.
   Гринго повернулся к Матери, изумлённый. Она ничего не сказала.
   Они выглядели совершенно серыми, в них не было воздуха, жизни: тусклая кожа, натянутая на пищеварительный тракт. Прошла Псилла, очень занятая, перекидываясь парой слов то с одним, то с другим почти в приказном тоне: Гринго не понимал ни слова из её речей. Это был какой-то абсолютный диссонанс, словно стук камней: он не имел смысла, ни о чём не говорил. Пипа-пипа что-то говорили, поток что-то говорил, даже травинка о чём-то говорила: повсюду существовал ритм, а этот человеческий язык, в нём не было никакого ритма, он ни на что не откликался, ни к чему не призывал.
   И никто их не видел.
   - Мать, - спросил Гринго, - почему они нас не видят? Мы что, невидимые? Мы, случайно, не стали призраками?
   Гринго пощупал кончин носа, тот был полностью настоящим.
   Мать рассмеялась:
   - Призраки? Если так, то уверяю тебя, что в этом мире множество призраков! Скажи, на какой стороне призраки?
   На поляну вышел Киньо с флейтой в руках, он выглядел бледным и неприкаянным. Но, как ни странно, не таким бледным, как остальные, его было видно лучше.
   - Видишь, - сказала Мать, - он уже немного ближе к призракам! Он помнит. Потому что у него есть немного света внутри.
   - Но почему они нас не видят?
   - Но какими глазами, малыш! Если бы они смогли нас увидеть, то это означало бы, что они уже выпутались из сетей. Какими глазами рыба может увидеть человека, если только не в снах... снах рыбы?
   Гринго сильно хлопнул в ладоши:
   - Хей!
   Дятел вспорхнул и улетел.
   Но ни один человек не услышал.
   - Всё-таки странно... Ты уверена, что мы существуем?
   - Но, дитя моё, они пребывают в сне человека, как другие пребывают в сне рыбы.
   - Но это не сон! - воскликнул Гринго. - Это Вриттру, он больно пнул меня в живот - кстати, живот больше не болит.
   - Значит, реальность - то, что причиняет боль в животе!
   Мать смеялась и смеялась:
   - Да, именно так: реально то, что причиняет боль. Чтобы они почувствовали что-то, нужно, чтобы это причинило боль! Ну же, малыш, давай серьёзно: видит ли бабочка человека? змея, капля воды, лист на ветру, видят ли они человека? - они на свой манер видят определённые цвета, тепло или движения, которые их привлекают или беспокоят. А когда Киньо мечтает, играя на своей флейте, он смутно видит "нечто": это причиняет ему боль. То есть он чувствует, что ему тесно, неуютно в его коже. Ну, так и есть! Нужно ощущать себя очень тесно в своей коже, чтобы начать видеть иную вещь, кроме рыбьей воды или человеческого воздуха. И даже тогда это всё ещё "расплывчато".
   - Я помню, да... Но в этом также была и нежность... У меня всегда было ощущение снега вокруг.
   - Ты ощущал страну того, что придёт после человека. Впрочем, это не другая страна: она та же самая, только увиденная другими глазами и на другой скорости.
   В этот момент перед ними появилась Псилла. Она подошла прямо к куче камней посреди поляны, наклонилась и зажгла благовонную смолу. Гринго ничего не понимал.
   - Видишь, - сказала Мать, - они вырыли яму и отдают мне почести.
   И Она засмеялась, как девочка:
   - Для меня это большая честь.
   Гринго был ошеломлён:
   - Но тебя там нет!
   - Отчего же, малыш, я и там тоже.
   - Но это неправда!
   - Это правда для них. Они держат меня под замком; поэтому я не опасна!
   - Но в конце концов, что мешает тебе выйти оттуда? Ты взрываешь всю эту штуку и выходишь.
   - Они будут в ужасе, мой мальчик! Они умрут на месте от страха. Я не настолько зла! С тем же успехом я могу просто не возвращаться в их яму.
   - ??
   - Они так захотели. Послушай, малыш, ты всё ещё ничего не понял в их сети. Я здесь не для того, чтобы творить сногсшибательные чудеса, я здесь для того, чтобы подтолкнуть их, помочь им выйти из сети. Ладно. Что ж, нужно их немного придушить, чтобы у них возникло желание выйти из этого. Так что я их понемногу душу - вернее, они сами себя душат.
   - Но кто такая ты, которая там, в яме?
   - Боль земли.
   Наступила тишина.
   - Они любят свою боль и не хотят её отпускать. Вот, смотри, я покажу тебе.
   Внезапно они вдвоём оказались на бульваре большого города.
   Огромная толпа, серая, бесконечная.
   Внезапно Гринго осознал.
   - Нет! Мать! Нет!
   Никто их не видел.
   - Это невозможно, Мать, невозможно! О! Я не собираюсь снова шагать по этому бульвару, спускаться в метро, снова и снова совершать все эти действия...
   Мать ничего не отвечала.
   И тут появилась Рани в джинсах с развевающимся на ветру хвостиком волос, вся раскрасневшаяся, как после бега:
   - Мы повеселились! Я привязала верёвку к рогам Шако, и мы скользили по снегу...
   Она замерла на месте.
   - Но что всё это значит? Что они все делают?... Это безумие!
   Она схватила Гринго за руку, стала трясти её:
   - Это безумие! Скажи мне, что это безумие...
   Гринго ничего не отвечал.
   - Ну же, Гринго...
   Она посмотрела налево, направо.
   Теперь по щекам её катились слёзы. Она качала головой, не говоря ни слова, всё выглядело померкшим, это было ужасающе. И мужчины, мужчины с портфелями и папками подмышкой, женщины, женщины в остроносых туфлях.
   Гринго ничего не говорил, он смотрел.
   Смотрел до рези в глазах, с такой глубокой болью в сердце, словно глотал и глотал смерть, бесконечную боль, тысячи теней, там, на тротуаре, теней, мерно размахивающих руками, шагая через множество жизней, ни для чего, с метро в финале, а потом заново: станция Ла Мот-Пике-Гренель, все на выход, но это шутка! все заходят снова. И это продолжается и продолжается.
   - Ужасно, - прошептал Гринго.
   Рани больше ничего не говорила, она была смертельно бледной, кулаки сжаты.
   Мать молчала. Она просто смотрела. Затем медленно подошла к Рани и произнесла с бесконечной нежностью:
   - Хочешь вернуться к Шако?
   Рани отрицательно покачала головой. Словно заблудившись в своего рода катаклизме, она качала и качала головой, как сомнамбула.
   - А ты, малыш, хочешь вернуться?
   Гринго тоже покачал головой.
   Затем взял Рани за руку, посмотрел на толпу, посмотрел на Мать:
   - Я остаюсь, чтобы кричать вместе с ними!
   Повернулся к серой толпе и испустил крик, такой душераздирающий, что вся толпа внезапно замерла, как будто кричали их собственные сердца.
   Они обернулись. Они посмотрели направо, налево. Снова посмотрели. По две чёрных дыры вместо глаз. Внезапно они заглянули в собственную бездну. И в замершей толпе воцарилась пугающая тишина.
   Гринго сжал руку Рани, словно через все жизни, камеры смертников, бесконечные решётки и мучительные ночи в ожидании шагов в тюремном коридоре. А затем - рассвет, возвещаемый криком птицы, и распахнувшаяся дверь.
   Гринго кричал.
   Он кричал из глубины бесконечных смертей, задушенных, избитых, изнасилованных тел. Из глубины неисчислимых ночей без помилования, из глубины неисчислимых израненных сердец.
   И толпа снова посмотрела туда, откуда исходил этот крик. Они заглянули в собственные сердца.
   Они посмотрели на свою ночь.
   Их глаза выпали из чёрных глазниц и покатились по земле.
   А внутри было пламя.
   Крохотное нечто.
   Закричал один ребёнок, другой.
   Они уронили свои книги, уронили чёрные портфели. Они уронили руки.
   Одна минута небытия.
   Рани прошептала, как во сне, с едва заметным вздохом и едва слышным криком в конце: "Нет!"
   Едва слышный крик ничто.
   И у них открылись глаза пламени.
   Тогда потрясающий крик пронзил землю, и они закричали из глубин смерти: НЕТ!
  
   XXXVIII. Вот так история.
  
   Плащ тени упал им на плечи.
   Они моргали глазами.
   Они больше не знали, ни направления, ни станции назначения.
   Ни своего имени, ни своего адреса.
   Всё это было полностью фальшивым.
   Не правда ли, завтра утром в 4:30 вас собираются гильотинировать, и тут открывается дверь: ни гильотины, ни тюрьмы - лишь голубое небо и поющий дрозд.
   Совершенно поразительно.
   Ты садишься в метро, едешь на урок истории, идёшь на встречу с целью совершить сделку, которая завершается другой сделкой, которая завершается другой сделкой, и вот больше нет встреч - с кем? - больше нет бизнеса, нет истории: она прямо здесь, мы внутри сделки, внутри встречи, полностью внутри Истории.
   Она здесь, прямо перед носом.
   Вот так история, дети мои!
   Нет больше ни Бонапарта, ни Людовика, ни Как-бишь-его XIII и XIV, ни королевства Франции или Китая, ни даты, ни плезиозавра, который предшествовал кролику, археоптериксу и божьей коровке - мы здесь, внутри существа без даты, только что вылупившегося в земном царстве, которое порхает-порхает на месте встречи четырёхсот миллионов лет бизнеса.
   Скажите мне, что значит бизнес игуаны для бизнеса козы? или история гусеницы для жаворонка? И что значит история человека для...
   Для чего, для кого, и что это такое конкретно?
   Четыреста миллионов лет доисторической Истории одним махом. И вся электроника в ржавчину, с трилобитами, сомами и левосторонней гибридизацией. Очевидно, мы не могли ожидать, что эволюция остановится на сомах, пингвинах и обычном человеке, но всё равно это оглушает.
   И земля запорхала-затрепетала в поисках того, чем же на самом дела был этот слабый зверь, хотя он и не сменил кожу, заметьте, он всё так же стоял на двух ногах с тем же смешным носом, здесь, на бульваре экс-Мишель, когда-то бывшего святым, но святость всё ещё была делом коз, кроликов или... короче.
   Внезапно всё стало совершенно обнажённым.
   Это было довольно ошеломляюще.
   У тех, кто не имел в груди ничего, кроме кардиограммы, внезапно случилось множество сердечных приступов. Они вызвали на помощь полицию, но полиция тоже была ошеломлённой: кому помогать, землетрясению или потерпевшему крушение неолиту?
   Но земля при этом не тряслась.
   Так что же происходило?
   Учёные, ещё не успевшие упасть в обморок, говорили, что это мутация. Но мутация чего? Что мутировало? Какой орган?
   Они щупали свои карманы, свои животы, но это было не там.
   Они ощупывали голову, но это тоже было не там, разве что мутация памяти?
   Они качали и качали головами, как Гринго и Рани там, на бульваре.
   И это было настолько НИЧТО, внезапное...
   Ничто на бульваре с двумя ногами и в деловом костюме.
   Мутация - это когда мутирует что-то; но здесь же мутировало ничто, это была мутация, происходящая в ничто. Ничто было местом мутации. Можно ли быть одновременно гусеницей и бабочкой?
   Это был момент "ничто-между-и-между".
   Они смотрели и смотрели на себя, а когда их чёрные глаза покатились по мостовой, они сели на землю рядом со своими глазами, они сидели с НЕТ, горящим в их сердцах, они сидели в пылающем ничто, потому что если бы не оно не пылало, но не оставалось бы больше ничего, кроме смерти в деловом костюме, стоящей на тротуаре.
   Пламя.
   В чём, для чего, неизвестно.
   Они вошли в человека пламени.
  
   XXXIX. Человек после человека.
  
   И больше не на что было смотреть: какая польза кролику от глаз лангуста? Они покидали мир лангустов, маленьких кроликов, маленьких малышей, короче, всех малышей, которые рождают малышей этих малышей, видимых человеческими глазами. А если это нечто другое? Определённо, мир - это нечто совсем другое, или совсем-совсем другое, нежели то, о чём думает стрекоза на листе кувшинки. Целый мир стрекоз и кувшинок, растерявший свои педали, свою геометрию и свои круглые глаза, со своими Евангелиями для спасения кувшинок.
   А нечто другое - на первый взгляд, оно совершенно чёрное.
   И всё же оно бьётся, оно пульсирует, нечто пульсирует. Возможно, "это" то, что пульсировало в лангусте, в стрекозе, в детёныше кролика и во всех остальных детёнышах, которые в одно прекрасное утро высадились в человеческой коже. Но "это" уходит корнями далеко в прошлое, возможно, ещё до водяной лилии, до всех лилий, плавающих в океане галактик. Это очень древний пульс. Возможно, первичный пульс всех живых существ. И что это такое?
   Безмолвие.
   Потрясающее безмолвие, словно дыра, проходящая через всю планету и множество других планет, до сокровенных глубин всех планет, населённых людьми, маленькими ящерицами или другими мелкими представителями, которых нельзя увидеть, или крупными представителями, которых тоже нельзя увидеть. Нет больше ушей, чтобы слышать, да и что толку в ухе кита или пеликана для этих сокровенных глубин в финале - чего?
   И всё же оно бьётся, бьётся, это пульсирующее безмолвие.
   И вот человек слушает на краю вселенной.
   И вот человек смотрит в конце времён.
   Это было очень далёким, очень древним.
   Это было очень близким, в груди.
   Биение ночи, несущее в себе все ночи, всех ночных пеликанов, все печали пеликанов или людей. Биение сердца, несущее все сердца всех зверей в ночи, которые бились, бьются и будут биться всегда. Без страдания, без конца, без цели: оно бьётся ради того, чтобы биться, потому что ему нравилось биться снова и снова, в стрекозе, в землеройке, в галактике или в котёнке. К тому же в этом была нежность, словно ветер растрёпанных галактик, свистящий в парусах и канатах мира среди великих дюн и чертополоха, землероек, стрекоз и простых людей то тут, то там. Это была музыка мира, биение его крыльев в конце времён, в конце планет, в конце печалей всех земель; это бьётся здесь, в сердце человека, на краю безумных галактик - или не столь безумных - на краю нехоженых лугов, там, позади снов, которые никогда не приснятся. Это уходило далеко-далеко в глубины сердца, словно внезапная любовь к уходящим берегам прошлого, когда безымянный взгляд, отдав швартовы, медленно открывался доселе неизведанным землям.
   Это была заря нового мира.
   Они пока ещё не узнавали в нём себя.
   Неуловимый, как улыбка краем губ.
   Он улыбался ничему и всему.
   Он улыбался своей собственной любви, которая билась, пульсировала, такая нежная, пульсировала повсюду, во всём. У него не было глаз, но он имел все возможные глаза - стрекозы, щуки, звезды; у него не было ушей, но он слышал повсюду один и тот же ритм, одну и ту же музыку человека или того, кто придёт после человека, в чертополохе среди дюн или на утёсах великих потерянных звёзд. Это был "человек потерянный", это был миллионы раз человек, прошедший через все времена, через все отшвартовавшиеся эпохи на лёгких меридианах, скрипящих на ветру... или в той единственной нежной секунде, подобной улыбке, исчезнувшей под большими белыми лепестками.
   И каждый шёл к своей собственной улыбке.
   Пламя шло к пламени.
   Мертвецы возвращались к мертвецам.
   Попугай отправился к попугаю, коза - к козе.
   Все возвратились домой.
   Но дом был повсюду.
   Ибо человек после человека - это множество зрачков в великом теле радости.
  
   XL. Страна всех стран.
  
   И хоп! они оба снялись с якоря.
   Однажды, сидя на берегу всех рек, на краю полян, у того окна или у всех других окон, где на фоне краешка неба трепещет лист каштана или ветка ели, у снежной долины или красной равнины, в медленно бредущем караване, на пляже у бурлящего моря или океанского штиля, глядя на едва набегающую и отступающую волну, снова и снова, под крики птиц, под взгляды в никуда, брошенные неизвестно на что через окно или без окна, на бульваре, на скамейке, в камере смертников, где заканчиваются все взгляды, светлым утром под ароматы жимолости и водорослей, какие мы видели сны, какую слышали музыку? какой пейзаж за пейзажем, какой крик за гранью, за той чайкой и за всеми чайками мира, до бесконечности, как эхо безымянных морей и невиданных стран? Где найти эту страну, это путешествие, этот крик, это нечто из всех жизней и всех взглядов, всех горестей и секунд, сравнимых с бездной? К чему мы стремимся, что это за вещь, которая всегда здесь?
   И когда ты выходишь из тюрьмы, когда ты свободен и светел, то что-то до сих пор - и всегда - остаётся на плацу живых мертвецов, словно на краю звёздного мира; какая тайна, какой неугасший шёпот ласкового прибоя?
   Они оба отправились в путь к новым глазам земли.
   Гринго улетел с криком чайки, он летел и летел, кружил над гладкими сиреневыми водами, нырял в волну и снова взлетал, кричал, сидя на утёсах, кричал, пролетая по фьордам, скользил вместе с прибоем, складывал крылья, стоя на одной лапе, недвижно, словно на века; он уходил с белым медведем, погружался в воды, хватал серебряную рыбу, снова погружался, плыл, впитывая восторг от мелких волн, ласкающих спину, исчезал во льдах, медлительный, одинокий, царственный и белый, на целые снежные века или кристальные секунды; он бегал и играл вместе с Рани здесь и там, растворялся в облаках и снова рождался маленькой золотой каплей на кончике листа; они стремглав проносились через широты и долготы, розовые и голубые континенты, бесконечные леса, заросшие травами, с маленькой зелёной змейкой и светлячком или просто покоились в изумрудном мхе с тремя крупицами солнца безмятежным бархатом неизменных времён года; или открывали свои человеческие глаза взгляду, который смотрит и слушает за гранью снегов и сезонов шёпот иной страны за пределами всех стран и крик с безымянного утёса - этот стремительный полёт, которого никогда не было, на никогда не существовавшем крыле, никогда не изведанный восторг белого медведя, никогда не родившаяся золотая капля на травинке. И этот прибой, повторяющийся снова и снова.
   И однажды утром в конце эпох, проходящих вне времени, или время которых измеряется радостью, в конце дней, проходящих вне часов, или измеряемых секундами красоты, в конце бесчисленных жизней с глазами всех цветов и восторгов, Гринго посмотрел на Рани, Рани посмотрела на Гринго: "Но где же, где великое солнце всех снегов, крик всех криков, маленькая жемчужина всех прибоев и взмах крыла, рождающий ветер во всех крыльях?"
   Они смотрели на то, чего здесь ещё не было.
   И тогда в глубинах их сердец, которые были сердцами всего мира со всеми его существами, открылась дверь снега и тишины, дверь в царство покоя, царство непоколебимости, настолько неподвижное, что оно было прозрачным и его никто не видел, как воздух в воздухе или как улыбка в глубине взгляда.
   - Ты звал меня, - произнёс голос.
   И голос этот как будто был рождён от всех криков, всех шумов, всех прибоев, всей музыки, когда-либо слышимой или никогда не услышанной, как призыв из глубин, как чайка в гуще ветра и плеск всех диких морей.
   Гринго смотрел, Рани смотрела, и они не видели ничего.
   - Я здесь, я повсюду; я тот, кто кричит в глубинах твоего крика, я тот, кто смотрит из глубин твоих глаз.
   - Но я не вижу тебя, - сказал Гринго.
   - Но если бы ты меня видел, то это означало бы, что ты отделён от того, на что смотришь. Я нахожусь по ту сторону лёгкого ветра, я по ту сторону всего, что есть.
   - Так значит, этого никогда не будет здесь, - сказал Гринго.
   - Это здесь, это здесь, - ответил голос, - это душа красоты, это секунда в гуще времени.
   И Гринго с Рани склонились над этой секундой, как над прозрачным водоёмом, как над снежным колодцем. Они погрузились в эту секунду всех секунд, всех взглядов, всех прибоев, которые плескались и всегда будут плескаться, каждой короткой минуты, затерявшейся на кончике травинки, на кончике крыла, на грани крика, эхом отдающегося в скалах, на грани ничто, которое здесь; они соскользнули в этот призыв, исчезли во взгляде всех взглядов.
   Это напоминало магию.
   Перевёрнутое зеркало.
   Улыбка, поднимающаяся из неподвижных вод и заполняющая весь этот чистый водоём, весь этот колодец взгляда, каждую секунду времени, каждую жемчужину вечного прибоя. Она было тем, что смотрит, тем, что ищет, тем, что призывает, и тем, что любит - в каждой крошечной секунде и во всех золотых вечностях. Она была по ту сторону "здесь", снежное время под всеми временами страданий и радости, тоненький луч улыбки позади всех мучений, всех восторгов, маленькое ничто, заполняющее собой всё, такая лёгкая, что её не видно, такая безмятежная, словно тишина тишины и шум крыла того, что прошло.
   Гринго и Рани вошли в эту улыбку, и это стало началом мира, его концом и его серединой, его маленькой розовой каплей посреди всех радуг, его маленькой чистой каплей посреди каждой секунды, его птичьим криком на дне всех фьордов и печалей, его великим пространством в сердце прибоя, в то время как проходят эпохи и меняются миры.
   Поэтому уже не было нужды ничего менять, потому что они жили в одной и той же улыбке повсюду. Словно маленькая зелёная водоросль в потоке, шепчущая "ещё-ещё"...
   И всегда.
  

Край Земли

19 сентября 1979

  
   Гринго. "Книга джунглей" наоборот. Не просто обычный человек, возвратившийся к жизни среди зверей, но обычный человек в диком племени амазонского леса, ищущий выход из человеческого Племени и переход к "человеку после человека". Легенда об эволюции и Родоначальнице эволюции в образе "повелительницы" племени, которая выводит Гринго из первобытного леса и ведёт к земным открытиям прошлого, к приключениям в Египте, в Атлантиде, в арктической стране - и к путешествию в будущее земли, каждый раз преодолевая противодействие защитников установленного Закона, будь то древние посвящённые, амазонское племя, биологи и спиритуалисты XX века. Ведь каждая достигнутая вершина становится препятствием для следующего цикла. Гринго последовательно проходит через "пылающую дверь", "нефритовую дверь", "голубую дверь", "дверь снега", прежде чем добраться до "чёрной двери" XXI века и "минуты небытия", когда люди говорят НЕТ своему удушающему закону и соглашаются открыть "новые глаза земли". Автор заново переживает свои приключения в девственном лесу Гвианы в возрасте 25 лет и приключение, пережитое им рядом со Шри Ауробиндо и "Матерью" в будущем земли: вся кривая от доисторического леса до таинственного леса завтрашнего дня.
  
  
   игапо - внутреннее озеро или болото.
   Карбе - селение, стоянка.
   суи-манга - колибри.
   пиракуру - рыба.
   жакуару - большая ящерица.
   памба - змея.
   сипо - лианы
   тинаму - скрытохвост (птица).
   Жакаре - кайман.
   Амарант - бархотник.
   Агами - птица белокрылый трубач.
   Пиха - орёл или гарпия.
   Дурукули - маленькая ночная обезьяна.
   Пипа-пипа - лягушка.
   Собек-Ре - бог-крокодил (египетск.)
   Ниопа - галлюциногенный порошок.
   Курупира - другое название коллективного Бессознательного.
   Всемирный Фронт Ярости.
  

120

  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"