Эти крики и лязг оружия за окном, возможно, в кого-то вселяют ужас, но не в меня, право. Я полностью погружен в свой рассказ. Мне осталось дописать пару-тройку страниц; и далее их развеет сквозняком по коридорам верхнего уровня, и те, кто выживут после сегодняшнего, пустят их на растопку: жизнь племени дороже чьих-то мёртвых воспоминаний.
Великое преимущество - быть никем. Быть лишенным целостности, как змея без позвоночника. О, эти последствия общечеловеческого мировоззрения, начиная от трудового стажа и квартирного вопроса и кончая отношением к людям как пустым местам. Утверждаю, и буду бороться за это: каждый человек - вселенная в себе. Я не вижу трудностей такого восприятия окружающих. Нужно лишь уважать себя - это точка отсчета. Не дать себе увязнуть в суетливой, пустой, ненужной рутине, которой мы заменили процесс жизни; просто уважать себя. Все это говорил нам мастер на уроках социологии; впрочем, он повторял это всегда, по поводу и без повода. Когда-то, в какой-то момент истории человеческого развития полнокровный, живой, мощный процесс жизни был заменен набором странных правил. Скажем так: я не знаю, почему это произошло; но мы до сих пор цепляемся за эту рутину. Причина? Я характеризую ее словосочетанием душевная лень , но, боже мой, какую безысходность чувствую я, занимаясь этими глупыми характеризациями. Я не встречал людей, знающих, что за зверь такой - эта душевная лень . Но смутную угрозу в этих двух словах чувствует каждый мало-мальски мыслящий.
Я знаю, что скоро меня не станет, и все, что я создал, исчезнет. Но останется собранное и сбереженное мною племя. Останется мой преемник, которого я не просто обучил игре, но которого вдохновил, инициализировал на это миру угодное дело. В этом я вижу оправдание своей жизни. Можно сказать, что я нашел вечность - а это случается редко, с одним из тысячи в лучшем случае. Я хорошо помню свое детство, хотя я и не слишком стар. Мне нравилось выражать вложенную в меня жизнь. Ни я, ни родственники не называли это красотой.
Я пришел в город, принявший меня в свое лоно. Но смогу ли я дать изведать ему целебное наслаждение, или город так и останется жаждущим, одиноким и больным? Он будет ждать мессию, а обыкновенная, ничем не примечательная личность очередного лимитчика благополучно избегнет его внимания. Он будет шарить глазами-окнами по пыльным проспектам, шумным сборищам, концертам, а я, тихий и незаметный, приду, сделаю дело и исчезну. Но... может быть, все будет не так?
Прошлое, прошлое... Вороши - не вороши... Впрочем, кое-что можно извлечь... Но зачем?.. И ведь...
* * *
Мне предстоит вкратце описать начало этой странной, полной таинственной притягательности, истории - истории создания племени Рок.
Это продолжается и живет, а началось все это более полувека назад. Наше племя тогда вымерло, ибо игрок потомка оставил никудышного. И потом эта роковая случайность - он повредил указательный палец, переучиться не смог (дитя безалаберности, мать его..!), о последствиях можете догадаться сами. Первая волна эпидемии унесла жизни половины населения, а из переболевших остались в живых трое - старшая сестра неудачливого игрока, Вермона, респектабельный гражданин с верхних ярусов по имени Джексон и ваш покорный слуга - подросток-лоботряс с пушком на верхней губе и непомерным самомнением за пазухой. Вторая волна докончила дело - кроме вышеназванной троицы и воробьев не выжил никто. Вермона играла великолепно, мастерски, но стрелки счетчиков держала у нуля - что странно. Впрочем, электричества не было, аккумуляторы сели, слизистый газ истощился, а единственная надежда - инструмент (опять чудовищная улыбка дяди Случая) - был раздавлен всмятку железной балкой во время одного из концертов. Оставался один выход - покинуть проклятое место и искать надежд на стороне. Прихватив бутыль газа, кое-что из еды и посидев на дорожку, мы вышли на поверхность, навстречу удаче, прочь из былого мира.
* * *
Уходить было трудно. В эту ночь с неба повалил снег, было смертельно мрачно, самое время, чтобы умереть. Покидая последние верхние ярусы, мы наткнулись на годовалого ребенка, тихо и покорно лежащего поперек пути и завернутого в красивый темно-синий плед. Оказавшись на руках Вермоны, он не издал ни звука. Только смотрел ей в лицо взглядом, от которого у нее, как она потом рассказывала, начинались спазмы в горле и мир дрожал и затуманивался сквозь влагу на глазах.
Подтаявший снег прихватило морозцем; идти по насту было тяжело. При подъеме на редут, окружающий вход на верхние ярусы, Вермона поскользнулась и выронила ребёнка. Он скатился вниз по насту и ударился головой о камень. Я последовал за ним на пяти точках опоры, подобрал его, содрал свою наклейку с левой руки и прилепил к его запястью. Наклейка, конечно же, показывала что-то невообразимое и работать не хотела. Я стал бить по ней тыльной стороной ладони; скрипел зубами; я ненавидел смерть и молча возносил молитву жизни, но был, скорее, похож на демона в этом момент. Подоспевший Джексон орал мне в ухо то, что я и так отлично знал, что наклейки уникальны, клеятся при рождении каждому ребёнку и настраиваются только один раз на одного человека, что на другом они будут показывать ерунду. В бешенстве я содрал наклейку с запястью мальчика и выбросил ее. Мы перевалили через редут и устроили привал. Джексон осмотрел ребёнка и сообщил, что у того, похоже, проломлен череп. Я отказался последовать совету Вермоны оставить мальчика и понес его на руках. К вечеру на месте удара у пацана вздулась большая фиолетовая гематома. Мальчик не плакал, только иногда вздыхал тяжело. Он вообще не издал ни звука с тех пор, как мы нашли его. Возможно, у него не было голосовых связок - довольно частая аномалия среди детей, рожденных на верхних уровнях. Он умер ночью, вместе с растаявшим снегом, с которым ушла в землю его жизнь. Мы тоже ушли; в этот день никто не говорил, хотя голосовые связки присутствовали у каждого.
Вперед, в направлении горизонта, даже не прочь из былого мира, а прочь от самих себя, таких тёплых, подвижных, мягких, посмевших выжить, когда вокруг смерть; смерть и недвижная тьма, оживляемая лишь плывущими по небу тучами и злой снежной крупой. Этот день был самым чёрным днём нашего безумного путешествия: вместе с ребёнком умерло все, что я называл своей жизнью, семьей, племенем, домом. Я был пылью под ногами, слабой искрой во тьме пурги и впервые ощутил свою настоящую личность, без прикрас. Это не было похоже на крушение надежд, на депрессию (о, господи), да нет же, ни на что из всего этого человеческого барахла; это не было ничем, что я знал прежде, о чем читал или слушал на занятиях у мастера. Это просто и капитально навалилось бешеным слоном и растоптало мир, в котором я жил.
* * *
Мы как пальцы на руке, как ладонь. Начни пальцы бороться друг с другом, приведет ли это к чему-то хорошему? А корень слова ладонь ; не ладить ли является прадедушкой? Но ладонь - это пять пальцев. Нас было трое. И мы готовы были окончательно рассориться и разбежаться в разные стороны. Для нас с Джексоном это было равносильно самоубийству. Вермона это знала. В итоге: глоток газа раз в три дня до завтрака - этим, да еще огромным желанием жить, мы поддерживали в себе сопротивляемость к болезням. Мы шли куда-то: искали место для жизни трех человек, необходимыми условиями чего были наличие сцены, площадки, инструмента и комбика - по вермониному комба - устройства для выработки слизистого газа. Ну, конечно, необходимо было еще и электричество. Камень преткновения. Джексон рассказал нам, что где-то там есть экспериментальная солнечная электростанция. Что кто-то даже пытался провести от нее кабель к ближайшей сцене. Но этот кто-то не успел. Проиграл в борьбе с собственным отражением. Черепичница свела его в могилу в три дня. Он знал, что обречен, и старался уже не для себя, но для тех, кто придет за ним. На вопросы о том, откуда ему известны такие подробности о безвестном герое, Джексон не отвечал. Солнечная электростанция, это ведь вечный источник электричества, это надежда. Именно она, надежда, и вела нас вперед сквозь гадкую реальность, она затыкала глотку гордыне, когда мы готовы были сцепиться из-за капли газа. Я был зол на Вермону, но оценивал ее справедливость - себе она отмеряла не больше, чем нам: раз в три дня, только чтобы концы не отдать.
Мы проходили красивые места. Дома, давно брошенные, полуразрушенные, заросшие буйной флорой и населенные причудливой фауной, тем не менее вызывали в моем слегка очерствевшем существе странное чувство. Ничтоже сумняшеся я окрестил его чувством красоты. Эти древние дворцы, изваянные с такой любовью. Эти монстры из железобетона. И те, и другие могли служить пособиями по изучению воли к жизни, которых (пособий) так не хватало в нашей школе по причине ужасающей нищеты племени.
Народ понял, что все остальное не в счет. Не сильный, но мыслящий человек стал ценностью, а интеллект - тем, чем не был ни в какие века, кроме, разве что, того смутного времени, когда он только снизошел на покатые лбы наших звероподобных предков. Когда свежесть незамутненной мысли вызывала экстатический столбняк в праотцах Homo. Мысль из диктатора тела превратилась в его друга, а внутренняя тишина стала основанием человеческой деятельности, как во времена Римской Империи основанием было этическое и эстетическое чувство, а человек чувствующий был гегемоном; и так же, как во времена Римской Империи, никто не воплощал этот идеал в совершенстве, но лишь частично.
Я тоже познал этот экстаз, когда мастер открыл нам общее строение нашего мира и указал на отличие его от других миров. Люди никогда не будут жить на Луне, не говоря уже о других, более отдаленных планетах, ибо Земля - точка эксперимента - объяснял он милым его сердцу малолетним охламонам. Его любовь к своему ремеслу восхищала меня. Но мечтой моей были концерты. Давать жизнь и здоровье.., впрочем, не об этом думал я, когда грезил о витых струнах и тонком красном медиаторе. И комбы со стрелками на счетчиках вообще не интересовали меня. Я любил эти звуки и мечтал извлекать их сам, как заблагорассудится, в том ритме, в каком захочется. Но кто доверит Инструмент простому смертному?..
Вермона рассказывала:
- ...как я стала музыкантом. Это был рок, судьба, привнесенная, как и все остальное, пресловутыми инопланетянами. Почему они решили помочь вымирающему человечеству, что они от этого поимели, не знаю. Время, впрочем, было такое, что люди, помогая ближнему, который все одно завтра помрет, не спрашивали себя, почему они это делают. Когда появились на земле эти странные болезни с дурацкими названиями чернокожка , кошачья сыпь , кирпичница , мозгокрут , якобы занесенные из космоса, тогда же и появились инопланетяне. Вообще-то самих инопланетян никто не видел, и неясно было, существовали ли они вообще, но приборы, вырабатывающие слизистый газ, ты ведь знаешь, они же явно неземного происхождения. Да и условия их эксплуатации были совершенно идиотскими с точки зрения нормального земного человеческого ума...
- Ты говорила, что играешь с детства?
- Ну, лет с двенадцати. Сначала, после смерти папы и мамы, меня мастер взял к себе. Потом и он умер. И меня забрал к себе игрок. Он жил один тогда. А я была тихой и скромной и не мешала его вдохновению. Ночами, когда он спал, я осторожно заползала в шкаф, где хранился его инструмент, и, расположившись там среди гор тряпья, тихо трогала струны медиатором, вслушиваясь в извлекаемые звуки, еле слышные, не усиленные электричеством, и поэтому казавшиеся далекими, как смерть, как мои папа с мамой... Я тогда не понимала, чем рискую. Испортить инструмент, основу жизни целого племени... Меня бы, конечно, не изгнали, но жить заклейменной подобным деянием... Это нелегко...
Это нелегко , как фраза древнейшего писания. Или как божественный вздох. Это прозвучало так монументально.
- ...Игрок дорожил инструментом, как жизнью матери. И дело не в племени и не в ответственности. Просто он любил музыку. Я не раз наблюдала, как он часами играл, самозабвенно закатив глаза и высунув кончик языка, а потом замечала, что комб не включен и джек лежит на полу и шланг для газа не вставлен. Он играл не для выработки, а для себя. Для души. Как-то раз он явился с концерта мрачный. Что-то там не клеилось с аппаратурой. Он долго сидел и играл. Потом подозвал меня, спросил: Хочешь? и протянул инструмент с медиатором. Он был потрясен тогда до глубины души, когда я сыграла ему для начала гамму, потом пару простых мелодий и потом немного поимпровизировала. В-общем, во мне он нашел последователя, и стал учить меня тому, что знал сам. Но он был молод, и как минимум лет пятнадцать мне не грозило быть игроком племени. Ну, а жизнь в семье игрока, сами знаете... У меня было все. Ведь он относился ко мне лучше, чем относился бы к своей дочери, если бы она у него была.
Потом она смущалась и замолкала, снова напялив свою невыносимую маску полного безразличия, которую отчаялся сломать Джексон и которая мешала ей найти в моем лице друга или хотя бы приятеля.
Мы отдыхали. Джексон раскинулся на траве, как морская звезда, фотографию которой показывал нам мастер на уроках биологии. Он и Вермона застали конец Римской Империи, просуществовавшей более тридцати веков и с треском рухнувшей в недалеком прошлом. Я никогда не преклонялся перед ценностями той эпохи, кои все пережили своего хозяина, за исключением, конечно, цифрового ряда. До сих пор никто не знает, почему римские цифры - I, II, III, IV, V - не прижились в развитом мире, а их место заняла арабская вязь - 1, 2, 3, 4, 5.., которая своими изящными формами вызывала во мне большее эстетическое наслаждение, чем римские грубые палки . К тому же, с римской системой нам пришлось бы забыть о нумерологии. Возможно, в каком-нибудь из несохранившихся исторических трактатов эта загадка имела свое объяснение и не была загадкой. Мастер по этому поводу ничего мне не ответил, что означало его некомпетентность в данном вопросе. Тогда меня это расстроило - не люблю туманностей. Сейчас, лежа на скупо прогретой слабеньким весенним солнцем земле и глядя в небо, я ощущал странное равнодушие ко всяческим загадкам.
А потом мы шли дальше. И Джексон говорил, что завтра может не настать, но смысл не в завтра . И Вермона приказывала ему замолчать, в таких возмутительных тонах.., вообще-то такое случалось с ней редко.
* * *
Что за странный мир был преподнесен нам в подарок? На чем он вообще держался, весь изваянный из противоречий. Впрочем, сейчас мы думали лишь о том, чтобы не сбиться с курса.
Это был грязный пустырь, усаженный старыми кирпичными многоэтажками. Местность вся была залита грязью за исключением небольших островков, покрытых сухой травой. Мы остановились на ночлег на одном из таких островков. Настала странная, губительная ночь. Кошмары в моей голове были ярки и оформлены. Впрочем, такие ночи не заслуживают внимания, ну их в баню! А утром, избегая пристального джексоновского взгляда и удивленного вермоновского, я уломал спутников поскорее покинуть пустырь и идти дальше, мотивируя спешку тем, что грязи вокруг прибавилось, и что уже завтра мы рискуем не выбраться с островка. Мы хлюпали мимо квадратных монстров, черными провалами окон пялящихся на нас. Джексон поотстал. Я оглянулся - он стоял напротив пятиэтажки из красного кирпича и с интересом рассматривал ее. Еще бы - это было действительно красиво. С одного боку она просела, дверь подъезда почти ушла в землю, здание как будто изготовилось к прыжку; оно и маленький Джексон напротив него напоминали хищника и жертву в момент перед кровавой развязкой. Недоброе предчувствие поднялось со дна души моей. Она сейчас рухнет, ей-богу!
- Джексон! - заорал я, - Уходи, уходи оттуда. Она сейчас рухнет!
Он воззрился на меня, я разглядел улыбку на его лице,.. и всё. Земля под его ногами провалилась (видимо, подвалы), и он исчез в яме, туда же хлынули потоки грязи. Спустя пару-тройку секунд пятиэтажка накренилась и обвалилась прямо в яму, заполнив ее доверху обломками. Хищник настиг свою жертву. Я скрыл лицо на груди подоспевшей Вермоны; я не мог дышать, лишь всхлипывал, а потом в глазах моих стало черно.
Но ненадолго. Мне вдруг вспомнились его слова о героизме, о человеческой доминанте, его нудные разговоры-размышления о сущности жизни.
- Он может быть жив, его надо спасти! - я смотрел на Вермону, боясь не найти в ее глазах это . Она просто кивнула, ничего не сказав, и побежала к куче обломков.
Мы с остервенением разбирали груду битого кирпича, потом немного отдыха, потом снова работа, пока тени наши не спрятались под ногами. Потом мы вяло перекидывали кирпичи за край ямы, тени наши вытянулись в три человеческих роста. Потом она сказала: Без толку. Это конец . Засандалить ей, что ли, кирпичом между глаз за такие слова. Но для этого нужны силы, а их у меня не было. И еще для этого нужна была злость. Глупо. Вермона была одним из нас. И мы должны были дойти. Иначе, если он погиб, ...от всей этой затеи несло бутафорщиной... Я с трудом поднял онемевшие, будто чужие руки, покрытые пузырями и ссадинами, поднес их к лицу, обессиленно уронил на колени. Я сделал все, что в моих силах, дело за малым:
- Дже-е-ексо-о-он! - закричал я и прислушался. Вермона глядела на меня с сожалением.
- Дже-е-е-ексо-о-о-он!!!
Я почти сорвал связки. Откашлялся, замер, ушами чуть не щупая воздух. И в тишине мы услышали едва уловимый отклик: А-а-у-е-а.
Как будто гром среди ясного неба. Неважно, что он там кричал, главное, что он был жив. Мы снова начали копать, откуда силы взялись. Едва не надорвались, отваливая большие фрагменты стен, и, дойдя до большой плиты, чуть не во всю яму, остановились. Ее мы не могли бы даже сдвинуть с места, под плитой была жидкая грязь. А оттуда, из этой преисподней, с нами говорил Джексон: Расчистите у самого верхнего угла, там есть щель, но она кирпичем забита.., я не знаю, сколько еще продержусь на плаву.
Мы сделали это, и в щели из-под плиты показалась голова Джексона, а потом и весь он, человек из грязи. Жижа капала с него, и сверкали только белки глаз. Он протянул ко мне руки, и я бросился в его объятия, как в прорубь.
* * *
- Все могу понять, кроме спичек.
- ???
- Ну зачем они так жадно мокнут! И потом зажигаться не хотят. От жажды страдают, что ли? Разве так нужно любить воду?
Конечно же, после такого можно расслабиться; и пошутить; и не казаться взрослым. Спички были в джексоновском рюкзаке, который тот умудрился спасти во время грязевой ванны, упакованные в жестяную коробочку, завернутую в пакет из полиэтилена. И все таки влага проникла туда. Мы сидели и ждали, когда заходящее солнце высушит разложенные на камне спички.
- А зачем им зажигаться?
- Зачем?
- Да, зачем.
- Да низачем, просто так.
Ведь мы просто так сидели. У нас не было плана, мы жили... в который раз. Солнце зашло не ранее, чем выполнило взваленную на него миссию спасения трех дрожащих от холода путников. Вермона чиркнула спичкой по краю коробки:
- О! Его величество, Пламеней Прометеевич! Прошу любить и жаловать, - и поднесла огонек к растопке. Мы с Джексоном растерянно переглянулись. Что это с ней?
Вермона сосредоточенно развешивала на шестах мокрую одежду. Джексон подкинул сучъев в костер:
- Ну, задай вопрос, - его глаза лучились светом, слишком ярким для того, чтобы слепить.
- Боюсь.
- Чего боишься?
- Боюсь, что ты отреагируешь так же, как отреагировал Мастер химии на мой вопрос о составе слизистого газа и о том, почему этот газ лечит инопланетные болезни.
- И как же он отреагировал?
- Заорал Не твое дело!
Джексон рассмеялся:
- Хороший же был у вас Мастер, настоящий педагог. Где ты жил, на каком уровне?
- На втором.
- Почти у поверхности. Да, нелегко же тебе пришлось.
- ...нелегко, - повторила Вермона механически, думая о чем-то своем.
- Знаешь, в чем разница между трусостью и нерешительностью?
- ?
- Нерешительность, это когда ты не уверен, что то, что ты собираешься сделать, кому-нибудь нужно. Я хочу, чтобы ты это запомнил.
Я кивнул в ответ, хотя не понял ни грамма. Вермона просто молчала, но теперь молчание ее стало другим: не тихое равнодушие постороннего, но молчание близкого приятеля, готового стать другом.
* * *
Сидючи у костра, Вермона досказала свой сон. Мы помолчали.
- А мне как-то снились города. Еще там, в племени, - обронил я, вороша угли.
- Какие города? - встрепенулся Джексон.
- Ну.., города будущего. Такие тонкие серебристые башни... или, скорее, шпили; а между ними висят шары. И все сделано как будто из гибких зеркал. По крайней мере, мне так показалось. Я назвал их городами будущего. Потому что они были настоящие, не показные, не яркие, как воздушные шарики, а... настоящие.
Недвижный взгляд Джексона смутил меня. Я встал и ушел во тьму по дрова. Они начали разговор с Вермоной не раньше, чем я удалился на такое расстояние, чтобы их не слышать. Или мне так показалось. Ну и ладно, подумаешь!
- Ты слышала? Хм. Пацан, похоже, чувствует.
- Возможно.
- Я и не чаял, что найдется продолжатель...
- А по-другому и быть не могло.
- Как знать, как знать. Хуже всего, когда теряешь надежду. Ведь никто не считает это ошибкой. Потерять надежду, черт возьми, это их неотъемлемое право!
- Да.
* * *
Господи, это изматывающее путешествие. Если бы у меня было куда возвращаться, я бы давно повернул назад. Впрочем, сейчас уже и не знаю. В последнее время мне все чаще хочется просто лечь в лужу и умереть. Усталость, это как что-то архаичное из тех давних времен, когда все мы были ещё бульоном. И цель путешествия как-то затиралась сиюминутными потребностями, из коих если и росло мировое древо истины, то так незаметно и неконструктивно.., неудивительно, что о нём все позабыли. Хотя, не все. Я догнал Джексона, вышагивающего в авангарде, пошел рядом, разглядывая его профиль:
- А когда мы там будем?
- В-общем, мы уже там.
Я огляделся, насмешливо хмыкнул:
- Что, пришли?
- О!.. - Джексон засмеялся, - я хотел сказать, что если ИЗМЕРЯТЬ ПУТЬ ВРЕМЕНЕМ, то становишься отделенным от... результата, что ли. Но в принципе мы уже там. Все зависит от отношения.
Только много позже я понял, что он хотел сказать: что жизнь наша ВСЯ присутствует перед нами со всеми проявленными и непроявленными в прошлом, как и в будущем, возможностями; и что можно не волноваться, даже нужно, чтобы не было никакого волнения перед лицом жизни. А в тот момент я лишь кивнул, уверенный, что на самом-то деле все зависит от моего завтрашнего обеда и вчерашних кровавых мозолей.
* * *
Сегодня тревога была разлита в воздухе, она оседала на лицах, так что к концу дня наши физиономии напоминали бы лики рыцарей печального образа, если бы не прущая со всех дыр плохо скрытая агрессивность. Она должна была во что-то перерасти. И если бы не Джексон...
Даже плотный ужин, сварганенный из найденной по дороге падали, не вернул ей хорошего настроения:
- ...Ты ведь никогда не играл.
- Ну, не так категорично.
Вермона ухмыльнулась:
- Ты ведь и инструмент ни разу в руках не держал.
- А нужно ли! - я слегка разозлился. - Что мне ваши инструменты! Я и так могу прекрасно, во сне, к примеру, или...
- Во сне?! Ха-ха-ха! Ну-ну. - она смотрела на меня свысока и отстраненно, как на кузнечика.
- Язычок у вас, мадам... Ядовитее не сыскать.
- Он у меня не только ядовитый, но ещё острый и зазубренный.
- Да, зазубренный.., значит, находящийся за зубами. Вот и держи его там.
Я встал и отошел от костра, сел под деревом поодаль. Спустя четверть часа кто-то тихо положил мне ладонь на плечо. Джексон.
- Не обижайся на нее, она мастер игры... со всеми вытекающими... Расскажи, что это были за сны? Мне крайне интересно.
- Не сны, а сон! - (и почему я такой по пояс деревянный). - Ну, однажды мне снилось, что я играю. На каком-то инструменте с клавишами, маленьком. Но музыка лилась потрясающая. Как будто звучало само пространство, огромная, плотная, богатая; поток мощи. Ни с каким комбом так не сыграешь...
Джексон тихо встал и молча отошел к костру, оставив меня в недоумении. Я заметил (или мне показалось), когда он садился на траву, в мелькнувшем профиле его странную блаженную улыбку.
* * *
- Джексон, как ты борешься с шизофренией?
- Ну, стараюсь их сдружить.
- Кого их ?
- Ну, этих... Расщеплённые личности.
- А, я не про это. Я про резкие перепады настроения.
- Я всегда считал, что это называют неврастенией... А не шизофренией.
- А! Неважно, как называют. Ну, когда не можешь заставить себя делать какое-то дело достаточно долго - читать книжку или играть на комбе.
- Никак не борюсь. Иду гулять. Хождение излечивает от многого.
- Хм. А если не идёшь? По какой-то причине? например - лень, страх или холод?
- Что-то гложет тебя изнутри. Избыток инь?
- Инь - это что? Женская энергия?
- Да. Почти. Не совсем женская. Нечто внутреннее, погруженное. Прогулки по природе восстанавливают баланс в любом случае. Баланс и желание деятельности.
- А... Да... Есть что-то хочется...
Джексон молчал. Он всегда мне казался управителем мира. Он молчал, и весь мир молчал. Он говорил, и весь мир говорил со мной. Он улыбался, и весь мир сиял улыбкой. Но разве может один человек управлять миром? На занятиях по философии, еще там, в племени, пару лет назад, я как-то понял, что может. И это вытекало из того факта, что никто никогда не видел настоящего мира.
- Ты читал Сааха? - спросил Джексон задумчиво, глядя в сторону леса, как будто не со мной говорил, а сам с собой.
- Да.
- По совету мастера?
- Да нет, мастер сам его не читал. И, по-моему, даже не слышал о нем.
- Ну и как тебе Саах?
Я не знал, стоило ли рассказывать ему. Впрочем, ему-то как раз стоило:
- Меня потрясло. А потом мне приснился сон про него. Саах в этом сне был очень болен. И стар. А я вроде как ухаживал за ним, переворачивал его, обмывал. А кожа у него была чистая-чистая, бело-розовая. Как у младенца.., даже чище и светлее, чем у младенца.
Я замолчал, потому что почувствовал, что голос мой сейчас задрожит. Как объяснить... эту чудесную жизнь, это откровение... это было больше и сильнее меня. Я почти не слушал Джексона, возможно, потому, что был согласен полностью и безусловно со всем, что он говорил. Но спустя минуту я уже внимал ему, напряженно прищурив глаза, чтобы не упустить ни одного слова.
- ...и во всем этом не было ничего чудесного. Саах прошел тот же путь, что все обычные люди. Это годы и годы продолжительной житейской части, ежедневная работа в какой-нибудь конторишке. Это обычная ковка, которую проходят все; что ж поделаешь, если не все выносят из нее пользу.
- Какая от такой жизни может быть польза? - тогда я еще был уверен в том, что понимаю жизнь.
- Здравый смысл, терпение, воля; и еще, это хорошо излечивает от эгоизма. Да возьмем тебя, к примеру. В тебе столько амбиций... Создается впечатление, что на меньшее, чем быть лидером какого-нибудь мирового движения, ты не согласен... Саах не втаптывал в грязь собственную индивидуальность. Просто скромно делал свое дело, в чем бы оно ни заключалось - в мытье ли полов, в строительстве ли домов, в изменении ли мировых законов.
Мы молчали долго.
- Знаете, я представляю себе это малость по-другому.
- Ну конечно. У тебя еще и вопрос может возникнуть: когда же он писал свою книгу, в конце-то концов.
- Теперь не возникнет.
- Жаль, потому что я бы ответил на него. Саах не писал никаких книг.
- Что?!
Джексон расхохотался:
- Шучу, шучу! Конечно же, писал. И не одну... Господи, ты бы поглядел на свою мину; учебное пособие, да и только... И не надо так серьезно ко всему относиться. К себе в особенности. Очень уж это... по-детски, что ли.
* * *
Почему-то беседовали мы лишь во время ночевок и на привалах. Когда идешь, входишь в какой-то убийственный ритм, сознание сужается до размеров теннисного шарика, и остается лишь жалость к собственной персоне. А потом, лежа у костра, глядя в звездное небо, с удивлением вспоминаешь того дневного зомби, каким ты был буквально пару часов назад.
- Вы вообще странный; вы как будто не живете в этом мире.
Джексон очень внимательно посмотрел на меня:
- Я действительно не живу в этом мире. Он для меня чужой, вычитанный из книжек.
- Ну вы же были молодым? Как я. Тогда, в ваше время, люди еще наверху жили, ведь так?
- Ну-ну... - Джексон рассеянно кивнул, глядя в костер.
- Чего ну-ну ! Больше и рассказать нечего?
Он удивленно воззрился на малолетнего грубияна, сидящего перед ним. Однако, усмехнулся по-отечески:
- Мне было двадцать пять тогда, я возвращался в общежитие из института, и случилось это...
Его уже было не остановить.
- ...это. Я увидел во дворе между общежитиями груды обгорелых вещей, мусора, обломков. Общаги зияли дырами окон, стены над ними были закопчены. Пожар. Причем во всем городке одновременно. Сердце у меня упало, я ведь копил на дом; восемь тысяч лежали на полке между книгами, и теперь вот... Какой-то мой давний знакомый, пробегая в суматохе мимо, сообщил мне, что я могу не спешить - моя комната полностью выгорела, там ничего нет. Скрипнув зубами, я поспешил ко входу. Знаменательно, что следующий встреченный мной человек, выходящий из общежития, посоветовал мне быть осторожным и не дай бог не заплутать в коридорах, и сообщил мне, что моя комната на 13 этаже. И то, и другое прозвучало для меня тогда полным бредом. Я заскочил в лифт и... в следующий момент я заходил в лифт вместе с двумя, как мне тогда показалось, студентками и пацаном лет восьми. Лифт был странный: он вез нас по лестницам, проплывал по коридорам, мимо каждой комнаты замедляя ход...
- И что здесь странного? - пожал я плечами.
- Я привык к тому, что лифты подвешены в вертикальной шахте и ходят только вверх-вниз... - (пауза, Джексон о чем-то размышляет, я жду продолжения), - Я замечаю, что все вокруг изменилось, что комнаты обитаемы, в них давно живут, все двери одинаковы, обиты оцинкованной жестью; и никаких следов пожара, никаких. Я проезжаю мимо своей бывшей комнаты на седьмом этаже, в ней живут, это видно. И живут как у себя дома. Все вокруг напоминает обыденную коммуналку периода застоя. Где же мне жить? От волнения я произнес эту фразу вслух. И тут одна из студенток отвечает мне: Я ж сказала, что комната 184 свободна. - Какая комната? - Сто восемьдесят четвертая! - она окатила меня раздраженно-пренебрежительным взглядом.
Джексон замолк.
- А дальше? - этот рассказ начал занимать меня. - Что было дальше, Джексон?
Он повернул ко мне лицо, по щекам его текли слезы. Я опешил. А он заговорил снова:
- Дальше я работал в прачечной своего бывшего общежития. Правда, теперь это было не общежитие, это было наше жилище, казарма, тюрьма... Я не понимал, что происходит. Не осталось ничего из того, к чему я привык, что считал обыденными вещами. Остался только я сам. Выглядывая в окно, я видел гадящие трубы завода, небо, которое никогда не было голубым, бредущих куда-то людей в лохмотьях. Это был мир распада. Моя жизнь как будто раздваивалась, но откуда у меня возникало такое ощущение, я не имел понятия. Потому что та жизнь, которая была до, и эта, нынешняя, накладывались друг на друга, и все таки одна из них была жизнью во сне.
Какое сегодня число? - спросил я как-то у одного из тех, кто помогал мне разгружать грязное белье. Он посмотрел на меня и отвернулся. Эй, какое сегодня число, Ром! Я чувствовал, что здесь кроется какая-то загадка. Не спрашивай, - отвечал он мне, - тебя может СЛИШКОМ удивить мой ответ. Вот оно! Я прицепился к нему как клещ, выпытывая ответ на безобиднейший в мире вопрос. Ладно, слушай, - сдался он, - не имеет значения, какое сегодня число. Оно может быть любым. Никто не знает объективного времени суток, года, месяца, числа. Все рухнуло. Даже ты - не ты. Во внезапном прозрении я глянул в зеркальную поверхность иллюминатора ближайшей стиральной машины. Не смотри! - говорил мне Ромка. А если смотришь, то не удивляйся. Отражение было не моим лицом; лицо это двоилось, глаза смотрели куда-то вниз...
Джексон замолчал, переводя дух. И тут до меня потихоньку стало доходить.
- Это что, черепичница что ли? - брякнул я, не соображая, что делаю.
Джексон замолчал и опустил голову. И мир его рухнул, похоронив его самого в обломках - возникла у меня в голове фраза; мда, так вот всегда. Перенесшие черепичницу не любят вспоминать о той жизни, которой жили до этой страшной болезни. Я заключил эту фразу, не любят , в кавычки потому, что невозможно адекватно описать то чувство, которое испытывает переболевший, пытаясь вспомнить период своей жизни, предшествовавший болезни. Ибо неясно, где здесь сон, а где реальность. Такой человек ни в чем не уверен, даже в объективности окружающего мира, даже в камне у обочины. Реальность - тоненькая ниточка, которой мы подвешены к тому, что называют жизнью. Это только в фантастических книжках герои безнаказанно переносятся из мира в мир и остаются здоровыми и адекватными. В реальности все мы гораздо более хрупки и уязвимы. Джексон вытер слезы, лег поближе к костру спиной ко мне и замер. Утром мы снова шли.
* * *
- Это ужасно.
- Что?
- Ужасно, что у нас нет с собой книжек. Я читать хочу.
- Джексон! О чём ты? Какие книжки?
- О, сейчас меня будут лечить. Я понимаю, конечно. Мы тут, в конце концов, дом ищем, а я про какие-то книжки... И всё же...
- Ты, случайно, не энциклопофил? - в глазах Вермоны горит бесовский огонёк, на губах усмешка.
- Нет, теперь я энциклопофоб. Ещё немного, и я забуду собственное имя.
Я расхохотался:
- Чего! Энциклипи-.., энциклипо-..!
- Пора меняться, братец. Что скажешь ты господу, когда придет зима и вместе с ней смерть? Подумай о смерти и поспеши к изменению.
Он не выглядел сумасшедшим, но мне стало не по себе. Я понял, как улыбка может сползать с лица, потому что именно это произошло с Вермоной; лицо ее стало мрачным:
- Заканчивайте, Джексон. Не время.
- О, сейчас грянет буря. Прошу прощения, юная леди, и заглатываю свои слова обратно.
Он остановился, воззрившись на холмик у небольшой рощицы:
- Надеюсь, тут мы переночуем? - И добавил чуть слышно, наклонившись ко мне, - Не верь глазам своим. Они видят лишь смерть. Но.., - он покосился на Вермону, - молчу, молчу, молчу!
В эту ночь мне снова приснились кошмары.
Я обращаюсь к Тебе. Ты властвуешь над всем. Без Тебя я ничто, но я не осознаю этого и считаю себя центром Вселенной. О, Ты, бескрайний, я преклоняюсь перед тобой. Я люблю Тебя, я жажду Тебя. Это все, на что я способен. Действуй во мне. В тишине, в тихой напряженности воли, ставшей твоей Волей, я стремлюсь к Тебе, я действую безвозмездно, не ради результата, но ради нашей с тобой близости.
И шли мы долго, и нечто инопланетное, что мы называли смертью, шествовало за нами в величии чуждом и непостижимом. И глоток чистого света из грязной бутыли раз в три дня.
* * *
Светел день.., почти. Куда деваться от жизни? Странно все как-то; и безысходно. Мастер нам как-то рассказывал, что некоторые ушлые еще на заре посещения записывали концерты на диски и слушали их по домам, дабы излечиться не отходя от кассы. Но ничего не выходило - они заболевали и умирали даже быстрее, чем если бы вообще ничего не предпринимали. О причинах этого феномена мастер тогда ничего путного не сказал, - плел что-то о братстве, человечестве в целом, религию прикрутил. Вермона, когда я спросил ее о том же, ответила, как всегда, одной фразой:
- Обычный гомеопатический эффект.
Лишь Джексон вчера после ужина кое-что разъяснил мне:
- Просто они не понимали феномен музыки. Музыка не должна звучать тихо, фоном. В этом случае ее эффект противоположен ожидаемому. Вспомни уроки по истории: они вставали по утрам, включали радио (радио, понимаешь, какой-нибудь симфонический концерт какого-нибудь давно умершего музыканта, угробившего на музыку ВСЮ свою жизнь), умывались, шли на работу. Музыка (самая гениальная, на которую в веках не сыщешь аналогов, откровения, разговоры композитора с богом) была фоном, шумом и, наоборот, затягивала в будничное, болезненное состояние, а не вытаскивала из него. Запомни, музыка должна звучать громко, на пределе, властвовать над атмосферой. Только тогда можно будет услышать в ней настоящую исцеляющую Тишину.
Лишь сейчас, спустя годы, я только начинаю понимать смысл его последней фразы. Если бы я понял ее раньше, мое племя было бы раз в сто многочисленнее, и раз в тысячу богаче. Но дело, конечно же, не в богатстве и не в количестве особей; это было бы слишком ужасно. Дело в том, что мы возьмем с собой, когда станем другими. Когда изменимся столь же радикально, как изменилась одноклеточная водоросль, став в конце концов прекрасной розой или чудной орхидеей. В том, что нам поможет. Что вытащит нас из бессознания и ограниченности. Эта его фраза про исцеляющую тишину была господним посланием мне, худосочно-заносчивому; тайным посланием, достигшим адресата с опозданием в восемьдесят лет. Когда он уже умер, и сами кости его рассыпались в жестяном гробу где-то на нижних уровнях (я даже не смог бы сейчас найти его могилу, да и кому это нужно).
Джексон... Он не был человеком, это точно. Он слишком сильно отличался от любого из нас... Или.., что я говорю. Ведь Вермона тоже не от мира сего, тоже еще тот фрукт! Я был в растерянности, мир открывал передо мной свои тайны, каждая из которых порождала десяток новых. И трясти головой бесполезно, бесполезно вращать глазами, чудо не исчезло, оно стало тем, что я до этого, будучи великовозрастным ребёнком, называл обыденностью. Даже их ежевечерние разговоры.
- Музыка является реалитетом на сегодняшний момент. Как сложится в будущем, я не знаю. Возможности всегда опережают обстоятельства. - (Мде, Вермона в своем репертуаре: слова знакомые, смысл за семью печатями.)
- Как это отражается на жизни. Обычной человеческой жизни. Вот что меня интересует в первую очередь. - Джексон спорит, но делает это так незаметно, что оппоненту нет нужды нервничать. Эта черта в нем покорила меня еще в начале путешествия, так же, как и его способность не перебивая выслушивать ДО КОНЦА любого, даже самого нудного и многословного собеседника.
- Хех! Его жизнь интересует. А это что было? Что, счастливая жизнь, что ли? Богатство красок, мягкость и переливчатость мертвых иллюзий?! - возможно, что-то я не то ляпнул. Но слово не птица.
Он ничего не ответил. Лишь опустил голову и углубился в изучение татуировок вздувшихся вен на своих изуродованных счастливой жизнью ногах.
- Что ни говори, а жизнь у меня была счастливая... - и добавил неуверенно, - Как ни крути.
* * *
Сегодня вечером после ужина я таки решился:
- Джексон, а что было потом, после того, как тебя отпустила черепичница? Как ты жил дальше?
Я надеялся, что у нас выйдет поверхностный, оживленный, ни к чему не обязывающий разговор, никому не будет больно или неловко; ну что еще может быть хуже черепичницы, в конце концов! А если уж ты из нее выкарабкался, так будто заново родился. И что тогда в силах загасить огонь твоего жизненного позитива? Джексон помолчал, как будто собираясь с силами перед прыжком в прорубь:
- Меня до сих пор мучает совесть по поводу того, как низко я поступил с семьёй, с детьми. Но, знаешь, что-то приходит, и это навсегда. Насильно мил не будешь. Наша любовь продолжалась месяц, ровно столько, сколько нужно было для утоления страстей. Потом последовали годы мучительных попыток примирить два разных эго двух чужих друг другу людей. А семья наша была кораблем с двумя капитанами и парой несчастных пассажиров на борту - ни в чём не повинных детей. Много позже я понял, что любви как таковой и не было. Любовь, конечно, могла развиться на почве привычки и взаимного уважения. Но, к сожалению, я был несносен в своей ревности и невнимательности к ее потребностям, а ей физиологически необходимо было вытирать о кого-нибудь ноги. Позже, уже после того, как мы расстались, она стала вытирать их о подросшего старшего сына. Мы часто ругались. Она посылала меня. Я уходил, чтобы позже снова вернуться... зачем-то. Время было тогда.., ну, ты помнишь? - (Вермона утвердительно кивает.) - Комета принесла смятение и непокой в души. Ссорились все, даже близкие друзья и родственники. Хотя, на самом-то деле, что может помешать стойкой привязанности, очищенной от эгоизма и поверхностной суетности, перерасти в то, что называют бытовой любовью. Но мы были молоды и не осознавали тех сил, что стоят за поступками людей; а они, эти силы, всегда стараются толкнуть на совершение резких, необдуманных действий с непоправимыми последствиями. О, они знают, как отомстить! И приходится расхлёбывать то, что сам заварил. - Джексон покачал головой, поморщившись, как от зубной боли; он сейчас был далеко отсюда, там, в прошлом.
- Я тогда расстался с женой... - он не отрывал взгляда от мерцающих углей. - ...с женой, которая никак не могла взять в толк, что незачем рожать детей, если всё, что ты можешь им дать, это умение обедать и ужинать вовремя. Главная заповедь... имела отношение к еде. Еда была чем-то священным. Она готова была втоптать меня в грязь за то, что я, к примеру, вовремя не покормил ребёнка. Он ел? . Покорми его вовремя . Не давай ему то-то и то-то . Пусть поест, а то у него будет болеть живот . Почему люди не верят в такие простые истины, что живот у твоего сына может болеть не от питания, а от кошмарного характера родителя? И что кашляет он не от простуд и вирусов (бог мой, это лишь следствие), а от страшных ведьм, сосущих его соки днём и ночью. Кашлял и болел он часто. Сама она была жёсткой и непробиваемой, как доска. И вся в занозах - погладь рукой, и уколешься. Мир её был ограничен и донельзя физичен, как кадры немого кино начала ХХ века. А лгала она на каждом шагу. И несмотря на ни на что, я любил эту женщину и готов был прибежать к ней по первому зову, если бы только она сказала мне, что нуждается в моём присутствии. Но она скорее вырвала бы себе язык... Мда.
На Джексона было жалко смотреть.
- Джексон, я кое-что скажу, только ты не обижайся...
Он повернул голову, пристальным взглядом своим заставив меня запнуться на полуслове. Сглотнув ком в горле, я продолжал:
- Тебе с женщинами не везет. И никогда не повезет. Ты не тех выбираешь. Вернее... Просто те, что тебе нравятся, они, выходит, стервы? Да? И ничего тут не поделаешь.
Он рассмеялся, горько, каким-то блуждающим смехом:
- А ты, выходит, максималист. Зелёного цвета. Сейчас тебе этого не понять... Мы могли бы создать рай, сидеть с ней ночами и глядеть в звёздное небо. Сидеть на пороге своего дома, когда все дела сделаны, все дети накормлены. Не всю жизнь заниматься утилизацией этой самой жизни, в конце концов... Она выбрала какую-то странную жизнь: куда-то бежать, кого-то гнобить, напрягаться, напрягаться. А потом ещё больше напрягаться. Иллюзия свободы. Она ведь всё равно не могла жить самостоятельно. Избавившись от меня, она повисла на шее своих родителей, на шее своего Мастера. Но, тем не менее, её больше нет со мной.., и почему бы мне не забыть всё к дьяволу.
- А ты, ты ведь тоже висел на чьей-то шее.
- Обстоятельства, или, если угодно, природа , давала мне ровно столько, сколько нужно на обеспечение меня и моей семьи. Требовать от меня зарабатывать боны? Зачем? Глупо... Ну и, естественно, когда мы расстались, когда она перестала быть моей семьёй, уменьшились и мои доходы, так как с точки зрения природы моя семья теперь состояла не из четырех, а из одного человека. Она оказалась в невыгодном положении; право, такое иногда случается. Некоторые считают себя страшно умными. Читают много книжек... Бог мой! Библиофаги какие-то... Всю нашу совместную жизнь мы только и делали, что наносили друг другу удары, один за другим; и единственное, что я мог предпринять, ну, чтобы не нанести вреда ей и себе, это уйти. И я уходил, убегал, оставался на время в одиночестве, чтобы унять разбушевавшееся эго и источить обиды. И в глупости своей ждал: ну, вот, сейчас она меня позовет, извинится, и я брошусь ей в ноги, и расцелую ее губы, и всё будет хорошо. Но, конечно же, этого не происходило. Пропасть между нами росла... Да, это было времечко..! Как будто то был не я, не моя жизнь. Это было так давно. И я был так глуп..!
Он пожал плечами. Долгая пауза, и кажется, что он больше не скажет ни слова. Вермона тихонько зашуршала, укутываясь в спальник. Я ждал.
- И в спорах ей не было равных. Она умела так все переиначить, что я постоянно оказывался дураком или подлецом...
Опять долгая пауза.
- ...Но нас связывали дети. Да... Наши детишки.
Он отвернулся. Всё-таки я не могу этого выносить. Не могу. Когда он вот так... Сейчас я ненавидел его бывшую жену, эту незнакомую мне женщину, которую, тем не менее, он сделал несчастной. Я тогда не понимал, что существуют разные, подчас противоположные точки зрения на один и тот же предмет. И главное, все они истинны. Но лишь частично.
- Я очень... она была очень дорога мне. И нам было легко вначале. Дальше становилось всё тяжелее и тяжелее. Потому что я хотел... уважения. Я его, в общем-то, не заслужил. Но я его хотел... Если бы она не была так мне дорога, я бы не хотел этого... уважения. Но я понял, потом, позже, что она никогда не будет уважать меня. Я всё время был для неё неким случайно забредшим в её дом человеком. Бросить всё? Нужно, нужно было бежать ещё в самом начале. У меня не хватало сил на это. Банально не хватало сил.
Я с силой разворошил угли, разбудив дремлющий костер, и тут вдруг увидел в отблесках пламени лицо Вермоны. Оказывается, она не спала. Неотрывно глядела она на джексоновскую спину; кусала губы и щурила глаза то ли в гневе, то ли пытаясь что-то понять. Что-то такое... Понять то, как она оказалась вместе с нами: с такими странными и неприспособленными людьми, и как ей теперь действовать. Ибо не посторонние парень и мужчина сидели сейчас рядом с ней у костра; расклад изменился. И ещё... Она смотрела на Джексона с таким теплом и нежностью... Как будто хотела обнять его и отогреть, размять, размочить, напоить его сухое тело своим состраданием.
Она заметила мой взгляд; отвернулась, накрывшись плащом с головой, пробормотала как бы про себя, но так, чтобы мы услышали:
- Да ты, братец, эгоист. Каких мало.
Джексон молчал, а мне почему-то больше не хотелось его расспрашивать. Я потерял почву под ногами, и голова моя шла кругом. Жизнь, до этого казавшаяся простой и ясной, вдруг обрела многомерность, и каждый шаг на пути к финалу создавал клубки последствий, и шли мы по этому пути, оказывается никак не в одном направлении, а сразу во многих.
Я ни о чем его не спрашивал. Ибо ничего нового я бы не услышал. Ну, турнула она его, да осталась одна (я почти физически ощущал ее одиночество, в котором она, забеганная, издерганная непосильным трудом, медленно угасала, пока он жил где-то там, на верхнем уровне, в-обнимку со смертью). Такие везде одни (ибо смеют быть независимыми, пожелавшими самостоятельно строить свою жизнь). А иначе, сидел бы он здесь с нами, как же!? Давно б крысы обглодали остов его, и никто бы никогда не узнал, что, вот-де, жил такой Джексон, царство ему небесное. Жил разнообразно, выпукло. Можно даже сказать - богато жил. Не в смысле денег. И такая вот у него жизнь была, что нам всем только позавидовать останется. Такая жизнь, что не рожденьем начинается и не смертью заканчивается, а вспыхивает звездой, сгорает до основания, а свет этой вспышки летит в пространстве целую вечность, и не иссякает. Всем бы так жить (есть ли грань между сном и явью? Мне никогда не удавалось поймать момент перехода от одного к другому). И петухи поют... На стене каменной... Идёт некто по тропке вверх по склону... ба, да это же Вермона! А в руках держит воздушный шарик. А в шарике бабочка бьётся, вылететь не может. Кто ее туда засадил? Я иду навстречу. Подхожу, беру этот шарик, сжимаю в ладонях. Лопается он, бабочка оказывается в моих руках; а не бабочка это вовсе, ребёнок, пацан двухлетний. Держу я его, не отпускаю, Вермона гладит его по голове теплой материнской ладонью, а он молчит, как мертвый. И тут я вижу, что он действительно мертвый. И глаза у него остекленевшие, кожа синевато-серая, а на голове большая фиолетовая шишка. Я прижимаю его к груди и начинаю рыдать, только не рыдается мне; страшные спазмы рвут горло, и никак не могу я выпростать из себя эту смертную тоску, лишь сдавленно реву, сжав зубы, как Герасим, только что утопивший Му-му...
Вермона сильно трясла меня за плечо, шептала в ухо:
- Проснись, ей! Ну, давай же!
Я вскочил. Болело горло от недавних спазм.
- Тихо, тихо. Это лишь сон. Что-то плохое приснилось?
- Плохое?! - я затряс головой, будто желая вытряхнуть из мозгов недавнее переживание. - Плохое?!.. Да мне такое приснилось..! Врагу не пожелаешь.
Она слегка отшатнулась, будто мой горячий шепот толкнул её в грудь.
- И не надо желать. Ты, главное, не шуми. Джексон, вон, улыбается во сне. Равновесие, однако. Ты радоваться должен; а кто-то вообще снов не видит... Ложись, ложись, солнце ты наше. Это всё оттого, что я вам добрых снов не пожелала. А теперь пожелаю, и все будет хорошо... Добрых снов.
Она легко пихнула меня в грудь, подоткнула спальник, погладила меня по голове, прямо как того пацана во сне, но меня почему-то это не взволновало. Рука ее была теплая, она дарила уверенность и силу. И я снова заснул, мимоходом слегка подивившись ее странному поведению (чего это она так разнежничалась). Заснул уже без снов. До самого утра.
* * *
И вот однажды глазам нашим предстало зрелище, от которого волосы вполне могли встать дыбом. На горизонте четко вырисовывались высокие башни, увенчанные большими винтами, штук сорок-пятьдесят. Какие-то из них даже крутились от ветра. Это было безумно красиво, эти легкие серебристые лопасти, этот мир покоя.
Собрав ошметки разума по черепным сусекам, я понял, что это вроде как цель нашего путешествия, и, застонав, брякнулся оземь. Надо же, вроде и не сильно устал, или что-то еще. Устал , это что такое? И как вообще узнавать? Что-то я такое... э-э, забыл все на свете. Уже даже совсем не помню. Ага.
- Он болен. Ты ошибалась.
- Да, я знаю.
- Ему нужен газ. Или он умрет. Дай ему газ.
- Осталось пара глотков. Может быть, дотянет?
- Дай ему ВЕСЬ газ. Сейчас! Немедленно!!!
- Что ты имеешь ввиду?
- Я не умею иметь ввиду. Быстро!
- Хорошо. Я понимаю.
Знакомое прохладное ощущение в горле и груди, как будто поток кристальной плотной силы, вливающейся через рот и растекающейся по телу странной искристой субстанцией. По его телу... По моему телу. Господи, что случилось! Кто я!
- Тихо, все будет хорошо. Главное - спокойствие.
Он гладил меня по голове и качал, как маленького ребёнка.
- Скоро ты выздоровеешь и будешь бегать и прыгать. А потом... Эх, если бы он не выбросил свою наклейку!.. Черт побери... Тихо, тихо, малыш, успокойся, я здесь.
- Джексон, не надо, я уже вроде получше соображаю. Это мозгокрут?
Он молчал, видимо, прикидывая, стоит ли резать правду-матку или ограничиться успокоительной ложью.
- Не ври мне, Джексон, я видел, как от него умирают. Это мозгокрут. Ничего, главное, что мы уже там .
Он улыбнулся виновато, и мне снова стало легко и спокойно, как на предпоследней ночевке нашего путешествия.