Ко всему можно привыкнуть. К страху, душному, сдавливающему голову, до судорог сковывающему мышцы. Да, и к страху тоже привыкают. Летом привыкают к жаре и облакам пыли, поднятым в воздух, зимой - к холоду и промерзшей вглубь на три штыка лопаты земле, отказывающейся принимать наши тела: живые для защиты от смерти, мертвые для соблюдения тех немногих человеческих правил... Нет, дело не в правилах. Уважение к смерти - это все, что у нас осталось. И к смерти мы тоже привыкли, но еще не разучились ее бояться.

   - Манс, тут еще один. Кажется, это Гольда. - Машет мне рукой капрал. Над старой, осыпавшейся воронкой, должно быть от сорокафунтового снаряда, видна только его голова и эта самая машущая рука. Я спрыгиваю вниз, срезаю с солдатской куртки убитого "посмертную" пуговицу, записываю номер в карточку.

   - В карманах нет ничего. Он неграмотный был, - поясняет малознакомый молоденький солдатик, напарник капрала.

   Вот, еще одно правило или суеверие, или то же проявление уважения к чужой смерти. Трофейщики уже прошли и собрали все оружие и чужое, и наше. На этом все. Баста. Больше ничего с убитых никто не возьмет. То есть со своих. Порыться в карманах у козлоногих - обычное дело, только нынче их трупы в окопах чуть не в двухстах шагах впереди, а там офицеры и те же трофейщики. А у своих - только срезать пуговицу и забрать письмо из кармана, если это письмо там есть. Некоторые боятся писать, считают плохим знаком. И что хорошего, если вместо тебя ротный писарь нацарапает жене только три строчки: "Рядовой Гольда Букермек погиб в бою близ села Паркваста 12.09.62. Учетный номер записи В21-598-17Х. Для получения пенсионного пособия обратитесь в окружную военную канцелярию".

   - Так, ты давай толкай, а я приму, - вылезая из воронки, командует капрал. Я выбираюсь наверх вместе с ним.

   - Господин вольноопределяющийся! - меня тут же окликают снова. На сей раз шагах в двадцати у трупа топчется уже мой напарник из четвертой команды нашей полуроты. Репек Талай - худой, как жердь. Жердь длинная и сутулая с широкими костистыми плечами, и солдатская форма на этой жерди болтается, словно старая рвань на пугале в огороде. Подхожу. Эге, перед "пугалом", раскинув руки на высушенной солнцем земле, лежит покойник. Крепкий мужичок, судя по отсутствию шеврона на рукаве, из его же, из Репековой команды. Вернее сказать, команда никакая не Репекова, начальствует у них вахмистр Гурик Полос, да и лежащего уже не назовешь крепким из-за дыры в затылке. Хорошо еще, что тяжелая винтовочная пуля так и застряла в голове, сильно не испачкаемся. Фуражка осталась целой, только слетела и валяется в ногах убитого. Подобрал. Перевернул тело. Сидя на корточках, срезал пуговицу. Номер пятьсот семьдесят шесть. Записал.

   - Господин вольноопределяющийся, - на этот раз надсадным шепотом повторяет Репек и тычет пальцем. - Его, кажись, кто-то из своих...

   Я морщусь. Да, прилетело мертвецу в затылок. Могли и козлоногие подстрелить. Первую атаку они отбили, и когда наши побежали... Но этот лежит головой к их окопам. Эх, вот, надо оно мне?

   В кармане куртки застреленного нашел письмо. Сунул к себе в карман. Уже с десяток таких набралось. Поднялся на ноги. Обошел тело кругом. Нагнулся, запихал за пазуху мертвецу его фуражку. Ловлю на себе испуганный взгляд Репека. Опускаю глаза.

   - Что это у тебя? - Показываю на оттянутый какой-то тяжестью карман его штанов.

   - А... это... - Солдат мнется, потом краснеет и наконец достает гранату. Хорошая граната, трофейная. Пузатая рубчатая рубашка ее отливает зеленоватым масляным блеском. Толковые у козлоногих гранаты, мощные, только запал больно долго горит.

   Вот ведь, мы их называем козлоногими или свинорылыми. Козлоногими, потому что их пехотные ботинки с особой подковкой на каблуке, след от нее получается такой, раздвоенный. А свиномордые они, потому что и кухты, и нарейцы все как один круглолицые и курносые.

   Они нас зовут гусями или вонючками. Ну, гусями - это им кажется, что язык у нас похож на гусиное гоготанье. А вонючками... Кстати, у нас вонючками обзывают ополченцев, им банное довольствие положено по третьей категории, то есть только в тылу. И команда, к которой приписан Репек, тоже вся из ополченцев.

   Второй корпус ополчения расколошматили в пух еще зимой. Осталось от него не больше роты. Вот этими оставшимися вонючками и пополнили полк. В нашей полуроте как раз команды не хватало. С тех пор четвертая команда у нас из вонючек. Мало того, почти все мужики в ней из одного села. И вахмистр их тоже... Ну и ладно, и то дело, что пороху хоть сколько-то понюхали.

   - Ты гранату сдай, понял? Сегодня же сдай. - Внушаю я парню. - Найдут, так могут тебя в штрафники наладить. Запросто могут.

   - Так, я же чего, - солдат вжимает голову в плечи. - Свинорылы же ночью точно полезут, захотят свои окопы отбить. Я бы тогда... Ночью не видно же, куда стрелять. А я бы гранатой...

   - Лучше прямо сегодня сдай, а то, не ровён час, попадешься. Ладно, давай, бери его за руки.

   - А как же?.. Господин Манс! Кто же его?

   - Вот что, Репек, рапорты писать и докладывать начальству - не твоя забота. - Я берусь за свой край дерюги, заменяющей нам носилки. - Ты же не из их села? - подбородком, руки-то заняты, киваю на мертвеца.

   - Нет, - трясет головой Репек.

   - Вот и не лезь в это дело. А лучше вообще забудь. Мало ли чего с ним кум или сосед не поделил. Забудь. И уж во всяком случае, не болтай языком. Понял меня?

   - Угу, - гудит мне в спину солдат. Сегодня на двух вонючек в нашей полуроте стало меньше, на того, что тащим мы с Репеком, и еще на одного, которого унесли в лазарет. И вопрос, кому из них повезло больше? Этому, который получил пулю в затылок, или другому, раненому штыком в живот.

   В похоронный отряд обычно определяют не просто так. Капрал, кажется, кому-то там дал по морде. Гауптвахты на фронте нет, зато грязной и тяжелой работы всегда в достатке. Про солдат... Про всех четверых не скажу. Репек подвернул ногу во время атаки. Как только за бруствер выскочил, так сразу и свалился, а рота уже без него продиралась через заграждения, и после вся дружно драпала к своим окопам. Потом, когда по ним ударили из пушек, козлоногим стало не до нас, они сами отошли к холму на запасную позицию. На том бой и закончился.

   Я, так уж получилось, тоже из тех, кто в атаку не ходил. Опоздал. Не успел добраться до своей части. Мы с писарем и дедком из нестроевых застряли по дороге. Из-за этого дедка и его телеги застряли. Что-то там подломилось, телега накренилась, и пузатая лошадёнка встала. Дед забористо выругался, с кряхтением достал свое единственное оружие, старый выщербленный топор, и поплелся к ближайшей рощице. Мы же с писарем часа четыре "бдительно охраняли" мешки с крупой. Я спал, а писарь... наверное, тоже.

   Потеряла рота двадцать девять человек, четырнадцать уже в сумерках мы закопали, пятнадцать отправилось в лазарет. Все в точности сошлось, и слава богу. Окажись среди потерь "без вести пропавшие", капитан заставил бы нас облазить на карачках все немаленькое поле между позициями.

   Помывшись в зеленоватой воде длинной илистой лужи, в которую превратилась пересохшая речка, почувствовал себя вполне счастливым человеком. А что, на сегодня с работой покончено, и в число тех четырнадцати закопанных я не попал. Скоро ужин, а в параграфе о нормах довольствия во фронтовой полосе ясно сказано, что всякому вольнооперу во время боевых действий дополнительно к солдатской каше с тушенкой ежедневно полагается четверть фунта сыра и два стакана вина. Прапорщик Фудгер обязательно захочет отыграться в понг. Пожалуй, я ему даже позволю это сделать. А ночью никто к нам не полезет, что бы там себе ни придумывал Репек. Уж козлоногие-то знают, что наша артиллерия неплохо пристрелялась, и что количество постов у нас на новых позициях ночью наверняка будет удвоено.

   Ох, нет, осталось одно дело - письма! Я наткнулся рукой на свой вздувшийся от прощальных листков карман. Вытащил наружу всю пачку. Верхним оказалось послание вонючки.

   "Эника, это последнее мое письмо..."

   Последние письма не читают. Не из приличия, из страха. Все из того же суеверного страха перед смертью. Да, скажите это военным инспекторам, досматривающим нашу почту.

   "Эника, это последнее мое письмо. Сам я грамоту не очень-то разбираю, ты же знаешь, потому попросил написать вместо себя Боза, который племянник Пэнкрика.

   Как меня убило, это тебе потом Боз напишет, если сам останется жив. А я, ты же понимаешь, о своей смерти ничего знать не могу. Только выбор на войне небольшой -- от пули или же осколка, или снарядом на части разорвет.

   В военную канцелярию в Демериц поезжай сразу. Говорят, пенсию платят с того дня, с какого подашь прошение.

   Дом и хозяйство наше пусть пока остается моему брату. Огг - сумеет распорядиться. За приданное для Липпы не волнуйся, Огг племяшку не обидит. Сыновьям скажи, что каждый получит свою долю, когда женится, но не раньше, чем кончится война.

   Вещи мои тоже отдай брату, он решит, что лучше продать, а что пригодится ему самому или нашим сыновьям.

   На этом все. Прощай. Ежели чего, то прости своего мужа, Кариба Сеевра, рядового семьдесят девятого Рогсского пехотного полка."

  

   Карты требуют уж если не зеленого сукна на столе, то хотя бы именно стола и крыши над головой. На захваченных позициях стараниями нашей артиллерии никаких условий для игры не осталось - осыпавшиеся траншеи и несколько посеченных осколками перекрытий из бревен. Какие уж тут карты. На этот раз Фудгеру отыграться возможности не представилось. Прапорщик, скрывая в руке огонек сигареты прошел мимо и только кисло мне улыбнулся. Следом за ним с еще более кислыми лицами шагали часовые, которым не повезло дежурить в ночь. Гремя котелками, по направлению к своей бричке канул в темноту кашевар. Понемногу звуки стихали. На ночевку устраивались как придется прямо в окопах.

   Перед сном заглянул еще один "посетитель". Нет, два. Вахмистр вонючек, Гурик Полос, а с ним Репек. В призрачном свете от почти полной луны был ясно различим набухший и потемневший синяк под глазом тощего солдата.

   - Господин... Манс, поговорить бы надо, - неуверенно начал вахмистр. Вольноопер для кадрового унтера - насекомое незначительное, к которому, впрочем, почему-то следует обращаться на вы. Но то для кадрового, а Полос как был вонючкой, так им и остался, потому и неопределенность его отношения ко мне никуда не делась, несмотря на полгода нашей с ним службы в одной роте.

   - Есть о чем говорить? И когда? Сейчас?

   - Ежели не о чем, тогда дело другое, можно и вовсе не говорить. Чего языком-то зазря трепать? А о чем? Так, про то, про что этот вот красавец болтает.

   - А он болтает? Я смотрю, вы его уже вразумляли, чтобы не болтал. Или это за что другое? - я кивнул на подбитый глаз Репека.

   - Да за все сразу, - отмахнулся Полос, но заметив, что вопрос в моих глазах не погас, пояснил. - И чтоб напраслину на своих не возводил, и чтоб в другой раз в атаку вместе со всеми как положено... Этому уроду еще повезло, что господин лейтенант Эбелет - человек добрый, с понятием. Кто другой бы командовал полуротой, так и под трибунал мог придурка отдать "за трусость на поле боя".

   - Значит, вразумили?

   Полос кивает.

   - В таком случае, господин вахмистр, стоит ли нам говорить о том, чего не было?

   - Верно, господин Манц. Пойдем, - это уже Репеку. И опять мне, - время позднее, пойдем мы, господин Манц.

  

   Обычно сны не снятся, проваливаешься, ныряешь в черную лужу без времени и берегов, потом выныриваешь снова здесь, в окопах. Когда сменяют, и недели на три отводят в тыл, тогда да, приходят бестолковые картинки из прошлого, кошмары, нелепая смесь недавних воспоминаний и нереального, а порой неприличного бреда.

   Мне снился наш дом, четырехэтажный, с облупившейся светло-серой штукатуркой по цоколю. Я захожу в подъезд, и где-то хлопает дверь, наверху, под крышей, наверно, дверь моей квартиры. Я медленно, на негнущихся ногах поднимаюсь по лестнице, теперь открываются и другие двери. В темных проемах за ними стоят люди, никогда не бывшие моими соседями, однако их лица мне знакомы, некоторых я помню по именам, а некоторых только по номеру пуговицы...

   Кто-то спотыкается о мою ногу. Это Фудгер или солдат, который бежит следом за ним. Ночная тишина и стрекотание некомбатантов-сверчков сменяются возней, голосами, большей частью сонными и несколькими встревоженными. Я поднимаюсь, плетусь в ту сторону, куда побежал Фудгер. Что-то случилось. Траншея узкая, подойти к месту происшествия не получается, и за спинами мне не видна причина ночного собрания. Наконец прапорщик, он сегодня начальник караула, свирепо рычит на зевак, и я вижу...

   Парень сидел на дне стрелковой ячейки - наскоро отрытой выемки в стенке траншеи, голова его была запрокинута назад, а лицо... Лица у него не было. Зрелище малоприятное даже для людей привычных ко всякому. Пуля вошла под подбородок, а вышла, чуть ни начисто снеся лобную кость черепа.

   - Это Боз из четвертой команды. Застрелился, - заметив меня, кивает Фудгер на выпавшую из рук мертвеца скорострелку. Да, короткая скорострелка для такого дела годится куда лучше винтовки. Чтобы проделать подобное с винтовкой, это понадобится разуться, и пальцем ноги... Хотя бывало.

   "Боз, который племянник Пэнкрика", - вспоминаю я.

   - Нечего тут... Давайте, отнесите его, - это уже нам с побледневшим, и не от света луны, солдатиком из недавнего пополнения. Прапорщик подбирает оружие и машет рукой в сторону старых, неразобранных еще заграждений, показывая, куда нести тело несчастного племянника Пэнкрика.

   Жалею парнишку и машу ему рукой, показывая, чтобы, мол, брал за ноги. Пока ворочали тело, укладывали на мешковину, заметил то, чего самоубийцам иметь не положено - ссадину на уцелевшем после выстрела затылке.

   Управились быстро. Устраиваюсь на прежнем своем месте. Конечно, есть о чем подумать, но лучше этим заняться завтра. Если есть возможность поспать, не пользоваться такой возможностью глупо. Выкидывать из головы мысли с некоторых пор у меня получается совершенно замечательно. И я их выкидываю, но одна все-таки крутится: "Боз получил чем-то тяжелым по затылку, то есть не обернулся к проходящему по траншее человеку. Любой ночной прохожий из своих - это повод перекинуться словечком или хотя бы кивнуть. Разворачиваться спиной к такому прохожему... Другое дело начальство, разводящий или начальник караула. Тогда часовому полагается показать, что он бдит и не спускает глаз с направления возможной атаки противника. Но... Не Фудгер же огрел бедолагу Боза по голове, а потом застрелил. Нет." Наконец эту мысль я додумываю до конца и засыпаю, теперь уже до утра.

  

   Весь следующий день нас гоняли, что тех муравьев при переселении в новый муравейник. Должно быть, выглядело очень похоже, если рассматривать копошащиеся фигурки на позициях, скажем, с аэростата - крошечные серые козявки роют норки, таскают на себе тяжелые соломинки бревен, целеустремленно носятся с мешками и ящиками, а поодаль, редкие, вооруженные муравьи-солдаты охраняют эту настойчивую суету.

   Вообще-то, правильно. В меру сил благоустроенные землянки и подготовленные позиции, из материальных благ на фронте больше ценится только регулярное снабжение. Но к чему такая спешка? Вечером за картами Фудгер мне объяснил.

   - Манц, это тебе из окопа не видно, а кое-кто, в том числе и наш капитан уже знает, что артиллеристов перебрасывают на юг. Там вроде бы готовится наступление. А у нарейцев из пушек здесь только полевые десятифунтовки, с ними много не навоюешь. Значит, что? А то, что в ближайшее время мы ни вперед, ни назад не пойдем.

   - А если через неделю-две, уж тебе-то известно, как это бывает, "изменится оперативная обстановка" и... - Для убедительности я зашел с пары, и без козырей Фугеру было никак не отбиться. Он клюнул и выложил на стол два последних.

   Вместо Фудгера ответил мне второй партнер по карточной игре, ротный писарь Накелест:

   - Знакомый из полковой канцелярии, он до войны в этих местах служил агрономом, так он божится, что не завтра, так через неделю пойдут дожди. А здесь дожди уж если зарядят, то, может быть, что и на целый месяц. Дороги развезет и тяжелую артиллерию что к нам, что к свиномордиям ни на каком дьяволе не протащишь. А там, глядишь, и до зимы в этих окопах досидим.

   - Хм, - я кивнул, соглашаясь со стратегическим предвидением моих товарищей. - До зимы -- это хорошо. Но тогда могут и не сменять. Чего нас сменять, если особых потерь не будет?

   - Должны сменять, - возразил писарь-оптимист. - Главное, чтобы потом не перекинули на другой участок. Но это вряд ли.

   Две партии подряд я проиграл, и это обошлось мне почти в сотню монет. Потом твердо решил прекратить свои занятия благотворительностью. Но, видно, карта обиделась, и при очередной сдаче я поднял такую дрянь, что при всем старании лишился еще двадцатки.

   - А что с этим бедолагой Бозом? - спросил я Фудгера, сдавая карты для следующей партии.

   Прапорщик только пожал плечами.

   - А что с Бозом? - ответил за него писарь. - С ним уже ничего быть не может. Это если бы он выжил, тогда да. Лазарет, трибунал и штрафной батальон. Даже если бы калекой остался. Был особый приказ о зачислении в штрафные подразделения осужденных с легкими увечьями.

   - Я про другое. - Поднимаю карты. Ага, уже лучше, пять взяток верных, теперь повоюем. - Должно же быть какое-то следствие, хотя бы формально?

   - Как без следствия? Будет, не сомневайся. - Накелест улыбается, разглядывая и перекладывая картинки в своих руках. Видать, и у него карта сильная. Пободаемся. - Только следствие - дело не быстрое. Думаешь, господин полковой инспектор специально прибудет на передовую? Нет, конечно. Вот когда нас сменят, тогда лейтенант напишет рапорт, а нас, как положено, построят на плацу, а инспектор битый час будет орать перед строем, мол, в смерти нашего товарища есть вина каждого, ну, и прочее в таком духе.

  

   В то, что знакомый агроном Накелеста не соврал, я поверил, хотя назавтра по-прежнему жарко светило солнце. Вся наша команда, как и другие команды батальона упорно зарывались в землю и там, в земле, то есть в землянках обустраивали нехитрый окопный быт. Нехитрый-то он нехитрый, но минимум, чем нужно оснастить солдатское жилище, чтобы без лишних проблем пережить осень, а то и зиму - это нары и печка. Эти две вещи позволяют худо-бедно сопротивляться холоду и сырости.

   Нары лучше всего соорудить из снарядных ящиков. За них артиллеристы всегда имеют с нашего брата лишний доход водкой или табаком.

   Устройство же печки требует изощренности ума. Раз я видел печку, сложенную из обломков мраморных плит. И такое бывает, когда совсем рядом обнаруживается богатый склеп, пострадавший от обстрела. Неплохо, когда есть возможность раздобыть кирпич. Кирпичные развалины встречаются всяко чаще, чем мраморные. Но намного проще смастерить металлическую печку. Бочки из-под керосина велики. Их приходится разрезать саперными ножницами и кроить корпус заново. Проще всего устроить простой и экономичный камелек из жестяного молочного бидона, который найдется в любом крепком крестьянском хозяйстве. Только такую печь обязательно нужно обложить камнями, а можно еще и глиной замазать, иначе стенки очень быстро прогорят.

   С трубой никаких трудностей не бывает. На нее идут банки из-под тушенки, лучше всего от говядины с фасолью, высокие и прочные. Увы, сейчас нам завозят свинину. Вернее сказать топленое сало пополам с фаршем из шкуры, хрящей и мяса. Хотя о последнем можно догадаться только по названию на коробке "консервы мясные". Кроме гастрономических изъянов, сами консервные банки не в меру широкие и неудобные для устройства дымоходов. Но уж какие есть.

   С консервными банками понятно, а вот с камнями и глиной не все так просто. Без особого умения бидон все равно быстро прогорит, глина выкрошится, и камни развалятся. Необходимый в этом деле печник числился в команде у вонючек. К ним я и заглянул, чтобы договориться об устройстве очага для нашей землянки.

   Договорился. Благо застал на месте, собравшимися вокруг печки, в центре своего нового жилища, и вахмистра, и печника - пожилого седоусого капрала, и даже Репека. Синяк под глазом последнего оказался обновлен, видимо, хорошо поставленным ударом и отливал не только желтым с синим, но еще и бордовым цветом, словно на картине модного художника, какого-нибудь очередного что-то-там-иста. Я сразу примерно прикинул размер кулака вахмистра и размер живописного отпечатка на лице Репека.

   Мой интерес не остался незамеченным. Вахмистр только что-то пробурчал себе под нос, а печник пояснил:

   - Остолопу этому говорено было, мол, колено нужно сделать сверху, за накатом, в земле, чтоб жесть не прогорела и чтоб пожару не наделать. А он дыру не над печкой пробил, а вкось, и колено под потолком пристроил.

   - Угу, - пробурчал я на манер вахмистра и машинально поднял глаза на толстый жестяной столб, изгибающийся под корой неотесанных бревен. Хм, "поднял глаза". Я стоял чуть пригнувшись, стараясь не задевать макушкой потолок, и чтобы рассмотреть каждый уголок тесной землянки, мне не было нужды поворачивать голову, и уж тем более поднимать ее.

   - Да ладно, завтра переделает, - махнул испачканной в глине рукой усач. - Пойдемте, что ли, посмотрим, как вам устроить...

   Я кивнул, полез в карман и протянул мастеру обещанную пачку офицерских сигарет, выигранную у Фугера.

   - Господин Манс, - остановил меня Полос, покосился на Репека с печником, замялся, но все же продолжил. - Потолковать бы надо. С Бозом оно вон как вышло. Я к тому, что, может быть, вы подскажете чего?

   - Да, что же я могу подсказать?

   - Ну, все равно. Господин Манс, заглянете к нам сюда вечером? Потолкуем. А у меня есть кофе, настоящий, не та бурда, что сейчас офицерам выдают.

   Я кивнул. По хорошему кофе я соскучился. Вечером, так вечером.

  

   Не скажу, что день выдался богатым на события, но до вечера еще кое-что успело произойти. Козлоногие без какого-либо успеха обстреляли позиции третьей роты, наших соседей справа. К нам прибыл фургон с пятью хмурыми саперами. Ротный кашевар закатил скандал их капралу, по поводу отсутствия приказа о постановке саперов на пищевое довольствие. Оггинет из нашей команды раздобыл-таки вожделенные доски от снарядных ящиков и рассказал, что да, действительно артиллеристы снялись со своих позиций. И наконец, сам закат, после которого, как известно, вечер и наступает, тоже можно было посчитать за событие. Огромное красное солнце торжественно скрылось за горизонтом, пообещав на завтрашний день ветер, изменение погоды, а там и скорую дождливую осень.

   Тусклую дымку сумерек сменила удивительно ясная ночь, то есть пока еще вечер. Проходя мимо ячейки, где только вчера стоял на посту Боз, я невольно покосился на фигуру нынешнего часового. М-да. Теперь это был Репек.

   Моим советом не болтать лишнего он не воспользовался. Вот интересно, а другой мой совет...

   - Репек, - я обернулся к парню, провожающему меня взглядом, - слушай, а ты... - Я оглянулся по сторонам. И справа, и слева траншея была пуста. - Так что там с гранатой? Ты ее сдал?

   - Э-э... - Репек ссутулился и засопел. Я по привычке глянул на карман его штанов. Нет. Тогда хлопнул по патронной сумке. Ага, вот она. Кивнул, указывая на свою находку. Парень медленно вытащил ее, тяжелую округлую. Лунный свет нехотя отразился от темного, выпачканного в земле металлического бока гранаты.

  

   Нынче что ни возьми все растет в цене и теряет в качестве: кофе, хлеб, человеческие чувства, мечты, идеи. Мечты и идеи. Какие они? Чтобы война закончилась, и чтобы не оскотинились мы все за оставшееся время, и чтобы выжить, а потом выспаться, только чтобы в настоящей кровати, пообедать по-человечески, за столом с тарелками и вилками. Победить? Хорошо бы, только дорого это станет. Наверно, это справедливо? Хотя справедливость теперь тоже ни к черту не годится. "Каждому по делам его воздам на земле, и по мыслям и стремлениям его воздам вдвое на небесах". На небесах -- быть может, а на земле...

   Я откинул полог из полинялого куска старой палатки и сразу услышал запах кофе, горьковатого, как мне показалось, чуть пережаренного, на мой вкус. В свете керосиновой лампы без стекла ко мне обернулись желтоватыми пятнами лиц пятеро вонючек. Я пригнул голову, входя внутрь землянки, и раскрыл рот, чтобы поздороваться, когда за моей спиной прогрохотало. Привычно рухнул на землю. Все прочие тоже повалились кто куда, закрывая головы руками. С потолка меж бревен просыпалась земля. Лампа погасла.

   После взрыва на несколько секунд окопы накрыла невообразимая тишина. Замолкли сверчки, нигде ни единого звука. Все притихли, напряженно прислушиваясь.

   Грохнуло за поворотом траншеи, я уже знал, что это взорвалась граната Репека. Я представлял, что увижу на месте взрыва и не ошибся. Смерть Репека мало что изменит в судьбах... в наших судьбах, в этом я почему-то был уверен. И вообще, мной завладела уверенность в том, что все уже предопределено. Это было сродни провидению, то есть сумасшествию. Наверно, я и сошел ума, ненадолго, где-то на час. Только этим я могу объяснить то, о чем говорил нашему лейтенанту.

   Лейтенант Эбелет тоже явился глянуть на место взрыва, увидал мою, видимо, бледную физиономию, распорядился относительно покойника и кивнул мне в сторону площадки за высоким бруствером, где обычно кашевар орудовал половником, наполняя наши котелки. Впрочем, Эбелет сперва все больше прислушивался к каким-то своим мыслям. Он машинально предложил сигарету мне, потом то ли вспомнив, что я не курю, то ли не дождавшись моей реакции, закурил сам, задумчиво посмотрел на тлеющую алым табачную искорку и спросил:

   - Вы о чем-то хотели мне рассказать, Манс?

   - Никак нет, господин лейтенант.

   - Давайте-ка, обойдемся без "господина лейтенанта". Я бы хотел услышать от вас объяснение, а не доклад. Что вы обо всем об этом думаете? И не валяйте дурака! Обо всем, это об убийстве Сеевра, о самоубийстве Боза, а теперь о Репеке.

   - Я думаю, что полчаса назад зря отдал этому парню его гранату и сказал: 'Поговорим завтра'.

   - Полчаса назад? А если с самого начала?

   Не провидец и не сумасшедший извернулся бы, ограничившись описанием очевидного. Вместо этого я...

   Я рассказал. С самого начала.

   А начал с того, что Кариба Сеевра подстрелили козлоногие, а не кто-то из своих. Уж это мне было яснее ясного. Во-первых, ему прилетело в затылок, а свои стреляли бы в спину. Пусть и с самой небольшой дистанции, но в голову попасть значительно труднее, если бежишь, да еще и под обстрелом. Потом, если бы стреляли почти в упор, то винтовочная пуля легко расколола бы череп. Во всяком случае, ранение было бы сквозным. А с расстояния в двести шагов то ранение, что получил Сеевр выглядит более вероятным. И наконец, фуражка. Она не могла валяться у ног убитого. Слетев с головы, она упала бы в направлении падения тела. Все вместе это говорит о том, что Репек развернул тело в сторону вражеских окопов, только не догадался перебросить фуражку.

   Для чего он это устроил? Это тоже понятно. В команде односельчан, соседей и чуть ли не родственников он, молодой парнишка, чужак, оказался в самом незавидном положении. Репек, зная, что его заподозрить в "убийстве" не получится, хотел... Нет, наверное, он не хотел официального расследования. Да и не было бесспорной причины для такого расследования. Но в такой ситуации полковник мог бы своей властью расформировать четвертую команду нашей полуроты "в связи с понесенными потерями", и дело с концом, чего, наверное, и добивался Репек.

   На этом не вызывающие сомнений выводы заканчивались. Остальные мои соображения лежали в области догадок и подозрений.

   Не дождавшись от меня рапорта по поводу смерти Сеевра, Репек своей болтовней добился лишь невнятных слухов, а для себя лично - синяков. Тогда он решается на убийство Боза. Он рассчитывает, что это убийство свяжут со смертью Сеевра, ведь именно Боз писал для того прощальное письмо, а фактически - завещание.

   Когда Боза нашли "застрелившимся" я еще подумал: "Почему часовой не обернулся лицом к проходящему в шаге от него товарищу?" Видимо, потому что не посчитал нужным проявить вежливость к презираемому чужаку. За что и поплатился.

   Когда же и после смерти Боза не последовало желаемой реакции, мне кажется, Репек решил пойти ва-банк, подорвать своих обидчиков всех вместе подобранной трофейной гранатой. Подбросил бы ее в дымовую трубу, и готово. Если бы колено трубы было сделано так, как положено, то бревенчатый настил принял бы на себя все осколки. Но труба, которую смастерил Репек позволила бы гранате взорваться под потолком тесной землянки. Этот нехитрый технический проект можно было бы записать в разряд домыслов, да я бы так и сделал, если бы граната не нашлась в сумке у парня. Для меня было очевидно, что Репек не мог все время таскать гранату с собой. Уж если я легко обнаружил такую штуковину, то его "товарищи" по команде вмиг разобрались бы с владельцем трофея. Где-то он ее спрятал, вернее всего прикопал, судя по испачканному корпусу. И зачем он взял ее с собой именно сейчас?

   В тот момент, когда встретил Репека на посту и нашел у него гранату, я был уверен, стоит мне зайти в землянку вонючек...

   Не помню точно, что я ему говорил. Помню его глаза. Это страшно, страшно даже на войне, смотреть в глаза человека, которого собираешься убить. Глядя ему в глаза, опустив руку, я повернул предохранительное кольцо, а спусковой рычаг гранаты нажал, уже когда сам положил ее в сумку Репека. "Поговорим завтра" - сказал я, развернулся и зашагал к землянке, на запах свежезаваренного кофе.

  

   Провидцы, в них и раньше-то толку не было, а я... Разве я мог предположить, что через шесть часов тяжелые двухсотфунтовые мортиры превратят наши окопы в... Этому нет названия. В первые мгновения это страшно, но только в первые мгновения. А потом это даже не смерть, это уничтожение. Из нашей полуроты выжили пятеро. Двое солдат, рискнувшие отправиться в деревню за самогоном, я, лейтенант Эбелет и кашевар. Меня слегка контузило, сломало ребра и осколком изуродовало руку, но лейтенанта из-под рухнувших бревен блиндажа я вытащил. Дальше не помню. На своей бричке, каким-то уж совершенным чудом нас вывез кашевар.

   Сейчас, месяц спустя, я уже почти в порядке, только пальцы на левой руке не хотят сгибаться. Эбенету повезло меньше, правую ногу ему отняли по колено, а с левой обошлись ампутацией ступни.

   Кашевар, кстати, его Дарботом звать, остался целехонек. То есть даже ни царапины. Теперь ему обязательно медаль дадут, как-никак спасение офицера на поле боя.