Господин Ферданик Депт ожидаемо накричал на меня, но сделал это как-то вяло, не слишком-то напрягая глотку, вполсилы, без огонька, не брызгая слюной, как это бывало обычно. На кой хрен, мол, ему мой рапорт? Какая ему разница, от чего сдох этот Симманен Халик? Если бы заключенный был застрелен при попытке к бегству, то его как блок-регента такой оборот дела вполне бы устроил. Но караул внутренней стражи такого рапорта не подавал, зато господин Манс отличился.

   Я тоже не стоял навытяжку и не ел начальство виноватым взором. Мы с Дептом отлично понимали, что рапорт кому-то написать было нужно, раз это сделал я, то на ком же, как не на мне, регенте секции, ему, господину блок-регенту срывать свою злость? Суть проблемы была не в смерти какого-то заключенного "по невыясненной причине". Суть была в том, что погибший Симманен Халик был старшим учетчиком в конторе капитана-наставника, а значит, Депту, в свою очередь, предстоит докладывать о "невыясненных причинах" уже своему начальству.

   Закончил неприятную беседу Депт почти дружеским тоном. Сказал, чтобы я разобрался с этими "невыясненными причинами". Хотя ему, блок-регенту, глубоко плевать, как и почему этот ублюдок свернул себе шею, но лучше будет, если причины окажутся вполне естественными. Господин капитан-наставник Эрман уехал в город, к семье и обещал вернуться только во вторник. Его любимая сука наконец разродилась, принесла целых девять щенков. И первые дни после родов Эрман не отходил от своей драгоценной собаки. В лагере у господина капитана устроена настоящая псарня, но эта псина какая-то совершенно особенная, с родословной, о которой Эрман, сын бакалейщика, мог только мечтать. Сейчас, когда здоровью собаки ничто не грозит, и она, и ее щенки в полном порядке, господин капитан решил навестить жену или любовницу, или их обеих по очереди. Словом, до послезавтра мне следует написать другой рапорт. Тут Депт с отвращением смял и бросил в мусорную корзину исписанный мною листок.

   Что ж, теперь вот сижу и без аппетита ковыряюсь в оставшейся на тарелке разваренной картошке. От "смородиновой" во рту остался привкус резины. Все. Три рюмки, и баста! Чертова практичность! Прямота и практичность -- то, что испокон веку приписывается нашей нации. Что ж, разве я не сын своего народа? Три рюмки. От третьей в голове образуется какое-то дрожащее марево, а мысли начинают перескакивать с одной на другую и размножаться сумасшедшим делением, будто микробы. Это отвлекает и позволяет не думать... Если же продолжить пить, то в конце концов все возможные мысли закрутятся в воронку и сольются в одну, тогда смотришь перед собой, ничего не видя, а голове снова и снова звучит: "Сволочь, ты стал такой же сволочью, как они, как Магалич, как Депт, как господин обер-комиссар!"

   На фронте, в тот последний для нашей роты день, успела мелькнуть мысль, что вот оно, теперь уж точно все закончилось. Как ни странно, для меня все же наступило "потом". Мы все ждем и надеемся на него, на потом, которое обязательно настанет завтра, и почему-то думаем, что "завтра" обязательно будет похоже на счастливое "вчера". Хм, счастливое вчера... Вчера, как выяснилось, всегда остается счастливым, даже такое вчера, которое было у меня там, на фронте. И ведь я мог вернуться во вчера. Вернуться и, в конце концов, получить свою пулю. Только вот после госпиталя, вместе с новенькой звездочкой прапорщика в петлице и Коронной медалью "За храбрость в бою" я получил негнущиеся пальцы на левой руке, а в перспективе демобилизацию и нищенскую пенсию. Наверное, я был бы совершенно доволен такой своею судьбой, если бы не...

   Нальга меня узнала. Лицо ее осталось таким же спокойным и равнодушным, будто у классической статуи, но в глазах на мгновение что-то засветилось. Я решил, что она улыбнулась мне... улыбнулась бы, если бы только могла.

   - Она ничего не слышит и не говорит, - еще за дверью предупредила меня медсестра.

   - А как... как? - меня подвело пересохшее горло, и я закашлялся.

   - Я не знаю, - извиняясь, пожала плечами сестра. - Вечером обещала прийти ее родственница, спросите у нее.

   Тетку своей подружки и соседки по дому я видел до этого всего раз или два, но узнал ее сразу. И она меня узнала. Расспрашивать ее я не стал. Да, собственно, и тот мой вопрос, обращенный к медсестре, не имел смысла. Я же приехал в больницу, уже побродив вокруг обгорелого четырехэтажного кирпичного остова. Впрочем, от четвертого этажа, там, где раньше были окна моей квартиры, не осталось и следа. Это аптекарь из соседнего дома посоветовал съездить в больницу на Подгорную улицу, дескать, раненых забирали туда.

  

   * * *

   Картошка совсем остыла, а воспоминания оказались еще тяжелее размышлений о собственном скотстве. Лучше уж о дептовом поручении... Если разложить по полочкам то, что я за день сумел выяснить об этой гниде, Симманене Халике... Рука сама тянется к смородиновой, я гляжу на чистый лист бумаги перед собой, и усилием воли заставляю руку вместо горлышка бутылки взяться за перо.

   Халик был убит в глиняном карьере. Наш блок практически постоянно занят на работах в карьере. Моя вторая секция блока -- это девяносто человек, две трети политических, в основном по сорок девятой "подрывная антигосударственная деятельность", ну и уголовники, как без них. Симманен Халик -- "финансовое мошенничество", четыре года исправительных работ, но в рабочей команде он спину не гнул. Учетчики из управления капитана-наставника -- особая каста, им помимо полного пайка даже какое-то жалование положено, и в жилых бараках для них отдельную конуру выгораживают, немыслимая роскошь по здешним меркам. Халик к тому же у господина капитана на особом счету, вроде бы, какие-то поручения его выполняет... Нет, Халик не стукач... Хотя не стукач он, только потому, что при нем никто ничего такого сказать себе не позволит.

   Тело обнаружил старший команды Гис Темелек. Он еще с тремя заключенными секции работал на практически выработанном четвертом уступе, остальные двенадцать человек его команды были заняты на нижнем, пятом. Темелек, Веллинграус, Женич и Пилама добирали остатки, трое кирками разбивали пласты, а Пилама лопатой собирал породу в тачку и увозил с рабочих площадок. Всего в карьере шесть ярусов, но работы ведутся только на нижних трех: четвертом, пятом и шестом. На третьем уступе, пустом, дежурит охрана.

   "Господину секунд-капитану Ферданику Депту, блок-регенту второго блока исправительного лагеря "Рантем", - старательно вывожу на листе и вижу, как расползается на бумаге круглое мокрое пятно -- след от стакана. Черт! Так и ненаписанным рапортом насухо протираю стол и достаю новый лист.

   После утреннего развода я весь день старательно исполнял поручение начальства. Казалось бы, с чего мне-то стараться, если уж самому блок-регенту на сдохшего Халика плевать? А с того, что никто не знает, как отнесется к кончине этого упыря господин Эрман. И вот я ходил, вынюхивал, болтал о всякой ерунде, допрашивал, угощал сигаретами парней из стражи, потолкался в конторе капитана-наставника, заглянул в карточки заключенных. И ничего стоящего так и не узнал, разве что мне шепнули про то, как вчера господин Депт, уже после смерти Халика, неожиданно нагрянул к нему в каморку, перевернул все вверх дном. И что искал? Не записку же с именем убийцы.

   Я как раз был в конторе, когда приехала сестра покойного. Ей уже сообщили о смерти брата, и я ожидал увидеть заплаканную тетку, она была старше своего брата на восемь лет. Но нет, Эрха Халик заметно нервничала, однако очевидно не слишком убивалась по братишке.

   Пользуясь случаем, я сам под роспись отдал ей личные вещи брата: какие-то мелочи, вроде туалетных принадлежностей, потрепанный гражданский костюм и деньги. Кстати, приличную сумму, на глаз, побольше моего месячного оклада. Вещи тетка, не глядя, сунула в припасенную сумку, а в конверт с деньгами заглянула и, мне показалось, о чем-то хотела меня спросить, но сдержалась.

   Снова отодвигаю в сторону лист бумаги, кладу на стол перо. О чем писать? О том, что Халик случайно упал с уступа? Только, если он оступился и действительно случайно... Нет, не выходит. Стенка уступа не настолько отвесная, чтобы именно упасть вниз, а не скатиться по этой самой стенке, ободрав и перепачкав себе все на свете. Между тем, кроме здоровенной шишки на затылке и сломанной шеи, ни на Халике, ни на его новенькой робе никаких следов и повреждений не было. Это только если он сам прыгнул с обрыва, или его сперва ударили, а потом, взяв за руки и за ноги, раскачали и сбросили вниз. Какая чушь!

   Конвойные, те, которых я угощал сигаретами, рассказали, что Халик в день своей смерти притащился в карьер с каким-то мешком за плечами. Никто не стал проверять, что там у него в мешке. Оно себе дороже может выйти, если эта сволочь капитану пожалуется. Пришел, значит, с мешком, а при покойнике никакого мешка уже не было. Вот так вот. Куда он дел свой мешок? Кто ж его знает. Пока он нормы выработки у всех команд секции проверил, не меньше часа прошло. Никто за ним не следил. Это только если у заключенных спросить...

   Из-за чего убили Халика? Судя по всему, из-за денег. Даже тут из-за денег. Конечно, большинство добытых мной сведений совершенно достоверными назвать никак нельзя. Ха! А какие сведения сейчас можно назвать достоверными? Разве что проверенные на себе. Вот только проверять на себе... Например, куда отправляют заключенных из четвертого "транзитного" блока? Считается, что из четвертого блока заключенных переводят либо в другие лагеря, либо, смягчив режим, отправляют на поселение. "Транзитников" забирает пересыльная команда, не наша, а из округа. И машины уходят не в сторону железнодорожной станции, а куда-то на Броковец, а там в десяти милях еще один карьер, старый, давно заброшенный. И те, у кого в голове что-то есть, догадываются, что бывает с "отправленными на поселение". Догадываются, но молчат. И я молчу... Вот, даже и не заметил, как налил себе четвертую рюмку.

   С чего я вдруг решил, что Халику свернули шею из-за денег? А потому что дошли до меня шепотки, мол, этот прихвостень капитана-наставника за определенную и весьма немалую сумму может оформить и подать бумагу на рассмотрение лагерного врача Кутты Магалича. В бумаге той будет сказано, что заключенный лагеря такой-то по причине болезни физически не справляется с выполнением рабочей нормы в карьере.

   Потом, после врача, бумагу подписывает блок-регент, и документ отправляется в округ, в управление к господину обер-комиссару. Оттуда, как правило, приходит распоряжение о смягчении режима для вышеуказанного заключенного такого-то, и переводе его в четвертый блок лагеря для дальнейшей отправки на поселение. Как я понимаю, деньги Халику передаются через сестру. А потом? Блок-регент и врач подписывают документы, выходит, им и достается самая значительная часть суммы. Наверняка Эрман тоже в доле, без своего покровителя Халик не решился бы затеять такое рискованное предприятие. Впрочем, врач за свои услуги, возможно, и не заламывает цену... Совершенно ясно, что Магаличу нет никакого дела до своих "пациентов". Я вообще еще ни разу Кутту трезвым не видел. М-да. А что я знаю о Кутте? Знаю, что в лагере он служит, между прочим, уже второй год. А я здесь только три месяца, но вот же она -- четвертая рюмка и уже пустая.

   Когда вышел из больницы от Нальги, перед глазами плыли черные круги, и голова была тяжелая, будто свинцом налитая. А я думал, уже все, оставила в покое меня моя контузия. Планы уехать в деревню, где, учительствуя, зарабатывать себе на кружку молока с краюхой хлеба, пошли прахом. Нальге нужны лекарства, да и жить им с теткой на что-то надо. Теперь об учительстве и речи быть не могло.

   Первым делом я отправился в военную канцелярию, чтобы получить положенные наградные. Там-то и пришла в мою больную голову мысль о нестроевой службе. Дескать, мой невеликий, но все же офицерский чин учтется, плюс награда. По военному времени и паек приличный, и денежное довольствие. Будет с чего помочь моим... Да, моим. Ведь никого у меня больше нет. Родители, брат, друзья... Долгая история, и к тому же у каждого своя. Не хочу об этом. Их нет, а Нальга есть, и через неделю ее выпишут из больницы.

  

   * * *

   Размашистая подпись обер-комиссара Архуса Лейда на моих документах утвердила перевод из военной части во внутреннюю государственную стражу с сохранением звания и надбавкой за ранение. Я все время задаю себе вопрос -- а если бы я тогда знал, что такое "исправительный трудовой лагерь", решился бы я пойти на такую службу? И чего гадать? Вот же я, сижу, выпиваю, трескаю картошку на маргарине, а сыр и тушенку вчера отослал моим домой. Интересно, если бы Нальга вернулась из своего неведомого далеко, согласилась бы она принять такую помощь? А что, я бы ей признался?.. Опять меня потащило... Нет уж, лучше про сломанную шею учетчика...

   Днем сходил в барак, вызвал Гиса Темелека, который нашел тело Халика. Ничего нового мне старший рабочей команды не рассказал. Да, нашел, доложил охране, никого рядом с трупом не видел. Этот Гис мастером на заводе работал, умеет и с починенными и с начальством правильно себя поставить. Хочется ему поверить, но получится ли? Мог ли он убить Халика? Мог.

   Опять же, за руку я никого не ловил, но знаю, что учетчики в конце каждой недели требуют мзду с рабочих команд. Берут табаком или сухарями. Кто платит, у того с выполнением нормы все в порядке, а кто не платит... Гис -- мужик упрямый и принципиальный, мог не платить. Я проверил, в прошлом месяце его команда три раза не выполнила норму, и два раза Гис за это сидел в карцере. А карцер -- это... нет, не буду об этом, опять мысли стекутся в ту же воронку. Да-да, я такая же сволочь, как они, всё, успокоимся на этом... Каким образом тот же Гис мог так уделать Халика, чтобы сломать тому шею ударом по затылку? Орудие убийства должно быть действительно тяжелым и плоским, иначе сложно объяснить сломанную шею и уцелевший череп, шишка на затылке не в счет. Конечно, Гис, или кто другой мог вырубить из окаменевшей глины здоровенный кусок, что не так просто. Пласты крошатся. Но если постараться...

   Так себе версия. Почему эту дрянь называют "смородиновой"? Пахнет она чем-то... Даже не знаю чем. Бр-р... О чем это я? О ком? Гис или кто-то другой? Пожалуй что, у Нока Веллинграуса повод для убийства был значительно более основательный. Ведь судя по отметкам в журнале Халика как раз Веллинграус не справлялся с личной нормой выработки. Значит, именно Веллинграус должен был отправиться в четвертый блок. Не думаю, что команда Гиса действительно не выполняла положенную норму. И так подставлять кого-то из своих Гис не стал бы. Отметки о невыполненной норме - формальность, основание для справки доктора Магалича.

   Все так. Но обеспокоенность господина блок-регента тоже была связана с Ноком Веллинграусом. Проблема в том, что Халик мог не знать, кто такой Нок Веллинграус. И даже Депт сперва мог этого не знать. Но господин капитан-наставник, скорее всего, был в курсе, что род Веллинграусов восходит еще к династии Керрика, а Нок Веллинграус -- известный писатель и... Кто? Сам-то я, что о нем знаю? Ну, два... даже три его романа мне понравились, очень понравились. Но стоит ли из-за этого почитать автора как великого мыслителя, философа и гуманиста? Нет. Нет, потому что так величают какого-нибудь давно мертвого классика в восторженной статье под парадным портретом или профилем с гравюры. Для ссутулившегося, худого человека, со слезящимися глазами и щеками поросшими седеющей щетиной здесь и сейчас такие слова станут издевкой или презрительным прозвищем, во всяком случае в устах местных уголовников.

   Однако же, голубая кровь, знаменитость, историческая личность, о которой вспомнят не в учебнике истории, так в литературной хрестоматии, заключенный 22071 сейчас по ту сторону колючей проволоки, определенно, все еще имеет достаточно влиятельных... если и не друзей, то хороших знакомых. А это значит, что Эрману, Депту, и господину обер-комиссару никак нельзя было допустить, чтобы Нок Веллинграус попал в четвертый блок.

   В то же время, для Веллинграуса и его знакомых на воле собрать сумму, требуемую для "смягчение режима и отправки на поселение", вообще никаких проблем не составит. Узнал ли Нок, что случается с переведенными в четвертый блок? Думаю, нет. И когда Халик взял деньги, а потом отказался помочь с переводом... Кем он стал в глазах писателя? Подлецом и мошенником!

   Так. Кто там еще был в команде с Темелеком? Пилама? М-да. Мак Пилама -- крепкий парень, однако с заметными признаками умственной отсталости на лице. И тоже "политический". Повезло ему, что попал к Темелеку, тот за ним присматривает и разной уголовной сволочи в обиду не дает. А обидеть парня легко, он ведь как большой ребенок, доверчивый и совсем не злой. И вот за что такой "ребенок" мог бы сломать шею? Халику какой-то слабоумный точно не был интересен, а Пиламу не интересовали ни деньги, ни отметки о выработке.

   Другое дело Женич. Этому дали восемь лет за разбойное нападение. Ему "замочить" учетчика ничего не стоит. Не просто так, разумеется. Если Халик "засветился" с суммой, которую ему передала сестра за перевод Веллинграуса в четвертый блок... Конечно, в лагере деньги не потратишь, но если подумать, то восемь лет работы в карьере Женичу не выдержать. Если уголовник решится на побег, и если побег удастся, то в бегах без денег долго не протянешь и ни на какое дно не заляжешь. А еще этот мешок, который Халик притащил с собой. Смешно и глупо, если там, в мешке, на самом деле лежали деньги, и Халик принес их, чтобы закопать в карьере. Бред!

   Хм, закопать... Прятать деньги в карьере, где каждый день работает под две сотни заключенных? Нет, ерунда. Но что тогда было у него в мешке?

   А если Халика сбросили сверху, с уступа? И с чего бы вдруг караульным пришло в голову его убить, да еще таким необычным способом? Или им кто-то приказал? Депт? Больше некому.

   Если господин блок-регент решил обезопасить себя на случай скандала с Веллинграусом, то, убрав Халика, он обрубил все концы. Но договариваться о такой "услуге" с караульными... Все-таки просто приказать парням убить заключенного Депт не мог. Нет, скорее, блок-регент договорился бы о том же самом с кем-нибудь из уголовников, с тем же Женичем, например.

   Что Депт искал в каморке у Халика? Может быть, те самые деньги, может, какие-то бумаги. Не важно. Думается, что он нашел, что искал. Иначе господину блок-регенту не было бы настолько наплевать на причину смерти учетчика. И ведь ему действительно наплевать... Это может значить... Может значить, что Депт к убийству никакого... или, по крайней мере, прямого отношения не имеет. Если бы имел, то сам бы взялся за "расследование", а мне бы впаял строгое взыскание, и дело с концом.

   Вроде бы все ясно, да и мне в общем-то тоже наплевать, за что именно убили этого сукиного сына, но есть же еще и господин капитан. И тут уж действительно не помешало бы знать правду, прежде чем приниматься за рапорт "о естественных причинах гибели" заключенного номер 22198 Симманена Халика. Хотя бы для того, чтобы не навести господина капитана на ненужные мысли...

   Только вот же он, рапорт. Написал уже. "Настоящим сообщаю об обстоятельствах происшествия... Погиб вследствие собственной неосторожности, в результате падения..." Достаю из ящика стола канцелярскую папку и прячу туда документ.

   Господин капитан, господин капитан... Ну, допустим, кто убил вашего прихвостня я знаю... Думаю, что знаю. Но зачем? И зачем я опять напился? Ладно-ладно, не напился, но выпил крепко, смородиновой в бутылке меньше половины осталось.

   Душно что-то. Весна в этом году ранняя. Встаю, нетвердой походкой подхожу к окну, вожусь с задвижкой, потом соображаю, что это бесполезно -- рама забита гвоздями. Ну и черт с ней! Пойду пройдусь, заодно все выясню. Никуда он не денется этот Темелек, я ему не какой-нибудь... Застегиваю китель и прихватываю со стола папку с рапортом.

  

   * * *

   Не слишком часто лагерное начальство, даже такое невеликое, как я, появляется в жилых бараках. Запах тут, и насекомых можно подхватить... Чтобы поговорить с глазу на глаз отвел Темелека в каморку учетчика. Только ни хрена он не сказал. Вытянулся передо мной и молчал, скотина такая. А как почуял от меня запах этой чертовой "смородиновой", так морда у него вообще будто деревянной стала. Стоит прямо, как на параде, что тот гренадер, плечи широкие, разве что сам худой, не бывает таких худых гренадеров, да и не кормят гренадеров одной бобовой похлебкой с цвелыми сухарями. "Не могу знать, господин регент", и глаза пучит. Вот и что, в карцер его отправить или штрафную норму назначить? Знает, зараза, не отправлю и не назначу. А если подумать, то что ему до моего любопытства. Рапорт я показал, он уже понял, что Халика просто списали, а я... Да кто я ему такой? Думает, еще сболтну кому по пьяной лавочке. Правильно, конечно. Научили его. В лагерь-то он попал... Тоже небось, доверился вот такому же "хорошему человеку", натрепал языком.

  

   Плюнул я, отправился было к себе, допивать, что еще в бутылке осталось, и наткнулся уже у дверей на писателя. Стирал аристократ что-то в ржавом тазу. Увидев меня, Веллинграус бросил свое тряпье в таз и вытянулся по стойке смирно так, как штатские себе это представляют.

   - Разрешите вопрос, господин регент?

   Махнул я ему рукой, идем, мол, со мной. Вышли из барака на свежий воздух, у меня аж голова закружилась. И повело бы, кабы не солдатская выучка: хоть до отключки упейся, но направление держи и шататься не моги. Мне, впрочем, до отключки далеко, даже если прикончу бутылку не будет мне такого счастья... Дотопали мы до прохода в заборе из колючки. Смотрю, часовой у прохода стоит, как положено, а в караулке свет не горит, никого нет, значит. Опять рукой махнул, сперва часовому, а потом Веллинграусу. "Зайдем, потолкуем", - говорю.

   Тесно, но столик, топчан и табуретка имеются. Показал собеседнику на табурет, сам на топчан уселся.

   - О чем вы хотели спросить?

   - Я... я, прошу прощения, хотел бы узнать, кто будет назначен учетчиком в нашу секцию?

   - Зачем вам? - Расстегиваю пуговицу на воротнике кителя. - Хотите подкормить еще одного паразита?

   - М-м... я... - мямлит писатель.

   - Не советую. - Нет, слухи о четвертом блоке я ему пересказывать не стану, кто знает, вынесет ли бедняга мысль, что едва не оплатил собственные похороны? Но предостеречь... хотя бы попытаюсь. - Не хлопочите насчет смягчения режима, поверьте, ничего хорошего из этого не выйдет, господин Веллинграус.

   Писатель вздрагивает, кашляет, потом задумчиво щурится на желтый свет лампочки и вдруг улыбается - робко, но искренне, как ребенок.

   - Какой же я господин? Ко мне так уже давно никто не обращается. Заключенный номер 22071 или просто Нок. Прошу прощения, господин регент. - В его голосе не слышно ни обиды, ни сожаления. Не так уж я и пьян, чтобы не почувствовать таких вещей, особенно если смотреть человеку прямо в глаза.

   - А я вот еще не привык быть "господином регентом", - неожиданно для себя признаюсь ему.

   - Вы образованный человек, вам не так просто к такому привыкнуть, - очень серьезно кивает Веллинграус.

   - Положим, образование тут вовсе ни при чем. Самый бестолковый и жестокий офицер, из тех, кто мне знаком, до войны был школьным учителем. Я вот тоже собирался учительствовать, а попал сюда. - От моей невеселой усмешки собеседник опускает глаза.

   Зачем я привел его сюда? Какие общие темы для разговора могут быть у двух людей, образно говоря, разделенных забором из колючей проволоки, вроде того, на который смотрит своим единственным окном караулка? О чем я думал? Ах, да! Писатель же был на том уступе, где убили Халика. А мне позарез нужно знать мотив. Не из любопытства, а чтобы выяснить, не мог ли знать его капитан, ведь Халик был его порученцем. Если мог, нужно будет, наверное, писать другой рапорт... А еще надо сходить на четвертый уступ, отыскать окаменевший шмат глины с плоским срезом, об который можно треснуться башкой так, чтобы сломать шею. подложить на место, где нашли учетчика. Может, водой там полить? Но это потом... О чем, бишь, мы говорили? Об образовании? Да, образование... Веллинграус же не от мира сего, и учился в школе при монастыре, и всю жизнь в белой башне про судьбы мира размышлял. Да разве стал бы человек от мира сего в наши героические времена призывать задуматься о совести и человеческом достоинстве? Самый распоследний дурак сообразил бы, куда в наши времена за такие речи попадают. Вот и попал. И в заброшенный карьер наверняка угодил бы, если бы Халик не сдох. Куда ему, аристократу... хм, аристократу духа, дойти в своих мыслях до бездонности человеческой подлости!

   - Это тяжело, господин Манс, я понимаю. - еле слышно шепчет Веллинграус.

   - Что понимаете? Муки подонка? - вырывается у меня прежде, чем успеваю прикусить язык.

   - Мы не выбираем себе роли, не выбираем, на какой стороне играть. Да это и не так важно...

   - Да? - завожусь я. - А как же "Зыбучие льды"?

   - "Зыбучие льды"?

   - Ну да, ваш роман. Как это там Меркад говорил? "На стороне добра, будешь обманут добром. На стороне зла будешь лгать сам. Только на стороне своей чести..."

   - Господи, зачем вы это читали? - Веллинграус схватился за голову. - Сколько прошло? Я это написал лет двенадцать тому назад. Пусть десять. Вспомните себя десять лет назад. Что, были вы мудры или хотя бы разумны? "Зыбучие льды"! Меркад!.. Меркад -- идиот, и автор ему под стать. Знаете, это даже удачно, что у меня не будет возможности через десять лет взглянуть на себя сегодняшнего. Знаю, потом, когда все рухнет, придут другие. Другие люди, другое время. Как знать, может быть, нас проклянут. Проклянут, не разбираясь, всех скопом.

   - Вот уж для чего не нужно большого ума, так это для проклятий.

   - Именно! - Писатель утвердительно кивает.

   Мне мерещится, или этот человек с посеревшим, осунувшимся лицом и впрямь пытается меня поддержать, приободрить? Он что, жалеет меня? Не я его, а он меня? Интересно, ему и Халика жалко?.. М-да, однако же, что мне делать с рапортом?

   - Простите, с каким рапортом, господин Манс? - Веллинграус недоуменно хлопает глазами.

   Я что, это вслух - про рапорт? Вот это, называется, хватил лишку!

   - Господин Веллинграус, - говорю, - вы уж извините меня за мои нетрезвые излияния. Что-то я в последнее время... - Тут я окончательно отпускаю вожжи и выкладываю ему всю историю об убийстве Халика. Нет, не всю. Про четвертый блок нашел в себе силы промолчать. Есть вещи, о которых законченным идеалистам знать не нужно. Зато сказал, что уверен в том, кто убил гниду-учетчика. И рапорт показал, в котором черным по белому, что Симманен Халик погиб в результате несчастного случая. На самом деле навернуться там так, чтобы сломать шею, не получится, даже если постараться. А единственным, кто мог нанести такой характерный удар по затылку этому гаду, был Мак Пилама, он один работал в тот день с лопатой. А лопатой, да еще с размаху и с той силой, что не обделила природа слабоумного парня... Только зачем? Что такого мог сделать Халик, чтобы вывести из себя этого большого ребенка? Я спрашивал об этом Темелека, мне ведь нужно быть уверенным, что Эрман ничего такого не знает. Но Гис молчит, не верит господину регенту секции. И правильно делает, с чего вдруг ему откровенничать с пьяным в стельку надзирателем?

   - А я вам верю, - неожиданно говорит Веллинграус. - Не должен верить, знаю. Тем более, в моем положении... Обмануть меня проще простого. Вот и Халик... Но если не верить никому, как Темелек... Я так не могу, просто не умею. Вера в людей, это ведь и есть вера в Бога. Разве нет? А бедняга Мак...

   И писатель рассказал мне, как Халик в тот день принес и вытряхнул в яму четверых щенков. Еще слепые, они и скулить-то не умели, только жалобно пищали. Учетчик ушел по своим делам, а Мак, совсем как ребенок, все никак не мог отойти от обреченных зверенышей, пытался кормить их размоченным сухарем и все гладил их и гладил. Темелеку пришлось даже прикрикнуть на парня, чтобы тот принялся за работу. А потом вернулся Халик и застал Мака у ямы со щенками. Тот каждый раз, проходя мимо, гладил несчастных сукиных детей. Халик разозлился, вырвал из рук у Пиламы тачку с породой и засыпал яму с еще живыми щенками.

   - А дальше вы знаете сами, - закончил Веллинграус со вздохом.

   Я потер лицо ладонями и поднял голову. За окном караулки на вышках зажглись прожекторы, сделав серое сумеречное небо, расчерченное неопрятными строчками колючей проволоки, совсем черным.