Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Реквием кротов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шестая книга известного брянского писателя Сергея Стешеца "Реквием кротов" - предупреждение безоглядным приверженцам мировой глобализации. Что может ожидать мир через несколько сотен лет, если человечество утратит своё духовное начало, - об этом фантастический роман писателя.

  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
   РЕКВИЕМ КРОТОВ
  
   - р о м а н -
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Моим детям Сергею, Алесе, Анне,
   Петру и Александру посвящается...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Шестая книга известного брянского писателя Сергея Стешеца "Реквием кротов" - предупреждение безоглядным приверженцам мировой глобализации. Что может ожидать мир через несколько сотен лет, если человечество утратит своё духовное начало, - об этом фантастический роман писателя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 1.
  
  
      -- Тень, прижавшаяся к стене.
  
   1.
  
   Ноябрьский воздух пах музыкой Баха - возвышенно-тревожно. И сизо-сиревый вечер, присевший на припрошенные снегом крыши, слушал Баха и фугу зябкого, но незлобного ветра. На грязно-сирене-вой рубахе неба, на западной его боковине, образовалась бирюзового цвета прореха, через которую на землю боязливо поглядывал малиновый луч заката. Чудом уцелевший каштан, сиротливо приютившийся на краю тротуара, двумя оставшимися ржавыми листочками силился что-то рассказать ноябрьскому вечеру и мне - очумлённому реальной действительностью. Может быть, хотел пожаловаться на неуютную осень, над которой не властны сидящий на крышах вечер и бредущий по городу я?
   Вдоль улицы, вдоль выщербленного, обляпанного мезгой тротуара сутулились дремлющие почти сутки неоновые фонари с аляповатыми, похожими на перевёрнутое каноэ матовыми плафонами. И каждый из фонарей спросонья вспоминал: кому из них загораться сегодня через полчаса, потому что каждый ноябрьский день их зажигали на час через одного. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы определить свою очерёдность по чётным и нечётным дням, но уличные фонари были ещё глупее тех, кто их зажигал. Уличные фонари с трудом запомнили, что в ноябре их зажигают в шесть часов вечера.
   А вместе с тем, надвигаясь с востока, давясь, как голодная волчица, ночь с жадностью заглатывала куски сиреневого неба. Темнело стремительно. Я отвернул свои пустые, как осеннее небо, глаза от надвигающейся тьмы, которой, как и всего вокруг, боялся больше себя. В этом городе всё: и сам город, и пришедший к нему ненадолго в гости ноябрьский вечер, и зябко укутывающийся в дырявый плащ ветер, и сутулые уличные фонари, и серые, безликие истуканы - железобетонные дома, и похожие на манекенов люди - боятся себя и друг друга, будто ничем, кроме страха, не заполнено это мироздание.
   Когда с самого рождения ты боишься всего, то на самом деле уже не боишься нечего.
   Боящиеся всего и не пугающиеся ничего манекены с бледными, отчуждёнными, как у смерти, лицами, шли навстречу мне, как запрограммированные инстинктами чёрные муравьи. Сплошная масса манекенов брела, разбрызгивая мезгу, по сдохшему мирозданию, как трупные мухи по разлагающему телу. Сизо-сиреневый вечер удивлялся: как в таком хаосе манекены не сталкивались один с другим? В этом городе все избегали сталкиваться друг с другом, и лишь долгими, нескончаемыми вечерами, разбившись на пары, прижимались друг к другу. Не из-за любви или доверительности, а чтобы не замёрзнуть, чтобы расплодить по этой умирающей планете ещё больше манекенов.
   Если хоть на короткое время не прижиматься друг к другу, то мож- но умереть от холода и одиночества в этом чужом мироздании.
   Люди-манекены - бредущие, идущие, бегущие по ноябрьскому городу ноябрьским вечером навстречу ноябрьскому ветру - не думали о мироздании, не думали о других, подобных им обличием манекенах. Даже о самих себе они ленились думать. Или, скорее всего, боялись.
  
   2.
  
   Как на собственную фотографию в полиции, я посмотрел на электронные часы, наручниками пристегнувшие меня к мирозданию. Пока я с изумлением смотрю на циферблат, оно существует, и я существую, и мы с мирозданием соприкасаемся в точке пересечения Времени и Пространства. Но стоит мне опустить руку, стоит манжету сорочки, как окуню плотвичку, судорожно заглотить циферблат, как мироздание расстаётся со мной, как со случайным знакомым. И с той секунды мы не чувствуем, не помним о существовании друг друга. Оно равнодушно висит неизвестно где, а я без сожаления лавирую между манекенов, словно слаломист между флажков. Ему, мирозданию, в очередной раз не удалось обмануть меня, и мне абсурдно обманывать его. Я летел отколовшимся от него осколком в Антипространство Антимира.
   Но я всё равно рад, что, пока мы смотрели друг на друга посредством циферблата электронных часов, я успел обогнуть единственный на 299-ой улице каштан. И теперь отставшему времени нечего и надеяться догнать меня. Пусть теперь неприкаянной абстракцией шатается по закоулкам мироздания.
   Никого не интересует Время, которое теряет бдительность. Я каждый день убиваю его, и до сей минуты не смог убить. Будто мне жаль его, будто я чем-то обязан ему, и пистолет в моей руке предательски дрожит. Но когда-нибудь я всё-таки убью его и растворюсь в мироздании, как растворится крупинка сахара в чашке суррогатного кофе. И даже древний комиссар Мегрэ, объединившись с не менее древним Пуаро, не раскроет этого идеального убийства.
  
   3.
  
   Я взглянул на часы, потому что... Что за причина была у меня взглянуть на часы? Ах, да! Ровно в девятнадцать ноль-ноль... А сегодня, действительно, среда? Я заглянул в свою память, как в электронную книжку Службы Контроля Над Временем. Мышка заполошено заметалась по закоулкам моего мозга, и её стрелка-мордочка застыла на ворчащем слове "среда". В девятнадцать ноль-ноль по средам и субботам в нашем квартале дают горячую воду до двадцати ноль-ноль. Сто литров воды на твоё тело, впитавшее всю грязь мироздания. От жизни иногда надо отмываться, чтобы не возненавидеть её так, как грязь в своём подъезде, чтобы не обниматься с ней, как с грязной потаскушкой из Общества Добровольной Безнравственности.
   Злое, беспощадное Время сегодня добро ко мне, будто оно объелось моей суеты и добродушно отрыгивает моё прошлое, которое огромным упитанным бараном плетётся за мной, пощипывая травку-секунды, а впереди жалко сутулится худое и обречённое будущее, поджидающее нас. Трудно разобраться в конце дня, что важнее: чувствовать течение времени или забыть о нём? Я страстно желаю потерять время и трясусь над каждой его секундой. И это не единственный парадокс моего существования.
   Я обнимаю себя за плечи, чтобы утешиться этим, но меня подводят стёршиеся, скользкие подошвы ботинок, наступившие на обледеневший пятачок тротуара. Они возомнили себя коньками, а я из-за их глупости превратился в корову на льду: мои худые ноги, похожие на опранутые в брюки ходули, разъехались в стороны. Я аккуратно приземлился на тротуар, прямо в хлюпкую мезгу, будто сел на унитаз, до краёв наполненный водой. Конфузы случались со мной и раньше, а в последнее время и каждый день, но я так и не научился не стыдиться их. И напрасно, потому что ни один из равнодушных манекенов не бросил в мою сторону даже мимолётного взгляда. Они давно похоронили своё любопытство в одной могиле с изумлением. А город ещё жил, хотя это ему и не нравилось. Значит, и мне надо подниматься, отряхивать брюки, вытирать руки носовым платком, и не смотреть на часы, чтобы не выглядеть полным идиотом перед будущим, которое и заставило меня идти дальше, будто в этом был какой-то смысл. Скорее всего, в этом был умысел сумасбродного Пространства - ему хотелось, чтобы я измерил его полными шагами, лишь бы предпочёл его Времени.
   Поскуливая, налетел ветер из подворотни, в которую мне предстояло нырнуть, как в омут преисподней. Раз, два, три, четыре, пять... Я не разучился считать шаги, если они мне ничего не стоили. По крайней мере, они сговорчивее жеманных секунд, которые щёлкают меня по носу: думаешь, если ты живёшь и идёшь по городу, то тебя должны благодарить мироздание и присосавшиеся к нему Пространство и Время? Думаешь, что ты чем-то отличаешься от обтекающих тебя манекенов? Ничем, кроме беспричинного снобизма. Ты - льготник, возможно, им и останешься до конца дней своих, и тебе могут позавидовать только обитатели городской свалки, они же - жители Потерянного Города. Но и они не позавидуют тебе, потому что забыли, как это делается. Они так сильно ненавидят себя, что у них не хватает сил ненавидеть всех и само мироздание. А без ненависти к другим нет ощущения жизни.
   В подворотне было пугающе пустынно, как в Потерянном Городе, когда выдают посезонную компенсацию за выживание и бесплатно раздают по три килограмма гороха, воняющего пенициллином. Но вдруг в приземистом и коротком тоннеле подворотни, где сумерки были гуще и напряжённее, чем на 299-ой улице, возникла тень. Тень была странной - длинной и изломанной, будто кого-то вытянули в ужа и переломали хребет. Такие изувеченные особи опасны для остальных, живущих, как и я, без надрыва и любопытства к жизни.
   В кармане пальто я нащупал холодную рукоятку пистолета. Я гордился своим оружием, потому что у тех льготников, которым оно полагалось, была надежда, что они когда-нибудь попадут в Верхний Город, где за всё, даже за воздух и дождь, платили, но никто из жителей этого города не мечтал спуститься с холма. И я мечтал платить за три кубометра воды в день, нежели бесплатно получать по сто литров два раза в неделю.
   Но до воплощения этой мечты предстоял ещё долгий путь от восьмого до двенадцатого разряда. Пока мне хватало заплатить лишь за женщину и дешёвые сигареты с фильтром. И это уже немало, потому что ещё два года назад я не имел права носить галстук и заговаривать с женщинами, кроме тех, что из Общества Добровольной Безнравственности.
  
   4.
  
   Тень прижалась к мокрой стене так плотно, будто хотела слиться с ней, и кого-то или чего-то ожидала с терпением, с которым семидесятилетние старики ожидают своей очереди в крематорий. Старики слушают бесконечный реквием и считают тягучие минуты жизни, предвкушая скорое блаженство абсолютного покоя. Они стоят в очереди месяцами, а потом какой-нибудь служащий Отдела Обрядов обнаружит в его бумагах отсутствие квитанции об уплате за отделку урны для праха. И тогда несчастный, уже почувствовавший сладкий запах вечного покоя, возвращается в город и подметает тротуары, отказывая себе в еде, чтобы насобирать денег на отделку урны. Не всем из них удаётся сделать это, многие умирают прямо на тротуарах, и по предписанию служащего Отдела Обрядов их хоронят на унылом кладбище на границе с Потерянным Городом в обыкновенных, похожих на чёрные дыни урнах.
   Такие предписания я выдавал каждый день по десятку экземпляров, но мертвецы в этом мире никогда не мстили живым, а кроме них, у меня врагов быть не могло. Однако в этой абсурдной реальности, где живут и борются за свою жизнь в одиночку, твоим врагом может стать даже прижимающаяся к стене тень. Даже тень от облака или твоя собственная тень, отбрасываемая уличным фонарём, могут стать твоими врагами, если ты будешь недостаточно осторожен. Но вечерние сумерки не могут родить тени - ни твоей, ни чьей-либо.
   "Только бы не Крыса! - с холодком в сердце подумал я, ещё крепче сжимая рукоятку пистолета в кармане пальто. - Только бы не Крыса"!
   Крысы - так уничижительно льготники называли диггеров - недовольных существующим порядком людей, живущих под городом в канализационных каналах, в катакомбах заброшенного метро. Никто не знал, откуда они взялись, сколько их и как давно живут под землёй. Может быть, с тех времён, когда Город Льготников был другим городом, и люди в нём жили другие, которые не боялись разговаривать друг с другом и даже - с собой.
   Их называли Крысами, но я был похож на этих хитрых, изворотливых зверьков больше, чем диггеры. Однажды я видел диггера-крысу. Ночью тот вышел на охоту, чтобы напасть на склад, в котором город хранил продукты питания - горох, муку, консервы. Я знаю об этом складе, потому что он находится рядом с домом, в котором я живу в свободное от работы время.
   В то утро, когда впервые в жизни увидел диггера-крысу, я шёл на работу мимо продовольственного склада - огромного серого ангара, похожего на разрезанную вдоль сардельку, положенную на сковороду. Этот ангар-сарделька был огорожен высокой железобетонной стеной с пятью рядами колючей проволоки по верху. По проволоке, к тому же, был пущен электрический ток. Любому льготнику было понятно, что склад неприступен, что его невозможно захватить даже с помощью чудовищно огромных и уродливых танков, которые я видел, когда имел ещё второй разряд и был разносчиком директив в Отделе Обрядов. Танки тупоголовыми чудовищами двигались из Верхнего Города через льготные кварталы в Потерянный Город, чтобы усмирить восставших голодных и сумасбродных его жителей.
   Для диггеров-крыс не были преградой высокая железобетонная стена, пущенный по её периметру электрический ток в три тысячи вольт, и время от времени они совершали набеги на склад-ангар. Сидя под землёй, они не были мертвецами и хотели есть.
   Ночью диггеры взорвали стену и напали на склад. Там завязался нешуточный бой, потому что я просыпался от взрывов и стрельбы, потому что видел лужи крови, проходя мимо образовавшейся после взрыва огромной дыры в ограде. И ещё я видел раненого диггера-крысу, окружённого толпой мелкоразрядных льготников. Он был высок, светловолос и бледен, тот раненый диггер, стоявший перед разъярённой толпой на одном колене, зажимая рану на груди рукой. Его бледная рука, прижатая к груди, дрожала, а между узких длинных пальцев просачивалась кровь.
   Диггеры-крысы никогда не оставляли раненых и мёртвых на поверхности земли. Но той ночью, видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее. Охранники склада отбились от диггеров. Может быть, уничтожили всех грабителей, кроме одного, раненого, которого окружила разъярённая толпа. Какие чистые голубые глаза были у Крысы! Ему было больно, он умирал, он должен был бояться ярости разъярённой толпы, но глаза его улыбались! Они улыбались так, как не улыбаются ни у одного льготника, даже в минуты наивысшего торжества, когда ему повышают разряд.
   Я понимал, что диггер - чужак, что он преступил святые законы Города Льготников, что он хотел украсть то, что принадлежало нам, льготникам, но почему-то мне было очень жаль, когда его забила камнями толпа. Почему-то я пожалел о том, что никогда не смотрел на мир такими чистыми, распахнутыми глазами.
   Между тем, пока я вспоминал о диггере-крысе, расстояние между мной и тенью, прижавшейся к стене подворотни, сократилось до двух шагов.
  
   5.
  
   Тень, прижавшаяся к стене, не была тенью. Это был старик. Древний старик семидесяти лет с глубоко впавшими в беззубый рот щёками, ощетинившимися иголками дикобраза. В глубоких пропастях глазниц тускло мерцали две льдинки зрачков. Если бы на эти льдинки случайно упал тёплый свет, они растаяли бы, и лицо старика превратилось бы в череп. Я передёрнул лопатками от озноба, будто почувствовал ими обжигающие холодом льдинки его зрачков.
   По подворотне шастал сквознячный, неприкаянный ветер, тонко подвывая, будто сидел умирающий волк в аэродинамической трубе. Впрочем, старому волку в аэродинамической трубе делать было нечего, как и древнему старику - в подворотне. Такие старики должны сидеть в очереди в крематорий и следить, чтобы их не опередил какой-нибудь старикашка помоложе и пронырливее. На этой земле только умирать было сладко и почётно, а жить - пакостно и обременительно для общества и для себя самого. И если стоило страдать на этом свете, то только с надеждой, что однажды попадёшь в Верхний Город.
   Семидесятилетний старик, похожий на тень мертвеца не может быть опасен для тридцатилетнего клерка муниципалитета города, тем более, что этот клерк каждым утром по сорок раз выжимает штангу весом в полцентнера. Мне редко бывает стыдно за себя, притом, что я, как и полагается льготнику, всеми фибрами души ненавижу свою личность. Поэтому и только поэтому я засунул пистолет за пояс брюк.
   Старик боялся меня - я видел и чувствовал это, когда вытаскивал сигарету из пачки. Приятно смотреть на того, кто боится тебя, если минуту назад ты боялся его. И я не мог упустить возможности почувствовать себя значимой единицей этого мироздания.
   Поэтому сделал первую затяжку, поперхнувшись вонючим дымом дешёвой сигареты, и с иронией смотрел на тень того, кто двадцать лет назад был нормальным, здоровым человеком. Две льдинки зрачков желали бы растаять, но не смогли сделать этого. Не станет же старик, вжавшийся в стену, будто его прижал к ней пресс, выкалывать глаза самому себе!
   Я наслаждался его страхом и ощущал себя Президентом Верхнего Города и всей страны. Тёмно-филетовый проём подворотни прикрыла белая пелена. Пошёл снег - жёсткий и густой, будто щедрый небесный сеятель просыпал на землю крупу риса.
  
   6.
  --
   - Оставьте мне пару затяжек докурить, молодой человек! - среди вечерней тишины проскрежетал, как оторванный лист жести на ветру, старческий голос.
   Старику ли, похожему на заблудившуюся тень, принадлежал этот голос? И льдинки-глаза, и сморщенное, как высушенная дуля, охристое лицо старика, и его нелепая, поджарая и сгорбленная фигура, и руки, обнимающие вечерний воздух, как урну с собственным прахом - все боялись меня и мироздания. И только голос, трещавший, как пересохшие сучья в костре, не боялся никого и ничего. Этот скрипучий, как отцветший в последний раз три года назад дуб на ветру, голос, казалось, не принадлежал этой виртуальной тени, жил отдельно от неё.
   Это было до того неожиданным и странным, что я по новой испугался старика в подворотне, моя уверенная, свободная от сигареты рука задрожала, как за мгновение до смерти, и самопроизвольно потянулась к поясу - к пистолету. Люди, в которых живёт такой скрипучий и равнодушный голос, несмотря на свой возраст, могут быть опасны, точно так же, как дюймовый в диаметре камешек, падающий с километровой высоты. Немощь старика могла быть маскировкой. Может быть, он поджидает меня, чтобы отомстить за какую-нибудь не выданную справку?
   Помешать человеку умереть - большая подлость, чем мешать ему жить.
   Я, как охотничья собака, принюхался к вечернему воздуху и понял, почему он пах щемящей музыкой Баха. Так воздух пахнет, когда люди боятся друг друга. И только поэтому я отвернул глаза от знобящих льдинок глаз старика, собираясь тремя шагами скрыться за густой пеленой жёсткого снега.
   Но голос старика не боялся меня и этого напряжённого вечера. Он повторился, как скрипучее эхо, как скрежет открывающейся ржавой крышки бидона, срикошетившего от кирпичной стены подворотни.
   - Оставьте мне пару затяжек, молодой человек!
  
   7.
  
   Старик уронил льдинки зрачков, и мне показалось, что это мои глаза упали на схваченный примороженной мезгой асфальт и покатились звенящими слезинками в ноябрьскую мглу. И я увидел другие глаза тени, прижавшейся к стене - тихие и спокойные, будто эта рассыпающаяся рухлядь была моим лучшим другом, будто я был им, а он - мой. Я почувствовал, как слабеют мои ноги, как стягивается, дрябнет кожа на моём лице, как раскручиваются, дряхлеют мышцы - мне показалось, что я превращаюсь в старика. В того старика, что стоял напротив меня.
   Испугавшись, я протянул ему смрадно дымящийся окурок. Старик с помолодевшими глазами, криво и иронически усмехнувшись, протянул руку за бычком. И у меня похолодело под лопатками: дряблая, морщинистая: дряблая, морщинистая кожа на его руке начал разглаживаться на моих глазах, а рыжеватые волоски (как я мог увидеть это в густых сумерках?!) шевелиться, будто они были живыми.
   "Что за чертовщина"?! - в панике подумал я и закрыл глаза.
   Даже чиновнику муниципалитета может почудиться какая угодно ерунда в час, когда в город приплелась ночь, а фонари ещё не зажгли. Я не любил это время суток сильнее, чем какой-нибудь другой отрезок времени в течение дня и ночи. В этот час от мироздания всегда можно было ждать той или иной пакости. Вчера, например, я споткнулся в темноте на подходе к своему дому о труп старика. Всё бы ничего - такое может случиться с любым чиновником и довольно часто, - если бы от трупа не оторвалась нога и не покатилась обледеневшей чуркой по некрутому склону. И вчера мне показалось, что это я потерял ногу - ту, которая споткнулась. Я закрыл глаза, а когда открыл, обнаружил, что ноги мои целы, а от трупа отстегнулась деревянная нога-протез.
   А что случилось со мной в это время позавчера?.. Позавчера... Это слишком далеко в прошлом, чтобы вспоминать. Вообще-то жителям Города Льготников не рекомендуется заглядывать в прошлое дальше, чем во вчерашний день, а в будущее - дальше, чем в завтрашний. Большинство старается следовать этим рекомендациям и поэтому счастливо. Может быть, это громко сказано, но, по крайней мере, большинство льготников счастливее таких, как я, которые помнят позавчерашний день и мечтают о том, что случится послезавтра.
   Я помню, что позавчера в этой же подворотне, в этот же час, в такую же гадкую, сырую погоду я увидел не одну, а три тени, прижавшиеся к стене. Нервно сжав рукоятку пистолета, я уже минул эти тени, как они вдруг оторвались от стены и бросились ко мне. Я выхватил пистолет и быстрыми выстрелами уложил всех троих. Я удивился такому повороту дела, потому что не был первым стрелком Отдела Обрядов. Если честно признаться, я был одним из последних и редко выбивал больше двадцати очков пятью выстрелами. А тут всего лишь тремя выстрелами и сразу троих наповал!
   По инструкции я должен был вытащить из кармана свисток и свистеть до тех пор, пока не появится полиция. Но прежде я хотел убедиться, кто стал жертвами моих выстрелов. Если, не дай Бог, это были такие же клерки, как я, мне предстояла месячная беготня по правовым инстанциям, чтобы доказать неизбежность самообороны. Каким же было моё удивление, когда трупы растворились, превратились в невидимок, как только я приблизился к ним на расстояние шага.
   Я рванул из подворотни так, будто за мной гнались десять диггеров. Какой-нибудь полицейский мог услышать пистолетные выстрелы. И чем я мог их оправдать? Галлюцинациями? В этом случае мне оставалось мечтать не о Верхнем Городе, а хотя бы о своём Городе Льготников. Шизофреникам, всем, у кого определяли психические отклонения, место было на городской свалке - в Потерянном Городе.
   Я успел увильнуть от неприятностей и сегодня боялся нажить новых. Эти проклятые тени сведут меня с ума. Поэтому я оставил старику - ещё одной тени - докурить. Может быть, ему окурка мало? Я согласен пожертвовать целую сигарету, только бы эта несуразная, прилипшая к стене тень оставила меня в покое.
  
   8.
  
   - Возьмите сигарету, я очень спешу! - сказал я старику, нервно вырывая пачку из кармана.
   Старик сплюнул из беззубого рта высосанную до фильтра сигарету и с сожалением посмотрел на меня. Его зрачки снова заледенели, покрылись зябким инеем.
   - Вы очень добры, молодой человек, но я не могу выкурить целую сигарету. - Он облизнул белым, как снег, языком, синие, как лёд, тонкие губы. - Мои лёгкие так изъедены простудами, прочими гадкими болезнями и никотином, что, выкурив целую сигарету, я могу умереть прямо на ваших глазах!
   - Но в таком случае, извините, я спешу! - Я бросил нервный взгляд на электронные наручные часы. На самом деле, я ещё располагал свободной четвертью часа, чтобы успеть принять ванну и побаловаться разогретым супом.
   - Не уходите, молодой человек! Я в течение часа поджидал вас. Именно вас! - Старик цепкими пальцами ухватился за рукав моего пальто. Откуда у этой рухляди столько силы?! Может быть, их прибавило отчаяние?
   Я не удивился тому, что старик поджидал в подворотне именно меня. Эта семидесятилетняя развалина, видимо, из тех чудаков, кто желает быть похороненным с почестями на кладбище льготников, и у него не хватает какой-нибудь пустяковой справки, или он не заплатил за какую-нибудь мелочь обрядовой услуги нашей конторе.
   - Мы с клиентами работаем непосредственно в отделе! - резко и чётко ответил я, но тут же зачем-то смягчил тон. - В противном случае я лишусь места.
   Занавес из жёсткого снега, закрывавший выход из подворотни, значительно поредел, и я увидел, что в железобетонных коробках замерцали тусклой охрой электрические огни. В Городе Льготников включили свет - ровно на три часа. Ни минутой больше, ни минутой меньше. Так было в течение двадцати лет. Когда я ещё был ребёнком и воспитывался в льготном детском приюте, в городе включали свет на целых четыре часа. В те благословенные времена я и такого старика не встретил бы в подворотне, потому что наиболее бедных льготников сжигали в крематории и почётно хоронили за казённый счёт.
   - Вы не за того меня приняли, молодой человек! - Старик смотрел на меня, как отец на сына в приюте во время ежегодных свиданий. А если это мой отец? Нет, нет, мой отец умер, когда я был старшим воспитанником приюта. - Вы должны исхлопотать для меня документ, удостоверяющий мою личность льготника. У меня ведь нет паспорта, а в этом случае мне покоиться в общей яме у городской свалки.
   От удивления и страха у меня самопроизвольно и широко открылся рот.
   - Вы диг-гер-р?! - заикаясь, спросил я.
   - Это ничего не меняет. Вы обязаны исхлопотать для меня документ. Я знаю, это в ваших возможностях. - Старик засунул руку за отворот ветхой куртки из кожзаменителя. - Вот, заявление о том, что у меня выкрали паспорт в супермаркете.
   Старик назвал грязный магазинчик-склад по-старинному - супермаркетом. Логично, ведь над дверями этого захламлённого, обшарпанного помещения до сих пор висела выцветшая вывеска "Супермаркет 299-ой улицы".
   - Я ничего никому не обязан! Тем более - диггеру! - резко ответил я и на всякий случай бросил правую руку в карман - к пистолету.
   - Нет, обязаны, потому что, благодаря мне, вам не семьдесят, а тридцать лет, и вы живёте не в холодном и вонючем подземелье среди диггеров, а в отдельной, хоть и маленькой квартире с ванной и душем, с электрической плитой и унитазом! - Тусклые льдинки его зрачков зажглись с осуждением.
   - Что за чушь вы несёте?! - Я легко вырвал свой рукав из его цепких пальцев. - У вас не всё в порядке с головой!
   - Послушайте, молодой человек! Я не докучал бы вам, не имея, тем более, на это полномочий. Но представьте себе, что вы на моём месте... А вы могли быть на моём месте. Как это страшно и жутко умереть в подземелье! Твой труп диггеры сбросят в глубокую шахту, где его за десять минут обгложут голодные крысы! Труп - это в том случае, если ты сам не найдёшь мужества добровольно прыгнуть в эту шахту или не сумеешь спрятаться от патруля. Признайтесь, вам было бы приятно таким образом окончить свою цветущую жизнь? - Старик вновь попытался ухватиться за мой рукав и промахнулся.
  
   9.
  
   Старик, похожий на тень давно умершего человека, своей бледно-жёлтой, как десница смерти, рукой промахнулся мимо моего рукава, потому что я сделал слишком широкий шаг в сторону от него. Я сделал и второй шаг - покороче. Я не боялся, что он схватит меня цепкими, как когти беркута, пальцами, ибо, если я не смогу убежать от семидесятилетнего старика, чего тогда стою, как личность?!
   Я выхватил из кармана свой двадцатизарядный пистолет и сказал:
   - Прощайте!
   Что я имел ввиду? Что через секунду-две нажму на спусковой крючок или просто зашагаю к своему бетонному пятиэтажному дому с жёлтыми квадратными глазницами?
   А старик испугался, бесплотной тенью метнулся к стене подворотни, вжался её, как будто хотел в ней раствориться, как растворяется тень, когда солнце заходит за чёрную тучу.
   - Если вы меня убьёте, уже через час пожалеете об этом! - Старик с трудом выпустил слова через дрожащие губы.
   - Ни о чём я не пожалею, если выстрелю в вас, как не пожалею, если отпущу с миром. Хотя... За убитого диггера я могу получить бесплатно десять пачек сигарет! - Я умолчал о том, что мне пришлось бы доказать то, что старик - диггер. - Очень рекомендую: не появляйтесь больше в подворотне, когда по ней буду проходить я!
   Тень вдруг, как размокшая штукатурка, отслоилась от стены. Тень перестала быть тенью, обретя чёткий абрис. Тень перестала быть тенью, обретя чёткий абрис семидесятилетнего старика. Льдинки его зрачков растаяли, будто их прополоскали кипящей водой. До знобящих мурашек под лопатками эти ясные, почти молодые глаза были знакомы мне. Они уже не боялись меня, хотя я ещё не засунул пистолет в карман. Эти глаза были бы похожими на мои, если бы боялись мироздания.
   Теперь я окончательно поверил, что старик вышел из-под земли, потому что такой независимый взгляд мог быть только у диггера.
   - Так вы не будете хлопотать о моём паспорте? - почему-то усмехаясь синими губами, спросил старик.
   - С какой стати?
   Настырности и наглости старика не было предела. Ни один посетитель Отдела Обрядов не мог позволить себе подобного. Всё-таки я городской чиновник восьмого разряда!
   - Жаль... Я совсем не хотел вас огорчать. А вы, наверняка, огорчились бы, если бы узнали, что ваше тело сбросили в шахту, и его тут же обглодали мерзкие, прожорливые крысы! - сказал старик, оторвавшись от стены резко и уверенно, будто ему было тридцать лет.
  
   10.
  
   Пока я втискивал пистолет в карман, тень старика, свернув за подворотней направо, растворилась в густых вечерних сумерках. Почему он свернул в сторону моего дома? Ну и что? Мало ли? Неподалёку от моего дома тоже есть люк, через который можно попасть в городскую канализацию.
   Чиновник муниципалитета, бесцельно торчащий в подворотне в темноте, - это могло вызвать подозрение у кого угодно, но я не хотел уходить сразу за стариком. Я мог нагнать его, снова столкнуться с ним в вечернем пространстве и снова пережить несколько неприятных минут.
   Выцарапав из пачки сигарету, я щёлкнул бензиновой зажигалкой, закурив внеплановую штуку. Чёрт с ней! Всё равно эту сигарету собирался пожертвовать старику.
   Странное чувство шевельнулось у меня в груди - в душе, которой, в отличие от плоти, суждено страдать в этом мироздании вечность. Это чувство было жалостью, которую не рекомендовано держать при себе служащему муниципалитета. Мне ничего не стоило выправить документ старику - паспортами почивших у меня забиты все стеллажи в кабинете. Это было так же легко, как и опасно. За выдачу документа диггеру меня, в лучшем случае, перевели бы в какой-нибудь третий разряд, а в худшем... Нет, не повесили бы. Отправили бы в Потерянный Город. Для нормального, не сумасшедшего льготника предпочтительнее умереть, нежели жить в проклятом Небесами месте.
   Я вытащил нежданную, наглую гостью жалость из своей груди и вместе с окурком втоптал её в шершаво-ледянистую землю. И осудил себя за то, что начал много думать и совершать глупости. Для мечтающего о Верхнем Городе это могло плохо кончиться. Философы древности преданы анафеме, а нынешние... Нынче нет философов. По крайней мере, в Городе Льготников и в Верхнем Городе. Философам в нынешние времена быть опасно и не практично.
   Щелчком я отправил окурок в полёт, и он, нелепо выкручиваясь, вылетел из подворотни. Так и судьба может одним щелчком отправить меня в небытиё. Опять философия? Я упрекнул себя, оглянувшись, будто испугался, что кто-нибудь услышит мои мысли.
   "Ты, верно, хочешь оказаться среди диггеров под землёй или среди тех, кто добывает себе пропитание на городских свалках"?!
   Последней мыслью я убедил себя и вышел из подворотни. Я должен был машинально, даже не сосредотачивая на этом мысль, свернуть направо, к своему дому. Но свернул почему-то налево. Свернул подсознательно, будто каждый вечер за подворотней поворачивал именно налево.
   Я давал себе отчёт, что свернул не туда, что мне следует развернуться на сто восемьдесят градусов. Но эта ясная мысль начала затуманиваться, уходить куда-то вглубь мозга, на задний план, пока вовсе не исчезла, как звёздочка, прикрытая тучей, словно никогда не возникала, принадлежала не мне, а какому-то другому человеку.
   Я продолжал идти в том же направлении, уверенный, что это мне необходимо. И, дойдя до люка канализации, чуть-чуть сдвинулся в сторону, наклонился над ним. Вдруг прямо надо мной загорелся уличный фонарь.
   "Шесть часов вечера"! - почему-то заполошено подумал я, и мой взгляд упал на руки, схватившиеся за крышку люка, чтобы сдвинуть её. Руки явно были не мои - руки были грязными и покрытыми густой сеткой морщин. Но это ничуть не удивило меня, как и неопрятные длинные ногти на пальцах. Каждой клеткой своего тела я ощущал немощь, и мне стоило большого труда сдвинуть чугунную крышку люка.
   Испуганно оглянувшись по сторонам, я, подобно ящерице, юркнул в шахту канализации.
  
   2. Реквием кротов.
  
   1.
  
   Зачем-то упорно, рискуя соскользнуть со стальных скоб, вбитых в кирпичный кожух колодца, и сломать себе шею, я закрывал за собой крышку люка. Я был немощен, как больной дистрофией, но, в конце концов, когда-нибудь и дистрофикам удаётся что-нибудь куда-нибудь сдвинуть.
   И я оказался в кромешной темноте. Даже морщинистых, исцарапанных лазаньем по катакомбам рук своих не видел. Может быть, потому, что они уже несколько месяцев не знали мыла и черны, как чугунная труба квартальной кочегарки.
   На этих слабых, но цепких руках я висел, как летучая мышь, над пропастью канализационного колодца. Я сорвался бы и полетел вниз попавшим под притяжение Земли метеоритом, если бы мои ноги в прохудившихся ботинках не нащупали скобу. Найти точку опоры в жизни - всегда удача, а в моём положении - это счастье. Но моя душа не испытывала ликования, я разучился радоваться мелочам, а больших удач с тех пор, как оказался в подземелье, у меня не было. Большими были только крысы - гадкие, оравой способные обглодать тебя до костей за три минуты, если ты будешь слишком крепко спать.
   Вот почему все диггеры спят чутко и во сне способны услышать взрыв капли, упавшей с потолочного свода катакомб на их дно. Диггеры, подобно летучим мышам, могут услышать ультразвук, посылаемый тайной радиостанцией Верхнего Города. Из-за этой способности, наверное, их до сих пор, вот уже тридцать лет не могут выкурить из подземного города. Они заранее знают обо всём, что собираются предпринять против них по приказу Верхнего Города исполнительные, но тупые льготники.
   Я ещё недостаточно отдохнул для того, чтобы спускаться вниз. Лазанье с помощью канализационных скоб требует силы и сноровки. К тому же, никогда нельзя быть уверенным, что эти жалкие льготники, которые иногда могут быть коварными, не подпилили парочку скоб. Хотя... Это не в их интересах. Они тоже иногда по большой нужде спускаются в колодцы - обвешенные оружием и боеприпасами, как охранники продовольственных складов льготников. Подстрелить такого сантехника - большая удача и слава для любого диггера. Благодаря этому и вооружается армия диггера, которая собирается с силами, чтобы, наконец, внезапным и мощным штурмом захватить Город Льготников. А уж без послушных, тупоголовых вассалов Верхний Город недолго продержится. Господа разучились не только работать, но и воевать.
   Об этом я успел подумать, пока отдыхал на верхних скобах колодца. Я не мог отдыхать бесконечно долго. Во-первых, занемеют руки и ноги, и я могу сорваться вниз летучей мышью, задремавшей и потерявшей бдительность. Но мышь может взмахнуть рукокрылами и спастись. У меня крыльев нет, и этим я ничем не отличаюсь от топора, обронённого в колодец. Во-вторых, у диггеров отнимают оружие по достижению ими шестидесятипятилетнего возраста и отдают его шестнадцатилетним. В случае чего защитить свою жизнь нечем. В-третьих, в колодец может нагрянуть патруль. Хотя патрульные и брезгуют шастать по канализационным шахтам, но такова их служба.
   Так что отдыхать мне осталось ровно минуту. Как я узнаю о том, что минута прошла? У диггеров, как правило, нет часов. Кварцевые в катакомбах отсыревают, а механические - слишком дорогое удовольствие. Часы имеют только командиры полусотен и члены Свободного Совета. Но простым диггерам-кротам часы ни к чему, они умеют определять время по его шороху, с которым оно движется по пространству.
   Откуда-то снизу, со дна колодца до моих шелушащихся ушей доплыла музыка. Я узнал её, я слышал её в далёком-далёком детстве. Величественно-печальный реквием Моцарта. Я дрожал всем телом, когда мальчиком слушал его.
   От музыки из глубины катакомб, долетающей до меня, скукожилось моё сердце. Я представил своё безжизненное тело на дне глубокой шахты, я представил, как в него алчно врезаются кровожадными крепкими зубами отвратительные крысы. Они ненавидят диггеров за то, что те тридцать лет назад отобрали у них господство над катакомбами. Именем этих мерзких зверьков нас называют льготниками, хотя они сами - и есть настоящие крысы.
   Я слышу реквием Моцарта, но это опасный для любого диггера слуховой мираж. Я могу уснуть и больше никогда не проснуться. Вряд ли выживу, пролетев двадцать метров до дна колодца. И я одновременно отрываю от скоб правую ногу и левую руку.
  
   2.
  
   С последней ступеньки я едва не свалился отравленной крысой в вонючую лужу на дне канализационной шахты. Я отравлен - временем, старостью, немощью. Я ощущал себя мухой, из которой высосал все соки голодный паук по кличке Жизнь. Я ещё жив, ещё пытаются что-то различить в этом мироздании мои слабые глаза, но мне уже не выпутаться из крепкой паучьей сети, которую сплела для меня смерть - даже пальцем шевельнуть не могу.
   Я могу из умирающей мухи превратиться в отравленную крысу. Для этого достаточно разжать пальцы, мёртвой хваткой сжавшие скобу. Но я упаду в гадкую смердящую лужу и потом буду сутки бродить по катакомбам воняющей на всю округу субстанцией-тенью, пока не высохнет на мне одежда. Впрочем, от этого окружающий жизнь диггеров фекальный смрад увеличится не на много. Смрад от моей одежды не будет выпирать из устоявшейся, не выветривающейся вони подземелья. Если уж мне, когда-то родившемуся в городе, не называвшемся ещё Городом Льготников, а просто Средним Городом, кажется: этот смрад сопровождает меня с рождения, то что говорить о двух поколениях, появившихся на свет в катакомбах?!
   Со временем диггеры превратятся в крыс, они уже начали деградировать, потому что здесь невыносимо жить человеку с большой массой тела и чистоплотному. Может быть, крысы тоже когда-то были людьми - иначе почему они такие сообразительные и предприимчивые? Если бы я был крысой - с большим комфортом и удовлетворением обитал бы в подземелье.
   Со временем диггеры превратятся в крыс - противных и гадких существ, исторгнутых уродливым лоном природы.
   Моё тело, мало чем отличающееся от скелета, валяющегося на дне погребальной шахты, почти ничего не весило, как пушинка тополя, сорванная июньским ветром, но и его устали держать дистрофичные руки. У меня средний рост, но я, повиснув на нижней скобе, не могу дотянуться ногами до дна шахты.
   Вокруг темно, как в ядре Чёрной Дыры, поглощающей Космос, но диггеры умеют видеть в темноте, будто во лбу у них вставлен третий глаз, равнозначный ПНВ - прибору ночного видения. И я, опустив глаза вниз, вижу зияющую клоаку зловонной лужи. Хотя мне не обязательно было видеть, потому что от неё вверх поднимались такие острые флюиды смрада, что мои ноздри готовы взорваться воздушными шариками, которыми так любил забавляться в детстве.
   Воспоминания о детстве доставляли мне невыносимые страдания души, и я поспешил уронить себя - обессилевшего семидесятилетнего старика, как отравленного старого крыса, как лепёшку дерьма, обронённого в дыру льготного уличного гальюна.
  
   3.
  
   Я заставил онемевшие, окоченевшие ноги расстаться с нижней скобой и исхудавшей летучей мышью перелетел на неё руками. И опять едва не сорвался. Но это было бы не смертельно, потому что дно шахты находилось в полуметре от моих подошв. Разве что, учитывая скорость свободного падения, наделал бы больше брызг. В этом мире свободно можно только падать.
   Я погрузился в зловонную лужу по щиколотки, а фонтан жидкой грязи, образовавшийся после приземления превратившегося в рухлядь диггера, обрызгал меня до пояса. Одна капля попала на язык, на котором ещё сохранились вкусовые рецепторы, и я передёрнулся всем телом. Заскрипели-заскрежетали все косточки и позвонки, износившиеся за семьдесят лет жизни. Какая всё-таки вонючая мерзость даже для меня, привыкшего к нечистотам!
   Мои обесцветившиеся, тусклые глаза привыкли к подземным, густым, как поздним вечером на поверхности земли, сумеркам. Я достаточно чётко видел кирпичную арку в пяти шагах впереди меня. Когда-то арка была оштукатурена, но теперь от штукатурки остались лишь небольшие ошметья - влага сожрала её, как и кирпичную кладку местами, отчего арка походила на прокажённую, от тела которой кусками отваливалось мясо.
   По катакомбам с полным комфортом расхаживали болезни от туберкулёза до холеры. Были и прокажённые, которые, впрочем, жили недолго, потому что по приговору Свободного Совета Диггеров сразу же после первых признаков болезни они должны были добровольно уходить из жизни, бросаясь вниз головой в погребальную шахту, куда через три дня обязан буду прыгнуть и я - исключительно по собственной воле, блюдя святые диггерские законы.
   Ну, уж дудки, Общество Свободных диггеров! Я родился человеком, гражданином Среднего Города - им и умру. Пусть под другим именем, но на моей могиле будет стоять мраморный памятник, и моё тело не сожрут мерзкие крысы, а благородно сожгут в крематории. Мне не надо моего имени, я давно, ещё тридцать лет назад, лишился его - всё подземелье и я сам себя зовут меня Киллером. До шестидесяти пяти я был самым удачливым киллером ОСД - Общества Свободных Диггеров. Мне поручались самые ответственные, самые изощрённые задания, и, как правило, я оправдывал надежды.
   Никто не знал, сколько людей живёт в катакомбах, Даже в количестве полусотен путался сам Президент и Главнокомандующий. Но каждый малый и старый диггер знал, что киллеров в ОСД пятеро. Киллеры никогда не встречались друг с другом, но у каждого из них было своё прозвище: Жестокий, Меткий, Хладнокровный, Отчаянный и Неуловимый.
   Я был Неуловимым, но это знали немногие - от командиров полусотен и выше. Для остальных я был просто Киллером, но и этого хватало, чтобы меня уважали кроты - рядовые диггеры, большинство из которых никогда не поднимались на поверхность.
   От того, что я был киллером, да ещё и Неуловимым, арка впереди не стала добродушнее, она продолжала щериться прокажённой и моросить частыми ледяными каплями, словно стремилась стать водопадом. Я не любил эту арку, за которой мне надо было сворачивать в своё логово, не только за её не эстетичность и высокомерие, но ещё и за то, что за нею часто прятался диггерский патруль, отлавливающий кротов, самовольно покидавших катакомбы. А ведь я уже пять лет, как не киллер, а самый примитивный крот, к тому же, старый. Но я был Неуловимым, поэтому патруль ни разу не подловил меня. Кроты не имели права подниматься в Город Льготников без особого разрешения Свободного Совета, а за нарушение лишались одного года жизни. Из-за этого идиотского закона некоторые кроты бросались в погребальную шахту ещё до пенсии - до шестидесяти пяти лет.
   От арки мне надо было поворачивать налево, но я медлил, боясь нарваться на патруль. Хотя чего мне, казалось бы, бояться? Меня могли лишить трёх оставшихся дней жизни и отправить к шахте сегодня. Всего каких-то три дня... Что они по сравнению с годом?! Но мне мои три дня жизни были дороже целого года прозябания какого-нибудь рядового, забитого диггера, прежде всего потому, что это были мои три дня и моей жизни. Что мне мироздание и его призрачная вечность, если там не будет меня?! Ничто... Абсолютное Ничто.
   И поэтому я затаился за аркой, как опытный крысолов. В ОСД были свои, штатные крысоловы, но гадких тварей-крыс развелось в катакомбах столько, что каждый диггер, дабы не быть обглоданным, вынужден превращаться в охотника за крысами. Подземелье был напичкано капканами, но, к сожалению, в них диггеры попадали чаще, чем крысы. Эти хвостатые уроды были чрезвычайно умны, иногда мне казалось, что они умнее льготников.
   Затаившись за аркой, слившись с обглоданной сыростью стеной, я на самом деле охотился на крысу. Не для того, чтобы поймать её, убить, съесть, хотя с утра в мой пищевод не проникла и одна хлебная крошка. Мне достаточно было, чтобы крыса пробежала мимо арки по ту сторону. Слева направо или справа налево - неважно. Крысы были наглыми тварями, но не до того, чтобы не бояться диггеров, а тем паче, вооружённого патруля. Хотя...
   Я слышал, что месяц назад патруль загнал одного отчаянного крота в тупик - в бетонные руины. Патруль не полез за ним обдирать бока об осколки бетона и арматуру, они просто стерегли крота. Тот оказался по-глупому упёртым, не хотел терять года жизни. Но потерял целую жизнь. Крысы напали на него и обглодали нижнюю половину туловища. К патрулю выполз окровавленный огрызок диггера, который через несколько минут испустил дух. Иногда диггеры, особенно кроты, бывают глупее льготников.
   Через пять минут двадцать секунд (киллеры могли без часов контролировать течение времени с точностью до секунды) мимо арки пробежала большая, размером с зайца крыса, но она не была рекордсменкой по крупности. Лично я видел крысу размером с дворняжку.
   Крыса шустро, но не панически пронеслась мимо арки. Значит, патруль находился в другом месте, может быть, за сотни шагов от меня.
  
   4.
  
   Я хотел проскочить арку, как проскакивают тигры через горящее кольцо в цирке, в котором я бывал в детстве. Когда мне было пятнадцать лет, в Среднем Городе действовал цирк, который затем, как и все театры, переехал в Верхний Город. За искусство надо платить, а у льготников денег немногим больше, чем у диггеров. Лицедейничать бесплатно не соглашались даже балаганщики из Нижнего Города. Теперь, когда Нижний Город превратился в Потерянный, балаганщики куда-то исчезли.
   Странно работает человеческая память за три дня до смерти. Она цепляется за что угодно, за любую ерунду, как не умеющий плавать, оказавшийся в бурной реке, - даже за соломинку, лишь бы остаться на поверхности, не пойти ко дну.
   Но память бессильна спасти диггера, даже если он был Неуловимым Киллером, когда ему остаётся три дня до семидесятилетия. Я цепляюсь памятью за какие-то чахлые кустики моей жизни, лишь бы не думать о том, что случится со мной через три дня. Пролетая под прокажённой аркой общипанным вороном, я успел вспомнить о цирке из далёкого детства, будто был какой-то смысл в подобном воспоминании. Если подойти строже к себе и другим диггерам, то мыслить нам о чём-либо бессмысленно. Несчастны мыслящие, живущие на поверхности земли. Что уже говорить о кротах, философствующих во тьме!
   Наверное, мой прыжок-полёт под аркой был нелеп и замедлен, как при съёмке рапидом, потому что за шиворот куртки успели проскользнуть две мерзкие, холодные капли. Мне показалось, что по моим лопаткам проползли две скользкие змеи - дряблой своей кожей я почувствовал их слизкость и могильную сырость.
   Мизер тепла был в моей душе и почти на нуле его осталось в моём теле. Капли, застрявшие на спине за лопатками, согревались слишком долго, чтобы я мог с ними примириться. Мне пришлось прижаться спиной к сырой стене подземелья, чтобы раздавить капли, как мерзких лягушек, прежде, чем развернуться влево и попытаться что-нибудь рассмотреть впереди себя. За аркой при повороте налево тьма была ещё гуще, чем на грязном, вонючем отрезке между канализационной шахтой и аркой. Но диггерам бояться тьмы, значит, не жить. Я пока ещё жил, у меня в запасе было целых три дня, и поэтому не боялся темноты.
   Я был законопослушным диггером и, благодаря этому, дожил до семидесяти. Но когда твоя жизнь сжимается до трёх дней, а ты чувствуешь в себе силы прожить ещё не менее трёх лет, любые законы - самые справедливые и непререкаемые - кажутся абсурдными. Разве это не абсурд: бросаться в шахту вниз головой к поджидающим твоего мяса мерзким крысам? Это не абсурдно и справедливо для тех, кто ненавидит жизнь и устал от неё. Я тоже устал, я тоже ненавижу жизнь, но смерть ненавижу ещё сильнее. Из двух любвей надо выбирать большую, из двух ненавистей - меньшую. Разве найдутся желающие опровергнуть эту аксиому? Может быть, такие есть, но среди тех, кто забыл, как звучит слово "любовь" А я не забыл? Нет, я не забыл, потому что за три дня до смерти всё ещё люблю себя - даже убогого и немощного крота.
   Одновременно с первым шагом влево до моих ушей долетела музыка. Из прошлого, из воспоминаний или наяву? В сущности, никакой разницы - главное, что музыка была изумительной - гениальной и в то же время холодяще-жуткой. Услышав её, я представил себя летящим вниз головой в пропасть погребальной шахты.
  
   5.
  
   Я узнал эту безнадёжно-печальную музыку, проникающую в самые затаённые закутки человеческой души. Это был реквием Моцарта. Сегодня вечером мне уже досаждал этот слуховой мираж. Когда такие слуховые галлюцинации становятся навязчивыми, диггер запросто может сойти с ума. С кротами такое случается часто - под землёй тронуться умом легче, чем на поверхности. Должна пройти тысяча лет, чтобы образ жизни кротов сросся с сознанием диггеров. Пока в диггере будет жить человек, от жизни под землёй он будет сходить с ума и слышать реквием Моцарта.
   Сколько сдвинутых умом кротов бродит по катакомбам! Никто не трогает их, потому что они мало чем отличаются от здравомыслящих диггеров. И я не могу с полной уверенностью сказать: я уже сумасшедший или имею всего лишь первые признаки помешательства? Во всяком случае, манией преследования больны все жители городского подземелья.
   Здесь, за поворотом, было гораздо суше, и дышалось легче - так бывает, когда человек из смрадного города попадает на лоно природы. Я, кажется, уже забыл о том, что на земле существуют леса, поля, луга, реки, озёра. В последний раз я был в лесу лет десять назад, когда должен был убить мэра Города Льготников. Я, конечно, убил его, как всегда это делал, - с первого выстрела. Но как мне не хотелось этого делать в тот день!
   Стоял погожий июльский день. По небу изумительной лазури плыли невесомые перистые облака, щедро отдавало тепло своим планетам Солнце, цвели неброские луговые цветы и в сочной зелени стояли луга. На уютную поляну среди берёзовой рощи приехал со своим семейством мэр. Он был полным увальнем, его серые глаза источали добродушие.
   "Он никак не мог быть плохим человеком"! - подумал я, вправляя правый глаз в оптический прицел снайперской винтовки. Долго, мучительно долго давил на спусковой крючок мой указательный палец.
   Я был Неуловимым Киллером, и у двух охранников мэра не было шансов найти меня, хотя я не сильно спешил спрятаться. У охранников мэра и не возникло такого желания - они хотели жить. В моём магазине оставалось ещё шесть патронов, но я великодушно оставил охранников жить. А они, в благодарность за это, не стали прочёсывать берёзовую рощицу.
   А печальный реквием опять вполз в мои ушные раковины и уютно расположился в ушах, возможно, надолго. По ком реквием? По мне или добродушному мэру? Или это безнадёжный, обречённый реквием кротов?
   Я почти не вижу своего пути, но я знаю его так, как льготник не знает свои пять пальцев. Каждая морщинка на каменистом дне от арки до моей конуры ведома мне, как ведома каждая морщинка стареющей красавице, днями просиживающей у зеркала. Через три шага - неглубокий ухаб, заполненный водой. Воды там - лишь попить из ладони, ботинки у меня мокрые и воняют, как целый скотный двор, но я машинально, по многолетней устоявшейся привычке делаю широкий шаг через ухаб. Ещё три шага за ухабом справа - и серая дверь, обитая оцинкованной жестью.
   Этой двери целая вечность. Во всяком случае, сколько я в подземелье, столько и помню эту дверь. Но я никогда не видел её открытой, закрывающейся или открывающейся. Что за этой дверью? Какая скрывается тайна? И кто эту тайну знает? Есть ли такие среди диггеров? Наверное, лишь сам Президент и Главнокомандующий может ответить на этот вопрос.
   Я не знал в лицо нового Президента, потому что не был интересен и полезен ему. Он пришёл к власти пять лет назад, как раз через неделю после того, как меня из киллеров перевели в разряд пенсионеров-кротов. А с прежним Президентом я был на короткой ноге и часто играл с ним в шахматы. Прежний Президент не был старым, он был моложе меня на десять лет, но болезни и смерть не учитывают такой мелочи, как возраст.
   Прежний Президент сошёл с ума и размозжил свою голову о чугунную трубу канализации. Он имел всё, что может иметь диггер и даже немного больше, но по закону ОСД он не имел права подниматься на поверхность. Самый высокопоставленный диггер был так же ограничен в свободе, как и крот. Он был заключённым и целибатом поневоле, потому что не имел права на женщину, дабы не оставлять наследников. В Обществе Свободных Диггеров не должно быть борьбы за власть.
   Лучше быть убийцей, как я, нежели Президентом. По крайней мере, кое-что за двадцать пять лет киллерства я успел повидать: и лес, и поле, и реку, и звёздное небо. И имел больше десятка женщин. Среди них - даже прекрасную льготницу, жену управляющего Льготным Банком, которую похитил после убийства мужа. Сначала она ненавидела меня и покушалась на мою жизнь, а потом любила, как ни одна из женщин. Любовь - это величайшая редкость не только в катакомбах, но и в Городе Льготников.
   Я, как нищий из Потерянного Города, попавший в Верхний Город, остановился перед оцинкованной дверью. Что всё-таки за ней? А может быть, - кто? Может быть, за ней прячут будущего Президента, которого выбирает Справедливый Совет в возрасте десяти лет? Ведь его должны где-то прятать. Почему не за этой дверью?
   Я и раньше останавливался перед оцинкованной дверью, но не рисковал приближаться к ней. Я, как и любой диггер, боялся неизвестности и тайн - от этих туманных абстракций всегда надо ждать неприятностей. И я не рисковал. Но когда твоей жизни остаётся всё меньше, когда её срок до смерти начинается исчисляться днями, ты боишься всё меньше - всего и даже тайн. Что тайны жизни, когда ты в одном шаге от познания тайны смерти?!
   Я сделал широкий шаг к двери, и моё тёплое ухо коснулось холодной оцинкованной стали. Ни звука, если не брать во внимание моё неровное дыхание и назойливо плачущий реквием, который настырно начинал превращаться в устойчивую галлюцинацию.
  
   6.
  
   Серебристо-серая дверь вдруг провалилась, будто моя голова, лишившаяся почти всех волос, была нелепым, квадратным, тяжёлым танком Верхнего Города, и протаранила дверь, которую я никогда не видел открытой. Вместе с дверью, как в преисподнюю, провалился и я. Потеряв равновесие, я острыми локтями и коленями заиграл болючую музыку на фортепиано бетонного пола. Слава Богу, что к старости я сделался нечувствительным к физической боли, а то бы, вдобавок ко всему, прохрипел бы простуженным кларнетом соло страдания. От неожиданности я испугался, хотя не стоило этого делать: то, что ожидало меня через три дня - погребальная шахта - стоило любой, самой жуткой преисподней.
   Небольшая квадратная комната, в которую я вывалился из канализационного тоннеля, совсем не походила на преисподнюю, скорее на вымышленный пугливыми и тёмными людьми ад была похожа моя холодная и сырая конура. А эта комната, которую я осмотрел, вывернувшись на четвереньки, была даже уютной для диггерского жилища, и в ней плавал зыбкий свет, что было редкостью для катакомб. В моей конуре ничего не было из мебели и вещей, кроме сгнившего, наполовину сожранного крысами и мышами матраса, подушки, набитой стружками, ветхого ватного одеяла, таза для умывания и двух ящиков из-под гороха, на которых я отдыхал и принимал пищу. А в этой комнате свеча толщиной в палец стояла на столе, застланном скатертью, и жёлтое пламя свечи походило на ромбовидное стёклышко. Здесь же были старинная железная кровать со спинками, изогнутыми причудливыми узорами, и самые настоящие стулья, какие я видел только в подземном дворце Президента.
   Приложившись ухом к странной оцинкованной двери, я незаметно для себя умер и попал в настоящий рай?
   - Поднимитесь с колен, легендарный Неуловимый Киллер! Вам не к лицу сие конфузное положение! - услышал я молодой и слишком чистый для жителя катакомб голос.
   И тут же, как выстрел петарды, захлопнулась дверь. Голос прозвучал оттуда, куда был направлен мой острый зад в прохудившихся брюках, и он вполне мог быть голосом Всевышнего Божества, которого не признают диггеры, но он в фаворе в Верхнем Городе. Как здорово, если бы это было так, ведь я уже давно уверил себя, что нет чудес ни в этом, ни в загробном мире.
   Я собирался подняться на ноги и развернуться на голос, но в это время услышал тяжёлые, шлёпающие звуки сзади меня, будто по бетонному полу передвигалась чудовищно огромная жаба. Холодные пугливые муравьи в панике пробежались по моему острому хребту. Я вскочил на ноги, но оглянуться на шлёпающее рядом чудовище боялся. Это был всего лишь инстинкт сохранения жизни. Мои сердце и мозг стали прагматичными и хладнокровными, они понимали, что ни один монстр не позарится на вонючий скелет, в который превратился я.
   Когда я развернулся на сто восемьдесят градусов, мои глаза не встретились с другими глазами - ни монстра, ни человека, ни чудовищной жабы. Но я всё-таки нашёл глаза - карие, насмешливые под кустистыми бровями - на уровне своего живота. Это был не лилипут, а мужчина лет сорока с пышной чёрной шевелюрой и вьющейся бородой, тронутой сединой. А ведь диггеры не заводили бород и стриглись коротко из-за вредных насекомых, обожающих подземных жителей. Это был совсем не лилипут, хотя его макушка колыхалась ниже моей груди - просто брюнет передвигался на ягодицах, которые и шлёпали вместе с ладонями по бетонному полу, а ноги были безвольно отброшены в сторону. Его ноги в толстых, чёрных шерстяных носках были безжизненными, брюнет даже внимания на них не обращал, и, если бы они отстали, оторвались от его мощного торса, он нисколько не сожалел бы об этом. Разве можно сожалеть о том, что тебе мешает жить?
   Калека, неуклюжей лягушкой допрыгав до стула, качнулся два раза на мощных руках, как охотящийся за мышью кот перед прыжком, и его руки, спружинив от бетонного пола, как от батута, сорвали тело вместе с болтающимися безвольно ногами и забросили его на стул. Вряд ли можно было ожидать такой ловкости от половины человека. Во всяком случае, окажись я на его месте, не смог бы оторваться от земли и на двадцать сантиметров.
   Прыжок ягодиц брюнета на стул тяжело дался ему, потому что на его лбу, переливаясь на свету от свечи, выступили бисеринки пота. Калека ничем не мог быть опасен для меня. Не стал бы он затаскивать никому не нужного немощного старика в свою комнату для того, чтобы убить его. И всё-таки тревога вероломной захватчицей поселилась в моей душе: кто этот безногий и зачем ему понадобился я?
   - Кто вы? - с дрогнувшим треском в голосе спросил я.
   - Вполне резонный вопрос в данных обстоятельствах! - слабо улыбнувшись, ответил калека. У него была странная манера разговора - диггеры привыкли общаться посредством простых и коротких фраз. - А вы сами думаете, кто я?
   - Ума не приложу! - Я забыл сказать ему, что за пять лет отвык анализировать и сопоставлять факты, с тех пор, как у меня отобрали винтовку и пистолет, мои мозги только тем и заняты, как подсчитыванием дней, оставшихся до их свидания с дном погребальной шахты.
   - Хладнокровный Киллер! - на этот раз коротко, будто выстрел из дамского пистолета, выбросил фразу безногий.
   Или не безногий? Ведь, как ни крути, ноги у него были на месте - пристёгнуты к ягодицам. Его ответ с некоторым опозданием коснулся обжигающе моего серого вещества. Я всегда мечтал познакомиться со своим братом-киллером, но это было строжайше запрещено.
   Надо же, Хладнокровный! По рангу уважения - второй киллер после меня. Его кличка впервые коснулась моих ушей лет десять назад, когда был дерзко и хладнокровно убит начальник полиции Города Льготников. Как профессионал, я тогда был восхищён великолепно сделанной работой и с удовольствием пожал бы руку Хладнокровному Киллеру.
   Я мог сделать это сейчас, но вряд ли моё восхищение затронет струны души Хладнокровного - в его карих глазах спрятана вечная печаль. И я почему-то растерялся, не мог найти следующей правильной фразы, чтобы хоть что-то сказать в ответ. Но всё-таки какую-то глупость я вытолкнул из своих прокуренных, сгнивших лёгких:
   - Что я - Неуловимый, вам известно. - Я немного помолчал, а потом счёл необходимым полюбопытствовать. - Только не пойму: откуда известно?
   - Да, мы ни разу не сталкивались в этом мироздании, хотя были наслышаны друг о друге, - сказал Хладнокровный и щёлкнул пальцами, подзывая меня к себе.
   Я послушно подошёл, потому что ноги не слушать его, иначе он проявил бы уважение к моей старости и подошёл бы сам. Впрочем, я могу ошибаться: в обществе диггеров уважалось только настоящее. Прошлое и будущее было не в чести.
   Пока я делал два шага к Хладнокровному, он успел уснуть, уронив голову на грудь, будто я шёл к нему не пять секунд, а пять минут.
  
   7.
  
   Хладнокровный негромко похрапывал; в углу за кованым сундуком, закрытым на большой замок, возилась мышь, чуть слышно потрескивал фитиль парафиновой свечи. К этим уютным домашним звукам примешивалась пробивающаяся будто из-под земли, исходящая тоской скрипка. Я до предела обострил свой слух, но, как только сделал это, музыка погасла, как беспомощная искорка в гус- том тумане. Опять слуховые галлюцинации? Если я хочу показать кукиш Обществу Свободных Диггеров, если мне выправят удостоверение личности в Отделе Обрядов, и я смогу раствориться в массе льготников, то мне надо избавляться от галлюцинаций. Каким образом? Не обращать на них внимания. Сделать вид, что не слышу никакой музыки. Ведь я умел отключаться от всех звуков Вселенной, когда подстерегал свою жертву.
   Звонким шлепком упала на пол капля с потолка. Уютна комната Хладнокровного, но и в ней присутствует сырость - эта верная подруга любого подземелья. И все-таки, за какие такие заслуги он имеет приличные условия жизни? Ведь я, Неуловимый, - киллер на порядок выше его, а жил и живу, если приличнее кротов, то не лучше, чем свинья в загоне.
   Спящий киллер - такой же безобидный и беззащитный человек, как и спящие крот или льготник. Он дышит ровно и глубоко, как дышат люди с крепким здоровьем, которых не беспокоят жизненные проблемы и невзгоды.
   - Я веду неподвижный образ жизни, но мне известно о событиях - значительных и мало примечательных, - происходящих в катакомбах, больше других, больше самых прытких и любознательных диггеров! - вдруг поднял голову Хладнокровный, будто и не спал в течение пяти минут, а сидел, задумавшись и закрыв глаза.
   - Но каким образом? - Я был неподдельно изумлён.
   - Пусть это останется моей маленькой тайной, хорошо? - Хладнокровный опять закрыл глаза, и я подумал, что он снова уснёт, а мне придётся стоять дураком подле него. Я не против был поговорить с ним - с этим делом в катакомбах дефицит, потому что каждый боится каждого и себя. Как личность, Хладнокровный был любопытен мне, но время уже позднее, а мне завтра с утра перехватывать в подворотне этого высокомерного сноба из Отдела Обрядов. Если Хладнокровный будет засыпать после каждой фразы, то вряд ли мы закончим беседу до утра. - Я доверяю вам, потому что первый киллер ОСД не может быть трусливым и мелкопакостным человеком, он, скорее всего, жестокий и благородный человек. Но при всём этом, поймите меня правильно, я не могу всецело доверяться вот так - с бухты-барахты при первой же встрече, потому что первое приятное впечатление иногда бывает обманчивым, и мне уже приходилось в подобных ситуациях разочаровываться, я не раз раскаивался в том, что бывал излишне доверчив к людям.
   Всё это он произнёс с закрытыми глазами, словно его верхние веки были необычайно тяжелы, и он уставал держать их. Но как же длинно и витиевато говорил он, чем совсем не походил на диггера и даже льготника, потому что при длинной витиеватой фразе всегда можно впустить в речь неосторожное, опасное слово, о котором потом будешь сожалеть и расплачиваться за него. Длинно можно только мыслить, потому что, слава Богу, человечество не изобрело ещё прибор, сканирующий мыслительный процесс индивида.
   - Ну и ладно. Разве я просил об открытости и откровенности? - Я изобразил удивлённый вид.
   - Нет, вы не просили меня об этом, потому что у вас ещё и времени не было для этого, а значит, и возможности о чём-либо просить меня.
   Хладнокровный развернулся на стуле на девяносто градусов в мою сторону и взглянул на меня. Большие карие глаза были умны и проницательны, такими умными и красивыми глазами не обладал даже бывший Президент ОСД - умнейший человек.
   - И всё-таки вы не ради любопытства впустили меня в свою комнату? - спросил я, заразившись у хозяина комнаты бациллами многословия. Будь моим собеседником обыкновенный, заурядный диггер, я спросил бы: "Что вам от меня нужно"? Спросил бы прямо и жёстко.
   - Вы - умный человек, и от вас не требуется убеждать меня в этом. - Хладнокровный всем туловищем накренился над столом, потянулся большой, в выпускных узлах вен рукой к пачке сигарет. Я обратил внимание на сигареты. Они назывались "Юпитер", и таких я никогда не курил. Он не дотянулся до пачки - не хватило каких-то двух сантиметров. - Будьте любезны, Неуловимый: подайте мне сигарету и возьмите себе. Было бы неплохо, если бы вы прикурили от пламени свечи себе и мне. И почему вы решили, что есть правда в ногах, в то время, как в моей комнате существует свободный стул?
   Я вытряхнул из пачки две сигареты и прикурил их. Боже мой! Какой же душистый и приятный дым у этого "Юпитера", будто вдохнул в лёгкие божественного фимиама! Забирая у меня сигарету, Хладнокровный подушечками пальцев коснулся моей руки. И дряблая кожа на моей руке ощутила приятное, успокаивающее тепло, будто к ней прикоснулся луч солнца. У меня на самом деле очень устали ноги, они гудели, как двигатели квадратных танков Верхнего Города, и с трудом держали моё похожее на скелет туловище, грозясь переломиться в коленях, как пересохшие соломинки. Я с удовольствием отпустил их на волю, когда мой поджарый зад приняло сказочно мягкое сидение стула.
   Ради одной сигареты "Юпитер" стоило провести целую ночь в обществе этого странного человека - бывшего киллера. Конечно же, бывшего - не мог же Хладнокровный заниматься этим делом, передвигаясь на ягодицах! А ведь я числил его действующим киллером.
   - Да, да, вы правы, я, конечно, уже не киллер. Беда случилось со мной два года назад, И Хладнокровным теперь называют другого, более молодого киллера, как впрочем, и Неуловимого. Правда, в мой бывший разряд перевели киллера, которого прежде называли Метким, - сказал Хладнокровный так, будто умел подслушивать чужие мысли. Кажется, таких людей в Городе Льготников называли телепатами.
   В катакомбах не полагалось верить во всякие чудеса и потусторонние силы, потому что диггеры были абсолютными материалистами и реалистами. Хозяин уютной комнаты дал мне повод утолить своё любопытство, и я поспешил задать зудящий в любознательной душе вопрос:
   - Что случилось два года назад?
   - Чтобы понять это, я должен кое-что рассказать вам подробнее, начиная с более удалённых, чем два года назад времён. Это означает, что я должен ответить на ваш прежний вопрос: кто я? Признайтесь, он очень волнует и беспокоит вас, потому что вы справедливо заметили, что я разительно отличаюсь от устоявшегося образа диггера - немногословного и прямолинейного из-за угнётенности своего положения, от диггера, имеющего гордое самоопределение "свободный". Смею вас заверить, что данное определение - ничто иное, как фикция. Итак...
  
   8.
  
   - Десять лет назад уютным июльским днём я совершил дерзкое преступление, которое в Верхнем Городе карается смертной казнью через повешение. Вы удивлены? Вы поражены? Да, да, уважаемый Киллер, десять лет назад я жил в Верхнем Городе и занимал довольно высокое для своих тридцати лет положение. Впрочем, это не было чем-то редкостным для аристократа Верхнего Города по рождению.
   Я подробнее рассказал бы об иерархиях Верхнего Города, но вряд ли вы что-нибудь поймёте, не имея даже представления о тамошней жизни. По долгу своей службы я должен был поддерживать связь между мэриями Верхнего Города и Города Льготников. Проще говоря, я был куратором нижестоящей мэрии. И не сказал бы, что исправление обязанностей куратора доставляло мне какие-то хлопоты. Я приезжал на бронированном лимузине в мэрию Города Льготников по утрам и за полчаса решал все вопросы. Оставшееся до конца рабочего дня время надо было просто-напросто убивать.
   Мало сказать, что к тому времени я был уже женатым человеком, имел чудесную дочь. Женил меня отец на такой же, как мы, аристократке. Не то, чтобы я был против, в нашей среде такие браки были традиционны, но и особого восторга не испытывал. Жена мне попалась недурна по внешности, хотя и не исключительная красавица, но зато скучнейшая, скажу я вам, особа. Она исключительно занималась лишь своей внешностью и спала. В промежутках между этими занятиями могла прогуляться с собакой по парку да ещё вечерами смотреть по телевизору какой-то многолетний, нескончаемый и пошлейший сериал. Если за день мы перебрасывались с нею парой фраз - это было из ряда вон выходящее событие. К тому же, и супружеские обязанности она исполняла строжайше по аристократической традиции два раза в неделю - по средам и субботам.
   В общем, до тридцати лет я вёл праздную, но скучнейшую до тошноты в мозгах жизнь, и не видел в своём существовании, поверьте мне, никакого смысла.
   И в один из прекрасных дней в мэрии Города Льготников появилась новая сотрудница - секретарь-машинистка. Совершеннейшее по красоте и характеру создание. И ваш покорный слуга... Понимаете, что произошло с вашим покорным слугой, который прежде пил свою жизнь, как противную, воняющую хлоркой водопроводную воду. Вы бы тоже, верно, предпочли бы ей родниковую.
   Надо сказать, что семья, супружеская верность в аристократическом обществе Верхнего Города считались святейшими добродетелями, и их публичные осквернители назывались едва ли не государственными преступниками. На деле же можно было плюнуть в любого аристократа и попасть в такого преступника. Но внешние приличия блюлись. Высочайший Суд смотрел на такие дела сквозь пальцы, если обществу открывались интрижки сугубо между аристократическими особами. Но, не приведи Бог, увлечься верхнегорожанкой-простолюдинкой, которые, в основном, заняты в сфере услуг. Возникал скандал, после которого ты мог превратиться в простолюдина. Для аристократа голубых кровей смерть была предпочтительнее, нежели это.
   Вы представляете, что ждало того, кто будет уличён в связи с льготницей?! О, это было одно из самых страшных преступлений! Аристократ прилюдно предавался анафеме, должен был дать добровольный обет целибата и уйти в монастырь. В противном случае его ожидало пожизненное заключение в тюрьму. Чем отличалось одно наказание от другого? Абсолютно ничем. Как говорится, что - в лоб, что - по лбу. Для выявления подобных развратников среди аристократов работал целый Отдел Нравов при тайной полиции. От всевидящего ока инспектора отдела спрятаться было трудно.
   Мне же, как занимающему высокую должность, повезло больше других: за мной то ли от скуки, то ли из-за своего хобби следил лично начальник тайной полиции.
   Вам интересно? Вижу, что интересно, и чувствую, что мы не располагаем достаточным временем для мелких подробностей. И час поздний, и я - не свободный человек, как это может показаться на первый взгляд. Если вас застанет у меня Тайный Советник Президента, вам не позволят прожить в катакомбах более часа, а в моей двери сменят замок. А ведь ключ к старому я добывал в течение трёх месяцев! Так что, извините, мой друг, вынужден быть кратким, что, впрочем, для диггера привычно.
   В общем, пришлось мне этого начальника тайной полиции пристрелить, Я всё обставил так, чтобы убийство осталось нераскрытым, но просчитался. Меня раскрыли и приговорили к повешению. Для аристократа - это самая позорная смерть. Однако накануне казни мне удалось бежать. В Городе Льготников меня легко вычислили бы, поэтому пришлось превратиться в свободного диггера. Как дерзкого и хладнокровного убийцу, само собой разумеется, меня определили в киллеры.
   Что касается несчастья, случившегося со мной... Я многое знал из тайн Верхнего Города. Из-за своей любознательности и наблюдательности многое открыл и здесь. Сопоставив одно с другим, я докопался до страшной тайны, которой не должен знать ни смертный диггер, ни даже смертный аристократ. Я сделался просто опасным для так называемого Справедливого Совета. Однажды ночью неизвестный выстрелил мне в спину. К счастью или несчастью, я выжил, но был повреждён мой спинной мозг, и я лишился возможности передвигаться. Теперь для Справедливого Совета не представляло труда изолировать меня от других диггеров. Почему не добили - дело с концом? Это стало невыгодным для Справедливого Совета. Какие-то тайны Верхнего Города были им неизвестны и интересны. И я решил продавать эти тайны в розницу и по хорошей цене. Таким образом протянул два года. Но всё рано или поздно кончается, в том числе и тайны. Я, как и вы, милейший Неуловимый, очутился перед глубокой пропастью, превратился в почти готовое блюдо для крыс. Вот почему и рискнул встретиться с вами.
  
   9.
  
   Я не представлял себе, каким образом могу быть полезен Хладнокровному. Вытащить его на поверхность я не смогу, да и бессмысленно это. Я просто хочу умереть по-человечески, я хочу быть пристойно похороненным. Хладнокровному же умирать рановато.
   - Я не вижу иного выхода для вас, как изобретать новые тайны Верхнего Города, - только и посоветовал я.
   - Вы, как я и предполагал, умны. Но, поверьте мне, члены Справедливого Суда не дураки, а уж Тайный Советник Президента - умнейший циник. Его не обведёшь вокруг пальца, как наивного льготника! - Хладнокровный загасил сигарету в стеклянную пепельницу. - А вы мне нужны совсем по другому поводу. Никому другому в катакомбах я довериться не могу. Что касается меня, то будь, что будет - это дело рока. А вот жизнь другого прекрасного человека целиком зависит от вас. В Городе Льготников на 285-ой улице у меня есть тайная квартира. Пока она не раскрыта, но такое положение может продлиться ещё не более пяти лет. Через пять лет домоправителю исполнится шестьдесят пять. Его сменит другой, сделает инвентаризацию, и раскроется моя тайна.
   Хладнокровный открыл ящик стола, и в его руке оказался изящный латунный ключ.
   - Я дам вам этот ключ. Дом номер четырнадцать, квартира шестьдесят три. Не бойтесь, если вас увидит домоправитель, он даже не обратит на вас внимания. Ему нельзя этого делать под страхом смерти. Вы войдёте в квартиру из двух комнат. В дальней комнате - спальня. В спальне - кровать. На кровати под подушкой вы найдёте толстую коленкоровую тетрадь. Её вы, не открывая, принесёте мне. За услугу я отблагодарю вас пачкой сигарет "Юпитер" и той самой тайной квартирой, в которой вы, при наличии удостоверения льготника, сможете спокойно прожить в течение пяти лет. Кроме того, в письменном столе в гостиной вы найдёте чековую книжку на предъявителя. Сумма денег, указанная в ней, вместе с процентами позволит вам безбедно прожить эти самые пять лет. Вас устраивает наш договор?
   - Более чем. А если я вас обману? - провокационно и глупо спросил я.
   - Вы не похожи на подонка. Но даже если бы вы захотели сделать это, вряд ли получили бы какие-то дивиденды. Я просто вынужден буду раскрыть свой секрет Тайному Советнику. - Хладнокровный протянул мне ключ. - Итак... Я жду вас ровно в полночь завтра. Постучите в дверь сначала три раз, потом два. Я отвечу тем же. Если не услышите ответного стука, уносите ноги. И в этом случае уничтожьте, пожалуйста, тетрадь!
   - Спасибо за доверие! - сказал я на прощанье.
   Я на самом деле был благодарен ему и ощущал себя не разваливающимся на части старцем, а энергичным и необходимым для мироздания человеком. Никто за семьдесят лет жизни не доверялся мне так искренне, как Хладнокровный.
   10.
  
   Я целую минуту мучительно боролся с собой. Вернее, с той частью себя, которая хотела спать, которая подверглась атаке усталости и депрессии. Вернувшись в свою конуру от Хладнокровного в два часа после полуночи, я, спрятав своё тщедушное тело под ветхое одеяло, дал себе установку на пять часов сна. Я был уверен, что проснулся секунда в секунду в семь утра, но неожиданно встретил сопротивление со стороны второй своей сущности, которой надоела эта бессмысленная жизнь. Мне надоело больным, немощным муравьём копошиться в этом абсурдном мироздании. Иногда мне казалось, что вся моя жизнь, мир, окружающий её, - никакая не реальность, а чей-то кошмарный, фантасмагорический сон. Этот Некто однажды проснётся - и всё исчезнет. И я, и моё мироздание.
   Я боялся Абсолютного Ничто, которое с жадностью голодного монстра ждёт меня. Но, в конце концов, оно поглотит меня, в конце концов, я растворюсь в нём без следа. Так стоит ли мучиться, страдать, продлевая агонию жизни? Зачем это мне? Не лучше ли не покидать этого дырявого матраса, отдаться обману сновидения, пока не придёт патруль сопроводить меня к погребальной шахте?
   Мне страшно, что мою мёртвую плоть растерзают эти тошнотворные мрази - крысы? Глупо! Едва мой череп расколется о дно шахты, как вместе со мной умрёт и мироздание. Его не будет, а значит, не будет моей мёртвой плоти, не будет шахты, не будет крыс. Ничего, кроме Абсолютного Ничто. А оно вечно и неосязаемо. Даже больным человеческим сознанием.
   Нет, нет, так нельзя! Я не должен сдаваться на милость депрессии! Я сбросил с себя зыбкое, но вязкое покрывало сонливости. Жаль, что я лишился уютного состояния обманутого сознания. Я вспомнил свой сон - странный до того, что, ещё не проснувшись, подумал: это не мой сон, он должен был присниться кому-то другому, но по непонятной причине перепутал адреса. Если заблуждается человек, то может заблудиться и его сон - разве есть в этом что-то странное?
   Мне снилась какая-то незнакомая, тёмная и обшарпанная квартира. Обычная картина в обычном Городе Льготников. Почему-то во сне я чётко знал, что эта квартира находится на шестом этаже девятиэтажного дома. Такая точная деталь для абстрактного сновидения - явное излишество, но она присутствовала в галлюцинирующем сознании - и от этого некуда деться.
   Посреди большой комнаты - огромная, несуразная какая-то кровать, словно широкая каракатица, распластавшаяся среди чёрного Космоса. Я возлежал на этой кровати обнажённым, но моё тело не выглядело жалким и дряблым, посиневшим от древности лет. Нет, на кровати возлежал сильный и молодой мужчина, похожий на того, с которым я встречался вечером в подворотне. Я (или этот мужчина) курил дешёвую сигарету, а рядом возлежала женщина - крупная, дородная телом, но с розовой, как у младенца кожей, отчего её полнота выглядела аппетитной и притягательной. На полной, нежной её шее на три пальца ниже правого уха - крупная тёмно-коричневая родинка, словно третий карий глаз игриво подмигивал мне.
   Женщина лежала на боку лицом ко мне, целомудренно сжав ноги в коленях. Она спала, и глаза её были закрыты. Но любопытно и дерзко-призывно на меня смотрели ещё два глаза, тоже карих - её сосцов. Я был молод, полон любовных сил, и не было никакой возможности выдержать этот похотливый взгляд. Я задавил недокуренную сигарету в пепельницу и ладонями, дрожащими от нежности и страсти, прикрыл эти карие глаза. Соски полных женских грудей вздрогнули от моего прикосновения, женщина вдруг с негой потянулась, и нежные, мягкие руки обвили мою шею, словно ожерелье вожделения.
   Этот сон был странным, потому что десять последних лет меня не тревожили подобные страсти ни во сне, ни наяву.
   Я не желал выбираться из-под одеяла. В моём подземном логове было сыро и тепло, как в лоне матери. Глупы и наивны младенцы, спешащие покинуть материнское лоно. В мироздание нет уютнее жилища, и хорошо бы умереть в нём!
   Я, наверное, так и сделал бы, если бы за бедро не укусило бы какое-то насекомое - клоп или таракан. Я потянулся рукой, чтобы расчесать жгучий зуд и наткнулся на ключ в кармане. Я сразу же вспом- нил о Хладнокровном. Поэтому через полчаса был уже в канализационной шахте, по которой вчера вечером спустился в катакомбы.
  
      -- Дневник Хладнокровного.
  
   1.
  
   Сегодня с утра было гораздо холоднее вчерашнего. Ветер, как взбесившийся бык, яростно носился по улицам Города Льготников, разнося всё, что попадалось на пути: свалил фонарь у семиэтажного дома на 289-ой улице, обломал крупную ветку на старом тополе и срывал со спешащих на работу льготников шапки, пригоршнями бросая им в лица жёсткий снег. Пока я бежал (а сегодня я был так добр и энергичен, что мог бежать) от канализационного люка к подворотне, ветер безжалостно, будто замороженными шпагами, пронзал мою ветхую куртку. И даже под старой шапкой из дешёвого искусственного меха мёрзла моя безволосая голова.
   В сумрачной подворотне разгуливали сквозняки, но они не вели себя так непримиримо и люто, как взбешенный ветер. Я запахнул на груди куртку и прислонился к стене, вжался в неё дрожащей от озноба тенью. Рукам в карманах куртки было холодно, и я разместил их у себя на груди, за отворотами куртки. И сразу же услышал музыку, возникшую в пространстве, как наваждение. И растревоженная, взволнованная душа моя помчалась куда-то, вырвавшись за пределы Города Льготников, планеты, мироздания, оставив мою плоть, превратившуюся в тень, жаться к обшарпанной стене подворотни. Я узнал эту печальную романтическую музыку - в годы юности любил слушать в уединении Третий фортепианный концерт Бетховена.
   В закоулках моего мозга щёлкнула, как стрелка на циферблате, секунда, и я отметил, что на смену восьмому пришёл девятый час утра. Клерки, разномастные чиновники Города Льготников в зимнее время в целях экономии электроэнергии начинали свой рабочий день в восемь тридцать утра, а значит, вскоре появится тот, кого я поджидаю. Я даже имени "Того" не знаю, но это не столь важно. Главное, что я его знаю в лицо, и он никак не может проскользнуть мимо меня.
   Я только успел подумать о нём, как он возник в подворотне: молодой, стройный, уверенный в себе и живущий как будто в своё удовольствие. Он уверенно приближался ко мне, ещё не замечая меня, потому что был поднят воротник его пальто - из-за студёного ветра, наверное, а голова опущена, будто глазами он что-то искал на обледенелом асфальте - то, что никогда не терял.
   Нас разделяло всего два шага, когда он поднял на меня серые глаза, и его отсутствующий, рассеянный взгляд удивил меня: где он за свой тридцатилетний возраст успел насобирать столько трагической печали?! Ко мне подходил молодой человек, а глаза у него были семидесятилетнего старика. И вчерашний ли это молодой человек - чиновник из Отдела Обрядов муниципалитета Города Льготников?!
   Он посмотрел на меня без всякого интереса, как на пустое место, как на тень, отброшенную кем-то на кирпичную стену подворотни. Я понял, что с таким взглядом он может пройти мимо меня, а этого никак нельзя допустить. Если это допустить, то даже существование мироздания для меня потеряет смысл. И я отстегнул своё тщедушное тело от тени на стене, бросив его наперерез молодому и сильному телу чиновника из Отдела Обрядов.
   - Молодой человек, угостите сигаретой! - от волнения я подавился хрипотой.
   Молодой человек резко остановился, как перед глубокой ямой, упасть в которую небезопасно для жизни. Его правая рука самопроизвольно полезла в карман пальто - к пистолету, наверное. Но вдруг его рассеянный взгляд, словно воображение его хозяина витало далеко за пределами планеты, сделался осмысленным, а зрачки затеплились узнаванием. На этот раз он не вспыхнул раздражением, как это было вчера. Он остановил свою правую руку, а запустил в движение левую, которой и выудил пачку сигарет.
   И встречное движение моей правой руки, покрытой дряблой бледно-жёлтой кожей, было чётким и уверенным, что уже выглядело странным. Цепкие пальцы метко схватились за высунувшуюся из пачки голову сигареты.
   - Это опять вы? - почти без удивления спросил молодой человек. - Однако предупреждаю вас: я опаздываю на работу!
   Чиновник из Отдела Обрядов равнодушно затолкал сигареты в карман пальто и нетерпеливо, как застоявшийся в стойле жеребец, перебрал ногами в начищенных до блеска ботинках.
   - Я не задержу вас. Только скажите: вы выполните мою вчерашнюю просьбу? - Я остановил на нём не умоляющий - испытывающий взгляд, а на своих губах ощутил нежданную и нежелательную улыбку.
   Молодой человек тоже ответил мне испытующим взглядом и, как ни странно, на этот раз в нём не было и искорки ненависти.
   - Не знаю... - Молодой человек неопределённо пожал плечами. - Ничего конкретного не могу обещать.
   Он не возмутился, не стал кричать: "С какой стати"?! И это обнадёживало.
   - И всё же я смею надеяться? - Я закашлялся от едкого дыма сигареты и, поднося ладонь ко рту, с удивлением обнаружил, что кожа на ней на глазах начала разглаживаться и розоветь.
   "Не хватало ещё, чтобы к слуховым галлюцинациям добавились видения"! - со страхом подумал я и плотно закрыл глаза.
   Открыв их через несколько секунд, я обнаружил себя стоящим посередине подворотни, а молодого человека у стены - там, где несколько мгновений назад стоял я. Когда мы с ним успели переместиться в пространстве и поменяться местами?!
   Удивлён был и чиновник из Отдела Обрядов - даже осмотрелся вокруг себя, но предпочёл не зацикливаться на этом странном происшествии.
   - Каждый человек имеет право на что-нибудь надеяться! - философски изрёк я.
   Старик, дрожащий от холода, как только что окотившийся ягнёнок, грустно покачал головой и, тяжело переставляя ноги, цепляясь ими друг за друга, поплёлся из подворотни в ту сторону, откуда вышел я. Почему-то мне стало жаль его до слёз, будто это я сам - одряхлевший и немощный - доживал свой век в этом неприветливом мире.
   Я бросил быстрый взгляд на часы и сорвался с места, как лимузин куратора из Верхнего Города. Я могу опоздать на работу, а за это в муниципалитете по головке не гладят. За опоздание я могу лишиться талона сразу на две пачки сигарет.
  
   2.
  
   В этот день на работе у меня всё валилось с рук. Тишина шуршала крыльями деловых бумаг, словно носились по кабинету летучие мыши, и зевала открытыми сейфами. Зевота ломала скулы и мне, и я сидел за столом сонливо расслабленный, как сентябрьская муха. За последние три года я приучил себя к строгому распорядку дня, укладываясь спать в десять часов вечера, а просыпаясь в шесть утра. Но сегодня я не выспался, потому что уснул в два часа после полуночи.
   Очередным зёвом и поймал крупную порцию затхлого воздуха муниципалитета. Нет, не бессонница вдруг нагрянула ко мне в гости вчера. Слава Богу, я с этой докучливой дамой даже не знаком. Со мной случилось нечто более странное - я неожиданно воспылал страстью к своей... Господи! Как мне её называть? Понятно, что зовут её Лулу. Этот факт подтверждается её удостоверением личности. Но кто она мне? Сожительница, наложница, любовница, супруга?
   Муниципалитет рекомендует называть женщин, выкупленных для личного пользования у Общества Добровольной Безнравственности супругами, а тех, с кем семейные отношения оформлены официально, - жёнами. Льготникам не запрещалось жениться, это даже всячески поощрялось. Но, если льготник мечтает о Верхнем Городе, женившись, может поставить жирный крест на своей мечте - женатых в это райское место не переводили, будь он чиновником хоть двенадцатого разряда. До верхнего разряда можно не дослужиться и до сорока лет. Поэтому таким карьеристам, как я, разрешалось выкупать женщин в Обществе Добровольной Безнравственности. Мне это стоило трёхмесячной зарплаты.
   И я - дитя подобного карьериста. Моя мать была такой женщиной, как и Лулу - не женой, а супругой. В таких семьях детям разрешалось жить до достижения годовалого возраста, а потом их отправили в льготный приют. Отец посещал меня ежегодно до шестнадцати лет. А потом исчез. Может быть, он не умер, а дослужился всё-таки до Верхнего Города? И если я дослужусь, мы когда-нибудь встретимся?
   Я не люблю вспоминать о своём детстве. Нет справедливости в этом мироздании, люди неравны уже с рождения. Слава Богу, что я не родился в Потерянном Городе и не провёл детство, добывая кусок хлеба, копаясь на вонючих свалках. Но я ведь мог родиться в Верхнем Городе. Нет, с родителями мне не повезло. И, не желая такой участи своему ребёнку, я не пожалел месячного оклада гинекологу, когда Лулу два года назад понесла от меня. Лулу - уютная и добрая женщина, у неё разорвалось бы сердце, когда пришлось бы расстаться со своим ребёнком.
   Лулу любила меня - я это чувствовал в каждом её движении, в каждом её взгляде. Это льстило моему мужскому самолюбию. Но я-то не любил её, она не была для меня ни женой, ни любовницей. Она - бывшая продажная женщина, была для меня кем полагается - супругой для утех. Но что такое произошло со мной прошедшей ночью? В постели я любил Лулу так, будто десять лет был лишён возможности контактировать с женщинами. Какими благодарными и восторженными глазами смотрела она на меня в два часа ночи!
   - Любимый! Ты сегодня был просто неподражаем! Ты - мой герой! - Она взахлёб щебетала мне комплименты, но ни один из них не затронул струн моей души. И этим я гордился, потому что только законченный идиот может влюбиться в женщину из Общества Добровольной Безнравственности.
   Расписавшись в нескольких документах, дающих право на похоронный обряд в полном объёме, прихлопнув их большой квадратной печатью, я откинулся на спинку стула и откровенно зевнул. Да что же это такое?! Хорошо ещё, что сегодня в муниципалитете был не приёмный день, иначе я умер бы от тоски.
   Глаза закрывались сами собой. Уснуть на рабочем месте - за это можно лишиться одного разряда. Для человека, мечтающего о Верхнем Городе - это катастрофа. Казалось, что от моей сонливости можно избавиться, только приставив пистолет к виску и нажав на спусковой крючок. Но для этого я слишком любил эту гадкую жизнь. Лучше я закурю - никотин иногда бывает незаменимым помощником в изнуряющей борьбе со сном.
   Чтобы закурить, надо было оторвать вялую, почти безжизненную руку и засунуть в карман пиджака. К тому же, за курение на рабочем месте можно лишиться талона на пачку сигарет. Но не стреляться же из-за этого - до официального перекура в курилке ещё долгих пятьдесят минут.
   Истязая себя, я с трудом, будто приклеенный к стулу, отрываю свой зад, иду к окну и открываю форточку. В кабинет, заставленный стеллажами и сейфами, врывается свежий, студёный ветер. На столе, как опавшие осенние листья, зашелестели листы бумаги. Я зябко передёрнул плечами. Было отчего - мэрия экономила уголь, и в муниципалитете, как впрочем, и в жилых домах, температура была не выше десяти-двенадцати градусов по Цельсию.
   В этой ситуации благоразумнее было бы захлопнуть форточку, иначе уже к обеденному перерыву я могу превратиться в гигантскую сосульку. Но желание покурить было сильнее, и дерзкая правая рука полезла в карман пиджака. Сигарет и зажигалки в пиджаке не оказалось. Пришлось топать к вешалке, где висело пальто. Необходимых для курения вещей не было и там, хотя я только утром распечатал пачку и угощал сигаретой странного старика в подворотне. Вместо сигарет я выудил из кармана пальто латунный ключ. Как он попал туда?
   Я с изумлением и внимательно рассматривал латунный ключ. Я был уверен, что видел его впервые, но меня не покидало ощущение, что этот ключ мне знаком, и я даже могу вспомнить, какую дверь открыл им. Невероятные мистические дела творятся в последнее время! Но, как законопослушный льготник, я не должен верить во всякую мистику и суеверничать.
   У меня не оказалось сигарет, и мне теперь труднее будет бороться со сном. Со сном... В правый висок резко, как вспышка молнии, ударило видение. Это видение не в данную секунду возникло - оно из моего гротескового сна, который опутал меня после безумно-страстной любви с Лулу. Господи! Этот странный латунный ключ протягивает мне какой-то взлохмаченный бородатый лилипут. Этот самый латунный ключ. И говорит: "285-ая улица, дом четырнадцать, квартира шестьдесят три". Но это же был сон! Какое-то тёмное сырое подземелье, хлюпающая под ногами вонючая вода... Это тоже сон! Но ключ-то вот он - латунный и в моей руке.
   Латунный ключ, словно самопроизвольно накалился, обжёг ладонь, и я, как раскалённую в горне заготовку, отбросил его на стол и тупо уставился на ключ, ничего не соображая.
  
   3.
  
   Меня вывел из оцепенения холод, бесцеремонно, как ночной тать, врывавшийся в открытую форточку. Смертельно-алчные ласки холода я ощутил не только плечами, а каждой клеточкой тела - от затылка до больших пальцев на ногах. Растяпа! Зачем ты отворил форточку, если у тебя нет сигарет?! А вот закурить бы сейчас кстати. Но даже стрельнуть сигарету в долг в соседнем отделе я не имею права- до перекура по расписанию. Осталось сорок пять минут. Ничего, я потерплю.
   У меня исчезли сигареты и зажигалка, и в то же время каким-то образом появился латунный ключ. Неужели старик из подворотни? Может быть, он опытный вор-карманник? Что ещё он выкрал у меня? Талоны! Деньги!
   Я резко обернулся к форточке, как к врагу, почувствовав его спиной, и захлопнул её. И почти побежал к вешалке, к повесившемуся на её крючке пальто. А может быть, это я повесился? Похоже. Пальто, поверх шапка. Не хватает только ботинок.
   "Какая чушь"! - отругал я себя за ассоциации не к месту и начал шарить по карманам. Деньги и талоны были на месте. Но зато...
   Мироздание чёрными звёздами и планетами обрушилось на Землю и придавило меня. Так придавило, что перехватило дыхание. Это конец! - я безнадёжно отбросил от себя руки, как бесполезные для меня члены. Исчез пистолет! Исчез пистолет!!! А вместе с ним исчезну и я. Раз в месяц оружие чиновников муниципалитета проверяет Отдел Контроля Исполнения. Что я предъявляю им? Рассказ о неизвестном старике в подворотне?
   В кабинете мгновенно сделалось душно, и пот ручьями потёк по моим щекам, словно на моей голове растаяла снежная шапка. Проклятый старик! Спокойно, спокойно... Он просто припёр тебя к стенке, чтобы стало невозможным не сделать ему удостоверение личности. Вечером он опять будет ждать меня в подворотне, чтобы обменять пистолет на удостоверение. А если он до вечера умрёт? Если его поймает полицейский патруль? С моим пистолетом!
   Господи! Перед моими глазами уже маячил горбато пятый разряд, которому оружие не полагается. Я четыре года поднимался с пятой на восьмую ступеньку служебной лестницы. Столь скоро - благодаря исключительной дисциплине и исполнительности. Но дополнительные четыре года - не самое страшное. Самое жуткое в том, что после этого мне уже не попасть в Верхний Город. Прощай, мечта! Прощайте, надежды! Прощай, смысл жизни!
   Спокойно, спокойно! Не будем думать о плохом, будем надеяться на лучшее. А лучшего не будет, если я не сделаю старику-диггеру, старику-крысе удостоверение личности. Такими удостоверениями у меня забит сейф. Их планово сжигают раз в год специальной комиссией перед наступлением Нового Года. Но все бланки учтены, все внесены в компьютер. Остаётся только надеяться, что сегодня на улице умрёт какой-то старик, не оплативший обрядовые услуги. Таких хоронят в общей могиле без памятников. А значит, этим удостоверением можно воспользоваться без последствий для меня.
   Своим мускулистом задом я нащупал стул, чтобы успокоиться. Мне на глаза попался ключ, приоткрывший свой латунный рот. Он хочет что-то сказать мне? И я догадываюсь - что. Он не случайно оказался в кармане моего пальто. Я должен взять его и пойти на 285-ую улицу к четырнадцатому дому, открыть квартиру номер шестьдесят три. И что я буду делать в этой квартире? Мне показалось, что я буду знать это, как только переступлю порог пресловутой квартиры. Я переступлю порог, и все мои проблемы, мне казалось, решатся сами собой.
   Но я не могу так просто уйти из муниципалитета. Почему не могу? Сегодня не приёмный день, и я имею право покинуть свою службу с ревизией тех, кто не внёс плату за обрядовые услуги. Я даже обязан делать это раз в неделю. Но в то же время, я обязан оставить у секретаря муниципалитета адреса, по которым отправляюсь с ревизией. А ещё - взять с собою охранника. По инструкции. Но эту инструкцию можно нарушить, потому что без охранника ты рискуешь собственной головой. За такое нарушение ещё никого в муниципалитете не наказали.
   Так... Осталось ещё совсем немного: необходимо, чтобы среди подлежащих ревизии оказался кто-нибудь из четырнадцатого дома по улице 285. Бросив ключ в карман пиджака, я метнулся к компьютеру, злорадно подмигивающему мне зелёным оком со стола у сейфов. Как в горячке (ещё бы - от этого зависит моя жизнь), я дрожащими пальцами защёлкал по клавиатуре. Есть! Может быть, я спасён! Семидесятилетний старик из квартиры шестьдесят семь дома номер четырнадцать по 285-ой улице вот уже три месяца не может заплатить за эпитафию на памятнике и венок от муниципалитета. Шестьдесят семь... Это же прямо над шестьдесят третьей. Иногда в жизни бывают случайные совпадения! Не об этом ли хотел мне поведать круглый латунный рот ключа от внутреннего замка шестьдесят третьей квартиры?
   Отыскав для проформы в компьютере фамилии ещё трёх должников, я по скорому состряпал список, оделся, запер кабинет и помчался к секретарю.
  
   4.
  
   Дом номер четырнадцать по двести восемьдесят пятой улице ничем не отличался от большинства жилых зданий в Городе Льготников - собранная из крупных железобетонных панелей семиэтажка: серый, блеклый параллелепипед, словно спичечный коробок без наклейки, поставленный на ребро. Возле нужного мне третьего подъезда, как впрочем, и возле других подъездов воняло так, будто где-то в чахлых кустах акаций разлагался труп бездомной собаки. Крыльцо выщерблено, а дверь в подъезд, выкрашенная ужасным по качеству суриком, висела на одной петле. Дом, в котором живу я, тоже не Дворец муниципалитета, но, по крайней мере, выглядела приличнее.
   Ближе к обеду совсем распоясался северный ветер. Он налетал на меня, как уличный грабитель, грозясь сорвать с головы шапку. И даже пальто - с плеч. Между выстроившимися в ряд, как солдаты льготного полка в серых шинелях на плацу, домами ему гулялось вольготно, и он рыскал, вылетая из-за углов зданий, как голодный волк, в поисках своих жертв. Я и так был растерзан его острыми, ледяными клыками и поспешил к больной двери третьего подъезда, готовый в любую минуту свалиться в обморок. Мне пришлось с полминуты повозиться, обжигая морозом руки, чтобы минуть её.
   И сразу же мои ноздри законопатил резкий и устойчивый запах аммиака от человеческой мочи. Сразу же взбунтовался мой желудок, грозясь выбросить на лестничный пролёт всё, что я съел на завтрак.
   И в моём подъезде воняло мочой, но в этом доме, казалось, у всех жильцов были хронически больны мочевые пузыри. Я вырвал из кармана носовой платок, чтобы зажать им нос. Местный домоправитель, видимо, откровенный бездельник, и надо написать на него докладную в Коммунальный Отдел муниципалитета. Впрочем, в этом отделе работают бездельники не меньшие, чем домоправитель. По обыкновению, в Коммунальный Отдел попадали чиновники, которым уже не светил Верхний Город. И этим всё сказано.
   К моему счастью, третий подъезд встретил меня полным безлюдьем. Я осторожно, будто боялся провалиться, переступал со ступеньки на ступеньку, поднимаясь, но всё равно мои шаги отражались от бетонных, обшарпанных стен гулким эхом, будто поднимался подкованный жеребец. Двери всех квартир были выкрашены тем же суриком. И в шестьдесят седьмой квартире на третьем этаже - тоже. С целью экономии электроэнергии во всех домах льготников были сняты электрические звонки, и я, прежде, чем постучать в дверь, подул на костяшки пальцев и согрел их.
   Дверь была хлипкая, обитая по каркасу оргалитом, и мой стук прозвучал тупо, чуть слышно. Пришлось разбивать пальцы о косяк. С минуту я стоял, прислушиваясь. Из квартиры не доносилось ни шороха. Видимо, семидесятилетний кандидат в покойники был неизлечимо глух.
   Торчать у двери мне не улыбалось. Чем меньше свидетелей, тем больше шансов не попасться в квартире шестьдесят три. И я дважды со всей силы ударил в дверь кулаком. И вдруг дверь подалась внутрь квартиры. Странно: квартира не была заперта изнутри. Что-то там произошло. Грабители среди бела дня? А мой пистолет, как назло, увёл проклятый старик-диггер.
   Мне бы уносить ноги, а я толкнул дверь. Она приоткрылась на ширину ладони и во что-то упёрлась. Я приналёг плечом, и мне удалось отодвинуть это "что-то" на столько, чтобы просунуть голову в щель между дверью и косяком. В прихожей в серых сумерках я рассмотрел лежащего навзничь на полу человека. Мне удалось протиснуться в щель, и от греха подальше, я захлопнул за собой дверь.
   Я всё-таки решил убедиться в его смерти - попытался нащупать пульс на его запястье. Напрасно я это делал, потому что рука была холодной, будто старик вывалился из холодильника. Словно опытный мародёр, я запустил руку во внутренний карман куртки старика. Обшарпанный кошёлек из кожзаменителя. Денег в нём - одна мелочь. Видимо, старик экономил на всём, чтобы оплатить обрядовые услуги. За кошельком я вытащил удостоверение личности - пенсионное, без фотографии, которое выдавалось тем, кто собирался уходить в мир иной. Но это и хорошо, что без фотографии - теперь у меня есть то, благодаря чему я смогу вернуть пистолет.
   А что делать с трупом? Его заберёт похоронная команда муниципалитета, которую я пошлю сюда, вернувшись на работу. Старика бросят в общую погребальную яму, а его кончину я не стану проводить по компьютеру. И шито-крыто? Может быть... Может быть... Но именно сегодня отдавать удостоверение личности старику из подворотни опасно. Надо выждать хотя бы до завтрашнего вечера. Но пистолет мне необходим уже сегодня. Ведь, кроме плановых проверок, Отдел Контроля Исполнения проводит внеплановые ревизии оружия. В этом году внеплановой проверки ещё не было, и она может нагрянуть в любой день.
   Ладно, об этом подумаем потом. Мне не следует задерживаться в квартире, в которой я обнаружил труп. Вернув кошелёк с мелочью в карман куртки старика, я оттащил труп - на полметра от двери. Вытащив ключ из замочной скважины, я запер квартиру с обратной стороны и спустился этажом ниже. Латунный ключ бесшумно провернулся в замке двери в шестьдесят третью квартиру. Где-то наверху, в районе шестого этажа, скрипнула дверь, и я поспешил юркнуть в незнакомую квартиру. Она состояла из двух комнат и маленькой кухоньки. Стандартная квартира для таких чиновников, как я. В Городе Льготников лишь мэр да начальник полиции жили в двухэтажных особняках. Два десятка чиновников рангом ниже имели особняки одноэтажные. Остальные же льготники, сродни муравьям, ютились в железобетонных муравейниках, но каждый в своей конуре, боясь соседей и себя.
   Я уверенно, будто бывал здесь уже не раз, пришёл через гостиную в спальню. Обстановка в гостиной и спальне была скромной, но подобранной со вкусом. Во всяком случае, я не мог себе позволить такую мебель и цветной телевизор. Пол, потолок, стены квартиры были покрыты толстым слоем пыли, по углам висели густые и чёрные сети паутины. Видимо, в этой квартире никто не появлялся несколько лет.
   Я вошёл в спальню и сразу же прошёл к изголовью широкой кровати. На таких спят более состоятельные, чем я льготники - десятых-двенадцатых разрядов. Мы с Лулу почивали на узкой кровати с амортизирующей до пола панцирной сеткой. Когда я с супругой занимался любовью, мне всегда казалось, что мы проваливаемся в пропасть.
   Я подошёл к изголовью и уверенно засунул руку под подушку. Нащупав толстую тетрадь в коленкоровой обложке, я вытащил её, сдул пыль и открыл на первой странице. Дневник неизвестного. Не заполненный и наполовину размашистым почерком. Почему-то перед глазами мелькнул образ инвалида, которого я навещал в своём сновидении. Может быть, это его дневник? Что за мысли? Чертовщина продолжается?
   Пойдя к окну, я отодвинул бордовую пыльную штору. Судя по атласному материалу, стоила она недёшево. Я снова открыл тетрадь.
  
   5.
  
   21 июня 2... года.
   Несомненно, у меня имеются в наличии организаторские таланты и склонность к интригам. Если бы я пошёл служить в мэрию Верхнего Города или в Министерство Управления, достиг бы немалых высот в своей карьере. Не исключено, что к сегодняшнему дню был бы уже награждён орденом Верности Идеалам третьей степени. Отец гордился бы мной и расхаживал напыщенным индюком, а мама часто плакала бы от счастья и умиления. Но я предпочёл не пыльную и не обременительную работу куратора в Городе Льготников - подальше от всевидящего ока начальства.
   Жалею ли я об этом? Нет, нет и ещё раз нет! В противном случае, я не был бы так безумно счастлив, как сегодня. Так, как сегодня, я не был счастлив никогда в жизни. Мне ничего не оставалось бы, как застрелиться, если бы не было сегодняшнего дня, если бы я предпочёл карьеру в Верхнем Городе и никогда не встретился бы с Ингой.
   Такой красоты и обаяния я не встречал ни в Верхнем Городе, ни в Городе Льготников. Я нисколько не преувеличивал, я использовал бы эпитеты поубедительнее и красочнее, если бы знал их. У меня кружится голова, дыхание моё перехватывает от ощущения счастья. Наверное, в такую минуту не страшно и умереть. Но зачем, зачем мне вдруг умирать, если это ликующее состояние сердца и души может продолжаться долго - нескончаемо долго.
   Она появилась две недели назад. Вернее, без одного дня две недели - в понедельник, 8 июня. Я перепил вина на дружеской попойке у своего однокашника по колледжу, я вдрызг проигрался в преферанс, я проспал на работу, хотя это вряд ли имело какие-то последствия для меня, пусть таможенник и отметил факт опоздания в Журнале Передвижений. Хуже было другое: перед уходом на работу я имел короткий, но неприятный разговор с женой, которая пригрозила пожаловаться на меня в мэрию, в Отдел Соблюдения Нравственности.
   Какой цинизм! Любовница начальника вышеуказанного Отдела некоторое время была моей любовницей. А ведь он тоже семейный человек с выводком детей, и жена его, в отличие от моей - обаятельная шутница. Ранее я был не против приударить за ней, если бы не боялся нежелательных последствий. С начальником Отдела Соблюдения Нравственности мы были дружны, но что значит дружба, когда человек уже видит в грёзах на лацкане своего пиджака орден Верности Идеалам. Он с потрохами съел бы меня, чтобы не бросить тени на свою репутацию.
   Впрочем, меня занесло далеко в сторону. Это часто случается со мной, когда я сажусь что-нибудь писать или берусь о чём-либо рассказывать друзьям. Но в дружеских беседах ручей моего красноречия могут остановить товарищу по убиванию времени, а здесь я должен сделать это сам.
   Итак, 8 июня я находился на работе в мэрии Льготного Города самом дурном расположении духа по указанным выше причинам. Разложив бумаги перед собой, я изумлённо-тупо смотрел на них, как смотрят люди на какую-нибудь нелепицу, обнаруженную ими. У меня раскалывается голова, я ни о чём не хотел думать и всё-таки думал. О том, что моя жизнь и жизнь вообще - абсурд, который не стоит моих страданий, и, чем скорее он кончится, тем легче будет мне. Я так думал, тоской ощущая грудью пистолет во внутреннем кармане пиджака.
   И тут вошла она. Честно признаться, я её не почувствовал, потому что моя интуиция была притуплена похмельем. Я даже головы не поднял, когда она постучалась и вошла в мой кабинет - самый роскошный в мэрии Города Льготников, потому что подумал, что вошла с бумагами на подпись секретарша - безобразная старая мымра, которой до пенсии оставалось несколько дней. У меня было желание накричать на неё и выгнать из кабинета, но я не имел права на это, потому что ни один закон, ни один приказ мэра Города Льготников, ни одно распоряжение муниципалитета не были легитимными без моей подписи. Для Города Льготников я был богом поважнее, чем мэр Верхнего Города и даже Президент страны, потому что они были далеко, а я здесь, рядом.
   Я вздрогнул, когда увидел руки, опустившие бумаги передо мной. Что это были за руки! Удлинённые, с тонкими пальцами, завершающимися изящными розовыми ногтями. Кожа на руках - белая с нежным розовым оттенком, мне казалось, - просвечивающаяся под светом настольной лампы, с глубокими прожилками вен и капилляров. Эти руки никак не могли принадлежать старой мымре-секре- тарше. Сладкое и волнительное предчувствие кольнуло мне в грудь - чуть правее сердца, где, если верить древним философам, живёт человеческая душа.
   Боясь разочароваться, я поднял глаза и встретился с таким чистым голубым взглядом - словно с небом в безоблачную летнюю погоду. Меня бросило в жар, а сердце оборвалось в пятки. Описывать своим бедным, немощным языком её совершенное лицо, её по-девичьи упругую грудь, тонкую нежную шею, безупречную фигуру, значит, надругаться над идеалами природы, над её высшим, может быть, и самым любимым творением. Перед моими глазами поплыл розовый сладковатый туман, похмельная боль побежала куда-то к затылку да и затерялась там, в закоулках мозга.
   Мне показалось, что я теряю сознание, а между тем, молодая женщина уже собралась уходить. Я был уверен, что она - новая секретарша вместо старой и занудливой мымры, но через час она вернётся, чтобы забрать подписанные бумаги, но я задрожал всем телом от неожиданной и обречённой мысли: она сейчас уйдёт и не вернётся никогда, исчезнет, как чудесное видение, как сказочный сон. А может, я на самом деле уснул с похмелья за столом и увидел во сне совершеннейшую женщину, какую только можно представить себе, какую можно представить только в романтических грёзах? - так я подумал.
   И дабы убедиться в том, что она - не видение, я положил свою уродливую по сравнению с её безупречной руку на её тонкие пальцы, и от этого соприкосновения по моим жилам пробежал электрический ток.
   - Как зовут тебя? - чужим, хрипловатым от волнения голосом спросил я.
   - Инга... - тихо и скромно ответила молодая женщина и отдёрнула руку, будто о пламя обожглась. - Я новая секретарша мэра Инга.
   Я молчал, любуясь её неземной красотой, и не мог шевельнуть даже пальцем - не то, чтобы сказать что-нибудь.
   - Я пойду? - спросила-сказала секретарша, потупив прекрасный взор.
   Я нашёл в себя силы лишь утвердительно кивнуть в ответ.
   С той минуты всё в моей жизни перевернулось, у меня под лопатками, я, кажется, это чувствовал, начали прорастать крылья.
   Господи! Семь часов вечера. Инга весёлой и счастливой птахой выпорхнула из квартиры час назад. А ещё через час наглухо закроется таможня между Верхним Городом и Городом Льготников, мне придётся ночевать здесь, а завтра предстоит писать подробнейшее объяснение и обосновать свою ночёвку в Городе Льготников. У такой ночёвки должны быть серьёзные причины, а их не было. Поэтому прячу тетрадь, вдыхаю её, Инги, головокружительный запах, оставшийся на подушке, простынях, в воздухе квартиры, и бегу. Бегу в опостылевший своим богатством и скукой Верхней Город.
  
   6.
  
   28 июня 2... года.
   Неделю назад запись в дневнике я начал с похвальбы в свой адрес на счёт организаторских способностей и склонности к интригам. Этим и ограничился, унесясь в сторону, как неуправляемый парусник в штормовую погоду. А между тем, авантюра, которую я провернул, достойна пера гениального романиста. К сожалению, в нынешние времена днём с огнём не сыщешь талантливого писателя, хотя вообще писатели в Верхнем Городе имеются, но они либо пишут оды, воспевая непогрешимых Президента страны и его правительство вкупе с мэрией, либо гонят такую наивную белиберду, что от стыда за них вянут уши.
   Стоп, стоп! Меня опять начало заносить на поворотах, и я опять забуду представить себя в выгодном свете хотя бы на страницах своего дневника. Правда, вряд ли кто-либо, кроме меня, будет читать его, я и пишу для себя, а не с мыслью о своих потомках, которые, может быть, и читать разучатся, предпочитая книгам пошленькие сериалы по телевизору. Но всё равно, даже если один я буду читать эти строки лет через десять, это будет тешить моё самолюбие. Кем я стану к тому времени? Наверняка - разочарованным жизнью неудачником.
   Признаться, я не знал, что мне делать со своей любовью, которая вспыхнула снопиком сухой соломы, лишь поднесли к ней зажжённую спичку. Когда Инга через час вернулась за подписанными документами, для меня уже никого и ничего на свете не существовало, кроме неё и любви к ней. Я даже не подозревал, что в этом мироздании существует такое сильное, поглощающее всего тебя чувство. Я был удивлён, изумлён, поражён и растерян. Я ощущал себя угрюмым деревенским домом, который подожгли со всех сторон.
   Если бы в ту решающую минуту Инга выдернула свою руку из моей! Но она этого не сделала. В ту минуту я ощущал себя, как в тумане, я был во власти каких-то диких и необъяснимых инстинктов и готов был растерзать её от нахлынувших чувств. Я накрыл своей пылающей ладонью её прохладную руку и... Она могла вырвать руку, бросить в мою сторону укоризненный взгляд, уйти из кабинета. Если бы она сделала это, пожар был бы вовремя потушен. Я ведь по характеру человек импульсивный - быстро вспыхивал и быстро угасал. Ах, если бы она в ту минуту, возмутившись моей наглостью, ушла, я не был бы счастлив никогда, может быть. Но зато был бы спасён от неразрешимого вопроса: что делать со своей любовью? Я не знаю ответа на этот вопрос и сейчас, когда отступать уже поздно, да и не смогу я теперь отступить. Не смогу, даже если из-за своей любви окажусь на грани смерти.
   Но Инга не отдёрнула своей руки, когда на неё легла моя горячая ладонь. Она лишь вздрогнула покатыми плечами и взглянула на меня испуганно-умоляющими глазами. Но в её взгляде, во всепоглощающей и глубокой, как омут, лазури не читалось ни мольбы, ни ненависти ко мне. Наоборот, там приютилось боязливое ожидание.
   Я поднялся со стула. На неверных ногах, как приговорённый к казни перед палачом, стоял напротив неё на расстоянии ширины ладони. Мы стояли так близко друг к другу, что я чувствовал волнительный жар её молодого тела. Мои глаза застлал туман, будто я вдруг, неожиданно начал слепнуть. В зыбком розовом тумане расплывчато колыхалось её лицо правильного, приятного овала, и я не видел её мягких черт. А вот её глаза... Её глаза сияли ясно, зримо, как две голубых звезды в пасмурную ночь - они сияли почти напротив моих глаз. Я боялся, что сейчас, через секунду-другую ослепну, но она вдруг закрыла глаза - не резко и плотно, а плавно и мягко. Так мягко, что подрагивали её длинные веки - едва заметно, как шелковистые былинки на слабом и ласковом июньском ветерке.
   Она закрыла глаза, и я коснулся её губ пересохшими от жажды губами - и это прикосновение в осторожном поцелуе не было простым прикосновением мужских губ к женским губам. От этого прикосновения что-то произошло, какой-то мгновенный, но глубокий разряд, будто мы соприкоснулись не губами, а обнажёнными сердцами. Но два равнозаряженных магнита не оттолкнулись друг от друга, а, вопреки законам физики, притянулись, слились в одно целое, положительно заряжённое. И это целое никого другого не захотело притягивало и отталкивать, оно само по себе, самостоятельно, изолированно от всех существовало в мироздании.
   Вот такие чувства испытывал я при первом поцелуе с Ингой, но после этого непостижимо высокого мгновения моё сердце занозило предчувствие, колючкой налетевшее из пустыни реальности: погибну я, погибнет Инга. Такая любовь никого не пощадит. Ну и пусть, пусть! - стучало в моём горячем мозгу. Зато она, любовь, не погибнет!
   Наши жадные, страстные объятия и поцелуи, будто мы любили друг друга сто, двести, тысячу лет и никак не могли встретиться, длилось непродолжительное время - может быть, от одной минуты до двух. Когда страсть минула свою верхнюю точку, как яростно взлетевшее цунами, когда страсть начала спадать, и я, и она одновременно поняли, что наши объятия, наши поцелуи - это не только наше счастье, но и ещё - наша погибель. В любую секунду в мой кабинет мог кто-нибудь войти, кто-нибудь из чиновников-льготников, которых и хлебом не корми, а дай возможность подложить свинью этому чужаку - спесивому снобу-куратору.
   Конечно, если бы кто-нибудь из чиновников вошёл в мой кабинет и застал картину наших объятий и поцелуев, меня ожидал бы монастырь с непостижимо аскетическим существованием. А Ингу... Без всяких сомнений, она была женой какого-то высокопоставленного льготника, потому что на работу в мэрию не брали незамужних женщин. Законы Льготного Города были ещё более ханжескими, нежели в Верхнем Городе. Я не мог наложить на них вето, даже если бы они принимались сегодня. Они же были приняты столь давно, что и представить себе трудно --когда ещё не родился мой отец. Я и сейчас не рискнул бы наложить на них вето, так как это заблуждение, будто их сочиняют сами льготники, это чистой воды фикция. Все основные законы в виде тезисов спускаются из Верхнего Города. Двое-трое бойких на перо льготников одевали эти тезисы в красивые юридические одежды. Моя подпись - это проформа. Она что-то значила, когда принимались мелкие, малозначащие законы или приказы в социальном и бытовом планах. Я сильно преувеличивал, когда вчера написал, что являюсь для льготников первым богом.
   Увы... Боги, если и существовали, то давно умерли, потому что, если бы они были живы, то не потерпели бы этой лживой и нравственно уродливой планеты, на которой всё перевёрнуто с ног на голову. По Закону Города Льготников "Об укреплении льготной семьи" жена или муж, уличённые в прелюбодеянии изгонялись в Потерянный Город. А там жизнь, насколько я наслышан, поужаснее ада, в который искренне верили наши предки.
   Девятнадцать ноль-ноль. Как быстро пролетело время! Бегу!
  
   7.
  
   5 июля 2... года.
   Опять двадцать пять. Нет, не получится из меня толкового писателя или мастера эпистолярного жанра, чем мог бы заняться на старости лет. Когда я начинаю водить ручкой по бумаге, у меня куда-то пропадают логика и последовательность мыслей, Словом, две этих дамы - спутницы философа - вдруг начинают презирать меня и поворачиваются ко мне одним местом (как бы это мягче сказать)... В общем, ягодицами. А может, это из-за ревности к прекрасной неповторимой женщине Инге, от которой я совершеннейшим образом сошёл с ума.
   Нет, нет, об Инге потом. Она, может быть, только вышла из подъезда, с подозрением и страхом оглянулась по сторонам, и её тонкие, изящные каблучки застучали по разогретому, выщербленному асфальту тротуара. А я никак не могу написать о своих выдающихся организаторских способностях и склонностях к интригам, которые, возьми я их на вооружение, помогли бы мне извлечь немалые карьерные дивиденды. Но сегодня обязательно возьму себя в руки и докажу самому себе, что даже потерявший голову от любви, презренный и несчастный куратор способен на почитание логики и последовательность своих разбросанных мыслей.
   Итак, через неделю после незабываемого знакомства с божественной Ингой я уже не мог представить без неё своего существования. И она, я уверяю, я нисколько не обманываюсь, потеряла голову от любви, заскакивая в мой кабинет по поводу и без повода, в каждую свободную минуту. Мы ходили по лезвию ножа и дважды чуть не попались на глаза нежелательных свидетелей во время страстных объятий.
   Страсть и нежность к Инге испепеляли меня, я исстрадался из-за невозможности обладать ею, ведь ни один кабинет в мэрии или муниципалитете Города Льготников не мог закрываться изнутри (это было строжайше запрещено), в том числе и кабинет куратора-арис- тократа. В противном случае, это было бы нарушением закона не меньшим, чем трёхдневное отсутствие на работе. И я, и Инга ни за что не переступили бы эту грань, потому что дорожили своей любовью. Если бы меня или её удалили из мэрии, мы, каждый из нас, вряд ли пережили бы разлуку, ведь наши чувства друг к другу находились на взлёте.
   Нам всё труднее было сдерживать страсть, рано или поздно она одолела бы нас. Поэтому надо было что-то срочно придумать, чтобы хотя бы по воскресеньям мы могли побыть несколько часов наедине, не боясь случайных свидетелей.
   В Городе Льготников, где каждый обоснованно боится другого, где даже камень на мостовой имеет глаза и уши, не говоря уже о стенах, окнах и дверях, это было практически невозможно. Но великая любовь способна спровоцировать в человеке самые потаённые, надёжно спрятанные таланты и способности, может подвигнуть его к самым невероятным свершениям и самым подлым падениям.
   Я не думал ни о морали, ни о нравственности (они в наше время практически утратили актуальность), когда нашёл выход из положения, хотя, честно признаться, этому помогли определённые стечения обстоятельств. То, что нам необходима тайная квартира, - к этой мысли я пришёл сразу и самостоятельно. Для исправления своих служебных надобностей, для секретных операций с целью соблюдения интересов Верхнего Города я имел право на такую квартиру, но обязан был зарегистрировать её в Отделе Государственных Тайн. О-о! Это была та ещё организация! Её, как кошмаров, боялся даже мэр Верхнего Города. Это жуткое учреждение располагалось в отдельном особняке, который охраняли с не меньшей ответственностью, нежели резиденцию Президента, а начальник Отдела даже на секунду не покидал особняк, после своего назначения остаток жизни проводил в нём и выходил на волю только ногами вперёд. Связываться с этой всесильной организацией значило самому себе подписать смертный приговор.
   Значит, мне необходима тайная квартира, о которой не знал бы даже Отдел Государственных Тайн, а такую заиметь без сговора с домоправителем невозможно. Я мог найти необходимые деньги, чтобы подкупить одного из семидесяти тысяч домоправителей, но взятка - слишком ненадёжное дело. Деньги развращают людей, делают их подлыми, стяжательными, непредсказуемыми. Было более надёжное средство, нежели взятка - страх за собственную жизнь. Люди почему-то больше всего на свете боятся умереть, хотя это не самое страшное, что есть в мироздании.
   И я блестяще поработал с личными делами домоправителей: выкопал одно сверхподозрительное и грязное - на домоправителя четырнадцатого дома. Он был жаден, льстив и труслив и из-за денег совершил ужаснейшее преступление, которое не раскрыли тупые и ленивые льготные сыщики. За это преступление для домоправителя смерть через повешение была бы самым лёгким наказанием. Я гениально, словно лучший сыщик Верхнего Города за всё время его существования, раскрыл это преступление и предъявил домоправителю копии собранных обвинительных доказательств. После ознакомления с ними он был согласен стать моим бесправным и вечным рабом, не то, чтобы предоставить мне тайную квартиру. Причём, он больше меня был заинтересован в том, чтобы её тайна каким-то образом не раскрылась.
   И теперь по воскресеньям мы с Ингой были так счастливы, как никто из живущих или живших на этой планете людей. Я пишу эти строки, но не вижу их, а вижу непостижимо привлекательные, счастливые глаза её, и это не листы тетради шуршат - это нежнейший её шёпот со словами любви, от которых заходится сердце. Она, наверное, уже подходит к своему дому номер двенадцать, а её аромат, головокружительный запах её губ, волос витает по этой квартире, и я уже через четверть часа разлуки страстно жажду встречи с ней.
   Но новой нашей встрече могут помешать. В Городе Льготников что-либо не может оставаться тайным долгое время. Вчера я почувствовал слежку за собой. Это не трудно сделать человеку, умеющему думать, анализировать, сопоставлять. В офисе мэрии появился начальник полиции Верхнего Города. Он разговаривал с чиновниками льготной мэрии, иногда подолгу и с глазу на глаз - явно что-то вынюхивал. И даже заглянул в мой кабинет. Значит, кто-то что-то заметил и накатал донос в тайную полицию. В молчании домоправителя я был уверен больше, чем в своём. Может быть, что пронюхал муж Инги, ведь нелегко ей, наверное, скрывать своё отсутствие дома по воскресеньям в течение трёх-четырёх часов. Но... Мы тоже не лыком шиты. Мы потеряли голову от счастья, но в ней осталось ещё серое вещество. Мы что-нибудь придумаем и примем контрмеры!
  
   8.
  
   12 июля 2... года.
   Инга должна была появиться полчаса назад. На три прошлых свидания она не опоздала даже на минуту. Вчера, забирая с моего стола подписанные документы, она улыбнулась мне щедро, как утреннее солнышко, и прошептала:
   - Завтра в два часа, любимый! Если я не умру от тоски до этого времени! - И легко, мимолётно коснулась нежнейшими на свете пальчиками моей щеки.
   От этого прикосновения у меня помутилось в голове, моя рука уже ринулась к её талии, чтобы привлечь любимую к себе, чтобы мои губы, изнывающие без её поцелуев, как без воды в пустыне, хотя бы прикоснулись к розовой, просвечивающейся мочке её уха. Но в это мгновение в дверь кабинета постучались, и моя рука обвалилась, рухнула на письменный стол, как ветка тополя, обломленная ураганом.
   - И я буду медленно умирать, милая, ожидая тебя в нашей славной квартирке! - Когда я посмотрел на неё, обернувшуюся у дверей, мои зрачки начали таять от любви и горячих слёз, скопившихся в глазах.
   Я с трудом дождался часа нашего свидания, но минуло уже полчаса, а комната всё ещё была нелюдимой и угрюмой без её белоснежной улыбки, и даже пробивающиеся сквозь шторы лучи летнего солнца не в силах были рассеять мглу моей тоски и страха за возлюбленную. Где она, что с ней? Ведь не могла она на самом деле умереть от любви ко мне и разлуки - так бывает только в дешёвых любовных телесериалах.
   Я пишу эти строки, а мои пальцы дрожат от волнения и дурных предчувствий. Дрожат так сильно, что вот-вот вывалится из них ручка. Я...
   Я вернулся к столу через пять минут, потому что остро кольнуло под сердцем, и пришлось его покинуть. Вдруг ударило швейной иглой в сердце, я отбросил ручку, вскочил со стула, опрокинув его, и подошёл к окну. Осторожно отодвинул штору, освободив уголок фрамуги, через который рассмотрел часть двора и асфальтированную дорожку, на которой должна появиться спешащая ко мне Инга. Но как я ни умолял, любимая не возникла, не соткалась сказочной феей из солнечных лучей, а вместо неё на дорожку тяжело вывалилась из-за угла дома толстая тётка с ногами безобразной формы, словно два свиных окорока, вывалившихся из-под блеклого платья. И эти окорока тучная женщина переставляла тяжело и медленно, как беременная медведица.
   "Наверное, чья-нибудь супруга, какого-нибудь чиновника, который в стремлении попасть в Верхний Город, надорвался на службе. И теперь она живёт на жалкую пенсию одна, не имея никаких перспектив в будущем. Никаких, кроме смерти"! - с тоской и зачем-то подумал я, будто размышляя о неуклюжей, похожей на гусыню, льготнице, мог облегчить свою душу.
   Впрочем, я возможно, не прав в отношении тётки, потому что она слишком упитана для нищенствующей или бедствующей. Вон и в авоське её навалом продуктов - картофеля, моркови, пакетов с горохом и каких-то костей. Скорее всего, это постаревшая, опустившаяся жена какого-нибудь мелкого чиновника или дворника, или вовсе электрика, зажигающего уличные фонари.
   Ещё в большем смятении я вернулся к столу и опять пишу, чтобы хоть каким-то занятием отвлечь себя от тоски ожидания и от дурных предчувствий, от которых может случиться инфаркт.
   На часах четырнадцать сорок. Инга не появилась и, возможно, уже не появится. Версий на этот счёт у меня всего две. Первая - заподозрил нечто её муж и удерживает дома силой. По словам Инги, это был сорокапятилетний лысеющий увалень, служащий одного из супермаркетов. Я бы этому увальню продырявил живот выстрелом из пистолета, отрезал бы ему голову и выставил на шесте перед его супермаркетом, но даже не знаю номера квартиры в двенадцатом доме, в которой живёт Инга.
   Вторая версия - начальник тайной полиции Верхнего Города. Это тоже, как и муж Инги, стареющий и лысеющий сорокалетний увалень с мокрыми похотливыми губами, которые перелобызали ни один десяток бывших льготниц, прорвавшихся на службу в Верхний Город. Бедные девушки! Как же они передёргивались телом от отвращения, когда к ним прикасались слюнявые губы толстяка! Глупые и наивные льготники и льготницы! Они мечтают о Верхнем Городе, как о райских кущах, не подозревая, какая унизительная жизнь ожидает их там!
   Начальник тайной полиции за прошлую неделю слишком близко подобрался ко мне. Он пришёл ко мне в кабинет и истязал меня в течение часа пошлыми и ехидными намёками. И надо же было в это время забежать ко мне Инге! Слава Богу, что она догадалась захватить для подписи какой-то приказ мэра. Как гадко, как маслянно пожирал её совершенную фигуру похотливый взгляд толстяка! А потом с любопытным подозрением наблюдал, как подошла к столу Инга, как положила передо мной отпечатанный на машинке приказ мэра. О, у начальника полиции были жутко проницательные глаза! Зеленовато-жёлтые глаза старого прожжённого лиса!
   Причиной отсутствия Инги мог быть и начальник полиции Верхнего Города. Если это так, то случилась катастрофа, равной которой не было в мироздании.
   Я больше не могу!.. Я сейчас пущу пулю себе в лоб!
  
   9.
  
   Я захлопнул дневник неизвестного мужчины - куратора мэрии Города Льготников, аристократа из Верхнего Города. Какие страсти, оказывается, могли кипеть в этом грязном и скучном городе! А я... У меня было такое чувство, что жизнь тридцать лет проходила мимо меня. Я влачу жалкое существование, не зная истинных радостей и истинных страданий. Моя жизнь - это жизнь крота, снующего во тьме, имея единственной целью и смыслом набить себе желудок и не быть выцарапанным из норы каким-либо хищником. Вечная тьма и вечный страх. А ведь в мироздании существуют страстная любовь и ликующее счастье, страшная ненависть и катастрофические разочарования. Вот всё это, наверное, и называется настоящей жизнью, ради которой покидает материнское лоно человеческий плод.
   Когда произошло то, что описано в дневнике? Может быть, я смогу узнать что-нибудь в мэрии о любви куратора и секретарши мэра? Я почувствовал острую необходимость знать, что случилось с потерявшим от любви голову аристократом из Верхнего Города и с его возлюбленной Ингой. Когда это произошло? Судя по запущенности квартиры - не менее трёх лет назад. И тут я догадался открыть тетрадь на последней странице - ведь там должны быть данные о времени изготовления тетради. Судя по коленкору, по отличному качеству бумаги, тетрадь эту изготовили в Верхнем Городе. Куратор купил её там... не позже... десяти лет назад! Оказывается, история этой сумасшедшей любви не менее десятка лет. Это слишком продолжительный срок. Вряд ли мне удастся выяснить что-либо, тем более в Городе Льготником - ведь мои расспросы сразу же вызовут
   подозрения. За такое любопытство, за такие расспросы мне может не поздоровиться!
   Вот - твоя сущность, твоя жалкая участь! - упрекнул меня внутренний голос. Ты не способен на такие чувства, как куратор, как прекрасная льготница Инга. Ты боишься помочь несчастному старику-диггеру, который всего-то мечтает быть по-человечески похороненным. Ты из кожи вон лезешь, чтобы прорваться в Верхний Город, в котором тебя ожидает, если верить куратору (а он знал тамошнюю жизнь и писал дневник лично для себя), унизительное существование. Может быть, ты будешь в поте лица изготавливать на той же бумажной фабрике такие же коленкоровые тетради. Ты в Верхнем Городе будешь ломовой лошадкой. И к этому ты стремишься, ограничивая себя во всём, теряя человеческий облик?!
   А разве можно устроить своё счастье в этом убогом, загнивающем от нищеты и ханжества Городе Льготников?! Ведь даже куратор-аристократ не сумел этого сделать! Раз так резко оборвались записи в дневнике, значит, с куратором и Ингой случилась катастрофа.
   Я с волнением перешёл от кровати в спальне в гостиную и уселся на стул, предварительно смахнув с него пыль. Почему я попал в эту квартиру? Как я догадался, что под подушкой в спальне лежит этот дневник? Ведь это не интуиция, хотя она у меня и была развита? До такого интуицией дойти нельзя. Что делать с дневником дальше? И на этот закономерный вопрос у меня есть готовый ответ: отдать старику-диггеру из подворотни. Почему именно ему? А на этот вопрос у меня ответа не было.
   И старик-диггер, и инвалид из подземелья, приснившийся ни с того, ни с сего мне, - это, наверняка, не случайно. Но ведь это чистой воды мистика, в которую верить смешно. Почему смешно? Почему я безоговорочно верю всему, что мне вдалбливали в детском питомнике, что мне вдалбливают на обязательных лекциях по изучению законов Города Льготников по понедельникам, и не верю очевидному. Реально существует странный старик из подворотни. Латунный ключ, которым я реально открыл эту квартиру, пусть в сновидении, но дал мне инвалид и при этом назвал точный адрес. А он ли и есть куратор-аристорат? Почему не допустить этого? Наверное, реальность более разнообразна и интересна, чем вижу я - примитивный и ограниченный льготник.
   Я закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти образ инвалида из подземелья, но он ускользнул от меня. Что-то нечёткое, контурное, зыбкое, за что нельзя зацепиться, что нельзя рассмотреть. А потом вдруг возник образ старика-диггера, вроде как и не совсем старика, а пожилого худого мужчины, который, показалось, был знаком мне. Я с ним встречался в жизни, я даже любил его. Это мой отец! Нет, нет, просто образ старика из подворотни причудливо совместился с образом отца. Старик вовсе не похож на моего отца, ни одной чёрточкой лица.
   Я в страхе открыл глаза и в недоумении огляделся вокруг себя. Что я делаю среди этих серых, пыльных, унылых стен? Какого чёрта лысого я припёрся сюда, рискуя своим положением и своим будущим?! Ах, да! Проклятый старик увёл мой пистолет. Вот почему я здесь. И никакая мистика здесь ни при чём!
   Запихав коленкоровую тетрадь за отворот пальто, я вскочил со стула и стремительно покинул заброшенную, угрюмую квартиру.
  
   10.
  
   Вместе с попутным, пронизывающим до костей морозным ветром я ворвался в подворотню. В ней, метаясь от стены к стене, завывал ветер, и от этого подворотня показалась зловещей и пустынной. Старика-диггера не было - не было тени, прижавшейся к стене.
   Я споткнулся о свой страх, как о валун на дороге, и замер посреди подворотни, будто подкатился вдруг приступ инфаркта миокарда. И без того сумеречный воздух начал стремительно густеть перед моими глазами, я испуганно вздохнул полными лёгкими, чтобы на самом деле не упасть без сознания. Если я от ужаса своего положения шлёпнусь в обморок, то через час из подворотни выволокут замороженный, как балык, труп. Через эту глухую подворотню редко кто из льготников ходил - только те, кто при оружии, а таких в городе было один из ста. Другие же предпочитали более окружной, но и более безопасный путь.
   Но сегодня и я без оружия и могу без оного остаться до конца своей жизни. Неужели со стариком что-то случилось? От людей в таком возрасте можно ждать чего угодно - прежде всего, семидесятилетний может умереть в любую следующую минуту. Старик мог умереть в любую минуту в течение дня с тех пор, как мы расстались.
   Ужас холодным ежом, свернувшимся клубком, прокатился по моей спине. От волнения и страха у меня подкашивались ноги, и я сделал два неуверенных шага к стене, чтобы опереться на неё плечом.
   "Что ты прежде времени паникуешь"?! - упрекнул меня внутренний голос и был прав.
   Ещё не плотно сгустились сумерки, даже в ограниченном пространстве подворотни я мог рассмотреть трещины в штукатурке и её обвалившиеся латки. Серели, а не чернели проёмы подворотни - значит, я пришёл сюда намного раньше, чем вчера вечером, и старик просто ещё не подошёл. Ему, верно, не хотелось торчать лишнее время под холодными сквозняками - и курточка у него ветхая, и ботинки разваливаются, и перчаток нет. А я, подгоняемый тревогой за пистолет и пронизывающим ветром, летел сломя голову, и даже дважды упал, поскользнувшись на гололёде.
   Понемногу я успокоил себя и прикурил сигарету. И только сделал первую затяжку, как услышал сочный скрип снега - его легло на промёрзшую землю достаточно. Никого прежде, наверное, я не ждал с таким нетерпением, как почти не знакомого старика-диггера. Я бросил свои глаза, полные надежды в тёмно-серый проём подворотни, и там, как причудливая тень, проявился силуэт старики. Или не старика?
   Нет, нет, это мог быть только он, потому что, кто в такой поздний час будет идти от жилых домов в город, в такой поздний час все льготники спешат домой. Из-за экономии электроэнергии в Городе Льготников по вечерам уже лет пять не работают кинотеатры, концертные залы, рестораны и магазины. Лишь летом открывается их малая часть, однако, и они полупусты, потому что зарплат льготников с трудом хватает, чтобы прокормиться. У меня восьмой разряд, но я могу позволить себе сходить в ресторан лишь раз в месяц.
   Я отвлёкся не надолго. Старик быстро приблизился ко мне бодрым, скользящим шагом. Он совсем не походил на разваливающуюся рухлядь, которая остановила меня вчера вечером. Я непредсказуемо для себя зачем-то протянул ему руку для приветствия - это забываемый, почти вышедший из обихода льготников жест дружелюбия. Старик был немало удивлён, безвольно пожимая мне руку.
   - Сегодня вы на удивление рано! - прокашлявшись, сказал старик. - Сильно переживал из-за пропавшего пистолета?
   Он едва заметно усмехнулся и, к моему изумлению, без всяких условий протянул мне пистолет. Я-то был уверен, что он будет меня шантажировать. И мне сделалось стыдно, ведь я не рискнул взять из мэрии удостоверение для него. Это всё моя трусость, боязнь, с которыми льготники рождаются уже в крови.
   - Спасибо! - Я почти выхватил пистолет из его руки и внимательно разглядел его. Щёлкнул зажигалкой, чтобы рассмотреть номер на рукоятке. Мой пистолет, мой! И патроны всё на месте - все до одного! - А каким образом он оказался у вас? Вы его выкрали? С какой целью? Шантажа? Тогда зачем вот так просто вернули мне?
   - Это довольно трудно объяснить людям, отвыкшим от добропорядочности. К тому же, вряд ли вы что-нибудь поймёте! - Старик-диг- гер вытащил из кармана куртки пачку моих сигарет, прикурил одну, а пачку протянул мне.
   - Оставьте себе! - поморщившись, с раздражением сказал я и оттолкнул пачку от себя.
   - Благодарю! - Он глубоко и с удовольствием затянулся дымом. - Не поймёте и не поверите. Но в одном могу вас уверить: я ничего у вас не выкрадывал. И вообще, за свою жизнь я ничего ни у кого не украл.
   - Странно... Весьма странно! - Я не поверил старику.
   Что-то эта старая крыса из катакомб темнит. Ну и чёрт с ним! Главное, что пистолет у меня, что мне не грозят неприятные перемены в моей жизни. Я докурил сигарету и полез в карман за перчаткой. За ней из кармана выскользнул латунный ключ и плюхнулся в снег, поблёскивая в сумерках, как золотой.
   Старик опередил меня, шустро наклонившись и подхватив ключ. И, распрямившись, облегчённо вздохнул. Его лицо оказалось в непосредственной близости от моего, и я впервые рассмотрел его с пристальностью - оно было изнеможённым, землисто-серым, поросшим густой седой щетиной. Но вот глаза... Мне опять показалось, что этот взгляд, отсутствующе ироничный, мне знаком. Я даже прикрыл веки, чтобы вспомнить этот взгляд, и перед глазами в сизом тумане прошлого всплыл образ отца. Так отец смотрел на меня четырнадцать лет назад, прощаясь. Наверное, чувствовал или знал, что навсегда.
   - Слава Богу! - дрожащим от волнения голосом сказал старик. - Хорошо, что вы не потеряли ключ, иначе бы...
   - Что, иначе?
   - Не важно. Вот видите: я же вас не подозреваю в том, что выкрали у меня ключ! - Усмехнулся старик, бросив окурок сигареты под стёршийся каблук ботинка.
   - С какой стати я стал бы его выкрадывать? Какая необходимость мне в вашем ключе, пусть даже он и латунный?!
   - Не сердитесь, это я к слову. Вы выхлопотали мне удостоверение, как обещали? - Старик отошёл от меня на шаг - наверное, у него к старости сильно развилась дальнозоркость, и вблизи он видел плохо.
   Я вздрогнул, хотя знал, что старик обязательно задаст мне этот вопрос, ведь ради этого он и подстерегал меня в подворотне.
   - Документ я вам сделал, хотя и не обещал точно. Но вынести его из мэрии не мог. Сегодня могла быть проверка, - солгал я. Начиная с седьмого разряда, чиновников на выходе из мэрии не проверяли. Но откуда об этом мог знать диггер-крыса?! Если у них под землёй есть канцелярия, то там другие порядки. - Придётся нам встретиться завтра в такой же час.
   - Почему-то я вам верю, - с грустью сказал старик. - У меня есть в запасе завтрашний день. Если завтра у меня не будет удостоверения, мы с вами уже не встретимся никогда.
   - Это печально?
   - Может быть. Хотя это и странно, не правда ли? Как и то, что я вам верю.
   - Не потому ли верите, что я ваш сын? - неожиданно для себя и старика в лоб спросил я.
   - Сын? - удивился старик. - Сколько вам лет?
   - Тридцать! - С любопытным вызовом я смотрел на него.
   - У меня был сын. Но ему сегодня должно быть пятьдесят лет. Сколько было вашему отцу, когда вы видели его в последний раз?
   - Да-а... - смутился я. Как я не догадался к тридцати шести приплюсовать четырнадцать. Ну никак не получилось бы семьдесят! - Извините, я сморозил глупость!
   - Теперь вы меня извините! - вдруг засуетился старик. - Я очень спешу, У меня ещё важное, неотложное дело, а уже поздно. Надеюсь, у меня с завтрашнего дня не будет повода надоедать вам, молодой человек?
   - Не будет! - Я догадался, почему и куда спешит старик. И направил свою руку за пазуху - за дневником. - Вы за этим спешите?
   - Дневник?! Как он оказался у вас?
   - А как у меня оказался латунный ключ?
   - Вы не читали его? - Он с подозрением взглянул на меня.
   - В этом не было необходимости. К тому же, я не любопытен. Могу заверить, что не подведу вас! - Я был уверен, что завтра принесу удостоверение. Мне искренне было жаль старика. Мне искренне было жаль себя.
   - Хочется верить... - сказал я уже в спину молодого человека, который скорым шагом вышел из подворотни - наверное, основательно продрог, ожидая меня.
  
      -- Бредущие во тьме.
  
   1.
  
   Едва я сделал шаг от подворотни, как порывом налетел жёсткий ветер, почти штормовой, и чуть не сорвал меня с поверхности земли, как старый, жухлый лист с клёна, и унёс за город. Куда за город?
   Иногда мне казалось, что всё мироздание состоит из огромного, серого, унылого города, в котором прозябают льготники, из его грязной окраины, остроумно называемой Потерянным Городом, где страдают отверженные обществом, и ещё - таинственного Верхнего Города, наглухо отгороженного от остального мира. Только ночью я видел этот неизвестный мне, загадочный город, светящийся миллионом электрических огней. В этом городе для избранных не жалели электроэнергии, там, говорят, по широким и чистым улицам бегают машины и троллейбусы, под землёй не бредут во тьме обозлённые и нищенствующие свободные диггеры, а снуют электрички метро. Когда-то, лет восемьдесят назад, метро было и под Городом Льготников. Теперь под землёй хозяева - крысы и диггеры-кроты, и лишь кое-где осталась память о метро в виде ржавых и искорёженных рельс. Сохранилась и одна станция метро, отделанная серым мрамором - там расположена резиденция Президента Общества Свободных Диггеров и Справедливого Совета.
   Я удержался на ногах и, скользя по льду, обнажившемуся под жёстким снегом, продвигался вперёд, стараясь держаться кирпичной ограды вокруг троллейбусного депо, которое уже лет десять как было закрыто. Там, напротив ворот в депо, находился люк канализации, через который я проникал в город и возвращался в катакомбы. Ветер был уже не таким свирепым - видимо, взял передышку, набираясь сил и злости, и, слава Богу, он был боковым, так что, если налетит шквалом, самое страшное - бросит меня на стену ограды.
   Сгустились сумерки, и в городе вот-вот должны были вспыхнуть... нет, замерцать тускло уличные фонари. Они не доставят неудобств крадущемуся по улице диггеру, потому что в округе депо не зажигают ни одного из них, а если бы и захотели зажечь, то не смогли бы - диггеры давно поразбивали фонари. До люка мне осталось пройти каких-то полсотни шагов, как я заметил огоньки в районе ворот депо. Конечно же, это светились фонарики льготных полицейских - я едва не нарвался на патруль. К счастью, в кирпичной стене было немало проёмов в кладке, и в ближайший из них я юркнул.
   Но и по другую сторону ограды я увидел маячившие огоньки фонариков. Значит, полиция Города Льготников предприняла серьёзную облаву на диггеров и лихих людей-льготников. Киллер никогда не спасует, не растеряется перед лицом опасности, даже ели ему семьдесят лет. Наоборот, у меня будто дополнительной энергии к мышцам прилило, будто я помолодел на короткое время. Прижимая к груди дневник Хладнокровного, я пригнувшейся тенью метнулся к кладбищу троллейбусов, пустых остовов которых тут скопилось не менее двух сотен. Мне, Неуловимому Киллеру, затеряться среди этих гор хлама не представит труда. К тому же, на этом кладбище у меня имеется укромное местечко внутри огромной кучи металлолома. В этой норе я провёл весь сегодняшний день, чуть не обморозившись.
   Обнаружив, что исчез из кармана латунный ключ, а вместо него появились пистолет и сигареты, я подумал, что не стоит мне возвращаться в катакомбы. Делать там было нечего, хотя сегодня день получения продуктов, еженедельно выдаваемых диггерам-кротам. Мне никто не выдал бы и горсти гороха, потому что за неделю до семидесятилетия диггерам не выдают продуктов - ни к чему их расходовать зря, если броситься вниз головой в погребальную яму можно и на голодный желудок. Зачем лишний раз рисковать попасть в лапы льготных полицейских, если в шесть часов вечера я должен быть в подворотне? - так я подумал.
   Сидел я среди холодного металлолома, защищённый лишь от ветра и полицейского патруля, как на иголках: ну как же так получилось, что исчез ключ Хладнокровного? Бывший аристократ доверился мне, а я подвёл его, как наивный мальчишка. Успокоился, только когда сопоставил факты: раз пистолет чиновника мэрии Города Льготников у меня, значит, ключ у него. И он никуда не денется - принесёт его, потому что за утерю оружия льготника по головке не погладят.
   Я поуютнее расположился в своём убежище-норе и даже успел слегка подремать, пока не услышал проходящий рядом патруль. Полицейские разговаривали громко, не надеясь поймать какого-нибудь зазевавшегося диггера и не боясь нападения. Диггеры, как крысы, нападали только тогда, когда пахло добычей. А что взять с полицейского патруля, кроме фонариков и пистолетов? Уж чего-чего, а оружия у диггеров накопилось достаточно, чтобы хоть завтра начать вооружённое восстание. Но Справедливый Совет чего-то медлил, считая силы ОСД недостаточными для победы.
   Патруль прошёл мимо, но я не спешил выползать из норы - он мог и вернуться. Я очень измучился за сегодняшний день, хоть и просидел сиднем в куче металлолома. Нет ничего хуже в этой жизни, чем что-то или кого-то ожидать в экстремальных условиях и догонять то, что догнать невозможно. У меня сами собой слипались веки, и я не стал сопротивляться одолеваемому меня сну. Но дал себе установку проснуться через десять минут, чтобы не превратиться в мороженый балык.
  
   2.
  
   Я помню себя таким - молодым, красивым, сильным. Я, как и этот молодой человек, легко взбегал по лестнице на шестой этаж, не замечая ступеней и не считая их. А может, это я бегу по тёмной лестнице вверх, ведь я ощущаю себя им и думаю, как он. Я чувствую, как громко бьётся моё сердце, как я тревожно принюхиваюсь в разбавленному тусклым лунным светом из окон на лестничных площадках ультрамариновому воздуху: не пахнет ли опасностью?
   Уже на площадке перед вторым этажом я вытаскиваю из кармана пальто пистолет и снимаю его с предохранителя. В наших домах после шести часов вечера можно ждать нападения в любую минуту, хотя бы из-за оружия. Поэтому, легко преодолевая бетонные, окантованные металлическими угольниками ступеньки, я вздрагиваю при каждом шорохе. В такой нервной обстановке легко подстрелить и невинного человека, потому что у жильцов нашего подъезда есть пароль: если ты услышал чьи-то шаги и кашлянул два раза, тебе должны ответить двукратным покашливанием. В противном случае можно стрелять смело, потому что льготники не ходят друг к другу в гости, они прячутся в своих квартирах, как кроты в норах.
   Нападают в тёмных, воняющих мочой и другими нечистотами подъездах домов, в которых живут чиновники от пятого до восьмого разрядов реже, чем в подъездах высокопоставленных льготников, где диггерам и лихим льготникам есть чем поживиться. Но зато высокопоставленные, кроме оружия, имеют ещё и карманные фонарики. Если ты встретил льготника с таким фонариком, значит, этот или полицейский или девятый разряд - не ниже.
   Я облегчённо вздохнул, когда оказался перед своей дверью на шестом этаже. Но, попадая ключом в замочную скважину, я в другой руке по-прежнему держу пистолет - его я спрячу, когда уже захлопнется дверь за моей спиной и щёлкнет секрет замка. Моя квартира - моя крепость.
   В прихожей темно, как в подвале мэрии, где располагаются архивы и стаи "бумажных" крыс. Этих тварей называют бумажными, потому что они питаются делами, удостоверениями, реестрами, описями, законами, приказами и распоряжениями. В прихожих льготников обитают только мыши, а к ним уже так привыкли, что не боятся даже малые дети. Редко кто из льготников первых восьми разрядов держит котов, потому что их, котов, надо кормить, они одними мышами сыты не будут, а самих котов в пищу не употребляют. Практически - бесполезные животные.
   Я не включаю свет, потому что лимит даже на льготную электроэнергию. У льготника не может быть перерасхода, за который нужно платить. Просто, когда исчерпан лимит, твою квартиру отключают от сети. И сиди без света хоть две недели. Всё правильно: бесплатное надо потреблять в меру.
   Я на ощупь вешаю пальто и шапку на вешалку, расшнуровываю ботинки и переобуваюсь в тёплые тапочки - шитые-перешитые, штопанные-перештопанные, готовые расползтись в любую минуту. Но как их выбросить, если ходить босиком в наших квартирах - одно и то же, что по улице зимой. Пригладив волосы рукой перед воображаемым зеркалом, я сворачиваю налево и дёргаю на себя дверь. Из кухни на меня выливается поток электрического света
   У газовой плиты над кастрюлей, исходящей паром, колдует упитанная молодая женщина. По её полным розовым ляжкам взад-вперёд снуёт подол короткого сиреневого халата: то скрывает, то обнажает глубокие складки кожи, разделяющие, как демаркационная линия, бёдра и ягодицы. Её полные груди тужатся, чтобы вырваться на волю из декольте халата.
   Эту женщину зовут Лулу. Я выкупил её три года назад у Общества Добровольной Безнравственности стройной и энергичной. Во что она превратилась за это время! Такое впечатление что я взял её для откорма. Но я не могу её съесть, потому что за убийство жрицы безнравственности наказывают почти так же, как за изнасилование благообразной замужней матроны. А чего я хотел? Супругам, в отличие от законных жён, не разрешалось покидать пределы квартиры до тех пор, пока они не проживут со своими владельцами десять лет. Именно владельцами, потому что жизнь этих несчастных мало чем отличается от жизни рабынь, Они безвылазно сидели в квартирах и -жирели от безделья. Таким образом в Городе Льготников блюлась нравственность. Нравственность за счёт жриц безнравственности.
   Я был молодым человеком, который стоял в проёме дверей и ждал, когда к нему обернётся полная женщина, которую звали Лулу. И она обернулась. Радостью, любовью засветились её серые глаза. Она шустро, несмотря на свою полноту, подлетела ко мне, бросилась на шею, едва не опрокинув меня на пол.
   - Вернулся милый? - горячо зашептала она на ухо и захватила с нежной страстью мочку полными, мягкими губами.
   Странное дело: я тоже был рад видеть её, мне было приятно, что она обнимала меня. Ведь в этой суровой жизни никто больше, кроме неё, не обнимал и не любил меня, и раньше я как-то не переживал из-за этого. У меня была цель - Верхний Город, и к этой цели я упорно двигался, отметая и отсекая всё лишнее, могущее помешать её достижению. Я не понимал, как это важно, чтобы тебя кто-нибудь любил.
   Лулу оставила меня в покое, вернулась к газовой плите, черпнула ложкой из кастрюли и, смешно надув губы, подула в ложку, попробовала приготовленное - стандартный гороховый суп, наверное. А я в это время прошёл к столу и сел на табуретку. Сегодня я, как никогда, проголодался, мне казалось, что я не прикасался к пище, по меньшей мере, целую неделю.
   - Готово, любимый! - сказала Лулу и выключила плиту.
   Она подошла ко мне, и вдруг её взгляд алчно засверлил мой лоб. Я понял его значение и приготовился отчаянно защищать свои честь и достоинство.
   - У тебя на лбу два прыщика-жировика! Уже созрели! - Лулу закричала так радостно и воодушевлённо, будто у меня на лбу вдруг выросли два рога из чистого золота.
   Лулу хлебом не корми, но позволь выдавить жировик. Это для неё было большим удовольствием, чем посмотреть очередную серию из мыльной оперы, шедшей с восьми до девяти вечера. Это её слабость раздражала меня, операция по удалению жиривиков была неприятной, а иногда болезненной, но, как правило, я терпел, потому что у Лулу не так уж много удовольствий было в жизни. Даже сигарет (а она любила курить) я выдавал ей по две-три штуки в день, в зависимости от настроения.
   Лулу без церемоний уселась ко мне на колени и принялась за прыщи, а я своей грудью чувствовал её тёплые, мягкие и уютные груди. От них так вкусно пахло молоком, какое льготники получают раз в году в День какой-то Независимости. От этого запаха, от больших её грудей, прижавшихся ко мне, от осязания коленями её ядрёных ягодиц, у меня возникло такое влечение, будто я не обладал женщиной лет двадцать. А ведь и на самом деле - я не обладал женщиной вот уже двадцать лет, с тех пор, как умерла в катакомбах, так и не разродившись девочкой, прекрасная Ида.
   Я унёс бы Лулу в спальню на руках, если бы не боялся надорвать грыжу. Но я схватил её за руку и увлёк за собой с такой поспешностью, будто к нам в квартиру нагрянул десяток грабителей.
  
   3.
  
   Горностай не проскользнул бы так незаметно от троллейбусного кладбища к воротам депо, как это сделал Неуловимый Киллер. И даже если бы льготный патруль находился неподалёку, он вряд ли засёк бы его. Однажды меня отлавливали не менее двадцати человек на ограниченном отрезке пространства, но я смог провалиться сквозь землю. Звание Неуловимого в ОСД не давалось по знакомству или личному расположению, его надо было заслужить.
   А всё это благодаря замечательному учителю, который передал свои киллерские навыки мне. В те времена ещё не запрещалось киллерам знать друг друга и передавать друг другу опыт. Моего учителя звали Блистательным Киллером, и он научил меня превосходить в хитрости лису, в бесстрашии - волка, в скрытности - горностая, в остроте глаза - коршуна. И ещё он научил меня обмениваться с другими подкорочным сознанием методом гипноза. Мои будущие жертвы даже не подозревали, что я забирался в их мозг, чувствовал их поведение и повадки, а во сне видел их жизнь. И не только видел - жил их жизнью. Я более пяти лет не пользовался этими своими способностями - не было необходимости. И вот встреча с молодым чиновником из мэрии Города Льготников. Получилось. Я одряхлел, стал немощным стариком, но не потерял прежних навыков.
   Мне нравились мои сновидения, в которых я видел и ощущал себя молодым, красивым и сильным. Жаль, что я не могу поменяться с тридцатилетним клерком телами. На сколько я мог бы продлить свою жизнь! Зачем? Эту, другую жизнь, прожил бы по-другому? Наверняка. Во всяком случае, в тех обстоятельствах, в каких оказался я тридцать лет назад, предпочёл бы скрыться в Потерянном Городе среди отверженных, чем в катакомбах среди диггеров. Убивать людей - не такое уж удовольствие. Это к старости моё сердце поросло густым мхом равнодушия, а первые киллерские победы казались мне поражениями души и мучительными трагедиями. Я ненавидел себя и своё мастерство, пока не привык убивать. Я никогда не привык бы к этому, если бы не ненавидел всеми фибрами души льготников - и особенно высокопоставленных. Их ханжество, их дурацкие законы сделали меня изгоем.
   Я жил бы иначе, если бы мог поменяться плотью с пышущим здоровьем тридцатилетним чиновником. Наивный мальчишка! Он так хотел видеть во мне своего отца. Благодари Бога, мальчик, что я не был твоим отцом!
   Эти мысли не мешали мне тенью пробраться к канализационному люку. Проклятые, откормленные полицейские! Они задраили люк, и теперь мне придётся немало потрудиться, чтобы сдвинуть его. Ещё десять лет назад я сделал бы это легко и непринуждённо. Старость ни для одного человека на земле не была радостью. Надеюсь, что я буду сдвигать этот люк последний раз в жизни.
   А ведь логика у тебя железная, семидесятилетний старикашка! Завтра ты или спрячешься за дверью шестьдесят третьей квартиры четырнадцатого дома с удостоверением личности в кармане или бросишься вниз головой в погребальную шахту.
   Я на несколько секунд затаился у люка, оглядываясь по сторонам. Бесшумно сдвинуть люк мне не удастся. Кажется, полицейский патруль ушёл далеко, может быть, даже в другой квартал. Мне нужен лом, я его прятал в металлоломе в десяти шагах. Зима расхозяйничалась вовсю, гнав струсившуюся осень далеко на юга. Крепчал мороз, крепчал ветер. Я схватил лом голыми руками и обжёг руки острым холодом. Но зато на удивление легко справился с люком, будто с подкорочным сознанием молодого клерка ко мне перешла и часть его силы.
   Я снова спрятал лом - скорее по привычке, потому что вряд ли он мне понадобится. Возвращаясь к люку, бросил взгляд вдоль окончательно погрузившейся во мглу улицы. Далеко-далеко, в полукилометре мерцали огоньки. Это не уличные фонари, уличных фонарей там быть не должно. К тому же, мерцающие огоньки ещё и покачиваются. Это, наверное, возвращается полицейский патруль. Ну, уж шиш вам, господа полицейские!
   Однако надо поспешать. С патрулём шутки плохи. Они, конечно, заметят, что люк сдвинут, а снять меня со скоб автоматной очередью не представит труда. Я не хочу умирать в вонючих катакомбах, из-за чего и суечусь второй день.
  
   4.
  
   Кумулятивные пули, разворачивающие нутро человека при попадании, рикошетя от бетонного пола канализационной шахты падали в вонючие лужи и шипели разозлёнными змеями, остывая. Они негодовали, не дотянувшись до меня, успевшим до того, как полицейские патрульные пустили в шахту первую автоматную очередь, юркнуть под арку и прижаться к стене. Чтобы патрульных не потянуло на авантюру, и они сдуру не спустились в шахту (а среди полицейских такие сумасшедшие иногда попадаются), я громко и натурально застонал, как смертельно раненый диггер. Моего артистизма хватило, чтобы они поверили и, пустив на прощанье, для убедительности хорошо сделанного дела, очередь, загремели задвигаемым люком.
   Через полминуты всё стихло - слышно было, как падали с хлюпающим стуком капли со свода арки да где-то в двадцати шагах от меня громко вскрикнула крыса, задравшаяся со своей соплеменницей. И опять послышалась музыка, перекатывающаяся оптимистическими аккордами фортепиано. Я отчётливо различал мелодию и узнавал её - это фортепианная пьеса Роберта Шумана. На этот раз я не испугался слуховых галлюцинаций, а, переводя дыхание, восстанавливая его (всё-таки нелегко мне дался побег от полицейского патруля), с наслаждением вслушался в божественные звуки. А они, казалось, плавали не только в моих ушах, но заполняли собой всё пространство катакомб, хотя бы на короткое время облагораживая их неприглядную мрачность.
   Крысы умудрились найти что-то съедобное в этом подземелье - может быть, просыпал какой-ниубдь рассеянный крот горстку гороха, и опять задрались. Этим писком, они, не подозревая того, дали мне знак, что в этом тоннеле диггеровского патруля нет, и я могу двигаться дальше. И, хотя я устал, мне не хотелось терять время на отдых в сырости и вони, потому что основательно промёрз за сегодняшний день до костей и боялся заболеть. Это было бы некстати за сутки до добровольной смерти по принуждению. Мне хотелось поскорее добраться до своей конуры, забраться под одеяло, укрыться с головой, своим дыханием согревая пространство под ним. Я весь день не ел, и поэтому остро сосало под ложечкой, но позывы голода были ерундой по сравнению с желанием поспать, пока есть время до назначенной встречи с Хладнокровным.
   И я двинулся в путь, хлюпая набравшимися водой ботинками, удивляясь тому, что так быстро восстановил силы. В моей беспросветной судьбе, у которой, казалось, не было будущего, появилась оптимистическая спутница - надежда. Это она возвращает жизненную энергию тем, кто рассеял её в пространстве бытия, она возвращает им безнадёжно убежавшее время.
   В катакомбах, как обычно, было темно, хоть глаз выколи, а я что-то различал в них острым взглядом диггера, мне казалось, что в тоннеле не темно, а сумеречно, как бывает поздним вечером в природе, будто даже где-то впереди меня сеял едва заметные флюиды света неведомый источник. Теперь уже зрительные галлюцинации? Это был что-то - вместе с не умирающей музыкой Шумана!
   Но когда я прошлёпал по тоннелю ещё шагов десять, понял, что тусклый свет - никакой не мираж. Была приоткрыта дверь в уютную комнатёнку Хладнокровного. Что-то случилось? - искренне испугался я и удивился: у киллера должно быть очень жестокое сердце, он ни за кого никогда не переживает, являясь слугой бессердечной хозяйки-смерти. И ещё я испуганно схватился за грудь: на месте ли дневник Хладнокровного.
   На месте - вздохнул облегчённо, будто от этого зависело: буду ли я жить? Но почему дневник? Откуда я это знаю? И понял, что не только знаю, что это дневник, но мне известно его содержание. Это подкорочное сознание молодого клерка! Ах ты, лживый поганец! Ты же утверждал, что не открывал тетради, что тебе в этом не было необходимости!
   С обеспокоенным сердцем я протиснулся в щель приотворённой двери. Хладнокровный сидел на стуле, откинувшись на спинку, и спал. Лёгкий. Картавый храп вибрировал в сумеречном, освещаемом лишь одной тонкой свечой пространстве. Я умел двигаться тише охотившейся на тетёрку лисы, но Хладнокровный, вдруг подавившись храпом, повернул свою крупную голову ко мне. Он, конечно же, не слышал моих шагов - он почувствовал меня.
   - Заходи, проходи, Неуловимый! - гулко, как в пустой бочке, прозвучал его голос. - Я давно тебя жду, а ты, по сравнению со вчерашним, подзадержался!
  
   5.
  
   - Ты уже не боишься Тайного Советника? Дверь почти настежь открыл! Или советник, слава Богу, ноги протянул? - Я прошёл к столу и положил перед Хладнокровным его коленкоровую тетрадь.
   Хладнокровный слишком резко потянулся за ней и чуть не свалился со стула. Глаза его возбуждённо заблестели, будто он увидел диво дивное; он часто задышал, словно только что пробежал спринтерскую дистанцию на скорость. Я всучил тетрадь прямо в его руки.
   - Вот она - цела и невредима! Как же я счастлив! - Он нервно зашелестел страницами, но не задерживал внимания на них, не читал - проверял: не вырваны ли некоторые страницы? Наконец, швырнул тетрадь на стол и, облегчённо вздохнув, откинулся на спинку стула. - Спасибо, Неуловимый! Ты оказал мне неоценимую услугу!
   - Я же обещал... А ты даже не почитаешь?
   - Зачем? Я помню каждое написанное слово. Немного наивно, сумбурно, не правда ли? - Даже затылок Хладнокровного с иронией подмигивал мне, будто там был спрятан третий глаза.
   Я благоразумно промолчал и попытался перевести разговор на менее щекотливую для меня тему.
   - У тебя была открыта дверь. Что-нибудь случилось?
   - А как ещё, по-твоему, я мог привлечь твоё внимание? В последние сутки у тебя даже походка изменилась - сделалась энергичнее, стремительнее, будто ты вдруг помолодел на десяток лет. С чего бы? Уж не вампир ли ты, высасывающий жизненную энергию из какого-нибудь молодого олуха?
   - Скажешь тоже! Вампиризм - чистой воды выдумка, мистицизм! - сказал я, почему-то смутившись. Хорошо, что Хладнокровный по-прежнему сидел ко мне спиной. - Дверь запереть?
   Хозяин комнаты лишь кивнул головой. Он не видел моего смущения. Семидесятилетний киллер разучился скрывать свои эмоции? Это плохо. А может, он отчасти прав, этот проницательный бывший аристократ из Верхнего Города? Может быть, с подкорочным сознанием, где проживает наша интуиция, от молодого клерка ко мне переходит и часть его энергии? Со вчерашнего вечера я, действительно, ощущаю себя более энергичным. Глупости! Мне придала сил появившаяся надежда, что я не окончу свои дни с расколотым черепом среди огромных плотоядных крыс.
   - А я говорю, что боялся: пронесёшься мимо восемнадцатилетним влюблённым юношей, а мне жать до полуночи было невтерпёж. Подай мне сигарету, будь любезен! - Он говорил, не повернув голову в мою сторону даже на градус. Мне показалось, что до меня долетал его голос, отраженный от стены, потому что он был каким-то искажённым, гулким, как эхо. - К тому же, на моё счастье, Тайный Советник заболел и, дай Бог, надолго. Его замещает Финансовый Советник, с которым у меня доверительные отношения, потому что я даю ему совершенно бескорыстные ценные советы в вопросах экономики. Ты оцени это: экономика в катакомбах! Так вот, Финансовый Советник уже побывал у меня два часа назад, порадовал меня новостью о Тайном Советнике, поделился своей радостью: диггеры-охотники выкрали для него в Обществе Добровольной Безнравственности изумительную красавицу, а он, к слову сказать, человек молодой - где-то около тридцати пяти лет.
   Ох, и многословны эти аристократы из Верхнего Города! Их неделю не корми, а дай поговорить. Как же Хладнокровный переносит одиночество, сидя в этой комнате? Разговаривает сам с собой?
   Кстати, о еде, о хлебе нашем насущном... В комнате Хладнокровного вкусно пахнет вареным горохом и, кажется, мясом. Не вонючим крысиным, а самым настоящим - говяжьим. У меня самопроизвольно потекли слюньки, и с каждым свои вдохом я глотал их. Но разве насытишься собственным желудочным соком?
   Я, наверное, слишком громко глотал слюну, потому что Хладнокровный повернул ко мне голову и виновато улыбнулся.
   - Извини, брат! Я теперь тебя буду называть братом, потому что ты, как никто другой, заслуживаешь этого сердечного звания. Извини, что кормлю тебя баснями, как соловья. А ведь с мыслями о тебе попросил Финансового Советника приготовить на спиртовке гороховый суп с самой настоящей говяжьей тушонкой. Правда, он уже остыл, так что ты его разогрей, чтобы получить абсолютное удовольствие гурмана. И я с тобой хлебну пару ложечек. Видишь спиртовку? А сухой спирт вон там, чуть правее. Зажигалка - на столе. - Хладнокровный строчил фразами, как полицейский патруль очередями из автомата, но такая стрельба была приятна для моего уха - я был голоден, как исхудавший волк после долгой зимы. - И заодно сожги эту тетрадь - быстрее суп разогреется!
   - А тебе не жаль? Память всё-таки!
   - Не жаль. Сам понимаешь, это очень опасно, Я могу навредить человеку, которого люблю. Я позволил бы почитать тебе, но в этом нет необходимости. Ведь ты и так уже прочитал. Я прав? - Он иронически усмехнулся, но в его глазах не было и искорки осуждения.
   - И прав, и не прав, - сказал я, поджигая спирт. - Я не открывал тетради, но знаю её содержание.
   - Не понял... Каким образом? - Хладнокровный, схватившись за седушку стула двумя руками подпрыгнул вместе со стулом, развернувшись ко мне лицом.
   - Это трудно это невозможно объяснить, Могу лишь предложить поверить мне на слово.
   Наверное, я ответил слишком мрачновато, слишком серьёзно - Хладнокровный как-то недовольно скривился. Но тут же в его взгляд вернулась беспечность.
   - Я слишком любопытен, но не буду, уважая тебя, выуживать из тебя рыбку, которую ты не хочешь отдавать. Будь любезен, закрой дверь на ключ! Через пять минут мимо должен пройти диггерский патруль, и я не уверен, что им не захочется дёрнуть мою дверь. Совсем не обязательно, чтобы двух киллеров видели вместе - это вызовет подозрение.
   Тетрадь-дневник Хладнокровного сгорела быстро, дым вытянуло в вентиляционное окошко. Я подошёл к двери и провернул ключ в хитроумном замке.
  
   6.
  
   Мне казалось, что я никогда, даже тридцать лет назад, когда был высокопоставленным чиновником муниципалитета Города Льготников одиннадцатого разряда, не ел такого вкусного горохового супа. Этот божественный запах тушёнки! Я почти напрочь забыл его, как и запах мяса, с тех пор, как из Неуловимого Киллера превратился в заурядного крота-пенсионера. Кастрюлька на глазах пустела, а я всё не мог насытиться.
   - Оставь мне хоть на донышке! - попросил меня Хладнокровный так жалобно, будто он был у меня в гостях, а не я у него. - Несмотря на то, что я Хладнокровный, для того, чтобы жить, я вынужден, к сожалению, иногда есть, хоть чуть-чуть.
   - Извини...- Я с сожалением и разочарованием подал кастрюльку ему. - Увлёкся. Со вчерашнего вечера во рту макового зёрнышка не было. Нам, кротам, за неделю до добровольного расставания с жизнью перестают выдавать продукты.
   - Изверги! - Хладнокровный шумно прихлебнул из ложки, будто никогда не был аристократом. - И так бессовестно поступают с одним из самых заслуженных людей ОСД! Там, в углу стоит сундук. Он обит толстой жестью, чтобы эти твари - крысы не покушались на мои продовольственные запасы. Ведь они жрут всё подряд, даже свечи. Видишь, угол сундука погрызли - у них, наверное, алмазные зубы. Когда-нибудь они сожрут и меня вместе с пистолетом. Возьми в сундуке банку консервов и хлеб. Съешь. Мне завтра Финансовый Советник ещё принесёт.
   Когда предлагают пищу, только сумасшедшие кроты от неё отказываются. Если есть возможность, они будут набивать животы, пока желудок не лопнет. Я иронически усмехнулся про себя: в какую же вечно голодную тварь я превратился!
   - Откуда это у тебя, у Финансового Советника? - Я с удивлением вертел в руках банку с тушёнкой - уже не говяжьей, а жирной, свиной.
   - Вот так питаются члены Справедливого Совета и окружение Президента. У нас, в Обществе Свободных Диггеров, продекларировано абсолютное равенство. Какая разница: кто что ест - тушёнку или цвилой горох? И тем, и другим при желании можно насытиться. И какая разница: где жить? В холодных и сырых закутках катакомб или среди мраморных стен тёплой станции метро?
   Я с сожалением посмотрел ещё раз на тушёнку и вернул её вместе с хлебом в сундук.
   - Последняя банка, Я не настолько голоден, чтобы оставить тебя без пищи.
   - Ты прав, брат. Лучше утром мы приготовим на спиртовке рисовый суп. Ведь сегодня ты останешься ночевать у меня? Или у тебя хоромы, не сравнимые с моими?
   - Не сравнимые... в обратную сторону! - Я усмехнулся горько, как уставший от жизни крот. И осмотрелся. В комнате Хладнокровного был один узкий топчан.
   - Не переживай! Будешь спать на волчьей шкуре - она под топчаном. Прикури-ка нам по сигарете. Кстати, пачка "Юпитера", которую ты честно заработал, там же, в сундуке.
   "Не я, а клерк из муниципалитета заработал! - с иронией подумал я. - Хотя трудно разобраться, когда он чиновник, а когда жалкий диггер-крот"!
   Хладнокровный с зажжённой сигаретой в зубах, ловко спрыгнул со стула, приземлившись на ягодицы и руки, и лягушкой с перебитыми задними конечностями поскакал к топчану. Его постель была ниже уровня стула, поэтому он без предварительной подготовки и особого труда запрыгнул на неё.
   - Вытаскивай шкуру, Неуловимый! Расстилай её у топчана и гаси свечу. Побеседовать мы можем и в темноте, не так ли? Нам, диггерам, к мраку не привыкать. Мрак - наш друг и спутник жизни. Все мы в этом мироздании - бредущие во тьме. Кстати, укрыться ты можешь своей и моей курткой. Второй подушки, к сожалению, нет.
   О какой подушке ты говоришь, Хладнокровный?! Тридцать лет я сплю без этой вещи - воплощения облагороженной жизни, и не ощущаю себя ущемлённым. Я никогда не был таким аристократом, каким с рождения был ты, и к неудобствам мне не привыкать.
   - Как ты попал в катакомбы? Судя по твоему возрасту, ты один из первых диггеров? - спросил Хладнокровный, когда я устроился на волчьей шкуре и начал согреваться под двумя куртками.
   - Я в диггерах тридцать лет. А слышал о них, когда ещё учился в школе. Но тогда их было мало, и называли их подземными разбойниками.
   - А разве их суть как-то изменилась? Мы до сих пор разбойники, лихие люди. Только и всего.
   - Не скажи! Сейчас у нас есть структура, организация, войско, разбитое на полусотни. И высокая цель у нас есть - вооружённое восстание, захват власти в Городе Льготников, устройство справедливого общества сначала у льготников, затем в Верхнем Городе, - заспорил я с бывшим аристократом, приводя доводы, в которые, честно говоря, сам мало верил. А Хладнокровный вдруг громко, откровенно расхохотался.
   - Тебе семьдесят лет, Неуловимый. Ты, как киллер, через такое прошёл, а рассуждаешь, как одурманенный ханжеской пропагандой Справедливого Совета желторотый боевик! О каком войске ты говоришь?! Слоняющиеся тенями по катакомбам больные и голодные кроты, которые оружие держали в руках лишь раз в жизни, когда принимали присягу на верность Обществу Свободных диггеров, - это войско?! Их условно разбили на полусотни, а многие из них уже и командиров своих не помнят в лицо. А сколько нас, свободных и стойких воинов ОСД? Если наберётся десять тысяч вместе с женщинами и детьми - это хорошо. С таким войском власть захватывать в Потерянном Городе, а не в Городе Льготников, где только вооружённых до зубов полицейских больше двадцати тысяч. И в три раза больше вооружённой охраны предприятий и коммуникаций, которые якобы охраняют объекты от диггеров, а на самом деле - от нищенствующих льготников. Добавь сюда ещё три тысячи вооружённой гвардии мэрии и муниципалитета, полторы сотни тысяч клерков с пистолетами. Это будет не восстание, мой брат, а нашествие голодных крыс, которых льготники с лёгкостью перестреляют. Поверь мне, я знаю, что говорю - я был куратором мэрии Города Льготников. Ты же в курсе...
   Я был ошарашен и растерян. Я никогда не думал о том, что рассказал Хладнокровный. Я знал, был уверен, что однажды ОСД объявит открытую войну Городу Льготников, и делал работу, которую мне доверяли. И делал лучше всех - даже лучше Хладнокровного
   - Тогда в чём смысл существования диггеров? И почему Город Льготников, если он так силён, не уничтожит нас? Ведь мы для них, как кость в горле!
   - Уничтожил бы в течение дня. Но диггеры необходимы и Верхнему Городу и Городу Льготников.
   - Необходимы?! - я подавился изумлением.
   - Да, как вечные враги, вечная угроза. Пока мы существуем, у них есть высокая цель - уничтожить диггеров, а уж потом позаботиться о благе народа.
   Хладнокровный закашлялся кашлем курильщика навзрыд, а я никак не мог вникнуть в смысл его парадоксальных слов. Нет для диггера людей ненавистнее льготников и аристократов из Верхнего Города, и в то же время диггер выгоден и одним, и другим. Нас, диггеров, легко можно уничтожить, но никто не собирается этого делать. Разве можно в такое поверить?
   - Разве можно в такое поверить? - повторил я вопрос вслух.
   - Необходимо поверить, Неуловимый! Поверить, чтобы хотя бы перед могилой понять: тебя и меня тоже, кстати, водили за нос.- Наконец, прокашлялся Хладнокровный. - Ты не ответил мне, как попал в катакомбы? Ведь ты не всегда был диггером и не из-за своих убеждений спустился в подземелье?
   Он был прав, бывший аристократ из Верхнего Города. В подземелье вряд ли найдёшь диггера, который по убеждениям бросил Город Льготников и замуровал себя в катакомбах, добровольно принимая лишения и страдания. Таковых нет, кроме тех, кто родился и вырос во тьме по соседству с крысами. Но родившихся в катакомбах мало, их ничтожное количество, потому что не наберётся и тысячи женщин-диггеров, да и катакомбы - подходящее место для размножения крыс, а не людей, привыкших к солнцу и чистому воздуху.
   Я попал сюда, убегая от смертельной казни. Но мне не хотелось отвечать на вопрос Хладнокровного. Зачем ворошить прошлое, почти забытое мной?
   - Это длинная и не очень приличная история - не из тех, о которых можно рассказывать с увлечением и гордостью. Скажем так: я совершил двойное убийство и, спрятавшись у диггеров, избежал пеньковой петли.
   - Как твоя судьба похожа на мою. Они почти близнецы. Только мне пришлось убить гораздо больше людей. И каких людей!
   - Надеюсь, сред них не было Инги? Кстати, она жива?
   - На сколько мне известно - жива, здравствует и счастлива. У неё хороший муж, двое чудесных детишек - мальчик и девочка. Поэтому я чувствую себя счастливым.
   - Она живёт в Городе Льготников?
   - Ошибаешься, мой брат! Она, благодаря мне, осталась в Верхнем Городе. Вот почему было важно, чтобы мой дневник не попал в лапы тайной полиции. Если ты прикуришь мне сигарету, я продолжу историю, которую, естественно не мог дописать в дневнике. - Хладнокровный взял прикуренную мной сигарету, и его пальцы, прикоснувшиеся к моей руке, дрожали. Неужели он волнуется?
  
   7.
  
   Тишине вольготно жилось под Городом Льготников с тех пор, как закрылось метро. Она спала, сладко посапывая, в многочисленных тоннелях и закутках катакомб и не раздражалась из-за шлёпанья капель, слетающих со сводов подземелья, из-за хлюпанья шагов редких кротов, слоняющихся по катакомбам в поисках пищи, будто на камнях могли расти сдобные булки, из-за стремительного шелеста крысиных лап и хвостов - эти твари тоже сновали с целью поживиться. Эти вполне уютные звуки не шли ни в какое сравнение с грохотом поездов и криками суетящихся человеков. Но как давно это было! По крайней мере, даже я, готовящийся распрощаться с этим удручающе неприветливым миром, не помню метро.
   Некоторое время - с минуту, наверное, - тишина погостила в комнатёнке Хладнокровного, в которой, после того, как я загасил свечу, было темно, как и всюду в катакомбах, но зато приятно пахло тушёнкой и горохом, расплавленным парафином и дорогим табаком. Мы с Хладнокровным докуривали сигареты --я, ожидая его рассказа, который должен быть очень любопытным, а он - собираясь с мыслями.
   Я слышал, как скрипел топчан под бывшим аристократом из Верхнего Города, который имел редкое нынче на земле счастье любить и из-за запретной любви превратившийся в изгоя-диггера. Наверное, Хладнокровный свесил руку с топчана, потому что задавливал окурок сигареты прямо в пол, но, видимо, промахнулся - задавил прямо в край волчьей шкуры, потому что я почувствовал запах жжёной шерсти.
   - Я едва не тронулся умом, когда прошло сорок пять минут, а Инга так и не появилась. Я спрятал дневник под подушку, спрятал двадцатизарядный, нигде не учтённый пистолет за сливной бачок в туалете (он, наверное, и сейчас там лежит) и на пороге оглянулся на квартирку, в которой, хоть недолгое время, но был счастлив. От тоски зашлось моё сердце, будто чувствовало, что я сюда больше никогда не вернусь. И пошёл в мэрию. Было воскресенье, и там не могло быть Инги, но у охранника я мог хоть что-нибудь выяснить, к тому же, у мэрии я оставил свой лимузин.
   - Кто приходил сегодня в мэрию? - спросил я у огромного краснорожего охранника. И мне, как куратору, он не имел права не ответить.
   - С утра на минутку заскакивал сам мэр, а потому был начальник Тайной Полиции Верхнего Города, - ответил охранник.
   - Сколько пробыл здесь начальник полиции и что делал? - спросил я.
   - Об этом я не имею права докладывать никому, кроме мэра Верхнего Города, - с ехидной ухмылкой ответил краснорожий охранник.
   Я вытащил из кармана служебный пистолет, но это на него не произвело никакого впечатления. И тогда я выложил перед ним все деньги, которые имелись у меня с собой.
   - Он просидел в секретной комнате около получаса, а в тринадцать тридцать покинул мэрию и уехал на своём внедорожнике с тонированными стёклами, - не моргнув глазом, сказал охранник, сгребая огромной лапищей мои деньги.
   У меня потемнело в глазах: неспроста начальник Тайной Полиции прибыл в Город Льготников в воскресенье на внедорожнике с тонированными стёклами и покинул мэрию за полчаса до нашей встречи с Ингой. Выследил, подлец! Я предполагал для Инги самое худшее. Я нёсся на лимузине к таможне, не обращая внимания на ухабы и на перебегавших улицу льготников. Просто чудо, что в тот день я никого не задавил.
   На таможне я открыл Журнал Передвижений, чтобы записать время своего возвращения в Верхний Город. И Боже! Передо мной в четырнадцать с четвертью отметился начальник Тайной Полиции! Но отметился один, не указав, что кто-либо ещё едет с ним - без разницы: пассажир или арестованный. Такие у нас порядки. Значит, если он захватил Ингу, то не арестовал, а провёз тайно. Или он спрятал Ингу в Городе Льготников - тайных квартир е него там было не меньше десятка. Ну, ладно, - решил я, если ты выследил меня, то теперь я выслежу тебя.
   Прикури мне, Неуловимый, ещё сигаретку - что-то я сильно разволновался!
  
   8.
  
   Хладнокровный опять с минуту молчал, я слышал, как он шумно и часто затягивался дымом сигареты. И высосав сигарету за минуту, опять загасил её в край волчьей шкуры.
   - Прежде всего, я на несколько дней поменялся машинами со своим товарищем, который занимал невысокую должность на одном из предприятий в Верхнем Городе, и машина у него была никудышная, какие имели даже бывшие льготники. Но такая - неприметная - мне и нужна была. Я подъехал к воротам роскошной усадьбы начальника Тайной Полиции и затаился неподалёку. И вскоре он появился - с женой под ручку. Они сели в лимузин и укатили - наверное, в оперу. Домой, естественно, он Ингу притащить не мог. Значит, у него в Верхнем Городе тоже была тайная квартира. А почему бы и нет при его должности? Кто об этой квартире мог знать? Конечно же, мой однокашник-карьерист, подсиживающий своего начальника. Возглавляющий Отдел Соблюдения Нравственности знал всё, что происходит в Верхнем Городе, да и в Городе Льготников тоже.
   Под видом важного сообщения для его ведомства я заманил своего однокашника в глухое место в скалах за заповедным парком. По-дружески он раскрыть тайну своего начальника не пожелал. Пришлось приставить к его боку пистолет. У меня, наверное, был слишком решительный и сумасшедший взгляд, потому что однокашник здорово струхнул и назвал мне адрес тайной квартиры начальника. Сам понимаешь, что после случившегося, я не мог оставить его в живых - он сдал бы меня Тайной Полиции со всеми потрохами. Скрепя сердце, я пристрелил его и вместе с машиной сбросил в ущелье, по дну которого бежала горная река. К моему несчастью, бензобак не взорвался, но тогда я этому не придал значения.
   Я вернулся в город в сумерках, отыскал тайную квартиру начальника секретной службы - она располагалась в небольшом особнячке в тихом месте на окраине города. Во дворе я заметил садовника, обрезавшего кустарник. Я через ограду позвал его, представившись секретным сотрудником Тайной Полиции. На моё счастье, садовник оказался наивным олухом, я сумел захватить его шею и прижать его к прутьям ограды. Приставив пистолет к его виску, я без труда выяснил, что начальник сегодня после обеда привёз в особнячок красивую женщину. Негодяй! - вскипело у меня в груди. Он не арестовал Ингу, он выкрал её у меня, чтобы сделать своей любовницей.
   И садовника я не мог оставить в живых, тем более, что с крыльца особняка в пятидесяти шагах от нас кто-то громко позвал его. Пришлось несчастного задушить.
   На всякий случай я переоделся в одежду садовника и спрятался в кустах. Начальника Тайной Полиции я дождался ближе к полуночи. Блюдя конспирацию, за рулём внедорожника он был сам. В одежде садовника я, не таясь, вышел ему навстречу.
   В темноте он и принял меня за своего слугу. И даже накричал:
   - Ты что так поздно бродишь, придурок?! Случилось что?
   - Случилось! - негромко сказал я и трижды выстрелил из пистолета с глушителем.
   В кармане пиджака начальника Тайной Полиции были документы, ключи от особняка и сейфов, пистолет и пульт управления с кодом от усадьбы. Я опять переоделся - теперь уже в одежду начальника Тайной Полиции. Хорошо, что в его машине на заднем сидении лежал автомат, потому что его охранники, когда я подъехал к особняку, раскусили в чём дело, и завязался короткий бой. Охранников было двое, но я был изобретательным и метким стрелком.
   Мне бы забрать Ингу и уносить ноги. Но она была без документов. Пока я нашёл в сейфах чистые бланки удостоверений, печать, в Тайной Полиции подняли тревогу. Видимо, кто-то из охранников успел нажать тревожную кнопку. В окно особняка я увидел, что в метрах ста от него в чёрное небо выстрелили с десяток лучей от фар. Я уже успел выписать Инге удостоверение служащей Верхнего Города и приказал уходить задами к реке, а сам завязал нешуточный бой с Тайной Полицией.
   Эти ребята знали своё дело и подстрелили меня в плечо. Но я всё равно ушёл, но недалеко. В полукилометре от особнячка потерял сознание от потери крови.
   Пять трупов - это было многовато даже для аристократа. Кстати, когда я отъезжал с однокашником, нас видел его слуга - так что меня всё равно вычислили бы. В общем, приговорили к смертной казни через повешение.
   - Как тебе удалось бежать в катакомбы?
   - А это уже другая и весьма длинная история. Извини, брат, но я очень хочу спать. К тому же, история моего побега не имеет никакого отношения к истории любви аристократа из Верхнего Города и прекрасной льготницы.
   Я раздумывал над тем, как подвигнуть Хладнокровного к дальнейшим откровениям, но услышал сочный, картавый храп. Нащупав пачку сигарет и зажигалку, я закурил и с тоской усмехнулся. В эту минуту моя прожитая жизнь показалась пустой и напрасной. До сорока лет я прожил в страхе и ограничениях, стараясь, чего бы это мне ни стоило, прорваться в Верхний Город. И преступление совершил из боязни, что никогда не попаду туда.
   Смог бы я, будь на месте Хладнокровного, так отчаянно и безрассудно драться за свою любовь? - задал я себе жёсткий вопрос.
   И чёрная тоска удушающим обручем сжала моё сердце, превратившееся в бесстрастный кусок мяса. Я ведь тоже когда-то любил женщину - Нони. И она всем существом своим любила меня. От меня не требовалось таких героических поступков, которые совершил во имя любви аристократ из Верхнего Города, когда надо было защитить свою любовь. Но я струсил и смалодушничал.
   Я струсил, когда уже был Неуловимым Киллером и не раз рисковал своей жизнью.
   Я с такой отчаянной тоской задавил окурок в пол, что обжёг себе пальцы.
  
   9.
  
   Я лежал с закрытыми глазами - наверное, не спал, может быть, находился на грани между сном и явью, потому что ощущал себя в реальной действительности, монотонно и негромко гудящей плетущимся по пространству временем. И ещё я ощущал нежные женские пальцы, играющие, как на фортепиано, нежную мелодию на моей обнажённой груди - что-то похожее на вальс из балета "Щелкунчик" Чайковского.
   Я ощущал себя, я ощущал реальную действительность, я ощущал нежные пальцы женщины, но в эту минуту хотел принадлежать только себе, а не вкатываться в реальность, от которой я устал и которую не люблю, а не узнавать женщину ненавязчиво ласкающую меня - мне было достаточно, что всё это просто было со мной и не беспокоило.
   Но всё вдруг перевернулось, мироздание острым и неспокойным взглядом воткнулось в мою память, когда я услышал шёпот - осторожный и безнадёжный:
   - Милый, не отдавай меня этому толстому и старому советнику!
   В моей голове всё перепуталось, как в самом мироздании, где не найдёшь начала и конца, потому что, зная, что я глубокий старик, почему-то думал, что я молод, а потом, будучи уверенным, что я молод, думал о том, что стою на границе жизни и смерти. Поэтому ответил, не уверенный в том, что говорю не я, а кто-то другой которого я не знаю, а может быть, и знаю, но не узнаю.
   - Я много старше этого советника! Много старше!
   Женщина, лежавшая рядом со мной, вдруг перестала ласкать меня и заплакала, похоронив свою руку между нашими бёдрами, проложив своей умершей рукой границу между нами. Она заплакала тихо, можно сказать, беззвучно, но всё равно я услышал её обречённый всхлип. Или почувствовал его? Неважно - услышал или почувствовал, но я узнал его, этот покорный всхлип, он, без сомнения принадлежал Нони. Я испугался: почему Нони, не может быть Нони, потому что она давно не со мной - она не со мной уже двадцать лет, и девятнадцать лет её уже нет в этом мире, потому что, может быть, не захотела жить в этом мире без меня. Я случайно видел глаза Нони незадолго до её смерти - таких глаз у женщин, которые живут и дышат, не бывает, такие глаза бывают только у смерти, и я их однажды ещё увижу.
   И всхлип был её, Нони, хотя мне сказала не она, а какая-то другая женщина, которого я не знаю:
   - Какой же ты старый, если ты молодой и красивый!
   - Тогда почему ты плачешь?
   - Я предчувствую большую беду, я предчувствую, что скоро, может быть, даже сегодня останусь без тебя. А если не будет тебя, то незачем быть и мне!
   - Ты говоришь глупости, Нони!
   - Какая Нони?! - Вдруг всхлип вырвался из тишины и стал самим собой; его уже не надо было чувствовать - он был слышен ясно и отчётливо. - Кто такая Нони? Я Лулу!
   Это Лулу - знакомое и незнакомое имя - ударило меня, как электрический разряд, в висок. Я открыл глаза и не увидел ничего, кроме знобящей, застывшей в гробовом молчании тьмы, которая некстати и вызывающе пискнула голодной крысой. Но сон не отпускал меня, он навалился на мою грудь и на мои глаза тяжёлым прессом, выдавливая меня из реальной действительности, но прежде, чем уснуть, я успел почувствовать и осознать, что не было никакого всхлипа, потому что некому в этой тьме и в этой тишине всхлипывать, кроме меня и ещё Хладнокровного, которому всхлипывать не было причины, если только ему не приснилась Инга.
   Я увидел себя молодым, вольно раскинувшимся на кровати, а рядом со мной, сжавшись, как большой ребёнок, в калачик, лежала женщина с каким-то странным, тёмно-серым лицом. В комнате плавали тяжёлые, как откормленные утки, сумерки, и в их глубине я различал лишь удлинённый нос своей возлюбленной. Ни у Нони, ни у Лулу такого странного, похожего на крысиный, носа не было.
   Я выпростал руку из-под одеяла, как осьминог свои щупальца из норы, и хотел ощупать, обследовать этот нос, но он, этот крысиный нос, вдруг сдвинулся с места и увильнул от моих щупальцев-пальцев, пополз вниз, к моим ногам. Я не ощутил рядом со своим телом горячего тела женщины, казалось, нос двигался сам по себе, будто он самостоятельно значимой биологической единицей существовал в мироздании. И вдруг я почувствовал жуткую боль в правой ступне, будто кто-то, хищный и кровожадный, вцепился в неё острыми клыками. Ну не нос же!
   Я отдёрнул ногу и нечеловеческим голосом закричал, проснувшись. Я ещё не осознал себя и ничего не чувствовал, кроме боли, как над самым моим ухом громко и звонко, как захлопнувшаяся во время урагана металлическая дверь, грохнул выстрел. У меня заложило уши, а ноздри законопатил терпкий серный запах жжёного пороха.
   - Зажги свечу! - услышал я хриплый и глухой, как из подземелья, голос Хладнокровного, который произнёс эту короткую фразу, состоящую из слов, хладнокровно, будто ничего не случилось.
   "Это он стрелял"? - заполошено подумал я, никак не врубаясь в реальную действительность, которая миражом покачивалась в стороне от меня. Уплотнившимся, сумеречным языком она лизнула мой мозг, когда я ощутил острую боль на большом и соседнем пальце правой ноги. Суетливо шарящие по волчьей шкуре и холодному бетонному полу руки нащупали, наконец, зажигалку. Я щёлкнул ею, как голодный волк челюстью - может быть, я спал на живом волке, а не на его шкуре?
   Язычок пламени зажигалки был тусклым и немощным, но мне показалось, что зажглось солнце.
   - Поганая тварь! Она тебя укусила? - спросил Хладнокровный, щурясь от тусклого света свечи, как от летнего, полуденного солнца.
   Я поднёс свечу к своим ногам. Серый шерстяной носок на правой ноге сделался бурым от крови. На краю волчьей шкуры лежала огромная крыса - величиной с взрослую кошку, только гораздо толще. Из дыры в центре её лба струилась тёмная кровь.
   - Если бы я ел крыс, этого мяса мне хватило бы на неделю! - Хладнокровный брезгливо сплюнул и спрятал пистолет под подушку.
  
   10.
  
   Дурацкий, гротесковый сон очень медленно отпускал меня, поэтому, когда я прокуривал сигарету, у меня дрожали руки. После первой затяжки я прислушался к своим ощущениям и отметил, что сейчас семь часов пять минут утра.
   - В сундуке есть йод - залей рану. Как бы эта тварь, что я прикончил, не оказалась заразной! - сказал Хладнокровный. - Тысячами их уничтожают кроты, тысячами поджаривают на огне, а их популяция не уменьшается. Если бы диггеры были крысами, я не позавидовал бы льготникам! Но, к сожалению, большая часть из них - гомосексуалисты.
   - Как и в любом другом обществе, где остро не хватает женщин. Чему тут удивляться?
   - В Верхнем Городе женщин в достатке, а этих извращенцев хватает и там. За то, что переспишь с льготницей, тебя превратят в монаха, а с льготником - пожалуйста, прелюбодействуй. Аристократы боятся за чистоту своей крови. Ханжи! Кровь наша не лучше, чем у льготников, если не хуже! - Хладнокровный по непонятной или понятной причине злился.
   Обработав рану, я взглянул на Хладнокровного - он уже сидел на кровати и недовольно чесал бок.
   - Через десять минут мне надо уходить, Хладнокровный. Мне надо встретиться с одним клерком, который делает мне удостоверение личности. А почему бы тебе не уйти со мной?
   - Уйти?!.. Хладнокровный ядовито усмехнулся. Я понял, что сморозил глупость. - Ладно, бывает... Я был бы счастлив, если бы через пять лет узнал, что ты жив и здравствуешь. Тебе надо жить, Неуловимый! Мне кажется, что ты не все дела сделал на этом свете.
   - Какие дела могут быть у рухляди, которой пора на свалку?! Для диггера семьдесят лет - это долгожительство. А сколько живут в Верхнем Городе? Лет по сто, наверное?
   - Не больше, чем в катакомбах. Здесь - голод, нищета, сырость, там - пьянство, разврат, неумеренность в пище. Хотя, конечно, не мрут, как кроты. Эх, Неуловимый! Сейчас я предпочёл бы жить в Потерянном Городе, нежели в катакомбах. Неужели так и умру, не увидев больше солнца? - Хладнокровный печально улыбнулся, наблюдая за моими сборами. - Когда я был аристократом, даже не обращал внимания на солнце и ленился задрать голову, чтобы увидеть звёзды. Сейчас я отдал бы всю оставшуюся, не нужную ни мне, ни другим жизнь за то, чтобы увидеть звёзды, луну, солнце. Я не слишком сентиментален для бывшего киллера?
   - Отнюдь. Мы были с тобой убийцами поневоле, но не превратились в тупых и бессердечных маньяков. Если бы это было в моих возможностях, я принёс бы солнце в твою комнатёнку хотя бы на несколько минут! - Я искренне сочувствовал Хладнокровному.
   Таких тёплых чувств я не испытывал ни к одному из людей со времён, когда жил с Нони и любил её. И вместе с тем, я завидовал ему - беспомощному, с парализованными ногами.
   - Почему ты так смотришь на меня, брат? Тебя что-то гнетёт?
   - Да. Я завидую тебе, потому что ты жил и любил.
   - А ты никогда не любил?
   - Любил. Но в отличие от тебя, я трус. Я продал свою любовь. А ведь мог уйти вместе с возлюбленной в Потерянный Город. Я возьму пачку сигарет?
   - Бери. Ты их честно заработал. - Голос Хладнокровного задрожал. - Обними меня, Неуловимый!
   Я подошёл к Хладнокровному и обнял его за крутые плечи. И чуть не расплакался, как ребёнок, у которого отнимают любимую игрушку. С такой жалостью я не расставался даже с Нони. Я ведь знал Хладнокровного чуть больше суток.
   Через несколько секунд Хладнокровный оттолкнул меня от себя.
   - Ну, хватит, брат! - Он нервно жевал губы, будто его мучила зубная боль. - А то мы похожи с тобой на кротов-гомосексуалистов. Как звали тебя, когда ты был человеком?
   - Человеком?.. - не понял я. - Ах, да!.. Человеком... Я родился Робертом, им и умру. Надеюсь...
   - А меня зовут Самюэлем. Запомни: Самюэлем! Если ты в шестьдесят третьей квартире напишешь на стене "Самюэль", а рядом - "Инга", я почувствую это и буду плакать от счастья. Я ещё никому не признавался, что часто плачу. По сути - я слабый человек, которого легко можно обидеть, но эта гнусная жизнь не позволила мне быть слабым человеком, могущим заплакать, когда бабочка сядет ему на ладонь.
   - Если у меня всё будет хорошо, если я доживу до того дня, когда зазеленеет трава, я принесу тебе бабочку, Самюэль! Обещаю тебе! Я постучу в твою серебристую дверь три раза, потом ещё два раза!
   Я застегнул свою куртку на все пуговицы, и у меня больше не было причин задерживаться в комнатёнке Хладнокровного.
   - Я почувствую, когда зазеленеет трава! Ведь когда восходит солнце, я каждый раз чувствую и улыбаюсь ему из подземелья! - почему-то сердито сказал Хладнокровный и отвернулся к стене. Наверное, чтобы я не видел его слёз. Он хоть и любил Ингу, но был киллером. Как и я.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 2.
  
  
      -- Сумеречная виолончель.
  
   1.
  
   Сумерки жадно заглатывали прошедший день, натягивая на город ультрамариновый фрак. А вечер, влюблённый в них, играл на виолончели тревожно-тоскующую мелодию. Мелодия залетела в оледеневшую от мороза и сквозняков подворотню откуда-то издалека, от троллейбусного кладбища на задворках заброшенного троллейбусного парка. Я представлял музыканта-вечер высоким и худым мужчиной с изнеможённым, покрытой трёхдневной щетиной лицом; мужчиной в длинном, прохудившемся чёрном сюртуке. У него были длинные седеющие волосы, обречённо ниспадающие на узкие плечи, и белые, мертвенно белые от мороза пальцы, похожие на фаланги мертвеца. Эти пальцы медленно, будто все пятеро были сомнамбулами, сновали по деке виолончели и нагнетали в сумеречный воздух тоску и тревогу. Я откуда-то знал эту мелодию, я даже знал, что давным-давно написал её Сен-Санс, хотя я её никогда не слышал.
   "Где этот проклятый старик"?! - от злости и дурного предчувствия я чуть не скрежетнул зубами, но всего лишь запахнул плотнее на груди демисезонное - не по погоде - пальто. Чтобы купить верхнюю одежду потеплее, мне надо было взобраться на две ступеньки выше по служебной лестнице, а носить поношенные, расползающиеся по швам полушубки с чужого плеча, которые льготникам продавали по бросовым ценам, мне не позволяли мои должность и разряд - такие полушубки носили только чиновники пятых-шестых разрядов и низкоразрядные льготники.
   Прижавшись плечом к холодной обшарпанной стене подворотни, я плотнее запахнул пальто на груди, быстро спрятал руки в тонких перчатках, чтобы они не успели озябнуть, в карманы пальто и, оглянувшись по сторонам, тихо прошептал - с шипением потревоженной змеи:
   - Где этот проклятый старик?!
   Я прошептал тихо, будто могли иметь уши облезшие стены подворотни или залетающие в неё неприкаянные сквозняки. Образ играющего на виолончели вечера оставил меня, когда тревога и дурное предчувствие, рождённые, может быть, и мелодией Сен-Санса, оледеневшим стальным обручем сдавили моё сердце. С утра, когда мы расстались со странным стариком из катакомб, и до вечера могло произойти что-то нехорошее с ним и опасное для меня. Если старик просто умер от старости или холода, это ничем не грозило мне - даже если бы сегодня окочурились сто стариков в Городе Льготников, моё сердце не дрогнуло бы от жалости, а главное - от страха. Каждый живёт своей жизнью и умирает своей смертью - я за это не отвечаю и не обязан думать об этом. Но если старика схватил льготный полицейский патруль...
   Под плач сумеречной виолончели я с ужасом подумал об этом. Старик, конечно, - не легендарный герой катакомб, он - жалкая крыса, дожившая до старости в сыром и вонючем подземелье, и с лёгкостью выдаст меня. А я стою в продуваемой сквозняками подворотне и, кутаясь в демисезонное пальто, жду своей смерти, потому что именно это ждёт льготника, если будет доказано, что он помогал диггерам-крысам из катакомб. Я слишком молод для того, чтобы болтаться в петле из-за какой-то старой и жалкой крысы. В кармане пальто лежит неопровержимая улика против меня - удостоверение личности семидесятилетнего Зифрида из дома номер четырнадцать по 285-ой улице. Если старика будут пытать в Отделе Дознания Льготной Полиции, он скажет, что это удостоверение я выкрал для него, выкрал у себя на работе в Отделе Обрядов муниципалитета. А если будут пытать меня... Страшно представить! Меня пытать не будут, потому что я сознаюсь в первую же секунду.
   Какого чёрта я торчу в подворотне, какого чёрта я помогаю старику-диггеру?! Я нервно выдернул из кармана пачку сигарет и прикурил. Если рассуждать логически, я должен немедленно сжечь удостоверение какого-то Зифрида прямо здесь, в подворотне, и со всех ног мчаться домой под тёплый и уютный бочок Лулу. Но сегодняшним сумеречным вечером, играющим на виолончели Сен-Санса, с логикой у меня было туговато. Зато пригрелась на груди, как змея, апатия и приклеила моё плечо к стене подворотни. Я с изумлением подумал: мне всё равно, что может случиться со мной, с этим мирозданием через минуту, через час. Я никуда не побегу из подворотни и терпеливо буду ждать жалкого, рассыпающегося в прах старика-диггера, потому что... боюсь его. Я не знаю причины этого страха, но я боюсь его обмануть больше того, что меня могут поймать, разоблачить и повесить.
   Я быстро, как курящая женщина, как Лулу, докурил сигарету до фильтра и запустил окурок оранжевой звёздочкой к противоположной стене и взглянул на часы. Старик опаздывал всего на одну минуту, а я разнервничался так, будто он задерживался на целый час. Это нервы и страх. Но разве льготнику, боящемуся даже собственной тени привыкать к этому гадкому, отравляющему его жизнь чувству?
  
   2.
  
   Заскрипел свежий снег, который шествовал с небес на землю целый день, - там, откуда до меня долетела сумеречная виолончель. Этот скрип мог принадлежать и старику, и полицейскому патрулю. И моя рука машинально поползла во внутренний карман пальто за пистолетом. Я спрятал оружие туда, хотя обычно носил за поясом, потому что боялся, что, вручая удостоверение личности старику, опять могу лишиться пистолета. От этого дышащего на ладан диггера можно ожидать чего угодно. Не исключено, что он - колдун и экстрасенс, верить в которых, как и в Бога с Сатаной, льготникам запрещалось категорически.
   И что с того, если я переложил личное оружие из внутреннего в накладной карман демисезонного пальто? Если снег скрипит под ногами старика, то у крысы вряд ли найдутся силы, чтобы напасть на меня, да и не будет ему никакой выгоды от такого нападения. Если это полицейский патруль... Я, что, буду расстреливать его из пистолета? Я ещё не сумасшедший, с которыми в Городе Льготников поступают просто - отвозят попутно с мусором в Потерянный Город. Сколько же там бродит этих несчастных? И есть ли здравомыслящие жители в этом, если верить рассказам тех, кто там бывал, жутком городе?
   И всё равно я спрятал пистолет на боку в накладном кармане, придавив им пачку сигарет. А скрип повторился - и на этот раз ближе к подворотне. Чтобы расслышать его лучше, я развернул свою ушную раковину к ветру, залетающему в тоннель подворотни вместе с музыкой Сен-Санса. Кто он такой, это Сен-Санс, чтобы докучать мне в такое гадкое время в такую гадкую погоду?! Но пока успела мелодия виолончели смешать редкие вечерние звуки, я расслышал важный для меня смысл в этом скрипе: к подворотне приближался кто-то один, а патрули по такому гнусному, похожему на огромную камеру тюрьмы городу в одиночку не ходят. И я облегчённо выдохнул морозный, не успевший согреться в моих лёгких, продирающий горло, как наждачной бумагой, воздух. Конечно же, это был старик - кому ещё в этом вымерзшем, вымершем мироздании нужен я?
   Я и старика интересую, не как человек, а как чиновник, могущий помочь ему. Я не интересен, как человек, моим коллегам-льготни- кам, как не интересны они мне. Мы живём-не живём в этом городе каждый сам по себе, и никому не позволено навязывать другому своё общество, если это не касается исполнения служебных обязанностей. Но старик мне не коллега и не сосед по этой планете. Он - моя тайна.
   Это тайна почему-то тревожит и волнует меня не менее, чем надежда, чем удивительный и притягательный Верхний Город. Без этой тайны я и дальше жил бы скучно и обречённо, не любя себя, Лулу и свою жизнь. Однажды родившись, я схватил время за хвост и более тридцати лет плетусь слепцом за ним. Но время - коварный поводырь, и оно может привести тебя куда угодно, потому что у него нет другой цели, кроме смерти.
   Замёрзший, как и я, снег, скрипнул уже рядом - у входа в подворотню. И призрачные сумерки раздвинула не менее призрачная тень. Именно тень, потому что казалось: не наполнено плотью то, что возникло в проёме подворотни. Старик плыл в сумерках подворотни навстречу мне медленнее, нежели будущее к настоящему. Я понимал и будущее, и старика - никто из них не хотел становиться прошлым, даже не успев поприветствовать настоящее. Я, льготник, обязан жить и живу только настоящим, поэтому моя жизнь и судьба измеряются мгновением.
   Пока я постигал это, старик всё-таки приблизился ко мне. Он приблизился и остановился в шаге от меня. Если бы я захотел или в этом была какая-то необходимость, дотянулся бы до него, до его плеча кончиком указательного пальца.
   - Я опоздал на три минуты. Приношу свои извинения! - сказал старик так вежливо, будто он был не диггером-крысой, а преподавал эстетику в университете чиновников культуры. - Пришлось пережидать, пока пройдёт патруль, который чуть не вынюхал меня на кладбище троллейбусов.
   От слова "патруль" я вздрогнул плечами, как от прикосновения мороза к обнажённой коже. Значит, патруль где-то рядом, и от него можно ждать всяких, даже крупных неприятностей. Никого так не боится льготник, как полицейского патруля и отмены льгот. Последней пугают каждый год, каждый раз, когда льготники начинают чем-нибудь возмущаться. И ещё пугают, что у того, кто недоволен жизнью, появляются первые признаки серьёзного психического заболевания, вылечиться от которого возможно только на вонючих свалках Потерянного Города. Но я устал бояться, а после прочтения дневника влюблённого аристократа из Верхнего Города утратил чувство страха за свою судьбу. Этот страх вместе с мечтой о Верхнем Городе ослабели во мне, как этот диггер от старости.
   Но остался другой страх, который назывался просто страхом. Поэтому я поспешно вырвал удостоверение личности Зифрида из кармана и протянул его старику.
   - То, что вы опоздали, в данную минуту ничего не значит. Значит то, что поблизости снуёт патруль. Поэтому, Зифрид, вот ваше удостоверение и примите к сведению, что мы с вами не были знакомы никогда! - Когда удостоверение выскользнуло из моей руки в немощную, дрожащую руку старика, я почувствовал облегчение, которое глубже того, что испытывает узник, освобождённый из застенков тюрьмы.
   - Зифрид? - удивился старик-диггер, раскрывая удостоверение, будто мог что-то прочитать в сумерках, плотно севших на плечи города. В таких сумерках я с трудом разглядел, как взволнованно ходят желваки на его ссохшихся до острых костей скулах. Этот старик - теперь с именем Зифрид - походил на виолончелиста -вечер, каким того представлял я. И странное дело: его волнение передалось мне, как-то теплее сделалось в том месте, где у человека должна быть душа, в которую льготникам верить не рекомендуется. Неужели мне приятно, что я сделал доброе дело этому старику? Да, приятно, будто я закурил дорогую сигарету после того, как выпил бокал чистого виноградного вина.
   - Да, теперь ваше имя Зифрид, и в течение недели вы должны оплатить все похоронные обряды, чтобы иметь честь быть сожжённым в крематории и похороненным с почестями под памятником на главном кладбище Города Льготников, - сказал я так, как обычно говорил посетителям-старикам в своём кабинете - отстранённо и беспристрастно. Но мне почему-то сделалось неловко оттого, что я отстранился на такую отчуждающую дистанцию от старика, которого хоть немного знал и чувствовал к нему необъяснимое холодной логикой доверие. - Жаль, что на памятнике будет высечено не ваше имя.
   - Это имеет какое-то значение для меня или какого-то Зифрида? Поверьте, от этого мир ни на йоту не станет лучше или хуже. Мне достаточно того, что я умру человеком, а не кротом; похоронить меня могут и на кладбище, на котором не ставят памятников! - сказав это, старик хрипло кашлянул. Нездоровым был и блеск его глаз. Значит, он заболел, дожидаясь меня в продуваемой сквозняками подворотне, и Бог знает, где ещё в своих катакомбах, и, наверное, протянет совсем недолго, что устроило бы меня - живой он более опасен для моей карьеры, чем мёртвый.
   "Идиот"! - отругал я себя и, наверное, правильно сделал с точки зрения холодной логики. Я мог пристрелить это жалкое, обременительное для мироздания существо ещё вчера вечером, ещё позавчера вечером, и не было бы необходимости рисковать своими жизнью и карьерой. Я и сейчас могу вытащить из кармана пистолет, выпустить пулю в чахлую грудь старика и поднести спичку к удостоверению. И всё. Никаких проблем и переживаний.
   Старик, будто прочитал мои мысли, посмотрел на меня с такой укоризной, что затаилось от страха, как диггер от полицейского патруля, моё сердце. Что сделано, то сделано! - успокоил я себя и сердце и зачем-то протянул старику руку для прощания.
   - Прощайте! - Я только коснулся его руки и резко повернулся к нему спиной. Я, наверное, смогу забыть об этом жалком существе, похожем на бесплотную тень, как только за подворотней поверну к своему дому.
  
   3.
  
   - Постойте! - заглушил завывание ветра скрипящий, как оторванный лист жести, голос старика. Моя спина, удалившаяся от него на три шага, услышала его, будто к ней было пришито дополнительное третье ухо. Я должен был не обращать внимания на это трёхсложное слово и сделать ещё пять шагов, чтобы свернуть за подворотней направо. Но я почему-то замедлил шаг, и мою спину догнали другие слова. - Напрасно вы боитесь, потому что патруль ушёл очень далеко - за бывший троллейбусный парк и вернётся не ранее, чем через час. А, учитывая, что сегодня чертовски холодно, он может не вернуться на эту лицу до утра. Поверьте, за свою долгую жизнь я хорошо изучил повадки патрулей!
   Старик, то есть уже старый Зифрид, был слишком многословен для ситуации, в которой мы находились. Я должен был дать ему это понять, продолжив свой путь. Но, противореча своей воле, я остановился. Мне стало неприятно, что старик подумает, будто я, льготник и чиновник восьмого разряда, умираю от страха перед патрулём больше, чем он, убогий диггер-крыса. Надо быть полным идиотом, чтобы доказывать что-то тому, кто отсутствует не только для окружающих, но уже и для себя.
   - Неужели вам не интересно узнать, жив ли тот аристократ из Верхнего Города и что стало с его возлюбленной?
   Честно сказать, мне узнать это было интересно, потому что уходят один за другим дни моей жизни, а я почти ничего не знаю, будто живу только для того, чтобы хлебать дрянную гороховую похлёбку, ходить на постылую работу, ждать дней, когда можно принять ванну, и обыденно заниматься любовью с Лулу. В Городе Льготников осталась только одна библиотека, в которой не более тысячи скучнейших книг. Это на огромный многомиллионный город! В Городе Льготников выходит только одна газета "Вестник муниципалитета" - раз в неделю. В этой газете можно прочитать только законы и постановления и никаких вестей. Может быть, в Городе Льготников и нет этих вестей, ведь почти все живут, подобно мне, от работы до постели.
   Я ошибался, когда думал, что мне уже давно неинтересно что-то узнавать. Я понял это, когда, не разворачиваясь, сделал два шага назад, придвинув свою спину ближе к старику Зифриду. Зифрид - так было написано в документе, который старик спрятал в карман ветхой куртки, а льготник обязан верить документу, заверенному печатью муниципалитета.
   - Хорошо, расскажите, что случилось с ними, и сразу же распрощаемся, - сказал я, полуобернувшись к Зифриду. Я поступил по-идиотски, сказав ему это, потому что невольно признался, что всё-таки читал дневник аристократа из Верхнего Города. Я поймался на лжи, но по привычке чиновника муниципалитета не чувствовал от этого дискомфорта и не страдал угрызениями совести.
   - Инга жива и здравствует в Верхнем Городе, но, чтобы не погубить её жизнь, об этом никто не должен знать. Вы, конечно, это понимаете не хуже меня. А Самюэль... Аристократа зовут Самюэлем. Он стал калекой и в данную минуту погибает от тоски и одиночества в катакомбах. Но у него, в отличие от нас с вами, молодой человек, была любовь. И поэтому я, вырвавшийся, благодаря вам, на волю, завидую ему, заточённому в сыром подземелье. - Зифрид вытащил из кармана пачку сигарет. Я был удивлён. Это были хорошие и дорогие сигареты "Юпитер", вкус которых я попробовал, только украдкой подобрав окурок, который бросил в урну мэр Города Льготников. - Угощайтесь, молодой человек!
   Эта сигарета стоила того, чтобы выкурить её с Зифридом в течение пяти минут. Старик прав: сегодня вряд ли стоит бояться нарваться на патруль. К тому же, я с трудом признавался в этом себе, мне было приятно беседовать со стариком, пусть даже о ничего не значащих для него и меня пустяках. Ведь я ни с кем не разговаривал больше минуты даже во время перекуров в муниципалитете со своими коллегами, потому что, если ты с кем-нибудь разговариваешь больше минуты, это вызовет подозрение и может сказаться на твоей карьере. Даже с Лулу я перебрасываюсь не более, чем двумя-тремя фразами за весь вечер или за весь выходной день. Может быть, и нашлись бы темы, на которые можно поговорить с Лулу, с женщинами можно беседовать вообще без всяких тем, но я боялся того, что многие такие, как Лулу, многие из Общества Добровольной Безнравственности были шпионками Тайной Полиции Города Льготников.
   - Я ничуть не завидую вашему Самюэлю! - сказал я, затягиваясь душистым дымом "Юпитера". - Как я понял, из-за скоротечной страсти он погубил свою жизнь. И какую жизнь! Такая не светит большинству из живущих на этой планете!
   Я не боялся быть с Зифридом более-менее откровенным, чего не следовало делать с другими. Но это от осознания того, что нас связывает тайна пострашнее, нежели какие-то разговоры о жизни и её смысле, которые не приветствуются в Городе Льготников. У льготника должен быть один смысл жизни: честно служить и мечтать о чудесном, сказочном Верхнем Городе, как о наивысшей награде.
   - Мне думается, молодой человек, что вы не так меркантильны, как хотите казаться. В душе вы уважаете Самюэля и хотели бы походить на него. И я подозреваю, поступили бы, как он, если бы на вашем жизненном пути встретилась такая женщина, как Инга!
   Может быть, он немного прав, это Зифрид? Во всяком случае, какую-то тревогу и волнение, думая о судьбе Самюэля, я испытывал.
   - Вы ошибаетесь, Зифрид! Я целеустремлённый человек и на пути к своей цели сумею выстоять против скоротечных страстей.
   Старик чуть заметно усмехнулся.
   - Для своего возраста вы слишком прагматичны. Ну что ж, никто не имеет права быть вам судьёй, кроме вас самих! - Зифрид курил так, будто имел дело с "Юпитером" каждый день. А ведь ещё вчера был рад моей дрянной сигарете с названием "Фильтр". - А я преклоняюсь перед Самюэлем и сделал бы всё, чтобы вытащить его из катакомб.
   - И что же вам мешает?
   - Мои старость и немощь, - с горькими нотками в голосе констатировал старик. - Я не в силах поднять его из шахты канализации, хотя в течение дня сумел подготовить крепкую верёвку достаточной длины.
   Теперь я понял, зачем остановил меня этот старый, жалкий диггер, когда я уже почти ушёл от него, и на что он намекал.
   - Вы были слишком наивны, надеясь на мою помощь в этой авантюре. К счастью, я дорожу своим будущим больше, чем вы предполагаете. Как бы вы ни жили, но всё-таки дотянули до семидесятилетнего возраста. Так что поищите другого помощника. Может быть, среди миллиона льготников найдётся один сумасшедший! - Я почти докурил свою сигарету, и это было кстати.
   - Жаль, что я ошибся в вас...
   - Кажется, я не давал вам повода рассчитывать на что-то другое, - ответил я, равнодушно бросил докуренную до самого фильтра сигарету под каблук ботинка и протянул старику руку. - Удачи вам, Зифрид! Прощайте!
   - Мне неприятно это имя, молодой человек, но ничего не поделаешь. На самом деле меня зовут Неуловимым. Нет, Неуловимым меня звали в катакомбах. Да, да, молодой человек. Я не всегда был такой развалиной. Когда-то я был Неуловимым Киллером. И перед этим именем трепетала Льготная Полиция.
   Неуловимый Киллер... Это вызывало у меня какие-то ассоциации. Вся эта странная история с латунным ключом, с дневником аристократа вызывали странные ассоциации. Но мне недосуг было думать об этом, потому что я уже отвернулся от старика, пусть даже на самом деле он был легендарным Киллером, чтобы уйти.
   - Но я родился и половину жизни прожил Робертом, - будто ещё надеясь на что-то, сказал старик.
   - Робертом? - почему-то удивился я.
  
   4.
  
   Это редкое для Города Льготников имя Роберт должно было о чём-то мне говорить - я в этом уверен. Я прислушался, принюхался к нему - звуки и запахи, которые я смог вытащить из своей памяти, были из детства. Может быть, так звали кого-нибудь из моих учителей в детском питомнике или из педагогов в университете для чиновников управления? Я перебрал в памяти все их имена и не нашёл среди них Роберта. Но я слышал это имя не раз, и оно когда-то касалось меня, как-то было связано с моей жизнью и судьбой.
   - Вы удивлены? Почему? - заинтересовавшись моим удивлением, спросил Зифрид-Роберт.
   Я теперь сомневался в том, как правильно его называть. Впрочем, искать альтернативу мне долго не придётся, потому что не позже, чем через две-три минуты мы расстаемся и, наверняка, навсегда. Ничто не мешало мне ответить ему честно, потому что я больше никогда его не увижу.
   - Да, удивлён. Ваше имя вызывает у меня неясные ассоциации из детства, но я не могу понять - какие?
   - Ассоциации - вечные спутники человеческих сомнений. Судя по всему, ваше детство прошло в питомнике? - Глаза у старика выцвели от времени, но были по-прежнему умными - и это располагало к нему с самого начала. Может быть, из-за его умных глаз я и согласился помочь, а всё остальное было лишь поводом.
   - Не стану лгать - да. А как вы это определили?
   - Это нетрудно. Никто так не одержим мечтой о Верхнем Городе, как льготник, чьё детство прошло в питомнике... Таким был мой сын Валентин. Его мечта сбылась, но я не уверен, что сегодня он не разочарован.
   Какая-то смутная догадка, будто пролетевшая низко над головой птица коснулась краешком крыла моего мозга. Моего отца звали Валентином, и он когда-то, наверное, в разговоре со мной упоминал имя своего отца, моего деда. Возможно, что имя это было Роберт. Тогда получается, что этот жалкий старик, этот диггер-крыса - мой дед? Нет, нет, это просто совпадение. Немало Валентинов живёт в Городе Льготников. По крайней мере, работая в Отделе Обрядов, я несколько раз сталкивался с этим именем. Мой отец предпочёл мне мечту о Верхнем Городе. Из-за этого он не мог жениться, и меня родила его любовница из Общества Добровольной Безнравственности. Я не знал даже имени матери. Я - дитя любви продажной женщины и льготника-карьериста. У меня нет причин с благодарностью вспоминать своего отца, который навещал меня раз в год.
   А я сам разве не поставил свою жизнь на реализацию мечты о Верхнем Городе? Но, по крайней мере, мы с Лулу не собираемся заводить ребёнка, чтобы отдать его в питомник. Я не хочу, чтобы он повторил незавидную судьбу мою и моего отца. Если когда-нибудь у меня будет ребёнок, то только в Верхнем Городе. Родившись там, он будет гражданином города-мечты и разорвёт зловещий круг, из которого пытаюсь вырваться я.
   - Роберт, вы уверены, что ваш сын Валентин попал в Верхний Город? - будто бы равнодушно спросил я.
   Бывают всякие совпадения. Я не желал, чтобы этот, похожий на бесплотную тень старик оказался моим дедом, но в то же время мне хотелось расставить все точки над "и". Нет ничего ужаснее в мироздании, чем ощущение полного одиночества, полного сиротства. Большая часть льготников живёт ещё хуже моего, но, в отличие от меня, многие из них, как ни странно, бывают счастливы. Только из-за одного того, что у них есть отец и мать, братья и сёстры, сыновья и дочери. Встретив своего отца, я не бросился бы с радостью ему на шею. Но как-то теплее на душе от осознания того, что он есть, где-то живёт и, возможно, вспоминает обо мне, укоряя себя.
   - Уверен, - ответил старик, с подозрением, пристально всматриваясь в моё лицо. Неужели и он начал о чём-то догадываться? - А собственно, почему вы об этом спрашиваете?
   Я промолчал. Почему? Наверное, боялся того, что моя догадка так и останется догадкой, когда всё это окажется всего лишь совпадением. Я не хотел выглядеть перед этим жалким стариком тоже жалким и несчастным. Мы было неприятно это ощущение.
   - Я спросил просто так, в расчёте, что мы выкурим ещё по одной вашей сигарете и разойдёмся навсегда, удовлётворённые друг другом и существующим положением вещей.
   - Если просто так... - несколько разочарованно сказал Роберт, угощая меня сигаретой. И ещё раз с подозрением взглянул в моё лицо, будто хотел найти в нём что-то важное для себя. Может быть, он ищет во мне внука? Увы, Роберт, я не похож на своего отца. Я больше похож на мать, которую, если и видел, то совсем не помню. Об этом мне говорил отец.
   "Четырнадцать лет"... - подумал я.
   Четырнадцать лет отец навещал меня. А потом пропал - ни слуху, ни духу. Это тоже совпадение? Роберт, Валентин... Не хватало ещё одного имени в этом ряду. Своё я боялся вставить туда, да и, честно сказать, этого мне не хотелось делать. А как же точки над "и"?
   Откуда у этого жалкого диггера такие великолепные сигареты? В наших магазинах таких не продают. Да и стоят они... Одна пачка - моя месячная зарплата, наверное.
   - Вы почему-то разволновались, молодой человек... Я думаю, тому причиной наш разговор. - Зачем старик сделал шаг, сблизившись со мной? - Имя Валентин тоже вызывает какие-то ассоциации?
   - Да, вызывает!.. - От злости я укусил оранжевый фильтр, словно это была карамелька. - Так звали моего отца!
   Старик Роберт-Зифрид утвердительно, будто давно обо всём догадывался, кивнул головой. По его умным глазам было видно, что всё для него стало по своим местам.
   - Следовательно, молодой человек, ваше имя Альбер?
   Я отвернулся от старика, словно от порыва студёного ветра. Все точки над "и" были расставлены. Старый диггер оказался моим дедом, но я не собирался с радостью бросаться ему на шею. Мне было стыдно. Мне было стыдно, как никогда до этого, будто это не он, а я сам выполз на свет божий из вонючих катакомб, кишащих крысами.
   Я никогда не видел своего деда, я даже представить себе не мог, что когда-нибудь встречусь с ним. Отец мне солгал. Он сказал, что мой дед Роберт живёт в Верхнем Городе. Он хотел, чтобы я гордился своим дедом, а потом - отцом и пошёл по их стопам. Я почему-то не гордился, но по их стопам шёл. Ирония судьбы: Верхний Город - Льготный Город - катакомбы. Может быть, кто-нибудь из славного нашего рода проживает в Потерянном Городе?
   - Да, меня зовут Альбер, - всё-таки обречённо признался я, потому не признаться было невозможно. Или не стоило этого делать?
  
   5.
  
   Старик Роберт придвинулся ко мне вплотную, как приближаются к близким друзьям, которым доверяют, и положил свою мертвенно-белую руку на моё плечо. Только сейчас я обнаружил, что он немного выше меня - наверное, потому, что до этой минуты диггер сильно сутулился, а тут его плечи расправились, как крылья у отогревшейся птицы. Старый диггер уже не походил на бесплотную тень, на призрака, качающегося в сумерках подворотни.
   - Я тебя понимаю, - сказал он. - Я тоже не стал бы радоваться встрече с дедом, которого впервые увидел за несколько дней до его смерти. Я не стану оправдываться перед тобой - это бессмысленно и ничего не изменит. Жизнь прожита, и этим всё сказано. И всё же я рад, что мой внук находится в полном здравии и узнал меня. Пусть жалкого неудачника, но всё же...
   Какие-то незнакомые, нежные чувства зашевелились в моей душе, затеплились, но мой разум оставался холодным и подавил возникшее во мне желание обнять этого чужого старика, как любимого своего деда, прижать его к своей груди. Может быть, надо было это сделать, это необходимо было, прежде всего, мне, задыхающемуся в мироздании, которое было огромной пустыней душ. Но сильнее было чувство обиды на деда и отца. Поэтому моё сердце оставалось холодным, как кусок льда в морозным день. Я устранил своё плечо из-под его руки и отвернулся. Я не хотел встречаться с ним взглядом, чтобы не сделать слабым и из-за этого не погибнуть в этом жестком мире.
   - Ты можешь относиться ко мне, как подскажет тебе сердце. Я не вправе осуждать тебя! Но мне, поверь, теперь легче умирать. Жутко тяжело уходить из этого мир, ничего не оставив взамен себя.
   Я забыл этот взгляд, который остановил на мне старик Роберт, Даже мысленно я не мог называть его дедом. Я не помнил этот взгляд, поэтому несколько минут вспоминал, почему он был знаком мне с того дня, как я начал осознавать себя? Таким взглядом смотрел на меня отец, которого звали Валентином, когда тот раз в год навещал меня в питомнике. Когда отец смотрел на меня так, в моей душе рождалась надежда, что он плюнет на таинственный и недоступный Верхний Город, заберёт меня из питомника, и мы с ним будем счастливы даже в Городе Льготников. Я хотел сказать ему: нельзя быть счастливым одному в Верхнем Городе и можно вдвоём - в Потерянном Городе. Наверняка, именно это хотели сказать мои детские глаза, полные слёз надежды. И тогда отец не выдерживал и отворачивался. Я наблюдал, как закрывается на множество запоров и замков его распахнувшаяся на мгновение душа.
   Я сбросил руку старика со своего плеча, как нечто неприятное, докучающее мне, и закрыл свою душу на замок. Мне не хотелось уходить, не сказав ему на прощание хорошего, обнадёживающего слова: всё-таки ему с этим словом не жить, а умирать. Но я не знал такого слова, вернее - такого слова не знало моё сердце.
   - И я, и ты, Альбер, мы что-то хорошее должны оставить после себя, - с грустью сказал старик. Это, наверное, не то, что он собирался сказать мне. Он заметил моё решение уйти - на этот раз бесповоротно - и засуетился. - Ты поможешь мне спасти Самюэля?
   Я не собирался раздумывать над ответом. Ничего не изменилось в мироздании и после того, как выяснилось, что Роберт - дед Альбера, а Альбер - внук Роберта, потому что Роберту скоро умирать, а Альберу жить и жить. И не в Городе Льготников, а там, за кирпичной высокой стеной, за холмом - в Верхнем Городе. Я для этого я должен быть бдительным каждую секунду и не совершать опрометчивых поступков.
   - Самюэль сам выбрал свою судьбу, и я не намерен вмешиваться. А то, что вы оказались моим дедом, прошу расценивать, как голый факт, ни к чему не обязывающий ни меня, ни вас! - Теперь я чувствовал, что говорил своим, а не чужим голосом.
   - Что ж... - Старик Роберт протянул руку для прощания. Наверное, он имел право хотя бы на это. И я пожал её - немощную, мертвенно-бледную.
   Не знаю, что случилось со мной в следующую секунду, что переключилось в моём мозгу, но я вдруг вздрогнул всем телом, встретившись с укоряюще-умоляющим взглядом старого диггера. Я представил почему-то безумного авантюриста от любви - аристократа Самюэля и представил с таким же взглядом, как у Роберта, дожидающегося в тёмной и сырой шахте своих спасателей.
   Какое мне дело до Самюэля, которого я не видел никогда?! - робко запротивилась одинокая мысль, но из моих лёгких помимо моей воли вырвались совсем другие, я был уверен - не мои слова:
   - Хорошо, я помогу вам, если это не займёт много времени!
   - Это совсем не долго, это займёт не больше пяти минут! - Обрадовано засуетился старик. - Самюэль давно ждёт, а верёвка спрятана неподалёку от люка. За пять минут мы управимся!
   Словно закованный в наручники его взглядом, я послушно поплёлся за ним, подставляя своё изумлённое лицо жёсткому ветру.
   "Что ты делаешь, Альбер?! Опомнись!" - отчаянно голосил кто-то внутри меня. Но я с равнодушной досадой отмахнулся от него.
  
   6.
  
   Я ждал старика Роберта, побежавшего, если можно так сказать о темпе движения семидесятилетнего диггера, за верёвкой, неподалёку от люка в шахту канализации. Падал жёсткий, больше похожий на град снег, сдуваемый в сторону порывами ветра. Подняв воротник пальто, прижавшись спиной к кирпичной стене, чтобы не доставал ветер, я дрожал не только от холода, но и от страха. Я пытался курить, чтобы заглушить этот страх, но от курения меня уже тошнило, а в горле першило так, будто я наглотался маленьких колючих ежей.
   Я пытался понять, что произошло сегодня со мной. Я десять лет служил в муниципалитете, начиная со второго разряда, который присваивается выпускникам университетов, и на пути к заветной цели каждого льготника - к Верхнему Городу - ни разу не оступился. Я чётко и вовремя выполнял все распоряжения начальников, ни разу не оспорил их решения или приказа, ни разу не опоздал не работу, ни разу не уснул на рабочем месте. Я не давал повода понизить мне разряд, меня даже поощрили, присвоив восьмой разряд на год раньше срока. Осталось совсем немного. И вот эта встреча позавчера со стариком-диггером из катакомб, который оказался моим дедом.
   И всё в моей жизни перевернулось с ног на голову, я начал совершать поступки один глупее другого, один авантюрнее другого. Этот высохший до призрака старик имел надо мною странную власть, вовлекая меня в какую-то абсурдную анархию. И что-то в этом было сверхъестественное.
   "Ты ещё сравни жалкого старика из подземелья со сверхчеловеком, с демоном зла! - с иронией отругал я себя. - Это ты - безвольная тряпка, позволяющая понукать собой последнему диггеру"!
   А может, напрасно я так уничижительно о старом Роберте? Если верить ему, в младые и зрелые годы он был Неуловимым Киллером. Такие прозвища у жестоких диггеров просто не дают. И всё-таки старик как-то не соотносится с образом зловещего убийцы, да ещё и Неуловимого. Может быть, он сочинил красивую и страшную легенду для утешения своего самолюбия?
   Пусть он будет трижды киллером и четырежды неуловимым, я не должен по-детски рисковать своей жизнью и своей карьерой. Я наделал достаточно глупостей за эти два дня и надо остановиться, пока не поздно. Для этого мне необходимо всего ничего: оттолкнуться лопатками от кирпичной стены и уйти. Вернуться в свою квартиру - терпимо тёплую и относительно уютную, насладиться вполне съедобным ужином, посмотреть сериал по телевизору, дежурно поласкать четверть часа Лулу и сладко уснуть у её мягкого, тёплого бока, положив руку на нежный студень груди.
   Я оглянулся в ту сторону, куда ушёл старик - он ещё не проявился в вечерних сумерках. Ну же, решайся, безвольный идиот! Отталкивайся от стены ограды, что вокруг заброшенного троллейбусного парка, и шагай к своему дому, не оглядываясь! Неужели ты не чувствуешь, что всё это дурно пахнет, всё это может кончиться трагически? Сам факт, что льготники в половине седьмого вечера находится на пустынной улице у троллейбусного парка, где снуют только диггеры и лихие люди, для полицейского патруля будет сверхподозрительным. За такие прогулки запросто можно лишиться одного или двух разрядов. А если поймают ещё и старика?.. А если старика сведут в очной ставке с домоправителем четырнадцатого дома?.. Разве признает домоправитель в нём Зифрида? Роберт и Зифрид похожи друг на друга так же, как Альбер на мэра.
   Я уже убедил себя, мои лопатки уже решились оттолкнуться от стены, но зашуршали шаги - совсем рядом, и тут же возник передо мной старый диггер - будто появился из-под земли. Это эффект сгустившихся сумерек. И даже в этом случае я мог ещё уйти - ничто не обязывало меня помогать старику, пусть он и оказался моим дедом. С какой стати я, рискуя собственной шкурой, должен вытаскивать аристократа, предавшего своё привилегированное человеческое общество, если ещё позавчера я о нём слухом не слыхивал?
   Но я не смог унести ноги, которые будто бы намертво вросли в снежный наст.
   - Вот верёвка! - сказал запыхавшийся старик, протягивая мне моток синтетической верёвки. На такой можно вытащить из шахты не одного калеку, а трёх. - Поспешим, Альбер! У нас в запасе полчаса, но лучше подстраховаться, учитывая, что определённое время я буду спускаться в шахту.
   - Вы спуститесь в шахту?! - Я хотел возмутиться, потому что меня не устраивала перспектива тащить калеку из шахты одному. В физическом смысле Роберт вряд ли помог бы мне, но в моральном...
   - А как иначе? Надо же калеку надёжно привязать и поддерживать его снизу! Иначе его вытянуть невозможно!
   - Ну, пойдёмте! - Я вздохнул с такой обречённостью, будто нёс верёвку для виселицы, приготовленной для моей казни. Мне показалось: я явственно почувствовал петлю из синтетической верёвки на своей шее.
  
   7.
  
   Как только голова старика скрылась в люке канализационного колодца, ужас, родившийся от дурных предчувствий, сковал все мои члены. К моему боку намертво тонкой свернувшейся змеёй прилипла верёвка, и я, кажется, не мог пошевелить даже пальцем. Здесь, у ворот троллейбусного парка, ветер совсем распоясался, грозясь оторвать меня от обледенелого асфальта и бросить в люк шахты на голову несчастного авантюриста Роберта. Что делает здесь этот идиот восьмого разряда из муниципалитета?! Он жаждет узнать, каково умирать на виселице?
   Моей телячьей обречённости перед ножом мясника сопротивлялись вялые мысли. Какое-то равнодушие накатило на меня, и я разочаровался в своей мечте о Верхнем Городе. Я понял, что меня, убогого льготника, там не ждёт ничего хорошего, кроме унизительного рабства. Счастливая жизнь льготника в Верхнем Городе - это блеф, утопическая сказочка, чтобы завлечь таких дураков, как чиновник Альбер. Со вчерашнего дня мне Верхний Город представлялся огромным пауком, плетущим розовую, смертоносную паутину, а себя представлял неразумной мухой, изо всех сил стремящейся в эту паутину угодить.
   Я начал понимать, почему решился помочь объявившемуся своему деду вытащить Самюэля из катакомб. Только потому, что надеялся поговорить с аристократом, чтобы он открыл мне глаза на Верхний Город. Если... Я не хотел думать об этом "если", чтобы не завыть от тоски под воротами троллейбусного парка.
   Куда-то исчез мой ужас, я начал переминаться с ноги на ногу, несколько раз похлопывать ладонями друг о друга, чтобы согреться. Прав этот старый диггер, прав этот жалкий Роберт: надо в своей жизни совершить хоть один поступок, достойный мужчины, за который тебе не будет стыдно в минуту смерти. Только в этом случае жизнь имеет какой-то смысл.
   Мне показалось, что и ветер утихомирился, и снегопад стал реже, и задышалось вдруг легче. Не боясь свалиться в люк, я склонил к нему ухо и сразу же услышал свист из глубины колода. У старика Роберта не густо было зубов во рту, поэтому свист получился шепелявым, свистящим.
   Я опустил конец верёвки в люк и начал её разматывать. По подёргиванию верёвки я ощущал, как старик привязывает своего друга Самюэля. Наверное, тайная любовь аристократа и льготницы перестала быть тайной, раз он, куратор всего Города Льготников, оказался среди отбросов человеческого общества, да ещё и калекой. Какое это чувство - любовь? Что в нём такого, что ради него можно жертвовать своей жизнью?! Узнаю, пойму ли это я когда-нибудь?
   Внизу, в шахте, дёрнули за верёвку, и это было знаком, чтобы я начинал работу. Я был уверен, что вытащу Самюэля, потому что не был слабаком - каждый день накачивал мышцы пятидесятикилограммовой штангой. Всё потому, что физические кондиции немало значили для льготников при отборе кандидатов на блаженство в Верхнем Городе. На самом деле аристократам были нужны физически крепкие рабы.
   Это Самюэль оказался увесистым парнем - далеко не пушинкой. Я прилагал немало усилий, чтобы подтянуть его на очередные двадцать-двадцать пять сантиметров и перехватить верёвку. Какова глубина этого колодца? Пять, шесть метров? Я поднял аристократа-калеку, из-за любви или собственной глупости заточившего себя в подземелье метра на полтора, а пот уже ручьями струился по лицу. Но я выдержу, раз взялся за эту работу - я волево закусил губу. Я мог быть упорным и терпеливым, если захочу. Я умею добиваться своей цели - поощрял и вдохновлял себя похвалой, когда верёвка глубоко врезалась в руки.
   "Наверное, уже метра два", - подумал я и вдруг услышал скрип за своей спиной, Причём, этот скрип был сочным, прозвучавшим аккордом. Значит, его разбудила не одна тяжёлая нога. Я резко обернулся и увидел в двух шагах от себя четверых полицейских. "Патруль"! - заполошено пронеслось в голове. Удерживая верёвку левой рукой, я бросил правую в карман пальто. Пистолет я вытащить успел, а вот снять с предохранителя... Когда на меня набросились, я успел отпустить верёвку, которая юркнула в люк. Может быть, несчастный Самюэль не разобьётся, упав с двухметровой высоты?
   Эти полицейские были крепкими ребятами. Через пять секунд мои руки были уже за спиной, и наручники захлопнулись на них. И сразу же застрочили автоматы. Три автомата, потому что один из полицейских сидел на мне. Прощайте, славные диггеры Самюэль и Роберт!
  
   8.
  
   Меня обвиняли сразу по двум статьям Уголовного Кодекса Города Льготников: за государственную измену, выразившуюся в оказании помощи диггерам и в сговоре с ними, а также в покушении на жизни представителей органов правопорядка. Если бы у шахты канализации напротив ворот заброшенного троллейбусного парка я не вытащил пистолет, у меня бы была одна статья. Но это не принесло бы мне утешения, потому что по любой из них мне всё равно грозила высшая мера наказания: казнь через повешение.
   Глухая, чёрная, непроницаемая ночь обнимала мироздание, сжавшееся шагреневой кожей до маленькой тюремной камеры размером чуть больше собачьей конуры. Я лежал, свернувшись калачиком, на такой узкой лавке, служащей нарами, что чуть удерживал на ней своё тело, и пытался раствориться, как сахар в воде, в гнетущей тишине ночи.
   Одиночная камера, в которую заключили меня, была длиной чуть больше двух шагов, а шириной... Лёжа на лавке по ширине, я не мог вытянуться во всю длину, хотя ростом был отнюдь не великаном. Можно было комфортнее расположиться по длине камеры, но для этого надо было лечь на пол, а он был бетонным, сырым и холодным. И просидеть на нём больше пяти минут не выдержишь - не то, что лежать.
   Температура в тюрьме была чуть выше, чем на улице. Пальто у меня отобрали, а свитер, даже натянутый до носа, не мог согреть меня. Вот почему меня, дрожащего всем телом и стучащего зубами от холода, не принимала тюремная тишина. И такой же пронизывающий, безнадёжный холод гулял по моей голове, заморозив мысли. Не было даже немощного лучика надежды, способного согреть их.
   Если и дальше лежать на короткой лавчонке, скрючившись, как эмбрион в чреве матери, можно и окочуриться. А разве это не самое лучшее в моём положении? Только смерть может спасти меня от страданий, ожидающих меня впереди. Но даже этого я не могу позволить себе, потому что из всех средств уйти добровольно из жизни в тюремной камере доступно лишь одно: размозжить голову о каменные, покрытые цвилой слизью стены. Но в такой конуре, где невозможно разогнаться, этим способом я, самое большее, могу организовать себе сотрясение мозга.
   Проклятый, жалкий диггер Роберт, оказавшийся ещё и моим дедом! Ты погубил мою жизнь во цвете лет! За что? Из лучших родственных побуждений обрёк меня на страдания и унизительную смерть? Твои тело и душа сейчас не страдают, успокоившись на дне канализационной шахты. А через что предстоит пройти мне?
   В бессильной ярости я ударил кулаком в холодную стену камеры, зашибив руку, и свалился с лавки. И заплакал, содрогаясь всем телом. Я завыл бы одиноким волком громко и безнадёжно, чтобы этот вой достиг самых глухих уголков жестокого мироздания, если бы не боялся, что в камеру ворвутся тюремные надзиратели и изобьют меня до полусмерти. Ну почему, почему меня не пристрелил патруль там, возле ворот троллейбусного парка?
   Положению, в которое попал я, не позавидуют даже несчастные из Потерянного Города. Неужели нет ничего, за что могла зацепиться мысль о спасении? Что я мог тащить из канализационного люка, чтобы это не тянуло на помощь диггерам и государственную измену? Ни в коем случае нельзя признаваться, что я хотел вытащить из колодца диггера. Я что-то мог купить у диггеров? Это государственная измена? Не знаю. В таких юридических тонкостях я не разбираюсь. Во всяком случае, это получше, чем спасение диггера, сговор с ним.
   А пистолет? Зачем я вытаскивал этот чёртов пистолет, когда уже видел полицейских? Я сделал это чисто машинально. Было темно, я принял патруль за лихих людей, разбойников. Вряд ли мне удастся убедить в этом судью, но, придерживаясь такой версии, остаётся хоть какая-то надежда, что меня оставят в живых, понизят до второго разряда и пошлют в каменоломни, Это всё-таки лучше, чем болтаться в петле.
   Одно утешение - мучиться мне недолго. Дела преступников в Городе Льготников рассматривались недолго. День-два - следствие, несколько часов суд, а назавтра после суда тебя уже нет. Ресурсы планеты подходят к концу, а населения слишком много. Кто будет сожалеть о каком-то безродном льготнике, даже если его осудят несправедливо? Никто, даже он сам.
   Я усмехнулся про себя. С чёрным юмором у меня всё в порядке. Надо подниматься и перебираться на лавку, иначе я примёрзну к бетонному полу, и утром меня будут выковыривать ломами. И попробовать хоть немного подремать, ибо -завтра во время допроса у следователя, не выспавшийся, я буду выглядеть полным идиотом. Но полнее идиотов, каким был я вчера и сегодня, в природе не бывает.
   В таком холоде, на такой узкой лавочке смогут спать только летучие мыши. Но в какую-то минуту на меня накатило такое равнодушие к своей судьбе, что я незаметно для себя уснул.
  
   9.
  
   Я проснулся от удушья. Мне снилась виселица, и я, стоящий на табуретке с петлёй на шее. Когда упитанный, неприветливый палач с маленькими, как у кабана, холодными глазками выбил из-под моих ног табуретку, я проснулся. Я задыхался от того, что натянул воротник свитера до самых глаз, и он кляпом чуть не застрял в моём горле. Не успел я осознать себя, как тоска голодной крысой вгрызлась в мою душу. Может быть, и жаль, что это был всего лишь сон - скорее бы всё кончилось. Смерть сама по себе не страшна - она безлика и неотвратима. Ужасно её ожидание.
   Вокруг меня была всё та же непроницаемая мгла. Я не мог даже приблизительно определить: сколько я спал? Минуту? Час? Три часа? В конце ноября рассветы поздние, так что могло уже быть и утро. Вполне возможно, что наступило утро. Ах, как было бы здорово, если бы я умер во сне, если бы я не проснулся.
   Судя по затёкшим и онемевшим членам, я спал довольно продолжительное время - не меньше часа. Как смог-то?! Моя шея горела шершавым огнём, будто на самом деле затягивалась вокруг неё петля. Я не поднялся, а почти свалился с лавки, потому что подламывались занемевшие ноги. Из-за этого собачьего холода можно и до суда не дожить. А ведь суд - последнее интересное мероприятие, которое мне суждено увидеть. Почему бы и нет? Смерть уже накинула на меня аркан, я от неё никуда уже не денусь, как и она от меня. Почему бы мне, раз уж так случилось, не прожить оставшиеся два-три дня, сохраняя человеческое достоинств? Только презирая смерть, я могу умереть человеком. А это в моём положении уже немало!
   Говорят, давным давно люди верили в Бога, в то, что это он организовал всё сущее в мироздании. Может быть, древние были не так наивны и глупы, как мы привыкли думать? Только Бог их оказался недоучкой и бездарностью. Он усмирил вселенский хаос, но не смог победить хаоса в душах человеческих. Он забыл о тех, которых создал, и уже миллионы лет, бездельничая, почивает на лаврах. Неужели ему беспечно живётся после того, как он узнал, что сотворил с созданным им миром венец его творения - человек?! Нет, если Бог есть, как верили в него древние, то он идиот не меньший, чем я. Неужели ему может нравиться то, что окружает меня? Неужели ему могу нравиться я?
   Нет, мир вышел из хаоса и к нему возвращается. Хаос - вот кто господин мироздания. А значит, не стоит об этом мироздании сожалеть. Свет слишком уродлив, чтобы предпочесть его невозмутимой красавице тьме.
   Сначала тюремную тишину вспугнули тяжёлые шаги в коридоре. Хоть какое-то разнообразие в этом потухшем мире - тяжёлые шаги в коридоре. Я с жадностью глухого, вдруг обретшего слух, прислушался к этим шагам, словно долго и с нетерпением ждал их. Не спеша, шли двое, и они приближались к моей камере. Эти шаги не сулили мне ничего хорошего, я предчувствовал, что они несли мне мучения и страдания, какие я ещё не испытывал в своей жизни, но всё равно они были желаннее, нежели затаившийся в тоске мир.
   Как старая несмазанная лебёдка, заскрежетали запоры на двери моей камеры, но ещё более жутким был скрежет, когда начала медленно открываться сама дверь. Среди непогрешимой темноты возникла тусклая, узкая полозка света. Стоял страшный скрежет, под аккомпанемент которого расширялась полоска света. И мои ступни зазудели, будто кто-то через бетонный пол легонько щекотал мне пятки. Но это от того, что расширяющаяся полоска света олицетворяла свободу, которую я из-за своих собственных тупоумия и безволия утратил навсегда.
   Возникло странное чувство, подталкивающее меня вперёд, к этому свету, отбрасываемому толстой свечой, которую держал в руках надзиратель. Я готов был оторвать свой зад от узкого бруска лавочки и рвануть изо всех сил к двери, всё сметая на своём пути: и тяжёлую металлическую дверь камеры и краснорожих надзирателей. Рванусь, а там будь, что будет - это не хуже того, что ожидает меня впереди. Ещё учась в университете, я знал, что в Городе Льготников при допросах разрешены пытки, если этого требовала безопасность государства. А кто может провести точную грань между опасностью и безопасностью мифического для льготника государства? Льготники не знали границ своей страны, не знали её начала и конца, не знали Президента. Украденная в магазине буханка хлеба уже подрывала устои государства, которое требует, чтобы все его граждане были честными, пусть и голодными.
   - Льготник Альбер, выходи! - рявкнул, как на медведя, надзиратель со свечой в руке. В такой огромной лапище надо держать древнюю пудовую палицу, а не невинную свечу.
   Я тенью проскользнул мимо мощного надзирателя, словно мышь прошмыгнула мимо откормленного кота. "Льготник Альбер" - как это смешно сказано, будто этот несчастный Альбер мог быть аристократом. Но надзиратели соблюдали букву закона. Это после суда они могут выкрикивать: "Преступник Альбер, выходи"!
   Мои ноги были бодры лишь до порога камеры, а в сумеречном коридоре, освещённом тусклыми свечами в канделябрах, они вдруг ослабели так, что я едва передвигал ими. Одному из надзирателей пришлось постоянно подталкивать меня в спину. Как в насмешку, коридор тюрьмы казался нескончаемым, словно был проложен вдоль всего земного экватора. Я дрейфил перед своим коротким и страшным будущим, поэтому в одну секунду меня оставили силы. Если бы они у меня были, я рванул бы по этому нескончаемому коридору от надзирателей в надежде, что они пристрелят меня. Меня ждут пытки... пытки... пытки... Слово, которое было пострашнее слова "смерть", застряло в моём мозгу занозой, вытащить которую не было возможности.
  
   10.
  
   Я лежал среди серого и безликого мироздания в луже крови, и кровь эта - тёмно-бурая из-за сумеречного света - была моей. Из-за сплошного гула в голове, из-за пылающего костром боли тела, я только это и осознавал, не ощущая реальности, пространства и времени. А может, не я осознавал, а кто-то другой, со стороны или точнее - с высоты взирая на распластанное на бетонном полу тело, истекающее собственной кровью.
   Кто ты? - спросил тот, взирающий на меня с высоты, и я застонал, пытаясь хотя бы мысленно ответить ему, потому что мне, страстно желающему распрощаться навсегда с мирозданием, перед этим надо было оставаться человеком - пусть страдающим, но мыслящим.
   Всё равно я человек, человек... - стучало в мозгу. Я всё-таки сознавал, что ещё жив, пусть в виде сплошной горящей боли, и хотел, пытался произнести это вслух - мне важно было, чтобы услышал кто-нибудь, чтобы услышал кто-нибудь - хотя бы я сам или тюремные стены, но мой язык запутался в осколках зубов и сгустках крови. Зачем это надо было мечтающему умереть?
   Огромный, как глыба-монолит, лысый следователь со стальными глазами, замороженными на квадратном лице, в течение двух часов убивал во мне человека и, в конце концов, убил. Он превратил меня в жалкую тварь, полностью подчинённую его воле, готовую лизать его окровавленные руки.
   Я более часа допроса оставался человеком, несмотря на выбитые зубы и сорванные ногти. Я никогда не был мужественным и не мог быть им, прожив тридцать лет в Городе Льготников. Этого от меня никогда не требовалось. А сегодня я был мужественным, потому что надеялся выжить. Чем сильнее и дольше бил меня следователь, тем страстнее хотелось жить. И я твердил, как попугай: я тащил из канализационного люка купленный у диггера полушубок, а пистолет выхватил, потому что принял патруль за разбойников.
   Но я не выдержал, когда следователь превратил мой нос в сигарету и поднёс зажжённую зажигалку, чтобы я прикурил. Меня испугала не боль - к боли я начал привыкать. Меня испугал терпко-сладкий запах плавящейся кожи. И от этого запаха, а не от боли, я едва не упал в обморок. И признался.
   В чём? Это я помню смутно. Но следователь мне объявил, будто я признался в том, что тащил из канализационной шахты ящик с гексогеном. Оказывается, я намеревался взорвать машину с аристократом - куратором Города Льготников. Следователь не придумал на счёт аристократа и куратора, я что-то говорил об аристократе и кураторе заплетающимся, распухшим языком. Следователь же не разобрал моей невнятной речи и интерпретировал моё признание таким образом. Но мне было уже всё равно, как он интерпретировал и что написал в протоколе допроса. Я мог подписаться в ту минуту под чем угодно - даже под тем, что собирался взорвать Город Льготников с Верхним Городом в придачу. И ещё я признался, что хотел расстрелять из личного пистолета всех четверых полицейских патрульных.
   В камеру надзиратели притащили меня, как труп - волоком, и бросили на бетонный пол. Я был в сознании, пока моё тело, на котором не было живого места, не соприкоснулось с холодным бетоном. И сразу же мироздание покинуло меня --я надеялся, что навсегда. Мироздание огромной анакондой поглотило меня, но я оказался гадким и невкусным, и оно отторгнуло мою плоть, выблевав на бетонный пол.
   Там, в кабинете следователя, я хотел жить. А теперь не хочу. Вот только умереть желаю человеком, а не жалкой тварью и не в луже собственной крови. Боль расстреляла мои виски, когда попытался сдвинуться с места. И крохотное серое оконце в стене камеры погасло. Но когда сознание вновь вернулось ко мне, я не оставил попыток выползти из лужи крови и бросить своё тело хотя бы поперёк лавки. Не знаю, сколько я делал таких попыток - не считал их, Не считал и сколько раз возвращался в небытиё. Но однажды очнулся и ощутил, что стою перед лавкой на коленях, опёршись на неё грудью, а мои руки переброшены через лавку. Сквозь туманную пелену в голове промелькнула успокаивающая мысль: хоть и на коленях, но я стою, а значит, остаюсь человеком, а не жалкой тварью в луже крови.
   До следующего утра меня не трогали. Следователю я уже был не нужен. Моё признание поможет ему получить очередной разряд: ведь он раскрыл заговор против самого куратора. К судье мне было рановато: он соблюдёт, конечно, приличие и изучит моё дело, состоящее из двух листков, прежде, чем начать суд. Под вечер надзиратель швырнул в камеру тарелку с гороховой баландой, но я, даже если бы хотел есть, не смог бы добраться до неё.
   Я до утра оставался в одном положении, и со стороны могло показаться, что несчастный льготник Альбер умер. Но утром, когда засерел рассвет в зарешёченном оконце, я с удивлением обнаружил себя лежащим на лавке. Как сумел я взобраться на неё? Или заходил надзиратель? Разве среди этих примитивных тварей не может попасться одна сердобольная?
  
      -- Побег в преисподнюю.
  
   1.
  
   Какое солнце сегодня! Яркое, улыбчивое, зябко кутающееся в необычайную синеву ноябрьского неба. Такого солнца над Городом Льготником не видели уже месяц. Лёгкий морозец не зло пощипывал щёки, а снежок поскрипывал под ногами сочно и оптимистично. В такие дни особенно хочется радоваться жизни, вдыхать свежий, напоенный кислородом воздух полной грудью.
   Но моё сердце, наоборот, сжала чёрная тоска от этого развеселившегося солнца. Я восхищался чудесным днём, выйдя за тюремные ворота, лишь несколько секунд - именно столько времени позволили мне постоять за воротами конвойные. А потом тот, который был прищёлкнут наручниками ко мне, дёрнул меня за собой. Он был со мной одного роста, но раза в полтора шире в плечах и больше весом. Поэтому он сорвал меня с места, будто пушинку, а браслет наручников больно резанул запястье левой руки. Я послушно поплёлся за ним, постарался сравняться с конвойным, чтобы тот не дёргал меня постоянно. За нами шёл с автоматом наизготовку ещё один конвойный - высокий и флегматичный.
   Судьба ли, рок, или всё-таки какое-то высшее божество и напоследок решили поиздеваться надо мной, расчистив от неуютных и скучных облаков небо и выкатив на его голубое блюдо начищенное солнце. Разве в такой день можно равнодушно относиться к тому, что через час тебя вздёрнут на виселице?! Каково знать, что через час для тебя навсегда погрузятся в бездонный омут тьмы и это солнце, и это небо?!
   Снежок беспечно поскрипывал под ногами, но этот чистый жизнерадостный звук портил неприятный, звякающий, будто среди концерта детского хора вдруг залаяла неразумная и зловредная шавка, скрежет моих кандалов, которые тянулись за мной, как шлейф страшных грехов. Я не сделал ничего плохого людям, не мог подорвать устоев мифического государства искалеченный аристократ, но это никого не волновало, не должно, в принципе волновать и меня. Я такой же, как и все, которые останутся жить после того, как моя шея узнает вес моего зада. Ведь я присутствовал на казнях, одержимый любопытством стоял у виселиц, и ни разу не дрогнуло моё сердце от жалости к несчастному висельнику. У меня не возникло мысли о том, что кого-то из приговорённых казнят несправедливо, за какой-нибудь пустяк. Меня не волновало, что творится в душах шагнувших на эшафот. Я был чист в своих помыслах и уверен, что уж меня сия участь точно обойдёт стороной.
   Судил меня какой-то нервный, сморщенный, как лимон, и жёлтый, как лимон, старичок с бесцветными глазами, которые он прятал на своей тщедушной груди. Судья ни в чём не сомневался, для него моё дело было ясным, как этот день моей казни. Судья-старичок, который, верно, через год-два обратился бы в мой Отдел Обрядов по своим похоронным делам, не случись того, что случилось, скороговоркой себе под нос прочитал протокол с моим признанием и задал один-единственный вопрос:
   - Признаёте себя виновным, льготник Альбер, в вышеперечисленных преступных деяниях.
   Я не собирался и секунды раздумывать над его вопросом, я собирался тут же ответить "нет" и объяснить, что нелепые признания выбиты из меня пытками, но всё равно не успел. На свой вопрос судья ответил сам:
   - Признаём, Высокий Суд, потому как это удостоверено моей личной подписью! Не так ли?.. А потому суд постановляет...
   Судья ещё раз дребезжащим, как ствол старого клёна на крепком морозе, голосом перечислил скороговоркой мои преступления, которые были не интересны ни мне, ни ему, ни двоим конвоирам, сопровождавшим меня, ни обвинителю, ни защитнику. Последние во время двадцатиминутного процесса произнесли по одной фразе. Обвинитель потребовал высшей меры наказания, а защитник снисхождения ко мне. При этом обвинитель праведно негодовал, а адвокат внимательно изучал трещину на штукатурке в зале судебных заседаний.
   И всё-таки я до конца сохранял надежду: а вдруг судья приговорит меня к пожизненным каторжным работам в каменоломнях или соляных копях? Может быть, смерть в этом случае желаннее каторги, но она не терпела рядом собой даже призрачных надежд.
   Судья с минуту откашливался прежде, чем озвучить приговор.
   - Справедливый и беспристрастный суд Города Льготников в моём доверенном от имени государства лице приговаривает бывшего льготника и гражданина Альбера к высшей мере наказания через повешение. Приговор привести в исполнение 26 ноября в десять часов утра на виселице во дворе Университета Управления, в коем обучался преступник.
   Старичок шустро собрал бумаги со стола и бодро покинул зал судебных заседаний. Он так и не удостоил меня своим бесцветным взглядом. Я был для него пустым местом и, когда меня вводили в зал заседаний, и, тем более, когда меня из него будут выводить. Судья был очень стар и имел такое же бесстрастное сердце, какое было у меня и у любого другого льготника. Я был зол на него, но не обижен, потому что, окажись я на его месте, не вёл бы себя иначе. Одним льготником больше, другим - меньше. Ничего не изменится в этом мироздании. Так я думал даже тогда, когда смерть коснулась меня своим чёрным крылом, пролетая над головой. Одно утешало меня: оставались почти сутки жизни.
  
   2.
  
   Как ни странно, но почти всё оставшееся после суда время своей жизни я проспал. Надзиратель принёс мне довольно сносный обед: отварной рис с куском холодной телятины и чай с настоящим сахаром. Но после обеда меня сразу потянуло в сон. Тюремные палачи иногда бывали милосердны к своим жертвам и их душам: они подсыпали в чай снотворного порошка.
   Спасибо им! Ибо мне не о чем было думать в течение суток, кроме как проклинать себя и своего авантюрного деда Роберта. Спасая неизвестного мне аристократа, мы с ним оба плохо кончили. И толку теперь казниться - всё равно ничего не изменишь. Только вот Лулу жаль. Ни сегодня-завтра её заберут из моей квартиры и отправят обратно в Общество Добровольной Безнравственности. И будет она опять обслуживать более-менее состоятельных льготников, если кто-нибудь из них не выкупит её в качестве супруги-любовницы. Что ж, спасибо тебе, Лулу! Ты была нежной и доброй, я с тобой не знал больших проблем. Извини, что не могу выразить свою благодарность лично!
   Мы повернули направо, и яркие лучи солнца озорными зайчиками заскочили в мои зрачки, словно приглашали поиграть с ними в пятнашки. Это с кандалами-то на ногах! Да и с боровом, который повис на одних со мной наручниках, не побегаешь. Был бы конвойный поскромнее телосложением, пошёл бы на последнюю в жизни авантюру - бросился бы на него, свалил бы и стал душить. А второй конвойный, спасая товарища, пристрелил бы меня. И благодать! Я спасён от позорной и страшной смерти на виселице. Или между смертью от пули и на виселице нет никакой разницы? Откуда я знаю?!
   Глупо! За час до смерти я остался таким же наивным, каким был четыре дня назад, когда поддался уговорам старика-диггера. Второй конвойный просто оглушит меня прикладом автомата, а затем от обоих наполучаю тумаков. Нет, лучше без приключений распрощаться с этим миром.
   Я почти не чувствовал побоев на своём теле, оставленных угрюмым и жестоким следователем, хотя прошло всего три дня. Или на мне заживает, как на собаке, или близкое дыхание смерти притупило болевые ощущения. Но и смерти я не боялся, как это должно быть, если я психически нормальный человек.
   "Вот через час уже и меньше, чем через час, я умру"! - думаю я, но не паникую, не дрожу всем телом. Ведь всё равно смерть не обмануть, не откупиться от неё - разница только во времени.
   Конвойный, привязанный ко мне наручниками, вдруг остановился. Чтобы посмотреть на часы, ему пришлось поднимать не только свою, но и мою руку. Он посмотрел на часы, потому на меня. Я впервые встретился с его взглядом. У него были редкие - зелёные глаза. И совсем не злые. Верно, он был увальнем-добряком, а конвойный - это его работа, которую, наверняка, сам не выбирал. В этой жизни льготник мало что может выбрать сам. Даже способ распрощаться с опостылевшим мирозданием ему навязывают.
   Пока конвойный-здоровяк шарил что-то в правом кармане своего служебного полушубка, я огляделся вокруг себя. Мы подходили к огромному хлебному заводу, который снабжал хлебом многомиллионный город. Правда, в Городе Льготников и на хлеб - то ли лимит, то ли льгота, с этим трудно разобраться: выдавали по двести граммов в день бесплатно, а ещё двести ты мог купить, если имел деньги.
   Сейчас по левую сторону будет тянуться длинная - с километр - бетонная ограда завода. А слева - ровный ряд недостроенных пятиэтажек из железобетонных панелей. Новый микрорайон для льготников низших разрядов начали строить лет десять назад, но до сих пор не сдали в эксплуатацию ни одного дома. Людских ресурсов в Городе Льготников хватает. А вот природных...
   Нашёл о чём думать за сорок пять минут до собственной казни! - упрекнул я себя, заметив время на часах конвойного: четверть десятого. Зачем я себя упрекаю? Себя я жалеть должен: молодой всё-таки, мог худо-бедно пожить ещё лет тридцать-сорок. Понятно, почему не спешил зеленоглазый конвойный - видимо, старший из двоих: до моей альма-матер - Университета Управления - идти не более получаса. Какие всё-таки циничные законы в Городе Льготников! Казнить преступников в назидании другим там, где они учились или работали. Да льготникам плевать на это! Я студентом присутствовал на подобных казнях, но это не пошло впрок. Я ведь знал, что может меня ждать, если мы с Робертом нарвёмся на полицейский патруль. Знал и пошёл! Как под гипнозом.
   Стоп! Под гипнозом... Я не был круглым идиотом, чтобы на добровольных началах организовать себе виселицу, а наотрез отказался помогать старику-диггеру. И потом вдруг ни с того, ни с сего согласился. Странности в моём безупречном поведении начали намечаться с той минуты, как я познакомился с жалким стариком из катакомб. Вдруг воспылал любовной страстью к Лулу. Какой-то невероятный сон о катакомбах с инвалидом-аристократом, хотя ни о нём, ни о катакомбах представления не имел. Исчезновение из кармана пальто пистолета и сигарет. И в то же время невероятным образом там оказался злополучный латунный ключ от секретной квартиры бывшего куратора. Откуда-то я знал, где спрятан дневник аристократа... Что-то во всём этом неестественно-странное.
   - Кури, бедолага! Наверняка, это твоя последняя сигарета! - Конвойный-добряк протянул мне прикуренную дешёвую сигарету. Я не вправе был отказываться от последней в своей жизни сигареты.
   Подошёл и второй конвойный - угрюмый, из молчунов. Тоже воспользовался щедростью своего товарища. Но сразу же отошёл на три шага, держа автомат наизготовку - соблюдал инструкцию.
   - Спасибо! - поблагодарил я конвойного и с наслаждением затянулся горьким и терпким дымом.
   Надо было сказать ему ещё что-нибудь - что-то тёплое, ведь конвойные добряки - если не нонсенс, то большая редкость в жестоком нынешнем обществе. Но мне не хотелось разговаривать с кем бы то ни было. Через сорок пять минут на моей шее удушливо захлестнётся петля - какие в этой ситуации тёплые слова?! Но конвойный, кажется, понимал это и курил молча, отвернувшись от меня. Ему под сорок лет, и за свою жизнь он отвёл к месту казни немало смертников. За это время можно заделаться тонким психологом по части приговорённых к смертной казни.
   Конвойные не спеша докурили, предоставив возможность мне насладиться последней в жизни сигаретой. Но как только я задавил окурок каблуком, зеленоглазый не сильно дёрнул наручниками. И мне в голову вдруг ударила наивно-сумасшедшая мысль, которую я поспешил высказать вслух:
   - Отпустите меня! - Я сказал это так жалобно, будто шкодливый воспитанник питомника, которого поймал за ухо воспитатель.
   - Ты с ума сошёл, несчастный! А на виселицу мы вместо тебя? - Незлобиво, увещевающе сказал конвойный-толстяк. - В отличие от тебя, у меня, между прочим, двое маленьких детей!
   Какой же я глупец и придурок, хотя и был льготником восьмого разряда! А солнце улыбалось так ласково и беспечно, что я разозлился на него. И зря. Ведь оно желало мне добра и совсем не виновато в том, что меня вели на казнь. В этом виноват я сам и никто другой. Может быть, ещё и дед мой Роберт. Но он давно уже мертвец, и с него за это не спросишь.
   Мы прошли ещё метров двести по пустынной улице вдоль ограды хлебозавода. Скоро нам поворачивать направо к Университету Управления. И вдруг зеленоглазый конвойный, шедший вплотную ко мне, касаясь мощным плечом моего плеча, споткнулся и как-то нелепо стал заваливаться набок, увлекая за собой меня.
  
   3.
  
   Я лежал на упитанном конвойном и удивлялся: он даже не шевельнулся, чтобы сбросить меня. Неужели бывают такие чересчур воспитанные и щепетильные тюремные служители? Я больно зашиб колено, но что эта боль по сравнению с ожидавшей меня через полчаса?! Да мне осталось жить всего полчаса - это я понял, взглянув на чёрные жирные стрелки на огромном и желтоватом циферблате часов зеленоглазого конвойного: они показывали половину десятого.
   Пухлая белая рука конвойного покоилась на снегу как-то неестественно подогнуто, была абсолютно недвижима и этим походила на руку мертвеца. Неужели он, споткнувшись и упав, зашибся так, что лишился сознания?
   Я сделал немалое усилие, чтобы сползти с конвойного - этому ещё мешали и наручники, на час соединившие нас, почти как сиамских близнецов. Я скатился к боку конвойного и заглянул на вдруг побледневшее его лицо... и от ужаса, перемешанного с изумлением, мои глаза едва не сошли с орбит: из чёрной дырочки в левом виске зеленоглазого толстяка по лбу и брови стекала тоненькая струйка алой крови. Ошеломлённый и ошарашенный, я ничего не успел осознать, как-то осмыслить случившееся, как на моё плечо легла чья-то лёгкая рука.
   - Нам надо спешить, Альбер! - услышал я знакомый, с лёгким дребезжанием голос, будто из другого мира долетевший до моих ушей. Я повернул голову в сторону голоса.
   И поверил своим глазам: передо мной на корточках сидел старик-диггер с впавшими, покрывшимися жёсткой сединой щёками и смотрел на меня невозмутимыми и умными серыми глазами. Мой дед собственной персоной --живой и невредимый. Роберт переложил из правой руки в левую большой серебристый пистолет с глушителем и, пока я приходил в себя, начал шарить правой рукой по карманам полушубка конвойного-добряка.
   - Роберт?! - наконец-то вернулся ко мне дар речи. - Я думал, что ты уже четыре дня, как гостишь у наших праотцев!
   - Я тоже так думал, когда патруль поливал нас с Хладнокровным ливнем пуль! - с иронией сказал диггер, пытаясь попасть ключом, связку которых он вытащил, в замок на моих кандалах. Наконец, попал.
   За время, за которое я окончательно пришёл в себя, Роберт освободил меня от кандалов и наручников. В мои глаза заглянуло яркое солнце, будто хотело сказать мне с иронией: надо верить в чудеса, льготник Альбер!
   - Переоденься в одежду конвойного, пока я соберу оружие! - Несильно хлопнул меня по плечу мой замечательный дед-авантюрист. - И поспеши, пожалуйста!
   Я оглянулся назад. Второй, длинный и флегматичный конвойный лежал, опрокинувшись навзничь, уткнувшись лицом в снег.
   - Ну, Роберт! Ты, действительно, Неуловимый Киллер! - От восхищения я крутанул головой и поморщился от боли. Но это пустяки, главное, что шея моя уже не чувствовала шершавости висельной верёвки.
   - Если ты перед Робертом будешь ставить слово "дед", мне будет приятно. Поспеши, Альбер! - Старик-диггер с энергичностью тридцатилетнего бросился к флегматичному конвойному, вернее - к его трупу. Да я поставлю перед твоим именем сколько угодно и даже длинных слов, лишь бы тебе было приятно, мой непревзойдённо отчаянный дед!
   Носком ботинка отбросив подальше ненавистные кандалы и наручники, я начал стягивать с зеленоглазого конвойного служебный полушубок. Глаза его уже не были чисто зелёными, а какими-то серо-остекленелыми, будто искусственными. Что-то похожее на чувство жалости шевельнулось у меня под сердцем: всё-таки толстяк был добрым малым, и у него осталось двое детей.
   - Такова жизнь, зеленоглазый! Я искренне не желал твоей смерти! - прошептал я, натягивая на себя просторный полушубок конвойного.
   - Что ты там бубнишь?! С мертвецами разговаривают только помешанные разумом! - с осуждением крикнул мне подбежавший, запыхавшийся Роберт. - По твоим брюкам сразу догадаются, что ты не конвойный. Натяни поверх его брюки!
   Старик уже был одет в брюки и полушубок флегматичного конвойного, а на голове красовалась шапка с маленькой кокардой. Флегматичный лежал на снегу, жалостливо разбросав худющие ноги. Когда успел мой старичок переодеться?! Можно представить себе, каким он был молодым! Видимо, я пошёл не в него.
   Было неловко оставлять полуобнажённым на снегу отца двоих детей. Но ему-то уже всё равно. Я жалел зеленоглазого, как пять минут назад он жалел меня - обречённого висельника. Это мироздание настолько коварно, что за одно мгновение может перевернуть всё с ног на голову.
   Брюки конвойного были так широки в поясе, что всё время норовили соскользнуть с моих бёдер. Но было недосуг подвязывать пояс, потому что мой авантюрный дед уже всунул мне в руки автомат и сказал с жёсткостью, с каковой всегда говорил нынешний мэр Города Льготников, фигурой и старостью похожий на Роберта:
   - Иди за мной и не отставай! Веди себя уверенно и непринуждённо на случай, если нам кто-нибудь встретится.
   Никто и никогда в Городе Льготников не видел такого старого конвойного, каким был в эту минуту Роберт. Да, старость ничем не замаскируешь.
   Придерживая левой рукой спадающие брюки, я пошёл за диггером, который свернул к недостроенным пятиэтажкам. Куда он меня ведёт? Не всё равно ли тому, кто через двадцать минут должен был болтаться на виселице? Хоть к чёрту на кулички - это лучше, чем на тот свет!
  
   4.
  
   Диггер Роберт уверенно продвигался по узким тропкам, проложенным по занесённым снегом пустынным дворам, умело лавируя между серых и однообразных прямоугольных коробок недостроенных зданий, зияющих чёрными глазницами не застеклённых окон. Этот район города пользовался дурной славой, поэтому здесь редко можно было встретить обывателя-льготника, зато чаще шныряли полицейские патрули. Но на этот раз служивые твари в голубых погонах так запросто меня не возьмут - мне терять нечего и парочку из них я уложу прежде, чем прикончат меня. По крайней мере, имея в руках автомат с полным магазином, я им живым в руки не дамся. Да и мой напарник дед Роберт, несмотря на свои семьдесят лет, - не подарок: снял из пистолета двух конвойных, что и я не заметил. Пожалуй, он не приукрашивал, когда говорил, что был классным киллером у диггеров.
   Только теперь, после всего пережитого, я почувствовал, как разбито у меня тело, казалось, была повязана болью каждая клеточка его. От боли надо отвлечься, иначе она так достанет меня, что я не смогу идти. И стоило тогда ради безвольного внука-размазни рисковать героическому деду? Убить конвойных и освободить меня - это ладно. Но как он узнал, когда меня будут казнить и по какой дороге поведут? И где он раздобыл пистолет с глушителем? Может быть, это оружие с прежней работы?
   Я был физически разбит, но всё же намного моложе деда и легко нагнал его, пошёл с ним след в след. И постучался своим сиплым из-за морозного воздуха голосом в его сутулую спину.
   - Отчаянный ты, дед Роберт! Ты же мог запросто меня пристрелить!
   Он ответил, не оборачиваясь, с тревогой посматривая по сторонам:
   - Во-первых, умереть от пули деда без страданий - это благороднее и приятнее, нежели болтаться на виселице, как постиранные женские колготки. А во-вторых, я с двадцати шагов попадаю из пистолета в пуговицу. Даже если отбросить что-то на старость, в голову конвойного с десяти шагов я обязан был попасть!
   - Теперь я верю, что ты был Неуловимым Киллером. Вот только... Людей отстреливать - всё же не уток.
   - Это ты верно подметил, Альбер. Но человек - такая гнусная тварь, что может привыкнуть к чему угодно. Поначалу переживал, но потом сердце толстой и твёрдой коркой покрылось. К тому же, убивал я подлецов высокого полёта и за конкретную идею. - На этот раз старик чуть повернул голову в мою сторону, взглянул мельком. - Отделали тебя по первое число, внук! Вот тебе и справедливость, неприкосновенность личности, декларируемая вашей Конституцией!
   - А у диггеров, что, другая конституция? Более справедливая? - Я слишком приблизился к Роберту и нечаянно наступил ему на пятку, но дед на это даже внимания не обратил.
   - Мало чем отличающаяся от вашей, преследующая те же благородные цели. На бумаге. А на деле... Такие старики, как я, несмотря на личные заслуги, обременительны обществу и поэтому, достигнув семидесятилетнего возраста, обязаны прыгать в глубокую шахту, кишащую крысами. Эта смерть унизительнее казни через повешение. Поэтому я и обратился к тебе за помощью. И суд у нас скорый и пристрастный. Вот я, твой отец и ты мечтали попасть в Верхний Город. А ведь там, по словам Самюэля, льготники живут на положении бесправных рабов. К концу дней моих открылась истина: если в этом мире существовала справедливость, то она давным-давно почила в бозе. Стой! - Старик метнулся к ближайшей пятиэтажке, а я - за ним. Мы затаились в подъезде, сняли автоматы с предохранителей. Метрах в двухстах от нас быстро шагом продвигались двое, но они не походили на полицейских.
   - А откуда у тебя пистолет? Киллерский?
   - Нет. Пять лет назад у меня изъяли оружие. Правда, я кое-что из трофеев припрятал, но на мой тайник кто-то наткнулся. Или диггерские полицейские выследили. Это пистолет Самюэля. Он его спрятал в своей секретной квартире и раскрыл мне тайник.
   - Он, Самюэль, жив?!
   - Жив бродяга! Правда пуля пробила ему плечо навылет. Но в его возрасте такие раны быстро заживают!
   - Мы пробираемся, чтобы спуститься в катакомбы? - Я выглянул из подъезда и первым вышел из укрытия.
   - Упаси бог! Я же тебе сказал, что ждёт меня в катакомбах.
   - Тогда куда? - не понимал я. - На секретную квартиру Самюэля?
   - Мы там сможем укрыться не дольше, чем на три-четыре дня. Ты думаешь, что в Городе Льготников часто убегают смертники, убив при этом двух конвойных? Через час все полицейские города будут подняты на ноги, чтобы поймать тебя. А уж если поймают, вешать будут на центральной площади при большом стечении народа! - Роберт резко повернул направо.
   Я поспешил за ним, опять ничего не понимая. На секретную квартиру аристократа нам нельзя, в катакомбы - тоже. Не на небесах же мы спрячемся!
   Я хотел сказать это старику, но он обернулся ко мне и прижал указательный палец к губам. Мы спрятались за какой-то кирпичной оградой - в этом районе Города Льготников я никогда не был. Роберт, прищурившись, внимательно смотрел куда-то вперёд. И я посмотрел. В шагах ста впереди стояла громадная, неуклюжая мусорная машина, а возле неё - шофёр в замызганной фуфайке.
   - Сейчас со всех ног рванёшь к машине, а я буду прикрывать тебя. Шофёру-мусорщику заплачено, он вывезет нас из города, - шёпотом сказал старик.
   Я знал, что мусор из Города Льготников вывозят в Потерянный Город, и на первых порах от удивления лишился речи. Наконец, спросил, заикаясь:
   - М-мы б-бежим в Потерянный Город?!
   - А у тебя есть предложение получше? Пока - да, а потом посмотрим. Беги! Запрыгивай на кузов и прячься в самом большом из контейнеров!
   Я побежал, но ноги не хотели слушаться меня. Бежал на одной силе воли. Может быть, болтаться на виселице было бы лучше, чем жить в Потерянном Городе? Говорят, что бездомные собаки живут счастливее, чем несчастные в этом проклятом небесами месте.
  
   5.
  
   Лопоухий невысокий шофёр с глубоко посажеными глазами не удивился, когда перед ним возник я, и помог мне забраться на кузов. Прежде, чем залезать в большой двухтонный контейнер, я оглянулся. К машине, не спеша, по-старчески бежал Роберт, при этом посматривая по сторонам. Кажется, нежелательных свидетелей не было, и я полез в контейнер. Перевалившись мешком с опилками в него, я упал на что-то мягкое и тёплое. Ясно, что это был человек, к тому же, женщина. Она тоненько и не громко взвизгнула, когда я упал на неё.
   Когда мы с женщиной расползлись, я увидел её лицо и обомлел от изумления. В контейнере сидела Лулу - моя незабвенная любовница.
   - Лулу?! Ты что здесь делаешь?
   - Альбер! Как же я за тебя боялась! Твой дед Роберт ещё вчера забрал меня из твоей квартиры. Сказал, что освободит тебя сегодня, и мы убежим вместе! - Лулу бросилась ко мне на шею, чуть не опрокинув. И признаться: ощущать её руки на шее было приятнее, нежели это была бы верёвочная петля. Лулу покрывала моё лицо частыми, жадными поцелуями, и из её глаз обильно лились слёзы - их солоноватый вкус я почувствовал на своих губах.
   - Зачем? Зачем ты ушла с квартиры?!
   Лулу смотрела на меня широко раскрытыми, удивлёнными глазами.
   - Как, зачем? Но сегодня меня вернули бы в ОДБ!
   - И пусть! Пусть тебя вернули бы в Общество Добровольной Безнравственности! - Я с тоской всматривался в её добрые глаза. Оказывается, я любил свою любовницу, купленную за три зарплаты. - Там тебе было бы лучше, чем в Потерянном Городе!
   Она обняла мою голову, больно сжав уши, которые надорвал, пытая меня, следователь в тюрьме.
   - Пусть там страшно, пусть невозможно! Пусть мы сможем выжить несколько дней. Но мы будем вместе!
   - Сумасшедшая! - только и сказал я и поднялся, чтобы втащить в контейнер обессилевшего Роберта.
   Лулу оказалась сумасшедшей и самоотверженной женщиной. Разве я поступил бы так же, если бы нам довелось поменяться ролями? Никогда! Я начал бы собирать деньги, чтобы купить другую любовницу. Мне бы презирать себя за это, а я подумал спокойно обо всём случившемся, осторожно пуская на дно контейнера лёгкого, будто он был сделан из пенопласта, старика-диггера.
   - Вы слишком громко разговариваете! - с трудом прошептал Роберт - он никак не мог отдышаться.
   И тут на наши головы посыпался мусор. От терпкой вони разлагающихся продуктов подскочила к горлу тошнота и начались рвотные позывы. Но я удержал в себе неплохой по случаю казни тюремный завтрак, чтобы не напакостить своим спутникам, зажав свой нос пальцами. Вот она - жизнь изгоев. Она началась с того, с чего и должна была начаться. А что, болтаться на виселице было бы лучше?
   Слава Богу, что мусора на нас насыпали немного - только чтобы прикрыть. Но поэтому и обнаружить нас легче. Я поделился своей тревогой с Робертом, спросив шёпотом:
   - А как же пропускной пункт между Городом Льготников и Потерянным Городом?
   - Не бойся! Пока не поднялся шум по поводу твоего побега, таможенникам не придёт в голову, что кто-то добровольно захочет бежать в земную преисподнюю, - с иронией ответил старик. - Вот на обратном пути мусоровоз проверят со всей тщательностью.
   - Да уж верно, в это поверить невозможно! - обречённо согласился я и успокоился.
  
   6.
  
   Мусоровоз натужно ревел, как недовольный медведь, поднимающий тяжёлую валежину в лесу. Самосвал медленно поднимал контейнеры с отходами и мусором. И с нами - Альбером, Робертом и Лулу. Мы тоже превратились в отходы человеческого сообщества, в отбросы отрыгнувшего нас мироздания. Неприятно сознавать себя вонючей кучей дерьма, и меня чуть не стошнило на тюремный полушубок деда. Впрочем, это не выглядело бы неприличным. Потому что подобной гадостью мы были завалены с головы до ног.
   - Дед Роберт! - окликнул я диггера, пытаясь удержаться на ногах, схватившись за контейнер. Лулу ухватилась за мой локоть, как утопающая за спасательный круг. - Почему он выгружает нас, как мусор? Мог бы подождать, пока мы выберемся из контейнеров. Ты же заплатил ему!
   - Тише! На контрольном пункте в кабину мусоровоза сел сопровождающий с автоматом. Ты хочешь, чтобы он перестрелял нас, как зайчат? - громким шёпотом ответил Роберт.
   - А для чего сопровождающий мусоровоза?
   - Увидишь, когда выгрузимся. Аборигенов Потерянного Города мусорщики называют гиенами. Они и есть гиены. Могут налететь на машину и разнести её! - сказал старик и замолчал, потому что поехал контейнер, чтобы перевернуться. Мы с Лулу догадались лечь на дно, дабы не воткнуться головами в мусорные кучи.
   Мы вывалились протухшими окороками на свалку, присыпанные сверху пищевыми отходами. Господи! - в душе возопил я, выплёвывая какую-то гадкую гниль изо рта. Ну зачем Роберт освободил меня?! Всё давно было бы закончено. Никаких неприятных ощущений, никаких страданий. Это было бы достойнее, чем доживать свой век гиеной. Зачем глупые люди цепляются всеми коготками за гнусную жизнь?
   Сдерживая рвоту, я начал выкапываться из кучи мусора. Рядом со мной барахталась Лулу. Зато никаких признаков жизни не подавал старик. Уж не задохнулся ли?
   Мы с Лулу выкапывались не дольше минуты, а мусоровоз уже отъехал, опуская кузов с контейнерами на ходу. Видимо, не было желания у мусорщика задерживаться здесь и на секунду. А к нам с восклицаниями и дикими воплями, будто мы были божествами, спустившимися с небес, бежали странные люди в невообразимых лохмотьях - рваных полушубках, куртках, в грязных штанах, в экзотических, ветхих шапках. Их было больше двух десятков, но мне недосуг было рассматривать. Я бросился раскапывать мусор в том месте, где должен был находиться мой дед Роберт. Но тут из мусора появилась шапка конвойного, украшенная каким-то гнилым дерьмом.
   Пока мы высвобождались из мусора, жители Потерянного Города уже приблизились к куче на расстояние десяти шагов. Роберт, в отличие от нас с Лулу, отряхивающихся от всякой прилипшей к одежде дряни, начал вытирать рукавом полушубка автомат, с беспокойством посматривая на приближающихся гиен.
   - Приготовь оружие! - крикнул мне старик. - У нас могут быть проблемы!
   Я смахнул с автомата ошмётки гнили, клочки мокрой бумаги, щёлкнул рычажком предохранителя. Оглянувшись по сторонам, побледнел от ужаса: со всех четырёх сторон к куче бежали люди со злыми лицами и пустыми глазами. Казалось, они готовы были наброситься на нас и голодными волками разорвать наши тела на клочки. Даже зрачки их по-волчьи хищно сверкали.
   - Лулу, где сумка с продуктами?! - вскричал Роберт.
   Лулу растерянно осмотрела себя, с недоумением ощупала правое плечо, на котором висела сумка.
   - Там... - обиженной девочкой прошептала она. - Оборвалась...
   - Ищи, пока мы с Альбером будем держать оборону! Ищи, иначе с первого дня будем питаться отбросами, которыми брезгуют даже собаки! - с незнакомой жёсткостью в голосе приказал Роберт.
   Ещё пять дней назад старик-диггер походил на бесплотную тень, его, казалось, мог сбить с ног порыв слабого ветра. Но сейчас сутулый полутруп преобразился, круто ходили желваки на его высохших, щетинистых скулах. Всё правильно, дед Роберт! Твой инфантильный внук не готов пока к борьбе за выживание. Он с трудом борется со своим желанием закопаться в кучу с мусором и задохнуться нечистотами.
   Трудно было сосчитать всех гиен, бегущих к нам. Не меньше сотни - это уж точно!
   - Не подпускай ближе десяти шагов! И береги патроны, стреляй одиночными! Одного пристрелишь - другие не полезут! - Потухшие зрачки диггера тоже вдруг засверкали, как у приближающихся гиен. Возбуждённо трепетали крылья его тонкого длинного носа.
   - Стрелять в людей?! - ужаснулся я и чуть не выронил автомат -от одной только этой мысли у меня затряслись руки.
   - Мы для них чужаки. Они разденут нас донага и прибьют. А потом каннибалы устроят из нас шикарный обед. Ты это предпочитаешь?
   - О каких каннибалах ты говоришь?! - я не верил своим ушам.
   - Здесь хватает всякой мрази! И гиены и каннибалы, и юродивые, и гомосексуалисты. Это преисподняя на земле! Ты понимаешь?
   А в это время первые гиены уже начали вскарабкиваться на кучу. На четвереньках, с закопчёнными, грязными лицами и руками - они на самом деле походили на гиен, которых я видел только по телевизору. От чувства брезгливости я весь передёрнулся и умоляюще посмотрел на Роберта. Тот усмехнулся в ответ.
   - Говоришь, что не можешь стрелять в людей? А среди этой гнуси ты видишь хоть одного человека?
   - Мне страшно и жалко их! - буркнул я.
   До чего же может пасть человек, обиженный судьбой! Неужели скоро я превращусь в такую гиену? Нет, уж лучше пустить рулю себе в лоб!
   Роберт уже не слышал меня. Взяв автомат наизготовку, он закричал:
   - Эй, вы, твари! Стоять, пока мы не спустимся с кучи и не уйдём! Иначе я из вас дуршлагов наделаю!
   Его угрозы не возымели никакого воздействия на гиен. Чувство голода сделало их безумными, не ощущающими опасности. В нас полетели комья грязного снега, камни. Один из камней угодил мне в плечо. Благо, что он оказался небольшим, и я почти не почувствовал боли. И тут же прогремел одиночный выстрел из автомата. Вырвавшийся вперёд несчастный абориген Потерянного Города вскрикнул и уткнулся головой в нечистоты. Обезумевшая толпа голодных гиен резко, будто уткнулась в невидимую стену, остановилась. Диггер оглянулся. Остановились и взбиравшиеся с моей стороны.
   - Нашла! Нашла! Вот она сумка! - возбуждённо закричала Лулу. Основательно покопавшись в отбросах, она стала похожа на гиену. Впрочем, и мы с Робертом были немногим чище её.
   - Уходим! - жёстко приказал Роберт. - Ты, Альбер, отвечаешь за наш тыл!
  
   7.
  
   Даже если бы я захотел представить Потерянный Город в своих фантазиях, не смог бы с такой изощрённостью придумать его ландшафты и строения. Путь к нему, к темнеющим на самом горизонте развалинам - чуть приметным железобетонным коробках, конурам, засыпушкам - лежал через пёстрые, гниющие, смердящие горы и холмы мусора, на которых загнанными до смерти альпинистами восседали жители города. Впрочем, и с альпинистами их сравнить можно лишь с большой натяжкой. Скорее, они были похожи на больших общипанных ворон, выискивающих в мусоре пропитание.
   Удручающему впечатлению добавляло угрюмых красок отсутствие каких-либо признаков растительности - до самого горизонта ни деревца, ни кустика. И никакой живности, кроме этих существ, похожих на неопрятных гиен, не наблюдалось в этом проклятом Небесами месте. Не видно ни одной вороны, ни одного воробья, которых обычно бывает много на городских свалках.
   Мы шли по грязной дороге, с трудом прокладывающей себе пространство среди терриконов мусора. И эту дорогу с натяжкой можно было назвать дорогой, потому что это была широкая тропа, по которой даже пешком пробираться проблематично: ноги вязли, как в болоте в кашице из снега, мусора и грязи.
   Я с тоской посматривал на унылый мир, в который попал, не осязая реальной действительности. Мне казалось, что я пребываю в кошмарном сновидении, мечтая поскорее проснуться. Примириться с мыслью, что это реальная действительность, было равнозначно помешательству.
   Испуганно и недоумённо оглядывалась вокруг себя, с трудом выдирая ноги из грязной кашицы, Лулу. Её дешёвенькие, но новые сапожки из дерматина в один миг приобрели вид обуви нищенки.
   И только Роберт шёл впереди нас с невозмутимостью аборигена здешних мест. У него будто второе дыхание открылось, он со спины совсем не походил на семидесятилетнего старика, готовившегося к смерти. Его нисколько не пугали окружающие ландшафты, похожие на иллюстрации из древних книг о преисподней. У меня складывалось впечатление, что он в Потерянном Городе не впервые. Но спросить об этом у него я не мог, потому что между нами шла Лулу. Она несла самое ценное, что у нас было - сумку с продуктами, а мы с дедом с автоматами наизготовку охраняли её и еду. Судя по всему, здесь мы вынуждены будем каждый день, каждый час бороться за выживание и вряд ли продержимся долго. Разве что полностью утратив человеческий облик.
   Нас вёл Роберт. Куда, зачем? - я не задавал себе этих вопросов, я полностью доверился его опыту и предприимчивости отчасти потому, что мне было абсолютно всё равно. Я представлял себе и понимал, что Потерянный Город - это диаметральная противоположность Городу Льготников. Но то, что я увидел... Если бы эта картина хотя бы приснилась мне в ночь накануне казни, я предпочёл бы виселицу. Впрочем, в руках я держал автомат, и проблему: страдать или не страдать дальше в этом проклятом мире, решить достаточно легко.
   С мусорной кучи слева скатились пятеро гиен с чёрными лицами и руками, похожих на негров, которых я видел только в старых фильмах по телевизору. Видимо данных гиен привлекло трио новичков в более-менее цивильной одежде. И ещё - возможность поживиться. Старый диггер остановился и направил в их сторону автомат, с невозмутимым спокойствием поджидая их. Я последовал его примеру. В эту минуту я абсолютно был уверен в том, что теперь смогу убить человека. И не одного. К тому же, местные законы были до примитивного просты и подчинены одной идее: выживание. Если не убьёшь ты, убьют тебя. Эту истину я усвоил при первом же столкновении с гиенами.
   Эти пять гиен, несмотря на худобу, не походили на дистрофиков, с которыми легко можно было справиться. Это были крепкие тридцатилетние мужики, и их лохмотья, в отличие от одеяний остальных собратьев, отдалённо походили на одежду. Верхняя одежда ещё совсем недавно была тёплыми куртками-алясками, а на головах у каждого из пятерых были чёрные вязаные шапочки. Конечно, грязные, как и всё в этом городе, но всё же...
   Эти гиены не были отчаявшимися сумасшедшими и поняли, что в руках у нас с Робертом настоящее оружие. Поняли и остановились в десяти шагах от нас. От группы отделился самый крупный из гиен - широкоплечий, почти двухметрового роста гигант с жутким чёрным взглядом из-под кустистых бровей. Из-за голенища его сапога, в каких в Городе Льготников ходили пожарные, торчала рукоять большого ножа - размером с тесак. Мысленно я назвал его, видимо, вожака этой стаи, - гориллой. Горилла сделал два шага по направлению к нам и остановился. Жёстко ходили его желваки на квадратных скулах. Нашу группу он оценивал скептически: немощный, больше похожий на ходячий скелет старик, женщина и тюфяк с испуганным взглядом.
   - Кто вы такие? - простуженным басом вопросил он с такой уверенностью, будто был мэром Потерянного Города.
   - Люди... - с лёгкой усмешкой ответил Роберт. Его самообладанию можно было позавидовать.
   - Вижу, что не мартышки! - Горилла пожевал изнутри свои щетинистые щёки, облизнул обветренную верхнюю губу почти белым языком. - Куда держите путь?
   - А не твоё собачье дело! Кто ты таков, чтобы мы перед тобой отчитывались? - Роберт по-прежнему был убийственно спокоен. Нет, однозначно, он не впервые в Потерянном Городе. Может, бывал здесь по киллерским делам? Хотя... Кому могло быть дело до грязных гиен?
   - Я хозяин этого района. И, если вы хотите ходить по нему или жить здесь, то обязаны платить дань!
   - Дань? - изумился Роберт. - И сколько же?
   - Третью долю того, что вы имеете, и того, что будете находить на свалках! - Горилла был уверен в себе и своей правоте.
   - К великому сожалению, ничем не могу поделиться с тобой. Разве только пулей в твой тупой лоб! -Старый диггер передёрнул затвор автомата. И тут же трескуче грянул выстрел.
   Недоумевающий Горилла с дыркой во лбу сначала обрушился на колени, а потом рухнул головой в грязный снег. У остальных гиен от ужаса отнялись ноги - они даже убежать не пытались.
   - Мы пришли сюда, чтобы быть хозяевами этого поганого города! Поняли, грязные ублюдки?! - Жёстко сказал Роберт и направил автомат в сторону остальных гиен. Те бросились врассыпную к мусорной куче, трусливыми зверьками, оглядываясь, начали забираться на неё.
   А мой крутой дед невозмутимо продолжил свой путь.
  
   8.
  
   Время было послеполуденное - это видно по солнцу, иногда вырывающемуся из мягких, но вязких объятий облаков. Недолго красовалась ясная погода, будто даже солнце стеснялось смотреть на такое уродливое явление, как Потерянный Город. Стеснялось или брезговало? Сути это не меняло. Откуда-то неугомонный ловелас ветер притащил серые, лохматые облака. Где он их подцепил? С моря, наверное, которого я никогда не видел и уже никогда не увижу. С морем я знаком опять же по телевизору.
   Бестолковые облака наползали друг на друга, слипались и темнели. В результате - повалил снег. Однако красивый - крупный, пушистый. Снег - это хорошо. Прежде всего, потому, что сегодняшней ночью не будет крепкого мороза. Где мы её проведём? Это только одному дьяволу известно и, может быть, немного - Роберту. Не приложил ли этот самый мифический дьявол древних своего старания для рождения старого диггера? Есть что-то в моём дорогом дедушке от этого жуткого сказочного существа.
   Зачем я так о Роберте?! Он мог спокойно и без проблем дожить последние свои дни на секретной квартире Самюэля, но, несмотря на приличные годы и немощь, бросился спасать меня от смерти. Что-то святое, чистое задержалось случайно в его чёрной киллерской душе? Или зов крови? Но я-то этого зова совсем не ощущаю. Я не расстраивался бы, если бы Роберт не оказался моим дедом. Я воспитанник детского питомника, выросший без родительской любви и ласки, я дитё беспристрастного и жестокого Города Льготников. Откуда у меня мог появиться этот самый зов крови?
   Роберт свернул резко налево и пошёл по узкой тропке, махнув рукой - дал нам с Лулу знак следовать за ним. Тропка взбегала на некрутую кучу мусора, на которой не было ни одной гиены - видимо, до последний крошки выбрали всё, что можно было выбрать, что представляло хоть какой-нибудь практический интерес.
   С вершины покатого мусорного холма хорошо, до самого горизонта просматривалась северная часть Потерянного Города, состоявшая из нескольких убогих, развалившихся двухэтажек - без окон и дверей. Вряд ли, чтобы кто-то в них жил. А вот одноэтажные лачуги имели более-менее жилой вид, из некоторых цельноасбестовых труб выползали хилые дымки. Чем они топятся? Находят, наверное, что-либо среди мусора. Но и таких лачуг было на этой стороне не больше трёх десятков. Зато десятикратно больше землянок-засыпушек, которые буквально наползали друг на друга.
   Спустившись с мусорных терриконов, диггер остановился в середине небольшой вытоптанной площадки, на которой мёртвыми головами диковинных животных серело несколько валунов. Он с беспокойством оглянулся по сторонам - ближайшие гиены бродили не ближе, чем в тридцати шагах от нас, и старик успокоился. Он подождал, пока подойдём мы с Лулу, сел на валун, до блеска отполированный задами гиен. Перед стариком-диггером лежал валун побольше, похожий на небольшой стол.
   - Давай сюда сумку, Лулу! Надо что-нибудь перекусить, а то я от голода скоро потеряю сознание!
   Роберт покопался в сумке, выудил из неё небольшую банку рыбных консервов и буханку хлеба. От буханки н ножом отрезал третью часть, а остальное вернул в сумку. Консервы протянул мне.
   - Открой, Альбер!
   - Откуда у тебя такое богатство? - полюбопытствовал я, открывая консервы.
   - За это мы должны быть благодарны Самюэлю. У нас с вами столько денег, что мы можем безбедно прожить на них целый год! - Старик отобрал у меня открытую банку, разделил хлеб на три равных части, устелив каждую мелкими консервированными рыбёшками.
   - Деньги? Разве они имеют какое-то значение в Потерянном Городе? - Криво усмехнулся я.
   - Пока ещё деньги везде имеют значение. Да, Потерянный Город фактически изолирован от внешнего мира. Но сюда приезжают мусорщики, которые любят деньги. У них можно купить кое-что из пропитания на самом въезде в Потерянный Город. Раз в месяц появляется здесь льготный полицейский патруль. Патрульные тоже далеко не ходят - до первой мусорной кучи. Посылают их сюда со служебной целью, но на деле они занимаются своеобразным бизнесом - втридорога продают консервы. - Диггер не спеша, будто был не голоден, откусил от своего бутерброда.
   - Ты так сведущ во всех местных тонкостях, что можно подумать, будто прожил в Потерянном Городе длительное время! - После пережитых треволнений у меня разыгрался такой аппетит, что я проглотил свой бутерброд, почти не пережёвывая.
   - До вечера больше не дам, Альбер! И не надейся! - сказал старик, однако протянул мне оставшуюся половину своего бутерброда. Я отрицательно покачал головой. Не хватало ещё, чтобы диггер дал дуба от голода! - Ты прав, мне пришлось некоторое время прожить здесь. При случае расскажу об этом эпизоде моей жизни. Смотри, Альбер! Сзади к тебе гиены подкрадываются!
   Я резко развернулся и направил автомат в сторону десятка оборванцев с горящими голодными глазами. Они приблизились к нам на расстояние десяти шагов. Однако, увидев в моих руках оружие, не остановились, но свои крадущиеся шаги замедлили. Двигались они мелко и нерешительно.
   - Брось им оставшийся хлеб! - попросил я Роберта.
   - Если мы каждый раз будем бросаться хлебом, который я оставил на ужин и на завтрак, то через три-четыре дня сравняемся с ними по страданиям и дебильности. Только знай, Альбер: нам никто куска хлеба не бросит! Внимательны к нам будут только каннибалы, дожидаясь, пока мы испустим дух. Или нам самим придётся превратиться в каннибалов. Благо, что имеется оружие!
   Умом я понимал, что Роберт абсолютно прав. Но сердце-то болело. Откуда это? Ведь, будучи благополучным чиновником восьмого разряда, я не пожалел ни одного льготника, даже когда это и необходимо было делать. За время службы в муниципалитете я не пожалел ни одного несчастного старика. Из всех людей я жалел только одного - себя.
   Пока говорил Роберт и думал я, гиены приблизились к нам на расстояние пяти шагов. Один отчаянный бросок, и они, как вороньё, налетят на нас. И трудно предположить, какие будут последствия.
   - Роберт! Они рядом! Что делать?
   - Что делать?! - Старик спокойно дожёвывал свой бутерброд. - Я уже преподал тебе урок. Убей одного - остальные разбегутся!
   Я положил дрожащий указательный палец на спусковой крючок. Чего я вдруг испугался? Разве однажды ночью я в своём тёмном подъезде не пристрелил неизвестного грабителя? Но тогда была ночь, и я не видел его глаз. Трудно стрелять в человека, если видишь его глаза.
   - Не вздумай нарочно стрелять мимо - только патрон переведёшь. Этим ты их не отпугнёшь!
   Я прицелился в того, кто был ближе всех - напротив меня в четырёх шагах. Он был так худ, что его раскачивал, будто саженец тополька, не сильный ветер. Он, эта гиена, больше был похож на труп, вылезший из могилы. Может быть, моя пуля будет ему во благо?
   Автомат отдал мне в плечо, чуть не опрокинув меня, а я ведь был далеко не дистрофиком. Просто до этого стрелял только из пистолета. Пуля вошла гиене в грудь. Он отшатнулся назад, взглянул на меня равнодушно. В его бессмысленном, бесцветном взгляде не промелькнуло даже малейшего упрёка, будто несчастный был слепым. Он отшатнулся назад, а упал вперёд - всем телом, и с жёлтого его черепа слетела нелепая, ветхая собачья шапка.
   Остальные гиены, испугавшись, не остановились, а просто сменили направление движения, повернули налево.
   - С почином тебя, Альбер! Теперь ты сможешь защитить себя и Лулу! - одобрил меня диггер.
   - Не хотелось бы убивать людей каждый день, - с сожалением сказал я.
   - Не волнуйся! Новости здесь разносятся быстро. Ещё парочка убитых гиен, и они будут обходить нас за километр.
   - А это не каннибалы были? - спросил я, надеясь облегчить свою душу, которую всё-таки терзали угрызения совести.
   - Каннибалы никогда не бывают голодными, потому что пищи у них в достатке. Особенно зимой. Смотри! - Роберт показал рукой налево. - Вон они, столпились, красавчики!
   У двухэтажки, сохранившейся лучше других, в полста шагах я увидел небольшую группу людей. Одежды на них были не лучше, чем на гиенах, но на мир они смотрели не голодными глазами.
   - Они съедят его? - Я кивнул в сторону убитого мною оборванца.
   - Без сомнений. И хорошо. Они выполняют работу санитаров. Ведь в Потерянном Городе нет похоронной команды. И даже кладбища!
   Почему-то именно этот факт поверг меня в ужас, какового я не испытывал, даже шагая на виселицу. Подумать только: нет кладбища!
  
   9.
  
   - Мы будем ночевать на улице или с оружием в руках захватим какое-либо жилище? - спросил я, когда мы снова тронулись в путь.
   - Ни то и ни другое, мой героический внук! - то ли с иронией, то ли серьёзно сказал старик, обернувшись ко мне. - В Потерянном Городе, особенно зимой, свободного жилья должно быть столько, что хватит на тысячу человек. Посуди сам: питание у них такое, что большинство гиен находится на грани жизни и смерти. Живут они в почти не отапливаемых лачугах. Всё это приводит к простудам и другим многочисленным заболеваниям. Медицинского обслуживания и лекарств, сам понимаешь, здесь и в помине быть не может. Так что каннибалы здесь жируют, а с жильём проблем никогда не бывает!
   - Весёлую перспективу ты нам нарисовал! - с тоской сказал я, натягивая грубые перчатки, которые снял с зеленоглазого конвойного. Вечная тебе память, добродушный толстячок! Что делал бы я в этой обмороженной преисподней без твоей одежды?! Уже превратился бы в мороженый балык! Учитывая, что я достаточно упитанный - вот был бы лакомый кусок для каннибалов! А уж на Лулу они облизывались бы, как льготники на свиной окорок. Вон какая крепко сбитая и ядрёная!
   Совершенно непонятное это женское племя! Добровольно от правиться в преисподнюю за человеком, который её не любит и никогда не любил! Это я утверждаю с полной ответственностью, потому что был чиновником восьмого разряда, который должен любить только себя и мечту о Верхнем Городе. Но, может, Лулу не подозревала, что её ждёт в Потерянном Городе?
   Однако на её раскрасневшемся лице я не вижу ни ужаса, ни разочарования, ни раскаяния в содеянном. Серые глаза её поблёскивают даже живее, чем в нашей льготной квартирке, будто ей здесь нравится. Необъяснимое это женское племя!
   А Роберт, чем дольше мы находимся в Потерянном Городе, тем больше опять превращается в старика - сутулого, немощного, с каковым я познакомился в подворотне - в тень, прижавшуюся к стене. Он старался держаться молодцом, но всё ниже опускались его плечи, с некоторым трудом он уже переставлял свои ноги, похожие на ходули. Казалось, вот-вот рухнет без сил. Это вселяло в меня тревогу. Без Роберта мы с Лулу в этой преисподней пропадём не за понюх табака.
   А ведь старик и Лулу оказались здесь из-за меня. Они могли сейчас, хотя бы относительно, но блаженствовать в Городе Льготников. Я должен быть благодарен им по гроб жизни.
   Быть благодарным моему сумасшедшему деду? Я был бы безмерно признателен судьбе, если бы так и не узнал бы о его существовании! По его милости я и Лулу оказались в преисподней на земле. Он спас меня от неминуемой унизительной смерти? Этим он искупил свою вину передо мной. К тому же, трудно отдать предпочтение Потерянному Городу перед виселицей.
   Тропка вывела нас на нечто, похожее на улицу между землянками. Роберт остановился, осматривая пристальным взглядом крыши приземистых хижин, занесённые снегом.
   - Ну, и как мы будем искать свободные жилплощади? - спросил я, сблизившись с диггером. Признаться, я очень устал и хотел спать - глаза закрывались сами собой. - Будем заходить в каждую землянку? И почему не начать с лачуг? Всё же жилища поприличнее!
   - Мой драгоценный внук! Ты совсем не готов к практической жизни! К борьбе за выживание! - не без иронии сказал Роберт. - Мне надо умолять судьбу, чтобы позволила мне пожить хотя пару месяцев!
   - Что ж, наверное, ты прав! - Я не стал обижаться на него, но злость, весь день копившаяся во мне, всё же выплеснулась наружу. Ещё неделю назад я и предполагать не мог, что окажусь в Потерянном Городе. А оказался в нём, между прочим, по твоей милости. Подсказывала мне интуиция не связываться с тобой - не послушался, идиот!
   - Ладно, ладно, распетушился! - Роберт примирительно положил руку мне на плечо. - Во-первых, ты всё-таки сам принимал решение. А во-вторых, таким образом сложились обстоятельства. Если мы начнём выяснять отношения, упрекать друг друга - пропадём в этом проклятом месте. Смотри, Альбер. К этой землянке давно никто не подходил. Значит, её хозяева дали дуба.
   Передёрнула плечами Лулу, насупилась и не захотела идти с нами.
   - Там будут трупы! Разложившиеся трупы - такая гадость! - Она брезгливо скривилась.
   - Не будет там трупов. Каннибалы сразу же забрали. Они за этим делом следят строго, чтобы, не дай бог, труп не пролежал больше суток, - успокоил её диггер.
   Я представил картину: поджаривающийся на углях худющий труп, приторно-смердящий запах, облизывающиеся каннибалы с противными лицами, и меня едва не стошнило. Но рвоты в моём положении - непозволительная роскошь. Неужели я когда-нибудь привыкну ко всей этой гадости?
   Перегнувшись почти пополам, мы прошли в низкую дверь. Землянка-засыпушка представляла собой нечто удручающее: небольшая, не глубокая яма, вырытая в глинистой почве ржавыми капотами машин. Помещение такое крохотное, что вряд ли мы, устроившись на ночлег втроём, сможем вытянуть ноги во всю длину. Не было и одного оконца величиной хотя бы с человеческий кулак. Не увидели мы и очага с трубой, выходящей наружу. Чтобы умереть раньше срока, в этой землянке есть два варианта: или от холода, или задохнувшись угарными газами.
   - Ну и ладно, - не сильно расстроился старик. - Сюда мы всегда можем вернуться, если не подыщем ничего лучшего. Пойдём искать другое жилище. В нашем распоряжении не больше часа, потому что надо где-нибудь разжиться топливом.
  
   10.
  
   Небеса, будто чувствуя вину перед моей смущённой душой, решили скрыть снежным покровом неприглядность мира, в котором я оказался, и сыпали, сыпали на землю снег, как из рога изобилия. К густому снегопаду начал разыгрываться ветер, который подхватывал отяжелевшие снежинки, подбрасывал их вверх, в сторону, кружа, закручивая сначала в весёлом, потом - в сумасшедшем танце.
   - Только пурги нам не хватало! - буркнул Роберт, высматривая среди снеговерти тропинки-стёжки, ведущие от засыпушек к более вытоптанной улочке.
   - Зато красиво! - воскликнула Лулу, кутаясь в свою курточку.
   Одежонка у Лулу, по сравнению с нашими тюремными полушубками, была тонковатой. Хорошо ещё, что догадалась пододеть под куртку два тёплых свитера - мой и свой, а то давно бы превратилась в ледяную скульптуру Великой Матери, вроде той, что стоит на центральной площади Города Льготников, вытесанной из гранита.
   - Красиво ей! А нам дополнительные проблемы! - У диггера портилось настроение из-за пурги, и это было плохим признаком.
   И Лулу тоже можно понять. Три года она безвылазно отсидела в бетонной клетушке на пятом этаже, выходя лишь раз в месяц для того, чтобы отметиться в Отделе Регистрации районной полиции. Женщины из Общества Добровольной Безнравственности обязаны были в сопровождении своих хозяев раз в месяц приходить в этот отдел, чтобы получить льготные карточки на продукты и коммунальные услуги. Такой порядок был установлен потому, что нередки были случаи, когда некоторые из супруг - самые зловредные - становились жертвами неуравновешенных чиновников-льготников. Иногда жертвы менялись местами, но в таких случаях дамы-убийцы из ОДБ отмечались в других местах и заканчивали плохо - на виселице во дворе родного Общества.
   Но Лулу была доброй и милой, и нас не должны были волновать проблемы взаимоотношений при моём покладистом характере. Мы мирно сосуществовали бы довольно долго - до того дня, когда я дослужился бы до Верхнего Города. Так и случилось бы, если бы однажды вечером в подворотне не поджидал меня старый диггер, оказавшийся мне родным дедом.
   Я опять начинаю копить раздражение к Роберту? Напрасно! Теперь это не поможет и ничего не изменит к лучшему. Лулу искренне и преданно любит меня, не раздумывая, пошла за мной в преисподнюю и здесь молодцом держится. А что ожидало бы её, если бы моя судьба и дальше катилась по гладкой дорожке? Меня перевели бы в Верхний Город, как моего отца Валентина, а Лулу вернули бы в ОДБ. А почему я упрекаю себя в эгоистичности? Не я же придумал эти дурацкие законы! Не я... Но всё равно я не мог избавиться от чувства вины перед Лулу, как и эти небеса передо мной, хотя и не придумывали Потерянного Города. Всё это - изощрённый человеческий ум.
   Я нагнал Лулу, остановил её и нежно поцеловал в губы. Она была изумлена и растеряна. Но я чувствовал, что это ей понравилось, что она растрогана до глубины души и от этого чуть не заплакала. И мне от своего неожиданного поступка сделалось теплее на сердце. Почему я не делал так раньше? Ведь это не требует больших усилий.
   Мы осмотрели ещё одну землянку-засыпушку. Она была просторнее, хотя хорошего очага или простенькой печки в ней не было. Однако здесь внаглую разгуливали лютые сквозняки.
   - Ищем ещё четверть часа и возвращаемся к первой засыпушке! -Роберт разочарованно, но не обречённо вздохнул. - Перекантуемся как-нибудь, согревая друг друга до утра. Всё равно сегодня уже не успеем разжиться каким-либо топливом.
   Гораздо глубже его был разочарован и раздосадован я - не суждено было сбыться моим мечтам отдохнуть телом и душой в тепле.
   - А мы не окочуримся? Ведь это будет похоже на коллективное самоубийство!
   - Не должны, если захотим выжить. Не расстраивайся, Альбер! Утро вечера мудренее. Завтра нам обязательно повезёт!
   Ему семьдесят лет, ему осталось жить на этом ужасном свете всего ничего, а его оптимизму, жизнелюбию можно было позавидовать.
   Обречёнными, осиротевшими ягнятами мы выползли на улицу. Разыгравшаяся пурга превратила белый свет в сумеречный, она завывала с тоской виолончели. Сумеречной виолончели, под пессимистический напев которой мы побрели дальше между землянок-засыпушек, почти скрывшихся от наших взоров, наполненных слабеющим светом надежд.
  
      -- Наш друг Гораций.
  
   1.
  
   - Может, будем возвращаться? - перекрикивая метель, спросил я у Роберта.
   - Ещё пять минут! - обернувшись, крикнул он в ответ.
   И нос к носу столкнулся с одиноким оборванцем, бредущим нам навстречу. Безусловно, это был гиена, но не такой гадкий, как нам встречались до этого. По крайней мере, встречный был умыт, а на горбатом носу, как два цыплёнка на насесте, сидели очки с треснувшими стёклышками.
   - Стой! - приказал диггер и направил в его грудь ствол автомата.
   Очкастый гиена в недоумении остановился. Я не заметил, чтобы он испугался. Что-то похожее на любопытство зажглось в его расширенных из-за толстых стёкол очков зрачках.
   - Что вы хотите? Я ничего дурного вам не сделал! - По всему было видно, что очкастый никак не мог понять: кто мы? На гиен никак не похожи, а полицейские патрули так глубоко в Потерянный Город на забирались. Наверное, это было небезопасно для них.
   - Подскажи нам, не знаешь ли ты поблизости оставленной землянки, в которой можно жить? - На этот раз Роберт был вежлив. Наверное, тоже понял, что имеет дело не с обычной дебильной гиеной, а с относительно опрятным и интеллигентным человеком, хоть и оборванцем.
   - Вы новенькие? Ищите жилище? - оживился очкарик. - С таким вооружением вы могли бы занять лучшую землянку в этих трущобах!
   - Мы не хотели бы начинать жизнь в Потерянном Городе с такого конфликта. Оружие у нас для защиты. К тому же, патроны, как и всё в этом мироздании, однажды могут кончиться! - Старый диггер разговаривал с гиеной доверительно. Он прожил долгую жизнь и, наверное, умеет распознавать нутро людей.
   - Мне импонирует ваш взгляд на суть вещей и обстоятельства! - Житель Потерянного Города поправил сползающие с переносицы очки. - Знаете... Буквально вчера умер мой несчастный сожитель. Съел что-то такое, нехорошее. Буквально вывернуло все внутренности. Скончался, бедняга, в страшных мучениях. Я хотел похоронить его по-человечески, но пока искал лом или кайло, чтобы долбить мёрзлую землю, проклятые каннибалы утащили тело.
   - К чему ты это нам рассказываешь? Пурга всё крепчает, и у нас нет ни желания, ни времени точить с тобой лясы! - начал злиться старый диггер. Он, как и я с Лулу, продрог, и жаждал спрятать куда-нибудь от пурги.
   - А к тому, милейший, что в этом проклятом городе невозможно прожить одному. Это вы скоро поймёте! Поэтому я предлагаю вашей приличной компании поселиться у меня. В тесноте - не в обиде. Зато будем в обоюдной выгоде. Вам необходим мой опыт выживания, а мне - ваша защита. Если вы не против моего предложения, попрошу следовать за мной!
   - Мы не против! - в голосе Роберта опять появились оптимистические нотки. - А ты не боишься, что завтра мы погоним тебя из твоего жилища.
   - Не боюсь. Найти здравомыслящего сожителя здесь практически невозможно. А один я всё равно долго не протяну. Так что мне бояться как-то не с руки.
   Старому диггеру понравился ответ нового знакомого.
   - Как зовут тебя, несчастный?
   - Горацием, милейший!
   - Ну, что ж, Гораций, веди нас! И если нам подойдёт твоё жилище, ты не пожалеешь о своём предложении! - Роберт пошёл за ним, но не расслабился ни на минуту - по-прежнему не опускал автомата и пристально зыркал по сторонам.
   Весёленькая нам предстоит жизнь! Существовать в постоянном напряжении и не ослаблять внимания, каждую секунду дрожать за свою убогую, поганую телесную оболочку и деградировать на почве мании преследования. Иного мне теперь не дано. И с жуткой ясностью в мой мозг ударила мысль: однажды я приставлю ствол автомата к виску и нажму на спусковой крючок. Как ни странно, но эта мысль добавила мне оптимизма. По крайней мере, всегда можно оборвать это фантасмагорическое сновидение. Принимать окружающее меня за реальную действительность я категорически отказывался.
   Землянка Горация вызвала уважение уже на подходе к ней, когда нам указал на неё сам хозяин. На добрый метр над землёй возвышались стены, которые были сложены из самана, а перекрыто жилище тремя широкими железобетонными плитами.
   - А ты, Гораций, не дурак и не лентяй! Солидную землянку отгрохал! Давно в Потерянном Городе? - поинтересовался преобразившийся Роберт. Даже сутулиться он стал меньше.
   - Вторую зиму, - ответил тот. - А землянку, привирать не стану, я не строил. Мы с сожителем обитали вон в той развалюхе, что рядом. Здесь жили блюстители. Два месяца назад они втроём где-то разжились техническим спиртом и мясными консервами. Ночь отпировали. На утро гляжу: их каннибалы уже тащат. Мы с сожителем и поспешили занять освободившуюся площадь. На наше счастье, у новых блюстителей землянка была не хуже, поэтому нас не выгнали. Ведь мы люди маленькие и бесправные.
   - А кто такие - блюстители? - удивлённо спросил диггер. О такой касте аборигенов Потерянного Города он, видимо, не слышал.
   - Это вроде хозяев района, на которые поделен этот проклятый и потерянный мир. У главного блюстителя бывает от двух до четырёх помощников. Кстати, с таковыми вы уже сталкивались. Главного блюстителя вы уже пристрелили. Но свято место пусто не бывает. Завтра уже другой будет.
   - Откуда тебе известно, что это наших рук дело? - Роберт усмехнулся.
   - А больше некому! Огнестрельного оружия даже у блюстителей нет. Вы первые сюда с ним заявились, хотя за сумасшедших вас принять трудно! - Гораций долго возился с каким-то хитроумным запором на металлической двери землянки. Наконец, она угрожающе и яростно заскрежетала и отворилась.
   Неужели мы сможем спрятаться от разлютовавшегося бурана, сможем хоть немного отогреться и поспать до утра? Хотя бы до утра. А там будь, что будет!
  
   2.
  
   Землянка Горация оказалась довольно просторной - три на четыре шага и высотой - выше человеческого роста. Но главное, что в середине её стояла самая настоящая печка, сложенная из глиняного сырца. Под самым потолком напротив входа находилось мутное оконце, затянутое толстой полиэтиленовой плёнкой. Рядом с оконцем через стену на улицу уходила керамическая труба. У печки лежала довольно большая куча хвороста.
   В землянке было холодно, но ведь это не беда, если в наличии имеются печь и хворост! Нам серьёзно повезло, потому что с первого дня попали почти в королевские покои с точки зрения аборигена Потерянного Города. У меня даже настроение поднялось. Я обнял Лулу и ласково прижал её к себе. Она благодарно потёрлась носом о моё плечо.
   - Сейчас, мы растопим печь и немного согреем помещение! - сказал Гораций, опустившись на колени перед печью. - Ах, беда! Две спички оставалось - и те отсырели!
   Немощно упавший на колени рядом с ним Роберт протянул ему коробок спичек. В жилище Горация было так сумеречно, что я на месте лица старика видел лишь серое пятно.
   - У тебя есть дрова? Но во всей округе я ни одного куста не приметил! - удивлённо спросил Роберт.
   - К сожалению, уже заканчиваются! - Гораций разочарованно вздохнул. - Заготовили с сожителем осенью. В километре отсюда бежит грязная речушка. Такая грязная, что даже зимой не замерзает. По берегам речушки ещё можно найти кусты ракитника.
   - Это уже кое-что! - Старый диггер, наконец, повесил автомат на плечо, снял перчатки и потёр руку об руку, согревая их.
   - Кое-что, если живёшь не один. Во-первых, так далеко ходить одному опасно. А во-вторых, нельзя на целый день оставлять землянку - взломают двери и всё разнесут! - Гораций бережно поднёс зажжённую спичку к мелкому хворосту, и сразу же занялся весёлый огонь. Не сердито, даже радостно затрещал сухой ракитник. По стенам землянки и потолку заплясали шаманские танцы блики пламени.
   Высветилось узкое лицо нашего спасителя. Трудно было сказать что-либо определённое о его возрасте. С одинаковым успехом ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Худ он был неимоверно - даже наш старик по сравнению с ним выглядел откормленным. Видимо, в Потерянном Городе с харчами всё в порядке только у каннибалов.
   - К сожалению, угостить вас нечем! - Поднялся с колен Гораций. Из кармана своей засаленной, расползающейся по швам куртки он вытащил тощий свёрток в виде пожелтевшего полиэтиленового пакета. Развернул его. Какая-то почерневшая, смёрзшаяся корка хлеба и кусок позеленевшего сыра. Как можно это есть?! - После смерти напарника я не располагал временем, чтобы найти нечто приличное. Да и к середине зимы гиены становятся сумасшедшими и неуправляемыми. Зазеваешься - из-за огрызка яблока могут убить.
   К огню приблизился старик, протянул к пламени руки. Как-то он сразу осунулся. Как посерело его лицо с момента нашего появления в землянке! Недолго он крепился. А что я хотел? В семьдесят лет трудно воспрянуть Фениксом из пепла. Да и жизнь в катакомбах у него была не многим лучше, чем в Потерянном Городе. Он ведь, как и я, не наделся доживать последние дни в этой преисподней. И удостоверения личности добивался не для этого. Сначала пожалел Самюэля, потом меня. Нет, я не должен злиться и обижаться на него. Прожив такую жуткую жизнь, он сохранил в себе что-то человеческое.
   Мне почему-то было стыдно, что этим - человечностью - я не был похож на своего деда. Уж я точно ради него не поменял бы Город Льготников на Потерянный Город.
   - Это не возможно жевать в здравом уме, Гораций! Разве что только, умирая с голоду! - сказал Роберт, скептически оценив его угощение.
   - Увы, ничего другого нет! - Хозяин землянки обречённо вздохнул. - Вам придётся привыкнуть к такой еде. Таковы реалии!
   - Что ж, когда-нибудь, может быть, и привыкнем. А пока... - Диггер обернулся ко мне. Мы с Лулу тоже приблизились к огню - его колдовскому притяжению трудно было сопротивляться. И, отогреваясь, блаженствовали. - Альбер! Достань хлеб и банку консервов. Поужинаем и уляжемся спать, а то я умру от усталости. По-хоро- шему, меня надо укладывать в гроб, а я пытаюсь ещё царапаться и жить!
   Я встретился с его взглядом и понял, что он говорит искреннюю правду. Он устал жить и с удовольствием вытянул бы ноги в гробу. Диггер к этому был уже готов, когда тенью, прижавшейся к стене подворотни, поджидал меня. Он желал одного: чтобы тело его было благородно сожжено в крематории, а урна с прахом размещена на приличном кладбище. Но обстоятельства заставили его жить и бороться. На моё горе он оказался моим дедом, а я на беду Роберта - его внуком. Он не бросил меня, спас от виселицы. И я не имею права бросить его.
   - Провидение недаром свело нас, Гораций! Благодаря тебе, у нас приличное жильё. А благодаря нам, ты не будешь в ближайшее время грызть цвилые, промёрзшие корки! - Роберт поднялся. От усталости его пошатывало.
   Я не мог спокойно смотреть на это. Зажав под мышкой хлеб и консервы, я подошёл к нему и свободной рукой обнял его худые плечи.
   - Спасибо тебе, дед Роберт! - Я не подозревал, что мой голос может быть таким тёплым. И какими глазами он посмотрел на меня! Мне показалось или в них блеснули слёзы?
   Старый диггер ничего не сказал мне в ответ. Этого и не требовалось.
  
   3.
  
   Воздух в землянке нагрелся быстро. После ужина, который каждый из четверых умял за минуту, мы с Робертом, сидя у печи, выкурили одну сигарету на двоих. Гораций не курил, и это нас с дедом обрадовало. Хоть имелись деньги, но магазинов в Потерянном Городе не было.
   Сизое оконце в землянке превратилось в чёрный квадратик. Мы ждали хозяина, который с большой бадьёй вышел за снегом, чтобы к утру натаять воды. Он был прав, наш новый друг Гораций: если из консервов готовить суп - это будет экономнее и сытнее.
   Гораций вернулся скоро. Поставил оцинкованную, помятую бадью на печь, которую перекрывал чугунный лист, и протянул озябшие руки к огню.
   - Какие-то подозрительные твари бродят неподалёку от землянки. И, судя по всему, - не гиены! - сказал он с тревогой. - Что-то вынюхивают. Не вас ли стерегут?
   - Пусть только сунутся! - Диггер усмехнулся. - У вас что, не все гиены? Я-то думал, что других в Потерянном Городе нет!
   - Гиены - это те, кто долго здесь живёт и перестал за собой следить. В общем, гиена - это субъект, утративший человеческий облик. Они и живут стаями по восемь-десять человек в полуразвалившихся землянках. В гиену в нашей преисподней превратиться легко и быстро. Можно и за месяц. Я держусь уже полтора года! - Блеснули стёклышки очков, когда Гораций отошёл от печки.
   - А к какой касте относишься ты? - спросил я.
   - Ни к какой. Пока не превратился в гиену, я - Гораций. А гиены имён не имеют. Они их почему-то забывают или ленятся вспоминать.
   - Ну, ладно, Гораций! - Поднялся и Роберт. - У нас будет уйма времени, чтобы надоесть друг другу разговорами. У нас с Альбером был трудный день, слишком насыщенный событиями. Распределяй, кто где будет спать. У тебя есть возможность отделить уголок для Альбера и Лулу?
   Из-под матраса за печкой Гораций вытащил большой кусок целлофана, и мы с ним соорудили ширму, отгораживающую угол. Старик в это время проверил надёжность запора на двери. Увидев, что нам с Лулу придётся спать на голом земляном полу, Роберт предложил Горацию:
   - Извини, друг сердечный, но я не смогу спокойно почивать на матрасе, если женщина будет спать на земле!
   - Что ж, ты, конечно, прав! - Гораций обречённо вздохнул.
   Впервые мы ущемили его законные права, однако он не выглядел расстроенным. Я пожалел его и предложил свой полушубок.
   - Гораций! А ты, часом, не из гомиков? Таких в Потерянном Городе - пруд пруди! - С подозрением взглянул на него диггер.
   - Я не в том возрасте, чтобы быть озабоченным этой проблемой. К тому же, принципиальным образом презираю гомосексуализм!
   - Ну и, слава богу! А сколько тебе лет? - Роберт начал устраивать себе ложе.
   - Пятьдесят.
   - Немало с точки зрения Альбера, и совсем ничего по сравнению со мной! - Старик всё-таки ещё не полностью доверял Горацию, потому что положил автомат рядом с собой, намотав ремень крепления на руку.
   "Воин до мозга костей!" - подумал я о Роберте с теплотой, задёргивая целлофановую штору. Для преисподней на земле мы недурно устроились! Это, конечно, не наша с Лулу квартирка в Городе Льготников, но гораздо уютнее, нежели виселица на площади перед Университетом Управления.
   Как только моя голова коснулась матраса, от которого несло сыростью и дымом, как Лулу прильнула ко мне. Я чертовски устал, и сегодня мне, конечно же, было не до любви. А Лулу и не требовала от меня этого. Она лишь коснулась моего уха лёгким и нежным поцелуем. Моей щеке было приятно ощущать её тёплое дыхание.
   Казалось бы, такой долгожданный и желанный, а сон не шёл ко мне. Мироздание притихло, притаилось, замаскировавшись под ночь, мглой опутавшей Потерянный Город. Зачем оно? Зачем я? Разве есть какой-то смысл в том, что я существую в нём, а оно существует во мне? Этот мир слишком уродлив, чтобы любить его, и единственным его достоинством является только этот вот тёплый комочек плоти, беззащитной перед тайной и бесконечностью мироздания. Лулу крепко окольцевала мою шею, положила свою маленькую головку на мою грудь и сразу же уснула. В этот тихий вечер - наш первый в жутком Потерянном Городе - она со своей ненавязчивой нежностью органичной частью вошла в меня, как входят в человека жизнь и любовь. И в моём сердце возрождалась ответная нежность, которую, наверное, заложила в меня мать, которую я не знал и не помнил, но нежность во мне жила некоторое время и, не встретившись с отзывом, заснула летаргическим сном. Неужели надо было случиться огромной беде, чтобы она проснулась?
   Но я не мог наслаждаться долго своим новым состоянием души. Вместо того, чтобы беречь его и радоваться жизни за одно то, что она есть в виде уснувшей на моей груди женщины, любящей меня, я опять коснулся своей мятущейся мыслью мироздания. А оно показалось мне чудовищным монстром, беременным тьмой и злом. Угрюмой ночью оно нависало надо мной и насмехалось над моими потугами почувствовать себя счастливым, хотя бы на короткое время.
   Наши старички сразу же уснули. Кто-то из них болезненно, с каким-то надрывом, будто ему не хватало воздуха, храпел, а другой - по-детски невинно посапывал. Легко ли поставить себя на их место? Они отсчитывают свои дни жизней с конца, а не сначала. Не трудно это представить, если принять, что моё будущее и будущее Роберта и Горация - братья-близнецы. Видимо, в Потерянном Городе не имеют никакого значения прожитые тобою лета. И пространство, и время здесь подчиняются другим физическим законам. Мне предстоит осознать их и подчиниться. Иного просто не дано ни Роберту, ни мне, ни Лулу.
   А мироздание решило льстиво подкатиться ко мне, чтобы завладеть не только телом, но и душой. Оно приблизилось ко мне и окутало сладким туманом мой мозг, по которому неспешно прогуливалась дремота.
  
   4.
  
   Посреди огромной кровати, застланной голубым покрывалом, стоявшей посреди просторной комнаты, обклеенной голубыми обоями, лежал младенец. Он был розовый и чистый, как ранняя утренняя заря, и звонко плакал. Огромное пространство, окружавшее младенца, пугало его своими тайнами, звуками и запахами, и малыш звал на помощь неизвестно кого громким и звонким плачем. Он, несколько часов назад выброшенный из чего-то тёмного, тёплого, уютного в пугающий своей таинственностью свет. Младенец ничего не понимал и не мог понимать, он только чувствовал, что есть кто-то огромный и ласковый, который любит его и которого можно звать на помощь, потому что ему было страшно лежать одному посреди огромной кровати, посреди просторной комнаты, посреди неохватного даже сознанием мироздания.
   И это большое и ласковое пришло, подхватило его большими и тёплыми руками, прижало к большой и мягкой груди. А потом развернуло его к яркому солнцу и сказало добрым голосом:
   - Смотри, Альбер! Это для тебя взошло солнце! Люби его, и оно будет тебя любить! И всё у тебя будет хорошо!
   Я проснулся, но не увидел никакого солнца. Вокруг меня струился сумеречный свет, но что-то большое и тёплое лежало на моей груди - может, это солнце опустилось ко мне приласкаться и высушить слёзы, которые я ощущал на своих глазах. Я не желал осознавать себя в реальной действительности, которое может разочаровать меня, я хотел вернуться в свой сон - странный и удивительный. Это я, я был розовым младенцем, лежащим посреди огромной кровати, посреди просторной комнаты, посреди неохватного сознанием мироздания. Тогда, наверное, единственный раз в жизни я был счастлив и не помнил об этом все тридцать лет. И то, большое и ласковое, поднявшее меня и развернувшее к солнцу я тоже не помню. А ведь оно было моей мамой, о которой я так мечтал в детском приюте.
   - Ты плачешь, милый? Почему? - спросил меня ласковый голос, но он совсем не был похож на голос из сна. Или из реальной действительности, но страшно далёкой, о которой человек не может вспомнить, даже если сильно захочет. И только сну по силам то, чего не может реальность, как бы она ни тужилась.
   Лулу встала на колени и наклонилась надо мной большой, доброй птицей, которая хочет заслонить своего птенца от жестокого мироздания. Краем шерстяного свитера она осторожно вытерла мои слёзы и осушила мои глаза любящим поцелуем. Как она в это мгновение была похожа на ту, что подняла меня к солнцу!
   - Что тебе приснилось, любимый? - спросила Лулу через некоторую паузу.
   Я не хотел её лгать, а правду говорить боялся. Я боялся, что, если расскажу свой сон кому-то другому, даже Лулу, сон подумает, что я выдал и предал его, и никогда уже не вернётся ко мне. Ни-ког-да! А я должен надеяться, что он ещё когда-нибудь вернётся, и тогда мне легче будет жить. Даже в преисподней, которая называется Потерянным Городом.
   Но Лулу самоотверженно любит меня и, может быть, у неё нет такого сна и быть не может. А это несправедливо по отношению к ней. Ведь даже в самый жуткий момент моей жизни она не предала меня, пожертвовала собой. Значит, и сон мой не предаст и будет хранить его бережно в своей памяти, как и я. Мне нечем больше поделиться с ней, кроме как своей любовью и счастливым сном.
   - Во сне я видел себя младенцем нескольких дней от роду. И ещё видел маму, которую никогда не знал! - сказал я и поцеловал серые и добрые глаза Лулу.
   Я шёпотом, чтобы не разбудить Роберта и Горация, пересказал ей свой сон, не упуская даже незначительных подробностей.
   Некоторое время Лулу молчала, и от печали темнели и темнели её глаза.
   - Твоя мама сегодня ночью умерла! - с грустью сказала она и погладила меня по волосам - как несмышлёного младенца, которого надо пожалеть.
   Её слова показались мне жестокими, словно выстрелили со спины прямо в моё сердце. Я отбросил руку Лулу, вскочил и возмутился - громко, уже не думая о том, что разбужу стариков.
   - Зачем ты так, Лулу?! Я же люблю тебя! Моя мама жива, она не может умереть, пока мы не встретимся!
   Я стоял на коленях перед утренними сумерками, как перед свежевырытой могилой - чёрной и глубокой. А Лулу обняла мою горячую голову и прижала к большой и мягкой груди. Но эта женская грудь не была той женской грудью, к которой меня с любовью прижали во сне, и я не почувствовал себя счастливым, как во сне. Поэтому мне было обидно, и я чуть не заплакал. А Лулу, отпуская мою голову, сказала:
   - Не надо злиться, Альбер! Я тоже не хочу, чтобы умерла твоя мама. Но так оно есть, потому что тебе приснился сон, которого ты никогда не видел. Это она, умирая, дала знать о себе!
   - Это неправда, неправда! - Я закапризничал, как младенец лежащий посреди огромной кровати, посреди необъятного мироздания. - Но почему ты такая злая и жестокосердечная?!
   - Вы что там, с ума посходили оба?! - услышал я недовольный голос деда Роберта. Это было кстати, что он проснулся. Быть может, он что-нибудь знает о моей матери? - Выдумывают всякую ерунду! Твоя мама, Альбер умерла через неделю после того, как родила тебя, от кровотечения. Пусть это горькая, но правда. Я не люблю, когда люди обманываются напрасно. Ты, наверное, знаешь, что она была из Общества Добровольной Безнравственности, как и Лулу. А в роддом таких не берут. Роды были тяжёлыми, и Валентин ничем не мог помочь!
   То, что говорил старый диггер, было жестоко и несправедливо. Я не хотел знать его правды, лучше бы он унёс её с собой в могилу. Всё, что говорил мой дед, было чистой правдой - к сожалению, я в этом не сомневаюсь.
   Какой-то странный, сумеречный туман плыл перед моими глазами, а в голове стоял его брат - горячий туман. Зачем Гораций не бережёт хворост и жарко натопил в землянке? По моему лбу струился пот, и пересохли губы. Мне трудно было говорить, но я хотел спросить у Роберта. И спросил:
   - А ты видел мою маму, дед? Как её звали? Отец называл мне её имя, но я был очень маленький и однажды забыл его. Я понимаю, что нехорошо поступил, но ты напомни мне, если знаешь!
   - Нет, я никогда не видел твоей матери. А звали её, кажется, Кэт. Если не ошибаюсь, - сквозь целлофановую штору голос диггера прорвался, как сквозь плотный туман. Или у меня заложило уши?
   - Да, Кэт... Точно - Кэт! - обрадовался я. - Потому что, когда в детстве я думал о маме, мне всегда грезилась большая, пушистая кошка.
   - Что у тебя с голосом, Альбер? К вам можно зайти, Лулу? - Я едва расслышал эти слова Роберта, они почти завязли в плотном тумане, наполнившем пространство между его ртом и моими ушами.
   Чья-то сухая, дрожащая рука коснулась моего мокрого лба.
   - Да он весь горит, Лулу! - это было последнее, что услышал я из реальной действительности, потому что горячая и мягкая мгла обняла меня облаком, унося из сумеречного мироздания.
  
   5.
  
   Я очнулся от того, что нечто тёплое и приятное лилось по моему пищеводу в желудок. Я очнулся и ощутил себя сидящим, а моя спина упиралась в мягкие и тёплые груди. Через мои плотно сжатые губы протиснулась деревянная ложка, и нёбом я почувствовал вкус рыбного супа, пролившегося в мой рот. И только после того, как с трудом проглотил суп, я открыл глаза.
   Вокруг меня подрагивало сумеречное пространство, но я чётко различал прямо перед собой худое и изнеможённое лицо Роберта. Это он, стоя передо мной на коленях, кормил меня с ложечки, а Лулу поддерживала моё безвольное тело со спины. Я пытался что-то вспомнить из недавнего прошлого, осмыслить своё положение, но ничего, кроме того, что потерял сознание, не вспомнил. Однако понимал, где нахожусь и с кем.
   - Что со мной, Роберт? - с трудом, нехотя протиснулся этот вопрос через мои сухие, потрескавшиеся губы.
   - Ты заболел, внук! Но ничего. Слава богу, мы в тепле, у нас есть еда, и ты скоро поправишься! - Старый диггер рукавом своего свитера вытер мне губы и осторожно, с помощью Лулу уложил меня на матрас. - Отдохни, Альбер! Попробуй поспать!
   Во всём теле я чувствовал слабость, но зато явно меня оставила лихорадка. Я не хотел спать, я почему-то боялся, что Лулу с Робертом оставят меня, и в одиночестве я умру. Именно сейчас мне страшно не хотелось умирать, навечно погружаться в непроницаемую мглу. Даже в Потерянном Городе жизнь лучше, нежели не жизнь. Поэтому я собрался с силами и попросил:
   - Я не хочу спать! Не оставляйте меня!
   - Мы и не думаем оставлять тебя! Потерянный Город - не то место, чтобы гулять по нему, отдыхая душой! - сказал, поднимаясь, Роберт. Он отдёрнул штору, и в моём углу сделалось светлее от света из оконца. Я повернул голову к нему. Через тусклый полиэтилен пытались пробиться лучи солнца. Значит, была середина дня.
   У печи над кастрюлькой без ручек колдовал Гораций. В землянке пряно и приятно пахло малиной. Запах малины в конце ноября - это какой-то нонсенс. В это трудно было поверить в Городе Льготников, не говоря уже о Потерянном Городе.
   - Сейчас, Альбер! Отвару малинового выпьешь и завтра будешь танцевать с Лулу! - обернувшись ко мне и улыбнувшись, сказал Гораций.
   - Малина? - У меня хватило сил только изумлённо прошептать. - Откуда?
   - Потерянный Город - не абсолютно безнадёжное место. Кто здесь сильно желает выжить, не опускает руки, тот выживает. - Гораций снял кастрюльку с раскалённого чугунного листа. - Сегодня мы с Робертом ходили за хворостом и заодно нарезали малиновых прутьев. Запаренные в кипятке, они отлично помогают при простуде. А Лулу в это время с автоматом в руках героически охраняла тебя!
   - И сколько времени я находился без сознания? - спросил я, закашлявшись. Сухой кашель болью отдавался в груди. У меня создалось впечатление, что я метался в лихорадке несколько дней.
   - Недолго для такой простуды - всего пять-шесть часов, - сказал Роберт, переливая малиновый отвар из кастрюльки в алюминиевую кружку.
   Действительно, недолго. Это не вчерашний день отозвался простудой, это всё - тюрьма. Там несколько дней я промерзал, казалось, до последней косточки. Вот почему многие преступники в Льготном Городе не доживали до суда и виселицы. В Отделе Обрядов, особенно в зимнее время, мне не раз приходилось оформлять пропуска на тот свет таким несчастным.
   Я жадно, обжигая Нёбо, пил малиновый отвар, с наслаждением вдыхал его ароматный дух и чувствовал, как по всему телу разливалось уютное тепло. Я усиленно начал потеть. Роберт с Лулу уложили меня на матрас и укрыли неопрятным ватным одеялом, накинув поверх его ещё и полушубок. Я успокоился: кажется, болезнь начинала отпускать меня - наверное, я не умру. Почему мне так жадно захотелось жить, когда как вчера я с холодным равнодушием готов был пустить пулю в лоб?
   Может быть, на мой вопрос ответил Гораций, который сказал:
   - Человек - такая тварь, что может приспособиться к самым поганым условиям, если у него в наличии есть воля к жизни.
   Хозяин землянки сел на валун напротив печи и бросил несколько хворостин в её пылающее зево. В комнате было несколько гранитных валунов, которые, видимо, служили вместо стульев. И даже подобие стола была в землянке Горация -какой-то перевёрнутый ящик из жести, на сгибах изъеденный ржой.
   - Ты прав, Гораций! - Диггер вытащил из примятой пачки сигарету, прикурил от уголька из печи. - Человек часто выживает там, где не может выжить и крыса. Я имел возможность не раз убедиться в этом.
   - Что заставило тебя в таком почтенном возрасте покинуть Город Льготников? Здесь и молодые долго не выдерживают! - полюбопытствовал Гораций, не отрывая задумчивых глаз от огня.
   - А мне не привыкать! Вот уже более тридцати лет прошло, как я однажды покинул Город Льготников, чтобы переселиться в катакомбы. Я и есть диггер-крыса, которой пугают льготников.
   - Диггер? - с недоверием переспросил хозяин землянки.
   - Он, он - без всяких сомнений. Жизнь под землёй, особенно у бесправных кротов не многим лучше, чем в Потерянном Городе. Альбер был высокопоставленным чиновником восьмого разряда в муниципалитете. Он помог мне, а потом мы решили помочь ещё одному диггеру --калеке, моему другу, бывшему аристократу из Верхнего Города. Увы, полицейский патруль выследил Альбера. Вчера его должны были повесить, но мне удалось освободить его. Поэтому мы здесь. Альбер, как ты понял, - мой внук, - коротко пересказал наши злоключения Роберт.
   - Чудные дела творятся в этом мире, который неумолимо плетётся к своему концу! - По своей привычке обречённо вздохнул Гораций и опять подбросил в печь несколько ивовых прутиков. Могло показаться, что он целыми днями только тем и занимался: обречённо вздыхал и подбрасывал хворост в печь.
   - А ты как здесь очутился? Судя по всему, в Городе Льготников ты был не последним человеком.
   - Это точно, не последним, - оживился Гораций, будто только и ждал подобного вопроса старика. - Как и твой внук Альбер. У меня был восьмой разряд. Только я был не чиновником, а преподавателем общественного развития в Педагогическом университете.
   - Надо было совершить нечто из ряда вон выходящее, чтобы в пятьдесят лет оказаться в Потерянном Городе. - Старый диггер разлил оставшийся малиновый отвар в две алюминиевые кружки. - Не помешает и нам, старичкам, чайком побаловаться! Вода есть - Альберу и Лулу ещё поставим. Не против, Гораций?
   - Нет, нет, ты поступаешь правильно. Малиновый чай нам будет не лишним. Нам заболеть, не дай бог, будет ещё легче, нежели Альберу. А здесь, сам понимаешь, болеть ни в коем разе нельзя! - Гораций взял в руки кружку, погрел о её горячие бока свои ладони.
   - И как же ты оказался в Потерянном Городе? - Роберт выкурил ровно половину сигареты. Оставшийся окурок, послюнявив пальцы, загасил и спрятал за ухо.
   А мне курить не хотелось. Я с ног до головы покрылся липким потом. Только бы выздороветь! Ведь Гораций сказал, что здесь болеть нельзя. Видимо, температура спала, потому что дышалось мне легче. Перестала беспокоиться обо мне и Лулу - прижавшись к моему боку, уснула.
   - Ты кого-то убил и сбежал сюда? - был настойчив Роберт.
   - Всё гораздо проще. А может быть, сложнее. Смотря как посмотреть на этот вопрос. Невольно скаламбурил. Это длинная история. У нас достаточно времени, чтобы я изложил историю своей жизни обстоятельно. Мой сожитель был туповат и бюроковат, его и своё прошлое не интересовало, не то, что чужая жизнь! - Гораций вопросительно посмотрел на Роберта. Тот снисходительно улыбнулся.
   - Рассказывай уж! Времени у нас, действительно, полно. И, пока я с миром отойду к праотцем, надеюсь дослушать твою историю.
   Гораций, поёрзав высохшим задом по валуну, устроился поудобнее.
  
   6.
  
   - Ты сам понимаешь, Роберт, что Гораций - это не настоящее моё имя. Впрочем, это теперь не имеет никакого значения. Не важно, как меня называют люди, и как себя называю я. За полтора года я привык к этому имени и редко вспоминаю, как меня звали, когда я жил в Городе Льготников в небольшой, но довольно уютной двухкомнатной квартире с женой и двумя детьми. Это всё в прошлом, к которому возврата уже нет. Однажды я оказался без прошлого и будущего, но самым странным является то, что я до сих пор живу, хотя в этом даже сам не вижу никакого смысла. Хотя трудно сказать: а есть ли этот смысл в человеческом существовании вообще?
   По сути, я - среднестатистический льготник, каких - безликих и покорных судьбе - миллионы и миллионы на убогой нашей планете. Родился в семье мелкого чиновника, который ходил на работу, смотрел сериалы по телевизору и растил троих детей. Тихий и спокойный мой родитель умер в сорок восемь лет то ли от скуки, то ли от какой-то внутренней болезни. Мама - ещё более отца нелюдимая, полностью погружённая в себя женщина немногим пережила мужа, зачахнув, наверное, от одиночества, потому что я и сёстры жили своими семьями и, если навещали мать, то не чаще двух раз в год. Впрочем, как я уже сказал, долго навещать её не пришлось. Даже о том, что мама умерла, я узнал только через месяц, когда пришёл в очередной раз навестить.
   Что-то в этом неправильное, жестокое, но тогда я нисколько не упрекал себя, не мучился совестью, потому что так жили и живут миллионы льготников. Общество, обросшее коростой равнодушия, не может воспитывать отзывчивых людей. И если у тех, кто поставил на кон ради призрачной мечты о Верхнем Городе и любовь, и семейную жизнь, ещё была какая-то надежда, перед ними маячило не надёжное, но хоть какое-то будущее, то таким, как мои отец и мать, я и сёстры, оставалось лишь барахтаться в убогом настоящем, равнодушно провожая пустыми взглядами проходящие годы. Мы ни на что не надеялись и ни о чём не жалели.
   Я был, как и все, но кое-чем всё же выделялся. Мне легко давалась не сложная школьная программа, и безнадёжную душу иногда беспокоили тревожные чёртики любопытства. Уже с пятнадцати лет я вдруг помешался на чтении. Книги искал с таким же упорством, с которыми некоторые чудаки из льготников ищут своего счастья. Я блестяще окончил школу и поступил в Педагогический Университет. И там был одним из лучших студентов.
   И родители, и преподаватели университета, и кое-кто из сокурсников, с кем я был дружен, предрекали мне блестящую карьеру. Я и сам себе поставил цель: к тридцати, максимум - к тридцати пяти годам я должен оказаться в Верхнем Городе.
   Увы... Нет, не увы. Это я понял потом, когда провёл три дня у постели своего любимого, умирающего университетского преподавателя, который перед смертью раскрыл мне глаза на существующий порядок вещей. Нет, и ничего не потерял, что не попал в Верхний Город. А обрёл... Обрёл всё, что возможно обрести в нынешние времена в подлунном мире.
   На последнем курсе я влюбился в красивую, а главное - в умную, начитанную девушку, которую звали Анной. Все были против того, чтобы я женился и тем самым навсегда отрезал себе путь в Верхний Город. Все, кроме этого самого преподавателя. Он убедил меня, что нет ничего выше и ценнее любви, что это единственное, чем стоит дорожить в этом заплутавшем в пороках мире. И я женился.
   Я никогда не жалел. И даже сейчас не жалею о совершённом поступке. Я любил свою жену. Анна любила меня. Мы родили двух прекрасных детей и вырастили их. Я преподавал в Педагогическом университете, жена работала секретарём в муниципалитете, и всё катилось по накатанной для среднестатистического льготника дорожке. Мы с женой дожили бы до пенсии в любви и согласии. Как приличных, законопослушных стариков-льготников, нас похоронили бы с почётом на приличном кладбище. Всё так и было бы, если бы не вмешались обстоятельства.
   Три года назад с моей женой случилось несчастье. Она возвращалась домой после получения зарплаты в муниципалитете. Было позднее зимнее время. Она спокойно вошла в подъезд нашего дома. И там в темноте на неё напали лихие люди. Диггеры или опустившиеся льготники. Я всё-таки больше грешу на льготников-разбойников, потому что диггеры, как правило, промышляют на улицах, да и грабят тех, у кого могут разжиться более существенным, чем скромная зарплата. В общем, ударили жену чем-то тяжёлым и металлическим по голове и отобрали сумочку.
   Я возвращался с работы через четверть часа после случившегося. И сам же обнаружил истекающую кровью жену между вторым и третьим этажами. Она была без сознания. Я перенёс её в квартиру - мы жили на третьем этаже. Сын ещё жил с нами и сбегал за врачом. Но, увы, Анна умерла, так и не придя в сознание.
   После похорон жены во мне что-то оборвалось. Сказать, что мир померк для меня, значит, ничего не сказать. Уж очень я любил Анну. И добровольно ушёл бы следом за ней, если бы не сын. Он у меня был умным малым, оканчивал Университет Управления. И хотя бы ради него я должен был жить.
   Я продолжал преподавать в университете, но ходил на работу с неохотой, по инерции. И тут однажды у входа в университет меня остановила шустрая старуха - жена того самого преподавателя. Она сказала мне, что мой учитель умирает и хотел бы проститься со мной. Я находился в жуткой депрессии, но не выполнить просьбы любимого преподавателя не имел морального права.
   Старик умирал, но в его выцветших, мудрых глазах я не нашёл ни страха перед смертью, ни сожаления, ни раскаяния. Он потом мне сказал, что с радостью отходит в иной мир, ибо покидает он худший из миров, какие могут существовать во Вселенной, и его ощущения можно сравнить только с чувствами несчастного, который много лет томился в тюремных застенках, и теперь его выпускают на свободу.
   Мне было интересно то, что рассказал Гораций. В землянке было тепло, рядом мирно посапывала Лулу, уютно, успокаивающе звучал суть хрипловатый голос бывшего преподавателя университета. Покой поселился в моей душе, и я был бы благодарен судьбе, если бы эта минута настоящего длилась до самой моей смерти. А когда она придёт: через час или через десять лет, мне было абсолютно всё равно.
   Мне было хорошо, но рвущийся изнутри огонь иссушил мою гортань, нёбо, губы. Казалось, что внутренности мои вспыхнут, если я не залью их водой. И слабым голосом я попросил:
   - Пить...
  
   7.
  
   Засуетились все, и мне было приятно ощущать себя центром мироздания. Почему я не понимал раньше, как это чертовски приятно, когда тебя любят и заботятся о тебе! Лулу сразу же проснулась. Гораций прибежал с кружкой тёплого чая. А Роберт бережно приподнял мою голову, чтобы я мог напиться. И, с беспокойством всматриваясь в моё лицо, спросил:
   - Как ты себя чувствуешь, Альбер?
   От их участия я готов был расплакаться мальчишкой. Ради таких вот минут стоило, наверное, поменять равнодушный, отчуждённый Город Льготников на жуткий Потерянный Город. Впрочем, чтобы быть добрее друг к другу, людям не обязательно попадать в нечеловеческие условия жизни. Просто надо меньше любить себя, а больше - других. Тогда и тебя коснётся чья-либо любовь.
   - Мне уже много лучше! - сказал я и, подняв руку, благодарно прикоснулся к щетинистой щеке деда.
   - Ну и хорошо. - Роберт облегчённо вздохнул. Он искренне переживал за меня - в этом я мог не сомневаться. - Отдыхай, Альбер! Может быть, ты курить хочешь?
   - Неплохо бы... - прошептал я.
   Старый диггер прикурил мне сигарету, но уже от первой затяжки я жестоко раскашлялся. Он отобрал у меня сигарету.
   - Нет, с этим делом тебе стоит повременить. Отдыхай!
   Когда Роберт с Горацием вернулись на свои места на валунах, Лулу томно потянулась, обняла меня и горячо прошептала на ухо:
   - Я люблю тебя, милый! Выздоравливай поскорее! - Она прикоснулась к моей щеке мягкими губами. И по короткому её поцелую понял, почему она так сказала. В ответ я смог лишь погладить ей плечо.
   Лулу опять прикорнула, уткнувшись носом в моё плечо. И скоро засопела безмятежным младенцем.
   - И что же такое рассказал тебе умирающий преподаватель, что это перевернуло твою жизнь, и ты даже оказался в Потерянном Городе? - С неподдельным любопытством спросил старый диггер.
   - Вот вы с Альбером окончили университеты, по меркам Города Льготников - образованные, а что знаете о мировом устройстве? - ироническим вопросом продолжил Гораций.
   - Как понять "мировое устройство"? Вселенная? Космос? Уж Солнечную систему я тебе назову всю и то, что мы относимся к Галактике под названием Млечный Путь, и десяток ближайших к нам созвездий назову...
   - Вот видишь, Роберт! О Космосе мы более-менее сведущи. А что ты можешь рассказать о нашей планете? Об её истории, географии? Что ты знаешь об этом, кроме того, что есть Верхний Город и Город Льготников? Например, ты знаешь о том, что буханки хлеба не на деревьях растут?
   Старый диггер на некоторое время задумался, что-то мучительно припоминая. Потом в растерянности развёл руками.
   - Знаю, что наша планета - есть страна, которой управляет Президент. Знаю, что ресурсы планеты истощены, поэтому надо экономить на всём, чтобы человечество выжило...
   - Не густо для человека с университетским образованием. Впрочем, не так давно и мой кругозор был не намного шире. Я всерьёз считал, что мир ограничивается двумя городами - Верхним и Льготников. И ещё - Сельхозплантацией, которая снабжает их продуктами питания. Оказывается, таких городов на нашей планете несколько тысяч. Если быть точным, наш мир поделён на две тысячи четыреста анклавов, каждый из которых состоит из Верхнего Города, Города Льготников и Сельхозплантации. Каждый анклав фактически изолирован друг от друга и самодостаточен. В каждом Верхнем Городе есть Совет Координации, штат которого насчитывает пятьдесят человек. Естественно, из числа аристократов. Они-то скромно и управляют анклавом через мэров и муниципалитеты, подчиняясь в свою очередь Планетарному Совету Координации и Президенту мира. Это не такая уж сложная структура управления, но тебе всё равно будет трудно разобраться. Город Льготников, в котором мы жили - это самая примитивная резервация. Людей в нём содержат вроде зверюшек в клетках. Хотя создана видимость общества, структуры управления, так называемых демократических свобод. Особо подчёркнута забота о людях в виде льгот, обеспечивающих нищенское существование. Общение Верхних Городов происходит только на уровне координаторов. Только они имеют право посещать Новый Город - столицу страны, где находится Президентский Дворец. Для аристократов Верхнего Города Новый Город - мечта. Часть аристократов всеми силами выслуживается, чтобы попасть туда, как льготники-карьеристы стремятся попасть в Верхний Город. Но аристократам это сделать много труднее, нежели льготникам. Представь себе у Верхнего Города всего один Город Льготников, а сколько Верхних Городов у столицы? Две тысячи четыреста! А ведь, по сути, и каждый Верхний Город - это тоже резервация, но с лучшими условиями жизни. Весь наш мир - огромная резервация. Легкоуправляемая, не доставляющая больших проблем Президенту мира и Планетарному Совету Координации. Даже аристократ Верхнего Города - раб, закованный в кандалы бесправия. Что ж тогда говорить о льготниках?! А чтобы льготники были довольны своей примитивной судьбой, дорожили тем, что с барского стола перепадает им, и гордились этим, рядом с Городами Льготников для контраста были организованы очаги проживания изгоев - Потерянные Города. Кроме того, у льготников должны быть враги, постоянная угроза их счастливой по сравнению с прозябанием изгоев из Потерянного Города жизни. Роль таких врагов призваны выполнять свободные диггеры. Такие катакомбы, в каковых обитал ты, Роберт, есть под каждым из двух тысяч четырёхсот Городов Льготников, но ни в одном из них революционно настроенные диггеры не подняли вооружённого восстания!
   - Всё, что ты рассказал - жутко, страшно, но похоже на правду! - От волнения голос старого диггера дрожал, как дрожали его, когда он собирался прикурить сигарету. - Откуда всё это было известно твоему университетскому преподавателю?
   - Он не успел сказать мне об этом. Но то, что источники информации у него были достоверными - в этом я нисколько не сомневаюсь. Тому доказательство - моё пребывание в Потерянном Городе.
   - То, что рассказал перед смертью твой преподаватель, ты...
   - Ты верно предположил, Роберт. Да всё это, в той же интерпретации, как и тебе, я рассказал во время лекции студентам, взяв с них слово хранить мой рассказ втайне. Но не бывает отары без паршивой овцы. Через час после лекции меня уже допрашивал сам куратор из Верхнего Города в Управлении Государственной Безопасности. Естественно, я не выдал умершего преподавателя, ведь у него осталась семья. Я понял, что виселицы мне всё равно не избежать. Но куратор не был дураком. Он не захотел делать из меня мученика-правдолюб- ца. Ведь слушавшие меня студенты могли воспринять мою казнь именно так. И меня объявили шизофреником, страдающим фантасмагорическими галлюцинациями. И вывезли в Потерянный Город. Здесь моя правда не опасна, потому что в ней никому нет надобности.
   - Ты отчаянный мужик, Гораций! - Роберт схватил его руку и с чувством потряс её. - Не жалей, ты добился своей цели! Твоя правда пойдёт гулять по Городу Льготников и когда-нибудь принесёт плоды!
   Гораций лишь горько усмехнулся в ответ.
   - Я сомневаюсь в этом. Боюсь, что из полсотни студентов, слушавших меня, уже никого не осталось в живых. Меня ещё не вывезли сюда, как их уже изолировали под благовидным предлогом. Будто бы нашли какие-то болезнетворные вирусы. Дальше можно только предполагать, что с ними случилось какое-то несчастье в виде эпидемии.
   Я внимательно слушал Горация. От его рассказа, в который трудно было поверить, у меня чуть не остановилось сердце, и спала температура. Пока я переваривал услышанное, меня посетила ужасная догадка.
   - Не эпидемия. Позапрошлым летом в инфекционном изоляторе случилась трагедия: из-за короткого замыкания сгорел жилой блок. В огне заживо сгорело сорок семь студентов Педагогического Университета, - сказал я.
   - Это были мои студенты, Альбер! В этом у меня лично нет никаких сомнений! - Сказал, обречённо вздохнув, Гораций. И смахнул слезу с глаз.
  
   8.
  
   Громко и тонко вскрикнула во сне Лулу, и я растолкал её.
   - Что-то кошмарное приснилось, милая? - спросил я, поцеловав в раскрасневшуюся щёку.
   Лулу осоловевшими глазами недоумённо обвела приземистое, сумрачное пространство землянки, возвращаясь в реальную действительность. Нельзя сказать, чтобы её обрадовало это возвращение, но, по крайней мере, она сразу успокоилась - не дрожали возбуждённо и взволнованно крылья её милого носика.
   - Чепуха, любимый! Во сне за нами гналась огромная свора гиен, а я споткнулась и упала. Ты вовремя меня растолкал, иначе они схватили бы меня! - обняв меня за шею, на полном серьёзе сказала Лулу.
   - Ни за что не схватили бы! Альбер не бросил бы тебя на растерзание гиенам! Диггер рассмеялся, по-старчески покряхтывая.
   - Как же я хочу есть! - пожаловалась Лулу.
   - На самом деле! - поддержал её Роберт - Рассказами Горация сыт не будешь! К тому же, в землянке уже жарко натоплено. Эдак мы весь хворост изведём, а ходить за ним - не близкий свет! Доставай-ка, Гораций из сумки банку консервов!
   Старик наполнил кастрюльку водой, поставил её на печь.
   - А воды-то больше нет! - сказал Гораций, заглянув в бадью. - Пока печь горит, надо натопить снега. Пойду, принесу!
   - Всё-таки повезло нам, ребятки, с Горацием. Если бы судьба не столкнула его с нами, туговато пришлось бы! Особенно, с учётом болезни Альбера! - сказал Роберт, когда Гораций вышел на улицу.
   - Оттого, что мы живём с ним, он тоже немало выиграл! - Я подтянулся на руках и сел на матрасе. Ещё слегка кружилась голова, но в целом я чувствовал себя намного лучше. Болезнь отпускала.
   - Тебе помочь, Роберт? - Поднялась и Лулу.
   - А в чём ты мне поможешь? Выложить консервы в кастрюльку мне не представит большого труда. К сожалению, разносолов у нас нет! - сказал диггер, открыв консервы и понюхав их. - Хотя... Надо немного прибраться в землянке, Лулу. А то живём, как в свинарнике!
   Вдруг на улице вскрикнули. Роберт с прытью юноши резко бросился к своему углу, где лежал автомат. Схватил оружие и ринулся к двери. Но выскочить не успел, потому что дверь отворилась, и в неё ввалился Гораций с бадьёй, наполовину наполненный снегом. Лоб его повыше правого надбровья был рассечен, по щеке извилистой струйкой текла кровь.
   - Что случилось, Гораций?! Я их, сволочей, всех до одного перестреляю! - Старый диггер с автоматом в руках ринулся мимо хозяина землянки. Но тот успел поймать его за рукав свитера.
   - Не надо, Роберт! Вы и так слишком нашумели! - сказал Гораций, морщась от боли. - Это блюстители попали камнем - отомстили за главного. Думаю, что они удовлетворили свою мстительность и вряд ли больше сунутся к нам.
   - Сунутся! - заспорил с ним Роберт, пытаясь освободиться от захвата Горация, но рука у того оказалась сильной. Всё-таки бывший преподаватель был на двадцать лет моложе диггера. - Если их не проучить - обязательно сунутся!
   - У вас в катакомбах все проблемы разрешались силой оружия? - спросил Гораций, глядя прямо в глаза Роберта. - Весёленькая же жизнь у вас была!
   - Основную массу диггеров под землёй составляли кроты, а им оружие не выдавалось. Его носили только охотники, боевые группы и полицейские патрули. Но даже они боялись косо взглянуть на меня, потому что я был Неуловимым Киллером! - в запале не без гордости сказал старик.
   Гораций отпустил его рукав, а рукавом своего грязного, то ли серого, то ли бывшего белого свитера вытер кровь, размазав её по лицу.
   - Значит, с тобой надо держать ухо востро! Не дай бог, ляпну что-нибудь не то - и покаяться не успею! - Бывший преподаватель иронически усмехнулся.
   Роберт смутился, как юноша, запер дверь на засов, положил автомат на валун.
   - Не преувеличивай, Гораций! Со своими не воюю - не такой уж я кровожадный зверь! Но всё же никогда не позволял малейшего насилия над собой. Женщина! Надо промыть рану пострадавшему и перевязать чем-нибудь! - приказал старик Лулу.
   Лулу, долго не думая и не стесняясь стариков, задрала подол своей чёрной юбки и отодрала от края белой исподней сорочки ленту материи, подошла к Горацию.
   - Ты напрасно запер дверь! Снега всё-таки надо набрать и натопить воды! - Гораций покорно подставил голову под уверенные руки Лулу, которая комком снега промыла его рану и начала делать перевязку. - Думаю, что блюстители уже убрались восвояси.
   - Наберём, но теперь с тобой пойду я! - тоном, не терпящим возражений, сказал Роберт.
   - Пойдёшь. Только прошу тебя, Роберт: не хватайся сразу за оружие. Дай тебе волю и побольше патронов, ты всех гиен перестреляешь!
   - Но разве можно в Потерянном Городе прожить таким бесхребетным и добреньким?! - Диггер смотрел на Горация с неподдельным изумлением. - Неужели на тебя здесь впервые напали?
   - Как видишь, продержался полтора года, никого не убив. А насчёт нападений... Три раза избивали. Один раз весьма болезненно. Но опять же, как видишь, жив, - невозмутимо ответил бывший преподаватель.
   - Нет, не понимаю тебя. И никогда, наверное, не пойму. Нынешние времена не подходящи для альтруистов и гуманистов. Всюду, начиная с Верхнего Города и кончая этой клоакой цивилизации, идёт примитивная борьба за выживание. Или ты, или тебя - альтернативы нет. Разве я заблуждаюсь?
   - Возможно, ты прав, Роберт. Но так уж я устроен, что не могу убить человека. Даже защищая собственную жизнь. Вот почему я и предложил вам жить у меня. Сам себя я не способен защитить, даже если у меня будет оружие. - Хозяин землянки пощупал повязку на своей голове и остался доволен. - Спасибо, Лулу!
   - Завидую тебе! Жизнь, несмотря на свою убогость, не ожесточила тебя! - Старый диггер по-дружески приобнял плечи Горация. - А я профессиональный убийца. На протяжении четверти века для меня это было работой. С меня уже не получится гуманист. Для меня человеческая жизнь ничего не стоит. Но я же не по убеждениям своим сделался киллером. Так распорядились обстоятельства...
   - Не надо оправдываться передо мной, Роберт. Я не истина в последней инстанции. В самой природе заложена борьба за выживание. И с этой точки зрения ты прав больше меня. - После этих слов Гораций как-то ссутулился и виновато посмотрел на диггера. - Мы идём за снегом?
   - Наверное, человеческая цивилизация ещё протянет немного, пока существуют на свете такие люди, как ты, как Самюэль.
   - Это аристократ из Верхнего Города? Ты расскажешь мне о нём?
   - Расскажу. Куда я денусь? - Роберт дружески хлопнул по плечу Горация.
   Старики ушли за снегом, а Лулу, связав в веник пару десятков ивовых прутьев, начал подметать пол в землянке, подняв облако пыли.
  
   9.
  
   К обеду следующего дня я чувствовал себя совершенно здоровым. Мне надоело валяться на матрасе, и я выполз к печке, оккупировав валун, на котором любил сиживать дед Роберт. Он был не против. К тому же, дед с Горацием собирались идти за хворостом, пока позволяла погода. Даже через мутное оконце под потолком землянки было заметно, что над Потерянным Городом царит антициклон. По словам старого диггера, такой ясной и уютной зимней погоды не было несколько лет. Я хотел бы выйти на улицу, подышать свежим воздухом, но воспротивились Роберт и Лулу. Он были правы. Я чувствовал себя здоровым, но в ногах, во всех членах была слабость. Не стоило рисковать, чтобы по новой не спровоцировать болезнь.
   Вернулся с улицы Гораций - грустно улыбающийся. У него были причины для печали. Он скучал по своим детям, по преподавательской работе в университете. Только блаженный может безоблачно радоваться жизни, находясь в Потерянном Городе.
   - Саночки я достал, Роберт! - доложил он с порога. - Ты оказался прав. За саночки потребовали точно ту сумму денег, которую ты мне и дал. Создаётся впечатление, что ты знаешь местные нравы не хуже меня!
   - Нравы, мой учёный друг, везде одинаковые на этой умирающей планете! Будь у меня два мешка денег, и я смог бы купить себе гражданство в Верхнем Городе - в этом я нисколько не сомневаюсь! - Старый диггер сегодня был настроен оптимистически. И выглядел для своих семидесяти свежо. Однако всё вернётся на круги своя, когда старички вернутся с хворостом. Вчерашний поход Роберту дался тяжело.
   - Не так всё просто, как тебе кажется, старый лис! Система разграничения слоёв общества на нашей планете так отточена, что любые посягательства на свои основы она пресекает на корню. За взятки аристократов наказывают строже, чем за связи с льготницами, - опустил на землю Роберта Гораций.
   - Нам нечего спорить попусту, потому что у меня никогда не будет два мешка денег! - Диггер протянул бывшему преподавателю мои перчатки. За два дня старички сдружились - они прекрасно дополняли друг друга. И правильно. У меня есть Лулу, а им вдвоём не будет скучно. - Возьми. Альбер не против. Всё-таки морозец на улице ядрёный! Это здорово, что ты достал саночки! Теперь мы доставим хворосту в три раза больше!
   По праву возраста, по жизненному опыту, да и по более жёсткому, чем у меня с Горацием, характеру старый диггер взял на себя лидерство в нашей компании. И никто из нас не противился этому.
   - Оставляем вам автомат, Альбер! Из Горация воин, что из Аники. Ему и пистолета достаточно, чтобы застрелиться в случае чего. Стрелять в другого человека он всё равно не сможет. В путь, мой учёный друг! - Роберт сунул пистолет в карман моего полушубка, который висел на Горации, как балахон на огородном пугале.
   За ушедшими старичками дверь заперла Лулу и сразу же бросилась ко мне, чуть не свалив меня с валуна. Обняв за талию, она впилась в мои губы жадным поцелуем, чуть не прокусив их до крови. Этот её поцелуй пустил по моей плоти горячую волну. Я почувствовал, как начали наливаться силой мои вялые мышцы.
   - Я так соскучилась по тебе, милый! - Горячо зашептала, будто её кто-то, кроме меня мог слышать, Лулу. - Ты сможешь меня любить?
   Я сладостно потянулся - так, что хрустнули позвонки на спине. Не освобождаясь от её пьянящих объятий, поднялся с валуна.
   - Это дело - не хворост за километр тащить! Конечно, смогу и с огромным удовольствием! - Я с нетерпением голодного, дорвавшегося до еды, потащил Лулу к матрасу. Откуда только силы появились!
   Как мы любили друг друга с Лулу, пока отсутствовали старички! Можно было подумать, что мы оба подхватили вирус сумасшествия. По крайней мере, я в своей жизни такой страсти не испытывал. Для нас потеряли смысл мироздание, пространство и время. Все эти понятия нам с лихвой заменяла тяга друг к другу.
   Я лежал на матрасе, как распятый на кресте, не в силах пошевелить даже мизинцем на ноге. Рядом со мной, прижавшись разгорячённым, ядрёным обнажённым телом, богиней, спустившейся с небес, возлежала Лулу. Она никак не могла успокоиться, дышала часто и громко. Локтем я чувствовал её горячую грудь, а через неё - её сердце, которое, казалось, рвалось из груди на волю.
   Ещё до конца не успокоившись, с придыханием Лулу спросила:
   - Ты любишь меня, Альбер?
   Даже на пике экстаза я не говорил ей слов любви. Почему? Считал ниже своего достоинства дарить нежные слова женщине из Общества Добровольной Безнравственности? Но разве она добровольно оказалась в этом добровольном обществе? Разве есть иной путь для девушек из детского питомника, детей таких карьеристов-льготни- ков, какими были мой дед Роберт, отец Валентин и я? Но теперь я с Лулу на одной ступеньке общества: и я, и она - граждане преисподней, Потерянного Города. С той лишь разницей, что я здесь оказался по принуждению обстоятельствами, а она - по собственной воле, из-за любви ко мне. Как же я должен быть благодарен ей за это!
   Но почему же тогда я молчу, не отвечаю ей? Сомневаюсь в своих чувствах? Разве была в моей жизни женщина, к которой я испытывал такую страсть, от какой освободился лишь десять минут назад? Даже если сомневаюсь, даже если об этом пожалею через день-два, я не имею морального права не ответить ей тем же чувством, каким она сохранила для меня смысл жизни на этой земле.
   - Люблю, Лулу! Очень люблю! - Мне показалось, что я нисколько не солгал.
   Каким же счастливым огнём загорелись её, ставшие удивительно красивыми и вдохновенными, серые глаза! В благодарность за мои слова Лулу стала покрывать моё лицо, тело частыми, страстными поцелуями.
   - Я хочу быть твоей женой, любимый! Очень хочу быть твоей женой!
   Я осторожно, как дорогую хрустальную вазу, погладил её по покатым плечам, успокаивая. Продолжить наши страстные игры у меня не было физических сил.
   - Я не против, Лулу. Я готов жениться на тебе в любую минуту. Но в Потерянном Городе некому зарегистрировать наш брак.
   - И не надо регистрировать! - горячо и убеждённо зашептала она. - Это совсем не обязательно. Мне достаточно, чтобы ты сказал: "Лулу - ты моя законная жена"!
   Господи! Как это по-детски трогательно! Я крепко прижал её к себе и, не кривя душой, честно глядя в её глаза, воскликнул:
   - Ты моя законная жена, Лулу!
  
   10.
  
   Сумеречное, затянутое полиэтиленовой плёнкой окно превратилось в чёрный квадрат, а Роберт с Горацием ещё не вернулись. Гнетущая душу тревога поселилась в нашей землянке, когда только начало вечереть, и с каждой минутой она проявлялась всё чётче: сначала подняла меня с постели и усадила на валун перед потухшей печкой, а потом, когда оконце превратилось в чёрный квадрат, когда воздух в землянке сгустился до непроницаемой мглы, она заставила меня подняться и вышагивать по землянке, измеряя её, спотыкаясь о валуны, пока не переросла в страх. При том, в страх панический, потому что хаотично, в панике разбегались мои мысли, и я никак не мог собрать их вместе, сосредоточиться.
   Что случилось? Что случилось с нашими милыми старичками? - в тысячный раз спрашивал я себя, спрашивал неизвестно кого, и неизвестно кто мог мне ответить. Я ничего не предполагал, потому что в преисподней, которой является Потерянный Город, предположить можно что угодно, за исключением, пожалуй, наводнения - на дворе зима, всё-таки. Вариантов неприятностей было столько, что легко тронуться умом. Поэтому, чтобы не накликать беду, лучше не предполагать ничего.
   Мне было бы легче, если бы кто-нибудь разделил со мной эту тревогу, выросшую до панического страха, но Лулу, укрывшись одеялом и полушубком, спала. Она любила поспать, а может быть, привыкла спать много, потому что три года жила затворнической, бездеятельной жизнью, ожидая меня с работы. Читать она не любила, да и с грамотностью у неё было туговато - девочек в детском питомнике готовили не к поступлению в университет, а в Общество Добровольной Безнравственности, где умение писать-читать не требовалось. Лулу даже титры в сериалах по телевизору не успевала прочитать и часто просила меня помочь в этом. Телевизор - это единственное в жизни, не считая меня, что любила Лулу. Но в Городе Льготников свет включался лишь на три часа в сутки по вечерам. Поэтому она много спала - других занятий у неё попросту не было.
   Я мог разбудить Лулу, чтобы она разделила со мной тревогу за Роберта и Горация, но у неё было такое счастливое, умиротворённое лицо, которое я увидел, когда прикуривал сигарету! На нём явно проступали следы пережитого счастья, и я не хотел портить её лица, ставшего таким красивым, гримасами тревоги и страха.
   С нашими старичками могла случиться любая беда. Я поймал себя на мысли, показавшейся мне сначала неприятной: меня волновала не участь Роберта и Горация, а то, что ожидало нас с Лулу, в случае несчастья с ними. Я боялся, что нас ожидала неминуемая гибель. Разве я могу принимать ответственные и необходимые решения, как это умеет делать старый диггер? Разве смогу в одиночку добывать топливо для печи или договориться с мусорщиками о поставке продуктов? Нет, жёсткий режим выживания в Потерянном Городе не для меня. А если бы я спокойно мог обойтись без старичков, тревожила бы меня так остро их судьба? К своему стыду, я не мог утвердительно ответить на этот вопрос. Я так и остался бесстрастным чиновником восьмого разряда.
   Сильно зашибив колено о попавшийся под ноги гранитный валун, я вскрикнул от боли. И этого хватило, чтобы Лулу проснулась.
   - Что случилось, милый? - всполошилась она.
   - Ничего особенного, ногу зашиб! - ответил я с раздражением, которого Лулу не заслуживала.
   - А почему в землянке темно, хоть глаз выколи, и холодно?
   И в самом деле: почему в землянке темно и холодно? Потому что чиновник муниципалитета до того беспомощен и инфантилен, что даже не догадался растопить печь! Если бы не проснулась Лулу и не напомнила, то к утру было бы два замороженных трупа?
   - Сейчас, я разведу огонь в печи! - сказал я.
   Но если бы я знал, как это делается! После напрасно израсходованной третьей спички поднялась Лулу, подошла ко мне и отобрала спички.
   - Любимый! Ты совсем не приспособлен к жизни! - она упрекнула меня без всякой иронии, поэтому у меня не было нужды обижаться. Тем более, что слова Лулу не расходились с истиной.
   Через четверть часа уже гудела с хорошей тягой, потрескивая хворостом, печь, и закипела вода в кастрюльке, в которую я выложил содержимое из банки с мясным паштетом.
   - Неужели с Робертом и Горацием случилась беда? - Наконец-то, затревожилась и Лулу. - Может быть, им требуется наша помощь?
   - Ту с ума сошла, Лулу?! Ночь на дворе! Мы не знаем даже направления, в котором они ушли. Мы совсем не знаем Потерянного Города!
   Лулу не успела согласиться или не согласиться со мной, потому что в дверь постучали, а следом за стуком мы услышали бодрый, до краёв наполненный оптимизмом голос Горация:
   - Это мы, Альбер! Открывай скорее, а то мы превратимся в сосульки!
   Освобождённые от вериг тревоги и страха ноги сами полетели к двери. В землянку с охапкой хвороста ввалился заиндевевший Гораций.
   - Помоги Роберту затянуть в землянку рюкзак! - крикнул он на ходу.
   - Какой рюкзак? - не понял я, но вышел на улицу.
   У входа в землянку Роберт пытался стянуть с саней большой, плотно набитый рюкзак. Где его раздобыли старички? И снегом набили, что ли? Рюкзак оказался довольно тяжёлым.
   Старички сразу же бросились к печке отогреваться. Роберт выглядел неважно - ссутулился, едва на ногах стоял, но глаза его светились возбуждённо, будто он поймал за хвост птицу удачи.
   - Что случилось, дед Роберт? Где вы бродили до ночи? - спросил я у него.
   - А случилось то, что нам чертовски повезло! Помоги мне раздеться, Альбер! У меня не осталось сил. - Диггер скошенным колоском обвалился на валун. - Нам с Горацием чертовски повезло!
   - Понимаешь, Альбер... Мы возвращались с хворостом, когда солнце прикоснулось к горизонту. Роберт очень устал - всё-таки не мальчик. Вот и решили у крайней землянки передохнуть. Роберт вытащил из пачки сигарету, а спички у него кончились - прикурить нечем. "Я зайду в землянку, прикурю! - сказал он. - Не волнуйся, со мной друг"! И показал на автомат. А чего бояться - землянка в трёх шагах. Роберт стал стучать в дверь, но никто не отзывался. Он постучал сильнее. И тут дверь сама приоткрылась. Землянка снаружи выглядела невзрачной, а внутри всё прилично, не хуже, чем у нас. И свеча горит. А посреди землянки труп валяется. Ещё тёплый...
   - Длинно, Гораций рассказываешь! Тебе бы писателем быть. А я умираю от голода! - Старый диггер покинул валун, наклонился над кастрюлькой, принюхался. - Сегодня у нас мясной суп! Это очень кстати. Надо восстановить силы. В общем, пока не нагрянули каннибалы, решили мы поискать в землянке что-нибудь полезное для нашей жизни. И нашли рюкзак, набитый горохом, два приличных ватных одеяла, матрас, ботинки, кое - что из посуды, две с половиной свечи. В землянке явно не гиены жили. В общем, всё, кроме гороха и свечей, мы спрятали в заброшенной землянке в ста шагах от первой. Передохнём, отужинаем и потопаем с Горацием за остальным.
   - Я с вами! - во мне проснулось что-то похожее на совесть. Я боялся, что старый диггер не выдержит слишком больших для семидесятилетнего нагрузок. - Ты едва на ногах держишься!
   - Выздоравливай! На это у тебя ещё завтрашний день. А потом за хворостом ты с Горацием ходить будешь, а старичок Роберт охранять Лулу останется. Женщины в Потерянном Городе ещё больший дефицит, чем еда! - Старый диггер улыбкой охладил мой энтузиазм.
  
      -- Побег из преисподней.
  
   1.
  
   Такая непогрешимая тишина бывает только в гробу, и, проснувшись, я не поверил тому, что жив. Было покойно и уютно, и я был не против того, если бы этой ночью, действительно, умер - ведь иной мир не так безнадёжен, как его представляют себе люди. Но ни к радости, ни к сожалению я был жив, потому что реальная действительность начала проявлять себя, как только, стряхнув сон, мои глаза и уши вернули себе прежние зоркость и чуткость.
   Кто-то чуть слышно посапывал рядом, а своим боком я чувствовал мягкость и тепло живой плоти. Конечно же, это была Лулу - меланхоличное, доброе и нежное создание. А мои глаза, привыкнув к темноте, обнаружили, что пространство вокруг меня не черно, а сумеречно. И среди сумеречного воздуха различили черный фантасмагорический абрис печи с длинной шеей трубы, застрявшей в стене, - будто любопытная печь выглянула на улицу.
   Мироздание существовало, и я существовал в нём, и не мог ответить себе: хорошо это или плохо? По крайней мере, это было лучше, чем, если бы не существовало его и меня, а значит, был и смысл жизни. От осознания этого мне стали докучать человеческие слабости. Во-первых, недоволен был переполненный мочевой пузырь. Во-вторых, остро сосало под ложечкой - хотелось курить. Но по этим причинам не было желания вставать - так уютно я чувствовал себя под тёплым одеялом, которое притащили Роберт и Гораций. Для полного счастья мне оставалось только положить руку на обнажённую грудь Лулу. Удивительно, но от такого малого, неброского кусочка жизни человек может быть счастлив. Почему я не понимал этого раньше, когда поводов сделаться счастливым было больше, чем здесь и сейчас?
   И всё- таки надо было подниматься - не дюндить же молочным младенцем под себя! Насилуя свою волю, но совсем не ощущая себя рабом жизни, я осторожно, чтобы не потревожить Лулу, выполз из-под одеяла. И сразу же почувствовал, что за ночь в землянке основательно простыло. Поёживаясь, обнял руками свои плечи, я взглянул на квадратик окна. Он был серым - значит, день наступил уже давно.
   Поспали мы основательно. В Потерянном Городе хорошо превратиться в сурка, чтобы реже напоминали о себе -непривлекательная реальная действительность и пустой желудок. Сортиром у Горация служила двухведёрная бадья, стоявшая в углу у дверей. В отличие от Лулу, это не смущало меня, но я не хотел будить намаявшихся за вчерашний день старичков. Поэтому, чтобы не шуметь, опустился перед бадьёй на колени.
   Из угла старичков кто-то злорадно хихикнул. По голосу - Гораций.
   - Ты лучше по-женски приспособился бы, Альбер.
   - Я же вас не хотел разбудить! - рассерчал я на них. Поднялся с колен и со звоном направил струю в бадью.
   - Вот это по-мужски! Молодец, наш мальчик! - Роберт захохотал громко и разбудил Лулу. И правильно сделал, потому что таким образом можно проспать всю жизнь. - Альбер, мы с Горацием, как заслуженные люди, сегодня весь день проваляемся в постели. Вам с Лулу даже еду придётся приносить в нашу опочивальню. Это справедливо?
   Их желание, бесспорно, было справедливым. День отдыха старички заслужили.
   - Согласен с вами, но... Парашу тоже прямо в постель подавать?
   Гораций опять хихикнул, а Роберт сказал:
   - Вот об этом я, старый дурак, не подумал! Придётся вставать!
   - Любимый, принеси парашу мне! - жалобно попросила Лулу. - А то я сейчас описаюсь!
   Я понёс бадью в наш угол, хотя чуть не задохнулся от вони. Через пять минут растопила печь и захлопотала с завтраком Лулу. Но я был не против этого - блаженствовал под ватным одеялом, пока нагревался воздух в землянке. Мне докучал пустой желудок, но я блаженствовал, прислушиваясь к беседе Роберта и Горация.
   - Откуда у тебя прозвище такое - Гораций? Кажется, в глубокой древности был такой поэт? - спросил диггер.
   - Верно. Это поэт-римлянин. Когда меня в качестве шизофреника с фантасмагорическими галлюцинациями отправляли сюда, я прихватил с собой несколько книг. Но их у меня отобрали конвойные. Сохранился только тоненький сборничек Горация. Поэтому и решил, что буду называть себе его именем. К сожалению, книжицу я не уберёг - сожитель пустил на растопку в моё отсутствие. Но почти все стихи из неё я помню наизусть. Вот послушай!
   Голова, седея, смягчает душу,
   Жадную до ссор и до брани дерзкой...
   - Актуально относительно моей судьбы. Только успокоит меня, думаю не седая голова, а сырая могила! - с грустью сказал Роберт. - Прочти ещё что-нибудь.
   - Ещё? Пожалуйста...
   Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя
   Избежит похорон, буду я славиться...
   - Ерунда! Как это - "лучшая часть моя избежит похорон"? Он имеет в виду душу? Я не верю в наличие души у человека. Со смертью кончается всё: и существование индивидуума, и существование мироздания! - с долей цинизма ответил диггер.
   Но Роберт был прав. Я думал так же, как он. Я думал, как все льготники: нет души человека, нет Бога. Этому нас учили в питомнике и в университете.
   - А я верю, несмотря на то, что преподавал в университете. Если после смерти человека от него ничего не остаётся, то сама человеческая жизнь не имеет смысла. Не имеет смысла объективное существование мироздания. Нет, есть какая-то форма жизни после смерти, - не спеша, но убеждённо говорил Гораций. - Я даже верю в то, что существует на этой планете иной, не похожий на наш мир. Более счастливый, более уютный для жизни человека. Пусть это параллельный мир, но он есть!
   Роберт некоторое время молчал, но как-то странно - напряжённо, сдерживая дыхание, будто боялся чего-то. Наконец-то спросил:
   - Ты предполагаешь или есть другие основания так думать?
   - Есть. Мой любимый университетский преподаватель рассказал мне об этом. И ещё сказал, что есть вход-ворота в этот мир - где-то в катакомбах, в заброшенном метро.
   - А где именно в метро, не сказал? - почему-то живо заинтересовался диггер, и даже голос его задрожал взволнованно.
   - Вроде на тупиковой станции. Вроде, как вели когда-то тоннель, но дальше пройти не смогли, потому что тоннель беспричинно обваливался. К сожалению, подробнее он рассказать не успел, хотя я и просил об этом - у него начал отниматься язык.
   - Говоришь, на тупиковой станции... - в задумчивости сказал Роберт. И надолго замолчал.
  
   2.
  
   Старый диггер не произнёс ни слова во время завтрака, и не мог понять: чем именно зацепил его рассказ Горация о мифической, утопической стране? Страны грёз. Сколько их было в истории человечества, но ни одно человеческое сообщество не стало счастливым, хотя бы на короткий период истории! Эта планета создана для страданий - в этом нет никаких сомнений. Всё мироздание - это муки и страдания живой материи. И поэтому надо безмерно дорожить такими мгновениями счастья, какие у меня были вчера, когда мы с Лулу любили друг друга. Неужели старый, прожжённый убийца, каким был мой дед Роберт, поверил в красивую, но наивную сказку Горация?! Может быть, причина его задумчивости - нечто иное?
   Удивительно вкусным получился гороховый суп с консервами у Лулу. Я и не заметил, как проглотил его, и с удивлением разглядывал свою пустую миску. А вот Роберт хлебал свою порцию нехотя, машинально, как больной, которого принудили есть. Я его ещё не видел таким отрешённым, полностью погружённым в себя. Казалось, для него не существовало не только нас - меня, Лулу, Горация, но и самого мироздания. И всё же он заметил мой голодный взгляд, грызущий пустую миску.
   - Возьми, Альбер, доешь мою порцию! - Он протянул мне полмиски супа. - Сегодня у меня совсем нет аппетита.
   - В чём причина? - Я посмотрел на него с недоверием: может быть, не в отсутствии аппетита дело, а в жалости к голодному внуку?
   - Причина в том, что мне семьдесят лет, чёрт подери! А в таком возрасте не всегда кусок лезет в глотку! - громким скрипучим голосом сказал старик. Сказал с раздражением, даже со злом, будто я был виноват в том, что ему семьдесят лет.
   Я не стал спорить с ним, потому что это было мне не выгодно. Я со скоростью проголодавшейся собаки вылакал без помощи ложки содержимое миски Роберта. И почти насытился. От чего в Потерянном Городе нам не избавится никогда - это от постоянного чувства голода.
   Старый диггер прикурил сигарету и сел на валун у печи. Гораций сел на камень рядом, будто предчувствовал, что Роберт заведёт разговор.
   - Послушай, Гораций... - начал старик, глубоко затянувшись дымом сигареты. - Ты веришь в некий счастливый мир. Веришь, что он существует? До сих пор ты производил впечатление серьёзного человека.
   - Но ведь мой университетский преподаватель тоже был серьёзным человеком!
   - Ерунда всё это, Гораций! Это сказка. Однажды я поверил в неё и начал искать этот мир. Конечно, не нашёл. Потому что его нет. Зато чуть не погиб сам! - Роберт иронически усмехнулся.
   - Ты искал счастливый параллельный мир? - Теперь уже Гораций с недоверием посмотрел на него. - А откуда ты о нём узнал?
   - А мне рассказал тридцать лет назад мой учитель, старый киллер. И тоже перед смертью. Он даже поведал, как найти путь в эту утопическую страну... - Роберт закашлялся и протянул выкуренную наполовину сигарету мне. - Правильно, я должен был дойти до этой самой тупиковой станции метро. Там я должен был найти и откопать гранитную плиту с письменами, которые надо было расшифровать. Я три дня бился с этим шифром. У меня кончились продукты. - Старый диггер вздохнул и опять иронически усмехнулся. И надолго замолчал.
   Но не выдержал этого молчания Гораций, нетерпеливо ёрзавший сухим задом на своём валуне.
   - И что? Расшифровал?
   - Разумеется.
   - Что там было написано?
   - "Возьми с собой то, без чего не дойдёшь туда, где тебя ожидает счастье. Трижды поверни направо и через три дня ты будешь у цели". -Старик поднялся. - Пойду, прилягу. Сегодня у меня есть желание основательно выспаться!
   Роберт улёгся в своём углу и укрылся одеялом, когда вскочил со своего валуна, будто его ужалила змея, Гораций.
   - И ты сделал всё, как требовалось? - Он в возбуждении подбежал к диггеру.
   - Всё. Но через три дня упёрся в неприступную стену.
   - И что?
   - Ничего. Пришлось возвращаться назад. Трижды повернул налево, но не вышел на тупиковую станцию метро. Голодный, почти без сил я ещё неделю ползал по какому-то бесконечному тоннелю.
   - И куда вышел?
   - Ты не поверишь... К Потерянному Городу! Вот когда я впервые побывал здесь - двадцать восемь лет назад. Если бы у меня не было с собой пистолета, я бы погиб уже в первый день. А так... Шлёпнул пару гиен, занял их землянку. Было лето, и в землянке оказалась кое-какая еда. Через две недели восстановил силы и вернулся в катакомбы.
   - Каким образом?
   - Как и пришёл, тем же тоннелем. На досуге я прокрутил в голове весь путь от неприступной стены до Потерянного Города. И до меня дошло, что в третий раз я не повернул налево, а пошёл прямо. Так что вышел к тупиковой станции довольно легко и скоро - через три дня. Старательно закопал гранитную стену, чтобы больше не смущала таких дураков, как я. И вместо свободного, счастливого человека опять превратился в Неуловимого Киллера. Правда, Совет Свободных Диггеров устроил дознание с пристрастием, но я легко обвёл его вокруг пальца: сказал, что попал в засаду к льготному полицейскому патрулю. Поверили. А может быть, просто захотели поверить. Ведь я был лучшим киллером.
   - Жаль... - по традиции обречённо вздохнул Гораций. - Очень уж красивая сказка. Я мечтал, что когда-нибудь узнаю, как выйти к стране грёз. Наивно, но хоть какое-то подобие надежды.
   - Не горюй, мой друг Гораций! Всегда можно найти причину обманываться, если этого хочешь! - Старый диггер сладко зевнул. - Давай поспим, несчастный философ!
   Вскоре старики затихли в своём углу. Лулу насчёт поспать долго уговаривать не пришлось. Странное дело, но и меня, хорошо выспавшегося, тоже потянуло на боковую. Подбросив хвороста в печь, я подкатился под уютный бочок Лулу.
  
   3.
  
   Сквозь сон - красивый и волшебный, с ярким солнцем и чистым небом, с добрыми и улыбчивыми людьми, которых я никогда не видел, не мог видеть, - я услышал, что кто-то вышагивает по нашей землянке. Мне не хотелось расставаться с приятным сновидением, но почему-то в голову залетела дурь: а вдруг кто-то чужой забрался в землянку и ищет способ, как уничтожить нас, четверых. Из-за этой дурацкой мысли я и проснулся, высунул нос из-под одеяла. По комнате, как узник в одиночной камере, взволнованно вышагивал взад-вперёд Гораций.
   Я закрыл бы глаза и попытался бы вернуть приятный сон, навеянный разговором стариков, но дал знать о себе мочевой пузырь. Я осторожным ужом выполз из-под одеяла и взглянул на оконце. В нём, как золотые мухи в паутине, запутались солнечные лучи. Значит, время едва перевалило за полдень.
   - Гораций, что вышагиваешь шизофреником? Мучают фантастически-утопические галлюцинации? - пошутил я, с четырёх точек опоры переходя на две.
   - До чего же вы глупы, молодой человек! Впрочем, как и все выпускники Университета Управления! - снисходительно отпарировал Гораций.
   Я лишь усмехнулся в ответ. Университет управления и Педагогический университет были вечными соперниками во всех сферах жизни Города Льготников. Педагоги считали себя эстетами, а нас - сухарями, управленцы называли себя деловыми людьми, но педагогов - пустозвонами.
   - Интересно, сколько сейчас времени? - без признаков любопытства спросил я.
   - Чем ты так взволнован, Гораций?
   - Понимаешь, Альбер... Никак не идёт из головы рассказ Роберта. И его учитель, и мой не случайно открылись нам перед смертью. То есть, я хочу сказать, что это не случайное совпадение. И не красивая сказка, не утопия. Мир, который лучше нашего, существует. Может быть, Роберт сделал что-то не так? Может быть, он пропустил один поворот направо? Ведь подобное случилось с ним, когда он возвращался... - С какой-то отчаянной надеждой смотрел на меня Гораций.
   Мне не хотелось разочаровывать его. Но и не поддерживать же, как младенца, в детских заблуждениях! Не были ли правы те, кто определял его в шизофреники и отправил в Потерянный Город?
   - Если честно, Гораций, я совсем не верю это. Но завидую тебе. Лучше в чём-то ошибаться, заблуждаться, надеясь, чем не надеяться ни на что, не заблуждаясь! - Может быть, во мне умер великий философ. Или только-только пробуждается? Философ Альбер из Потерянного Города - это более звучит, нежели чиновник восьмого разряда из Города Льготников.
   - Жаль, что ты уже ни во что не веришь. Тебе тяжело будет выжить в этой преисподней. Здесь тот, кто теряет надежду, быстро превращаемся в гиену. Или в каннибала, - с грустью сказал Гораций.
   - Что ж... Второе мне не грозит, а первого не миновать! - Я равнодушно пожал плечами. - Такова реальная действительность, а заблуждаться мне не хочется. Пока нахожусь в здравом уме.
   - А если бы ты был уверен, что лучший мир существует, пошёл бы искать его? - Бывший преподаватель задал провокационный вопрос.
   И я не солгал ему, когда уверенно ответил:
   - Если бы я был в этом уверен, не раздумывал и одной секунды!
   - И всё-таки прав Гораций, а не ты, Альбер! - подал голос из своего угла старый диггер. - Отсутствие надежды для человека - это смерть.
   Слова старика воодушевили Горация - он сорвался с валуна и бросился к нему.
   - Ведь там, в тоннеле, ты мог ошибиться, Роберт! Мог же?
   - К сожалению, не в этом случае. Тогда у меня ещё работал фонарик, и я не мог пропустить поворота. - Старый диггер выбрался из-под одеяла, как крот из норы, и попросил у меня сигарету. - Я долго размышлял об этом. Нет, я не мог ошибиться с поворотами. А вот сделать что-то не так мог. Ведь в надписи на гранитной плите подпущено столько туману!
   - Вот, вот! - обрадовался Гораций. - А я о чём говорю!
   - Давайте думать вместе, что я сделал не так... - С полной серьёзностью сказал Роберт. Неужели и его коснулась своим крылом шизофрения?
   - Дед! Тебе-то зачем всё это?! Обманываться в твоём возрасте, может, и не грешно. Но если даже этот утопический мир и существует, если даже мы его отыщем, что это даст человеку, считающему дни до смерти? Извини, что так жестоко, но это правда!
   - Это жестокая правда, и обижаться на тебя - просто смешно! - Старый диггер разогнал дым, облачком повисший перед его глазами, рукой. - Но я умер бы спокойным и умиротворённым, если бы мой внук попал в этот мир!
   - Послушайте, мужики!.. Кажется, я догадался, в чём причина неудачи Роберта! - Гораций втиснулся между мной и дедом, обнял нас за плечи. - Повтори-ка, Роберт, что было высечено на гранитной плите? Первую фразу.
   - "Возьми с тобой то, без чего не дойдёшь туда, где тебя ожидает счастье"! - сказал, усмехаясь, старый диггер.
   - Я думаю, что эти "туманные", как ты выразился, слова подразумевают веру, надежду, любовь. Без этих великих абстракций невозможно ощущение счастья. А ты что взял с собой.
   - Что я взял?.. - Роберт на некоторое время задумался. - Может быть, любви в моём сердце не было. Но шёл с надеждой и верой.
   - Вот, вот! Вместо любви ты захватил пистолет! - возбуждённо вскрикнул Гораций. - Разве можно идти с оружием в страну счастья?!
   - А ведь он прав, Альбер! Этот сумасшедший философ прав! - И старый диггер взволнованно заходил по землянке. - Я взял с собой пистолет, хотя обязан был оставить оружие у гранитной плиты.
   - По-моему, вы оба сошли с ума! - с иронией сказал я. - А у нас бадья пуста - надо идти за снегом. Я схожу, но опасаюсь без прикрытия. Камень гиен в лоб - это мне не нравится.
   - Мой внук - циник и пессимист. Но ничего с этим не поделаешь! - сказал Роберт с привычной своей иронией, наклонившись за автоматом. - Пойдём за снегом. Мы всё обсудим за обедом, Гораций!
  
   4.
  
   Сегодня мы решили отобедать, как белые люди, за столом, которым служил перевёрнутый жестяной ящик. Для этого мы с Горацием придвинули к ящику ещё два валуна. Камни оказались довольно тяжёлыми - каждый весил не менее ста килограммов.
   - А как гиены перетрухнули, Альбер! - довольным голосом сказал Роберт. Как же он резко изменился! Такое впечатление, что помолодел лет на десять - возбуждённо блестят глаза, даже румянец на щеках проявился.
   Когда мы с ним вышли за снегом в двадцати шагах от землянки стояли шесть гиен. В руках у них, я заметил, были камни. Они уже бросились к нам, когда диггер вздёрнул автомат. Я уже подумал, что он изрешетит их пулями, но гиены, увидев оружие, резко остановились и бросились врассыпную. Да-а, без оружия из землянки выходить нельзя, - подумал я.
   - Мне кажется, что им скоро надоест! - сказал Гораций, понюхав миску с супом, которую подала ему Лулу. - Как головокружительно вкусно пахнет! Сама судьба прислала вас в Потерянный Город! Признаться, я уже готовился к голодной смерти.
   - Судьба нас свела для того, чтобы мы вместе отыскали лучший из миров! - Роберт с воодушевлением хлопнул его по плечу.
   - Нас всех ожидает страна грёз после того, как мы умрём! - В эту минуту я не хотел быть циничным, но ничего не мог поделать с собой.
   - У тебя могут быть причины для пессимизма. Они есть и у меня, и у Горация. Но нельзя же так, Альбер! Надо хоть чуть-чуть надеяться на лучшее! - Старый диггер осторожно прихлебнул суп из ложки. - В отличие от тебя, я уже обжёгся на этом, но всё равно готов разочароваться опять.
   - Вот, вот!.. Зачем тебе это? - не понимал я его.
   - Зачем? А затем, что для меня лучше опять обмануться, чтобы бездеятельно ожидать смерти в Потерянном Городе. Хотя бы неделю прожить с надеждой на лучшее - это уже кое-что.
   Мой дед и Гораций - сумасшедшие без сомнения. Верить в то, во что может поверить только пятилетний ребёнок... Я предпочёл целиком отдаться делу ублажения своего желудка. Поговорят старички, почудят и забудут о мифическом лучшем из миров.
   - В любом случае, что мы теряем? - решил поддержать Роберта Гораций. - Чем сидеть сурками в землянке, лучше прогуляться по катакомбам!
   - Глупости! Это авантюрное путешествие займёт не меньше полумесяца. А нам, четверым, надо будет чем-то питаться, необходимо много воды. - Я с укоризной посмотрел на бывшего преподавателя университета. - Ах, да!.. Роберт мне как-то говорил, что в катакомбах полно крыс. Но есть этих мерзких животных я не намерен. А ты, Гораций?
   - Не приведи, господь! - Хозяин землянки как-то сразу потускнел лицом. - Я этих тварей боюсь и ненавижу больше всего на свете!
   - Значит, так, мои друзья - юный и не очень! - У Роберта разыгрался аппетит, и он за две минуты управился со своей порцией. А я надеялся, что и на этот раз мне добавкой перепадёт полмиски супа. Я не намерен подохнуть в этой преисподней, мне не улыбается стать обедом для каннибалов.
   - Честно сказать, Роберт?.. Ты на столько стар, что вряд ли твоё мясо вызовет аппетит у каннибалов. К тому же, у тебя есть мы с Альбером. Так что, не волнуйся, похороним тебя по-человечески.
   - Спасибо, Гораций, утешил! По-моему, ты утратил интерес к идее, которую подал сам. И, чтобы не тратить время на пустые разговоры, я на правах старейшины нашего маленького племени решаю так: три дня на сборы, и мы выходим к колодцу метро. О пропитании не беспокойтесь. Мы его возьмём столько, сколько потребуется для этого путешествия.
   - Знаешь, что я тебе скажу, Роберт... - вдруг вмешалась в разговор присевшая за наш стол Лулу. - Вы с Горацием достаточно прожили на белом свете. Как получилось прожить - это уж как каждый сумел. А мы с Альбером люди ещё молодые. Так что мы с ним никуда не пойдём - нам и здесь хорошо!
   Старый диггер некоторое время с полуоткрытым ртом, что выдавало его изумление, смотрел на неё. Затем, отложив в сторону пачку сигарет, пристально взглянул на меня, будто Лулу озвучила мои мысли.
   - О чём ты говоришь, женщина?! Это здесь хорошо?! Да нам просто дико повезло с Горацием! Если мы с ним уйдём, вы с Альбером так приспособлены к местной жизни, что, если замёрзнете, то обязательно умрёте от голода!
   - Альбер - настоящий мужчина, не хуже вас! Зато намного моложе! - упорствовала Лулу, с нежностью посмотрев на меня. - Оставите нам автомат и деньги. Зачем вам деньги в вашей счастливой стране? С автоматом и деньгами мы уж с ним проживём!
   Я представил себе, как мы с Лулу будем жить в этой преисподней, как будем ходить с ней за хворостом - ведь вся зима ещё впереди, как будем добывать пропитание. И от тоски чуть не взвыл голодной гиеной.
   - Глупая женщина! - возмутился я. - Деньги, даже если их приличная сумма, умеют удивительную способность однажды заканчиваться. А я подобной дрянью, которой нас пытался угостить Гораций, питаться не буду! Уж лучше умру голодной смертью!
   - Умно рассуждаешь, внук! Вдвоём со слабой и глупой женщиной вряд ли протянешь в Потерянном Городе до лета! - воодушевился моей поддержкой Роберт. - И вообще, мужчина перестаёт быть мужчиной, когда начинает прислушиваться к мнению женщины. Тем более, если она из Общества Добровольной Безнравственности!
   Лулу по-детски обиженно надула полные губки и отвернулась от диггера.
   - И всё-таки, может быть, не стоит пускаться в авантюру? Лучше синица в руке, чем журавль в небе! Мы прекрасно доживём вчетвером до осени - это уже немало для Потерянного Города. А там уж положимся на судьбу, - не совсем уверенно предложил я.
   Признаться, я ни на йоту не поверил в сказку, которую дуэтом поведали Роберт с Горацием, хотя бы потому, что рассказали её выжившие из ума старики-учителя перед смертью. Этот миф ещё более идиотский, нежели миф о счастливой жизни льготников в Верхнем Городе, в который я всегда и наивно верил.
   - Для начала, разреши тебя заверить, что до осени я не доживу! - Старый диггер грустно усмехнулся. - Я задерживаюсь на этом свете только из-за тебя. Я должен позаботиться о тебе за себя и Валентина. Мы, трое, слишком долго и глупо обманывались пустой мечтой о Верхнем Городе, напрасно надеялись на лучшую участь. Так что обмануться ещё раз не страшно. Мы ничем не рискуем. Убедимся, что иной, лучший мир - утопия и вернёмся назад.
   - А за это время кто-нибудь займёт нашу уютную землянку... - Во мне боролись противоречивые чувства. Наверное, полазить две недели по катакомбам - это интереснее изнурительной борьбы за выживание. И в то же время я боялся трудностей, которые поджидали нас в этом путешествии.
   - Нам не представит труда вернуть её назад. - Роберт убедительно похлопал по цевью автомата. - Понимаешь, Альбер... Это моя последняя надежда в жизни!
   Нервно вскочила со своего места Лулу и порывисто обняла меня сзади, прижавшись мягкой грудью к моей спине.
   - Останемся, Альбер! Нам с тобой здесь так хорошо! Даже лучше, чем в Городе Льготников! - попросила она меня, как преступница судью о помиловании.
   До чего же глупы женщины! Они ради месяца любви готовы пожертвовать жизнью! Счастье в Потерянном Городе - это абсурд!
   - Не глупи, Лулу!
   - Мы с тобой ребёночка родим, любимый! Я так хочу ребёночка от тебя! - жарко зашептала на ухо Лулу. Но это уж верх идиотизма!
   - Ребёночка в этой преисподней?! - Я задохнулся от негодования и посмотрел на неё так, будто видел впервые. - Для кого? Для каннибалов?
   И этим разрешил все свои сомнения. Действительно, почему бы не попробовать? Хуже не будет, потому что в Потерянном Городе будущего для нас с Лулу нет. Я решительно оторвал зад от валуна. Во мне родился мужчина, умеющий принимать ответственные решения.
   - Мы идём в катакомбы вчетвером, Роберт. В случае неудачи мы с Лулу в Потерянный Город не вернёмся. Мы уйдём к диггерам. Я предпочитаю превратиться в крота, нежели в гиену.
   - Это мудрое решение, Альбер! Конечно. Если у нас не получится, вам лучше уйти к диггерам. Тем более, что там вам сможет помочь Самюэль, если он выжил после ранения. - Роберт направился в свой угол. - Сегодня отдыхаем. А завтра с утра я, ты и Гораций уходим к пропускному пункту добывать продукты. До вечера я буду обдумывать детали нашего предприятия - прошу мне не мешать!
   Никто из нас был не против отдохнуть. Мы с Лулу зашторились в своём углу и осторожно, стараясь не шуметь, предались ласкам. Любя меня, Лулу плакала от счастья и горя. Кто поймёт это странное племя женщин?!
  
   5.
  
   "Отблаженствовал ты, Альбер, два дня, и теперь тебя ждут развесёлые деньки"! - подумал я, проснувшись. И с тоской вздохнул.
   Я привык к размеренному распорядку жизни и дорожил им. Был точен и аккуратен на работе, не придумывал себе лишних проблем и нервотрёпки. По окончанию рабочего дня, забежав в магазины, строго направлялся домой. В определённые дни принимал ванну, ужинал, смотрел телевизор, после чего укладывался спать. Утром делал зарядку, накачивая мышцы, брился, завтракал и уходил на работу. И, казалось, ничто не могло нарушить этого устоявшегося цикла жизни. Этот цикл устраивал меня во всех отношениях.
   К тридцати годам я совершил всего один необдуманный, авантюрный поступок, и он перевернул мою жизнь. Теперь мне предстоит суетиться, переживать, страдать. За всё, особенно за свои ошибки, необходимо платить.
   Наш с Лулу уголок был отгорожен ширмой, поэтому я не мог определить: наступил ли рассвет? С тяжёлым сердцем я нащупал взглядом темноту и подумал, что в любом случае ещё рано. Хотя бы потому, что в землянке царствовала тишина, и только где-то в куче хвороста шуршала мышь. Как ни странно, но это обстоятельство немного утешило меня: всё-таки в Потерянном Городе, кроме гнусных человеческих особей, встречается другая живность.
   Видимо, на улице потеплело, потому что землянка к утру не так выстудилась, как это было вчера. И это хорошо, потому что сегодняшний день придётся провести на воздухе, суетиться, готовясь к путешествию в катакомбы. Старый диггер за день скрупулёзно подсчитал всё, что необходимо добыть для этого и вечером на коротком совещании нашего сумасшедшего племени доложил: пятнадцать буханок хлеба, шестьдесят банок тушёнки, восемь литровых фляжек воды, четыре фонарика, пятнадцать пачек сигарет, десять коробков спичек. Мой дед был далеко не дурак. С этим запасом продуктов мы легко продержимся две недели. Правда, воды будет маловато, но Роберт убедил нас, что знает, где пополнить её запасы на тупиковой станции бывшего метро.
   Роберт был самым горячим сторонником нашего путешествия в поисках лучшего из миров, но, мне кажется, что он мало верил в успех этого предприятия, в отличие от Горация. Бывший преподаватель Педагогического университета, умудрившийся за полтора года в Потерянном Городе не превратиться в гиену, за два дня, проведённых с нами, начал оживать - меньше сутулился, изменился землистый цвет лица на розовый, увереннее печатал он свой шаг. Видимо, до нашего появления в Потерянном Городе сильно голодал бедолага! Вчера вечером Гораций с воодушевлением читал стихи своего древнеримского тёзки наизусть. Это у него получалось здорово, в нём умер незаурядный драматический актёр. Гораций искренне верил в то, что прекрасная страна грёз существует. И что мы до неё обязательно доберёмся.
   Я не разделял его заблуждений, я был уверен, что всё это чистой воды утопия, красивая мечта замордованных безысходной жизнью льготников, и всё-таки слегка заразился оптимизмом у стариков. А почему бы и не помечтать, ведь это так приятно согревает сердце!
   Лишь Лулу не могла примириться с этой затеей. Здесь, в Потерянном Городе, при моём попустительстве она стала называть себя моей женой, здесь на её самоотверженную любовь я откликнулся ответной страстью. Всё это ей было дорого. Лулу боялась, что, если допустить невозможное: мы найдем мифический лучший из миров, она лишится всего этого. Неужели любовь такого никчемного мужичка, как я, ей дороже счастливой жизни и личного благополучия! Странные существа эти женщины!
   От моего сердца отлегло, потому что всё пространство в груди вокруг него стала наполнять непривычная мне нежность. И вдруг я понял, что Лулу - это глупое и наивное существо, далеко не самая красивая женщина - мне дороже всех живых существ на планете. Но почему я не испытывал к ней таких чувств раньше? Может быть, и не совершил бы такого опрометчивого поступка.
   В порыве благодарности я повернулся к Лулу, крепко обнял её и поцеловал в полные, мягкие губы. Она сразу же проснулась, ответила на мой поцелуй ещё с большей страстью.
   - Проснулся, мой любимый? Проснулся, моё солнышко? - с придыханием зашептала она и горячим спрутом оплела моё тело.
  
   6.
  
   Лулу с испуганным недоверием вертела пистолет в своей руке.
   - Альбер, ты хоть объясни, как пулять из этой штуки? - жалобно попросила она.
   Я объяснил ей, как привести пистолет в боевую готовность, как целиться из него в мишень и как выстрелить в случае необходимости.
   - Я уверен, что стрелять тебе не придётся! - успокоил её. - Через дверь гиены ни за что не прорвутся. Больше следи за оконцем!
   Я с нежностью поцеловал Лулу, будто уходил на серьёзное и опасное дело, забросил за спину рюкзак и вышел вслед за стариками.
   На улице в мои глаза ударили яркие лучи солнца и мгновенно растопили лёд тревоги в моей душе. После обильных снегопадов и метелей под ярким солнцем Потерянный Город не производил такого удручающего впечатления, как в день знакомства с ним.
   В принципе, самого Потерянного Города не было видно - весь район хибар и землянок был надёжно укрыт снегом. Лишь далеко справа чернели нелепые, полуразвалившиеся прямоугольники пятиэтажек. Судя по ним, в незапамятные времена здесь жили нормальные, не опустившиеся до положения животных люди. Может быть, Потерянный Город был окраинным микрорайоном Города Льготников? Или правители нашего анклава в прошлом относились к жителям этих мест более внимательно и заботливо? Как говорили бывалые люд: раньше в этом мире всё было лучше и добрее.
   Роберт и Гораций шли в трёх шагах впереди меня и негромко переговаривались. По приказу старого диггера я должен прикрывать тыл нашей группы. Он был настоящим воякой, мой дед, и теперь я не сомневался, что в катакомбах его называли Неуловимым Киллером. В отличие от меня и Горация, он в своей жизни многое повидал, и мы должны умолять судьбу, чтобы она продлила дни жизни Роберту.
   За эти дни я полюбил своего деда, которого никогда прежде не знал. Я уже почти не вспоминал, что из-за него оказался в этой преисподней. Ведь он поступил самоотверженно и гуманно, освободив меня практически из петли, пожертвовав ради меня собой. Я с грустью подумал о том, что в этой жизни никогда не жертвовал ради других. Я просто не умею этого делать.
   Вряд ли мы отыщем лучший из миров. Я даже не надеюсь на это, поэтому в случае неудачи меня не ждёт разочарование. Уверен я был в другом: из этого путешествия мы уже не вернёмся в Потерянный Город. Неудача добьёт Роберта, перед тупиком в катакомбах он завершит свой земной путь, а мы втроём: я, Гораций и Лулу уйдём к диггерам. Что ж, это не самое худшее в нашем положении. Этим я и успокоился.
   С утра на свалку уже приезжала одна из мусорных машин из Города Льготников, потому что кучу отходов ближе к пропускному пункту густо, как стая галок, облепили гиены. Они рылись в куче с большей старательностью, чем золотоискатели. Какие же жалкие и гадкие существа, которые некоторое время назад были людьми! И не грязные лохмотья, не исхудавшие, покрывшиеся коростой их лица вызывали омерзение, а пустые, бессмысленные глаза. Даже у животных, чьим названием их именовали, глаза были умнее.
   Мы благополучно минули свору гиен. Лишь несколько из них бросили в нас настороженные, недовольные взгляды, видимо, боясь, что и мы присоединимся к ним, а значит, шансов поживиться какой-нибудь полусъедобной гадостью будет меньше. На всякий случай, мы с Робертом сняли автоматы с предохранителей. Но гиены, убедившись, что мы проходим мимо, успокоились и углубились в своё занятие.
   В пяти шагах от нас длинный и худой, похожий на жердь абориген Потерянного Города выудил из кучи объедков банановую кожуру и, зыркнув в нашу сторону горячечными от голода, почти бесцветными глазами, начал заталкивать грязную цедру в рот, лишённый большинства зубов. Это было до того противное зрелище, что я почувствовал потуги рвоты. Нет, никогда и ни за что я не превращусь в подобие жалкого животного, даже если мне придётся умереть от голода! Я благоразумно отвернулся от гнусной гиены, давящейся банановой кожурой.
   Наш маленький отряд остановился в двадцати шагах от пропускного пункта и схоронился за ворохом полуразвалившихся бетонных плит, из которых, как зубы чудовищного монстра, в беспорядке торчали искривлённые и ржавые прутья арматуры.
   - Здесь и будем перехватывать мусоровоз, - сказал старый диггер, прикуривая сигарету. - Если повезёт договориться с первым же мусорщиком, долго здесь не задержимся.
   - Торчать на свалке - не очень приятное занятие! - поддержал его Гораций, усердно ковырявшийся в своём носу. Несмотря на это неинтеллигентное занятие, бывший преподаватель университета смотрелся гораздо опрятнее и свежее, нежели в день, когда мы с ним встретились.
   - Но ты не просто торчал на поганой свалке, но и усердием ежедневно копался в мусоре! - беззлобно подкузьмил его Роберт.
   - Ничего не поделаешь с негативными обстоятельствами! Иначе я бы не выжил!
   - А я не хочу выживать подобным образом! Лучше уж сдохну от голода! - со злостью бросил я.
   - Правильно, внук! Человеческому унижению должен быть предел. - Старик протянул мне выкуренную наполовину сигарету. - Будем надеяться, что тебе не придётся стоять перед таким выбором.
   Послышался глухой рокот автомашины, подъезжающей к пропускному пункту со стороны Города Льготников. Старый диггер прислушался.
   - Я пойду один, чтобы не вспугнуть мусорщика! - Роберт передал свой автомат Горацию, а у меня забрал рюкзак. - А вы не теряйте бдительности. Нельзя исключать того, что придётся меня выручать. Деньги я оставлю тебе, Альбер!
   Старый диггер уверенно вышел навстречу медленно въезжающей в открытые ворота машине с контейнерами и поднял руку, останавливая её. Сидевший на пассажирском месте сопровождающий направил в его сторону ствол автомата. Но в позе бывшего киллера не было никакой агрессивности, и мусоровоз остановился.
   - Что тебе надобно, дед? - высунулся из кабины шофёр, с красной, как переспелый помидор, рожей. Он был бы самой желанной добычей для каннибалов Потерянного Города.
   - Мне много чего надо из продуктов. Очень много! - сказал старик, с опаской поглядывая на сопровождающего. И заинтересовал мусорщика.
   - А деньги у тебя есть?
   - Я произвожу впечатление идиота? - Роберт усмехнулся. - Что у тебя есть сейчас?
   - Три буханки хлеба и пять банок мясных консервов.
   - Хорошо. Всё это я заберу прямо сейчас по двойной цене, - сказал диггер.
   - По тройной. Дешевле я не продаю.
   Роберт на мгновение задумался.
   -Ладно, эту партию я заберу по тройной цене, - согласился он. - Но этого очень мало. Ты сможешь привезти завтра пятьдесят банок мясной тушёнки, десять буханок хлеба, двадцать пачек сигарет, восемь литровых фляжек, десять коробков спичек и четыре фонарика с батарейками?
   Мусорщик выслушал весь этот реестр с открытым от изумления ртом.
   - Я не ослышался?
   - Нет.
   - Но это очень трудно. Это невозможно!
   - Хорошо. Сколько сможешь? Не ты один привозишь мусор сюда, - спокойно сказал Роберт.
   Водитель мусоровоза некоторое время размышлял - тяжело пыхтел.
   - Ладно, я привезу всё это, но ты должен заплатить заранее и по тройной цене.
   - Ещё раз повторяю: я не идиот. Я заплачу тебе, только получив товар. А в виду большого заказа - с переплатой в два с половиной раза.
   - Но где я возьму такие большие деньги? - Мусорщик был не очень доволен. И всё же по глазам его было видно, что заказ диггера выгоден ему.
   - Это твои проблемы. Нет, я дождусь машин из Верхнего Города, а у них качество продуктов гораздо выше!
   - Ладно, по рукам! - поспешил согласиться водитель мусоровоза. - Но ты должен показать мне наличие необходимых для покупки денег, чтобы я не сомневался.
   - Внук! - крикнул мне Роберт.
   Я вышел из укрытия с автоматом наперевес. Всполошенный сопровождающий прицелился в меня. Я повесил свой автомат на плечо стволом вниз.
   - Не вздумай дурить! - предупредил сопровождающего старый диггер. - Вы по-прежнему находитесь под прицелом.
   Для убедительности его слов догадался выглянуть из укрытия Гораций, показав автомат. И сделка состоялась на условиях, поставленных Робертом. Он в этих делах оказался большим докой. Я ни за что бы не провернул подобной операции.
   Мы вернулись в нашу уютную землянку благополучно и в приподнятом настроении. Никто из гиен даже не пытался претендовать на наши трофеи. Видимо, слава о нашей крутости быстро распространилась по Потерянному Городу.
  
   7.
  
   Вход в шахту, ведущую в катакомбы, был в таком же состоянии, в котором мы оставили его вчера. На его разведку после того, когда притащили выкупленные у водителя мусоровоза продукты, ходили мы с Робертом. Я был немало удивлён, как старый диггер по прошествии двадцати лет смог отыскать шахту среди заброшенных, надёжно укутанных снегом терриконов мусора.
   Несмотря на свой возраст, Роберт не утратил феноменальной памяти. Он лишь постоял в задумчивости с минуту среди терриконов, а потом решительно сделал шагов двадцать на восток, взял у меня лопату и начал разгребать снег. Он только наметил, где копать, а уж тоннель к входу вырывал я. Вход был плотно заложен диким камнем. Старый диггер внимательно ощупал камни и приказал припорошить их снегом.
   И вот сегодня на рассвете мы собрались в дальнюю дорогу. Самые тяжёлые рюкзаки - с тушёнкой - достались мне и Горацию. Роберт тащил рюкзачок полегче - с хлебом. А уж Лулу несла сигареты со спичками и фонарики. Кроме того, у каждого из нас к поясам было прикреплено по две фляжки с водой.
   - Оставь лопату здесь! - сказал старик после того, как я разгрёб снег и освободил вход. - Она нам больше не понадобится!
   Старый диггер сам вытащил первый камень из кладки, прикрывающей вход в тоннель. Кладку пришлось разбирать не менее получаса. И тут же нас поджидала первая неприятность: начал спускаться в шахту Гораций и верхняя скоба обломалась под его небольшим весом. Несчастный бывший преподаватель университета рухнул бы вниз и разбился насмерть, если бы непостижимым образом, продемонстрировав недюжинную реакции, не успел схватить его за воротник куртки Роберт. Вытащили Роберта из шахты уже мы вдвоём.
   - И этим закончился наш поход в лучший из миров! - с некоторой иронией сказал я, поглаживая по голове насмерть перепуганного Горация.
   - Отставить иронию и уныние! - бодро воскликнул старый диггер. - Ты плохо знаешь своего деда, Альбер! Приключения только начинаются!
   Роберт ничтоже сумнящеся начал расстёгивать свой полушубок, и я увидел, что вокруг его пояса плотно обмотана верёвка.
   - Ты самый сильный из нас, Альбер. Поэтому спустимся поочерёдно мы трое, а ты будешь держать верёвку! - сказал старик.
   Я усмехнулся в ответ.
   - А сам спущусь в шахту, уподобившись камню.
   - Глупости! Внизу, на дне шахты, я помню оставался толстый и длинный лом. Поднимешь его, привяжешь к нему верёвку, перекроешь им люк шахты и спустишься. Всего-то делов!
   Что бы мы делали без нашего Неуловимого Киллера?! Всё у него предусмотрено! Но не всё оказалось так просто, как предполагал Роберт. Никогда не лазила по канату Лулу, и стоило больших трудов уговорить её спускаться. А потом она едва не свалилась на дно шахты. Но обошлось. К нашему счастью, на месте оказался лом, и я тоже смог спуститься.
   Когда, наконец, мы все четверо оказались на дне шахты, прошло немало времени. Кстати, сколько? Ни у кого из нас не было часов.
   - Как же мы будем ориентироваться во времени, если не можем следить за его течением? - поделился я своими сомнениями со спутниками.
   - У нас есть часы, - невозмутимо ответил старый диггер. - Биологические. А значит, самые точные и самые исправные в мире!
   - Не понимаю... - Про какие биологические часы в катакомбах он говорит?!
   - Сейчас одиннадцать часов тридцать четыре минуты двенадцатого декабря, чётко сказал Роберт. - Этого достаточно?
   - Ты уверен в этом? - засомневался я. - Каким образом ты это делаешь?
   - Профессия у меня такая была. Лулу и Гораций, я вижу, что вы устали. Но надо проползти по тоннелю с полчаса, пока мы достигнем приличного, сухого и просторного местечка. Там и устроим первый привал, перекусим! - Старый диггер помог подняться перепуганной и обессилевшей Лулу. Сколько же жизненной энергии сохранилось в его стариковском, дряхлом теле!
   Сколько мы шли, ползли на четвереньках по нескончаемо тёмным и сырым катакомбам после короткого привал и скудного обеда - трудно себе представить. И ладно бы, только это. А то несколько раз приходилось разбирать завалы из свалившихся сверху и обвалившихся со стен камней и кусков бетона. Один раз большой камень, сорвавшийся со свода, чуть не угодил в голову Роберта. Нюх у него на неприятности и поджидающиеся опасности, что ли? За несколько секунд до этого старик, идущий впереди, остановился, и камень плюхнулся прямо перед ним.
   Я замыкал нашу колонну, и поэтому шёл в кромешной тьме. Где-то далеко-далеко впереди маячил огонёк фонарика Роберта - он приказал беречь батарейки.
   Мне было всё равно. Мне было наплевать: куда и зачем мы идём. Я уверен был лишь в одном: по крайней мере, мы с Лулу назад в Потерянный Город не вернёмся. А пока решил целиком довериться своему шустрому и опытному деду. Я всё делал автоматически, как в полудрёме, стараясь не думать о настоящем, а тем более - о прошлом и будущем. В этой тьме, сырости, тесноте, казалось, прочно было похоронено мироздание со своей абсурдной, нелепой жизнью. И только мерцала одинокая звёздочка впереди, за которой плёлся я - отсутствующий в этой действительности.
   Я надеялся, что мне так легче будет выдержать наш изнурительный путь, который, по словам Роберта, должен продлиться неделю. Я верил ему только потому, что ничего другого не оставалось. Даже не верить ему мне было лень. Я буду идти, ползти в одиночестве, иногда сталкиваясь с идущей предпоследней Лулу, пока не кончатся продукты или прежде этого - силы.
   Во мне не было ни вдохновения, ни пессимизма, и всё-таки я устал. Устал я - молодой и физически крепкий мужчина. Но ведь Роберт - семидесятилетний старик! Двужильный он, что ли?
   Нет, не двужильный, потому что в последние час-два я заметил, что мы движемся медленнее и даже пару раз останавливались на две-три минуты, чтобы передохнуть. За время пути мы дважды оказывались на развилках, но старый диггер не задерживался у них ни секунды. Он был кротом и под землёй чувствовал себя, как дома. Я кротом не был и поэтому устал. Рюкзак с консервами на моей спине стал казаться мешком, нагруженным чугунными болванками.
   Устала и Лулу. Я всё чаще наталкивался на неё. Она постанывала и тяжело дышала, но мужественно терпела. Можно было только удивляться этим хрупким существам - женщинам: невзгоды они переносили с большей стойкостью, нежели здоровые, сильные мужчины.
   Наконец, мне показалось, что я смогу пройти от силы ещё сотню шагов и свалюсь без сил. Я даже решил для себя: перетерплю сто шагов - и катится это путешествие ко всем чертям! Я упаду и не встану до тех пор, пока не восстановятся силы. И стал считать свои шаги. Насчитал их сорок два, как в ноздри ударил более свежий, нежели в узком тоннеле, воздух. Более свежий и сухой. Остановился и мерцающий впереди лучик фонарика, который вдруг начал рассеиваться в пространстве.
   Это была большая, шагов двадцать на тридцать, пещера в каменной выработке. Здесь было холоднее, но зато суше.
   - Здесь и заночуем, друзья мои! - услышал я сдавленный, хрипловатый голос Роберта. Он дышал с огромным трудом и устал, конечно, больше любого из нас. - Сегодня я не смогу сделать и одного шага. Всё-таки мне пошёл восьмой десяток!
   Зачем он оправдывается? Мне далеко до сорока, но и я не сделаю этого самого шага. Я нашёл в себе силы лишь проглотить свою порцию хлеба с тушёнкой. И мгновенно уснул, прижавшись к тёплому боку Лулу.
  
   8.
  
   Заканчивался третий день нашего путешествия по катакомбам и, по словам Роберта, завтра мы доберёмся до тупиковой станции заброшенного метро. Мы сделали бы это ещё сегодня, если бы не старый диггер. Он резко сдал. Шёл медленно, всё чаще и всё продолжительнее отдыхал. Но он единственный, кто знал дорогу, никто, кроме него, не смог бы разобраться в сложных лабиринтах катакомб. И Роберт вынужден был идти в авангарде нашей группы. Старик уже шёл налегке - я забрал его рюкзак с хлебом, но всё равно он терял силы. Я боялся, что наш поход за призрачным счастьем закончится бесславно, и мечтал добраться хотя бы до тупиковой станции метро --оттуда легче найти дорогу к диггерам.
   Роберт в очередной раз остановился, прислонился спиной к влажной стене катакомб и медленно, будто терял сознание осунулся по ней. Сегодня мы с Горацием поменялись местами в нашей колонне, потому что я должен был подстраховывать старика. Мы не исключали вариант, что придётся разделить оставшиеся продукты между Горацием и Лулу, а мне нести на спине деда. Но Роберт, которого уже пошатывало от усталости, пока крепился. Он и так настоящий герой - в семьдесят лет три дня проползать по подземелью! Не каждый из нас, молодых, это сможет!
   Я опустился на холодный каменный пол рядом с диггером. Его дряблые щёки, густо покрывшиеся седой щетиной, глубоко впали, дыхание было хриплым и прерывистым, глаза погасли.
   - Всё, Роберт? Финита ля комедия?.. - с усталой безнадёжностью спросил я.
   Старый диггер некоторое время молчал, восстанавливая дыхание. Затем его отсутствующий взгляд начал наполняться решимостью.
   - Ничего подобного, Альбер! Я ещё повоюю! Сегодня ещё один бросок - на полчаса - до приличного места ночёвки. Отдохнём, подкрепимся, а завтра за полдня доберёмся до тупиковой станции. - Роберт не смог даже прикурить сам - попросил сделать это меня. - А там что-нибудь придумаем. Запомни, внук! Я не намерен умереть скотиной!
   - Твой оптимизм меня обнадёживает! - сказал я, тоже закурив. - Ты дойди, пожалуйста до тупиковой станции. Продуктов у нас стало меньше, донесут Гораций с Лулу, а ты продолжишь путешествие у меня на закорках.
   - Донесём! - заверили подошедшие спутники. Как же устала и осунулась Лулу! Глаза воспалены, губы потрескались. Но держится. Она превратилась в одержимую мечтой о лучшем из миров ещё более Горация и Роберта. А если женщина чем-то одержима, она нечеловеческие испытания выдержит.
   Отдыхали мы четверть часа. Наконец, Роберт, держась за меня, поднялся.
   - В путь, мои друзья! В путь! Сегодня заночуем пораньше - в девять часов.
   Только благодаря ему, мы имели какое-то представление о времени.
   После привала мы не прошли и ста шагов, как старый диггер резко остановился. Взмахом руки поманил меня к себе.
   - Там что-то чернеет! Это явно не камни. У тебя глаза моложе и зорче, взгляни! - Роберт направил луч фонарика на странный объект впереди.
   Я присмотрелся. Без сомнения, впереди лежал человек - в меховой куртке.
   - Там лежит человек! - сказал я и снял автомат с плеча.
   Мужчина крепкого телосложения в меховой куртке лежал навзничь, нелепо поджав под себя руки. Откуда он здесь взялся? И жив ли?
   Роберт наклонился над ним, вытащил его руку, нащупал пульс.
   - Живой! Помоги мне перевернуть его!
   Но не с ним, а с подошедшим Горацием мы перевернули бесчувственного незнакомца.
   - Это Самюэль! - с удивлением воскликнул старый диггер. - Как он оказался здесь, где никто не ходит? К тому же, у него не работают ноги!
   - Опять Самюэль! - с раздражением сказал я. - Это дурная примета!
   - Не говори глупостей! Он потерял сознание от усталости. Добраться сюда только при помощи рук! Ко всему прочему, у него нет с собой ни еды, ни воды! Подай мне фляжку с водой!
   У нас с избытком хватало своих проблем, а теперь ещё и калека-аристократ. Первая наша попытка помочь ему едва не закончилась виселицей для меня. Гораций поддержал голову Самюэля, а Роберт влил ему в рот несколько глотков воды. Обезноженный путешественник по катакомбам? Абсурд!
   Самюэль пришёл в себя, когда старик довольно сильно похлопал его по щекам.
   Калека-аристократ недоумённым взглядом обвёл столпившихся вокруг него людей. Читая его дневник, я представлял бывшего куратора из Верхнего Города несколько другим. Утончённее, наверное. Хотя... Сколько лет минуло с тех пор!
   Взгляд Самюэля был не только удивлённым, но и испуганным. И вдруг глаза его потеплели - видимо среди незнакомцев он узнал Роберта.
   - Ты как здесь оказался, Самюэль? - Старик приподнял его безвольное туловище и попытался посадить. Но бывший аристократ тут же обвалился кулём.
   - Пить... - с трудом прошептал он.
   Самюэль обрёл способность говорить минут через пять.
   - Я попытался разыскать лучший из миров! - наконец-то объяснил он. - А вы что тут делаете?
   - А мы этот мир идём разыскивать. Ты откуда о нём узнал? - Удивлённо спросил старик.
   Мы с Робертом всё же сумели посадить Самюэля, прислонив его к стене.
   - Ещё в юности в Верхнем Городе мне попалась древняя книга. К сожалению, это оказалось всего лишь мифом. Вместо входа в лучший мир я наткнулся на неприступную стену. Наивный дурак!
   - Ну как же ты смог добраться? Уму непостижимо! - воскликнул старый диггер.
   - Вера, мой друг! Вера и мечта! Тем ужаснее было разочарование!
   - То же самое случилось со мной двадцать лет назад. Наш друг Гораций убедил меня, что я совершил ошибку. Я хотел найти лучший из миров с оружием в руках. Может быть, он прав? - Роберт обнял Самюэля. - Я поверил Горацию и решил с друзьями попробовать ещё раз.
   - Я тоже пытался найти свою мечту с пистолетом за пазухой, - задумчиво произнёс бывший аристократ.
   - Вот видишь! Наверное, нам, старина, надо сделать ещё одну попытку. Последнюю!
   - О чём ты говоришь, Роберт?! Проблематично, что ты дойдёшь до места. Самюэль будет нам непосильной обузой! - возмутился я.
   - Это мой внук, Самюэль. Тот, который пытался вытащить тебя из шахты. Он немного толстокожий, но хороший парень! - Старый диггер повернулся ко мне. - Вот что, Альбер... Без Самюэля я никуда не пойду. Вам придётся продолжить путь втроём.
   Идти без Роберта - это самоубийство. Но кто будет тащить одного и другого? Продуктов у нас осталось дней на десять. Учитывая дополнительный рот, то - на семь-восемь. Если за это время мы доберёмся до места - и то хорошо. А если придётся возвращаться не солоно хлебавши, мы просто умрём с голода.
   - Ты прав, Альбер! - Роберт будто подслушал мои мысли. - Учитывая возникшие сложности, мы можем добираться до места десять дней. И всё же альтернативы нет.
   - Какое сегодня число, Роберт? - спросил Самюэль.
   - Четырнадцатое декабря.
   - Я управился без посторонней помощи, продвигаясь по-пластун- ски. Добраться от тупиковой стены до этого места можно за восемь дней.
   - Неплохо, учитывая, что я, ещё молодой и здоровый, двадцать лет назад потратил на этот путь четыре дня. Вот видишь, Альбер. Не всё так плохо...
   Что я мог ответить ему? Во всяком случае, подло было бросить Самюэля здесь. Доберёмся до тупиковой станции метро, а там видно будет. Оттуда аристократ может добраться до своих катакомб самостоятельно. Я успел изучить характер деда - разубеждать его бесполезно.
   Пессимизма у меня добавилось. Вот и Самюэль не нашёл утопический лучший из миров. Он прав - это миф, красивая легенда. Не лучше ли мне с Лулу уйти к диггерам от тупиковой станции. Ведь говорят же, что лучше синица в руке. Так будет больше шансов выжить.
  
   9.
  
   Из узкого холодного тоннеля я, будто провалился в бездонное пространство, вышел в просторный грот, походивший на сказочную пещеру, потому что был причудливо украшен сталактитами и сталагмитами. От неожиданности я опешил и чуть не упал из-за ослабевших ног вместе с Самюэлем, который тяжёлым великовозрастным ребёнком сидел на моей спине, крепко ухватившись за мою шею.
   - Пришли! - Без особого энтузиазма сказал бывший аристократ. - И увы... Перед нами всё те же три глухих гранитных стены.
   Я медленно стал опускаться на каменный пол, чтобы избавиться от ставшей ненавистной за пять дней пути ноши - живой безвольной плоти, каковой был Самюэль. Нет, аристократ не примирился с ролью паразита, прилипшего к мое спине, он во время наших привалов пробовал ползти сам. Но как это было медленно. К тому же через десять минут продвижения по мокрому дну тоннеля, Самюэль превращался в набрякшую водой половую тряпку, которую надо было отжимать. И я предпочёл нести его на себе, чем застрять в этих катакомбах на десять дней.
   После тупиковой станции, где мы основательно отдохнули, пополнили запасы воды и припрятали оружие, не смог передвигаться без посторонней помощи и совсем сдавший Роберт. Нет, он по-прежне- му шёл на своих двоих, но, опираясь на мужественное плечо Горация, который вместе с Лулу, на моё удивление, стойко переносил лишения этого затянувшегося путешествия. Сегодня мы шли девятый день. И вот, кажется, дошли.
   Я с тоской обвёл взглядом бугристые и зернистые стены грота с застывшими ручьями воды, составляющие причудливые ледяные узоры. Где ты, лучший из миров?! Разве можно пройти к тебе через эти глухие, неприступные стены? Об эти стены мы, все пятеро, можем лишь расшибить свои тупые лбы. Мы, как малые, несмышлёные дети, купились на красивую сказку. Ладно, выживший из ума Роберт, ладно, чудаковатые Гораций и Самюэль! Но ты же, Альбер - практичный и не глупый мужик! Как ты мог поверить в эту чушь?!
   Непререкаемой, необъяснимой силой воли довлеет надо мной старый диггер, вовлекая во всё новые и новые авантюры. И я не нахожу сил сопротивляться ему. Ну, теперь баста! Пусть подыхает вместе со своим другом-аристократом в этом живописном гроте, а я, отдохнув, вместе с Лулу и Горацием уйду к диггерам.
   - Прикури сигарету! - попросил меня Самюэль, жалко улыбнувшись.
   Его можно понять: за короткое время диггер-калека пережил столько разочарований! И ещё, кажется, ему очень больно: открылась и воспалилась огнестрельная рана на плече. Что ж, он предпочёл поганой, неуютной, но всё-таки жизни нелепую легенду. Теперь она обернётся мучительной смертью в этом гроте. Самюэль сам выбрал себе судьбу.
   У меня не было сил и желания нащупывать пачку сигарет в кармане полушубка и, если бы самому не захотелось закурить, ни за что не погнал бы свою онемевшую руку за сигаретами. Зато нашёл бы силы поднять валявшийся рядом камень и врезать им в висок аристократа, который стал ненавистен мне, как и на моё горе объявившийся дед Роберт. В эту минуту я ненавидел их, себя, мироздания с силой, с какой никогда и никого не ненавидел.
   Мы с Самюэлем уже докурили свои сигареты, когда в грот ввалились остальные спутники - похожий на мертвеца Роберт, исхудавший и обессилевший Гораций и осунувшаяся, отчаявшаяся, но героическая женщина Лулу. Все трое упали радом с нами, не в силах сказать и слова.
   Первым заговорил передохнувший (хотя с чего ему было уставать?!) Самюэль:
   - Напрасно мы с Альбером послушались вас! Игра не стоила свеч. С оружием или без оружия нас встретила всё та же непробиваемая стена. Здесь мы с тобой, Роберт, найдём свою могилу!
   У старого диггера не было никаких сил на ответ ему. Он лишь
   застонал-замычал и устало прикрыл свои выцветшие безучастные глаза. Дыхание с трудом и хрипом вырывалось из его чахлой груди. Было такое впечатление, что Роберт умирал - его уже не интересовало ничего.
   - Счастливчик! Ему осталось недолго мучиться! - не унимался Самюэль и с досадой сплюнул. - Впрочем, я ни о чём не жалею. Жаль только, что мы оставили оружие на тупиковой станции, а так бы Альбер пристрелил меня, чтобы не мучился.
   - Перестаньте! Перестаньте хоронить себя раньше времени! - Гораций приподнялся, сел и начал освобождать плечи от лямок рюкзака. - Надо отдохнуть, перекусить, поразмыслить, а не впадать в панику!
   - О чём поразмыслить?! - уже разозлился я. - Всё ясно перед нашими глазами. Перед нашими глазами - тупик. Тупик!
   - Допустим... Но мне кажется, что вход в лучший из миров не должен быть всё время открытым. Я уверен, что он открывается в определённое время! - Гораций вытащил из рюкзака две банки тушёнки и нож.
   Он пытается ещё и утешить меня! Как я ни устал, но вскочил на ноги и подошёл к противоположной стене грота. Внимательно осмотрел, ощупал её.
   - О каком входе ты говоришь, Гораций?! Нигде нет даже царапины, не только щели! Это самый настоящий тупик! А ваша чудесная страна - это красивый миф, рассчитанный на дураков!
   - И всё же надо подождать... - не сдавался бывший преподаватель университета. Он не мог иначе, потому что был самым горячим сторонником этого путешествия. - Может быть, среди того, что мы должны захватить с собой туда, есть и терпение?
   - Даже если ты прав, милейший, не подскажешь ли нам, сколько ждать и терпеть: день, неделю, год? - Самюэль язвительно усмехнулся.
   - Не знаю... - Гораций обречённо вздохнул. В любом случае, мы всё равно должны день-два отдохнуть прежде, чем пустимся в обратный путь.
   - Вы отдыхайте и день, и два, и неделю, а нас с Лулу - увольте! Мы уходим через пару часов! - вскипел я.
   И вдруг Лулу поймала меня за полу полушубка.
   - Я никуда отсюда не пойду, любимый! Ни-ку-да! Я беременна от тебя, понимаешь? У нас родится ребёнок!
   - Так скоро? Не прошло и месяца, как мы перестали предохраняться! - не поверил ей я.
   - Я в этом уверена больше, чем... Я не хочу, чтобы мой ребёнок страдал в этой жизни больше, чем я. Лучше мы с ним умрём в этом гроте!
   Прокашлялся и вдруг поджал слабый голос Роберт.
   - Для всех нас наступил момент истины. С этой минуты никто никому не обязан и волен поступать, как считает нужным. Извини, Альбер, за всё зло, что я причинил тебе! - Старик дотянулся рукой до моей штанины. - У меня к тебе последняя просьба. Эту ночь я не переживу. Пожалуйста, похорони меня по-человечески и уходи.
   Мне совсем не было жаль деда, я ненавидел его ещё сильнее, чем до Потерянного Города. Меня удивляла строптивость Лулу. Ничего, это она сгоряча, с расстройства. Завтра она будет думать по-друго- му.
   - Хорошо. Всё равно нам до утра следует отдохнуть. А там будет видно: кому умирать, кому жить. Гораций, дели сегодня еду пощедрее - нам следует основательно подкрепиться! - к своему удивлению, жёстко приказал я.
   Роберт уже не жилец на этом свете, и на короткое время я решил взять руководство группой на себя. До той минуты, когда с Лулу или без неё уйду к диггерам. Я был молод и хотел жить. Даже убогой жизнью подземного крота.
  
   10.
  
   Мне снился ужасный сон: будто я ящерица, ползущая по катакомбам. И вдруг что-то огромное и тяжёлое прижало мой хвост. Сначала я до смерти испугался и стал покорно ожидать, когда это тяжёлое раздавит-расплющит меня. Но предчувствие смерти добавило моему сердцу отчаяния. Я изо всех сил рванул вперёд. И вырвался! Мне, оставшемуся без хвоста, сделалось легко и свободно. И вдруг стал раздвигаться мрак катакомб, и сами катакомбы начали расширяться, будто были резиновыми, а их увеличивающееся пространство заполняться прозрачным розовым светом.
   - Альбер, проснись! Стена исчезла! - услышал я возбуждённый, на высокой ноте женский голос.
   Я открыл глаза и ничего не мог сообразить в первую минуту. Приподнявшись на локтях, я посмотрел на противоположную входу в грот стену, и вместо неё увидел струящийся розовый свет - такой же, как во сне. Только этот свет - и больше ничего.
   Возбуждённая Лулу вскочила и начала расталкивать остальных спутников.
   - Просыпайтесь! Свершилось! Свершилось! Стены больше нет!
   Первым пришёл в себя Гораций, на четвереньках поползший к розовому свету. Обернувшись, он крикнул нам:
   - Поспешите! Поспешите! Вход в любую минуту может закрыться!
   Отталкиваясь руками, как лягушка, на ягодицах попрыгал за Горацием Самюэль. Обнявшись, собрались бежать и мы с Лулу, но нас остановил хриплый, умоляющий голос Роберта:
   - Я не могу сдвинуться с места, Альбер! Возьми меня, не оставляй! Я хочу умереть в стране, о которой так долго мечтал!
   Я испугался, что могу не успеть, и перед моим носом возникнет неприступная гранитная стена. Что-то мне подсказывало, чтобы я не останавливался, бежал, но хорошо различимые в розовом свете глаза старика были полны слёз. Всё-таки это был не просто старик, а мой дед. И оставив Лулу, я подхватил почти невесомого Роберта на руки. И шагнул в ароматный, пахнущий розами туман.
   Мы шли долго, может быть, минут пять, прежде, чем розовый туман начал рассеиваться, редеть. Вдруг в глаза ударил яркий солнечный свет, и перед нами раскинулось залитое золотыми лучами зелёное пространство. Это была долина с фруктовыми садом, какого никогда в жизни я не видел. В саду по ранжиру ровными рядами росли плодоносящие яблони и груши. Разве могут плодоносить деревья в декабре?
   Ошеломлённый, я опустил Роберта на шелковистую траву и с широко раскрытыми глазами смотрел на открывшееся взору великолепие. Да, без сомнения, это лучший из миров! Это подтверждало и наполнившееся счастьем сердце.
   Ко мне подскочила возбуждённая и счастливая Лулу, начала неистово, будто сумасшедшая, целовать меня.
   - Я верила, я верила, любимый, что мы будем счастливы! И сын наш будет счастлив! Я всегда мечтала и верила!
   - Ущипни меня, Лулу! Мне кажется, что это сказочный сон! - Улыбнулся я.
   - Не буду щипать! Пусть сон! Пусть сон! Пусть он длится вечно! Груши в декабре! Это удивительно - груши в декабре!
   - Наверное, в этом лучшем из миров никогда не бывает зим! - плача, сказал Гораций. - Господи! Я верил, что ты есть и добр!
   - Я хочу грушу! - высоко и заливчато закричала Лулу. - Побежали!
   - Альбер! Альбер! - слабым голосом позвал меня Роберт. Он, казалось, совсем не разделял всеобщих радости и счастья. С яркой зелёной травой дисгармонировало его иссиня-серое лицо - как у мертвеца.
   - Я подниму тебя, Роберт! Ты выздоровеешь здесь и проживёшь ещё много лет! - Я бросился к нему.
   - Увы, Альбер!... Я умираю, и ничего нельзя изменить. Но я счастлив, что умираю здесь, в лучшем из миров! Обними меня!
   Старик прильнул ко мне жалким, умирающим ребёнком. Слабеющими руками он притянул мою голову к своей и затих, прикрыв глаза. Кажется, он, действительно, умирал, раз у него не было сил лицезреть эту райскую действительность.
   И вдруг я почувствовал, как по всему моему телу расползается слабость. Я должен был стоять перед Робертом на коленях, но лежал на спине с закрытыми глазами и с ужасом ощущал, как холодеют у меня ноги, как першит в горле от перекрывающегося дыхания.
   Я ничего не понимал и огромным усилием воли открыл глаза. И увидел перед собой наклонившееся, улыбающееся лицо самого себя. Надо мной, как в кошмарном сне, наклонился я.
   - Ничего не понимаю...- слабеющим голосом прошептал я.
   - Прости, внук!.. - прошептал мне наклонившийся надо мной. - Но я дольше тебя и с большей страстью мечтал об этом. Прости меня!..
   Начало меркнуть яркое солнце. Начали меркнуть мои счастливые глаза, смотревшие без сожаления на меня.
   "Это всего лишь сон... Всего лишь сон..." - вяло подумал я, безропотно отдаваясь всепоглощающей тьме.
  
   2005 г. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Стешец Сергей Иванович
  
   Реквием кротов
   Роман
  
   Редактор Александр Черненко
   Художник Анна Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   184
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"