В самую уборочную страду хватил Иван Пантелеевича Крутелёва - колхозного бригадира - радикулит. С утра всё нормально было: запряг он на рассвете Воронка в дрожки и поехал на бригадный стан к утреннему наряду.
И утро какое в конце августа выдалось! Заря - огромная, на половину белесого безоблачного неба, словно вишнёвое варенье по молоку расплылось. Радовался бригадир: даёт вёдро хлеб убрать, не сгноят его в колосе. И поспешал в поле, чтобы всех работников по местам расставить. Весело, пофыркивая, бежал Воронок, по обе стороны полевой дороги золотисто колосились яровая рожь и ячмень, колышимые лёгким, ещё тёплым по-летнему ветерком, кланялись Ивану спелые колосья. В душевном упоении Крутелёв прищурил глаза и не заметил, спускаясь с холма, довольно солидной колдобины на дороге. Колесо дрожек будто провалилось, потом тупо и сильно ударилось о край колдобины. Ивана подбросило на облучке, качнуло в сторону, и резкая острая боль стрельнула в поясницу.
- Ах, мать твою перемать! - выругался бригадир, схватившись за спину. - Давненько не наведывался!
Это он о своём радикулите, который с апреля не напоминал о себе, хотя привязался к Крутелёву давно - лет пять назад, может быть.
Зимой после крещенских морозов стукнуло колхозному бригадиру Ивану Пантелеевичу ровно пятьдесят годков. Полвека, так сказать. Вроде бы и не совсем старость, но поворот к ней - определённо. Исторический рубеж, - выразился Иван за столом, когда праздновали юбилей в тесном семейном кругу с привлечением председателя колхоза "Заветы Ильича" Кондрата Ивановича Шалункова. Председатель пробыл на юбилее недолго - от силы три стопки домашней водки выпил. Поздравил юбиляра, за ударный колхозный труд вручил Почётную грамоту, на которую райком с райисполкомом сподобились, плотно закусил выпитое окорочком молочного поросёнка и распрощался.
Крутелёв и не был в обиде, хотя на юбилей, кроме председателя колхоза были приглашены ещё некоторые видные люди из района, которые, можно сказать, это мероприятие проигнорировали. Шишка он, Иван Пантелеевич, на ровном месте, чтобы ему великие почести оказывать.
В свои пятьдесят Иван Крутелёв, как и в молодости, мужик крепкий, кряжистый и, если бы не засеребрились виски от нежданного горя, вряд ли ему больше сорока давали бы.
А горе у него случилось позапрошлой зимой, в феврале - умерла скоропостижно жена Дуня, которую он любил и жалел. Сорок пять лет всего Дуне было, как приклеилась к ней болезнь внутренняя, о которой даже доктора из района ничего путного сказать не могли. За три месяца сгорела ладная, всегда весёлая бабёнка, оставив Ивана вдовцом с двумя взрослыми сыновьями Васькой и Колькой. Была у Крутелёвых ещё и дочь Маша, но та умерла, ещё и в школу не успев пойти.
Полтора года уж нет на свете кареокой Дуни, и сильно горевавший колхозный бригадир потихоньку привык к своему вдовству и даже иногда подумывал, чтобы привести в дом новую хозяйку. Ведь не стар ещё! И крепок, как пятидесятилетний дуб, который посадил в их дворе отец Ивана Пантелей в честь рождения своего первенца. Посадил и вскоре погиб, когда Ивану едва полгода исполнилось. Говорили, что знатным рыбаком Пантелей Крутелёв был. И утонул в реке в своих же сетях. Мать же Ивана замуж больше не вышла. Может, потому, что не на много своего Пантелея пережила - года на три. Отчего мать умерла - Иван не знал. И бабка Катерина, которая и вырастила его с помощью многочисленных тёток и дядек, никогда об этом не говорила.
Женился бы Иван Пантелеевич по новой, да не было в их селе Горбатом подходящей бабёнки, которая по сердцу пришлась бы. А что касается хозяйки, то она в хате Крутелёвых была - Настёна, жена старшего сына Василия. Три с половиной года назад Иван сосватал Настёну - красивую и работящую девку - у своего кума Никодима Гусева, который тогда был председателем сельсовета. Через месяц после свадьбы Васьки и Настёны кума и свата Иван Пантелеевича арестовали и осудили на десять лет без права переписки. То ли сделал Никодим что-то, пришедшееся не по нраву властям, то ли сболтнул лишнее там, где откровенничать нельзя было, то ли примкнул к разоблачённой в городе шайке австрийских шпионов - Иван не знал, и никто ничего путного по этому поводу не говорил. Крутелёв особо не интересовался. Кум кумом, сват сватом, а своя рубашка ближе к телу. Самого пронесло - и слава Богу. А то мог Иван Пантелеевич за родственные связи, как другой кум Никодима, живший через реку в Печах, сейчас в Сибири ударничать на лесозаготовках.
До поля, корчась от боли, бригадир Крутелёв всё-таки доехал, руководя, не слезая с дрожек, людей по рабочим местам расставил. И потиху покатил назад, чтобы дома смазать поясницу вонючей, но волшебной мазью горбатовской знахарки Зуихи. Очень помогала от радикулита мазь зловредной старухи, которые горбатовцы считали ведьмой. Зуиха, похоже, и впрямь была связана с нечистой силой, была почти полной копией Бабой Яги и, если бы она жила не в советское время, а в средние века, - гореть бы ей на костре. А после того, как в тридцатом году горбатовские комсомольцы сожгли деревянную сельскую церковь, некому предать ведьму Зуиху анафеме. Хотя и советские власти её не жаловали и два раза вызывали в райздрав для обыкновенного и строгого предупреждения.
О смерти жены, о бедовом куме и свате, о Зуихе успел подумать Иван Крутелёв, пока, не спеша, ехал с поля в село. У околицы Горбатого переходило дорогу колхозное стадо, которое гнал на пастбище старший сын Ивана Пантелеевича Васька. Было Василию двадцать пять лет, а ума - у другого подростка больше. Поохивая от боли в пояснице, бригадир подождал, пока с ним не поравняется сын.
Васька телосложением во всём пошёл в отца - такой же кряжистый, чуть выше среднего роста. И походка - такая же косолапая, как у кавалериста, всю жизнь проведшего в седле. И лицом тоже старший сын больше походил на отца, чем на мать: круглолиц, скуласт, и лоб высокий с залысинами. Только нос у Ивана Пантелеевича слегка крючковат, а у Васьки - прямой, как у матери. Но характером старший сын неизвестно в кого удался. Будто сентябрьская муха, на ходу спит. И никакого интереса к жизни - вроде как через силу живёт. А вечную тоску водкой заливает. Сильно по этому делу ударяет - до победного конца, пока домой не приволокут. Колхозное стадо уже два раза растерял, и, если бы не уважение к Ивану Пантелеевичу, сидеть бы Ваське за вредительство социалистической собственности. И что дураку надобно? Жена - красавица, работа в руках горит, дочка Верочка - на загляденье, и живёт, олух царя небесного, как у Бога за пазухой при отцовской разворотливости.
Васька, лениво постукивая рукоятью пуги по голенищу кирзового сапога, подошёл к дрожкам. Насупленный, хмурый - темнее тучи. Вчера под полночь чуть тёпленький приволокся. Знамо дело - теперь с похмелья страдает. Дома-то у него похмелиться не выгорело. Самогонка, что есть, так припрятана - сам чёрт не найдёт. Остановился Васька, взглянул на отца из-под лобья, выговора ожидаючи.
А Иван Пантелеевич решил сына упрёками не трогать. Всё равно толку никакого, ему отцовские нравоучения - об стенку горох, только себя накрутишь. И без того бригадиру тошно - от боли кричать хочется.
- Сёння явись вовремя - бульбовник докосить надо бы! - строго, как нерадивому колхознику на наряде, приказал колхозный бригадир.
- А Колька, что, не в состоянии?
- Колька сёння на Донбасс катит по путёвке. Он эту картошку жрать не будет! - Простонав, сказал Крутелёв старший.
Василий даже не поинтересовался отцовской бедой.
- Ладно... - буркнул в ответ и обречённо поплёлся за стадом, пылящим на полевой дороге.
- Вот горе-то луковое! Ни рыба, ни мясо! - Иван Пантелеевич огорчённо покачал головой.
2.
- Куда Настёна подевала мазь, мать твою перемать?! - вслух ругался Иван Крутелёв, поддерживая рукой поясницу, сновал по горнице, заглядывая на полочку, где стояли всякие пузырьки и баночки, ещё с болезни жены, в сундук. - И сама запропастилась, быццам под землю провалилась!
Вернувшись домой, Иван Пантелеевич удивился, что никого не нашёл - ни Николая, ни Настёны. Колька, верно, друзьям отходную выставляет, а Настёна пошла на речку бельё полоскать, - успокоился колхозный бригадир, тем более, что сыскал на подоконнике завёрнутую в тряпицу мазь.
Скинув пиджак и задрав на спине рубаху, с охами-ахами Крутелёв начал втирать мазь в поясницу. Закончив процедуру, лёг на живот на широченной кровати, сколоченной из досок, напиленных из морёного дуба. Смастерил Иван эту кровать ещё в гражданскую, купив доски за бесценок у Костьки - управляющего пана Василевского, который вместе с семьёй бежал за границу. Пан Василевский был хорошим доктором, с добрым сердцем и никакого вреда совесткой власти не принёс. У Дуни трудными были первые роды, не хотел выходить на белый свет Васька, будто предчувствовал, какая непутёвая у него будет жизнь. Доктор Василевский, считай, Дуню с того света вернул. Два года после революции его новая власть не трогала, а потом начала докучать в лице бедового Никодима Гусева - пан всё-таки. Когда к Горбатому подошли какие-то зелёные из Малороссии, воспользовавшись моментом неразберихи, Василевский бежал в Польшу. А его ушлый управляющий Костька начал за бесценок распродавать брошенное впопыхах барское имущество, пока не попался под горячую руку одного красного командира, который без сожаления и суда расстрелял его, как чуждого и вредного советской власти элемента.
Вот, кажется, обыкновенная деревянная кровать, а свою историю имеет. И появилась она с историей и на слом пойдёт с таковой. Сколько всего связано с ней и, в основном, до последних лет - счастливого. Ласковой была его Дуня и любила мужа всем сердцем. И отошла жена на этой кровати, когда Иван её из райбольницы привёз, как безнадёжную. Слова Дуни последние хорошо помнит, которые она сказала ему перед смертью, пытаясь оторвать тяжёлую голову от подушки.
- Женись, Ваня. Дети уже большие... Тяжело одному будет... Не старый ещё.
Не старый... Чудно всё-таки! Какими-то другими должны быть слова умирающего человека. А Дуня сказала "Не старый ещё" и дух испустила.
Вспомнив об этом, Иван Пантелеевич почувствовал, что на глаза его навернулись слёзы.
- Ну вот, не хватало ещё рассупониться! - сердито сказал колхозный бригадир и прислушался к пояснице. Кажется, боль отпускала. Иван Пантелеевич поднял голову и посмотрел на пожелтевшую фотографию в простенькой рамке. Со стены ему застенчиво улыбалась Дуня. - Женился бы я, Дуняша, понятно. Да вот на ком - проблема.
Через десять минут радикулит отпустил. Слегка ещё покалывало в пояснице, но Иван Крутелёв к таким неудобствам привык и не обращал на это внимания. Главное, что он без труда смог подняться с кровати, согнуться-разогнуться.
Повеселевший колхозный бригадир закурил папироску, заправил рубаху в штаны и замурлыкал свою любимую песню "По долинам и по взгорьям". Теперь можно и в поле возвращаться. Перекусить бы, - подумал он, - а то под ложечкой сосёт. Но через полтора часа обед в поле - вытерпит. Колхозная повариха Клавка хорошо, сытно готовит, и свои харчи сэкономятся. Уж в чём-чём, а в бережливости Крутелёву-старшему не откажешь.
Щурясь на ярком солнце, которое будто и не собиралось скатываться к осени, Иван вышел во двор. Уже к Воронку, щиплющему траву у забора, направился, как вспомнил, что надо сыромятный ремешок взять, а то хомут на честном слове держится. Сегодня утром, когда затягивал его, боялся, что лопнет. А ремешок-то в предбаннике лежит - там бригадир сбрую три дня назад ладил.
К баньке, что меж четырёх сосенок на крутом берегу реки стояла, Крутелёву надо было идти через картофельные рядки. Да делать нечего - потопал Иван, по ходу прислушиваясь к своему состоянию6 надолго ли радикулит проклятый отпустил? Ведьма и стерва, конечно, Зуиха, но пусть до ста лет живёт. Без её мази Ивану Пантелеевичу туговато бы пришлось.
Легко наклонился бригадир, поднимая деревянную куколку, в красное платьице наряженную, которую он смастерил внучке. Кукла сбоку стёжки лежала в скошенном бульбовнике. А Настёна искала, когда Катеньку в Печи к матери отправляла. После того, как Никодима арестовали, сваха Надя сразу и сдала. Поначалу ноги от горя отнялись, почти ничего не ела. Исхудала до Кощея Бессмертного. Но время - добрый лекарь, отпустило сваху через полгода. Но жить в Горбатом Надька не осталась. Оставила хату для пригляда сыну с невесткой, а сама в родные Печи перебралась к старой матери. Прошлой зимой мать её умерла, и кукует теперь кума и сваха одна. А ведь не стара ещё, только в следующем году - пятьдесят. Четверых детей вырастила, только птенцы её из родного гнезда повыпорхнули. Старший сын и младшая дочь Настёна своими семьями в Горбатом живут, а средних братьев по свету носит.
Жалел Иван Пантелеевич сваху, но ничем помочь не мог. Была шальная мысль сойтись с ней после смерти жены, так он её калёным железом из памяти выжег. Ведь не погиб Никодим, в тюрьме сидит. Хотя... Кто его знает! Вон в Печах учителю математики те же десять без права дали, а дошёл слух, что расстреляли его. Может, добавочно, уже после приговора, что натворил?
Бригадир вздохнул, повертел куклу в руке, сунул в глубокий карман пиджака и потопал к баньке. От одиночества попросила Надька внучку на месяц. Настёна, в дочке души не чаявшая, упёрлась - ни в какую. А Иван уговорил её мать пожалеть - с внучкой ей веселее будет. Он сваху к себе, к дочери пригласил бы жить, да не хоромы у него барские, спать положить негде. Разве что с собой рядом.
Неприятный червячок шевельнулся под сердцем Крутелёва. Вспомнился ему один некрасивый момент из жизни, за который и перед Никодимом было стыдно и перед самой Надеждой. Это за полгода до ареста Никодима случилось. По какому-то поводу собрались они у Гусевых погулять. Ах да, на свежину Никодим пригласил. Дуня что-то приболела, Иван один в гости пошёл. Сидели дружно за столом, по тройке стопок самогонки успели выпить, половину свежины съесть, как из конторы прибежали за Никодимом. Происшествие тогда в Горбатом случилось: один пьянчужка свою жену чуть до смерти не забил.
- Вы тут побеседуйте за чаркой, а я скоро! - сказал Никодим и побежал за посыльным.
Всецело доверял он Крутелёву, куму своему. А Иван, что? Опьяневши, начал приставать к Надьке, которая красавицей была и сейчас таковой остаётся: мол, что за кума... Идиот, в общем счёте. Отпор от кумы, конечно, достойный получил. И хорошо, что Надька Никодиму ничего не сказала, а то пробежала бы между старыми друзьями и родственниками чёрная кошка. Молил Крутелёв у Надьки прощение, как-то с ней с глазу на глаз оставшись:
- Прости, кума, Надежда Васильевна! Сколько жить буду, пальцем до тебя не дотронусь!
Отшутилась та:
- Чего ж? Дотрагивайся! Только по-родственному.
Так что неспроста подумывал Иван Пантелеевич, чтобы сойтись со свахой. Нравилась она ему, как и дочь её, невестка Настёна. Потому что Настя - вылитая Надька в молодости. Со всех сторон хороша девка, да только дураку досталась.
Ещё трёх шагов не дошёл до баньки Иван Пантелеевич, как услышал приглушённые голоса - мужской и женский.
"Кто бы это мог быть?" - недоумевал бригадир и неширокими, сторожкими шагами приблизился к баньке.
В предбанники разговаривали громким шёпотом, и старый Крутелёв, дабы утолить своё любопытство, подкрался к крошечному, в лоскут, окошку.
- Ты хороший, Коля, душевный. И нравишься мне. Но не могу я. Как после этого Ваське в глаза смотреть буду? - узнал Иван Пантелеевич голос невестки.
- Да нужна ты своему Ваське, как зайцу пятая нога! - А это голос его младшего сына Кольки. - У него в жизни один интерес - зенки залить. Когда он с тобой в последний раз?..
Ну и дела! - удивился бригадир и чуть не раскашлялся, потому что остро запершило в горле. От волнения и негодования, наверное. Колька, негодник, при живом брате к его жене пристаёт! Иван Пантелеевич в растерянности огляделся вокруг себя, будто искал что-то. И искал - с чем можно ворваться в предбанник и отходить по спине шалопая Кольку. Старый Крутелёв так и сделал бы, тем более, что у крылечка баньки крепкий грушевый сук валялся, но что-то (опять же любопытство) удерживало его на месте. С Колькой всё ясно - он по девкам и одиноким бабам гуляючи, совсем распустился, совесть потерял. А вот Настёна... Такая уж она стойкая и непоколебимая, как её мать?
- А тебе каково дело? Может, мне Васькина любовь в редкой надобности! - с вызовом сказала Настёна и тут же ойкнула, будто подавилась следующим словом. На минуту в предбаннике воцарилась тишина. Бригадир будто как растерялся, забеспокоился, с трудом преодолевая желание заглянуть в окошко предбанника. Рано, рано ещё прелюбодеев на свет белый выводить, пусть по уши в грехе завязнут.
- Ну вот, а ты боялась! - с удовлетворённой отдышкой сказал Колька. - Хорошо?
- Дурак бессовестный! - хрипло и возбуждённо дрожал голос Настёны. - Поцеловал - и будя! Считай, что братский поцелуй на прощанье. Отпусти!..
- Не отпущу! Ты же хочешь! Чувствую, что хочешь!
- Может, и хочу. Только не буду! - как-то неуверенно сказала невестка и снова ойкнула.
В предбаннике завязалась какая-то борьба, возня. Громко, с возбуждением сопел Колька, а Настёна не кричала, не ругалась, лишь через короткое время прошептала обречённо:
- Юбку не порви, дуралей!
Иван Пантелеевич не выдержал, заглянул в оконце предбанника. Колька завалил Настёну на лаву и нервно, суетливо стягивал с себя штаны. Когда оголились его крепкие ягодицы, Иван Крутелёв скакнул к грушевому суку, схватил его, но, видно, неудачно, потому что тут же уронил в лопух, упав на колени, снова подхватил сук, рванул к двери бани. Но та не поддалась - была заперта изнутри.
Бригадир разъярённым колхозным быком налетел на дверь плечом и, оборвав крючок, кубарем вкатился в предбанник.
Колька с Настёной только начали своё греховное действо. Растерявшись от неожиданности и испуга, младший сын так и остался лежать на Настёне. Ослепительно белела в сумерках предбанника его голая задница. Пока поднимался с пола отец, Колька успел опомниться, соскочить с лавки. Суетливо натягивая штаны, он ловка увернулся от удара грушевым суком, направленным Иваном Пантелеевичем в место ниже Колькиной спины. Настёна, обезумев от ужаса, даже не оправив юбки, сжалась в комочек у стены и плакала, громко всхлипывая.
- Ах, сволочи1 Ах, охальники!
Старый Крутелёв схватил сына за чуб и поставил перед собой, как палач приговорённого к смерти. Тот, беспомощный, придерживал руками штаны. Иван Пантелеевич влепил сыну тяжёлую пощёчину и возмущённо сплюнул на пол.
- Ступай в хату, блудник! Короткий, но тяжёлый разговор у нас будет. - Он оттолкнул Кольку к двери. А ты, Настёна, меня здесь дожидайся!
Отойдя от бани вслед за сыном на три шага, Иван Пантелеевич вдруг остановился, оглянувшись на предбанник, о чём-то задумался.
- Бабы дуры! - сказал он вслух. - И речка рядом!
Старый Крутелёв вернулся к бане, прислушался. В предбаннике с завыванием, безнадёжно рыдала Настёна. Он запер баню на амбарный замок и пошёл по тропинке между картофельных рядков к хате.
3.
Колька сидел на лавке, насупившись, теребил в руке травинку, которую сорвал по пути к хате. Вот так попал, как кур в ощип! Он боялся отца, который в гневе бывал таким, что хоть всех святых из хаты выноси. Тут подзатыльников не миновать. А то возьмёт чересседельник и так отходит, что спиной синей с месяц будет. Накрутив себя, Колька разволновался и дрожащими пальцами начал крутить самокрутку.
И откуда отца чёрт принёс? Каких трудов ему стоило уговорить Настёну. Полгода не подкатывался - ни в какую. Как же она хороша, ни с одной девкой, с которыми Колька гулял, не сравнить. И досталась - ни в коня корм. Повезло Ваське-дураку. Сегодня, в день отъезда, раскрутил Колька, наконец, Настёну, а тут батя накатился. Может, потому и раскрутил, что уезжает вечером. И всё было бы шито-крыто.
Скрипнула дверь, и вошёл отец. Он был на удивление спокойным. Подошёл к Кольке, забрал самокрутку, продорлжил курить, держа паузу. А Кольке эта пауза, как серпом... Он ожидал отцовского разноса.
- Ну что, кобель горбатовский, допрыгался?! Мало тебе баб, ты на братову жену позарился?! - как-то вяловато ругался Иван Пантелеевич. Говорил, а сам будто какую думу думал. Серьёзный так - аж жуть. - Вещи в дорогу собрал?
- Давно собраны. В пять вечера Костя Кондрат повезёт.
- Ты вот что, паря... Хватай вещи - и пошёл. Чтобы тебя через пять минут и видно не было в Горбом. Как раз к шести дойдёшь. Чай, чемодан не тяжёлый? - Крутелёв хмуро взглянул на сына. - Иди, обниму. Пусть у тебя всё добром будет, доброволец мой сраный!
- Бать, двенадцать километров пешком... Ты что?
- Я сказал тебе ясней некуда. Слава Богу, что уезжаешь. Не дай Бог, между братьями война началась бы. А так... Не скажу я об этом деле Ваське. Зачем мужика смущать и Настёне жизнь портить. А тебя, чтобы год здесь не было. Бабу там найди, женись. А потом уж приезжай вместе с бабой. Рады будем видеть!
Колька знал, что перечить отцу было опасно и просто невозможно. Придётся ему топать до станции пешком.
- Ладно, бать, уходу я. А ты это... - замялся Колька.
- Что "это"?
- Ты сильно Настёну не гнеми. Не она виновата. Это я к ней полгода подкатывал. И вот тебе...
- Лады, ступай. Если б я не хотел, чтобы Васька узнал... - великодушно согласился Иван Пантелеевич.
Колька, вынеся чемодан из спальни, в котором ничего, кроме переодёвки и сала с хлебом не было, ушёл, а Крутелёв остался сидеть на лавке. В баньку он не спешил - пусть Настёна выплачется. Вот какая закавыка с фигурами получилась. Не Колька виноват и даже не Настя в том, что случилось, а Васька. Редкий день, когда трезвый. Какая же баба такое выдержит? А тут молодая, кровь с молоком.
Ах, как Настёна в Кольку вцепилась, будто склеили их! И как стонала! Похлещь его Дуни. А та до любви жадна была. Такое с ним, Иваном, вытворяла, что другому не расскажешь. Иван Пантелеевич, не спеша, скрутил самокрутку. Поднялся, вытащил из кармана спички. Прикурил, опять сел.
Невестка у него красавица. Лицо правильное, чистое. Стан лёгкий, ноги красивые, будто выточенные. А уж груди... Казалось, так и раскусил бы их, как орех лесной. Очень уж аппетитные. Что говорить, поглядывал иногда старый Крутелёв на невестку и от вожделения соком исходил. Стыдно, конечно, а что сделаешь. Молодой ещё, не с одной справиться, если что.
После смерти жены похаживал бригадир к вдовушке Марье, как сильно приспичивало. Была она на два года старше его, но ничего. Себя блюла и от любви хороших мужиков не отказывался. Женился, может быть, на ней Иван Пантелеевич женился, нужны были женские руки ещё в его хозяйстве, да уж слишком доступной и неразборчивой была Марья. Когда Иван не приходил, она другим охочим мужикам не отказывала. А Крутелёв и не ерепенился. Её дела. А так... Дала - и на том спасибо.
"Что ж теперь-то делать? - размышлял Иван Пантелеевич. - И не скажешь никому, с сыном поймал. Может, так пусть останется. Пусть катится, как катится. Так дураку Ваське и надо!"
Однако какой-то гадкий чертёнок зашевелился под сердцем Крутелёва. Ведь не только Коля, а и он, старый пень, представлял Настёну в своих объятиях, не раз ласкал её греховные груди, пил сок из спелых губ. Но держался, виду не показывал, что нравится ему Настёна, как женщина. Как же при живом сыне? Позору потом на весь Горбатый не оберёшься.
Вздохнул старый Крутелёв, поднялся с лавки. Надо идти, Настёну отчинять. Эх, случай какой удобный свой интерес соблюсти. Легко сейчас прижать Настёну. Очень легко. В другой раз такого может и не представиться. Умрёт Иван Пантелеевич, такой красоты не испивши. Ведь Настёна не только Дуни, но и своей матери покрасивше будет. Но Васька... А что Васька? Ему эта красота требуется? Он скоро дол того дойдёт, что поставь ему бутылку, он и уступит жену, хоть чёрту лысому.
Бригадир вышел на крыльцо. День какой сегодня ясный и добрый. Коси себе хлеба в своё удовольствие. Нас небе ни облачка, значит, дождю не бывать. Сколько проблем в бригаде накопилось, а тут семейные разгребать надо. А что их разгребать? Отругал Настёну, выпустил - и пошёл в бригаду. Но не всё тут так просто. Мешают ему так поступить грязные мыслишки. Очень уж ему хочется Настёну. И случай удобный подвернулся.
В задумчивости прошёл Иван Пантелеевич по огороду. Он уже знал, что скажет Настёне. Нехорошо как-то, но это жизнь - жестокая и неумолимая. Он представил невестку в своих объятиях, и приятная дрожь прошлась по его коленям, а во рту сделалось сухо и жарко.
Крутелёв открыл баню. Настёна сидела в предбаннике на полатях и уже не плакала. Он подошёл к ней и присел на край полатей.
- Ну что, Настёна, успокоилась?
Та не ответила, лишь всхлипнула. Не говорил и Иван Пантелеевич - слишком невероятным и циничным было то, что он хотел сказать, не поворачивался язык. Ещё не поздно, ещё можно было отказаться от своей задумки.
Бригадир разозлился на себя, на свою нерешительность. Что же он? Не человек, что ли? Почему так неровно Богом поделено? Одному - клад, которым он нисколько не дорожит, а другому - ничего. Ничем он не обязан Василию, ничем. Это, скорее, сын перед ним в обязательствах. Но нет до того же, чтобы жену свою под него подкладывать. А пошёл он! Бога нет и быть не может. Если отвечать перед кем-нибудь Ивану Пантелеевичу, то только перед самим собой.
- Ну, что молчишь, Настёна? - спросил он хрипло и строго посмотрел на невестку.
Та продолжала всхлипывать и молчать.
- Что если я об этом случае расскажу Ваське? А ещё лучше - твоей матери.
Настёна уважала свою мать, как никого другого. Иван Пантелеевич знал это, и хотел побольнее зацепить невестку, поставить её в безвыходное положение - вот была первая цель его шантажа. Он предчувствовал, что поступает нехорошо, что дальше его ждёт нечто невероятное и ужасное. Но как красива Настёна! Даже сейчас, когда глаза её были на мокром месте и набухли нездоровой краснотой веки.
- Я удавлюсь, - спокойно и твёрдо сказала она.
И удавится. Характеру Настёна была упорного - в свою мать.
- Ну и что? Удавишься, а дитёнок кому? Сиротой останется расти!
С дитёнком Крутелёв-старший попал в точку. Дочку свою Настёна любила до умопомрачения, каждую пылинку с неё сдувала. Может быть, из-за этой отчаянной материнской любви и запил Василий. Из ревности. Ведь раньше, до свадьбы и до рождения ребёнка пил он в меру, не больше других.
Настёна всхлипнула, вдруг сползла с полатей и обняла колени тестя.
- Не говорите никому, Иван Пантелеевич! Богом умоляю - не говорите!
- А ты о Боге думала, когда под Кольку стелилась? О ком ты в это время думала?
Невестка заплакала навзрыд, мелко задрожали её плечи.
- Не надо, папа... Я, что хотите, для вас сделаю! - сквозь слёзы умоляла Настёна.
Подобных слов ждал от неё бригадир. Как он ожидал их услышать! Это облегчало его задачу. Слова, запёртые в груди, он теперь мог выпустить, не опасаясь своей совести. Да, Настёна, за всё надо платить!
Пересохшим голосом, идущим откуда-то из живота, он сказал ей:
- Что хочу, говоришь? Я ведь, Настёна, мужик ещё не старый. К тому же, жена умерла. Понимаешь меня?
Она подняла голову, посмотрела на него расширившимися, изумлёнными глазами, будто услышала невесть что.
- Вы что такое говорите, Иван Пантелеевич?.. Разве так можно говорить?
- Можно. Всё можно в таковом случае, - как можно жёстче сказал он. - Даю тебе на размышления три дня. В противном случае, жить тебе в Горбатом и окрестностях распутной бабой до конца жизни. А так - шито-крыто.
Иван Пантелеевич быстрым шагом ушёл из бани. Ничего в эту минуту не волновало его. Одного не понимал - зачем дал невестке три дня на раздумья? Ведь мог прямо в предбаннике взять её. Нет, нет, он не хотел так - как сучка с кобелём, сбежались-разбежались. Он желал, чтобы Настёна отдалась сама, сознательно. Он желал, чтобы после того, что случится, невестка не озлилась бы на него, а полюбила. А что?.. Ведь любила его без памяти Дуня.
"Пусть! Пусть!.. - думал он, уходя по огороду к хате. - Так будет гораздо лучше!"
И лишь одного боялся бригадир: как бы на самом деле не повесилась Настёна.
4.
Три дня прошло для Крутелёва, как в тумане. Он всё время, каждую минуту думал о Настёне, распаляя себя. Он её, упругую и молодую, представлял в своих объятиях и сладко ныло под сердцем. В задумчивости сновала по хате и невестка, стараясь не встречаться взглядами с тестем. Видимо, шла какая-то мыслительная работа и у неё. Многое отдал бы Иван Пантелеевич, чтобы заглянуть хотя бы на пять минут в эту красивую и маленькую головку.
Васька в эти дни пил беспробудно, являясь домой с работы на рогах. А отец радовался этому обстоятельству и однажды даже похмелил его. Пусть пьёт, пусть хлещет, дурак. Настёна его к себе не подпускала, и Васька три ночи проспал на Колькиной койке. Иван Пантелеевич более внимательно наблюдал за течением жизни в своей хате, сгорал от нетерпения. Он уже любил невестку и жаждал её, как когда-то жаждал свою Дуню. Вчера он долго не мог уснуть, всё думал, представлял Настёну в своих объятиях и чуть не побежал потерявшим голову пацаном в её спальню. Благо и Васька дрых без задних ног на Колькиной койке, и от его храпа дрожала хата. Но вытерпел, сдержался.
Когда мимо него проходила невестка и обдавала жаром молодого тела, Иван Пантелеевич едва не терял сознание. Он был уверен, что и Настёна накручивала себя, думая о его предложении. Что-то странное, бесноватое сверкало в её глазах, когда она бросала на него быстрый взгляд.
Сегодня Васька проснулся чернее ночи. Видимо, его мучило ужасное похмелье. Крутелёв-старший, хлебавший щи на завтрак, поднялся из-за стола, открыл чулан и набрал сыну целый ковш браги. Усмехнувшись, поставил ковш перед сыном. "Пей, дурак! - подумал он. - К ночи, точно, насобираешься!"
Васька при виде браги повеселел, схватил ковш и, не отрываясь, осушил ковш так, будто это был небесный нектар. И даже не спросил у отца, чего-то тот в последнее время сделался таким добрым? И, не прикоснувшись к еде, ушёл на работу, никому не сказав ни слова. Из-за пьянки, придурок, всякую бдительность потерял. Живёт, будто у него семьи нет и красивой молодой жены. А ведь Настёна жила, цвела, будто роза благоухала. Такая красивая и аппетитная, что Иван Пантелеевич желал расцеловать каждый квадратный сантиметр пышущего здоровьем тела. Но он много прожил и был предельно осторожен. Васька, хоть и пьяница, мог заметить с каким вожделением, с какой страстью смотрит отец на его жену.
Сегодня на планёрке бригадир сказался больным. У него практически ничего не болело, но председатель колхоза знал о его радикулите и без труда поверил. Охая и держась за поясницу, Иван Пантелеевич вышел из здания конторы, но только свернул в проулок, ведущий к его хате, чуть не побежал бегом. Икры ног налились упругостью, во всём теле играла мужская сила. Так свежо, так одухотворённо чувствовал себя Крутелёв как раз перед первой мировой, на которой он провёл два года.
В другое время он вспомнил бы страшные дни, которые провёл на фронте, зацепил бы, наверное, и гражданскую войну, но сегодня было не до этого. Сегодня все его мысль были о Настёне. Иван Пантелеевич представлял, как придёт домой, как наберёт малинового вина. Они с невесткой выпьют и... Бригадир вздрогнул всем телом и ускорил шаг, словно боялся опоздать на важное дело, словно Настёна могла исчезнуть, раствориться в воздухе.
В хате невестка старательно скоблила обеденный стол. После утренней управки она раскраснелась, бусинки пота, как июльская роса, жемчужно светились на её высоком лбу. Завитушка русых волос падала на глаз, и Настёна смешно сдувала е. Было в этом столько милого и непосредственного, что нежностью обдало сердце Крутелёва. Он любил невестку всем существом своим, он ощущал себя молодым и красивым. Он готов был пасть к ногам объекта своего поклонения, но сдержал себя, сел на лавку в угол и вытащил кисет. Свёртывая самокрутку дрожащими пальцами, он из-под лобья посмотрел на невестку. Та вдруг замерла и открыто, прямо посмотрела на него. В её взгляде и чуточки не было испуга. Чувственно дрожали её пухлые губы, взволнованно вздымалась молодая, упругая грудь. Всё, что хотела, она прочитала в глазах свёкра.
- Ты подумала, Настёна, о том, что сказал я три дня назад? - подавился он собственным голосом.
Ни слова не говоря, невестка подошла к двери и набросила крючок. Потом вернулась, взяла из его губ так и не прикуренную самокрутку и положила на стол. Села ему на колени. Он обнял её и коснулся раскрывшихся навстречу его поцелую губ. И хата поплыла перед его глазами, сплющилось пространство. Откуда-то издалека, из необозримых глубин мозга всплыла мысль, и он очнулся, отпрянул от Настёны.
- Так нельзя, Настя. Так опасно. Бережёного Бог бережёт! - Он прошёл к двери, сбросил крючок. - Открой окно. Я закрою дверь на замок и влезу в него.
Будто в тумане закрывал он хату на замок, потом влезал в окно. Было тяжело, было невозможно терпеть, но Иван Пантелеевич сумел сохранить холодную голову. Ничто, ничто не должно помешать их любви с Настёной, даже случайно зашедшая соседка или кто-то другой. Мало ли что?! Он не хотел, чтобы Васька случайно поймал его за прелюбодеянием, как он Кольку с Настёной.
Он влез в кухонное окно и закрыл его на крючок, задвинул занавеску. Всё. Дома никого нет, и ключ под камень Крутелёв не положил. Никто, никто не помешает им. Ах, каким неистовым огнём горели глаза невестки, когда он её целовал! И она дрожала, трепетала всем телом, как пойманная голубица. Она желала его!
Странно, но Настёны на кухне не было Иван Пантелеевич суетливо снял сапоги. И, путаясь в тесёмках кальсон, быстрым шагом пошёл в спальню Настёны. Он ни секунды не сомневался, что она ждёт его там.
Занавеска в спальне была задёрнута, в комнате было сумрачно, но Крутелёв видел, что невестка возлежала на кровати нагой поверх одеяла. Он приблизился к ней и начал раздеваться, путаясь в одежде. Господи! Как она была прекрасна! Она была совершенством, которым никогда, даже в молодые годы, не была Дуня. К её телу не придрался самый взыскательный поклонник женской красоты.
Почти теряя сознание, Иван Пантелеевич забрался на кровать. Настёна, взволнованно дыша, лежала с закрытыми глазами. Пересохшими от жажды любви губами Крутелёв касался её губ, шеи, груди. Живота. Настёна неистово выгнулась, застонала и плотно прижалась к нему. Крутелёв провалился в какую-то чёрную дыру, где мельтешили разноцветные круги, серпантин и бог весть ещё какие геометрические фигуры. Время остановилось, а пространство провалилось в бездну.
После всего, что случилось, Иван Пантелеевич без сил отвалился на подушку, и глаза его слипались. Он ни о чём не думал и так хотел спать, будто провёл без сна целую неделю. Через пелену дурманного тумана слышал он, как Настёна целовала его грудь и шею. И прошептала:
- Ваня... Ванечка!.. Мне никогда не было так хорошо, как сегодня!
- И мне... - выдохнул Крутелёв. И он совсем не лгал.
5.
Никто в Горбатом не узнавал Ивана Пантелеевича в последний месяц. Будто подменили бригадира, будто он помолодел сразу на десять лет. Он тщательно каждый день брился, ходил, хоть и в сапогах, но до блеска начищенных, китель всегда был чист и выглажен. Куда и подевался недавний неряха, заросший трёхдневной щетиной! Исчез в неизвестном направлении и радикулит, и прочие болезни, которыми обрастает человек, когда ему исполняется пятьдесят лет.
После смерти жены Крутелёв как-то весь осунулся, сделался нелюдимым. Всё это замечали и понимали горбатовцы, ведь свою Дуню он люби так, как другие мужики Горбатом не умели. Бабы всегда завидовали Дуне, не раз говорили в глаза, как ей повезло. И статен Иван Пантелеевич, и красив, и работящ, и пьёт в меру, и ни разу в жизни к жене пальцем не прикоснулся - в смысле, не побил. Всё правильно было - должен был он после смерти любимой жены захиреть. А вот когда воспрянул, когда засветились глаза и упругой сделалась походка... И в толк не могли взять - с чего вдруг? Вроде не замечали, чтобы он к бабе какой пристал, всё на работе да дома, но повеселел изрядно. И ещё заметили горбатовцы, что и невестка живее сделалась. Прибежит в магазин, по шустрому с улыбочкой закупится и с той же улыбкой - назад. Со всеми приветлива и вежлива, хотя раньше бирюком синяки прятала.. Вроде и Васька её не переменился, ещё пуще прежнего сандалит, а она ожила. Но пока перемены в Иване Пантелеевиче и его невестке никто не связывал с ними самими. Слишком невероятно было предполагать между ними любовь. Всё-таки разница в возрасте была огромной, да и Васька с ними жил.
А Крутелёв бежал с работы домой, как на праздник, потому что ждали его там, как в своё время не ждала Дуня. Настёна сидела с малым двухлетним дитём и на работу в колхоз не ходила. А и позвали бы работать, Иван Пантелеевич не пустил бы. Его красавицу, его королеву - и на работу! Два мужика на шее - постирай, накорми, хозяйства у Крутелёвых немалое, а ещё - ребёнок. Нет, пусть дома сидит и любимого свёкра с работы ждёт.
Но любовь свою они старались не показывать. На людях вместе они не бывали, никто почти не видел, как они смотрят друг на друга. А Васька... Васька во все тяжкие пьянствовать ударился, не просыхал и дня. Если возвращался с работы, не дошедши до нормы, тут уж Иван Пантелеевич старался. Поставит на стол к ужину бутылку и выпьет вместе с Васькой. Он-то чуть весёлый, а Васька - под стол. Отнесут его с Настёной, положат на Колькину койку - пусть себе спит.
Однако и при пьяном в доску Ваське лишь один раз понаглели. Уж больно невтерпёж ночью стало. Днём-то Крутелёв-старший ездил в район на какой-то сельскохозяйственный слёт, и не смог с Настёной, как обычно, встретиться. Любили они друг друга быстро, впопыхах, стараясь не шуметь, к храпу Васьки в другой комнате прислушиваясь. Нет, это не любовь, а одни саратовские страдания. И решили они так больше не поступать, лучше перетерпеть. В обыкновенные дни Иван Пантелеевич всегда на обед приезжал. Настёна укладывала Катьку спать и полчаса для любимого всегда находила.
Правда, в последнюю неделю пришлось уменьшить дозу любви наполовину, потому что в колхозе нашли напарника Василию, и он теперь пас коров через день. Но если сильно невмоготу было Крутелёву-старшему, он находил выход. Дважды с Настёной они ходили в лес по рядовки, где на природе находили укромный уголок. А однажды они поехали к матери Настёны Наде за Катькой в Печи. У Ивана Пантелеевича своей лодки никогда не было - рыбак он неважнецкий. Взяли они лодку у соседа и поплыли через Ипуть. Крутелёв-старший не утерпел, взял Настёну ещё в лодке на стрежне реки. За это время унесло их по течению далеко, за два километра, почти под самый город. Хохотали они до слёз, когда Иван Пантелеевич назад, против течения грёб.
А у свахи и кумы они старались как переругавшиеся свёкор и невестка себя вести, чтобы Надя ни за что не заметила, что между ними есть какая-то тайная связь. Друг на друга не смотрели и фактически не разговаривали, будто поссорились друг с другом. Это Настёна, светлая голов, придумала. Надя за обеденным столом даже спросила:
- Чё хмурые-то? Поцапались, что ли?
- Да кальсоны мои новые утюгом прожгла, - не нашёлся что сказать Крутелёв. - Я отругало её, а она на меня - коршунихой.
- Ты это, девка. Смотри мне! Он же отец тебе, как-никак! - попробовала приструнить дочь Надежда.
Та усмехнулась украдкой и ответила:
- А что он матерится на меня, как сапожник!
- Подумаешь, мата в деревне не слыхала! - возмутилась Надя. - А ну-ка, извинись перед Иваном Пантелеевичем при мне!
- Извините, Иван Пантелеевич, я больше не буду! - потупив взор и краснея, сказала Настёна. И как не рассмеялась-то?! Артистка!
В общем, кажется, ничего не заподозрила сваха.
- Васька-то пьёт? - спросила перед прощанием Надя.
- Пьёт... - вздохнула Настёна.
С тем, забрав Катьку, уехали огни из Печей.
Ехал Крутелёв сентябрьским полем в пролётке на хутор, чтобы тёлочек колхозных поклеймить. День выдался пасмурным. Низко висело небо над землёй с тяжёлыми свинцовыми тучами, которые изредка высыпает морось - мелкую и холодную. Иван Пантелеевич был в брезентовом плаще, на морось не обращал никакого внимания, а потягивая то и дело тухнущую самокрутку, ехал себе на хутор, думу думая. День обещал быть хорошим, потому что сегодня была Васькина смена. Он по быстрому отклеймит восемнадцать тёлочку - и домой. Другого наряда сегодня председатель колхоза не дал. А дома Настя - горячая и страстная.
Такой неистовой любви Крутелёв ещё не знал. Уж насколько Дуня не бревном была и любить умела, но до Настёны ей далеко. Настёна - это что-то с чем-то. Иван Пантелеевич за месяц пяток килограммов сбросил - это точно. И откуда у девки такой талант, такая до любви жадность. Ведь у неё, кроме Васьки, никого не было. Разве только с Колькой случай наполовину. А вот с ним, Крутелёвым, раскрылась, раскрутилась на всю катушку. Но ведь и он - не грубый мужик, как Васька, умел любить женщин и ценить их любовь.
А сколько было у него их, женщин, до Настёны? А три всего и было, несмотря на то, что ему уже пятьдесят лет.
Первой была Кузьмиха - двадцатисемилетняя вдовая баба. Крутелёву тогда было двадцать и, честно сказать, к тому времени он ни разу не целовался с девушкой. Отец в ту осень хотел женить его на девушке из соседней деревни. Уже и сосватали её, но девушка простудилась и умерла. Его невеста, которую Иван видел всего один раз была недурна лицом и спокойна, как бразильский удав. Поэтому он сильно расстроился из-за её неожиданной смерти.
В тот вечер они сильно выпили с друзьями. И друзья отвели его к Кузьмихе, у которой муж погиб пять лет назад на лесозаготовках. Кузьмиха была бездетной и становилась первой женщиной для половины горбатовских парней. Зайти к ней мог любой в любое время и не получить отказа. Если она была занята, надо было становиться в очередь. Впрочем, больше трёх мужиков за день Кузьмиха не принимала, оправдывая это тем, что у неё не резиновая.
Ивану повезло, потому что в тот вечер вдова была свободна. Он помнит, как зашёл к Кузьмихе с дрожащими коленями. Стоял в пороге и мял руками шапку. Кузьмиха с необидной насмешкой взглянула на него.
- В первый раз?
Он лишь смущённо кивнул головой - отнялся от страха язык.
- Водку принёс? - спросила она.
Иван молча поставил бутылку мутного самогона на стол. От волнения руки его дрожали. Кузьмиха решительно раздела его и посадила за стол.
- Давай, выпьем по маненькой - и в люлю. Не люблю я такие дела рассусоливать. - Она услышала голоса во дворе. - Небось, с друзьями явился?
От волнения, наверное, но с Иваном случился конфуз. Однако Кузьмиха была бабой опытной и очень доброй - никто от неё дурного слова не слышал. Помучившись с Иваном, она сделала всё так, чтобы гость почувствовал себя молодым и сильным. Ещё пару раз сходил он к Кузьмихе, а потом отец засватал Дуню.
Второй у него была весёлая медсестра Вера в госпитале в Могилёве во время первой мировой войны. Тогда Ивана Крутелёва ранили в левое плечо. Организм у него был молодой и крепкий, и он быстро шёл на поправку. Из всех раненых Вера приметила его и однажды увела выздоравливающего Ивана в лес, который находился близ госпиталя. И такая между ними недельная любовь получилась, что с ума сойти. Комиссованный Крутелёв уж подумывал не ехать домой, а остаться с Верой в Могилёве. Она же, страстно прижимаясь к Ивану, сказала ему шёпотом:
- С ума сошёл, Ваня?! Ты - женатый, я - замужем! - ошарашила она его. - Между прочим, я люблю своего мужа.
- Как? - ничего не мог понять он. Иван-то считал, что Вера без ума любит его.
- А вот так, - сказала Вера. - Не хватает мне этого дела только от мужа. Иннокентий понимает это и строгих мер не принимает. Он у меня интеллигент, инженером на заводе работает.
Прощаясь с Иваном, Вера всплакнула, но он знал, что она среди раненых уже присмотрела ему замену - здоровенного краснорожего сибиряка.
Пока вспоминал Иван Пантелеевич о своих женщинах, не заметил, как до хутора доехал. Из-за стройных берёзок высвечивали соломенные крыши. Жили на хуторе бедно и беспросветно.
6.
День сегодня выдался хлопотным. Затопив с утра баню, управившись по хозяйству и истопив печь, Настёна затеяла большую стирку. С большим ушатом белья она спустилась к реке - пополоскать постиранное.
Прежде, чем приступить к этому, присела на мостки, обняв колени руками. Можно и передохнуть пять минут. Считай, все дела сделаны и осталось лишь дождаться с хутора Ивана.
Вспомнив о свёкре, она сладко вздохнула. Нежданно, негаданно налетела на неё любовь. Ходил себе по хате мужик - ещё не старик, но уже не молодой. И Настёна не подозревала, что в нём такая сила мужская прячется. Впрочем, врёт она сама себе. Три года назад это было, когда она только-только Катькой забеременела. Васька заявился домой пьяный и, не поужинав, завалился спать. Завтра ему надо было вставать на заре, пасти колхозное стадо. Управившись, Настёна легла рядом с храпящим мужем. И стало ей обидно до слёз. Молодой, расцветающей женщине хотелось ласки, а тут вместо этого - храп. В общем, заплакала она в подушку, чтобы свёкор со свекровью не услышали. С полчаса, наверное, проплакала, пока не услышала шум за стеной. Она замерла и прислушалась. Поскрипывала деревянная кровать и сладко постанывала свекруха. Позавидовала тогда Настёна ей. И ещё подумала: вот так бы Иван Пантелеевич и с ней, чтобы сладко застонала она. Запустила Настёна руку под ночную рубашку. Но что это за любовь - сама с собой. Одно подобие.
Вот когда она о свёкре, как о мужчине подумала - три года назад. Когда он поймал её с Колькой и дал ей три дня на размышления, поначалу она испугалась. Как же так?! Со стариком да, к тому же, со свёкром. От позора можно удавиться. Но постепенно привыкла к этой мысли. На второй день она уже думала: а почему бы и нет? Иван Пантелеевич мужик статный, видный. И она тоже хочет постонать от удовольствия, как покойная свекровь. Видно хорошо её было три года назад, приятно. Васька- то её - ни рыба, ни мясо. Взберётся пару раз в месяц, как на лавку, - ни поцелуев, ни ласк. Сделает своё дело по быстрому и отвалится набок дрыхнуть. Ам Настёна только распаляться начала, ей бы ещё минут пяток. Однажды сказала об этом мужу, а он - наотмашь её по лицу.
- Ты что, проститутка?
От нечего делать пришлось Настёне начатое мужем дело до логического конца доводить самой. Чувствовала она облегчение, но и какую-то неудовлетворённость тоже. Со свёкром было всё по другому. Она только вспомнила о нём, как дрожь пошла по всему телу. Иван был ласковым до невозможности. Пройдётся нежными губами по всему телу, исцелует всю, и Настя будто в рай попадает. До того в раж её введёт, что она потом скачет безумной кобылицей не знамо куда. Свёкра в такие секунды она видит молодым и сильным - моложе и сильнее Васьки. А после всего лежит она у Ивана на груди и волоски задумчиво перебирает. Сердце его бешено колотится - тук, тук, тук. Она целует его грудь слева. Сердце успокаивает.
Настёна пополоскала бельё, вернулась в хату. А там уже Иван сидит. Слегка выпивший и весёленький, самокрутку смалит. Она бросила ушат в угол - и к нему. За руки взяла, в глаза заглядывает. Он, как кот, зажмурился, и чуть не мурлычет от нежности.
- Ты есть будешь? У меня щи наварены...
Господи! Как хорошо, когда они дома одни! И на "ты", как родного, можно называть и прижаться к нему. И тревоги - как не бывало: вё на месте, всё понятно. Тревога у Настёны была такая: две недели назад должны были месячные пойти, а нетути. От свёкра она забеременела, без всяких дураков - от него. В этот месяц она ни с кем, кроме него, не спала. Три дня назад, изрядно выпивши, попытался Васька придти к ней. Начал лапать своими липкими руками, грудь хватанул так, что чуть не задохнулась от боли.
- Поди, для начала проспись! - она оторвала руку мужа и с ненавистью отбросила её.
- Ты как будто и не жена мне! - в голосе Ваське слышалась угроза.
- Жена, но с пьяным спать не буду. Усвой это!
Васька с размаху ударил её по лицу. Она зажала ударенное место рукой и спокойно сказала мужу:
- Ещё раз ударишь - задушу спящего.
- Пока ты меня, я тебя скорее! - зарычал он зло.
- Васька! - подал голос из своей спальни Иван Пантелеевич. - Ещё раз Настёну тронешь, со мной дело иметь будешь! Я свою жену за жизнь не тронул!
Васька боялся отца, как огня. Вот только раньше, когда они с Настей скандалили, он не встревал придерживаясь нейтралитета. А тут вдруг...
- А ну вас!.. - заматерился пьяный Васька и поплёлся на Колькину койку. И три дня к Насте не приходил. Как бы чего не заподозрил. Не должно. Они ведь с Иваном осторожны, как революционеры-конспираторы. Он даже чаще, чем нужно, ей выговаривал за какую-либо оплошность и вёл с ней при Ваське строго и холодно, как полагается свёкру.
- Нет, есть я не хочу, меня на хуторе покормили! - Крутелёв вздохнул - нейтрально так, чтобы вздохнуть, без радости и печали. - - В баньку сходить - и в кровать. Больше ничего не хочу, устал.
- И меня не хочешь? - спросила Настёна лукаво и обняла его за шею.
- Тебя? Знамо дело!.. Тебя, стерву, я всегда хочу. Хоть среди ночи разбуди!
Она поцеловала Ивана.
- Ваня, а давай я с тобой пойду в баню. Попарю от всей души!