Родился 25 февраля 1954 года в д.Бабичи Речицкого района Гомельской обл. С 1985 года проживаю в г. Сураже Брянской обл. Окончил историко-филологический факультет Гомельского госуниверситета.
Моя первая книга "Преодолей себя" вышла в 1988 году в издательстве "Молодая гвардия". Я автор восьми книг прозы и стихов, публиковался в центральных и региональных журналах и газетах страны. Работал учителем, журналистом, директором государственных и малых предприятий, заместителем главного редактора журнала "Десна". Был участником У11 Всероссийского семинара молодых писателей в Дубултах в 1989 году. Член Союза писателей России. Лауреат Литературной премии имени Н.И.Родичева. Вырастил и воспитал пятерых детей.
Сергей Стешец
КРИК
ЧЁРНОГО
ВОРОНА
- повесть -
Любимой жене Елене посвящается...
КРИК ЧЁРНОГО
ВОРОНА
Жизнь только по имени жизнь,
на деле же - смерть
Гераклит
1.
Дрожала тишина - тонкая и хрупкая, как паутина на ветру. Среди вечера в полусонном городе она возникала неожиданно, словно ниоткуда - из антимира, из Чёрной Дыры. Возникала и с ужасом ожидала случайного шороха или же крика, могущего оборвать её короткую, как само мироздание, жизнь. Нечаянно залетевшей из безмолвного Космоса тишине было неуютно на этой планете, и она жалко подрагивала тусклыми огоньками вечерних звёзд.
Тишина, дрожа всем своим виртуальным существом, предчувствовала скорую смерть. Через несколько секунд она вдруг охнула, разбившись как хрупкий бокал, об асфальт. Это большая, извилистая, как рог буйвола, сосулька сорвалась с крыши пятиэтажного дома и с тупым звоном разлетелась у ног Ирокеза.
Невысокого роста, худой и вёрткий, похожий на подростка мужчина от неожиданности присел. И запрокинул голову - в шапке-ушанке - вверх: нет ли у упавшей сосульки такой же вероломной соседки? Но в плотных сумерках едва ли можно было что-то разглядеть даже на уровне третьего этажа.
"Не хватало ещё от сосульки откинуть коньки! - с иронией подумал Ирокез и на всякий случай, чисто из подстраховки, сделал два шага вправо - к краю тротуара, щербатого от минных воронок. - Это глупо! Это просто смешно! Хотя... Всё в руках Господа. Мне ли знать свой конец? Проломленный примитивной сосулькой череп? Пробитое свинцовой пулей весом в девять граммов сердце? Сегодня, завтра или через год случится это? Разве содрогнется от ужаса мироздание? Разве завопят от горя небеса? Увы, я червь земной"...
Невесёлые, ни к чему не обязывающие мысли мешали Ирокезу осторожно продвигаться вдоль домов в северном направлении. Наконец, он остановился на перекрёстке двух улиц.
На этой неспокойной земле никогда не благоденствовать тишине. Внезапное падение сосульки по цепной реакции разбудило десятки, сотни других звуков: шарканье шагов Ирокеза; его приглушённый сухой кашель; завывание ветра в пустых глазницах в доме напротив; поскуливание бездомной собаки в полукилометре за спиной Ирокеза; зловещий стрёкот автоматной очереди в двух кварталах впереди.
Ирокез оттолкнулся лопатками от холодной бетонной стены дома и стремительно, как спринтер, сорвавшийся с колодок, перебежал через перекрёсток по диагонали, шустро заскочил в подворотню другой пятиэтажки - кирпичной, почти не тронутой войной, с уцелевшими на три четверти стёклами окон и даже, судя по задёрнутым шторам на окнах, с жильцами в некоторых квартирах.
За продуваемой острыми сквозняками подворотней открывался довольно просторный двор, окружённый составленными в каре пятиэтажками. Посреди двора сиротливо серело типовое двухэтажное здание детского сада - бывшего, как и многое в Грозном. Перед зданием, огороженным железной оградой - традиционные беседки и песочницы под грибками.
Но именно этот ничем не примечательный, типовой детский сад был целью Ирокеза в этот час, в эту минуту. Здесь после полудня в течение нескольких часов шёл бой. Высунувшись из своего убежища в подвале, Ирокез слышал ожесточённую перестрелку. А ещё рвались гранаты и ухал миномёт. Наверное, это русские выкуривали усатых и бородатых дядь-боевиков из здания детсада.
Перед закатом мимо убежища Ирокеза прогрохотали по асфальту кованые ботинки убегавших, потом угрожающе пророкотал бронетранспортёр - видимо, преследующих. Кто-то громко выматерился по-русски, кто-то кого-то окликнул - и всё стихло.
Ирокез плотно прижался к шершавому стволу старого тополя, внимательно вглядывался в сумерки, чутко прислушивался - ни звука внутри периметра двух городских кварталов. Только где-то далеко-далеко - сдавленный крик чёрного ворона. Все пахнущие опасностью звуки сосредоточились в районе рынка. А это довольно далеко - в двадцати минутах быстрой ходьбы. Вроде бы тихо, но спугнуть Ирокеза могли такие же, как он, мародёры.
Сегодня ему удача была необходима особенно: кончилась вода, на исходе были боеприпасы - с десяток автоматных и пяток винтовочных патронов. К тому же, он остался почти босым: на правом армейском ботинки практически безнадёжно оторвалась подошва, которую Ирокез привязал алюминиевой проволокой.
Три осторожных, мягких прыжка шакала, и Ирокез оказался во дворе. Пригнувшись, сторожко, как лис на охоте, осмотрелся. Никого. Из живых. Только три трупа в десяти шагах от него. Он снял с плеча АК-74, повесил на шею, как любили это делать киноактёры, игравшие роли фашистов, щёлкнул предохранителем. И только после этого, пригибаясь, рванул к ближайшему убитому, который уткнулся простоволосой головой в кроваво-чёрную лужу. Труп в камуфляже с неестественно вывернутой правой ногой.
Чеченец или русский? Много ли проку Ирокезу в удовлетворении такого любопытства? Главное, что на убитом были почти новые ботинки, из которых правый, с вывернутой ноги, не хотел поддаваться. Пришлось его полностью расшнуровывать. Весьма кстати обнаружились под ботинками шерстяные носки. Через две минуты костлявые ноги убитого белели среди чёрной грязи, как лебединые шеи на ночном пруду. А рядом с ногами негром-сиротой валялся автомат. Оружие не интересовало Ирокеза, его у него было в достатке. А вот рожок от Калашникова отщёлкнул. Судя по весу, в нём было не больше пяти патронов. Даже не взглянув на лицо убитого, Ирокез перевернул труп на спину - будто бревно вывернул. Освободился подсумок, в котором были два полных рожка. И ручную гранату снял с пояса убитого - в экстренном случае может пригодиться. Всю добычу Ирокез сложил в вещмешок.
"Теперь - назад!" - подзуживал страх.
Но не обысканными остались два трупа и надежда отыскать воду или что-нибудь из еды. Ирокез проворным воробьём метнулся ко второму трупу, развороченному взрывом мины в кровавое месиво. О счастье! Вот она - фляжка с водой! А ещё - вещмешок и, похоже, не пустой. Сегодня удача дружила с Ирокезом, потому что в вещмешке прощупывались буханка хлеба и две или даже три банки консервов. Остальное содержимое вещмешка его пока не интересовало.
Ирокез вскинул оба вещмешка на правое плечо. И тут же внезапный и резкий окрик:
- Стой, шакал поганый!
И почти одновременно с последним словом затрещала автоматная очередь. Острое жаркое жало вонзилось в правое плечо.
Ирокез, как от сильного толчка, опрокинулся на спину на грязный и мокрый асфальт, больно ударившись затылком. Но, слава Богу, остался при сознании. Прислушиваться к боли было некогда, он резко перевернулся на левый бок и нажал на спусковой крючок Не целясь, выпустил в сторону недавно прозвучавшего голоса все десять пуль. Он услышал или ему почудился стон?
Ирокезу было недосуг размышлять над этим. Посреди двора, далеко от своего убежища он вдруг оказался раненым и беззащитным. В любую секунду он сам мог превратиться в труп, которому не нужны будут ни патроны, ни ботинки, ни вода.
Чтобы нечаянно не застонать, чтобы не подать предательски опасного звука, Ирокез закусил нижнюю губу до крови и шустрой ящерицей пополз на левом боку к подворотне - не различая дороги, по наитию, потому что окончательно стемнело.
И всё-таки его услышали: вновь недовольно затрещал автомат. Над головой Ирокеза с противным тонким свистом пронеслось несколько пуль. Он припал к земле, пытаясь втиснуться в неё, слиться с ней. Вдоль спины к копчику побежали ледяные мурашки. Но он не потерял самообладания: левая рука самопроизвольно нащупала вещмешок, пальцы лихорадочно забегали по узлу. Бешено колотилось сердце, которое готово было покинуть его тшедушную грудь. Липкий пот заливал глаза.
Ирокез успокоился, когда рожок смачно поцеловался с автоматом и прилип к нему. Теперь они с незнакомцем на равных.
Но бездействовать дальше, выжидать было опасно. Сильно кровоточила рана - кровью пропитался не только свитер, но и камуфляжный бушлат. А если ещё и незнакомец, стрелявший в него, не один?
"Пока в сознании, надо уносить ноги!" - подумал Ирокез и ползком, на левом боку пересёк подворотню, завернул за неё. Зажав рану рукой, что есть сил, скрипя зубами от боли, побежал назад - в сторону юга, к развалинам девятиэтажного дома. За минуту он преодолел сто пятьдесят метров. Минута по ночному городу, кишащему опасностями, пахнущему смертью, была равна вечности.
2.
Небо опустилось туманом к ногам Ирокеза. Седые космы тумана зловеще шевелились, как змеи на голове Горгоны, облизывая одноногие разбитые фонари, обшарпанные и выщербленные пулями и осколками стены бетонных домов.
Плотным покрывалом свинцовых туч укутано солнце, как круглолицый младенец в серое одеяло. Было промозгло-прохладно, и всё же пахло весной. Ирокез мог отличить её запах от тысячи других. А ещё едко пахло гарью. Устойчиво и всегда пахло гарью.
Туман прятал в своих ватно-кисельных тайниках тишину. Испуганная и недоверчивая - на войне она страшнее артналёта или бомбежки. Ирокез и прежде не доверял тишине, старался нарочно нарушить её чихом или кашлем, иначе можно было тронуться умом перед невидимым и таинственным ликом мироздания, уснувшего -навсегда.
И сегодняшняя тишина оказалась капризной и обманчивой, как ветреная женщина. Ирокезу почудились шаги - уверенные и скорые, они протопали где-то недалеко, за правым углом разрушенной пятиэтажки.
Стремительным ирбисом он метнулся назад - в развалины - и юркнул в узкий провал между бетонных плит, вздыбленных взрывом авиабомбы, нагромождённых друг на друга, словно льдины в половодье. Замер в этой прохладной норе, затаился чутким мышем.
Мимо прошли, разговаривая вполголоса, два чеченца. Ирокез не видел их, он не мог знать: боевики это или мирные старики? Но догадался: сегодня этот район, эта улица устояли перед натиском русских.
Впрочем, это совсем не волновало Ирокеза. На этой войне он был сам по себе и воевал сам за себя. Этот район Грозного мог контролировать кто угодно, но настоящим его хозяином Ирокез считал только себя, ибо прожил здесь тридцать лет - со дня своего появления на свет, ибо похоронил здесь, под тополем во дворе мать, отца, сестру, ибо уже год дрался в своей крепости-развалинах с ними - людьми с оружием в руках. Он забыл или постарался забыть свои имя и фамилию, потому что они не имели ничего общего с ним сегодняшним, не соотносились с его сегодняшней жизнью. Имя, отчество и фамилия могли принадлежать учителю русского языка и литературы, но не тому, кто вышел на тропу войны. Он с юношеских лет преклонялся перед Фенимором Купером, поэтому выбрал себе имя Ирокеза. И оно понравилось ему больше прежнего.
Стихли, удаляясь, шаги. Ирокез выждал минуту-другую и вновь вышел на свежий воздух, которого так не хватало ему в течение месяца. Раненый в плечо, он две недели провалялся в полуразрушенном подвале в сырой нетопленой комнатушке, умирая от жажды и голода, часто впадая в горячечный бред.
Виват, Бельгия! Его спасла литровая бутылка спирта "Рояль". Он выковырял кончиком ножа пулю, застрявшую в правом предплечье и по три раза в день протирал рану спиртом. И она начала заживать. Движения правой рукой уже не причиняли нестерпимой боли. Но всё равно он не рисковал покидать своё логово. Отсиживался, как волк-бирюк, которого гнали вдоль красных флажков. Он не был уверен, что его не вычислили русские или чеченцы. Ирокез воевал против одних и других, те и другие воевали против него. И на это у всех были веские причины.
Так продолжалось две недели - томительных и нудных. Всё это время Ирокез питался скудно - исключительно опостылевшими рыбными паштетами "Волна", которых он после Нового года натаскал из разрушенной и разграбленной коммерческой палатки в большом количестве. А жажду Ирокез утолял, слизывая солоноватый иней на стенах подвала.
Но сегодня не проходящее, унизительное чувство голода и жажды доконало его. И без того хрупкое терпение лопнуло, разлетелось хрустальными осколками по сырой комнате, и он вышел на охоту.
До ранения он выходил на охоту поздним вечером или ночью, уподобляясь осторожному филину, терпеливо выслеживающему зазевавшуюся полёвку. Но сегодня особый случай - исключительный из установленных им правил. Верное, многое изменилось на материке (так он называл мир, существовавший вне его подвала). Очень многое и быстро меняется на войне до неузнаваемости за один день, не говоря уже о тридцати. И позарез надо было произвести рекогсценировку, если надо, провести разведку боем.
Сегодня на охоту он прихватил с собой лишь пистолет Макарова - для самозащиты. Сегодня он вышел без автомата, без гранаты, без винтовки Драгунова. Эта вылазка - ради живота своего, а не ради великой его цели, назначение и величие которой определил собственным разумом и волей.
Ирокез любил историю и прилично знал предмет своей любви. Он понимал: на любой войне обязательно есть правые и неправые, соратники и враги, победители и побеждённые. Но эта война была иной, не похожей на те, что знала история. На этой войне были только убийцы.
Честно говоря, Ирокез устал думать о войне. Это занятие надоело ему за бездеятельный месяц. И он старался отбросить за угол все мысли о ней.
Худосочным атлантом Ирокез упёрся спиной в грязную стену дома. Из небольшой тучи, нависшей над городом, моросил мелкий дождь. Потрескавшимися от жажды губами, подставляя их дождю, Ирокез ловил светлые капли, которые чаще, чем в рот, попадали на щёки и подбородок, густо заросший неопрятной, чёрной курчавой бородой. Иная дождинка присаживалась на кончик носа, рассыпаясь прохладными брызгами, освежая лицо.
И с этой минуты Ирокез думал только о дожде, подарившем ему почти забытый, непревзойдённый вкус пресной воды.
Вдруг вспомнилась ему картинка из детства - страшно и непостижимо далёкого. По широкой улице Грозного летним днём шли три поливальных машины, посылая налево и направо мощные и высокие, изумрудные струи воды, которые переливались на солнце шестью радугами. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан - от красного до фиолетового. То был сказочный танец дождя, свежести и обновления. В тот день Ирокез представлял себя за рулём поливальной машины в шлеме гонщика "Формулы-1". И мечтал! Как здорово было бы устроить гонки поливальных машин! Неописуемая красота!
Ирокез иронически усмехнулся. Наивные детские грёзы! Сегодня по улицам Грозного вовсю гоняют поливальные машины войны. Только поливают они город кровавым ливнем. И он, Ирокез, - за рулём одной из этих машин. Странная и неожиданная мысль, но от неё - ни сожаления, ни раскаяния. К потокам крови привыкают быстро, как и к потокам ливня. Такова человеческая природа.
Осторожность. Прежде всего - осторожность. Под таким девизом в течение последнего года жил Ирокез. Но его сверхосторожность - это не трусость. Ирокез просто обязан быть хитрым, как лиса, и вероломным, как волк, потому что война превращается в кровавый фарс, потому что боевые действия ведутся вразрез с логикой военной стратегии и тактики, потому что с необыкновенной лёгкостью, без боя сдаются только что кровью завоёванные позиции. Не раз за год войны Ирокез смертельно рисковал, но его риск никогда не был авантюрой.
Вряд ли он дорожил своей жизнью, она казалась ему чужой и бессмысленной, не принадлежащей ему, словно снился нескончаемый гротесковый кошмар. Допустим, он хочет выжить на этой войне любой ценой. И поступает очень просто: сию же секунду выбрасывает пистолет и пробирается далеко вглубь России в убогую орловскую деревеньку над тихой речушкой - на родину мамы.
Но Ирокез не помышлял об уходе из Грозного, от могил самых дорогих людей. И воевал один против всех - всех, кто носит оружие и убивает людей. Сейчас, сегодня он не мог объяснить себе: зачем ему это необходимо? Хотя давно, год назад, он точно знал, зачем взял в руки снайперскую винтовку Драгунова.
Размышлять о возвышенном во время вылазки - гиблое дело. Тем паче философствовать. Ирокез встряхнул головой так, что едва не слетела лыжная шапочка, освобождаясь от мыслей, мешающих сосредоточиться на главном, словно отогнал назойливых комаров.
Не прячась от возможной пули снайпера. Ирокез в полный рост перебежал к дому напротив, от которого после жестокой осенней бомбёжки мало что осталось. Там, в разрушенном подвале под обвалившимися бетонными перекрытиями был похоронен продовольственный магазин. Ирокез не раз приходил сюда, пытался расчистить хотя бы узкий лаз в заветное помещение. Увы... С тяжелыми исковерканными плитами могла справиться только мощная техника. Бульдозер, например. У Ирокеза был только лом. Но он не терял надежды на успех и незадолго до ранения отыскал-таки узкую щель между плитами, в которую могла пролезть кошка. Между этим -своенравным животным и Ирокезом не такая уж большая разница, если смотреть на это дела с юмором. Необходимо хорошенько попотеть - и всего делов!
В густых сумерках, продвигаясь с мягкостью всё той же кошки, почти на ощупь, как член ВОС, Ирокез пришёл к нужному месту. В куче строительного хлама отыскал спрятанный лом. Согревая ладонями холодный металл, Ирокез усмехнулся: дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. Ему необходимо всего-навсего сдвинуть плиту - сантиметров на тридцать. Немало, если речь вести о тоннах.
Ирокез просунул лом между плитами, нашёл точку опоры, приналёг. Зацеп получился надёжный. Раздался неприятный, скребущий по нервам скрежет металла о бетон. Ирокез на мгновение затих. Помоги, Аллах Всемогущий! Он с большим усердием приналёг на лом. Он делал ещё одну, последнюю попытку для очистки совести, уже не надеясь на чудо. Но оно свершилось! Ещё месяц назад плита не поддавалась и на йоту. А сегодня вдруг недовольно скрипнула и нехотя сдвинулась. На какие-то сантиметры - на два или три. Но этот факт придал Ирокезу дополнительных сил.
Полчаса борьбы с тяжёлой железобетонной плитой, и щель решительно раздвинулась - так, что Ирокез смог протиснуть в неё своё исхудавшее тело. Зависнув на локтях, он не почувствовал опоры под ногами. Отпусти руки - и кто знает, сколько лететь вниз? Хорошо, если не до самой преисподней. Ирокез не стал рисковать и выбрался на поверхность. Нашёл небольшой осколок бетона и бросил его в лаз. Осколок летел доли секунды и тупо ударился обо что-то деревянное. О пол, наверное. Это удовлетворило Ирокеза. Теперь без тени сомнения он прыгнул вниз.
Вряд ли кто-нибудь с улицы заметил бы немощный свет зажжённой спички в почти герметически закупоренном помещении. Но Ирокез не изменил своему правилу: осторожность и ещё раз осторожность. В полнейшей, почти вакуумной тьме он попытался нащупать что-нибудь полезное для живота своего. Но сторожкие руки ловили только затхлый воздух подвала.
И вдруг прямо у левого ботинка громко и противно тонко пискнула крыса. Ирокез инстинктивно отпрыгнул назад. И только после этого решился зажечь спичку.
При тусклом огоньке спички Ирокез попробовал осмотреть помещение бывшего магазина. Оно представляло из себя жалкое зрелище. Груды железобетона, обрушившиеся торговые полки, перловая и гречневая крупа, перемешанная с грязью и крысиным помётом. И полчища крыс - не менее полусотни, - рассыпающихся во все стороны. Ирокез подобрал с пола камень поувесистее, шуганул наиболее обнаглевших грызунов.
Погасла спичка. Ирокез зажёг другую. В спёртом воздухе хилый язычок пламени грозил совсем зачахнуть, ещё не набрав силы. Так не годится! В правом углу Ирокез приметил обрывки бумажного мешка из-под макарон, соорудил подобие факела.
При более тщательном осмотре бывшего магазина Ирокезу удалось разжиться съестным. Около двух килограммов перловой крупы, какие-то рыбные консервы и много водки. Спиртное мало интересовало его, но он прихватил три бутылки в лечебных целях.
"А почему бы мне ни отпраздновать сегодня своё возвращение? Возвращение в нормальную жизнь. Нормальную? - Ирокез горько усмехнулся. - По крайней мере - свою жизнь. Имею на это полное право"!
Однако надо было отсюда убираться. Из пустых водочных ящиков он соорудил подставку - пирамиду, чтобы с неё дотянуться до лаза.
Выставляя продукты наружу, Ирокез отметил горькую истину: добыча питания отравляла его подземное существование, причём, всегда сопровождающаяся с опасностью для жизни. Великий человеческий разум целиком и полностью зависел от жалкого куска хлеба. А может быть, без этого самого куска не было бы великого разума?
Взглянув наверх, Ирокез увидел яркую, красноватую звезду, зловеще мерцающую в затхлом чёрном вакууме. Это показалось донельзя странным. Ну никак нельзя было из подвала пятиэтажного дома увидеть звёздное небо. Ирокез суеверно закрыл глаза и, когда открыл их снова, звезда исчезла.
"Что это было? - заполошенно подумал он. - Светлячок? Галлюцинация"?
И вдруг Ирокез услышал над своей головой гулкие шаги. И чуть не свалился с ящиков. С трудом удержал равновесие. Панически дёрнул за лямки вещмешка, оставшегося наверху. Стараясь не шуметь, сполз со своей импровизированной подставки и забился в ближайший угол, как перепуганная крыса.
- Никого тут нет! Тебе померещилось! - Ирокез услышал молодой баритон над головой. - Пошли отсюда, пока кто-нибудь из-за угла не шандарахнул!
Шаги удалились. Без сомнения, Ирокез едва не нарвался на федералов.
Не менее часа он боялся высунуть нос наружу. Сидел, не шелохнувшись. Одна из крыс нагло пробежала по его ботинкам.
В свою конуру, надёжно защищавшую его от внешнего мира, Ирокез вернулся около полуночи.
3.
Ирокез по одному ему известным приметам ориентировался в лабиринтах подземных коридоров и ужом проскальзывал в узкие лазы между обрушившихся стен. Так он добрался до своего жилища.
В темноте в какой-то нише он нащупал автомобильную монтировку, сдвинул в сторону небольшую железобетонную плиту, с трудом протиснулся в открывшуюся узкую щель. Затащил внутрь свои трофеи, затем задвинул плиту на место.
Блеклое пламя свечи смутно высветило комнатёнку три на четыре метра - довольно опрятную и ухоженную. Стены и потолок были выбелены известью, трубы отопления выкрашены в голубой цвет. У правой стены стояла широкая кровать, а возле неё - небольшая полированная тумбочка. Над тумбочкой на стене висела небольшая фотография Кафки, вырезанная из журнала. Кафка - любимый писатель Ирокеза. Остальное место в комнате занимали: грабовый чурбан, приспособленный под стул, несколько кип книг, два автомата АК-74, снайперская винтовка Драгунова с оптическим прицелом, прислонённая к стене, несколько ручных гранат без взрывателей в ящике из-под консервов. Штык-нож и казачья шашка лежали на перевёрнутом яблочном ящике. Ещё на ящике в алюминиевой миске стояла парафиновая свеча. Кровать с панцирной сеткой аккуратно заправлена красным покрывалом. Из-под неё выглядывали консервные банки, блоки сигарет "Мальборо". В чём не знал недостатка Ирокез, так это в рыбном паштете "Волна" и дорогих американских сигаретах.
Было довольно поздно, хотя время для Ирокеза превратилось в такую категорию, что могло быть и ранним, и вообще никаким. В принципе, оно могло ползти даже в обратную сторону. Ирокез пользовался временем по нужде, как любой другой естественной надобностью. Но сегодня время имело некое смысловое значение, потому что он в очередной раз выжил, и это надо было отпраздновать. А ещё - удачную охоту и возвращение домой.
Эту комнату в заваленном подвале Ирокез называл своим домом. И это было правдой. Он рассчитывал жить здесь долго. А может быть, и не очень, смотря как оценивать течение времени и как будет благосклонен к нему Господь, в существование которого Ирокез верил с большим трудом. Но в любом случае в этой комнате он собирался жить до последнего дня своего. Поэтому побелил извёсткой стены и выкрасил трубы.
Ирокез поставил на тумбочку бутылку воды, взял хрустальный бокал на тонкой ножке, протёр его краем вафельного полотенца, которое больше напоминало давно не стиранную солдатскую портянку. Со стиркой и умыванием у Ирокеза были большие проблемы: воды часто не хватало, чтобы утолить жажду. Изредка его выручали дожди. И, только благодаря им, он окончательно не зарос грязью.
Ирокез вытащил из тумбочки небольшой свёрток с чёрствой краюхой хлеба и луковицей. Разломал хлеб пополам, аккуратно завернул вторую половину в бумагу и вернул на место в тумбочку. Пересмотрел принесённые из бывшего продовольственного магазина консервы. Среди пресловутых с советских времён "Килек в томате" и "Сардин в масле" обнаружил банку лосося в собственном соку. Это уже деликатес! Довольный этим, потёр руки. Давненько он не баловал себя подобными деликатесами!
Какое-то время Ирокез сидел, задумавшись. И вдруг решительно, словно разрубил гордиев узел, как шашкой, взмахнул рукой, полез под кровать и извлёк оттуда вещмешок - трофей, который стоил ему ранения.
В вещмешке он с терпением скупого рыцаря хранил главную свою кулинарную драгоценность: тушёнку "Великая китайская стена". С тушонкой он планировал устроить праздник по поводу своей очередной удачи - седьмого меткого выстрела. А сегодня? Разве возможен был бы седьмой выстрел, обнаружь его федералы в разрушенном магазинчике? Граната, брошенная в проделанный им лаз, подвела бы черту под его планами и надеждами.
Вот уже три месяца заколдованная цифра "7" докучает ему: снится в ночных кошмарах, преследует настырным маньяком, кровожадным червём точит сердце, надменной ядовитой змеёй шипит по ночам в изголовье. Ах, если бы не отвернулась от него удача!
Но Ирокез привык терять и терпеть. Зловещая "семёрка" не заставит его тронуться умом, не принудит броситься сломя голову на улицу, чтобы, пренебрегая собственной безопасностью, ухватить её за хвост. Шиш с маслом! Ведь за ней, "семёркой", не кончается смысл его существования. За "семёркой" есть ещё "восьмёрка", "девятка", "десятка". Ирокез не может знать, каким должен быть итоговый счёт. И может ли быть итог, предел мести? И достаточно ли будет пятьдесят, шестьдесят, сто жизней за жизнь тех, кого он похоронил под тополем в своём дворе?
Ирокез вытащил из вещмешка китайскую тушёнку и случайно наткнулся на общую тетрадь. Почему он не замечал её раньше? Ведь вытаскивал из мешка консервы, хлеб, полотенце и мыло. Или замечал, но не придавал этому какого-либо значения? Он был ранен и потерял много крови. Главной находкой месяц назад было чистое полотенце. Его он разорвал на четыре ленты и перевязывал рану.
Но сегодня ему есть дело до всего, что находится в его доме - его крепости, потому что в его доме, в его крепости не может быть вещей, о которых он ничего не знает, которые каким-либо образом могли угрожать его жизни или здоровью. Но какая угроза может таиться в общей тетради в клеточку на 96 листов, в коленкоровой обложке? Чем может угрожать ему общая тетрадь, изготовленная в каком-то городе Добруше, о котором Ирокез, кажется, никогда не слышал?
Он не заметил, что читает выходные данные на последней странице, хотя по уму должен был открыть первую страницу. Так делает любой здравомыслящий человек. Но Ирокез по необъяснимой причине боялся это сделать, словно она, эта первая страница, таила в себе опасность противопехотной мины.
Ирокез интуитивно чувствовал, что эта общая тетрадь каким-то образом повлияет на его судьбу, что-то изменит в его жизни. И это предчувствие взволновало и взбудоражило его, возмутило до глубины души. Казалось, вот-вот оборвутся, как перетянутые струны на гитаре, его нервы. И он взорвётся противопехотной... нет, - противотанковой миной. И разлетится мелкими кусочками плоти - маленькими звёздочками забвения по всей Вселенной. И мироздание поглотит его, как поглощает ветер догорающие искры костра.
Ирокез уже ненавидит свои предчувствия. Он ненавидит эту общую тетрадь в коленкоровом переплёте, изготовленную в незнакомом городе Добруше, и поэтому прямо сейчас поднесёт её край к зыбкому пламени свечи. И пусть она вспыхнет! Пусть озарит своим зыбким испуганным огнём Вселенную! И погаснет навсегда вместе с ней, Вселенной! Вместе с ним, Ирокезом!
"Наверное, я схожу с ума..." - с некоторым испугом подумал Ирокез.
Он решил засунуть, спрятать тетрадь от греха подальше в вещмешок, если она вызывает такие странные и опасные ассоциации. Но тетрадь, словно скользкая, вёрткая змея, не желающая заползать в свою нору, выскользнула из его неуверенных, мелко подрагивающих рук, упала на бетонный пол, распахнувшись, раскрывшись на первой странице.
Ирокез хотел растоптать её, как гремучую змею, затоптать её коваными армейскими ботинками, чтобы и следа не осталось. Но вместо этого взял тарелку с горящей свечой, встал на колени перед тетрадью, как мусульманин во время намаза. И прочитал написанное детским, почти каллиграфическим почерком округло и крупно:
Дневник Александра Капустина
Ирокез прочитал и нервно, истерично расхохотался. Что с ним происходит? Дневник - обыкновенный, пустяковый. Записи какого-то деревенского хлопчика Капустина Александра. И они вызвали у него странные, умопомрачительные предчувствия, ассоциации с крушением мироздания. Это глупо для человека, сделавшего шесть метких выстрелов, - бояться пустяковой тетради, в которой записывал свои первые, наивные впечатления о жизни ничем не примечательный русский мальчишка - не Достоевский, не Кафка, даже не он, Ирокез.
Он положил дневник Капустина на тумбочку и опять громко расхохотался. Его хохот резко вырвался из лёгких, ударился о стену подвальной комнаты со всего размаха, как топор, пущенный силачом-лесорубом. Хохот отлетел от стены и с ещё большей силой врезался в противоположную стену, по пути оглушив Ирокеза, едва не разорвав его барабанные перепонки. Казалось, комната, город, планета содрогались от сумасшедшего гомерического хохота.
Ирокез испугался, зажал рот рукой. Всё вокруг резко успокоилось, затихло. Колеблясь на невидимых потоках воздуха, упорно горела свеча. На тумбочке невинной девственницей возлежала рядом с вульгарной бутылкой водки не раскрытая общая тетрадь. Бутылка водки напомнила Ирокезу о причине, по которой она стоит здесь - о празднике, который он собирался сделать для своей души.
Увы... Праздника не получилось. Ирокез нервно, судорожными пальцами открыл бутылку и залпом выпил два полных стакана. И лишь после этого вскрыл банку китайской тушёнки. Ел машинально, почти не прожёвывая, не чувствуя вкуса, и искоса поглядывал на общую тетрадь.
Господи! Аллах превеликий! Но почему он, сто раз смотревший смерти в глаза, испугался этой примитивной тетрадки?! Ведь она не может выстрелить в него, ранить, убить. С чего он решил, что тетрадка страшнее снайпера? Снайпера из окна напротив, который чуть не подстрелил Ирокеза, но промахнулся и стал четвёртым.
А если в этой тетради записывал он - седьмой? Может быть, этот Капустин шёл в атаку и нарвался на брошенную ему под ноги гранату? Он шёл к Ирокезу, чтобы стать седьмым, но не дошёл, потому что Ирокез не взял винтовку в руки и не вышел из своего логова. Вместо этого Ирокез приставил к надбровью бинокль и трусливо наблюдал за боем издалека, как орёл-стервятник, поджидая безопасную добычу, не могущую постоять за себя.
Этот парень - Саша Капустин - мог быть десятитысячным, двенадцатитысячным, но никогда - седьмым. Их пути с Ирокезом разошлись. И вместо паренька дошла до Ирокеза общая тетрадь. Это она желает стать седьмой убитой? Или первой? Первой из тех, кто убьёт Ирокеза? А разве может быть второй? Тем паче - третий? У человека может быть только один убийца. А почему не два? Тетрадь и какой-то Капустин... Га...ли...ма...тья...
Низкий потолок жилища вытянулся в эллипс, потом выпукло сгорбился, разросся горбом до пола, грозясь раздавить Ирокеза. Надо кончать со всеми этими галлюцинациями, со всей галиматьёй, выплясывающей сумасбродные танцы в его разгорячённом мозгу!
Ирокез схватил не допитую бутылку водки и прямо из горлышка опустошил её. Давясь куском консервированного лосося, он рванул за край общую тетрадь и с презрением зашвырнул её под кровать. Затем с не меньшим презрением зашвырнул своё лёгкое, безвольное, потерявшее ориентацию в пространстве тело на красное покрывало - не снимая ботинок, не раздеваясь.
Отключаясь от реальной действительности, Ирокез в последнее мгновение увидел сюрреалистическую картину в стиле Сальвадора Дали: откуда-то сверху чёрным ангелом он падает в огромную лужу крови. По улицам Грозного шли поливальные машины, щедро разбрызгивая кровь, которая зловещими потоками стекала по стенам домов, витринам и фонарям. Крови становилось всё больше и больше, словно кровавый селевый поток сорвался с гор и понёсся по улицам, сметая на своём пути всё сущее.
Ударившись головой о подушку, как о гранитный валун, Ирокез потерял сознание.
4.
В широкой, раскинувшейся до горизонта долине поспешно таял мартовский снег. Казалось, ещё вчера торжествовала зимняя стужа с ершистым ветром и колючим снегом, а сегодня солнце зло и решительно освободилось от свинцово-синих туч, припало к заждавшейся его ласк земле страстными и нежными лучами. И та сразу же отозвалась ему весёлой молодью травы, смелыми выстрелами узколистых подснежников. А снег панически покидал северные склоны, шумливыми и игривыми лучами стекал в не широкую речушку, рассекавшую долину вдоль.
Один из таких шустрых ручьёв догонял темноволосый малыш в красных резиновых сапогах, в болоньевой курточке нараспашку. Малыш бежал, спотыкаясь, чуть не падая. Его восторженные карие глаза неотрывно следили за бумажным корабликом, который смело прыгал по волнам суетливого горного ручья, как каравелла во время шторма в океане. Бумажный кораблик спешил к речке, несущей свои воды в дикий и могучий Терек, и мечтал о просторах моря.
Кораблик, как и малыш, ещё не знал жизни, не знал, сколько опасностей подстерегает его, как любого, кто отваживается в дальнее плавание в одиночку, не имея за душой ничего, кроме наивно-отчаянной отваги.
Опьянённый скоростью и свободой, кораблик не подозревал, что через десяток метров его подхватит злобный, пенистый бурун и ударит об огромный камень.
Немощный бумажный кораблик захлебнулся водой и затонул. А ручей, весело обогнув с двух сторон серый валун, побежал к Тереку уже без кораблика.
Как перед невидимой каменной стеной, резко прервал свой бег малыш, замер у камня, наклонившись к ручью. С тревогой и затаённой обидой высматривал свой бумажный кораблик. Малыш надеялся, что через мгновение его каравелла вынырнет из пучины вод, подобно ручью, обогнёт злосчастный камень и, ликуя, побежит дальше - вниз, к морю.
Малыш не дождался кораблика и, волнуясь, сделал несколько мелких и быстрых шажков вперёд, за камень. Может быть, там, дальше, вынырнет его бесстрашная бумажная каравелла? Но мимо малыша проплыл лоскуток жалкой, смятой бумаги - всё, что осталось от его незадачливого кораблика.
Малыш присел на холодный гранитный валун И, уткнув лицо в ладошки, горько заплакал. Ему было жаль бумажного кораблика. А ещё он плакал от того, что папа ушёл на работу в школу, и теперь некому сделать из листа школьной тетради новый кораблик.
... В поту и слезах проснулся Ирокез. Его окружал устойчивый, пропахший парафином сумрак. А ещё - тишина, с которой шорохами в углу комнаты заигрывали мыши.
Пробуждение было неожиданным и не желательным. Целый век, наверное, Ирокезу не снились такие чистые, искренние сны. Целый век из его уставших и обречённых глаз не выкатывалась невинная мужская слеза. Он - равнодушно созерцающий и творящий смерть. И не должен был плакать и убиваться из-за гибели никчемного кораблика, сделанного из тетрадного листка в клеточку.
Он никогда не был малышом в красных резиновых сапогах, бегущим за ручьём. Но как же был близок и знаком ему этот малыш, как знакома была ему каждая чёрточка правой ладони! Он имел привычку долго и пристально рассматривать её, как будто ладонь при свете свечи могла рассказать ему об его незадачливой судьбе на много лет вперёд.
Но Ирокез не доверял хиромантии. Он не знал Бога, которому можно молиться, и надеялся только на свой изворотливый ум да настырный характер. Мальчик с бумажным корабликом лишь на короткое мгновение тронул его ожесточённое сердце, словно прикоснулся к потрескавшимся от жажды губам наивный лепесток подснежника.
И вот уже сон забыт. Привычно - резко, по-армейски вскочил с кровати Ирокез. И тут же затылок пронзила резкая боль, будто кто-то выстрелил сзади в голову из пистолета с глушителем. Незлобно качнулся сумрак. Жалобно скрипнула панцирная сетка.
Одно благо - одеваться и обуваться сегодня не надо. Можно, закрыв глаза, посидеть на кровати. Постепенно боль в затылке притупилась. Ирокез сидел бы вот так целую вечность, не ощущая реальности и себя, но мучила жажда и настойчиво напоминал о себе переполненный мочевой пузырь.
Самое большое неудобство в его повседневной жизни - справление нужды. Чтобы не гадить, не портить и без того затхлый воздух, Ирокез приспособил под туалет небольшую комнатку, больше похожую на конуру, в пятидесяти шагах от жилища. Добираться туда надо было почти ползком, протискиваясь в узких проходах между завалами. Из-за этого у него каждое утро портилось настроение. Он упрекал Господа за несовершенство созданной им твари, которая тратит уйму времени на исправление самой ничтожной нужды. Впрочем, это человек сам себе усложнил жизнь, изобретя сомнительные приличия.
Вволю наползавшись, Ирокез вернулся из туалета, Зажёг свечу. Готовить завтрак не было никаких моральных сил. Как правило, он варил по утрам хотя бы простенький супчик. На худой конец - разогревал консервы. Потому что за год войны от сухомятки, от однообразной пищи и часто не утоляемой жажды он нажил себе язву желудка.
Опять усилилась похмельная боль. Подташнивало. Ирокез с трудом проглотил оставшийся кусок консервированного лосося. У него ещё оставалось две бутылки водки, но он не рисковал похмеляться. Из-за неустроенной отшельнической жизни можно было спиться. А пьяному совершенно просто сойти с ума и однажды одним махом разрешить все противоречия мироздания.
Вместо водки Ирокез с удовольствием выпил бы стакан крепкого чая. Лучше с лимоном. Но он уже давно не мечтал попусту на кулинарные темы, довольствовался тем малым, что преподносила ему устойчиво жестокая судьба. К этому он приучил себя сразу.
Но разве суть его сегодняшней жизни заключается в набивании желудка, в ублажении плоти? Все его помыслы и деяния должны быть подчинены Седьмому - неизвестному и неуловимому. На этой странной войне быстро и не логично меняются правила игры. Но одно из них хорошо усвоил Ирокез, и, наверное, тот, за которым он охотился: поменьше высовывайся. Соблюдай заповедь сторожкой мыши, живущей в норке в углу комнаты. И из-за этого тоже не давался ему Седьмой уже три месяца.
А как легко и непринуждённо получилось у него с Первым!
5.
Похоронив родных под тополем во дворе, Ирокез три дня бесцельно слонялся среди руин девятиэтажки напротив дома, в котором жил, забыв о времени и еде. Изредка утолял жажду из водопроводных кранов. В те уже почти забытые времена в Грозном ещё действовало водоснабжение.
Три дня привидением-хранителем девятиэтажки, покинутой людьми, бродил он среди руин, не зная покоя и сна, пока к вечеру третьего дня не обнаружил скрытый лаз в подвал.
К сожалению для себя, он не сошёл с ума от горя, хотя с трудом подавил желание броситься вниз головой с высоты девятого этажа. Имел ли он на это право, когда не отомщённой осталась гибель родных? Больше всего в жизни он боялся смалодушничать перед собой.
Ящерицей проскользнув в лаз, Ирокез вскоре отыскал подвальную комнату - довольно опрятную по сравнению с окружающим хаосом. И эта комната с того дня стала его домом и центром Вселенной.
Прежде всего Ирокез из бумаги и ящиков развёл небольшой костерок, согрел озябшие руки. Пламя жадно пожирало сумрак. Могло ли оно помочь ему? Например, безвозвратно поглотить его прошлое? С настоящим он вроде бы начинал примиряться. Но память о прошлом искажала реальность, делая её сюрреалистической, фантасмагорической.
Попыткой избавиться от прошлого можно объяснить его решение сжечь документы. Ничтоже сумнящеся он бросил в костёр паспорт, военный билет, университетский диплом. И с того дня сделался Ирокезом - без имени, племени, национальности и партийной принадлежности.
Затем занялся благоустройством своего жилища. Из оставленных квартир притащил пару неопрятных матрасов и несколько старых одеял (в свою уцелевшую квартиру он не зашёл бы даже под угрозой смерти). Соорудил на полу примитивное ложе. Перекусил, чем Бог послал и сразу же уснул. Беспробудно проспал ровно двое суток.
Проснувшись, с трудом врубился в реальную действительность. С сожалением осознал: он ещё жив, хотя их - отца, матери, сестры - уже нет на этом свете. Они нашли свой вечный покой, а ему, Ирокезу, для чего-то ещё надо маяться на этом белом свете. И это "чего-то" он обязан был выяснить для себя уже сегодня, греясь под двумя байковыми и пуховым одеялом в промозглом сыром подвале.
Прежде всего: почему погибли самые дорогие ему люди? Зачем оставили его сиротой в жестоком взбесившемся мире, никому не нужным, обречённым на смерть? Разве они или он в чём-то провинились перед Богом? Жестокость и кровожадность не может быть прихотью Божественного Начала. И потому либо его не существует, либо мы Сатану почитаем Господом.
Ирокез не боялся своего богохульства. Если Христос и Магомет - не больное воображение беспомощных перед мирозданием людей, то Ирокез их пасынок, обделённый их любовью, их справедливостью.
А ведь погибли его родные по простой и ясной причине: война. Хотя и это понятие субъективное. Люди никогда не уживались друг с другом: у них нет общего языка, нет общего Бога, любовь их эгоистична, ненависть беспредельна. Словно разбросали по Земле семена сотен племён сеятели с разных планет Вселенной, и вырос дурной урожай. И не отделить зёрен от плевел, правду от лжи, добро от зла, мир от войны.