Ночь была, как на картине Куинджи - какая-то фантастическая, не земная. По крайней мере, Валентин Кокорекин за свою почти семидесятилетнюю жизнь подобной не видел. Не было на небе ни луны, ни даже одной звёздочки, но отовсюду лился серебристый сказочный свет. И невозможно было понять - откуда проливается это серебро холодного света: то ли из недр земли, то ли падающее отвесными лучами с неба? А может, поднимающееся и падающее одновременно? Валентину казалось, что он каким-то невероятным образом попал на чужую планету, которая не во Вселенной колесила вокруг какой-то неведомой звезды, а свободно плыла в Чёрной Дыре, в которой нет звёзд, но зато есть серебристый свет - самодостаточный и всеобъемлющий.
Этой сказочной, как на картине Куинджи, ночью среди серебристого колдовского сияния пенсионер Валентин Кокорекин сидел на берегу водоёма; и этот водоём был знаком ему, как их столпуновский пруд, на котором он рыбачил ещё с детства, образно сказать, сто лет тому назад. И этот небольшой покатый взгорок за спиной напротив неширокой и такой уютной заводи между зарослей задумчивого аира, и эта пригорюнившаяся ветла по правую руку, которой лет было не меньше, чем Кокорекину, с треснувшей и упавшей в воду толстой и длинной ветвью были знакомы так же хорошо, как сама его жизнь.
Стояло непостижимое, абсолютное безветрие, какое редко, а может быть, и никогда не бывает в природе, потому что Валентин никогда, даже на картинах любимого им Куинджи не видел такой неподвижной, будто мёртвой глади воды да ещё ярко освещённой серебристым фантастическим светом. И что удивительно (он даже сильно недоумевал по этому поводу), Валентин сидел на берегу ночного пруда не просто так, праздно, а с двумя удочками, закинутыми в воду; и на серебристой недвижной воде недвижно застыли красные поплавки. Ловить рыбу на удочку глубокой ночью? До этого даже законченные шизофреники не додумаются! А Кокорекин ловил, напряжённо следя за мёртвыми, будто нарисованными поплавками.
Ровное зеркало пруда отражало не только серебристые лучи, выбрасываемые самим пространством, и чёрный, неподвижный свод неба, на котором (совсем неправдоподобно!) не было ни единого облачка и ни единой звезды, но и сгорбленную фигуру Кокорекина. И ладно бы только его силуэт - в этом не было ничего удивительного, - но ещё и лицо, так ясно, так отчётливо, что, как в зеркале с близкого расстояния, была видна каждая чёрточка его изнеможённого долгой и нелёгкой судьбой лица.
После того, как девять лет назад Валентин ушёл на пенсию, он не любил смотреться в зеркало, чтобы оно не напоминало о прилипшей навсегда и прочно старости, которую отражали его рано покрывшееся густыми морщинами лицо и особенно - начавшие обесцвечиваться усталые серые глаза. Он смотрелся в зеркало только по жизненной необходимости, когда брился, а три года назад вообще отпустил шикарно густую и седую бороду, которую лишь время от времени постригал. И с тех пор проходил мимо большого, круглого зеркала, висевшего в прихожей его небольшой колхозной (теперь, правда, приватизированной) квартиры, как проходят люди мимо телеграфного столба, стоящего у края дороги много-много лет.
Кокорекин отвернулся бы от идеального зеркала воды в ту же минуту, как встретился взглядами со знакомым седобородым человеком с пышной седой шевелюрой, если бы рядом с его отображением не появилось вдруг другое: худое и седобородое. Но в отличие от его портрета, возникшее отражение было сильно облысевшим, в длинном белом балахоне, похожем на монашеское одеяние. Валентин вздрогнул - скорее всего, от неожиданности, чем от испуга, потому что ему показалось, что из зеркала воды на него с печалью смотрела сама смерть. Но ведь раньше он представлял смерть в виде женщины в белом, да ещё и навязанный человеческими мифами образ с косой. Из-за этого образа его испуг скоро сменился любопытством.
"Как вдруг мог возникнуть рядом со мной этот лысый старик, если вокруг так тихо, что можно услышать шелест листа, скользящего по траве? - подумал Кокорекин. - Если это бесплотный призрак, то он не должен отражаться в зеркале воды"!
На этом его изумление и любопытство закончились, потому что он боялся повернуть голову вправо, где, судя по отражению в воде, должен находиться незнакомец. Он, как и все нормальные люди, чувствовал себя неуютно, когда сталкивался с чем-либо мистическим, не объяснимым здравым рассудком.
И вдруг резко дёрнулся и ушёл под воду поплавок. Валентин схватился за удочку. Поклёвка была такая внезапная и глубокая, что подсекать не имело смысла, и он потянул удочку на себя. Но клюнувшая рыба не подалась навстречу, удилище согнулось в дугу и угрожающе затрещало. Кокорекин чуть отпустил леску, затем снова потянул удочку на себя. Такое впечатление, что крючок зацепился за корягу. И всё-таки добыча подалась к берегу - на несколько сантиметров, но всё же...
"Не подвела бы леска! - заполошенно подумал старик. - Ведь она не рассчитана на рыбину больше килограмма".
Пытаясь перехитрить рыбу (он был уверен, что клюнул хороший карп) и плавно подвести её к берегу, Валентин вспотел от напряжения. Он представлял себя стариком из знаменитой повести Хемингуэя, и с трудом сдерживал волнение, перемешанное с давно не испытываемым возбуждением.
У Кокорекина не осталось в мышцах силы, какая была у него в молодости, но это компенсировалось опытом. Если старик Хемингуэя смог справиться с меч-рыбой, то Валентину не выудить карпа, пусть и трёхкилограммового, было бы стыдно. Только бы выдержала леска!
И вот, когда карп был уже у самого берега, когда старик начал суетливо шарить взглядом вокруг себя в поисках несуществующего подсака, рыба вдруг выпрыгнула из воды - большая, серебристая, весом, наверное, более трёх килограммов - и резко ушла в сторону, вырвав удочку из рук старика. Так и поплыла на глубину, к середине озера, таща за собой крепкое удилище из орешины.
- Эх, Валя, Валя! - с укоризной сказал кто-то, находившийся рядом с ним. Кокорекин в азарте совсем забыл о лысом старике, отразившемся в зеркале пруда рядом с его отображением. - Несколько раз в жизни у тебя клевало нечто стоящее, но ты ни разу не смог вытащить добычу на берег!
Донельзя расстроенный Валентин с негодованием и скептицизмом взглянул на старика в странной одежде. На вид тому было столько же лет, сколько и Кокорекину - под семьдесят, если не брать во внимание глаза - они были печальны, но выразительны, как у восемнадцатилетнего юноши.
- А ты кто будешь таков, чтобы поучать меня? И вообще, откуда ты здесь взялся, в наших Столпунах?
- Я? - опешил незнакомец и в растерянности погладил интеллигентную бородку клинышком - весьма редкую. - Неужто не догадываешься?
Кокорекин всмотрелся в лицо незнакомца пристальнее: оно было серебристо-восковым, будто не живым, а над лысиной его суетилось голубоватое свечение, похожее на солнечные протуберанцы из учебника по астрономии.
"Неужели?!" - с недоверием подумал Валентин. Он не мог доверять своей догадке, потому что всю жизнь был устойчивым атеистом. И не мог быть никем иным в теологическом плане, так как ещё пятнадцать лет назад был столпуновским парторгом. А верующий парторг - это одно и то же, что неверующий поп, только первое выглядело гораздо кощунственнее, нежели второе.
- Странные дела творятся на белом свете! - с иронией воскликнул плешивый незнакомец и будто прочитал мысли Валентина - именно в эти слова была одета первая мысль бывшего парторга. И ночь, как на картине Куинджи с обилием чудесного света при отсутствии звёзд и луны, и рыбалка на удочку в полуночный час, и странный старик в странном балахоне, бог весть откуда взявшийся.
- Не отрицаю и могу подписаться под этими словами, - с некоторым раздражением сказал Кокорекин. - Не хочешь ли ты сказать...
Валентин то ли в изумлении, то ли в испуге прикрыл рот рукой.
- Именно это я хотел бы сказать, если бы это было полной правдой.
Незнакомец подобрал с земли сухую ветку и ковырялся ею в прибрежном песке, чертя какие-то таинственные знаки, похожие на руническое письмо.
- Погодь, погодь!.. - Кокорекин с недоверием крутанул головой. - Меня обвести вокруг пальца трудно, я калач тёртый. И ежели ты тот, за кого хочешь себя выдать, то почему находишься в таком затрапезном и дряхлом состоянии? Насколько я наслышан, ты всемогущ и всесилен. Если бы я был Богом, я сбросил бы себе лет эдак сорок...
- Во-первых, я немного не тот, за кого ты меня принимаешь. Во-вторых, облик никакого значения не имеет: я могу быть младенцем и древним старцем. И даже старухой, если на то пошло. В-третьих, ты не сможешь быть не только Богом из-за несметных своих грехов, но и чёртом - из-за своего безволия.
- А мне как-то по барабану! - Валентин скривил губы в иронической улыбке. И вдруг почувствовал холодок в области маминого родничка, будто через него в мозг проникла льдинка. - Допустим, ты тот, за кого себя выдаёшь, что весьма сомнительно. Что-нибудь в этом случае изменится? Ничего! Ты такой же немощный старик, как и я!
Незнакомец подошёл к валуну, который весил не менее полутонны и пролежал на берегу пруда, может, век, может, два, и, лихо оторвав его от земли одной рукой, сдвинул на метр дальше прежнего местонахождения.
- Этот факт чудодействия, может, меня и убедил, но всё равно я не вижу смысла твоего явления народу, представленному в лице меня, - загнул Кокорекин, почти как на партийном собрании. На собраниях, в бытность свою парторгом, он всегда говорил красиво и убедительно. И без всякого заранее подготовленного текста. - Ведь меня в силу моего возраста уже не перевоспитаешь и не обратишь!
- А я этим не занимался и не собираюсь заниматься. Перевоспитать и обратить человека можно только, если он этого захочет сам.
- Так зачем же среди этой чудесной ночи пудришь мне мозги, которые и без тебя разъедает склероз? - Кокорекин вытащил из воды удочку и начал, не спеша, сматывать её.
- А затем, что у меня к тебе есть одна-единственная просьба: не обижай Марию и верь ей!
- Так это твоих рук дело, плешивый, что с ней произошло?! Разве в том суть твоего существования, чтобы изгаляться над несчастными старухами? - В негодовании спросил Кокорекин и вдруг обнаружил, что рядом с ним никого нет.
Плешивый незнакомец исчез так же внезапно, как и появился. И с его исчезновением мгновенно всё стало меняться вокруг: потускнел серебристый свет, и недовольно, даже угрожающе зашелестела листвой ветла. И ещё через несколько секунд пространство превратилось в непроницаемую Чёрную Дыру, в пресловутый квадрат Малевича. Ураганным порывом налетел ветер и, подхватив Кокорекина, как пушинку, понёс его в неизвестном направлении, как сорванный с ветлы лист.
"Эдак он может унести меня к чёрту на кулички! - испугался Валентин, пытаясь ухватиться за чёрный воздух руками.
- Зачем же тогда просил насчёт Марии"?!
2.
Бывший столпуновский парторг и зампредседателя колхоза "Новая жизнь" Валентин Васильевич Кокорекин проснулся ранним июньским утром 2006 года в своей казённой избёнке в полном недоумении. Он уже по большей части отжил на этом белом свете, но отродясь подобных дурацких снов со святым старцем ему не снилось. Колхозные собрания, заседания бюро райкома, ХХ1У съезд партии, на котором он имел честь быть делегатом, и даже Лев Троцкий - это ему снилось, хотя и реже дружеских попоек и эротически-порногра- фических снов. Но чтобы такое сновидение!..
Поэтому в первые минуты после пробуждения он как-то даже растерялся и тупо разглядывал потолок, клеенный голубыми обоями в сиреневый цветочек, под которым суматошным вертолётом кружила большая муха. Валентин смотрел на зловредное насекомое с таким изумлением, словно в мухе распознал свою сущность, неизвестно зачем появившуюся в этом мироздании.
С вечера сразу после программы "Время" он уснул в состоянии среднего опьянения на диван-кровати в зале, не разложив его. Естественно, ему пришлось спать, скрючившись, отчего болело в мыслимых и немыслимых местах его довольно большого и сильно поизносившегося тела. Может быть, по этой причине и приснился ему святой, вполне вероятно, что и сам Господь, на ночной рыбалке. И это почему-то так испугало его насквозь атеистическую душу, что он с трудом подавил в себе желание суеверно перекреститься.
Как бы беды какой не случилось! - с тоской подумал Кокорекин. Неужели мало ему одного невероятного происшествия, имевшего место в его жизни неделю назад. В тот день он пал духом, думая, что лишился своей верной супруги Марии навсегда, а остаться на белом свете одному, без её опеки он боялся более, чем самой смерти. Как же он будет жить без своей хлопотливой старухи, если и простенького супа сварить не может, не говоря уже о стирке, уборке и прочих делах, положенных неразборчивой судьбой на хрупкие женские плечи.
Слава Богу, всё обошлось! - облегчённо вздохнул Валентин Васильевич и потянулся к стоявшей у кровати табуретки, на которой стояла пепельница и рядом с ней лежали пачка сигарет "Ява" и зажигалка. Прикурив, он глухо закашлялся и с ненавистью посмотрел на сигарету, будто зажал между указательным и средним пальцами маленькую веретеницу. До сорока Кокорекин не курил вообще, на дух не мог переносить табачного дыма. А потом, в возрасте, когда нормальные люди завязывают с этим поганым делом, вдруг разбаловался и пристрастился. Получается, что всё у него не как у людей и по жизни, и вообще.
А неделю назад произошёл, действительно, невероятный случай, аналогов которому в их деревне не было. С утра Мария, подоив корову и отогнав её в стадо, какого-то ляда пошла в лес за земляникой. Зачем ягода, если варенья можно и из клубники наварить, которой у них целая грядка. Но любит жена, видите ли, варенье из запашистой земляники. Пошла и пошла, прогнозу погоды, объявленному по радио, не поверивши. А ведь предупредили синоптики, что ближе к обеду по Брянской области грозы с ливнями.
Ему, Валентину, Мария наказала сходить в магазин за хлебом и сахаром. У магазина Кокорекин нежданно-негаданно встретил своего ровесника и кума Данилку Скрипченко, утром из гостей вернувшегося. А гостил кум не близко - ажно в Краснодарском крае у своего младшего сына Кольки. В общем, привёз Данилка с югов десятилитровую пластмассовую канистру креплёного вина.
Обнялись кумовья при встрече, будто не три недели не виделись, а лет пять. И то сказать: не только кумился бывший парторг с бывшим колхозным завскладом Скрипченко, но и дружил. Характеру Данилка был лёгкого, да и пользы от него в былые времена немало было - на дефиците сидел.
- Здоров, куманёк! Весьма рад, что вижу тебя живым и здоровым, - так приветствовал его Скрипченко. Он светился такой счастливой улыбкой, будто джек-пот в миллион рублей отхватил.
- Лично я ещё не собираюсь свои коньки откидывать! - скривившись, как от зубной боли, сказал Кокорекин. Боль и на самом деле была не зубная, а похмельная: перебрал Валентин у Бабаюшки с вечера.
Бабаюшка - это семидесятипятилетняя бабка Вера, которая, при своём возрасте и пожизненном горбе, шустра была необыкновенно, имела в наличии почти все зубы и ни разу, не считая родов, не лёживала по больницам. Бабаюшка гнала самогон, привечала всех страждущих и самое главное - выдавала своё зелье на вексель. Это было очень удобно для столпуновских пьяниц при частом отсутствии наличных средств. Бизнес Бабаюшки процветал и не представлял опасности, потому как сам участковый инспектор капитан Торопов состоял у неё на векселе.
- Что смурной такой, кум? - с участием спросил Данилка, уже купивший хлеба и палку сервелата.
- Да у Бабаюшки вчера погостил! Где заболел, там и лечиться придётся. Не составишь компанию? - Кум Кокорекина тоже не дурак был выпить и тоже был завсегдатаем Бабаюшкиного заведения. - Сейчас, только хлеба с сахаром куплю.
Поджарый, невысокий Скрипченко доверительно положил руку на плечо кума. Кокорекин был широк в плечах, грузен, страдал одышкой и под старость лет завидовал подвижности и оптимизму своего ровесника. Уж точно, кум его лет на десять переживёт. Будет приходить на могилу Валентина с бутылкой самогона, чтобы скупую мужскую слезу проливать. Об этом подумал бывший парторг, чувствуя уверенную руку Данилки на своём плече.
- Пить вонючую Бабаюшкину бурду? Уволь, куманёк! Я уж и отвык от неё! На Кубани самогон глушат только последние бичи.
- У тебя есть другое предложение? - Испытывающе посмотрел на него Кокорекин. - Или лишние деньжата завелись? Колька ссудил?
- Деньги - вода, уходящая в песок! Деньги - ветер, уносящийся в бездну! - философски изрёк Данилка. - А истина - в вине! Ты бы знал, какой виноград зреет в долинах Кубани! Какое вино давят из этого винограда! Наслаждение! А ты самогонку Бабаюшки предлагаешь!
Кокорекин сглотнул слюну и облизнул пересохшие губы.
- Не трави душу! Мог бы привезти бутылочку да кума угостить!
- И привёз. Канистрочку. Ведёрную. Хватит нам? - Бальзамом пролились слова кума в уши Валентина.
- Скажешь тоже! Подожди минуты две.
- Я уже жду, Валя! Я уже жду, дорогой мой куманёк!
Вино Скрипченко привёз, действительно, великолепное. Даже грешно было похмеляться таким букетом. К слову, из-за похмелья, может быть, вино с Кубани показалось вдвойне вкуснее. Через час Кокорекин уже любил мироздание, всех людей, живущих на планете Земля, себя и особенно кума Данилку. Вот только о жене Марии забыл.
А между тем, с запада стремительно надвигалась гроза, которую не сразу заметили кумовья, сидевшие в яблоневом саду Скрипченко под сенью аккуратной, будто из декораций чеховской пьесы, беседки. Данилка сбегал домой уже за второй полуторалитровой бутылкой вина, и кумовья, закусывая сервелатом и мочёными яблоками, вели обстоятельный разговор, вспоминая насыщенную всякими весёлыми и не очень событиями жизнь.
А ветер с каждой минутой крепчал, и громадной чёрной каракатицей расползалась на западе грозовая туча. И когда где-то далеко, наверное, под Клинцами, недовольно пророкотал гром, и сверкнули первые молнии, семидесятилетние друзья обратили внимание на грозу.
- Ё-моё! - изумлённо прошептал Данилка с уже затуманенным алкоголем зелёным взглядом.
- Сейчас даст! - Икнул Валентин.
Его развезло больше кума, потому что вкусное кубанское вино попало на старые дрожжи термоядерной самогонки Бабаюшки. И всё равно бывший парторг с решимостью допил содержимое своего стакана.
А в гранёный стакан Скрипченко залетел сорванный ветром яблоневый лист. Невозмутимо вытащив его, Данилка, смакуя, допил вино и после этого сказал:
- Перебазируемся, кум, на веранду! Допиваем сию бутылку и на сегодня - шабаш!
Опьяневший Кокорекин не противоречил куму, он был согласен со всеми его начинаниями и предложениями, его умиротворённая душа жила в согласии со всем, окружающим её, и даже с надвигающейся июньской грозой.
Тем временем, Марья - сухонькая, маленькая старушка, слегка прихрамывающая на более короткую (на три сантиметра) левую ногу, ушла с опушки в берёзовой роще, на которой щедро высыпала земляника. Несмотря на ломоту в спине (давал знать о себе радикулит), она набрала трёхлитровый бидончик ягод и была полностью удовлетворена своим походом в лес. Вот только это стремительно расползающееся по небу чёрное грозовое пятно да угрожающе рокочущий гром волновали её.
Но столько гроз с громами и молниями повидала на своём веку Мария Кокорекина, в девичестве - Медведовская, что не сильно-то испугалась. Она, шустро прихрамывая и преодолевая небольшой буерак, чтобы напрямик через заброшенное поле добраться до Столпунов, думала так:
"Даже если гроза с ливнем и опередит меня, я успею добежать до заброшенной фермы и там укрыться в хлеву или в бывшей бригадной конторке".
Не будь Мария хромоножкой, может быть, и успела бы, и добежала бы, но молнии позади её трещали всё страшнее, а громы уже стреляли, как из гаубицы. Мария ещё прибавила шагу, когда с небес опал щедрый ливень, и сквозь серебристые тугие нити дождя уже видела заброшенную ферму, как что-то ослепительное и колючее полыхнуло перед ней. И в её мозгу напоследок успело только вспыхнуть, как огромный огненный титр в фильме: "Маланка"!
Маланками в Столпунах называли сильные и близкие молнии, могущие поджечь хату, убить корову, а при случае даже и человека. Такая маланка ударила под ноги Марии.
Как налетела стремительно гроза, так и умчалась с сумасшедшей скоростью дальше на восток, сбив июньскую пыль с пышных крон деревьев, обмыв под душем зеленя лугов и нив, освежив просёлочные дороги и тропки, знойный воздух. И в мокрой траве среди буйно расцветших ромашек и одуванчиков, казалось, бездыханной лежала безвредная семидесятилетняя старушка Мария Кокорекина. Возле неё валялся алюминиевый бидончик с откатившейся в сторону крышкой. Из бидончика высыпалась ярко-красная земляника, распространяя по округе терпкий ягодный дух.
Благо, что молния ударила перед Марией, когда она находилась в пяти шагах от проселочной дороги, петлявшей между низких сосёнок. По этой дороге через полчаса после окончания грозы ехал на своём вездесущем "Урале" с коляской лесник Проня - кряжистый сорокапятилетний мужик Фёдор Пронин. Он-то и обнаружил Марию среди ромашек и, без труда усадив её в коляску, не мешкая, помчал прямо в райцентр, в больницу. У него на исходе был бензин, но до больницы всё-таки дотянул и, кто знает, может тем и спас старуху.
А Кокорекин в это время спал на кумовой веранде, уткнувшись пышной седовласой головой в красную клеёнку, покрывающую крепкий дубовый стол. Его же собутыльник, кум Данилка, находился в хате у ног раздобревшей к старости жены Анюты, пытаясь каким-то образом успокоить её гнев и вымолить прощение.
За тот случай, когда он так бесславно нагрузился дармовым кубанским вином, в то время как с женой его случилось несчастье, Валентин Васильевич и сейчас, по прошествии недели, испытывает стыд и раскаяние.
3.
Утренняя заря из тёмно-красной, почти вишнёвой полоски света превратилась с минуты, когда Мария вышла из хаты подоить корову, к тому времени, когда она вышла из хлева, в ярко-оранжевый шар, будто какая-нибудь кудесница-волшебница намотала за прошедшие три четверти часа клубок из солнечных ранних лучей. Было тихо и уютно, и всё на сегодняшний день предвещало зной. Мария гнала пыльной, молчаливой улицей свою Пеструшку в стадо, и та, весело и беспечно помахивая хвостом, бодро шагала, бодая зарю, к своим столпуновским товаркам в стаде. Пеструшка воспряла духом и старалась не вспоминать о прошедшей без хозяйки неделе, когда её доил и прогонял в стадо хозяин. И хотя за время её жизни у Кокорекиных он лично ей не сделал ничего плохого, но мужик есть мужик: и доил больно и небрежно, оставляя в вымени не менее полулитра молока, отчего оно пригорало и портило свежее, и прогонял в стадо с опозданием, отчего приходилось бежать и догонять товарок. А пять дней назад вообще оставил её в хлеву в погожий ясный день, накосив жёсткой, невкусной травы, перемешанной с кислым хвощом.
Это очень здорово, что объявилась куда-то запропастившаяся любимая её хозяйка!
Но возбуждённо-воодушевлённое состояние коровы не передалось Марии, она шла, прихрамывая, следом и щурилась на не яркое ещё солнце, будто неделю просидела в тёмном колодце или в темнице. Оно на деле так и было. После удара маланки она более суток находилась в коме, потом, придя в себя, лежала на больничной койке, ненавидя свет вообще - из-за напугавшей её молнии, наверное. Три дня назад Валентин привёз её домой, и она лежала в тёмной спальне, в которой даже окон нет, без движения.
То, что случилось с нею неделю назад, поначалу она посчитала карой небесной за своё неверие в Бога, за свои грехи, за грехи мужа и детей её.
Очнувшись в больнице к вечеру второго дня после происшествия на заброшенном поле в грозу, она сразу и сообразить не могла, где очутилась. Залитые мягким розовым светом белые стены и потолок, зудящая комариком в ушах тишина, далёкие-далёкие шаркающие шаги - полное ощущение нереальности окружающего её мира. Или она умерла и оказалась в загробном мире, в который прежде она не верила? Если это так, то новый мир ей нравился, в нём было уютнее, нежели в мире реальном.
Но такое состояние - уютное, умиротворяющее - её души продолжалось недолго, может быть, одну минуту. Где-то совсем рядом, как выстрел из ружья над ухом, хлопнула дверь; и этот внезапный выстрел разорвал, разрушил, как ураганный ветер песчаный замок, хрупкий мир уюта. Этот неприятный вероломный звук, как кнутом, больно хлестанул по её голове, и в правом виске Марии остро закололо, будто кто-то вонзил в её мозг несколько иголок - она даже тихонько застонала от боли. И уютный розовый свет вокруг неё начал тускнеть и меркнуть, словно тучи, набухали дождём её веки.
И вдруг перед её глазами возникла, как ниоткуда, яркая вспышка, похожая на ту, ударившую перед её ногами во время грозы. Испуганно взбрыкнуло и затаилось сердце в груди, а глаза сами собой сомкнулись, будто задёрнулись шторы на окне. Мир мгновенно погас, оставив лишь тревожное воспоминание о вспышке, выбившей её из реальности. Успокоилась, растворившись в глубине мозга, височная боль, и мглистый мир, окутавший её, показался не менее уютным, чем розовый. К тому же, он был более безопасным, ненавязчивым. А раз это так, то зачем открывать глаза, рождая в душе волнения и тревоги?
И всё-таки она умерла или очнулась к жизни? Трудно было разобраться в этом, но и спешить распознать окружающее её не стоило. Марии показалось, что остановилось время, и она не жалела об этом. Без него, времени, было намного спокойнее. А умерла она или живёт - разве это столь важно, если ощущает себя. Её собственное "я" осталось при ней, а значит, не стоит волноваться за будущее. Она вот так, с закрытыми глазами, лежала бы вечность и не желала бы себе иной участи.
Но реальная действительность с занудливой настойчивостью напоминала о себе. Вернулись с ужина соседки по палате; заходили, шаркая больничными тапочками, что-то ставили на тумбочки, что-то наливали в стаканы, скрипели панцирными сетками кроватей. И ещё они разговаривали, извлекая из своих лёгких слова, смысл которых не доходил до сознания Марии, будто её товарки по несчастью говорили на чужом, непонятном языке.
И это, наверное, было хорошо, потому что ей не надо было вникать в смысл их фраз, обдумывать их, тревожить покой своего мозга. В первые минуты после выхода из комы даже память не тревожила Марию, напоминая время от времени лишь о внезапной вспышке маланки.
Такое состояние не покидало её три дня, проведённых в районной больнице. Свету она предпочла мглу и не открывала глаз, даже когда её кормили, подсовывали утку, делали уколы. Она ощущала в себе силы подняться, ходить, жить, но не желала тревожить себя. Мария даже не подозревала, что быть трупом так приятно и уютно.
Таким же живым трупом отлежала она три дня и дома. Правда, в туалет сама ходила. И даже словом не обмолвилась с Валентином, потому что не хотелось разговаривать с кем бы то ни было. Пусть думают, что она лишилась речи. Так будет легче ей и остальным. Никто из людей даже не догадывается, как это здорово, когда не тревожат тебя, и ты никого не тревожишь. Люди многое потеряли, научившись говорить.
Но, проснувшись сегодня утром, когда в самый длинный день лета лишь забрезжил рассвет, она подумала о том, что надо подниматься и как-то жить. Пролежать пластом до смерти наедине со своими раздумьями - можно и умом тронуться! И ещё Мария слышала, как Валентин разговаривал с молодкой о продаже Пеструшки. А это допустить Мария никак не могла. Мало привязанностей осталось у неё в этой жизни, и одна из них - корова. Надо было жить, раз Господь для чего-то оставил её на этом белом свете. И первым делом - спасти корову. Без неё она не представляла своего существования.
Улочка, на которой стоял дом Кокорекиных среди десятка других изб, поднялась на взгорок и подобно ручью, впадающему в реку, слилась с другой улицей - более широкой и длинной, которая, хоть и не была центральной, тянулась из одного конца деревни в другой. И если на их улочке никто не держал коров (слишком хлопотное дело в нынешние времена), то на Куманёвке, на которую выходила улочка, коров и коз было много. А это означало, что Мария непременно должна была встретиться с односельчанами. Эти предполагаемые обязательные встречи почему-то пугали её, словно расставалась она с столпуновцами не на неделю, а, по крайней мере, на десять лет. Она могла бы поступить со всеми знакомыми, как с теми, кто лежал с нею в одной палате - просто не замечать их, сделать вид, что, если они и существуют, то в другом мире, чуждом ей. Но это будет нелегко, так как она прожила с ними очень долго, прожила бок о бок всю жизнь.
Но, увидев первую из столпунок - свою тёзку Марию, но Столпунову и почти ровесницу, с которой хоть и не дружила крепко, но никогда и не ругалась, Мария вдруг успокоилась, спало видимое напряжение её лица - оно разгладилось, сделалось холодным, а светло-карие, ореховые глаза - равнодушными. Мария интуитивно чувствовала, как защититься от мира, в котором она жила и в который не желала возвращаться. Она не понимала, почему и зачем ей это необходимо - отстраняться от окружающего её мира? Просто хотела - и всё. У неё впереди ещё хватит времени, чтобы поразмышлять над этим.
Мария Кокорекина спиной чувствовала, что Мария Столпунова хочет нагнать её, потому что слышала, как та хлестанула хворостиной свою чёрную бурёнку по крупу. Столпунова была лет на пять моложе Кокорекиной и жила с таким же беспросветным алкашом, как и Валентин. Нарожав четверых детей и вырастив их, Машка не вздохнула спокойно и не бросилась во все тяжкие отдыхать от трудов праведных, потому что у каждого из четверых не сложилась мало-мальски приличная судьба. Вот и колготилась дальше, не жалея себя, приближая этим час своей кончины. Впрочем, жизнь и судьба Машки Столпуновой ничем не отличалась от других в их деревне и от её, Марии Кокорекиной, судьбы. И надо дождаться, чтобы шандарахнула под ноги маланка, дабы ужаснулась русская баба тому, как живёт.
Но даже из жалости и солидарности Мария никого не собиралась пускать в свой новый мир, открывшийся ей после удара маланки. Она ещё не очертила его контуры, не поняла его, но даже неясный и тревожный приняла, хотя бы потому, что он отличался от прежнего мира - убогого и беспросветного.
Сначала Марию Кокорекину обогнала чёрная бестия Столпуновой, которая не преминула задраться и боднуться с Пеструшкой. Корова Кокорекиной никак не поддалась на её провокацию, лишь презрительно скосила влажный, чёрный глаз. Даже у коров из одного стада были свои, непростые отношения, разные характеры и разные судьбы. Жизнь продолжалась, как бы это ни нравилось Марии.
Столпунова догнала её запыхавшейся, хотя Мария Кокорекина не прибавляла шагу, она из-за своей хромоты никогда и не ходила быстро. Но, видать, и двужильную, средней полноты бабу, никогда не унывающую Машку Столпунову укатали крутые горки-годы, как сивку-бурку.
- Как я рада видеть тебя, Мария Андреевна, живой и здоровой!
Столпунова из-за плеча заглянула в глаза Марии, будто искала в них подтверждение своих слов. Если нашла, то слову "живая", потому что взгляд у Кокорекиной был какой-то отчуждённый, словно бы она и не узнала Машку, с которой выросла и прожила жизнь. Столпунова слышала от людей, что после удара маланки у Андреевны что-то случилось с головой, что она совсем не говорит, будто парализовало её язык. Хотя, говорили, что она всё слышит и даже кое-что понимает. И правда, - вот уже прогоняет корову в стадо и направление, куда надо, держит. Однако и собака с кошкой бегут, куда надо, не блудят по пространству, когда домой захотят.
Мария Кокорекина не стала переигрывать ситуацию, хотя ей до смерти не хотелось общаться с кем-либо, и, повернув седую простоволосую голову, аккуратно с утра расчёсанную, в сторону Столпуновой, лишь слабо и застенчиво улыбнулась, словно была дурочкой из Мглинской психбольницы. Машка же и не поняла: узнала её бедная Андреевна или нет? Может быть, она всем так улыбается - и встречным, и поперечным.
- Надо же, отродясь такого в Столпунах не бывало, чтобы маланка в человека целилась. Корову лет десять назад убило, в Лежнёвке то ж мальчика на озере шандарахнуло насмерть. А в Столпунах не бывало. Хорошо, что жива осталась!
Мария сама ещё не определилась: хорошо или нет, что она жива. Откуда тогда это Столпуновой знать? Зачем люди уверены, что всё на свете знают, как правильно и неправильно, хотя на самом деле всю жизнь в потёмках бредут?
Машка опять же с большим интересом взглянула на Андреевну и столкнулась, как со стеной, с всё той же блаженной улыбкой. И печально усмехнулась: пропала Андреевна! Жила баба, бегала, прихрамывая, колготилась, с мужиком-пьяницей воевала, сериалы по телевизору смотрела, с сорняками на огороде боролась. А теперь вроде как и не надо ничего --блаженная. Жалко! За что Господь таких тихих, безвредных людей наказывает?
- Вот что, Андреевна! Ступай домой! Тебе больше отдыхать надобно, а я твою Пеструшку до луга догоню. - Столпунова доверительно коснулась острого плеча Кокорекиной, опрянутого в блеклую серую блузку, а та вздрогнула резко, будто гадюка её укусила. Машка аж испугалась - отдёрнула руку.
Но Кокорекина виновато и извиняюще улыбнулась. А в глазах ореховых, тускнеющих - ничего, кроме вздымающейся над далёкой берёзовой рощей зари. Неужто так и не признала её, Машку Столпунову? Неужто памяти маланка лишила?
- Мария я, Столпунова. Признаёшь, Андреевна? - немножко даже разозлилась Машка. Машка-ромашка, как называл её непутёвый супруг Василий, в ЛТП от алкоголизма лечившийся, но так и не вылечившийся.
В ответ на эти слова сухонькая Кокорекина с той же блаженной улыбкой покивала головой и вдруг, резко развернувшись, поковыляла в обратную сторону. А Столпунова тоже покачала головой ей вслед - сочувствующе.
4.
Сыроватая "Ява" погасла посреди размышлений Валентина Васильевича, и его пальцы, словно лисы за зайцем, поползли по тумбочке за зажигалкой. Прикурив окурок, он кашлянул в кулак, чтобы не потревожить сна жены. Сколько сейчас времени? Судя по скудному свету, пробивающемуся сквозь плотные шторы на окнах, - светает. А и ладно, пусть и солнце выкатится на небо! Кокорекину сегодня рано не вставать, как он делал это всю неделю: чуть свет поднимался, чтобы подоить корову, а потом прогнать её на луг, на который выходила Куманёвка. Не мужику с коровой возиться, а тем более - старику. За ней уход ещё какой нужен! Поэтому договорился он с молодкой из Новосёлок, что та купит у него Пеструшку. За двенадцать тысяч. Цена не ахти какая, но и Пеструшка не молода - шесть отёлов. Молодка явится не ранее половины девятого с автобусом - успеет ещё Валентин подоить напоследок Пеструшку. В последний раз сам попьёт вкусного её молока, Марию попотчует - уж та никакого другого молока не признаёт, кроме как от своей Пеструшки.
Кокорекин обречённо вздохнул. Когда его, пьяного, растолкала кума Анюта после пьянки недельной давности, он сразу и врубиться не мог, что произошло. Смотрел осоловело и непонимающе на одуревшую бабу, по щекам его хлеставшую. Хотелось снова уронить тяжёлую и непослушную голову на стол, но Анюта цепко захватила его шевелюру на голове, будто валуха за загривок, и со злостью отвешивала увесистые, болючие пощёчины.
- Ты явно что-то перепутала, Анюта! - наконец-то стал приходить в себя Валентин. - Я же не Данилка!
- У тебя беда, алкаш! Ещё какая беда! - Трясла его кума.
- Какая беда? Что ты мелешь? - невнятно бормотал Кокорекин, щедро зевая.
- Мария твоя того... Марию твою убило!
- Ну, уж нет. Кого-кого, а Марию никак нельзя убить. Она, как кошка, - живучая! - И его отпущенная кумой голова опять обвалилась на стол.
- Маланкой убило на лугу! Пронин её бездыханной в райбольницу на мотоцикле свёз! Может, в морге уже жена твоя!
- Как свёз?! Я ему свезу! - И тут до него дошёл смысл Анютиных слов. - Как в морге?! Что ты такое говоришь?! Не ври!
- Не вру. Гроза Андреевну на лугу застала. Полыхнула маланка - и нету бабы! А вы тут с моим идиотом пьянствуете!
Пошатываясь, Валентин поднялся из-за стола. Он сумел осознать, что случилась страшная беда, но по-прежнему соображал плохо. Анюта выдернула из-под стола канистру с вином, налила почти полный стакан.
- Выпей, а то дурак дураком! - сказала кума и вдруг погладила его дрожащей рукой по плечу. - Как же ты теперь будешь, а, кум?
И то, что Анюта сама налила вина, и особенно неуклюжее это поглаживание убедило Валентина Васильевича более её прежних слов и причитаний. Он чуть стакан на пол не уронил. Хлопнул залпом двести граммов вина, занюхал рукавом. Посмотрел со злостью на куму, будто она во всём виновата была, и вопросил, как Иван Грозный треснувшим голосом:
- А где Данилка?
- Спит-дрыхнет без задних ног позорище моё на старости лет! Зачем он тебе?
И, правда, Данилка Скрипченко пил всю жизнь в меру, а после ухода на пенсию, как с цепи сорвался. Запои свои объяснял тем, что рухнули все идеалы в его жизни, что, оказывается, он даром прожил жизнь, и пусть всё теперь катится к чертям или в тартары. В отличие от кума, Валентин события девяносто первого года воспринял не так трагически. Но он и прежде был не дурак выпить.
- Буди Данилку! Буди, говорю! - Кокорекин стукнул по столу большим лиловым кулаком, будто на партийном собрании. - Пусть своего "Москвича" заводит!
- С глузду съехал, что ли? Он же пьяный! Ещё два трупа вдобавок к Марьиному?! - Анюта опустилась на табуретку и захлюпала носом. - Чем вы Андреевне поможете, алкаши?!
- Ты мне скажи: жива Мария или нет? - Валентин тоже уронил свой тяжёлый зад на табуретку.
- А мне ведомо? Проня сказал, что оставил её в больнице на последнем издыхании! - Теперь уж кума дала волю слезам. - За что тебе, Андреевна? Одна беда за другой! А алкашам этим - хоть бы что! Пьют, красуются!
Вдруг и Кокорекин заплакал - настоящими, не пьяными слезами. Он представил Марию в морге среди других трупов, и сделалось ему жутко. Действительно, как же он теперь без неё жить будет?!
Крикливой, но отходчивой бабой была Анюта. Она поднялась с табуретки, вытерла передником слёзы, подошла к куму и начала гладить его седую шевелюру - будто дитё капризное. И Кокорекин безнадёжно всхлипнул.
- Может, Мария жива ещё, и ей моя поддержка нужна!
- Дай Бог, чтобы жива... - Анюта вздохнула. - А то с кем в лес по грибы ходить буду? Как же вы поедете? А ГАИ?
- Во-первых, не ГАИ, а ГИБДД. Хотя, хрен его знает, может, опять ГАИ. И, во-вторых, всё по хрену. Что они, не люди, не поймут. - Теперь уж Валентин доверительно погладил куму по плечу. - Не боись, кума! Твой Данилка машину водит, как Шумахер. Лыка не вяжет, а едет ровненько, как по ниточке. Ехать-то надо!
- Надо... - согласилась Анюта. - Сейчас разбужу! Только не пейте больше!
- А ты убери канистру подальше, чтобы не смущала.
- Это, Валя... - замялась кума. - Если что там... поминки... У меня самогону нагнано литров пятнадцать.
- Типун тебе на язык!
Через две минуты на веранду вышел Данилка Скрипченко - свежий, бодрый, будто и не злоупотреблял сегодня. Счастлив тот, кто похмельем не мучается! Редкие люди, которых Бог любит!
Назойливо жужжала всё та же муха, каким-то образом пробравшаяся в хату и поднявшаяся на крыло ни свет, ни заря в поисках пропитания. Может быть, Мария запустила, когда вечером ходила в туалет? Валентин вздохнул: кажется, Бог миловал, и жена вернулось из больницы живой. Не придётся Кокорекину доживать старость в пьяном и угрюмом одиночестве. Пожалуй, недолго протянул бы без Марии. Живой-то живой вернулась, но совсем другой, будто подменили супругу в больнице. Смотрит на Валентина не как на своего мужа - как на постороннего, и ни звука не произнесла. Неужто навсегда речи лишилась? И взгляд ореховых глаз, за которые когда-то и полюбил Марию, где-то далеко-далеко - не здесь, не на этой планете даже, а в Космосе - бескрайнем и жутком. Как ополоумела будто. Может, у неё эта самая болезнь, что в сериалах часто случается... амнезия. Если так, если потеряла супруга память - хреновое дело. Не признает старого Кокорекина за мужа, пошлёт подальше. И тогда, какая ему разница: что одному, что с Марией век доживать?
Нет, разница всё-таки есть! - упрекнул себя Валентин Васильевич. Всё же живая душа в хате. И второе - сорок шесть лет всё-таки вместе прожили. Честно сказать, немало Мария с ним намучилась. И выпивал частенько не в меру и подгуливал почти до пенсионного возраста. Не имеет он права на произвол судьбы больную жену бросить, даже если она полоумной сделалась. Не в психбольнице же ей век доживать!
Снова вздохнул Кокорекин. На этот раз тяжело и обречённо. Вот и обзавёлся на закате лет он ребёнком. А разве не так? Пролежала три дня в тёмной спаленке, как грудничок. Поесть подаст муж - пошамает равнодушно хоть вкусное, хоть невкусное. И опять лежит, в тёмный потолок глядючи, будто там вечная истина прописана. Пробовал свет в её спаленке зажигать - только взглянула на него умоляюще, будто он её какую-нибудь экзекуцию собирался делать. По телевизору сериал её любимый начался. "Не родись красивой", кажется. Валентин окликнул:
- Слышь, Маша, "Не родись красивой" началось!..
Даже не пошевелилась. Наверное, всё на свете из-за маланки позабыла. И сериал тоже. А чего смотреть, коли предыдущие серии не помнить? Кокорекин сериалы не смотрел. К вечеру из трёх дней два надираться до поросячьего визга счастливилось, едва до родного порога доползал. Какие там сериалы да фильмы! И только, когда игру любимого "Спартака" по телевизору показывали, он старался сохранять в себе человеческий, болельщицкий вид. Но это дело святое! Более полувека за "Спартачок" болеет, с тех пор, как в Москве в школе комсомольского актива учился.
Кокорекин затушил сигарету в громадную стеклянную пепельницу - бывшую салатницу, бросил взгляд на окно, что на восток выходило. Много светлее стало, и сквозь щели в шторах в комнату солнечные зайчики запрыгивали. Один на кресле притаился, парочка - на полу, на старом стиранном-перестиранном паласе, а несколько по стенам шевелилось, как живые.
Скоро подниматься, хоть не очень-то хотелось. Приятно вот так полёживать в тишине, покуривая. Слава Богу, и боль похмельная не беспокоит и другие какие-либо проблемы. Хозяйство можно и чуть позже покормить. Что его, кроме Пеструшки? Подсвинок да десяток кур. Много ли им со старухой надо? А завтра, может быть, и ничего.
Коли уж Мария от хозяйства отстранилась, то и он, Валентин, лямку тянуть не будет. Купят, что надо, в магазинах. Их вон сколько в Столпунах при капитализме развелось! Покупай, что хочешь, абы деньги были. А с деньгами у них с Марией в последнее время туговато. Шутка сказать, более половины пенсии Кокорекина сразу же Бабаюшкины векселя проглатывают. А ещё сигареты по семь рублей пачка, и бутылочку пивца на опохмелку Валентин Васильевич любил потянуть. Что же получается? Он свою пенсию на собственные удовольствия тратил, а жили вдвоём на Мариину. Не грибом ли паразитом он в последнее время жил?
Что-то вроде угрызений совести шевельнулось у него в груди. Вроде червячка такого противного-препротивного в области сердца. А с другой стороны, что супруге надобно? Не пьёт, не курит, одних бурок на три-четыре года хватает, а кофты с юбкой - на все десять лет. Ресторанов да театров в Столпунах нет, куда выряжаться? Клуб и тот закрыли, потому как разваливаться начал, того и гляди потолок обвалится. Капитализм с демократией строим, будь они неладны! Пятнадцать лет - коту под хвост. Одни ещё больше богатеют, другие ещё больше нищают. Но живут же! Если ропщут, то на завалинках. Никто вилы в руки не берёт, чтобы пузы всяким там берёзовским-абрамовичам попротыкать.
Наполнялись хиреющие Столпуны утренней суетой. Слева на подворье Крючковских, старый и глупый дворняга исходил на нет от лая. И ни на какого-нибудь чужака - так, от безделья. Кобель Кокорекиных ещё зимой пропал. Видать, геройски погиб на собачьей свадьбе, потому что маленький был, а сучки хотелось не хуже, чем гулящему мужику. Справа Курганов - сорокалетний колхозный пастух разорялся, на заюшенную жену кричал - потерял что-то. А на кокорекинском подворье - тишина, будто вымерло всё. Но не должно так быть. И Пеструшка обязана голос подавать, и подсвинок визжать - время кормёжки уже прошло. Не увели ли ночью корову с поросёнком? Времена нынче лихие, а двор собакой не охраняется. Не удосужился Кокорекин за пьянками-гулянками новой псиной обзавестись. Тоже камешек в его огород.
Покряхтывая (всё-таки семидесятилетний старик), Валентин Васильевич сполз с дивана. Освободившись от его грузного тела, тот радостно скрипнул. Осторожно, на цыпочках подался Кокорекин к тёмной спаленке, где жена опочивала. Не слышно её что-то - ни сопения, ни дыхания. Мария всегда тихо спала, как невинный ребёнок грехов не знавший. Валентин и не помнил, храпела ли она когда-нибудь. И всё же...
Не померла ли Мария часом? - испугался он. Всё-таки не Кокорекин по спине стукнул в пьяной горячке, а самая настоящая маланка.
Побледнев от дурного предчувствия, дрожащей рукой отдёрнул Кокорекин ситцевой занавес, прикрывавший вход в спальню. Кровать, на которой немым чурбаном три дня отвалялась жена, была не только пуста, но и аккуратно заправлена домотканым красным покрывалом. И подушка взбита, пилоткой поставлена, как любила это делать Мария.
Вот так сюрприз! Куда она могла испариться, что и он не слышал? Вот и ещё. Вот и ещё одна проблема: следить, чтобы потревоженная на голову жена куда-нибудь не сошла. Ему, что теперь, сиднем дома сидеть?
Вернувшись к своему дивану, Валентин Васильевич сорвал со спинки стула брюки, впопыхах натянул их, не застегнув на ширинке половину пуговиц. Побежал из горницы, как на пожар.
5.
Прихрамывающей тенью Мария просочилась в калитку, будто не хозяйкой в свой двор вошла, а пугающейся каждого шороха воровкой. Но в глазах её не было ни страха, ни уверенности, глаза у неё были, как у слепой - неподвижны и устремлены в одну точку перед собой. Она будто и не видела сидевшего на крыльце мужа, который мусолил губами фильтр сигареты. Услышав скрип калитки, он вздёрнул голову и уставился в жену любопытным взглядом.
Кокорекин был приятно удивлён сегодняшней деятельностью Марии. Валентин уже настроился на то, что жена до своей смерти пролежит бесчувственной чуркой на кровати в тёмной спаленке, за которой ему придётся ухаживать.
- Ты что, корову в стадо выгнала?
Мария сделала вид, что не расслышала его вопроса. Если она поднялась и начала хлопотать по хозяйству, это не значит, что она с кем-либо будет общаться. Ещё на больничной койке её открылось, как это здорово и покойно - уйти в себя, в свой маленький мир, и никого туда не впускать! Всё, что обязана была сделать в этой жизни Мария, она сделала. Больше она не собирается никого беспокоить, и пусть они, кто её окружает, не докучают ей. Неужели они не понимают, что всё вокруг суета сует, и от тебя лично ничего не зависит?
Марию почти не волновало то, что она осталась жива после удара маланки. Не было смысла в том, что она осталась, ничего не изменилось бы, если бы ушла. Время для неё давно остановилось, и до маланки она жила по инерции, не замечая ни мужа, ни себя. А чего ради ей суетиться, трудиться, страдать? Ради Валентина? Уж кто- кто, а он не заслуживает этого. И раньше она в недоумении стопорилась на мысли: какого ляда этот ненавистный старик находится рядом с ней, а она - рядом с ним? Их ничего, ровным счётом ничего не связывает на этом свете. Воспоминания? Они таковы, что Мария благодарила бы Бога, если бы маланка отшибла память.
Об этом она подумала ещё в больнице. А почему бы и не так? Она потеряла память. Так будет легче и удобнее ей, в этом случае у неё не будет необходимости ненавидеть Валентина. Лучше пусть будет пустым местом, чем презираемым субъектом. Для него же лучше.
Мария хотела пройти мимо вопроса мужа и мимо его самого в хату. Но он схватил её безвольную руку, останавливая. От этого прикосновения она чуть не передёрнулась всем телом, но вытерпела и не сделала этого, потому как не должна была давать и намёка мужу на то, что в ней осталось нечто живое.
- Погоди, Мария! Сядь на крыльцо, посидим...
Она сделала медленный шаг назад, освободила свою восковую руку и присела на другой край крыльца - подальше от Валентина. Неужели он был ненавистен ей так же и неделю назад. Да нет, как-то принимала его, терпела, подавала на стол, разговаривала и не роптала особо, когда побивал с пьяных психов. А может, не она это была, а какая-то другая старуха, которая униженной скотиной маялась на свете?
Пусть так, пусть и по-другому, только та униженная старуха умерла в ней после маланки. Очнувшись в больнице, она не узнала окружавший её мир и себя в нём. Она знала, что это она -Мария Андреевна Кокорекина, а в то же время, будто другое существо. И даже сны не виделись ей эту неделю - как отрезало. А ведь в жизни её оставалось не так уж много приятного. Среди этого - в основном сны, цветные и загадочные, их она любила, проснувшись, перебирать в памяти, как дорогие сердцу вещи в сундуке, толковать, распутывать, смаковать. Как же берегла свои сны Мария и почти все помнила! А теперь... Как отрезало. Ну и ладно. Их у неё, как книжек в сельской библиотеке - хватит до смерти читать.
Кокорекин пристально вглядывался в лицо жены, в её глаза, устремлённые на ворота, будто на них нарисовал свой шедевр Ван Гог, и отмечал, что Мария - никакая не потревоженная, её взгляд был, хоть и отсутствующим, но осмысленным. Более того, он был мудрым, умным - такого Валентин у жены никогда не видел, будто после удара маланки ей открылось нечто глубокое и таинственное, до которого ему никогда не добраться и ни за что не раскусить. Вот только почему речь ей отрезало - он понять не мог. Он не силён был в вопросах медицины и не знал, может ли быть такое? Будто в собаку человек превратился: всё слышит, всё понимает, а сказать не может.
- Зря ты корову в стадо выгнала! К девяти покупательница из Новосёлок придёт, что я ей скажу? - Валентин Васильевич растёр окурок сигареты подошвой галоши. - Придётся теперь идти за коровой. За час управлюсь, пожалуй. Эх ты, горе моя!
Мария вздрогнула и резко повернула голову в сторону мужа. В её ореховых глазах зарождался гнев - они темнели с каждой секундой. Холодок пробежал между лопатками Кокорекина - и таких глаз он не видел у жены. Мария с трудом подавила в себе желание вонзиться ногтями в лицо мужа разъярённой кошкой. Корова Пеструшка - единственное живое существо, которым она дорожила на этом свете. Ей казалось, что, если она потеряет свою любимицу, жизнь потеряет какой-то смысл. Валентин скорее отдаёт её в рабство, чем продаст корову.
И это понял Кокорекин. Каждую минуту он открывал разительные перемены, происшедшие с женой за короткое время. Будь она неладна эта маланка! Пусть бы катилась жизнь дальше по наезженной колее, она его, Валентина, устраивала. Прожил, наверное, глупо, неправильно, но уже ничего не изменишь. Жили бы и дальше со старухой, пока кто-нибудь из них другого похоронил бы. Понимал Валентин, что он не подарок для Марии и на исходе седьмого десятка. Но ведь и его поздно переделывать, и куда друг без друга деваться? Что у неё, что у него одна дорога - в дом престарелых, потому что не к кому голову преклонить. Вот как с детьми у них получилось...
- Ладно, не волнуйся! Не будем Пеструшку продавать, хоть возни с ней!.. Вот где это у меня сидит! - Кокорекин перерезал себе горло ребром ладони. - Сено придётся покупать. Нет у меня сил косить - годы не те. И пастухов придётся в череду нанимать. Я не мальчик, чтобы по кустам за коровами гоняться!
В сердцах Валентин выдернул пачку сигарет из нагрудного кармана льняной рубашки, но прикуривать не стал. А Мария чуть заметно, лишь краешком губ усмехнулась. Это уже кое-что - не бесчувственная чурка. Если за корову переживает, значит, имеет интерес к жизни. Может, и к лучшему, что так с Пеструшкой получилось? Оживёт жена, может, даже заговорит. И пойдёт у них привычная жизнь.
Вроде бы от такой мысли должен был успокоиться Кокорекин, а в нём росло и росло раздражение. И главное, неясно - с чего бы? Радоваться бы, что Марию пронесло мимо смерти, что не остался Валентин куковать один на свете, а он злится. Окажись сейчас под рукой бутылка самогона - в один присест выжлуктил бы.
Мария поднялась, помассажировала маленькой сухонькой рукой колено короткой ноги и поковыляла в хату. Валентин замечал, что жена к старости сутулиться начала, будто горб на спине намечался. А сегодня спина прямая и острый подбородок приподнялся. Откуда гонор такой? Нет, дело не чистое с этой маланкой! Напрочь испортила она старуху, чужой сделала.
Сегодня Валентину Васильевичу определённо не везёт. Обхватила его душу мёртвым захватом тоска и не отпускает. Как её ни назови - депрессией, сплином, безнадёгой, а она всё равно тоска, от которой напиться до чёртиков - единственный выход. И возникла сегодня вроде неоткуда, неожиданно. В общем, напала вероломно, как фашистская Германия на СССР ровно шестьдесят пять лет назад. О-го-го сколько времени прошло, ведь даже он, Кокорекин, хоть и мальцом был, а день начала войны помнит. Смутно, обрывками, но всё же...
К чему он ещё и войну к сегодняшнему дню приплёл? Ну, хочет выпить, хоть вешайся, к чему сюда тоску с войной приплетать?! В последние годы дни, когда Валентин просыхал, можно по пальцам одной руки посчитать. Неужто нет другого интереса в жизни? Какой интерес в их Тмутаракани?! Что, театры на выбор, консерватории, музеи?
"Что ж ты душой кривишь, сукин сын?! - упрекнул Кокорекин себя. - Можно подумать, что, выбирая между кабаком и театром, ты выбрал бы последнее".
И всё равно что-то не так было в его жизни, но думать об этом не хотелось. Он был на полпути между гостеприимной хатой Бабаюшки и столпуновской площадью, которую, кроме колхозной конторы, окружили четыре магазина. Вроде бы народ нищенствует, с хлеба на квас перебивается, а торговых точек больше, чем при советской власти. Всё-таки большая деревня Столпуны. С каждого помаленьку - неплохой навар получается. Как и у Бабаюшки.
А вот у спасительницы столпуновского мужского племени сегодня накладочка вышла. Такого сюрприза и всего в жизни повидавший Кокорекин не ожидал. Ночью к Бабаюшке нагрянули рейдом милиционеры из района. Да хитро как! Прижали к стене Ваську Раскоряку - алкаша столпуновского, которого можно было хоть по два раза в день в медвытрезвитель увозить. Дали Раскоряке два червонца с проявляющейся краской. А Бабаюшка, дура, не раскусила подвоха. Откуда у Васьки могли быть деньги, если он пенсию по инвалидности (отморозил по пьянке почти всё, что у человека двигается) он в начале месяца получает.
В общем, погорела коммерсантка. Ручки подставными денежками выкрасила, на обыск с понятыми нарвалась. Нашли у неё три фляги браги и сорок литров самогона. Но не вылили тут же на глазах, с собой забрали. Сказали, что на качество и отравляющие вещества проверять будут, не было ли у Бабаюшки умысла несчастный русский народ потравить? Так им и поверили! Неделю будет райотдел гулять. А может, и не будет. Самогонка у Бабаюшки такая, что даже Раскоряка с отвращением пьёт. А это милиционеры, которые при скромных зарплатах живут не худо.
Проводив Марию взглядом, Валентин Васильевич в ту же минуту лыжи к Бабаюшке навострил. Благо, что недалеко топать - метров двести. И застал известную на всю округу самогонщицу сидевшей на крыльце в горьких раздумьях, как пушкинскую старуху, у разбитых корыт, из которых она обратом, смешанным с отгоном трёх кабанчиков отпаивала. Обычно в такой утренний час у неё, как у народной целительницы, посетителей было много. А тут вдруг одна...
Сердце Кокорекина оборвалось к пяткам. Не угодит он с утра пораньше ни тоске своей, ни хандре, ни сплину, - сразу почувствовал бывший парторг неладное. У него на неприятности собачий нюх был, отработанный за годы верной службы идее коммунизма. У Кокорекина были корыстные причины воспринять горе Бабаюшки, как своё личное.
- Ох, Васильич! Что же эти поганые менты натворили! - Бросилась она к нему в слезах. - Обчистили, как липку, да ещё штрафом страшенным пригрозили! Хоть вешайся, ей-богу! Не дают русскому человеку свободно, в собственное удовольствие пожить. Партократы не давали, и дерьмократы туда же!
- А что поделаешь, Ивановна? - Валентин Васильевич беспомощно развёл руки. - Ты на опасном для жизни поприще подвизалась. Рано или поздно это должно было случиться. По теории Эйнштейна и ружьё, даже если оно не заряженное, раз в жизни стреляет!
- Умный ты человек, Васильич, образованный, однако твои слова чего-то не утешают. - Бабаюшка смахнула с дряблых щёк своих скупые слёзы. - А Раскоряка - иуда! Сколько раз я его просто так, за мелочные услуги выручала. А он!..
Кокорекин, как и многие в Столпунах, знал, за какие мелкие услуги поила Ваську Раскоряку Бабаюшка. Ваське было сорок лет, и, хоть после обморожения лишился он семи пальцев на руках и шести - на ногах, мужское достоинство осталось при нём. А Бабаюшка и в шестьдесят пять охочая до сексуальных утех была. Такой ненасытной и долговременной женской природой она обладала - ничего не поделаешь. Было дело у Бабаюшки лет десять назад и с Валентином Васильевичем, но он не любит об этом вспоминать.
- Не стоит обижаться на Ваську - он и так Богом обижен. Он не понимал, что делал. Как малое дитя!
Бабаюшка обречённо вздохнула и вернулась на крыльцо. Села, упёршись тёмными, почти как у негритянки, руками в двойной свой подбородок. Кокорекин нерешительно подошёл к ней ближе.
- Слышь, Ивановна... Может, у тебя того... припрятано где в заначке? Настроение до того паршивое - напиться хочется.
- Извини, Васильич, но нету. Похоже, бизнес мой кончился. Придётся жить на нищенскую пенсию.
После этих слов Валентин потерял всякий интерес к Бабаюшке. На минуту, пока его не осенила идея.
- Развернёшься ещё! Только надо компаньоном обзавестись. В одном месте гнать, в другом продавать.
Бабаюшка на минуту задумалась. Оживилась.
- А башка у тебя работает, Васильич! Дельное предлагаешь. Может, войдёшь в мою компанию? В прогаре не останешься. Пятерик с каждой проданной бутылки гарантирую.
- Уволь, Ивановна! С меня продавец, как с Раскоряки купец. Глотка у меня дырявая, во-первых. А во-вторых, добрый я по пьянке до идиотства. Могу последнюю рубаху отдать. Прогоришь ты с таким компаньоном! - Кокорекин прикурил сигарету, долго щёлкая капризничавшей зажигалкой. - Слышь, Ивановна... Бизнес твой процветал. Значит, отложила на чёрный день энную сумму.
- Другого послала бы подальше с такими рассуждениями. А тебя всегда уважала и уважаю, несмотря на пристрастие. Врать не стану, есть капиталец.
- Квартиру в райцентре купила, в которой квартирантов держишь...
- Это, когда совсем старая стану, как от Господа подарок - квартира с удобствами. Одна я на белом свете. Наступит время, что ведра воды из колодца не принесу. А там - подошёл к крану... И туалет тёплый, к тому же...
- Как же? А дочь?
- С моей Катьки такой же толк, как с твоего Вовки. Шесть лет уже ни слуху, ни духу. Не знаю, где сейчас она. По старому телефону звонила - чужие люди отвечают. И про Катьку ничего не знают.
- Она в Москве жила?
- Жила да сплыла. Ейная одноклассница Людки говорила, что на юга моя Катюха подалась ещё три года назад. Зачем ей мать?! Стыдно ей, видите ли, что мать - самогонщица. А раньше, когда ещё с армяном своим снюхалась, брала у меня денежки. И самогоном не пахли!
Валентин Васильевич устал стоять на ногах - поламывать стали в коленях. Наверное, всё-таки соли там откладываются. Не мудрено в его годы. Ему бы уходить с Бабаюшкиного двора, а он всё чего-то тянул. А и куда спешить? День июньский длинный - успеет ещё и напиться, и проспаться. Поэтому присел на крыльцо рядом с хозяйкой.
- Если по честному, твой бизнес с аморальным оттенком. Как ни крути, а спаиваешь ты столпуновских мужиков.
- Как был ты совком, Валя, так им и остался! Это рынок. Есть спрос, будет товар. Если бы столпуновские мужики и ты, в том числе, стали вдруг вести здоровый образ жизни, мой бизнес сам по себе скончался бы. Закон капитализма!