Эх-х! Старость - не мёд с гречишных плантаций. Старость - дёготь на душу и скипидар на сердце. И радоваться нечему, и жить хочется. Таковы парадоксы преклонных лет. Ладно бы только тоска пиявкой мозг высасывала. Поныла-побрюзжала - и дальше живи. Неточки! Старость - это ещё и вялая воля, и сонливость ужасная, вязким туманом мозги окутывающая.
Проснувшись среди ночи от озноба, тут же опять заклевала носом. И проспала рассвет, чего со мной отродясь не случалось. С трудом деревянные веки разлепила, вздрогнула, сбрасывая с плеч стылую росу. И зеванула. Сладко, от края до края - аж скулы захрустели. август - месяц занозистый, заносчивый. Днём теплом приласкает, ночь приморозит. Ноги мои осиновые задубели просто, будто мёртвые чурки сделались. До нутра, до самой сердцевины холод пробрал. Пожалуй, до полудня, до зенитного солнца не согреюсь.
Рассвет сегодня выкобелистый. Будто Гоген его малевал. Из-за косогора, мелкой берёзой утыканного, колесо солнца выкатилось - ярко-вишнёвое, огромное, будто воздушный шар на футбольное поле. Кудлатые, неопрятные облака никуда не спешат, уродливыми каракатицами ползут по вязкому ультрамарину неба. Повёрнутые к востоку бока - полупрозрачные, как у медузы - алеют, будто их розовой аэрозолью окропили.
Бродяга-ветер, бомж и бандит с большой дороги, с утра не очень-то лютует. В видавшего виды ловеласа заделался - похаживает вальяжно по кронам берёз и липы, поглаживает их косы ласково и сладострастно. А те, дурёхи, млеют, откликаются - шепчут что-то пошло-пикантное, шепелевя зелёными языками. Но следом за неторопливым, уверенным в себе Донжуаном взбрыкивает его подгонок - молодой несмышлёный ветерок. Взбрыкнёт, перескочит с берёзы на липу худосочным вихорьком, сорвёт лист-другой да и угомонится. Силёнок ещё - кот наплакал. Ни досадить не может, ни головы вскружить.
Вот и сей минут сорвал, озорник-охальник, липовый лист, и тот, не спеша, как вертолёт при посадке, опустился на меня, щекотливо проскользнув по моему плечу. Однако старуху щекотать, что с льдиной заигрывать. Один эффект.
За угрюмыми - в диссонанс с рассветом - хатами по болотистому сырому долу, по залопушенным задникам огородов слоисто стелется туман. Не считанными белесыми языками вылизывает кривые, изъеденные зелёной плесенью плетни, корявый ракитник, невысокие трусоватые осинки. Затем эти языки редеют и бесплотными субстанциями Змеев Горынычей заползают в молодой, частый сосняк. По скудеющей траве, по песчаной, изрытой техникой улице - плотная, ядрёная по-августовски роса. Её прилипчивых поцелуев перепало и на мою долю - под холодной влагой скукожились мои понурые плечи и радикулитная спина.
Эх-х!.. Старость - не возраст для форса. Моя вековечная нагота, которой я кичилась в молодости, нынче угнетает меня, как угнетает реальная действительность уставшее жить существо. До вязкой оскомины киснет моё настроение. Я и сама, как перекисшая капуста - и выбросить жалко, и есть тошно. Ошки-ох! Хотя бы нашёлся какой дербанутый бессеребрянник и бросил на мою продрогшую наготу дерюжку. Или съехавшая с шарниров после смерти мужа Евдокея вынесла бы сушить свои вытертые и выцветшие от времени ковровые дорожки. Раз-два за лето случалось такое чудо. Две широких дорожки она вывешивала на хлипкий забор, а узкую расстилала на меня. Влажная дорожка, шершавая, но всё-таки некое подобие уюта.
И ощущение, что мне справили кое-какую шмотку. Не первой свежести, но всё же...
Скрипнула, кашлянула надо мной старая липа. С потрёпанной, будто цыпки на руках, кожей. Лет ей, что и подумать страшно. А ветреная да легкомысленная, словно Евдокеина Ленка, которая в городе на швею учится. Но той-то всего семнадцать стукнуло. Простительно, если быть снисходительной к молодости. Кашлянула липа, застонала калеченным, сломанным суком. В июле полюбовничала старая вешалка с лихим, забубённым ураганом. Налетел тот на необъезженном жеребце-смерче, схватил за нижнюю пышноволосую ветку, нависавшую над улицей и мной, да ломанул её так, что щепки полетели. С липой-дурёхой безрассудный ураган лишь побаловался. А всю свою беспричинную злость на тополе за соседним палисадом согнал.
Налетел неудержимым татарином, взмахнул турецкой сабелькой и разрубил тридцатилетнее дерево пополам. Стоит теперь калекой, уродом - ни то, ни сё. Не дерево уже и не дрова ещё. Потому, как хозяин его Колян Ознобин в глухой долгоиграющий запой ушёл. В такой, что перед его явлением в грязном и облёванном обличье все двери и ставни в деревне захлопывались на все замки, крючки и запоры. С Коляна станется. Самогонки не выклянчит, так одеколон или зубную пасту сопрёт. Ознобин без ущерба своим внутренностям употреблял всё, что горит, кроме дров. На пару часов протрезвев между первым и вторым отрубоном, Колян каким-то образом управился с кроной, которая людям мешала по улице проходить да и Коляну домой приползать.
- День должен хорошим быть! - зевнула и крякнула липа.
Даже поздороваться позабыла старая маразматичка! Бескультурье не только суетных человеков испортила, но и в целом непристойное мироздание. Липа, считавшая себя его центром, раньше была просто дурой, а теперь ещё - и хамовитой. Но не плевать же ей в ответ после каждого, обронённого ею слова. Не стоит интеллигентному существу вроде меня хамкам уподобляться.
- Доброе утро! - с назидательным нажимом-намёком ответила я. Но до липы не доехала моя тонкая ирония. До неё, как до жирафа, если не на шестой, то на пятый день. - Да уж возможно может быть. Только нам с того какова телячья радость?
- Всё же душевнее, нежели промозглый дождь! - Липа уговорила побыть у неё парикмахером утренний ветер, и теперь дремучая кокетка прихорашивалась перед круглой мордашкой рассвета. - Вот подсохну в объятиях вьюноши-солнца. Пичужки прилетят...
- И накакают на твою пустую голову! - съехидничала я. Но липа высокомерно пропустила колкость мимо ушей.
- Пичужки песни запоют. Приятно душе. Гости явятся. Присядут на тебя, меня разговорами поразвлекают!
- Ага! Наивная, как сперматозоид с женскими генами! - Я своё клюквенное настроение запихивала в рот липе. Пусть и её перекосит от кислятины. - Козёл Евдокеин заявится. Тебя под мышками пощекочет. Об меня вонючим задом почешется.
- Стара, брюзглива ты сделалась, сестра! Надо радоваться жизни ежесекундно, несмотря ни на что!
- На хрена, зачем, при каких обстоятельствах и с какой кстати?! - глубокомысленно, словно была ученицей Сократа, произвела я впечатление. Но липе было глубоко плевать на философские инсинуации и на тонкий юмор. Она не видела дальше Евдокеиного огорода. И Вселенная для неё не заканчивалась за смердящим болотом у осинового молодняка.
Как ни плюйся, как ни крути, а мы с липой вроде сестёр, потому как нас один чудак делал - Иван Витиков. Её садил, а меня строгал.
Липу он посадил полвека назад, досрочно вернувшись из военного госпиталя с парой нижнего белья и ампутированной, смазанной йодом ногой, чтобы честь по чести похоронить её на нашем деревенском кладбище. И похоронил, сколотив аккуратный гробик и срубив крест. За это, правда, Иван вызвали в партком. Но на вопрос секретаря парткома о кощунстве он невинно ответил:
- Ежели вы, товарищ секретарь парткома в героических сражениях с тыловыми бабами потеряете что-нибудь дорогое и интересное, я и гробик смастерю и похороню эту штуку, как важную персону!
Секретарь по должности был неверующим, но с испугу перекрестился и три раза сплюнул через левое плечо.
В тот день Иван посадил липу в память о своей левой ноге. А меня сварганил через неделю после рождения поскрёбыша Ленки. Стало быть и мне восемнадцатый годок идёт. Немало для моего прислуживающего людям сословия.
Батя у нас с липой - интересная личность. Куды там папе Карле из солнечной Италии! Шебушной, балагуристый. Бегал на своём протезе - не каждый на двоих здоровых угонится. По случаю неоконченности образования и ершистости характера в начальники не вышел, избрав, как говорится, поприще мастерового человека. Столярничал в колхозе окна, двери да ещё некоторые необходимые предметы вроде гробов, древков для красных стягов, топорищ и прочей утвари.
Однажды завезли в мастерскую хороший пиломатериал для ударной стройки колхозного свинарника. И приглянулась Ивану одна доска - дубовая, широкая, без единого сучка. Отчасти из-за своего почти честного характера, отчасти из-за лютых в плане хищений социалистической собственности времён Витиков не волок домой даже колхозной стружки. А тут бес попутал, потому как очень уж приглянулась ему эта самая идеальная доска.
В беззвёздную, пасмурную весеннюю ночь, когда и телёнка с колхозной фермы можно было уволочь, притащил Иван дубовую доску в свой двор, натерпевшись при этом страху больше, чем на фронте.
По случаю своей неистовой атеистичности Витиков назавтра, в день светлой Пасхи, взялся копать под липой две ямки. В оные вогнал два ядрёных осиновых чурбана. Долго, обстоятельно, как Евдокею в постели, гладил доску рубанком, чтобы из неё и одной занозы не выглядывало. В общем, создавал полный и безопасный комфорт для ненаглядной и аппетитной попы жены. После строгальной работы он водрузил доску на вышеуказанные чурбаны. И на этом не угомонился, а из сосновых брусков творческим образом смастерил для лавочки под липой, то бишь для меня, спинку. Да с какими-то выкрутасами-прибамбасами, чтобы ни у кого в округе такой красоты не было.
С этим он угадал - по всей деревне красивей лавочки не сыскать. Да ещё и под развесистой липой - в тенёчке. Не мудрено, что я с первых дней полюбилась деревенским. И особливо молодому поколению светлого будущего. Даже на Ивана Купалу при всех разгульно-варварских традициях и буйном пьянстве меня не трогали и берегли, как ценный реликт. И такова у меня популярность была, что за три года отполировали похлеще, чем бархоткой хромовые сапоги.
Сияла на солнце, как новый пятак с фабрики Госзнака.
У каждой славы есть неприглядная оборотная сторона медали. Это как у визжащей на сцене поп-звезды тупоумные фанаты могут и пуговицы порвать, и дорогое платье в клочья разнести, ради почитания своего идола-шедевра. Не обошла сия горькая доля и меня, хотя я песен не пела, олимпиад не выигрывала и супербетселлров не писала. Однако изрезали меня ножами, исцарапали гвоздями, исписали краской и шариковыми ручками - трудно нетронутое, чистое место сыскать. Слава Богу, что граффити в деревне не завелись! Но и без них я оказалась вся в татуировках, словно была неисправимой рецидивисткой и не менее пяти-шести ходок в зону сделала.
А чего понаписала наша творческая молодёжь! Культурным людям вслух прочитать - у них уши сей же секунд завянут. "Вася плюс Оля знак равенства любовь" да примитивное сердечко, эросовой стрелой пронзённое - самые невинные опусы деревенских художников, прозаиков и поэтов.
Мало что меня допекли доморощенные ван гоги, борхесы и верлены, так они и до моей сестры добрались. И она вся в татуировках до высоты человеческого роста. Хотя я слегка погрешила против истины. Одна надпись и гораздо выше имеется.
Лет десять назад забрался местный острослов Митяй на сук, что нынешним ураганом срезало. И глубоко, с душой вырезал острым ножом свой шедевр: "Витя Прохаров - казёл!" Неделю липа пускала нюни по этому поводу, сокосочащееся тавро вылизывала. Куда там! По сей день красуется, хотя этот Витя Прохоров уже давно не козёл, а кандидат физико-математических наук и во второй раз успел жениться. Если бы он знал, что первая жена такой стервой окажется, он бы её писателю-воздыхателю с магарычом наверх уступил бы. И не был бы в глазах пяти деревенских поколений козлом с грамматической ошибкой.
Если посмотреть на этот вопрос с философской стороны, каждая надпись имеет свою историю и археологическую ценность. Ибо прочитай её через тысячу лет, разумное будущее сообщество будет иметь неизгладимое впечатление о гомо сапиенс на рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова. Однако деревенские творцы мыслили более примитивно, гвоздём увековечивая свои личности. Пусть узнает всякий, кто мимо пройдёт, что проживает в данной не примечательной российской деревеньке пети курковы, серёжи плющи и вовки кузнецовы. Невдомёк было глупцам-оболтусам, что век у такой недвижимой у-твари, как я, короткий. Проскриплю ещё года три-четыре под их задами. А потом истопит мной Евдокея русскую печь, ароматные хлебы выпекая, ежели доживёт до того времени или в психбольницу не свезут.
Недаром понравилась Ивану Витикову дубовая доска, семидесятка по рангу. Уже более молодые лавки приказали долго жить, а я до сего дня грею бока на солнышке. Только ноги-столбы мне Иван незадолго до своей смерти поменял. Лет пять назад, кажется.
Эхма, жизнь моя жестянка! При всех позитивных моментах моего неподвижного существования, старость всё-таки неумолимо подкатывает. Даже время и пространство имеют свой необратимый конец. Каждой своей деревянной клеткой ощущаю, что дни мои сочтены. Печальная история, похожая на древнегреческую трагедию Софокла. Но новую никто не напишет. Может быть, кто-нибудь другой смастерит новую лавочку под сенью старой липы. Но это, к сожалению, уже буду не я.
2.
Как выстрел дуплетом во время охоты на уток, хлопнула дверь неприхотливой избушки Евдокеи. И тут же из избы выпрыгнул головокружительный запах жареных драчёников. Логически осмысливая данную жизненную ситуацию, я, умудрённая опытом, прихожу к выводу: ежели хозяйка с утра печёт драчёники, значит, задумала на целый день сойти со двора - по грибы ли, на кладбище могилу своего Ивана проведать. Хоть и полоумная Евдокея - безвредная, несуетная старушенция. Сдала на за три года после смерти Витикова. И не только в смысле порядка в мозгах. Осунулась, сгорбилась. Голубые глаза до белесых выцвели, потухли. Щёки запали в беззубый рот, подбородок стянулся жёлтой дряблой кожей, выдался вперёд. Нос с горбинкой сузился в ноздрях, заострился. Ежели современный художник задумает портрет Бабы Яги с натуры писать, то ему надо в нашу деревню приезжать - к Евдокее.
Три года назад Евдокея закуковала старой общипанной кукушкой в разваливающейся без рук Ивана пустой избе. Поскрёбыш Ленка поступила в профтехучилище и съехала в город. Наезжает к матери на несколько часов, когда сало с картошкой кончаются. А что ей рядом с тронутой матерью делать? Бредни её слушать? Так она их от преподавателей в училище досыта наедается. Старшие же дети из-за современных финансовых проблем и нищей жизни после смерти отца в родную деревню глаз не кажут. Первенец Катя, в своё время скандально выскочившая замуж за непутёвого лейтенанта, живёт теперь на Урале в звании отставной майорши. Сын Андрей двадцать лет - половину жизни - ищет счастье в стольном граде Москве, но до сих пор не нашёл. Дослужился до полубомжа, работающего и проживающего в муниципальной газовой кочегарке.
После того, как никогда не унывающий Иван Витиков самым бессовестным образом оставил больную Евдокею в одиночестве куковать на этом ставшем неуютным свете, она продала корову, оставила в хозяйстве кабанчика, козла с козой да пяток кур. И живёт теперь на не щедрую пенсию да с огорода, на котором кладёт последние силы. Уж и не упиралась бы она, а легла на диванчике, сложив на груди руки, дожидаясь естественной смерти от голода, да поскрёбыш Ленка своей неустроенностью в жизни на этом белом свете её держит.
С жутким ржавым скрипом отворилась калитка, и на улицу сначала высунулась бородато-рогатая морда, а затем во всей свой линяющей красе выскочил козёл Евдокеи Борька. За ним - коза Машка. Неужели это исчадие ада, - подумала я, - и сегодня не преминет поздороваться со мной в своей хамской манере? Козёл воровато-през- рительно осмотрел пустынную улицу и скосил свой бельмастый глаз в мою сторону. Шёл бы ты прямиком на луг, урод! Тебе же в обратную от меня сторону!
К моему ужасу ветер дул со стороны Борьки, и до меня донёсся невыносимый козлиный дух. Я бы предпочла, чтобы мне сутки в полном отрубоне провалялся легендарный алкаш Колян Ознобин. Удушливый сивушный дух предпочтительнее тошнотворного козлиного, если выбирать из двух зол меньшее.
Козёл сделал первый шаг в мою сторону, и каждая заноза на моём теле панически ощетинилась. Чур, чур! Чур, звериная Сатана!
Козёл злорадно присеменил ко мне и, остановившись в шаге, с минуту изучал меня. Если бы я могла блевать, как Колян, не преминула бы украсить паршивую морду Борьки не переваренными квашеными капустой и огурцами. Козёл чувствовал моё презрение к нему, и его глаза начали наливаться кровью. Он картаво заблеял.
- Брезговаешь мной, деревянная сучка?! Так получай за это!
- А пошёл бы ты!.. - с неприязнью ответила я.
И тут же получил удар в бок тупым лбом Борьки. Затем он приставил к моему боку свой облезлый зад и начал чесаться с пошло выраженной похотью, оставляя клоки серой вонючей шерсти на моих занозах. Более низкого унижения в своей жизни я не испытывала. Мне захотелось заплакать, но показывать свою слабость перед этим идиотом и хамом - дудки!
- Поди, почешись о репейник, сортир ходячий!
В ситуации, когда от вони выворачивает все внутренности, трудно оставаться интеллигентной и воспитанной.
- А мне до оного места твои грубости, мадам! - хрипло проблеял козёл. - Когда-нибудь я разворочу тебя в щепки!
- Уж лучше сгореть в Евдокеиной печи, чем каждый день нюхать духи а ля козёл Борька! - с ехидным сарказмом простонала я. - Сама природа содрогается при виде такой образины!
- Пойдём, Боренька! Пойдём, милый, на зелёный лужок! - Подошла Машка и ласково боднула супруга. - Сдалась тебе эта бесчувственная доска!
Ревнует слюнявая дура! Кого и к кому!
- Даже коровьей лепёшке за валюту не нужен твой вонючий идиот! - Как последняя деревенщина распоясалась я.
- От дуры слышу! - по-рыбьи рыгнула Машка и, нежно куснув своего козла за бороду, увела его за собой, гордо задрав голову.
Ну и парочка! Я бы на месте Евдокеи давно бы прирезала их. Пользы, что от козла, что от его супруги. Если надоит старуха за день два литра молока, то это праздник для неё. Нет, иногда люди бывают глупее козлов. Правда, что с хозяйки возьмёшь?! В голове её мешанина похлеще, чем в свином пойле!
Козлиное отродье свернуло в переулок, выходящий на луг, а я не могла дождаться минуты, когда августовский ветер разгонит вонь. После общения с Борькой я молила своего деревянного бога, чтобы он ниспослал на мои надруганные телеса очищающий и освежающий дождь.. Но сегодня дождём и не пахло. Нагло весёлое солнце спряталось в кудрях берёзы и игриво подмигивало мне. Бестолковое и беззаботное светило! Чем дурачиться, лучше бы подсушила меня, чтобы с паром улетучился ненавистный козлиный дух. А ты, ветрище, разозлись и сорви с меня эти вонючие клочья шерсти!
И без этого дурное настроение испоганилось окончательно. Я стала раздражительной и не знала, на ком согнать зло. В результате под горячую руку попалась сестра липа, уронившая изъеденный гусеницей, плесневеющий, мокрый лист.
- Не могла своего уродца в лопухи сплюнуть?! Обязательно надо сестре свинью подсунуть!
- Не можешь ты мирно жить! Всё брюзжишь и брюзжишь! - обиделась липа. - Лучше бы ураган меня до корня обломал, чем теперь такую снобистку!
Типун тебе на язык, сестра! Без тебя мне будет скучно и неуютно. Кто меня от солнца укроет, кто поболтает со мной на досуге? Нет, желать тебе гибели - себе же в убыток и дискомфорт.
- Да живи уж! Не стану докучать тебе, подремлю чуток. Сама же видела, как меня этот козёл доконал!
- Не завидую тебе! И мне худо было бы, кабы не забор. Осенью прошлой он весь бок мне обглодал. Ей-богу, самым крепким своим суком пожертвовала бы, чтобы он Борьке на голову свалился! - поддержала меня сестра.
С тем мы и примирились. И задремали, пригревшись на солнцепёке.
3.
Я никогда не спешила жить и не считала бегущего по полям и лесам, горам и морям, по Галактике и Вселенной времени. Я не знала цены мельтешащим в суете секундам. И не заметила, как прошла жизнь. Даже если бы я дорожила временем, ничего не изменилось бы вокруг и внутри меня. Увы, моя созерцающая судьба не интересовала пространство. Оно ошибалось, думая, что лишило меня движения, навечно впечатав в определённую точку планеты. А я путешествовала! Вместе с Землёй вокруг Солнца. Вместе с Солнцем по Галактике. Вместе с Галактикой во Вселенной. Вместе с людьми - по времени. Я любила и страдала, я видела и слышала, я понимала и ненавидела. Я жила. И пока ещё живу. Мне светит солнце. Вокруг меня гуляют ветра. Мне по ночам улыбаются звёзды. И я плюну тому в лицо, кто скажет, что я бесчувственная доска, уныло влачащая существование под старой липой.
Однажды я вышла на деревенскую улицу, остановилась и живу, впитывая в себя движение жизни, калейдоскоп людских судеб и ураганы страстей. Я переполнена жизнью более, чем каждый, кто садился на меня. Я, как губка, легко впитываю добродетели и пороки века, который достался мне, и не найти на планете субъекта, более опытного и мудрого. Я могу иметь основание быть довольной прожитой жизнью.
- Я могу иметь основание быть довольной прожитой жизнью! - вслух подтвердила я свою мысль.
- Эко как витиевато и самонадеянно ты выразилась! - В изумлении шелестнула листвой липа. - От скромности ты не сгниёшь!
- У меня есть причины так считать. Философски обусловленные.
- Субьективно, даже у валуна, бесцельно проторчавшего на косогоре тысячелетия, есть такие основания, - неспешно рассуждала липа. - Всё зависит от уровня требований, предъявляемых собственному "эго".
- Ни дать, ни взять - Шопенгауэр! Правда, липовый! - подкузьмила я сестру. - От валуна, может, и не было пользы, но от меня...
- Опять же это субъективно. На тебя садились люди, с валуна выглядывали и сторожили добычу коршуны. По смыслу жизни - ты с ним близнецы.
- Умеешь ты вывернуть так, что после этого и жить не хочется! - обиделась я. - С валуном меня сравнила! Между мной и козлом Борькой знак равенства поставь, и я сама попрошу Евдокею порубить меня на дрова!
- Не надо утрировать! - миролюбиво сказала липа. - Это просто философские сентенции. Если мы есть, значит, мы необходимы - вот высший смысл нашего существования. Только не надо придавать этому значения больше, чем его заложено в нашей юдоли.
- Господи! И где только ты таких слов нахваталась?! Тебе бы философские трактаты писать, а ты прозябаешь в деревне на ветру! - подкузьмила я.
- Ирония твоя неуместна, сестра! Наш подвижный образ жизни волей-неволей склоняет нас к философствованию. Возможно, что в прошлой жизни я была Спинозой.
- Или Диогеном, который сидел в липовой бочке!
- А ты ворчливой кикиморой! - рассердилась липа.
Мы в который раз разругались бы с сестрой насмерть, если бы в это время не вышла на улицу Евдокея. При появлении любой человеческой особи я обязана переключиться на свои прямые обязанности - уютно подстелиться под зад этого субъекта, а не вести пустопорожние философские дискуссии со слегка набекреневшимися мозгами старой липой. И человеческая особь с истощавшим задом, медленно переваливаясь с ноги на ногу, будто утка на прогулке, направилась ко мне. Евдокея оделась не по-летнему: в болоньевой крутке, в тёплой хустке, в тёплых носках из козьего пуха и галошах. Руки её были заняты: правая - холщовой сумкой, левая - вишнёвым посохом.
Охнув, Евдокея опустилась на меня. Поправила платок под подбородком.
- Надо посидеть перед дорожкой. Подождёт Иван, никуды не денется. Умаялась я с ним. Далёко, непутёвый, забрался. Пока раскорячкой доползёшь, уже, почитай, обед. А ещё упрекает. Редко, мол, ходишь. Я чево тут, пропадать должон без еды, без курева, без выпивки? А чево я, коли ноги больны? Уж за козами не угонюсь. Сами по себе жить стали. Хочут уйдут, хочут придут. - Евдокея, усаживаясь поудобнее, ерзанула по доске к спинке. - Скрипит лавчонка! Уж пошатывается. А какова была красавица, кады Иван смастерил! Сиживали под ней вечерами. С ним. Хорошие слова друг другу говорили. Теперь в лес, леший, перебрался. Бродит по кладбищу, домой глаз не кажет. Совсем совесть потерял под старость. Всё сыплется - не только лавчонка. В хлеву дверь оглоблей подпираю. А он, бесстыжий, бродит...
Жалко смотреть на Евдокею. Ещё пять лет назад бегала, как молодица. Шестьдесят четыре всего, а выглядит на восьмидесятилетнюю старуха. Только мне-то чего нюни пускать? Её жизнь - её судьба. Моё дело крайнее. У забора под старой липой. У меня на всех сирых и убогих никаких нервов не хватит, хотя они у меня и деревянные. Однако щемит что-то, ноет. Привыкла я к Евдокее за восемнадцать лет. Как и она ко мне. Привыкла, как к этой пыльной улице. Как к колодцу в десяти шагах от меня, хоть и скрипит он, звякает ржавой цепью - жуть как неприятно. Жалко Евдокею. А ещё говорят - бесчувственная доска.
- Солнце уже высоко - идти надо. А чево я? Пусть бы сам прибежал. Хоть и старый пердун, а лётает, будто пропеллер на спине, як у Карлсона. От могилки к могилке. Я ему говорю: "Посиди! К тебе пришла. Поесть, попить принесла, а ты лётаешь!" А он смеётся, непутёвый. "Работа у меня такова!" - говорит. Ну ладно, работа. А денежки за неё где? С покойниками пропивает? Куда девает? Ох, ирод! Не понимает, як мне на пенсию себя и его содержать. А ещё и Ленка. Любит у меня денежку выманить. После её приезда на бульбу с молоком сажусь. А ему дела мало!
Слушая бредни полоумной бабы, я и не заметила, как со стороны своей кособокой хаты к нам Колян Ознобин прикатился. Ух, и видок у него! Ночью привидится - не скоро в себя придёшь. Жидкие волосёнки всколочены, в колтунах все. Нос мокрый, красный, а глазах гною!.. И воняет, как от козла Борьки. Видно допился вчера, что опять под себя по малому сходил. И носит таких земля русская! А что поделаешь, коль урода породила? Содрогается, а носит.
Колян плюхнулся на меня с разгона, как мешок с соломой. Было слышно, как ударились о доску кости высохшей задницы Ознобина. Лет десять назад это был справный, мордатый мужик. От его щёк можно было прикуривать. А нынче - иной баран больше весит. А всё оттого, что, хлеща свою "родимую" без меры, Колян почти не закусывает. В иные дни упадёт на дно желудка корочка хлеба - и ладно. Лишь бы самогонки не меряно было.
- Здорово была, Евдокея! - Ознобин вытащил из одного из безразмерных карманов брюк кисет, долго слюнявил самокрутку. - Куда лыжи навострила?
- Понесу снедать Ивану. Небось, изголодался за три дня - кишка с кишкой перестукиваются! - вполне серьёзно ответила Евдокея.
Колян злорадно усмехнулся в рыже-седые усы, и в его осоловелых, бесцветных глазах промелькнуло нечто похожее на мысль, хотя для этого ему потребовалось мучительно нахмурить лоб.
- Это... Евдокея... А сто грамм ты Ивану несёшь? Иначе он может обидеться. И даже поколотить тебя.
- Ни в жисть он меня пальцем не касался!
- А как же вы с ним троих детей заделали? Неужто приёмные? - Захохотал Ознобин.
- Ну и дурак ты, Колян! Хоть и помирать скоро! - обиделась Евдокея.
- Допустим, я ещё поживу чуток. Мне сто грамм с закуской на кладбище никто не принесёт!
- То-то и оно. Потому что дурак и пьяница!
- Это с какой стороны посмотреть... - Колян ещё сильнее нахмурил лоб. Размышлял: как бы половчее к Евдокее подкатиться, чтобы та опохмелила его?
А по мне, с какой стороны не смотри на Ознобина - со всякой он дурак из дураков и алкаш из алкашей. Ему Господа поблагодарить надобно за то, что тот его мать до восьмидесяти не прибрал - на её пенсию и живут. Иначе давно уже отвезли бы его на кладбище к Ивану в сожители. И старухе на старость лет горе от непутёвого. И работать не работает, и из дома почти всё стащил и пропил. Если бы не топчаны, на полу спали бы.
- И много выпивки ты Ивану несёшь? - издалека начал подходить он.
- Не твоего ума дело! Тебе с этого не перепадёт.
- Ну и скряга ты, Евдокея! Не в пример твоему мужу. Вчера на кладбище по случаю был, там Иван твой меня дожидался. Полнёхонький стакан налил. Велел сказать тебе, что ему много самогону не надо - печень у него шалит. Сто грамм - и до свидания. Так что не жмись, плесни в стаканчик!
- Врёшь ты все! - возмутилась Евдокея. - Иван никогда по сто грамм не пил. Полный стаканчик-другой. И меру знал! Если с таким алкашом, как ты, не встретился.
- Ага! Знал! Вчерась со мной так нализался, что на чужой могиле уснул. На Варькиной.
- Не врёшь? - пристально посмотрела на него старуха.
- Вот те крест! - Коляну перекреститься, что до ветру сходить. Он, нехристь, и по Божьей Матери может матом пройтись - за ним задержится. На прошлой неделе на крыльце храма отрубился. Уж как его стыдил батюшка! Да только Ознобина стыдить, что лису, дабы она кур не таскала.
- Окаянный гуляка! Уж померла Варька давно, а ему всё неймётся! - возмутился Евдокея.
- Он, может, из-за неё и на кладбище перебрался и домой глаз не кажет, а ты ему выпить и пожрать носишь. Лучше бы доброго человека похмелила!
И надо же так над больной полоумной издеваться! Казалось, было бы чем, поддала, бессовестному, под костлявый зад, чтобы летел до самого переулка, куда Борька с Машкой повернули. После разговоров с такими наглецами у Евдокеи ещё пуще крыша едет. Уже раз пошутил Колян, что Евдокея пошла в дальний лес Ивана искать-аукать да и заблудилась там. Три дня её не было. Объявилась мокрая и голодная, на саму смерть похожая. Побили тогда Коляна мужики с улицы. Да ему побои, что мёртвому припарка.
- Сестра, хотя бы ты уронила сук на голову этого исчадия недр адовых! - с безнадёжной злостью сказала я липе.
- С удовольствием самым крепким и тяжёлым суком пожертвовала бы да не будет, видать, сегодня урагана! - ничтоже сумнящеся ответила липа.
- Жаль... - вздохнула я.
И ещё было жаль, что нашего разговора не мог слышать оболтус-дуралей Ознобин. Безобидные мы с липой для человеков, но желали на Коляна с проломленным черепом посмотреть. Жестоко, но поделом! А нечего чистый деревенский воздух портить и нашу Евдокею смущать! Хоть и не в восторге я от хозяйки, но другой у меня нету и не будет. Надо любить какую есть.
Дрожащими узловатыми пальцами развязала Евдокея скрученные в узел ручки холщовой сумки. Выудила на свет божий чекушку с мутной самогонкой, стакан. Налила половину стакана страдающему от похмелья.
Облизнув от предвкушения и нетерпения бесцветные, потрескавшиеся губы, Ознобин выхватил из рук старухи стакан и в один приём выпил. Лишь после этого брезгливо передёрнул плечами, будто Евдокея заставила его уксуса хлебнуть. Благородный Евдокеин самогон не желал задерживаться в дурно пахнущем желудке Коляна, и тот огромным усилием воли удержал его.
- Не захлебнулся, окаянный! - Старуха осуждающе покачала головой. - Знаю, что врёшь-завираешь, а верю - дура!
- Не оскорбляй меня, Евдокея! Если Колян когда и врёт, то из-за его неизмеримой доброты к людям. - Ознобин жадно и отчаянно-жалостливо смотрел на скрывающуюся в сумку чекушку. - А сейчас тебе чистую правду скажу! Наливай-ка мне остальное и ступай домой. Не бей по дури свои больные ноги. Твой Иван три года назад коньки откинул. Ему твоя самогонка до лампочки!
Евдокея в возмущении вскочила, будто и не болели у неё ноги и спина. Замахнулась сумкой на Коляна.
И, подхватив свой суковатый посох, пошла по улице в сторону кладбища.
- Вот чокнутая! - Ознобин в досаде сплюнул. И тоже, слава Богу, вскочил. - Ладно, и на том спасибо! Ещё не вечер - найдём продолжение этого интересного кинофильма!
И бесцеремонно задавил, подлец, цигарку прямо в моё плечо. Обожгло меня , запахло подгорелым деревом. Но что ему чужие боли и страдания! Ему ничего не стоило облить меня бензином и поджечь, если бы кто-нибудь за это стакан самогонки налил. Господи! За что ты наказал меня, поселив рядом с Евдокеиной хатой этого нравственного урода!
4.
Медленно, как бы нехотя, выветривался дурной дух, оставленный Коляном, словно претендовал на вечную и абсолютную власть над нашей улицей. Невдомёк было ему, что всё дурное имеет свой конец, как, впрочем, и хорошее. Не менее пяти минут прошло. Ознобин уже успел скрыться из поля зрения в конце улицы, там, где она поворачивает у сельмагу, прежде, чем я смогла свободно вздохнуть.
- Вот такая у нас интеллектуальная жизнь в нашей задрипанной деревне, сестра! Если не галиматья из уст безумной хозяйки, то похмельный бред алкаша. Неужто это наша окончательная доля на склоне лет?! - нарушила я молчание.
- Про Евдокею ты зря так. Сильно она любила Ивана, вот и съехала с катушек с горя. Это можно понять и пожалеть старуху. Наступили невесёлые времена, а в деревне - в особенности. Откуда здесь взяться интеллигентной жизни, если в школе осталось двадцать два ученика, клуб шесть дней в неделю закрыт, а из библиотеки вывезли все книги в неизвестном направлении? Упадок!
- Да-а... - Вздохнула я. - Знавали мы иные времена, когда жизнь бурлила вокруг нас, как горный ручей.
- История беспощадна и неумолима. Хирели и гибли целые империи, сметались с лица земли целые народы. Что уж тут говорить о нашей деревне! Было время - собирали камни, а теперь их разбрасывают. - Липа неинтеллигентно стряхнула на меня последние капельки росы. Мой пригревшийся бок неприятно обдало холодом.
- Поаккуратнее, философ доморощенный! Имей совесть - мне же неприятно!
- Что поделаешь?!.. Мы ведём пассивный образ жизни и целиком зависим от внешних факторов, - невозмутимо ответила липа. - Я же не нарочно! Прыгнул в крону ветерок - и всего делов. Могла бы за столько лет и зонтиком обзавестись!
- Не догадался наш папаша вокруг меня беседку соорудить. Не знал, что сестра надо мной издеваться будет!
- Да ладно тебе брюзжать! Не сахарная - не растаешь. Вспомни, как мы дружно раньше жили. А теперь ругаемся по пустякам, уподобившись обозлённым от нищей унизительной жизни людям.
А ведь права моя сестра липа. Окружённые со всех сторон хамством и чёрствостью, и мы такими становимся. Особенно я. Но ей-то хорошо, ей хамы в сто крат меньше досаждают. А на меня каждый норовит усесться и в душу плюнуть. Куда катится этот мир? Слава Богу, я не доживу до его апокалипсиса. Да, волей-неволей я превратилась в циничную, меланхоличную лавчонку. Гнетёт неумолимо приближающаяся старость. Гнетёт с каждым днём скудеющая жизнь в деревне. Я не такая законченная оптимистка, как липа, чтобы с лёгкой душой наблюдать деградацию. Но ведь была другая жизнь. И мне есть что вспомнить - приятное памяти.
- Липа, ты помнишь тот день, когда я появилась?
- Ещё бы! До тебя подо мной доживала свой век старая, почти сгнившая лавчонка. Она вечно стонала, скрипела, плакала, жаловалась на свою горькую судьбу. И вдруг появилась ты - молодая, красивая, сверкающая от жизнелюбия. И я, уже засыхающая от скуки, благодарна тебе, набралась новой энергией. Как я цвела в тот год! Сколько пчёл ко мне в гости прилетело! Какие душевные, тёплые песни у них были!
- А я твои песни помню. Особенно тихими июньскими ночами. С запада неназойливо подувал лёгкий ветерок. Ты шелестела, шептала свои уютные песни, и я сладко засыпала под них. Ты знаешь, что мне снилось такими волшебными ночами?
- Что может сниться молодой романтичной лавчонке?! Влюблённые, наверное. Их объятия, поцелуи.
- А во и не угадала! - Улыбнулась я. - Мне снился просторный, раздольный луг у реки. И величественная дубрава на нём. Я чувствовала себя свободной и сильной, с радостью пьющей нектар солнечных лучей.
- Что ж тут удивительного! Ведь и ты когда-то была деревом. Свободным и могучим дубом - царём российских лесов, - с теплотой в голосе сказала сестра. И за это я была благодарна ей.
- Надо же! А я стала забывать об этом. Раньше помнила и часто думала. О счастливых временах на просторном луге вспоминала с грустью, но со светлой. Слушай, А может, быть, и ты когда-нибудь станешь лавочкой? На моём месте. Я хотела бы. Это лучше, чем какая-то неизвестная сосновая доска. Или осиновая. - Я посмотрела вверх, на сестру, на её свободно свисающие надо мной ветви, будто она хотела дотянуться до меня и нежно погладить.
- К сожалению, сестра, этому вряд ли бывать. Скорее всего, мой удел - высохнуть на корню от старости. А потом придёт какой-нибудь бородатый мужик с бензопилой и распилит меня на мелкие чурки, - с грустью сказала липа. - Но это не самый страшный удел дожить на корню до старости. Можно сказать, мне даже повезло. Хотя немного грустно от того, что никогда мне не стать рыбацкой лодкой, колыбелью для младенца, столом или табуреткой. Хотелось бы почувствовать, испытать жизнь в иной ипостаси.
- Если смотреть на превратности судьбы философски, то можно сказать, что и мне сильно повезло. Ты знаешь, куда пошли остальные доски, мои сёстры, с того дуба, что стоял ближе к реке и который снился мне в молодости?
- Увы, ими перекрыли полы в колхозном свинарнике. Они давно сгнили и приказали долго жить. Я представляю их незавидное существование. Их топтали каждодневно, каждочасно, каждоминутно острыми неопрятными копытами, на них, извините, какали и писали не кто-нибудь, а самые настоящие свиньи. Кроме того, эти самые свиньи, плотоядно хрюкая, постоянно грызли их. - Липа в ужасе покачала головой. - Нет, сестра! Тебе грех жаловаться на судьбу и брюзжать. Ты живёшь на свежем воздухе, вокруг тебя какая-никакая, а человеческая жизнь. Сколько всего ты увидела и услышала за это время! А могло быть иначе: хрюканье свиней и изредка не очень культурная речь свинарок.
- Да-а... Философия! - задумчиво сказала я. - Всё познаётся в сравнении. Вот вспомнили мы о судьбе своих сестёр и, оказывается, жизнь не такая пакостная у лавочки, пассивно живущей под старой липой. Созерцать мир, дышать чистым воздухом, сопереживать чьим-то судьбам, дарить людям хотя бы маленькие радости - это миллионнократно достойнее трёх-четырёх лет жизни в невообразимой вони. В эту минуту я действительно ощущаю себя счастливой.
- Вот видишь! А ты уже отчаялась.
- По этой же причине Россия никогда не будет процветающей страной. Стоит убогому, нищенствующему населению бросить идейку, что есть народы, живущие ещё хуже, и оно будет ощущать себя счастливым! - Я горько усмехнулась.
- Опять понесло по кочкам сестричку! Всё от того, что ты завидуешь людям и хотела бы оказаться в их шкуре. Не бывать этому, как бы мы ни хотели. Нельзя из доски вытесать человека, как в сказке про Карло и Буратино. У нас принципиально разные миры и задачи. Общее лишь то, что мы сосуществуем рядом. Бок о бок.
- Эх, липа!.. А ведь было бы здорово пробежаться босиком по росе! Или... Чу! Кто-то идёт...
- Тебе показалось. Улица пустынная и угрюма, как будто в целой деревне никого не осталось, кроме Евдокеи и Коляна. - Липа сладко зевнула. - Пригрелась я на солнышке, разнежилась - на сон потянуло.
- Вот так и живём: спим да калякаем о пустом друг с другом. Скукочище!
- А тебе хочется великих потрясений? Чтобы какой-нибудь пьяный придурок налетел с топором да порубил меня и тебя? Вот весело будет!
- Тьфу, тьфу, тьфу! Не накликай беду!
- Тогда и ты не мути душу. Скучно ей! А не хотела бы ты в вечной суете добывать себе хлеб насущный? Думать до ломоты в мозгах о высших материях, хотя обыкновенная земная жизнь таит в себе немало прелестей.
- Чудные существа эти люди! - согласилась с ней я. - Всё им неймётся! Что-то придумывают, ищут, суетятся. И чаще всего всё оборачивается против них. Не мудрее было бы пользоваться дарами природы и просто быть счастливыми?
- Посмотрела бы я на тебя, если бы у тебя были ноги и бьющееся в груди сердце! - сказала липа и через несколько секунд уснула, поникнув листвой, уже тронутой увяданием.
Умеют же некоторые засыпать мгновенно, как только в природе воцаряется полный штиль! - подумала я. И тут же заснула без задних ног.
5.
- Проснись, соня! Глянь, кто на свет божий вылез!
Едва я уютно устроилась в стране грёз, как своим скрипучим, картавым голосом липа вернула меня в реальную действительность. Господи! Да ведь кто бы ни шёл, это не причина лишать меня приятных сновидений о моей чудесной прошлой жизни в образе могучего дуба в тридцати шагах от чистой, шустрой руки. Иногда липа бывает невыносимо глупой и беспардонной. Нет бы берегла сладкий сон сестры, напивая монистами листвы тихую колыбельную песню!
Ну и что за важная персона бредёт по деревенской улице, внимание к которой дороже моего сна? Ба-а! Да это же Борис Матвеевич Кученков собственной персоной! Поди, уже дня три не казал глаза, не ходил к колодцу. Новоиспечённый пенсионер - худощавый, подтянутый, всегда в чистой рубашке и при галстуке - ходил к колодцу с двумя эмалированными вёдрами. Кученков имел обыкновение перед тем, как набрать воды, минут пять посидеть под старой липой с сигаретой "Прима", раскушенной кусачками пополам и приспособленной в мундштук. Посидеть, подымить едким дымом и поразмышлять о своих исключительных правильности и праведности. Всю жизнь Борис Матвеевич отработал бухгалтером сельсовета и гордился этим обстоятельством более, чем некоторые званием Героя Социалистического Труда.
Даже к колодцу Кученков ходил при галстуке и, говорят, что и в нужник он отправлялся при полном параде, не снимая медали "Ветеран труда". Об аккуратности и скряжистости Бориса Матвеевича по деревне ходили анекдоты. Но нам с липой знать их и не обязательно, так как за эти годы от соседа Евдокеи напротив мы таких мыслей вслух наслушались, что все анекдоты по сравнению с этими мыслями вянут, как лотосы в сравнении с орхидеями.
Кученков присел аккуратно, осторожно, на самый краешек, будто я вся прогнила и могла проломиться посередине. На самом деле он всегда и всюду боялся испачкать свои отутюженные брюки - даже в театре, в котором он был два раза в жизни. Прикурив свою короткую сигарету, он придавил костяной мундштук слишком крепкими и белыми для его возраста зубами и прищурил серо-дымчатые глаза на пустынную улицу. Значит, сейчас займётся своими привычными подсчётами семейного бюджета. Казалось, что этим он занимался и во сне.
Семейного - это громко сказано, потому что в своей довольно просторной и уютной избе Борис Матвеевич проживает в единственном экземпляре, если не считать худой и вредной кошки Мани. Нет, нет, упаси Боже, Кученков не был вдовцом и не прожил жизнь бобылём. Более того, он имел в период от двадцати пяти до пятидесяти лет шесть жён, две из которых состояли с ним в официальных супружеских отношениях. Но вот не задерживались у импозантного и культурного Бориса Матвеевича женщины --это коварное и неблагодарное племя.
Был у Кученкова сын Матвей тридцати с небольшим лет, проживающий в столице. Матвея в качестве сюрприза преподнесла ему вторая по списку и первая официальная жена, потому как никакого потомства в своей упорядоченной и облагороженной жизни Борис Матвеевич не планировал. Но, будучи в ссоре с мужем как раз из-за своей нежелательной беременности, Муся - его жена - уехала к матери. И, только родив там за тридевять земель, в другой области, какое-то рыжее, пискляво-прыткое исчадие природы, не похожее ни на отца, ни на мать, Муся возвратилась к Кученкову. Все его попытки уйти от ответственности и отцовства были пресечены на корню. Матвей родился ровно через семь месяцев после свадьбы, на что Борис Матвеевич и обратил внимание супруги. Но та была медицински подкована и легко доказала ему, что семимесячные младенцы рождаются сплошь и рядом, и никто не делает из этого сомнений и трагедий. Протьив причуд природы разве попрёшь?! Хотя рождённый семимесячный мальчик весом четыре килограмма четыреста граммов, возможно, мог быть занесённым в книгу рекордов Гиннеса.
В конце концов, Кученкову пришлось признать своего ребёнка и даже дать имя непутёвого деда, сгинувшего в колымских краях совсем не по политическим делам. Но отеческой любви к своему отпрыску по вполне понятным причинам Борис Матвеевич не испытывал. Терпел возле себя как осознанную неизбежность. Когда мальчику исполнилось три года, исчезла в неизвестном направлении с каким-то заезжим фраером незабвенная Муся. Да так надёжно, что и до сегодняшнего дня Кученков даже приблизительно не знает: в какую из четырёх сторон света направила свои прекрасные стопы его законная супруга номер один.
Мальчик рос без любви и ласки и с трудом дождался своего пятнадцатилетия, чтобы однажды и навсегда покинуть отцовский дом. За что, как ни странно это не звучало бы, Борис Матвеевич обижен на него не был. Чем больше подрастал мальчик, тем сильнее убеждался Кученков, что в жилах этой рыжей бестии не текло ни одной капли отцовской крови. Это для бухгалтера сельсовета был обидный непорядок. А чего-чего, но непорядков всяких Кученков с младых лет не терпел. Вот уже семнадцать лет он не видел Матюху, но ни разу не нашёл причин для тоски по нему. Даже когда шесть лет назад в популярном певце в телевизоре он узнал своего блудного сына. Борис Матвеевич почему-то был уверен, что Матвей пойдёт по пути своего деда-тёзки. Ну, что ж, - решил Кученков, - раз всё хорошо в жизни сына, пусть так и будет. Приехал бы в гости - не прогнал, а не едет... Ему, Борису Матвеевичу, спокойнее. И уютнее. Вообще всегда он себя чувствовал уютнее в одиночестве, без всяких глупых, завистливых и алчных женщин. Если бы Господь не наградил его детородным органом, он ни за что не изменял бы своему образу жизни.
Обо всём этом я успела вспомнить, пока Кученков сосредоточенно жевал свой мундштук и собирался со своими расчётливыми мыслями.
- Так-с... До пенсии осталось три-пять дней, и я должен скрупулёзно подсчитать имеющиеся наличные финансы, - ещё раз оглянувшись назад, шёпотом сказал Кученков. - Соотносительно им имеющиеся запасы продовольствия. Если учитывать, что семьдесят два рубля я истратил вчера, то у меня осталось сто двадцать семь рублей сорок копеек. У меня имеется один стакан риса, полкилограмма макарон...
- Ну, завёлся бухгалтер! - хмыкнула липа. _ Сейчас закрутит мозги и себе, и нам!
- А ты переключись на приятные воспоминания и сделай вид, что этого сноба в природе не существует! - с нотками надвигающегося сплина посоветовала я сестре. - Тебе это сделать легче. А каково мне осязать эту ёрзающую задницу?! Его идиотские дебиты-кредиты пронизывают меня насквозь.
- Осталось ещё два яйца, кило пшена... - занудно шептал Кученков.
Нет, этого я не вынесу, как и все шесть жён Бориса Матвеевича! Занудливее человека трудно сыскать не то, что в нашей деревне, но и на целом свете. Муся, прожив с Кученковым около четырёх лет, оказалась своеобразной рекордсменкой. Ещё пятая жена, Александра, - вторая законная - продержалась в избе Бориса Матвеевича два с половиной года. Остальные четыре выносили его снобистское общество от трёх до одиннадцати месяцев.
Каково было этим несчастным женщинам в постели с Кученковым - одному Богу известно. Вполне возможно, что он и любви отпускал по полстакана или по сто граммов. Но что касается ведения домашнего хозяйства... У Бориса Матвеевича была небольшая кладовка, в которой размещался и холодильник. Кладовка с почти бронированной дверью запиралась огромным амбарным замком. В ней бухгалтер сельсовета хранил все съестные припасы до крупинки перловки, до песчинки сахара. Под полом кладовки располагался и лаз в погреб, где хранился картофель и прочие овощи. Каждым утром, уходя на работу, Кученков давал задание Мусе или Шуре, или прочим жёнам, имён которых я уже и не помню, потому что не очень-то они задерживались в памяти.
"Сваришь суп, Муся! (Или Шура). Вот тебе рёбрышко свинины, пять картофелин, полстакана риса, морковка, луковица и два лавровых листа. Из всего этого получится шесть тарелок супа, и нам на сегодня хватит".
Слава Богу, что он не догадался отмеривать по норме воду и соль. Ведь чайной заварки и сахара он жёнам не доверял, поэтому в семье пили чай исключительно по утрам, исключительно по одной стограммовой чашке, для чего каждому члену семьи выделялась одна чайная ложка сахара. Приём, чай Борис Матвеевич заваривал лично, и, если вдруг в заварном чайничке оставался напёрсток заварки, он убирал его в кладовку. Даже кошки, жившие у него, получали свои пайки строго по кученковской норме, поэтому бывали худы и вечно голодны и промышляли яйцами и мышами по соседним хлевам.
Кученков шумно выдул и мундштука докуренную до пятимиллиметрового окурка сигарету. Аккуратно растёр бычок каблуком туфли по траве. Несколько раз старательно дунул в мундштук и затолкал его в нагрудный карман пиджака. После этой нехитрой операции сделал намерение оторвать свой зад от меня, и вдруг от страха начали округляться его глаза. И было от чего.
По улице, взбивая широкими, низко спущенными штанинами пыль, на всех парах, как паровоз коммуны, летел Колян Ознобин. Из одного конца деревни, в котором ему, видимо, обломилось улучшить качество похмелья, - в другой. Не было в деревне больших антагонистов, нежели Кученков и Ознобин. Невозмутимый и непреклонный по части жизненной позиции Борис Матвеевич на дух не мог переносить Коляна и, как ни странно, при встречах с деревенским алкашом не мог дать ему должного отпора: как правило, терялся и в ужасе старался ретироваться.
Вот и сейчас, пока Ознобин с воодушевлённо всколоченными волосами, с не умирающей надеждой, как азартный стайер, мчал вниз по улице, Кученков, подхватив ведра, не обращая внимания на съехавшую на правое ухо шляпу, метнулся к колодцу. Но от Коляна он мог скрыться только в одном случае: если бы нырнул головой в сруб колодца.
Мы с липой оживились. Мало того, что мы почти одинаково ненавидели антагонистов, их неизбежное столкновение, как грандиозная стычка Галактик с разнозаряженными полюсами, обещала несколько весёлых, незабываемых минут.
Ознобин настиг Бориса Матвеевича в тот момент, когда тот панически-энергично выкручивал из колодца второе ведро воды.
- Здоров был, уважаемый наш Борис Матвеич! Наше вам с кисточкой от самой искренней души и пламенного сердца!
Как жеребец, зиму отстоявший в стойле, Колян нетерпеливо перебирал кривыми ногами. Он от сегодняшних временных неудач едко закусил свои удила. Так, что на краешках губ пена выступила.
От этого вполне добросовестного приветствия Кученков едва не уронил ведро обратно в колодец. Ему было так жутко неприятно, что колени тряслись. Он мучительно размышлял над альтернативой: отвечать или нет на заковыристое приветствие Ознобина? Ответить, значить пригласить к разговору, который неизвестно чем может закончиться. Почему неизвестно? Чем-нибудь гадким и пошлым. Не ответить - значит, дразнить гусей. А если раздразнить Коляна, привести его к нервному ражу, раздражённо-возбуждённому состоянию, то мало не покажется.
Поэтому, со страшной поспешностью подхватив вёдра, Борис Матвеевич бросил мимолётное через плечо:
- Доброе утро, Колян!
Но напрасно он мечтал ограничиться этим и протиснуться мимо Ознобина к своему двору. Тот уже зажал Кученкова в узком проёме между изгородями, в который вдавался колодец.
- Что ж ты, уважаемый Борис Матвеевич, вроде как даже брезговаешь трудящимся и страдающим людом сельской местности? - Гнойные, почти полоумные глазки Коляна, казалось, насквозь просверливали Кученкова.
Борис Матвеевич беспомощно посмотрел сначала в один, потом - в другой конец улицы. Никого. Хотя вряд ли кто из деревенских мужиков вмешался бы в их столкновение по причине глубокого презрения как к одному, так и к другому человеческому существу. Не любят русские люди как на самое дно опустившихся, так и непомерно и неприлично возносящих свою персону. Колян, особенно с похмелья, был тонким психологом и всегда пользовался этим обстоятельством, наседая на Кученкова до тех пор, пока тот не похмелит его. Ни от одной из шести жён Борис Матвеевич не терпел таких убытков, как от Ознобина. Ему бы, несмотря на свою невозможную скряжистость, сразу же расстаться со стаканом самогонки - всё равно от судьбы не уйти. Но в силу своего характера Кученков сдавался только после длительной и изнурительной обороны.
- Сейчас Колян потянет скрягу к тебе для душевного разговора! - пыталась предсказать предсказуемое сестра липа.
- Это и ослу понятно! - ответила я, не имея намерения обидеть липу.
Почему ослу, которого я никогда в жизни не видела, а не курице? Впрочем, зачем думать о каких-то глупостях, когда предстоял настоящий концерт по заявкам телезрителей.
- Извини, липа, я не хотела тебя обидеть! - предупредила я переваривающую мои слова сестру.
Боясь ни за что, ни про что получить в глаз, Борис Матвеевич обречённо опустил вёдра на землю. И изящным движением руки стряхнул с отутюженных брюк не существующую на них пыль. И этим будто чётче обозначил страшную пропасть, разделяющую его с Ознобиным.
- Ну, вот и хорошо! - Колян довольно хмыкнул. - Пойдём, уважаемый, присядем на лавочку, потолкуем по душам. При вашем, Борис Матвеич, одиноком существовании должно почитаться за счастье поговорить с таким душевным человеком, как я.
Из всех спиртных запасов в кладовке Кученкова осталась одна-единственная бутылка самогона, и он решил стоять насмерть, даже если Ознобин начнёт бить его ногами. И Борис Матвеевич покорно, но строптиво-медленно поплёлся ко мне. Привычно присел на самый краешек, предварительно смахнув пыль с моей спины. Колян же плюхнулся посередине, ерзанув задом, обтянутым грязными, вонючими... брюками... нет, штанами. По крайней мере, в чём-то напоминающем одну из этих вещей.
- А нам, татарам, по хрену. На БАМе не такие бычки смоляли. В пальцы невозможно взять. На иголку нанизывали и смоляли. Так что полезай в левый карманчик пинжачка и вытаскивай портсигарчик! - Ознобин вальяжным барином скрестил руки на груди. Хоть над одним человеком в деревне он имел какую-то власть. И это значительно возвышало его в собственных глазах.
Колян не к красному словцу помянул БАМ. Был в его скудной биографии этот единственно примечательный факт, если исключить службу в армии и женитьбу на глуповатой Ирине Мандрыкиной, у которой, впрочем, хватило ума через пять лет совместной жизни бежать от Ознобина куда глаза глядят. На БАМ Колян рванул по комсомольской путёвке, так как только это спасало его от круиза в места не столь отдалённые за то, что стянул из колхозного хлева и пропил полугодовалого телка. На БАМе не вышло из него ударника коммунистического труда, потому что и оттуда он через три месяца еле унёс ноги после того, как обокрал товарищей по палатке.
В тюрьму Колян всё-таки загремел, но уже на Урале, где он на время приткнулся в пятидесятилетней вдове и спёр у неё все имеющиеся в наличии деньги и драгоценности. Отсидел три года и вернулся в родную деревню.
Борис Матвеевич нервно прижал правой рукой левый карман пиджака.
- А с какой кстати я обязан угощать тебя сигаретой? Во всяком случае, у тебя есть олова и руки, чтобы самому заработать на пачку "Примы"! - дрожащим голосом читал нотации Кученков.
Ознобин до поры до времени был терпелив и благороден. Поэтому спокойно объяснил прижимистому бывшему бухгалтеру сельсовета:
- Я несчастный продукт советской системы. И ты, как человек, имеющий за своими плечами техникум и достаточно приличную должность, должен понимать это. Не исключено, что в условиях свободного развития личности из меня получился бы Нобелевский лауреат. Порочное общество сделало меня порочным человеком, можно сказать, горьким пьяницей. Вот так, уважаемый пенсионер местного значения. Ты говоришь про пачку "Примы", когда я пятнадцать рублей на самогонку не имею.
По этому монологу можно было определить, что Колян, хотя и с трудом, но окончил среднюю школу. И по свету его поносило, как кое-что в проруби.
Проникновенная адвокатская речь не убедила Бориса Матвеевича, он по-прежнему плотно прижимал руку к карману. Ознобин ничтоже сумнящеся поднялся, без труда оторвал штакетину от изгороди Евдокеи, снова сел, зажав штакетину между колен. Это было более убедительно, чем пустая риторика. Во всяком случае, Кученков, не мешкая, полез в карман за портсигаром.
С болезненной гримасой, будто он всю жизнь курил "Парламент" или "Мальборо", затянулся "приминой" Колян. И в это время попытался оторвать свой сухой зад от меня Борис Матвеевич.
- Извини, Колян, но я очень спешу!
- Спешишь? - язвительно спросил Ознобин. - Понимаю. Я тоже человек занятый, нас мамаша к обеду дожидаются.
Кученков ушам своим не поверил и, облегчённо вздохнув, схватился за вёдра. Но Колян вдруг резко ударил штакетиной по ведру. От неожиданности Борис Матвеевич уронил ёмкость. Ведро опрокинулось, окропив водой, к моей радости, меня. Хоть какая-то свежесть после вонючих брюк Ознобина!
- А ведь таким образом я могу и по горбу врезать! Дома нальёшь или сюда вынесешь? - Колян угрожающе поднял штакетину.
- У меня ничего нет! Мне нечего наливать! - стоял насмерть Кученков. И зря, потому как штакетина уже летела в его плечо. Он среагировал, отпрыгнув, но палка всё-таки довольно болезненно прикоснулась к нему.
Борис Матвеевич, присев на корточки, застонал, схватил за плечо.