Влюблённый в широкий, дубовый письменный стол, уютное, обитое мягкой кожей кресло, в стопку белейшей, как первый снег бумаги и в тонкую, элегантную шариковую ручку не любит поездок - без разницы: на поезде, в самолёте, на теплоходе или в автобусе. Он любит свой уютный кабинет, кофе по утрам и чай с лимоном в течение дня, сигареты с тёмно-коричневым фильтром марки "Новость" и свои заблуждения. Но ни в коей мере - дальнюю дорогу.
Влюблённому в свои заблуждения надоела суета жизни, он был в том возрасте, когда единственным бальзамом для сердца является одиночество, и он больше любил слушать осеннюю тишину, чем перестук колёс скорого поезда. Он стремительно старел, у него были грудная жаба и сахарный диабет, он носил очки и вставные зубы, его сопровождала куча других, более мелких неприятностей вроде гайморита, геморроя и псориаза. Но от этого влюблённый в письменный стол, осеннюю тишину и в свои заблуждения не возненавидел весь белый свет, а дорожил своей тихой жизнью, которую, как и полагается в его возрасте, мудро осмысливал, и ещё - восторженно созерцал, что для людей его возраста выглядело странным.
Он был невысок ростом, но коренаст и кряжист, как дуб в чистом поле и носил недлинную бороду, которая на подбородке вся поседела. Но седина - эта спутница мудрости и старости - уже начала ласкать виски и бакенбарды. Иногда, бреясь перед зеркалом, он с грустью думал об этом, но сожалел о пролетевших годах не глубоко и не долго, удовлетворённый мыслью, что ему ещё осталось лет двадцать-двадцать пять (если Господь будет милостив), и он многое успеет сделать. Он то-то написал, что-то издал, имел какое-то признание. Но не это было главным в его жизни. Главным было - его заблуждения, что занят он важным делом, благодаря которому оставит свой заметный след на земле и умрёт спокойно с осознанием исполненного долга. Блажен тот, кто верит, что может изменить что-то в этом мире, не подозревая, что не мы правим миром, а он нами.
В любом случае стареющий коренастый человек был счастлив в своих заблуждениях, и можно только пожалеть тех, кто их не имеет.
Этот человек, которого звали Иваном Ивановичем, ни за что, даже на короткое время, не расстался бы со своим любимым письменным столом, креслом, стопкой бумаги и ручкой, если бы у него не было детей, которые давно выросли и уже несколько лет жили в столице. Иван Иванович любил своих детей, дети тоже не чаяли души в своём добром и наивном родителе, и поэтому время от времени они просто обязаны были видеться. Разлука - хоть и полезная вещь для воспитания преданности чувств друг к другу, но в большом количестве она может засыпать эти чувства песком равнодушия и забвения. Поэтому дети раз в год навещали своего отца, и раз в год он приезжал к ним в столицу, пока здоровье позволяло это делать.
Поэтому Иван Иванович, на время расставшись со своими заблуждениями и грёзами, сырым промозглым вечером 18 ноября 2006 года стоял на мокром перроне глубоко провинциального городка Унеча. У ног его, как верные лабрадоры у ног хозяина, лежали две больших сумки, набитые соленьями и вареньями - гостинцами для дочерей и сына. С севера из-за приземистого здания вокзала налетал занозистый ветер, и Иван Иванович поднял воротник кожаной куртки морковного цвета. Несколько раз стукнул друг о друга каблуками тупоносых ботинок - выпавший с утра снег к вечеру растаял, и ботинки промокли. Иван Иванович, последние годы почти безвылазно сидевший дома, начал отвыкать от неуюта и холода, ноги застыли даже в шерстяных носках. Засунув руку в глубокий карман куртки, он вытащил пачку сигарет. Натренированным движением бросил сигарету прямо из пачки в рот, отвернувшись от ветра, щёлкнул зажигалкой. Сделав глубокую затяжку, Иван Иванович поперхнулся дымом, потому что из станционного динамика, как из преисподней, взорвал мглистое пространство высокий и гнусавый женский голос:
- Скорый поезд номер восемьдесят шесть "Климово-Москва" прибывает на второй путь. Нумерация с хвоста поезда".
Иван Иванович вспомнил, что у него первый, а в настоящее время последний, вагон, что у него в запасе всего две минуты, заполошно стал прикидывать, в каком месте будет посадка.
2.
Заспанная, похмельная или обиженная жизнью проводница с уродливо-толстыми, как у ковёрного, губами от размазавшейся помады выхватила протянутый Иваном Ивановичем билет и скривилась, будто взяла в руки дохлую лягушку. Белесыми глазами она равнодушно вылизала напечатанное в билете. Треснул недозрелый арбуз её рта, обнажая жёлтые семечки зубов, и брызнул белым соком слюны:
- А паспорт, гражданин хороший?! Неужели вы не знаете, что вместе с билетом надо предъявлять паспорт?!
Проводница посмотрела на Ивана Ивановича с таким соболезнованием, как смотрит воспитательница вспомогательного интерната на малолетнего олигрофрена. Её лимонной окраски лицо было кислее лимона.
Иван Иванович знал правила поведения пассажира в поезде, но был писателем. Он считался писателем не без таланта, а значит, обязан быть хоть немного рассеянным.
- Извините! - промямлил он, как и подобает робкому интеллигенту перед рыхлой горой негодующего мяса.
Бросив тяжёлые сумки проводнице на ноги, чем не причинил ей и малейшего беспокойства, будто на ногах её были не суконные ботинки, а свинцовые сабо, Иван Иванович панически зашарил по внутренним карманам куртки, запамятовав, что засунул паспорт в карман пиджака.
- Ладно уж, залезайте в вагон! - Проводница, как корова в стойле, переступила ногами, отодвинув сумки-лабрадоры в стороны.
Иван Иванович суетливо схватился за ручки поклаж и полез в первый-последний вагон, таща за собой увесистые сумки, как упиравшихся лабрадоров за поводки. Вдруг резко повалил снег, и одна из снежинок успела приземлиться на каблук Ивана Ивановича. Он будто почувствовал это и поспешно затянул в тамбур отставшую левую ногу вместе с тупоносым ботинком.
В тамбуре он распрямился и с недоумением осмотрелся, как Амстронг на Луне. Очки, как вспугнутая птица, вспорхнули с его переносицы, но Иван Иванович с ловкостью Планта перехватил их на лету. Посадив птицу в гнездо, он дёрнул лабрадоров за поводки и потащил их из тамбура в вагон.
Ивану Ивановичу показалось, что он попал в тюремный коридор - из-за тусклых светильников в вагоне. В окна коридора не проникали огни станции, и они воспринимались развешенными копиями пресловутой картины Малевича. Иван Иванович, со старческим кряхтением таща сумки, косил глазами на левую сторону: его место должно быть в третьем номере, то бишь в третьем купе.
Но уже возле второго купе кто-то бесцеремонно толкнул его в спину адидасовской сумкой. Не занесло ли провинциального писателя в жаркую Испанию во время корриды. А если это разъярённый бык тупым лбом толкает его между лопаток? И не увильнёшь, не сиганёшь в сторону: справа - чёрные квадраты Казимира, справа - запёртые камеры Бастилии. Иван Иванович попробовал прибавить шагу, но тяжеленные лабрадоры охладили его пыл.
- Ты чего, старикан, людям дорогу загородил? - Сутулой спиной услышал он небрежный, как молодость, голос.
Продвинув сумки на длину ступни пятилетнего ребёнка, Иван Иванович бросил растерянный, косящий взгляд назад, будто коренной конь на кучера, крупом предвкушая крутой удар кнутом. Испанский бык с розовой ряхой довольного жизнью и собственной персоной был во всём джинсовом и нетерпеливо бил копытами кожаных ботинок в вытертую красно-зелёную ковровую дорожку. У джинсового были глаза Ивана Драги, и писатель отвернулся, чтобы ему не харкнули в лицо. Он обречённо потащил чемоданы дальше: будь что будет, только бы не унизительный пинок под зад. Иван Иванович с терпением Сизифа мог выдержать любое хамство, если оно не прикасалось к его неповторимой и гордой личности.
Когда хамили непосредственно ему, Иван Иванович забывал о своём интеллигентном воспитании и вспоминал, что в студенческие годы серьёзно занимался тяжёлой атлетикой.
Розовощёкий джинсовый бык будто подозревал об этом и дождался, когда лабрадоры писателя коснутся двери третьего купе. Кто-то услужливо распахнул двери изнутри. Неужели фанаты его творчества решили торжественно встретить своего кумира? Иван Иванович с теплотой в душе подумал, что мир не кончился, что есть ещё время до апокалипсиса, пока на планете живут люди, могущие открыть тебе двери только из-за своего воспитания и природной доброты.
Иван Иванович не мог знать, что всё гораздо прозаичнее: двум девочкам-близецам шести лет, ехавшим со своей миловидной мамой, приспичило в туалет. И их мама - смазливая блондинка тридцати лет открыла им дверь. Но даже если бы писатель догадался об этом, всё равно он был благодарен за кстати распахнутые двери.
"Какой я тебе дедушка! - обиделся на хозяйку голоса Иван Иванович. - Если бы ты провела с этим дедушкой ночь, то взобралась бы на такую вершину страсти и экстаза, на которой отродясь не бывала!"
Даже перетаскивая сумки-лабрадоры через порог купе, даже в такой обыденной ситуации Иван Иванович мог думать красиво и образно.
- Вы до Москвы? - дежурно спросил он, поднимая нижнюю полку, чтобы поставить сумки. К счастью, диван, оказался пустым, и Иван Иванович с трудом затолкал в него два чудовища общим весом в центнер.
- До Москвы, до Москвы! - хором прокричали близнецы. И, весело подпрыгивая, ринулись мимо писателя, едва не опрокинув его. - Потому что мы - москвички!
Молодая мамаша снисходительно улыбнулась им и Извиняюще - Ивану Ивановичу. Как крона берёзы при порыве ветра, колыхнулись её зелёные глаза. Зеленоглазая блондинка? Нет, волосы её были обесцвечены перекисью водорода и коротко, почти под гарсон пострижены. Попутчица легко, будто сидела на батуте, поднялась с полки.
- Мы отучимся минут на десять, а вы можете спокойно переодеться! - Когда женщина улыбалась, на её атласных шёчках появлялись милые ямочки. Её улыбка была искренней и приятной, как у второй и нынешней писателя. По всему видно, что она была рада попутчику в его лице. Ещё бы - в возрасте, интеллигентный. А мог ведь слепой рок подсунуть какого-нибудь молодого и пьяного хама, вроде джинсового быка в коридоре вагона. Такой, как Иван Иванович, не станет приставать с непристойными намёками.
Но зато писатель не был в восторге от попутчиков. Девочки-близняшки не производили впечатления тихонь и не обещали ему тишины и покоя в ближайщие два-три часа. Но Иван Иванович всегда мог утешать себя. Вот и сейчас он подумал, что могло быть гораздо хуже. Как во время поездки в Москву в прошлый раз, он мог попасть в компанию загулявших шабашников.
После этой мысли писатель благодарно улыбнулся женщине, и приязнь присела на столик, добавив уюта сумрачному купе.
- Спасибо! - Иван Иванович по-рыцарски, благородно чуть опустил голову. - Это весьма кстати.
Едва женщина вслед за дочерями покинула купе, как писатель почувствовал, как противная грудная жаба всплыла откуда-то снизу живота и сдавила ему грудь. У него была стенокардия напряжения, а он тащил такие тяжёлые сумки! Когда-нибудь из-за любви к детям его хватит инфаркт или инсульт. И всё-таки от любви умирать приятнее, чем от ненависти. Иван Иванович, как и полагается солидному пятидесятилетнему писателю, был философом.
Прежде, чем снять куртку, он выудил из её кармана пластмассовый пузырёк с нитроглицерином и бросил таблетку под язык.
"При чём здесь сумки?! - разозлился на собственное безволие Иван Иванович. - Курить надо бросать!"
Через минуту жаба начала уползать и вскоре затихла, обидевшись на нитроглицерин. Писатель снял куртку морковного цвета и повесил её на крючок.
3.
Иван Иванович переоделся в голубой спортивный костюм и стал похож на водяного из известного мультфильма, озвученного любимым его Папановым, на похороны которого он не поленился съездить в Москву в 1987 году. Сколько лет ему тогда было? Всего-то тридцать три. Время - спринтер, который летит сломя голову по дистанции, не оглядываясь назад, потому что нет у него соперников, способных обогнать. И только смерть останавливает его, как финишная ленточка. В таком случае, куда оно так спешит? Неужели не понимает: если не будет его, Ивана Ивановича, то исчезнет и время. Ничего не будет: ни времени, ни пространства, ни мироздания. Они существуют, пока существуем мы - в этом был уверен Иван Иванович, писатель со странной фамилией, будто дополнительным отчеством - Трофимович. А как же те, кто остаётся после нас - наши дети, внуки? Они же будут жииь и им необходимы время, пространство, мироздание. У них будут и то, и другое, и третье. Но уже их время, их пространство, их мироздание. Всё своё Иван Иванович заберёт с собой, только книги его останутся, если у следующих поколений будет в них необходимость.
Трофимович загрустил, что случалось с ним часто в последнее время. А кто не загрустит, когда монголо-татарским войском надвигается на тебя старость, когда, как омоновцы рецидивиста, обкладывают тебя болезни. Здоровый мужик в пятьдесят лет не может быть уверен, что увидит завтрашний день. Что уже говорить о больном?! Но, по правде говоря, здоровых пятидесятилетних мужиков Иван Иванович ещё не встречал. Планета в двадцать первом веке мало приспособлена для здоровой безоблачной жизни. По всем признакам, цивилизация движется к своему концу. Тогда зачем он, Трофимович, отказывая себе о всмё, даже в личной жизни, горбился за письменным столом? Писательским горбом он не нажил ни богатсва, ни славы. Пахал ради бессмертия? Смешно! Не бывает его ни для человека, ни для трудов его. Бросить всё, бросить ко всем хренам и хоть остаток жизни прожить в своё удовольствие! Увы, поздно. И выпить, как следует, и съесть, что душе угодно, не может. А из-за диабета и для женщин года через два-три он станет бесполезным объектом.
От тоски Иван Иванович шандарахнул кулачищем штангиста-полутяжа по вагонному столику - аж бутылка с лимонадом и стаканы подпрыгнули. От раздражения подняла голову грудная жаба, и Трофимович постарался успокоиться. Ничего он уже не может изменить, но есть кое-что в этом мироздании ради чего стоить пожить. Ноги протянуть никогда не поздно. Ну чего его постоянно заносит в философские дебри? Неужели нет объектов для приятных, уютных размышлений? Хотя бы молодая мама - его попутчица...
Иван Иванович собрался выйти в тамбур покурить. Но прежде, чем подняться и покинуть купе, он зачем-то полез в одну из сумок и вытащил вде книги. Одну - роман Апдайка "Кролик, беги!", чтобы почитать перед сном, а другую - повести Ивана Трофимовича, изданные ж восемь лет назад. Апдайка он небрежно, как уличную проститутку, бросил на подушку, а себя положил в центр стола. Ему вдруг захотелось понравиться попутчице, ему хотелось, чтобы она узнала, что он - писатель. Сказать об этом напрямую как-то неинтеллигентно, а в книге есть его фотография. Он уйдёт в тамбур минут на пятнадцать, а попутчица из любопытства откроет книги и...
А что "и"? Она тут же бросится к нему на шею и предложит свою любовь? - обругал себя Трофимович, выходя из купе, но возвращаться не стал. Он с юности был мечтательным ослом, таковым и остался. Попутчица и её девочки ухожены и выхолены, не выглядят удручёнными или докучаемыми житейскими невзгодами. Наверняка, у попутчицы есть молодой, красивый и преуспевающий муж. К тому же, она стличная штучка. На кой чёрт ей сдался старый, больной и нищий провинциальный литератор? Как пить дать, на таких она в своей столице смотрит с презрением.
"Сложи крылышки, общипанный грач, смажь их солидолом и не нарывайся на глупости!" - опять отругал себя Иван Иванович и захотел вернуться в купе, чтобы убрать со стола свою книгу. Он знал за собой тщеславную слабость и тягу к любовным авантюрам, которые по большой части заканчивались полным фиаско. Но успел лишь остановиться, потому что из туалета жёлтыми воробышками (жёлтого цвета были их пижамы) вылетели близнята, а вслед за ними вышла мама в таком же голубом, как у Трофимовича, спортивном костюме, но на порядок дороже. Костюм плотно и соблазнительно облегал совершенную фигуру попутчицы. Иван Иванович интуитивно, мартовским котом облизнулся, и, слава Богу, что этого не заметила молодая женщина. В её глазах он выглядел бы сексуально озабоченным идиотом.
- Меня Иваном Ивановичем зовут! Я покурю в тамбуре, - зачем-то
Представился Трофимович, поравнявшись с попутчицей, да ещё и сообщил о своём намерении покурить, будто перед собственной женой отчитывался. Да плевать ей на то, что он Иван Иванович и что идёт курить в какой-то тамбур!
- Очень приятно. А я Даша, - Попутчица снисходительно, как неловкому пятнадцатилетнему воздыхателю, улыбнулась ему.
И, как пятнадцатилетний воздыхатель, Иван Иванович смутился и покраснел Хорошо ещё, что не уронил на ковровую дорожку свои сконфузившиеся серые глаза и не потерял дар речи. Вдобавок ко всему, он ляпнул не по-писательски штампованно:
- Какое редкое и красивое русское имя!
- Я знаю об этом, - не удивилась Даша.
Кем она сейчас видела своего попутчика? В недорогом, немодном спортивном костюме он мог показаться не просто заурядным старичком, а ещё и занудным бухгалтером какого-нибудь водоканала. И поделом! Кесарю - кесарево.
Как-то сразу поникший Иван Иванович дёрнул на себя дверь в тамбур. Господи! Чуть больше трёх часов поезд в пути, а в тамбуре уже насвинячено так, будто поезд до Унечи добирался из Владивостока. Нет, никогда не стать неумытой России цивилизованным государством. Никакие реформы не помогут, хоть штрафуй-перештра-фуй всех до одного, они будут гадить там, где едят.
Распечатывая пачку сигарет "Новость", Трофимович с особой старательностью бросил в урну, под которую приспособили обыкновенное цинковое ведро, целлофановую обёртку пачки, акцизную марку. Прислонившись спиной к стенке тамбура, он без удовольствия закурил: в горле першило. Табачный дым показался вонючим и едким. Затемнённое окно двери тусклым зеркалом отражало его лицо. Иван Иванович печально усмехнулся, сказал шёпотом вслух:
- Да-а... Ты становишься самым заурядным старичком, писатель Трофимович! А ещё пытаешься петушиться - гоношишься, молодых бабёнок завлекаешь! Очень прошу тебя: не делай из себя посмешище, придурок!
Поезд набирал ход, и Трофимовича качнуло на стрелке. За коном мелькали огоньки провинциальной Унечи. Впрочем, городок, в котором жил Иван Иванович, был ещё меньше и провинциальнее. Лет семнадцать назад у Трофимовича была возможность переехать в столицу, но он не захотел покидать тихого, уютного уголка на краю России, где ему и дышалось легко, и писалось вдохновенно. И только время досаждало ему, неумолимо приближая к старости. Хотя... Разве в столице оно шло бы в обратную сторону?
Иван Иванович вдруг встрепенулся, полез в карман эластиковой куртки, откуда выудил допотопный мобильный телефон. Дочери давно предлагают ему новый, накрученный, но Трофимович наотрез отказывался, потому что любил свой старенький, объёмный и тяжёлый "Алкатель". Привычка к вещам, нелюбовь к дорогам - это и было первым признаком старости.
Набрав номер одной из дочерей, Иван Иванович сделал глубокую затяжку, стал ждать соединения. Прочирикало всего два сигнала, а ему показалось, что минула вечность. В последние годы что-то невероятное твоится со временем: оно то скакало жеребцом-лидером на бегах на московском ипподроме, то плелось трёхсотлетней черепахой, совсем не такой обаятельной, как героиня Рины Зелёной. Трофимович не пытался подгонять время, потому что в его возрасте это было бы безумием, и не в силах был удержать его, когда оно шло в разнос. Ему бы подружиться с мудрой старостью, принять мироздание таким, как оно есть, с его недостатками и достоинствами, а он страдал. Ему всей душой хотелось покоя и вместе с тем боялся смерти, хотя именно она воплощала абсолютный покой.
- Это ты, папочка? Ты уже выехал? - после третьего гудка проснулся голосом дочери мобильник.
- Да, доча. Встречайте утром в Москве.
- Обязательно встретим! У тебя первый вагон?
- По нумерации первый.
- Мы ужасно соскучились по тебе, папочка! С нетерпением ждём!
После того, как его души коснулся дорогой, нежный голос дочери, необъяснимые печаль и тревога отпустили его, и, возвращая мобильник в карман, он глубоко и облегчённо вздохнул. Даже плечи его перестали сутулиться, воспряли, как отогревшиеся птицы. Скривившись - не с досады, а от негодования, - он швырнул недокуренную сигарету в ведро-урну. Но вопреки желанию возвратиться в купе, впечатал курносый нос в холодное стекло и впился глазами в чёрную даль, стремительно приближающуюся и обнимающую поезд, будто хотел рассмотреть в ней своё будущее, а может быть, будущее сего мироздания.
Размеренно и уютно постукивали на стыках вагонные колёса, и Трофимович обречённо, не не безнадёжно подумал, что есть, наверное, какой-то смысл, чтобы просто жить.
"Приеду в Москву и обязательно брошу курить!" - просто подумал он. Наверное, чтобы не думать о чём-нибудь философском и возвышенном, отчего всегда становилось грустно.
4.
Как-то протяжно и жалобно застонала открывшаяся дверь в тамбуре. Этот стон коснулся его сердца тупой и ржавой пилой, возвращая тревогу. Нос Ивана Ивановича уюиной присоской прилип к стеклу, и не хотелось отрывать его, не хотелось возвращаться в реальной действительности, которая по амнистии отпустила своего узника, а потом передумала и приказывает вернуться. Как счастлива, верно, те, что навсегда разругались с нею! А Ивану Ивановичу она была нужна, хотя он уже плохо представлял себе: почему и зачем?
Его лопатки не чувствовали опасности от вошедшего в тамбур - интуиция родившегося под знаком Рыб редко подводила его. Он не услышал звука шагов, хотя обладал, как и большинство близоруких, чутким слухом, будто в тамбур первого-последнего вагона просочился призрак, передёрнулся всем телом от непонятного страха. И оглянулся.
В шаге от него стояла женщина средних лет - узколицая, с дерзко, по-девичьи вздёрнутым хвостиком русых волос. Большие и выразительные синие глаза её, дисгармонирующие со строгим чёрным костюмом, отсутствовали в этой реальной действительности. Она смотрела на Ивана Ивановича, как на далёкую-далёкую судьбу, на одно мгновение проклюнувшуюся на ночном небе.
Под колёсами разогнавшегося поезда шуршало время, но синеглазую попутчицу, казалось, оно не волновало. Она опустила глаза, но через мгновение вновь подняла их. И Трофимовичу показалось, что они резко изменились. В них появилась осмысленность, вроде иронической мудрости, присущей старухам, будто за то мгновение, когда она не смотрела на Ивана Ивановича, невидимая мойщица окон протёрла их, убрав равнодушную, туманную матовость.
От этого иронично-изучающего взгляда Трофимович поёжился, и его сердце сладко заныло от тревожно-радостного предчувствия. Он хотел подумать: с чего бы это, он подумал: интересно, сколько ей лет? Верно, около сорока?
- Извините, у вас не найдётся сигаретки? - неуверенно, даже стеснительно спросила она. Так просят милостыню люди, на самом деле попавшие в беду.
Альт синеглазой был мягким, но с трещинкой. Он потрескивал, будто сучок яблони на первом крепком морозце. Чему-то разволновался Иван Иванович; задрожала, засуетилась его правая рука, забравшаяся в карман за сигаретой. Он спешил, будто женщина могла передумать, а ему было архиважно исполнить её просьбу.
- Конечно, конечно! - Трофимович протянул ей пачку сигарет с такой готовностью, будто перед ним стояла не случайная попутчица, а Людмила Путина.
У женщины был неумело сделанный маникюр: ногтем, окрашенным белесым лаком она зацепилась за край пачки и едва не уронила сигареты на пол. От этого ещё больше смутилась.
Наконец, тёмно-коричневый фильтр сигареты раздвинул чуть тронутые помадой губы попутчицы. В руках женщины не было ни зажигалки, ни спичек, но Иван Иванович, всегда бывший предупредительным с женщинами, не догадался предложить ей огонёк, беспричинно растерялся, будто нечаянно встретился с первой любовью.
"Женщина, как женщина - ничего сверхвыдающегося! - отругал он себя, не переставая удивляться себе самому. - Что это я?!"
А сердце, не подчиняясь ему, продолжало время от времени замирать сладко и тревожно. Такого странного состояния Трофимович, наверное, не испытывал с восемнадцатилетнего возраста.
Попутчиц подняла на него виноватые глаза. Вот в чём дело! Женщина была приятной наружности - не более того. Но вотглаза её! Казалось, они жили отдельной жизнью - наполненной глубоким смыслом и возвышенной.
"Верно, она пережила какую-то большую драму!" - подумал Иван Иванович и отвёл глаза в сторону, боясь, чтобы попутчица не прочитала в его взгляде чего-нибудь такого, что он, как мужчина в возрасте, стеснялся.
- У ас не найдётся огонька? - треснул сучок голоса женщины.
Попутчица прикурила и жадно, глубоко затянулась. С таким удовольствием делают первую затяжку заядлые курильщики, которые долго не курили.
Женщина ненарочно выпустила струйку дыма в лицо Ивана Ивановича и опять смутилась.
- Извините... Давно не курила. Уже полтора года, как развязалась с этой пагубной привычкой, но... И чего я так разволновалась?
Надо же! Трофимович тоже не понимал, с чего это он разволновался, когда эта женщина вошла в тамбур? Ну, пусть умные и выразительные глаза. Разве мало он встречал женщин с подобными глазами? Тут что-то другое, чего он, писатель со стажем, инженер человеческих душ объяснить не мог.
- Бывает... - буркнул он. И его голос треснул, как сучок яблони в конце ноября. Он вдруг ощутил себя учеником, стоявшим у классной доски с невыученным уроком. Весьма странное ощущение.
Чтобы подавить неловкость, возникшую у него. Ему надо было или извиниться или уйти, или закурить самому.. Иван Иванович знал, что разумнее и предпочтительнее ради собственного спокойствия выбрать первое, но он помимо своей воли вытолкнул из пачки сигарету и щёлкнул зажигалкой. Какими глупыми и наивными бывают мужчины, встретившиеся с откровенным взглядом незнакомой женщины!
- Или мне кажется, но я не могу избавиться от мысли, то мы с вами где-то встречались, - как Снегурочка, выпустив сизую дымку, сказала попутчица. Она улыбнулась уже смелее и откровеннее, и на её щёчках появились обаятельные ямочки.
"Ну и дела!" - усмехнулся про себя Трофимович. Обычно такой примитивной фразой набиваются на разговор и знакомство мужчины, относящиеся к разряду коллекционеров. Но женщина...
"Нет, нет, я далёк от мысли, что она таким образом пытается познакомиться со мной, - подумал Иван Иванович только ради того, что надо было о чём-либо подумать. - Не такой жу красавец, да и песок начал местами сыпаться!"
Всё-таки надо было не прикуривать сигарету, а вежливо распрощаться с попутчицей. Тогда не было бы необходимости что-то отвечать на её предположение. Хоть убей, но Трофимович не припоминал, где он мог встречаться с этой женщиной? Он не запоминал лица, но такие глаза должны были запасть в ропмантическую душу поэта.
Иван Иванович не имел желания умирать от скромности.
- Вы могли меня видеть... - Он слегка замялся, потому что не хотел выглядеть навязчивым. - А вообще-то откуда вы?
- Из Унечи. Я работаю директором районного Дома культуры.
- Ну конечно же! - воодушевился Трофимович. - Год назад вместе с группой писателей я выступал у вас.
Интересно... Он должен был видеть попутчицу, а значит, запомнить её глаза. Но может, на расстоянии они не так выразительны? Или отсутствовали в реальной действительности. То, что отсутствует, невозможно увидеть, а не только запомнить.
Женщина рассмеялась, и это показалось очень неожиданным для неё, будто и допустить нельзя было, что она может смеяться.
- Я вспомнила, вспомнила! Вы - Трофимович Иван Иванович правда? Вы из соседних Кулём. Я права?
Ивану Ивановичу было приятно, что его узнали. Но странное дело: это совсем не тронуло его тщеславия. От этого узнавания тревога в душе разрасталась ещё больше. Трофимович ощущал себя так, будто его фотография висела на стенде "Их разыскивает милиция", и попутчица узнала в нём отпетого рецидивиста. Не из-за ли тревоги ему захотелось поскромничать?
- Странно, что вы запомнили моё имя и фамилию. На сколько мне помнится, нас было человек восемь...
Попутчица мило коснулась длинными пальцами скрипачки его плеча. И от этой доверительности ему сделалось ещё тревожнее.
- Не скажите! Среди восьми вы были единственным членом Союза писателей России.
- Разве в этом дело?
- Вы правы. Дело в уровне. К тому же, у меня есть ваша книга. Когда-то давно я купила её по случаю. И представьте себе, она мне понравилась. Честно вам скажу: книги современных писателей, а тем паче, местных, нравятся редко.
- Вы мне льстите... - Иван Иванович на самом деле смутился, а уж это случалось с ним редко. Он так не смущался, даже когда два года назад под прицелом телекамер получал областную Литературную премию.
Синеглазая попутчица небрежно бросила окурок в ведро-урну.
- Наверное, я утомила вас своим любопытством. Извините... Спасибо за сигарету!
Попутчица так стремительно вышла из тамбура, что Трофимович не успел что-то сообразить. Через десять секунд ему уже казалось, что никто не заходил в тамбур, никто не беседовал с ним. Тем более, странное ощущение, когда стоял тонкий запах дорогих женских духов.
5.
Его избранная книга прозы - предмет тайной гордости автора - лежал на столике не сдвинутый и на сантиметр. Книга нисколько не волновала красивую попутчицу, впрочем, как и остальное человечество. Он горько усмехнулся про себя.
"Может быть, Иван Иванович, ты и неплохой писатель, но, кажется, опоздал на целых полвека. Нынче у толпы другие кумиры и иные инженеры душ! Нынче толпа, кроме жрать, ничего не желает!" - Ему показалось, что такая самоирония была уместна.
Соседка по купе едва заметно улыбнулась. Улыбаться ей в ответ Иван Иванович посчитал не обязательным.. Ему было обидно от осознания того, что его поезд давно ушёл.
Даша - кажется, в недоумении - сдёрнула с диванчика одну из близняшек, освободив законное место Трофимовичу. Он молча сдёрнул со стола свою книгу и открыл её на титульном листе, на котором не состоялся элегантный и остроумный автограф попутчице Даше.
"Старый идиот! Тебе только и осталось облизываться на молодых красавиц и по-пустому мечтать о них. Как и подобает старому ослу!"
Благоразумие Ивана Ивановича на протяжении полувека мирно уживалось с сумасбродством. И резко выхватив ручку из кармана пиджака. И она заплясала ламбаду на титульном листе:
"Милой Дашеньке от чистого сердца. Автор".
Закрепив эти дежурные слова своей лихо закрученной подписью, он протянул книгу попутчице.
- Что это? - удивилась она не книге, а его вымученной улыбке.
- Вам на память... - смутился Иван Иванович от собственной глупости.
Даша почти равнодушно сравнила фотографию в книге с его идиотской физиономией и положила книгу на стол, будто бутылку минеральной воды поставила. Наверное, она была так же далека от литературы, как он от кун фу.
За окном поезда мелькали унылые, чуть видные осенние пейзажи, которые угрюмо облизывал взгляд Трофимовича. Приклеив свою широкую спину стенке купе, он злился на себя и почему-то на элегантную попутчицу. Казалось, не было причины для раздражения: немало бальзама на самолюбие и ревнивое сердце писателя вылила культурный работник из Унечи. И вдруг Иван Иванович понял причину испортившегося настроения: восхищение, выраженное писателю синеглазой женщиной в тамбуре, показалось ему неискренним. А реакция соседки по купе - наоборот. И в этом вся суть.
Трофимович осторожно прощупал своё состояние души. Оно ему не нравилось, как могут не нравится плохо заживающие швы больного хирургу. Такое состояние души психиатры называют депрессия. Эта сволочная, безвольная и унылая дама не нагрянула в гости к Ивану Ивановичу неожиданно, как бывало прежде и довольно часто с тех пор, как он заметил, что стареет. Нынешняя депрессия началась неделю назад в Кулёмах. Сначала он стал ненавидеть то, чем занимается: свои бдения над письменным столом, затем - себя и, в конце концов - весь мир. Так что поездка в Москву к дню рождения младшей дочери показалась ему кстати.
Уже на полпути к Унече в автобусе Иван Иванович подумал:
"Слава Богу, что депрессия осталась в Кулёмах, не увязалась верной и прилипчивой собачкой за мной следом".
Оказывается, он жестоко ошибался. Депрессия успела впрыгнуть в первый с хвоста вагон. Неужели и по Москве будет с ним бьродить в обнимку?
Чуть-чуть придушила его депрессию попутчица в тамбуре. Но, докурив сигарету, культработница так стремительно покинула его, будто бежала от прокажённого. Депрессия немного отдышалась и снова набросилась на несчастного российского писателя.
- Извините, Иван Иванович... - отвлёк Трофимовича от невесёлых размышлений бархатный голос попутчицы.
Иван Иванович встрепенулся, будто он был Диогеном, которого громко окликнул Зевс. Он ошеломлённо осмотрелся вокруг себя, словно самим присутствием в купе досаждал столичной даме..
- Да...- Извиняюще, как свидетель в суде, промямлил он.
- Я хочу вас попросить...
Трофимович слегка преобразился. Всё-таки он не абсолютный ноль в этом мироздании, потому что ноль не может выполнить ничьей просьбы: ни элегантной женщины, ни космической пылинки. Пусть Даша просит о чём угодно, только унесёт с собой его депрессию.
- Мне надо отлучиться в девятый вагон. У подруги остались наши билеты, а скоро проводник потребует их. - Даша смотрела на него почти умоляюще. - Посмотрите за моими сорванцами, я быстро!
Быть нянькой-воспитателем для шустрых девочек-близняшек - это гораздо интереснее, нежели вылизывать депрессивным взглядом сумеречные пейзажи за окном.
- Конечно! Конечно! Присмотрю!.. - поспешил заверить её Иван Иванович. И, наконец, улыбнулся. Ему необходимо было улыбнуться попутчице, чтобы та убедилась: этому интеллигентному и доброму человеку можно доверить своих дочерей.
- Я быстро! - смущённо повторила Даша. - От силы - четверть часа.
- Да хоть полчаса! - расщедрился Трофимович. Более длительного срока отсутствия молодой мамы он назвать не рискнул - уж слишком шустрыми были близняшки.
- Спасибо! - поблагодарила попутчица и заскрипела дверью купе.
Близняшки сразу усвоили, что имеют право на толстенького дедушку, а значит, и досаждать ему. Одна из них стремительно слетела со своей полки и приземлилась возле Ивана Ивановича.
- Дядя! А почему вы подарили книжку нашей маме? Вы её любите?
Трофимович, решивший глотнуть газировки из бутылки, поперхнулся. Ещё десять лет назад шестилетние дети не додумались бы да такого бестактного вопроса.
"Твои слова да Богу в уши! - со сладким нытьём под сердцем подумал он. Ужас как нравилась ему зеленоглазая москвичка. - А культработница из Унечи?"
Иван Иванович мысленно безжалостно отшлёпал своё сумасбродство. Не хватало старому идиоту превратиться в буриданова осла, стоящего между двумя равновеликими копнами сена, которые ему недоступны.
- Дядя Ваня пишет книжки и подарил вашей маме, чтобы она почитала. А у вашей мамы нет любовника, потому что она любит вашего папу! - Трофимович очень был доволен ответом и почувствовал себя внуком Макаренко. - Тебя как зовут, девочка?
- Меня зовут Вика, а сестру Лика! - бойко ответила девочка. - У нашей мамы есть любовник. А у папы есть любовница.
- Может быть, - с кислой миной ответил он. - Но не я. Я слишком стар для этой роли, девочка.
А вот этим ответом Трофимович был недоволен. Так отвечать шестилетнему ребёнку мог только идиот. А задавать такие вопросы шестилетней девочке? Кажется, он совсем запутался. Разрядила неловкость, которую он испытывал, другая близняшка - Лика:
- Вика всё врёт и выдумывает, дядя Ваня! Вика всё время врёт и выдумывает! У неё самой есть любовник Витька!
Вика стремительно перескочила на полку к Лике и была готова вцепиться в волосы сестры. Ивану Ивановичу удалось вовремя разнять их, иначе Даша по прибытию в Москву пришлось бы покупать два шиньона. Он усадил близняшек по обе стороны от себя.
И тут же в дверь купе постучали.
- Войдите! - великодушно разрешил Трофимович.
Вошла проводница с планшеткой с многочисленными карманчиками, в которые она собирала на хранение билеты. Взяв билет у Ивана Ивановича, она с высокомерным любопытством взглянула на близнят.
- Гм... А где ваша мама? Ей, кажется, я поверила, что ваши билеты у её подруги. На вид - вполне порядочная женщина.
- Так оно и есть! - геройски встал на защиту попутчицы Трофимович. - В настоящее время она на пути к подруге.
- Поверим ещё раз. Когда вернётся пуст принесёт билеты в купе проводников. Одно место у вас свободно, бронь. В Почепе подсядут. - Лоснящееся, самодовольное лицр проводницы говорило о том, что она выполняла работу государственной важности. - С вас сорок рублей за постель, мужчина!
- Опять подорожало? - удивился Иван Иванович, хотя это обстоятельство не должно было удивлять современного россиянина.
Потому проводница в недоумении скривила губы ковёрного, отчего ещё больше стала похожа на откормленную лягушками кикимору.
- Вы как будто с Луны свалились! Сейчас всё дорожает и почти каждый день! - Проводница с щедростью спонсора отсчитала сдачу с сотни пассажира. - А вроде производите впечатление солидного человека!
У слишком долго молчавшей Вики вновь разыгралась безудержная фантазия на всю ту же тему.
- Дядя - не солидный человек! Дядя - любовник нашей мамы! - Из озорных глаз шестилетней оторвы сотнями выпрыгивали бесенята.
Проводница одновременно с подозрением, с любопытством вгляделась в Ивана Ивановича. На чём заклинило её вялые, атрофированные алкоголем мозги?
"Неужто этот старый пердун спит с такой эффектной и молодой мадам?!" - можно дать шестьдесят против солрока, что именно так подумала она.
- Интересно, интересно... - ехидненько прошептала проводница. - Могли бы не посвящать в свои, так сказать, амурные дела, детишек. Как можно?!
У краснорожей и явно похмельной проводницы были глаза старой и строгой учительницы начальных классов. Из-за её спины лукаво улыбалось это малолетнее исчадие ада Вика. Она озорно подмигивала писателю, а ему показалось, что подмигнул чертёнок. Почудились даже рожки на детском лбу. Во всей красе проявляют себя современное телевидение и акселерация.
Но, к своему удивлению, после слов проводницы, Иван Иванович нисколько не смутился. А почему он должен был смущаться, если его приклеили к такой красивой и молордой женщине? У него даже сладко ёкнуло сердечко, когда близняшка выдала его желаемое за свою фантазию. Провдница, как неподкупный прокурор, ждала его пояснений, хотя Иван Иванович спокойно мог послать её туда, куда не доедет скорый поезд. Но писатель решил не дразнить ни себя, ни гусей.
- К вашему сведению, я с их мамой познакомился не ранее, чем полчаса назад! - Плюнул я в лицо легковерной проводницы саркастической иронией. - У этой невозможной девочки буйная и неконтролируемая фантазия.
Иван Иванович выразился несколько витиевато. Попади подобная фраза в его роман, который он пишет уже четвёртый год, он её сразу безжалостно вымарал бы. Но что сказано. То сказано. Проводница такой же литературовед, как Трофимович балетмейстер Большого театра.
- Бывает! Современные дети могут придумать такое, что волосы дыбом станут! - Ничуть не раскаялась прводница. - Так вы пришлёте ко мне их маму с билетами?
Он неопределённо пожал плечами. Мама близняшек уже задерживалась. Может быть, ей самой надоели остроязыкие отпрыски, и она решила таким экзотическим образом избавиться от них? Тьфу, тьфу, тьфу! Не приведи Господь!
Проводница нерешительной слонихой потоптавшись на месте, неуклюжей танкеткой выкатилась из купе.
- Ну, и где ваша мама?! - почти трупом осунулся на вагонный диван Иван Иванович.
Вика доверительно уцепилась в рукав Трофимовича, будто он был её любимым дедушкой.
- Вам что, с нами скучно, дедушка? - Втка с подхалимством заглядывала ему в глаза.
Иван Иванович вздрогнул. Если бы он был дедушкой этих оторв, уже бы отзвучал реквием на его похоронах.
- Нет, с вами поскучать проблематично! - Трофимович обречённо вздохнул.
- А нам скучно! - Наверное, эта Вика не замолкала даже во сне. - Вы же ответственные за нас! Нам не должно быть скучно! Если мы с Ликой разревёмся, то сбежится весь вагон. И то нас не успокоят!
Современные дети способны и на бессовестный шантаж. Ну просто какие-то рэкетирши!
- Ладно, - равнодушно согласился Трофимович. - Только я сейчас ватку из сумки достану.
- А зачем вам вата? - Наконец-то поразилась бойкая всезнайка.
- Заткну уши, чтобы не слышать вашего рёва.
- А ещё солидный человек! - возмутилась Вика не хуже проводницы.
- И мамин любовник! - смеясь упрекнула Лика.
- Я с ума с вами сойду! - оценил их юмор Трофимович.
- Не сойдёте! Дедушки с ума не сходят, дедушки терпят. Давай во что-нибудь поиграем, потому что маму придётся ждать долго! - ничтоже сумнящеся, изрёк шестилетний философ.
- И во что же мы будем играть, мадмуазель?
- Вы будете конём, а мы с Ликой наездницами.
"Ни фигашеньки себе! Если бы такую игру предложила ваша мама!" - с иронией подумал Иван Иванович.
- К сожалению, у меня нет уздечки и седла, а я конь необученный! - На этот раз я смог ошарашить шестилетнюю эрудитку. - Давайте лучше я расскажу вам сказку.
- Только сказку с ужастиками! - согласилась Вика.
Сказку об Иване Царевиче, которого захватили с целью выкупа бандиты Кощея Бессмертного, близнята слушали внимательно.
6.
Иван Иванович был человеком с богатой фантазией, иначе ему не стоило бы влюбляться в письменный стол писателя, но скоро и она иссякла после того, как Иван Царевич выстрелом из гранатомёта в клочки разнёс бронетранспортёр Кощея Бессмертного.
- Вот так бесславно закончилась жизнь этого злодея Кощея! - подытожил он свой сказочный рассказ и почувствовал себя Ираклием Андрониковым, виртуозно владевшим устной речью. Он взглянул на часы и обречённо вздохнул: неотразимая мама близняшек отсутствовала уже сорок пять минут. С минуты на минуту поезд должен подъехать к станции Почеп, и в их купе появится ещё один пассажир. Хорошо, если бы это была какая-нибудь старушка - божий одуванчик, которая добровольно разделит его страдания.
"Если у меня будут внуки..." - лишь только попытался подумать Трофимович, потому что бесмёнок Вика обладала способностью взрывать даже чужие мысли.
- И это всё? - на её лице было написано такое разочарование, будто она надкусила аппетитно выглядевшее яблоко, оказавшееся папье-маше.
- Всё. По-моему концовка вполне логичная, в духе сказок народов мира. Добро победило зло! - Иван Иванович нарочито говорил заумно, чтобы отбить у этой малолетней бестии охоту задавать вопросы.
-Какие всё-таки эти взрослые глупые! - возмутилась Вика. - Кощей - это кто?
- Кощей и есть Крщей. Фантасмагорическая личность, воплощающая вселенское зло! - Иван Иванович продолжал мстить дотошной шестилетке.
- Он же Кощей Бессмертный! - торжественно воскликнула Вика. - Его нельзя убить не их гранатомёта, не из атомной даже бомбы!