Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Прости уходящих

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
   ПРОСТИ УХОДЯЩИХ
  
   -П О В Е С Т Ь-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Бабушке моей Любови Ивановне
   Смеян посвящается
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1.
  
   Не жалей меня, нависающий надо мной! Не плачь, распятый нехристями в жаркий день на голой горе! Я вижу страдающий лик твой и кровавые язвы твои. Взор твой мудр, но и скорбен, ибо не хочешь ты призвать меня, разо-
   рвав цепи мои. Что сострадание твоё перед немощью твоей?! Вознёсся спеси-
   вый и холодный полумесяц над крестом нашим. И не защитить тебе детей своих, ибо не властен ты над морями басурманскими, городами турецкими. Глаза их раскосые с презрением и высокомерием смотрят в наши ясные очи.
   Прости меня, и я не помяну тебя дурным словом в страданиях моих. Ибо мы знаем грешить, а ты умеешь прощать. И каждому своё.
   ... Смеян, оттолкнувшись затылком от борта галеры, приоткрыл глаза, брызжущие синевой, словно вычерпанной из безоблачного, высокого турец- кого неба, и с надеждой обратил их по правую руку от себя - к трюму: не несут ли турки трёх глотков воды и куска лепёшки?
   Несколько мгновений назад ударил в медную тарелку татарин с блестящим и круглым лицом, похожим на эту медную тарелку, висящую на мачте. Удар колотушкой в медную тарелку - знак к большому отдыху в час, когда солнце
   почти не отбрасывает тени на палубу турецкой галеры - грязную от пота и спекшихся плевков.
   Стукнули об уключины отпущенные вёсла, звякнули тяжёлые цепи неволь- ников, и стон облегчения вырвался из груди Смеяна, из лёгких двух десятков несчастных товарищей его. Его стон слился с многоголосым с сладостраст- ным стоном, словно это был вздох изумлённой толпы перед всепрощающей и освобождающей смертью.
   Жалило солнце нагие, коричневые плечи гребцов, но наслаждались они короткими мгновениями свободы от труда страшного, закрыв глаза и разго- варивая каждый с богом своим. И были легки их руки, как крылья чайки, ле-
   тящей над спокойным морем, и спины их немели от покоя, и цепи не жгли лодыжек. И редко кто из них не мечтал умереть в эту благостную минуту, забыв о жажде и голоде, не дождавшись воды и лепёшки.
   Нет ничего славнее смерти, когда отпускаешь тяжёлые вёсла, когда тело отделяется от них, как душа от бренной плоти.
   Угрюмый и одуревший от жары татарин шёл вдоль борта галеры и лениво опускал ногайку на задубелые спины гребцов.
   - Не спим! Не спим!
   Почти безболезненный ожог, косо проложенный плетью татарина по пра- вой лопатке, испортил минуту блаженства. После этого навалилось на Сме- яна всё: усталость, жажда, голод, боль в суставах, тошнота, застрявшая в глотке, горечь во рту. Полное безразличие к животу своему дало ему сме- лость взглянуть в упор на татарина - ведь хмурый надсмотрщик не любил, если кто-нибудь из гребцов осмеливался встретиться с ним взглядами. В этом случае следовал короткий и жалящий удар ногайкой по плечам, после которого из-под лопнувшей кожи выступала кровь.
   Они встретились взглядами, и в зелёно-карих, кошачьих глазах татарина Смеян увидел усталость и полное равнодушие ко всему окружающему - надсмотрщик тоже изнемогал от жары и длительного плавания по италий- ским и греческим морям, и, хотя ногайка легче галёрного весла, хотя тата-
   рин, которого, кажется, зовут Каламшой, был жесток с гребцами, Смеян пожалел его, потому что татарин - тоже раб. И пусть его ноги свободны от цепей, вериги на ногах - не самое мрачное в рабстве. Прикованной к галере была душа надсмотрщика. Душа татарина Каламши не выносила неволи так же, как и душа полесского мужика Смеяна. Где-то в крымских степях, верно, сидят в войлочных кибитках его сородичи и, глядя по вечерам на дьяволь- ский пляс пламени костра, тянут тягучие, печальные песни, в которых, может быть, поминают несчастного Каламшу, попавшего в полон во время набега татар на турецкие земли.
   Может быть, об этом же подумал и сам надсмотрщик или понял, что хотел сказать своим взглядом Смеян, но, опустив глаза, прошёл дальше, к корме, и ни разу не разрезал воздух свист его ногайки. Смеян оглянулся. Каламша шёл медленно, широко расставляя кривые свои ноги, как ходят обычно морс- кие люди, и плечи его, покрытые лёгким, вылинявшим халатом, были напря- жённо опущены, словно он сам ждал удара плетью.
   К полудню на море установился штиль. Средних размеров купеческая гале-
   ра спокойно покачивалась на мелких незлобивых волнах, Безветрие. Нет хуже погоды для моряка, но для гребца, прикованного к галере, штиль - наказание Божье. Сколько раз, когда от напряжения делались каменными мышцы, Смеян обращался с мольбой к Богу своему, Христу, дабы сжалился он над ним и послал попутный ветер. Поднимут юркие матросы, одетые в широкие шаровары, тугие паруса, понесётся галера по пенному морю без помощи вёсел, и будет гребцам час блаженства, когда смогут они вытянуть уставшие ноги, и, склонив головы на груди, наконец-то поспать. Сон рабу, прикованному к галере, дороже всего на свете не от усталости - из-за возмо- жности забыть о чёрной жизни своей, болячках и голоде и окунуться в ту свою судьбу, которая была, может быть, и не лучше сегодняшней, но свобод- ной от цепей, в местах родных и любимых - с ребятишками, лопочущими на
   на отеческом языке, со строгим родителем и ласковой матерью, с простень- кой ракитой над узкой рекой или с лесной опушкой, сладко пахнущей зем-
   ляникой.
   Но в нынешнем походе по морям Христос не внял молитвам Смеяна - одного из грешных сыновей своих. Видать, в достатке у него было других дел, ибо разве мало на свете обид и неправды, разве мало крови людской льётся из-за злобы человеческой, словно не достаёт лесов и степей для них,
   словно недостаточно пищи рождает земля, дабы насытиться каждому?
   Дай, Боже, ветра попутного басурманской галере, чтобы сын твой смог остудить окровавленные длани свои! А ещё добрее - возмути на море бурю, подобную той, что родила Потоп Великий, ибо жажду умереть в пучине солёной и прохладной, нежели от пекла страшного и сил истощения. Ежели
   живота не даёшь вольного, дай смерти красной, дабы не уподобился падали,
   за борт выбрасываемой!
   Молился Смеян, шевеля спёкшимися, потрескавшимися губами и ловил полуоткрытым ртом слабый, жаркий, будто залетевший из раскалённой пустыни, ветерок. А в это время товарищи его разноплеменные и несчастные
   загремели, зазвенели цепями, проклиная и умоляя принесших пищу и воду. Забыл обо всём на свете и Смеян: вытянулся всем своим огромным телом на- встречу туркам, подающим ему кусок лепёшки, величиной с ладонь и глиня- ную чашку, на дне которой плескалось три-четыре глотка воды. Едва удер-
   живая в трясущихся руках чашку, вылакал он воду. И вылизал бы её, псу уподобившись, кабы не отобрали.
   Не успели турки отойти от него и на три шага, как проглочена была лепёш- ка - жёсткая и безвкусная, как старая, непроваренная яловичина, какую не разжуёшь слабыми зубами. Ни голода, ни жажды не утолил Смеян. И захоте- лось ему заскулить привязанным к столбу кобелём, хвостом повилять заис- кивающее, кабы он был, лизнуть сухим и горячим языком ладони турок, чтобы за преданность бросили ему обглоданную кость. Поди, собаке у ба- тюшки Смеяна вольготнее и сытнее живётся: знай себе в конуре полёживай да на прохожих полаивай.
   Ну, нет! Пока человек Смеян, не уподобится он псу поганому, как бы не голодно, как бы ни мразно было!
   Или ты, Бог, милостивый и жестокий, наказал Смеяна за своеволие его, за то, что оставил дом и землю свои и пошёл искать лёгкую долю? Поделом! Не ищи живота сладкого там, где его не бывало.
   И уже щёлкнул ногайкой по палубе надсмотрщик Каламша, закричал хрип- ло:
   - Работай! Работай!
   Каждый из гребцов понял его, хотя были тут и шляхтичи, и хохлы, и греки, и мадьяры, и ещё Бог знает кто. Поняли даже новенькие, в первый поход на вёслах вышедшие. Для того ни татарского, ни русского языка знать не требу- ется: не поймёшь - ногайка растолмачит.
   Поймал Смеян весло своё - скользкое, кожей его живой до блеска вытер- тое, и ломанул негнущуюся спину под яростный крик Каламши:
   - Ху-гу! Ху-гу!
   Так и будет кричать, срывая голос в такт гребкам, услуживая хозяевам. Тоже незавидная должность. Когда раб на раба кричит - невелико утешение кричащему.
   - Ху-гу! Ху-гу! - разрывается татарин, и темнеет в глазах Смеяна.
   Хочет бросить он весло, которое весит, кажется, не меньше, чем сама галера. И пусть хлещут его ногайкой, пусть вешают на рее вниз головой, как сделали это вчера с упавшим от немочи греком. Умирать - не жить. Все муки позади останутся.
   Хочет Смеян бросить весло, но руки срослись с деревом, словно кандалы с живым телом, и спина наклоняется и разгибается в такт крикам Каламши:
   - Ху-гу! Ху-гу! - три года одно и то же.
   И до каких пор:
   -Ху-гу! Ху-гу!
  
   Так повелось на Руси, что поскрёбыш в семье - любимец. Но старый Грак из девятерых своих детей терпеть не мог самого младшего - Смеяна. О того ли, что родился Смеян некстати - в засушливый, голодный год, или что слишком упёртым да своенравным поскрёбыш рос? Может быть, из-за того и другого.
   В диких, глухоманных местах жил Грак. Деревушка на десяток дворов, вокруг которой земли гнилые, чащобы непролазные, топи непроходимые. Потому и звалась деревушка бесхитростно - Болото. Приземистые курные избы, болотным камышом крытые. Вокруг каждой избы - полдесятины песчаников под огород. Кормились же болотянцы в основном с бортей и охотой.
   Грак устраивал свои борти на дубах и соснах. По весне делал борть, ставил её, размечая метки, дабы какой-нибудь болотянец не спутал её со своею, и за мёдом приходил после того, как отцветёт вереск.
   В любом деле от Смеяна толку было на грош, а вот с бортями он управлял-
   ся на зависть. Накинет плеть на сосну або дуб - и полез наверх, до самой борти, на три человеческих роста. На высоте закидывал лежею, завязывал конец верёвки на деревянный крючок, приделанный к ней, приспосабливал под сиденье дощечку - и пошёл долбить. А что надо ему с земли - брал у отца по хоботу.
   После Смеяновой работы даже косолапый на Граковы борти не зарился. Так хитро набьёт Смеян гвоздей, так рогатки натыкает, что в клочья мишка харю раздерёт, ежели сунется. А уж после работы Смеян с таким проворст- вом спускался с дерева - куда там медведю! Знатнее земцев в Болоте не было, чем Грак с его нюхом на хорошее дерево да Смеян с проворностью его.
   По зимнему следу везли мёд в местечко, хороший барыш за него брали, коль до того сроку не наезжал с жолнерами пан Томашевич, который брал у болотянцев мёду и шкур без стыда, приговаривая:
   - Живёте без каковой воли, жируете. Нема вам барщины, нема чинша, так дяклы не шкодуйте!
   Ограбленные болотянцы возмущались, бабы выли, Томашевич в расшитом золотом жупане учил их уму-разуму:
   - Вы же, впав в грех и воспротивясь Господу своему тем, что не оставались в своём подданном состоянии, умоляйте прежде всего Бога Творца своего, которому столь яростно воспротивились. А ежели будете о том душевно скорбеть и твёрдо вознамеритесь более в такой грех не впадать, милосер- дный Бог вам сие простит. Что же касается имени и оскорбления вами гос- подского моего достоинства, то памятую и о том, что сам христианин, и прощаю вам всё то, в чём провинились вы в нынешние смутные времена.
   Не могли взять в толк тёмные Полещуки панских красных речей, только темнели лицом да круче ходили желваки на их скулах. Жолнеры ближе прижимались к пану, ощетинившись ружьями, ибо всякого скотства можно было ожидать от этих диких лесных людей.
   - Не будем вспоминать ваших преступлений и карать кого-либо из вас не желаю и до самой смерти желать не буду. И хочу жить с вами, как отец с сынами своими, лишь бы и вы жили так же со мной, как должно жить добро- детельным сыновьям с отцом, оказывая мне надлежащее подданство и повиновение.
   Произнеся речь свою, Томашевич великодушно осенял крестом подданных своих и удалялся в лёгких санях в край деревни, в богатую избу Варвашени,
   где ночевал, поставив у крыльца двух жолнеров с ружьями. А в это время остальные жолнеры шли к брату Грака Жабруку пить хлебное вино.
   В год, когда пошла гоноровая шляхта воевать Москву, и произошло не- счастье. Смеян, вымахавший в здоровенного, красномордого хлопца, поссо-
   рился с жолнером из-за девки да и прибил того во время драки осиновой жердью. Не жить бы Смеяну на белом свете, кабы не Грак. Хотя и знал он, что поскрёбыш его нагл и задирист - родным братьям спуску не давал, что из-за этого вряд ли жизнь свою добром кончит, а пожалел. Всё-таки родная кровинушка, пущая и поганая.
   Ведал Грак одну тропку через болото, по которой зимой только и пройти. Шла она среди трясины к островку, куда ни человек, ни зверь не добирался. Гиблое место, но всё же лучше, чем под панскими батогами Богу душу от-
   дать.
   Отвёл Грак Смеяна к чёрту на кулички, сказал на прощанье:
   - Хватит ума - выживешь, а подохнешь - невелика потеря.
   Осмотрелся Смеян вокруг себя и от тоски едва не завыл одиноким волком. Не куропатка же он, чтобы в снег закопавшись, зимовать! Развёл костерок в затишке, перекусил тем, что отец оставил, и решил назад возвратиться, пока следы старого Грака снегом не занесло.
   Вернулся в Болото ночью, постучал в крайнюю хату к дядьке родному Жабруку. Испугался тот:
   - Ходи, ходи отсюль! Як бы беды не накликав!
   Смеяну - что дядька родной, что жолнер ненавистный. Схватил за грудки, притянул вплотную к своему лицу маленького сухонького старичка.
   - Не пужайся, дед! Не останусь у тебя. Где жолнеры? Шукають мяне?
   - Яшчэ як шукають! Батьку батожьём лупцевали, аж кожа потрескалась! Нехорошае ты зробив, Смеянка! - Жабрук встал на своём пороге насмерть - и ногой Смеяна в хату не пустит.
   - Ладно, ты мяне не бачыв! Дай хлеба на дорогу!
   От двора Жабрука Смеян свернул на зимний шлях и ушёл из Болота навсегда.
   Пошёл вниз по Днепру. Слышал, что в южных татарских степях вольные русские люди объявились, которые казаками себя называли. Отец сказывал, что все они из беглых холопов, значит, родня Смеяну. В родных краях ему иной судьбы нет, кроме как на кол сесть.
   Всякого в ту зиму ему испытать довелось: от волков отбивался, на медведя-шатуна напоролся, кусок хлеба по деревням выпрашивал, в лесах замерзал. Но, видно, не судьба была Смеяну на родной, русской земле сгинуть. Приду- мал ему Господь другую, позорную смерть - на басурманской галере, при- кованным цепью, как зверю дикому.
   К весне Смеян в степь вышел - оборванный и почти без сил. Чтобы живот сохранить, приходилось порой у воронья добычу отбирать. И не знал он, что лучше: умереть или дальше идти? И где их, казаков этих, искать и с какими словами подойти? Может, и нет их вовсе, а всё - выдумки людские?
   Но пробирался дальше на юг. Шёл, как правило, ночью: и здесь, в степях, шастали шляхетские отряды. Порой казалось Смеяну, что по всей земле, ко-
   торая есть под Богом - шляхта с жолнерами. Дойди хоть до края света - всё одно от них не убежишь.
   Однако, убежал. Да лучше бы не бегать ему никуда с островка, чем в полон к татарам попадать. Зашёл Смеян в хохлацкую деревню, чтобы передохнуть, крошкой хлеба разжиться. Заночевал. А утром налетели косоглазые с воплями да улюлюканьем. Тех, кто за оружие успел схватиться, порубили, хаты вместе с древними стариками сожгли, остальных в полон угнали. И вместе с ними - Смеяна. Прогнали с верёвкой на шее через всю степь, а потом в пыльном и бойком городке на берегу моря туркам-купцам продали.
   А что казаки на Днепре есть, что жизнь их от польских панов вольная - об этом Смеян на галере узнал. Были среди гребцов и казаки, которым не повезло в бою с татарами умереть. Вольная-то вольная жизнь, только биться за неё надо с татарами да шляхтой насмерть. В их болоте поспокойнее было,
   хоть и гнела шляхта, грабила.
  
   Не улыбнулось Смеяну счастье. На кого за это обиду держать: на Бога или себя?
   - Ху-гу! Ху-гу! - кричит над ухом татарин.
   Всё перемешалось на этой жестокой и неприветливой земле. Сегодня раба продаёшь, завтра - сам раб. Однако, признают турки татар, пущай и не за своих, но хоть за дальних родственников - не посадили Каламшу за вёсла, ногайку в руки дали.
   И вновь на короткое мгновение встретились взглядами Смеян и Каламша. Поднял было татарин ногайку, но тут же опустил. Усмехнулся лишь тонки- ми, змеиными губами. А в глазах - жёстких, своенравных - тоска. Сбежит Каламша от своих хозяев, как не прикармливай, - лишь только случай пред-
   ставится. И Смеян сбежал бы, кабы не цепи. Сбежали бы вместе, а, Каламша?
   Татарин будто понял, о чём этот огромный синеглазый русский думал - недаром усмехнулся и плеть поднял и опустил, хоть и сорвал Смеян в задумчивости гребок.
   - Ху-гу! Ху-гу! - кричал татарин, щёлкая ногайкой по задубелым спинам гребцов.
   "Сбе-жим! Сбе-жим"! - переводил его странные восклицания Смеян.
   Взглянул Смеян на небо, заметил несколько тучек. Они выплывали из-за моря, наливаясь свинцом, зловеще шевелили своими космами. У Смеяна глаза повеселели: быть ветру, обязательно быть.
   - Ху-гу! Ху-гу! - взвопил над ухом Каламша, и острая боль обожгла спину Смеяна.
   Но он смело взглянул в глаза татарину - не со злобой, а с усмешкой.
   "Это ведь от слабости своей ты взбеленился"!
   И Каламша оскалил жёлтые редкие зубы. Смешно вздёрнулись жидкие, жёсткие усики над губой. Ему нравился этот смелый и молчаливый рус- ский, который никогда не уподоблялся собаке, лижущей руки своему хозя- ину. Если бы задумал Каламша бежать из Константинополя, хорошо бы - с этим русским. Один он Каламшу понимает. Знает, как тяжело татарину без
   коня и аркана, как боится татарин моря. Один он Каламшу жалеет, остальные - ненавидят.
   Оглянулся Каламша: нет ли рядом турка? Вытащил из-за пазухи кусок лепёшки, положил на лавку рядом со Смеяном.
   -Как зовут тебя? - спросил, нагнувшись.
   - Смеян.
   - Мене - Каламша.
   И хлестанул ногайкой по спине Смеяна - не больно, для отвода глаз.
   - Ху-гу! Ху-гу!
  
   2.
  
   Перекрёсток с дорожным знаком "Смеяновка 12 км" набежал на автобус быстро и неожиданно, как случалось каждый раз, когда я ехал в свою дерев- ню. Наверное, потому, что шоссе бежало через однообразный сосновый лес, и, кроме сосен, похожих друг на друга, не было лругих ориентиров, чтобы заранее угадать приближение своего перекрёстка. Впрочем, для местного жителя всегда примета сыщется. И я знал такую - деляночную просеку в двухстах метрах от перекрёстка. Но всякий раз, застигнутый врасплох сума-
   тошно кричал водителю:
   - Остановите, пожалуйста! Мне выходить...
   И срывался с тесного кресла "туриста", как реактивный самолёт со старта, бежал по узкому салону, спотыкаясь о портфели и сумки, под недовольное брюзжание пассажиров. Но что удивительно: водитель автобуса тоже, словно очнувшись от дремоты, резко ударял по тормозам, будто выскочила на шоссе лиса или бросился под колёса рассеянный грибник. Я летел, хватаясь за спинки кресел и плечи пассажиров к выходу. Ойкали слабонервные женщи- ны, культурно выражались мужики: "Не дрова везёшь, твою мать!"!..
   Всё повторилось и на этот раз. Но к другим, прочим ругательствам и междометиям, сегодня примешались новые, впервые услышанные мною фразы:
   - Якого ляда Смеяновка?! Там нихто не живее!
   - Мародёры!
   С первой фразой ясно, хотя и живут старик и две старухи в большой ещё три года назад деревне Смеяновке. Но отчего я, интеллигентный с виду и по сути человек, одетый, если не по французской моде, то вполне прилично, - оказался мародёром да ещё во множественном числе?
   "Верно, выплюнул кто-то любимое ругательство на все случаи жизни"! - без злобы и обиды подумал я.
   Люди, уже несколько лет падающие в бездонную пропасть, в которой не разобьёшься насмерть, но и не взлетишь, не могут быть добрыми.
   - Извините! - ответил пассажирам, словно это я нахамил им, и вышел из автобуса.
   - Ещё и извиняется! - сопроводил меня голос, которым было произнесено это нелепое "мародёры".
   Но не на этом я заострил своё внимание, а на мужике, вышедшем на смея- новском перекрёстке следом за мной. В штормовке, с огромным полупустым рюкзаком, в туристских ботинках на толстой подошве - всё, как в прежние времена, когда леса вокруг Смеяновки в грибной сезон заполняли грибники и отдыхающие.
   Мужчина не остановился даже на мгновение, как делают обычно люди, выйдя на своей остановке из автобуса или поезда. Незнакомец не остано- вился даже на секунду, а пошёл по грунтовой дороге, ведущей в Смеяновку, уверенно, скорым шагом, словно был аборигеном этих мест.
   А может быть, это кто-нибудь из родственников старичков, оставшихся в Смеяновке?
   - Извините, у вас спичек не найдётся? - крикнул я в широкую спину муж- чины.
   У меня была бензиновая зажигалка ( очень удобная по нашим временам вещь, когда спички продаются по талонам), но я специально хотел остано- вить мужика - вдвоём двенадцать километров пути не так стянутся.
   - Нет у меня спичек! - Мужчина полуобернулся, приостановился ( я успел рассмотреть его в фас: большой крючковатый нос и сталлоневский подборо-док) и тут же свернул с просёлка в лес, будто шёл не в Смеяновку, а приехал собрать боровичков для маринования. Но я-то знаю, что в зоне отчуждения собирать грибы мог только сумасшедший.
   Вскоре мой несостоявшийся попутчик скрылся за широкими стволами вековых сосен.
   По привычке, почти профессиональной, а скорее всего, от нечего делать, я стал мучительно размышлять: кто бы это мог быть? Судя по лицу, он молод, лет на десять моложе меня. Стало быть, если чей-то родственник, мог приходиться кому-нибудь из смеяновских старичков внуком.
   Но кому? Езепу? Деду Езепу, поди, уже восемьдесят. Два его сына, Иван и Фёдор погибли: первый - в колымских лагерях при Сталине, второй - на донецкой шахте. Осталось две дочери. Одна вышла замуж за сибиряка и живёт в Красноярске. Марии, старшей дочери Езепа, лет пятьдесят. Значит, у неё может быть сын двадцати пяти-двадцати шести лет - на десять младше меня. Нет, нет. Четыре года назад Мария приезжала в отпуск. Одна приез- жала. И была в гостях у моей бабули. Помню, мы пили чай с моим любимым вишнёвым вареньем, заваренный с чабрецом. Мария всё охала, всплёскивала пухлыми ручками - какой чай запашистый! За чаем, как же, рассказывала она о своей сибирской жизни, о дочерях своих. Конечно же, у неё две дочери. У младшей Езеповой дочки один ребёнок - Женя. А Женя... Женьку-то я помню. Значит, не к Езепу направился мужчина с крючковатым носом.
   Может быть, к бабке Гапуле? До чего же опрятная, маленькая и сердоболь- ная старушка - бабулечка Гапулечка! И как только в такой сухонькой ма- лышке столько доброты и бескорыстия размещается?! Любил я бывать у бабки Гапули. Она мне дальней родственницей приходится. Двоюродной строй моей покойной бабули. Впрочем, из живших в Смеяновке почти каж- дый был другому родственником, почти каждый носил фамилию Смеян. Так как я частенько гостил у бабки Гапули в её подслеповатой, маленькой хатке, похожей на ту, которую изображают в фильмах про Бабу Ягу, то я знал пря- мых её родственников в лицо вплоть до правнуков.
   Остаётся Варвара. Странная, нелюдимая старуха с жёстким взглядом из-под бровей. Жила вдовой-бирючихой на краю деревни, и никто из смеянов- цев не мог похвалиться, что приветила его Варвара. От своего второго мужа месяца через три после его смерти она родила сына. Назвала его Петром. Жил он с матерью, пока школу не окончил. А затем сгинул в город. Да так, что ни разу в Смеяновке не объявлялся. Но скрывшийся в лесу мужчина не мог быть Петром, потому что гораздо моложе последнего. К тому же, судя по семейным фотографиям, Пётр - курнос и тощ телом, не в пример дородной матери, а этот - крючконосый и крупный мужик. Но, может быть, это сын Петра? Почему бы и нет? При условии, что родился он, когда Петру было лет восемнадцать-девятнадцать.
   Или чужой, или внук Варвары - на этом успокоился я и выпустил из мыс- лей своих случайного незнакомца. Пусть идёт себе турист, которому необхо-
   дим радиационный воздух!
   Я иду узкой просёлочной дорогой, ведущей в Смеяновку, медленно, словно за машиной, везущей покойника. Торжественная, похоронная тишина окру- жает меня, и даже птицы лесные ведут себя донельзя благопристойно - мол- чат. Или не смыслящие ничего в ядерной физике пернатые почувствовали опасность и покинули Богом проклятые места?
   Мне кажется, я даже уверен в этом - моё сегодняшнее посещение Смеянов- ки будет последним. С этой мыслью я садился утром в автобус на гомель- ском автовокзале. Я ехал попрощаться с родной деревней, с дорогими моему сердцу могилами предков.
  
   Ка умерла моя бабушка Любушка два года назад, так и поехала её избушка: перекосило, бедную, на сторону - вот-вот развалится.
   У бабушкиной хаты за развалившимся плетнём - две дородные липы-веко- вухи. Больше года я не был здесь, и что- то изменилось в соотношении меж- ду липами и хатой, что-0то неуловимое: то ли избушка в землю вросла, то ли липы на радиационных дрожжах раздались. И раскинули они огромные зелё- ные плащи свои на хатой, как над покойницей.
   Как угрюмо спокоен летний день! В самом неподвижном воздухе - клад- бищенская, напряжённая тишина, и бродит среди дикой травы кладбищен- ским сторожем невзрачный белый петух Езепа: не зовёт своих супружниц - бестолковых кур, не ищет червяка, словно и он понял бесполезность своего существования на этой земле и принял проклятие Господне.
   Воспротивилась моему возвращению заброшенная калитка - заскрежетала на ржавых петлях недовольно и угрожающе. И я испугался, будто за калит- кой меня ожидало неведомое и страшное царство Лешего с чёрными шутка- ми на каждом шагу. Инстинктивно я сделал два шага в сторону и присел на лавочку. Лет пять назад я сам вкопал её под липами. Смастерил из дубовой доски прочно, на годы, не подозревая, что совсем немного оставалось жить бабушке Любушке и чуть больше - всей Смяеновке.
   Молчат надо мной могучие липы, равнодушно, словно чужой планете, све- тило солнце. Главная улица Смеяновки, шумная когда-то от машин и телег, от ребятишек, бегущих в школу, от женщин, спешащих в сельский магазин
   на привычные свои посиделки. Шумная и пыльная когда-то улица зарастала с обочин ласковым конотопом или спорышом - травой, первой посланницей забвения.
   "Надо переодеться", - вяло подумал я, зацепившись взглядом за свой саквояж, который оставил у калитки.
   Надо переодеться, надо хоть чем-нибудь заняться: выкосить крапиву, подо- бравшуюся к самому крыльцу, заправить на крыше хлева задравшийся рубе- роид, войти в бабушкину хату, наконец. А потом проведать стариков, решив- ших умереть вместе со своей деревней. Сестра Катя сказывала, что оии сов-
   сем плохи. Последние жители Смеяновки как-то сразу сдали после отселе- ния. Будто подрезали их корни.
   Ощущение вины вернулось ко мне, и сотни льдинок спутниками закружи- лись вокруг сердца. Острые льдинки вины - осколки моей цивилизованной души. Мы не можем отложить на потом всякие дела, которые, в конечном счёте, оказываются суетой сует, зато память о близких своих, считаем мы, всегда подождёт. Мне некогда было приехать на твою годовщину, бабушка, но ты не прощай меня, ибо я такой же дегенерат рода и племени, как и многие вокруг меня, я мало чем отличаюсь от всех, забывших истоки свои.
   В десяти шагах от меня на противоположной стороне улицы замедлил свой ход тощий палевый пёс с грустными влажными глазами. Палевый пёс - помесь дворняги с гончей - не бежал, как пристало собаке от рождения, а именно шёл, как ходят праздные люди - без цели и вне времени.
   Увидев меня, пёс замедлил свой ход, а через три-четыре шага и вовсе оста- новился. Некоторое время, склонив голову на бок, смотрел на меня умными, светло-карими глазами с удивлением и недоверием. И вдруг опустил кост- лявый свой зад на траву, упёрся передними лапами в землю и залаял - отча- янно, хрипло. Это был какой-то странный, не похожий на собачий, лай: хрип сменялся подвыванием. Слышалось мне в этом лае многое: злоба и безнадёж-
   ность, укор и страх, тревога и жалоба, словно это я был виноват в его бездом- ности и заброшенности, в том, что уехали его хозяева, что опустела в одночасье деревня, жившая нешумной, но осознанной жизнью. А может, он прав, несчастный палевый пёс с впавшими от недоедания боками? Ведь я один из всех - покоритель и повелитель природы, и спрос с меня иной, нежели с невинной скотины.
   Прости меня, псина! Не знаю, за что точно, но прости. Не лай на меня без толку, ибо не верну я тебе хозяев твоих и твоей беззаботной прежней жизни.
   Я дотянулся до саквояжа, вытащил хлеб и кусок ливерной колбасы.
   - Иди ко мне, Шарик! - свистнул я пса.
   Он перестал лаять и смотрел на мою руку голодным и недоверчивым взгля-
   дом - казалось, он, всем телом напрягшийся, изготовившийся к прыжку, сей-
   час метнётся ко мне и отхватит хлеб вместе с рукой дающей.
   - На, на, Шарик, не бойся!
   - Не Шариком его зовут. Полкан он! - сказал кто-то сзади меня, кашлянув.
   Я обернулся на голос. Из-за невысокого плетня выглядывала лишь одна голова бабушкиного соседа - деда Езепа. Шустрый старикашка с острым хитрым носом. Потому по-уличному его дразнили Лисом. В противополож- ность Лису был у него брат Матвей - помладше Езепа лет на пять и роста богатырского. Из одного семени разные деревья выросли. Умер Матвей три года назад. Известие о смерти брата, добродушного великана, Езеп воспри- нял философски:
   - Вымахал, дура! Все ресурсы свои на телеса израсходовал!
   А потом запричитал по-бабьи, с подвывом. Любил Матвея не только Езеп - вся деревня. И всей деревней провожали его в последний путь Мне не приш- лось быть на похоронах Матвея - никто не известил. А я ведь деревенскому великану обязан жизнью. Когда-то меня, семилетнего, он вытащил из полыньи. Схоронили Матвея, а через три дня страшная весть о Чернобыле прилетела.
   - Счастливый, Матвей! Не увидел разора Смеяновки, с лёгким сердцем к Богу ушёл. А каково нам? - говорил потом Езеп.
   - Это ты, дед Езеп? - спросил я, будто сомневался в этом. - Рад тебя видеть
   живым!
   - Что мне сдеется?! Живее старый Лис! Всё яму до пользы и радияция гэтая тож. Завсёды у мяне больны живот быв. На двор, як добрые люди ходить не мог. А зараз, як ветром, хворобу сдуло. Хиба Кашпаровский допомог. На жаль пошты няма - послал бы яму телеграмму.
   - Ты телевизор смотришь?
   - А на кого ж мне поглядать? На клунь гэтых: Гапулю да Варку? - Однако,
   о единственных своих односельчанках он вспомнил с ласковой интонацией в голосе.
   - И они живы? - я спрашивал о том, что знал сам. Но уж так заведено в деревне - спрашивать об очевидном. Обет вежливости, что ли?
   - Як жа! Их оглоблей не перешибешь! Казав учора Варке: не бяры у лесе грибов. Казали по телевизору, что в грибах гэтых и ёсть самая невидимая смерть. Вроде яду доброго. Глытнув - и с копыт. Не слухае. Набрала - ледзь донесла. Други день ест - и не помирае. Я, мабуть, от одного сдох бы!
   - Что ты, дед Езеп! - Я подвинулся, уступая ему место на лавке. Езеп, пока говорил, успел перелезть через плетень и подошёл ко мне. - Радиация - тонкая штука, от которой умирают постепенно.
   - Во зараза! А я марыв на бегу кулдыкнуться. Як Матвей. Пайшов за водой, и у колодца - брык. На табак не богатый?
   Я угостил Езепа сигаретой "Родопи". Он откусил фильтр, выплюнул его.
   - Ну, и огня уже дай, а то переночевать няма где...
   Дед Езеп и в прежние времена не любил молчать, а нынче и вовсе - свежего человека раз в месяц видит.
   - Значит, не думав мяне живым побачыть? А я тябе не мусив болей встре-тить. И раней ты не вельми часто в Смеяновке показывався, а зараз... Что тут робитить? Приезжала Катерина Любку помянуть. Пытав: чаго ж ты не прие- хав? Каже - няма кали. За депутаты ён борется. Вялики, мабуть, начальник! Ну, як, перамог?
   - Нет, проиграл.
   - Жалко...- равнодушно сказал Езеп. - Глянь вон!
   Я посмотрел на Полкана, который, проглотив угощение, пожирал глазами мой саквояж.
   - Иди сюда, Полкан! - я позвал собаку. Она, вильнув хвостом, подбежала к нам.
   - Их богато зараз по Смеяновке бегае - усих не прокормишь. Веришь - не, собаки мышей научились ловить, як коты. Сам бачыв! А Игнатова сучка щенка с четырьмя ушами окотила. Свят! Свят! Як побачыв - ледзь не скопы- тився. Але туды глянь! - Езеп показал на три берёзы, стоявших за огородом давно умершей старухи Нечипорихи, чья избушка, купленная затем городскими под дачу, стояла напротив бабушкиной хаты.
   Господи! А я и не заметил сразу. Одна из трёх сестриц, та, что посередине, нынче не распустила свои косы. Как же я любил, вечерами сиживая на лавочке, смотреть на эти берёзки, на то, как крайние сёстры оберегали среднюю, обнимая её и лаская листвой. А сейчас, осиротев, поникли ветвями.
   Я ведь, когда стишками баловался, стихотворение о них написал. Под этими берёзками я Женю впервые поцеловал. Женю - мою самую романтическую любовь. Что убило одну из неразлучных сестёр: время или радиация? Разве знают об этом сёстры, разве сумеют людям рассказать?
   - Як люди, ей-бо! Гляди, як по сестре плачут! Ты думаешь, что радияция?
   - Кто его знает! Берёзы, говорят, лет восемьдесят живут. Сколько им?
   - Не, не от старости она померла. Посадив их Нечипор, як с войны вернувся. Молодые Яшчэ помирать. Эх, раскудри твою! И хто гэтый атом придумав? - Дед Езеп в сердцах сплюнул окурок.
   - Кюри, кажется.
   - Немец, что ли? От их, немцев, русским одно горе!
   - Да нет, француз
   - Всё одно - супостат! Я б Яго за гэтый атом на бярозе гэтой и повесив бы!
   - Не повесишь, дед Езеп. Он умер давно.
   - То-то и оно! - Езеп горестно усмехнулся. - Няма кого за горе наше нака- зать. Кюри твой помер. Сталин помер. Брежнев помер. Горбачёв помре - тож не накажешь. А что ён, меченый, зробив?! Ходив я в прошлом месяце в Хой- ники. Водки няма. Курева няма. Слава Богу, хлеб яшчэ ёсть.
   Езеп с неохотой поднялся.
   - Ну, ладно, утомився ты! Отдыхни! А я к Варке схожу. Побачу6 не помер-
   ла?
   И пошёл по улице, ссутулившись, отчего стал ещё меньше, словно брёл обиженный старый лилипут. И не был он похож на шустрого, неунывающего Лиса. Нет, не старость его к земле пригнула. Сколько лет не доживёт он до отмеренного ему Богом срока? И как осуждать его за желание повесить давно уже умершего Кюри? Разве спрашивали у деда Езепа: нужна ли тебе атом- ная электростанция под боком у Смеяновки? А если бы спросили, что мог ответить он, который об этом самом Кюри впервые сегодня услышал?
   Разрыв песок на завалинке, я нашёл ключ. Таким образом прятала его бабу-
   ля, и мы с сестрой не стали изменять традиции. Долго возился с замком, которому, судя по времени знакомства с ним и по заржавелости, было не менее двух лет. Наконец, ключ провернулся, и замок нехотя, со скрежетом раскрылся, словно не желал пропускать меня в эту захирелую за два года хатку, будто я здесь был гость непрошенный.
   Разозлившись на замок, я зашвырнул его в заросли крапивы и репейника. К чему запоры в нынешней Смеяновке в оставленных избах, где добра - полто- ры лавки?
   Вошёл в хату, по привычке щёлкнул выключателем - забыл, что свет не обрезали лишь тем, кто наперекор всем запретам остался в Смеяновке - деду Езепу и его подругам. Впрочем, раньше Езеп не был дружен ни с Гапулей, ни с Варварой. Он всё больше к моей бабуле по соседству любил захаживать. Слышал я от старожилов, что приударял Езеп в молодости за моей бабкой. У бабули спрашивал - та лишь посмеивалась.
   - Не слухай никого, Ваня! Езеп Цурболку Катерину любив. А яна деда твоего. До ей и пайшов в сорок шестом твой дед-гуляка!
   Сложные отношения были у моей бабули с дедом Степаном при жизни. И после смерти проще не стали. Ни разу не видел, чтобы на Радуницу она подо-шла к его могиле. А как-то приехал я, ещё будучи студентом университета, в Смеяновку в будний день, а бабуля в лес ушла. И ключ с собой унесла.
   Грибные места, по которым бабушка ходила, я хорошо знал - как раз в сторону смеяновского кладбища ( от околицы деревни до него было не менее двух километров). Не отыскав её в берёзовой роще, я решил зайти на клад- бище. Не то, чтобы я любил эти печальные места - погосты, но после каждо- го их посещения испытывал какое-то необыкновенное просветление души. Странно, что, побродив среди крестов и обелисков, я забывал о неурядицах в жизни, об обидах и многом другом, отчего не было успокоения душе. "Все здесь будем"! - эта мысль давала мне новое понимание жизни - более острое и простое, чем я предполагал, и от этого - мудрое.
   Подолгу я простаивал у простенького надгробья деда - обелиска из жести с выцветшей жестяной звездой, - и думал о своей и его жизни, пытаясь сопо- ставить их, понять его незадавшуюся судьбу и представить свою - наверняка,
   более счастливую и удачливую. Откуда мне было знать: счастлив был дед Степан или нет? У каждого своё понимание счастья.
   Направившись к могиле деда, я едва не натолкнулся на бабушку. Она стоя- ла на коленях перед его надгробьем и поправляла полевые цветы - ромашки и васильки. которые, видимо, сама и принесла.
   Я спрятался за старую берёзу в десяти шагах от неё. Понимал, что нехоро- шо это - подсматривать, следить за близким человеком, но я не мог уйти без риска быть замеченным. Бабуля моя перед всеми родственниками была подчёркнуто равнодушна к памяти деда, уходила от разговора при любом упоминании о нём, словно никогда в её жизни не было Степана Смеяна из воровской окраины Смеяновки, которую называли Цыганским Хутором. На сколько добра была моя бабушка, на столько и обидчива, и вряд ли простила бы мне моего нечаянного свидетельства её бабьей слабости. Она в жестокое и голодное послевоенное время подняла на ноги четверых малых детей, у неё были основания ненавидеть Степана, бросившего семью, и считала, верно, что перед всеми - чужими и близкими - она должна презирать его и после смерти, иначе её превратно поймут.
   Но может быть, это был её гонор, обыкновенная бабья гордость. Хлебнув- шая горя бабуля не терпела жалости к себе.
   У бабули было задумчивое, какое-то одухотворённое лицо, будто стояла она не перед надгробием непутёвого своего мужа, а в церкви перед батюш- кой на исповеди. Хотя на самом деле бабуля никогда не бывала в церкви, я не видел, чтобы она когда-нибудь перекрестилась, хотя икона Божьей Матери висела в её избе. Она что-то говорила - я слышал её неторопливый, моно-тонный, почти без интонаций говор, но не мог расслышать и одного слова - стоял с подветренной стороны.
   Никто, кроме меня не знал, что она тайком ходит на могилу деда. Я хранил свою тайну от неё, бабули. И только после её смерти родные нашли на кровати под подушкой фотографию Степана Смеяна, которую я никогда не видел у бабушки. Где она её прятала долгих сорок лет? На этот вопрос не могли ответить ни дядьки, ни тётки мои, ни родные, ни двоюродные братья и сёстры.
   Но я был единственным счастливцем из нашего рода, кому бабуля поведала свою жизнь от начала до конца. Были майские праздники, к двум выходным добавился ещё один. И много хотел сделать: подремонтировать бабулину хатку, посадить картошку. Но она меня остановила:
   - Ничого уже не трэба, Ваня. Ни трэба ни бульбы, ни хаты. Помру я летом. Яшчэ молодой бачыла сон, что умру летом.
   - Хорошо, летом, - не стал я спорить с ней. - Но не обязательно этим.
   - Не, внучок! Люди не знают , когда родятся, а когда помрут - знают. Ничого не трэба! Полежи, отдохни. Вон як исхудав!
   - Ты что, бабушка! Во мне, как и прежде, ровно шесть пудиков.
   - Не-е, исхудав. Я бачу. Подложи подушку!
   Бабуля слегла прошедшей осенью и больше не поднималась с кровати. С каждым приездом я замечал, как тает в ней жизнь, а в тот майский день она и вовсе сделалась легковесной, заострился её длинный нос, глубоко запали глаза, в которых едва теплился огонёк - остаток того пламени, которое горе-
   ло в них ровно и сильно.
  
   3.
  
   Широкая и ровная степь и, кроме неё, ещё на свете - жаркое солнце и горе-стный, погоревший мужик Иван Смеян. Он стоит в растерянности среди бескрайней земли, щурит серые хитроватые глаза на солнце и не может сделать и шага в какую-нибудь сторону, ибо было сказано ему, малоземель-
   ному мужику с болотистого Полесья, где сплошь бесплодные песчаники, взять земли не пять десятин к своим пяти а столько. сколько душе угодно, сколько пробежать сумеет.
   Земля хорошая, чёрная и ещё не рожавшая, как невеста на выданье. Иван- чику Смеяну надо много земли, ибо благополучие на этом свете измеряется количеством пашни, тебе принадлежащей. Ему надо много земли, но он боится начинать бег, ибо не знает - в какую сторону? Допустим, на юг побе- жит, а за горизонтом вдруг земля оборвётся краем света, и останется он в дураках. А Никифор Бурак побежит неспеша на север и намеряет полмира в своё хозяйство. Нет, тут нельзя прошибить! А как выбор сделаешь, если на все четыре стороны одна картина - степь вольными ветрами обдуваемая.
   Но хитрый мужик - Иванчик, хоть и бедный. Докумекал: не может ветер к краю света лететь, нечего ему там делать. Побежит он за ветром - его не догонит, но земли себе намеряет, что всем внукам и правнукам в достатке будет.
   Мчится Иванчик за ветром по ровной степи, мчится, приговаривая: "Моё! Моё!" А степь не кончается и не меняется, словно не бежит он, а на месте ногами перебирает. И уже подкашиваются от усталости ноги, уже дыхание забивает, а Иванчику кажется, что совсем малый надел себе отмерял, гораздо меньше, чем другие белорусы, которые бегут где-то неподалёку, не зная усталости.
   Скрипит Иванчик зубами в бессильной злобе, тянет за собой непослушные ноги. Но вот валится без сил на траву-ковыль, валится, теряя сознание, но успевает сорвать с головы картуз и швыряет его далеко впереди себя:
   - И это моё! Моё!
   - Твоё! Твоё! - кричит и хохочет лучистое солнце, похожее на круглолице- го поручика Воронкова.
   ... Иванчик открыл глаза и в недоумении огляделся вокруг себя. Что-то встревожило его сразу же после пробуждения, и он не мог понять - что. Трудно было рассмотреть что-либо в чуть разряженных рассветом сумерках: контурные очертания большого стола справа над головой, тусклый квадрат окна - вот и всё, что увидел он. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы вспомнить, где он находится - в глинобитном, тесном домике уральского мужика Тимофея, пустившего к себе переселенцев, застигнутых бураном.
   "Сереет, утро скоро!" - подумал Иванчик, повернувшись на жёстком и холодном полу - под ним лежал лишь полушубок, прикрытый дерюжкой. Под ним и под его молодой женой Клавдией, чей тёплый бок нащупав, успокоился Иванчик.
   Смеян забыл о своей тревоге и прислушался. Могучий храп. Видимо, хозя- ина Тимофея - из-за печи, где стояла хозяйская кровать. Посапывание детей на печи. Какое-то невнятное бормотание на лавке у стола, на которой спала старуха - мать Тимофея. И ничего более. Не хватало ещё чего-то - привыч- ного какого-то шума, от которого, как от непереносимой тоски, сжималось сердце. И не успел Иванчик подумать о том, что утихомирился буран - лютый для непривычного к нему лесного человека, не успел возрадоваться этому обстоятельству, как застучали в дверь Тимофеевой мазанки.
   - Вставайте! Буран кончился! Поехали с Богом!
   Иванчик узнал голос Никифора Бурака - самого старшего из смеяновцев, подавшихся в сибирские степи за вольной землёй.
   И сразу все засуетились, ходуном пошёл маленький домик Тимофея.
   - Ванечка! Ванечка! Ремень забыл! - кричала Клавдия и со сна не могла попасть ногами в валенки.
   - Ну, куда ты?! - заворчал Тимофей.- Хотя бы чаю попили на дорожку!
   - Спасибо великое, хозяин - поблагодарил Иванчик. - Надоели мы вам!
   - Да уж от чашки чая не обедняем! - Тимофей вздохнул, словно жалел о расставании с нежданными гостями, А может, так оно и было: три дня прожили у него Иванчик с Клавдией и не чувствовали себя обиженными или обделёнными вниманием.
   - Попейте чаю! Успеете, покуль всех соберу! - сказал Бурак, топтавшийся у порога. Он ждал Иванчика, чтобы тот помог собрать переселенческий обоз в путь.
   - Ладно, Клавдия! Почаёвничай, а я Никифору помогу.
   Иванчик и Никифор вышли на улицу.
   - Ах ты, батюшки мои! - воскликнул Иванчик. - Красота какая!
   Метель, бушевавшая три дня, занесла небольшую южноуральскую дере- веньку по самые крыши. Было раннее утро. ещё не погасли на сереющем небосклоне последние звёзды, но деревушка уже проснулась, потому что во многих домах остановились переселенцы.
   Всё вокруг было белым-бело и сказочно оттого, что свет из окошек, засы- панных до половины и выше снегом, струился почти вертикально, будто отворился подземный клад с алмазами, и свет от них исходил из самого
   подземелья, из-под снега.
   - Батюшки мои! Как же мы поедем?! - с изумлением сказал Иванчик, предполагая , что в таком снегу лошади будут проваливаться по брюхо.
   - Уж как-нибудь... Не сиднем же сидеть до весны! - ответил Бурак.
   Но Иванчик волновался зря. Продвигаясь по наметённым сугробам, он обнаружил, что, если и проваливается, то совсем неглубоко - всего до щико-
   лоток. Снег был жёстким, почти как прибрежный песок, и визгливо поскри- пывал под валенками. Если бы в Полесье так намело, то и на широких лыжах в нём тонули бы.
   - Доедем! - рассудил Смеян.
   - Иди, Иванчик, за служивыми, а я за косорылым нашим сбегаю! - ско- мандовал Бурак, которого из-за возраста переселенцы почитали за старшего, хотя старостой поручик назначил Иванчика.
   - Ладно, Ты при Алтае не ляпни про рыло - обидится. Как-никак, провод- ник. А то заведёт чёрту в лапы!
   - Добра. Ты правый. Яны народ обидчивый! - уверенно ответил Бурак, будто жил с казахами всю жизнь и хорошо знал их нравы и обычаи.
   Пока шёл Иванчик к дому, в котором ночевал поручик с двумя солдатами, сопровождающими переселенческий обоз, вспомнил сон, приснившийся под утро. К чему бы несуразица такая? Да к тому, что поручик Воронков, когда Иванчик спросил , сколько земли выделят на каждый двор, ответил:
   - А сколько сам намеряешь!
   Кроме Воронкова и солдат обоз сопровождал казах Алтай, который дол- жен был привести переселенцев на определённое для них место - где-то воз- ле маленького городка Атбасара, славного лишь тем, что там проходили лошадиные базары.
   Алтай неплохо говорил по-русски и состоял толмачом при штабе полка, квартировавшегося в Акмоле. Он был шустр и неугомонен, его низкорослую каурую лошадку можно было видеть то в начале, то в конце обоза. Алтай за два дня пути успел каждому переселенцу рассказать, в какие расчудесные места они едут, какая там жирная земля и чистое озеро, в котором вкусная вода. И поднял дух переселенцам, испугавшимся неизвестного будущего. Бескрайность и безлюдность южноуральских степей угнетали их, а Воронков говорил, что киргизские степи более дики и суровы.
   Глядя на поджарого, светящегося от радости жизни Алтая, Иванчик поду- мал:
   "Раз ему тут хорошо, нам не хуже будет"!
   А чего Смеяну бояться? Руки-ноги есть, сам молодой, жена молодая. И детьми обзавестись не успели - только и налаживать жизнь на новых местах. И главное - никто тебе не указчик. Есть лошадёнка, плуг, зерна достаточно для посева дали. Обещали по корове и паре поросят. Разве не подарок судьбы погорельцу? Да на Столыпина этого молиться надо день и ночь!
   Тронулись в путь, когда уже рассвело. Первой шла казённая тройка с пору- чиком и угрюмым, неразговорчивым кучером из башкир. За тройкой - Иван Смеян. Замыкали обоз солдаты Пётр и Николай - диковатые вятичи, но послушные и преданные своему поручику. Связь с ними Воронков держал через вездесущего Алтая.
   Всю дорогу поручик ехал в своём экипаже один, укутавшись в овчинный тулуп. Его красивые голубые глаза покрывала романтическая туманная дым-
   ка. О чём думал бесконечной степной дорогой русский офицер? О невесте, оставленной в Орловской губернии? О товарищах скучающих в глухой заснеженной Акмоле? Одному ему ведомо.
   Иванчик правил лошадью, а Клавдия дремала, уткнувшись носом в его бок. Стоял погожий мартовский денёк, лёгкий морозный ветерок приятно обжигал лицо, и впереди их ждала длинная и чистая, как степная дорога, жизнь. Ему, Иванчику, повидавшему уже свет, повезёт больше, чем его отцу, который всю жизнь горбатился на клочке земли и богатства, кроме зипуна, никакого не нажил.
   Иванчик размечтался о том, как построит просторный дом, соберёт боль- шой урожай, купит ещё одного коня. К зиме Клавдия родит ему сына, а поз- же - дочь. И ещё много детей - пусть. На всех хватит хлеба и полатей, ведь они с Клавдией будут жить в достатке. От него, Иванчика начнёт набирать силу род Смеянов, который в скором будущем будет уважаемым и почита- емым среди людей.
   - Вань! - окликнула его Клавдия. - А де мы жить там будем?
   - Как "де"? В домах. Сказано: следом за нами лес придёт. За пару месяцев отстроим. Гуртом и батьку бить сподручнее!
   - Пока построим! А в степи ночевать боязно.
   - Чего тебе ночевать? Ребятишки с бабами в Атбасаре останутся. Воронков же разъяснял!
   Клавдия схватила его за рукав полушубка.
   - Не, Ванюша! Я от тебя не поеду. Нехай детные едуть, а я - с тобой! - И тут же перешла на полушёпот, будто её услышать могли. - Кто тябе погре, Ванечка, кали не я?
   - Ну, буде, буле, тараторить! Ещё доехать надо.
   - Ой, Алтай! - вскрикнула Клавдия, увидев подъезжавшего с хвоста обоза проводника. - Алтай! Довга нам ехать?
   - Всем говорю - четыре дня, тебе говорю - три. - Алтай обнажил в улыбке
   крепкие свои зубы - светло-жёлтые, словно вырезанные из слоновой кости.
   - За что такая милость? - засмеявшись, спросила Клавдия.
   - Красивая ты. Очень красивая. Красивей, чем жена штабс-капитана в Акмоле! - Алтай трусил на коне рядом с санями Иванчика. - Иванчик уснёт - уворую тебя!
   - Я те украду! - Смеян, шутя, замахнулся на проводника кнутом.
   - У тебя не уворуешь! Шустрый больно, как Алтай.
   - То-то! - Иванчик отпустил вожжи, стал сворачивать цигарку. - У Ники-
   фора Бурака жонку уведи - он поспать любит!
   - У Никифора не хочу! - притворно обиделся Алтай. - Больно толстый у него жонка. Много кормить надо.
   Иванчик и Клавдия рассмеялись - Смеян даже дымом поперхнулся.
   - Ох, и хитёр ты, Алтай! Ох, и хитёр! - Чуть прокашлялся Иванчик.
   - Дедушка мой - Алдар-Косе! - Алтай не прекращал улыбаться, будто и родился с улыбкой. - Однако, предупредить хочу: гляди в два глаза! Тут шайтан Алпыс со своими шакалами гуляет. Вон тех сопках часто прячется.
   Алтай указал камчой на розовеющие вдали сопки, покрытые мелколесьем.
   - Что за Алпыс?
   - Как это по-вашему? Разбойник! Коней воровал, тюрьма сидел. Потом бедных киргизов обманул. Бунт сделал. Двух бай зарезал. Поручик Воронков за ним гонялся. Возле Атбасара ловил, кнутом бил. Однако, Алпыс сбежал. Теперь за Воронков охотится. Людей грабит. Батыр себя называет. Какой батыр?! Маленький, как баран!
   Только рассказал это Алтай, как сани Иванчика обогнали Пётр с Николаем. И тут же весь обоз остановился. Из кибитки вышел поручик, вытащил из портупеи наган.
   - Ну-ка, Алтай, кличь всех мужиков ко мне!
   Когда собрались мужики - человек десять, - Воронков отдал распоряжение:
   - Ружья всем зарядить! Баб и детишек в середину обоза! Козлов и Сырцов! - окликнул поручик двух солдат. - Вы с пятью мужиками тыл держите, а я со Смеяном - авангард. Алтай, вперёд скачи - дозор! Дальше версты не уходи! Как увидишь что странное - давай знак.
   Заволновались, засуетились мужики. Кто-то сказал недовольно:
   - Вот те, бабушка, и Юрьев день! Мы чаго, воевать сюды ехали?!
   - Отставить! Экипаж мой в середину. В него - ребятишек! Ахмет! - Воронков поманил к себе кучера. - Если что, гони во весь опор!
   -Охо-хо! - застонал Бурак, с недоумением рассматривая ружьё в своих руках.
   - Ну, что заохал?! - Иванчик молодцевато сплюнул и загнал патрон в ствол. - Разве в наших лесах разбойники не водятся? Небось, Алёшку-ката не спужался бы?
   Алёшка-кат, тоже Бурак - двоюродный брат Никифора - три года назад ба-
   ламутил бедноту в Болоте, поджёг панскую усадьбу. Год прятался в лесах, пока не выловили и не упекли на каторгу.
   - Алёшка простых людей не трогал! - хмуро ответил Бурак и пошёл к сво-
   им саням.
  
   Проехали ещё вёрст десять, как на обоз налетел Алпыс. Среди голой белой степи, будто из-под земли возник отряд из двух десятков всадников и с улюлюканьем помчался на переселенцев со стороны восходящего солнца.
   - К бою! - Воронков выхватил наган и тут же крикнул Клавдии, правившей конём. - Гони!
   Из середины обоза вырвалась тройка с Ахметом и детьми и понеслась в степь.
   Ехавший впереди Алтай не мог заметить нападавших, так как они вылетели сбоку, но, услышав крики и улюлюканье, галопом возвращался к обозу.
   Растерявшиеся мужики, не целясь, дали залп по всадникам. Расстояние было велико, и ружейные выстрелы не могли принести тем вреда.
   - Не стреляй по воробьям, Иванчик! Подожди! - Посоветовал Воронков Смеяну.
   - Чую - порубят Яны нас, як капусту! - Иванчик перезарядил ружьё, пос- мотрел на Клавдию. - Не боись, Клавдя! Живы будем, не помрём!
   "Это ж что такое получается? Ни за что, ни про что можно живота лишить- ся? Думал, казаком вольным пожить, а тут на войну! Ну. Столыпин пузатый! Надул мужиков!" - думал Смеян, целясь в крайнего всадника.
   Он не видел лица нападавшего под островерхой лисьей шапкой, но всадник был грузен и безобразен в волчьей своей шубе и саблей, сверкающей в левой руке.
   " Счас я гэтого левшу, ядрёна мать!" - выругался про себя Смеян и выстре- лил.
   Всадник в волчьей шубе так же нагло и невозмутимо скакал на жёлтом монгольском коне, и, казалось, ничто не остановит его, пока сабля не коснётся беззащитной шеи Иванчика.
   У некоторых разбойников Алпыса ружья были заряжены патронами с пулями, которые засвистели над головами обороняющихся.
   Но меткий выстрел Петра Козлова из винтовки, которым он снял всадника, летящего впереди, внёс сумятицу в ряды нападавших: трое из них останови- лись перед упавшим, а конь, освободившись от седака, задрав хвост, диким куланом понёсся по степи.
   Горячая кровь ударила в голову Смеяна, и он, ничего не соображая, втал- кивал патрон в ствол ружья и, почти не целясь, стрелял. Зато стоявший на правом колене рядом с ним поручик Воронков был хладнокровен, целился неспеша и уже вторым выстрелом снял ещё одного всадника. А когда, взмахнув руками, кувыркнулся и третий, разбойники резко остановились и, оставив убитых, унеслись в сопки.
   - Стой! - закричал поручик Клавдии, но шустрый смеяновский конёк, напу- ганный стрельбой, нёсся галопом, и копыта его, казалось, не соприкасались с заснеженной землёй.
   Воронков бросился к Клавдии, чтобы выхватить у неё вожжи, но не смог этого сделать: их насмерть захватили её холодные пальцы. Поручик, прыгнув в сани, успел подхватить повалившуюся на него Клавдию.
   - Что с тобой, красавица? - спросил он и тут же побледнел: из чёрной ды- рочки в виске Клавдии остывающим ручейком сочилась тёмно-красная, в тон её платку кровь. - Иван!
   Смеян, упав на дно саней, плакал, шепча благодарственную молитву Госпо- ду, и не слышал оклика поручика.
   Воронков остановил смеяновского коня и в отчаянии ударил рукояткой нагана по краю саней. Скрипнув зубами, закрыл остекленевшие, но по-прежнему красивые карие глаза Клавдии.
   - Иван!
   Иванчик очнулся, оглянулся на Воронкова, и вопрос "Что?" застрял в его горле. Скривилось в ужасной гримасе его лицо.
   - Не! Не! - закричал Смеян, медленно подползая к Воронкову, на чьих руках, казалось, уснула Клавдия.
  
   4.
  
   В хате бабушки Любушки было сумрачно, словно в вечерний час. Я вышел во двор и, обжигая ноги о крапиву, растворил ставни на всех четырёх окнах. Возвращаясь, увидел пса Полкана. Он сидел на задних лапах у калитки с терпением побирушки у паперти и, не подавая даже тихого голоса, умоляю-
   ще смотрел на меня.
   - Извини, Полкан! Я не привёз достаточно продуктов, чтобы три дня кор- мить тебя, - по-доброму заговорил я с ним. - Сам понимаешь: магазина в Смеяновке нет, дед с бабками на картошке радиационной сидят. Надо им гостинца - хлеба, колбасы, конфет. Ну, как я к ним без гостинца, а, Полкан?
   Пёс слушал меня внимательно, шевеля правым ухом и, кажется, всё понял.
   Во всяком случае, поднялся на четыре лапы и понуро побрёл по улице. Я слышал, что при страшной беде дети рано становятся взрослыми, но чтобы звери понимали человеческую речь... Не окрик, не приказ, а слова, которые не всякому человеческому сердцу понятны.
   Срывающимся от жалости голосом я крикнул:
   - Полкан! Полкан!
   Пёс резко остановился, будто был слеп и наткнулся на глухую стену и, раз- вернувшись, помчался ко мне неуклюжими прыжками. Наверное, он поду- мал, что я хочу стать его хозяином и поклялся до последнего издыхания вер- но служить мне.
   Я вынес ему ливерной колбасы, хотя её очень любила бабка Гапуля - очень она подходяща для её истершихся шести зубов, оставшихся во рту.
   Полкан жадно, брызгаясь слюной, глотал пищу и угрожающе зарычал, ког- да я попытался его погладить. Нет, это н моя комнатная Белка, у которой можно было забрать кусок мяса прямо из пасти. Здесь, в убитой радиацией деревне, идёт самая непримиримая борьба за выживание, и каждая мурашка цепляется за жизнь до конца. Закон природы. А судьба Полкана и десятков его собратьев - это тоже закон природы? А щенок с четырьмя ушами, родив- шийся от сучки лесника Игната?
   А где он, Игнат, сам? В какие края занесло несчастного двоюродного моего дядю Игната Смеяна? К сыну на Дальний Восток, к сестре на Алтай или к дочери в Караганду? Или до сих пор без кола и двора в каких-нибудь чужих местах? И такое бывает в нашем славном государстве. Каково срываться с насиженного места за два года до пенсии? На это легко, быть может, только я отвечу. Я - давно превратившийся в Человека-Перекати-поле.
   - Извини, Полкан! Не могу я взять тебя с собой. Городская квартира, пони- маешь. Соседи Белкой недовольны. А она безвредная и малюсенькая. Таких, как она, штук шесть в тебе поместится.
   На этот раз пёс не понял меня. Лёг у порога, растянул лапы, насупил брови - попробуй кто пройди без приглашения к новому хозяину!
   Ничего не изменилось за два года в хат бабушки, словно с её смертью оста- новилась сама жизнь. Всё те же одиннадцать часов показывали настенные часы, которые остановили когда обнаружили бабушку мёртвой. Так же занавешено было чёрным платком небольшое квадратное зеркало. Только кровать была заправлена другим покрывалом - новее прежнего. Сестра, наверное, привезла.
   Господи! Как мы живём?! Ни мёртвых не чтим, ни живых. Вторую свою сестру, Зою, я ведь тоже больше года не видел, хотя живём в трёхстах километрах друг от друга. И одинаково можно винить в этом и её, и себя. Неужели единственной святыней на Руси осталась лишь смерть, которая собирает вместе близких кровно? Сколько лет не встречались родные ба-бушке люди - её дети, внуки и правнуки? А уж за одним столом они не собирались лет тридцать. Столько времени судьба проносила мимо нашего рода страшное горе, именуемое смертью. И все эти годы мы были почти равнодушны к судьбам друг друга. Не нарочно ли умерла бабушка, чтобы собрались мы, устыдились беспамятности своей и перестали быть равно- душными? И вроде бы устыдились: клялись за поминальным столом, что в годовщину бабушкиной смерти хотя бы на пару дней собираться вместе, знать и любить друг друга, как хотела этого бабушка.
   Но через год за поминальным столом сидело вдвое меньше родных бабуш- ке людей. И никто не заболел и не умер. Через два года за поминальным столом сидела одна внучка - моя сестра Катерина, которая, между прочим, никогда не числилась в бабушкиных любимицах. Но не сидел я - первый и любимый её внук. Я хотел получить мандат депутата, а потерял мандат совести. Я знаю, когда начинает отсчитывать своё время век апокалипсиса:
   в день, когда забывают о мёртвых.
   Почему ты не научила меня молиться, бабушка Любушка? Я сейчас бы опу-
   стился на колени перед Божьей Матерью с Христом-младенцем на руках и испросил бы прощения у неё себе и тебе. Может быть, легче бы стало душе моей? Но ведь и ты никогда не молилась и лишь перед смертью, говорят, произнесла единственную фразу: "Прости, Господи, рабу твою"!
   Он, наверное, простит тебя, потому что не сделала ты ничего такого, за что мог отвергнуть твою душу Всевышний. А простят ли меня в назначенный час? Есть ли хоть одна из десяти заповедей, которую я не переступал бы?
   Не укради. Я крал. В угрюмой, беспросветной бедности прошло моё детство из-за безудержного пьянства отца. Обыкновенные карамельки для меня и моих сестёр были чем-то вроде ананасов для моих детей, которые видят их только по телевихору и просят рассказать об их вкусе. Я конфеты видел у нашей соседки- татарки тёти Шуры, которая делала бизнес на самогоне, настоянном на мышином помёте. Конфеты в вазочке на её столе вызывали в моём желудке спазмы. Я долго боролся с библейской нравст- венной установкой, о которой и слыхом не слыхивал, пока однажды, когда татарка Шура ушла в магазин, не залез в её квартиру через окно.
   Судьба наказала самогонщицу за то, что она травила мужиков ядовитым своим зельем - в степи во время лютого бурана замёрз её молодоё муж. Но она наказала и меня. Через несколько лет у меня появилась аллергия на конфеты, и я не могу смотреть на них без отвращения. И лишь недавно признался сёстрам, какими конфетами угощал их в 1961 году. Но они тогда были слишком малы, чтобы помнить об этом случае.
   Не помню, нарушал ли я эту заповедь ещё когда-нибудь? Наверное, мне не хочется вспоминать об этом, как любому грешнику о грехах своих.
   Не убий. Я убил. Январским утром 1974 года возле амурского села Буса-Петропавловка. Заставу подняли по тревоге. Два нарушителя с китайской стороны перешли государственную границу. На одного из них я вышел с рядовым Мугалимовым. Небольшого росточка китаец в старом овчинном полушубке бежал лугом, заросшим мелким кустарником, проваливаясь в глубоком снегу. Нелепым был бег нарушителя, оставляющий его почти на месте. Но и мы, не прихватившие в спешке лыж, не могли гнаться за ним.
   Я сделал предупредительный выстрел в воздух. Но он продолжал скакать по снегу, проваливаясь по пояс. И тогда я хладнокровно переставил переключатель на автоматический огонь. Очередью из АКМ я срезал его. Я был одним из лучших стрелков заставы.
   У убитого мною китайца не нашли ничего, кроме рисовой лепёшки за пазухой и золотого перстня в кармане пиджака. Я сомневаюсь, что он был агентом, с заданием заброшенным на нашу сторону. Скорее всего, он хотел вставить зубы у советского дантиста. Отслужив, я никогда не надевал медали "За боевые заслуги".
   Не лжесвидетельствуй. Разве можно прожить в нашей стране, не нарушая этой заповеди? Да ещё работая журналистом?
   Хватит! Хватит! Я знаю все свои грехи, но не самому же себе их отпускать!
   Я принёс из колодца воды, и с каким-то ожесточением мыл полы, будто делал дезактивацию бабушкиной хаты. Затем растопил печь. Несмотря на тёплое лето, в нежилой избе было сыровато. В двух местах от стены отслоились обои, и я прибил их маленькими гвоздями. До красоты ли тут?!
   И вдруг - лай Полкана. Затем топот в сенях. Уверенный топот, словно хозяин хаты шёл. Успел подумать, что это не Езеп и не одна из бабулек, как в горницу вошли двое в белых халатах. Первый - высокий брюнет - держал в руках дозиметр. Второй - постарше первого, розовощёкий толстячок - хмыкнул в марлевую повязку, которой был закрыт рот.
   - Что за новые жители объявились?
   - Старые мы жители,- неприветливо ответил я. Ничего плохого они мне не сделали. Может быть, подспудно я чувствовал в них виновников трагедии моей деревни. Они, конечно же, не работали на Чернобыльской станции, но, верно, из тех дезинфекторов-дезинформаторов, что несколько дней скрывали от народа правдивую информацию. - Проходите!
   Но моего приглашения и не требовалось - они уже прошли и по-хозяйски осматривали хату.
   - Надолго в Смеяновку? - спросил Пухленький.
   - Дня на три.
   - Да вы что?! - Пухленький ещё больше округлил свои и без того круглые глаза. Я так понял, что в этом дуэте он старший не только по возрасту. - Ладно, старики опасности не понимают. Здесь же зона жёсткого контроля!
   - Ну и что с того? На годовщину бабушкиной смерти приехал. Впрочем, я вас слушаю...
   - Кто же вас пропустил в Смеяновку? - Пухленький запросто сел на табу- рет.
   - Что-то никаких постов я не встречал...
   - По инструкции мы должны отправить вас из данного населённого пункта.
   Для них Смеяновка - просто населённый пункт, им абсолютно всё равно, что какая-то деревня стёрта с географической карты. Мало ли таких в нашей огромной стране! Им невдомёк, что кому-то маленькая деревенька и на десять дворов - самое дорогое место на планете.
   - Интересно, каким образом вы это сделаете? С применением физической силы?
   Этот долговязый санитар, который сослался на инструкцию, был уже не-
   приятен.
   - Убеждением. - Пухленький вздохнул, как воспитатель в детском саду. - Бабушке своей вы уже ничем не поможете, а своему здоровью навредите.
   - Ладно, я. Приехал-уехал. А почему же вас судьбы троих оставшихся стариков не волнуют?
   - Кто вам это сказал?! - возмутился Пухленький. - Между прочим, мы их вывозили из Смеяновки дважды, но каждый раз они возвращаются назад В тюрьму их посадить прикажете?
   - Это громко сказано. Хотя в иные времена. у вас руки были бы развязаны.
   - Я с иронией усмехнулся. - Но я не об этом. Сколько раз им привозили продукты? Тот же хлеб? Уверен - ни разу. А ведь это наши люди, советские,
   не турки.
   - Ну-у, знаете!.. Никто их не заставлял оставаться в выселенной деревне. Наоборот! - Пухленький поднялся. - Ладно, вы тут не задерживаётесь. Думаю, вам и одного дня хватит, чтобы на кладбище сходить.
   - А я думаю, что останусь в родной деревне ровно на столько времени, сколько мне необходимо! - Во мне начало расти раздражение.
   - Как хотите! Здоровье ваше, а не моё! - Пухленький поправил свой "намордник" и вышел.
   Я слышал, как он сказал своему спутнику, когда они проходили мимо окон:
   - Бывают же тупые люди! Ладно, к живой бабке приехал бы, а то на клад- бище!
   Я подумал о том, что он и к живой своей бабушке не поехал бы, если бы она жила в деревне, подобной Смеяновке. Впрочем, я несправедлив к нему: в Смеяновку-то он наведывается. Служба, конечно. Но всё же...
   Подойдя к окну, я выглянул на улицу, чтобы посмотреть, в какую сторону пошли санитары. Я собрался навестить старушек, но не хотел больше встре- чаться с Пухленьким. Они пошли в сторону клуба, значит, первый визит я нанесу бабушке Гапуле - единственной родственнице, оставшейся в Смея -новке. А ведь родственников было на десять свадебных столов!
   Я шёл по пустынной улице и чуть не матами крыл пухлого санитарного врача, который окончательно испортил и без того дурное настроение. Какая-то неизвестная, не присущая мне агрессивность скопилась внутри меня, я испытывал состояние, похожее на безнадёжное отчаяние волка, загнанного охотниками в отловную сеть. Захотелось взвыть и вцепиться в горло неведо- мого врага. Но где он, этот враг, и что с того моей Смеяновке, если он будет найден и наказан?
   За последних четыре года я несколько раз приезжал в Смеяновку, и в каж- дый приезд пытался найти какие-то материализованные признаки радиации. И, кажется, находил. Летом 1986 года это были георгины, которые так люби-
   ла мама. Георгины в то лето вымахали до крыш. И цвет их был более ярким, едким, чем раньше. Мне вообще показалось, что были георгины не насто- ящими, а нарисованными художниками-импрессионистамиит. В тот год за георгинами гналась и кукуруза, вымахавшая в полтора человеческих роста.
   И ещё. В рощах и борах за Смеяновкой грибов было видимо-невидимо. И не только по причине, что их не собирали. Я никогда не видел столько белых и рыжиков и таких внушительных размеров Но когда я притащил домой боро- вик, который завесил полтора килограмма, мама не выдержала и заплакала.
   - Господи! И за что мне мука такая?! Колесила-колесила по свету с батькой твоим непутёвым. Не пожила на родине - и опять в цыгане!
   Она уже тогда предчувствовала, что Смеяновку выселят, хотя по радио и телевидению звучали оптимистические речи, а на краю деревни начала расти новая улица из домов, которые были похожи на те, что раньше себе только районные начальники строили. Никто так и не заселился в эти царские особняки, как никто теперь не ездит по отличной асфальтированной дороге,
   соединившей, наконец, Смеяновку с райцентром.
   За два года до пенсии отец и мать снова сорвались с насиженного места.
  
   - Господи! Божа мой! Внучак! А я уж думала: умру, родню не побачивши! - Маленькая горбатенькая старушка - двоюродная сестра моей бабушки - бабка Гапуля встречала меня в сенях. Видать, в окно на кухоньке увидела гостя. - Исхудал, Божа мой! А мои не кажутся. Да и не трэба. Нельзя. Я и сама им весной приказала: не едьте, беражите молодое здоровье. Хоронить - ладно. Заходь, заходь, внучак!
   В хатке бабушки Гапули было уютно от весело горящей русской печи.
   - Садись, внучак! Не ведаю, чым угощать тябе? Бульбочка с грибками ёсть, але радияцийные!
   - Как же ты их сама ешь, бабушка Гапуля?!
   - А что мне? Я старая. Други горд нарасте - не клопат. И померти ужо срок. Але забыла, старая! - Бабка Гапуля, подоткнув подол чёрного суконного пла- тья с кружевным передником, легко опустилась на колени сбоку печи, подня- ла половицу. - У мяне ж настоечка схована! И килька в консервах! Зараз выпьем, помянем Любку. Добрые внуки у яе. Дети не приехали, а Катька была. И ты, Ванечка, приехав.
   У меня не было никакого желания выпивать, но отказаться - значит, оби-
   деть бабку Гапулю.
   - Я тебе, бабушка Гапуля, гостинцев привёз: колбаски, консервов.
   - Дякую, дякую, внучак! А колбаски-то, ливерки? - Бабка Гапуля бойко расставляла на столе снедь, но краем глаза наблюдала за тем, что я вытас- киваю из сумки.
   - Дорогая колбаска, а ливерки чуть-чуть, - виновато ответил я. - Полкан съел.
   - Да ладно. Хопить мне. Не расстраивай нервы. Охо-хо! Кольки гэтых собак в Смеяновке! Хоть бы пидемстанция приехала - постреляла.
   - Жалко же, бабушка!
   - То и дело, что жалко! - Бабка Гапуля нарезала колбасу, угомонилась, села за стол. - А есть им что? Не волки! Але гляди, кааб волками не заделались. Уж и я боюсь по улице гулять - а ну як цапнут!
   - Смирные вроде. Встречал несколько, пока шёл.
   - Гэтые не злые, гэтые спокойные. До Варки бегают, до Язепа. А злые у ле- се охотятся. Кто птичку поймае, кто мышку. По грибы ходила - перетрусила- ся вся. - Бабка Гапуля сорвалась с табуретки к печи. - Я ж бульбочку забыла- ся поставить!
   Бабушке Гапуле - под восемьдесят. Но как у неё всё быстро да ловко выхо- дит! И горб не мешает.
   - И я бульбочки возьму! - Мне так захотелось нашей, рассыпчатой смеяно- вской картошечки! Она хоть и невелика растёт, но вкуснее, пожалуй, я нигде не ел.
   - Беражи здоровье смолоду! Але кто яго знае?! Можа, и срезала с кожурой радияцию? - Бабка Гапуля подняла полустаканчик.- Царство Небесное Люб- ке, хоть и неверующая была!
   Бабка перекрестилась на образ Николая-угодника в красном углу, по-муж- ски, за один раз, выпила настойку. Я выпил неспеша, смакуя вишнёвый букет напитка.
   - Я так думаю, бабушка... Бог за дела в рай принимает, а не из-за того: ходил ты в церковь или нет?
   - Ты серьёзно, ти смеешься? - С быстрым любопытством спросила бабушка Гапуля.
   - Чего ж, смеюсь? Серьёзно.
   - Неуж уверовал?
   - Я всегда веровал. И бабушка Люба тоже. Хотя молитв не знали и не кла- ли. Она меня учила: "Веришь - не веришь, а Бога не ругай"!
   - Умница была бабка твоя! - У бабки Гапули нос смеяновский - с горбин- кой. Наверное, потому все бабки в нашем роду были похожи на бабаюшек-ягушек. - Но неудачливая. Четырёх детей вытягла посля войны. Вот и плани-
   да наша! Не жили яшчэ, а ужо и помирать пора. У тябе-то як, Ванечка? Всё в семье добра?
   - Всё нормально. Дети в школу ходят. С женой, слава Богу, не развёлся.
   - Что за век таки? Сёння сходятся, завтра разбегаются! - Бабушка Гапуля вздохнула.- Ездила я к своим. К Николаю в Борщёвку. Так лучшэй в Смея- новке сидела бы, чтоб вочы гэтого горя не бачыли!
   - А что случилось? - Я изобразил любопытство, чтобы потрафить бабке. Уверен был, что опять её непутёвый сын Николай что-нибудь отчебучил.
   - Колька-то мой зусим с глузду съехал! Поругался с жонкой и, ведаешь, чаго утворил? Всю ночь в хлеву с коровой целовался! Людка яго у ранни пришла корову доить и ледзь не померла от смеху!
   - Не беда, бабушка! Дуреет мужик спьяну. Он неплохой у вас, дядя Николай.
   - Сама ведаю, что неплохи. Для людей апошнюю рубашку сниме. Але горя с ним Людка хлебнула! - Бабка Гапуля придвинула ко мне бутылку с настойкой. - Ты наливай себе, Ванечка, на мяне не гляди. Я теперь не могу богато выпивать - Глова дурной делается. От радияции ти от старости - один клопат. А раней с Любкой вдвоём бутылку выпьем и поём. Я затягиваю, а яна подпевае, подтягивае. А что не пить-петь, кали детей выгадавали?!
   - Пожалуй, ещё выпью. Хорошая настойка!
   - А як жа! На вишне. Мой Павел такую любил. Казав: "Як помру, стакан на могилу с гэтой настойкой ставь"! Учора была, поставила. Подравняла могил- ку. На кладбище нашем что попало творится. Ворота похилилися. Репей пополз. Няма кому доглядать!
   - Завтра с утра пойду туда с косой. Выкошу, ворота подправлю.
   - Оно так. Ты хлопец добрый и упырливый. Але всё прахом пойде! - Бабу- шка Гапуля перекрестилась. - Прости мяне, Господи! Я чаго горюю, Ванеч-
   ка... Сховают мяне на гэтым кладбище - никто проведать не приде. Зарасте могилка крапивой. Як сироты лежать будем. Трасун бы ей, гэтой радияции!
   - А ты переехала бы к кому-либо из детей.
   - Не хочу. Тут мои матка и батька, бабка с дедом. И я каля их буду!
   - Детей же ваших здесь хоронить не будут. Они в других местах будут открывать счёт покойникам из нашего рода. Может быть, с вас и начали бы. Благодаря вам, может, и зацепились бы корнями за новое место.
   - Что ты говоришь! Кто их из Смеяновки гнал? Яны ж до радияции поуте- кали! Им - что Смеяновка, что Борщёвка, что Франция с Америкой! Хиба у них болит сердце по родной местине? Ты жа не рос тут, Тольки родители. И то кали-некали приезжаешь. И говорить не хочу об гэтым! Помирать трэба нам, где всё життё прожили!
   - А где мне помирать, бабушка?
   - Погляди на яго - с глузду съехав! Молоды яшчэ помирать! - Бабка Гапуля сама налила мне настойки. - Пей да не дурей!
   - Но всё равно время придёт...
   - Помирай там, де зацепився. В Сураже своём. Але и оттуль покатишься?
   - Не собираюсь пока. Нравится мне там.
   - Ну и живи. Радияции у вас няма?
   - Есть. Совсем немного.
   - Кто яго знае - скольки. На весах яе не вешали. Не побачышь, не услы-
   шишь. Вот зараза!
   Я отставил в сторону стопку, вытащил сигарету из пачки.
   - Спасибо, бабушка, за угощение, за разговор добрый. Пойду я, пожалуй!
   - Посиди яшчэ. Кали Сення не едешь - куды поспешать? А курить... Тут кури. Хай хоть мужиком в хате запахне. Павел мой курил - любила я Особенно махру домашнюю. Душистый дым! Он сам за хлевом сажал. У мяне десь-то осталось. Хочашь?
   - Отдохни, бабушка, не беспокойся.
   - На том свете отдохну! - Бабка Гапуля решительно поднялась из-за стола. - А ты мяне уважь. Люблю, кали домашним табаком воняют. Або ты не любишь?
   - Люблю. - Я не стал перечить ей, хотя домашний табачок для меня был слишком ядрён.
   - Слухай, Ванечка! - Бабка Гапуля копаясь в шкафу, обернулась ко мне. - Правду Язеп казав, что ты про Смеяновку знаешь? Быццам ей триста пять- десят годов?
   - Правда. В казацкой переписи 1651 года она упоминается.
   - Побачь ты! И тады люди писать умели!
  
   5.
  
   К полуночи угомонился говорливый турецкий город Константинополь. Вдоль причала тянулись многочисленные купеческие лавочки и сарайчики, чайханы и ночлежки. Среди этого нагромождения затерялся сложенный из дикого камня сарай купца Азифа-оглу, в котором он содержал в перерывах между плаваниями рабов-гребцов.
   На это время с гребцов снимали кандалы, а дабы они не сбежали, в сарае была выкопана глубокая в два человеческих роста. Азиф, готовясь к новому плаванию, не докучал рабам, давал им набраться сил, для чего и кормил сытнее, чем в море.
   Для гребцов наступил сущий рай - целыми днями они спали или от безде- лья переругивались друг с другом на ужасной смеси языков, понять которую
   было не под силу самым учёным головам. Несмотря на довольно сносную еду и отдых, рабы-гребцы уже на третий день начинали тосковать по морю и свежему воздуху, потому что в яме к этому времени устанавливался тошно-
   творный дух от пота и испражнений.
   Сторожили сарай два татарина по очереди, и один из них был Каламша. Это было наивысшим проявлением доверия хозяина. Уже трижды Каламша возвращался из плавания, но прежде хозяин, вместо отдыха, отправлял его на чайные плантации. Видно, понравилась ему служба Каламши - на первый взгляд безупречная. Азиф-оглу даже пообещал подарить ему в жёны одну из рабынь и новые шаровары.
   Но даже любимый в стае пёс остаётся псом, которого в любую минуту можно огреть ногайкой. А псом Каламша никогда не был. Он был сыном свободного татарина, ловок и умён - недаром его уважали в роду. Каламша верно служил Азифу-оглу, погано виляя перед ним хвостом, но делал это, ненавидя хозяина, в любой момент готовый загрызть его насмерть. Усмирял свой гордый степной нрав ради сегодняшнего дня, когда он останется один,
   без присмотра.
   Но не глуп Каламша, чтобы бежать сломя голову, дабы уже утром быть пойманным янычарами. Участвуя в вольных налётах на руссов и турок, на соседние степные племена, он усвоил науку о том, что одному в сражении не выстоять. Значит, попутчик требуется. Хорошо бы со своим, с татарином домой бежать. Но у Азифа-оглу только он и Ахмедьяр - татары. Только ненадёжным товарищем был Ахмедьяр. Трусливый и подлый, как шакал, перед турками юлит, сапоги им лижет.
   Вчерашний день Каламша провёл в великих заботах. Прежде всего, в лав- чонках Азифа-оглу и его соседей ему удалось стащить две горсти серебра, за которое он купил на дорогу еды и два длинных ножа. Сменив на посту Ахме- дьяра, ждал, когда наступит ночь.
   Смеян совсем одурел от сна. В очередной раз проснувшись, он пытался сообразить: ночь или день на дворе? Сидя на корточках (а лечь из-за малых для десяти человек размеров ямы было почти невозможно), он запрокинул голову вверх. Сарай был перекрыт камышом, и днём сквозь щели пробивался свет. Но сейчас над головой была кромешная мгла. Значит, - ночь.
   В противоположном углу ямы ругались грек с мадьяром. Они играли в какую-то свою, странную игру и днём, и ночью, ссорились, иногда дрались. Смеяну - самому спокойному и самому рослому из рабов Азиф-оглу, приш- лось несколько раз подниматься и остуживать пыл игроков, стукать их друг о дружку лбами. С первого плавания гребцы признали его авторитет, почитали за старшего в своей компании. Благодаря Смеяну, во время кормёжки рабов царил полный порядок. Еду бросали сверху несчитанными кусками протух- шего мяса и лепёшек, но никто не смел дотронуться, пока Смеян не разделит поровну. То же самое было и с водой - её опускали в кувшинах на верёвке.
   Это заметил зловредный татарин Ахмедьяр, которого гребцу за трусость и подловатость прозвали Шакалом. И попробовал бросать мясо и лепёшки по
   одному куску с продолжительными интервалами. Но невозмутимым оста- вался Смеян. Он складывал пищу возле себя и не делил до тех пор, пока Ахмедьяр не бросит всё. Через несколько дней Ахмедьяр придумал новую хитрость: часть еды придержал и бросил её через час после того, как рабы пообедали. И снова не застал Смеяна врасплох, который и добавку смог раз-
   делить ровно на десятерых.
   За невозмутимость и чувство достоинства, которых не было у самого надсмотрщика, Ахмедьяр возненавидел Смеяна и во время плавания измы- вался над гребцом так, что за того вступился Азиф-оглу - пригрозил: если Ахмедьяр засечёт до смерти самого сильного гребца, то сам сядет за вёсла.
   С тог случая Ахмедьяр немного успокоился, слава Богу, а то Смеян думал, что умрёт от его побоев.
   Грек с мадьяром шумели, как дети, и мешали неторопливым размышле- ниям Смеяна.
   - Ша. Грек! - прикрикнул он, зная, что зачинщиком в этих ссорах был шустрый и хитроумный грек.
   - Давай спать! - сказал мадьяр, и игроки успокоились.
   А Смеян вернулся к своим размышлениям. Думал он о жизни человеческой - такой короткой и такой неразумной. Кто властен над людьми и над кем властны они? Если Бог - Всевышний, справедливый и мудрый, то почему он отличает одних и обижает других? За грехи? А разве Смеян более грешен, чем Азиф-оглу? Смеян убил человека. А Азиф-оглу скольких? Только на глазах Смеяна - двух рабов. Ладно, Азиф. Но и Христовы дети неравны от рождения. Один богат, другой беден; один умён, другой глуп: один могуч, другой хил. Если умён и могуч, почему бы ему не быть богатым? Но часто
   наоборот бывает: хилый да глупый из-за одной мошны берёт верх над умным и могучим. Из-за мошны, родителями в наследство оставленной.
   Кабы Богу было угодно, и Смеян богатым родился бы. В таком случае, был бы он другим, думал бы так же, как сейчас, сомневался бы в справедливости Божьей? Разве не бывал он заносчивым с соплеменниками своими, разве мало пакостил в молодые годы? И десница Божья указала ему этот путь, на котором он уже на этом свете пройдёт через муки преисподней. Но будут ли отпущены грехи его?
   И установилась вокруг Смеяна тишина, какая редко бывала в Константино- поле, даже глубокой ночью. Большой город Константинополь с множеством худых и длинных мечетей, каждую из которых венчал полумесяц. Но этого города почти не знал Смеян. На причале продали его Азифу-оглу, на причале проходили дни подготовки к плаванию. Рабов выпускали из ямы незадолго до отплытия, чтобы загрузить товарами галеру. На эти последние дни и надеялся Смеян - только во время погрузки был хоть какой-то шанс убежать. Год назад ушёл бесследно хохол или казак из-за днепровских порогов, а вот Смеян в прошлый раз так и не улучил момента.
   Тихо вокруг. Ни звука. Впрочем, где-то далеко, ближе к центру Константи- нополя лениво и монотонно лаял пёс. да время от времени шуршали шаги Каламши, обходящего сарай. Кабы выбраться из ямы, да через крышу - и на волю. Пробовали некоторые. Из ямы выбирались, а что толку? До крыши так высоко, что втроём друг на друга встань - не достать.
   Что-то тревожно было в эту ночь на душе у Смеяна - сон не шёл, и думки по сторонам разбегались. И не понять: отчего? Только было чувство, что нынешней ночью произойдёт что-то такое, после чего изменится его жизнь. То ли радость ему, то ли новая большапя беда? Пусть бы и второе, только изменилось бы что-нибудь!
   Вокруг сарая ходил Каламша, и Смеян чутко прислушивался к тихим и каким-то неуверенным, излишне осторожным шагам, будто стороживший их татарин боялся, что кто-то услышит него шаги. Нет, Ахмедьяр ходил не так - медленно и шумно, бряцая колотушкой.
   Смеян вспомнил о том, как Каламша там, в море, оставил ему кусок лепёш- ки. Пожалел, что ли? Но ведь никого и никогда не жалел татарин. А ежели на побег решился? Своенравный Каламша! Видать, хороших кровей. Не станет он Азифу-оглу служить. И без попутчика не уйдёт - трудно одному в бегах. Смеян по собственному опыту это знает. А чем Смеян не попутчик ему? Здоровее других и разумнее. Да и бежать в одном направлении обоим.
   Да нет, не пара Смеян Каламше. Если и подастся тот от Азифа, то с Ахме- дьяром. Одна вера поганая, одно племя жестокое.
   Если бы сбежал Смеян, куда подался бы? Сладко защемило под сердцем у Смеяна от одной только мысли об этом. Всё равно ли куда - лишь бы свобода. К грекам - не резон, они народ туркам подневольный. Про мадьяр он знать ничего не знал - под турками они, под шляхтой или сами по себе? К казакам он уже бегал...
   "Нет, домой подамся. Время минуло, может, и забыла шляхта грехи мои, - подумал Смеян и усмехнулся. - Медведя не убил, а шкуру уже делю"!
   Зевнув, он стал поудобнее устраиваться между двух товарищей своих. Пожалуй, лучше уснуть ему, ибо от дум таких ещё тоскливее делается - хоть волком вой.
   И вскоре уснул, примиряясь с тем, что не пришло его время выбирать мес- то для жилья. Пока его жильё в этой зловонной яме. Поганая, но всё-таки жизнь, а не смерть. Умереть всегда успеет. Для этого большого ума и труда не требуется.
  
   - Смеяна! Русский Смеяна! - Смеян проснулся оттого, что сверху окликали его довольно громким шёпотом.
   Со сна, в котором он видел родную деревню Болото и ласковую Волошку, из-за которой он и поссорился с жолнером. В сновидении было лето, свобода и любовь. Поэтому не сообразил сразу, где находится и что происходит - ис-пугался, затаился.
   - Смеяна! Хозяин, Азиф-оглу звали! - ещё громче сказал Каламша, склони- вшись над ямой.
   - Я здесь! - Смеян, наконец, пришёл в себя. Он узнал голос татарина и вскочил, взволнованный.
   - По верёвка лезай! - Каламша метнул в яму верёвку.
   - Куда ты? - с подозрением спросил проснувшийся грек.
   - Азиф-оглу продал его другой купец! - поспешно ответил Каламша, что- бы, не дай Бог, рабы не подняли переполох.
   От волнения Смеян никак не мог подтянуться на верёвке - обмякли и руки, и ноги.
   - Получишь ногайка! - пригрозил ему Каламша.
   Помог Смеяну грек. И шепнул на ухо, сверкая чёрными своими очами:
   - Скажи татарину, чтобы меня взял - не то шум подниму!
   - Скажу! - ответил Смеян, чтобы отвязаться от грека.
   Уже наверху, когда Каламша помог ему выбраться, Смеян шёпотом сказал татарину:
   - Грек что-то заподозрил.
   - Что ты хочешь, Грека? - Каламша склонился над ямой. - Дугой хозяин, как Смеяна, хочешь?
   - Подними меня - буду говорить! - ответил хитрый грек.
   - Возьми его - хитрый малый! - шепнул Смеян Каламше.
   - Умный ты, Смеяна, догадался. Грека нельзя. грека болтает. Его земля - везде турка. Куда бегает? - так же шёпотом ответил татарин. - Я тебя тихонько бью - ты громко стонай.
   Засвистела ногайка Каламши, но ударил он ею по земле у ног Смеяна. Смеян правдоподобно застонал.
   -Ну-ка быстро, янычар на улиц ждут! - пригрозил Каламша.
   - Вот шакалы! - по-турецки выругался грек и громко закричал.
   Но крик его тут же захлебнулся. Это мадьяр, сцепивши свои здоровенные кулаки, ударил его по голове.
   Но Каламша со Смеяном уже не слышали этого. Каламша запер сарай, и они скрылись в тёмных закоулках между складами и лавочками. Их сразу же поглотила чёрная константинопольская ночь.
  
   До рассвета беглецы успели не только выйти из Константинополя, но и удалиться от него вёрст на десять. Лишь однажды напоролись они на сторожей - уже на выходе из города, но спасли их безлунная и беззвёздная ночь да быстрые ноги. Впрочем, сторожа приняли их за ночных воришек и долго не преследовали.
   Едва посветлело на востоке небо, беглецы стали приглядываться к окружа- ющей местности, выискивая, где можно надёжно укрыться до вечера. И через полверсты пути нашли такое место: небольшое озеро, густо заросшее камы- шом и тростником.
   Долго шли мелководьем, продираясь через тростник, пока не напоролись на небольшой островок среди камыша - клочок земли, не залитый водой, саже- ни на три в одну и другую сторону.
   - Счастливый ты, Смеяна! Хорошо - тебя выбирал! - облегчённо сказал Каламша, растягиваясь на траве.
   - А я ещё на галере понял, что ты сбежишь и меня с собой возьмёшь! - Смеян приложил к плечу, порезанному остролистым тростником, пучок тра- вы. - Почему с Ахмедьяром не ушёл?
   - Ахмедьяр - плохой татарин, шакал. Его род плохая - лошадь ворует, та- бун не пасёт. Плохой воин, плохой татарин. Трусливый, как шакал.
   Каламша вытащил из мешка лепёшку, кусок баранины, разделил, еду попо- лам.
   - Кушай, Смеяна! На семь дней еда хватит. Потом наш степ придём.
   - Пожалуй, - ответил Смеян, хотя плохо представлял, сколько дней пути от Константинополя до татарских степей. - Жаль, что летом ночи коротки!
   - От Константинополь далеко убегаем - днём идём. Я потом хорошо дорога знаем - набега ходил до большой река мадьяра.
   Каламша неплохо говорил по-русски. Даже лучше, чем по-турецки.
   - Откуда наш язык знаешь, Каламша?
   - У меня три жены был. Один - русский. Набег делал - плен брал. Хороший
   жена. Любил Каламшу. Я тоже её любил.
   - Странное дело - три жены. Как можно? - удивился Смеян.
   "А чего путного можно ожидать от басурманского племени? Ни сёл у них, ни городов, ни Бога истинного. Как перекати-поля летают по степи. Цыгане - и только. Незавидная жизнь"! - подумал Смеян.
   У Каламши были свои, вполне убедительные доводы.
   - Это русский - дурака. Одна жена живёт, как суслика, нора сидит. Много жена - хорошо. Один пузом ходит, другой любит, третий мясо кушать варит. Три жена мужа боится, один - не боится! - Татарин хитро улыбнулся, потом широко зевнул. - Спать буду - ты сторожи. Потом ты спишь - я сторожи.
   - Хорошо, Каламша! - согласился Смеян. - Я в яме на месяц вперёд выс- пался!
   Но Каламша уже спал. Он, как и любой степняк, мог мгновенно засыпать и так же мгновенно просыпаться от малейшего постороннего шороха.
   А Смеян решил заняться своим телом и одеждой. Пять дней просидели гребцы в яме, а уж успели вши одолеть. Это проклятое отродье, досаждавшее даже в море, в яме размножалось бессчётно и сожрало бы каждого до костей, кабы не давили их нещадно.
   Сначала Смеян снял рубаху и долго возился с ней, перебирая каждую складку, тщательно давя насекомых, Затем то же самое сделал и со штанами, как и рубаха, рваными во многих местах. После этого нагой вошёл в воду, провалившись на локоть в ил. Умылся тёплой, несмотря на утро, и бурой водой. Потом выстирал свои лохмотья.
   Время от времени он замирал, вслушиваясь: не примешиваются ли к лёгкому шелесту камыша чужеродные звуки? Раза два испугали его своим кряканьем дикие утки, и однажды на мелководье всплеснула рыба.
   Три года ждал этого момента Смеян, но всё произошло неожиданно. Он думал о том, что Каламша собирается бежать, что может взять в напарники его, Смеяна, но мало ли о чём мечтал и думал он в неволе? И поэтому до сих пор не мог поверить в то, что свободен, что никогда больше кандалы не скуют его ноги, никогда тяжёлое, ненавистное весло не будет стирать в кровь его ладони.
   Только, когда, дрожа от утреннего холода всем телом, нагой и чистый, он свободно растянулся на зелёной траве и увидел зависшее над камышами огненно-красное солнце, к нему пришли новые ощущения: он почувствовал, как свеж и чист воздух, освежающий его тело, как волен и значителен полёт птицы над головой, как ярок и до краёв наполнен жизнью начинающийся день. Всего этого он не замечал раньше, будучи погребённым под мрачными размышлениями и равнодушным к течению времени.
   Но всё это может оказаться мимолётным сном, если они с Каламшой напо- рются на янычаров, ведь впереди долгий путь по чужой земле, где на каждом шагу опасность, люди, угрожающие твоей свободе и жизни. Однако, и Смеян уже не тот желторотый птенец, беспечно бежавший из Болота к запорожским казакам - его теперь на мякине не проведёшь.
   Громкий и пронзительный крик взлетел со стороны восходящего солнца, словно воткнулся нож в спину убегающей от насильников женщине. Смеян вздрогнул, вскочил на ноги, но тут же успокоился - выпь крикнула. От крика этого проснулся и Каламша.
   - Это выпь, - успокоил его Смеян.
   - Спи, я сторожить буду, - сказал Каламша и сел, по-басурмански перекрес- тив под собой ноги.
   - Я не хочу, - ответил Смеян. - Я теперь до самого дома не спать могу!
   Каламша посмотрел на сушившуюся одежду Смеяна, усмехнулся. Взял из-за спины своей мешок, вытащил из него темно-красные шаровары, турецкую рубаху.
   - Надевай! Паша будешь!
   Смеян оделся, критически осмотрел себя.
   - Вылитый турок, только чалмы не хватает!
   Одежда была Смеяну мала: резинки шаровар едва опустились ниже колен, отчего он был похож на рекрута, одевшего рейтузы без чулок, а рубаха тре- щала на могучих его плечах. Каламша расхохотался, хлопал от удовольствия по коленям.
   - Я думал, Азиф-оглу - большой, жирный. Воровал у него шаровар. Одна- ко, он совсем торгай - воробей, а Смеяна - коршун!
   - Да уж! Хлипок твой оглу против нашего племени!
   - Каламша в яме не сидел, но был грязен более Смеяна. Когда бежал ночью, пот проложил вертикальные русла среди запылённых щёк.
   - Сходи, умойся! Хоть и утро, а вода тёплая, - посоветовал ему Смеян.
   - Э-э!.. - Каламша равнодушно махнул рукой. - Дождя будет - умоемся. Спать буду!
   И снова свернулся калачиком, мгновенно уснул.
   "Басурманин, он и есть басурманин"! - беззлобно подумал Смеян, отби- ваясь от комарья. А Каламше было нипочём, будто гнус не грыз его.
   Во сне Каламша походил на большого татарского ребёнка: шевелил тонки- ми губами, будто разговаривал с богом своим, и улыбался. Вот оно как жизнь поворачивается! Хоть и менее беспощаден Каламша по сравнению с Ахмедь- яром, а бывало, Смеян думал, когда Каламша, не жалеючи, хлестал по плечам ногайкой: "Представится случай - задушу косоглазого"!
   Вот и представился: лежит Каламша перед ним - беззащитный, как ребё- нок. Но нет у Смеяна желания душить его. Забыты все обиды, и нет сейчас Смеяну дороже человека, чем басурманин этот.
   Смеян укрыл Каламшу своими подсохшими лохмотьями, испросив проще- ния у Бога своего. А как же иначе - не одну русскую душу сгубил во время набегов жестокий татарин Каламша, не на одной русской девкой надругался. Однако, одна беда повязала их вместе, одно стремление к свободе породнило их. И не может Смеян иначе, ибо пропадёт без этого татарина в чужих, неприветливых местах, ибо, благодаря татарину, свободу он нашёл. Прости, Господи, прегрешение это! Не осуди, Господи, а помоги!
   И нечаянно подумал Смеян о том, что там, на Небе, встречаются друг с другом их Христос и басурманский Аллах. Неужто они мутузят друг дружку, как их паства на земле?
   - Не серчай, Господи! Не со зла я кощунствую! - вслух сказал Смеян и пе-
   рекрестился.
   И простил ему добросердечный Христос, потому что не грянул гром на небе, не разверзлась земля. Знать, так ему угодно, чтобы не стало вражды между детьми Христа и Аллаха, чтобы стали братьями Смеян и Каламша, чтобы все друг другу стали братьями. Но, признавая богов своих, люди глухи к словам их. И поэтому льётся кровь людская реками, и множатся человеческие страдания на земле.
  
   6.
  
   Мягкими и лёгкими были летние вечера в Смеяновке в прежние годы. Я любил их и среди городской суеты-маеты или нудными зимними вечерами в городской железобетонной клетке мечтал посидеть на лавочке под липами, любуясь бархатным закатом, слушая спокойную и неприхотливую мелодию неспешной вечерней жизни моей деревни. Таким вечерами я забывал обо всём на свете: о важном для моей команды, за которую болею, матче, транс- лировавшемся по телевидению, о срочной статье по внедрению бригадного подряда на селе, которую я должен был написать для следующего номера здесь, у бабушки, об очередной ссоре с женой и о скором возвращении с югов любимой женщины, без которой скучал целый месяц. Такими вечерами я забывал даже о себе и сидел на лавочке бесплотной субстанцией, абстраги-рованной от реальности, впитывая тёплый свет закатного свечения, обретая
   равновесие в душе, в которой давно не было мира.
   Я сидел на лавочке до тех пор, пока над тремя берёзами за огородом бабки Нечипорихи, вернее - пока над средней, самой высокой и самой кудрявой из трёх сестриц, берёзой не зажигалась вечерняя звезда. Я ждал появления этой звезды, как в шестнадцать лет встречи со своей возлюбленной - с трепетным сердцем, умирая от волнения. Мне, прожжённому практику и реалисту, каза- лось: если я дождусь этой встречи с моей вечерней звездой, то жизнь моя изменится, станет более значительной и полной и даже, может быть, откро- ется мне истина, за которой я безуспешно гоняюсь всю жизнь.
   Каждый раз я обещал себе, что в ближайшее время узнаю, как называется эта вечерняя звезда. Я желал знать её имя, как имя девушки, в которую влю- бился с первого взгляда, но проходили месяцы и годы, а я даже не пытался этого сделать, стал даже избегать астрономических карт. И хорошо, что не узнал, ибо этим разрушил бы тайну, которая возникла между мной и вечер- ней звездой. Впрочем, это прописная истина. Но если есть в нашей жизни прописные истины, то от них не спрячешься и волей-неволей будешь повто- рять их, потому как ты не виноват в том, что кто-то сказал это до тебя, лишив лавров первооткрывателя.
   Не я первый был влюблён в тихие деревенские вечера и в эту вечернюю звезду, может быть, но от этого не исчезла острота и свежесть восприятия. Любой, самый великий фильм, надоест тебе после многократного просмотра, и гениальный роман вызовет у тебя отвращение, если откроешь его в сотый раз, но каждый такой вечер, повторяемый в сотый раз, я как бы открываю
   заново. Наверное от того, что при общей схожести, природа, как ни один ге- ниальный художник в мире, умеет находить новые, неожиданные краски и тона. Даже один оригинальный мазок, вроде золотого проблеска среди пур- пура заходящего солнца или фиолетовой кляксы-тучки на чистом небе, мо- жет преобразить эту великую картину, наполнить её новой красотой и новой сутью.
   Сегодня вечер в Смеяновке мягок и тих, как бывало прежде, но кажется мне зловещим. Зловещим, как развесёлый, бесшабашный пляс вокруг гроба покойника. Сегодняшний вечер с великолепным, царственным закатным солнцем похож на Пилипчика - смеяновского пьянчужку, который на поминках матери запел: "Сидит Ваня в ресторане, чайным стаканом водку пьёт". Но не виновато в этом доброе солнце, готовящееся почивать. И видят его только живые - для них оно.
   В этот вечер я тоже сидел на лавочке под липами после того, как вернулся от бабушки Гапули, н не стал ожидать появления вечерней звезды. Какой же сиротой она будет выглядеть среди голых веток усохшей средней берёзы. К тому же, это кощунство - загадывать себе счастье у гроба близкого человека, кощунство быть счастливым среди умершей деревни. Мне кажется, что сегодня в любом уголке необъятной моей Родины (как гордился я ранее этим словосочетанием!) кощунственно быть счастливым, потому что Смеяновка - частица этой Родины, и с её смертью теряет часть своей привлекательности целая страна.
   - Пошли спать, Полкан! - обратился я к лежащему у моих ног псу.
   Мы лениво поднялись. Я - с лавочки, он - с травки. И я толкнул калитку плечом. Полкан послушно поплёлся за мной - он целиком и полностью доверил свою собачью жизнь чужому человеку. Полкан ассоциировался у меня с детдомовским ребёнком, готовым любого встречного объявить своим родителем.
   Бабка Гапуля очень просила меня остаться ночевать у неё. Привыкшая к одиночеству старуха (она уже лет двадцать живёт одна), с трудом перено- сила его с тех пор, как выселили Смеяновку. Оно и понятно: вокруг пустые дома с окнами, забитыми крыжами, с дворами, заросшими дурнотравьем, с хлопающими на ветру калитками и дверями хлевов.
   - Як нехто нарочно открывае их! - жаловалась бабка Гапуля. - Пойду, поза- крываю по соседям вечаром, а ночью ужо хлопают!
   Действительно, странно. Я вот тоже, уходя к бабушке Гапуле, плотно прит- ворил хлев, а сейчас скрипит его дверь на слабом ветерке - жалобно, будто сетует на что-то. А может, это дух деревни, неприкаянный и печальный, хо- дит по заброшенным дворам, распахивает двери и калитки, срывает ставни с крючков? Может быть, этим он взывает к миру с жалобой и предупреждени-
   ем?
   Когда я сделал это предположение при бабке Гапуле, она суеверно пере-
   крестилась.
   - Божечки мои! Нешта домовые ходят?
   И после этого попросила остаться.
   - С превеликим удовольствием бабушка, - ответил я. - Но у меня есть дела!
   Я не обманывал её, потому что загорелся идеей привести в порядок двор своей бабушки, подправить изгородь, крышу на хлеву. Иначе, как же я пойду к ней на могилу? В последнее время меня всё чаще посещали мысли об ус- тойчивой информационной связи мёртвых с живыми. Мы приходим на их могилы и отчитываемся о своей жизни, жалуемся и оправдываемся, чтобы они заранее замолвили слово в нашу защиту в своём таинственном Царствии.
   Бабушка Гапуля никогда не просила дважды и никогда не обижалась.
   - Ну и добра. Завтра зайдешь але уедешь? - согласилась она.
   - Зайду.
   И уже на пороге предложил ей:
   - А почему бы вам троим вместе не жить? У Езепа просторная хата. Неужто удобнее в трёх разных концах деревни?
   - Разумный ты, Ваня, учёный, а не сообразил. Нешта я в Смеяновке заста- лась, чтоб у Язепа жить? Я в своей хате засталась. И Варка тоже. И никуды из хаты не пойду, хай по ей и танк проеде!
   Уйдут из жизни такие бабульки, как Гапуля, такие дедки, как Езеп, с кем Россия необъятная останется? Горевали мои отец с матерью в чужих землях
   и опять уехали, А эти - насмерть стоят.
   Впрочем, о чём это я? Моим родителям ещё жить и жить. И не по собствен- ной охоте или придури они в новые бега ударились.
  
   7.
  
   В сгущающихся сумерках сопки казались спящими чёрными исполинами, похрапывающими во сне. За храп великанов можно было принять пофыр- кивание лошадей из табуна, пасущегося где-то в лощине, там, где слоисто курился белесый туман.
   Это пофыркивание услышала низкорослая кобыла, еде передвигавшая ноги под двумя седаками; насторожила уши. Верховые люди - среднего роста кре-
   пыш-татарин в рваном халате и гигант-славянин в рубахе странного покроя и невообразимого цвета, тоже зияющей дырами - дремали на ходу. Татарин цепко ухватился за луку седла, а славянин, обхвативши путника за талию, навалился на него почти всем телом. Путники, кажется, совсем не обращали внимания на холод сентябрьского вечера, не несильный, но пронизывающий
   насквозь студёный ветер. Под сбитыми от долгой дороги копытами кобылки жалко и обречённо похрустывал пересохший знойным летом ковыль.
   Всадники держали путь строго на восток, откуда наползли сумерки, на единственную вечернюю звезду, проклюнувшуюся на зловеще чернеющем небе, на отдыхающие среди бескрайней татарской степи сопки. В лощине громко гоготнул жеребец, и кобылка отозвалась ему тонко и жалобно. Тата- рин очнулся, осоловело осмотрел окрестности, принюхался. И в его чёрных в сумерках глазах блеснула радость.
   - Смеяна, дорогой, просыпайся! Приехали! - Тормошил он своего спутника.
   Смеян открыл глаза, взбоднул воздух лохматой светлой головой, недоумён- но всматривался в даль, за спину своего друга.
   - Ничего не вижу, одна степь кругом!
   Татарин довольно захихикал.
   - Э-э, лесной человека! Каламша дым нюхает. Хороший дым, родной. Мой рода дым.
   Смеян присвистнул.
   - Ну, ты даёшь! - И тоже понюхал воздух.
   Вечерний степной воздух имел запах жжёного кизяка.
   - Хорошо, дым... Согласен. А ты уверен, что это твой род, а не другой? Вы же, татары, на месте не сидите! - засомневался Смеян.
   - За этой сопкой наша джайлау. Летом скот пасём. На зимовка уходить воз- ле сопка собираемся. Успели!
   Каламша голыми пятками пришпорил кобылку, которая и не подумала при- бавить шагу. За месяц, после того, как проворный Каламша увёл из-под носа заспавшегося табунщика - своего соплеменника кобылку, эти два всадника, почти по шесть пудов веса каждый, изрядно надоели ей: и кормили плохо, и отдыхать не давали. И кобылка в тоске проклинала свою лошадиную жизнь и свой покладистый характер.
   - Бегай, кляча! - выругался Каламша.
   - Без этой клячи мы до твоих до зимы добирались бы!
   - Ты права, Смеяна! Хороший кобылка! - Каламша громко и довольно расхохотался.
   "Тебе хорошо, ты дома! - без злобы подумал Смеян. - А когда я добе-русь"?
   Стремительно надвигающаяся зима пугала его. Когда к голоду прибавится стужа, идти будет ещё сложнее - околеть можно.
   За три месяца совместного пути Каламша и Смеян так изучили привычки друг друга, что понимали один другого с полуслова, с полунамёка.
   - Зачем тоска кушаешь, Смеяна? Каламша - друг, Каламша - богатый. Смеяна не обидит. Будешь зима юрта отдыхать, мясо кушать. Зима пропадаешь в степи, не пускает тебе Каламша!
   - Так-то оно так... - Вздохнул Смеян. - Однако, надоело по чужбине мыкаться!
   Но Каламша, переполненный надеждами и приятными мыслями, уже не слушал его, а, подгоняя уставшую кобылку, зорко всматривался в медленно надвигающиеся на них сопки.
  
   - Каламша вернулся! - радостно кричал дозорный татарин соплеменникам, сидевшим перед костром в кругу кибиток и пивших из плоских глиняных чашек горячую сюрпу, зачёрпывая из закопченного казана. - Живой!
   За дорогу Каламша более-менее обучил Смеяна татарскому языку, так что тот мог понимать простые фразы без толмача. И радостно, и грустно было у Смеяна на душе. Радостно - оттого, что все опасности и лишения позади, а грустно - что этих опасностей и лишений ещё ох сколько впереди.
   Около десятка татар дружно вскочило со своих мест. Сородичи Каламши, галдя, как стая галок, с пиалами в руках побежали навстречу ему, уже спе- шившемуся. Они смотрели на него, как на чудо из чудес, как на воскресшего из мёртвых. Они щупали его расползающийся по швам халат, хлопали по плечам и спине, лопотали наперебой округлыми татарскими словами, так что смысл их было трудно разобрать.
   Смеян стоял в стороне и с тихой улыбкой наблюдал за чужой радостью. Почему чужой? Частичка этой радости досталась и ему, потому что Каламша стал другом, каких у Смеяна в жизни не было.
   Жаль, что в родном Болоте его так встречать не будут: уж больно много в молодости он напакостил своим соплеменникам. А может быть время затя -нуло ряской их обиды, как тучи полуденное солнце, может быть, и ему, Смеяну, будут рады, как свежему ветерку в знойный день? Ведь не чужой он болотянцам!
   "Нет, некогда мне у Каламши засиживаться. Погощу малость, вылечу болячки, накоплю жирку - и айда в путь! Авось, к весне дойду!" - решил про себя Смеян.
   А татары уже совали ему в руки большой кусок вареной конины и чашку с дымяшейся паром сюрпой. И от этих божественно аппетитных запахов у него закружилась голова. Смеян едва без чувств не повалился на землю.
  
   Неделю Смеян почти не выходил из просторной юрты Кламши: ел, спал, спал, ел. В этом ему хорошо помогал и хозяин, от домашнего уюта и сытой пищи ставший донельзя добродушным и покладистым.
   Но однажды утром, когда серебристый иней плотным ковром покрыл блекло-серую степь, немногочисленный род Каламши зашевелился, засуетился, разбивая юрты и загоны для овец, загружая домашним скарбом кибитки. Каламша объяснил Смеяну, что татары уходят на юго-восток на зимовку, до которой четыре-пять дней пути, что Смеян должен уходить с ними.
   Смеян сразу и не нашёлся, что ответить другу. С одной стороны, он не ощу- щал ещё в себе достаточных сил, а главное - желания уходить на север, до- мой, в одиночку продвигаться по холодной и голодной степи, терпя лишения и подвергаясь опасностям. С другой стороны, если он останется с Каламшой,
   - всё дальше будет уходить от столь желанной ему родины и неизвестно, как закрутит его жизнь там, на зимовке, какие сюрпризы преподнесёт.
   Пока татары собирались в дорогу, Смеян делал мучительный выбор. Нако- нец-то, в сердцах махнул рукой: будь, что будет! Сколько лет стояло без него Болото, постоит ещё несколько месяцев. А Каламша его в обиду не даст. Не может такого быть!
  
   На зимовку род Каламши определился в богатых на зимние пастбища дон- ских степях. Мелкие, но плотно прижатые друг к другу горы защищали кочевье от лютых северных ветров, неподалёку текла почти незамерзающая зимой широкая и полноводная река, название которой Смеян не знал, а тата- ры называли её просто Су, что на их языке означало "вода".
   Смеян почти ничего не смыслил в кочевом скотоводстве, но ему надоело сидеть без дела, и он стал прочить у Каламши какую-нибудь работу. Тот отшучивался:
   - Отдыхай, Смеяна! Плена на галерах был - не наработался?
   - Не могу, Каламша! Душа от безделья болит, боюсь, что умру от скуки.
   - Хорошо, - согласился друг. - Пасти не можем, кобыл доить не можем. Однако, сильный ты Смеяна. Днём спи, ночью кочевье охраняй!
   - Это по мне! - обрадовался Смеян, принимая из рук Каламши кремниевое ружьё, кривую сабельку и тёплый овчинный тулуп.
   - Русская кафтана. Брат Ахметка тебе привозил. Он набега казакам ходил.
   Плохо ходил. десять воин потерял. Однако, ясак хороший привёз!
   - С казачками воюете? Для чего? Своего добра мало или земли?
   - Плохо понимаешь, Смеяна. Ты не воюешь, тебя воюют... Ты поляка не воевал, его раб был, убегал от него. Татар воевать не будет, тоже раб станет. Вот так! - Каламша щёлкнул языком, как камчой по крупу лошади.
   - Может, и твоя правда, - невесело согласился Смеян и перевёл разговор на другую тему.
   Он давно хотел поговорить с Каламшой, чтобы тот определил ему другое жилище. Хоть и просторна была юрта Каламши, а всё же это не изба с горницей и спаленкой - здесь все до кучи спали: и стар, и мал. С тремя детьми, стариком и старухой, с двумя жёнами Каламши и младшей сестрой девять человек набиралось. А тут ещё Каламша едва не каждую ночь то с одной своей женой, то с другой баловался в двух саженях от тюфяка Смеяна. А он, Смеян, мужик молодой, крепкий, на баранине да конине отъевшийся,
   кумысом отпившийся, ночами слюнки глотал - так ему бабы молодой захо- телось: чтобы прижалась ядрёным и горячим телом, чтобы впилась в его губы жадным поцелуем.
   - Каламша, понимаешь, я как-то неловко чувствую себя в твоей юрте...
   - Кто обидел тебя, Смеяна?
   - Никто не обидел. Понимаешь, дети, жены...
   Каламша звонко и тонко рассмеялся.
   - Не переживай, Смеяна! Ахметка скоро набега опять идёт, хороший баба тебе привезёт. Я тебе дарить. Друга ничего не жалко!
   - Может, я с пастухами, в юрте?
   Каламша аж взвился от негодования.
   - Друга дырявый юрта выгонять?! Как собака кости грызём?! Каламша себя не уважает, никто Каламша не уважает! Я тебе другой юрта у гора поставлю - хороший, маленький. Сам хозяин будешь!
   - Спасибо, друг! - Смеян обнял его. - Ты добрый, Каламша, хоть и богатый.
   - Какой богатый?! Двести лошадь - это богатый? Три жена - это богатый? Совсем бедный Каламша! И злой. Всех ногайкой бьёт. Смеяна люблю. Смея-
   на со мной Константинополя бежал, дорога от смерть меня спасал. Со Смея- на я добрый!
  
   В тот же вечер у подножья большой покатой сопки поставили Смеяну скромную, но опрятную юрту. Каламша выделил ему пару войлочных ковров, пару подушек, набитых овечьей шерстью, тюфяк, казанок - вот и всё убранство. Да ведь Смеян и до турецкого плена был неприхотлив, а нынче всё это ему казалось богатством. А у Каламши, кроме дружеского распо- ложения к Смеяну, свой резон был: а вдруг приживётся этот исполинский славянин в их кочевье, вдруг навсегда останется? Уж очень надёжным, верным человеком был Смеян, да и привязался к нему Каламша больше, чем к брату родному.
   Ночью Смеян, оседлав кургузого коня, забил пулю в ружьё и выехал в дозор с ещё одним татарином - рыжим Мухаметкой. Наступил последний осенний месяц - листопад. К ночи подморозило степь, инеем заискрился седовласый ковыль, а небо было высокое, звёздное, чистое. И дышалось легко, во всю грудь. Студёный северный ветер не докучал Смеяну - приятно остужал лицо, разгорячённое после сытного ужина и тепла от очага в его юрте.
   Цокает рядом кобылка Мухаметки, пофыркивает коротконогий жеребчик под Смеяном, а степь под круглолицей луной просторна и загадочна, как из сказки бабки Ганы, которые любил слушать Смеян длинными, зимними полесскими ночами в далёком-далёком детстве. И так покойно, так хорошо было у него на душе, что он как бы ненароком подумал: не стоит ему поки- дать кочевье Каламши, не стоит искать несчастий и дурных приключений в
   родных болотах, когда здесь живётся мирно и сытно.
   Тиха и беспечна была эта осенняя ночь в степи. Внизу, у подножья сопок догорали последние угли в кострах кочевников, которые расползались на ночлег в юрты и кибитки - кто на что был богат. Где-то громко и монотонно плакал больной ребёнок, задрались за кость собаки, да блеяли чем-то встревоженные овцы. Кочевье Каламши было большим и растянулось на несколько вёрст вдоль мелкосопочника. На столько большим, что охраняли его три пары дозорных.
   Беспечной казалась ночная степь Смеяну, и он отвлёкся, перестал без тол- ку, до рези в глазах всматриваться в однообразные окрестности, а размеч- тался о том, какую бабу привезёт ему в подарок брат Каламши Ахметка. Не
   сразу расслышал он приглушённый топот, надвигающийся с востока. Пер- вым опомнился Мухаметка, вздёрнув кобылку на дыбы и развернувшись
   кругом.
   - Аланы! Аланы! - завопил он и выстрелил в воздух.
   Выстрелил в сторону надвигающегося топота и Смеян. И ещё два выстрела взорвали ночную тишину - других дозорных. Проснулся, зашевелился мно- гоголосый лагерь Каламши. Заскрипели колёса кибиток, которые теснее сдвигали в круг, седлались дежурные кони, сверкали сабли, где-то среди юрт и кибиток ухнул нечаянный выстрел. Что удивило Смеяна: во всей этой суете не было и признаков паники. Видимо, не привыкать было степному народу к таким вот ночам, к таким вот неожиданным налётам других кочевников и казаков.
   Смеян пришпорил жеребца, на ходу вытаскивая из ножен кривую татарскую саблю, поскакал догонять выскочивший из кочевья отряд во главе с Каламшой. Догнав татар, Смеян поравнялся с Каламшой и поскакал рядом с ним, вытянув руку с саблей далеко вперёд и хрипло, дико, совсем как истый татарин, крича:
   -У-ра! У-ра!
   Аланы, сблизившись с татарами на двадцать саженей, вдруг дружно свер- нули влево, к югу и всем отрядом в полтора десятка всадников помчались к табуну, поедавшему траву на припорошенных снегом пойменных речных лугах. С диким гиком они врезались в край табуна и отсекли от него с деся- ток лошадей. И на глазах изумлённых, опешивших татар резко ушли на вос- ток - туда, откуда прискакали.
   Опомнившись, татары погнались за ними, До рассвета преследовали они алан, но тщетно. Всё, чего они добились - это подобрали захромавшую кобылку, которую оставили аланы.
   Злой, как шайтан, Каламша ругался на чём свет стоит и хлестал ногайкой табунщиков, прозевавших манёвр аланов. Смеян не вмешивался, потому что с турецкого плена усвоил: не стоит лезть в чужой монастырь со своим уста-
   вом.
  
   Кутаясь в овчины, Смеян спал в выстуженной юрте до самого полудня. Может быть, он спал бы и дольше, если бы его не разбудил молодой женский голос снаружи:
   - К вам можно, Смеяна?
   После долгого сна без сновидений Смеян с трудом осознал себя в реальной действительности, с недоумением выцарапавшись из забытья. Он как бы обретал свою сущность заново, по частям: сначала пошевелился и почему-то застонал, потом открыл глаза и прислушался. Он сомневался: не отголосок ли его незапомнившегося сна этот женский голос. За юртой лишь ненавяз- чиво подвывал сиротливый степной ветер.
   Но нет, ему не почудилось, потому что голос снаружи юрты был мягок и настойчив:
   - Я тебе кушать принёс, Смеяна!
   Но теперь, уже до конца очнувшись, Смеян узнал этот голос, который при- надлежал младшей сестре Каламши - Зарипе - уже не подростку, но ещё не женщине. У неё были огромные, карие глаза и задиристые, тонкие косички, которым, казалось, не было счёта, и не смывающаяся с лица застенчивая и добрая улыбка.
   - Входи, Зарипа!
   Зарипа поставила перед Смеяном, возлежащим, как падишах, на грубом ковре, поднос с нехитрой едой: лепёшкой и большим куском вареной кони-
   ны.
   - Холодно у тебя, Смеяна! Я тебе кизяк принесу!
   - Лучше бы сама погрела! И скорее, и приятнее было бы! - зачем-то ляпнул Смеян. Неужто не оставил он в турецком плену своих юношеских, бесша- башных, нагло-дурных привычек?
   Зарипа, смущённо захихикав, выскочила из юрты.
   А в Смеяна будто бес вселился. С каждым новым приходом Зарипы шутки его становились всё сальнее и настойчивее, пару раз он довольно крепко прижимал к себе сестру Каламши, и та будто бы не противилась. В нём играла молодая кровь - она бурлила в жилах, как свежее виноградное вино в чанах. Ещё бы: он столько лет не прикасался к женщине! Нет, недосуг ему было ждать, когда привезёт желанный подарок - невольницу Ахметка, ведь тот ещё и не собирался к набегу.
   В конце концов, однажды утром он донельзя возбудился прелестями и молодостью Зарипы, что разум его помутился. Схватив Зарипу в охапку, Смеян бросил её на своё ложе, прижав крепким, пылающим от страсти и желания телом.
   Зарипа извивалась под ним, царапая его лицо и плечи, и отчаянно боролась, как дикая кошка. Разорвав на её груди овечью шубейку, Смеян в какое-то мгновение опомнился, к нему вернулось ощущение реальности, он вдруг понял, какую непоправимую, роковую ошибку совершает. Отпрянув от Зари- пы, Смеян в покаянии припал губами к её дрожащей маленькой ручке.
   - Прости дурака, Зарипа! Я не хотел. Не говори ничего Каламше!
   Но Зарипа, ничего не пообещав, содрогаясь от рыданий, выскочила из юрты.
   - Что я наделал, дурак?! Что я наделал?! - вслух обречённо шептал Смеян.
   И тут же начал лихорадочно размышлять, нервно постукивая кулаком по войлочному ковру: что, что делать дальше? Плнгый разброд в мыслях помешал ему думать ясно и логично, руки и ноги сковал страх перед братом Зарипы, ибо тот в гневе был страшен.
   "Бежать! - Наконец, пришла к нему здравая и, как показалось, спаситель- ная мысль. - Прыгну на жеребца и через час далеко ускачу"!
   Он не подумал о том, что Каламша может узнать о случившемся уже через несколько минут, ведь Зарипа жила в его юрте. Когда Смеян впопыхах в тёплые, обшитые овчиной татарские сапоги, Зарипа - перепуганная, в порванной шубейке заскочила в братову юрту. Каламша сидел на кошме, скрестив ноги по-турецки, и с отрешённым видом старательно пережёвывал конину. Приготовившись оторвать от мосла очередной кусок мяса, он так и остался сидеть с открытым ртом, увидев Зарипу. Лишь через минуту спросил
   с изумлением у своей сестры:
   - Что случилось, Зарипа?
   - Смеян меня обидел! - отвернувшись от брата, всхлипывая, ответила девушка.
   Легко вспыхивая, как китайский порох, Каламша отбросил в сторону мосол, вскочил на ноги и схватил лежащую на войлочном коврике саблю. Зарипа метнулась к нему, схватила за руку, взмолилась:
   - Не убивай Смеяна, Каламша! Зарипа любит Смеяна! Каламша в сердцах отбросил саблю, взял ногайку и, не одеваясь, вышел из юрты.
   Смеян столкнулся с ним нос к носу, когда выскакивал из своего жилища.
   - Стой, Смеяна! - Каламша преградил ему путь грудью. - Почему, как шакал, делал? Почему другу скрытно очень плохо делал?!
   Смеян был покруче в плечах и повыше Каламши, и жеребчик его в трёх метрах привязан был, но он не рискнул пускаться в бега, потому что со всех сторон к ним уже подходили родичи Каламши.
   - Прости, Каламша! Не хотел я - шайтан попутал! - пытался оправдываться Смеян, понимая, что не убедил этим друга. И в минуту опасности к нему при-
   шла спасительная мысль. - Я люблю Зарипу!
   - Любишь - люби, как человека. Не люби, как шакала. Мне говори. Зачем плохо делал?
   Что мог ответить Смеян?
   - Прости, Каламша! Я ведь не испортил Зарипу, ей-богу! Побей меня, суки- на сына!
   - Много тебя галера бил - ума всё равно нету. Айда в юрта!
   Смеян послушно поплёлся в свою юрту. Каламша, разогнав своих сопле-
   менников, вошёл следом за ним. Сел на ковёр.
   - Ты мне друга, Смеян! Хоть и плохой друга. Убивал бы тебя! Однако, Зарипа любит тебя. Сильно тебе повезло! - Каламша вздохнул. - Не могу отдать тебе Зарипа. Не татар ты, калым нету. Твой Бог - Христа, мой - Аллах. Татар будешь - одам Зарипа.
   - Как татарином? Обрезать, что ли? - Смеян ни на шутку испугался. - Помилуй, Каламша! Лучше отпусти домой с Богом!
   - Куда отпусти? Все смеяться над Каламша, над Зарипа будет! Не могу отпусти!
   Каламша надолго задумался.
   - Ладно, не обрезай. Так бери Зарипа. Стариками говорю, успокою. Калым нет - двадцать плёток по спина. Закона такая. Сам бить буду - другой больно бить. Эх, Смеяна, Смеяна! И зачем на мой голова спасал тебя?! - Каламша не мог долго злиться и вдруг расхохотался. - Родственник теперь будешь! Пойдём степ, чтоб все люди видел - камча Смеяна бить будем, ума учить!
   Каламша на виду у соплеменников без злобы, не сильно больно хлестал камчой по спине Смеяна, а тот, будто и не терпел унижения - улыбался про себя: никогда прежде не знал побоев слаще этих, потому что и предположить не мог, что так счастливо кончатся для него шутки с Зарипой, его необуздан- ная несдержанность. И хотя не любил он Зарипу так, как свою бывшую заз- нобу в Болоте, сестра Каламши была молода и совсем не уродина. Со време-нем смилуются-слюбуются, абы голова целой осталась. Пусть непутёвая, а своя всё же.
   Скора татарская свадьба. Назавтра попили кумысу, съели годовалого жере- бёнка и три барана соплеменники Каламши, и к ночи счастливая Зарипа уже стелила в Смеяновой юрте нехитрое ложе на двоих. Не прошло и двух недель, как Смеян понял, что не было и вряд ли будет в его жизни женщина, желаннее, чем ласковая и преданная Зарипа.
  
   8.
  
   Войдя в хату, я зажёг керосиновую лампу, устал опустился на скамью у стола. Зло я всё-таки поработал сегодня - как когда-то в армии на дембельском аккорде.
   Дембельский аккорд - одна из клоунских гримас нашей доблестной Советс- кой Армии. Солдат не просто уходит из армии по окончанию срока службы, а со значением. По убеждению замполита полка, он должен оставить о себе добрую память в виде вычищенного надворного гальюна, отремонтировано-
   го по всему периметру части забора или построенной в кооперации с другими дембелями летней каптерки. Приказ Министра Обороны ровно ничего не значит, и то, что ты наводчик-оператор или механик-водитель первого класса, никого не волнует - за месяц до увольнения из армии ты превращаешься в каменщика, штукатура, золотаря.
   Я хорошо потрудился во второй половине дня, но не чувствовал никакого удовлетворения, как когда-то от дембельского аккорда. В армии я делал бесполезную, никому не нужную работу, оформляя Ленкомнату, а здесь? К чему здесь мои старания? Ведь никто, я уверен, больше никто не переступит порога бабушкиной избушки. И незавидную судьбу отчего дома я не обманул этим.
   Полкан подошёл ко мне и подхалимски боднул лбом мою ногу - каким же унизительным был для пса этот кошачий жест! Целый день сегодня я кормил его, а он постоянно голоден, как молодой солдат в карантине.
   - А куда это наш сосед пропал, Полкан? - Я всё-таки отрезал ему хлеба и колбасы - от своего ужина, потому что мне кусок в глотку не лезет. Слабо, но болезненно покалывало в висках - видно, от Гапулиной настойки. Я несколько секунд поразмышлял над проблемой: а не открыть ли мне одну из двух бутылок водки, прихваченных с собой? Нет, не стоит. Одну я соби- рался выпить с Езепом, а с другой пойти на кладбище.
   Полкан ответил мне аппетитным чавканьем. Сегодня он был по-собачьи счастлив, и дед Езеп его не интересовал.
   - Загулял наш сосед! - Я был не против сейчас посидеть за чаркой с Езе- пом, поговорить с ним - в пустой хате бабушки Любы я ощущал себя десан-
   тированным на чужую, безлюдную планету. Ми нет, я лщущал себя послед- ним жителем Земли.
   Можно было пойти к бабке Гапуле или к строгой, неразговорчивой старухе Варьке, где, должно быть, находится и Езеп, но отчаянная моя борьба с запу- стением и одичанием бабушкиного подворья отняла у меня последние силы. И физически, и морально я был выжат, как лимон.
   Но не укладываться же спать в десять часов вечера! Теперь я жалел о том, что не захватил с собой транзисторного приёмника. Пижон! Хотел отдохнуть от цивилизованной суеты и мировых проблем? Ты же заражён вирусом информации, как СПИДом.
   И вдруг я загорелся новой идеей: сделать ревизию на чердаке. Хотя бы потому, чтобы найти какое-нибудь чтиво среди старых журналов и книг, оставленных мною ещё в годы учёбы в университете.
   Ветхая, шаткая лестница, ведущая на чердак, жалобно стонала под моими ногами, угрожая обвалиться. Мне казалось, что я не на чердак лезу по неус- тойчивой лестнице с керосиновой лампой в руке, а на вершину своей судьбы - ненадёжен путь, избранный мною, неясен и зыбок свет, освещающий мне дорогу, а конечная цель абстрактна, как идея шизофреника.
   Но старая добрая лестница, помнившая счастливые времена - мои юные, шустрые ступни, изящные туфельки Женечки и таинственный шорох её платья и уверенную поступь друга, с которым говорили, лёжа на свежем сене, до рассвета, и робкие ножки сына-первенца, - не подвела меня.
   И вот я уже на чердаке. Низко и угрюмо свисают надо иной стропила, пахнет гудроном от разогретого за день рубероида, которым покрыта крыша, и ещё чем-то - знакомым и печальным - пылью, прелой соломой ли? Может быть, и тем, и другим вместе. Во всяком случае, я уверен: так пахнет забве- ние, такой запах у уходящего времени. Разглядывая унылое, сплющенное вокруг меня пространство, я удивляюсь, что был здесь по-настоящему счаст- лив, что случившегося здесь, на чердаке, было достаточно для счастья; с этим малым я ощущал жизнь более полно, чем сейчас, когда я стал мудрее и целе- устремлённее.
   Я вижу слежалое, попревшее сено, старый фанерный чемодан без ручки, набитый журналами и книгами, резиновые сапоги, в которых бабушка ходила в лес, изгрызенный мышами хомут (почему он здесь, ведь у бабушки никогда не было коня?), ещё - алюминиевую кастрюльку с отломанными ручками, корзину с расплетшимся боком, какое-то тряпьё - грубый пеньковый мешок, сатиновую полосатую юбку, рваные носки - и не понимаю, каким образом весь этот хлам оказался на чердаке, потому что я помню лишь свежее сено, домотканое покрывало да чемодан с книгами? Может быть, всё это было раньше, ещё при жизни бабушки, ещё в мои студенческие годы, но тогда я не замечал не касающихся меня вещей? Наверняка, этот хомут лежит здесь лет двадцать, и эта кастрюлька тоже (таких уже и не делают). Но было, было свежее сено, была молодость, и жизнь казалась длинной, почти бесконечной.
   Напрягая память, я попытался вспомнить что-нибудь связанное с этим хомутом (зачем мне это надо было?), но ничего конкретного. Кажется, что лежал он у основания стропилы, запорошенный сеном, и я прятал в середине его, как в небольшой норе, малиновые яблоки и вино, которыми потом, под утро, угощал Женю. Или жену в первый, ещё счастливый год супружества?
   Или нет? Я прятал вино и яблоки просто в сене? Или не на этом чердаке я прятал вино и яблоки? Или не со мной это было, а с кем-то другим? Может быть, я прочитал об этом в одной из книг?
   И, чтобы не докучать себе дурацкими вопросами, бесполезными попытками
   связать прошлое с настоящим, я подхватил чемодан с журналами и книгами и, не мудрствуя лукаво, просто бросил его вниз, стараясь не попасть в лест- ницу.
   И тут же погасла лампа - то ли от ветра, рождённого взмахом моих рук, когда я бросал чемодан, то ли самопроизвольно. А может быть, из-за того, что по сюжету, надуманному мною перед тем, как лезть на чердак будто за каким-нибудь чтивом, лампа должна была потухнуть, а я должен был забыть спички и остаться на чердаке в полной темноте, один на один с космической пустотой.
   Зачем? Не знаю. Только я на самом деле испугался, вжал в плечи голову и упёрся ногами в стропилу, словно неведомая силы собиралась подхватить меня и выбросить в вакуум Космоса. Робкий огонёк лампы ещё как-то связы- вал меня с настоящим и прошлым, оставлял ощущение бытия, а сейчас сё вокруг меня растворилось, и я сам растворился во времени и пространстве.
   И мне было обидно, что ничего нет и меня нет, и в то же время покойно, потому что не надо ничего делать, не надо даже думать, а просто растворять- ся во мгле, как растворяется соль в воде, отчего соль перестаёт быть солью, а вода становится солёной. Так и я перестаю быть собой, а Космос наполняется мной. Таким образом, наверное, происходит встреча со смертью, но у меня нет достаточной причины, что бы так рано умирать.
   Я слышу приглушённый лай Полкана, заждавшегося нового хозяина в хате или заподозрившего этого нового хозяина в измене, и возвращаюсь в бытие: обыкновенное, неосвещённое и от этого - безрадостное.
   Подхватив погасшую лампу, я наощупь спускаюсь по лестнице, рискуя свернуть себе шею, но не об этом думаю, а о том, что ночью не стоит бывать одному на чердаках, если хочешь остаться пусть не вполне, но сносно счаст-ливым человеком. Ночной чердак - это космический корабль, в одиночестве плывущий среди пустынных звёзд, и человек, находящийся в нём, обязатель- но соотносит себя с Космосом, а соотносясь, бывает раздавлен непостижи- мой громадой тайны.
   Спустившись с чердака, я спотыкаюсь о чемодан, о вывалившиеся из него книги, падаю, и вместе со мной падает лампа. Звонко звенит разбившееся стекло. Я ругаюсь, как последний сапожник из-за тог, что больно ударил колено, что остался без стекла. Я ругаю себя за то, что среди ночи полез на бабушкин чердак.
   Я иду в хату искать спички, а под ногами мерзко и тонко хрустит стекло. Я в туристских ботинках на толстой подошве, но ступни мои обжигает боль, будто я ступаю по стеклу босыми пятками. В последние годы я постоянно живу с этим мерзким ощущением: будто иду по земле, боясь наступить на ржавый гвоздь, стекло или вляпаться в дерьмо. И сейчас ощущаю себя мерзко, потому что в наше время нельзя ходить босым.
   В последний раз скрежетнуло раздавленное стекло, а ему басистым скрежетом отозвалась отворённая мною дверь, и сразу же на пороге лизнул мою руку Полкан, освобождая меня от одиночества.
  
   Найдены спички, зажжена лампа без стекла, но у меня пропало всякое желание рыться в старых журналах и книгах, потому что мерзко, удушливо воняет соляркой - ею я заправил лампу за неимением керосина. От фитиля к потолку тянется густой чёрный дым. Я прикрутил фитиль, но из-за этого совсем мало осталось света - едва свои руки рассмотреть, не что читать.
   - Будем спать, Полкан? - спрашиваю у пса. Он испугался, когда я излишне нервно, ногой отодвигал от себя чемодан с книгами, и смотрел на меня насто- роженно. - Не боись пёс! Я не сделаю тебе ничего плохого!
   Я потрепал Полкана по холке, и он отозвался слабым, благодарным поску- ливанием. И в самом деле: с чего это я разнервничался?! Подумаешь - стекло разбил, коленкой ударился! Невелика травма. А стекло? Уедешь послезавтра, и не понадобится оно никому. Разве что археологам двадцать второго века, изучающим крестьянский быт накануне Чернобыльской аварии. Но я-то знал, отчего расходились мои нервы: от мысли, что в Смеяновке я в последний раз.
   - Будем спать? - в который раз спросил я у Полкана, оставаясь сидеть на табуретке. Давно погасла сигарета, которую я мусолил губами, но не было ни сил, ни желания зажечь спичку или наклониться к огоньку лампы. Швырнув окурок в угол, я сказал Полкану:
   - Может, к бабке Гапуле ночевать пойдём? Не то чокнусь я здесь!
   Но вдруг навострил уши Полкан. А когда скрипнула во дворе калитка, сла-
   бо тявкнул.
   За окном неуверенный мужской голос вытягивал:
  
   Вот кто-то с горочки спустился,
   Наверно, милый мой идёт...
  
   Ну, конечно же, это гулёна Езеп вернулся! - обрадовался я и успокоил встревожившегося Полкана.
   А в хату залихватски вкатился Езеп. Его пошатывало, заносило на пово- ротах, но с порога он пустился в пляс. Маленький мужичок-с-ноготок в клет-
   чатом кепи, съехавшем набок, от усердия выкатив пьяные, ещё больше обес
   - цветившиеся глаза, притопывал старыми, давно не чищеными ботинками,
   хлопая руками по открытой из-под растёгнутой рубахи впалой груди, по бокам и острым коленкам.
   - И-их-х! И-их-х! - Езеп плясал ожесточённо и самозабвенно и попытался пойти вприсядку, но после первого же па сел на задницу.
   - Ванюша! - Езеп беспомощным ребёнком протянул мне навстречу руки. Я и сам понял, что самостоятельно ему не подняться - подбежал, поднял с пола. Весу в деде Езепе было не больше, чем в десятилетнем ребёнке. -Ванюша! Гуляе стары Лис! Ой, гуляе! Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придёт - помирать будем!
   Езеп обнял меня и сделал попытку поцеловаться. Я вежливо усадил его на лавку, прислонив плечом к стене. Езеп встрепенулся и полез к себе за пазуху, вытащил армейскую фляжку. И заёрзал на лавке, как дитя от радости.
   - Чего это ты, дед Езеп, вразнос пошёл?
   - А чаго нам?! - Езеп облокотился на стол, пытался отвинтить крышку фляжки, но у него не получилось. - На, отвинти! И стаканы давай!
   Он протянул мне фляжку и заговорщески, громким шёпотом поделился секретом.
   - Ох, и добренную горэлку Варка варе! Ох, и добренную! Зараз подпали - горит, як порох!
   Я плеснул самогона в две алюминиевых кружки: себе - больше, Езепу - меньше. Дабы потрафить соседу, линул капельку на край стола, чиркнул спичкой.
   - Горыть! Полыхае! Страшней Чернобыля, Га! - воскликнул Езеп. - Во, Варка!
   Я не сердился на Езепа, хотя и не любил пьяных. Из-за отца у меня на них была аллергия. Но Езеп избавил меня от тоски и одиночества, навалившихся в этот вечер - это во-первых, а во-вторых, от тоски я сам не прочь был на- питься. подобно Лису до чёртиков и пуститься в отчаянный пляс.
   Езеп критически осмотрел мой скудный стол и особенно - лампу без стек-
   ла.
   - Во, гэта жизнь! И электричество отрубили! Во, сволочи! Эх, пить будем!
   - Ну, давай, дед Езеп, выпьем! За тебя, за бабок - Варьку и Гапулю! - Я поднял кружку.
   - За нас не трэба! - не согласился Езеп. - За нас выпьешь, кали кони дви- нем! Ужо скоро, не бойся!
   - Да что вы, Бог с вами! Живите долго!
   - А на хрена нам, Ванюша, спрашивается? На хрена нам долго жить? От пидемстанции ховаться? Не-е... Хиба лето и поживём. А пить за тебя будем! Тебе жить, детей растить. А нам что? Нам помирать!.. - Голос у Езепа сор- вался, и кружка задрожала в его руке.
   - Ну, что ты, дед Езеп, рассупонился?! Всё добром будет! Выпей!
   - Добром уже Ничого не будет. Але выпьем, хай им у дыхало! - Езеп залпом опрокинул в рот самогонку, отломал кусочек хлеба, занюхал. - Але Лич николи в компании нуды не наводил. Зараз мы с тобой заспеваем!
   - Да-а... - вздохнул я. - Нам только петь и осталось! Пир во время чумы...
   - Нехай и пир! А кто запретит? Пидемстанция? Я гэтую пидемстанцию во де бачив! - Езеп хотел показать, где он видел эпидемстанцию, но руки его не слушались. И затих на время, налегая на консервы. Несмотря на тщедушную комплекцию, у Лиса всегда был хороший аппетит.
   - Бабулю проведал? - спросил он через некоторое время уже тихо и миро- любиво.
   - Завтра с утра собираюсь.
   - Ну и добра. Я с тобой схожу. Помянем.
   Я не хотел обижать Езепа отказом, но на кладбище мне необходимо было побыть самому.
   - Извини, дед Езеп. Исповедаться компанией не ходят.
   - Правду говоришь, Ванюша. Хай по-твоему. Як вернешься - тады и помя-
   нем! - И сосед закрыл разговор, сказав:
   - Добры ты внук, Ванюша! А моя Женька не еде. Пасля Чернобыля и не была ни разу. Помнишь, Хиба, Женьку?
   - Помню, конечно!..
   - То-то и оно,- удовлетворился моим ответом Езеп. - И я помню Любку, твою бабулю. Я. признаюся, вельми любил яе посля войны. Да и зараз, мабуть, люблю. Як погляжу на яе двор, так и тяне. Стары ужо, помирать пора, а тяне. Во, як! Кабы не радияция, пожила б яшчэ Любка. Во, як! Налей-ка яшчэ, Ванюша!
   После следующей порции самогонки дед Езеп не усидел за столом и минуты: обвалился кулём с лавки. Я поднял его под мышки, перетащил на кровать, снял ботинки, прикрыл покрывалом. Сам же расположился на полу, на матрасе, подложив под голову пиджак. И сразу же уснул.
   Во сне я увидел себя малышом в старом пальтишке, подпоясанном солдат- ским ремнём. Я с дядей своим Сергеем катаю на саночках моего прадедушку Иванчика. Я всё норовил отобрать верёвку у дядьки. самого ещё подростка - младшего сына бабушки Любушки:
   - Отдай, Сергуня! Я сам Иванчика катать буду!
  
   9.
  
   Взмахнув камчой, гикнув, Алтай взлетел на низкорослом своём коне на невысокую, одинокую среди ровной степи сопку. Развернувшись кругом, снял лисий малахай, закричал:
   - Вот он, наш места! Приехали!
   Его сообщение не вызвало особой радости у переселенцев - услади от длинной и однообразной дороги. А тут ещё местность угрюмая: ни кустика, ни столбика - продуваемая всеми ветрами степь. Лишь Никифор невесело буркнул в ответ:
   - Наконец-то!..
   Иванчик Смеян, критически окинув взглядом равнинные окрестности, вздохнул, облизнул пересохшие губы.
   - Вот, Клавдия, мы и приехали!
   В погожий день добрались до нового места жительства смеяновцы и их спутники: от яркого солнца сияла всеми цветами радуги степь. Весенним утром воздух был свеж и прозрачен. Казалось, люди, лошади, сани висят, нет - парят над землёй.
   - Ух, ты! - только и сказал Рыгор Стрижак - светловолосый добряк, остав- шийся на свете один с матерью и с нею же приехавший на новые земли. Груня - стареющая сорокапятилетняя баба, глухо повязанная цветастым платком (одни глаза-сверчки горели) - с лёгкой укоризной сказала сыну:
   - А в Смеяновке, Рыгор, красивше!
   - Само собой! - согласился с матерью Стрижак.
   Из-под саней Смеяна встрепенулась, вспорхнула Бог весть откуда взяв- шаяся стайка воробьёв
   - Побачь, воробьи! Я думав, тут тольки один снег! - удивлялся Бурак.
   Стайка воробьёв произвела на приезжих полещуков большое впечатление, словно увидели что-то диковинное. Во всяком случае, многие из них повесе- лели. Особенно - молодой Стрижак, который за всю дорогу словом не об- молвился и смотрел на всё со страхом в глазах, будто его на каторгу везли.
   - Воробьи живые, и мы не помрём.
   - А чаго ж яны едят? - сам у себя спросил Бурак. - Не снег жа один?
   Остановившись в ста шагах от замёрзшего степного озерца, вышел из эки,- пажа Воронков.
   - Вот здесь и будете жить, братья-славяне! - Поручик снял перчатку, вытол- кнул из пачки папиросу, закурил. - Ничего, обживётесь! Земля здесь хоро- шая, вода пресная.
   - Как же тут жить, людечки?! - запричитала Алёна Бурак, хлюпая мяси- стым, красным носом. - Тут и на двор сходить няма куды!
   - Ничего, ничего. Чрез неделю, другую вода пойдёт. Весна в здешних местах скорая. На первый случай землянки выроете, а там потихоньку и домов настроите. А пока... Староста! - позвал Воронков Смеяна. - Возьмём
   с собой две пары саней, отвезём баб с ребятишками в Атбасар. Это двадцать вёрст отсюда. А с мужиками Алтай останется. Он мужик местный, ушлый, поможет поставить две юрты. Клавдию твою, Иван, в Атбасаре похороним по-христиански.
   - Нет, - угрюмо ответил Иванчик. - Она здесь лежать будет, на новом мес- те.
   - Ну, хорошо, - согласился Воронков. - Оставайся. Завтра урядника приш- лю. Он гроб привезёт, продукты питания и воз дров. Будем прощаться, му-
   жики - день короток! Разгружайте сани, которые со мной пойдут!
   Запричитали, завыли бабы, будто их навсегда с мужиками разлучали.
   - Ша, чёртово племя! - прикрикнул на свою Бурак. - Детей доглядай, а то буде тябе!
   Через полчаса готов был малый обоз с бабами, детишками и узлами.
   - Так... - Воронков окинул взглядом беспорядочный лагерь переселенцев. - Доложу по службе, что начало деревни положено. Как назовём-то деревню нашу?
   - А что выдумывать? Смеяновка! - предложил Бурак. - Пусть две Смеянов-
   ки на свете живут!
   - Она первый житель новой деревни, - Воронков с грустью кивнул на сани, где лежало тело Клавдии, укрытое тулупом. - Вот и предлагаю деревню наз- вать Клавдино.
   - Верно сказано, ваше благородие! Согласны мы! - Никифор положил руку на плечо Иванчика. - Пусть о ней память будет!
  
   Через два месяца пустынные, заповедные места за сопкой у степного озерца было не узнать: среди степи выросла деревушка на два десятка дворов. Пере-
   селенцы построили себе землянки, используя саман - большие кирпичи, изготовленные из земли, перемешанной с камышом. Крыши перекрыли тростником. Нехитрые жилища, но было куда спрятаться от непогоды.
   За деревушкой Клавдино чернела пахота - смеяновцы, дорвавшись до вольной земли, пахали и день, и ночь. И хоть тяжело было целину ворочать - кони из сил выбивались, но зато земля хорошая, жирная - хоть на хлеб вме- сто масла намазывай.
   С приходом весны отошёл, оттаял душой Иванчик Смеян. Похоронив Клавдию у подножья сопки, он мало занимался устройством своего жилья (его землянка до сих пор была не достроена), а больше бывал в Атбасаре, снаряжал в Клавдино подводы с лесом, семенами, покупал у местных жителей скот для переселенцев.
   Поначалу он хотел плюнуть на все дела, на мечту свою о собственной земле и просился у поручика Воронцова, чтобы тот взял его с собой ловить Алпыса - он считал себя обязанным отомстить за смерть жены. Но поручик вежливо отказал ему, посоветовав Смеяну не забывать о том, что переселенцы избрали его старостой.
   И вот уже неделю пахал Иванчик свой надел. Пахал с остервенением, словно в плуг хотел вложить всю злость на неудачную судьбу свою. А она крепко потрепала его за один только год: не успел хату себе выстроить, молодую жену в неё привести, как погорел. На новые земли подались, о жизни богатой мечтая, ещё страшнее горе нагрянуло. Из всего обоза одной Клавдии пуля досталась, будто нарочно выбирала.
   "Ничего, ничего! - утешал себя Смеян. - Бог забрал, Бог и даст. Я с этой жизнью ещё повоюю!"
   А ему и не привыкать воевать было - как-никак русско-японскую войну прошёл. В грудь был ранен, но Бог миловал: пуля на два пальца мимо сердца прошла, навылет.
   К концу мая засеялись кто сколько успел. А тут кстати и дождичек - хороший, упырливый. Русские в Атбасаре сказывали, что здешней земле один хороший дождь за сезон в конце мая-начале июня, и будешь с хлебом. Всходы дружные пошли - и вовсе повеселели новосёлы. Не обманул, выхо- дит, Столыпин: и земли, сколько душа твоя желает, и с семенами помог, и со скотиной. И хоть тоска за сердце берёт без лесов полесских, без глухомани болотной, а всё ж тоска эта не так страшна, как кручина нищенская. Правда, ожидая первого урожая не сытно жили клавдинцы, но им не привыкать было потуже пояса перевязывать.
   Когда пошла пшеница в колос, допахал Иванчик десятую десятину.
   "Ну и хватит пока! - решил. - Весной добавлю".
   И съехал в Атбасар на целый месяц. Не одно их село в эти края переехало, в одном Атбасарском уезде новых деревушек - десятка полтора. Вот и решил Смеян прежде других старост с атбасарским хлебным купцом Иваном Хру- щёвым дружбу завести.
   Пришёл июльским утром к Хрущёву, у порога не поленился - поклон до самой земли хозяину. Четверть домашней водки на стол, слов уважительных, ласковых, сколько на языке было, не пожалел. Иван Хрущёв - мужик высо- кий, широкий в плечах, хитрован их хитрованов. Он, конечно, смекнул с какого интересу переселенческий староста перед ним травой-муравой сте- лется, но перед такой лестью и проявлением уважения не устоял: не только отобедал с Иванчиком, а и на постоялый двор не пустил.
   - Живи у меня, сколько надо! Та маленький, щупленький - много места не займёшь! - сказал великодушно и отъехал в Акмолу.
   А у Смеяна в доме Хрущёва ещё один интерес появился. Служила у Хру- щёвых кухаркой дородная, краснощёкая молодица Ульяна. Иванчик в сравнении с ней, что заяц против лисицы - Ульяна ведёрными чугунами да ухватом игралась, как в лапту с мячом. Смеян ей по плечо - смех один! Однако, понравилась ему кухарка за нрав лёгкий, за то что работа в её руках горит.
   "Вот бы хозяйку такую в хату - самому лежи на печи да в потолок поплё- вывай! - думал он с завистью. - Достанется же какому-то олуху не по заслу- гам"!
   Примерять Ульяну к себе у Смеяна и в уме не было. Но на третий вечер остались Иванчик и Ульяна вдвоём - хозяйка до ночи ушла к подругам-купчихам чаи гонять, песни петь да о мужьях сплетничать. Смеян с Ульяной
   чаю попили, от делать нечего разговор завели. С шутки Иванчик начал:
   - На каких огородах такие овощи выращивают? На чернозёмах, видать, воронежских?
   - Не-а... - Ульяна смущённо улыбнулась. - Черниговские мы, с под Брян- ску.
   - Надо же, соседи! А я с Могилёвской, за Гомелем. И давно здесь?
   Ульяна тяжело вздохнула.
   - С весны. Мы тож переселенцы. Тятька с мамкой померли, братишка с сестричкой младшенькие остались. Я им тепереча и за папку, и за мамку.
   - Как же так, Господи?
   - Простыли в дороге. За один день слегли, а потом померли: сначала мать, через неделю и отец. Спасибо тётке. Она брата с сестрой взяла к себе жить. Тут же они, в Атбасаре. А меня добрые люди на работу взяли. Спасибо им!
   Иванчик скрутил цигарку, закурил. Заходил в волнении по хате.
   - Вот как получается! Тебя не лучше моего трухануло!
   - А у вас что?
   - У меня бандиты жену убили. В марте. когда по степи ехали. Они налетели, как ястребы. Сволочи!
   - Выходит, несчастливые мы с вами?
   - Выходит... - ответил Иванчик. И не захотел больше ворошить прошлое, расстраивать и себя, и Ульяну. - А сколько же годков тебе?
   - Семнадцать... - теребя длинную русую косу, смущённо ответила Ульяна.
   - Ещё расти будешь!
   - Не-а... Куда больше!
   Эти и кончился их первый разговор.
   Назавтра вечером, когда Смеян предложил Ульяне прогуляться по степи, она легко согласилась.
   Шли они седыми ковылями, а будто не удалялись от Атбасара - вот он с крепкими купеческими домами, с приземистыми казахскими мазанками - как
   на ладони. Шли молча, пока Иванчик не сказал, вроде как в сердцах:
   - Что за страна такая?! До края света дойди, а присесть негде!
   - А давай на речку Джубайку сходим. Там красиво! - предложила Ульяна.
   - Тут речка есть? - удивился Смеян. - Что ж раньше не сказала?
   - А ты и не спрашивал о ней, - невозмутимо ответила девушка.
   На берегу Джубайки обнял Иванчик Ульяну, а она не отстранилась. И губ от поцелуев не прятала. Только, когда совсем разошёлся Смеян, попросила кротко:
   - Не балуй, Ваня! С добром ко мне Хрущёвы, а с дитём держать не станут!
   - Так я ведь женюсь на тебе. Ты согласна?
   - Я пойду за тебя, если не обманешь. Ты добрый.
   - Как же я посмею обмануть тебя, Уля? Разве ты меньше моего горя хлеб-
   нула?
   На том и порешили. Ульяна знала, что говорила: в тот же вечер на берегу реки Джубайки зачала она от Иванчика.
   Через три недели Ульяна собралась уезжать в Клавдино вместе со Смеяном.
   Иван Хрущёв упрекнул Иванчика:
   - Кабы знал, что так обернётся - на порог не пустил бы тебя!
   - Не горюй, Иван Митрофаныч! Привезу я тебе хорошую девку в услу- жение! - заверил его Смеян.
   Да уж какую не привезёшь, лучше Ульяны не будет! Ты уж не обижай её!
   - Разве мне с ней справиться? Она же, если что, меня в бараний рог скру-
   тит! - отшутился Смеян.
   - Телом-то она дородна, да душой хрупка, как стёклышко тонкое. Полюбили мы её, как дочь, - грустно сказал Хрущёв. - Не забывайте, заезжайте, всегда рады будем!
   - Век буду благодарен за твою доброту, Митрофаныч! - Иванчик искренне поклонился ему в пояс.
   До самой революции прожил Иванчик Смеян на новых землях. Пятерых детей с Ульяной нажил. А в восемнадцатом году закрутило, завертело его, как осенний листок в непогоду. Сначала Колчак Смеяна и других клавдин-ских мужиков в свою армию мобилизовал. Потом, когда большевики Кол-чака побили, он в Красной Армии оказался. В двадцатом году перевёз он семью свою из неспокойных степей в Смеяновку, в отцову хату. В тот год, родитель его, надорвавшись, умер. И здесь, на хуторе развернул своё хозяйство. Жили в достатке, пока колхозы организовывать не начали. Что-
   бы не загреметь в Сибирь, сдал всё хозяйство в колхоз. И остался гол, как сокол. Нигде не нашёл счастья: ни в сибирских степях, ни в родной стороне.
   А счастлив был, как дитя, кажется, в тот день, когда его почти девяносто-летнего катали на саночках внук Сергуня и я, его правнук. Щурил на ярком солнце бесцветные глаза свои и шамкал беззвучно беззубым ртом, будто что-то сказать хотел - приятное и важное.
  
   10.
  
   Сегодня во сне я летал. Такого со мной не случалось мо времён моей беза- лаберной юности. Зачем-то я лез на высокий, этажей в двадцать дом. Лез, цепляясь за решётки балконов и подоконники, и вдруг сорвался. От ужаса хотел было уже закричать. но в середине моего падения подхватило меня ветром, как птицу легкокрылую, и полетел я над городом, кого-то высмат- ривая в пёстрой по-летнему толпе среди суетящихся и маленьких, похожих на разноцветных муравьёв, людишек. Кого же я высматривал среди них? Же- ню, конечно же, Женю.
   От ощущения невесомости тела, от свободы полёта у меня сладко кружи- лась голова. Способность летать - понимал это - я обрёл на короткое время,
   и мне хотелось, чтобы именно Женя увидела меня парящим над городом. И вот она - в коротком цветастом платье девятнадцатилетняя девушка с есе-нинскими соломенными волосами. Запрокинув голову, она смотрит в небо, смотрит на меня голубыми своими, с вечной грустинкой глазами и машет, машет мне рукой.
   - Ваня! Ванечка! Возьми меня с собой!
   - Взлетай! - кричу я ей с лазурной, пьянящей высоты. Я представляю, что мы будем лететь с нею над Суражом, как влюблённые на картине Шагала над Витебском.
   Женя бежит и бежит по серебристому на ярком солнце асфальту, машет руками, как неоперившийся птенец крылышками, и не может оторваться от земли.
   - Не могу! - плачет она. - Возвращайся на землю ты!
   - Я вернусь! - отвечаю я. - Вернусь, когда устану летать!
   Я люблю Женю, мне жаль её, но всё равно хочу, что бы мой полёт продолжался вечность.
   И вдруг тяжёлыми стали мои руки-крылья, я стремительно, камнем начал падать на землю, в страхе закричал. И за мгновение до того, как разбиться об асфальт, проснулся.
   -Кхе! Кхе! - Я услышал приглушённый кашель. - Чаго кричав? Приснилось дурное?
   - Фу, ты!.. - только и ответил Езепу. Дрожащей рукой вытолкнул из пачки сигарету. - Женьку вашу во сне видел.
   - Таку страшную, что перепужался?
   - Да нет, вроде хорошо её видел...
   Дед Езеп тяжело поднялся с кровати - я слышал это по скрипу панцирной сетки.
   Пока Езеп откашливался, отхаркивался, я в течение минуты сделал нечто похожее на утреннюю зарядку - двумя-тремя махами руками и ногами размял затёкшие мышцы. И рывком вскочил с матраса на полу.
   Дед Езеп, выкатившись вспушенным цыплёнком из-под одеяла, безвольно возлежал в белом нижнем белье (когда только успел раздеться?!), как благо- честивый старец на смертном одре. Дышал он плохо, аритмично; в бесцвет- ных глазах, направленных на меня, застыла смертельная тоска.
   - Что, плохо, дед Езеп?
   - Ой, не кажи! Сбив с копыт Варкин коньяк! - Он мотнул головой, как конь, отмахивающийся от оводов.
   - И мне что-то хреново...
   - Да? - искренне посочувствовал Езеп. - Хиба в пляжке не засталось?
   Я нашёл на столе фляжку и, обернувшись, встретился со взглядом Езепа - полным надежды.
   - Не осталось. - Я притворно вздохнул, потряхивая для убедительности пустой фляжкой.
   - На жаль... Але у Варки яшчэ богато! - Дед Езеп довольно шустро соско- чил с кровати. Однако, его пошатывало. - Сбегал бы, Вань! Мне не допов- зти...
   -Зачем, дед Езеп? У меня есть бутылка водки.
   - Хай, ты хворай! - оживился Езеп. И заковылял бочком, но уверенно к сто- лу. - Ничого дрэнного не скажу - Любкин внучак!
   С трудом далась половина бутылки старому Лису - повело его, развезло на старых дрожжах. Не прощаясь, плохо ориентируясь в пространстве, он поп-
   лёлся отдыхать в свою хату.
   Вот он, покачиваясь, прошёл мимо моего окна. Взлохмаченная седая голова вжата в плечи, туловище наклонено вперёд - похож он был на большого неуклюжего ребёнка, делающего первые шаги по земле. Похож он был на большого ребёнка, безнадёжно затерявшегося в страшном и непонятном мире. А я? Этим я был похож на него. Зачем мы? Почему мы? Кто ставит жестокий и глупый эксперимент под кодовым названием "Жизнь"? Бог? Высший Разум? Или я с дедом Езепом - высшие и единственные субстан- ции во Вселенной? Может быть, от того мы, люди, так одиноки?
   И мне распитая с Лисом бутылка не пошла впрок. В голове кружилось, и в этом хаотичном, разноцветном калейдоскопе запутывались мои мысли. Утро только начиналось, и впереди был длинный-длинный день. Плохо, что он начался с самой заурядной попойки. Но я не чувствовал за собой вины, как это бывало всегда, когда я некстати и не к месту напивался из-за своего мало-
   душия. На похмелье, больше самого похмелья, мне досаждали угрызения совести. Но сегодня я равнодушен к себе и миру. Будь я трезв или пьян - ничего не изменится на Земле. А вдруг изменится?
  
   11.
  
   В майской степи, радующей глаз сочными зеленями, вовсю расцвели тюль- паны. Тысячи, миллионы жёлтых, красных, белых лампадок зажглись от горизонта к горизонту, и, казалось, даже каурый конёк осторожно касался земли копытами, чтобы не давить эту красоту. Понеживаясь в лёгких, как лебяжий пух, перистых облаках в прозрачной лазури в такт лёгкой рыси коня раскачивалось солнце, откровенно любующееся земной красотой. Вовсю разошлись степные птахи. Но особенно старательно выводил ликующие рулады высоко в небе неутомимый жаворонок. И казалось, что нет в этой весенней зачарованной степи места для ссор и войн, но вряд ли когда красо- ты природы могли урезонить алчные человеческие устремления.
   Недолго думал об этом и красотах природы Смеян, неспешно отмеряя длинные степные вёрсты на кауром жеребчике. Третий день он держал путь, уходя от буйнотравных донских степей, и третий день не встречал ни одной живой души. Он не знал: радоваться или огорчаться этому обстоятельству. Отсутствие опасностей и притязаний на его драгоценную жизнь - это уже немалая удача в нынешние лихие времена. А с другой стороны, подходил к концу запас еды, которую дал на дорогу Каламша. Да ведь и Смеян - не белоручка, дожидающийся бесплатной манны небесной: вчера зайца подстрелил, сегодня с утра - двух перепелов. При нужде острой можно и птичьи гнёзда зорить - благо их несметно в дикой степи. С голоду он не умрёт, лишь бы в полон не уноровиться - этого Смеян боялся больше всего. И при кажущейся беспечности синие глаза его зорко и с тревогой зыркали по окрестностям.
   У небольшого степного озерца Смеян спешился, напоил коня, попил сам, набрал воды в бурдюк. По весне в степи от жажды умереть сложно, но жизнь в кочевом племени научила Смеяна предусмотрительности. Путь его ждал неблизкий и небезопасный.
   Более полутора лет прожил в кочевье Каламши Смеян и, может быть, провёл бы среди татар остаток жизни, не скончайся при родах любимая жена Смеяна Зарипа. Случилось это незадолго до весны в февральский буранный вечер.
   Без Зарипы кочевать с племенем Каламши не имело смысла, потому что устал Смеян от непривычной степной жизни, и всё чаще по ночам ему снились непроходимые леса вокруг Болота. То хотелось Смеяну борть на высокий и могучий дуб поставить, то пройтись по тёплой, влажной пашне босиком за сохой. И как ни уговаривал его Каламша остаться, Смеян пого-жим майским днём тронулся в путь, надеясь к середине лета добраться до родных мест.
   У озерца Смеян провёл около двух часов, насобирал охапку прошлогоднего камыша, сухого тальника, в котелке над костром сварил перепелов, хорошо подкрепился. На озерце вовсю гуляла рыба, но у Смеяна не было никаких рыболовных снастей, и он оставил надежду полакомиться печёным карасём или линём.
   Тронувшись в путь, Смеян к вечеру дошёл до Днепра. Поднимаясь вдоль его русла вверх, Смеян рассчитывал добраться до родных мест - ведь и от его Болота до Днепра каких-то тридцать вёрст.
   В сумерках на другом берегу широкой реки он разглядел огни костров. Чьи это ночные костры? Татар? Казаков? Шляхты? Ни с первыми, ни со вторы- ми, ни с третьими Смеян не горел желанием встретиться, потому как хорошо усвоил на чужбине: у каждого народа есть своя правда, своё право на жизнь и смерть своих и чужаков. Что-нибудь изменить в этом мире, созданном Богом,
   Смеян не стремился, он только хотел жить своей жизнью и подчиняться зако- нам, установленным Богом, в которых всё разумно и просто, как в самой при-роде: живи, плодись и умирай.
   Проехав ещё вёрст несколько вдоль берега, Смеян приметил себе место для ночлега: густой кустарник в лощине между холмами. Стреножив коня и приторочив к поясу длинную верёвку, которая была привязана к узде, он постелил на ковыль потник и решил поспать несколько часов, пока не осты- нет чуть прогревшаяся за весенний день земля. Опрокинувшись на спину, Смеян с удовольствием и глубоко вдохнул ядрёный, свежий воздух.
   До чего же он чуден в степи весной - не надышишься! Казалось, лежал бы вот так весь свой век, распластав руки по ковылю, любуясь высоким ясным небом и крупными серебристыми звёздами. И ни забот тебе, ни хлопот. Однако, жизнь стараниями Господа ли, их, людей, так неразумно и сложно устроена, что вряд ли отведён Смеяну на этой земле клочок суши, где бы он мог, никому не мешая, скоротать свой век. Вряд ли отведён Смеяну хотя бы год, чтобы он мог пожить в своё удовольствие. Ведь когда-то были у него и место, и время на островке среди болота, куда отвёл его отец, но не пожелал он одинокой свободы и поплатился за это полоном.
   Человек - не волк, чтобы жить, отгородившись от мира. Хотя и волки в стаи сбиваются.
   Нет, нет, на сегодняшний ум Смеян ни за что не ушёл бы с того острова. К двадцати пяти годам он так устал от людей и жизни, что ему в самый раз за- браться, как кроту, в нору в глухомани из глухоманей и сидеть в ней тихонь- ко, пережёвывая время жизни.
   Смеян усмехнулся глупым своим мыслям и вскоре незаметно для себя уснул.
   Снилась ему убогая и милая деревушка Болото и матушка со строгими, но добрыми серыми глазами. Матушка всё силилась что-то ему сказать - что-то укоряющее, да боялась обидеть сына. А и сказала бы! Не тот уже Смеян - ершистый, гоношистый. Помяла, пообтесала его жизнь: не обиделся бы он на жёсткие, но правдивые слова матери.
   Проснулся Смеян оттого, что дёрнул за верёвку конь, далеко отошедший от хозяина в поисках сочной травы. Где-то за Днепром, на левом его берегу выли волки. Ночь сделалась ещё гуще и тревожнее, почти все звёзды спрята- лись в тёмных, в зловеще ползущих по небу тучах. Смеян не мог сообразить: долго ли, мало спал? Но чувствовал себя довольно бодрым, почему и решил сразу трогаться в путь, не испытывая лукавого.
  
   К полудню открылся взору Смеяна казачий хуторок: две глиняных мазанки, крытые тростником, пару хлевов да пяток других хозяйственных построек. Хутор, как единый двор, был окружён обветшалым тыном. Ни единой души не заметил Смеян во дворе, но всё равно долго не осмеливался приблизиться к хуторку, пока не решил философски: чему бывать - тому не миновать.
   Кончились дикие татарские степи, которые тоже были далеко не безлюдны, и теперь ему часто так или иначе придётся сталкиваться с людьми. И чем больше, чем дальше он будет прятаться от них, тем скорее, тем вернее они будут принимать его за вора или разбойника. С татарами дружно жил, со славянами-христианами как-нибудь разберётся.
   Уже подъезжая к хутору, Смеян увидел голопузого мальчонку лет шести с хворостиной в руке. Мальчуган увлечённо гонялся за курами.
   - Где отец твой? Батька где? - спросил Смеян, спрыгнув с коня на землю.
   Мальчуган испугался, забежал за угол хлева, выглядывая из-за него - круг- лолицый, мурзатый с наивно-любопытными карими глазами.
   - Не бойся, ходи сюда! - Смеян улыбнулся мальчонке, поманил его паль- цем.
   Малыш не сдвинулся с места, по-взрослому нахмурился, но ответил:
   - Тато з мамою тамо - пашню орают! - Мальчуган показал хворостиной на юг.
   Не пришлось Смеяну хозяина хутора разыскивать - вскоре тот сам появил- ся в сопровождении полной. черноволосой казачки и двух парубков-сыновей. Казак - большой, грузный мужик с седеющими висками и совсем седыми вислыми усами - бросил на Смеяна сердитый взгляд. С любопытством, но настороженно разглядывало Смеяна семейство казака.
   - Меня зовут Смеян, еду из турецкого плена.
   Это объяснение совсем не успокоило хозяина хутора.
   - Из москалёв ти казаков будешь? - строго спросил он.
   - Из полещуков. Из-под Мозыря.
   - И то добре, - неопределённо ответил казак. - А я Напрей буду. Це моя жинка Мария, а це - сынки. Заходь в хату, не турбуйся!
   В довольно просторной казацкой хате Смеян сел скромно на край лавки. Хозяйка шустро подавала нехитрую снедь: щи с бараниной, ржаной каравай да несколько луковиц. Смеян скромно отщипнул от каравая краюху хлеба, с наслаждением понюхал - сколько же лет не слышал он этого головокружи-
   тельного русского духа!
   Напрей улыбнулся.
   - Довго у чужих краинах шлялся?
   - Долго, Напрей! - Смеян старательно, смакуя, пережёвывал хлеб. - Кажется, что всю жизнь!
   - А конь справный, седло доброе, татарское. Це ж як - в полоне выдают?
   Теперь уже Смеян рассмеялся.
   - Да нет. От самого Константинополя с татарином бежал, с Каламшой. Он богатым оказался - подарил.
   - Добрых людин и татары мают, - согласился Напрей. - Але бисово племя - нехристи и каты!
   Смеян не стал спорить и, несмотря на острое чувство голода, подчёркнуто неспеша зачёрпывал щи из большого общего чугуна деревянной, расписной ложкой, предназначенной, видимо, для гостей, потому что остальные хле- бали варево простенькими инструментами. Ел Смеян щи и рассматривал нехитрое жилище казака Напрея.
   А оно мало чем отличалось от полесских хат - разве что чуть просторнее и светлее за счёт выбеленных стен. Печь, топчаны, стол, лавки. На стенах висят лук, травы, конская сбруя. На чурбане у дверей - большой кувшин с водой и искусно выдолбленный из липовой чурки черпак.
   После обеда Напрей расспросил Смеяна о его жизни и приключения на Туретчине и у татар, которые скорее можно было назвать злоключениями.
   - Не, не треба тоби до хаты ихати. Паны довго обиду помнят. До чего ж народ кичливый и гонорливый! Пропадёшь! - посоветовал хозяин. - Оста- вайся с нами. И мы не хлеб с мёдом едим, але ж сами соби паны!
   - Спасибо, хозяин за хлеб-соль, за доброе слово! Везде хорошо, где нас нет. Домой добираться буду - там разберёмся, что к чему!
   - Помогай Бог! - только и сказал Напрей и как-будто потерял интерес к гостю.
   Сердобольная Мария дала Смеяну на дорогу ковригу хлеба да невеличкий кусок сала - и на том спасибо.
  
   Ещё три дня пути Бог хранил Смеяна от напастей, которыми полна Заднеп- ровская степь. Продвигался он на север не так быстро, как ему хотелось, потому что немало времени отнимали добывание пропитания и выпас коня. И всё же к полудню третьего дня степь постепенно перешла в малороссий- ские перелески. На душе Смеяна отлегло: как лесной человек, он боялся открытой местности. То ли дело - лес! За любым кустом схорониться можно.
   На ночёвку Смеян остановился недалеко от берега Днепра в дубраве, поросшей кустарником. Место укромное, укрытое от ветра. да и травы для коня в достатке. Прошлые ночи Смеян плохо спал, вздрагивая и просыпаясь от каждого шороха, а теперь, попав в родную стихию, решил хорошенько выспаться. Пожевав на сон грядущий кислого лугового щавеля, Смеян заснул мертвецким сном. Спал без сновидений, пока не резанули по глазам первые лучи солнца.
   Проснувшись, по привычке дёрнул к себе верёвку, к которой был привязан жеребец, и та неожиданно легко поддалась. Испугавшись, он стал тянуть, сучить её руками, пока она прирученной змеёй не легла у его ног. Конец верёвки был обрезан ножом или саблей. Какой-то лихой человек этой ночью увёл у него коня. Слава Богу, что самого в живых оставил. А кому он нужен, если богатства у него - татарская лисья шапка, седло да мешок с парой байбачьих шкурок?!
   И всё же ещё на что-то надеясь, Смеян до полудня искал коня, а затем сплюнул в досаде, забросил ставшее ненужным седло в кусты, закинул ме- шок за спину и пошёл берегом Днепра вверх по течению.
   Но как взял Бог, так и дал. Назавтра Смеян случайно обнаружил спрятан- ный в прибрежных кустах чёлн с шестом и вёслами. Попросив прощения у неведомого хозяина лодки, он прыгнул в чёлн и отчалил от берега. И хотя невелика была скорость из-за того, что грести приходилось против течения, но Смеян предпочёл продолжить путешествие по реке, нежели пешим. Это ему казалось менее опасным. Однако, держался ближе к берегу и поначалу хоронился от каждого судна, проплывающего мимо, Но почти никто не обращал на него снимания, поспешая по торговым или государственным делам.
   За Киевом, уже в полесских лесах Смеяну пришлось бросить чёлн. Однаж- ды утром он слишком поздно заметил большую лодку под парусом. плыву- щую вниз по течению. Опомнился, когда на лодке приспустили парус и свернули со стрежня к правому берегу - явно к нему. В людях на лодке он рассмотрел ненавистных ему жолнеров.
   Спешно причалив к берегу, Смеян бросил чёлн и со всех ног помчался в прибрежному бору. Бежал, задыхаясь, не обращая внимания на впивающиеся в лицо колючки малинника. Но вскоре понял, что его никто не преследует, остановился. В челне он оставил мешок со шкурками, ружьё и топор, но возвращаться назад не рискнул. Бог с ним - невелика потеря, а попадаться в лапы шляхтичей после стольких лет страданий и лишений - накось, выкуси!
   И Смеян ещё раз с благодарностью вспомнил своего татарского друга Калам-
   шу, который подарил ему не только коня, но и кривую острую сабельку. Она-то и осталась у Смеяна. С ней он чувствовал себя более защищённым от неожиданного нападения неприятеля. Силушкой его Бог не обидел, и в слу-
   чае чего может постоять за себя. А не сумеет, то продаст свою жизнь неведо- мому врагу подороже.
   Хватало в полесских лесах и дикого зверья. Хотя они и не так опасны, как лихое племя людей, но и их отпугивать сабелька пригодится. И веток нарубить для шалаша. В общем, весьма необходимая в его положении вещь - сабелька Каламши.
  
   12.
  
   Лесная дорога на смеяновское кладбище заросла дикой травой. Когда не живут, то не умирают. Так получилось, что последняя похоронная процессия
   прошла по ней два года назад, когда хоронили мою бабушку.
   Как одиноко и тоскливо на нашем кладбище мертвецам! Тихо шелестит кронами над их могилами берёзки, задумчиво покачиваются сосны, изредка тилинькают пичужки да скрежещут на ветру незакрытые металлические, кладбищенские ворота. Ухожено пять-шесть могилок, на остальные со всех сторон набросилось дурнотравье. Не надо заходить в Смеяновку, чтобы понять, какая беда случилась с деревней. Достаточно пройти по кладбищу
   Бабушкина могила - крайняя в правом углу. Скромный чёрный крест, сваренный из водопроводной трубы, надгробье, выложенное из силикатного кирпича. Траву скосила серпом сестра. Стоит чарка с жёлтой от пыли водкой и несколько карамелек в ярких обёртках. Чуть привяли в литровой банке с водой живые цветы - розы и гладиолусы.
   Я тоже принёс с собой цветы - календулу и ромашки. Больше ничего не росло в бабушкином палисаднике, ещё два года назад благоухающем разно-
   травьем. Разложив на столике нехитрую закуску, я водой из фляжки вымыл бабушкину чарку, наполнил её водкой. Поставил у основания креста, а рядом положил несколько печенинок. Покойница любила выпить. Именно - вы-
   пить, а не напиться.
   И мне говаривала:
   - Выпить, внучак, не грех! Чарку-другую для аппетиту. Тольки головы не теряй. Мой батька дед Иванчик не обедав, не вечеряв без стакана водки. И прожив болей девяносто годов!
   Она почти точно знала, когда умрёт.
   До семидесяти пяти доживу - и хопить. Не хочу больной-никудышной у мамки твоей на шее сидеть. Покуль болеть буду - возненавидят!
   Ошиблась бабушка Любушка ровно на год - в семьдесят четыре умерла.
  
   В тридцатом году большая семья деда Иванчика и бабушки Ульяны жила на обособлённом от деревни хуторе в двух верстах от Смеяновки, как раз рядом с кладбищем. В благословенные времена нэпа Иванчик быстро встал на ноги. На тридцати десятинах земли растил хороший хлеб, буйную бульбу. В хлевах его стояли три лошади, четыре коровы, десяток свиней, полтора десятка овец и несчитано - домашней птицы. Были хорошими помощниками два старших сына, и всё равно летом в страду рабочих рук не хватало. Вот и
   приходилось Иванчику нанимать пастуха и поденщиков, чтобы управиться с хорошим урожаем и большим хозяйством. Батраки редко бывали в обиде на Иванчика. И хотя платил тот не больше других крепких хозяев, зато кормил сытно.
   Майским днём тридцатого года пришёл к Иванчику Степан Коваль нани-маться в пастухи. Красивый двадцатилетний парень с буйным чубом, с озор- ными голубыми из безалаберной, ледащей семьи, в которой любили поесть задарма и песни поорать. И старый Коваль, и его сыновья промышляли подёнщиной, свой пай отдали в аренду на второй день после получения. В хозяйстве у них, кроме квёлой коровёнки, подсвинка и пятка кур, ничего не было, да и тем было тесно в полуразвалившемся, похожем на чулан хлеву, пристроенном к кособокой, крытой соломой хатке. Но, несмотря на беспро- светную нищету, Ковали не теряли присутствия духа - всегда были веселы, на гулянках задиристы, в драках неуступчивы. А если какой-нибудь хозяин не очень далеко клал своё добро или терял бдительность - не брезговали и воровством. За всё это и ещё за чёрные волосы дразнили Ковалей цыганами.
   - Какой с тебя пастух?! - Иванчик отчаянно замахал руками, как только Степан предложил свои услуги. - Ты мне всех коров да баранов разгубишь!
   - Ты что, дядя Иванчик! Я хлопец, ясно, весёлый, но сурьёзный! В прошлом годе пастив в Смеяновке у Пентюха, рази сгубив хоть голову? - Степан смотрел на Смеяна чистыми, честными глазами. Казалось, нет честнее и наивнее этого невинного дитяти природы, хотя за пазухой у него уже лежало два куриных яйца, которые он успел стащить из лукошка, стоявшего рядом с ним на лавке - почти на глазах Иванчика.
   - А чего в этом году не нанялся к Пентюху?
   - Пентюх, ён и есть Пентюх! Хиба не знаешь?
   - Добре, возьму. Но если что - не обижайся! - согласился Иванчик, остро нуждавшийся в пастухе.
   А из горницы с интересом наблюдала за ними младшенькая и самая люби- мая Иванчикова дочь Люба. Было ей семнадцать лет - девка на выданье, с хорошим приданым. Вот только красотой не вышла - вся в Иванчикову мать: нос длинный, с горбинкой, лицо узкое, худое, с тонкими широким губами. Две сестры её шестнадцатилетними замуж выскочили. а к Любе сватов ещё не засылали. Да и Смеян события не торопил - не хотелось с любимой доче- рью расставаться.
   Хитроват Степан, пришёл к Иванчику не с одним умыслом наниматься: знал, что есть у него дочь на выданье. Надоели Степану грязь и нищета, не прельщала батрацкая доля. А что с Любкой дело сладит, не сомневался - мало какая девка в Смеяновке перед ним могла устоять.
   Не будь так занят на хозяйстве Иванчик, почуял бы неладное: уж слишком часто Любка в лес по ягоды и грибы бегала. Только первая земляника зарде- лась, она - за лукошко берестяное. Рапньше по грибы сходить сёстры с тру-дом уговаривали, а тут за каждой ягодкой наклониться надо.
   А Степан, как работник, у хозяина нареканий не вызывал. С Любкой он на людях держался, будто и знать её не знал.
   Но в ясное августовское утро пришла в крепкий дом Смеяна беда. Ещё Иванчик с завтраком не управился, как вошёл Степан. Поздоровался, как с равным, уверенный в себе, весёлый, будто клад отыскал. Сразу недоброе почувствовал Смеян. И Степан притворно опустил долу бесстыжие очи и говорит:
   - Хочешь казни, дядька Иван, хочешь милуй, а пришёл я к табе просить руки твоей дочери Любки.
   - Ты что с глузду съехал?! - Иванчик едва не поперхнулся куском хлеба. _ Сменных портков не имеешь, а в женихи набиваешься!
   - Так я чаго? Я б не спешив. Да коханне у нас с Любкой вельми крепкое!
   - Какое такое - крепкое? - Не понял Иванчик.
   - А такое крепкое, что скоро я батькой стану, а ты - дедом.
   Смеян выскочил из-за стола, как ошпаренный.
   - Любка, а ну, иди сюда! - закричал он.
   - Чего тебе, тять? - сонно отозвалась из спальни Люба.
   - Иди сюда, хай тебя родимец возьмёт!
   Когда из спальни вышла полусонная Люба, отец набросился на неё.
   - Это правда, что этот подонок говорит?! Нагуляла от бесштанника?!
   Дочь покраснела, разрыдалась и убежала в спаленку. А Иванчик, поблед- нев, опустился на лавочку.
   - Где же вы жить будете? В хлеве вашем? А жрать что будете? Солому с крыши жевать? - ехидно поинтересовался он у Степана.
   - А я не гордый, дядька Иван. Я и в примы пойду! - невозмутимо ответил молодой Коваль.
   - Вон с моей хаты, чтоб я тебя больше не видел! - разошёлся Иванчик и даже запустил в батрака деревянной ложкой.
   Усмехаясь в тонки щегольские усы, Степан, неспеша. сохраняя достоинст- во, покинул дом хозяина. Сел на чурбан возле гумна, в котором, как правило,
   ночевал, закурил. Он был уверен, что разговор с хозяином не закончен.
   И оказался прав. Через десять минут вышел успокоившийся Иванчик, поз- вал его в хату. Через три дня он сам повёз Степана Коваля и свою дочь вен- чаться в церковь.
   Хитёр, изворотлив был Степан, но на этот раз прогадал. Через год органи- зовали в Смеяновке колхоз. Иванчику по горло хватило жизни в киргизских
   степях, и начинать новую в Сибири он не хотел. Благо был наслышан о рас- кулачивании в соседних, ближних к райцентру сёлах. Одним из первых сдал свой хутор со всем хозяйством и землёй новым хозяевам жизни, а сам пере- селился с Ульяной в старенький дом в Смеяновке, в котором жил одинокий родственник по матери, умерший незадолго до этого. и в один день стал ровней своему новоиспечённому зятю.
   А Степан с горя запил и загулял. Но терпеливо жил с Любой до самой войны, родив с нею шестерых детей, двое из которых скончались в малолетстве. После войны, хлебнув вольницы в партизанах, он ушёл к первой своей любви Катьке, чей муж не вернулся с фронта.
  
   Посидев у могилы бабушки, я решил отведать и деда Степана. И у него на могиле повырывал сорную траву, и ему налил водки в рюмку.
   - Выпей и ты, гулёна, со своим внуком. Мёртвые сраму не имуть. И всё же... - Я больше ничего не стал говорить своему деду, которого почти не знал. В одном был уверен: осуждать его я не имел права.
   До сумерек я ходил по кладбищу, навещал могилы родных, двоюродных, троюродных. Прощался с каждым, у каждого просил прощение за себя. их близких, за всех людей. Я прощался, потому что не был уверен: вернусь ли сюда ещё раз?
  
   13.
  
   Я быстрым шагом ушёл с кладбища - спешил до наступления темноты дойти до Смеяновки. Я не любил, а честно сказать, боялся ночного леса, как ребёнок. В каждом лесном шорохе, не говоря уже о крике, чудилась мне опасность для жизни, и кровь стыла в моих жилах. Однажды, заблудившись и заночевав в лесу, я чуть не умер к утру от страха. Хотя по городу, по полю, даже по кладбищу я спокойно могу разгуливать и ночью. Видимо, сказыва- лось то, что вырос я в казахских степях.
   С кладбища на Смеяновку дорога направо, а налево, в ста метрах - хутор Смеяновский. До Чернобыльской аварии там было двенадцать дворов, но к нынешнему лету все жители оттуда выехали. И всё равно, поворачивая на Смеяновку, я по привычке бросил взгляд на хутор. И удивился, увидев высо- кого мужика с рюкзаком, деловито переходящего единственную хуторскую улочку. Было уже сумеречно, я не мог хорошо рассмотреть его, но что-то в его фигуре, одежде показалось мне знакомым. Уж не тот ли это мужик, что ехал со мной в автобусе и сошёл на смеяновском перекрёстке?
   Верно, это мародёр. Их много шастает по деревням, попвшим в зону отчуж- дения. Шныряют по хатам, покинутым в спешке хозяевами, ищут иконы, ста- рые книги, да и прочими мелочами не брезгуют. Случайный мой попутчик вызывал у меня омерзение, мне хотелось догнать его и примитивно набить морду. Но я благоразумно свернул на Смеяновку, зная, что связываться с мародёрами в одиночку просто опасно для жизни.
   Под оптимистическое пение глупых лягушек, ничего не знавших о радиа- ционной опасности, я шёл по зарастающей травой лесной дороге. Пройдёт года три, и дорога эта исчезнет под набегом дикой травы. А ведь она была главным связующим звеном между настоящим и прошлым Смеяновки, между живыми и мёртвыми смеяновцами. По ней в свой последний путь отправлялись мой легендарный прадед Иванчик, добрая прабабка Ульяна. непутёвый дед Степан и заботливая бабушка Любушка. Так велось из рода в род, из поколения в поколение на протяжении трёх с половиной веков, но меня, тоже Смеяна, не повезут по этой дороге в свой срок. На новой земле я зацепился корнями, и дай Бог, чтобы пустили они такие же обильные побеги, как от взбалмошенного Смеяна - первого жителя моей родной деревни.
   Увы, моим именем не назовут деревни и даже улицы, потому что я не пришёл на болота, не корчевал под посевы жита леса, не ставил среди девственной природы первой хаты - я поселился в обжитом месте, в уютной городской квартире, построенной государством, и добываю свой хлеб не свя-
   тым потом хлебопашца, а бессовестным враньём в районной газете. Я верно служу хозяевам, сидящим в райкомовских кабинетах, трусливо поджав хвост.
   Мой предок Смеян с ироническим укором смотрит на своего потомка: до чего же измельчала смеяновская порода!
   Если быстро шагать, от кладбища до Смеяновки двадцать минут ходу. И у меня на дорогу не ушло ни одной минутой больше. Пройдя несколько опустевших, заросших крапивой и лопухом дворов, я поравнялся с хатой бабки Варвары. Мне бы зайти к ней, поговорить - ведь тоже одиноко старой. Но я боялся этой нелюдимой и угрюмой старухи. И всё откладывал свой визит к ней. Я, конечно, приду в госте к бабке Варе, как в прошлый свой приезд, и мы даже поговорим с ней о жизни, но это будет в последний день перед отъездом. И я прошёл мимо Варвариной калитки.
   И только я дошёл до последней хаты, как скрипнула, заскрежетала калитка во дворе бабки Варвары. Я оглянулся. Со двора вышел дед Езеп. Он шёл довольно бодро, прижимая к груди литровую банку с мутной самогонкой.
   Сухой и крепкий, как сук дуба, он был чрезвычайно подвижным для своих семидесяти восьми лет.
   - Ваня? Чаго ж ты к Варке не заглянув? Обидится старуха!
   Езеп запыхался, догоняя меня.
   - Устал я, дед Езеп! Целый день на кладбище. Завтра навещу.
   - Общение с мёртвыми - праца тяжкая. По свайму опыту ведаю! - мудро изрёк Лис. - Але добра. Зараз зайдем ко мне в гости, выпьем по чарке. При душевной усталости горэлка - наипервейшее лекарственное средство!
   - Выпью. С большим удовольствием выпью!
   Мы прошли с Езепом по улице метров сто, как он внезапно остановился.
   - Бачышь, Ваня! Вот тут-ка, на месте гэтой развалюхи калисти моего батьки Андрея хата стояла. А побочь хата Марфы Агапкиной. Помнишь, в тое лето я табе рассказывал?
   - Помню, дед Езеп. Конечно, помню.
   - Напишешь калисти мою красивую гисторию кохання. Хоть я рыжы и никудышны быв, а бабы мяне любили. Крепкий корень быв у Язепа!
   Я засмеялся.
   - Чаго рогочашь? Я и зараз могу. Просив Сення у Варки, да не дала, стер- воза. Каже, что старая для таких глупостев. А якая гэта глупость - сплошное удовольствие!
   - Ну, ты даёшь, дед Езеп!
   - Зараз уже не тот. Вот раней давал! С той же Марфой Агапкиной.
  
   14.
  
   Низкое, изредка разрываемое порывистым ветром, тяжёлое небо висит гне- тущей, сумрачной плоскостью над землёй. Рябая баба-осень в сарафане из холодного белёсого тумана кривится пожухлыми лесами, как в разбитом зеркале. Позабытый ржаной стог уныло горбатится на серой спине поля. Дорога зияет заболоченными ухабинами, утопает в чавкающей грязи, пут-
   ник-солдат с остервенением вырывает сапоги из глины, ругается, сплёвывая в грязь откашленную из прокуренных лёгких слизь. Плащ-накидка путается мокрыми полами между колен, отчего галифе на коленях пропитано влагой. Путник остановился, достал кисет и дрожащими, заскорузлыми пальцами скрутил самокрутку.
   На впалых щетинистых щёках его нервно ходят желваки. Серые глаза поч- ти неподвижны и полны равнодушия, усталости и разочарования - они как бы отдельно живут от своего хозяина, вне окружающей реальной действительности: где-то далеко-далеко, куда не знает пути обыкновенный смертный.
   Путник долго шарит рукой в кармане шинели, наконец, выуживает оттуда измятый коробок спичек. Извлекает последнюю спичку из коробка, чиркает и прячет робкий огонёк в сложенных лодочкой ладонях. Но струя воздуха, вы- нырнув сзади, из-под мышки, слизывает хирое пламя, едва лишь он прибли- зил к нему самокрутку. Помянув неизвестно чью мать нелестными словами, солдат сбрасывает вещмешок на колено, нервными движениями развязывает узел, запускает руку в вещмешок и вытаскивает кресало. Долго щёлкает им, пока конец самокрутки не схватился огоньком. Машинально забрасывает вещмешок за спину.
   И снова хлюпкая дорога запетляла болотистым перелеском. Усталым, нето- ропливым шагом отмеривает путник версту за верстой.
   Куда идёт солдат, понурив голову? Что ждёт в конце невесёлого пути его? А идёт он потому, что надо куда-то идти. Идти подальше от своей деревни. И никто нигде не ждёт его. Поднимет он тяжёлый взгляд на дорогу и опять опустит голову. По худому небритому лицу его дождинка прокатилась. А может, едкий дым от махорки выдавил слезу из его глаз?
  
  
   Сумрачным октябрьским утром сорок пятого года сержант запаса Езеп Смеян - трезвый от выпитого вина, побитый, будто камнями, горем, - уходил на восток по размытой дождями просёлочной дороге. Уходил из родной Смеяновки, в которой у него никого из близких родных не осталось. Никого: ни родителей, ни жены, ни дочери.
   Феня, Фенюшка! Певунья с ореховыми глазами! Статная, лёгкая на подъём. Любое дело спорилось в её маленьких, ласковых руках. Чего только ни дела- ла! Да всё под песни - весёлые и грустные. И руки, и губы - жаркие. Обни- мет, поцелует жадно - и умереть не страшно. Ни тяжёлая крестьянская работа, ни невзгоды не сломали её. На фронт Езепа провожала - не плакала, не убивалась. Шептала на прощанье:
   " У нас, Язь, любовь, какой на свете нету! Такая любовь, что не одна пуля тебя не возьмёт"!
   Может, и плакала - рыдала потом. Не раз подушку слезами выстирывала. Но прощалась с ним легко, светло, будто на сенокос на неделю отправляла. Боялась, видать, глупыми бабьими слезами смерть-беду накликать.
   С войны Езеп при орденах-медалях вернулся, живой, не покалеченный. Почти два года отвоевал - не брала его вражеская пуля, словно и впрямь Феня прощальным колдовством своим обессмертила его. Лишь в конце войны случайный осколок пробил мякоть выше колена. Совсем пустяковое ранение. А вот он, Езеп, не смог испросить у судьбы живота для Фенюшки и дочери. Оккупацию пережили, пока Езеп партизанил, а в мирное время...
   Возвращалась от матери с дочушкой из соседней деревни. Остановила попут- ную машину. А шофёр за рулём - неопытный, да ещё и пьяный. В общем, сиганула полуторка с моста в реку в весеннее половодье. Никто из троих не выплыл.
   Эх, Феня, Фенюшка! А ведь не с любви, с боли сердечной Езеп жизнь с Фёклой начинал. Когда и было это? Пожалуй, что лет шестьдесят назад.
   Езеп окончил семилетку и уехал в Минск за лёгкой долей. Там выучился на слесаря. Да только наголодался в чужих людях, наелся досыта городской жизни, от которой ни денег не поимел, ни радости для сердца. И решил для себя: землю будет пахать, семью заведёт. Жить станет, как дед с отцом жили. Земли хватало, благо советская власть к их кусочку добрый клин прирезала. А невест - выбирай любую: хочешь - беляную, хочешь - чернявую. И отец уже приглядел ему Фёклу. Но на горе, на беду Езепову по соседству с ними
   вдовая Марфа Агапкина жила.
   Прошла как-то Марфа мимо их калитки, пронесла гордо красоту необыч- ную свою, словно два полных ведра воды, не выплеснув ни капли. Вскинула на миг чёрные очи свои на рыжего молодого соседа, и, будто горячими угля- ми, сердце обожгла.
   С того дня Езеп и слышать не хотел о женитьбе, всё думал-размышлял, как к Марфе подойти. Слышал на гульбищах от хлопцев, что Марфа любых мужиков от себя гонит, будь среди них хоть красавец из раскрасавцев. Куда уж там Езепу! Росточком не вышел, рыж и тощ - образина, одним словом.
   Немым становился в присутствии Марфы Езеп. А той, будто того и надо - посмеивается. Да и то ли не смешно: двадцатилетний мужик, как пятнадцати- летний мальчишка краснеет и на любой её вопрос мямлит что-то непонятное и поскорее уйти прочь спешит.
   В ответ на растерянность Езепа она ещё больше подливала масла в огонь:
   - Як дела, сосед? Невесту нашёл? А то, можа, подмочь? Ёсть у мяне на при- кмете! - И хохотала так заливчато, так заразительно, как могла хохотать в Смеяновке одна только Марфа.
   - Во что, хлопчаня... - сказал однажды отец. - Добрая, дебёлая баба Марфа, але для семейного життя не годится. Для баловства - и то табе от ворот поворот. Як Хочашь, а жниво кончаем, и я сватов в Гнилую засылаю. Фёклу Игнатову возьмешь. Девка працовитая и тваром лепская. И с батьком яе мы ужо по рукам вдарили.
   - Не, батя, не неволь! - Езеп упрямо тряхнул рыжим чубом. - В тябе я. Ты батьковскую волю нарушил, с моей маткой тайком сбегся. И мне приклад дал: тольки кали по сердцу придется, женись.
   - Потребен ты Марфе, як телеге третья оглобля! Кали ужо на Федьку Кова- ля свысок плюе, то табе, рыжай образине - нейча там ловить!
   - Сам говорил - рыжих бабы любят!
   Отец усмехнулся.
   - Что ж, даю табе месяц сроку. Хозяйка мне в хату потребна. Кали сам не женишься, я гэтае сроблю, покуль по мужчынскому делу сгодный.
   - Сходи к Марфе, посватай! - попросил отца Езеп.
   - Не ужо, хлопчаня! Вот табе моё согласие! - Отец скрутил кукиш. - Усяко- го у нас было, но николи Андрей Смеян не был посмешищем!
   В тот же вечер решился Езеп идти к Марфе. Подбирал в уме слова, которые скажет. Подбирать-то подбирал, но ничего путного не выходило. И так, и эдак получалось, что засмеёт его соседка. Специально на сеновал пошёл ночевать, чтобы, как стемнеет, к ней податься.
   Уже звёзды зажглись, уже стихла, угомонилась деревня, а Езеп всё духу не наберётся. Но всё-таки пошёл на подламывающихся от страха ногах. Неловко перевалился через плетень во двор к соседке. Дрожа всем телом, постучал в уснувшее окно. Через минуты колыхнулась занавеска, к стеклу приникла Марфа. В испуге Езеп отскочил за угол её хаты.
   - Федька, кобель! Опять ты?! - услышал Езеп. - Казала жа, что ничого у нас с тобой не сторгуется! Яшчэ раз грукнешь - ёмкой по голове трахну, або кипятку вылью!
   Крадучись, широкими прыжками возвращался Езеп к сеновалу. И не знал того, что при свете луны Марфе хорошо было видно, кто приходил к ней в гости. Она стояла у тёмного окна и улыбалась. Не видел, не слышал Езеп, как вышла на улицу Марфа. Стояла на крыльце и слушала, как сосед в сердцах сгонял с сеновала кота, ругал себя от злости матерно и довольно громко.
   Езеп заставлял себя уснуть, потому что назавтра с рассветом надо было выходить в поле косить хлеб. Но перед его глазами, как наваждение, стояла Марфа. И Езеп был уверен, что опять ему приснится она - ласковая и нежная, и что опять, лишь только она соберётся поцеловать его, услышит голос отца:
   - Хватит дрыхнуть, Язь! Сейчас проспим - зимой зубы на полку положим!
   Даже во сне его так и не поцеловала ни разу черноокая красавица Марфа.
   Немного и времени прошло, как вдруг скрипнула лестница, ведущая на сеновал.
   "Неужо батька? Рано яшчэ"! - подумал Езеп, прислушиваясь Чей угодно ожидал он услышать голос: Кощея Бессмертного, Змея-Горыныча, самого Дьявола, но только не жаркий шёпот своей соседки:
   - Это ты, Язь, стукав в моё окно?
   - Я, - сдавленно отвел он.
   - А чаго голоса не подал? Можа, и впустила бы тябе.
   У Езепа так перехватило дыхание, что он слово не мог вымолвить.
   - Что молчишь-то? - опять скрипнула лестница. Видимо, Марфа поднялась на ступеньку выше - Ну, молчи, молчи! Я до хаты пошла!
   - Марфа, я люблю тябе! Як тольки убачыв, с того дня и кохаю, - прохрипел, будто его душили, Езеп.
   - Гэта слепой трэба быть, кааб не бачыть! - услышал он голос Марфы уже почти рядом. - Слезай, али як! Неужо ты думаешь, что я к табе на сеновал полезу?!
   За хлевом обняла его Марфа, прижалась к нему всем телом.
   - Яки ж ты несмелы! А яшчэ рыжий! - прошептала она и, откинув голову, подставила свои полные губы для поцелуя.
   Закрутила, понесла Езепа, как речная стремнина, горячая, сумасшедшая любовь к молодой вдове. Отец, как узнал, куда сын по ночам пропадает, крякнул с досады, но потом разгладил довольно бороду.
   - Мой корень, ничого не скажешь! Утёр нос Федьке! Добра утёр! Одного не разумею: як такое теля, як ты, такую бабу охмурив?
   - Приклад у мяне добры был! - сказал, довольно улыбаясь Езеп. - Пойдем, батька, завтра в сваты. Люблю я Марфу, и яна меня любит.
   - Что с тобой, неслухом, сробишь? Пойдем! - только и сказал отец.
   Но назавтра не пришлось им идти в сваты. Проводив на зорьке Езепа уш- ла куда-то из хаты Марфа. День за днём бежало время, а она всё не возвраща- лась. И напрасно ночи напролёт прохаживался под её окнами Езеп. Всё тот же огромный замок висел на двери Марфиной хаты...
   В Смеяновке уже и забыли, что жила в их деревне такая Марфа Агапкина.
   Но однажды после войны она вернулась в Смеяновку. И не одна, а... с Федь- кой Ковалём.
   А Езеп уже следующей весной уехал в Минск. До поздней осени не появ- лялся он в родной деревне. Но когда Езеп появился на пороге отчего дома, старый Андрей сурово приказал ему ехать с ним в сваты. В Гнилой Езепа встретила девушка с большими и тёплыми ореховыми глазами. Увидев будущего суженого, смутилась, зарделась. Она была хороша, Фёкла, но...
   Не скоро, не сразу ушла из сердца Езепа Марфуша. Чувствовала Феня по ком мужа тоска гложет. Однако, не упрекнула ни разу. Заботлива, участлива была. И любовью своей надёжной излечила его. А как родилась через год дочь, душа в душу зажили. И так полюбил Езеп свою Феклушу, что и не вспоминал о жарких поцелуях Марфы.
   И вот теперь нет у него ни жены, ни дочери. Чуть не порешил себя Езеп в тот осенний день сорок пятого года, если бы не тесть Игнат Иванович. Как умел, успокоил он зятя. Понял Езеп, что надо жить, что на удобрения себя всегда успеет перевести. А пройдя через такую войну, и вовсе стыдно верёв-ку на шею накидывать. Но и оставаться в родной деревне, которая уже успе-ла отстроиться, не мог. И ушёл из родных мест, где столько счастья и бед пережил. Подался странствовать по России. Благо она, матушка, широка и раздольна. Чтобы пройти её всю - никакой жизни не хватит...
   Через два года вернулся Езеп в Смеяновку, когда узнал, что выжил в немецком плену брат Матвей, считавшийся пропавшим без вести. Вернулся, женился на тихой вдове, которая умерла лет пять назад.
   Поговаривали, что Езеп сначала к бабушке Любе сватался, да что-то у них не сладилось. Или упрямая моя бабка Степана своего непутёвого забыть не могла, или Езеп хвоста из четверых детей испугался. Бог им судья!
  
   15.
  
   На ночёвку Смеян расположился подальше от реки, в глухой чащобе. К вечеру совсем испортилась погода - с запада неожиданно, как татары из степи, налетел свирепый ветер, срывая листья с деревьев, угрожающе скрипел болотный сухостойный лес, чистое до этого небо начало заво- лакиваться тучами, которые, нагоняя друг друга, наседали с захода солнца, с каждой минутой всё чернее. Близилась гроза, и Смеяну надо было схоро- ниться от неё.
   Помогая себе саблей, он валил сухостой, ломал лапки молоденьких сосёнок и ёлок и в полчаса соорудил довольно уютный шалаш. И едва забрался в него, как с треском полыхнула молния, от громкого басовитого грома содро- гнулась земля, испуганно-жалобно вскрикнула лесная птаха. Третий удар молнии пришёлся рядом, Смеяну показалось, что в трёх шагах от шалаша, потому что от гулкого треска у него заложило уши.
   И хлынул ливень - жёсткий и обильный, словно Господь в одночасье вып- леснул воду из гигантского ушата. Но шалашик, хоть и сооружён был на ско- рую руку, держался стойко. Ручьи дождя опадали по его крутому склону, не попадая внутрь.
   "Ну и хорошо! - подумал Смеян. - Пока гроза, можно и подремать".
   Устраиваясь поудобнее, кутаясь в душегрейку, Смеян и не заметил, как уснул. И снилась ему Зарипа, стоящая на противоположном берегу реки, похожей на Днепр, и тянула, тянула навстречу Смеяну свои изящные, лебяжьи руки и никак дотянуться не могла. Смеян сидел на высокой круче, силился подняться, побежать ей навстречу, броситься в реку, поплыть, но не мог, как ни старался, двинуть рукой или ногой. Пока тянулась к нему Зарипа, стремительно надвинулись сумерки, и Смеян уже не мог видеть свою воз-
   любленную, как и она, верно, его. И тогда Смеян достал кресало. Выбивал из него искру, пытаясь зажечь сухой мох. Вот мох затлел, закурился, запахло едким дымом. Полыхнул огонь - яркий, высокий, но и он не дотянулся до противоположного берега, не высветил Зарипу.
   "Зарипа! Зарипа! Я здесь"! - закричал Смеян и проснулся.
   Ещё не осознав в полной темноте, где он находится, Смеян почувствовал, что едко пахло дымом. Прислушался. Ливня не было слышно. Вместо шума дождя, за шалашом раздавалось характерное потрескивание, словно в костре горели сухие сучья. А между тем, дым уже проник в его убежище, резал в глаза, забивался в ноздри. Смеян выскочил из шалаша и с ужасом увидел надвигающуюся на него лавину сплошного огня.
   "Вот так дела"! - ошеломлённо подумал он и, подхватив саблю, со всех ног бросился от пожара туда, где стояла сплошная стена из деревьев и мрака.
   Смеян понимал, что лесной пожар рано или поздно настигнет его, и поэтому, убегая, старался уходить в сторону, левее, чтобы, уловив момент, побежать навстречу огненной стихии и обойти её сбоку. Оглядываясь и спотыкаясь, он забирался влево всё круче, пока не определил, что ему удалось перехитрить пламя. И вдруг, резко развернувшись, он побежал навстречу огню, который через несколько мгновений пронёсся мимо него в десяти шагах, полыхнув в лицо жаром.
   Но не тут-то было - далеко впереди его поджидала вторая, сплошная стена огня. Смеян взял ещё левее и опять стал убегать от неуловимо надвигающе- гося пламени. Бежал долго, несколько раз упал, зацепившись ичигами за валежник. Казалось, что пожар вот-вот прожорливым людоедом проглотит его, но вдруг путь Смеяну перегородила довольно широкая - в пятьдесят шагов - речка. Видимо, приток Днепра. С огромным облегчением Смеян прыгнул в воду и в два десятка гребков преодолел речку. И был спасён от злорадствующей стихии.
   Боясь пожара, он ещё1 долго, до самого утра уходил от него на юг - в про- тивоположную от Болота сторону. Не ушёл бы он от речушки, не попал бы в западню среди обширной заболоченной местности. В предрассветных сумер- ках прилёг на бугорок, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть, а утром обнару- жил себя среди чахлых берёзок и осинок, атакуемый полчищами комаров.
   Чуткий нос полещука сразу же уловил знакомый запах болота.
  
   Смеян и не помнит сколько уже времени он пытает выбраться из этого чёртового места. Больше суток шёл на запад и в конце концов упёрся в топкое болото. Попытавшись преодолеть его, едва не угодил в трясину. Трое суток шёл в обратную сторону - на восток - и с тем же результатом. Ориентируясь по солнцу и стволам деревьев, он, питавшийся кореньями, грибами да птичьими яйцами, изрядно уставший и исхудавший, разведал дорогу на север и юг - кругом болота, болота, болота...
   Отчаявшись, Смеян залёг в трехдневную лёжку. Неужто торчать ему здесь до глубокой зимы? Но ведь каким-то образом он попал сюда и не утонул? Значит, есть где-то проход через болота. И он с упорством тонущего, хвата- ющегося за соломинку пошёл искать его.
   Он потерял счёт дням и почти сходил с ума от усталости, комаров и голода, как в одно прекрасное утро обаружил среди болота узкую полосу кустарника и кочек, уходящую к горизонту в противоположную от восходящего солнца сторону. И к полудню вышел в сухой сосновый бор, а к вечеру - к берегу Днепра.
   Судя по холодным ночам, по начинающим желтеть осинкам, по пожухлой луговой траве - лето кончилось, и на змелю пришла осень. Обросший, как дикий человек, с впавшими щёками, покрасневшими от простуды глазами, Смеян едва держался на ногах, и самым большим его желанием было: лечь на берегу реки и безвольно отдаться року. Ну, нет! Не для того он половину лет плутал в чёртовом болоте, чтобы испустить дух на круче Днепра. Собрав в кулак последнюю волю, он, пошатываясь, побрёл вверх по течению и на своё счастье через день набрёл на полесскую деревушку.
   Десяток хат, крытых ржаной соломой, топившихся по-чёрному, с хлевами, примыкающими к жилищам. В хатах были земляные полы. Жили здесь бедно, перебиваясь с хлеба на квас. Пожалуй, ещё беднее, чем в Болоте.
   Смеян постучал в крайнюю хату. Ему открыла уставшая, раньше времени постаревшая женщина в тёмной хустке, повязанной по-монашески. Из хаты пахнуло в лицо дымом, навозом и свежеиспечённым хлебом. Больше Смеян ничего не помнил: подкосились его ноги, и он рухнул прямо в сенцах.
   Очнулся он через три дня от громкого детского плача. Открыл глаза, и взгляд его упёрся в низкий закопчённый потолок. Он лежал на топчане, укрытый каким-то тряпьём, под головой - вонючая овчинная доха. Время близилось к полудню, но в тесной хатке царил сумрак - солнечный свет чуть пробивался через маленькое, затянутое бычьим пузырём оконце.
   Весело горела печь без трубы, дым сказочными клубами уходило через дыру на крыше. По полу ползали две светловолосых девочки-погодки, а на лавке сидела изнеможённая молодуха, впустившая его в хату, и что-то штопала, не обращая внимания на отчаянно оравшего младенца в колыбели.
   - Хозяюшка! - хрипло подал голос Смеян. - Где я?
   - Очунял, бедолага! - Молодица отложила рукоделье. - А мы боялись, что помрешь!
   - Где я? - повторил свой вопрос Смеян.
   - В Ходохах.
   Смеяну ни о чём не говорило это название деревни.
   - Это далеко от Мозыря?
   - А поди, вёрст двадцать. Воды подать? - Молодуха с участием и беспокой- ством смотрела на него. - Кто ты будешь?
   Смеян ответил сразу на два вопроса.
   - Испил бы, Полещук я, як и ты. Из деревни Болото. Слышала?
   - Чтось слышала гэтакое, не помню... Хозяйка равнодушно пожала плечами. - А якими ветрами тябе до нас занесло?
   - Я не лихой человек, не пужайся! - успокоил её Смеян. - Я в турецком полоне был, да удалось сбежать.
   - То-то, бачу, зусим дошёл! - Молодица хотела напоить Смеяна, как малы- ша, но он чувствовал в себе силы не только для того, чтобы самому ковш в руке удержать, но и подняться.
   - Сколько времени я у вас? - с самоиронией спросил Смеян.
   - А три дни усего! - невинно ответила молодичка.
   Всё-таки везло Смеяну на хороших людей во время его странствий. И может быть, мир не так безнадёжно плох, как он думал о нём. В редкой нищете живёт полесская семья, в которую он попал больным и немощным,
   а ведь не выбросили его, как шелудивого кота, на улицу, ухаживали, корми- ли, наверное.
   Испив воды, Смеян почувствовал острый приступ голода, но, посмотрев, на худющих, нагих девчушек, постеснялся заговорить о еде. Но молодайка и сама догадалась: отломала от подгоревшего чёрного каравая краюху, поставила на стол чугунок.
   -Тут трохи твойго навара засталося. Петуха зарубили - отпаивали наваром.
   Смеян понимающе усмехнулся.
   - Сами видать, не очень часто мясо едите?
   - Чаго ж... Петуха съели, а навар табе. Кали-некали и мясо бывае.
   Перекусив, Смеян почувствовал, что способен передвигаться. А раз ещё и в двадцати верстах от Мозыря, то пора в дорогу собираться. Не сидеть же здоровому мужику на шее у бедняков!
   - Премного благодарен тебе, хозяйка! Вельми дякую! До конца века своего доброту вашу помнить буду и Богу молиться за вас. А зараз, пожалуй, пойду! - Смеян низко поклонился молодице.
   - Кали так, то храни тябе Бог! Пробачай, няма чаго в дорогу дати - сам бачышь! - с облегчением, как показалось Смеяну, сказала хозяйка. Оно и понятно: без него, Смеяна, забот хватает.
   - Что ты! И на том спасибо! - Смеян ещё раз поклонился, накинул душе- грейку и вышел на улицу, по которой осенней золотой листвой пробегал незлобивый ветерок. В полном разгаре была осень.
   Надо поспешать домой, в родное болото, чтобы зима в пути не догнала.
   От свежего воздуха у Смеяна закружилась голова, часто-часто застучало сердце. Дойдя до края улицы, из которой и состояли все Ходохи, он оста- новился, чтобы перевести дух. Всё-таки скитания по болотам и болезнь отняли у него силы, его пошатывало, как когда-то после изнурительных плаваний на турецкой галере.
   Обломав потолще ветку от стоящей у просёлка ветлы, Смеян при помощи сабли соорудил себе нечто вроде посоха. И присел отдохнуть на пенёк. Задумался: что ждёт его впереди? Жив ли его отец Грак? Чем занимаются его многочисленные братья? В достатке ли живут, не притесняют ли польские паны? Сколько всего могло произойти за пять лет, что он не был дома! И пока он не доберётся до Болота, ничего не узнает. А гадать да предсказывать - гиблое дело.
   Сколько раз испытывала его судьба, сколько раз он чуть ли не здоровался за руку со смертью, но Бог, как и нынешним летом, хранил его. Значит, есть какой-то высокий смысл в том, что он живёт, что не забили его до смерти турки, что не погиб он, охраняя табуны Каламши от набегов лихих степных народов, не согрел во время лесного пожара, не утонул в болоте. Спасибо тебе, Господи!
  
   16.
  
   После первой же чарки повеселел, рассупонился Езеп, заблестели его под- вижные серые глаза, перестали суетиться сухие мозолистые руки. Умиротво-
   рённым сделалось его изрезанное морщинами, худое лицо, выражающее сог- ласие с окружающей действительностью. Ему, прожившему длинную, бур- ную и трагическую жизнь, в преддверии расставания с ней, так мало надо было для счастья: чтобы солнце утром встало, чтобы были краюха хлеба да чарка водки. И такую малость, кроме солнца, конечно, он не всегда мог позволить себе. За что воевал, за что трудился в поте лица, за что страдал? Чтобы в одиночестве умереть в позабытой Богом и властями деревне, зная при этом, что никто не придёт на его могилу, не помянет добрым словом, не поговорит вполголоса с его одинокой душой.
   - Ну, чаго сник, Иван Степаныч?! Життё - штука простая: або янно ёсть, або яго няма. Давай свою "Рожопи", покурим!
   - "Родопи", дед Езеп! - Я протянул ему сигарету.
   - Якая, хрен, разница - всё одно - хреновина! Свой табачок - вот гэта гу- мус! ле покурив весь, а сёлятний яшчэ не вырос.
   Он по привычке откусил фильтр и закурил. В просторной высокой, горнице
   было пустовато. Хотя, кроме широкой кровати и шифоньера, здесь имелись и признаки цивилизации: телевизор, холодильник и даже телефон, который давно отключили. Отрезали и свет, но после того, как Варвара, фронтовичка, при всех наградах пришла в райком и стукнула кулаком по столу первого секретаря, свет подключили. Видимо, не хотели лишнего шума.
   В углу, занимая большую часть стены, висела большая, очень старая икона в позолоченном окладе, чуть ниже - ещё одна, попроще. Езеп не был безбож- ником, но и к верующим себя не причислял. И любил говаривать, что его вера в Бога в нём самом.
   "Кали шостой часткой свету командуют безбожники, то няма Бога на небе"! - как-то сказал он мне в приподнятом выпивкой настроении. А иконы достались ему по наследству от бабки, которая души не чаяла в шустром внуке Язе.
   - Выпивай, Ваня! Табе трэба! Вунь як засумовал пасля кладбища! Мёртвых не вернешь, як не сумуй!
   Езеп, не дожидаясь меня, выпил очередную чарку
   - А чаго ты к Варке не зайдешь? Обидится старуха!
   - Зайду. Завтра зайду. Боюсь я её чего-то. Уж больно строгая и нелюдимая!
   - Гонару подпускае! А так... Яна добрая и справедливая. И геройская баба. Бачыв, скольки медалёв? Болей, чым у мяне. Разведчицей была на войне. Радистка-разведчица. А пасля войны - свинарка. Во як у нас: из героев - к свиньям. Но николи яна никому не поклонилася, ничого ни у кого не попро-сила.
   - Я мало что знаю о Варваре. Слышал только, что первый муж её организо- вал наш колхоз, а второй за убийство попал в тюрьму, где и умер.
   - Усё так. Николай Смеян - первы Варкин мужик - крутого характеру быв. И зараз здивленны: як яны уживались рядом? Строги бы мужик, але спра- ведливы, сердечный. Прадед твой Иванчик натуральным кулаком быв, але в Сибир не попал. И мяне в подкулачниках личили, крепким хозяином быв, и тож в Смеяновке застался. В соседней Гнилой и победней мяне на курорты в Сибир ездили. А Николай башковитый быв, никого в обиду не дав. Одного Пентюха и сослали. Так Пентюх - не смеяновский, того и дурень. Смеянов- ские - я ны усе хитрые!
   Езеп долго шарился в шухлядке - ящике стола, насобирал полгорсти махор- ки, начал крутить самокрутку.
   - Не накуриваюсь я твоей "Рожопи". Так, дым пускаю - ни в голове, ни в заднице. Свой табачок, дак ён до пяток продере!
   - А что, Варвара с Николаем разошлись или погиб тот?
   - Слухай по порядку. Ты ж, мабуть, не спешишь в свою улью? Николай не цацка быв, палец в рот не клади - откусит. Яго не тольки мы боялись, але и райкомовские. Колхоз организовал хутко. Крепкий колхоз у яго быв. Але и делов наворочав! Церква в Смеяновке была - красивая, редко убачышь такую
   Приказал спалить. Хай бы стояла замест амбара, як у других людей. Але спа-
   лил дотла. В тридцать сёмом? Троих мужиков за саботаж в турму упёк. Не вернулись мужики. А яки саботаж?! Запили хлопцы, на работу не выйшли. Твойго прадеда Иванчика хутор разбурил - плакал твой дед от обиды. Хиба мешал Николаю гэты хутор? Крыжи запретил на могилках ставить. А як верующей бабке под звяздой лежать? То-то и оно. Вроде и добрый мужик быв, а вроде и вредный. Тяжкое время было!
   После глубокой затяжки и вследствие её - минутного кашля - Езеп продолжил свой рассказ:
   - Як немцы пришли, Николай в партизаны подался. И Варвара за им, як хвостик. Обадва не апошними людьми в отряде были. Николай за всё брался: и полицаев вешал, и предателей расстреливал. Солдат из окружения в отряд пришёл - из плена сбёг. Так Николай у той же день яго шлёпнул. Сказал, что советские в плен не попадают - и шлёпнул. Ён в отряде за комиссара быв. За солдата того и получил. Пошли у немцев Гнилую отвоёвывать, и кто-то из своих пульнул ему в спину. Як мужа убили, Варка и сделалась такой: от людей сторонится, гонорится, сама сабе на вуме. И воевала люто, як мужик. Ранили яе крепко, як ходили чераз Дняпро взрывать мост. Отправили яе на самолёте в Москву лечиться. Яна там не тольки вылечилась, але и орден получила и на радистку выучилась. Воевала потым на фронте. Яшчэ два ордены и кучу медалёв навоевала. Геройская баба!
   - А где она Сергея своего нашла? Говорят, пришлый он, из донских каза- ков?
   - Так. Пришлый. И казак. Тольки не донской, а кубанский. Яна с им на фронте познакомилася. Своенравная баба. Яна ж красивая, Варка, была. На фронте к ей командир полка клеился, хотел ППЖ сробить. А яна назло стала с денщиком яго гулять, Сергеем. Выгнал полковник Варку из разведки, а Сергея - из денщиков. Але скоро полковника убило немецкой бомбой. Но- вый командир, майор якись-то, вернул их обратно. Посля войны привезла Варка Сергея в Смеяновку. Жила с ним три гады, одно дитя прижила, пока муж не помер от осколка под сердцем. С тых пор Варка одна жила. И замуж не шла и просто так мужиков не подпускала. Кроме мяне, напевно. Но об гэтом никто в Смеяновке не ведав и зараз не ведае. Пойдешь к Варке - мов- чи. А то ни самогонки не даст, ни другого - побаловаться.
   Я поперхнулся простоквашей, которую пил в это время прямо из трёхлит- ровой банки.
   - Ты что, дед Езеп, ещё того?..
   - А як жа! Признаюсь честно - редко, редко. Но бывае. Можа от радиации?
   - Так ты же говорил, что Варвара не даёт...- Я еле сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.
   - Да придуривался я, кааб секрет сохранить. Иногда уговариваю. Уступае по старой памяти. Грех, каже, глупости, но уступае. Тольки ж не кажи ей ничого, бо убье!
   - Ну, ладно, дед Езеп! Спасибо за выпивку, закуску! Пойду я до хаты.
   - А можа, посидел бы трошки? Вунь и не допили яшчэ...
   - Нет, пойду. Устал я что-то...
   - Во, молодёжь пошла! Иди, Ваня, отдыхай. Я тож, яшчэ чарку глытну - и на боковую.
  
   17.
  
   Поздней осенью 1617 года от Рождества Христова Смеян возвратился в родные места, в деревушку Болото, откуда подался в бега пять лет назад. Ничто не остановило его желания вернуться на родные болота: ни сытная жизнь у Каламши, ни обещанная Напреем вольница, ни болотная западня,
   ни болезнь, задержавшая его в Ходохах. Вдоволь нахлебался Смеян чужбины и решил: если ему суждено умереть под шляхетскими плетьми или принять позорную смерть на колу, легче это сделать на родной стороне.
   Он не мог знать: забылось ли за эти годы его преступление или до сих пор разыскивают его шляхтичи, и поэтому, не дойдя до Болота версты, остано- вился на лесной опушке, чтобы дождаться вечера. В дремучем смешанном лесу в конце в конце октября было холодно и сыро, над землёй нависало сумрачное небо, из которого время от времени просыпалась морось. Смеян насобирал сухих веток, развязал свою истощавшую котомку - обычный мешок из рогожи, подаренный молодицей из Ходох. Вытащил из мешка кресало и развёл костёр. Весело заплясал огонёк, от костра заструилось тепло, и от влажной душегрейки Смеяна пошёл парок. Заострив саблей прут, он начал нанизывать на него грибы - всё, чем разжился он сегодня в лесу.
   "Ничего, - утешал он себя. - Господь не обидел меня ни силушкой, ни умом. Только был бы жив батька, браты мои, да не лютовала шляхта ненави-
   стная. И хлеб себе добудем, и мёд"!
   С такими мыслями Смеян прикорнул немного у костра, а, проснувшись, стал собираться в дорогу, уже совсем недалёкую. Он уже мог идти, потому что сумерки плотно надвигались с востока.
   Через полчаса тропинка выскочила на единственную в Болоте улицу, но Смеян, вместо того, чтобы возрадоваться, застонал в недоумении и тоске: как и не бывало его родной деревушки - одни головёшки. Лишь на своём огороде да во дворе дядьки Жабрука увидел он подобие жилищ - вросшие в песок землянки, сделанные наспех. Что за беда случилась в Болоте в его отсутствие, жив кто-нибудь из его родни?
   С замирающим от тревоги сердцем Смеян постучал в хлипкую, сплетённую из прутьев лозы дверь.
   - Гэта ты, Жабрук? Что трэба?
   Смеян узнал глосс старого Грака, и на сердце у него отлегло.
   - Это я, батька! Смеян!
   - Кто, кто? - За дверью не поверили и затихли. И немудрено: старый Грак давно, наверное, уже похоронил своего непутёвого младшего сына.
   - Сын твой, Смеян!
   - Божа ты мой! Смеян! - За тонкой дверью завозился, завсхлипывал Грак.
   Постаревший, высохший, как боровик на солнце, отец - всегда суровый и сдержанный - малым ребёнком долго и безутешно плакал на могучей груди Смеяна. Дрожащей рукой Смеян гладил седую голову отца, перебирая паль-цами сбившиеся в колтуны волосы, и сглатывал неожиданные слёзы - никогда прежде не было между ними таких нежностей.
   Не пощадили время и судьба Грака: ещё пять лет назад здоровый и крепкий мужик в одночасье превратился в дряхлого и больного старика. Потухший, слезящийся взгляд почти бесцветных (прежде голубых) глаз, всколоченная жидкая бородка - ещё белее, чем голова, дрожащие морщинистые руки. разве это его отец, одного взгляда которого боялись и односельчане, и жена, и дети?
   Наконец, Грак отпрянул от сына, подбросил хвороста в очаг, разведённым обыкновенным костром посреди землянки и , будто до этой минуты не веря в чудесное возвращение Смеяна, с недоверием рассматривал его: окреп, воз-
   мужал занозистый сын, и взгляд стал серьёзнее, мудрее, нет в его глазах того неудержимого, бесовского огня, который так пугал Грака в прежние времена.
   Вот и опора ему на старость - чего никак не ожидал Грак. Он ведь и на самом деле в мыслях своих давно похоронил непутёвого поскрёбыша - на лбу у того было написано, что кончит он плохо.
   - Де ж тябе стольки лет носило, Смеянка?
   - Ай, батька!.. Если всё рассказать - месяца не хватит. Издалека я вернулся - из самого Константинополя, из Туретчины.
   - Гляди-ка ты! Добра, что живым возвернулся! Рады я табе, сынок! Грак подошёл к Смеяну и для прочей убедительности ещё раз ощупал его, как слепец: плечи, руки, волосы - живой, невредимый его сын. И совсем забы- лись Смеяновы куралесья, забылись все обиды. Время и беда без всякой натуги примирили отца с сыном.
   - Чаго ж я стою, як пень?! - всполошился Грак. Пойду, позову Жабрука, и снедать будем.
   - Ладно, батька, я сам дядьку позову! - Смеян не без удовольствия вышел из затхлого, сырого помещения на свежий воздух.
  
   Пригорюнившись, сидели вокруг огня на чурбанах старый Грак, Смеян и Жабрук - за пять лет тоже превратившийся в немощного старика. Дым уходил в дыру, проделанной в камышитовом перекрытии землянки. В низком, тесном помещении аппетитно пахло жареным салом, которое уплетал за обе щеки проголодавшийся Смеян.
   Не спешили с вопросами старики, не спешил, пока не насытится, ра спрашивать их о случившимся и Смеян. После долгой разлуки, после сто- льких событий, происшедших за пять лет, они заново привыкали друг к другу. Наконец, вытерев руки о татарские шаровары, Смеян спросил:
   - Что за беда стряслась с Болотом, с вами?
   Старики обречённо вздохнули, с тоской посмотрели друг на друга.
   - Рассказывай ты, Грак! У тебя ловчей получится! - Жабрук отмахнулся от неприятных воспоминаний.
   Грак, шамкая беззубым ртом, рассказывал историю страшной гибели Боло- та, а Смеян слушал его, опустив голову, время от времени поскрипывая нер- вно зубами.
   - Летась, як тольки подсохло болото, явились на Николу жолнеры шлехет- ские. Злые, як черти. потому як на их шляху повстречался Комар с разбойни- ками. Ты не ведаешь Комара? Объявився гэтый злодей два гады тому. Шлях- та притискала - життя не было, а тут яшчэ ён. И корми, и пои их, да на доро- гу хлеба с салом дай. Пощипав-покусав Комар шляхтичей, а тыя решили зло на нас согнать. Прошлы год у нас кепски быв - огородина квёлая и охота абыякая, а мёду собрали - кот наплакал. Ледзь до весны дотягнули, с голоду поопухли. А жолнеры прошли по дворам, як войска мышинае, до апошней крупины сусеки почистили. Хоть с голоду помирай, хоть в болоте топися. Осерчали наши мужики - вилы, топоры похватали, бабы тож не отстали. Побили мы их малы отряд, дарма, что у тых ружжа. Да на наша горе богато жолнеров приехало, кабы Комара изловить. А на наших мужиков, бач, нарва- лися. Постреляли усих, посекли, хаты сожгли, а баб с детьми в Речицу пехом погнали. Я с Жабруком утёк, на болоте с им сховались. А потым вернулись, сробили, як волки, сабе логовы, дрожим, як осиновые листы. Ну, як жолнеры вернутся? И тикать няма куды? На остров, де я тябе сховав? Дык старые мы с Жабруком, сил няма на новом месте обживаться.
   - Да-а... - только и сказал Смеян, в задумчивости ковыряясь прутом в костре. Потом решительно поднялся. - Не горюйте, деды! Я молодой, крепкий - як-небудь проживём. Бог не выдаст, свинья не съест!
   Хотя сам Смеян с трудом представлял, как они будут жить дальше. Тут самому от тоски хоть завой, а у него на шее теперь ещё двое стариков. И стоило ему ради таких страданий от Каламши уходить, лето по болотам петлять? Ни кола, ни двора, и жолнеры зло долго помнят: не дадут Болоту на пепелище возродиться. Тем более что и Смеян перед ними не святой.
   И всё-таки Смеян не корил себя за то, что в родные места стремился и вернулся. Потому что вдруг в эту минуту понял, что нет для него на земле людей дороже, чем Грак с Жабруком.
  
   Без устали трудился Смеян, соскучившись по простой крестьянской работе. Привёл в божеский вид землянку отца - добавил на крышу камыша, обмазал глиной худые стены, смастерил более надёжную дверь из жердей. Помог и Жабруку подготовить его жилище к зиме, хотя и не с великим желанием.
   -Батька! А чего вы с Жабруком по разным кутам живёте? - спросил он как-то отца. - Неужели в твоей землянке места не хватило бы?
   - Ты ж мой характер знаешь. А ён ни в чём не уступе. Привык Жабрук бобылём жить, чтоб никто яго не чапав. Однак, зимой сбегалися, хворост берегли.
   - Вот чудаки!
   Прошла неделя, и Смеян уже затосковал со стариками. К тому же, пища у них была скудной: в основном - что добудут в лесу и на болоте, и от посто- янного голода у Смеяна кружилась голова. На второй после появления Сме- яна они доели сало, что оставил кум Жабрука, заезжавший месяц назад. Дав- но истратили старики муку на последнюю лепёху.
   Поднявшись с рассветом, Смеян выглянул из землянки. Последней щед- ростью солнце согревало уже приунывшие болота, над лесом курился туман.
   Лес затаился и приумолк, лишь бестолково тренькали синицы, прыгая по камышовой крыше. Скоро зима. а у них почти никаких запасов. Сиднем сидеть подле стариков - в этом Смеян не видел никакой пользы и надежды на спасение.
   Вернулся в землянку, разбудил отца.
   - Послушай, батька! Вы тут покукуйте без меня дня три, а я схожу в Гни- лую, чем-нибудь разживусь.
   Как раз из Гнилой - деревушке в двадцати верстах от Болота - и был кум Жабрука.
   - Ты что, сынок! Нарвешься на жолнеров - головы не сносить. Яны и твои грехи помнят и наши. Не ходи! Проживём як-небудь. Мёду богато, силки-петли поставим у лесе, грибы сушеные... А кум Жабрука муки привезе по первопутку. И сальца.
   - Нет, батька! Надоело впроголодь жить. В полоне я на всю оставшуюся жизнь наголодался. Да и скука тут несусветная. Охотой, рыбалкой заняться -
   ружьё, патроны, снасти требуются. Пойду я в Гнилую. Я осторожным буду!
   - Ладно, сынок. Завтра пойдёшь. А сени утром по апошние зелёнки сходим. Наберём по корзине, в кадушке засолим - не помешае. Богато их по сосоннику сёлета.
   Смеян не хотел перечить старику. Да и что мог изменить один день в их неспешной лесной жизни?
   Собирали зелёнки - упругие, вкусные грибы - почти до самых сумерек. Смеян две полных корзины нёс, и старики - одну на двоих. И в кадку хватит, и на ужин сварить.
   Уже подходили к своей погорелой деревне, когда вдруг почуяли устойчи- вый запах дыма. Что-то неладное опять произошло в их Болоте, с их жилищами. Смеян спрятал стариков в болотной осоке, а сам на разведку пошёл.
   Через сотню шагов спрятался за огромной сосной, с тоской наблюдая без- радостную картину: дымящиеся землянки Грака и Жабрука, жолнеров, ужи- нающих у костра - восемь человек. Скрипнул зубами Смеян от бессильной злобы. Да что поделаешь? С жердью не пойдёшь на вооружённых до зубов солдат. Сплюнул в досаде, вернулся к старикам.
   - Не дадут проклятые жолнеры життя, покуль не загубят наши души! - с горечью сказал Грак, выслушав рассказ Смеяна, и нечаянная слеза скатилась по морщинистой щеке мужественного полещука.
   Смеян обнял отца за плечи.
   - Не горюй, батька! Мы им ешё покажем! А покуль в лесу заночуем. Не будем нарываться!
   Утром втроём решали, как жить дальше. Жолнеры из деревни, от которой ничего не осталось, ушли, но кто мог поручиться, что завтра они не вернутся снова?
   - Пойдём, деды на остров на болоте, пока зима не наскочила. Як-небудь перезимуем, а по весне посмотрим. Может, к казакам подадимся. Там у них жизнь вольная - я знаю! - предложил Смеян.
   - Болей няма куды! - согласился Грак. - А до весны я Хиба доживу?!
   - Доживешь! Ты яшчэ мяне переживешь! - уколол его по привычке Жаб- рук, бывший лет на десять моложе Грака.
   Но сегодня было не до шуток, и никто не обратил внимания на его слова.
   Последние болотянцы собрали в холсты за плечи нехитрый скарб, что не погорел в землянках, топоры и лопаты, которые осторожные старики прятали в кустах, и гуськом: Жабрук за Граком, Смеян за Жабруком пошли не безы- мянный остров, который лежал на непроходимых болотах в пяти верстах от деревни. Из всех людей на свете один только старый Грак мог пройти к нему через топи по узкой твёрдой тропе, скрытой под водой. Даже зимой не замер-зали трясины вокруг острова. Никто их там не сыщет, но и свою погибель они могут найти среди диких болот.
   Но Смеян был далёк от уныния - не среди пустыни они будут жить: всё-таки леса кругом, где водятся птицы и зверьё. И топиться есть чем. Земля ещё не промёрзла - выкопают они яму вроде берлоги и перезимуют как-нибудь. Уж больно опасно стало нынче жить среди людей.
  
   18.
  
   Ночью мне приснилась мама. Она стирала мои трусы. Почему-то занима- лась стиркой среди улицы кого-то незнакомого и большого города. Она стирала мои трусы и пела, а я стоял поодаль от неё совершенно голый. Мимо ходили люди, тыкая в мою сторону пальцами и смеясь надо мной. Я, сгорая от стыда, старался прикрыть срамное место, но не мог сдвинуться с места, чтобы убежать. А мама стирала и пела, и не обращала внимания на мой кон- фуз.
   Проснулся в испарине. Болела голова от выпитой с Езепом самогонки и во рту было пакостно, будто я жевал насвай - смесь табака с помётом. Подоб- ную жвачку любят жевать старики-казахи.
   К чему приснилась мама при таких странных обстоятельствах? Не ожидает ли меня какая-нибудь беда впереди, не хотела ли мать предупредить её? Увы, можно знать, догадываться, откуда вдруг привалит тебе счастье, а вот беда...
   Беда может нагрянуть самым неожиданным образом, потому что её никто и никогда не желает и не ждёт.
   Я больше года не видел матери. В сентябре у меня отпуск - надо съездить в Казахстан. Длинная и нудная дорога ждёт меня, но что делать, если к бело- русской крови моего отца несомненно примешана капля цыганской. Носит его всю жизнь с места на место, нигде не может он зацепиться корнями. Что ищет? Лучшей, более лёгкой жизни? От одного лишь переезда жизнь не ста-новится лучше. К этому надо приложить хоть какие-то моральные и физиче- ские усилия. А мой отец - лист, сорванный ветром с дерева; его, безвольного, несёт по жизни без всякой цели и смысла.
   Я всегда с матерью был ближе, чем с отцом. В детстве и юности у нас с ней даже получались душевные разговоры. Она разбудила во мне писателя и свя- занное с этим честолюбие. Может быть, иногда нездоровое, но помогающее осмысленно жить.
   А потом мы как-то удалились друг от друга. То ли за мою жену, которую она на дух не переносит, мама не может меня простить, то ли ещё за что-то обижается? Не знаю. Скорее всего, просто устала от бедной, суматошной жизни, и к старости сделалась ко всему равнодушной. Выросли дети, ушли из-под её зависимости, и она стала меньше интересоваться их жизнью, их проблемами. Неужели, прожив жизнь с законченным эгоистом, она подхва- тила от него вирус равнодушия? Ведь в молодости она детей ради жила самоотверженно.
   Сейчас мы даже писем не пишем друг другу. За целый год - один теле- фонный разговор. Мне, конечно, должно быть стыдно. Я вообще последних два года никому не пишу писем. Это не оправдание. Я могу забыть о друге,
   бывшей возлюбленной, но вот забыть о женщине, которая тебя родила и воспитала - страшный грех.
   А может, мама разочаровалась во мне? Она хотела, чтобы я достиг больших высот в жизни, гордилась, что первым из родни окончил университет, что быстро пошла карьера в газете, что стал, наконец, писателем, издав две книги. И вдруг ушёл из партии, из редакторов переквалифицировался в кор-
   респонденты и уже четыре года ничего не издаю. Как ей объяснить, что мне надоела суета сует, мышиная возня вокруг карьеры, что писатель должен быть отшельником, что он должен однажды остановиться и подумать: а то ли он делает; что, в конце концов, наступили новые времена, и надо многое переосмыслить, чтобы найти своё место в новой жизни.
   Нет, сегодня я не в силах развеять туман во взаимоотношениях с матерью. Но я люблю её и знаю, что она меня любит. И это, наверное, главное.
   Я помню свой последний приезд в Смеяновку к родителям, когда они ещё жили здесь. Это было в октябре 1985 года - почти три года назад.
  
   С утра над Смеяновкой пасмурь. Небо низкое - приникло в свинцовом по- целуе к высокорослым, дородным липам. Дождь моросит - мелкий, затяж-ной, занудливый. Не хочется и носа на улицу высовывать. Не под погоду проснулся. Поспать бы ещё, тем боле, что сон приятный снился. Будто опуб-
   ликовали мою повесть в журнале "Новый мир" - и все поздравляют, и крити- ка в восторге: мол, объявился на Руси великой новый Достоевский. А мне и радостно, и страшно: как же теперь писать должен мастеровито, чтобы читающий люд не разочаровывать! Проснулся - и смеюсь. Во сне испытания медными трубами проходил, а до этих труб мне, как до Москвы пешком.
   Эх, мама, мама! Зачем ты вбила мне в голову, что из меня хороший писа- тель получится? С десяти лет проклюнулась во мне эта пагубная страсть к писанию. Какие-то потуги творческие возникли - от любви к маме захотелось к празднику Восьмого Марта стихотворение написать. Первая строка на удивление легко и просто далась: "Восьмое Марта - женский день". Чего уж проще - в каждом календаре, в каждой передовице в газетах эту фразу можно встретить накануне праздника. А дальше ещё проще: для кого праздник-то? Для советских женщин, конечно. А женщины - это обяза- тельно матери. Если не в настоящем, то в будущем. Это я уже в четвёртом классе понимал. Само собой, что и вторая строка родилась. Без рифмы, правда, но зато с размером всё в порядке: "Для всех совестких матерей". А дальше застопорило меня. Мать моя шесть классов и окончила. В сорок пятом бросил их отец, дед мой Степан, а она - старшенькая из детей. Пришлось на учёбу плевать, помогать матери поднимать сестёр и брата. А натура у неё поэтическая, песенная - тонко чувствовала.
   Я помню это. В шестидесятом году неугомонный мой отец во второй раз
   привёз семью на целину (впервые - в пятьдесят восьмом на год). Приехали в новый совхоз, совсем недалеко от Клавдино - села, которое организовывал дед Иванчик. Мог ли он предполагать, покидая суровые казахстанские степи, что через сорок лет судьба занесёт в эти края его внучку и правнуков?
   Отца назначили заведующим Втором Током у чёрта на куличках. На невы-
   сокой сопочке - два длиннющих зерносклада, сложенных из бутового камня до единственный среди степи саманный домик. До ближайшего населённого пункта - восемнадцать километров. Отец любил прикладываться к рюмке. И даже очень. Когда я вырос, ненавидел и одновременно жалел его за пристрас- тие к водке. Детство у него было трудным. И не только в голодном военном времени дело. Восемь детей было у его матери, но один среди них - пасы- нок. Прежде, чем выйти замуж, моя будущая бабушка нагуляла его. Отчим даже не усыновил пасынка - он так и жил с фамилией мифического отца. Вот почему я почти ничего не знаю о своей родне по линии отца. И ещё потому, что ношу фамилию матери, так как родители зарегистрировали свой брак, когда мне было уже четыре года.
   Помню страшную зиму шестидесятого года. Отец часто съезжал на цент- ральную усадьбу совхоза. А как запьёт там - неделю на Второй Ток не пока- зывался. Я, мать и две сестры протянули бы ноги с голоду, кабы не были забиты склады доверху пшеницей. Сидит таким зимним днём мать за швей- ной машинкой, без вины сосланная в дикую степь, и поёт. Жалобно поёт, душевно. А потом вдруг заплачет. Поплачет - и сова поёт. Любила ли она моего непутёвого отца? Наверное, любила. Иначе не мучилась бы столько лет.
   Ну, Бог с ним, отцом. Не о нём речь - о матери. О том, как застопорилось у меня праздничное стихотворение после двух строчек. А мать заметила, что мучаюсь - пишу что-то. Откуда ей о ямбах и хореях знать, о той же рифме точной? Но ритм в её душе полесской с детства жил. Поэтому и дописала она странные строки в моё стихотворение: "Прошедших сквозь огонь и пыл, Немало утерявши сил"! Господи! Над этим "пыл" смеяться надобно. Но не могу, нельзя. Это сейчас мне это слово несуразным кажется, а тогда "пыл" с огнём ассоциировался.
   В общем, мама дописала всё стихотворение. Примитивным оно получи- лось, как агитка. Но я с гордостью читал его со сцены и наивно верил, что написал его я. Тогда, когда учился в четвёртом классе, меня впервые поэтом назвали. И это на всю жизнь в душу запало. Поэта из меня не вышло, хотя и есть несколько сносных стихотворений. Но именно она, мама, возбудила во мне тягу к творчеству. И поэтому так дорого мне написанное совместно стихотворение с ужасающе неточными рифмами. Я никогда никому не читаю его - смешно такое читать. Но оно живёт во мне, питает мою душу, как род- ник реку.
   Я иду по осенней улице Смеяновки, где родился, и грущу. Грущу беспри- чинно. За огородами золотом высвечивает берёзовая роща. Какое это душев- ное золото! Потому душевное, что не рождает алчности, а лишь желание жить просто, неброско, в согласии с природой. Жить, несмотря на то, что не складываются отношения с женой, что постоянно не хватает денег, что куча неприятностей на работе, что не идёт мой роман.
   Я привёз его с собой в Смеяновку. Думал, что попишу немного. За десять дней одолел пять страниц. Я его ненавижу и люблю. Хорошо знаю людей, о которых пишу, но они не подчиняются мне. Вырываются из рамок, в которые я их вставил, и вытворяют чёрт-те-что! Они вытворяют, а я думаю: чего, пень стоеросовый, идею ищешь? Жизни ищи. А в жизни вся идея.
   Иду по улице и никого не встречаю. А если бы встретил - для многих смея- новцев я чужак, хотя и родился здесь, хотя и закопана здесь моя пуповина. Своё родство с этой землёй мне ещё предстоит доказать. Но как? Ведь и сейчас я бываю на своей родине только гостем. Но для меня родная деревня - это муза, кружащаяся, как вертолёт, надо мной. Всего ничего я бывал здесь, а написал самое сокровенное.
   И сейчас жадно пью золотой свет рощи и жду, что передастся от неё пос- редством гипноза великое вдохновение. Но оно сегодня не приходит.
   Беспокойно мычат коровы, собираясь в стадо, словно недоумевают: чего это пастуху мыкаться, гонять по желтеющей осоке бурёнок, коли дома запа- сено столько смачного сена и сочного бурака. Коровы неспеша бредут вдоль
   улицы и вдруг шарахаются к плетню. По улице через лужи и песчаные нано- сы со страшным рёвом из-за оторванного глушителя несётся мотоцикл, на котором восседает похмельный, прыщеватый молодец с распущенными, как у девицы поутру, волосами. У него такие сумные и отсутствующие глаза, что хочется остановить мотоцикл и "позычить" ему троячку. Но мотоциклист проносится мимо, не подозревая, что обдал бензиновой гарью человека, кото- рый помог бы излечить колючую дурь в голове.
   Коровы с укоризненными влажными глазами шарахаются в стороны, а пастух - то ли Иван, то ли Василь, за червонец подряжающийся отработать чаргу (очередь) за какую-нибудь вдову, посылает вдогонку мотоциклу:
   - Лётает, твою мать! Хрен тебе в выхлопную трубу!
   Этот Василь или Иван будет целый день мокнуть под дождём, бегать за бу-
   рёнками по кустам и буреломам ради того, чтобы вечером взять три "пляж-ки" бормотухи и выпить их с первым попавшимся собутыльником. Однажды, когда у него спросили, чтобы он выбрал - женщину неземной красоты или бутылку вина, он ответил:
   - Что от бабы?.. Вот от вина!..
   Наверное, поэтому от него ушла жена.
   Коровы бредут вдоль улицы и бодают рогами усиливающийся ветер. В деревне зачинается жизнь. Крестит в "хвост и гриву" своего мужа бойкая, объёмистая в талии бабёнка:
   - Лодорюка! Кали ты мне ворота сремонтируешь?! Корова боком задела - и чуть ушула не завалилась!
   Мужик смотрел на неё мутными и непонимающими глазами, как на недора- зумение. Завидев мотоциклиста, он выскочил за калитку и отчаянно замахал похмельному молодцу. Тот резко тормознул возле него, разбрызгивая по сторонам грязь. Они поедут в сельский магазин, который открывается рано. Они поедут, хотя знают, что до двух часов дня там им ничего не обломится. Но не оставляют призрачной надежды уговорить продавщицу - мою сестру. И я знаю, что она ответит им.
   - Гоните сто два рубля сорок пять копеек - отпущу бутылку "Далляра"!
   Сто рублей она накидывает сверху на штраф за продажу спиртного до четырнадцати часов. У мужиков обычно не возникает желания проявлять такую сверхщедрость. У них-то и денег таких нет. Поканючив для очистки совести вина ещё минут пять, они с опущенными головами и коровьими глазами покинут негостеприимный магазин и отправятся на поиски само- гонки. Обязательно найдут сердобольную старушку, которая нальёт им по стакану за троячку, или в какой-нибудь хате нарвутся на "халяву".
   Это я представляю, как будет. А пока мужики, подпрыгивая сухими задами на сиденьях мотоцикла, скрываются за поворотом улочки. Объёмистая баба, на минуту потерявшая бдительность, опомнилась и выскочила за ворота.
   - Чтоб ты залився! Чтоб ты отравився гэтой заразой, алкаш несчастный!
   Ни одной души, кроме меня, нет на улице. И получается, что всё это она кричит мне. Я ускоряю шаг, дабы случайный прохожий не принял меня за алкоголика. Мне грустно, что добрую половину смеяновцев я не знаю по фамилии, имени, отчеству. Я вырос на казахстанской целине, и лишь после поступления в Гомельский госуниверситет стал регулярно появляться в род- ной деревне, приезжая к бабушке Любе. Смеяновцы - мои земляки, а я для них почти чужой. И многие из них, наверняка, удивятся, прочтя в аннотации столичного журнала или в предисловии к моей книги, что прозаик Иван Смеян родился в деревне Смеяновка. Но поможет мне популярность отца, ко-торый распахивает огороды смеяновцам на своём коне. У отца в жилах точно есть цыганская кровь, потому что он любит лошадей и меняет их, как щёголь перчатки. Впрочем, это сравнение совсем не подходит к его образу жизни, так как перчаток он никогда не носил.
   Смеяновцы, прочтя обо мне, скажут:
   - Наверное, это Нюркин сын, что замужем за пахарем Степаном.
   - А Нюрка - внучка Любки Иванчиковой, что за Степаном Ковалём заму- жем была. А гэты писака ей внуком приходится.
   Я бесцельно иду по улице, и меня утешает шепелявая песня берёзовой рощи. Она такая же тихая и задумчивая, как в далёком детстве, из которого я так мало помню. А помнит ли меня, маленького, изумлённо смотрящего на мир широко раскрытыми глазами, эта берёзовая роща? Помнит, как двадцать пять лет назад я собирал здесь землянику с маминым братом Сергеем? Толь- ко тогда берёзки были такими тонкими. что их смыгал до земли ветер. Они выросли вместе со мной, эти берёзки. И высохнут вместе со мной, если судьба позволит мне прожить отведённый человеческий срок. Поэтому они близки мне, как родные сёстры, поэтому так печально их увядание.
   К обеду, когда я возвращался из леса с корзиной грибов, ветер уже разогнал свинцовые, низкие тучи. Выглянула нежаркое осеннее солнце. Но мне всё равно было грустно, потому что всё вокруг отмечено знаком увяданья. И от этого мне показалось, что не так далеко моё прощание со Смеяновкой. А прощание всегда печально.
  
   Это было совсем недавно - три года назад. В те времена Смеяновка была ещё большой деревней, в которой, пусть неспешно, по-крестьянски, но бурлила жизнь: на полях колосилась рожь, на фермах мычали коровы и хрюкали свиньи, по утрам взрослые смеяновцы шли на работу - кто на мебельную фабричку, кто в колхоз. А детишки спешили в школу. По вечерам родственники и друзья шли в гости к своим родственникам и друзьям. Нет-нет, а зазвенит где-нибудь в конце деревни гармонь, и затянут мелодичные полесские песни голосистые бабы.
   Деревня жила своей неброской, но наполненной смыслом жизнью, как десятки тысяч других российских деревень. И вот теперь из-за страшной Чернобыльской катастрофы она доживает последние дни.
   И мне уже не грустно, как три года назад - мне смертельно тоскливо от безысходности. И от этой безысходной тоски хочется завыть одиноким вол-
   ком в ночи. Но в окно пробивался рассветный свет, и надо было вставать, надо было принимать какое-либо решение.
   "Нет, хватит с меня! Я сделал все свои дела в Смеяновке. Последние дела. Сегодня уезжаю. Попрощаюсь с деревней, её последними жителями и уез- жаю. И больше никогда не вернусь сюда. Хотя бы потому, что это небезопасно для здоровья".
   Я хотел привычно, рывком соскочить с кровати, чтобы одним решитель- ным мгновением разбросать свои невесёлые мысли, но какое-то опустоша- ющее, расслабляющее равнодушие оставляло меня в постели. Вот бы и умереть так же тихо и незаметно, как умирает моя родная Смеяновка.
  
   19.
  
   Легко и воздушно кружились крупные, пушистые снежинки в сумрачном, предрассветном небе. Смеян проснулся от холода, парализовавшего все члены его, у чуть тлеющего костерка и усилием воли заставил себя вскочить, взбодрить подпрыгиванием и похлопыванием застывшую в жилах кровь.
   Старики спали под прохудившейся овчинной дохой, прижавшись друг к другу, как малые дети. Снежинки запутывались в их всколоченных бородах, сливаясь с сединой, и таяли. Смеян с трудом узнавал в спящем Граке своего отца - некогда кряжистого богатыря, а теперь иссохшего старичка с ввалившимися от голода щёками. В одночасье свалила его беда, и чаял ли он в лице Смеяна себе опору на старости лет? Неисповедимы пути Господни.
   Слегка согревшись, Смеян побежал в близкую рощицу за валежником. В предыдущее своё посещение этого острова, он не успел, как следует, изучить его, и сейчас, когда прорезала восточный край неба пурпурная полоса, пере- живал: а достаточно ли велик этот клок земли среди болота, чтобы обеспе- чить жизнь троим взрослым людям? И отложил свои сомнения до тех пор, пока старики не проснутся.
   Хотелось Смеяну зацепиться корнями в родных местах, надоело ему, по- добно перекати-полю в татарских степях, катиться-скитаться по белу свету. Не обрёл он счастья в чужих землях, кроме любви безвременно ушедшей Зарипы.
   Подложив сухой хвои на затухающие угли, Смеян раздул огонь в костре. Весело затрещали сухие ветки. От этого треска, от дохнувшего на их лица тепла проснулись старики. Глаза их одинаково были тоскливы и равнодушны к жизни: ни Грак, ни Жабрук не верили, что переживут эту зиму без жилья и съестных припасов. От такой жизни, поди, и Смеян сбежит. Молодой, здоро- вый - чего ему со стариками маяться?
   Смеян вытащил из котомки котелок, с сожалением повертел его в руках. К чему он, если воды нет, а снегу на земле - кот наплакал.
   Крякнув, вылез из-под дохи Грак, с трудом, с охами выпрямился.
   - Пошли, Смеянка, покажу криничку. Недалёко тут, шагов сорок.
   - Что ж, пошли. Заодно покажешь мне остров. Большой он или маленький? - Смеян засобирался - взял котелок, суковатую палку.
   - Дык полдня трэба, чтоб обойти. Зямли тут богато, але в кустах да лесе вся. И низина... - Ответил Грак.
   - Это уже кое-что! - приободрился Смеян.
  
   Выбрав самое высокое место на острове, среди небольшого соснового бора, Смеян за два дня выкопал яму две на две сажени, с помощью терявших пос- ледние силы стариков напилил сосёнок и соорудил через неделю землянку в два наката. Всё это время спали в яме, греясь у костра, перебиваясь рыбной похлёбкой из карасиков да вьюнков, забредших в верши, сплетённые Граком
   и поставленных в крохотном болотном озерце. Опытные старики поставили и силки на птиц, но среди пернатых не нашлось ни одной неосторожной. Не было удачи в последнее время Смеяну, не было удачи старикам, но хоть природа смилостивилась над ними, прислав вместе с южным ветром оттепель на смену покровским морозам.
   Даже перебравшись в довольно уютную и тёплую землянку, старики не повеселели и слабели на глазах. Всё, что Грак и Жабрук заготавливали на зиму, начисто подмели жолнеры, и старики не чаяли дожить до весны. Но Смеян не собирался обречённо отдаваться воле судьбы. Смастерив из орешника лук, наготовив два десятка стрел, он целый день бродил по острову и болоту в поисках удачи. В результате - подстрелил тетерева и зайца. Два дня варил сытную юшку, отпаивая стариков. В этом у него был особый интерес: отец должен был ещё раз провести его через болото к тракту, ведущему к Гнилой. Надеялся он раздобыть немного муки, соли и некоторые необходимые в хозяйстве вещи: крючки, кончкий волос, кресало, верёвку и, если повезёт, ружьё с порохом. В этом должен был помочь кум Жабрука.
   Утром третьего дня после переселения в землянку Грак со Смеяном собрались в путь, оставив Жабрука на нехитром хозяйстве: собирать хворост на зиму, выбирать из вершей рыбу да проверять силки.
   Вышли с рассветом, а к тракту подошли уже ночью - уж слишком слаб был Грак, часто останавливался, отдыхал. В Гнилую старик не пошёл, боясь по- мереть по дороге и не желая быть обузой сыну. Грак заполз в сооружённый наспех из еловых лап шалаш и обещал дождаться сына.
   Смеян хорошо знал дорогу в Гнилую - не раз бывал там на праздниках, не раз возил с отцам мёд обменивать на муку. И кума Жабрука, Евсея, тоже знал, так как пробовал ухаживать за его дочерью. Нет, не должен погнать прочь Евсей, не вернётся Смеян к старикам с пустыми руками.
   До Гнилой он добирался лесной тропой, не рискуя нарваться на жолнеров, которые ночью боялись сворачивать в сторону от тракта. И когда уже заб- резжил скупой на краски зимний рассвет, из-за берёзовой рощи показалась деревня из тридцати с небольшим дворов. В крайней от леса хате, что было кстати для Смеяна, боявшегося лишних глаз, и жил Евсей - крепкий хозяин, со своим конём и многочисленным хозяйством, давно откупившийся от пана.
   - Кого гэта черти принесли чуть свет?! - услышал Смеян недовольный басовитый голос в ответ на свой стук в дверь крайней хаты.
   - Я от дядьки Жабрука...
   - Входь!
   Дверь открыл плечистый, приземистый мужик с суровым взглядом под лохматыми бровями.
   - А ты кто будешь? Чтось знаёмое, а нияк не признаю!
   В горнице Смеян снял шапку, перекрестился на образ в красном углу просторной Евсеевой хаты. О том, что хозяин живёт зажиточно, говорила горящая на столе восковая свеча, а не лучина, которой обходились в Болоте.
   - Я Смеян. Не признаёте? Сын Грака, племянник Жабрука.
   - Господи! Казали, что ты сгинув в болоте! Де ж тябе черти носили?
   - Долго рассказывать. И в Туретчине был, и у татар. Слава Богу, живым вернулся!
   Евсей постучал по загнетку русской печи - большой редкости в хатах поле- щуков, - разбудил жену.
   - Вставай, Марфа! Доставай из печи щи, а то гость, небось, голодный!
   От голода у Смеяна подвело живот, а от упоминания о щах заурчал желудок. Украдкой он сглотнул слюну. Дорого ему обошлось возвращение на родину - похудел, осунулся, зарос дикой светлой бородой, У Каламши же жил, Как у Бога за пазухой. Не раз думал об этом Смеян, и всё же не жалел, что вернулся. Пусть холодно, голодно - зато среди своих, родных душ. А жизнь образуется. Не может быть по-иному!
   - Что у вас там случилось? - спросил Евсей, придвигая к Смеяну полную миску с наваристыми щами. - Не ради так ночью в Гнилую шёл!
   Сдерживая себя, с достоинством хлебая щи, Смеян коротко рассказал о том, в какую беду попал кум Евсея и он с отцом. Евсей молчал, время от времени понимающе кивал головой.
   - Что ж, чем могу - помогу. Але, пропадёте вы сярод болота зимой. Не волки ведь - люди.
   - А что вы предложите?
   - Что я предложу? Не ведаю даже. Проклятые жолнеры зло долго помнят, никому спуску не дают. У мяне память об их доброте на всё життё - вся спина в писюгах от батогов. В Гнилой от них не сховаетесь!
   - То-то и оно! - Смеян обречённо вздохнул. Ружьишком бы разжиться, порохом, А весной я бы вернул. Нам бы зиму пережить...
   - Ружьишко у мяне одно и самому трэба, але не притисло мяне так, як вас. Отдам, мабыть. И пороха отсыплю, и пуль. - Евсей поднялся из-за стола. - Ну, буде, Смеянка, лясы точить! Каб на жолнеров не нарваться. Яны по первопутку, як мухи на мёд, налетели. Грабят полещуков! На тябе нарвутся - и мне не поздоровится!
   Окольными тропами Смеян добрался до места, где оставил отца, к полудню. Но едва он собрался перетащить санки через дорогу, как услышал цокот копыт. От греха подальше он схоронился в зарослях боярышника. По тракту в сторону Речицы проехало пятеро конных вооружённых жолнеров. Смеян подождал, пока они скроются за поворотом, потащил сани к дороге. И не дойдя десяти шагов до неё, опять услышал лошадиный топот. Упав под ста-рую берёзу, он выглянул на тракт. По нему неспеша ехал, подрёмывая, оди- нокий всадник в форме польского жолнера с мушкетом за спиной.
   Шалая мысль ударила Смеяну в голову. Уж больно заманчивыми показа- лись ему и ядрёная кобылёнка под жолнером, и большой, туго набитый мех, притороченный к дорогому седлу, и мушкет, и новые, поблёскивающие на солнце сапоги. Были у него и свои счёты к жолнерам. Товарищи всадника уехали вперёд не менее, чем на версту, а Смеян так наловчился бросать арка- ны, живя в кочевье Каламши.
   И уже никакие страхи за свою жизнь, за жизнь отца и Жабрука не могли остановить Смеяна. Точными, выверенными движениями он соорудил петлю на верёвке, что дал ему Евсей, прикинул расстояние до тракта и изготовился к броску. Когда дремавший в седле жолнер поравнялся с ним, из рук Смеяна
   хлёстко вылетела верёвка с петлёй на конце. Уроки каламшинских табун- щиков не прошли даром: петля аркана туго затянулась на шее жолнера, и тот, не пикнув, слетел с седла, зацепившись сапогом за стремя. Лошадь, испугав- шись едва не унесла за собой Смеяна. но он успел захлестнуть верёвку за ствол берёзы.
   Смеян стремительно рванулся к кобылке, а жолнер, опомнившись, свисая вниз головой, уже вытаскивал из ножен саблю, одновременно пытаясь выс- вободить ногу из стремени. Но мешала ему это сделать испуганно гарцующая кобылка. Не успела сабелька выскочить из ножен, как приклад ружья, одол- женного Евсеем, опустился на голову жолнера.
   Всё произошло так быстро, так стремительно, что даже вездесущие сороки опомнились, уже когда Смеян оттаскивал жолнера в кусты боярышника. Но поляк ещё дышал, и Смеян без всяких сомнений перерезал ему горло саблей. Во время оттепели почти весь снег в лесу стаял, и Смеян не боялся оставить явных следов для жолнеров, если те обнаружат, что их товарищ пропал. Раз- дев убитого догола, перегрузив поклажу на кобылку, Смеян спрятал саночки в кустах. И поспешил убраться от тракта. Ведя коня на узде, он, запыхавшись подбежал к шалашу, в котором оставил Грака.
   - Батька! Выползай скорей - у нас нет времени!
   Но в шалаше молчали, Заглянув внутрь, Смеян обнаружил отца лежащим на спине и отбросившим голову далеко назад. Дотронувшись до его руки, Смеян ощутил могильный холод.
   Переживать неожиданную смерть отца ему было недосуг - неровен час в погоню могли броситься жолнеры. Положив труп несчастного Грака на холл-
   кобылки, Смеян вскочил в седло. С неохотой, но побежала рысью шляхет- ская лошадка. Уже у самого болота, где обрывалась едва приметная лесная стежка, Смеян услышал беспорядочную стрельбу. Видимо, жолнеры обнару-
   жили труп товарища и саночки Смеяна.
   "Теперь вы меня не достанете! - со злорадством подумал он. - Вы думали, будете пакостить нам безнаказанно? Але кукиш вам! Эх, батька... Не дождал- ся меня"!
   На острове Смеяна ждал ещё один неприятный сюрприз: в нетопленной землянке отдал Богу душу Жабрук. И надо же было старикам помереть в одночасье! Теперь уж Смеян дал волю и горю, и слезам своим.
  
   Похоронив Грака и Жабрука в одной могиле, Смеян соорудил им крепкий дубовый крест. Помянул усопших Криничной водой и лепёшкой, которую испёк на углях. Теперь его уже ничего не держало на этом безымянном, Богом забытом острове, на который даже лоси не приходили. Он мог уходить хоть к казакам, хоть к татарам. Но Смеян так устал бояться и прятаться, зависеть от чьего-то великодушия и жить среди злых, завистливых людей,
   которые не желали мира друг другу. После долгих размышлений он решил остаться на острове. Господь облегчил его участь, забрав к себе стариков. Себя Смеян уж как-нибудь прокормит. Евсеевых продуктов и тех, что были в суме жолнера, ему надолго хватит. К тому же, придётся прирезать кобылку,
   которую он при всём желании не прокормит. Этого мяса хватит до весны.
   "Доживу до весны, а там видно будет"! - твёрдо решил Смеян.
   И дожил. Одичал совсем, зарос волосами и дремучей бородой, но не голо- дал. Не дожидаясь таянья снегов, сходил в Гнилую к Евсею. Вернул ему ружьё, за шкуры куниц и белок, которыми разжился у убитого жолнера и настрелял за зиму сам, разжился семенами и сохой, купил старенького мери- на. Прихватив с собой невзрачную сироту Настеньку, помогавшую Евсею по хозяйству, он вернулся на свой остров. К концу весны он раскорчевал и вспа- хал на мерине три десятины земли, засеял их житом, посадил немного репы и капусты. К осени поставил небольшую хату на высоком месте, перебрался в неё с покладистой своей женой и положил начало Смяеновке. А уже следую- щей весной родился у Смеяна и Насти первенец Иван.
  
   20.
  
   Ничего нельзя было взять из бабушкиной хаты на память о ней. Все пред- меты радиационны, все помечены невидимой и неосязаемой смертью. А ведь смерть по сути своей невидима и неосязаема. Неужели там, за чертой жизни, ничего нет? Для чего тогда живёт человек, копит информацию и опыт? Чтобы с его уходом всё это кануло безвозвратно? На худой конец отложится
   в генах будущих поколений?
   Неужели опять наезжает на меня многотонными колёсами депрессия? Она придавила мою грудную клетку, и я задыхаюсь от нехватки воздуха, от безысходности. Зачем? Ну зачем мне нужна истина, в поисках которой я измочаливаю свой мозг, размышляю до сумасшествия, страдаю от бессон- ниц, усложняя. жизнь себе и окружающим людям? Никому в мире не откры- лась она и не откроется. Мне говорит самый преданный друг: истину ищи в Вере и Боге, как я нашёл. Я пробовал - не находил. Пробую сейчас - и не на-
   хожу.
   Я хочу верить, что есть Он - Всемогущественный и Единый. Но раз Он всесилен, значит, мудр и добр. Я вижу Его самой гуманной, самой гумани- тарной субстанцией, добротой и любовью объемлющей Вселенную. Я не ве- рю, что Он может наказывать детей своих убиением и болезнями, неисчис- лимыми страданиями, страхом и унижением. Зачем это Ему? Мне говорят, что Он испытывает тебя, чтобы решить, кем ты будешь в будущей вечной жизни: беспечным ангелом или истязаемым грешником? Но неужели Он, определяющий каждую судьбу, устанавливающий срок жизни и руково- дящий нашими помыслами и поступками, не знает этого заранее? И что это за изуверская казнь грешника - кипятиться в котле с горящей смолой? До этого даже изверги фашисты не додумались, а ведь Он - мудр и добр. Это ли мудрость и доброта?
   Если Он создал жизнь, зачем обращается с нею нерационально? И если зло от Дьявола, почем он не изничтожит его? Ведь Он - всесилен. Неужели Сата- на равен Ему по духу и силе? Или Он создал Дьявола в наказание людям? За что? За неверие в Него Самого? Но почему Он допустил это неверие? Поче-
   му Он не явится перед людьми и не скажет: я есть Бог, верьте Мне и всё делайте по моим заветам. И не было бы сомневающихся и неверующих, не
   было бы таких разночтений имени Его м веры Его, ведь из-за этих разно- чтений на бедной планете Земля реками льётся кровь. Разве Он кровожаден, Бог?
   У меня есть много вопросов к Нему, и я не побоюсь задать Ему Их в жизни после смерти, если она есть.
   Но Он не может быть чем-то материальным, Он - Дух. Мы не можем ви- деть и слышать Его, мы не можем ощущать Его в своих душах. Значит, Он
   не может вмешиваться в материальный Мир. Но тогда, как Он создал этот материальный мир, как управляет им? Посредством души человеческой? У меня есть душа, я это знаю, я в этом уверен, потому что она всё время болит.
   То, чего нет, не может болеть. Но у меня есть ещё и мозг. А он никак не хочет дружить с душой. Он ищет истину и не находит.
   Мне говорят: уверуй в Бога без сомнений, скажи себе: Он есть, и веруй. Я сказал себе: Он есть. Но я не избавился от сомнений. Мир, созданный Богом, должен быть добрым. А наш мир, не похожи на мир, созданный Богом.
   Бог - это первоядро Вселенной, сконцентрированный сгусток материи и интеллекта, которое от перенакопления того или другого взорвалось и понеслось по Пространству и Времени в хаосе катаклизмов, рождений и смертей, чтобы, разрядившись, вновь собраться в единое целое - в Бога. Это произойдёт тогда, когда израсходуется лишняя материальная энергия и накопится недостающая интеллектуальная. Молекулой такой интеллекту- альной энергии и является моя душа, которая никак не может исчезнуть, потому что она, хоть и мизерна, но составная часть Вселенского Разума - Бога. И если я существовал во Вселенной в материализованном виде, то для того, чтобы во мне на протяжении отведённого срока жизни сформировалась необходимая Космическому Разуму молекула интеллекта. Ведь Он, Косми- ческий Разум или Бог, и состоит из миллиардов таких же молекул, а значит, каждый из нас после физической смерти становится незаменимой интеллек- туальной частицей самого Бога.
   А может, Бог - это Время? Оно живёт с нами и вне нас и управляет нами. Тогда наша жизнь тоже является Его составной частицей, ибо любая жизнь есть отрезок Времени, а из отрезков составляется целое. Моя жизнь не может исчезнуть бесследно, потому что без моей частички Времени не будет пол- ным всемогущественное Космическое Время.
   А может, Бог - это Пространство. В этом Пространстве есть маленькое мес- течко, которое со своей жизнью и душой занимаю я. И если убрать меня, ото- рвать от Пространства, то оторвётся кусочек самого Пространства, и оно не будет целым, полным. Пространство не может быть неполным, и оно беско- нечно, потому что рождаются новые звёзды и люди.
   Пространство - это материализованная половина Вселенной, а Время - идеальная, интеллектуальная, духовная половина. Пространство раздви- гается, а Время растёт в нём. Когда Пространство не в силах будет сдержи- вать накопившееся Время, оно начнёт сжиматься, сжимая тем самым и Вре- мя. В резщультате уплотнения образуется новое первоядро Вселенной, сгус- ток материи и духа, апогей величия Разума, который накопившись в тесном ядре-Пространстве, вновь разорвёт его и понесётся Временем, раздвигая податливое Пространство.
   И это есть Вечность, это есть Бог, Единое Целое, а мы суть его частички. Частички Времени и Пространства. Однажды родившись, когда целое раз- делилось, чтобы затем снова соединиться, я уже никогда не умру.
   Что и говорить, довольно логичная теория мироздания. Не знаю, я ли пер- вым додумался до подобного? Разве это важно? Главное, что я успокоился, наивно подумав, что нашёл истину.
   Но вдруг задал себе вопрос: а откуда взялось первородное ядро Вселенной? И всё пошло по-новому, бесконечному кругу. Никогда не ответить мне на вопрос: что есть Бог, Вселенная, жизнь и я? Может быть, после смерти я узнаю это. И для успокоения души составил такую формулу:
   Бог - Это Вселенная, жизнь и я.
   Вселенная - это Бог, жизнь и я.
   Жизнь - это Бог, Вселенная и я.
   Я - это Вселенная, Бог и жизнь.
   И только поэтому не сошёл с ума этим утром.
  
   Я ничего не могу взять на память из бабушкиной хаты и всё-таки положил в спортивную сумку небольшую иконку Николая-угодника. Это была ширпо- требовская иконка конца прошлого века, не имела никакой художественной ценности, но она была дорога мне, как память о бабушке Любушке.
   Когда я уже собрал сумку, заправил кровать, подмёл пол и собрался ухо-
   дить, отчаянно и звонко хлопнула калитка. Мимо окон испуганной курицей пронеслась горбатенькая бабушка Гапуля. Она вбежаоа в хату - запыхавшая-
   ся, всполошенная.
   - Ванечка, внучак! Бяда у мяне приключилася! Порося на ноги пало, не ест ничого! Жалко - пропаде!
   - Я уж и не помню, когда в последний раз свиней резал. Лет десять назад. Позабыл уже всё! - Я с сожалением поставил сумку на табуретку. Не любил
   откладывать отъезд, когда уже принято твёрдое решение.
   - Раз резал - вспомнишь як-небудь!
   - А смолить чем? Я соломой не умею.
   -У Язепа ёсть паяльная лампа и бензин. Тольки ён резать не умее.
   - А кто ж вам раньше резал? В прошлом году, например...
   - Из села по суседству Михаля вызывали. А зараз боюся, что откине порося копыты, пока ён приде.
   - Ну, что ж... Пошли, бабушка Гапуля! Поможем твоему горю. А Езеп где?
   - Побег. Ён за Варкой зайде.
   Некстати заболевший поросёнок Бабушки Гапули собрал вместе всё немно- гочисленное народонаселение Смеяновки и единственного гостя в моём ли- це. Уж как горбатенькая Гапуля воевала за своего Ваську-кабанчика - запре- щала держать живность санэпидемстанция. А тут такое горе!
   Я неуверенно взял в руки большой нож, пошмыгал лезвием по точильному камню. Две бабуси и дедок держали полугодовалого подсвинка - кто за ноги, кто за голову. Я решительно подошёл к кабанчику и точным движением вонзил нож в сердце. Подсвинок повизжал с минуту, подрыгал копытцами и затих. Я усмехнулся недавним своим размышлениям о Боге и мироздании. А кабанчик, он как? Пополнила ли его интеллектуальная душа копилку Вселенского Разума?
   А другой смеяновский философ, дед Езеп, уже разжигал паяльную лампу.
  
   21.
  
   За обедом дед Езеп ни на шутку развеселился. То ли от выставленной баб-
   кой Гапулей литровки самогона, то ли от быстро слаженного дела. И то прав-
   да: при его годах и моей неопытности в таких делах мы разделали кабанчика
   за каких-нибудь два часа.
   - Накладай, Гапулька. не жмоться! Можа, дед Язеп апошний раз свежину пробуе! - Езеп уселся за стол, довольно потирая сухонькие, морщинистые руки.
   - Типун табе на язык! Живи яшчэ, старый! На кого нас, несчастных старух, кидать собрался?! - заругалась на него бабка Гапуля.
   - Не тараторь! Лучшэй пячоночки поболей положи! Люблю пячоночку! И горэлки твоей не побрезгую!
   - Горэлкой ты и моей не брезгуешь! - Внешне всегда сумрачная баба Варя улыбнулась.
   За выпивкой под балагурство деда Езепа съели мы полсковороды Гапули- ной свежины. А пока бабки шамкали беззубыми ртами сочную свинину, мы с Езепом закурили.
   - Скажи, Степаныч, а гэта правда, что вы на той целине жили там жа, де кались дед Иванчик жив? - спросил дед Езеп - то ли для поддержки разго- вора, то ли и вправду интересовался.
   - Верно. Жили мы в тридцати километрах от Клавдино, которое основал мой прадед и другие смеяновцы, погоревшие в 1907 году. А это по целинным меркам рядом.
   - Побачь ты, як судьба выворачивае! В Клавдино том, можа и мои родные ёсть. - Дед Езеп взялся за банку самогонки - в ней уже плескалось на дне. Сильны выпивать мои старички, да и я сегодня был в настроении.
   - Может быть, и есть. Во всяком случае, и в Клавдино четвёртая часть жителей фамилию Смеян носит.
   - Де нас, Смеянов, тольки няма? Давай, Ваня, глытнем на посошок и до хаты пойдем!
   - Не, дякуй, Язеп, але Ивана я сени не пущу. Хай у мяне одну ночку перено- чуе. Я тожа по человеческому духу соскучила. Ты ж не супротив, Ваня? - Бабушка Гапуля с надеждой посмотрела на меня.
   - Останусь, пожалуй. Всё равно сегодня уже не поеду.
   - Ну, вось и добра! А вы куда спешаетесь? Погуляли бы яшчэ, песни поспе- вали!
   - Якие там песни! Табе добра, Гапулька! Твайго кабанчика мы порешили, а наши с Варкой ести просят. Кали б ужо не погрызли пуни с голоду! - Шата-
   ющейся походкой, но решительно дед Езеп пошё1л к двери. - Пошли, Варка! Бывайте здоровы!
   Только скрипнула калитка, закрывшись за гостями, как бабушка Гапуля предложила мне:
   - Ты поспав бы, Ваня! Вось там, на кровать ляжь! А в вечары поужинаем, покалякаем. Помнишь, ты любил со мной поговорить, кали в университете учился? Всё записывав за мной: и песни, и приказки.
   - Спасибо, бабушка Гапуля!
   И вправду, мне надо было поспать хотя бы часок: после выпитой водки. после обильного и сытного обеда слипались веки.
  
   Однако, как ни хотелось спать, как ни старался уснуть, сон не шёл ко мне. Опять воспоминания пчелиным роем закружились в моей памяти, растрево- жили её. Особенно взволновал вопрос Езепа о целине, заданный ненароком. Ведь там я прожил немалую часть жизни, там прошли половина детства и юность.
   Не по собственной воле поехал я осваивать казахстанские целинные степи.
   Да и какой с меня был покоритель целины в шесть лет! После смерти вели - кого кормчего советского народа, при котором колхозник жил не лучше крепостного при Иване Грозном, начался великий исход сельского люда из бедных, истощённых войной западных областей на Урал, в Сибирь, на Даль- ний Восток. А тут кстати освоение целины началось. За романтикой в целинные степи ехали комсомольцы из Москвы, Ленинграда, областных центров. Крестьяне срывались с мест в поисках лучшей доли. К таким отно-сились и мои отец с матерью. Лучшей доли они, конечно, не нашли, а вот намаялись и нам судьбы перемутили - изрядно. Впрочем, мать была ниточкой и бегала вслед за иголочкой. А вот отец... Нет, определённо какие-то капли цыганской крови текли по его жилам.
   Отец не мог сидеть долго на одном месте, не мог терпеливо переживать неудачи и переносить трудности. Поэтому и носило его по свету, как пере- кати-поле. Только цеплялся за зыбкую почву надежды, как снова ветер странствий срывал его. И цыганятами, маленькими кустиками перекати-поле катились следом за ним и мы, его дети.
   Я стараюсь как можно реже вспоминать своё детство, потому что его, как такового не было. Но сегодня мне не спалось на жёсткой кровати бабушки Гапули, хотя сама бабуля давно тоненько посапывала на припечке. Я знал, почему я не мог заснуть. Завтра я должен буду попрощаться с родной дерев-ней, у которой осталось только сегодня, у которой уже никогда не будет завтра.
   А с ней, моей родной Смеяновкой связано немало приятных воспоминаний.
   Здесь я впервые открыл это огромный и таинственно-странный мир, здесь впервые по-настоящему полюбил, здесь, как нигде на земле, я ощущал себя причастным к жизни. И вот завтра я скажу самому святому для меня месту - прощай.
  
   22.
  
   Так часто я бывал у бабушки Гапули и почти ничего не знал о её жизни. Не раз пытался порасспросить её, но она всё отмахивалась и отнекивалась.
   - Няма ничого в моём житти цикавого. Родилась, замуж пошла, трох детей вырастила. Всё, як у других людей.
   - Так во времена какие жила, бабушка Гапуля! Революция. гражданская, коллективизация. оккупация...
   - А что, времена? Мне до гэтых времён не было ниякого дела. Мужика свайго любила, детей, в колхозе робила. Кали было легчей жить, кали тяже-
   лей, але жили! Няма в моём житти ничого для твоей книжки. Пробачь, вну- чак!
   - Не может такого быть, - сопротивлялся я. И делал тонкий ход. - А с мужем своим, дедом Николаем, как познакомились?
   - А нияк не знаёмилась. Приехали сваты, засватали. На свадьбе и познаё- мились. Хороший мужик оказався.
   Я пытался подойти с другой стороны.
   - А в партизанском отряде вы были!..
   - Ну, и была. Усего два месяцы. Да ти я воевала, с винтовкой бегала? Стира- ла хлопцам бельё, кали-некали ести варила - и вся вояка.
   Ничего о жизни своей двоюродной сестры не рассказывала мне бабушка Люба. А когда спросил о Гапули у Езепа, он ответил:
   - А что, Гапуля? Работящая баба, добра с мужиком своим жила, пока тот не помер. А болей что я скажу?
   И всё-таки, когда я утром завтракал вместе с ней, чувствовал себя как-то неловко от того, что так мало мне известно о её жизни. А может, действи- тельно, бывают такие судьбы - простые и неброские. Жил себе человек, никому зла не делал, любил супруга, растил детей. Разве ради этого не стоит жить? И разве можно считать такую жизнь неудавшейся, неинтересной? Наверняка, есть что вспомнить бабушке Гапуле, были в её жизни и счастли-
   вые и горестные события. Просто она не придаёт им большой значимости, а может быть, не считает нужным посвящать других в подробности своей жиз-ни. Разве можно её осуждать за это?
   - Спасибо, внучак, хоть воды мне наносил! - Поблагодарила она меня, звучно прихлёбывая чай, назавтра утром. - Тяжко мне старой, горбатой. Полведра от колодезя нясу - и ледзь не падаю.
   - Как же вы дальше жить будете? Вас в деревне всего трое осталось. Съехались бы всё-таки в одну хату, поддерживали друг друга...
   Бабка Гапуля упорно стояла на своём.
   - Не для того мы остались, Каб хаты родные покидать! Холодная халупка, маленькая, а своя.
   - Так ведь годы и здоровье!
   - Правда твоя, внучак! И годы - за восемь десятков, и здоровья няма. Я ужо сама за собой не догляжу. Кали Бог даст, доживу до осени, а там к сыну Ива- ну в Минск поеду. Казав - забере к зиме. Кватэру великую от завода полу- чил. Доведе яе до ума - и забере.
   - Вот и хорошо. А Езеп с Варварой что?
   - У Варки и Язепа свои головы на плечах. Я им - не указ. У их любовь на старость лет - хай съезжаются и живут!
   Вот те на! Оказывается тайна деда Езепа и бабы Вари известна всей дерев- не. Хорошо, что вся деревня - три старика. Зоркий же глаз у простенькой на первый взгляд бабушки Гапули! Но мне показалось, что, когда она говорила о Варваре с Езепом, в её голосе проскользнули нотки ревности. Женщины остаются женщинами дол смертного часа, и до смертного часа живёт в них дух соперничества. Однако, в их соперничестве всё решил тот факт, что бабка Варя лет на десять моложе бабки Гапули.
   Допивая чай, я взглянул на часы. До рейсового автобуса осталось пять часов. Но ведь мне ещё двенадцать километров до большака топать! С последним глотком чая я решительно поднялся из-за стола.
   - Пора мне, бабушка Гапуля. Спасибо за угощение!
   - Ну что жа... Раз пора, значна, пора. Дай я поцалую тябе на дорожку. Мабыть, болей не побачымся...
   Он трижды прикоснулась губами к моим щёкам и трижды перекрестила мой лоб.
   Отойдя шагов на десять от её хаты, я оглянулся. На покосившемся крылеч- ке стояла маленькая горбатенькая старушка, похожая на Бабу Ягу. Но эта Баба Яга была самой доброй на свете. И глаза у неё находились на мокром месте.
   - Я никогда не забуду вашу доброту! - крикнул я ей.
   - Храни тябе Бог!
  
   Солнечным, уютным утром я неспеша шёл к хате Бабушки Любушки, чтобы забрать свои вещи и уйти из Смеяновки. Я не спешил, потому что у меня ещё было время, а я хотел на прощанье впитать памятью каждую улочку родной деревни, каждый двор, каждое деревце, чтобы, разбули меня ночью, я мог на холсте ли, на бумаге до малейших подробностей написать ностальгическую картину.
   Я шёл по вымершим улицам деревни, мимо домов с окнами, забитыми крыжами, и не замечал, что плачу, что слёзы произвольно катятся по моим щекам, запутываясь в начинающей седеть бороде. Я плакал не оттого, что старею, что скоро придёт срок прощаться со всем дорогим и ненавистным на этой земле. Я не мог принять сердцем нелогичности случившегося. Я знал,
   что, когда человек умирает, после него остаются родной город, родная деревня. дети, внуки. Так и должно быть в этой жизни, так и полагается по её законам. Но почему умирает родная деревня, а я спокойно буду жить в чужих краях и даже не смогу хранить у сердца горсточку родной земли, потому что она заражена невидимой смертью? Разве это правильно?
   Чем ближе я подхожу к бабушкиной хате, тем медленнее мой шаг, хотя, как бы я не откладывал момент прощания, всё равно он наступит, и тут я не волен что-то изменить. И только радостно выбежавший мне навстречу пёс Полкан отвлёк от мрачных размышлений. Пёс преданно бжал рядом со мной, целиком доверяя судьбу свою мне.
   - Извини, Полкан, я не могу взять тебя с собой! У меня две пересадки, а у тебя нет намордника, и твой вид не внушает доверия: весь в репьях и лишаях. Нас с тобой просто-напросто не пустят в автобус!
   На своём дворе суетился, гонясь за курами, дед Езеп. Я подошёл к его калитке, чтобы позвать выпить по-соседски на посошок.
   - Дедушка Езеп! - окликнул я его.
   Он обернулся ко мне.
   - А-а... Это ты, Ваня! А я курочку ловлю. Хотел сварить тебе на дорожку!
   - Не надо, всё равно не успеешь. Да и хватит мне того, что баба Гапуля дала. - И ту я заметил под правым глазом Езепа огромный синячище. - Что случилось? Неужто баба Варя ухватом приноровилась?
   - Да какой там, Варка! Яна баба ласковая, хоть и надутая. Гэта мародёры, хай им кол в задницу!
   - Какие мародёры?
   - Потым расскажу. Хадем в мою хату. Я свежину пожарил, пляшку у Варки выдурил. Выпьем на дорожку!
   - Выпить и у меня есть. Давай в бабушкиной хате посидим.
   Дед Езеп понимающе кивнул головой.
   - Правда твоя. Уходить трэба из родной хаты. Зараз я за сковородкой сбе-
   гаю!
   Езеп залпом осушил стакан мутной самогонки, довольно крякнул и занюхал хлебом.
   - Добрая горэлка у Гапули! Крепчэй Варкиной.
   Я рассмеялся.
   - Так ведь бабе Гапуле трёхлитровку баба Варя одолжила.
   Дед, удивлённо склонив голову набок, понюхал пустой стакан.
   - Побачь ты! А мне что, Варка водой разбавляе? Во, стервоза!
   - Разные выгонки, наверное. - Я пытался защитить Бабку Варвару от праведного гнева Езепа. - Что произошло, всё-таки?
   Дед Езеп со злостью сплюнул на пол.
   - Учора, як мы рассталися, я пайшов Варку провожать. Геройство у меня разыгралось. Але Варка дать не дала, а Горэлкой угостила. Иду домой ужо тёмно, весёлый, як вьюноша. Подхожу к своей хате, а в сенцах замок разом с пробоем сорванный. Отчиняю двери, а по хате ктось-ти с фонариком ходе. Мужик некий. Я яму: "Что ты тут робишь"? А ён побег ко мне, засветив кулаком у глаз, что я копыт свалился! - Дед Езеп потрогал синяк грязным указательным пальцем, болезненно сморщился. - Очухался я, врубил свет. Батюшки святы! Ён, нягодник, икону спёр! Памятуешь, висела у мяне старая икона - от батьков осталась. Казали люди - вельми ценная, дорогая. Ён яе, супостат и спёр!
   Меня осенило.
   - А какой он себя был, грабитель?
   - Рази в тёмре разглядишь? Высоки таки, здоровый.
   - Я, кажется, видел его. Он вместе со мной из автобуса вышел. Надо в милицию заявить.
   Дед Езеп испугался.
   - Не дай Бог! Не чапай! Яго, можа, и найдут. Можа. и посадят. А с нами что? Скажут: выезжайте, едрени-фени, а то вас тут поубивают! За икону супостата-мародёра Бог накаже. А в милицию - ни-ни!
   - Может быть, ты и прав, - согласился я. - А ты знаешь, что баба Гапуля собирается осенью к сыну уезжать?
   - Знаю. Хай еде. Ей одной ужо не можно - вельми старая. А я никуды - до смертного конца. Варку на зиму к сабе перетяну. И будем жить-поживать - молодожёны. А что?
   Можно было поражаться его жизнелюбию и оптимизму. Но каким бы бес- шабашным балагуром не казался дед Езеп, а и он заплакал, когда мы проща-
   лись с ним у бабушкиной калитки.
  
   Вот и последний двор Смеяновки с добротным домом, в котором до Черно- быльской аварии жил лесник дядя Игнат - тоже родственник, тоже Смеян. За его двором - дорога, соединяющая Смеяновку с большаком, резко сворачи- вает вправо, в лес. Повернёшь, а потом оглядывайся - оглядывайся, всмат- ривайся - всматривайся. Не увидишь, не разглядишь родной деревни, где прошло босоногое детство и дорогая сердцу молодость.
   Я остановился у поворота и долго-долго всматривался в улочку, убегаю- щую в центр Смеяновки, будто хотел увидеть на ней всех жителей деревни, когда-либо живших в ней, все триста семьдесят лет, пролетевших над её пыльными улицами. И, кажется, увидел огромную-огромную, траурно-печальную толпу, машущую мне на прощанье тысячами рук и платков. Мне хотелось сказать что-то важное всем смеяновцам, моей родной деревне, но слёзы комком застряли в горле и перекрыли дыхание.
   Я прокашлялся, поправил на плечах лямки рюкзака и зашагал к большаку.
  
  
  
  
  
   1999 г. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"