Как я ненавижу московские вокзалы! И особенно эту всесоюзную клоаку - Казанский. Говорят, что мир возник из хаоса. Советская баба из него возникает постоянно. Выплывает, как тонущая, на мгновение на поверхность и опять, захлёбываясь, погружается в него с головой. Она - не человек, она - молекула в пробирке, мечущая с сумками по городу, расталкивающая грудью других, стремясь к оплодотворению - из-за плодов цивилизации много суеты-толкотни и мало шансов обладать ими.
Я завладела марроканскими апельсинами и останкинской колбасой, которую, читала, не едят кошки, но зато уминают за обе щёки такие провинциалки, как я. Я набила сумки дефицитом - переложила апельсины и колбасу кооперативными шмотками и с худым кошельком, но полная удовлетворения врезалась в хаос Казанского вокзала.
Носильщики и пассажиры носятся по перрону, словно за ними гонится осиный рой. Они носятся, как угорелые - в глазах изумление и панический страх. Они не ожидали превратиться в маленьких муравьёв, бестолково снующих среди муравейника. Каждый боится куда-то не успеть, а на самом деле они не успевают жить. Каждая особая и значимая личность у себя в квартире или в коллективе на работе на вокзале обязательно превращается в муравья - одного из многих.
И я тоже из их суматошного племени и тоже лечу сломя голову, тоже боюсь опоздать, хотя до отхода моего поезда не менее получаса. Обезумевшая от суеты, я лечу по перрону с тяжёлыми сумками, как солдат во время кросса с полной выкладкой. От тяжести мои руки вытягиваются, как у индонезийской мартышки, и кажется, что вот-вот я помчусь по перрону на четвереньках. Носильщики отрицают учение Дарвина, нагло и бесцеремонно пристают ко мне с услугами, но они не знают, что у меня в кошельке - только на постель и чай. Я лучше умру здесь на дышащем жарой и воняющем расплавленным асфальтом перроне, нежели расстанусь с шестьюдесятью копейками, что равноценно семи стаканам жидкого плацкартного чая.
Зеленоглазое табло подмигивает мне и подсказывает, что сюда, на пятый путь, подадут мой поезд. Из последних сил я делаю последний бросок через пёстрый хаос пассажиров к середине перрона, куда по моим прикидкам должен подъехать вожделённый восьмой вагон. Я выпускаю сумки на волю - на смердящий от жары, мягкий асфальт, и мои руки взлетают вверх. Они, привыкшие к тяжести, кажутся невесомыми, и надо удержать их, чтобы не воспарили быстрокрылыми голубями в пронзительно синее московское небо. Как телеграфные столбы, гудят ноги. Сколько вёрст они сегодня намотали? Десять, двадцать, тридцать? От магазина к магазину - кто их считал?!
Опять, в очередной раз не попала на Красную площадь. Ни в Третьяковку, ни на Арбат, ни на набережную Москвы - никуда не попала. Апельсины, колбаса и шмотки съели всё время. Апельсины и колбаса из-за растолстевших анаконд очередей съели столько времени, сколько его не уйдёт, чтобы съесть их. А что делать? "Мои", видевшие эти плоды цивилизации в Еманжелинске раз в год, предпочтут моим рассказам о Красной площади и Третьяковке дары неизвестной им африканской страны - Марроко.
Гудят мои ноги, меня шатает от усталости, как дистрофичку на ветру, но я беспредельно счастлива, потому что у меня есть билет и кое-что в двух сумках и чемоданах. Лето - сезон сумасшедших, голодающих и жаждущих на Казанском вокзале. Все куда-то стремятся, чего-то хотят, о чём-то мечтают. Часто все стремления, желания и мечты вмещаются в обыкновенные хозяйственные сумки и чемоданы. И у многих есть кое-что в сумках, потому что Москва никого не обидит, если иметь целеустремлённый характер. Но у многих нет простых, примитивных бумажек - билетов. Пока они дождутся их в душных и провонявших людским потом кассовых залах, съедят всё, что есть в сумках. Они, конечно, когда-нибудь уедут, может быть, даже завтра, возможно, с апельсинами, но без колбасы.
Я им не завидую и поэтому счастлива, не смотря ни на что. Как мало надо русскому сердцу для счастья: достаточно иметь что-то, чего не имеют другие - даже примитивную бумажку, выданную за пятнадцать рублей в кассе.
Скорый поезд "Москва-Павлодар" уставшая и нервная женщина объявила через микрофон двадцать минут назад, но он не спешит появляться на пятом пути. Может быть, ему не хочется покидать относительно сытую, слегка цивилизованную Москву и плестись по жаре в провинциальный и голодный Павлодар? Но почему я думаю, что Павлодар так же непригляден и голоден, как Еманжелинск? Потому что Павлодар - далеко не Москва, и этим всё сказано.
От жары и беготни я совсем очумела и думаю чёрт знает о чём. Впрочем, о чём ещё может думать интеллигентная советская женщина? Когда проблематично личное счастье, трудно думать о счастье общечеловеческом.
Задом наперёд ползёт зелёная гусеница. Зашевелились, засуетились поволжцы, уральцы, казахстанцы. Нам всем по пути, и на нас с тоской смотрят узбеки в тюбетейках и без них. Слава те, Господи! - вздыхаю я, когда хвост "гусеницы" прополз мим меня. Подхватив сумки и чемодан, танцую чечётку нетерпения перед закрытой дверью восьмого вагона и ни о чём больше не думаю, кроме везения. Дверь медленно уползает от меня вместе с вагоном, я бегу за ней на вывихивающихся тонких каблучках, прокалывающих асфальт. По билету у меня верхняя полка, и я мечтаю о том, чтобы нижняя в моём купе досталась какому-нибудь джентльмену. Разве нашей железной дороге докажешь, что с детства боишься высоты и не сомкнёшь глаз на верхней полке?
"Благодарите Бога и меня, что этот билет дали! А то торчали бы двое суток в столице"! - огрызнулась железная дорога в лице смазливой девицы-кассирши с буйной копной рыжих волос. Ей бы на подиуме демонстрировать модные платья, а не продавать билеты. Поэтому она груба. Но я не виновата в её несчастьях, как и сотни других пассажиров в очереди.
Я благодарю Господа и чуть не плачу от благодарности кассирше, когда вхожу в свой вагон.
Ничего, что вагон исшарпанный, со скрипучими, вихляющимися на петлях дверями без ручек - может быть, перед этим рейсом в нём провозили породистых лошадей, - ничего, что в нём влажно и душно, как в камерунской хижине, главное -я через двое суток буду в Еманжелинске и, как в дурном сне, вспоминать столичный хаос. Я мечтала о встрече с Москвой, но ещё сильнее мечтаю покинуть её.
Раз, два, три, четыре, пять... Многовато пассажиров для четырёхместного купе, учитывая, что я буду шестой.
Удивительно расторопны советские транзитные пассажиры: казалось бы, только-только подали поезд, и я в числе первых прорвалась в вагон, а семейка - застенчивый голубоглазый папа, похожий на подростка, удовлетворённо-задумчивая мама с распущенными каштановыми волосами, что-то и кого-то выглядывающая из окна, удивительно послушные карапузы - уже чинно сидела на нижней полке, ожидая отправки поезда. Ещё один пассажир - сногсшибательный молодой человек - будто сел ещё в депо с видом старожителя купе читал "Московские новости".
Прощай наивная мечта провинциальной дурочки! От расстройства у меня скукожилось сердце - обе нижние, вожделённые полки, конечно же, займёт благородная семейка, но я вежливо здороваюсь.
- Здравствуйте! - Тридцатилетний папа обаятельно улыбнулся мне и ещё обаятельнее посмотрел на жену.
- Очень приятно! - С изучающим интересом посмотрел на меня интеллигент с газетой, а может быть, просто среднестатический советский интеллектуал примерно тех же лет, что и папа-подросток.
У молодой женщины красивый профиль с правильным точёным носом и мягким подбородком (имею в виду линию), но она слишком несчастна для такой красивой женщины. Или мне показалось, что она несчастна? Вечно уставшая, обременённая детьми советская транзитная пассажирка не может выглядеть счастливой. Женщина даже не взглянула на меня, а в знак приветствия великосветски чуть склонила голову набок.
Состав нервно, будто чем-то недовольный, дёрнулся, и мимо запылённых, засиженных мухами окон, убыстряясь, поплыл перрон с лопочущими беззвучно, как в немом кино, узбеками в тюбетейках и без них. Я никогда не думала, что буду так радоваться, уезжая из Москвы. Мне кажется, что я прожила в столице в бегах и заботах не день, а целый месяц. Москва, как злая мачеха к пасынкам, слишком неприветлива к транзитным пассажирам.
Ужом по муравейнику прополз через южные районы столицы наш поезд, вырвался в сосновые леса с аккуратными дачками. И сразу же нервное напряжение отпустило меня, свободнее сделалось рукам, ногам, будто я была туго перевязана эластичным бинтом и меня разбинтовали. И жизнь не давила на хрупкие женские плечи. Какой же дурой я была, когда мечтала жить в первопрестольной!
Впрочем, прости Москва-матушка, забитую жизнью, заюшенную бабу, которая смотрела на тебя, как на большой универсам. У этой бабы осталось в душе что-то чистое и возвышенное, потому что ей жаль, что останкинская колбаса и марроканские апельсины оказались для неё большей ценностью, нежели Красная площадь. Но ведь дома никто не спросит меня: была ли я на главной площади страны? Дома спросят: привезла ли я московской колбасы и апельсинов, которых днём с огнём не сыщешь в Еманжелинске?
Пришла моя очередь переодеваться, и я поспешно, как страстная любовница перед раскрытой постелью и раздетым любовником, срываю с себя универсально-всепогодные варёнки и кофточку из пуленепробиваемой синтетики. Под душ бы сейчас или в баньку, но я слишком многого хочу от самой длинной в мире железной дороги. Просто умыться белесой от хлорки водой в благоухающем испражнениями туалете - очередь на полкоридора.
Вытащив из сумки дешёвенький ситцевый халат, я замечаю произведение искусства в квадратной раме зеркала (зеркало чудом сохранилось на двери купе). Боженьки мои! Да ведь это ничто иное, как мой автопортрет. Похожи на мои склеенные жирной московской пылью русые волосы. Похоже на моё распаренное, как в русской бане, лицо с шершавой, шелушащейся кожей. Кремы и гели - это непозволительная роскошь для скромной советской учительницы. Поэтому на моём автопортрете удивлённо-изумлённые глаза: неужели эта сорокалетняя старуха и есть я - интеллигентная женщина тридцати двух неполных лет?
Нет сомнения, потому что на картине-зеркале у женщины прелестная, лишь чуть-чуть подпорченная маститом грудь. И эта родинка в ложбинке её, из-за которой женился на мне Вадим (шучу), - несомненно тоже моя.
Я пытаюсь разгладить ладонью старящую меня морщинку у правого края губ. Увы, женская кожа - не пластилин. С разочарованием облачаюсь в халат. Ругаю себя за скептическое отношение к реальной действительности - из-за него пролегла эта злополучная морщинка у правого уголка губ. Ну, Бог с ней - не смертельно. Если бы я весело жила - были бы морщинки в уголках глаз.
Разглаживаю на себе тонкий ситцевый халат, и сладострастная тёплая волна прокатилась от сосков груди до низа живота. Мне показалось, что это Вадим подошёл ко мне сзади и обнял крепкими руками. Господи! Как же я соскучилась по своему мужу, по его нетерпеливым ласкам и жадным поцелуям! Послезавтра вернусь домой - целый день его из постели не выпущу!
Мне приятно думать так о Вадиме - моём добром и наивном мальчишке-коротышке с серыми, светящимися нежностью глазами за стёклами очков, нелепой птицей присевших на курносый нос, с полными чувственными губами и мужественным раздвоенным подбородком. Уезжая в отпуск, я думала совсем не так. Я думала: как ты мне надоел со своей извечной предупредительностью, меня передёргивает от твоего рыхлого, потного тела, я ненавижу твои осторожные, совсем не мужские руки, чрезмерную мягкость твоего характера, из-за которого тебе сели на голову даже откровенные дуры - химичка Каштанова и географичка Баранова, из-за которого из твоей школы не вылезают проверяющие из роно, облоно, любящие выпить и вкусно поесть на халяву; мне хочется сбросить тебя с постели, когда ты задолго до финиша сходишь с дистанции, или задушить подушкой, когда ты выводишь арии загнанных лошадей утино-курносым носом.
Я скверно, очень скверно думала о Вадиме, когда уезжала, наверное, потому, что всегда была эгоисткой, потому что Вадим, как это теперь мне кажется, никогда не нравился мне. Но ведь он тонко чувствующий и заботливый человек, он бывает страстным и любвеобильным, когда не устаёт на своей директорской должности, и храпит он мило-жалобно, как трёхлетний ребёнок. Почему же, когда уезжала в отпуск, я ненавидела его?
Вадим - умный и наблюдательный мужик. Он, конечно же, заметил, что я уезжаю раздражённой и ненавидящей его. Обиженно запотели стёкла его очков, и жалко скривились губы в минуту прощания на перроне еманжелинского вокзала. Он взял детей - Васю и Люсю - за руки и пошёл с перрона, не дожидаясь, когда тронется поезд. В ту минуту я была зла на него, на себя, на весь мир, я жалела себя, и мне не было жаль его. Почему я должна была жалеть его, если мне хотелось бежать из пыльного и скучного Еманжелинска, как моему папе в начале пятидесятых с Колымы?
Вадим уходил с перрона - униженный и жалкий, толстый и неуклюжий, удивительно похожий на Пьера Безухова (только в отличие от толстовского героя он был ниже ростом). И теперь мне жаль его.
Когда прощаются плохо, это хуже, чем встречаться холодно. После сдержанной, холодной встречи всё ещё можно изменить, а осадок от дурного прощания остался на целый месяц. Он, наверное, очень страдает, мой неуклюжий и добрый Вадим. Тёплыми южноуральскими вечерами укладывает спать Васю и Люсю и, оставшись в одиночестве, думает. Думает: отчего я такая злая, почему я ненавижу его? И ищет свою вину. Эх, Вадик, Вадим, Вадимчик! От того ведь я такая, что и себя ненавижу.
Постучались в дверь купе. Я сначала не поняла: откуда стук и почему стучат? Но быстро очнулась, осознала себя в купе скорого поезда и крикнула:
- Открывайте! Я готова!
Дурацкое слово "готова". К чему готова?
Кто-то с обратной стороны дёргает дверь, которая вибрирует, скрипит, лязгает, скулит, но не открывается. Я пытаюсь помочь изнутри, но дверь заело, заклинило, кажется, что её вообще невозможно распахнуть, вернее - сдвинуть в сторону. Я замурована, надёжно спрятана от жестокого реального мира, но мне не страшно, мне даже хотелось, чтобы дверь купе не открыли до самого Еманжелинска. Мне было совсем неплохо одной, я двое суток наслаждалась бы одиночеством - валялась бы на полке неумытая и непричёсанная, как любовница первобытного вождя. Я устала от общения с себеподобными и хочу, чтобы купе хотя бы на время превратилось в скит.
Мои запаниковавшие попутчики в срочном порядке вызвали проводника, и тот - помятый то ли от недосыпания, то ли с похмелья - без труда открыл дверь. Сколько же разных секретов ему необходимо знать, чтобы обслуживать этот вагон, построенный, наверное, рабами Рима!
Первым вошёл "интеллектуал", и мне стало неудобно перед ним за своё "я готова". Он едва ли обратил внимание на то, что я смутилась, он лишь внимательно-вопросительно смотрел на меня: догадаюсь ли я, что ему тоже надо переодеться? Молодой человек без обручального кольца - в строгом костюме, белой сорочке, галстуке - подтянут и безупречен. Я как-то не представляла его в спортивном будничном костюме. Наверное, как и все мы в купейном вагоне, как все пассажиры огромной страны, превратится в заурядную, транзитную личность с зевающими глазами.
В коридоре у окна стояло "семейство" в полном составе. Папа-подросток держал под руку жену, а к ним с двух сторон приклеились дети. Я никогда не позволила бы Вадиму держать меня под руку или обнимать за талию в коридоре купейного вагона - он толст и неуклюж, а мне было бы неприятно, если кто-то из пассажиров подумал, что я люблю его. Глава семейства мало был похож на мужика, но зато он не был толстым и неуклюжим.
Почему я всё время, с постоянным упорством сравниваю Вадима с кем-нибудь?
Попутчица обернулась ко мне, словно почувствовала, что я смотрю на них. Мамочки мои! Мне показалось, что моё сердце проткнули длинной ледяной иглой, вернее - что его насадили на острую сосульку, и оно отчаянно затрепетало. До чего же была обезображена рваным, крестообразным, тёмно-лиловым шрамом правая щека попутчицы! Она заметила моё смятение, мой испуг, мое сострадание и криво, мне показалось - горько, усмехнулась. Видимо, она уже привыкла к такой реакции окружающих. И это было жутко несправедливым, неправильным, ведь в профиль с левой стороны она - красавица. Ни от чего больше так не страдает природа, как от уродства женщины.
Попутчицу, оказывается, зовут Лерой, а её мужа - Сергеем. Это благодаря молодому интеллигентному человеку Кириллу, как представился он, мы так быстро познакомились. Я предполагала, что Кирилл всю дорогу будет читать "Московские новости", "Огонёк", "Аргументы и факты", "Литературную газету", "Неделю", "За рубежом" (я была уверена: весь набор этого современного леворадикального чтива есть в его дипломате), но на деле он оказался вполне общительным, компанейским мужчиной.
Как только я и "семейство" возвратились в купе, Кирилл запросто предложил нам отобедать и поставил на стол бутылку хорошего по нынешним временам грузинского коньяка. Для меня лично, что "Пшеничная", что пятизвёздочный коньяк - одинаковая гадость. Как интеллигентная, в меру пьющая женщина, я предпочитаю им "Советское шампанское", но не станешь же ломаться, когда согласились Сергей и Лера. Выламываться, а по-русски говоря - выпендриваться в чужой, случайной компании по крайней мере неприлично и смешно. Я храбро опрокинула рюмочку (а у Кирилла и рюмочки казались в его безразмерном и всеядном дипломате - какой предусмотрительный молодой человек!) и не умерла.
Ей-богу, я, как рядовая советская баба, не против антиалкогольной компании, мне до тошнотиков надоели пьяные русские и нерусские рожи, тупые, отсутствующие глаза их детей-дебилов, я выходила из себя, когда возвращался домой навеселе мой слабовольный и безотказный Вадим, но ничто так не сближает мятущиеся российские души, как стопка. Мы не итальянцы и не американцы, которые без всяких причин могут заговорить с незнакомым человеком хотя бы об ухудшающемся климате на Земле, спагетти или шансах Буша и Дукасиса, - нам, русским, нужен повод. Мы стеснительны и угрюмы от недоверия друг к другу. Это недоверие заложено в генах всех русских, родившихся после тридцать седьмого года.
Я помню, о чём говорили наши мужики после двух-трёх стопок совсем недавно, года три-четыре назад: преимущественно о своей службе в армии. Воспоминания пьяных кретинов, пошлая похвальба и скабрезные анекдоты солдафонов Ниагарским водопадом обрушивались из их ртов на мозги ни в чём не повинных женщин. Походя, между прочим, могли поиздеваться над последним кавалером ордена Победы, полушёпотом - о подагрическом правительстве. Вся эта пёстрая, лишённая смысла болтовня часто завершалась на высоком уровне: поцелуями и клятвами в вечной дружбе, будто не русские пьянчужки прощались, а лидеры великих и малых держав на Внуковском аэродроме.
Нынче все мужики заделались политиками, и каждый из них хоть сегодня мог стать у руля государства. Все знают, что делать, а порядка в России, как не было, так и нет. Не знаю, в какой сфере Сергей на жизнь зарабатывает, но уж Кирилл точно, в сельском хозяйстве смыслит не больше меня (помидор от огурца отличит разве что по цвету), а спорит, доказывает что-то. Мне эти аренды, подряды из газет да телевидения - в печёнках сидят. Тошно. И треплются, и треплются от купейных вагонов до кремлёвских кабинетов, а русская баба, как была белкой в колесе, так ею и осталась: весь день крутится, бегает по пустым магазинам, выстаивает в диких по первобытному очередях и ума не может приложить - из чего обед приготовить.
Мужики всегда были неисправимыми оптимистами. Они - малые, несмышлёные дети. Придумают какую-нибудь фантазию и сами же в неё верят, как в реальность. Умной, как Тэтчер, бабе власть! Уж она расхристанного русского алкаша к рукам прибрала бы!
Ну вот, и меня в политику, как в болотную трясину, затянуло - аж тошно. Всё оттого, что мужики-попутчики аграрный вопрос травят, а у нас с Лерой не контачит. Не сказала бы, что с людьми схожусь трудно - просто завязывать знакомства не умею. Не представляю себе, хоть лоб расшиби, как это можно подойти к незнакомому человеку: "здрасте", "привет", "салют", "меня, между прочим Алевтиной зовут", " давайте дружить до скончания дней". Если знакома более-менее с некоторыми людьми, если дружна кое с кем, то в этом моей заслуги нет - они на меня выходили, а я уж потом поддерживала тёплые дружеские отношения на взаимовыгодной основе.
Три часа едем - не могу понять Леру. Губы у неё плотно сжаты, лицо строго, по-английски натянуто, волево желвачки поигрывают - нелюдимка. А взглядами встретимся - добрые синие глаза. Красивые, задумчивые, открытые. Таким глазам что хочешь поверишь - любую проблему свою, любую боль - с уверенностью, что не насмешку получишь в ответ, а сострадание. Но тут же уходит её взгляд в непостижимую тайную глубину, и подходить страшно, как к краю обрыва.
Чёрт! После лёгкой выпивки жутко хочется курить. Так металась сумасшедшая, заюшеная баба по Москве, что сигарет купить забыла. У мужиков стрельнуть? Но курят ли? Кирилл, кажется, пару раз выходил из купе. Покурить? Или слабый мочевой пузырь? В принципе, мне раз плюнуть стрельнуть сигаретку - не подаяние канючить, но неизвестно почему боюсь Леры, боюсь, как свою мать, которая во время отпуска только и делала, что принюхивалась ко мне и укоризненно-осуждающе покачивала головой. Минздрав предупреждает... Знаю, что гадость, но сигарета - одна из немногих приятных вещей, точнее - удовольствий в бестолковой жизни зачумлённой провинциальной бабы.
Лера укладывает спать своих детишек. Бог с ней. Долгий суматошный и бестолковый день покрасневшим солнцем медленно гаснет в вагонном окне. Толстые двойные стёкла, заляпанные с обратной стороны мазутом и грязью, уплотняют ранние сумерки.
Похожая на своего напарника и мужа, неопрятная, то ли сонная, то ли похмельная проводница принесла чуть подкрашенный заваркой чай. Её короткие толстые ноги нехотя шаркают к столу, чайные стаканы ловко вываливаются из её грубых рук на стол, не пролив ни капли. Тяжёлой самоходкой проводница, не спеша, покидает наше купе, с трудом протиснувшись в проём двери. Я прихлёбываю принесённую проводницей приторную бурду и пытаюсь поймать мужиков-попутчиков.
Ничего интересного. Если без частностей - распространённые русско-советские типажи. Худосочный, наивный, краснеющий, как созревающая девица, по поводу и без повода - Сергей. Он, верно, работает монтёром на телефонной станции или дамским парикмахером. Но больше всего он похож на страхового агента. У нас почему-то в страховые агенты больше идут стеснительные. А наглые рожи - в торговлю. Вот бы наоборот!
Сергей боготворит Леру, как первую и старшую по возрасту женщину - это и близорукий увидит. Он будто и не замечает уродства жены, он - счастливо слеп. И всё-таки это типаж инфантильного тридцатилетнего мальчика. Он - Вадим в уменьшенной копии.
А кириллы миллионами сидят в научно-исследовательских институтах и проектных конторах. Днями они травят анекдоты и футбольные новости в курилках, а по вечерам расписывают пульку в преферанс. Они ходят в театр и плавательный бассейн и каждый день меняют сорочки.
Этот конкретный Кирилл не женат, как я отметила ещё раньше по отсутствию обручального кольца, а люди его круга, если наденут кольцо во Дворце бракосочетания, то не снимут до смерти или, в крайнем случае, до развода. И живёт этот Кирилл в каком-нибудь областном городе с маменькой - маленькой интеллигентной старушкой с "кукишем" на голове. Но, вполне возможно, у него есть папаша - профессор или театральный критик.
Мне кажется, что я легко поймала соседей по купе, и они в моих глазах сразу же превратились в пресных, серых мужичков, мимо которых проходишь по улице, как мимо лозунгов на транспарантах. Когда люди, наблюдаемые мною, вдруг становятся неинтересными, я выпускаю их и начинаю ловить с другой стороны. Бог с ним, Сергеем; он - женатик, и этим всё сказано. Потенциальным объектом транзитного флирта может стать Кирилл. Флирт. Фу, какая пошлость! И слово-то какое холодное, скользкое, от него мурашки по спине - словно ползёт по ней пиявка. Но разве я не мечтала, отправляясь в отпуск, втайне даже от себя пофлиртовать, слегка разрядить свои нервы?
Итак, Кирилл. У него совсем не пассажирские, скучающие глаза. Наоборот, они - живые и чуть-чуть лукавые. Такие глаза - карие, с пронзительными бесенятами - должны нравиться женщинам. К тому же, Кирилл элегантен и даже красив, чёрт возьми! Почти идеально сложен. Из спортсменов-любителей, верно. С таким приятно пройтись под руку по городу. Если согласиться с мудростью-штампом, отшлифованной столетиями, что внешность бывает обманчивой, попытаемся проникнуть в тайну его души. Если Кирилл - инженер, то обязательно талантливый, если интеллектуал, то галантен с женщинами. Ты, верно, интересный человек, Кирилл? Но куришь ли?
Тьфу ты! До чего может додуматься женщина, к которой в течение месяца не прикасалась мужская рука и которая выпила две рюмки коньяка на голодный желудок!
- И всё-таки единственное наше спасение - в кооперативах! - Кирилл хрустит длинными "ван клиберновскими" пальцами.
- Пока это "спасение" грабит меня в туалетах. За один день на Казанском вокзале у нас на естественные надобности вылетело три рубля. Килограмм колбасы! - смеётся над его экономической установкой Сергей. - А товаров, как не было, так и нет. И очереди за любой ерундой - на полкилометра!
- Я предпочту отдать пятнадцать-двадцать копеек за услуги, нежели сходить в безобразно вонючий и загаженный советский туалет. В остальном - это негативные частности! - умствует Кирилл. - А в целом...
В целом мне надоели ваши разглагольствования, молодой человек, и сейчас я попрошу у вас закурить.
Я не успела этого сделать. Уложив-убаюкав детишек, Лера вытащила из кармана плаща пачку сигарет "Форум" и переложила её в карман халата.
- Я с вами. Можно? - вежливо спросила я.
- Пойдёмте, - вежливо пригласила Лера.
Наш скорый "Павлодар-Москва" ещё до Рязани не доехал, но в тамбуре уже насвинячено так, будто поезд из Владивостока идёт, а проводница четвёртый день, как потеряла веник. Валяются "бычки", на полу и стенах стынут плевки, у противоположной двери катается, позванивая, пустая бутылка из-под низкосортного "Далляра", последний стакан которого, если верить Указу о борьбе с пьянством и алкоголизмом советский пьянчужка должен был выпить ещё в позапрошлом году. Неужели не понимают наши правители, что на Руси бороться с пьянством, что разгонять тучи вилами?! Русского мужика можно заставить не есть, но не выпивать...
Тамбур представлял из себя ужасающую картину, но делать нечего, - место для удовлетворения пороков и должно быть порочным. Во всяком случае, такой жизненной установки придерживаются проводники нашего вагона.
В тамбуре, кроме двух курящих женщин, никого нет, и это мне нравится, потому что я не люблю курить в мужской компании. Мужики услужливы, предлагают огонёк, сигарету, но смотрят на тебя, как на... Курящая женщина представляется им такой же доступной, как и сигарета. И в этом заблуждении и напрасных надеждах они будут пребывать, пока их не щёлкнут по носу.
Лера курит не по-женски - часто затягиваясь, как студентка, выскочившая перекурить в туалете в перерыве между "парами". Она свободно откинулась на стенку тамбура, полузакрыла глаза, и мне нравится её непосредственность и раскрепощённость, потому что в нашей стране люди с каким-либо физическим недостатком комплексуют, стараются не высовываться, и с ними трудно найти общий язык. Мы с Лерой курим и ждём: кто из нас заговорит первой - ведь это совсем не по-русски - ехать в одном купе, посидеть за рюмкой за одним столом, выйти вместе покурить и не сказать друг другу ни слова.
И я, и она - мы обе понимаем это, отчего испытываем неловкость. Я же испытываю неловкость вдвое большую, потому что рваный крестообразный шрам на правой щеке Леры гипнотически воздействует на меня, притягивая к себе мой жалостливый взгляд. Понимаю, что это дурно и не интеллигентно пялиться на чужое увечье, но ничего с собой не могу поделать. Демонстративно отвернуться от Леры будет ещё большим неприличием.
Я смотрю на её безобразный шрам и краснею от смущения, она не видит этого, потому что в тамбуре горит маломощная лампочка, спрятавшаяся за плотным стеклом плафона. Но Лера, наверняка, видит мои растерянные глаза, изредка встречается с моим смущённым взглядом и снисходительно улыбается.
Пытаясь как-то сгладить возникшую неловкость, снять невидимое напряжение, возникшее между нами, я изменяю своей природе, своему характеру и осторожно, издалека заговариваю первой:
- Мужики, верно, о положении в сельском хозяйстве спорят до сих пор. А Сергей ваш не курит? - я задаю сразу два вопроса, совершенно не соприкасающихся друг с другом логически.
Лера, услышав мой голос, от неловкости сорвавшийся почти в полушёпот, подняла на меня свои большие, тёмные в сумеречном свете глаза и, мне показалось, слегка оттолкнулась от стенки тамбура, подавшись мне навстречу. Она будто ждала моих банальных вопросов и обрадовалась им - ей, как и мне, после выпитого коньяка хотелось поговорить, потому что никто так не одинок в современном мире, как женщины, которые не умеют знакомиться и расслабляться. А именно к таким я относила себя и почему-то Леру.
- Смешно слушать! Почему-то агрономы не спорят о квантовой теории, а филологи опасаются умствовать о молекулярной физике. Но абсолютно все у нас разбираются в сельском хозяйстве и литературе. А Сергей не курит. Думаю, что и не начинал никогда, - оптом на два вопроса ответила Лера.
И по своей въедливой привычке докапываться до истины я сразу же начала ловить её: Лера - агроном или филолог, одно из двух. Тут необходима теория вероятности. По устоявшейся традиции в государстве нашем женщин-агрономов в десятки раз меньше, чем женщин-учителей. Значит, она - коллега, - безапелляционно решаю я и спрашиваю-утверждаю:
- Вы филолог?
- Не угадали! - Лера улыбается вместе с ярче загоревшимся светильником - в поезде добавили напряжения.
Мне нравится её свободная улыбка, даже обезображенная шрамом.
- По-моему, в семье достаточно одного учителя, пусть и физрука, - снимает попутчица мой не прозвучавший вслух вопрос.
Со своей бабской логикой и интуицией я была посрамлена. Вот те на! Маленький, как тринадцатилетний подросток, хиленький, как апрельская былинка, Сергей, и вдруг - учитель физкультуры. Но чего только не бывает в нашей необъятной стране!
- А я агроном-семеновод. - Лера этими словами, сама того не зная, посмеялась над моей проницательностью.
Попутчица уже докурила сигарету до самого фильтра, когда как у меня ещё и наполовину не "высосана". Она тут же выбила из пачки новую сигарету, прикурила, как бы извиняясь, опять улыбнулась мне открытой демократичной улыбкой.
- За весь день накурюсь!
- Теперь я понимаю, почему вам смешно было слушать наших мужиков! - Я поддерживаю разговор не из вежливости только. Мне интересна Лера, как индивидуум. Не понимаю лишь одного: почему в моей интерпретации Кирилл попал к "нашим мужикам"? У меня скверная манера придираться к чужим и своим словам.
- Хоть и не родиться истине в споре дилетантов, но никто от них её и не требует. Пусть болтают, если не о чем больше порассуждать! - Лера снисходительно улыбнулась, будто говорила о невинных шалостях своих детишек. - Мужики ещё большие сплетники и болтуны, чем женщины. А приписывают сей грех нам.
- Я тоже учительница, как ваш Сергей, - почему-то доложила я. Может быть, для того, чтобы расставить точки над "и" в нашем знакомстве.
Падающий сверху и справа свет бросил на лице моей собеседницы неэстетичные тени, словно при съёмке фильма неумело работал с юпитерами мастер по свету или он был очень злым и мстительным человеком: резко высвечивался и приобретал зловещие очертания тёмно-лиловый шрам на фоне затемнённой остальной части лица. И вновь жалость тупой иголкой кольнула под сердце. Я не считала себя большой и привередливой эстеткой, но меня всегда угнетала дисгармония в природе и особенно - уродство в человеке. С какой угодно несправедливостью можно примириться, но только не с этой. Ведь и без этого столько страданий заготовлено для человека в жизни, почему он должен страдать ещё и от физической неполноценности?
Лера, словно почувствовала мой взгляд на своей щеке, прикоснулась к шраму рукой, но не стала прикрывать его от моей любопытной жалости, которая, наверное, основательно надоело ей. Мне стало стыдно, и я поспешно отвела взгляд в сторону.
- А ты не жалей меня, Аля! - Лера резко перешла на "ты". Я не люблю этого, но в данной ситуации такое обращение не покоробило, потому что от него отсвечивалась простодушная доверительность. - По-разному мы грешим перед Господом и каждый по-своему расплачивается за грехи. Я - вот таким образом.
- Извините... - как опоздавшая на урок школьница, пролепетала я.
- За что, Господи?! Не чувствуй себя виноватой больше, чем есть! - Лера усмехнулась - на этот раз с горечью. - Хочешь, расскажу тебе историю, которую никому, кроме Сергея, не рассказывала? Не спешишь?
Куда может спешить транзитная пассажирка, если она села в поезд и ждёт: когда кончится это скучное путешествие, в котором время плетётся медлительной черепахой? К тому же, я видела, что Лере очень хочется рассказать свою историю. В этом нет ничего странного. Мы с большей готовностью делимся и радостью, и горем своими с незнакомыми людьми, особенно - в дороге. Завтра, послезавтра избранный для твоей исповеди попутчик выйдет на одной из станций, или ты выйдешь раньше его - и, может быть, наверняка, вы больше никогда не встретитесь. И никаких угрызений совести, никакого дискомфорта в душе от своей чрезмерной болтливости. Словно написала свою исповедь на листке бумаги, облегчила душу, порвала и выбросила в урну.
- Нет, нет, я не спешу! - я поспешила заверить Леру. - Мне будет очень интересно.
К одному из немногочисленных моих достоинств Вадим относит то, что я умею слушать людей. Поэтому в своё время я ему показалась отзывчивой и доброй. Откуда ему, восторженному и наивному тридцатилетнему юноше, знать, что выслушивать другого человека и душевно сопереживать ему могут и законченные эгоисты, потому что и то, и другое не требует от него значительных усилий, не причиняет ему больших неудобств и не противоречит его "эго".
Об этой черте моего характера не догадывались и другие, не близкие мне люди. Лера - в том числе. Поэтому, наверное, со мной часто делились и делятся секретами, поверяют свою душу соседки во дворе, коллеги на работе, мамаши моих учеников и учениц и, Бог знает, кто ещё, едва знакомый со мной. Но это не докучает мне и не угнетает меня, наоборот, - успокаивает, потому что я всякий раз убеждаюсь, что есть люди ещё больше несчастливые, чем я, что не на одной мне в этом жестоком мире сошёлся клином свет.
Такова уж человеческая природа: чертовски не хочется ощущать себя единственной неудачницей на Земле. Наверное, это нравственная и моральная позиция любой эгоистической натуры. Но, может быть, я преувеличиваю чёрную площадь своей души? В каждой человеческой душе есть потаённые тёмные закутки, куда каждый из нас время от времени прячется от людей и жизни.
Обо всём этом я успела пофилософствовать, пока собиралась с мыслями Лера. Не только писателям даётся трудно первая фраза.
- Я из Пензенской области, а учиться поехала в Целиноград. Там у меня дядя - мамин брат - живёт. После окончания сельхозинститута по распределению попала в целинный совхоз. Дали мне однокомнатную квартирку в сборном финском домике времён освоения бескрайних степных просторов. Комнатушка - три на четыре метра, кухонька - ещё теснее, с вечно дымящей печкой. Стенки в доме тонкие, словно это жилище для тропиков было спроектировано. Летом от жары некуда деться. А зимой, как кочегар: топишь-топишь - за час-два всё выдувает.
В селе почти никакой молодёжи. На танцах - шесть-семь пьяных парней и две потенциальные невесты: я да библиотекарша. Тоска, одним словом. Ну а по соседству со мной два молодых учителя жили - Сергей и ещё один, биологом работал. Имя его даже забыла. Так вот, за день по необъятным полям так намотаешься, прелого запаха в зерноскладах нанюхаешься - отдохнуть по-человечески хочется. А там один отдых - в магазин за чекушкой.
От скуки с соседями сошлась. И Сергей, и товарищ его - хорошие ребята. Бутылочку вина возьмём, поболтаем, музыку послушаем - и долой вечер. Через месяц смотрю: что-то не то с Сергеем происходит. Он, честно сказать, не в моём вкусе был - маленький, щупленький, стеснительный, как провинциальная девица в столице. В первые дни знакомства терялся мальчишечка от смущения, а потом и вовсе расклеился. Как только переступит порог моей квартиры - так и обезноживает, немеет. Сидит на табуреточке: весь жалкий, вот-вот заплачет. Ну, думаю, втюрился пацанчик в агрономшу ни на шутку. Другая на моём месте радовалась бы, а мне - плевать. Ну что за мужик?! - думаю. Ему не жена - квоктуха нужна, чтобы под крылышко прятала.
Но на безрыбье и рак - рыба. Уж лучше с ним флиртануть, чем с кем-нибудь из алкашей местных. Друг у Сергея славный, юморной, но не в счёт у меня шёл - парнишечка пудов на семь весом, что в ширину, что в высоту - одного размера. В общем, от безделья и скуки приручать Сергея начала. Много ему не позволяла - разве что поцеловать по-братски пару раз на прощанье. За это Серёга у меня всю зиму за кочегара и кухарку был. С работы возвращаюсь - красота: натоплено, ужин на столе. Поедим, киношку по телевизору посмотрим - я его домой по вежливому спроваживаю. Послушный, как телёнок. Получит в качестве компенсации свои поцелуи (кстати, и целоваться он не умел), и пошёл - счастьем ошарашенный. А я - в кровать и реву белугой. Ну что за любовь - ни слова нежного от страха, ни характера мужского. Кляну себя, божусь, что на порог больше не пущу Сергея. А утром ключ под половичком оставляю - для него.
И всё сначала, по заведённому унылому кругу. Целую зиму терпела, пока однажды от злости вразнос не пошла. "Хочешь, - говорю, - разденусь? Совсем, донага"? Боже мой, как он испугался, покраснел, не знает куда глаза спрятать! "Не надо," - говорит. Ну, думаю, размазня! Баба ему удовольствие предлагает, а он от страха чуть не уписался. "Шагай! - говорю. - Топай отсюдова, кавалер сопливый! И больше не приходи"!
Пошёл он, как оплёванный. Ссутулился жалко, лопаточки остро выпирают. Вернуть бы его, положить бедного воробышка на ладошку, по головке погладить, к груди прижать. Не знала я тогда, что не испугался он наглости моей. Он ведь не дурак у меня - догадался, что от скуки и злости я это предложила. Он ведь в душе гордый был и есть, только из-за природной стеснительности своей не проявляет её внешне никогда, гордость свою.
Назавтра утром проснулась и размышляю горько: ну что ты, девка, дурью маешься, с жиру бесишься? Ну, скромный парень, стеснительный, а тебе, что, хам нужен? Отнесла к нему ключ, извинилась. И в тот вечер домой его не отпустила. Не знаю, как получилось у нас. Я ему всего такого наговорила: и хороший, и люблю, и прочее. Он естественным образом голову сразу и потерял. Сергей не первый мужик у меня был. В институте на третьем курсе влюбилась в одного принца из сказки - Костю. Как дура последняя, втюрилась, будто под колёса поезда бросилась. Он, что хотел, со мной делал. А я преданной болонкой за ним бегала, хвостиком виляла. Потом он вдруг женился на сокурснице моей. Деваха на лицо - со мной никакого сравнения, но зато папа в обкоме крупной шишкой работал. Тогда-то на меня - ушат с холодной водой. Поняла, какую скотину любила. Хорошо, что без особых последствий и сюрпризов в виде беременности. В общем, дурой была. Но когда у нас с Сергеем это дело произошло, ещё большая тоска меня взяла. Полный проигрыш у него в сравнении с Костей. Но, чтобы не обидеть парня, не восстановить его против всех женщин на свете, утром ласковой, предупредительной была, даже поцеловала на прощанье. Я, хоть и бываю злой, но баба жалостливая.
А на работе весь день места себе не находила - что наделала, дура! Ведь обнадёжила парня, приручила. Какое разочарование будет - представить страшно. И что дальше будет между нами - ума не приложу. Разозлилась на себя. Думаю, пока ещё не поздно, скажу как есть. Без грубостей, корректно, но скажу: извини, мол, Серёженька, и прости ради Бога. Не люблю, мол, от тоски расклеилась, вразнос пошла. Чего не бывает с нервными женщинами? А сердце болит - знаю, что убью этим славного в общем-то парня.
Но всё обошлось, всё получилось как нельзя лучше. Вечером он мне повестку в армию показал. Я тебе не сказала, что это всё весной произошло, в конце апреля. Ну, слава Богу, - радуюсь. До проводов десять дней потерплю. Что только не придумывала в эту, как говорится, декаду! И месячные, и болезни, и ночёвки у библиотекарши. А в последний вечер пожалела парня, ещё раз согрешила с ним. И уже совсем даже неплохо получилось у нас.
Ушёл он в армию, и такая пустота навалилась. Как в тюрьме: в какой угол не пойду - не приткнуться. Не любила его, Сергея, то есть, а без него что-то во мне оборвалось. Так хотелось взвыть волчицей, бросить всё и уехать куда-нибудь! Хоть к чёрту на кулички! Но куда от крепостной отработки убежишь? До Юрьева дня почти полтора года оставалось. Только замужество могло спасти. Представляешь, так замуж захотелось - как самоубийце в петлю. Хожу целыми днями и, как пыльным мешком прихлопнутая, одно про себя твержу: замуж, замуж, замуж...
А в мае, после Дня Победы, в совхоз приехали чеченцы-шабашни- ки. И был среди них Ахмед. Высокий, статный, с тонкими усиками, с чёрными цыганскими глазами. В общем, красавец. Насквозь прожигал взглядом. И понеслось, поехало, как когда-то в институте. Не любовь, а умопомрачение.
Скрежетнула, заскулила жалобно дверь в тамбуре. Лера вздрогнула, оглянулась. В проём двери просунулась вихрастая голова Сергея.
- Вы что это уединились от нас, подружки? Затосковали мы с Кириллом!
Лера швырнула окурок в ведро (в тамбурах наших поездов пепельницы бывают только двух видов: ведро или консервная банка, к двери прикрученная), ответила поспешно, мне показалось, даже виновато как-то:
- Идём, идём, Серёжа!
Потом мы сумерничали в купе. Допили при свете ночника остатки коньяка, шёпотом, чтобы детей не разбудить, перебрасывались какими-то дежурными, обычными дорожными фразами о неопрятных, полупьяных проводниках и "удобствах" нашей железной дороги нынешней жаре и озоновой дыре, от которой к Чернобылю перебросились, потом к Афганистану. Кирилл пару заумных интеллектуальных анекдотов рассказал. В общем, ничего интересного, как в любой современной застольной компании, когда собираются не совсем близкие люди.
Я сидела рядом с Кириллом. Вернее, он сидел рядом со мной, потому что я устроилась ближе к окну, а он незаметно как-то двигался ко мне, пока не загнал в самый угол. Обнажённой выше локтя рукой (халат на мне был без рукавов) я ощущала горячую его руку (он был в спортивной майке с короткими рукавами), и мне было хорошо, приятно от этого тепла, его тепло плавно и успокаивающе вливалось в моё тело. Я не просила его отодвинуться, не избегала волнующих касаний обнажённых рук, потому что не видела в этом ничего предосудительного, ничего пошлого, никакого намёка на интим обычное соседство разнополых особей в тесном пространстве - в автобусе, метро, очереди. Хотя я лукавила сама перед собой: на полке, на которой сидели мы с Кириллом могли разместиться её человека три. Просто, когда он, будто нечаянно, касался меня, я не испытывала дискомфорта, даже наоборот.
Напротив нас, тесно прижавшись друг к другу, сидели Сергей и Лера. Они, наверное, под столом взялись за руки, и от этих, тайных от нас с Кириллом пожатий у них родилась нежность - они очень хорошо, влюблённо, как молодожёны в медовый месяц, переглядывались. От них исходил тёплый и вечный свет любви. И я, сидя напротив них, чувствовала его каждой клеточкой тела.
Я не могла представить себя на месте Леры прежде всего потому, что не вызывал во мне каких-то волнующих чувств Сергей - мне они нравились вместе, вдвоём. Я понимала, что хорошо бы оставить их наедине с их нежностью, с их любовью, но не понимал этого Кирилл. Не могла же я предложить ему по-хулигански или, как кокотка: пошли, выйдем!
Мне было тепло от Кирилловой руки и легко от нежности Сергея и Леры. Мне захотелось хотя бы на пять минут продлить это покойное, благостное состояние, когда, словно под наркозом, успокаиваются нервы, взбитые заботами и суетой, как сливки пестиком, и в душе рождается умиротворение. Я размышляла над Лериным рассказом, оборвавшимся в середине повествования, словно случайно попалась мне книжица с непритязательной, но жизненной повестью, с которой можно соотносить свою судьбу, и я с увлечением вчиталась в неё, как вдруг обнаружила, что книжица разорвана на две части, и неизвестно куда подевалась вторая половина.
С сожалением откладываю эту воображаемую книжицу, понимая, что, наверное, никогда не дочитаю её до конца. Но даже в этом была своя прелесть, как и в самой реальной жизни, когда не знаешь, что произойдёт потом - в следующую минуту, завтра, послезавтра, через год. И как бы не додумывала продолжение сюжета - всё получалось не интересно и банально, потому что нет ничего банальнее планирования своей или чье-либо судьбы.
Хотя... Хотя Лере не обязательно было рассказывать продолжение своей истории, потому что для меня оно лежало на поверхности - надо было только не полениться его вообразить. Лера вышла замуж за Ахмеда, он увёз её в далёкое горное селение, где непривычными и жестокими показались ей чужие законы и обычаи. Она, верно, не могла привыкнуть к той унизительной для русской женщины жизни, что-то произошло, может быть, Лера изменила вспыльчивому и самолюбивому мужу, и тот, изрезав её щёку кинжалом, выгнал из дома (я слышала о таком жестоком шариатском законе горцев). А потом Сергей отыскал её где-нибудь у родственников в Пензенской области, и они поженились.
В этом сюжете мог быть и другой, не принципиальный поворот. Может быть, Лера вышла замуж за Ахмеда, и они жили в целинном совхозе. Но вот возвращается после службы в армии Сергей. И Лера поняла, что только он по-настоящему любил её, а она - его. Лера ищет встречи с Сергеем, находит её, и у них разгорается любовь. Об этом узнаёт Ахмед... Ахмеда потом судят, а Сергей навещает Леру в больнице.
Сколько раз я буду вспоминать в общем-то обычный, но трогающий за душу рассказ Леры, столько по-разному раскручивать его сюжет. Когда знаешь начало и конец, нетрудно написать повесть жизни, но я никогда не напишу повесть о себе, потому что не знаю своего конца.
Но ведь Сергей с Лерой очень молоды, они моложе меня, и уже знают конец своей повести? Это, наверное, очень не интересно, скучно - прожить в любви от юности до старости? Но и повести не обязательно заканчиваться смертью. Фу ты, какой абсурд! Только человек с нездоровым, горячечным воображением может додуматься до такого. Их любовь, наверняка, ещё подвергнется серьёзным испытаниям. И не один раз. Дай Бог им выстоять!
- Пойду спать! - как бы извиняясь за свою бестактность, сказала я Кириллу и кивком головы вежливо попрощалась с влюблённой парой. Я не должна была прощаться с Кириллом с такой виноватой интонацией, потому что ни в чём не была обязана ему.
- Что так рано? - с некоторым разочарованием спросил Кирилл.
Неужели он имел на меня серьёзный вид? Я дала какой-то повод? Наверное.
- Замоталась за день... - пыталась оправдаться я, приподнявшись с полки.
На самом деле, мне совсем не хотелось спать. Мне захотелось побыть одной, неторопливо покопаться в своих воспоминаниях, словно вернулось ко мне то состояние, в котором я пребывала короткое время, когда осталась в купе одна, чтобы переодеться.
Кирилл вышел из купе - покурить, наверное. Сергей и Лера притихли на нижней полке. До меня доносился их шёпот, но невозможно было разобрать ни одного слова. Я и не прислушивалась. Я себя слушала - как с каждой минутой во мне копится необъяснимая тоска.
Как быстро покатилось время после того, как я минула двадцатилетний рубеж жизни - за один год десять пролетело! Казалось, с каждым годом жизнь моя безвозвратно просачивается сквозь сито обыденной, суетной и скучной реальности. Как мало у меня радостей, я забыла, когда чувствовала себя счастливой. Но, может быть, я слишком многого желаю для себя от судьбы и не умею дорожить тем, что она даёт, не умею быть счастливой?
За грязными, тёмными окнами вагона мелькали огоньки какой-то рязанской деревушки. Или уже мордовской? Сколько их, таких тихих, маленьких деревушек на страшно необъятных, почему-то угнетающих российских просторах?! Сколько провинциальных, типа моего Еманжелинска, городков! Грязных деревушек и пыльных городков, словно стремительное время не коснулось их своим крылом, словно обогнула их, как река валуны, земная цивилизация в своём продвижении вперёд. И жизнь в них течёт так медленно, так спокойно, будто на дворе восемнадцатый век. Живут в этих городках и деревушках миллионы людей, похожих и не похожих на меня, родившиеся, как и я, чтобы однажды умереть. И среди них я. Их завтра, как и моё завтра, будет похоже на сегодня, и, если произойдёт что-то с кем-то, если случится что-то со мной - ничего не изменится на планете, в Галактике, во Вселенной. Мирозданию наплевать на то, что случится завтра со мной, оно поглотит меня, как большая река подхваченную волной песчинку.
Это от чувства убогости своей судьбы, незначимости своей жизни у меня хандра - вечная спутница русской интеллигенции. Только ли русской? И только ли интеллигенции? Не слишком ли много мы, русские интеллигенты, берём на себя, присваивая исключительное право на тонкие душевные переживания?
Мне тоскливо от моей неторопливой и однообразной жизни, а ещё оттого, что подо мной на нижней полке целуются Сергей и Лера. Я слышу, как страстно выдыхает спёртый вагонный воздух Лера - она хотя бы на короткое мгновение ушла от неуловимого, неизбежного одиночества, которое выдаётся человеку на всю жизнь вместе с дыханием. У неё есть окоп, дот, крепость, куда можно спрятаться от вечно атакающей хандры, а я почти всегда один на один с нею в чистом поле. Когда-нибудь она убьёт меня, потому что у меня нет оружия - силы воли, чтобы сопротивляться, у меня нет окопа Сергея, в котором можно укрыться.
А Вадим? Ведь когда-то он был моим окопом, моим дотом, моей крепостью. Если находила на меня хандра, то не какая-нибудь абстрактная, как сейчас, а вполне объяснимая: из-за разлуки с ним (когда он заканчивал пединститут, а я одна жила в Еманжелинске). И та, конкретная хандра, не так угнетающе действовала на меня, как действует нынешняя - вселенская и необъяснимая.
От скуки, тоски, хандры можно убежать в прошлое. Прошлое - это огромный, угрюмый замок с большими, унылыми залами. Но высоко-высоко, в маленькой башенке есть крохотная, светлая комнатушка-келья. Именно в неё надо убегать от тоски, захлопнув дверь перед носом жестокой реальной действительности.
В этой комнатушке живёт первый наш с Вадимом поцелуй, в ней живут наши письма. Я многие из них помню наизусть, как хорошие стихи. Я читаю их про себя, когда стучится в мою дверь хандра.
"Здравствуй, солнышко моё, милая, самая хорошая, бесконечно любимая"!
Вроде бы давно известные, банальные и от этого отдающие пошлостью слова. Но они искренне обращены ко мне, а значит, наполнены сутью. Они музыкой звучат в моих ушах, и я перекатываю их во рту, как вкусную конфетку, смакую.
"Ты у меня постоянно в мыслях".
Милый мой! Ты тоже не отпускаешь меня ни на миг. Ты преследуешь меня. Я устала от одиночества и тоски. Я готова броситься тебе навстречу, на всех парусах ворваться в твою тихую гавань. Но тысячу километров не охватить одним мгновением.
Нет, я не так писала. Так я думаю сейчас, и мне кажется, что эти слова не мне принадлежат, а жеманной какой-то актрисе в плохоньком водевильчике или провинциальной мелодраме. И не Вадиму они адресованы, а какому-то другому, более эффектному и более интересному мужчине.
Ну, ладно, Бог с ним! Пусть пошло, пусть наивно, но мне сейчас, в эту минуту необходимо вспомнить наши письма, потому что, я знаю, мне станет легче, потому что из-за этого можно представить себя на нижней полке с Вадимом и со вздохом, усечённым страстью.
"Мне так тебя не хватает, милая, в этом большом и чужом городе"!
"Вадим! А ведь мне вдвойне одиноко и тоскливо в маленьком, унылом Еманжелинске! Мы целый месяц - целую вечность не виделись с тобой"!
Это из моего письма или моего сегодня?
"Люблю тебя одну, и мимо других женщин прохожу, как мимо телеграфных столбов. Поэтому никаких сомнений у тебя не должно быть. Ты у меня единственная, как жизнь, как судьба, как любовь"!
"Прости! Прости меня, любимый! Я в прошлый раз написала тебе, что вот и подвернулся подходящий случай для проверки наших чувств, в силе которых ты сомневался. Да, да. Это как-то было. Твоя минутная слабость, твоё отчаяние во время очередной ссоры. А я мелочно запомнила и упрекнула тебя. Прости меня, любимый! Я нисколько не сомневаюсь в твоих чувствах"!
"Хорошо, что ты есть на свете - нежная и понимающая, что ты можешь меня утешить"!
"Милый! Как часто это не так! Как часто я правильно понимаю, но не правильно делаю, поступаю. Самый большой мой недостаток - оправдывать себя, когда что-нибудь не получилось, и во всём обвинять тебя. Иногда я ищу компромиссы, позволяющие мне отступать от намеченного. Трудно искоренить то, что заложено природой. Ты часто вынужден защищать меня. Но ты слишком мягкотел, добродушен и слабоволен для защитника.
Ты всегда с удовольствием, с наслаждением даже признаёшь свои ошибки. Не знаю, хорошо ли это? Но когда ты прав и проглатываешь пилюлю - это слабовольно. Не успокаиваться нравственной установкой, что дураку не докажешь, что он тебя не поймёт, не давать ему снисходительного превосходства над тобой, а доказывать, ввинчивать в его безмозглость свою правоту. Потеряешь друга - обретёшь врага. Боязнь обрести врагов мешает тебе. Но мир испокон веков делился на друзей и врагов, Если вокруг тебя одни друзья, значит, ты малодушен. Если вокруг тебя одни враги - скверный ты человек!
Конечно, гораздо спокойнее жить, никого не трогая, даже когда докучают тебе. Но мелко, унизительно жить без зубов. Вставь себе хотя бы искусственную челюсть. При случае можно укусить и искусственной. По крайней мере, хоть какая-то видимость самообороны. Простить тому, кто слабее тебя, не зазорно, пошло лебезить перед теми, кто сильнее. Стань мужчиной, будь мужчиной, Вадик, и я ещё сильнее буду любить тебя"!
Лёжа на верхней полке в душном, засыпающем поезде, я почему-то вспомнила самую страшную из наших ссор, когда, казалось, мы разругаемся насмерть, разбежимся каждый в свою сторону, и уже ничто не соединит нас.
Было это на второй день после Нового, 1984 года. Накануне мы были в гостях у Каштановой - завистливой и зловредной старой девы. Она приходила на уроки в мешковатом коричневом платье с белым подворотничком - великовозрастная институтка, ни дать, ни взять. Общество за праздничным столом, мало, что не понравилось мне - оно вызывало неприязнь. Скучные, нудные разговоры о воспитании подрастающего поколения, будущих строителей коммунизма напоминали бездарные лозунги, развешенные по городу. И этим интеллектуалам, похожим на вырванные листки из книги по научному коммунизму, подвыпивший Вадик рассказывал историю нашей любви, которой на самом деле не было.
Назавтра я устроила Вадиму грандиозный скандал, которому позавидовали бы базарные торговки. Я собрала до кучи все грехи человеческие, имевшие место в развитии цивилизации, и высыпала их на голову бедного мужа. Он пытался оправдываться, краснея от смущения и заикаясь. Но я не давала ему и рта открыть, я расстреливала его из несмолкающего автомата, лишая права на последнее слово.
И вдруг Вадик заплакал - по-бабьи тоненько и безнадёжно, обвалившись грузным телом на диван. Сквозь рыдания он пытался что-то сказать - что-то обиженное и сокровенное. Но я не прислушивалась к его захлёбывающемуся бормотанию, мне противно было смотреть на полного, неуклюжего, жалкого, плачущего мужика. И не от жалости к нему - от жалости к себе, такой неповторимой и умной, вынужденной жить с таким убожеством, я тоже расплакалась. К нам в комнату прибежал сын Василёк и, глядя на нас, громко разревелся. Получился общесемейный рёв на три голоса.
Я обозвала Вадима слюнтяем, собрала детей и ушла к матери в другой конец города. Он приехал за нами в тот же день, ближе к вечеру, униженно просил прощение, хотя, по сути, эту бузу устроила я.
Так была или нет у нас с Вадимом любовь? Ведь время от времени наша размеренная, однообразная жизнь всё же сменялись неожиданными, сумасшедшими вспышками любви. Раздражение друг другом, накопившись, как лава в вулкане, взрывалось и прорывалось страстью. После разгульных ночей я засыпала на работе, над ученическими тетрадками и планами уроков, а Вадим, наоборот, летал по широким школьным коридорам на крыльях счастья. И эти его полёты служили причиной для первых признаков моего раздражения. Господи! Вся моя жизнь с Вадимом - это длинная-предлинная, непрерывная цепочка: любовь-охлаждение-равнодушие-раздражение-ненависть-страсть-любовь. И всё-таки любовь?
Я проснулась от плача ребёнка. Я не проснулась в привычном понятии этого слова, а подскочила, чуть не ударившись головой о третью полку. Мне показалось, что плакала Люся - моя дочурка. Я забыла, что нахожусь в дороге, в поезде, что со мной в купе едут чужие дети. Спросонья всё перепуталось в моей голове, потому что снилась мне моя квартира в Еманжелинске, Вася с Люсей, Вадим. Во сне я страшно и бездарно ссорилась с мужем. Я упрекала его в том, что он испортил мне жизнь. Сновидение было продолжением моих воспоминаний перед тем, как я уснула, продолжением нашей ссоры на второй день новогоднего праздника. Мой бедный "Пьер Безухов" привычно суетливо вытирал запотевшие стёкла очков, короткие пальцы его больших рук дрожали от обиды. Я ругалась, как базарная торговка, как последняя истеричка, пока в спальне не заплакала Люся. Но, оказывается, это плакала дочурка Леры.
Дура баба! Это я, конечно же, о себе. Что за вожжа попала тебе под хвост, если даже во сне бесишься?! Любви захотелось?! Нежной, романтической, альтруистской, как у Сергея и Леры? С чего это я взяла, что у них любовь какая-то особенная, а не обыкновенная, земная? Из-за Лериного шрама и её таинственной истории? Но земная любовь - тоже высокое чувство. У меня и таковой нет. Почему у них есть, а у нас с Вадимом нет? Потому что Сергей и Лера заплатили за неё? Но кому? И сколько? И в какой валюте можно оценить настоящую любовь?
Лера успокаивала ребёнка.
- Не плачь, Оленька! Не плачь, куколка моя! Сейчас мы курточку наденем, сандалики - к бабушке поедем. На машинке. Би-би!
Не выспавшийся ребёнок капризничал. Я поняла, что мы подъезжаем к Пензе. Чертовски не хотелось вставать - я чувствовала себя совершенно разбитой, будто целый день картошку полола. Но я считала себя обязанной проводить Леру, попрощаться с ней.
Подумав об этом, я пожалела, что Лерина семейка выходит. В своей жизни я немало теряла, но, как правило, всегда оставалась надежда, что потерянное когда-то сыщется. Случайную попутчицу, которая за короткую дорогу стала дороже всех подруг в Еманжелинске, я теряла навсегда, безвозвратно, как когда-то незаметно для себя свою любовь.
Я никак не могла понять: почему мне так тоскливо, так неуютно сделалось на душе от того, что выходит Лера - вчера ещё не знакомая мне женщина? Мало ли в жизни было случайных встреч? И истории слыхивала душещипательнее Лериной.
Но меня не покидало странное, фантасмагорическое ощущение, что это не Лера выходила в Пензе, а я сама. В купе скорого поезда "Павлодар-Москва" оставалось лишь моё бренное тело - моя пустая оболочка.