Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Нечто иное

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
   НЕЧТО ИНОЕ
  
   -роман-
  
  
  
  
  
   243500, Брянская обл.,
   г. Сураж, ул. Октябрьская, 132
   Стешецу Сергею Ивановичу
   Тел. 9-20-04 (в Сураже), 350-55-66 (в Москве)
  
  
  
  
  
   Итак смотри: свет, который в тебе,
   не есть ли тьма?
   Евангелие от Луки, гл.11. ст. 35
  
   1.
  
   Над старым русским городом зажглась вечерняя звезда. Ещё не проклюнулись другие звёзды, и среди огромного сумеречного неба она была одинока. Так одиноко было первоядро Вселенной среди чёрного бескрайнего вакуума, пока не взорвалось от тоски звёздами и планетами.
   С востока на землю наплывала угрюмая тьма. Город, как мог, сопротивлялся ей, зажигая фонари и рекламы, вспыхивая жёлтыми прямоугольниками окон.
   Оттаявший за день снег прихватило лёгким морозцем. И он хрустел соч- но, как капуста на шинковке в октябре. Почти угомонился ветер. Поэтому деревья, с нетерпением ожидавшие прихода весны, не звенели, как колоко- льчиками, обледеневшими ветвями.
   Приближалась семнадцатая ночь марта.
   Прибрежные кусты ракит острыми шпагами торчали из сугробов. Из кустов при лёгких порывах ветра доносился тихий и тонкий посвист. Это из пустой металлической бочки из-под солярки, что валялась в прибрежных кустах. Под ногами я отыскал осколок льда, поднял его и швырнул в бочку. Она отозвалась коротким и недовольным гулом.
   Холодало. А я легко одет: джинсовая курточка без меховой подкладки, тонкая лыжная шапочка. Чтобы не превратиться в сталактит, надо возвра- щаться домой. Для этого всего-навсего надо было подняться с набережной на центральную улицу. Но я продолжал идти вдоль замёрзшей реки по стежке, будто кто-то неизвестный насиловал мою волю, заполняя мою сущность неясной тревогой, которая гнала холод по всем жилам.
   С упорством шизофреника я шёл и шёл, словно стремился к какой-то цели впереди, словно там меня ожидало что-то важное для моей судьбы, для моего будущего. И вдруг я увидел, что в ста шагах впереди меня идёт высокий нескладный человек. Овитый сиреневым сумеречным маревом, он неторопливо, даже вяло переставлял длинные и тонкие ноги, похожие на ходули, и широко взмахивал длинными, не пропорциональными туловищу руками, словно шел по канату над пропастью и балансировал.
   Моё правое сердце вздрогнуло и забилось гулко, часто. А левое - замер- ло, затаилось в тревоге: неужели на этой планете есть ещё один, подобный мне?
   Меня обуяла надежда, и я прибавил шагу. Я почти побежал. Но высокий незнакомец всё теми же ленивыми, неторопливыми шагами удалялся от меня. Всё дальше и дальше. Пока его не поглотили вечерние сумерки.
   Я засомневался: а был ли он, высокий незнакомец, вообще? Не плод ли он моей галлюцинации? Острая боль ударила откуда-то изнутри мозга в лоб над переносицей, словно вошла с затылка пуля. Это был первый звонок приближающегося приступа. Или я успокоюсь, или...
   Скорее наверх! С набережной на Советскую улицу. Только не оставаться один на один с собой, со своими галлюцинациями. И ни о чём не думать! Ни о чём. Даже о себе.
   Я шёл слепцом, не замечая дороги, пока не дошёл до троллейбусной остановки. Несмотря на ранний вечерний час, она была пустынна. Оста- новка была пустынна, если не считать меня и маленького худого мужичонку. Мужичок выглядел экзотично в старой и грязной болоньевой куртке, в облезшей и примятой кроличьей шапке с болтающими в разные стороны ушами, в допотопных, времён первой мировой войны ботинках.
   Мужичок суетливо выхаживал по площадке остановки вперёд-назад. Встревоженным маятником делал пять шагов, затем резко разворачивался на сто восемьдесят градусов, как неуклюжий призывник в карантине по приказу "Кругом"! И снова пять шагов до нового разворота.
   Мужичок не просто выхаживал, а вёл странный диалог. Не сам с собою разговаривал - с воображаемым собеседником. Я невольно прислушался.
   - Ты где шлялся?! - Мужичок строго насупил брови. - Ты где шлялся, я тебя спрашиваю?
   Вопрошал он строго и недовольно. Как строгий родитель беспутного сына.
   - Здесь я был! Здесь! - ответил мужичок мягко и виновато. И уронил глаза на тротуар.
   - Я не видел тебя здесь! Почему ты от меня прятался?
   - Я не прятался. Я жил.
   - Жил? И я не видел тебя? Так не живут!
   - Живут, живут! - нервно запищал мужичок. - Все так живут!
   - Кто "все"?
   - Все вокруг меня. Они живут и ничего не просят. Ни у тебя, ни у меня...
   - Нельзя жить для себя. Нельзя жить, не страдая. От этого теряется смысл жизни.
   - Ну и что? Ну и что! Они хотят, и я хочу жить для себя.
   - Но я тебя послал жить для них...
   - А им плевать на тебя! Тем паче - на меня. Они пожирают свои души. И запивают вином своих страданий. Я устал жить среди них.
   - Потому что ты стал одним из них.
   - Разве это плохо? Когда я возвышался над ними, они плевали мне в лицо. И бросали камни в спину. Когда я унизился, они растёрли меня, как плевок на асфальте. И я должен их любить?
   - Значит... Теперь они смеются над тобой?
   - Это совсем не страшно. И не больно, если в ушные раковины натолкать побольше ваты.
   - Увы... Ты предал меня и себя!
   - Я никого не предавал, потому что даже моего даже моего предательства не нужно.
   Я с недоумением и испугом слушал эту ахинею. Что за бессмыслицу нёс мужичок на троллейбусной остановке?! А если рассориться с логикой, включить немного воображения? В бреднях сумасшедшего можно найти тайный смысл.
   Я подошёл к мужичку, тронул его за плечо. Тот испуганно отпрянул, споткнулся ботинком Юрия Никулина об ухабину на асфальте.
   - Ты кто?
   Мужичок быстро успокоился и ответил невозмутимо:
   - Я раб Его! Я сын Его! Я брат Его!
   И тыкнул в сумеречное небо коротким пальцем с длинными грязным загнувшимся ногтем.
   - Ты разговаривал одновременно с хозяином, отцом и братом?
   - Совершенно верно. Истину глаголешь! - Мужичок вздохнул. - Он обвиняет. Он преследует меня. Я слишком слаб, чтобы убежать от Него! Я слишком грязен, чтобы воплотить Его!
   Мужичок по серьёзному приуныл. Его мучила эта дилемма, понятная ему одному. И, может быть, чуть-чуть мне.
   - А как зовут тебя?
   - Не знаю. Они ещё не дали мне имени.
   Тускло светил неоновый уличный фонарь. Но я разглядел, как тощ и запу- щен этот тихопомешанный, разговаривающий сам с собой или с воображаемым собеседником - своим двойником.
   А если я не прав? Если мужичок на самом деле разговаривал с Всевышним? Эко я загнул! Но ведь всё в этом подлунном мире относительно. С точки зрения мужичка, я - юродивый, а он - нормальный человек.
   И так может быть в действительности. Разве я могу на сто процентов быть уверенным в обратном? В том, что наш убогий материальный мир лучше и реальнее его - возвышенно-идеального?
   - Ты хочешь есть?
   Левое моё сердце - более чувствительное - обожгло состраданием. По сути, и я юродивый в жестоком мире людей. И мне с удивлением и насме- шкой тыкают пальцем в спину. Я и мужичок - белые вороны.
   Очень жаль, что белые вороны не могут сбиваться в стаи. Каждая из них страдает в одиночку. Хотя... Разве один человек похож на другого? Каждый из шести миллиардов - белая ворона. Каждый - юродивый. И при этом жесток один к другому.
   - Я не знаю, - невинно ответил мужичок. - Я не знаю об этом.
   Я извлёк из саквояжа батон белого хлеба, разломал пополам. Разделил поровну круг ливерной колбасы.
   Мужичок дрожащими руками схватил хлеб и колбасу, и, почти не пережёвывая, в мгновение ока проглотил еду.
   - Где ты живёшь?
   - Там...- неопределённо ответил незнакомец и облизнул потрескавшие губы, будто бездомный кот, поживившийся куском сала. - Если сесть на "рогатую единицу", то приедешь к дому, в котором живу я. В этом доме много людей с вещами. Я жалею несчастных и живу рядом с ними. За это одни из них кормят меня, а другие пинают.
   Я понял, что юродивый живёт на вокзале.
   - И тебя не гоняет милиция?
   Глаза юродивого вспыхнули гневом, но затем лицо перекосилось страхом. Он суеверно перекрестился.
   - Это дьяволы в человеческом обличье! Они несколько раз увозили меня в психушку. Но я убегал. В психушке тепло и уютно, и там кормят. Но я должен жить среди несчастных людей.
   - Разве в психиатрической больнице люди счастливы?
   - Да. Они счастливее тебя и тех, с которыми я живу. Они нашли свой мир и покой душе.
   - Но многие из них страдают!
   - Мой Брат сказал мне: все в этом мире должны страдать. Разве ты не страдаешь?
   - Страдаю, - ответил я. И не кривил душой.
   - Значит, ты счастлив, и тебе воздастся! Вон, идёт моя "рогатая единица"!
   Мужичок засуетился, взмахом руки посигналил троллейбусу, будто тот мог пройти мимо остановки.
   - Почему ты не сидишь на вокзале, а разъезжаешь по городу?
   - Сегодня я в очередной раз сбежал из больницы. Или вчера?.. Не помню.
   Мужичок шустро вскочил на подножку троллейбуса и на прощанье улыб-нулся мне - строго, но не осуждающе.
   Мне было с ним не по пути. А жаль. Жаль, что я живу в двухкомнатной квартире со всеми удобствами, что у меня есть имя и фамилия, что я тридцать два года ищу какой-то абстрактный смысл жизни и истину, к которой притронулся полоумный незнакомец.
   Он, конечно, юродивый. Но не в этом дело. Почему он так странно улыб- нулся мне? И почему строго? Может, знает обо мне нечто этакое, о чём я и сам не подозреваю?
   На остановку подходили люди. Многие из них с интересом, исподтишка рассматривали меня. На это была причина. Часто ли встретишь людей с такими длиннющими ногами и шеей? На моей шее голова могла разворачиваться на 270 градусов. К тому же, у меня был огромный, на половину лица, выпуклый лоб. Уже поэтому я казался уродом. А если бы они увидели мои глаза! Их я спрятал под тёмные стёкла очков.
   Я давно уже привык к любопытным взглядам людей. В общественном транспорте, как правило, все инстинктивно отодвигались от меня, И в эту минуту кареокая, миловидная девушка со страхом отпрянула. Она увидела мою четырёхпалую руку, которой я ухватился за поручень. Её удивлённой соседке - блеклой, прыщавой девице - я улыбнулся. Всеми тридцатью шестью зубами. Слава Богу, ей недосуг было сосчитать их.
   Вернувшись домой, я без аппетита поужинал. И рано лёг спать. Перед сном усердно молился. Просил у Господа, чтобы мне приснился нормальный земной сон: поле - в ромашках, речушка - заросшая камышом по берегам, стадо коров - пасущееся на лугу.
  
   2.
  
   "Он имел две головы - одну, живую - на плечах, другую, мёртвую - в сосуде, который держал в руке своей, как бы в знак того, что человек - умертвив в себе человеческое, достигает окрыления сверхчеловеческого; лик был странен и страшен, взор широко открытых глаз похож на взор орла, вперённый в солнце; верблюжья мохнатая рука напоминала перья птицы; борода и волосы развевались как бы от сильного ветра в полёте; едва покрытые кожей кости тонких, исхудалых рук и ног, непомерно длинных, как у журавля, казались сверхъестественно лёгкими, точно полыми изнутри, как хрящи и кости пернатых; за плечами висели два исполинских крыла, распростёртые в лазурном небе, над жёлтой землёй и чёрным океаном, снаружи белые, как снег, внутри багряно-золотистые, как пламя, подобные крыльям огромного лебедя".
   Это читать было невозможно. Не потому, что плохо написано или из-за ужасно длинных предложений. Казалось, что всё это я читаю о себе, о моих страшных снах, о моих неестественно длинных ногах и руках. И сам образ Иоанна Предтечи накладывался на меня, на мою судьбу, намою реальную действительность. От этого мне сделалось неуютно в своей постели.
   Я отложил на тумбочку при кровати толстый том Дмитрия Мережковского, книгой отодвинув к стене пепельницу, сигареты, упаковку дешёвых таблеток "Цитрамон" и стакан воды.
   Я не расстаюсь с "Цитрамоном" и прочей химической гадостью из-за болей в голове. Иногда кажется, что она готова расколоться пополам. У меня, как у Иоанна Предтечи, две головы: одна, с утра - живая, другая, к вечеру - мёртвая.
   Проснувшись, я имею привычку почитать две-три страницы из Мереж- ковского, Булгакова, Достоевского, Фолкнера, Кафки или Маркеса в зависимости от того, какую книгу положил на тумбочку с вечера. После этого выкуриваю сигарету "Ява", принимаю тёплый душ, выпиваю кофе, иду на работу.
   Я не педант. В иные дни вместо чтения могу и поспать, иногда пропустить утренний душ, реже - утренний кофе.
   Сегодня, несмотря на очередной фантасмагорический сон, я выспался. Правда, съел очень малую порцию прозы Мережковского. А всё из-за Иоанна Предтечи. Он пугал своей похожестью на меня. Ещё больше - на вчерашнего мужичка с троллейбусной остановки. Безымянный юродивый запал мне в душу. Я подумывал о том, чтобы написать его портрет.
   Я дотянулся до пачки сигарет "Ява" и потянул её к себе. И огорчился. Как непростительно! Перед сном я выкурил последнюю сигарету и не поло-жил на тумбочку новую пачку.
   В квартире было холодно. Не хотелось выползать из-под верблюжьего одеяла, как из-под ризы Иоанна Предтечи. Но я не желал изменять привыч-ке пять минут полежать в постели с непритязательной любовницей - сига- ретой и поразмышлять о предстоящем дне.
   Я решительно и резко отбросил одеяло, сделал два широких шага к книж-ному шкафу, схватил с полки пачку "Явы" и быстро юркнул в постель. Холод успел лишь слегка лизнуть знобящим языком мои острые лопатки.
   Я выдохнул первую затяжку и подумал: сегодня меня ждёт очередной унылый день - один из тех, что печальным шлейфом волочатся за мной всю нынешнюю зиму.
   Сначала я пойду на работу в кинотеатр "Космос" и напишу афиши к фильмам. Потом поброжу по скверику у кинотеатра, скромно отобедаю в любимом кафе "Чебурашка" и вернусь домой.
   Очередной серый день моей угрюмой жизни. Она тем бессмысленнее, чем дольше я живу. Никому не нужен я, как индивидуум мироздания. Никому не нужен.
   Не новая для меня мысль. Она посылает импульс в печень, меня начинает захлёстывать раздражение, как девятый вал потерявшую парус шхуну. В такие минуты я боюсь себя, как никого и ничего на свете: землетрясений, цунами, извержений вулканов, наводнений, внезапной смерти. Чёрная пелена застилает глаза; я почти слепну от необъяснимой ненависти к себе, от злости на мир, созданный Богом, на самого Всевышнего.
   От дикой боли разламывается голова. Я едва сдерживаю себя, чтобы не выскочить на балкон, не броситься вниз головой с девятого этажа. Начина- ет крутить-ломать кости и суставы, как у наркомана. От неизвестной врачам болезни руки, ноги, позвоночник становятся гуттаперчевыми, способными вывернуться в любую сторону, без ущерба для физиологии изломаться пополам и неповреждённым вернуться в исходное положение.
   Со мной это случается едва не каждый день, и я боюсь себя. Я стараюсь затолкать возникшее раздражение в кладовую памяти - самую дальнюю, самую тёмную, самую надёжную. Я не должен расслабляться. Бешеными жеребцами меня могут разнести суматошные, беспорядочные размышления. Мне необходимо вовремя взнуздать их.
   Я обязан сделать это, иначе со мной произойдёт непоправимое. То, что две недели назад случилось с моим другом Андреем.
  
   3.
  
   Мартовская позёмка жёстким шершавым языком вылизывает улицу и мои ботинки - методично, старательно, до блеска. На улице - на проезжей части и тротуара - изумительно гладкий лёд, как на голландских каналах.
   Я жалею, что к моим вылизанным позёмкой ботинкам не привязаны коньки. Каким-нибудь Схенком я катился бы сейчас по сладко спящему в предрассветных сумерках городу. Вжиг! Вжиг! Искры, тысячи искр-звёздочек вылетают из-под острых лезвий-коньков. И ты от этого ощущаешь себя молодым, сильным и немудрым.
   Ты сам высекаешь искры изо льда, и они не кажутся тебе фейерверками рождающихся созвездий новой Галактики, где всё другое - уютное: звёзды теплее, ветры ласковее, люди добрее.
   Это пессимистические мудрецы могут соотнести одинокого человечка, бегущего по огромной планете, с неподвижным пространством мироздания, а молодой, сильный и немудрый в это время ощущает себя самим мирозданием, повелевающим Временем и Пространством.
   До тех пор человек счастлив, пока Вселенная в нём, а не он - в ней до тех пор, пока молод и не мудр, ибо старость и мудрость рождают страх и страдания.
   Позёмка белыми зловещими змейками ползёт по улице. Змейки недовольно шипят, не найдя добычи. В шипящей и шуршащей тишине иногда взвывает сошедший с ума ветер, безнадёжно разыскивая по подворотням свою судьбу. Он вечным пилигримом скитается по свету, он перецеловал миллион женщин, и не смог стать счастливым, обрести свою единственную любовь. Минут тысячелетия, а он так и не догадается выбрать одну из миллионов - самую лучшую, затмевающую умом и красотой всех других.
   Никогда не найдёшь свою судьбу и счастье, пока не отыщешь во Вселен- ной свою звезду. Любуясь созвездиями, становишься мудрым и страдающим, любуясь одной-единственной звёздочкой - счастливым.
   Я не выбрал такой звезды, и на моих ботинках нет коньков. Поэтому я бреду по пустынной улице, боюсь поскользнуться и упасть. Боюсь себя и Вселенной. А Космос иронически наблюдает за мной догорающими звёздами. Скоро исчезнет последняя из них, и у меня не останется никакой надежды.
   Глупая человеческая природа! Все стремятся стать мудрыми и потерять ощущение счастья. Лишь открытие мира дарит радость. Его постижение - разочарование.
   Я с грустью думаю об этом и отбиваюсь от ветра, ищущего свою судьбу в подворотне. Мне по пути с этим неприкаянным ветром, потому что он, как и я, не знает конечной цели.
   Разве может быть целью невзрачный, блочный пятиэтажный дом, в кото- ром на четвёртом этаже отшельником живёт друг-художник, отвергнувший реальность и людей и само мироздание. Живёт художник, пишущий стран- ные картины, понятные ему одному.
   Год назад он устал быть неприкаянным, без цели слоняющимся по свету подобно ветру.
   Художник запер себя в четырёх стенах, насквозь пропахших палитрой, как в Бастилии, как в Петропавловской крепости. Я не понял его тогда. Я осудил его уход из жизни в свой микромир. И всё это время не мешал сходить с ума.
   Сегодня утром меня ослепила молния прошлого. Она ударила сквозь неплотно зашторенное окно. Я вспомнил об Андрее, как знойным засушли- вым летом вспоминают о прошлогодней грозе. Мне захотелось неприкаянным ветром вырваться из своей душной, обжитой квартиры и не приглашённым татарином ворваться в сумасшедшее одиночество друга-худож- ника.
   Он не ждёт меня. Он не будет рад мне, потому что я собираюсь ворваться к нему неприкаянным ветром, каким был и он ещё год назад.
   Подковами по брусчатке стучат мои шаги по лестничному пролёту. Я поднимаюсь всё выше и выше, словно неприкаянный ветер, погнавшийся за сорванным осенним листом. И поглощающему, как прожорливый Крон, своих детей Космосу нет дела до моей неприкаянной и мятущейся души, потому что у него есть любимое дитя - презревший нелепые законы мироз-дания художник, живущий на четвёртом этаже блочного пятиэтажного дома.
   На его странных картинах, как в квадрате Малевича, нет ничего. Ничего, кроме зияющего вакуума, засасывающего в себя, как в омутную воронку, Вселенную.
   Андрей оборвал свой электрический звонок, чтобы чуждый мир не доку- чал ему, но он забыл, что есть деревянные косяки дверей. В них можно громко стучать костяшками неуверенных пальцев.
   Я настойчиво стучу в покрашенный ядовитой зелёной краской брусок и до крови избиваю костяшки свои пальцев. За дверью с обратной стороны притаилась мёртвая тишина. Но я уверен: в антимире - квартира художни-ка - стучит живое сердце под ярким юпитером двухсоттной лампочки.
   Мой друг наглухо задрапировал окна чёрным суком, заклеил толстым звуконепроницаемым пенопластом двери. Он отгородился от надоедливого солнца из чуждой ему Галактики. Он отгородился от её извращённых звуков, поедающих, как креветки его мозги. Но не научился писать картины в полной темноте и примирился с электрическим светом, как со своим исхудавшим и запущенным телом. Друг верит в страшное будущее. Верит, что его безумные картины поглотят, растворят в своём бездонном вакуум- ном желудке этот электрический свет, и его бесполезное тело.
   Я настойчиво пытаюсь достучаться до недоступного мне мира моего бывшего друга. Я надеюсь: он услышит меня. Я надеюсь: он примет меня за свою младшую сестру. Она раз в неделю приносит ему еду, холсты и краску.
   Андрей слышит меня! Об этом мне сообщают осторожные, шаркающие шаги за дверью. Я слышу подошедшие к двери шаги, но не слышу худож- ника. Он, наверное, давно умер, и у него нет необходимости дышать.
   Мы стоим друг против друга. Мир и антимир. Неприкаянный ветер и абсолютный покой. Между нами гравитационная граница - дверь, обитая с одной стороны дерматином, с другой - пенопластом. Если дверь отворится, разнозаряженные, разнополюсные миры схватятся друг друга в смертельной схватке. И Вселенная погибнет в неуправляемом хаосе.
   Я боюсь этого. И всё-таки стою перед дверью в Преисподнюю, как кролик перед удавом. Но микромир за дверью ещё не чувствую микромира на лестничной площадке - он только принюхивается к нему напряжённой тишиной.
   Отказавшись от дыхания, я жду: вдруг меня примут за тридцатилетнюю женщину - маленькую и уставшую, с большой сумкой в руках с продуктами на неделю и красками. Вдруг меня примут за тусклую женщину с руло- ном холста под мышкой.
   Я жду, что с обратной стороны двери защёлкают замки и запоры. Но вместо этого щёлкает, кряхтит простуженный граммофон из прошлого:
   - Это ты, Варя?
   Я не имитатор. Я не могу отвечать голосом уставшей тридцатилетней женщины. Но я боюсь, что лучик, пущенный навстречу мне из другого мира, быстро погаснет, не долетит до меня. И я поспешно протянул руку. Я хватаюсь за этот лучик.
   - Андрей! Это я! Твой друг Вадим!
   От двери с обратной стороны испуганно зашелестели шаги убегающего микромира. И во Вселенной воцарилась непроницаемая прежняя тишина. Остановилось время. До одной микронной точки сжалось пространство. Бесполезно пытаться достучаться в Никуда.
   Но я ошибался. Через минуту абсолютную и страшную тишину взорвал приглушённый выстрел.
   Никто не имеет права стучаться в чужой мир из одного лишь любопытства.
   Неприкаянным ветром я скатился по лестнице с четвёртого этажа на улицу и столкнулся там с другим неприкаянным ветром. Я рад был этому столкновению. Мне по пути с неприкаянным ветром. Я никогда не куплю себе пистолет.
   С чего это я вспомнил утро двухнедельной давности? И вообще: было ли оно? Не очередное ли это странное моё сновидение? И был ли у меня друг - художник Андрей?
   Художник был. А вот друг... У меня не могло быть близких друзей. В этой жизни никто, кроме бабушки не любил меня. И с этой мыслью я давно смирился. Ничего другого не оставалось.
   Не было художника Андрея. Не было мартовской позёмки. Не было квар- тиры на четвёртом этаже, ведь я живу на девятом и пишу странные карти- ны, непонятные даже мне самому.
   Это я сам к себе приходил в гости. И сам себе пустил пулю в сердце. Почему не умер? Потому что сердец у меня два? Тогда откуда это прими-тивное чувство вины, которое всё утро лежит со мной на кровати?
  
   4.
  
   Я не докуриваю сигарету и безжалостно, поспешно вдавливаю её в пепельницу. Вскакиваю с кровати, отдергиваю шторы, запускаю в комнату по-весеннему щедрое солнце. Из его лучей пью энтузиазм бытия, заставляю себя радоваться малому - хотя бы тому, что жив.
   - Сегодня 17 марта 2001 года! Вторник. Девять часов десять минут утра. На улице температура близкая к нулю. Вадим Лобан проснулся! И готов к жизнедеятельности! К какой? Любой! Без разницы, - докладываю я солнцу и родившемуся от него дню.
   Сунул тощие ноги в клетчатые шлёпанцы, бодро шагаю в ванную для принятия в меру теплого душа. Голова не болит. Давление в норме. Остави- ло в покое прошлое. Не придирается будущее.
   Пять минут под сочными струями тёплой воды - и мир становится уют- нее и благороднее. Обтёрся махровым полотенцем, нежной женщиной ласкающим моё тело. Старательно чищу зубы дешёвой пастой. И зачем-то взглянул в зеркало. Это мне противопоказано. Это всё равно, что заниматься мазохизмом. Но каждым утром я с непонятным упорством впериваюсь в зеркало.
   Из зеркала с интересом и испугом на меня смотрит уродливое существо, не похожее на человека: узкое лицо с приплюснутым носом, впалые щёки, квадратный подбородок, вытянувшийся далеко вперёд. На подбородке - ни щетинки. Волосы брезгуют мной, как трава песчаным барханом. Волос нет на голове, под мышками, в других местах, где положено им быть у мужчи- ны. Бело-розовая голова кажется чисто выбритой - она во все стороны отражает лучи от электролампочки, как зеркало в солнечный день.
   Я весь белый и гладкий, как средневековая принцесса. Проведи я в одних плавках целый месяц в Сахаре или Саудовской Аравии, моя кожа останет- ся такой же белой. Я ассиметричен и плохо приспособлен к жизни на Земле, как инопланетянин.
   Стоп! Я резко обрываю эту мысль. Она - запретный плод, как райское яблоко. С её рождением начинаются неприятности и ужасные головные боли.
   Мне холодно. Это конкретно и понятно. Я быстро одеваюсь. Джинсы путаются в ногах - длинных и тонких, как у журавля, как у Иоанна Предтечи. С тех пор, как помню себя, я ношу только джинсы. Невозможно на рынке или в магазине подобрать под меня готовые брюки. Из-за таких нелепых и непрактичных ног я не умею быстро бегать. Но зато быстро хожу, отмеряя своими ходулями почти сажень за шаг. Иноходец, одним словом.
   Через голову натянул на себя неизменную фланелевую сорочку в круп- ную клетку. И снова встречаюсь со своим взглядом в зеркале. Проницательные, осуждающие все и вся чёрные глаза из страшной глубины под нависающим над ними шишковатым лбом. Мой взгляд бездонный, как пропасть в Гималаях. Далёкий, таинственный, пугающий, как Космос. Иногда он увлекает за собой, но чаще - затягивает в себя, в неизведанное и неизмеримое пространство.
   Я до сих пор не привык к своим глазам. Я боюсь их, как боятся совестливые люди своих пороков. Я боюсь своего мефистофельского взгляда (что тогда говорить об окружающих меня людях?!) и в любое время при любой погоде ношу очки с густо затемнёнными стёклами.
   А вот своего тела я не боюсь. В нём я тридцать два года ношу свою душу и свыкся. Уже не обращаю внимания на негативную реакцию людей, стол- кнувшихся со мной впервые. Иногда, когда хочу поднять свой жизненный тонус, горжусь своей необычной конституцией, хотя отдаю отчёт в том, что таких уродцев не отыскать на целом свете. Единственный экземпляр из шести миллиардов.
   Я не могу узнать секрета своего появления на свет у матери или отца. Моя мама была обыкновенной женщиной, работала уборщицей магазина и умерла в двадцать четыре года при родах, подарив жизнь мне. Из роддома меня забрала бабушка. Она любила меня, несмотря на моё уродство. Вырастила, воспитала. Сделав это, мирно опочила шесть лет назад.
   Бабушка много рассказывала мне о матери, но ничего не знала об отце. Известно было только его имя, очень странное - Эльс. Хотя оно могло быть аббревиатурой от Ленин-Сталин. Строитель коммунизма любили называть своих детей звучно и нелепо.
   Жив ли мой отец? Одному Господу известно. А в память о нём осталось моё нелепое отчество Эльсович. Я совсем не похож на мать. А отец? Был ли он так же уродлив, как я? Или всё это - результат генных причуд? Или мутации?
   Никто не ответил мне на эти вопросы и вряд ли когда-нибудь ответит. А ведь добавкой к моему внешнему уродству - у меня от рождения одна почка и два сердца.
   Моя замечательная бабушка, как могла, утешала меня: мол, ничего уродливого в тебе нет, ты - человек будущего, первый опытный образец будущего жителя Земли, а остальные люди должны завидовать твоему совершенству. Я не воспринимал всерьёз её слова, но ещё в детстве мудро рассудил: жизнь стоит того, чтобы прожить её даже уродцем.
   Довершая свой туалет, я опустил на курносый нос очки и пошёл на кухню. Через пять минут я отошёл от газовой плиты и сел за кухонный стол. Маленькими дегустаторскими глотками кофе из миниатюрной керамической чашки объёмом чуть больше напёрстка.
   Без четверти десять я сунул ноги в ботинки сорок шестого размер, обла- чился в джинсовую куртку и вышел из квартиры. За моей спиной щёлкнул английский замок. Я стал дожидаться лифта. И напрасно. Во времена великих потрясений он чаще не работал, чем наоборот.
   Я осторожно стал спускаться по лестнице на своих хрупких ходулях. На лестничной площадке седьмого этажа столкнулся со старушкой. Шустрая семидесятилетняя бабушка росточком мне по пояс жила в квартире подо мной. Она почти умерла от подъёма по лестнице и шумно дышала, присло- нившись спиной к блеклой обшарпанной стене.
   - Доброе утро, Марья Петровна!
   - Ох-х!.. Здравствуйте, Вадим Эльсович! И когда же этот проклятый лифт починят?! Когда-нибудь я умру на этой гадкой, оплёванной лестнице! - с одышкой пожаловалась соседка.
   - А вы в ЖЭК позвоните, поругайтесь! - посоветовал я.
   - Господи! Чтобы позвонить, надо ещё на один этаж подняться! И не отдать концы! А толку-то?! У них то денег нет, то монтёров. А скорее всего - совести. За что мы платим квартплату и налоги?
   Марья Петровна - учительница на пенсии. Из соседей по подъезду она мне ближе всех. Марья Петровна первой из них восприняла мой облик, как само собой разумеющееся.
   Я любил поговорить с нею о жизни, когда позволяло время, при встречах: на лестничной площадке, в лифте, у подъезда. Пару раз я бывал у неё в гостях, где пил запашистый, заваренный по-деревенски чай с воздушными пышками. Их Марья Петровна пекла просто замечательно.
   Я был совершенно некоммуникабельным человеком, абсолютным домо- седом. Сам удивляюсь: как сумела Марья Петровна затащить меня к себе?
   Сегодня я спешил на работу и задержался только на пару минут. Нетер- пеливо-загадочный взгляд Марьи Петровны намекал: главную новость она припасла на прощанье.
   - Внучка Ксюша ко мне приезжает из Москвы. Обещала пожить со мной целый месяц!
   - Я очень рад за вас! - ответил я и многозначительно посмотрел на часы.
   - А уж как я рада! Я и не узнаю её! Сегодня вечером я вас настоятельно жду к чаю. Познакомитесь с Ксюшей. И не смейте отказываться!
   Сообщение и приглашение Марьи Петровны я воспринял равнодушно. И поскакал на ходулях вниз по лестнице, придерживаясь рукой за перила, чтобы не уронить и не рассыпать по косточкам своё нелепое тело.
  
   5.
  
   С утра прошёл довольно сильный дождь, который почти уничтожил остававшийся после вчерашнего снегопада снежный покров. К десяти утра распогодилось. Лёгкий тёплый ветер угнал на восток тучи.
   И пригревало щедрое весеннее солнце. Вдоль тротуаров весело бурлили ручьи, радостно чирикали воробьи и тренькали беззаботные синицы, прыгая по асфальту и веткам деревьев.
   В такой день толкаться в троллейбусе, вдыхать запахи людского пота, похмелья, селёдки с луком. Ничего не убавит в моих осложнившихся отношениях с директором кинотеатра опоздание на пятнадцать-двадцать минут, и я решил пройтись пешком, уродливой вертикальной гусеницей проползти через людской муравейник.
   Я шёл по грязному тротуару и с высоты своих двух метров относительно весело рассматривал людей и весну. Даже ради десяти таких приятных минут стоило жить. Жизнь предоставляет нам возможности радоваться ей, но мы разучились это делать.
   У моста я задержался. Захотелось полюбоваться, как просыпается небольшая речушка, переползающая город по центру. С холма к речушке сбегали многочисленные ручьи, подтачивая её берега.
   Под самым мостом опрокинулась в реку ива, ещё осенью подмытая водой, сломленная ураганным ветром. И теперь пила корнями свежие воды весна. Ей уже никогда не трепетать робкими листочками над шустрыми водами речушки.
   А мне вдруг вспомнился сегодняшний сон - нелепый и фантасмагорический, как большинство моих сновидений в последние десять лет. С тех пор, как я открыл в себе художника.
   Сегодня мне приснилась огромная оранжево-красная пустыня. Конца и края не было зыбучим, зловещим, почти кровавым песком. Наметённые ветром барханы казались кровоточащими сосками планеты. Серо-жёлтое небо собрало на расстоянии километра от поверхности лучи жестоко-жаркого светила и струилось раскалённой плазмой.
   По пустыне бежала неширокая река с жёлтой мутной водой и курилась паром. От реки, от обоих её берегов двумя рядами убегали в пустыню причудливые деревья, листвою похожие на пальмы, но с корявыми, урод-ливыми ветвями, беспорядочно торчащими в разные стороны. Около тысячи таких деревьев составляли вытянутый замкнутый эллипс. Длинный диаметр эллипса составлял пять-шесть километров, короткий - не более двух.
   Деревья медленно и синхронно двигались по периметру эллипса, но не приближались друг к другу, не сталкивались, строго соблюдали дистанцию. Каким образом они двигались? Посредством корней, наверное, потому что при движении вокруг их стволов бурлили песчаные буравчики.
   Приблизившись к реке, каждое из деревьев обнажало корни, похожие на шланги насосов. Дерево, пока переходило реку, сосало насосами-шлангами воду. Плоские листья наполнялись водой, округлялись в зелёные бутылочки. По мере удаления от реки бутылочки уменьшались, "худели". Пройдя по полупериметру эллипса, вновь превращались в плоские листья.
   Со стороны раскалённого светила к реке двигалось рыжее животное, покрытое густой шерстью, похожее на гигантскую гусеницу. Огромная бронзовая голова с маленькими неподвижными глазками, почти полностью прикрытыми чешуйчатыми веками. За головой на восьми толстых неуклю- жих лапах тащилось длинное тело. На каждой из восьми лап по четыре пальца, которые заканчивались острыми, выгнутыми, как огромный клюв, когтями. Даодант - гусеница-животное.
   Даодант приблизился к ходячей аллее деревьев, облюбовал одно из них. Разогнался, насколько позволяли ему неуклюжие лапы и длинное тело, и врезался бронзовым лбом в ствол дерева.
   Из песка высунулись наружу два острых, как копья, корня дерева и метнулись в сторону животного. Гигантская гусеница отпрянула назад. Одно из копий ударило даоданта в лоб. По пустыне разнёсся металлический звон. Второе копьё коснулось его шерсти. На раскалённый оранжевый песок упало несколько капель бледно-розовой крови.
   Но с дерева слетела наполненная живительной влагой бутылочка. Разва- лилась пополам на полушария бронзовая голов даоданта. Во внутренних сферах обнажились два ряда широких белых зубов.
   Чудовище ловко и цепко схватило бутылочку-лист и раскусило. Ни одна капля воды не упала на песок. И тут же захлопнулась бронзовая пасть гигантской гусеницы. В закрытой пасти несколько секунд жерновами двигались зубы животного, после чего гусеница удалилась в ту сторону,
   откуда появилось.
   Я проснулся, когда её овальный рыжий хвост уже готов был скрыться за горизонтом.
   Логику в таких снах найти трудно. Я и не пытался делать это. Увиденное в фантасмагорических снах я переносил на холст. Хотя пробовал докопаться до причин этих сновидений, вспоминал всю прочитанную фантастику от Герберта Уэльса до братьев Стругацких и Брэдбери. Но нигде не находил ничего подобного. Я никогда не видел картин из своих снов в фантастических фильмах. Как попали они в мою подкорку мозга?
   Я успокаивал себя: ты помешан на фантастике, это плоды твоего извра- щённого мозга. Ведь приходили во сне композиторам гениальные музыка-льные темы, а поэтам - великолепные строчки. Мозг человека - загадка не меньшая, чем рождение Вселенной. Я слишком скуден умом и знаниями.
   Поэтому не могу объяснить причины своих странных снов.
   Сразу же за светофором я поворачиваю направо, и через двадцать пять шагов - кинотеатр "Космос". Здесь я уже шесть лет работаю художником-оформителем. Работёнка у меня не пыльная: отнимает три-четыре часа в день. Это нормально для свободного художника. А ещё Елизавета Никола- евна...
   Элизабет... Полнеющая кареокая и тёмноволосая женщина сорока лет, цветущая поздней женской красотой. Полнота её не отталкивала от себя. Наоборот, притягивала упругостью форм. Таких женщин любил писать Рубенс. И я её любил. Отчего ходил на работу с удовольствием.
   Шесть лет назад после смерти бабушки я переехал из деревни в город. Здесь мне была отписана двухкомнатная квартира бездетной тётушки, которая из-за рака печени на два года опередила бабушку.
   На мне заканчивался некогда многочисленный род Лобанов, на который начали валиться напасти с начала двадцатого столетия, с моего прадеда - революционера-террориста. Войны и лихолетье уничтожили наш род подчистую. И оставили в насмешку или в наказание за великие грехи предков лишь нелепого урода с угрюмой и зловещей фамилией Лобан.
   Переехав в город, я начал искать средства к существованию. Профессии я не имел. В восемьдесят седьмом меня, как неблагонадёжного и безответственного студента отчислили из университета. Всё, что я умел делать - писать плакаты. Этим и занимался в родном колхозе. Бабушка оставила мне в наследство большой и крепкий деревянный дом и двадцать два миллиона рублей. На эти деньги можно было прожить целый год, если их до срока не съест инфляция.
   Как-то случайно я забрёл в художественный музей и там познакомился с Андреем, которого поразила моя гениально уродливая внешность. Он загорелся написать мой портрет, который так и не написал и уже никогда не напишет. Андрей посоветовал мне обратиться в кинотеатр "Космос". Туда требовался художник-оформитель.
   Элизабет испугалась, когда впервые увидела меня. Солнечным майским утром я постучался в дверь её кабинета.
   - Здравствуйте, я слышал, что вам нужен художник-оформитель?
   Она подняла на меня светло-карие, точнее - ореховые глаза и едва не выскочила из уютного мягкого кресла. Изумлённо-испуганно расширились её зрачки, и она уронила на стол уродливо-массивную шариковую ручку. Напряглись её полные, по-девичьи сочные губы, но, парализованные испугом не смогли раскрыться, чтобы позвать на помощь людей.
   Элизабет потом мне рассказывала, что всерьёз приняла меня за героя американского фильма ужасов, фантастическим образом сошедшего с экрана. Напугали её и мои чёрны, как у кота Базилио, очки.
   Элизабет с трудом взяла себя в руки. Вовремя вспомнила, что она не просто женщина, боящаяся всего на свете, а директор самого крупного в городе кинотеатра.
   - Вы художник?
   - Художник-оформитель с пятилетним стажем. Вот мои документы.
   Я протянул ей паспорт и трудовую книжку. Она долго и с недоверием рассматривал их, будто это были справки из психиатрической больницы.
   - Колхоз "Гигант" знаменит на всю область. Если вы там работали, это о чём-то говорит, - наконец, сказала Елизавета Николаевна. - Я вас принимаю.
   - Когда выходить на работу?
   - Желательно уже сегодня. Это в ваших возможностях? - Директор кино- театра ещё не привыкла к моему лицу и смотрела на меня с опаской.
   - Почему бы и нет? - скромно и послушно ответил я и протянул руку за своим паспортом.
   Директор заметила, что рука моя четырёхпалая, да и, к тому же, уродливо длинна. Елизавету Николаевну слегка передёрнуло. Но я ободряюще-успо-каивающе улыбнулся ей: мол, гражданочка начальник, всё это мелочи! Ничего ужасного в этом нет.
   - Как у вас с выпивкой? Прежний оформитель любил это дело. Впрочем, как все художники.
   Она почему-то облегчённо вздохнула.
   - Признаюсь, как на духу: двести граммов в месяц. Больше - вредно для здоровья.
   Елизавета Николаевна окончательно успокоилась. Даже попробовала улыбнуться мне, и на упругих щёчках появились обаятельные ямочки.
   - Меня устроило бы и двести в день. Приступайте к своим обязанностям, Вадим Эльсович!
   Недели две привыкали ко мне, к моей внешности коллеги по работе: киномеханики, кассиры, контролёры и уборщицы. Я не торопил события и с каждым из них был нейтрально доброжелательным. Вместе со своим коллективом привыкла ко мне и Елизавета Николаевна.
   А однажды... Через месяц после приёма на работу директор совершенно случайно застукала меня за весьма постыдным занятием.
   Каморка художника-оформителя находилась на самых задниках киноте- атра, и ко мне редко кто заходил. Меня это устраивало. Привыкший к одиночеству, я не стремился к общению.
   В тот день я писал афишу к американскому эротическому фильму, тщате- льно выписывал гуашью обнажённую до пояса гёрл. Её остро торчащие соски действовали на меня возбуждающе. Подключилось богатое воображение художника, и с лысой моей головы ручьями полился пот. Огонь вожделения почти лишил меня разума: ведь я представил эту гёрл в своих страстных объятиях.
   И немудрено: к тридцати двум годам жизни я имел только двух женщин, а весь сексуальный опыт ограничивался тремя совокуплениями. В особо тяжёлые минуты меня спасало богатое воображение.
   Обычно я запирал дверь каморки на засов, но в тот день не сделал этого - просто забыл. Отложив кисть в сторону, я, подёргиваясь нервной дрожью, притронулся к соскам гёрл. Мне показалось, что подушечками пальцев я ощутил тепло женского тела. От переполнявшего меня желания пересохли губы.
   Гёрл призывно, маняще улыбалась мне и жаждала моей любви. Я нервно
   Расстегнул молнию на джинсах. Чтобы не исчезло эротическое видение с ожившей гёрл, закрыл глаза и стонал от наслаждения. Поэтому не видел и не слышал, как Елизавета Николаевна вошла в мастерскую - квадратную комнатушку с плотно зашторенным окном.
   На моё счастье Элизабет не оказалась ханжой, она третий год жила в разводе, редко спала с мужчинами. Она на дух не переносила пьяниц после мужа-алкаша. А ещё - из-за четырнадцатилетней дочери, с которой жила в однокомнатной квартире.
   Отдавшись наслаждению, я не слышал, как Элизабет провернула ключ в замке, как на цыпочках подошла ко мне, как присела передо мной на корточки. От стыда у меня едва не подкосились ноги, я готов был упасть в обморок.
   Вернуло меня к жизни никогда не испытуемое мной наслаждение. Его дарили нежные губы Элизабет. Я вернулся к жизни и тут же провалился в бездонную пропасть страсти.
   С тех пор редкий день начинался без скоротечных, но страстных свида-ний с Элизабет. Она предъявила на меня права, как на свою собственность, её устраивала мои покладистость и покорность, она была уверена, что вряд ли другая женщина позарится на урода. Нас ничего не связывало. Ничего, кроме секса.
   Хотя... Мы частенько беседовали по душам, у нас находились общие темы для разговора, но близкими друзьями мы не стали. За шесть лет Элизабет так и не подавила отвращения к моему уродству и ни разу не поцеловала в губы. Даже в апогее страсти. Так что сердечных чувств с её стороны ждать не приходилось.
   Иногда я страдал от осознания этого и даже плакал от обиды, когда Элизабет уходила из мастерской. Но я ни разу не намекнул ей на это. Я с детства был обделён любовью себеподобных, и поэтому страшно боялся потерять то, что имел.
   Но в последнее время Елизавета Николаевна всё реже и реже заглядывала в мою каморку. У неё, наверное, появился любовник. Возможно, с ним она хотела составить супружескую пару.
   В последний раз она заходила ко мне неделю назад. Я ждал, надеялся, переживал, но при случайных встречах с ней старался не выдавать своих чувств. Она не убегала от меня, но держалась холодно-отстранённо.
   Я давно подготовил к подобной ситуации. Я не сомневался: когда-нибудь наши странные отношения оборвутся. Элизабет встретится нормальный, здоровый мужчина, с ним ей не стыдно будет пройтись под ручку по улице, появиться в обществе друзей, сходить в театр, посидеть в ресторане.
   Я подготавливал себя ко всему этому. И всё равно охлаждение ко мне Элизабет воспринял болезненно. Вчера впервые за последние шесть лет заперся в своей каморке и истязал себя эротическими фантазиями.
   Это был первый шаг на пути возвращения к прошлому, к прежней одино-кой жизни без женских ласк и тепла. Вряд ли мне удастся найти замену Элизабет. На хорошую потаскушку у меня не было денег. Заниматься любовью с грязной, опустившейся женщиной... Это ещё больше унизило бы моё достоинство. Я урод, но, к несчастью, и художник. Оба моих сердца и душа тянулись к красоте.
   Наверное, никогда больше мне не целовать бархатных грудей Элизабет, но я до смерти буду благодарить её и молиться за неё за то, что в течение шести леи мог чувствовать себя полноценным мужчиной.
  
   6.
  
   Сегодня я боялся встретиться с Елизаветой Николаевной даже случайно в вестибюле кинотеатра или в служебном помещении. Как немой укор, я бы доставил ей несколько неприятных секунд. Я так любил Элизабет! И не хотел даже неосторожным вздохом потревожить её покой. Поэтому трясу- щейся от страха мышью прошмыгнул в свою нору-каморку и решил сразу же заняться делом, дабы не докучать себе воспоминаниями о счастливых днях минувших.
   Прямо с порога я подошёл к телефону, набрал номер кинобудки.
   - Здравствуй, Кирюха! Какие афиши я должен написать сегодня?
   - Зайди ко мне, Вадим! У меня есть что сказать тебе! - загадочно прохрипел в трубку киномеханик Кирюха. Из всех своих коллег я любил его больше других - за незлобивость характера. Исключая, конечно, Элизабет.
   Кирюха - это пятидесятилетний крепыш Кирилл Лавров. Он очень гордился, что является полным тёзкой известного актёра. Он относился к разряду бесшабашных русских мужиков, которых и после ухода на пенсию зовут не по имени-отчеству, а по кличке. И Кирилл Лавров для старых и молодых был Кирюхой.
   - Что случилось, Кирюха? - спросил я, протискиваясь в тесную комнатушку без единого окна. В ней киномеханики перекручивали и готовили копии фильмов к очередным киносеансам.
   - А ничего особенного! - Кирюха остановил механизм, перекручивающий киноплёнку с бабины на бабину. Извлёк из-под обрывков лент, клея и прочего хлама пачку "Примы". Прикурил сигарету прямо под табличкой "Курить строго запрещено"! - Калым тебе подвернулся. Вот, принесли заготовку для рекламного щита из магазина "Оливия". Просили к завтрашнему вечеру.
   - Что обещали?
   - Сначала двадцать пять баксов, но я поднял до тридцати. Со своим умыслом, конечно. - Кирюха выпустил изо рта дым, разогнал его над головой.
   - И каким же?
   - Займёшь мне полторы сотни до получки? Кстати, ты не знаешь, когда она будет? Хрен закандыка! Три месяца обещают! Бюрократы хреновы! - выругался Кирюха и с надеждой смотрел на меня весёлыми серо-зелёными глазами.
   - О чём речь! Займу, конечно. Если бы я жил на одну зарплату без шабашки, давно бы ноги протянул!
   - Что верно, то верно! - согласился Кирюха. - Я уже забыл, какой запах у водки! И сожительница моя грозится уйти. Хрен закандыка! Им ведь ты нужен, пока бумажки шелестят. А у меня что? Открыл полы - и он голый. Мне же, сам знаешь, не тридцать лет. Желания, они прежние, а возможности, увы, не те. Плешь башку проела. По роже трактора гусеницами проехались. С такой конституцией попробуй баб соблазнить! Не тот уже Дон-Жуан!
   Я присел на хлипкий, грозящийся развалиться стул.
   - Почему сожительница, а не жена? - просто из любопытства, из желания поддержать разговор спросил я.
   Я не спешил возвращаться в свою каморку. Там всё напоминало о недавних бурных свиданиях с Элизабет. И работы у меня сегодня всего ничего: одна афиша, да ещё - шабашка.
   - Да сколько можно, Вадим?! Их, жён, хрен закандыка, у меня только законных было аж четыре! Эту, пятую, только назови женой. И пиши пропало! Захомутает, как сивого мерина!
   - В сущности, разве в росписи дело?! Есть приличная бабёнка - и ладненько! - Это была актуальная в моём положении мудрость.
   - Ты прав, с тебя бутылка! А ты сегодня такой квёлый, Вадик? - Кирюха положил свою широкую руку на моё острое плечо. - Понимаю...Элизабет замуж собралась. Но ты, хрен закандыка, сильно не переживай! Не бери к сердцу! Найдём мы тебе бабу! Похлеще её и моложе. Главное, чтобы инструмент работал!
   Меньше всего я хотел, чтобы меня жалели мужики. От этого особенно чувствуешь себя ущербным. И я резко поднялся со стула, будто спешил по неотложным делам. Кирюха по-свойски, грубовато вернул меня на место.
   - Вот, хрен закандыка! Ну, что ты раскипятился?! Чего обиделся? Я тебе не хрен с улицы, а товарищ! Плюнь и разотри!
   На кого плюнуть и кого растереть, Кирюха не уточнил. Я уважал его за то, что он относился ко мне, как к равному, не унижая своим физическим превосходством, не заискивая, не осторожничая в словах, как обычно это делают красивые люди перед убогими.
   - И не комплексуй! Подумаешь, рылом не вышел! Большинству баб этого не требуется. Главное, чтобы в силе был. Будь наглее и нахрапистее. А ты к ним подойти боишься! Я тоже не писаный красавец, не тёзка мой, не Ален Делон! Однако, бабы крепко меня любили!
   - Не надо, Кирюха, воспитывать меня! Я не комплексую. Я мудро принимаю реальность такой, какая она есть. - Я нарочно пытался перевес- ти разговор в другую плоскость. - А ты не врёшь, что у тебя четыре жены было?
   - Ну, ты даёшь, хрен закандыка! Я, может, из-за своей прямоты и непрев- зойдённой честности и страдаю в этой пакостной жизни!
   Неожиданно зазвонил телефон, и Кирюха ловко, артистично снял теле- фонную трубку. Не выпендрёжу ради - меня развеселить.
   - Алё! Министерство кинофикации на проводе! - И тут же поперхнулся
   словом. - Извините... У меня... Понятно!
   Кирюха осторожно положил трубку на аппарат. С хитроватой улыбкой посмотрел на меня.
   - Твоя Элизабет звонила. Ждёт тебя в мастерской. - Он одобряюще хлопнул меня по спине. - Хорошего тебе стояка, Вадим!
   Я, переломившись почти пополам, вышел из каморки Кирюхи. Моё левое, более чувствительное сердце сжалось от дурного предчувствия. Усиленно билась жилка на левом виске - готовая порваться.
   Я обречённо шёл к своей мастерской, медленно продвигался к плахе, как приговорённый к смерти. Я подозревал, что впереди меня ждёт неприятный, унизительный разговор: я услышу из уст Элизабет горькую правду о себе и, отвергнутый, буду безутешно страдать, запершись в тёмной мастерской.
  
   7.
  
   Элизабет стояла у стола в вишнёвом платье-костюме, там гармонирующем с её тёмными и волосами. Элизабет стояла у стола в задумчивости и машинально размешивала гуашь в банке, будто сама собиралась писать афишу к новому фильму.
   На низком закопчённом потолке мастерской тускло светилась матовая электрическая лампочка. В этом сумеречном свете задумчивые ореховые глаза были полны тайны.
   Элизабет даже не подняла глаз, не вздрогнула ни одним мускулом, когда я обречённым призраком просочился в мастерскую-каморку.
   Я остановился в растерянности, дрожащими ноздрями пытаясь уловить запах надвигающейся грозы. Но воздух был прян от дорогих французских духов, словно в погожий майский день, когда сирень цветёт.
   Так будет гроза или нет?
   Я остановился в шаге от Элизабет и внимательно, с трепетным волнением всматривался в её лицо - круглое, почти добродушное, с милыми ямочками на щеках - и пытался предугадать её первые слова. Они вот-вот должны взорвать напряжённую, тревожную тишину.
   "Нам необходимо серьёзно поговорить, Вадим"!
   Наверняка, такой будет её первая фраза, и почти был прав.
   - Доброе утро, Вадим! Нам с тобой надо серьёзно поговорить!
   Я предугадал её прелюдийную фразу. У меня был заготовлен достойный, эффективный ответ.
   - А нужно ли, Элизабет? Я всё знаю. Я понимаю тебя.
   Мой голос дрожал, как готовая порваться перетянутая струна виолончели.
   Звуки с трудом, с предательской хрипотцой выходили из моей груди. Это было обида, самая примитивная обида. Из-за ущемлённого мужского само- любия.
   Но разве имеет право на самолюбие и гордость нищий, подъедающий объедки с чужого пиршественного стола? Это была самая унизительная боль - жалость к самому себе.
   - Ну и хорошо, что знаешь! Нет необходимости тратить время на объяс- нения. Но вряд ли ты понимаешь меня правильно! - ответила Элизабет, не поднимая на меня глаз. - Я выхожу замуж за одного человека - очень доброго. За его спиной я буду чувствовать себя, как за каменной стеной. Но я не уверена, что могу разорвать наши прежние отношения. Я хочу оставить всё, как было.
   - Не понял... - прошептал я, совершенно ошарашенный таким поворотом дела.
   До меня не дошёл смысл её простых и понятных слов. За неделю я подготовил себя к неминуемому расставанию и старался строго держать себя в руках - не раскиснуть, чтобы трудный разговор с Элизабет не оказался невыносимо унизительным для меня.
   И ещё хотел... Я хотел, чтобы Элизабет сохранила обо мне добрую память. Мне было за что благодарить её. Я не рассчитывал на её любовь ко мне, даже если бы мы жили на необитаемом острове.
   Но я с радостью согласился бы стать её вечным рабом, плюгавым псом тащиться за ней на край света, волоча тяжёлую цепь, и умереть, преданно облизав на прощанье её ноги. Неужели она позволит мне это?
   - А что тут понимать, Вадим? Ты помнишь слова Маленького Принца из сказки Экзюпери? Мы в ответе за тех, кого приручаем. И я в ответе за тебя.
   Меня будто электрическим током ударило. Я нервно подёрнул плечом. Ещё минуту назад я побитой собакой готов был преданно выскуливать любую подачку от неё. И вдруг взыграла обида из-за обыкновенного, привычного пинка, каким не однажды награждали меня люди. Но этот конкретный пинок был от любимой женщины.
   - Это жалость?.. Тебе не кажется, что этими словами ты унижаешь меня?
   Элизабет доверительно коснулась рукой коснулась моей груди - это было её довольно милой привычкой при разговоре с близко знакомыми людьми.
   - Не кажется. Не отрицаю и чувства жалости. Но я не считаю его твоим унижением. Жалость - это особый подвиг любви к человеку, ко всему живому. Я никогда не смогу полюбить тебя, как женщина мужчину, потому что никогда не смогу привыкнуть к твоему... твоему...
   - Уродству? - с язвительностью помог я.
   - Нет. Зачем так грубо и прямолинейно?! Скажем так: к твоей асимметричности по отношению к остальным. Моё предложение - это не жалость. Это жестокость. Правда. Я буду неверна тебе со своим мужем. Я буду неверна мужу с тобой. Что поделаешь! Такова горькая правда. Наверное, я эгоистка. Уже сейчас я уверена: время от времени мне будет не хватать твоих ласк. Ты даже не представляешь, какой ты нежный и страстный!
   Откуда-то из глубины души всплыло раздражение. Оно трансформировалось в злость, горьким комком застряло в горле. Я не хотел понимать Элизабет. Я не хотел оставаться игрушкой в руках капризной женщины. Ох, если бы я не любил её!
   - Время от времени - это как часто? Раз в месяц? Раз в квартал? Раз в полугодие?
   - Вадим, не надо накручивать сложности. Я никогда не обещала тебе серьёзных отношений. До сих пор тебя всё устраивало! - Элизабет неуловимым движением кокетливо поправила завитушку над своим ухом. - В конце концов у тебя есть право выбора. Неоспоримое. Я хочу, я смогу с тобой встречаться. Но, к сожалению не чаще одного раза в неделю. И не так откровенно, как мы это делали до сих пор.
   Разве моя несравненная Элизабет, неутомимая толстушка с ореховыми глазами оставила мне право на выбор?
   Её предложение было унизительным, напоминающим подачку вроде рубля, который бросают нищему в шляпу. Но разве была у меня хотя бы иллюзия журавля в небе, ради которого стоило отпускать синицу?
   - Извини! - только и сказал я. - И спасибо тебе за твою доброту!
   Элизабет застенчиво-иронически улыбнулась, но в её глазах уже забегали плотоядные бесенята. Как я любил их! Они сулили многое.
   - Зачем меня благодарить? Я поступаю, как самая обыкновенная эгоистка. Если бы мой будущий муж обладал твоими сексуальными способностями, я, извини, не стала бы приходить к тебе в мастерскую.
   - Ты сегодня говоришь много и длинно и совсем не заботишься о том, чтобы не обидеть, не унизить меня. - Я неуклюже, обречённо сел на табурет. - Не стоит добивать меня словами. Я хочу, чтобы с сегодняшнего дня их было как можно меньше!
   - Хорошо... В таком случае выключи свет!
   На этот раз она любила меня долго и неистово.
   Элизабет упорхнула из мастерской большой, насытившейся человеческой плоти орлицей, унося с собой головокружительно тонкий запах французских духов - кажется, "Шанели".
   Я взглянул на часы. Неужели уже два часа после полудня. Неужели мы с Элизабет около трёх часов?.. Она была права, моя прямодушная и мудрая Элизабет. Такой любви мне могло хватить на неделю.
   И ради этого стоило жить на белом свете даже такой белой и общипанной вороне, как я.
  
   8.
  
   Я вышел из кинотеатра в шесть часов вечера. Меня встретил холодный, пронизывающий до костей первый весенний дождь, при порывах западного ветра переходящий в ливень.
   Я никогда не беру с собой зонта. Его у меня и нет. Я вырос в деревне на лоне природы. Как-то, переехав в город, я обзавёлся солидным чёрным зонтом и даже пару раз прошёлся с ним по городу. И чувствовал себя не в своей тарелке. У меня были ощущения улитки, которая прячется от жестокой свободы жизни в свою раковину. В конце концов, я где-то забыл свой зонт - кажется, в троллейбусе.
   Я недолго ждал "рогатой единицы", спрятавшись под козырёк кинотеатра. Этим маршрутом троллейбуса я добирался домой. Но "единичка", которую я дождался, шла в противоположную сторону - к железнодорожному вокзалу.
   Я очень устал за сегодняшний день и твёрдо намеревался ехать домой, чтобы отдохнуть, поспать часок-другой, а вечером приступить к очередной картине. На ней, конечно же, будет изображена чудовищная гусеница с железными челюстями, ползущая к мутной реке по жаркой красной пустыне.
   Я так и поступил бы, если бы приползла "единица" по направлению к моему дому. Но первым подошёл троллейбус, идущий к вокзалу. И меня спонтанно подхватило какое-то неясное, непонятное предчувствие. Инстинкт, что ли?
   Я почти стремглав побежал к троллейбусу - забитому, запрессованному людьми, саквояжами, сумками. Без труда перелетел через полутораметровые в диаметре лужи и протиснулся в троллейбус прежде, чем скрипуче защёлкнулись челюсти двери.
   Передо мной злыми селёдками прели мокрые от дождя люди и многие из них создавали друг другу неудобства закрытыми наспех зонтами, с которых ручейками стекала вода. Люди стонали и шипели друг на друга, напоминая растревоженный змеиный клубок. Чтобы стоять не на одной, как цапля, а на двух ногах, я протыкал их спины и бока острым локтем. Они яростно шипели на меня. Над собой я не нашёл поручня и поэтому держался за воздух нелепой четырёхпалой рукой.
   Троллейбус отошёл от остановки, и через минуту селёдки притёрлись и утряслись. В салоне стало свободнее, а пассажиры уже были похожи на безобидных мокрых цыплят, которых перевозили из инкубатора на птицеферму. Я выглядел среди них андерсеновским гадким утёнком, который, увы, никогда не превратится в прекрасного лебедя.
   Я ненавижу эту "селёдочную" тесноту, эту пролетарскую близость потных тел, затхлый воздух автобусных и троллейбусных салонов. И редко пользуюсь общественным транспортом.
   Толкаясь в переполненных городских машинах, я тоскую по деревенской жизни. Приватизировав городскую квартиру я одно время подумывал о её продаже. За вырученные за неё деньги я мог бы лет десять спокойно жить в деревенском бабушкином доме и не работать. Но меня пугали неустроенность деревенского быта, необходимость тяжело и упорно трудиться , заготавливать на зиму топливо. И ещё одно. В деревне я острее ощущал свою ущербность и тонул в беспросветном омуте одиночества.
   В деревне не могут равнодушно относиться к соседу, односельчанину. Если ты круглый дурак или идиот, тебе обязательно дадут знать об этом. Одно моё уличное прозвище чего стоило - Глиста.
   Никто, кроме бабушки, не любил меня искренне. Это я стал понимать особенно остро, когда пошёл в школу. Меня сторонились, брезговали со мной общаться и ученики, и учителя. Со мной избегали здороваться за руку, избегали встречаться взглядами, будто я был прокажённым или чёрным колдуном.
   Мой дьявольски глубокий и проницательный взгляд вызывал досужие пересуды в деревне. Стоило подохнуть скотине или заболеть человеку, как
   деревенские бабы начинали поминать моё имя всуе и списывали все неприятности на мой дурной глаз.
   Однажды меня жестоко избили. На мою беду, загорелась изба через пять минут после того, как я прошёл мимо. Пожарники напрасно доказывали погорельцам, что пожар произошёл из-за неисправной электропроводки. Потерпевшие искренне считали, что провода своим дурным глазом замкнул я.
   Вряд ли я выжил бы в такой обстановке, меня, может быть, прибили бы где-нибудь в укромном месте, но в деревне уважали мою бабушку - властную, честную, прямую. Она была авторитетом для хорохорцев, как вор в законе в зоне.
   Ещё в детстве я столкнулся с жестокой несправедливостью мироздания и возненавидел этот мир. И отрёкся от него. Я выбрал трудный и угрюмый путь одиночки, но не поступился своим самолюбием. Я не искал себе друзей и любимых, я дружил сам с собой, я любил сам себя, я ссорился сам с собой и ненавидел сам себя.
   Человеческое сообщество не приняло меня, как равного и не заслуживало моей любви, моей ненависти. Я относился к нему равнодушно. Я относился к нему со скептическим спокойствием. Диким, ожесточившимся волчонком я избегал и хороших, и плохих людей. И доверялся только своей бабушке.
   Поступив в университет, я оказался в самом демократичном сообществе молодых людей и немного оттаял сердцем, потому что там приняли меня. И общались со мной. Не все, конечно. Но отверженному миром достаточно было и узкого круга людей.
   Ближе к конечной остановке просторнее становилось в салоне троллейбуса. Просторнее и светлее. Можно было свободнее вздохнуть полной грудью и даже опереться спиной об угол задней площадке. Но зато некоторые пассажиры начали обращать внимание на меня. Глазами, полными изумления, изучали мою внешнюю оболочку, почти как пытливые советские учёные.
   В глазах их смешивались удивление и страх. Они ощущали больший душевный дискомфорт, нежели я, хотя именно я был их подопытным кроликом. Я привык быть бесплатным экспонатом Кунсткамеры и не обижался на хамское любопытство зрителей, как не обижается мудрая обезьяна на кривляющихся перед ней посетителей зоопарка.
   На конечной я вышел из троллейбуса и направился к привокзальному кафе. Надо купить что-нибудь перекусить себе и вчерашнему мужичку, так запавшему мне в душу. Я надеялся найти в нём друга, с которым можно душевно общаться, как с художником Андреем, не страдая от чьей-то жалости или неприязни к себе. Я повиновался вечному инстинкту жизни, по Шопенгауэру - воле. Я продолжал упорно искать подобного себе и на этот раз надеялся на удачу.
  
   9.
  
   Как изменились российские вокзалы за последние десять лет! Раньше в залах ожидания преобладали отпускники, командированные и такая, как я, деревенщина. Сегодня основную массу пассажиров составляли прыткие челноки из Белоруссии и Украины, которых в советские времена называли просто и точно - спекулянты.
   Я прохожу по гудящему кассовому залу, равнодушно скольжу по лицам стоящих в очереди за билетами. Моему мужичку с троллейбусной остановки вряд ли нужен билет в любую из четырёх сторон света. Как нескладный клоун на ходулях, пошатываясь, поднимаюсь на второй этаж. Под мышкой в свёртке из газеты у меня зажаты четыре булочки с сосисками. От голода, от ощущения тёплых булочек под мышкой у меня полный рот слюны, но я мужественно терплю, потому что желаю разделить трапезу с вокзальным бичом.
   Через тёмные стёкла очков внимательно шарю взглядом по рядам в зале ожидания - словно прожекторным лучом ночью по прифронтовой полосе. Из-за полусумрака в зале, из-за затемнённых очков все лица размыты, словно я бреду по грязному вокзальному паркету неприкаянным ёжиком в тумане. Не спящие пассажиры с удивлением и некоторым испугом смотрят на меня, как на инопланетянина, и каждый надеется, что я ищу не его.
   Прошёл несколько рядов жёстких кресел, заполненных интернациональными задами пассажиров. И среди них нечего делать моему мужичку. Скорее всего, он слоняется по перрону или сидит в подземном переходе. Я почти уверен в этом, но мне не хочется спускаться вниз
   В зале ожидания тепло и относительно уютно. Умиротворяюще гудит людской улей, а мне холодно и тоскливо. Я устал от жизни и себя, и мне хочется спать. Я обругал себя последними словами за очередное чудачество и никому не нужную авантюру. Зачем мне сдался странный юродивый мужичок?! Из-за него я слоняюсь по вокзалу безбилетным пассажиром, а мог в это время гонять чаи на маленькой уютной кухоньке в мягких тапочках и байковом домашнем халате.
   С большим трудом я отыскиваю свободное место рядом с черноокой полноватой хохлушкой, которая равнодушно и ловко сплёвывает подсолнечную шелуху в пухленький кулачок, и разворачиваю свёрток.
   Я управился с двумя аппетитными булочками за пять минут и после этого аппетитно зевнул. И не заметил, как погрузился в сон.
  
   10.
  
   Почему-то оба солнца были ярко-фиолетовыми и почти сливались в одно огромное. Такого огромного солнца я прежде никогда не видел и оцепенел от ужаса, будто предчувствовал космическую катастрофу. Но гнетущее состояние скоро покинуло меня, потому что воздух над утренней планетой был лёгок и уютно сиренев. Не страшными сказочными космами он струился над бедным ландшафтом, словно безобидные сиреневые овцы лизали серую пыль на островерхих валунах, разбросанных по красной пустыне.
   Валуны походили на острые клыки чудовищно огромных доисторических динозавров и неровным строем - узкой грядой уходили на восток навстречу фиолетовому двойному солнцу и растворялись бесследно за багряно-лиловой линией горизонта.
   Пустыня редко, плешинами была покрыта чахлой растительностью, напоминающей верблюжью колючку, но с блекло-серебристыми цветочками и терпким, горьковатым запахом полыни.
   В стороне - к западу - горделиво возвысилась над ландшафтом одинокая гранитная скала. У её подножия мирно паслись тихие незлобные животные - криоханты. Бесхвостые и безухие, они походили на больших бульдогов. У них была мощно развитая бульдожья пасть, которой животные с хрустом разгрызали тугие стебли "колючек". Криоханты продвигались медленно и неуклюже на слоновьих толстых и кривых ногах, которые были покрыты морщинистой, чешуйчатой кожей и заканчивались массивными потрескавшимися копытами.
   Кто-то высокий и лёгкий бежал по унылой пустыне, без труда перелетая через двухметровые валуны, - почти невесомый, как гусиное перо, почти не ощущающий притяжения планеты.
   Бежал кто-то похожий на меня, но не я, хотя я чувствовал его, как себя. Он бежал навстречу быстро поднимающемуся фиолетовому солнцу, и чёрные, глубоко впавшие в глазницы очи его были полны неясной и постоянной тревоги. Этот Кто-то испуганно озирался по сторонам, будто ожидал нападения кровожадных чудовищ.
   Сиреневый воздух планеты с каждой минутой наполнялся тяжёлым зноем. С каждой минутой всё лиловее становилось двойное солнце, и всё беспощаднее жгли узкое голое тело бегущего невидимые жестокие лучи. По пустыне гулял ненадёжный, нечаянный ветер, который перебегал от валуна к валуну змеистыми струйками красного песка. И даже гордые блекло-серебристые цветы поникли долу.
   Засобирались с пастбища и странные травоядные криоханты с бульдожьими челюстями, сбивались в стадо. Мощный вожак озирал своё племя сердитыми, налитыми кровью маленькими глазками. Последние животные враскачку ковыляли к нему. И вдруг с востока на стадо стало надвигаться сиренево-лиловое облако.
   Планета гулко содрогнулась, как при землетрясении, и, казалось, накренилась на запад - прочь от набегающих чудовищ. Животные были огромны: три метра высотой и десять длиной, у них прямо из круглого выпуклого лба рос острый длинный рог, угрожающе, как бивни мамонта, торчали два полуметровых клыка, кривых, как турецкие сабли. Даже для многотонного туловища животного голова казалась непропорционально огромной.
   Гигантские чудовища - иоханты один за другим проявились из лилового облака пыли. От них веяло тупой и страшной силой. Казалось, они могли снести на своём пути всё - и скалы, и саму планету, не говоря уже о мирных травоядных и о Том, кто перелетал через валуны.
   Стадо криохантов во главе с вожаком рвануло в сторону, к краснеющим на юге горам. Но бежали они не быстро - неуклюже и обречённо. Немудрено, что через несколько минут страшное облако чудовищ накрыло стадо.
   Казалось, сама планета зарычала, застонала, завопила. Душераздирающе захрустели ломающиеся кости, терпко и пряно запахло свежей кровью.
   Кто-то ускорил бег и, наконец, добежал до высокого валуна, похожего на скалу, с разбега упал в песок, начал энергично выгребать его из-под скалы четырёхпалыми руками. Острые жёсткие ногти яростно вгрызались в песок, и вскоре открылась нора.
   Он, извиваясь, как змея, стал протискиваться в неё ногами и не отводил наполненных ужасом глаз от разыгравшейся в пустыне трагедии. Чудовищные единороги с хрустом, прямо с костями поедая травоядных. Но это пиршество не далось им дёшево: среди валунов возвышались две огромных туши иохантов с разорванными в клочья боками. Две горы свежего мяса мгновенно разлагались и отвратительно смердели.
   Это последнее, что видел Кто-то: его блестящая на солнце безволосая голова скрылась в норе. И через несколько секунд он оказался в просторной шахте около массивной двери, цельно отлитой из металла и вставленной в ход, пробитый в гранитной скале. Что есть сил Кто-то застучал кулаками в дверь. И она ответила ему хриплым, скрежещущим голосом:
   - Перестаньте грукать по моей сумке!
  
   11.
  
   - Перестаньте грукать по моей сумке!
   Я очнулся, открыл глаза. Испуганная соседка-хохлушка придвинула свой огромный, полосатый баул ближе к себе. Я весь был покрыт холодной испариной и некоторое время приходил в себя. Наконец, вытер пот с лица и со лба носовым платком и только после этого обернулся к хохлушке. Виновато улыбнулся ей.
   - Извините!
   Она внимательно, пристально посмотрела на меня и уже без злобы сказала:
   - А то ж... Як злякали бедну бабу! Або приснилась якая хвороба?!
   Я не ответил ей - мне лень было подбирать слова. Поднялся с жёсткого
   вокзального кресла. Наклонился, чтобы подобрать с пола обронённый во время сна свёрток с булочками и сосисками. И не успел разогнуться, как почувствовал на своём плече чью-то сильную, уверенную ладонь.
   Уже с высоты двух метров разглядел незнакомца: круглолицый, с жгучими карими глазами. Он смотрел на меня насмешливо и плутовато.
   "Вы кто"? - хотел было спросить я.
   Но незнакомец опередил меня полувопросом-полуутверждением:
   - Вы Вадим Эльсович Лобан?
   Никогда судьба не сводила на одной тропе меня и этого человека - у меня хорошая память на лица. Откуда он мог знать мои данные по трём первым графам паспорта? Уж не вычислил ли меня Элизабетин жених?
   Я ни на шутку испугался.
   - Да... это я... - растерянным ребёнком пролепетал я.
   - Тот, кого вы разыскиваете ожидает вас на ступеньках перехода к третьему перрону, - очень спокойно и вежливо сказал незнакомец и плутовато улыбнулся. Повернулся ко мне широкой спиной в кожаной куртке, не спеша зашагал к выходу.
   Учащённо забилось моё левое сердце, ему вторило правое. И странный сон, и странный незнакомец изнасиловали мою психику. У меня стали подрагивать коленки. В виски выстрелила острая боль. Я едва не рухнул без сознания на грязный кафель вокзала. С трудом перевёл дыхание и попытался успокоиться.
   О приснившемся мне ещё предстоит поразмыслить во время работы над новой картиной. А вот незнакомец... Ладно, назвал мои имя, отчество, фамилию. В этом не так уж много странного. Но откуда он знает о причине моего появления на вокзале? Знает то, что никто, кроме меня, знать не мог.
   Зловещая и мистическая тень Сатаны зависла надо мной. Или лёгкая и светлая тень Ангела? Не слишком ли я нервничаю? Излишне большое значение придал ничего не значащему случаю. И всё-таки здесь что-то было не так. Мимо логики.
   Тот, кого я искал, сидел на третьей ступеньке лестницы, которая вела на третью платформу. Фантасмагорический сон. Мистическая встреча. И роденовский мыслитель. Именно в такой позе сидел мой вчерашний мужичок: подпёр небритый подбородок грязными ладонями и слушал. Очень внимательно слушал десятилетнего мальчишку.
   Пацан был обут в рваные китайские кроссовки. На давно не чёсаной голове - замызганная бейсболка с вытершейся надписью "Лос-Анжелос лейкерс", из- под которой вызывающе торчали жёсткие соломенные вихры. Мальчишка что-то отчаянно доказывал ненормальному бичу.
   Наконец, бич вздрогнул, пошевелился, будто до него дошёл смысл продолжительной детской тирады, залез куда-то себе за пазуху, выудил оттуда пять рублей монетой и протянул деньги пацану.
   - Беги, Кукиш! Купи себе пирожка! Впрочем... Купишь себе какой-нибудь "Примы" и будешь гробить своё здоровье! - Бич осуждающе покачал головой. - Беги! Видишь, ко мне человек пришёл!
   Кукиш рванул от него по тоннелю перехода. Бич с сожалением, с пронзительной жалостью проводил его взглядом. В мою сторону даже не посмотрел. Сказал, будто я сидел с ним на ступеньках не менее двух часов:
   - Ну ладно, я страдаю из-за своего слабого ума! За что пацанам-то?!
   Я не ответил ему. Я вообще не знал, как вести себя с ним. Я нёс ему булочки с сосисками, чтобы накормить, а встретил альтруиста, который ничтоже сумнящеся отдал, может быть, последние свои деньги такому же, как он сам, обездоленному.
   Я протянул ему свёрток с булочками. Бич равнодушно развернул его, слегка оживился и стал старательно работать челюстями.
   - Жаль, Кукиш убежал. Я бы с ним поделился!
   И тут только удостоил меня взглядом. В серых, вовсе не глупых глазах его было полно смысла. А ещё - боли. Невыносимо щемящей боли. Словно он стоял на раскалённых углях и терпел.
   - Кто ты? - не тактично спросил я, но бич ничуть не удивился.
   - А ты кто? Ты это знаешь? Разве достаточно того, что зовут тебя Вадимом, а фамилия твоя Лобан? Увы... Ты ничего не знаешь о себе так же, как и я. Мы с тобой для них - Нечто Иное, - произнёс бич эти вполне мудрые слова. И тут же с аппетитом вонзил свои пожелтевшие зубы во вторую булочку.
   Я суеверно вздрогнул плечами. Откуда и бичу известно моё имя? Не сижу ли я по-прежнему в зале ожидания рядом с хохлушкой? Не сменился ли мой фантасмагорический сон на мистический?
   - В одном я теперь уверен точно: ты не сумасшедший! -сказал я.
   - Всё относительно, мой друг! И в этом прав великий еврей Эйнштейн. Мыслящий не может быть сумасшедшим. Сумасшедшим может быть только инакомыслящий. Вот почему я не нахожу и, наверное, никогда не найду пристанище среди людей. И ты никогда его не найдёшь.
   - Но я мыслю и поступаю стандартно. Я отличаюсь от нормальных людей лишь внешностью.
   Сломав себя в коленях, я присел на ступеньку рядом с бичом.
   - Скоро ты будешь мыслить иначе и весьма нестандартно. Но всему свой час! - Бич доел булочку, с сожалением посмотрел на свои грязные руки, вытер их о колени. - Ты страдаешь и уже за это угоден Богу - Ему.
   - Как юродивый? - Я усмехнулся. - Давно известная и скучная истина.
   - Ты прав. Скучная. Истина всегда скучна, потому что она - истина. Увлекателен лишь её поиск.
   - Я предпочёл бы истине счастье. Обыкновенное человеческое счастье.
   Бич непристойно почесал себя под мышками.
   - Зачем все хотят стать счастливыми? Разве в этом предназначение жизни на Земле? Как говорил Вольтер, счастье - только грёза, а скорбь реальна.
   В этот постулат я совсем не мог врубиться. Получается: кто счастлив, тот живёт неправедно? Бредни идиота!
   - Да, да, уважаемый Вадим Эльсович! Тысячи наслаждений не стоят одной муки. Петрарка был не так уж легкомысленен.
   - Какой-то у нас странный, беспредметный разговор получается! Сказал я, закуривая.
   Этими словами я собирался распрощаться с бичом или сумасшедшим философом. Я выполнил свою миссию - накормил бездомного. Выслушивать парадоксальные, но скучные истины - увольте!
   - Почему беспредметный? - Бич сдвинул на затылок ушанку. У него был выпуклый, сократовский лоб. - Ты обманываешь себя. Ты думаешь, что пришёл накормить несчастного, сумасшедшего бича? На самом деле ты пришёл к нему за утешением.
   Я лишь удивлённо-вопросительно посмотрел на него.
   - Тебя в последнее время мучают угрызения совести. Ты не знаешь своей вины, лишь смутно догадываешься. Но уважаешь её.
   - Вины?
   - А разве ворваться в чужой мир и разрушить его - не есть вина?
   - Что ты имеешь в виду? - испуганно прошептал я.
   - Смерть художника. Но ты понапрасну терроризируешь свою совесть. Его мир был хрупок и ирреален. Любой посторонний звук мог разрушить его. Ты был не причиной смерти, а лишь поводом.
   - Откуда ты это знаешь? Этого не может знать никто!
   Бич грустно покачал головой.
   - Я сам не знаю - откуда. Я многое не знаю и не понимаю из того, что говорю. Усвоил одно: я - Нечто Иное. И не собираюсь с этим спорить и в чём-нибудь сомневаться. Я, действительно, становлюсь сумасшедшим, когда начинаю это делать.
   - Всё это, по крайней мере, очень странно! - в задумчивости сказал я. - И вообще, мой сегодняшний день весь состоит из мистификаций и парадоксов, словно всё это происходит не со мной.
   - Такие дни бывают у каждого! - почему-то обрадовался бич. - А говоришь, что ты не Нечто Иное. Сама человеческая жизнь - парадокс.
   - Я не ошибся, когда ожидал встретить в тебе философа. Поедем ко мне, я хочу написать твой портрет! - Я призывно дёрнул его за рукав.
   - Нет, извини! - вежливо отказался он. - Ещё не пришло время. Однажды я понадоблюсь тебе больше, чем несчастному Кукишу, и тогда приду к тебе. И ты нарисуешь мою бичовскую физиономию.
   Я не успел распрощаться с бичом, которого в душе уже называл Нечто Иным. И никак не соотносил с этим именем себя. Я не успел сказать ему: "Бывай!", надеясь, что никогда больше его не увижу. Знакомство с ним сулило непредсказуемые изменения в моей жизни. Я был уверен - не в лучшую сторону.
   Я собирался расстаться с ним и сказать: "Прощай!", но вдруг с перрона по лестнице, на которой сидели мы, быстро и шумно скатились два милиционера с упругими чёрными дубинками в руках.
   Они были очень молоды, но уже раздражены миром, в котором волею судьбы должны были наводить образцовый порядок. Но мир многолик, хаотичен и, к сожалению для милиционеров, не подвластен их лычкам на погонах, их безжалостным дубинкам.
   Милиционерам доставались лишь жалкие крохи от этого мира, поэтому они были раздражены.
   В своей жизни я не совершил даже одного невинного проступка перед законом, но всегда паскудно боялся милиционеров. И сейчас парализованным стоял на второй ступеньке и мешал им пройти. Только глупый баран может перегородить ворота, в которые собирается войти хозяин с кнутом.
   Милиционеры обнаружили в моём лице препятствие и замедлили свой стремительный спуск в переход. Они обратили пристальное внимание не на меня - на задумавшегося над несовершенством мироздания бича.
   - Ты что расселся здесь, пень облезлый?! - возмутился высокий сержант.
   Он был повыше ростом своего товарища. Он угрожающе похлопывал дубинкой по своей левой ладони. Дубинка зловеще пружинили и плотоядно искала человеческие спины.
   Нечто Иное даже не взглянул на милиционеров, будто был глух от рождения.
   - Я тебя спрашиваю, тварь подзаборная! - Электрочайником начал закипать Длинный Сержант.
   - Брось, Жора! Это придурочный бич. С ним заколебаешься возиться. С него ни хрена не возьмёшь! - пытался урезонить напарника Короткий Сержант.
   Нечто Иное не считал себя облезлым пнём, тем более - подзаборной тварью. Наверное, поэтому не слышал Длинного Сержанта, которого, оказывается, звали Жорой.
   - А мне по хрен, что придурочный! Придурочные должны сидеть в психушке! И не портить воздух на вокзале. Вставай, урод!
   И хлёсткая, алчная дубинка дождалась своего часа: жёстко и смачно прилипла к лопаткам бича. Нечто Иное вздрогнул и застонал. Жалобно и непонимающе уставился на милиционеров. Его тугодумный зад не сообразил сей же секунд оторваться от ступеньки, и дубинка во второй раз поцеловалась с его спиной.
   Я никогда не был защитником слабых, ибо сам принадлежал к их племени. Униженный и оскорблённый с рождения, я плохо воспринимал боль и страдания других, потому что считал их боль, их страдания несоизмеримо ничтожными по сравнению с моими.
   Но необычный и странный день не мог закончиться тривиально, словно вчера вечером на троллейбусной остановке я неожиданно и незаметно для себя раздвоился. И теперь две моих сущности живут каждая своей обособленной жизнью.
   Прежний Вадим ходит на работу, болтает с Лавровым, занимается любовью с Элизабет и в эту минуту лежит на диване с томом Мережковского или пишет свои странные гротесковые картины. Вадим же новый, незнакомый, какого-то ляда едет на троллейбусе первого маршрута на железнодорожный вокзал, покупает булочки с сосисками, разыскивает какого-то полоумного бича, кормит его, а в данную минуту собирается отчаянно защищать от наглых и бездушных милиционеров.
   - Зачем вы бьёте невинного человека? Он не сделал ничего плохого вам и окружающим людям! И никому не мешает! - В своём слабом и дрожащем голосе неожиданно для себя я обнаружил металлические нотки.
   Длинный Сержант с удивлением, а Короткий с интересом заметили меня. Длинный, Жора, саркастически улыбнулся, оценил мою нелепую фигуру и физические данные. В затасканной джинсовой куртке и почти не проница- емых для солнечного света очках я, верно, походил на голодного и слепого пилигрима, который с упоением ищет смысл жизни на городских помойках.
   - Ты что-то сказал, гражданин хороший? - удивлённо спросил Длинный Сержант, нервно поигрывая вандаммовскими желваками.
   Ещё вчера, ещё час назад в подобной ситуации я извинился бы и поспе- шил ретироваться к привокзальной троллейбусной остановке. Но сегодня...Сегодня я не узнавал себя в человеке, принявшем позу убеждённого правозащитника.
   - Вы обязаны защищать людей, а не избивать их!
   - Что мы обязаны, кому и зачем - объясним непонятливым в другом месте! Усёк, доходяга колхозная?!
   Цепкие пальцы Длинного Сержанта намертво защемили рукав моей куртки.
   - Что-то гражданина-правдоискателя сильно пошатывает! Али я не прав, Николай? - с ехидцей обратился сержант Жора к своему напарнику. - Не желает ли наш правозащитник посетить мойку?
   - Я вообще не пью! - моему праведному негодованию не было предела.
   - Может, ты ещё не ешь и не какаешь?! - в свою очередь возмутился Длинный Сержант. - Пройдём с нами, товарищ-гражданин!
   Против высокого, накаченного и упитанного милиционера у меня не было никаких шансов. Но как может быть злым и жёстким лицо с таким по-русски курносым носом и густо усыпанное золотистыми добродушными веснушками?!
   Милиционеры забыли о существовании бича, об испорченном привокзальном воздухе. Как субъект сопротивляющийся, я был более интересен и ненавистен блюстителям порядка. Они почти вежливо - под руки с двух сторон - вывели меня из подземного перехода на привокзальную площадь, которая продолжала жить напряжённой суетливой жизнью.
   - В отделении разберёмся! - миролюбиво утешал меня Длинный Сержант.
   Я по наивности не понимал, как разбираются в отделении милиции. И уж совсем не приходило мне в голову, что отделением милиции может служить грязная, тёмная и безлюдная подворотня.
   Возле этой подворотни служебные пути милиционеров разошлись.
   - Ты тут разбирайся, Жора! А я за пивком отлучусь. Встретимся на вокзале! - сказал напарник Длинного Сержанта по имени Николай и, будто нахлобучил на голову шапку-невидимку, мгновенно растворился в густых вечерних сумерках.
   Длинный Сержант Жора бил меня дубинкой, ногами не менее профессионально, нежели Ван Дамм американских преступников, но с большей жестокостью, с более акцентированной и продолжительной яростью. Каждый его пинок, каждый удар отзывались адской болью. Но не в том месте, куда они наносились, - в голове.
   Я не пытался сопротивляться, я не научен был сопротивляться какому-либо насилию, и ощущал себя безропотной скотиной, которую на верёвке привели на бойню и которая покорно ждала своей участи, вымаливая у своего скотского бога лишь одного: поскорее бы все кончилось!
   Сержант Жора устал колошматить моё безвольное тело, уже походившее на тряпичную куклу, в сердцах сплюнул.
   - Ну что, усвоил урок, правдолюбец сраный?!
   И тоже позволил проглотить себя кромешной мгле.
   Моё тело горело сплошным огнём, словно было куском расплавленного металла в кузнечном горне или маленьким солнцем. Вот-вот куском пластида должна была взорваться голова, и мои больные мозги тысячей созвездий пополнят голодную и равнодушную Вселенную.
   Мироздание с презрением смотрела на меня саркастическими глазами сержанта Жоры. Эти глаза я запомню на всю жизнь, потому что никогда не видел таких бесцветных и безжизненных глаз. Такие глаза могут принадлежать мертвецу, роботу или милиционеру, который мечтают своей дубинкой усмирить мироздание.
  
   12.
  
   Каким-то образом мне надо было доползти до троллейбусной остановки. На четвереньках я, верно, смотрелся бы ещё уродливее, но главным образом - по-идиотски смешно. Из последних сил я смог встать на свои ненадёжные, пошатывающиеся ходули. По стенам низкой подворотни и обшарпанного дома, от тополя к клёну, от клёна к другому тополю я добрался до привокзального сквера, затем - с огромным трудом до скамеечки, ближе к остановке.
   Несколько лет назад в сквере вечерами было светло, чисто и уютно. Сегодня же горит единственный, чудом уцелевший полуразбитый фонарь. Сбоку скамеек сохранилось несколько бетонных урн в форме тюльпанов. На дорожках наплёвано семечек, валяются окурки, обёртки от мороженого. Мимо меня нескончаемым потоком бегут запрограммированные на суету люди, будто не намаялись за день.
   Я обречённо откинулся на жёсткую, брусками прокалывающую лопатки спинку скамейки. У меня на части разламывается голова, и вообще болит всё, что может болеть у человека. Хочется раненым волком выть от боли и плеваться на круглолицую луну. Мне кажется, что она издевательски насмехается надо мной.
   Всё могло окончиться гораздо хуже. Сержант Жора оказался отчасти гуманным человеком. Он утолил свою жажду власти и превосходства над
   людьми, но и мне оставил возможность жить и дышать. Если в воспитательном запале не отбил жизненно важного органа вроде селезёнки или единственной почки.
   Я успокаивал себя, как мог, и терпел боль, потому что боялся нового чувства, родившегося во мне. Оно пугало меня своей предвзятостью и безапелляционностью, а главное - жестокостью. В считанные секунды избивший меня до полусмерти сержант Жора был разорван свирепыми псами, раздавлен колёсами многотонного грузовика, четвертован, посажен на кол, с заживо содранной кожей запихан в мешок с соломой и выброшен в реку, ослеплён, обезглавлен, повешен, расстрелян, сожжён дотла из напалмового ружья, оскоплён, превращён в примата.
   Нет предела для извращённой фантазии человека, который заболел самой страшной болезнью в мироздании - местью. Но какие душевные дополнительные силы давало это мерзкое чувство! Как помогало мужественно терпеть боль и унижение!
   Без сомнения, я бредил, потому что почувствовал на своих губах вкус человеческой крови, словно в эту секунду по-волчьи вонзил свои зубы в горло врага - ненавистного сержанта Жоры.
   Ужас обуял меня. Я испугался и перекрестился. После этого на меня накатила усталость, граничащая с безволием и равнодушием, будто весь день разгружал вагоны с цементом. Я захотел спать и тут же уснул бы, если бы не страшная головная боль.
   Но с ещё большим удовольствием я уснул бы навсегда. Моя жизнь показалась мне никчемной, никому не нужной и холодной, как бесцельный путь астероида среди огромного и пустынного Космоса. Жизнь ради чего и зачем? Ни в радость себе, нив пользу другим. Прозябание в одиночестве среди бездушных звёзд и беззвёздных душ.
   От жалости к себе я едва удержал рвущиеся из груди рыдания и плакал молчаливыми слезами. А равнодушные люди шли и шли мимо меня, как мимо разбитого фонаря.
   Я не надеялся на их внимание к своей особе, более того - я не желал его. Без внимания людей мне жилось и дышалось спокойнее. Но один из идущих по дорожке привокзального сквера не прошёл мимо. Я даже не посмотрел на него, у меня не было желания смотреть на этот унылый и обречённый мир, как на себя в зеркале. Я не видел Не Прошедшего Мимо, я почувствовал, как он присел на скамеечку рядом со мной. Почему я не думал о нём, как о незнакомце - проходивших по скверу?
   Мне показалось, что я знаю Присевшего давно, с самого своего рождения. А больше всего мне знаком тонкий и пряный запах, исходивший от него, словно от сдобной кондитерской булочки с тмином. Этот сладковатый запах я почувствовал тонко и остро, как хорошая милицейская собака. Я не решился взглянуть на Не Прошедшего Мимо или мне просто тяжело было разлепить свои безресничные веки? Да и зачем? С этим человеком я встречался совсем недавно.
   Булочный запах Присевшего Рядом отвлёк меня от обречённых, меланхо-личных мыслей. Я пытался вспомнить его. Нет, запах исходил не от близ- кого мне человека. Бабушка пахла белой полынью, Элизабет - молоком с вишней, Кирюха - дешёвой "Примой", соседка-старушка - почему-то сиренью, художник Андрей - терпким растворителем, вокзальный бич - прелым потом, но тминной булочкой...
   Мне сделалось страшно, будто присела рядом со мной чудовищная тайна, над разгадкой которой я бьюсь всю жизнь. И моё уродство, и фантастические гротесковые сны, и моя незавидная, незадачливая судьба - всё это она, тайна.
   Почему у меня родилось именно это предчувствие - я не мог объяснить. Разве можно растолковать, разложить по полочкам интуитивные ассоциации? Удивительно! Эта чудовищная тайна не была окружена флюидами беды или смерти. Вокруг неё лучилась аура чего-то более значительного, чем счастье, горе, жизнь, смерть - чего-то такого, чего я не знал и до ужаса боялся этого незнания.
   Ещё я боялся открыть глаза: а вдруг обнаружу в Присевшем свою галлюцинацию, плод своего возбуждённого и больного воображения? Мне
   не хотелось лишаться пусть опасного, пусть непонятного, но соседа по планете, ибо с ним, Сидящим Рядом, не ощущал себя бесконечно одиноким во Вселенной. С ним, Сидящим Рядом, мироздание не казалось бессмысленным, и я уже не желал вечного, освобождающего сна.
   Я боялся открыть глаза и всё плотнее сжимал свои безресничные веки. Перед глазами возникла фантастическая ирреальность в виде многоцветных, раскручивающихся вдоль и переплетающихся между собой спиралей, флюминисцентно сверкающих в абсолютном мраке, словно сияющими флюидами просачивалась в Космос моя душа. Я представил себя сошедшим с ума и показался себе до неприличия убогим и уродливым. Одним своим существованием я унижал мироздание и поэтому не захотел лишаться ума. И попытался размежить веки.
   Это у меня получилось довольно легко. И тут Присевший Рядом - знако- мый незнакомец спросил вкрадчивым голосом:
   - Вам плохо, Вадим Эльсович? У вас болит душа? А тем паче - голова?
   Это был он, тот странный незнакомец из зала ожидания; незнакомец, который откуда-то знает меня и мои намерения. Его участливое сострадание, беспардонное вмешательство в мою жизнь, в мою зашторенную реальность возмутили меня до глубины души. И я взорвался.
   - Что вам угодно?! Зачем вы липнете ко мне со своими дурацкими вопросами и всезнайством?!
   - Упаси Боже вмешиваться в вашу несчастную, но великую судьбу! - Незнакомец невинно всплеснул руками. Невысокий и плотный, он походил на гриб-боровичок. - Я и не думал даже. Мне показалось, что я могу избавить вас от головных болей, докучающих вам.
   - Вы врач или сам Господь Бог? - саркастически спросил я.
   В эту минуту все люди казались мне сержантами жорами, а я себе - уродцем, заспиртованным в Кунсткамере.
   - Не врач и, упаси Боже, - не Господь! - как-то испуганно и с трепетом ответил Присевший Рядом. - Но всё же кое-что могу.
   - Но я не Понтий Пилат, а вы не Иешуа из "Мастера и Маргариты"...
   - Вы правы! Вы далеко не пресловутый Понтий Пилат. Ещё дальше - я не Иешуа. И не Воланд, предвидя ваш вопрос. Я - Нечто Иное.
   Я вздрогнул и неумело, суеверно перекрестился: за один день мне встретилось уже второе Нечто Иное. Нечто Иное в образе крепыша может быть опасно, как и Нечто Иное в воплощении привокзального бича. Мне лучше подобру-поздорову уносить свои непослушные ноги.
   - Извините, я вынужден покинуть ваше общество! - распрощаться я.
   И поднялся со скамейки. Но незнакомец или Нечто Иное ни единым движением не прореагировал на это. Он лишь спросил удивлённо:
   - А голова? Ваша гениальная голова? Неужели вы не хотите избавиться от этих ужасных, докучающих пытливому уму болей?
   - Я не верю ни единому вашему слову! Мне неприятно с вами разговаривать! Прощайте!
   Нечто Иное-2 не давал мне повода для откровенной грубости с ним. Но именно его вежливая учтивость раздражала меня - она казалась мне продолжением унизительных издевательств сержанта Жоры. Измываться над своим телом я мог позволить. Но вот над душой... Она не казалась мне уродливой, как моя физиология.
   - Напрасно, милейший! И всё же до завтрашнего вечера я освобождаю вас от головных болей!
   Я бежал от вкрадчиво сладкого голоса Нечто Иного-два, как от разъярённого роя пчёл. На моё счастье на остановке стоял троллейбус. Я даже не посмотрел на номер маршрута и н оглянулся. Поспешно вскочил на подножку, и тут же за мной захлопнулась дверь.
   Я пробил талончик компостером и с удивлением почувствовал: в моей голове ясно и чисто, как в погожем июньском небе. Ни единого намёка на боль, и будто никогда не избивал меня до полусмерти сержант Жора. Ощущения грудного младенца, тела которого не касались болячки и пороки реальной действительности. Моё тело было молодым, здоровым и энергичным - оно жаждало жизни и женщины.
   А из тёмного заднего окна троллейбуса, как из зеркала, плутовато усмехнулся мне Нечто Иное-два. Какие у него были глаза? Карие? Зелёные? Голубые? Серые? Увы... Даже мысленно я забыл поблагодарить его - Не Прошедшего Мимо, Присевшего Рядом.
   Мой взгляд плотоядно скользил по аппетитным коленям блондинки, сидевшей напротив.
   Как быстро забывает о своих бедах и унижениях человек, когда ему делается хорошо!
  
   13.
  
   Я вышел из троллейбуса на безлюдную улицу и сразу же попал в объятия холодного, пронизывающего ветра, который успел за каких-то двадцать минут, пока я ехал, ворваться в город. В такое время прогуляться бы по городу, по улицам, охваченным у магазинов и кафе верней суетой. Сегодня не хотелось заковываться себя кандалами одиночества с своей квартире. Но... Под джинсовую куртку беспардонно проникал студёный ветер - неприкаянный, как и я. Сегодня мне было с ним не по пути. Я должен был двигать в келью отшельника на девятом этаже, скудно поужинать и засесть за очередную, пёструю фантастическую картину.
   Странное ощущение. Я совсем не хотел прикасаться к кистям и всё же был уверен: возьму одну из них, будто был обязан сделать это. Обязан? Кому? Зачем? Какая потусторонняя сила усаживала меня за мольберт, заставляла жертвовать сном, тратить скудные деньги на дорогие краски и холсты? Я исправно исполнял повинность художника, предписанную мне сверху или придуманную мной самим, чтобы скрашивать своё одиночество?
   Почему я не противлюсь этому? Ведь, в конце концов, могу почитать книгу или посмотреть интеллектуальную передачу по телевизору. Я волен распоряжаться своим досугом. Я не подписывал никаких обязательств ни перед Богом, ни перед Сатаной.
   Сегодня я должен восстать, как пролетарий с булыжником, потому что моя душа требовала праздника. Но хлипкая душа боялась холода. Я мог бы как-то примирить их - тело и душу. Например, найти новые приятные впечатления где-нибудь в уютном закутке под крышей.
   К сожалению, все мои фантазии ограничивались кинотеатром или рестораном. Первый мне до тошноты надоел на работе. Второму с презренной мелочью в кармане я был чуждым элементом. Увы, увы...Праздник может закончиться, так и не начавшись.
   "Во всяком случае, за кисть сегодня не возьмусь! Буду возлежать на диване, как персидский падишах! Буду жевать бутерброд, запивать его чаем "Восточный купец" и смотреть телевизор!" - глубокомысленно размышлял я, при этом не забывая следить за улицей и благоразумно обходить лужи на тротуаре.
   "Хорошо бы с красивой женщиной!" - прибавил я с некоторой тоской к своим размышлениям. Это желание казалось невыполнимым.
   И вдруг меня осенило. Я резко остановился, будто лбом об уличный фонарь стукнулся. Отчего же невыполнима?! Этим вечером я могу выпить чаю с женщиной и даже не с одной. Кстати я вспомнил о приглашении соседки Марьи Петровны и о том, что сегодня приезжает (а может быть, уже приехала) внучка Ксюша.
   Мои мысли подслушали ноги. Я, как парус, наполненный ветром, помчался к дому, луговым журавлём перепрыгивая лужи. У меня в запасе оставалось полчаса: после двадцати одного часа заходить в гости будет просто неприлично.
   После двадцати минут девять мой тонкий и изящный палец утопил кнопку электрозвонка на восьмом этаже. Лифт, конечно, не работал, но я не заметил этого: даже не запыхавшись, преодолел 168 ступенек четырнадцати лестничных пролётов. И с каждой ступенькой подскакивало вверх моё настроение.
   - Кто там? - раздался за дверью слегка писклявый, но тёплый голос.
   - Почтальон Печкин! - весело ответил я.
   В эту минуту я был необъяснимо, беспричинно счастлив, а счастливые имеют право на глупые поступки. Только бы приехала неизвестная, таинственная Ксюша. Я предчувствовал: этот вечер будет необыкновенным, и я буду в ударе, как никогда раньше, если не упадёт в обморок, увидев меня внучка Марьи Петровны. Это меня может смутить, привести в растерянность. И тогда прощай, Лобан-Цицерон!
   Заскрипела дверь, зазвенела цепочка, зажурчал высокий голос души-старушки.
   - Вадим Эльсович! А мы вас уже заждались! Я даже поднималась к вам.
   - Извините, уважаемая Марья Петровна! Пришлось задержаться на работе.
   Я не умел лгать, но в сумерках прихожей да ещё под темными стёклами очков старушка вряд ли заметила моё смущение. Я старательно шаркал подошвами ботинок о несуществующий коврик. Чего это я так разволновался?!
   Меня опять осенило - на этот раз поздновато и неприятно. Я со всей силой приложился пятернёй к своему выпуклому лбу.
   - Какой я идиот?!
   - Что случилось? - Марья Петровна добродушно-удивлённо смотрела на меня.
   - Премного извиняюсь! Я вернусь к вам буквально через десять минут!
   Я выскочил из квартиры соседки, будто меня погнали оттуда поганым веником. С раздражением отсчитывал ступеньки лестницы, на ходу обзывая себя ослом, остополопом и другими нелицеприятными словами. К бабушке- божьему одуванчику впервые пожаловала в гости единственная и любимая внучка. Эта внучка, может быть, горит желанием поближе познакомиться с безобразно неотразимым соседом бабушки. И в такой день человек, счита- ющий себя интеллигентом, не имел права забывать о букете цветов.
   В нашем квартале купить цветы в девять часов вечера проблематично. У меня во внутреннем кармане куртки на чёрный день была припрятана новенькая пятидесятирублёвая ассигнация. Не ахти какое богатство, но на скромный тортик к чаю должно хватить. Благо, что кондитерская за углом.
   С тортом в руке я был прощён дамами. Бойко мне аплодировала жгучая, эффективная брюнетка в джинсах и чёрной маечке с декольте. Шустрый зелёный взгляд за секунду успел раздеть меня догола и снова одеть. Мадам Галантность обязана была поселиться в этот вечер в квартире Марьи Петровны.
   - Ксения! - Брюнетка сделала шутливый реверанс - слегка неуклюжий, но милый. И с великодушием королевы руку для поцелуя.
   Она была на добрых полметра ниже меня. Переломавшись пополам, я по-джентельменски осторожно погладил губами нежную ручку Ксении.
   - Вадим.
   - Какой интеллигентный мужчина! - с восхищением отметила Марья Петровна.
   - И импозантный! - добавила Ксения.
   Я ошалел от комплиментов женщин и ещё - от откровенного восхищения москвички моим уродством. Ещё ни одна женщина при первом знакомстве не смотрела на меня с таким алчным любопытством. Мне даже показалось, что в юрких глазах Ксюши промелькнули плотоядные бесенята.
   Необычный, странный день продолжался. Не из-за этого ли разыгралось богатое, но больное воображение художника?
   Ксюша... и я. Эсмеральда и Квазимодо... Никакое самоуничижение не могло испортить мне настроения. Не было свихнувшегося бича, не было жестокого сержанта, не было странного незнакомца, подсевшего ко мне. Даже сладострастная Элизабет не существовала для опьянённого зазывным жгучим взглядом Ксюши. Это был взгляд средневековой ведьмы или роковой женщины.
   - Милости прошу к нашему столу! - любезно пригласила Марья Петровна.
   Круглый стол в середине зала из-за своей старомодности показался мне очень уютным. Ощущения комфортности добавлял и не менее старомодный абажур над столом. Я ожидал увидеть на белоснежной скатерти самовар, чашки для чая, вазы с вареньем и печеньем, но стол был накрыт явно не для чаепития.
   В центре его стоял графинчик с водкой, марочное вино с яркой этикеткой. А закуски было, как в добрые доперестроечные времена: колбаса "Московская летняя", ветчина, стандартные для праздничного русского стола салаты "Оливье" и "Селёдка под шубой", тушёная картошечка, тефтели, сыр, апельсины.
   На столе стояли три прибора. Без шуток: женщины ждали именно меня!
   - Вам, Вадим Эльсович, водочки? - на правах хозяйки спросила Марья Петровна. - Я в курсе, что вы не пьёте, однако, повод сегодня особенный.
   - Вы правы. Сегодня просто грех не пригубить рюмочку! - бодро и слегка развязно ответил я.
   Бог с ней, моей несчастной головой! Пусть расколется пополам, как грецкий орех! Я не имею права ударить в грязь лицом перед московской гостьей.
   "Не наказывай меня, милостивый Господь!" - мысленно обратился я ко Всевышнему.
   И залихватски, залпом опрокинул рюмку водки, которая послушной лёгкой пташкой влетела в меня. Закусывая, я почему-то посмотрел в левый угол комнаты. Там на подставке стоял старенький чёрно-белый телевизор "Рекорд", из потухшего экрана которого наглыми насмешливыми глазами смотрел на меня Длинный Сержант. Я на мгновение закрыл глаза. Когда открыл их, с экрана на меня ободряюще смотрел незнакомец - Не Прошедший Мимо.
   "А ну вас к чертям!" - Я стряхнул, как придорожную пыль, наваждение и полуобернулся к Ксюше.
   - Надолго в наш провинциальный город?
   - Пока бабушка не прогонит!
   Ксюша закусывала с большим аппетитом. Она производила впечатление девушки без комплексов, жизнелюбки.
   - Да будет тебе! - радостно-довольно пропела Марья Петровна. - Живи хоть до самой смерти!
   - А вот о смерти сегодня не надо! И вообще никогда не надо! - Слегка рассердилась внучка. - Вадим Эльсович! Наливайте ещё по одной!
   - С большим удовольствием! - с безрассудством согласился я.
   Удивлённая Марья Петровна с некоторой тревогой взглянула на меня: она знала о пагубном влиянии алкоголя на мой организм.
   Я же поймал кураж. Я хотел выглядеть в глазах москвички нормальным здоровым мужиком. Таким, мне кажется, она и воспринимала меня. Неужели Ксюша не видит моего откровенного уродства? Может быть, она безнадёжно близорука? Нет, нет! У неё не было даже намёка на прищур, свойственный близоруким людям, снявшим очки.
   - Мне бабушка рассказывала о вас, как о весьма интересном человеке. - Ксения доверительно положила на моё плечо маленькую, по-детски припухлую руку.
   На какое-то мгновение наши взгляды пересеклись, и я увидел в её глазах откровенных, бесшабашных плотоядных бесенят. Холодные мурашки побежали по моей спине: этот необычный день закончится ещё более необычно.
   Меня, как кролика в пасть удава, гипнотически засасывает в себя таинственная неизбежность, сравнимая только с неизбежностью смерти. Я не понимал: опасаться мне или ликовать? Моя нелепая скучная жизнь взорвалась Везувием и понеслась необузданной лавой страстей сквозь время и пространство. От этой лихорадочной стремительности захватывало дух, от ужаса сжимались оба сердца, но я безрассудно и покорно отдался течению взбунтовавшейся судьбы.
   От трёх рюмок я опьянел так, как пьяницы со стажем от литровой дозы. Этого следовало ожидать. Удивляло меня другое: я не испытывал никаких болезненных ощущений, как это случалось прежде.
   В голове было уютно, тепло и мягко. Приятный и лёгкий, как эфир, туман окутывал мои мозги, все члены мои были безмятежно расслаблены, словно я не "Столичной" водки выпил, а накурился марихуаны. Блаженство было пропечатано на моём лице, отчего оно выглядело глупым. Но зато не таким безобразным.
   - Я сегодня не узнаю вас, Вадим Эльсович! - с удивлением сказала Марья Петровна.
   - Что, так низко пал? - с хамской развязностью пошутил я.
   - Отчего же?! Я прежде не видела вас таким - наслаждающимся жизнью. Совсем другой человек!
   - Бабушка! - Ксения решительно встала на мою защиту, хотя этого и не требовалось. - В невозможные нынешние времена мы все редко наслаждаемся жизнью. Вадим Эльсович, мы водку будем пить или чай?
   - И пиво тоже! - Это была любимая присказка киномеханика Лаврова.
   - Ишь ты, разошлась! - беззлобно упрекнула внучку Марья Петровна. А мою шутку она восприняла всерьёз. - Пива у нас, к сожалению, нет.
   - Это же прибаутка, бабушка! - Ксения по-детски откровенно и безмятежно расхохоталась.
   Я и не заметил, как она вместе со старинным венским стулом почти вплотную придвинулась ко мне. Я ощущал трепетный жар её тела даже через её и свои джинсы. Кровь прилила к моим щекам.
   Слава Богу, что мы выпили только по одной рюмке, иначе я свалился бы под пиршественный стол без чувств, как последний алкаш.
   Марья Петровна ушла на кухню варить чай. А Ксения включила привезённый с собой двухкассетный магнитофон.
   - "Иванушки интернейшнл"! - звонко воскликнула она и без стеснения потянула меня за руку. - Приглашаю вас на белый танец!
   - Я вовсе не умею танцевать! - попытался сопротивляться я.
   - А танцевать и не надо! - Ксения прижалась к моему животу упругой грудью. Её острые, твёрдые соски электросваркой прожигали её майку и мой свитер. - Поцелуй меня, Вадим, пока не видит бабушка!
   Она заговорщески подмигнула мне и привстала на цыпочки. Более нелепой и неправдоподобной просьбы я не ожидал и от растерянности едва прикоснулся к её губам. Ксения бесшабашно рассмеялась и, задохнувшись, прошептала:
   - Какой ты бесподобный, какой замечательный урод! Вадим, я хочу тебя!
   Пол поплыл у меня под ногами от этих откровенных слов, от жаркого призывного шёпота. И я едва не потерял сознание. В голове моей воцарился сплошной сумбур из вопросительных и восклицательных знаков. Вряд ли я мог что-нибудь осмыслить.
   В полном оцепенении я прихлёбывал чай, обжигая нёбо, и боялся встре- титься с откровенным, заговорщеским взглядом Ксении. За чаем мы ни о чём не говорили. Я был ошеломлён. Я находился в полной прострации. Марью Петровну клонило к сну, она смешно клевала носом. И лишь Ксюша загадочно улыбалась.
   - Ну ладно, чай - не водка, много не выпьешь! - Ксения первой поднялась из-за стола. - Уберём утром, бабушка! Укладывайся спать, а то ты совсем расклеилась!
   Марья Петровна будто от сна очнулась.
   - А?.. Что?.. Хорошо. Будем отдыхать! Извините, Вадим Эльсович! Заходите к нам ещё, когда заблагорассудится!
   - Спасибо вам, милые женщины! - искренне поблагодарил я.
   Мне не хотелось возвращаться в свою холостяцкую келью. Я согласен был разделять их задушевную компанию до самого утра.
   - Отдыхай, бабуля! Я провожу Вадима Эльсовича и заодно посмотрю его картины. Никогда не была близко знакома с художником. Ключ от квартиры я возьму с собой! - Ксения подхватила меня под руку.
   - Как тебе не стыдно, Ксюша! - укорила её Марья Петровна. - Человек выпил, устал... И, к тому же, уже очень поздно!
   - Ничего страшного! Вадим Эльсович - человек творческий и наверняка привык работать бессонными ночами. А я скрашу его одиночество. - Ксения с мефистофельским прищуром подмигнула мне. - Может быть, он мой портрет напишет. Правда, Вадим Эльсович?
   - Ну, это уже не лезет ни в какие рамки приличия! Что ты позволяешь себе, внучка?! - Марья Петровна окончательно стряхнула с себя дремоту, и была ни на шутку рассержена.
   - Бабушка!.. - в голосе Ксении появились жёсткие, властные нотки - они не сулили ничего хорошего бабушкиному и моему будущему. Но я был слишком пьян и ошарашен, чтобы задуматься над этим. - Давай договоримся раз и навсегда: я -кошка, которая гуляет сама по себе! И вольна делать то, что захочу! В таком случае мы будем жить вместе и дружно. Пойдёмте, Вадим Эльсович!
   Увлекаемый Ксенией, я мог лишь догадываться о реакции безвредной и тихой Марьи Петровны. Мои часы просигналили полночь. Закончился самый необычный день в моей жизни.
  
   14.
  
   Любая учёба в стране Советов - в университете, техникуме или училище - начиналась с уборки картофеля. Филфаковцы-первокурсники проучились ровно неделю, едва познакомились друг с другом и не запомнили своих преподавателей.
   И вот уже группу из двадцати пяти человек посадили в старенький авто- бус - обшарпанный, неумытый, чихающий-пыхающий - и увезли из города в глухую тьмутараканьскую деревеньку, в которой кино крутили только по выходным дням.
   Моя группа - это двадцать три девчонки и двое представителей сильного пола: я и тщедушный низкорослый Стасик. И ещё - Инесса Фёдоровна - пышнотелая тётка пятидесяти лет, с одутловатым лицом, побитым оспой. Фамилия у грузной коротконогой Инессы Фёдоровны - Верба. Смешнее не придумаешь! Грубоватое крестьянское лицо, ни дать, ни взять - доярка колхоза с многолетним стажем. Но нет - доцент Верба.
   Впрочем, не из-за неё я вспомнил сентябрь пятнадцатилетней давности. Я сидел на кухне в ожидании закипающего чайника и Ксюши, принимающей ванну. Волны сладострастия горячими языками лизали моё тело и вызывали в памяти соответствующие приятные воспоминания.
   Была удивительно тёплая, неописуемо пёстрая осень. Нет, не осень даже, а удивительно нежное бабье лето. По грязным и тихим улочкам деревеньки Выселки кружились золотыми мотыльками первые опавшие листья.
   Почти сплошь состоящие из старушек и дедков Выселки тоже выглядели старыми и заброшенными. У ветхих некрашеных палисадов наглым образом размножались крапива и репейник. Тесные, грязные дворы вдоль и поперёк изрыты свиньями. По кривым улочкам, как по проспекту, разгуливали куры, утки, индюки и не обращали внимания на редкие автомашины и трактора.
   Упрямый и похмельный бригадир неопределённых лет в кортовых брюках, заправленных в голенища нечищеных сапог, в мазутной фуфайке без особого желания развёл нашу группу на постои: по две-три студенческих головы на хату. За каждую приюченную и накормленную голову колхозникам полагалась оплата - восемьдесят целковых в месяц.
   Меня со Стасиком определили к угрюмой и неразговорчивой бабке Пелагее - старой деве восьмидесяти лет, никогда не выходившей замуж. Своим экзотическим обличьем она превосходила пресловутую Бабу-Ягу. Мы со Стасиком обустраивались часа два, и за это время я услышал от бабули всего пять слов: "спать здеся будете" и "ступайте снедать".
   Но отобедать не заправленной картошкой с квашеной капустой нам со Стасиком не удалось. В Пелагеину хату, чуть не разнеся лбом притолоку, африканским смерчем ворвалась Варя - староста группы, смуглая и шустрая мужененавистница двадцати семи лет.
   - Собирайтесь, сопляки! Верба уехала в райцентр на совещание. Группа во главе со мной решила на лоне природы отпраздновать начало сельхозработ. - Варя деловито высыпала картошку из нашей миски в свою сумку. - Обед хлопцы возьмут с собой в качестве сухого пайка! Не против, бабуля?
   Пелагея не возражала. Ей было глубоко плевать на наше конкретное существование, её даже не смутил такой непревзойдённый уродец, как я, словно она всю жизнь прожила рядом с такими безобразными идиотами. В смысле смазливости и обаятельности мы с нею были родственниками.
   Варя бесцеремонно изъяла из наших тощих кошельков по три рубля, всучила сумку с закуской и приказала собраться через двадцать минут у колхозной конторы. Мы со Стасиком собрались через пять и четверть часа сидели на шатком крыльце ветхой конторки, курили "Приму", дожидаясь девчат.
   Пикничок устроили в полуверсте от деревни на опушке берёзовой рощи. Было упоительно, пряно пахло дымком от сжигаемой картофельной ботвы, терпко - коровьим навозом, медово - осенними яблоками. Антоновки в том году уродилось на диво.
   Пахло, как и должно пахнуть ранней осенью в глухой российской дере- веньке. Мне к таким запахам не привыкать, но в моей деревне и дым ботвинных костров, и навоз, и яблоки пахли острее и ароматнее. Впрочем, каждый кулик...
   На зелёной сочной отаве расстелили домотканное покрывало, газеты., разложили на них домашнюю и магазинную снедь - кто что принёс с собой. Получился довольно разнообразный стол с колбасой, котлетами, пирожками, жареной рыбой, селёдкой, сыром и, конечно, с неизменными русскими деликатесами: салом, картошкой, вареными яйцами, луком.
   Никакой лепты в общее изобилие не внёс я: из-за своей абсолютной неприспособленности к жизни оставил сумку с бабушкиной снедью в общежитии на радость мышам. И ещё - Стасик. Но этот страдал неизлечимым скупердяйством. Позже выяснилось, что в его объёмном чемодане были припрятаны немалые запасы копчёной колбасы, сала, консервов. Всё это он втихоря от меня поедал вечерами в течение двух недель.
   Довершили студенческий стол дюжина больших бутылок плодово-ягодного вина и столько же лимонада.
   Однокурсницы - почти сплошь вчерашние школьницы, исключая Веру, и в подавляющем большинстве - деревенские. Они жеманились, пили вино с показной брезгливостью, сквозь зубы и изумлёнными, широко раскрытыми глазами таращились на мужеподобную Веру, которая пила залихватски: полными стаканами и залпами.
   Из-за своей больной головы я жеманничал не меньше девчат. Стасик по каким-то своим соображениям, известным одному ему, не пил вообще и очень сожалел об изъятой старостой троячке.
   Через час группа начала делиться на мелкие группки: Вера и пяток городских девчат, трудяги-рабфаковки, наивная желторотая деревенщина. Мы со Стасиком обособились, но из-за антагонистических взглядов на жизнь не приближались друг к другу. Стасик был себе на уме и всегда держался в стороне.
   Моя бирюковатость оправдывалась другой причиной: за неделю учёбы девчата не привыкли к моему уродству и пока соблюдали приличную дистанцию, как здоровые люди с прокажёнными. Даже здесь, в тесном кругу на природе, я не мог "краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами" с кем-либо из однокурсниц.
   Выпили, поговорили, разбрелись по роще подышать свежим осенним воздухом, а любители - пособирать грибов. Я удалился в ближайшие заросли с более прозаической целью: отлить.
   Несмотря на свои комплексы и патологический страх перед женщинами, я всё же оставался нормальным парнем и не прочь был поцеловаться с прекрасной юной леди и... К восемнадцати годам я оставался не только безнадёжным девственником, но и не знал вкуса девичьих губ. В своём богатом воображении я не раз влюблялся в девушек в школе, целовал и раздевал их.
   Влюбился и в университете с первого дня учёбы в пышнотелую томную Тамару с рабфака. У неё были удивительно добрые серые глаза и удивительно тёплый грудной голос - такого нежного тембра я раньше не слышал.
   Во время нашего импровизированного пикничка я украдкой и довольно откровенно поглядывал на Тамару, благо, что из-за моих чёрных очков этого никто не замечал. От выпитой стопки вина у меня приятно кружилась голова и слегка притупилась постоянная боль в затылочной части. А у Тамары от выпитого приятно зарделись щёчки с милыми ямочками и призывно, сочно заалели губы.
   Я страстно любил её и желал каждой клеточкой тела. Я с нетерпением ждал прихода ночи. Уж тогда, уединившись где-нибудь за хлевом, буду обладать ею, сколько захочу... в своих фантазиях.
   Предавшись несбыточным мечтам, я даже не заметил, что отошла Тамара. Её отсутствие вернуло меня в реальную действительность. Пьяным жирафом петляя между деревьями, я побежал в кусты. Только расстегнул ширинку, как услышал девичьи голоса - почти рядом, за зарослями можже-вельника. В одном из них узнал мягкий тембр Тамары.
   Я испугался оказаться в неловком положении и присел, прячась в кустарнике. Девушки, беззаботно разговаривая, неспеша шли по лесной тропке. Судя по голосам, их было двое.
   - Целый месяц в этой глухомани - от тоски умереть можно! - это резкое, сердитое сопрано мне ни о чём не говорило.
   - На всю деревню один мужик, да и тот алкаш! - это Тамарин голос.
   - Ему ж годков сорок с лишним. Как моему отцу! - посетовало сопрано. А в нашей группе пацаны - просто ужас! Один - дурачок и недотёпа, слюни, как детсадовец пускает. Другой - урод, каких свет не видел!
   - Твоя правда, Люся. Только мне кажется, Вадим - хороший парень. Душевный, по крайней мере. Он не виноват, что таким родился.
   Защита Тамары мне было приятно. Значит, я не ошибся, избрав её для своей тайной безответной любви.
   - А ты поцеловалась бы с этим душевным парнем? - ехидно спросила Люся.
   - При чём здесь поцелуй?! - И Тамара громко рассмеялась. - Хотя... Если представить... Бр-р!.. Мурашки по спине!
   - А я, может быть, попробовала бы. Ради экзотики! - Люся аж взвигнула от смеха.
   Девушки удалились к опушке. А у меня от обиды перехватило дыхание. Вроде бы за годы детства я уже свыкся со своим уродством, безропотно принимал насмешки деревенских насмешек, не смущали меня и откровенно брезгливые взгляды, бросаемые в мою сторону. Но слова Тамары...
   Я давно не плакал - с первого класса, наверное, лет десять. Но в ту минуту расплакался навзрыд, как обиженный ребёнок. Упав в буреющую траву, плакал и захватывал губами жёсткие стебли травы, чтобы не подавать голоса. Я проклинал своих мать и отца, которых никогда не видел. Они не имели права производить на свет уродца - насмешку над человеческой сущностью.
   Никогда не быть любимым... Что может быть трагичнее для человека в восемнадцать лет?! Ведь сам он готов был любить всех: красивых и безобразных, умных и тупых, нежных и грубых за один только ласковый взгляд, брошенный в его сторону.
   Долго ли я плакал и ощущал мироздание крушащимся - не помню. В те минуты я был слеп и глух, и не услышал осторожных девичьих шагов. Но вдруг ощутил на своём темени прикосновение нежной тёплой руки и вздрогнул от неожиданности. Слишком знакомым было это прикосновение: такая добрая рука была только у моей бабушки.
   Я приподнялся на локте и столкнулся с встревоженными и виноватыми глазами Тамары.
   - Кто обидел тебя, Вадим? - с участием спросила она.
   Я поднял с травы берет, поспешно водрузил его на свою безобразно лысую острую макушку и, отвернувшись от Тамары, угрюмо молчал. Зачем ей знать причину моих слёз? Такие уроды, как я, не имеют права любить женщин и открывать им своё сердце... В моём случае - два. Это вызовет у них ироническую усмешку или панический страх.
   Мне хотелось быть любимым, но мне хорошо была известна судьба французского художника Лотрека, о котором я собрал почти всё, что издавалось в СССР. А фильм "Мулен Руж" просто потряс меня.
   - Ты давно находишься здесь? Ты слышал наш разговор с Людмилой?
   Я опять ничего не ответил.
   - Ну, прости меня, дурочку! Я даже не понимаю, как это вырвалось у меня. -Тамара мягко, извиняюще гладила меня по плечу. - Ну, хочешь, я тебя поцелую!
   Не её поцелуя я испугался, а унижающей меня жалости, граничащей с брезгливостью ко мне. Как же она будет страдать, заставляя свои красивые сочные губы прикоснуться к моим - тонким и бескровным. И поэтому я испуганно вскочил на ноги.
   - Нет, нет, не стоит...
   Тамара поняла меня, а я упустил возможность сорвать первый в моей жизни девичий поцелуй, пусть даже из чувства жалости.
   -Пойдём, прогуляемся по лесу! -предложила Тамара. - В роще очень много грибов. Жаль, что у нас нет корзины и ножа!
   Я вытащил из кармана холщовую сумку и перочинный нож. Получилось, как с роялем в кустах. Мы шли плечо к плечу. Я с трепетом ощущал тепло её тела, и недавняя обида на весь мир и на Тамару испарилась лёгким облачком. В молодости легко обижаются и так же легко забывают обиды.
   С каждым шагом я чувствовал себя всё увереннее и вскоре уже светился от счастья. Как философ и оратор, я был в ударе. Как-то быстро у нас с Тамарой нашлась общая тема для разговора - французские импрессионисты. Она тоже была влюблена в искусство Лотрека, Ван Гога, Гогена, Мане, Сезанна.
   Мы нарезали полную сумку боровиков и челышей и не заметили, что время клонилось к вечеру. Опомнились, остановились, осмотрелись по сторонам. Незнакомый, густой лес. Ни я, ни Тамара не могли вспомнить,
   в каком направлении находятся Выселки. Я предполагал, что на севере, Тамара утверждала, что на западе.
   И тогда мы разрубили гордиев узел: решили пойти на далёкий-далёкий лай собак. Где собаки, там живут люди. С этой аксиомой спорить было трудно. И пусть это будут не Выселки, но всё-таки лучше, чем заночевать в лесу. Хотя... Я был не против такого романтического приключения. Мы с Тамарой сблизились душами, и я втайне надеялся на большее, ведь великая конспираторша-ночь надёжно скрывала от её глаз моё уродство.
   В течение следующего часа мы ещё пытались выйти из леса к людям. Тщетно. Тамара очень устала, натёрла ноги новыми туфлями и замёрзла. Я накинул ей на плечи свою джинсовую куртку, но это не помогало: губы Тамары мелко подрагивали от озноба.
   - Я больше не могу, Вадим! Давай отдохнём!
   И тут только я догадался остановиться, насобирать хвороста, разжечь костёр.
   Мы сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу плечами. скоро мы согрелись. Было тихо и уютно, и не хотелось уходить от этого завораживающего, волшебного огня. Лично я был готов сидеть возле костра вечность и своей грудью ощущать голову любимой девушки. Ни о чём не хотелось говорить, и мы молчали, восторженно наблюдая за шаманским танцем пламени.
   Вдруг Тамара отпрянула от моей груди и долго смотрела мне в глаза -испуганно и недоверчиво.
   - Почему тебя стучит с правой стороны?
   - Сердце потому что... - смущённо ответил я.
   - У тебя сердце с правой стороны?! - ужасающим шёпотом спросила Тамара.
   - И с левой тоже. У меня два сердца.
   Это я произнёс с некоторой гордостью.
   - Не может быть! Я не верю! - почему-то совсем тихо прошептала она.
   Тамара недоверчиво прильнула изящным ушком к левой половине груди. Мне это было волнительно, и сердца мои бились громко и часто.
   - Вот это да! - Тамара по-мальчишески присвистнула. - Значит, ты левым сердцем можешь любить меня, а правым какую-нибудь другую?
   - Нет, двумя сердцами - тебя.
   - Ты это серьёзно?
   - Серьёзней не бывает! - отчаянно ответил я.
   - Поцелуй меня! - капризно потребовала Тамара.
   - Я не умею... - едва выдохнул я.
   - Ты ни разу в жизни не целовался? Ни с одной девушкой?
   - Ни с одной.
   - Какой же ты бедненький! И интересный. Наклонись, я научу тебя!
   Тамара по-деловому припала к моим губам.
   - Господи, не зажимай губы! Держи их свободно! - От её длительного, очень чувственного поцелуя я начал терять сознание.
   Целоваться у меня получалось плохо, и Тамара ещё раз продемонстрировала свой чувственный поцелуй. Я окончательно потерял контроль над собой. Навалившись на Тамару, я начал лихорадочно стаскивать с неё трусики. Она даже не думала сопротивляться.
   От волнения я был слишком безумен. От волнения я был слишком поспешен. Поэтому не сразу понял и оценил случившееся. В какое-то мгновение ощутил себя совершенно бестелесным - одной сплошной судорогой вожделения.
   Я не имел никакого опыта в сердечных делах, и не догадывался, какие чувства от близости со мной испытывала Тамара. Я без всяких сил свалился в траву. Она села, непринуждённо натянула трусики и приказала незнакомым холодным голосом:
   - Пойдём! Не ночевать же нам в лесу!
   Мы шли на некотором удалении друг от друга. Между нами вдруг встало отчуждение - неприступное и холодное, как сентябрьская ночь. Вокруг себя я явственно ощущал флюиды раздражения Тамары.
   - Вадим! - скрипучим голосом сказала она. - Давай договоримся на будущее: то, что случилось, ровно ничего не значит. Просто мне захотелось стать для тебя первой женщиной.
   Даже в восемнадцать лет я не был наивен. Она лжёт, дабы не обидеть несчастного урода.
   - Скорее всего - из жалости...
   - Можешь считать и так, если тебе нравится! - резко ответила она. Но тут же поняла, что перегнула палку. - Не обижайся, пожалуйста! Я и так дала тебе больше, чем следовало бы. Очень тебя прошу: об этом не должен знать никто на свете!
   - За это можешь не волноваться! - с тоской, готовый вот-вот расплакаться, заверил я.
   - Давай останемся друзьями!
   Это были последние слова, которые вырвались из Тамары той ночью.
   Друзьями мы не остались. Тамара после сельхозработ старалась не замечать меня, проходила, как мимо столба в поле. Я понимал её и не мозолил глаза. Только об одном до сих пор сожалею: не поблагодарил её, за то, что нашла в себе мужество и отчаяние стать моей первой женщиной.
   Прошли годы. Я научился спокойно воспринимать жалость к себе не как унижение, а как сострадание. Но очень редко это случалось в моей жизни, похожей на жизнь схимника.
  
   15.
  
   "Нет, нет, - думал я, заливая заварку кипятком. - Отношение ко мне Ксюши - это не жалость Тамары. Это не благородный эгоизм Элизабет. Это что-то другое - новое, особенное".
   Я и предположить не мог, что Ксюша воспылала любовью ко мне. Сама эта мысль казалась абсурдной, кощунственной. Сумасбродная страсть - вот, пожалуй, этому объяснение.
   Я боялся ошибиться, боялся сглазить так нежданно накатывающееся на меня счастье. Между мной и Ксюшей ещё ничего не произошло и, может быть, ничего не произойдёт. Может быть, она много выпила. Душ охладит её, она заглянет на кухню, извинится и пойдёт домой.
   Типун тебе на язык, Вадим Эльсович! Нельзя же быть таким неисправимым пессимистом!
   Двумя своими сердцами я жаждал любви Ксюши и боялся этой любви. Любовь-жалость, любовь-партнёрство ни к чему не обязывали, но сегодня меня не покидало предчувствие чего-то опасного, губительного, будто я собрался прыгать с десятиметровой высоты в глубокий омут. От страха захватывает дух, дрожат колени, а омут своей непостижимой тайной, будто квадрат Малевича, манит, манит, манит...
   Ксения весёлой суматошной бабочкой влетела на кухню. В моей белой сорочке на голое тело она была прелестна. А её правая грудь, бесстыдно подмигивающая мне розовым соском, выглядывающим из полурастёгнутой сорочки! Полная, упругая девичья грудь. Моя сорочка была ей чересчур длинна - почти до колен, руки спрятались в рукавах. И похожа Ксения была на игривого Пиннокио, пришедшего подразнить меня.
   - Разве мы будем пить чай?! - Ксюша обиженно сложила губы в трубочку. - Я надеялся, что мы будем пить шампанское при свечах!
   Какой же я неисправимый идиот! Впервые порог моей холостяцкой квартиры переступила женщина, а я встречаю её с чайником в руках.
   - Шампанского, к сожалению, нет, - растерялся я.
   Я забыл поставить чайник на плиту. Из его изогнутого носика вылилось несколько капель кипятка и упало на мои босые ноги. От боли, а больше от неожиданности я нелепо, как вспугнутый страус, подпрыгнул. Ксюша заливчато, необидно расхохоталась.
   - Но есть греческий коньяк "Метакса". И свечи есть. Вас это устраивает?
   - Устраивает! Меня это устраивает! - кружась бабочкой вокруг своей оси, пропела Ксения.
   - Прошу вас в залу! - элегантно продолжил я игру.
   На холостяцкий стол я смог найти лишь кусок сыра и немного московской летней колбасы. Но после сытного ужина у Марьи Петровны и этого было более, чем достаточно. Ксюша явно была не дура выпить и повеселиться. А я от сладострастного предвкушения чувствовал себя скованно и боялся перегореть раньше времени.
   - Музыку, музыку! Дайте мне музыку!
   Ксюша резко выскочила из-за стола. Зацепила при этом бокал из дятьковского хрусталя - наследство бабушки. Шипя, как соляная кислота, по белоснежной скатерти разлилась кока-кола. А бокал, покрутившись на краю стола, замер, свесив изящную ножку над пропастью.
   Мне хотелось счастья, но не за счёт памяти о бабушке. Поэтому я прыгнул неловко, неуклюже в сторону Ксюши, чтобы поймать бокал, а вместо него поймал в свои объятия игривую внучку Марьи Петровны. На секунду прижавшись ко мне, она отпрянула.
   - Рано, рано ещё, Вадим! Я хочу танцевать! Я люблю танцевать! - Ксюша неверно истолковала мой прыжок в её сторону. - У тебя есть "Иванушки интернейшнл"?
   - Увы... Я небольшой любитель поп-музыки. Есть Григ, Чайковский, Бах. Ещё - "Юнона и "Авось".
   - Ну и вкусы у вас, Вадим Эльсович! Я ещё никогда не танцевала под "Песню Сольвейг"! - Она радостно закружилась по комнате. - А знаешь что, Вадим... Поставь-ка Грига! Мы будем танцевать с тобой под "Песню Сольвейг". Как это оригинально! Как романтично!
   - Ещё бы! - Я тоже почему-то обрадовался этому обстоятельству.
   Среди множества пластинок на книжном шкафу отыскал запылённый диск с "Пер-Гюнтом", поставил его на проигрыватель. Трагическая Сольвейг затянула свою печальную песню не к настроению. С минуту Ксения порхала молодой бабочкой вокруг жирафа. На этом её танцевальный энтузиазм иссяк. Остановившись, она плавно, словно завзятая стриптизёрша, с паузами сняла с себя сорочку.
   И её Евин костюм был блистателен: ни одной угловатой линии, ни одной складки на теле. Начиная с тёмных распущенных волос - всё струящееся, обтекаемое.
   Я с изумлением сделал открытие: ни разу в жизни я ещё не видел воочию обнажённую женщину. Даже Элизабет не обнажалась полностью, оставалась в блузке или в лифчике. Поэтому божественное совершенство Ксюшиных форм вызвало у меня смятение чувств, и я продолжительное время не мог выдохнуть из себя воздух.
   Ксюше льстило моё оцепенённое восхищение.
   - А теперь ты! - приказала она.
   - Не понял...
   Я, действительно, не понимал её. Не могло же заитересовать молодую женщину моё уродливо тощее, прыщавое тело!
   - Раздевайся! Я хочу на тебя посмотреть! - закапризничала Ксюша.
   - Боюсь, что ты будешь разочарована...
   - Я скорее разочаруюсь в Шварцнеггере, нежели в тебе. Я не люблю смазливых мужиков. Они, как правило, самодовольны. И сплошь дураки.
   Что-то справедливое было в словах Ксении. Это приободрило меня, но не до такой степени, чтобы сломя голову сбрасывать с себя одежду. Если я это сделаю, то моим надеждам на необыкновенную сегодняшнюю ночь не сбыться. Разве не может не вызвать брезгливости синюшное тело -совер- шенно безволосое, похожее на общипанного цыплёнка-доходягу.
   - Давай выключим свет и пойдём в кровать! - Я боязливо положил свои прозрачные ладони на её атласные плечи.
   Ксения крепко схватила меня за запястья, но робких рук моих не сбросила.
   - Ну, здравствуйте-пожалуйста! Я ему, как кукушка, талдычу, что посмотреть на него желаю, а он свет выключит!..
   Тоскливо мерцала дешёвенькое люстра из лжехрусталя под потолком, и я неистово молился неведомому электрическому богу, чтобы он вдруг выру- бил свет в нашем доме - ведь это не единожды происходило в последнее время в целях экономии электроэнергии. Я молился, чтобы на подстанции случилась авария, чтобы перегорели предохранители в пробках, а ещё лучше - чтобы сгорел трансформатор. Увы, дешёвенькая люстра тоскливо, но упорно мерцало под белым, как моё лицо потолком.
   Моей смелости, родившейся от отчаяния, хватило на немногое: я расстегнул лишь верхнюю пуговицу джинсовой рубашки.
   - Ну, ты, право, как четырнадцатилетний мальчик, никогда не спавший с женщиной! - Ксения игриво вильнула крутым бедром. - А может, у тебя не было женщин? Ты не девственник, Вадим? Как это было бы здорово!
   Уверенные пальцы Ксюши расстегнули вторую пуговицу на моей рубашке.
   - Нет, я не мальчик...
   Я едва сдерживал себя, чтобы не раздавить её в объятиях, не смять диким страстным смерчем.
   - И всё-таки я выключу свет!
   - Не смей! - Издевалась надо мной Ксения. - Если ты это сделаешь, я уйду домой!
   Она всё-таки загнала меня в угол: у меня не было другого выбора.
   - Я не хочу! Я не хочу, чтобы ты уходила! - в отчаянии взмолился я и отошёл от Ксении к кровати. Повернулся к ней спиной, быстро и лихорадочно разделся, путаясь в рукавах и штанинах.
   Разделся и замер, как приговорённый к отсечению головы на плахе, съёжился, как девушка из провинции, впервые взошедшая на стриптизный подиум. Острыми, сиротливыми лопатками почувствовал, как Ксения плавно приближается ко мне. Прикосновения её пальцев я ожидал с ужасом и желанием.
   Её прикосновение обожгло меня электрическим током, судорога прошлась по мне от пяток до затылка. Я упал на кровать, увлекая за собой. Мои руки были неистовы, нетерпеливы грубы.
   Ксения юрко вырвалась из моих объятий и упала рядом, тяжело дыша.
   - Пожалуйста, не спеши! У нас вся ночь впереди. Торопливая, поспешная любовь никогда не приносит женщине радости.
   - Прости, - смутился я. - Я не слишком опытен в этих делах.
  
   16.
  
   - Дуралей! - Ксения поцеловала мой левый сосок. - С завтрашнего дня ты сумеешь сделать счастливой любую женщину на Земле. И на своей планете тоже.
   - На своей планете?! - Я даже привстал от неожиданности. - На какой планете?!
   - А ты разве не знаешь? - всерьёз изумилась Ксюша. - Но откуда-то ты прилетел на Землю!
   - Что за глупости?! Я урод. Я не похож на других, но меня родила конкретная земная женщина.
   - Странно... Я, конечно, не могу утверждать обратное. Но у меня такое чувство...
   - Ксюша, пожалуйста, не надо об этом! - попросил я. - А то у меня разболится голова.
   Удивительно, но водка и перевозбуждение не повлияли на мою бедную голову. Неужели незнакомец - Не Прошедший Мимо? Впрочем, разве время думать об этом?! Когда обнажённая женщина с жадной страстью дышит в твоё ухо?!
   Ксения приподнялась на правом локте и с неподдельным интересом, даже с восторгом изучало моё тело.
   - Я совсем урод? - иронически спросил я.
   Она лишь улыбнулась, играя пальцами нежную мелодию на моём плоском, впалом животе.
   - Ты - урод?! Ты - непостижимый красавец! Ты изумительный красавец-урод! Такого я никогда не встречала. Я схожу с ума от твоего чудовищного тела!
   Поверить в то, что она говорит - уму непостижимо. Мне показалось: нет моей квартиры с горящей дешёвой люстрой под потолком, нет нерасправленной полутораспальной кровати, на которой я возлежу с красивой обна-жённой женщиной, нет её осторожных, ненавязчивых ласк, нет её сумасшедших, приятных уху слов, а есть лишь гипнотическое сновидение, которому никогда не стать явью.
   Ксения взяла мою и поцеловала её.
   - Какая изящная, какая совершенная четырёхпалая рука! Я всегда удивлялась: зачем людям мизинец? Это совершенно лишний палец! Он ведь мешает, что бы ты ни делал! Он, как пятое колесо в телеге!
   От её рассуждений я начинал сходить с ума.
   - Почему ты не снимешь свои чёрные очки? Почему они присутствуют даже в постели с женщиной? У тебя нет глаз? Ты слепой? Ты, как летучая мышь, передвигаешься по ультразвуковым волнам?
   Ксения окончательно ошарашила меня, я не нашёлся что-нибудь ответить ей, кроме как возмутиться:
   - У меня есть глаза, но тебе лучше их не видеть!
   - Правда? - Она была спокойна и уверенна в себе. - В таком случае я хочу увидеть их и умереть. Я всегда мечтала умереть от взгляда мужчины!
   Ксения уверенно стащила очки с моего носа.
   - Господи! - Она в восхищении всплеснула руками. - Я никогда не видела таких изумительных глубоких глаз! В них утонуть можно. Нырнуть - и пропасть. В твоих глазах похоронена Вселенная. Нет ничего: ни звёзд, ни мироздания, ни примитивной материальной жизни. Есть только всеобъемлющая и всепожирающая любовь. Я не могу оторваться от твоих глаз!
   Ксения поочерёдно покрыла мои глаза поцелуями.
   Всё это было слишком неожиданно для меня. Я не мог переварить своими вялыми, атрофированными мозгами её новый образ. Я ожидал в ней экстра- вагантную разбитную девицу, но никак не философа. Мне показалось, что она знает обо мне больше, чем я сам. И от суеверного страха мурашки побежали по моей спине.
   - Ты кто?
   - Я? - удивилась Ксения. - Я - девушка Ксюша. Выпускница философского отделения Московского государственного университета.
   Её ответ хоть как-то успокоил меня. Странный, необычный день плавно перешёл в другой, не менее странный и ещё более необычный. Женщина-философ, красивая, как фотомодель с обложки журнала в одной постели со мной...
   Пусть этот сон продолжается вечность!
   - Я водружу твои очки на место, иначе у нас вместо любви будет сплошное любование твоими глазами. Я не могу оторваться от них.
   Я был не против. Я был бы разочарован, если бы сегодняшняя ночь закончилась исследованием моих уродливо-пустых глаз.
   - Ты хотел скрыть от меня своё тело, Вадим? Это неблагородно с твоей
   стороны. Оно прекрасно! Какие простые и совершенные линии! Таким, наверное, было тело Христово. Нет вызывающих брезгливость жировых складок, нет животно-крикливых грубых мышц. А где твой пупок? Может быть, ты Адам? Вечный, бессмертный первочеловек? Если это так, то люди в процессе своего развития превратились в настоящих уродов!
   Я ощущал себя холодной препарируемой лягушкой под микроскопом зоолога - от тоски я чуть не задрыгал ногами в конвульсиях, как лягушка лапками, и мое либидо снизилось до нуля.
   Слова Ксении переворачивали всё с ног на голову, извращали моё пред- ставление о красоте. Моё видение мира глазами художника противилось этому, я не ощущал себя Аполлоном.
   - Ксюша, хватит! - взмолился я.
   - Нет, нет! Потерпи! Тебя по рукам и ногам связали комплексы и насилуют твою свободную и красивую сущность. Тебя ткнули лицом в вонючую болотную тину реальной действительности и убедили, что ты нюхаешь и пьёшь божественный нектар. Я освобожу тебя от этих низменных чувств, я верну тебе ощущения неповторимости звёздного мальчика, я научу тебя любить самого себя!
   - Ксюша, я люблю тебя! - сказал я, чтобы остановить красноречивый, слишком заумный для данной ситуации поток слов. Он обрушился на мою голову вероломной селью и уносил в какую-то непостижимо абсурдную неизбежность.
   Мир, состоящий из тесной комнаты, вдруг сплющился, растянулся в сплошную светящуюся линию и понёсся среди вакуума Космоса неприкаянной кометой. Я ничего не мог противопоставить этому ощущению. И лишь две зелёных звезды зависли надо мной, как два сигнальных огонька последних звёзд мироздания. Дальше, за этими звёздами-глазами ничего, кроме Царствия Ничего.
   Её голос, забросивший меня так далеко в Космос, вернул меня на Землю.
   - Ты не хочешь меня. Об этом говорит твой уснувший брат. Ты безумно захочешь меня, когда этого захочу я - твоя повелительница и спасительница. А пока не мешай мне вдоволь насытиться красотой твоего тела и напол- ниться любовью к тебе.
   Господи! Откуда она знает о "брате"?! Ведь так называл его только я! И никому, даже Элизабет, не говорил об этом. Ещё одна провидица? Третья за одни сутки? Не много ли на одну оскудевшую умом голову?
   Я нашёл себе спасение в жестокой правде, которая осталась в этом мироздании в виде одинокой молекулы безнадёжной мольбы:
   - Ксюша! Не препарируй хотя бы мою нижнюю половину, иначе я умру т стыда! Оставь это на завтра!
   Ксения расхохоталась и упала на подушку, отпрянув от меня.
   - Хорошо, Звёздный мальчик! Я эгоистична и глупа, слишком увлеклась философскими сентенциями и забыла о том, что ты мужчина, а я женщина. И ещё о том, что такие разговоры хороши после того, как... То, что для тебя невыносимо выслушивать, для меня было обыкновенной любовной прелюдией. Извини, Звёздный мальчик! Я теперь буду звать тебя так. Я буду хорошей девочкой. Вот увидишь!
   Ксения раскалённой от страсти гадюкой ползла на моё уже остывшее тело и жаждущим огня плоти языком отворила среди моих уст энергию уснувшего вулкана. Хлынула всепоглощающая, безумная в своём стремлении к всеразрушению лава вожделения. Я перестал быть человеком, частицей разумного мироздания, я превратился в бесплотную, ликующую агонизирующую субстанцию.
   Я ничего не мог вспомнить из всего, что произошло у меня с Ксенией, в следующие полчаса. Я ощущал себя живым и дышащим организмом Вселенной после того, как из реальной действительности достучался до моего отключённого сознания телефонный звонок.
   Я лежал рядом с отдыхающей обнажённой женщиной, которая созерцала белый потолок, как картину гениального художника. А рядом с нами на прикроватной тумбочке верещал красный телефон.
   Я мог сразу же дотянуться до него рукой, но предпочёл сначала подумать. Теперь я могу с уверенностью ответить на ответ: что такое счастье?
   - Вадим Эльсович, Ксюша у вас? - вежливо, но раздражённо спросила телефонная трубка.
   Мне глубоко плевать на всё, о чём говорят бездушные телефонные трубки на этой унылый и скучной планете. Я был звёздным, крылатым мальчиком, а он не имел бренного тела. Значит, не имел языка и голоса. Поэтому я молча передал трубку Ксении, которая недоумённо и с сожалением посмотрела на неё и взяла, словно подняла с земли дождевого червя - осторожно, брезгливо, двумя пальцами.
   - Бабушка! Зачем докучать звонками в тот момент, когда люди счастливы?!
   Я не слышал, что сказала внучке Марья Петровна. Ксюша недовольно поморщилась и беспечно бросила трубку на рычажки телефона.
   - Я побежала, Звёздный мальчик! Ты только не думай, что это был сон. Завтрашней ночью я буду препарировать оставшуюся часть прекрасной лягушки. А ты терпеливо будешь ждать меня, как не родившаяся планета вспышки новой звезды, вокруг которой она будет вертеться и согреваться её светом.
   У меня не было сил ответить ей, я лишь смотрел на неё счастливыми благодарными глазами, которых она не видела из-за чёрных стёкол очков. Одевшись, Ксюша игриво ущипнула меня за бедро.
   - Вот видишь, я не сон и не галлюцинация! Гуд бай, Звёздный мальчик!
   Я не верил в то, что она - не сон. Я не верил в то, что она - галлюцинация. Громко захлопнулся английский замок на двери, а я закрыл глаза в надежде, что этот прекрасный сон продолжится.
  
   17.
  
   Андрей сидел на пологом выступе скалы, окутанный оранжево-фиолето- вым туманом. Время от времени Андрей запахивал на себе старый зелёный плащ, зияющий прорехами. Его серые глаза впитали всю грусть мироздания и были устремлены на восток. Там из-за чёрных безжизненных гор угрюмо поднималось фиолетовое солнце.
   Стелющийся по долине сиреневым туманом воздух был горьким и терпким, словно чернила. Лёгкий ветерок поднял сиреневую пыль, которая смрадными, аммиачными молекулами забивалась в ноздри, уши, глаза - всюду, где ей можно было зацепиться. А то, что не зацепилось за наши с Андреем лица, руки, одежду, сбегалось позади нас в лисий хвост, превращалось из сиреневой в рыжую пыль. И струился этот хвост по ложбинкам между скал, разделяясь на шелестящие ручьи.
   Светло-фиолетовое солнце всё выше поднималось к зениту, и с каждой минутой утрачивало свою округлость, постепенно раздваиваясь, словно делилось, размножаясь, примитивное одноклеточное. И через час надо мной и Андреем уже нависали два солнца. Возможно, одно - моё, другое - его.
   У ног Андрея валялся мольберт. Рядом с мольбертом - недописанная на холсте картина, которую он хотел назвать "Душа мироздания". Тёмный, почти чёрный фон и ещё более чёрная спираль, скручивающаяся в перспективу. Весь фон был обляпан мелкими, чуть заметными красными капельками, словно рассеянная из пульверизатора кровь.
   Смотреть на фантасмагорическую картину Андрея было страшно, как на бескрайнюю Вселенную ночью - она затягивала душу внутрь себя непостижимой и притягательной тайной. А Андрей был безучастен и с тоской озирал экзотические окрестности. Ни один мускул на его бледном лице не вздрогнул, когда начало раздваиваться солнце. Если бы Вселенная гибла в апокалипсической катастрофе - это не произвело бы на него никакого впечатления. И Антивселенную он принял бы равнодушно и безропотно, как гибель своей души.
   - Ты зачем привёл меня сюда, Вадим? - сухим голосом спросил он. - Даже земная Сахара не может сравниться с этим унынием.
   - Разве я приводил тебя? - удивился я. - Честно сказать, сам здесь впервые.
   - Ты кривишь душой, милый друг! Ты оторвал меня от моих гениальных картин, ты вырвал меня из моего гениально простого и прекрасного мира, чтобы показать свои картины и свой мир? - Андрей носком ботинка подфутболил свою картину, и она неуклюжим воздушным змеем полетела со скалы на оранжевое безжизненное плато. - Я разочарован, мой милый друг! От этой планеты скуки и тоски зевота парализует мои челюсти. Неужели это всё, чем ты владеешь в мироздании?
   - Я, прежде всего, владею собой, а на остальное мне интеллигентно плевать. Только смерть - непреложная истина. Остальное - суета и пошлость.
   - Ты стал философом, - иронически отметил Андрей. - А жаль... На небесах не любят философов. Вся суть мироздания в созерцании. ни в коем случае, - не в анализе. В существовании и созерцании, а не в поисках причинности бытия. И эта планета похожа на тебя - она пустынна и глубокомысленна.
   - Планета, как планета, - заспорил я. - В ней нет ничего предосудительного, как в моих снах и грёзах, как в моих фантазиях художника.
   - Сон Разума рождает чудовищ. Помнишь у Гойя? Их, чудовищ слишком много на твоих картинах и на этой планете. Нельзя жить с уродами, не превратившись в урода самому. Ты каждый день просишь планету любить тебя, но она смеётся над тобой, как и твои гениальные картины. Что не естественно, то смешно!
   - Почему ты не впустил меня в свою квартиру? Всего-навсего мы поспорили бы о твоих и моих картинах. Вместо меня ты впустил в свой мир пулю из пистолета Макарова! - упрекнул я его.
   - Ты опять был не осторожен, мой друг! - с сожалением сказал Андрей.
   Он резко вскочил и сиганул со скалы вниз головой, как в омут.
   Я не увидел и не услышал его падения на красный песок странной сиренево-рыжей планеты, потому что зазвонил будильник. Я в ужасе встрепенулся и открыл испуганные глаза.
  
   18.
  
   Я открыл испуганные глаза. Кромешная мгла окружала меня, словно я наглухо был задрапирован от мира, как художник Андрей. И только на потолке играли крапинки-блики, словно светлячки с опушки Вселенной. А я один среди её безумных, безжизненных просторов со страшными болями во всём теле. Первоядром Вселенной готова была взорваться голова. Моё тело словно лизнула лава вулкана, а губы пересохли от жажды. И не было сил облизнуть их сухим шершавым языком.
   Я не мог представить времени, в котором находился. Утро? День? Ночь? Вчера? Сегодня? Завтра? Столетие назад? Два столетия спустя? Как дрова в камине потрескивали секунды и невыносимой болью отдавались в висках.
   Пока я мученически сознавал себя, у меня во рту оказалась сигарета. Я должен был попить - жадно и долго - тёплой приторной воды из графина на тумбочке. Вместо этого я закурил, будто никотин был способен нейтрализовать боль, из которой состояло моё тело и вся Вселенная.
   После двух коротких затяжек я бросил сигарету в пепельницу. В горле першило, будто я пожевал чёрной полыни. Дрожащей рукой схватил графин. Вода обожгла мне рот, будто по неосторожности глотнул серной кислоты. Но я пил и пил, истязая себя, в желудке недовольно булькало и урчало, словно просыпался вулкан.
   Я попытался встать и не смог. Любое моё движение отзывалось острой болью в паху. Вместе с болью начали всплывать воспоминания - обрывочные, эпизодические: хлёсткий мастерский удар сержанта Жоры под дых, широко раскрытый, как у рыбы на берегу, мой рот, панически захватывающий, холодный вечерний воздух.
   И ещё один удар - плотный, под самые почки. Это боль, причинённая Длинным Сержантом. А спина? Остро ноет поясница. Ах, да... Я падаю на асфальт, кулём сваливаюсь на левый бок. В спину мне вонзается тупой носок ботинка сержанта Жоры. К боли добавляется унижение и презрение к себе. Я даже не пытался сопротивляться, и от этого тоже боль под левым сердцем.
   А может, это боль любви к глазам Ксюши -лукавым, страстным, озорным, нежным, призывным, изумлённым, изумрудным. Или вся адская сегодняшняя боль - результат жаркой, безрассудной любви прекрасной москвички?
   И ещё - пьянство, безумное в моём положении пьянство. Нет, это всё-таки любовь. Она, как и ненависть, тоже может приносить боль.
   Словно землянику в июньском лесу, я собираю из упаковок на тумбочке таблетки: одна, две, три... От головной боли, от давления, может быть, от диареи - неважно. Таблетки - больше из разряда психологического. Запихиваю, как кляп, все три в рот, морщась, запиваю водой. Должно полегчать.
   Таблетки мне помогали. Опять же - психологически. На этот раз и через пять минут я не почувствовал никакого облегчения. Оставалось лежать в кровати и мечтать о смерти - всеоблегчающей, освобождающей. Но ей не
   войти, не влететь. Я задрапирован от внешнего мира, замурован. В моей гробнице ни шороха, ни шелеста.
   И вдруг мир взорвался, мир заверещал телефонным звонком. Его визг в первые секунды оглушил меня, чуть не разорвал барабанные перепонки.
   Я вскочил на кровати. На время разорвал путы боли, но потерял ориентировку: не мог найти направления, куда протянуть руку за трубкой. Казалось, визг летел со всех сторон, снизу и сверху. Мироздание состояло из телефонного визга.
   Щупая темноту, я наткнулся на выключатель бра и предпочёл свет этому душераздирающему визгу. Свет отделил мою комнату от жуткого, всепоглощающего Космоса. Сначала я рассмотрел неприхотливые узоры на голубых обоях - неподдающуюся расшифровке абстракцию из кривых загогулин, а затем - красный телефон на тумбочке. Со второй попытки моя рука опустилась точно на трубку.
   - Алё! - с хрипом выдавил я.
   Кто мог звонить в такую рань? Встретился взглядами с будильником и смог обрести ощущение времени.
   Трубка приличия ради немного помолчала.
   - Здравствуйте, Вадим Эльсович!
   Почти незнакомый голос. Почти... Значит, всё-таки знакомый. И говорить, и думать мне было одинаково больно. Надо было говорить или положить трубку на рычажки. Я предпочёл первое.
   - Я вас слушаю...
   - Узнаёте меня?
   - Нет.
   - А жаль. Вам было бы весьма кстати узнать меня.
   - Извините, не узнаю. А почему "кстати"?
   - Потому что вы просто содрогаетесь от боли. У вас состояние незавиднее, нежели у наркомана при ломке. Вас изрядно побили, вы изрядно выпили с вечера, вы изрядно истратили физических и моральных сил на любовь. Так можно и умереть, Вадим Эльсович!
   - Вот это было бы кстати!
   - Зачем же так?! С болью мы как-нибудь разберёмся. А жизнь... Жизнь вся впереди.
   - Вы кто? - с удивлением спросил я.
   Конечно же - Не Прошедший Мимо! Но откуда ему известен мой номер телефона? Давно следит за мной? С какой целью?
   - Догадались? Да, Не Прошедший Мимо.
   - Что вам нужно от меня?
   - Ровным счётом ничего. Мне - от вас. А вот вам от меня...
   Как же так бесцеремонно незнакомец смог влезть в мою жизнь?! Разве я давал повод? Я прожил на белом свете тридцать два года, и не было в моей жизни чего-то примечательного, запоминающегося, за исключением вчерашнего дня. Нет у меня ни связей, ни денег.
   Что же заинтересовало Не Прошедшего Мимо? Не простое же любопытство? Для простого любопытства он слишком назойлив и прилипчив. Ко всем моим утренним бедам добавилось ещё и раздражение.
   - Я вас не просил о помощи. Оставьте меня в покое!
   Я в сердцах бросил трубку на рычажки. Пожалел ли об этом? Не знаю. Я помнил, каким чудесным образом Не Прошедший Мимо избавил меня от болевых ощущений. Сегодня я чувствовал себя более, чем скверно, но незнакомец пугал меня. Он весь соткан из тайн и недомолвок. А его поразительная, пугающая проницательность?!
   Здесь что-то не так. Надо держаться от него подальше. Отключить телефон, например. Но я не успел этого сделать. И вместо того, чтобы не обращать внимания на настойчиво-назойливый визг аппарата, я после второго гудка схватил трубку.
   - Это вы?
   - Вы зря нервничаете, Вадим Эльсович! Я не желаю вам ничего худого!
   - Хорошо, - безнадёжно, обречённо ответил я. - Мне очень больно. Что вы предлагаете?
   - Я не могу помочь вам по телефону. Если вы не против, я к вам, не откладывая, подъеду. Ручаюсь, что вы не пожалеете об этом.
   - Через какое время вас ждать?
   - Через десять минут. До встречи!
   Я резко выскочил из-под одеяла. Всего лишь десять минут. Значит, незнакомец где-то возле моего дома. Ба! Он даже адреса моего не спросил! Хотя... Чему тут удивляться? Он уже убедительно демонстрировал, что знает обо мне многое.
   После вчерашнего ужина с Ксенией в моей квартире царил настоящий бедлам. В течение пяти минут я запихивал по закуткам, ящикам лишние вещи, убирал со стола. И ещё пять минут приводил в порядок меня. Почему-то мне не хотел перед гостем неопрятным.
   Ровно через десять минут в прихожей раздался звонок.
   В открытую дверь вошёл большой чёрный зонтик. За ним - незнакомец. Жгучие чёрные блестели, он улыбался лучисто, широко и открыто, но мне было не по себе.
   Не Прошедший Мимо поставил зонтик в угол, стряхнул капли дождя с дорогого демисезонного пальто, снял его, взглядом спросил, куда его повесить. Я слегка смутился: забыл азы гостеприимства.
   - Проходите! - Я открыл дверь в зал.
   - Нет, нет! - запротестовал незнакомец. - Посидим на кухне. Я не надолго.
   Уже на кухне он протянул мне крепкую ухоженную руку.
   - Ну, здравствуй, Вадим Эльсович!
   Я осторожно и недоверчиво подал свою четырёхпалую руку. Не Прошедший Мимо даже не обратил внимания на это обстоятельство.
   - Ничего, что я на "ты"? - спросил он. - Я предлагаю такое общение взаимно. Ах, да! Ты не устал мысленно называть меня то незнакомцем, то Не Прошедшим Мимо? Очень неудобно, хотя второе даже оригинально. Зовут меня Юрием Юрьевичем Шаминским.
   Я нерешительно топтался у кухонного стола. Не садился сам, и Шаминскому не предложил стул. Всё потому, что не мог понять, куда подевались мои боли?
   Я чувствовал себя более, чем превосходно - совсем, как накануне вечером. Улыбнулся Юрий Юрьевич - и болей, как ни бывало. Не наваждение ли это?
   - Может быть, присядем? - предложил Шаминский.
   - Извините, - опять смутился я. - Никак не приду в себя после...
   - Всё позади, Вадим Эльсович! Или Вадим? Не против? Зовите меня Юрой. Мы ведь ровесники, не правда ли? - Шаминский уверено сел на стул. Закинул нога на ногу. - Я знаю, у тебя есть неплохой кофе. "Нескафе", кажется? Неплохо бы согреться. На улице просто ужасный дождь - мартовский, пронизывающий до костей.
   - Сейчас поставлю! - Я бросился к газплите.
   - Ну а пока неплохо бы пропустить рюмочку коньяка.
   Я выставил на стол недопитую бутылку "Метаксы", наполнил рюмку.
   - А себе?
   - Я не буду. Вчера усугубил - и результат. Сами знаете...
   - "Знаешь", - поправил Шаминский. - Выпей! Без последствий. Я гарантирую. Веришь мне?
   - Мне ничего не остаётся, как верить, - обречённо ответил я. - И ничему не удивляться. Ты обо мне знаешь всё. Даже больше, чем я знаю о себе.
   - Напрасно! Я о тебе знаю ровно столько, сколько мне необходимо. Не больше.
   - Зачем необходимо? И из каких источников узнаёшь?
   - Не знаю. - Шаминский невинно пожал плечами. - Источник - сон. Да, да! Сновидения. Вот уже три дня я вижу сны, в которых главное действующее лицо ты.
   - А сегодня? Что тебе снилось сегодня? - Я кивнул взглядом на ходики, висевшие на стене. Они показывали двадцать минут шестого.
   - Сегодня я не спал вообще. Честно сказать, я устал от этих снов.
   Я недоверчиво посмотрел на него.
   - Как я тебе мог сниться, если мы незнакомы?
   - Отчего же? Четыре дня назад я стоял на троллейбусной остановке возле кинотеатра "Космос" и видел, как ты вешал афишу.
   - Понятно... Запал в душу.
   Я верил и не верил Шаминскому.
   - Я закурю? - Он вытолкнул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой, затянулся и закашлялся - отчаянно, почти навзрыд.
   - Ты не куришь?
   - Отчего же?! Но твоя "Ява" - такая гадость! - Шаминский вдавил сигарету в пепельницу и положил на стол пачку "Парламента". - Закуривай! У тебя слабые лёгкие. Надо курить хорошие сигареты.
   - Я бы с превеликим удовольствием, но не позволяют финансы.
   - Это дело поправимое! - Шаминский с удовольствием затянулся своей сигаретой. - Теперь все точки над "и" расставлены. Не так ли, Вадим?
   - Не совсем. Если ты не спал, откуда тебе известны подробности вчерашнего вечера?
   Мне показалось, что я припёр его к стенке. Шаминский иронически усмехнулся.
   - Ты, верно, думаешь, что я из ФСБ? Посуди сам... Жизнь твоя однообразна и уныла. По крайней мере, была до вчерашнего дня. Ты мягкотел и инертен. Ничего выдающегося, исключая исключительную внешность. Каламбурчик, а?! Ты маловыразителен, не интересен. Не обижаешься?
   - Нисколько! - Я болезненно поморщился. - Продолжай, если хочешь!
   На самом деле, мне неприятно было слушать такие нелицеприятные суждения о себе. Они очень близки к истине, но это в порядке самокритики я мог сказать сам. Сам!
   - Для первого раза достаточно. Правда в том, что я не спал. Таким образом я старался освободиться от наваждения. Но человек имеет привычку забываться, дремать, наконец, секунду-другую. Этого оказывается достаточно, чтобы увидеть эпизод длиною в сутки.
   - Ты не задумывался, почему это происходит? Ведь я не вижу тебя в своих сновидениях.
   - Оставь, Вадим! Нельзя объяснить необъяснимое. Я очень устал и хочу спать. Надеюсь, ты понимаешь меня?
   - И всё-таки... Каким образом тебе удаётся излечивать мои боли? Ведь ты не волшебник!
   - Увы... Наверное, Он назначил меня твоим ангелом-хранителем. - Шаминский как-то холодно усмехнулся. - Только не пойму: за какие заслуги? Ты же не способен на мало-мальски мужественный поступок. Тебя бьют по правой щеке, и ты подставляешь левую. Разве это к лицу мужчине? Хотя... Может быть, поэтому и назначил. Ты патологически добр. Не знаю, достоинство ли это в нашем жестоком и сумасшедшем веке, в нашем уродливом обществе?
   Шаминский устало, с трудом поднялся из-за стола, вытащил из кармана стодолларвую ассигнацию, положил на столешницу.
   - Я отчаливаю. Не провожай меня!
   - Это зачем? - Я попытался вернуть ему деньги. - Я пока не бедствую.
   - Оставь. Мы ведь договорились, что я твой ангел-хранитель. И это не милостыня. Это аванс. Я покупаю одну из твоих картин для офиса.
   - Какую картину? - опешил я.
   - Ту, что ты писал вчера. С листьями-бутылками на деревьях. Только ты, к сожаленью, не закончил её. Там не хватает света - ядовито-сиреневого. Будет гораздо экзотичнее и ближе к реальности.
   - К какой реальности?! - Я был ошарашен.
   Шаминский не ответил. Мне не стоило удивляться, но всё же я сделал
   это.
   - А про картину ты откуда знаешь?
   - Ко всем прочим неприятностям, нам ещё снятся одинаковые сны. Всё, всё!.. На сегодня достаточно. Я удаляюсь! - Шаминский элегантным движением руки толкнул дверь из кухни.
   - Мы ещё увидимся?
   - Куда я от тебя денусь? Ведь мы с тобой - Нечто Иное!
   Щёлкнул английский замок входной двери. В моей квартире воцарилась тишина - на этот раз не страшная, безболезненная, но гнетуще-тревожная. Мне показалось, что я вижу очень странный сон параллельно тем, гротесковым. Но я не стал щипать себя, а убрал недопитый коньяк в кухонный сервант.
   Я чувствовал себя превосходно, но ужасно хотелось спать. С этой целью поплёлся к кровати, удобнее устроился под одеялом и взмолился Господу, чтобы мне приснился нормальный сон: поле - в ромашках, речушка - заросшая камышом по берегам, стадо коров - пасущееся на лугу.
   Погас свет и зазвонил телефон. Я опять приснился Шаминскому? Когда успел-то?!
   - Вадим! Извини! Прошу тебя: не встречайся с бичом! Очень прошу!
   - Почему? - удивлённо спросил я.
   Но мне ответили короткие гудки.
   "Не встречайся с бичом! Не встречайся с бичом! Не встречайся... Кто ты такой, чтобы мне указывать?!"
   Жалобно ойкнул телефон из-за небрежно брошенной трубки. Я блаженно растянулся на кровати на все свои два метра.
  
   19.
  
   Пронзительно верещал звонок. Спросонья я не понимал: телефонный или электрический? И ещё в одно я никак не мог вникнуть. Спал ли я вообще? Может быть, отключился на мгновение?
   Настырный звонок не унимался. Явно это не телефон. Кто-то тупым бульдозером рвётся ко мне в гости.
   Правая нога никак не попадала в штанину. С моей конструкцией мне трудно удерживать равновесие. Пришлось сесть на кровать, чтобы справиться со штанами. Но куда подевался правый тапочек?
   А звонок не унимался, словно по городу объявили боевую тревогу. Острыми шпагами он пронзал мои уши. Господи! Как же я раньше не замечал, что у меня такой противный, пронзительный звонок! Потому и не замечал, что ко мне не ходили гости. А сегодняшним утром моя холостяцкая квартира вдруг превратилась в проходной двор. Уж не Шаминский ли вернулся?
   Пришлось в одном тапочке хромать к двери. Откинул цепочку. В квартиру ураганом, тайфуном, смерчем ворвалась Ксения. Прекрасные её волосы разметались в стороны, изящные ноздри возбуждённо дрожали, из глаз полыхали зелёные молнии. Ни дать, ни взять - молодая ведьма. Только не на метле, а с туго набитой, не закрытой сумкой "Адидас" на плече. И босая!
   Сапожки - под мышкой. Не пожар ли случился в бабушкиной квартире.
   Ксения небрежно бросила сумку на пол, сама заперла двери и порывисто обернулась ко мне. Зелёные молнии погасли. Она бросилась ко мне на шею, но промахнулась из-за моего высокого роста и замкнула руки на спине, уткнувшись носом в грудь. Ксения жалобно всхлипнула, и я пожалел её. Утешая, гладил по воронёным волосам. Но она вдруг резко отпрянула и, откинув задорный вихор со лба, расхохоталась - громко, заливчато, нервно, словно взбунтовавшийся электрический звонок.
   - Я к тебе! Насовсем! Рад?
   От этих решительных, словно пулемётная очередь, слов, я опешил и онемел. С минуту не мог произнеси ни слова, стоял, поджавши ногу без тапочка, как растерявшаяся цапля на болоте.
   - Рад! - наконец, ответил я. - Что случилось, Ксюша?
   - Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша! - пропела она.
   Ксения подхватила свою сумку и лёгкой бабочкой полетела в зал. Сквозь шторы весело прорывались лучи весеннего солнца. Значит, спал я продолжительноё время. И правда, настенные часы показывали десять двадцать утра. Но я совсем не помнил сна. А такого быть не может - я уже забыл, когда спал без сновидений. Дело рук Шаминского? Его визит оказался кстати: я чувствовал себя превосходно, как накануне вечером.
   Ксюша - в джинсах и оранжевой кофточке на голое тело. Беззастенчивые соски проявлялись через лёгкую, прозрачную ткань. Она легко, воздушно, тополиным пухом приземлилась на диван и моментально приняла позу мыслителя. Зелёные глаза затуманились.
   - Что случилось? - повторил я свой вопрос.
   - Ничего из ряда вон выходящего. Поругалась с бабушкой. Из-за тебя, между прочим. Но я ей уже не девочка! Мне, как-никак, полных двадцать три года! - И она опять заливчато рассмеялась, как новый колокольчик. - Не слишком стара для вас, Вадим Эльсович?
   - Шутишь! - Я был на седьмом небе от счастья. - Надолго ко мне?
   - Смотря как любить будешь! Ты будешь меня любить, Вадим? - Она с хитринкой посмотрела на меня и коронованной королевой указательным пальцем показала на место у своих белых ног.
   Я безропотно упал на колени.
   - Всегда! Всегда! До самой смерти!
   Она порывисто обхватила мою голову, прижала к своей горячей груди.
   - Урод ты мой! Самый любимый
   - Я не урод! - возмутился я. - Я Звёздный мальчик!
   - Ну, извините, Звёздный мальчик! И перестань кусать мои соски! Ты же не младенец! Ты взрослый дядя! - Она шутливо отбросила мою голову, вскочила с дивана. - Кормить меня думаешь? Я голодна, как волчица зимой. Ещё ненароком тебя загрызу!
   - У меня только кофе и немного белого хлеба... - Я развёл руками.
   - Вадим! А колбаса? Ты что, всю колбасу слопал?
   Я не хотел говорить ей о визите Шаминского.
   - Так получилось. Сейчас я сбегаю вниз, в магазин! - Я вспомнил о гонораре за незаконченную картину. - Мы сегодня устроим пир! Настоя- щий!
   - Хочу пир! Хочу настоящий пир! С шампанским и ананасом!
   Я привык к безденежью. Сто долларов для меня - это более, чем богатство. И подумал беззлобно:
   "Губа не дура! Шампанское, ананасы..."
   Я готов был растратить деньги до последнего цента за счастье побыть наедине с Ксени ей несколько часов. О большем я не мечтал: слишком невероятным было происходящее.
   Я по быстрому оделся, взял на кухне большую хозяйственную сумку.
   - Можешь не спешить, Вадим! Я часок передремлю.
   - Хорошо, милая! Я разбужу тебя, когда будет сервирован стол.
   Я протянул руку к защёлке замка, и вдруг заверещал электрический звонок. Ксюша в панике бросилась ко мне, потянула от двери.
   - Это бабушка! - прошептала она. - Тише, нас нет!
   Мы стояли, обнявшись, в двух шагах от двери, а звонок всё верещал и верещал. Из-за него, казалось, всё мироздание сходит с ума. Ксюша припала к моим губам в долгом поцелуе, пытаясь спастись от жутко настойчивой сирены. На этот раз я не почувствовал в поцелуе Ксюши её неистовой страсти. Осторожная, благодарная нежность.
   А если не бабушка Ксении рвётся в мою квартиру? Если это Шаминский? Или кто-то другой? С моей работы, например? Ведь сегодня я не пошёл на работу и никого об этом не предупредил.
   Звонок вдруг замолчал. С обеих сторон двери - настороженная тишина. Страшно было даже вздохнуть. Страшно не за себя - за Ксюшу. Добрейшая Марья Петровна казалась коварной Бабой Ягой.
   Я припал ухом к двери. Тишина. Я осмелел и посмотрел в дверной глазок. Тут же услышал спокойный, уверенный голос Марьи Петровны.
   - Вадим Эльсович! Позовите Ксюшу! Мне необходимо с ней поговорить.
   Ксения зажала мой рот рукой. С минуту-другую за дверью подождали.
   - Вы очень неинтеллигентно поступаете, Вадим Эльсович! Вы попали под власть этой сумасбродки! Признаться, мне вас очень жаль!
   За дверью удалились шаркающими шагами. Мы облегчённо вздохнули.
   - Зря ты так, Ксюша! - Не можем мы вечно прятаться от твоей бабушки в моей квартире! Рано или поздно придётся с ней встретиться и объясниться.
   - Я с ней уже объяснилась. Я никому не позволю вмешиваться в мою личную жизнь! Я привыкла любить и ненавидеть по собственному усмотрению. И никому, кроме Бога, ничем не обязана! - Крылья её ноздрей нервно задрожали.
   Как натура страстная, Ксюша вспыхивала мгновенно. Странно, что с таким импульсивным характером она выбрала специальность философа. Но я уже ничему не удивлялся. Ксюша вся соткана из противоречий - от кончиков волос на голове до пяток. Но как же я успел полюбить её! До морозного холода во всех жилах, до готовности умереть по её приказу.
   - Что будем делать?
   - Переждём полчаса, и пойдёшь в магазин. Не будет же она торчать целую вечность на лестничной площадке!
   - Но ты же голодна! - Я искренне был озабочен этим.
   - Перетерплю. Я не хочу, чтобы нас сегодня испортили праздник.
   - Извини, Ксюша. Я сегодня не вышел на работу и не предупредил об этом.
   Я прошёл к тумбочке к краснолицему телефону, но не успел прикоснуться к трубке, как телефон зазвонил. Наваждение какое-то!
   - Не поднимай! - вскрикнула Ксюша. - Это бабушка!
   - Нет, Ксюша. По телефону она нас не достанет!
   Я решительно поднял телефонную трубку. Умоляюще, испуганно смотрела на меня Ксения. Отчаянная, своенравная девушка, но как боялась свою бабушку! А может, просто уважала?
   - Алё?
   - Вадим? Это я, Юрий. Узнал? - Ну, конечно же, это Шаминский. Как у него получается вернуться ниоткуда, из небытия в самые ответственные моменты?! - Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо?
   - Да, Юра. Большое спасибо! Но...
   - Но у тебя возникли проблемы. Я в курсе. Через десять минут впусти моего человека. Он принесёт всё необходимое для настоящего пира. Бывай!
   В изумлении я положил трубку на рычажок. Вездесущность, всезнание Шаминского ужасали меня.
   - Кто это? - спросила Ксения.
   - Так... один человек. Хотя трудно назвать его обыкновенным человеком. Может, сам Господь. Или дьявол во плоти. Не знаю.
   - Он тебя испугал? Он угрожал?
   - Нет, нет. Как раз наоборот. Всё, что он делает - кстати. И это меня пугает.
   - Дурачок! - Ксения прижалась ко мне. - Я была бы рада такой понятливой подруге. К сожалению, похожих подруг у меня нет. Кроме бабушки. И друзей тоже нет. Кроме тебя. Я сейчас приготовлю кофе.
   Мы прошли на кухню. Ксюша по-хозяйски хлопотала у газовой плиты. Казалось, она всегда жила здесь, в моей квартире, - с того дня, как я переехал в областной центр.
   Через десять минут позвонили. Ксения встрепенулась, как застигнутая врасплох птица.
   - Это ко мне! - успокоил её я.
   И всё же дверь открыл с опасением: боялся увидеть за ней Марью Петровну. Но порог переступил безликий мужчина средних лет, среднего роста. своей безликостью очень похожий на человека из известных органов. В руках у него была объёмная сумка.
   - Здравствуйте! Это вам. С вас пятьдесят три доллара семьдесят центов, - без пауз и интонаций произнёс незнакомец.
   Я не удивился счёту в американской валюте. С этим Шаминским совсем разучишься удивляться. С полуоткрытым от изумления ртом стоял в проёме кухонный дверей Ксения.
   - У вас будет сдача со ста долларов?
   - Да. Вот вам сорок шесть долларов тридцать центов. - Незнакомец невозмутимо протянул мне сдачу.
   Содержание сумки вызвало у Ксени и у меня неописуемый восторг: две бутылки шампанского, коньяк, водка, пиво, кока-кола и всякой закуски в достатке. Шаминский знал толк в подобных застольях. Сервируя стол с Ксенией, я вдруг хлопнул себя по лбу.
   - Господи! Я ведь так и не позвонил на работу!
   Ксюша ответила своим изумительно заливчатым смехом. К телефону я подходил почти на цыпочках, осторожно протянул руку к трубке - она молчала. Я облегчённо вздохнул и стал набирать номер.
   - Елизавета Николаевна? Здравствуйте! Это Лобан вас беспокоит. Узнали? Понимаете... Да, да, приболел. Нет, врача не вызывал. Температуры большой нет. Очень сильные головные боли. Вы же знаете. Завтра? Постараюсь. Спасибо!
   В таком виде услышала мой телефонный разговор с Элизабет Ксения. Она иронически усмехнулась.
   - А ты знатный враль, Вадим!
   - Ради тебя я готов на всё!
   И это не было бравадой. Ещё вчера, казалось, я безумно любил Элизабет. Готов был на любые жертвы ради неё, а сегодня...
   Сегодня всё перевернулось. Сегодня моё мироздание - это Ксюша. И не хочется думать ни о ком и ни о чём, ни о каких-либо последствиях. Увидеть Париж - и умереть. А там -будь, что будет!
   Стол у нас с Ксенией получился королевским: колбаса, ветчина, сыр, икра, свежие помидоры, майонез, кетчуп, фрукты. И главное - два ананаса. Специально для Ксении. Этот Шаминский, оказывается, хват. На столе выпивки и яств явно больше, чем на пятьдесят три доллара. И всё это он делает для меня безвозмездно? Трудно поверить...
   - Ты волшебник, Вадим? Ты ведь ни слова не сказал об этом по телефону! - Ксения изящной ручкой с эффектно оттопыренным пальцем обвела наш пиршественный стол.
   - Это не я волшебник. - Я невозмутимо подёрнул плечами. - Это Шаминский. Он знает обо мне всё и удивительно предупредителен.
   - Интересно... Вы давно знакомы?
   - Со вчерашнего дня.
   - Очень странно! Слушай! - Ксения оживилась. - А может, он тоже...
   - Что "тоже"? - не понял я.
   - Тоже звёздный мальчик! С той же самой планеты, что и ты!
   - Ксюша! - Я укоризненно посмотрел на неё. -Я же тебя просил!
   - Просил? - притворно удивилась она. - О чём?
   - Не придумывать обо мне небылиц....
   - Ты очень странный человек, Вадим. И знакомства у тебя весьма странные, и картины далеко не реалистические, и даже ласки у тебя не земные. Но ведь именно за это я и полюбила тебя! - Ксения нежно погладила мою четырёхпалую руку и чмокнула в ухо.
   Я боялся, что её опять понесёт в философскую заоблачность.
   - Ксюша! Давай договоримся: сегодня не будем об этом. Ты не против?
   - Ксюша не против. У Ксюши те же желания и страсти. Наливай, Вадим, шампанского! На посошок перед дальней дорогой.
   - Перед какой дорогой? - опешил я.
   - Перед дорогой в рай!
   И Ксюша заливчато рассмеялась.
  
   20.
  
   Сегодня я проснулся от странного ощущения какой-то непривычной пустоты, как будто оказался в открытом Космосе. Я осторожно открыл глаза. В сером воздухе царила тишина. Рядом со мной одеяло было откинуто, вмятина соседней подушки ещё хранила неповторимый мягкий запах Ксюшиных волос.
   Я резко вскочил и сел на кровати. Интересно... Как я мог не слышать, когда поднялась Ксения? Обычно я сплю чутко.
   Я прислушался к реальной действительности. Наверняка, Ксюша в ванной или на кухне. Устойчивая, невозмутимая тишина, если не брать во внимание приглушённого гула автомобилей за окном и тупого стука капель из протекающего крана на кухне.
   Ксения не могла беззвучно присутствовать в моей квартире. Вокруг неё всё вертелось, кружилось, плескалось, шумело, стучало, звенело, грохотало. Надо проверить: на самом ли деле бесследно исчезла моя любовница или притаилась где-нибудь?
   Так и есть: она неожиданно испарилась, как и появилась в моей жизни.
   Шло время. Я уже позавтракал и в квартире прибрался, а Ксения всё не появлялась. Леденящий холодок притаился под моим левым сердцем. Я подумал: если Ксения покинула меня навсегда, умру от любви и тоски. Жизнь до неё и после неё - две огромных разницы.
   В странном настроении я вышел из квартиры: ощущение счастья ещё не покинуло меня, а для горя не было доказательных причин. На площадке восьмого этажа меня подмывало желание позвонить в квартиру Марьи Петровны, но я боялся чего-нибудь испортить в наших экзотических отношениях с Ксюшей. Надо было ждать дальнейшего развития событий. Ждать терпеливо, как привык это делать за тридцать два года жизни.
   На перекрёстке улиц у светофора я зазевался и едва не попал под машину: зачем-то ринулся за шустрым дедулей на красный свет. Резкий визг тормозов, и бампер "жигулёнка" девятой модели замер в двадцати сантиметрах от моей ноги. Круглолицый, крутоплечий водитель показал мне здоровенный красный кулак.
   - Извините! - громко сказал я. - Больше такого не повторится! И огромное спасибо за вашу реакцию!
   Водитель покрутил указательным у своего виска и проехал мимо меня. Я пропустил ещё несколько машин и перешёл на противоположную сторону улицы.
   Чем ближе подходил к кинотеатру, тем больше волновался. Первый сюрприз ожидал меня уже у парадного входа: афиши были написаны коряво-наивным шрифтом без каких-либо изысков.
   Элизабет будет явно недовольна мною, несмотря на близкую дружбу. Странно, но я уже не боялся её, как раньше. В прежние времена у меня одно из сердец свалилось бы в пятки от страха.
   Поднялся по лестнице на второй этаж. За это время мысленно перебрал подробности трёх дней и ночей, проведённых с Ксюшей и пролетевших, как во сне. Во всём своём теле я ощущал слабость, будто три ночи подряд из меня высасывал кровь Дракула.
   Дверь в кабинет незабвенной Элизабет была распахнута настежь. Увы, мне не удастся незаметно проскользнуть мимо неё, хотя я надеялся на это. Надеялся позвонить Кирюхе в кинобудку, спросить о репертуаре и создать шедевр афишного искусства. И тогда, может быть, высокое начальство сменило бы гнев на милость.
   Элизабет стояла за письменным столом профилем ко мне - классическим женским профилем, какой был присущ эллинским скульптурам Афродиты. Элизабет нервно перебирала-перекладывала какие-то бумаги, искала что-то нужное ей. Не моё ли личное дело?
   Не заметить такую жердь, как я, в дверном проёме мог только очень близорукий человек. Дрогнувшие, почти переломавшиеся пополам мои ноги-ходули осторожно переступили через порог. Элизабет подняла на меня пронзительные глаза.
   Я невольно сравнивал Элизабет с Ксенией. И она, Элизабет. была хороша, но дугой красотой - поздней женской. От Ксении - порывистой и азартной - исходила клокочущая энергия, а от Элизабет - покой, томная нега.
   - Здрасьте! Явился - не запылился! Что случилось-то? - спросила Элизабет, но её мысли были далеки от её же вопроса.
   - Приболел. Я же звонил вам! - Я так и сказал - "вам", согласно договору с Элизабет не афишировать наши близкие отношения, хотя о них и без того знали все сотрудники.
   - Болен он! - пробурчала Элизабет, но без жёсткости в голосе. - А чего счастливый такой, будто сто долларов нашёл?!
   И нашёл. В самую точку попала и сама придумала оправдание моему глупо-счастливому виду.
   - Картину продал за сто долларов.
   - Ты пишешь картины? - совсем не удивлённо спросила директор кинотеатра. - Ну ладно, Вадим... Некогда мне с тобой балясы точить. Иди, работай!
   Я вышел из кабинета Элизабет в изумлении: никакой грозы, со страхом ожидаемой мной. Что же такое случилось с нашей строгой директоршей?
   Открывая дверь своей каморки, догадался: свадьба же! Я совсем забыл, что на этой неделе у Элизабет свадьба. Значит, до самого дня бракосочетания ей будет не до меня. Это вполне устраивало.
   В моей каморке пахло сыростью, и пришлось включить электрический обогреватель. Лишь после этого позвонил в кинобудку. Я подозревал, что работы накопилось достаточно.
   - Вадим? Здоров, бродяга! Ты где пропадал? От Элизабет слышал, что болел?
   - Прихворнул немного, - нехотя ответил я. Не лежала у меня душа даже к толике лжи. Но что поделаешь?! Не могу же я добровольно становиться объектом скабрезных шуток, намёков и насмешек сослуживцев.
   - Что там в афишу "Скоро"?
   - "Брат" Бодрова-младшего. Слушай, Вадим! Тут два дня назад крутые ребята наезжали. Обещали набить тебе морду за рекламный щит.
   Господи! Про шабашку я забыл совсем! Так что на работе мне сегодня торчать до самого вечера.
   - Ты хоть сказал им, что я болен?
   - Само собой. Позвони им. У тебя полтинника до получки не будет?
   У меня не было лишних денег, не было желания продолжать разговор с Кирюхой.
   - Я на мели. Извини, Кирюха! Работы невпроворот.
   - Ну, ну, работай!.. - В голосе Лаврова прозвучали нотки обиды.
   - Честное слово, Кирюха. Полтинник на хлеб да на ужин остался.
   - Верю, - не очень убедительно поверил Лавров. И чего-то как будто ждал, не собирался класть трубку. Непонятно чего ждал и я.
   - Элизабет в моё отсутствие сильно буйствовала? -наконец-то, задал я волнующий меня вопрос.
   - Отнюдь. Она вся в свадебных заботах-хлопотах. Ей на работу плевать, не то, что до нас. Вадим, может, у Элизабет перехватил бы для меня?
   Это было уже слишком.
   - Кирюха! Ты же знаешь, что я не люблю и не умею занимать деньги. Тем более, у Элизабет!
   На этом у Лаврова интерес к моей персоне пропал.
   До вечера меня никто не беспокоил, и я никого. Даже когда надо было наточить нож в кинобудке, я не пошёл туда, кромсал оргалит тупым лезвием. Отличный охотничий нож - подарок дорогой бабули к моему дню рождения к двадцатилетию, кажется. Это одна из немногих вещей, который я дорожил.
   "Наточу дома!" - решил я. Повертел нож в руках и бросил его в карман куртки.
   Я написал, вывесил афиши и уже заканчивал рекламный щит для предпринимателей, когда зазвонил телефон. Не приведи Господь, я понадобился Элизабет! Кого не хотел лицезреть, так это её. Любовные игры с ней стали бы для меня настоящей пыткой.
   "Может быть, всего-навсего Кирюха?" - с надеждой подумал я.
   И всё равно поднимал трубку с трепещущими от страха сердцами.
   - Вадим Лобан слушает!
   - Добрый вечер, Звёздный мальчик! Ты ещё не соскучился по мне?
   То, что Ксения отыскала меня на работе, совсем не удивляло, как многое экстравагантное и странное, что происходило в эти дни.
   - Ксюша! Я безумно рад слышать твой голос!
   И добавил почему-то шёпотом:
   - Я безумно, безумно, безумно, безумно, безумно люблю тебя!
   - Так мало?
   - Я говорил бы это, повторял тысячи, миллионы раз! Но ты устанешь слушать бесхвостого общипанного попугая. Я соскучился по тебе так, как... как... Извини, не могу придумать достойного сравнения.
   - И не нужно. Мне достаточно. Я убедилась в твоей любви. Звёздный мальчик, ты не обиделся, что я ушла утром по-английски? Просто ты очень сладко спал. Как малыш в детском саду.
   - А почему ты ушла?
   - Я подумала, что нехорошо обижать бабушку. Она меня любит так же сильно, как и ты. Нельзя обижать тех, кто любит тебя. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Понимаешь, Вадим? Ты понимаешь! Потому что этим самым был обделён. Но у меня большое сердце. Очень большое. И я восполню за всех людей. За всех дрянных людей на этой дрянной планете. Только сегодня не смогу. Сегодня я обязательно должна остаться с бабушкой.
   - Ксюша! - почти захныкал я.
   - Ну, мой Звёздный мальчик! Тебе необходимо восполнить силы. Да и мне тоже. Нам придётся ещё сутки прожить друг без друга. Завтра в восемь вера я буду у тебя. До встречи, любимый!
   Я не успел попрощаться с ней. Ксения - это вихрь, который сметает на своём пути всё. Смерч. В этом тайфуне, в этом торнадо суждено погибнуть и моей душе.
   Вот так неожиданно вечер у меня оказался свободным. Почему неожиданно? Кривишь душой, Вадим Лобан! Ещё утром ты думал, что тебя покинули навсегда, что у тебя будет таких свободных вечеров - считать-не пересчитать.
   Господи! Ты, конечно же, есть! И сполна отблагодарил меня за долготерпение. Хотя какая в этом моя заслуга? Терпеть - это ждать, а ждать - это бездействовать. Но так иногда бывает. Счастье просыпается в руки даже таким олухам-тефтелям, как я.
   Завтра в восемь часов вечера! - ликовала, пела от счастья моя душа. Зато панически работал мозг. Завтра в восемь часов. Чем я буду встречать свою возлюбленную? В кармане денег - на один обед в кафе "Чебурашка" или на шесть пачек сигарет "ЯВА". А Ксюша курит только "ЛМ". Это лишь три пачки. Где-то срочно надо раздобыть денег. Ради Ксюши я согласен был пойти на ограбление банка, если бы из этого вышел толк. Впрочем, завтра я сдам рекламный щит, и у меня будут деньги.
   Этим я и успокоился, покидая свою каморку.
  
   21.
  
   Я твёрдо собирался ехать домой, тем более, что время было позднее - девять часов вечера, а поехал в сторону железнодорожного вокала. По дороге я пытался объяснить абсурдность, авантюрность своего поведения. Пытался и не смог. Нельзя объяснить необъяснимое. Объяснить необъяснимое...
   На троллейбусной остановке я вдруг вспомнил последние слова Шаминского по телефону: "Не встречайся с бичом! Не встречайся с бичом"! Кто ты такой, чтобы мне указывать?! Я позволю понукать собой! И сел в троллейбус, идущий в обратную сторону от дома.
   Кстати... А куда запропастился господин Шаминский? Что снится ему, когда мне две последних ночи не снилось ничего? Из-за этого тоже я мог ощущать себя счастливым. И из-за того, что у меня совсем не болела голо- ва, будто и не страдал никогда неизлечимой головой.
   Может быть, и Шаминского никогда не было? Не плод ли он моего больного воображения? Или это мой двойник в другой телесной оболочке? Нет снов, и нет Шаминского?
   "Не встречайся с бичом! Не встречайся с бичом!" Не смей! А я возьму и посмею! Ведь ты, господин Шаминский, сам упрекал меня за бесхребетность, за неспособность совершать мужские поступки.
   В вокзальном буфете я купил две булочки с сосисками. Поужинаю с бичом. Просто поужинаю и поеду домой.
   Вокзал гудел, как сотни проводов в морозный день. Люди с чемоданами, сумками сновали у кассы, в зале ожидания, толкали друг друга, иногда переругивались по пустякам. Тут можно было встретить всякие лица: сонные, равнодушные, тревожные, живые, беспечные, озабоченные. Железнодорожный вокзал - это тоже кусочек мироздания. У каждого пассажира была своя орбита, как у любой планеты. Согласно ей он и кружился вокруг своей судьбы, как планета вокруг звезды. За исключением неприкаянных метеоритов вроде бича привокзального.
   И где же искать? На перроне?
   - Дядя! Дядя! Дай рубль! Кушать хочется! - Меня схватил за руку
   чумазый подросток.
   Я узнал его. Это был Кукиш.
   - Я дам тебе три рубля, а ты мне скажешь, где найти странного мужика. Того, что три дня назад дал тебе пять рублей.
   - Дороша, что ли?
   - Его зовут Дорошем?
   - Да. Это из-за него тебя отметелили менты?
   И этот всё знает! А я был уверен, что там, куда меня отводили милиционеры, свидетелей не было.
   - Откуда ты знаешь?
   - А я слежу за ними. Они часто водят бить людей на заброшенную стройку. Я слежу и запоминаю. А потом записываю в записную книжку. Её потерял один дядька при посадке в поезд. Может быть пригодится. Они, знаешь, сколько человек избили? Тринадцать. Только одного Дороша четыре раза. А меня ни разу. Они не могут меня поймать. Хрен им или два. Гони три рубля, как обещал! - Кукиш не отпускал мой рукав, будто я собирался бежать.
   - Сначала скажи - где Дорош?
   - В сквере сидит, где же ещё? Газету, как грамотный, читает и вслух разговаривает. Ты же знаешь, что он придурок! Зачем он тебе? От меня пользы больше. Лучше бы мне булочку отдал!
   - Не могу. У меня больше денег нет. Бери три рубля и беги. Мне недосуг с тобой лясы точить! - Я удивился своей строгости. А что удивляться?! С ребёнком, как со щенком, любому строгим быть не страшно.
   Дороша я нашёл в сквере. Он сидел, уткнувшись носом в газету. Что он видел в ней при тусклом свете одинокого фонаря?
   Я присел рядом с ним. Бич не обратил на это внимания - даже не пошевелился. Но вскоре заметил в моих руках булочки, и глаза его голодно заблестели. Он сглотнул слюну.
   - Что вычитал, Дорош?
   - Возьми. Читать умеешь? - Он протянул мне помятую "Независимую газету". Я глянул на дату выхода - газете было не меньше полгода.
   - Перекусим?
   Дорош не ответил. Молча выхватил из моих рук булочку и в мгновение ока проглотил её, как проголодавшийся пёс. Я тоже хотел есть, но пожалел бича, отдал вторую булочку. Ничего, дома поужинаю чаем с батоном.
   На востоке сиротливо мерцала одинокая вечерняя звезда. Вечер выдался тёплым и уютным. Одинокий фонарь. Одинокая звезда. Два странных одиноких человека на привокзальной лавочке. Тысячи различных звуков окружали этот маленький беззащитный мир, но ни один из них не
   проникал внутрь него, словно сидели на лавочке глухонемые, уставшие за день двигать пальцами и губами.
   Может быть, им было что сказать друг другу, но не было большой необходимости в этом. Они соприкоснулись душами и спокойно могли расходиться. Тем более, что один из них ослеп и был счастлив, а другой сошёл с ума от терзающих его сомнений.
   Я поднялся со скамеечки, вернул свёрнутую в трубочку газету Дорошу.
   - Ну ладно, я поехал! - сказал я ему, потому что надо было что-то сказать.
   Я был уверен, что больше никогда не увижу этого странного, полоумного человека и не буду искать встречи с ним. Мы из разных миров, мы с разных планет, мы слишком разнозаряженные частицы, и нам не стоит общаться друг с другом долго. Чтобы нам подружиться, одно стать солнцем. Я не годился на эту роль, тем более - Дорош.
   Я не успел сделать и шага в сторону остановки. Крепкая уверенная рука потянула меня за полу куртки и остановила. Я-то думал, что эта рука должна быть слабой и вялой.
   - Он скоро будет! Он обязательно будет!
   - Ты о ком? - не понял я.
   - О нём. Я чувствую это.
   - Ты имеешь ввиду мессию?
   Дорош вздрогнул, испуганно прижал указательный палец к губам.
   - Тише! Нас могут услышать!
   - Кто?
   - Тот, кто пришёл разрушить мир. Твой и мой! - Дорош тревожно оглянулся.
   - Сатана?
   Дорош побледнел.
   - Не поминай его имя всуе. Он не должен подозревать, что о нём знают, иначе быть большой беде. Он будет прикидываться, дурачить нас, что он - это не он. Мы терпеливо должны ждать того, кого ждём.
   От объяснений Дороша мне сделалось дурно. Эдак мозги могут запросто съехать набекрень, и надо быть полным идиотом, чтобы безропотно слу- шать всё это. Почему я не прислушался к совету Шаминского?
   - Вот видишь, он уже обманул тебя! Влез к тебе в душу! И пусть! По крайней мере, он не будет знать, что я уже догадался. - Дорош, мне казалось, с сожалением отпустил полу моей куртки. - Мне жаль тебя, потому что ты добр и наивен. Но я не могу помочь тебе до тех пор, пока не придёт тот, кого мы ждём. Только ты можешь помочь себе. Только ты.
   Дорош горько усмехнулся и кивнул в сторону вокзала.
   - Вон идёт его слуга! И не догадывается, что обрёк себя на гибель.
   По дорожке сквера шёл Длинный Сержант. Он тащил за шиворот барахтающегося и скулящего беспризорника Кукиша.
   - Пусти! Пусти, мент поганый! Я счас тебя укушу!
   Но у Кукиша не получилось исполнить своей угрозы: милиционер подвесил его над землёй, как куклу-марионетку. Кукиш беспомощно колотил в его грудь маленькими, грязными кулачками.
   Поравнявшись с нами, сержант Жора огрел по голове дубинкой неспокойного беспризорника. Видимо, тот попал всё-таки ему по лицу.
   Дорош моментально ретировался за каштан, раскинувшийся над лавочкой, словно испарился. И мне не помешало бы последовать его примеру. Горький опыт общения с Длинным Сержантом у меня уже был. Все существо моё стремилось стремглав, спугнутым зайцем ринуться через кусты подальше от этого места, но неведомая роковая сила удерживала
   меня на месте.
   "Ты должен сегодня совершить настоящий мужской поступок"!
   Кто это сказал? Не может быть, что я сам. Никогда не возникало у меня таких мыслей. Я всегда надёжно прятался от поступков, как черепаха за бронированным панцирем страха. Нет, я не мог сказать этого.
   - Вам не стыдно бить ребёнка? - зачем-то крикнул я сержанту и загорелся желанием откусить свой поганый, непослушный язык.
   Сержант Жора тупо остановился передо мной, как бык перед плащом тореадора. Он ещё держал за шиворот Кукиша, но уже рыл копытами землю передо мной. Глаза его налились кровью.
   - Из...ви...ни... те... - пролепетал я.
   У меня ещё оставалось несколько секунд, чтобы унести ноги, но их, мои ходули, словно парализовало. Телеграфными столбами они были вкопаны в землю, утрамбованы и залиты асфальтом.
   - Из... ви... ни... те...
   - А-а-а! Это опять ты! Глиста поганая! Правозащитник вонючий!
   Сержант Жора отшвырнул несчастного Кукиша в сторону. Тот скулящим мячом откатился к аккуратно постриженным кустам. А железная рука милиционера мёртвым захватом уцепился за ворот моей куртки. Спину ожёг жёсткий, хлёсткий удар дубинки.
   Длинный Сержант тащил меня от сквера в темноту, а я не сопротивлялся. От страха меня парализовало - даже язык намертво прилип к нёбу.
   "Упасть! Надо упасть"!
   Надо упасть! - умолял мой рефлекс самосохранения, тем более, что сержант тащил меня по относительно людному месту, но я послушным ягнёнком переставлял заплетающиеся ноги за служителем правопорядка. Моя воля была деморализована, как у приговорённого к эшафоту за секунду до падения ножа гильотины.
   На этот раз взбешенный сержант Жора приволок меня на заброшенную стройку, приставил, как манекен, к грязной стенке и умелым, смачным хуком врезал мне в челюсть.
   Тысячи разноцветных огоньков зажглись перед глазами, расплываясь в радужные круги. Земля перевернулась вверх тормашками. И вслед за всем этим - беззвучный, страшный чёрный вакуум.
   Я очнулся среди беззвёздной и чёрной ночи, словно оказался вдруг выброшенным в безжизненный, пустынный Космос. Одинокая, сиротливая звёздочка среди огромной Вселенной. От боли адовым огнём горела скула. Ах, да! Это Длинный Сержант со своим страшным убойным хуком. Исчадие ада! Кажется, он сломал мне челюсть. По пустым глазницам недостроенной пятиэтажки гулял неприкаянный ветер - мой старый знакомый.
   А где же сержант? Неужели после одного хука оставил мен в покое? Я попытался встать на ноги. С большим трудом - с третьей попытки - сделал это.
   От ветра и слабости в ногах меня пошатывало, как пугало в ветреную погоду. Пришлось снять очки, чтобы хоть что-то разглядеть в этой мгле. Всё, что удалось - рассмотреть нечёткие контуры железобетонной плиты.
   Возле плиты что-то лежало. Похоже - человек.
   Бежать от греха подальше! Альтруизм в наши времена не только никем не ценится, он опасен для жизни. Но какая-то неясная тревога удерживала меня на месте.
   Кто лежит у плиты? Пьяный? На улице стоит март, и пьяный с полной вероятностью через два часа превратится в труп. А мне какое дело до этого? И как я буду тащить его от этой стройки? Не найду ли я новых приключений на свою голову? Нет, лучше подобру-поздорову унести ноги!
   А если... Я содрогнулся от страшной догадки: а если возле плиты лежит такой же несчастный, как я? Что если сержант Жора приводил на экзекуцию ещё одного бедолагу и, не дай Бог, убил? Может быть, даже Дороша...
   Но что мне бич Дорош? Что мне любой другой человек? Труп - это милиция, следствие. И попробуй потом докажи, что ты не жираф! С моей-то длинной шеей!
   Вадим Эльсович Лобан! И вам совсем не стыдно?! Этому вас учили в советской школе? Нельзя же быть таким законченным трусом! Ты хоть раз в жизни можешь решиться на мужской поступок?!
   Из меня был неважный самоед. Для этого я слишком не любил себя, к своему телу и к своим поступкам относился равнодушно, если не с презрением, и редко укорял себя. Что взять с урода?
   И всё-таки на этот раз я уговорил себя быть мужчиной: сделал два осторожных шага к железобетонной плите.
   Там лежа человек - навзничь, откинув руки в стороны. Человек был высокого, почти моего роста, но гораздо крупнее. Жуткий ужас стал наполнять мои жилы, по спине пробежал знобящий холодок: так пьяницы не лежат - так лежать может только мертвец. И мертвец этот похож на Длинного Сержанта.
   Я, дрожа от страха, сделал ещё один шаг к плите. Не надевая очков, ещё раз взглянул на лежавшего и едва не сиганул в сторону от неожиданности: из спины трупа торчала рукоятка ножа. И странное дело: рукоятка знакомая. Надев очки, я стал лихорадочно шарить по карманам своей куртки. Увы, охотничьего ножа я там не нашёл.
   Я ничего не понимал. Этого не могло быть - ножа из кармана после ухода с работы я не вынимал. Не сошёл же я с ума?!
   Дрожащими руками попытался зажечь зажигалку. Наконец, это получилось. Прикрыв огонёк от ветра ладонью, наклонился над трупом. Нож был мой. Оба сердца сразу же ухнули вниз, вольными флюидами улетучились в пространство все мысли. В полной прострации стоял я перед убитым, от ужаса подгибались мои слабые колени, и я едва не рухнул на труп.
   Только необыкновенно острое чувство опасности вывело меня из оцепенения. Я смог соображать, если так можно сказать о беспорядочном рое мыслей.
   Ясно, что сержант убит. Вне сомнения - моим ножом. Но кем? Недостроенный пятиэтажный дом находится в сорока метрах от ближайшего здания. Я никого не заметил, когда сержант Жора вёл меня на расправу. Тогда кто? Я? Но ведь после первого же удара милиционера, я лишился чувств. Не мог же я, находясь в бессознательном состоянии ударить ножом человека! Я, который муху боялся прихлопнуть!
   Нет, второе скорее из разряда фантастики. Но как раз это не докажешь следствию, если меня застанут на месте преступления. Надо бежать. Нет, не бежать. Бегущий человек всегда вызывает подозрение. Надо уйти быстрым шагом. Но сначала прихватить с собой неопровержимую улику - мой охотничий нож.
   Только приложив всю силу, я смог вырвать нож из спины трупа. Вытер лезвие о милицейский бушлат. Удаляясь от места преступления, на углу недостроенного дома угодил в лужу. Но это было кстати: я тщательно вымыл нож.
   С моим ростом и с моей "привлекательностью" затеряться в толпе людей на привокзальной площади невозможно. Любого мимолётного внимания достаточно, чтобы человек навеки запечатлел мой образ. Потенциальным свидетелем мог стать каждый, кто увидит меня. Но есть ещё конкретные прямые свидетели: Дорош и Кукиш. Правда, один ещё подросток, а другой - сумасшедший, но всё же.
   Я спрятался под деревом у троллейбусной остановки и стал ожидать "единицу". Моя челюсть распухла, и я с трудом мог открыть рот. Но это меньше всего волновало. Я молил Господа об одном: только бы не нарваться на бича или беспризорника.
   Убили милиционера. Именно: убили, потому что я предположить не мог, кто это сделал? Подозревать в убийстве себя было смешно, но если дело навесят на меня... Даже страшно представить! За убийство служителя правопорядка намотают срока на полную катушку. Слабое утешение, что смертную казнь в России отменили. Я с иронией усмехнулся: странные дела продолжали твориться в моей непритязательной жизни, и нет никакого спасения.
   Остаётся только убежать из этого проклятого города. А Ксения? Среди этих странных происшествий она занимает особое место. Может, все эти передряги - плата за её любовь? Если всё выгляди так, я согласен идти на эшафот.
   - Свой троллейбус ожидаете, Вадим Эльсович?
   Я вздрогнул от неожиданности и инстинктивно закрыл лицо рукой, словно меня собирались ударить. Передо мной, невинно улыбаясь, стоял Дорош.
   - Жду.
   - А где же сержант Жора? - с некоторой ехидцей полюбопытствовал бич. Я побледнел от дурного предчувствия.
   - Он съездил мне по челюсти и отпустил, - спокойно ответил я.
   - Вадим Эльсович! Вы не умеете лгать! - Дорош загадочно усмехнулся.
   - Почему? - задал я непревзойдённо глупый вопрос.
   Дорош ещё более загадочно, ещё более странно улыбнулся.
   - Потому что вы Нечто Иное, как, впрочем, и я. А о сержанте не сожалейте - он был исчадием ада. И переживать понапрасну не надо - вы его не убивали.
   Я оглянулся по сторонам: не дай Бог, кто-нибудь подслушает наш разговор. Но возле нас гулял только равнодушный мартовский ветер.
   - Откуда ты знаешь? Это ты убил его? - Я с подозрением взглянул на бича.
   - К сожалению, не я. Я слишком слаб для этого волей. Да и своей престраннейшей миссией я выброшен в эту жизнь, в эту гнусную реальность не в роли героя Чака Норриса! - Дорош неинтеллигентно почесад голову за правым ухом. Видно, досаждали вши.
   - Тогда кто?
   - Это может знать только Он! - Дорош кивнул на небо. - И ещё тот, кто это сделал.
   - И всё-таки, Дорош, я бы очень попросил тебя никому не говорить о происшедшем сегодня. Ты же знаешь наше правосудие!
   - К сожалению, даже лучше вас. Даже святая инквизиция не смогла бы вырвать у меня слово. Вы не смотрите, что я тщедушный. Я могу быть отчаянным и мужественным, когда дело касается жизни другого человека. Свою жизнь я в грош не ставлю. Если бы Он не требовал жить, я давно болтался бы на этом фонаре, который будто и оставили в единственном экземпляре для этой цели. Увы... Я не волен распоряжаться своей судьбой. Какого-то ляда я должен страдать и изображать из себя полоумного пророка. Вы бы только знали, как мне всё это надоело!
   Меня начало раздражать его недержание речи, но в моём нынешнем положении я не мог ответить Дорошу даже одним грубым словом. Моя свобода во многом зависела от него, от его молчания.
   -Итак, ты будешь молчать?
   - Не сомневайся! Но...
   - Что значит твоё "но"?! - ни на шутку перепугался я.
   - Тот, кто сделал это, может специально указать на вас, чтобы замести следы. - С такой логикой Дорош не походил на сошедшего с ума бича.
   - Ты думаешь?
   Дорош не успел ответить мне, потому что подошёл автобус первого маршрута.
   - Извини, Дорош! Мне пора ехать!
   Бич послушно пошёл рядом со мной, как пёс за хозяином. Я подумал, что он хочет проводить меня до троллейбуса. Но Дорош вошёл в транспорт и сел на сиденье рядом со мной. Этого только не хватало!
   - А ты куда? - спросил я в надежде, что он едет по своим полоумным делам.
   - Я с вами.
   - Со мной? С какой стати? Я в своей квартире никого не принимаю.
   - Знаю. Кроме Ксении, никого. Но сегодня я вам нужен больше Ксении. В этом вы скоро убедитесь.
   Я уже не удивлялся осведомлённости Дороша. Может быть, и ему снится моя жизнь со всеми подробностями? Спрашивать об этом я не стал, чтобы не выглядеть глупцом. Тем более, что я сильно сомневался в правдивости Шаминского.
   Как отказать Дорошу? Сегодня я хотел остаться один, даже без любимой женщины: слишком о многом мне следовало подумать, слишком многое несовместимое совместить. Но Дорош понимал, как я завишу от него, и самым наглым образом невинно смотрел мне в глаза. Во избежание худшего придётся пожертвовать милым мне одиночеством. И разве может простой смертный знать: где он потеряет, где найдёт?
   - Хорошо, - согласился я. - Только по пути зайдём в магазин. У меня дома нечего поесть.
   Дорош молча полез в карман грязной куртки и протянул мне сотенную ассигнацию.
   - Это моя доля, - тоном мультимиллионера сказал он.
   Надо же! У бича и такие деньги!
  
   22.
  
   Дорош ребёнком плескался в ванной и фыркал от удовольствия. Я же кухарничал, хотя это громко сказано: к ужину варил купленные в универсаме пельмени. Пока закипала вода, у меня появилось немного свободного времени, чтобы, сидя за кухонным столом, отдышаться от передряг сегод- няшнего дня и привести в порядок свои непричёсанные мысли, логически осмыслить происшедшее. Но чем, чем, а логикой во всём этом не пахло.
   Я не убивал сержанта Жору! - десять раз повторил сам себе и не убедил до конца свою совесть. Все улики были против меня, кроме Дороша и Кукиша, могли быть и другие свидетели.
   Вещественные доказательства? Нож у меня. Могла остаться моя кровь на асфальте или бетоне, ведь у меня разбита губа. Что ещё? Пуговица! Не хватает пуговицы на куртке. Это я обнаружил, выйдя из троллейбуса. Точно! На улице рьяно расходился пронизывающий мартовский ветер, и я хотел застегнуть куртку. Но, может быть, пуговицу нечаянно оторвали в троллейбусе?
   Всё-таки где я потерял пуговицу? Вероятнее всего, на месте преступления. Не поверив себе, я сорвался с табуретки и побежал в прихожую к вешалке. Так и есть: пуговица оторвана с корнем.
   Я вернулся на кухню и совершенно без сил опустился на табуретку. Дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету, прикурил. Это конец! Я явственно представил лязг наручников, защёлкиваемых на моих запястьях, скрежет тяжёлой тюремной двери, закрывающейся за мной, плечами почувствовал грубую ткань тюремной одежды.
   Боже мой! Я не выдержу и одного дня в заключении. В нормальной реальной действительности все от меня шарахаются, как от прокажённого, а в тюрьме или на зоне меня превратят в форменное посмешище. Это в лучшем, а в худшем - в жалкое чмо.
   - Что загрустили, Вадим Эльсович?
   На кухню прошёл Дорош - до неузнаваемости чистый, в моём халате, который трещал на его плечах, но доставал до пят, как красноармейская шинель.
   - Дорош! - Я не скрывал своего раздражения его присутствием, но он даже бровью не повёл. Неужели до того наивен? - Во-первых, я младше тебя. Поэтому зови меня Вадимом и, пожалуйста, на "ты". Во-вторых, неприлично задавать глупые вопросы, когда человек оказался в ужасно затруднительном положении.
   - Что ж, повинуюсь, хотя мне несколько неудобно. Вадим, так Вадим. Кстати, замечу, что закипела вода. Не пора ли бросать пельмени? Какая досада - звонит телефон. Ты иди, а я сам справлюсь.
   Странно!.. Я только после его слов услышал телефонный звонок. Я разговаривал с Дорошем и не отключался от реальной действительности.
   Звонок был настойчивым, а я боялся оторвать зад от табуретки.
   - А вдруг это из милиции? Проверяют, дома ли я? - вслух поделился с гостем своими страхами.
   Дорош разрывал пачку с пельменями и ответил, не оборачиваясь ко мне:
   - А хоть и из милиции. Разве они не могут, не дозвонившись по телефону, позвонить в дверь? Да и не те господа менты, чтобы разговаривать с подозреваемыми в убийстве по телефону. Вломятся в квартиру с наручниками - и всего делов!
   - Спасибо, утешил! - я вяло поднялся, прошёл в зал, дрожащей рукой снял трубку.
   - Вадим, ты опочиваешь, что ли?
   - Нет, Ксюша. Понимаешь...
   - Не понимаю! Где тебя черти носят?! Час назад я поднималась к тебе.
   - Понимаешь, Ксюша... В общем, у меня жуткие, сложные обстоятельства. Не могу объяснить тебе по телефону. Я тебе обо всём расскажу завтра, Хорошо?
   - Так ты меня любишь?! - Ксения сердилась. - Мы договаривались на завтрашний вечер, но у меня изменилась ситуация. Я соскучилась по своему звёздному мальчику. Я сейчас же поднимусь к тебе!
   - Ксюша, прошу тебя: не надо! - взмолился я. - Я сегодня не один.
   - А с кем? С женщиной? - возмутилась Ксения.
   - Нет, что ты! У меня мужчина. Необычный мужчина, надо сказать... - Я посмотрел на дверь в зале: не слышит ли Дорош? Дверь была плотно прикрыта. - Он немного не в своём уме. Точнее сказать - очень даже не в своём. Ко всему прочему, он ещё и бич.
   - И ты подвергаешь себя такой опасности? Нет, я тебя не оставлю один на один с психическим больным. Я сейчас же поднимусь к тебе. И заодно проверю: не ловелас ли ты на самом деле?
   - Ксюша, прошу тебя... - Уже вяло сопротивлялся я. - Отложи свой визит на завтра.
   - Ладно! - жёстко ответила Ксения. - Поставим вопрос по-другому. Если мы сегодня не встретимся, ты меня больше не увидишь. Завтра я уеду в Москву. Выбор за тобой, Звёздный мальчик!
   Такая постановка вопроса для меня была инквизиторской пыткой.
   - Ксюша, дорогая... - умоляющим голосом попросил я. - Тебе это не понравится. Я попал в очень серьёзный переплёт.
   - Хорошо! - Трубка обречённо вздохнула. - В таком случае давай прогуляемся. Зайдём в какой-нибудь уютный ресторанчик...
   - Стыдно признаться, но у меня нет денег.
   - У меня есть. Нам хватит. Ну, как?
   Я некоторое время размышлял. Появляться на людях в моём положении - это равно самоубийству.
   - Нет, Ксюша. Лучше уж приходи ко мне.
   - Это совсем другое дело, Звёздный мальчик! Через двадцать минут буду!
   Я ещё целую минуту держал тикающую трубку на весу, пока Дорош не позвал меня ужинать. Я уныло сказал ему:
   - Подожди, Дорош! У нас будет гостья.
   - Понимаю, - ответил он. - К твоему сожалению, уйти сегодня я не могу. Не имею права. Так что извини, пожалуйста!
   Я был размазнёй и тряпкой. Не взял наивного, придурочного Дороша за шиворот и не выставил за дверь. Пусть бы заявил на меня в милицию! Всё
   равно не избежать уголовного преследования. Завтра, послезавтра, через неделю - какая разница.
   Но разница как раз и есть! Завтра, послезавтра неделя с Ксенией - это много, это, может быть, целая жизнь!
   - Хорошо, Дорош! Только не обессудь, постелю тебе на кухне.
   - Хоть и в пороге. Мне, ты понимаешь, не привыкать. Тем более, что я весь во вшах!
   Я лишь брезгливо передёрнул плечами.
   - Кстати, как тебя зовут? Дорош, как я понимаю, твоя фамилия?
   Бич удивлённо посмотрел на меня, будто я сморозил великую глупость.
   - Дорошем меня и зовут. Другого имени у меня нет, и не было.
   - Как не было? - теперь уже удивился я. - Такого быть не может!
   - Может. Я не помню, откуда появился. Вполне возможно, что я не рождался из утробы женщины.
   С ума можно сойти!
   - Как это не рождался? - У меня, наверное, был очень глупый вид.
   Дорош на минуту-другую задумался.
   - Согласно логике нормальных людей, такого быть, наверное, не может. Но что я поделаю?.. Я ощутил себя проснувшимся на лавочке в привокзальном сквере уже в зрелом возрасте.
   Амнезия - сделал я резюме. И вдруг вскрикнул от неожиданной боли, которая ударила по вискам, потом по затылку. И не стихла, а накапливалась, как ядерная энергия в реакторе, разрывая череп на части.
   - Что случилось? -испугался Дорош.
   - Голова! - только и выдохнул я.
   И упал навзничь на диван. Дорош шустро побежал в ванную и вернулся с мокрым полотенцем.
   - Это не поможет! - простонал я. - Там, в столе, таблетки в голубой упаковке.
   Таблетка слегка притупила боль. Сейчас в квартиру весёлым вихрем ворвётся Ксения, и я не могу предстать перед ней больным и беспомощным. Это будет унизительно для меня. Это будет катастрофа! Что делать? Надо позвонить Шаминскому, просить его, унижаться, чтобы помог хотя бы на несколько часов.
   Я поднялся с дивана и начал рыться в бумагах на серванте. Я точно знал, что Шаминский не оставил мне своего телефона, но упорно продолжал перекладывать бумажку а бумажкой.
   И вдруг мой взгляд поднялся на стекло серванта, на котором помадой был выведен номер телефона. У меня не было губной помады, когда квартиру посетил Шаминский. Не носил же он с собой в кармане!
   Я внимательно всмотрелся в цифры на стекле: 75-56-66. Мне показалось, зашевелились никогда не существовавшие волосы на моей голове. Глупости! Просто совпадение.
   Я набрал номер телефона. После первого же гудка мне ответили, будто ждали этого звонка.
   - Алло!
   - Юрий Юрьевич? Здравствуйте! Вадим вас беспокоит...
   - Узнал, - недовольно сказал Шаминский. - Что так вежливо?
   - Ваша помощь необходима. Очень сильно болит голова. Просто раскалывается!
   - И всего делов? Других проблем нет?
   - Нет, к счастью.
   - Кривишь душой, Вадим! Нехорошо скрывать свои проблемы от друзей. Они ведь и помочь готовы!
   - О чём ты?
   - Не телефонный разговор, но приди к тебе не могу. Ты не исполнил моей просьбы. Более того - он сейчас у тебя. Если бы ты хорошенько поразмыслил, то понял бы: из-за него у тебя все неприятности.
   - Он прилип ко мне, как банный лист. Я не могу от него избавиться. К тому же... - начал я оправдываться, как нашкодивший мальчишка.
   - Не договаривай! - Мне показалось, что на обратном конце провода хихикнули или того хуже... хрюкнули со злорадством. - Это не
   телефонный разговор. А ты больше его слушай! "Вы, Вадим Эльсович, тут не при чём"! При чём! Очень даже при чём!
   - Этого не может быть! Это из разряда не научной фантастики! - ни на шутку разволновался я. - Я не верю тебе! Я верю своим глазам!
   - Не волнуйся так, Вадим! Голова ещё сильнее разболится. Можешь не верить. До утра... - Теперь в трубку, мне показалось, уже мурлыкнули. Не кот ли Бегемот тёрся о ноги хозяина? Не Воланд ли со своей компанией посетил наш провинциальный город? Полнейшая чушь! - Правильно, Вадим! Наиполнейшая чушь! Сумасшедшие бредни начитанного интеллектуала!
   - А почему мы прощаемся до утра? Вы на меня донесёте в соответствующие органы?
   - Зачем же? Я никогда не был сволочью, тем более - доносчиком, при всех моих недостатках. К утру ты сам убедишься в том, что причастен к этому делу. Без меня тебе не выкрутиться. - В трубке вздохнули. - Мне придётся помочь тебе. Я буду дома до полудня. Звони! Но только с условием: к этому времени в твоей квартире и пахнуть не будет вонючим бичом!
   Шаминский закончил разговор. Дался ему Дорош! Дался бич и мне! Вон, мурлыкает какую-то стародревнюю песню на кухне.
   Но вдруг я почувствовал: головную боль, как рукой сняло, не саднила, не болела челюсть, не ныла ключица. Это тоже было из разряда не научной фантастики. Или заурядной чертовщины? Разве в этом суть? Главное - конечный результат. Но на всякий случай я суеверно перекрестился.
   - Какой у тебя бодрый вид! И голова не болит? Неужели такие замечательные таблетки? Надо занять у тебя одну. У меня тоже часто болит голова. - Дорош аккуратно перекладывал пельмени из миски в сковороду.
   - Хорошие таблетки, это верно! - Я отмахнулся от его дурацких и ехидных вопросов, засуетился, накрывая стол. С минуту на минуту должна появиться Ксения.
   - Долго и терпеливо паук плетёт свои сети, долго и терпеливо поджидает свою жертву и ловит наивных и неосторожных! - дидактически изрёк Дорош.
   - Слушай, Нечто Иное или Дорош! Оставь свои заумно-философские иносказания для страждущих и страдающих на вокзале! Лучше пельмени разогревай! И чайник на огонь поставь!
   - Слушаю и повинуюсь! -миролюбиво сказал Дорош.
   Даже умытый и обогретый он представлял из себя жалкое зрелище. Почему его боялся Шаминский? Или брезговал?
   - У тебя в квартире нет иконы. Это нехорошо. От этого я чувствую себя неуютно.
   - Я не на коленях уговаривал тебя являться ко мне в гости! А на твоём любимом вокзале имеется икона? - с язвительностью спросил я.
   - Вокзал - не жилище, хотя отчасти ты прав. - Дорош был спокоен и невозмутим и, кажется, совсем не обижался на меня.
   - А зачем обижаться? Тем паче, на тебя! - продолжил он, разжигая газплиту, словно подслушал мои мысли.
   Залился весёлой птичьей трелью звонок в прихожей. Ксения!
   - Тебе сегодня хуже, чем мне! Поэтому я не обижаюсь! - вдогонку мне сказал Дорош.
   "Мог и обижаться! Мне до лампочки твои обиды"! - подумал я и поспешил к входной двери.
   - А вот и я! - В квартире с бутылкой спирта и тортом в руках влетела ослепительная комета по имени Ксения.
   От одной её улыбки перевернулся вверх тормашками угрюмый и неприветливый мир и исчез в небытие. Мир же Ксюши был прекрасен и уютен.
   Она сходу чмокнула меня в щёку, устремилась на кухню. Напряжённый воздух квартиры наполнился головокружительным запахом французских духов "Клеопатра".
   - Это и есть твой гость? Ксения... - Она сделала интеллигентный книксен.
   - Дорош... - Не менее интеллигентно поклонился бич.
   - Вполне приличный человек! - шепнула она мне, присаживаясь на табуретку. - И даже интересный.
   - Не удивительно! - шёпотом ответил я. - Явно, тебя интересуют убогие. Такие, как я.
   - Тебе не идёт язвить! Чем будете кормить меня, мальчики?
   - Пельменями, - ответил Дорош. - Вы любите пельмени, Ксения?
   - В хорошей дружеской компании я люблю всё. А где наши рюмки, Вадим?
   - Извини... - Я побежал за рюмками.
   - Ксюша, ты пьёшь спирт?! - удивился я, возвратившись с рюмками.
   - Старые запасы бабушки. Пришлось экспроприировать. У вас же нет
   спиртного!
   Уселись за стол: я - рядом с Ксенией, Дорош - скромненько в уголке. Я начал разливать спирт по рюмкам. Дорош накрыл свою тару ладонью.
   - Я не пью!
   - Бич не пьёт? - наивно и беспардонно удивилась Ксения. Тут же поняла, что допустила бестактность. - Извините... Не пьёте конкретно спирт или вообще спиртное не употребляете?
   - Даже пива не пью! - Дорош смущённо разглядывал свою вилку - не привык к таким предметам за столом.
   - Ну-у!.. - разочарованно протянула Ксюша и капризно скривила губы. - Даже ради знакомства со мной?
   Дорош совсем растерялся, умоляюще посмотрел на меня, но я равнодушно отвёл взгляд в сторону.
   - Что поделаешь?! Просьба такой прекрасной женщины для меня закон. Наливай, Вадим, полную!
   - А разводить? - удивлённо спросил я.
   - Не нужно.
   Ха-ха! Непьющий! Сиренький бич, но может красивой женщине тумана в глаза напустить. Посмотрим, какой ты на самом деле непьющий, некурящий! Таких бичей в природе не существует.
   Я наполнил рюмку Дороша до краёв. Мы с Ксюшей не были такими героями алкогольного фронта и разбавили спирт в своих рюмках наполовину.
   - За встречу на твоей территории, Вадим! - короткий и совсем не философский тост произнесла Ксения.
   - При очень грустных обстоятельствах! - с тоской продолжил я.
   - О грустном потом! - попросила Ксюша.
   И решительно, в три глотка выпила спирт. Я со страхом последовал её примеру. А вот Дорош долго и пристально смотрел на свою рюмку, будто гипнотизировал её.
   Я придвинул стакан воды к нему поближе, но бич даже не обратил внимания на это. Поднёс рюмку к губам и начал пить маленькими осторожными глотками, как ледяную воду из родника. Не разведённый спирт! Не морщится! Не задыхается! Не запивает!
   Дорош вытянул две трети рюмки и спокойно стал закусывать. Он не был похож на голодного бича с вокзала, который выхватывает из рук булочки с сосисками. Ел он интеллигентно и с достоинством. Благотворное влияние Ксении? Но я не поверил, что не разведённый спирт "Рояль" можно пить, как столовое вино. Поэтому, пережевав пару пельменей, решил проверить рюмку Дороша, хотя сам наливал ему. Странное дело: в его рюмке была обыкновенная вода из-под крана. Когда только он успел подменить?! Кажется, я не спускал с него глаз!
   Для вящей убедительности я подал рюмку Дороша Ксении. И злорадно сообщил:
   - Он, оказывается, воду пил!
   Ксения с явным недоверием посмотрела на меня. Она тоже не заметила какой либо хитрости в действиях бича. Взяла рюмку Дороша, сделала глоток и тут же поперхнулась, закашлялась.
   Отдышавшись, Ксения, не больно стукнула кулачком по моему плечу.
   - Ну и шуточки у тебя, Вадим
   Я ничего не понимал, вертел в недоумении в руке рюмку, в которой жидкости плескалось на самом донышке. Выдохнул из лёгких воздух и сделал глоток. С недоверием посмотрел на Ксению. Может быть, она шутит! Не похоже. Пристально вгляделся в Дороша - тот без всяких эмоций пережёвывал пельмени.
   Выпили ещё по одной рюмке. Дорош опять пил, но я его больше не проверял. До его ли фокусов! Перед глазами стоял распластанный у железобетонной стены труп сержанта Жоры и нож, торчащий из его спины.
   Дорош первым отложил вилку в сторону.
   - Я на минуточку покину вас... Извините!
   Я извинил бы его и даже отблагодарил бы, если бы он тут же покинул бы мою квартиру.
   - Я не заметила у гостя психической неполноценности. - Ксения покру- тила пальцем у своего виска. - По-моему ты преувеличиваешь!
   - Да нет, не преувеличиваю. Он хорошо маскируется и мало говорит. Но не в этом суть, моя любимая. Со мной случилась большая неприятность.
   - Неприятность? Какая? - Ксения смотрела на меня испуганными участливыми глазами, похожими на затенённую летнюю листву. - Ты можешь рассказать мне?
   - Конечно! Я тебе всецело доверяю.
   Я коротко рассказал ей о случившемся. Мне показалось, что Ксения смотрела на меня с некоторым восхищением. Не может такого быть! Конечно же, мне показалось.
   - Вот так... Возможно я убил человека.
   - Как же ты мог убить, находясь без сознания? По-моему, Звёздный мальчик, кто-то тебя ловко подставил. Но кто? У тебя враги?
   - Откуда? Я почти ни с кем не общаюсь.
   Кому я мог перейти дорогу? А если будущий муж Элизабет узнал о моих близких отношениях с начальницей? Нет, нет! Это слишком заумно и неправдоподобно. Мы с ним даже не знакомы.
   Произошла какая-то фантастическая случайность. На это намекал и Шаминский. Юрий Юрьевич! А не твоих рук это дело?!
   Зачем ему всё это? Впечатление он производит сверхстранное. Но не маньяка. К тому же, его не было в тот вечер в сквере. А вот Дорош
   был. Дорош был! И не так он прост, как может показаться с первого взгляда. Нет, к этому бичу надо присмотреться.
   - Ну вот, он уже и меня подозревает! - На кухню как-то незаметно вошёл Дорош. - Не верьте ни одному его слову, Ксения! Он слишком мягкотел для этого и, извините, труслив. И я не убивал, потому что труслив не меньше его, и, к тому же, богобоязнен.
   Как сладко льёт! В эту минуту я не мог полностью доверять ему.
   - Тогда кто убил? Может, это беспризорный мальчик Кукиш? - с ехидцей спросил я.
   Но Дорош ответил мне серьёзно:
   - А вот Кукиш как раз мог именно потому, что мальчик. Подростки, как правило, не боятся смерти: ни своей, ни чужой. И всё же я уверен, что это сделал не Кукиш. Это... - замялся Дорош.
   - Договаривай!
   - Нет, нет. Не могу. Я даже имени его не знаю.
   - Никого конкретно. К сожалению! - Дорош был абсолютно трезв. Но ведь он выпил три рюмки чистого спирта! Или водопроводной воды?
   - Мальчики! Надо что-то делать! Ведь все улики против Вадима! развол- новалась Ксения.
   - Какие улики?! - Дорош непринуждённо сел за стол. - А чая с тортом не будет?
   - Сейчас я поставлю! - Подхватилась Ксения.
   - Никаких улик нет. Единственная - нож. Но он на нашем столе. Может быть, свидетели? Кукиш убежал на вокзал до того, как сержант Жора увёл тебя. Я не в счёт. Вот только алиби...
   - Алиби Вадиму обеспечу я! - Ксюша подскочила ко мне, обняла за талию. - Он был весь вечер со мной!
   - А бабушка?
   - Бабушка уже в семь вечера ушла к подруге. Вернулась, когда я уходила к тебе. Но я могла придти от тебя за спиртом. Поводов для волнения нет!
   - Есть, - с грустью сказал Дорош. - И Вадим об этом знает.
   - Вы что-то от меня скрываете? - Ксения испытывающе посмотрела на меня.
   - Не скрываем. Но об этом лучше поговорим утром, на свежие головы, - сказал Дорош. - У тебя найдётся свободный матрас, Вадим?
   - Найдётся.
   После совместного чаепития мы с Ксюшей собрались покинуть кухню. Перед уходом я строго-настрого предупредил своего гостя:
   - Дорош! В зал - ни ногой!
   - Не волнуйся! Никто тебя не побеспокоит, кроме твоей собственной памяти. А тут я бессилен. Об одном прошу, Вадим: ничему, что касается убийства, не верь. Ты не убивал сержанта! - помни только это.
   Что ж, запомним его совет. Я не убивал Длинного Сержанта. Я никогда никого не убивал. Такого греха у меня даже в мыслях не было. Я не убивал сержанта Жору! Я не убивал сержанта Жору?
  
   23.
  
   В низкой пещере было темно и прохладно. Шероховатые, покрытые гранитными бородавками стены то сужались, то расширялись, низко нависал буро-лиловый потолок пещеры с более острыми бородавками, похожими на сталактиты. И ещё они были похожи на стёршиеся клыки пустынных животных иохантов.
   Лениво струился сиреневый сумеречный свет - оттуда, куда ползла приземистая пещера. Скорее всего, это был не свет, а тьма, разбавленная каким-то таинственным подземным сиянием.
   Я - длинный и плоский - походил на земляного червя и, извиваясь телом, полз по дну пещеры. Мои четырёхпалые руки ногтями вгрызались в гранит, покрытый липкой с запахом аммиака пылью. Шуршание моего тела по песку сопровождалось монотонной, тупо звенящей тишиной - тревожной и напряжённой, будто тихо-тихо и настойчиво подвывала сирена тревоги.
   Я полз внутрь низкой, узкой пещеры с какой-то определённой целью, настырно и терпеливо. Я ощущал себя самим собой. Но не только. Но не только собой одним. Я ощущал себя рядом... Нет, не рядом. Внутри себя... Даже не внутри, а сущностью, воедино слитой с другой. Это было похоже на два солнца планеты, сливающихся вместе, в единое целое на закате.
   Пока этот Кто-то, слившийся со мной, не мешал мне, не создавал дискомфорта, потому что тоже был целеустремлён и обуян одной-един- ственной мыслью: ползти и ползти вперёд. Мои (или наши) локти и колени горели от липкой, едкой пыли. Трудно было дышать, аммиачный воздух с трудом просачивался через горло и почти отвергался ноющими лёгкими. Тошнило, и я задыхался. Задыхался и Кто-то, широко открывая рот.
   Вдобавок к этому - жажда. Ужасная, всё иссушающая жажда. Её шершавый горячий язык алчно лизал внутренности, и от этих страшных, беспощадных ласк моё тело, слитое с телом Кого-то, горело, дрожало в конвульсионных болях, будто в него впивались тысячи раскалённых иголок пустынных колючек.
   Казалось, ещё секунда-две, и тело вспыхнет, как факел. Вспыхнет, и жуткий огонь яростно и неудержимо понесётся по лону пещеры, до красна раскаляя гранит.
   Меня и Кого-то подмывало лизнуть эту пыль - всё-таки какая-то прохла- да, нечто, напоминающее влагу. Но останавливало интуитивное осознание смертельной опасности: пыль, наполнявшая пещеру, была ядовитой, как и почти всё, из чего состояла эта планета.
   И я, и слившийся со мной Кто-то тоже были ядовиты. Наша багрово-чёрная, густая кровь впитывала в себя все яды планеты и была единственной защитой от её кровожадных животных. Только желудки даодантов переваривали нашу ядовитую кровь.
   Жажда - вот что гнало вперёд меня и моего невидимого попутчика; вперёд, через ядовито, дурно пахнущее чрево пещеры. Мои и его мысли слились в одну: добраться до высокой просторной пещеры, по дну которой бежала подземная речушка.
   Эта речушка была истоком Жёлтой реки - единственного источника влаги в этой пустыне. Четырёхпалые двуногие уродцы, к которым относился и я, даоданты, криоханты, иоханты, мастроданты, ходячие деревья эсклипы - все страдали от страшной жажды, но не могли иссушить Жёлтой реки. Её русло - жизнетворящая аорта, которая питалась тысячами капилляров - притоками из родников, бьющих из недр планеты.
   Моё логово - маленькая, уютная, розовая пещера, от которой до Пещеры Больших Советов было пятьсот шагов. И мне этот путь показался вечностью. И всё же я достиг своей цели.
   В конце тоннеля сумрачный свет становился ярче, из сиреневого превра- тился в малиновый, а на выходе - в розовый. Пещера Больших Советов - огромная и великолепная, в ней одновременно могли разместиться все туи (так называли себя четырёхпалый двуноги существа) Красной Пустыни. И даже гостям из Жёлтой Пустыни осталось бы места.
   Гладкие и блестящие стены пещеры были покрыты розовым мрамором. Но ещё великолепнее смотрелся потолок пещеры, усыпанный фосфорицирующими звёздами, излучавшими вечный свет. Эти звёзды, эту пещеру оставили туям далёкие-далёкие предки, которые были умнее и добрее нас.
   И ещё они оставили нам Корабль - высокое, красивое чудовище с круг- лыми окнами, блестящее серебристым сплавом. Это стальное чудовище было божеством туев. Через каждые десять кругов солнц они приходили к Кораблю, падали на колени, воздевали руки к фосфорным звёздам и неис- тово молились. они звали своих предков, которые по преданию должны были вернуться и увезти туев на прекрасную голубую планету. На той планете ласковое, как руки матери, солнце, зелёная шелковистая трава, похожая на растущую по берегам речушки в Пещере Больших Советов. И небо - голубое-голубое, с белыми, как пена Жёлтой реки, облаками.
   В Пещере Больших Советов никто не жил, кроме четырёх Охранников Корабля. Они считались главными туями, и только они знали святые тайны предков. Простые туи не имели права прикоснуться даже к их одежде - большим белым кускам материи, которыми были обмотаны их тела. Остальные туи ходили в том, в чём появились на свет.
   Целыми днями Охранники сидели квадратом на розовых мраморных кубах, пили нектар из бутылок эсклипов и вели бесконечные, тайные от простых туев беседы. А над ними недоступным божеством возвышался Корабль Великих Предков, И никто не мог войти в его плотно закрытую дверь, даже Охранники.
   Остальным туям в сезон Большой Жары разрешалось приходить в Пещеру Больших Советов, но не чаще одного раза в день, чтобы утолить жажду. Ни один из нас не мог оставаться здесь дольше десяти глотков воды. Если кто-либо задерживался, с мраморного куба поднимался самый молодой и самый сильный из Охранников, подходил к провинившемуся и избивал тяжёлым, твёрдым ребром иоханта.
   В День молитв каждому из туев выдавалось по три бутылочки-листа эсклипов. И это была единственная пища в сезон Большой Жары, когда даже ночью было опасно выползать из пещеры в пустыню. Многие туи не выдерживали голода и с длинными острыми ножами выходили по ночам охотиться на даодантов или мастродантов. Или с пращами из кожи даодантов шли к Жёлтой реке сбивать плоды эсклипов.
   Но большинство из них не возвращалось в пещеры. Одни погибали от клыков и когтей чудовищных животных, других разрывали на части коварные корни-щупальца эсклипов, третьи умирали под лучами беспощадных солнц. В сезон Большой Жары выживали лишь самые ловкие или самые терпеливые и женщины, которые никогда не ходили на охоту. У женщин всегда была пища - сушеное мясо и плоды эсклипов.
   Мужчины-туи в сезон Большой Охоты должны были отдавать своим женщинам две трети трофеев. В ином случае, в сезон Любви твоя женщина могла уйти к другому, более удачливому и щедрому тую. А это было позором большим, чем голодная смерть.
   В сезон голода и жажды не выходили из своих пещер, закрытых тяжёлыми стальными дверями.
   Часто голодные туи забывали Святые Законы предков и пытались украсть пищу друг у друга. Иногда это заканчивалось кровавыми поединками, но убийца в таких случаях был не намного счастливее успокоившего свою душу. Убийцу притаскивали к Охранникам Корабля - Большому Совету. Зачастую жизнь свою убийца заканчивал унизительно - в клетке с даодан- тами. Охранники должны были время от времени подкармливать своих прирученных животных. Иногда преступникам везло: в качестве амнистии их выпускали в жаркую пустыню погибать на жарких солнцах.
   Все знали об этом, но голод и жажда доводили туев до безумия. Они становились похожими на тупых и безжалостных иохантов. Больше всего на свете я боялся уподобиться иоханту.
   Десять глотков воды - этого достаточно, чтобы напиться, если сосать живительную влагу речушки длинными глубокими глотками. А если на время разъединиться с Кем-то, то получится двадцать глотков. Но это иллюзия, о которой я не догадываюсь. Кто-то - это не другой туй, Кто-то - это я, моя вторая душа. И, если я делаю десять глотков воды вместе с Кем-то, то их не становится двадцать.
   Но есть ещё одна маленькая хитрость: надо вернуться к тоннелю и пере- ждать в боковой пещере, в которой живёт старый одинокий туй. Переждать, чтобы о тебе забыли Охранники, дождаться, пока твои внутренности снова начнёт сжигать жажда, когда уснёт старый туй. Иначе, когда ты коснёшься пересохшими губами живительной влаги, он может крикнуть из пещеры "Кхар-р!", и через несколько мгновений твою кожу рассечёт жёсткое ребро иоханта.
   Мне повезло. Старик долго и внимательно следил за мной, прислонившись спиной к гранитной стене пещеры, но, в конце концов, затуманились дремотой его выцветшие глаза, сошлись в узкие щелочки его век без ресниц. Раздался тихий храп.
   Я отложил свой нож в сторону, под гранитный камень, (туи не имели права входить в Пещеру Больших Советов с оружием) и со всех сил побежал к речушке. Двадцать глотков - не десять, этого может хватить надолго. Ещё бы два-три глотка нектара эсклипта - и было бы совсем хорошо. Но до Дня моления солнца ещё трижды должны слиться воедино на сиреневом закате.
   Я опустился на колени перед речушкой и сделал первый глубокий глоток. Блаженство растеклось по моему телу, но страх не покидал меня. Я с ужасом прислушался. И слава добрейшим предкам! Я не услышал скрежещущего, как толстые стальные двери в пещере женщин, голоса старика. Но на пятом глотке вдруг вздрогнул всем телом от кашляющего "Кхар-р"!
   Я весь сжался, ожидая страшного разрезающего кожу удара. Но проходило время, а я не слышал над собой тупого свиста длинного ребра. Что-то сломалось в отлаженном веками охранном механизме. Охранники никогда не ошибались в подсчёте незаконных глотков воды и всегда выдавали равнозначное выпитому сверх нормы наказание.
   Напрасно старик ещё трижды прокричал своё "Кхар-р"! Никто не подошёл ко мне. Может, Охранники вдруг оглохли? Я осторожно поднял голову и посмотрел на возвышение, где сидели Охранники Корабля. Трое из них покинули свои мраморные кубы и сгрудились над упавшим четвёртым.
   Неужели умер самый старый Охранник? Неужели через три дня будет пир туев Красной Пустыни?! В этот день пышно хоронят опочившего Охранника и выбирают нового. Из кладовых пещер вытаскиваются припасённые для подобных случаев мясо и нектар. От одного до другого восходов солнц туи пьют и едят, пытаются в обжорстве превзойти друг друга, будто того, что съедят и выпьют, хватит до сезона Большой Охоты.
   Мне сказочно повезло, но, подальше от греха, я решил убраться восвояси и в три-четыре прыжка оказался в пещере старого туя. Старик осуждающими глазами смотрел на меня, как состарившийся мастродант из угла своей норы. Как его ехидная, злорадная душонка перенесёт это безнаказанное попрание Святых Законов предков? Может, он умрёт в бессильной злобе? Жаль, что по такому поводу не полагается дополнительный пир.
   Я поднял свой нож, опустился на четвереньки, чтобы ползти в свою пещеру, но едва двинулся, как старик мёртвой хваткой уцепился за мою ногу. Пещеру огласило громкое скрежещущее "Кхар-р!". Старик прислуживал Охранникам и не голодал, как другие туи. Поэтому у него были силёнки.
   Мне удалось вскочить на ноги. я понимал, что за бегство с места преступ- ления полагалось тройное наказание: тридцать ударов ребром иоханта. От этого можно было умереть.
   "Ударь его! Убей его!" - подзуживал меня Кто-то.
   Но убийство было самым страшным преступлением в сообществе туев. Я не желал быть растерзанным даодантом в клетке уже сегодняшним вечером или к завтрашнему превратиться груду тлеющих костей среди Красной Пустыни.
   - Кхар-р! - ещё раз прокричал старик.
   Я изо всех сил дёрнул свою ногу но старик прожил долгую жизнь и был хитёр, как маленький мастродант, живущий под песком. Я напрягся всем телом, а он разжал пальцы. По инерции я полетел на камни, ударился головой о гранитный валун, потерял сознание.
   Потерял сознание я, но во мне был Кто-то. Мой двойник? Или мой напарник? Во всяком случае, не я, а он видел хохочущего старика, сквозь смех пытающегося выкрикнуть своё злорадное "Кхар-р!". Кто-то оторвался от моего тела, как я оторвался от старика. Кто-то подхватил мой нож с песка... И метнулся к старому тую. Старик заметил это, от ужаса его зрачки расширились, как солнца к полудню. Он вскочил на ноги и шустростью
   молодого туя бросился бежать к выходу из пещеры под охрану могущественных Охранников, но не успел сделать и двух шагов.
   Я очнулся от глубокой непогрешимой тишины. Лишь где-то под валуном, в песчаной норе шуршали мастроданты. Сиреневый сумеречный свет боль- но резал глаза, будто я взглянул на солнца в полдень. В трёх шагах от себя я рассмотрел силуэт старого туя, лежавшего навзничь, широко раскинувшего руки. Я осторожно подполз к трупу. Из его спины торчал мой нож.
   Дикий ужас сковал все мои члены. Я не хотел умирать в пасти голодного даоданта. Я не хотел умирать от жары и жажды в Красной Пустыне. Я вырвал но из спины старика и шустрым мастродантом юркнул в тоннель пещеры.
  
   24.
   Проснувшись, я ощутил себя в пустоте, летящим в бездну, От головокружительной скорости на части разрывались сердца, липкий пот заливал глаза. Никаких чувств, никаких мыслей - один лишь прожорливый, как космическая бездна, страх. Нет, не я один - всё мироздание вместе со мной летело в бездну.
   Рядом со мной, летящим в бездну, возникло узкое и бледное лицо художника Андрея. Он молчал, увлечённый полётом, но глаза его говорили. Глаза его кричали: "Вот она, бездна Антимира"!
   Не может быть! Не может быть, что всё это напрасно и муки, и страдания жизни! Я не приемлю этого и не хочу. И Господь Бог не желает этого. Он - не порождение бездны, а света.
   Андрей расхохотался мне в лицо. И напрасно! Призрачными мерцающими огоньками возник свет, и полёт в бездну остановился. Успокоились мои сердца, липкий противный пот начал высыхать на моём челе. Всё мироздание платком своих ветров заботливо вытирал мне лоб.
   Надо мной зависли два призрачных светлячка. Два добрых тёплых светлячка, которые знакомы и близки мне и похожи на глаза Ксении. Так тепло светились глаза, которые я безумно любил.
   И тёплый ласковый ветерок, с нежностью обдувающий мой лоб, не был платком мироздания, а дыханием моей любимой. Любящее меня мироздание мягкими губами Ксюши прикоснулось к моим губам и, как губкой, впитало в себя мой страх перед бездной, вернули меня в реальную дейст- вительность, вернули меня в жизнь - сложную, неуютную, но всё же жизнь.
   - Милый мой Звёздный мальчик! Ты так кричал во сне!
   Левым плечом я почувствовал обнажённую доверчивую грудь - упругую, будто налитую материнским молоком. В эту грудь хотелось спрятать своё разгорячённое лицо, завернуться в кокон уюта и покоя.
   - Я долго спал? - почему-то спросил у неё.
   - Часа два. Ты сразу же уснул, как только прикоснулся к подушке.
   Нежные укоризненные руки гладили мою грудь. Я задохнулся от вожде- ления. Моя душа ликовала на вершине мироздания, которое целиком состояло из женских губ, рук, ног.
   - Извини, милая, за то, что я по-свински уснул вечером! - сказал я через полчаса.
   - Я великодушно прощаю тебя, Звёздный мальчик! Ты с лихвой искупил свою вину. Ты никогда ещё не был таким нежным и страстным. Таким нежным и страстным не был никто с момента зарождения жизни! - Ксения благодарно прильнула ко мне.
   Этого было достаточно, чтобы забыть о существовании мироздания, но противные, ехидные вороны закружились по моей комнате, захлопали крыльями и завопили:
   - Кхар-р! Кхар-р! Кхар-р!
   От этих криков разрывались мои барабанные перепонки, разрывались оба моих сердца. Вздрогнула на моей груди тихая голубка, почувствовавшая беду.
   - Это я убил сержанта Жору! Теперь я точно знаю! - безжалостно сказал я.
   И встрепенулась голубка в моих объятиях, и приподнялась на локте, и тревожно заглянула в мои глаза.
   - Почему вдруг? Почему вдруг это пришло тебе в голову?
   - Не вдруг. Мне приснилось это. Шаминский был прав. Он убеждён, что милиционера на стройке убил я.
   - Кто такой Шаминский?
   - Так, один очень странный субъект.
   - Такой же странный, как Дорош? Кто они? Как они возникли в твоей жизни?
   - Не знаю, Ксюша. Честное слово, не знаю! Я многого не знаю и не понимаю в последние дни. Наверное, потому, что в моей в квартире нет иконы.
   - При чём здесь икона?! Если надо, мы сегодня купим её. Сходим в храм, купим икону, освятим её.
   - Увы, поздно...
   Ксения всхлипнула. Почему она заплакала? Неужели любит меня?
   - Ты не виноват. Ты был без сознания. Ты должен слушать Дороша, а не какого-то там Шаминского.
   - Я должен слушать того, кто говорит правду, какой бы горькой она ни была! - жёстко ответил я, хотя и не поверил своим словам.
   - Я убью этого Шаминского! Это он внушил тебе вину, поэтому тебе приснился сон. Сон - это абстракция. Сон - это мираж. Разве может мираж быть доказательством вины? Сон - не юридическое понятие. Расскажи его мне. Я докажу тебе, что твой Шаминский - полный идиот, которому место в психиатрической больнице!
   Я удивлённо посмотрел на Ксению. Она просит рассказать мой непостижимо гротесковый сон. Кошмарное представить невозможно. Она желает добровольно натянуть смирительную рубашку на своё здоровое сознание. Хотя что в этом странное? Ксения не знала о моих ночных кошмарах.
   - Ты хочешь этого? Пощади себя! Давай позабудем обо всём этом и остаток великолепной ночи проведём, как остаток своей жизни. Это совсем недалеко от истины.
   - Остаток нашей жизни гораздо длиннее, чем ты себе представляешь. Остаток нашей жизни - это любовь и вечность, от которых невозможно спрятаться и от которых, возможно, мы успеем устать. Ксения села на кровати и обхватила руками свои колени.
   Господи! Как же грациозна и прекрасна она в сумеречном свете ночи! Словно сказочная русалка на берегу моря в лунную ночь. Нет ничего совершеннее в мироздании, чем обнажённая молодая женщина! Может быть, Ксения - это отражение мироздания в зеркале?
   - Я гораздо сильнее тебя, - продолжила Ксения. - Без обид, ладно, Звёздный мальчик?! Поэтому я легче перенесу твой кошмарный сон, чем ты сам Я его перенесу легче ещё и потому, что это не моё сновидение. Я его смогу воспринять критически.
   Она почти убедила меня, но рассказать кому-либо свой сон - это раздеть- ся донага на людной площади, это писать свою фантасмагорическую карти- ну при стечении толпы праздных зевак.
   - Я не думаю, что это будет разумно.
   - А будет ли разумным с моей стороны любить сумасшедшего самоеда?
   Она опять шантажировала меня, она опять спекулировала любовью ко мне. Но я желал этого шантажа, как ничего другого в мире, за её любовь я без раздумий отдал бы свою жизнь со всем мирозданием в придачу. и это не было только лишь красивыми словами.
   - Хорошо, слушай...
   Во время моего рассказа у Ксении были изумлённые глаза, и ни на одно мгновение не менялось их выражение. Мой рассказ - это бред шизофреника. Как иначе мог воспринять его здравомыслящий человек? Но Ксения - романтическая душа и впитывала мои кошмары сердцем.
   - Ты звонил Шаминскому перед моим приходом! - сделала она вывод и облегчённо вздохнула.
   - И что? Это ни о чём не говорит.
   - Глупый мой Звёздный мальчик! Это гипноз. Самый примитивный гипноз. А Шаминский - маньяк, владеющий им. Он убил сержанта Жору, я в этом уверена, и пытается внушить вину тебе.
   - Слишком легковесное объяснение сложного и запутанного.
   - Вадим! Не стоит усложнять себе жизнь. Этот негодяй Шаминский внушает тебе твои кошмарные сны. Я его убью! - Щёки Ксении раскраснелись, а зелёные глаза горели праведным гневом.
   - С какой стати ему это делать? Много ли пользы от меня? Ни ума палаты, ни богатства сундуки. Что-то тут не сходится!
   - Но есть кое-что ещё, кроме сундуков с сокровищами. А, Вадим?
   Ксения не дождалась ответа, для неё он плавал на поверхности.
   - Ощущение власти. Он выбрал тебя, чтобы властвовать!
   - Почему именно меня?
   - Потому что ты эмоциональный человек, легко поддающийся внушению. А ещё - разительно не похожий на других людей.
   - Хорошо, примем твою гипотезу, как наиболее близкую к истине. Но мне от этого не легче. Если Шаминский задумал подставить меня - он это сделает!
   - Мне важнее, чтобы ты сам не чувствовал себя преступником...
   - Не знаю... - Я обречённо вздохнул. - Я запутался! То, что я увидел во сне, слишком фантастично.
   - Вот и молодец! Просто тебе надо избавиться от этого маньяка Шаминского!
   - Как? Убить его?
   - Зачем же! Тем более, что ты не способен на это. Мы убежим от него ко мне в Москву.
   - Ты думаешь, это спасение? А Всероссийский розыск? - засомневался я.
   Ксения успокаивающе положила руки мне на плечи.
   - До этого не дойдёт. Зачем ты Шаминскому в тюрьме? Если ты будешь там, он не сможет властвовать над тобой и твоим разумом.
   - Как ты умна, Ксюша! Я даже побаиваюсь тебя. Ах, если бы твоя версия была верна!
   Ксения заглушила мои слова страстным поцелуем. До утра оставалось ещё много времени, но наша любовь справилась с ним.
  
   25.
  
   Солнце, как золотая рыбка в сети, запуталась в тяжёлых ночных шторах. Мне было жаль его - мартовского, юного.
   Я освободил руку из-под головы Ксении и бесшумным ужом покинул ложе любовников. Сегодняшний день я обязательно должен начать с доброго дела. Освободить солнце от пут штор, например. Это ничего, что утреннее светило помешает сну Ксении. Через три часа мы должны уехать в первопрестольную столицу, и у каждого из нас множество различных дел.
   Я мог разбудить Ксению поцелуем, но у меня не было губ - я не чувствовал их, съеденных страстными поцелуями Ксении. Поэтому пусть её разбудит юное весеннее солнце.
   Я щедро раздвинул шторы, но солнце застряло в форточке. Какое всё-таки оно неуклюжее! Я открыл шпингалет, распахнул форточку и впустил солнце в комнату.
   Оно присело на подушку рядом с раскрасневшимся лицом Ксении и пощекотало её пушистые, как у куклы, ресницы. Ксюша улыбнулась, проснулась и поцеловала солнце. Но я совсем не ревновал её к круглолицему светиле, потому что это был благодарный, дружеский поцелуй.
   - Доброе утро, любимая!
   - Доброе утро, Звёздный мальчик! Я ещё посплю немножко? - Ксюша сладко потянулась.
   - Не более получаса. Я приготовлю завтрак. Тебе хватит двух часов на сборы? - Я подошёл к Ксении и поцеловал её.
   - Хватит.
   Ксения с головой укуталась в одеяло - в квартире было прохладно.
   На кухне уже хозяйничал Дорош. Бича трудно было узнать: умыт, аккуратно причёсан. В моём китайском халате он смотрелся ленивым, самодовольным домоседом.
   Дорош стоял, вальяжно опёршись на батарею отопления - руки в карма- нах халата, по лицу блуждает загадочная улыбка, но взгляд отсутствующий: где-то далеко-далеко за пределами земной атмосферы.
   Я вынужден был сломя голову убегать из города, но настроение у меня было благодушное. Я согласен остаться вечным изгнанником этой земли, лишь бы рядом была Ксения.
   - Как спалось на новом месте? - вежливо поинтересовался я у Дороша.
   - Лучше, чем на самой удобной лавке на вокзале! - Дорош уже скатал матрас и поставил его в угол. - Впрочем, я не привык к удобствам.
   Я присел на табуретку и глубокомысленно изрёк:
   - Так, так...
   - Ты не переживай, Вадим! Сейчас попьём чайку, и я уйду. В ближайшие дни я тебе не понадоблюсь. - Дорош по-хозяйски отключил огонь под чайником. - А где у тебя заварка?
   Я подал ему нераспечатанную пачку "Майского чая".
   - Вчера вечером я мог спокойно обойтись без тебя!
   - Возможно. Но свой долг я выполнил и со спокойной совестью уйду к тем, кому неуютно на этой земле. А тебе - огромное спасибо за приют!
   Сегодня мне бич определённо нравился. И несколько дней назад, и даже вчера он мне казался законченным сумасшедшим.
   - Ну, ладно, пойду будить Ксению! - Я задавил сигарету в пепельницу.
   Дорош налил чая, но в две чашки.
   - Минут через десять разбудишь. Будет лучше, если я уйду раньше. А вы успеете собраться - до поезда ещё два с половиной часа.
   Вот те на! Я хотел скрыть наши планы от Дороша. Подслушал? Не похоже на него. Ах, да! Я забыл, что окружил себя сплошными телепатами!
   Через десять минут Дорош уже облачился в свою грязную болоньевую куртку и низко на лоб нахлобучил свою облезшую ушанку. И сразу же превратился в знакомого бича: даже взгляд сделался пугливо-прячущимся. Он протянул руку для прощания.
   - Если бы вчера вечером не было меня, здесь обязательно был бы кто-то другой, и кто знает, чем бы всё кончилось!
   Кого он имел в виду? Шаминского?
   - До свидания! Благополучно вам добраться до матушки-столицы. А понадоблюсь - ты знаешь, где меня найти. Итак смотри: свет, который в тебе не есть ли тьма?
   Закрылась за Дорошем дверь. Зачем он произносил последние слова? От чего предостерегал? Размышлять над этим не было времени. Чтобы не попасть на тюремные нары, надо уносить ноги. Кто ты, Вадим Лобан? Сумасшедший? Убийца?
  
   26.
  
  
   Потеплело. Ласковое солнце лёгкой походкой прогуливалось по чистому лазурному небу, а я шёл, втянув голову в плечи, осторожно озираясь по сторонам.
   В каждом встречном прохожем мне чудился свидетель обвинения. А если случалось увидеть милиционера, я вздрагивал всем телом и чуть не шара- хался в сторону: не за мной ли направлялся этот блюститель порядка? Моим сердцам после ночи любви с необыкновенной Ксенией петь бы, как весенним птахам, а я, пугаясь собственной тени, не замечаю весны.
   Переходя перекрёсток, я в очередной раз едва не попал под машину: бежевая "шестёрка" довольно больно ударила меня в ребро. Слава Богу, что обошлось без шума - без трели милицейского свистка. Это было бы некстати.
   Оставшийся путь до кинотеатра я прошёл сверхосторожно, опасаясь столкнуться не только с автомобилями, но и с пешеходами.
   В кинотеатре было безлюдно. Рабочий день начался полчаса назад, но никто не спешил приступать к своим непосредственным обязанностям. Мне было всё равно - лишь бы Элизабет оказался на месте.
   Я негромко постучался в дверь кабинета. Странно... Я дёрнул за ручку, и дверь отворилась. Сердца мои подпрыгнули от дурного предчувствия.
   За столом, уронив голову на грудь, без движения сидела Элизабет. Казалось, что она не дышит. Неужели опять подставка?! Зачем? Это же бессмысленно!
   Я бросился к Элизабет, схватил запястье её левой руки. Она вздрогнула и подняла на меня изумлённые глаза.
   - Вадим? В чём дело?
   Я растерялся лишь на мгновение.
   - Мне показалось, что тебе плохо.
   - Понятно... - Элизабет устало улыбнулась, потёрла виски уютными, при- пухлыми по-детски пальцами. - Устала я из-за этих свадебных хлопот! Будь они неладны! Не знала, что выходить замуж во второй раз - это тяжело. Гораздо тяжелее, чем в пятый раз жениться. Надеюсь, как сослуживец, ты будешь у меня в субботу?
   Я присел на стул рядом со столом и направил рассеянный взгляд на портрет Луначарского, потому боялся встретиться с глазами начальницы, будто провинился перед ней. Но ведь так оно и было: Ксюша, убийство сержанта.
   - Извини, Элизабет! Я не могу. Я не имею возможности погулять на твоей свадьбе. Я пришёл, чтобы ты подписала заявление на отпуск без содержания по семейным обстоятельствам. На два месяца.
   Я не знал, куда девать руки, которые от волнения дрожали на моих коленях и могли с головой выдать меня.
   - Какие семейные обстоятельства могут быть у тебя, Вадим?! Ты на этом свете один, как перст! У тебя, кроме меня, никого нет!
   Даже умудрённая жизненным опытом женщина может ошибаться. В последние дни я далеко не одинок - даже сверх меры окружён людьми.
   - И всё-таки мне необходим отпуск по семейным обстоятельствам.
   - Вадим, что с тобой происходит в последнее время? - Элизабет с тревогой посмотрела на меня. - То ты три дня прогулял якобы по болезни, то просишь отпуск за свой счёт на такое продолжительное время. И не подумал о том, что некому писать афиши. Это весьма странно!
   - Афишу может написать Лавров. Не с тем качеством, конечно, но всё же... А отпуск мне жизненно необходим. Очень прошу поверить! Я не подумал подготовиться к встрече с Элизабет. Я должен был придумать правдоподобную причину для отпуска. Врать, ориентируясь по ходу, я не умел. Не стоило и пробовать, иначе Элизабет запросто раскусит меня.
   - Ну, ладно это. А почему ты не хочешь идти на свадебный вечер? Хочешь обидеть меня? - Элизабет нервно вытолкнула сигарету из пачки "Балканской звезды". Курила она очень редко - при особых обстоятельствах.
   - Просто возникла такая ситуация.
   - У тебя появились секреты от меня? Да? - Затянувшись дымом, Элизабет вдруг улыбнулась. - Какая же дура! Ты обиделась на меня! Ты ревнуешь меня!
   - Не в этом дело. Мы же обо всём с тобой договорились!
   - Нет, нет, ревнуешь! И обиделся... Не надо, дурачок! Я тебя никогда не брошу. А замуж... Так надо, Вадим. Так надо, прежде всего, для меня. - Она поднялась из-за стола, подошла ко мне, прижала мою голову к большой мягкой груди, словно я был капризным ребёнком, а она хотела успокоить меня. - Ну, хочешь, мы прямо сейчас пойдём в твою мастерскую? И займёмся очень приятным делом!
   Этого мне только не хватало! После любви с ненасытной Ксюшей я был выжат, как лимон. Да и не в том причина. К Элизабет меня уже не тянуло.
   Я любил другую женщину. Любил нежно и страстно.
   - Ты же устала, Элизабет!
   - Может быть, от того и устала, что давно не была в твоей мастерской. И признаюсь честно: очень соскучилась по тебе.
   Отказать Элизабет - это сверхподозрительно, но идти с ней в мастерскую - пуще неволи. Не было сил, желания, времени. Ещё неделю назад от такого предложения я находился бы на седьмом небе от счастья. Как же в мире всё относительно! Вчерашнее счастье вдруг делается серой, непривлекательной обыденностью, вчерашняя любовь - постылой обязанностью.
   А если завтра Ксюша бросит тебя? Будешь валяться в ногах Элизабет и унизительно выпрашивать её любви? И постылая обязанность снова прев- ратится в страстные чувства?
   Элизабет заметила мою заминку и удивлённо смотрела на меня. Это грозило крупными неприятностями.
   - Вот так дела! Ты не рад моему предложению?! У тебя появилась другая женщина? Темпераментнее меня?
   Элизабет, сама того не подозревая, попала точно в яблочко. Но если она убедится в своём точном выстреле, мне не сдобровать: самолюбивые властные женщины не терпят и не прощают измены, даже если заслуживают её.
   - Что ты, Элизабет! Какие женщины могут быть у урода?! Просто я неважно чувствую себя.
   - Сильно болит голова? У меня есть таблетки - дорогие, импортные, сильнодействующие. Через минуту ты будешь чувствовать себя, как новорождённый! - Элизабет щёлкнула замком на своей сумочке.
   Нет, сегодня мне не избежать испытания женской страстью, я лишь теряю драгоценное время.
   - Нет, нет - идём! Я тоже страшно соскучился по тебе! - не моргнув глазом, солгал я.
   Придётся учиться лгать, иначе не выжить в этой уродливой действительности. Лгать знакомым, любимым, самому себе. Лгать Ксении: мол, задержался, ожидал начальницу.
   - Только умоляю, Элизабет! Подпиши мне заявление!
   - Разберёмся! - оживилась она. - Захвати с собой!
   Элизабет на самом деле соскучилась по сексу со мной. Я замешкался с раздеванием, и она без всяких сомнений помогла мне.
   - А дружок-то наш спит! - с долей удивления сказала она. - Сейчас мы его разбудим!
   Но как ни старалась, у неё мало что получилось. В полном изумлении Элизабет отпрянула от меня.
   - Что случилось, Вадим? Такого конфуза раньше с тобой не случалось!
   - Я болел, Элизабет. И очень устал... - смутился я.
   - Ничего, ничего... Мы попробуем ещё, - успокаивала она меня.
   Я вовремя переключился на другие проблемы: безнадёжно убегало время, до отхода поезда оставалось полтора часа. Через час мы с Ксенией должны встретиться у касс междугороднего сообщения.
   Элизабет была всё-таки опытной и умелой любовницей и через минуту преобразилась в настоящую амазонку, скачущую в страну наслаждений. А мне наслаждение пришлось играть, как актёру нелюбимую роль. Мне было больно и неприятно.
   Бесконечно долго продолжалась бы эта скачка. Продолжалась бы, пока Элизабет не свалилась бы без сил, но я усилием воли изобразил экстаз. Кажется, изнеможённая любовница поверила мне. Отдыхала возле меня и нежно перебирала пальцами на моей груди, словно играла на фортепиано медленную камерную музыку.
   Мне надо было выждать момент, чтобы подняться и не оскорбить его чувств. И я постарался как можно нежнее поцеловать её сосок.
   - Как же я буду без тебя целых два месяца? Может, тебе недели хватит на твои неотложные дела? - размышляла Элизабет, одеваясь.
   Не стоило перечить ей. Лучше найти компромисс. И я недолго искал его. Отыскал на столе чистый лист бумаги и написал ещё одно заявление - на неделю отпуска без содержания.
   - Хорошо, подпиши оба заявления. Если не управлюсь за неделю, будет в силе первое. В любом случае я могу выйти на работу сразу, как только смогу! - Я протянул ей два листа.
   - Ну и ладненько! Что с тобой поделаешь?! - согласилась Элизабет и щедро поставила две своих куцых подписи. - А куда ты едешь, если не секрет?
   - В Санкт-Петербург к однокурснику. У него неприятности, - очень уверенно ответил я.
   Всему может научиться человек, если стоит перед необходимостью изворачиваться. Путь к побегу открыт!
  
   27.
  
   В первый год третьего тысячелетия конец марта в Москве выдался холодным и угрюмым. В феврале и в начале марта на столицу дважды набрасывались жестокие снегопады. До крыш занесло беспризорные, безгаражные машины во дворах, и не могли выбраться из снежно-ледяного плена.
   В последние дни марта в Москве было грязно и неуютно. Лениво и неприкаянно скакали по лужам воробьи и без особого азарта теребили банановую кожуру. На воробьёв свысока и с пренебрежением смотрели голуби, мало интересующиеся утренней суетой Москвы. По подворотням гулял свирепый студёный ветер.
   Ранним утром 28 марта я шёл по Профсоюзной улице, ещё до конца прос- нувшейся, с редкими прохожими. Я прятал руки в кармане джинсовой куртки и покусывал фильтр дешёвой отечественной сигареты.
   На этот раз столица не произвела на меня впечатления, хотя я не был в первопрестольной восемь лет. Может быть, я просто-напросто повзрослел? Сделался циничнее? Наверное. Хотя моё неромантическое восприятие мира не только из-за этого.
   От событий последней недели я ужасно устал. Не спасала и любовь Ксении. Да и в ней уже не чувствовалось прежней, испепеляющей страсти. Я вынужден был прятаться от людей, как преступник. И поэтому мир кажется серым и унылым.
   Мы уехали в Москву. Я надеялся, что найду здесь покой своей душе, покой в нежных объятиях Ксении. Но мне снился мой грязный провинциальный город, который почти ненавидел пять дней назад. В столице я чувствовал себя абсолютно чужим и ненужным, как продрогшие, неприкаянные воробьи.
   - Мужик, дай закурить!
   Ко мне подошёл пропитый мужик предпенсионных лет поверх засаленной телогрейки. Чем-то он напоминал психически больного Дороша. В руках у мужика была потрёпанная метла, а на потрёпанном лице примятой картофелиной выделялся нос.
   Я молча вытолкнул сигарету из пачки. Мужик не предложил мне сбро- ситься на опохмелку - наверное, моя внешность даже для Москвы выгля- дела странной. А зря, ибо моё настроение было под стать напиться, даже несмотря на не проходящую головную боль.
   Москва обтекала меня своей суетливой жизнью, не соприкасаясь со мной. Я ощущал себя шелухой семечки, выплюнутой на тротуар. На меня могли равнодушно наступать каблуками модной обуви, меня мог склевать воробей, мог смести в большую кучу мусора пропитой мужичок с носом-картофелиной, нехотя подметающий тротуар.
   У меня умных и логичных мыслей было не больше, чем у мужичка, Я хотел хотя бы кончиком мизинца прикоснуться к столичной жизни, но она и я были из разных измерений, как бесплотные субстанции, не соприкасаясь.
   А если бы в этот день в Москве было тепло? Если бы гуляло по улицам ласковое весеннее солнце и распевали рулады ликующие птицы? Показа- лась бы мне новая встреча со столицей такой неуютной?
   Разве в погоде дело?! В состоянии души! В стержне жизни! Но душа моя была в смятении, а стержня к тридцати двум годам так и не отыскал. Я, как тот бумажный кораблик, который несёт мутный весенний ручей неведомо куда.
   Неужели всё предопределено роком? Неужели я не мог сделать и шага от предначертанного?
   Когда я вышел из Ксюшиной квартиры за хлебом? Час? Два назад? Я понимал, что мне надо вернуться к Ксении, уговорить её собраться в обратный путь в мой провинциальный город. Здесь мы никому не нужны. Здесь мы выброшены на обочину жизни и погибнем от голода. После гибели родителей в автомобильной катастрофе, Ксюша жила на часть бабушкиной пенсии и разноской телеграмм.
   Я боялся, что на меня объявлен Всероссийский розыск. По улице ходил с опаской, не могло идти речи об устройстве на работу. Нет, я ненавижу столицу. Как говаривал близкий мне по духу Чацкий? "Вон из Москвы, сюда я больше не ездок"!
   Но я не повернул и не вернулся, а стоял в насквозь продуваемой подво- ротне и с отчаянием нищего пересчитывал последнюю мелочь: хватит ли на буханку хлеба и на пачку сигарет?
   Где ты, Шаминский, со своими долларами? И ты забыл обо мне. Тебе уже не снятся дурацкие сны, которые продолжают терзать меня? В нынешней ситуации я продал бы тебе душу за сотню зелёненьких! Один чёрт - пропащая она!
   От подворотни до магазина было не больше десяти шагов. Но возле универсама стояли два милиционера и о чём-то оживлённо беседовали. О своих ночных похождениях, верно?
   Один из них - высокий - был удивительно похож на сержанта Жору. Я не очень-то разволновался: в Москве обязательно кто-то на кого-то похож - на кого-нибудь из знакомых в моём провинциальном городе. Но только на меня никто не походил. У изгоев нет двойников.
   Милиционеры распрощались и разошлись. Похожий на сержанта Жору - тоже сержант - пошёл в мою сторону. Я прижался плечом к подворотне и отвернулся.
   Спиной почувствовал: милиционер остановился возле меня, а потом уже материально ощутил прикосновение "демократизатора" к моему плечу. Оба моих сердца остановились. Вот так влип! Не пускала меня Ксения в город, но мне надоело ленивым султаном возлежать на диване. Тошнило от латиноамериканских сериалов по телевизору. Тошнило от заумных фило- софских книг. Я хотел полной грудью дохнуть свежего воздуха, и вот теперь придётся дышать затхлым, тюремным.
   Второе прикосновение резиновой дубинки к моему плечу было более ощутимым.
   - Мужик, ты что, уснул в стоячем положении?! Твои документы!
   Делать нечего, придётся разворачиваться на сто двадцать градусов. Московский сержант - высокий и плотно сбитый - смотрел на меня равнодушными бесцветными глазами сержанта Жоры.
   И вдруг равнодушие в его взгляде сменилось интересом.
   - Урод? И ты в Москве?!
   От удивления я широко открыл рот.
   - Смотри мне! - пригрозил сержант. И беспечно зашагал по Профсоюзной
   улице.
   Неужели на самом деле сержант Жора? Этого не может быть! Этого не может быть даже теоретически!
   Я почти без сознания осунулся по стенке подворотни. Никто не обращал внимания на уродца, сидящего на обледенелом мокром асфальте, не поинтересовался его самочувствием, не вызвал "неотложку". Москва упорно не замечала меня.
   28.
  
   Лишь через полчаса я, совершенно ошарашенный, вернулся в нашу квартиру на втором этаже в доме напротив станции метро "Академическая" в реставрируемом доме, который москвичи называли Ханоем. Потому что находится на площади Хо Ши Мина?
   Я вошёл в квартиру морально разбитым и немощным физически, будто обошёл пешком пол-Москвы, будто не на второй этаж поднялся, а пешком - на стометровую смотровую площадку Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.
   К привычной головной боли добавилась поясница. Я попытался согнуть- ся, чтобы расшнуровать ботинки, но от резкой боли в пояснице едва не потерял сознание. С чего бы вдруг и спина? Неужели радикулит? Надо в срочном порядке принять ванну.
   Ксения с короткими интервалами спала уже вторые сутки кряду. На неё накатила депрессия. Сплин, как она выразилась. Она же объясняла причину своего испортившегося настроения именно этим словом.
   Но не и не надо было объяснять. Она, несомненно, уже жалела о том, что связалась с таким уродом и придурком, как я: и носить стыдно, и выбросить жалко. Кончились деньги. Для такой прожорливой тётки, как Москва, их было смехотворно мало.
   Ксения собиралась что-то предпринять: кому-то позвонить, куда-то схо- дить на счёт работы, но вдруг из бойкой, энергичной женщины превратилась в равнодушную сомнамбулу. Я не знал, что и думать.
   Только став на колено, я смог снять один, затем второй ботинок. Вот это герой-любовник! Гигант большого секса! Я с трудом добрался до ванной комнаты, включил горячую воду. Сидел на краю ванны в одних трусах и глупо размечтался. Ко мне сейчас залетит конёк-горбунок. Я нырну в кипяток. Он ударит копытцем по краю ванны, и я выйду из воды писаным красавцем.
   Тридцать два года я жду хотя бы одного чуда, но чудеса проходят мимо меня, как и всё, что меня окружает. Какие чудеса! Даже маленькую удачу-однодневку не заманил к себе.
   Она в образе Ксении всё-таки заглянула ко мне, а я ничего не сделал, чтобы приручить её. Ещё день-два, и она, разочаровавшись во мне - безвольном и инертном - уйдёт к другому, который коллекционирует эти удачи, как почтовые марки.
   Чуда не будет. Я нырну в ванну с кипятком и через минуту всплыву красным уродливым раком. Подайте меня к пиву! Я редкостный неудачник. Подобного надо ещё сыскать на планете. Я фатально невезуч, начиная с первой секунды своей жизни.
   И Ксюшу потеряю, если не приму каких-либо экстренных мер. И самая лучшая из них - возвратиться домой. Длинный Сержант жив. Значит, мне ничего не грозит.
   Сразу легче сделалось на душе, притупилась боль в спине как только я погрузился в ванну. Через пять минут меня разморило в тёплой воде, я задремал и едва не захлебнулся, с испугу захватив воды открытым ртом.
   При желании можно и в ванне утонуть. Но такого желания не возникало, пока не выгнала Ксения. А если это произойдёт через час, два? Что стану делать в этом случае? Побитым псом с поджатым хвостом вернусь домой?
   На кухне что-то упало. Ксения? Мышь? Нет, мышь не может шаркать тапочками по паркету и мягко отрывисто кашлять, как курящая женщина.
   Заиграла лёгкая оркестровая музыка. Видимо, Ксения включила радио. Пора заканчивать купание, а то разнежился! Возможно, что и хозяйка квартиры после сна пожелает воспользоваться ванной. Ещё и в этом причинять ей неудобства...
   Ксюша отметила моё появление на кухне равнодушным взглядом - опустошённая, сидела за столом и рассеянно наблюдала за чайником на плите. А ещё - отрешённо думала. О чём? О нас или мироздании? В эту минуту я хотел бы превратиться в телепата.
   Я молча присел на табуретку по другую сторону стола. Надо было что-то сказать Ксении - что-то нежное, ласковое, сердечное, но я боялся даже звук проронить. Даже дышать боялся, чтобы, не дай Бог, не вызвать неё неприязни.
   Такой Ксению я ещё не видел. А что я знаю о ней? И что мог узнать за десять дней?
   Соловьём-разбойником засвистел чайник. Ксения нехотя поднялась выключила электроплиту, высыпала из двух пакетов в кастрюльку лапшу быстрого приготовления "Мулинекс", залила кипятком. И вдруг резко обернулась ко мне, будто собиралась что-то сказать - жёсткое, обидное. Я вжал голову в плечи.
   - Вадим! Ты всё-таки ходил в город!
   - Только за хлебом и сигаретами.
   - Зачем? Зачем ты рискуешь? Не мог меня попросить? - Ксения раздражённо погрозила мне пальцем. - Велика столица, но и тут случаются неожиданные встречи.
   - Ты совершенно права! - воодушевился я. - Полчаса назад я нос к носу столкнулся со своим знакомым.
   Ксения вздрогнула, встряхнула головой, отгоняя последнюю сонливость, резко выстрелила в меня пытливой зеленью глаз.
   - С ума сошёл! Тебя же могут искать!
   - Кому я нужен?! Я никого не убивал!
   - Ты уверен в этом? - Ксюша устало опустилась на табуретку напротив меня. - В том я была уверена больше, чем ты. И всё же... Кого ты встретил?
   - Никогда не поверишь! Якобы убитого мной милиционера!
   Три изумлённо немых вопроса прочитал я в расширившихся зрачках Ксении.
   - Да, да. Того самого сержанта Жору.
   - Не может быть! Тебе не померещилось?
   - Отнюдь. Можно подумать, что это похожий на Длинного Сержанта милиционер. Но он узнал меня и даже заговорил.
   - Мистика какая-то. А нож? Из чьего трупа ты вытащил свой нож?
   Теперь уже растерялся я. От дурного предчувствия засосало под ложечкой. Действительно, из чьего трупа я вытащил свой нож?
   - А если на стройке был убит другой милиционер? Ведь там было темно, и ты не рассмотрел лица! - Ксения испуганно прикрыла рот, потом сказала громким шёпотом:
   - И ты так бездарно засветился сегодня! Зачем ты выходил?!
   - Но тогда почему сержант Жора не арестовал меня?
   - Не знаю. Я совсем запуталась с тобой! Никакой логики. Полный абсурд! Не удивлюсь, если на стройке вообще не было трупа, а лишь трое сумасшедших: ты, бич Дорош и мифический Шаминский. И в свои странные игры вы вовлекли меня - наивную девушку!
   - Ксюша! О чём ты говоришь?! Разве я произвожу впечатление сумасшедшего?
   - Надо присмотреться и проанализировать. С точки зрения логики в твоём повседневном поведении немало странного. Ещё больше - в твоих снах и картинах. Без сомнения, ты - звёздный мальчик!
   - Ты веришь в летающие тарелки?
   - А мне ничего другого не остаётся! Или верить в это, или в то, что я сошла с ума! - Ксения подошла к столу у электроплиты и разлила содержи- мое кастрюльки по двум тарелкам. - Давай есть, а то остынет! В любом случае тебе нельзя высовываться из квартиры хотя бы ещё неделю. А может быть, месяц.
   - Это совершенно невозможно, Ксюша! У нас с тобой совсем не осталось денег.
   - Это не твоя забота! - Ксения заметила, что мои и без того тонкие губы сжались в тонкую полоску, и слегка смягчила тон. - Извини, Вадим! Я немного устала и расклеилась. Но сегодня же возьму себя в руки. Я взялась тебя спасать и в ответе за тебя!
   - Ксюша, ты совсем не обязана. Ты совсем не обязана губить свою молодую жизнь из-за незадачливого провинциала. Завтра я возвращаюсь домой! - Я сказал это с раздражением и с обидой на себя.
   - Не будем спорить и заниматься самоедством! - тоном, не терпящим возражения, сказала Ксюша. - Ты никуда не уедешь, пока до конца обстоятельства. И не спорь, а то я обижусь!
   Этого-то я хотел меньше всего и благоразумно налёг на лапшу.
  
   Убирая посуду, значительно подобревшая Ксения вдруг спросила:
   - А чего ты так рвёшься домой, Звёздный мальчик? Надоела? Я так и знала! Разве можно долго вынести дурочку, закончившую философское отделение?
   От её слов я поперхнулся чаем и ответил спокойно и искренне:
   - Ради тебя я умру. Прикажи, и я сейчас выброшусь из окна.
   Ксюша заливчато, звонко рассмеялась.
   - Хитрец! У нас всего лишь второй этаж. Самое большое - ноги переломаешь. А с твоим ростом - это что с табуретки сигануть!
   Я смущённо улыбнулся.
   - Я не подумал об этом.
   Эта полушутливая перебранка сняла напряжение - отлегло от всех трёх сердец. Потягивая чай из чашки, Ксения прыснула в кулак.
   - Из окна он выбросится! Самоубийство века со второго этажа!
   А меня вдруг посетила неожиданная идея: если меня ищут, как подозреваемого в убийстве, то обязаны были побывать в кинотеатре. Сегодня смена Кирюхи, и я запросто могу позвонить ему, чтобы узнать обстановку. Ксения согласилась со мной.
   - Я буду на параллельном в прихожей, хорошо? - попросила она. Разве существует сила, могущая остановить женское любопытство?
   После трёх длинных гудков трубку на другом конце провода подняли.
   - Кирюха? Привет! Это Вадим Лобан!
   - Привет, бродяга! Откуда ты звонишь?
   - Из Питера. Что у вас новенького? Меня никто не спрашивал?
   - Спрашивали.
   Я побледнел от испуга и чуть не выронил трубку. С трудом выдохнул.
   - Кто?
   - Приходил один в штатском. Интересовался: куда это ты уехал? Я сказал, что не знаю ни хрена. Подозреваю, что это был твой кредитор.
   - Как он выглядел?
   - Крепкого сложения. Черноглазый. В дорогом костюме.
   - У меня отлегло на сердцах. Это Шаминский. Опять Шаминский!
   - Это кредитор, - солгал я. - Я должен ему сто зелёных. Подкалымлю в Питере - рассчитаюсь. А больше никто не интересовался?
   - Никто, кроме незабвенной Элизабет. На свадьбе о тебе спрашивала. И разревелась, как тёлка малолетняя. Если в тебя втюрилась по уши, на хрен замуж попёрла? Не поймёшь этих баб ни хрена!
   Ну, Кирюха! Ну, негодяй! Кто тебя за язык тянул?! Ведь на параллельном телефоне Ксения!
   - Ладно, Кирюха, спасибо! Копейки щёлкают. Бывай!
   - Всего тебе! Скоро будешь?
   - Скоро! - Я бросил трубку, как гремучую змею.
   А в зал рассвирепевшей тигрицей уже кралась Ксения.
   - Элизабет... Это твоя директорша? Так?
   - Да, моя начальница. - Я готовился к длительной и глубокой обороне и решил погасить наступление противника уже в его зародыше. - У нас были близкие отношения, но до моей встречи с тобой.
   - Ты думаешь, я ревную? Глупенький! Я уважаю себя. И знаю себе цену. Никто и никогда не отобьёт тебя у меня, если этого не захочу сама! - Ксюша подскочила ко мне, по-борцовски заплела мои ноги, свалила на диван. - А прикидывался сирым и несчастным! Ну-ка, рассказывай!
   - Что рассказывать? - растерялся я.
   - Всё и во всех подробностях. Как познакомился, как трахнул в первый раз свою начальницу и до последнего свидания в день нашего отъезда в Москву. - Ксения шутливо сдавила мою шею. - Рассказывай, а то задушу!
   - Ксюша! - взмолился я. - Помилуй! Об этом не рассказывают! Это неприлично для мужчины!
   - Рассказывают! Ещё как рассказывают! И не смей оправдываться! И лгать тоже не смей! Кстати, о последнем свидании... На перроне от тебя чужими женскими духами несло, как от парфюмерной фабрики!
   Как я ни упирался, как ни заикался, Ксения заставила меня рассказать о наших свиданиях с Элизабет во всех подробностях. Я сгорал от стыда, когда она вырывала из моих уст самые пикантные детали. В финале рассказа она, раскрасневшаяся, с горящими от страсти кошачьи ми глазами сорвала халат с себя и неистово, как индейцы скальп, сдирала халат с моего тела. Казалось, она готова была содрать его вместе с моей кожей.
   - Я тоже так хочу! Так, как с Элизабет!
   - Ксюша! Ты настоящая львица! - всё, что мог вымолвить я, увлекаемый на диван своей любовницей.
   Я удивлялся, как после такой бурной любви остался в живых. Не в силах жале накинуть халат, я возлежал на диване и безропотно наблюдал, как одевалась, приводила себя в порядок перед зеркалом Ксения. Сколько же в ней энергии и сил! Однажды, Вадим, ты отдашь Богу душу в её объятиях! Я хотел спросить её: куда она собралась? Но мой язык прочно прилип к нёбу.
   - Ты жив, Звёздный мальчик? Я вернулся часа через два. А ты веди себя прилично! Ни ногой за порог! - Ксения подошла ко мне и игриво поцеловала в сосок.
   - Я буду послушным мальчиком! - с трудом выдохнул я.
   Уже перед дверью Ксения остановилась.
   - Обязательно позвони Элизабет! Поздравь её! Не будь свиньёй!
   Щёлкнул замок, а в прихожей ещё царил нежный запах Ксюшиных
   духов и не затих шорох её перламутрового плаща. Удивительная женщина!
   Проходя мимо трюмо в прихожей, я бросил в зеркало случайный, мимолётный взгляд. На меня глупо посмотрел счастливый, но непревзойдённый урод. Матовый свет в прихожей заретушировал глубоко посаженые глаза. В зеркале отражался череп доисторического человека, надетый на манекен в халате.
   Не завидую тебе, Ксюша! Любить такого урода - надо иметь большое мужество. А ты, Вадим Лобан, смог бы полюбить уродку подобную тебе? Вряд ли. Такой случай мне уже представлялся.
   Сколько мне тогда мне было? Восемнадцать лет. Я готовился к первой в своей жизни сессии у бабушки в деревне. Сама бабушка уехала в райцентр на рынок, продать молоко и яйца и прикупить продуктов.
   В её отсутствие к ней в гости зашла горбатая Зина - некрасивая, побитая оспой женщина двадцати пяти лет. В жуткую застывшую гримасу было искажено её лицо. Несмотря на своё уродство, Зина имела трёхлетнюю дочурку, очень даже смазливую.
   Узнав, что бабушки нет дома, горбунья не ушла. Потопталась у порога и вдруг решительно подошла к кровати, на которой я возлежал с книгой. Я лишь три месяца назад стал мужчиной и страстно желал повторить первый опыт.
   Мне, мальчишке-уроду закрыть бы глаза и отдаться ласкам горбуньи, ведь её рука уже уверенно соскальзывала с моего живота к паху. Но, взгля- нув на неё, я передёрнулся всем телом и позорно бежал с предстоящего поля битвы.
   К чему я вспомнил тот эпизод? Как толчок к самоедству? Очередном приступу меланхолии? Ненавидеть себя ещё греховнее, чем ненавидеть другого человека. Не такой уж я урод, как пытаюсь убедить себя. Мужчина должен быть чуть приятнее обезьяны. В моём возрасте пора освободиться от комплекса неполноценности, тем более, что меня любит красивая и умная женщина.
   Любит ли? Или это всего-навсего каприз взбалмошенной, слегка поехав- шей на философской почве девицы. Ну, вот! Опять начал комплексовать! Смотри на жизнь проще! А значит, мудрее.
   От затылка ко лбу начала продвигаться знакомая боль. Чтобы отвлечься, хотя на время обмануть её, я включил телевизор - а там какая-то то ли бразильская, то ли аргентинская мура. Не всё равно ли что смотреть, лёжа на диване? Лишь бы время шло.
  
   29.
  
   Хлопок двери - резкий и плотный, как выстрел из двустволки дуплетом. Ему мелким тонким звоном отозвались стёкла в окнах.
   Хлопок двери, как выстрел над ухом, разбудил меня. Я приходил в себя, а в прихожей что-то ойкало, пыхтело, всхлипывало, шелестело, топало. Я ещё приходил в себя после очередного кошмарного сна, а в комнату стре-мительной, но испуганной насмерть ланью влетела Ксени. Этот заполошенный вихрь в одну секунду унёс мою меланхолию, мою апатию в открытую фрамугу окна. Я вскочил с жёсткого ложа дивана.
   Ураган в перламутровом плаще с мелкими крапинками весеннего дождя столкнулся со мной. Паническое цунами с растрёпанными волосами и заплаканными глазами обвил меня руками и ногами и спрятало греческий носик в моей груди. Я чувствовал, как отчаянно-бешенно, будто у загнанного зайчонка, колотилось сердце Ксении.
   - Что случилось, милая? - Я встряхнул её и пытался успокоить, пытливо заглядывая в глаза.
   - Махмет!.. Махмет! - Испуг Ксении сменился рыданиями. - Махмет гнался за мной!
   - Какой Махмет? И почему он гнался за тобой?
   "Вот дожили! - подумал я. - Террористы по улицам столицы гоняются за красивыми русскими девушками, будто они находятся в своих горах"!
   Я слишком рано задал свой вопрос. Ксении надо было успокоиться, придти в себя прежде, чем она сможет ответить. Я терпеливо ждал, гладя её по голове.
   Вдруг всхлипывающую тишину резко и безжалостно, по живому разорвал электрический звонок - настойчивый и продолжительный. Ксения встрепе- нулась раненой птицей и ещё плотнее прижалась ко мне.
   Звонок замолчал, но в дверь начали громко стучать кулаками.
   - Кисюша! Кисюша! Открувай!
   - Это и есть Махмет? - спросил я с тревогой в голосе.
   - Да... - Ксюша вдохнула.
   "Вот и пробил мой час! - с иронией подумал я. - Час совершения насто- ящего мужского поступка".
   Увы... Много патетики в моих мыслях, а мужества в обоих сердцах - толика. Однако, любимая женщина ждала защиты, я не имел права смалодушничать.
   Рэмбо из меня никакой, но я, выдохнув воздух, решительно снял руки
   с её талии и так же решительно двинулся на кухню выбирать холодное оружие. Мой охотничий нож мы с Ксюшей выбросили через окно поезда, когда состав проходил через какую-то речушку между Калугой и Москвой.
   Я решительно шёл на кухню на трясущихся от страха ногах и с почти парализованными сердцами. А в дверь не переставали колотить и вызывать "Кисюшу". Вряд ли Махмет мог взломать современную металлическую дверь. Можно было позвонить и вызвать милицию, но это ни к чему в моём положении.
   Я обязан совершить мужской поступок, чтобы не выглядеть в глазах Ксюши размазнёй. Женщины редко любят трусов - тому примеров в истории и литературе тысячи. Пусть Махмет убьёт меня, но я не уроню своего достоинства.
   Из кухонной утвари я выбрал не нож, не скалку, а топорик для отбивания мяса. Не было волос у меня на голове, иначе я воткнул бы орлиное плечо и превратился бы в индейского воина, в какого-нибудь Длинные Ноги или Длиннорукий Томагавк.
   Чтобы не выглядеть анекдотично, я расправил свои узкие плечи и гордо поднял голову, из-за чего больно стукнулся о притолоку двери, выходя с кухни. А ко мне уже бежала встревоженной, всполошенной квоктухой Ксения. Летела, широко, как крылья, расставив руки, и встала на моём пути в прихожей.
   Внутренне я облегчённо вздохнул. Я не буду прорываться через её заслон с топориком в руке. Я продемонстрировал ей, что являюсь мужчиной, и этого достаточно. Я остановился перед Ксенией. Она моё взволнованное дыхание протрактовала по-своему.
   - Успокойся, Вадим! Ты с ума сошёл?! Мало тебе неприятностей? - Она уверенно вызволила топорик из моей руки. - Сам уберётся не солоно хлебавши! Никуда не денется. А ты не обращай внимания!
   В дверь уже не ломились. Ксения осторожно подошла посмотрела в дверной глазок.
   - Убрался, чечен проклятый!
   - Что ему от тебя нужно?
   Ксения посмотрела на меня, как на наивного ребёнка.
   - То, что всем мужикам от красивой женщины.
   Вряд ли без причины чеченец ломился бы в квартиру Ксении, был у него для этого повод, но пытать её, как Отелло Дездемону, я не имел морального права. Надо будет - сама расскажет.
   Я подхватил сумку, которую Ксения бросила в прихожей, и пошёл на кухню.
   Ксени я выложила содержимое сумки на стол: батон белого хлеба, две упаковки молока, полпалки колбасы и две пачки сигарет "ЛД".
   - Не густо. Всё, что смогла достать! - оправдывалась она.
   - Это же целое богатство! - поддержал я её морально.
   - Я ужинала у подруги. А ты перекуси!
   Ксения долго не могла распечатать пачку сигарет. Руки у неё тряслись, как у хронической алкоголички. Наконец, закурила, глубоко и жадно затянулась.
   Я проголодался основательно, но съел только один бутерброд со стаканом молока. В огромном городе мы с Ксюшей находились, как на необитаемом острове, и кто его знает, что нас ожидает завтра.
   Я тоже закурил свою "Яву" и терпеливо ожидал: решится ли Ксения на объяснение? Она прочитала это ожидание в моих глазах.
   - Год назад я имела глупость познакомиться с Махметом в ресторане. Полгода встречались. Он - коммерсант, при деньгах. - Ксения загасила сигарету в пепельницу и тут же закурила другую. - Парень он красивый, мужественный. Признаюсь, слегка втюрилась в него. Через месяц знакомства он мне замуж предложил. Я, дура, дала согласие. Но вовремя выяснила, что женой-то я третьей буду. Две у него в Чечне. На это я ни за что не пошла бы. Но любовь - не картошка, не выбросишь в окошко. Так жили. Я забеременела от него. А Махмет права начал качать. Подарки продолжал приносить: то кольцо, то серёжки, то цветы. Но я им уже не рада была. Сидела в четырёх стенах, как заложница, как рабыня. А Махмет ещё больше свирепел. Бить меня начал. Ну, однажды я и переехала к подружке. Он и там меня нашёл. Тогда я к бабушке смоталась. А сегодня поехала к подруге денег занять. Та ссудила сотню рублей. А только я за порог - она Махмету меня со всеми потрохами сдала. Он меня у подъезда моего дома уже ждал. В покое не оставит - это точно. Я его знаю!
   Я не знал, что ответить Ксении. Защитник из меня ненадёжный - ни силы, ни мужества. Куда мне с чеченской мафией тягаться! Но ведь у меня на плечах голова, а не качан капусты! Надо срочно что-то придумать. Безвыходных ситуаций не бывает. А что придумаешь, кроме как бежать?!
   - Ладно, Звёздный мальчик. Устала я очень. Утра вечера мудренее! - Ксения поднялась из-за стола, потянулась, зевнула. - Ты, верно, после моего рассказа ненавидишь меня?
   - Глупости говоришь! Я люблю тебя, и этим всё сказано.
   Меня подмывало спросить Ксению о её беременности, но и без того ясно было.
   - Ты, если не хочешь спать, почитай.
   В небольшой библиотеке Ксении были книги только по философии. Я не был рьяным поклонником этой уважаемой науки.
   - Спасибо, Ксюша! Сегодня я не склонен к философии.
   Расстилая кровать, Ксения вдруг вспомнила:
   - Вадим, кажется, в почтовом ящике я заметила большой конверт. Может быть, что-нибудь важное?
   - Сходить?
   - Не надо. Завтра разберёмся. Не да Бог, чечен ещё не ушёл.
   Она пугает меня чеченцем Махметом! Я никого и ничего не боюсь. Мне надоело бояться всего на свете. Разве стоит моя жалкая жизнь того, чтобы бояться смерти? Одна в ней отдушина - Ксения, и та приоткрыта не надол- го. В этом я был почему-то уверен.
   - Волов бояться - в лес не ходить! - развязно, отчаянно сказал я.
   - Ну и ладно, - согласилась Ксения. - Чечены - народ своенравный. Не будет он унизительно торчать под дверью в течение часа. Ушёл давно!
   Я был решителен и мужественен, как никогда. И всё же не забыл прихва- тить на кухне топорик. Накинув куртку, я спрятал топорик, заткнув его за пояс за спиной.
   Вышел на лестничную площадку, с осторожностью осмотрелся. Никого. По лестнице спускался, будто шёл по минному полю. Шаркающим шагом продвигался к почтовому ящику с цифрой "7", нарисованной белой крас- кой.
   В ящике был белый конверт. Напрасно при тусклом свете лампочки в подъезде я пытался рассмотреть адрес обратного отправителя. И вдруг почувствовал, что воротник куртки намертво захвачен под затылком чьей-то рукой. Это была уверенная рука, в которой чувствовалась страшная сила. И она развернула меня на сто восемьдесят градусов, прислонила моё безво- льное тело спиной к ящику.
   Тут я решился открыть глаза и встретился с сурово горящим взглядом из-под густых бровей. Почти моего роста восьмипудовый чеченец с квадратным лицом с изумлением рассматривал меня.
   - Это есть Кисюшин фраер?! Аллах акбар! Шакал красивее его! Давай мне ключ!
   - Какой ключ? - Дрожащим голосом я изобразил дауна.
   - От Кисюшина квартира!
   Махмет будто с удивлением рассматривал свой огромный кулачище. Таким со всей силы приложить к моей физиономии, и она расплющится в блин.
   В правой руке я держал конверт, а в левой был зажат ключ от квартиры. Отдать его чеченцу-верзиле, значит, предать, подставить Ксению. Предательства мне не простят. А что стоит жизнь без страстной Ксюшиной любви? Стоять мне придётся насмерть, и лучше всего проглотить этот злополучный ключ.
   - Нет у меня никакого ключа!
   - Брехаешь, как плешивый собака, шакал!
   От отчаяния я собирался бросить ключ в рот, но меня опередил удар в лицо. Удар страшный силы, от которого захрустела переносица и мир перевернулся вверх тормашками. Острые мои ключицы проткнули почтовые ящики. Несколько секунд я стоял, как прибитый к стене, с полупотухшим сознанием.
   Я обречённо ждал второго удара, который добьёт меня. Я выдержал бы. Я мужественно дождался бы этого удара, если бы не подвели, не подкосились ноги. Я выронил ключ и осунулся по стене.
   "Бедная Ксюша! Я не смог тебя защитить"! - как в тумане, проплыло в моём мозгу.
   Это болючая мысль очистила от тумана сознание, придала дополнительную энергию моим мышцам, а лёгким - второе дыхание. Вряд ли я что-нибудь успел бы сделать, и Махмет ворвался бы в Ксюшину квартиру. Но я вовремя очнулся.
   Махмет остановился. А я, опираясь о стену, поднялся.
   Махмет наклонился за ключом. Я вытащил из-за пояса топорик.
   Махмет наклонился за ключом. Я преодолел четыре ступеньки.
   Махмет разогнулся. Меня отделяла от него одна ступенька.
   Махмет поднял ногу, чтобы сделать первый шаг наверх. Мой топорик вонзился в его затылок.
   Махмет на мгновение замер, будто кто-то его неожиданно окликнул, и через секунду всей своей массой обрушился на меня. Падая, я почувствовал, как в моё лицо брызнула горячая липкая кровь. Стотридцатикилограммовая туша чеченца снесла меня с лестницы, как огромный валун, свалившийся со скалы во время камнепада. И вместе с этой тушей я угло- ватым камнем покатился по ступенькам, обдирая лицо и руки.
   Я докатился до нижней площадки. Сверху меня придавило безжизненное тело чеченца. С огромным трудом я выбрался из-под Махмета. Всё произо- шло почти молниеносно, но мне показалось, что минула космическая вечность.
   Я бросил мимолётный взгляд на безжизненно растянувшегося чеченца, схватил топорик и конверт и побежал вверх по лестнице.
   Ключ от квартиры остался у Махмета, и я лихорадочно, в панике нажимал на кнопку звонка. Звонил долго, с минуту. Наконец, с обратной стороны раздался сонный любимый голос.
   - Кто там?
   - Ксюша, это я! - негромко, боясь, что услышат соседи, сказал я. - Это я, Вадим!
   Слава Богу, Ксения услышала через толстую, непроницаемую обшивку двери.
   Я переступил порог квартиры и рухнул на пол, выронив окровавленный топорик. Ксения захлопнула дверь и без сил опустилась передо мной на колени. Правой рукой она приподняла мою голову безвольно болтающуюся на гуттаперчевой шее.
   - Что с тобой, Вадим? Ты жив?
   - Жив... - прохрипел я, будто у меня было перерезано горло.
   - Сейчас я вызову "Скорую"! - Ксения ринулась от меня, но я не успел схватить её за руку.
   - Не надо звонить! Со мной всё в порядке! Только что я убил Махмета! - Я приподнялся на локтях и сел на пол перед Ксенией.
   У неё плетьми обвисли руки.
   - Ты убил Махмета? Это правда?
   - Неужели не видишь?! Я весь в крови!
   - Зачем?! Зачем?! - взмолилась Ксения неведомо кому.
   А я вдруг успокоился. Я был спокоен, как никогда - даже в минуты благостного отдыха. В эту минуту я неожиданно почувствовал себя сильным и значительным -мужчиной, воином. И ответил просто и устало:
   - У меня не было другого выхода. Он отобрал у меня ключ от квартиры. Он убил бы тебя!
   - Махмет ни за что не убил бы меня. Он любил меня! - обречённо прошептала Ксения.
   - И ты любишь его! - безнадёжно прошептал я.
   - Я его ненавижу! Но убивать!.. Зачем?!
   - Так получилось... - Я легко вскочил на ноги. - Пойду, вызову милицию.
   - С ума сошёл! - Бросилась ко мне Ксения. - Не смей! Мы что-нибудь придумаем.
   - Что? - Я помог подняться Ксении. - Что можно придумать в этой ситуации?
   - Тебя никто не видел?
   - Откуда мне ведомо? Идеальных убийств не бывает...
   - Мы убежим. Мы с тобой убежим!
   - Опять? Куда? На край света? - Я устало выдохнул воздух. - Я устал, Ксюша. Устал от всего этого и больше не хочу ни от кого бегать. Вот не думал, что заделаюсь серийным убийцей!
   - Ты не виноват, Звёздный мальчик! Ты ни в чём не виноват! -горячо убеждала Ксения. - И милиционер, и Махмет были гнусными, жестокими людьми. Господь - можешь так считать - избрал тебя орудием справедливости. Ты ни в чём не виноват!
   Я будто и не слышал её. Прошёл в ванную, разделся, смыл с себя кровь чеченца, тщательно осмотрел одежду. В кровь была запачкана только куртка.
   - Ксюша! - позвал я.
   Ксения уже вымыла пол в прихожей, вымыла топорик. С последним и подошла ко мне в ванную.
   - Убить меня хочешь? - мрачно пошутил я.
   - Дурак! Тут не до чёрного юмора!
   - Застирай, пожалуйста, куртку. И будем собираться.
   - Куда? - Ксения засуетилась. - Мы мигом, за десять минут соберёмся!
   Она не ждала от меня скорого ответа. И я, и она думали одинаково: куда-нибудь. Скорее всего - в мою глухую деревеньку.
   Пока Ксения одевалась, я уже был готов к побегу. Распечатал злополучный конверт, который тоже был в чеченской крови. Из конверта выпала сложенная до восьмушки газета. Я развернул её. Из газеты на пол опусти- лась зелёная ассигнация - сто долларов. Это, конечно же, проделки Шамин- ского.
   Я был уверен, где искать его послание в нашей областной газете - в колонке "Криминальная хроника". И не ошибся. Над заголовком колонки - небрежным почерком записка Шаминского:
   "В.Э. С вас ещё одна картина"!
   А что же в криминальной хронике? Ах, вот, во втором абзаце:
   "На стройке у железнодорожного вокзала найден труп милиционера линейного отдела. По словам случайного свидетеля в убийстве подозревается очень высокий худощавый мужчина".
   - Поздно, Юрий Юрьевич, пугать меня! - сказал я вслух.
   Ещё час назад, прочитав этот абзац в "Криминальной хронике", я от страха упал бы в обморок, но раскроив череп чеченца топориком, я сделался другим человеком - хладнокровным и циничным убийцей, какими бывают маньяки.
   Ко всему привыкает человек, даже к убиению себе подобных.
   Но почему именно убийца? Робин Гуд! Народный мститель! Как умно нашла оправдание моих злодеяний Ксения: "Господь избрал тебя орудием справедливости". Вадим Эльсович! Имя теперь тебе - Палач Господень!
   Наскоро состряпана теория Родиона Раскольникова: я убил милиционера и Махмета, потому что они имели меньше права жить, нежели я, потому что они - человеконенавистники, эгоисты и нелюди, а я гуманист.
   Добро должно быть с кулаками. С охотничьим ножом? С топориком для отбивания мяса? Кто уполномочил тебя судить и карать? Разве можешь ты удою вытащить левиафана и верёвкой схватить за язык его? Бог сотворил человека и чудовище его. И одному судить их. И одному карать их.
   Господи! Прости его!
   Я усмехнулся цинично и горько, ведь прощение у Господа я попросил на всякий случай, из суеверия.
   - Ты готов, Звёздный мальчик? - Ксеня заглянула на кухню.
   Я стоял у мойки и смотрел, как догорают подожжённые мною газета и конверт.
   - Что ты сжигаешь?
   - Конверт. Он был в крови Махмета.
   Я открыл водопроводный кран, чтобы вода унесла в канализацию пепел.
   - А что было в конверте?
   - Вот... - Я показал стодолларовую ассигнацию. - Это нам очень кстати.
   - Деньги прислал Шаминский?
   - Он.
   - Откуда Шаминский знает мой адрес? Ты сообщил?
   Я горько усмехнулся.
   - Ему никогда и ничего не надо сообщать. Он всё и всегда знает обо мне. Возможно, что и о тебе. И если помогает, то всегда кстати.
   Ксения подошла ко мне, прижалась щекой к моей груди.
   - Я боюсь его! Я очень боюсь его, Звёздный мальчик! Больше, чем мили- ции. Мне кажется: всё, что случилось с тобой - это по сценарию, написанному им. Я ощущаю себя Мальвиной в театре Карабаса.
   - Не будем прежде времени преувеличивать его роль. Ему явно что-то надо от меня.
   - А если ты Модильяни? Он рассмотрел твою гениальность и хочет по дешёвке скупить твои шедевры. При этом ускорить твой уход в иной
   мир.
   Я с усмешкой потрепал Ксению по щеке.
  
   - Ну, какой с меня гений, милая?! Тут что-то другое. Может быть, из области ирреального.
   - Или постороннего! А вот топорик мы захватим с собой. Нельзя в квартире улики! - Ксения выключила свет на кухне. - Пойдём!
   - На Киевский вокзал?
   - На Киевский вокзал.
   В прихожей я вдруг остановился, будто забыл что-то важное, в нерешительности топтался у телефона.
   - Надо позвонить, Ксюша. Вдруг Махмет жив? Вызовем "Скорую помощь". Пока она приедет, мы будем уже на вокзале. - Я посмотрел на часы. Начало двенадцатого. До вокзала успеем добраться на метро, ибо такси в нашем положении ловить опасно.
   - Не будем рисковать, Вадим, позвоним из автомата, вдруг у них стоит определитель номера? - рассудительно решила Ксения.
   О, Господи! Мистика какая-то! Прошло всего двадцать минут, как я раскроил череп чеченца. Труп должен был остывать на площадке под почтовыми ящиками, но его и след простыл!
   В оцепенении я застыл у загустевшей лужицы крови, но решительно потянула меня за рукав Ксения.
   - Пошли, пошли! Удивляться будем потом. Подальше от этого места! - Ксюша буквально тянула меня за собой.
   Мы удалились на пять шагов от подъезда. И вдруг подворотня дома осветилась фарами машины. Мы с Ксюшей мгновенно и одновременно приняли решение заскочить за ближайшую легковушку, стоящую во дворе.
   Мы присели, и я осторожно выглянул из-за крыла "жигулёнка". К нашему подъезду подкатил белый "Фольксваген". Распахнулись все четыре дверцы, из машины выскочили четверо мужчин - все до одного "лица кавказской национальности". Двое из них вбежали в подъезд. Их товарищи собрали раздвижную лестницу и приставили её к балкону на втором этаже.
   Вскоре на балконе звякнуло стекло.
   - Советовали мне поставить решётку на балконе. Не прислушалась, дура! - шёпотом сказала мне Ксения. - Ты умеешь водить машину?
   - Не пробовал, - признался я.
   - А я пробовала. Они не оставили водителя. Резко бежим к машине и уезжаем! - У Ксении разгорелись глаза от возбуждения.
   - Я схватил её за рукав плаща.
   - Боевиков насмотрелась! А ключи зажигания? Они что, дураки, ключ в замке оставлять?!
   - Не подумала об этом. А если они двор прочистят?
   - А теперь рвём к метро! - Я дёрнул за плащ Ксению, как только чеченцы скрылись за балконной дверью.
   Никогда в жизни я не бегал так быстро, и Ксения, наверное, тоже.
   Через две минуты мы уже проскочили турникет, а ещё через минуту за нами захлопнулась дверь электрички. Через три остановки мы были на Киевском вокзале, ещё через час тронулся скорый поезд. На полпути из Москвы до Калуги на железнодорожном мосту в неизвестную речушку из окна туалета купейного вагона полетел топорик для отбивания мяса.
  
   30.
  
   Я выбросил топорик из окна туалета, который ударился о стальную балку моста, рассыпав в ночи снопик искр, и исчез. Упал в реку, навеки скрыв мою страшную тайну? Или остался лежать на железнодорожном полотне, как неопровержимая улика? Вряд ли кто-нибудь станет искать эту улику за полтораста километров от Москвы.
   Будто после хирургической операции, я тщательно вымыл руки и вышел в тамбур. Там с зажжённой сигаретой в руке ждала Ксения. Она курила и безучастно смотрела в затемнённое окно. Сумеречный свет оттенял черты её лица, делал их более резкими, отчего Ксюша казалась старше своих лет и угрюмее характером. Под её глазами наметились круги. Устала. Конечно, устала. От нашей возникшей, как ниоткуда неожиданной, как гроза в апре- ле, любви? Или от меня? От всего того странного, нелогичного, что проис- ходило со мной?
   Чтобы не тронуться умом, я уговорил себя не думать обо всём этом и покорно подставил кончик своей сигареты под огонёк зажигалки Ксении. Я положил руку на её плечо, привлёк к себе. Ксюша благодарно прильнула к моей груди: у неё на душе было тяжело не меньше моего.
   Вот так гораздо лучше: ощущать голову любимой женщины на своей груди, вместе с ней отрешённо смотреть через окно в ночь, которая вздрагивает редкими огоньками пролетающих мимо русских деревушек, глубоко затягиваться дымом сигареты и чувствовать себя только плотью, биологической массой, навсегда избавившейся от мыслящей субстанции.
   Ксения задавила сигарету модным каблуком полусапожек. Её каблучки были не менее десяти сантиметров высотой, и всё равно Ксения едва доставала до моего плеча. Она отстранилась от меня, внимательно, пытливо заглянула в мои глаза, надёжно прикрытые чёрными шторами очков. Зелень её глаз была цветущей, но печальной, как пойменный майский луг в пасмурную погоду. Я знал её вопрос и знал ответ на него.
   - Нет, Ксюша. В город мы возвращаться не станем. Мы пробудем в нём один час транзитом.
   - Почему? Ты же видел сержанта Жору и общался с ним! Тебя никто не ищет!
   - Сам ничего не понимаю! - Я со злостью швырнул докуренную до фильтра сигарету. - Видел его, как тебя вижу, и он меня узнал. Но Шаминский вместе с баксами прислал газету...
   Я не хотел говорить об этом Ксении, поэтому и газету сжёг. Но вот дёрнул чёрт за язык!
   - И что?
   Я замялся. Теперь мне неудобно перед ней, что скрыл от неё эту маленькую тайну. Ради меня она бросила всё, что ей дорого в жизни, и отчаянно, сломя голову бросилась спасать меня, а я играю с ней в какие-то тайны.
   - Прости, Ксюша, что не сказал тебе сразу. Ты и так устала возиться со мной. Хотел оградить тебя ещё от одной неприятности.
   - Никогда, ни от чего меня не ограждай! Я люблю тебя! Я должна знать о тебе всё! Как и ты обо мне!
   - Хорошо, Ксюша. К сожалению, я сжёг газету. У меня в кармане она была бы уликой, как и нож. Ты была права в своих предположениях. На стройке нашли труп милиционера. Наверняка, не сержанта Жоры. - Я нервно вытолкнул из пачки новую сигарету. Последовала моему примеру и Ксения. - А теперь, самое страшное и невероятное. В убийстве подозревается очень высокий мужчина. Вроде бы есть случайный свидетель преступления.
   - Да-а-а... - Ксения на минуту задумалась. - Не прост этот Шаминский. Далеко не прост!
   - При чём здесь Шаминский? До сих пор он помогал мне. И газету при- слал, чтобы предупредить...
   - Или повергнуть в полную прострацию. Никак не пойму: чего он тебя добивается? Вроде серьёзный человек, при деньгах. Что он может взять с тебя? Может быть, ты знаешь какую-нибудь ужасную тайну о нём и скрываешь от меня?
   - Ксюша! - взмолился я. - Я познакомился с ним за несколько часов до знакомства с тобой. А с Дорошем за день до этого.
   - Гм-м... - Теперь Ксюша задумалась глубокомысленным философом. - Эти знакомства не кажутся мне случайными. Каким-то образом Шаминский и Дорош взаимосвязаны. А ты попал между ними, как между молотом и наковальней.
   - Респектабельный Шаминский и бич Дорош? Разве это может соприкасаться?
   - Ну, не знаю! Во всяком случае, мы не придём сегодня к истине. Подож- дём развития событий. - Не докурив сигареты и до половины, Ксения закашлялась, выбросила сигарету. -Слишком много мы курим! Так можно рак лёгких подхватить. Итак... Куда мы с тобой едем?
   Ксения бросила сигарету под безжалостный каблучок своих полусапожек.
   - Ко мне в деревню. В бабушкин дом.
   - В деревню? Прекрасно! А дом твоей бабушки похож на бочку Диогена? - с иронией спросила Ксения. Со злой или беспечной? Поди, разберись!
  
   - Если сильно включить воображение... Ты очень устала, Ксюша! Может быть, пойдём, поспим? У нас есть ещё шесть-семь часов.
   Ксения дёрнула меня за рукав, шепнула заговорщески:
   - Наклонись, Звёздный мальчик! Я хочу кое-что сказать тебе на ушко.
   - На ушко? - удивился я. - В тамбуре никого нет!
   Она сама притянуло моё ухо к своим губам, шепнула горячо:
   - Я хочу тебя, Звёздный мальчик!
   - Ты с ума сошла?! В тамбуре?
   - Нет, - согласилась она. - В тамбур могут войти.
   - Тогда где?
   - Я могу и в туалете, лишь бы это был ты!
   Час от часу не легче! Непредсказуемости Ксени можно поражаться, но привыкнуть к этому нельзя. Желание заняться любовью у неё может возни- кнуть в самое неподходящее время в самом неожиданном месте. Хорошо, что этого не случилось в метрополитене! И эти её непредсказуемые и необузданные желания возбуждают больше поцелуев.
   Я себе представить не мог, как можно заниматься любовью в тесном, неопрятном туалете российского скорого поезда. Видимо, воображение у меня было беднее Ксюшиного.
  
   31.
  
   От полустанка до моей деревни полчаса неторопливого хода, но и две версты по живописным местам могут показаться вечностью после нервного перевозбуждения, после полусуточной поездки в поезде и бессонной ночи.
   Зато приятно удивила погода: после московских холодов родные мне места встретили нас настоящим весенним буйством. С полей, пригорков почти полностью сошёл снег, и кое-где даже робко зазеленел травка. Извилистая дорога среди молодого сосняка просохла, но вся была в ухаби- нах, наполненных рыжей водой. Щедрым ливнем лучей поливало землю полуденное солнце.
   Ксения, повиснув на моей правой руке, восторженно осматривала окрестности, осторожно обходила ухабины-лужицы. Её перламутровый плащ отражал лучи солнца всеми цветами радуги. Я локтем чувствовал её тепло и забыл о последних треволнений. Даже головная боль усовестилась этого ликования природы, спряталась где-то в задворках мозга, у затылка.
   - Сейчас присесть бы на этот пенёк и пожевать что-нибудь! - предложила Ксения.
   Перекусить не мешало бы. На железнодорожном вокзале мы позавтракать не успели. За билетами пригородные кассы бегала Ксюша, потому что у было меньше шансов встретить знакомых. По случаю выходных ей приш- лось выстоять длинную очередь за билетами в дизель-поезд. Хорошо, что успела купить в станционном буфете кое-что перекусить на скорую руку.
   В вагоне поезда мы стояли на двух ногах на двоих: Ксюша - на левой, я - на правой, как две цапли на болоте. Так что хлеб с колбасой остались лежать нетронутыми в моей сумке.
   Я расстелил газету на пенёк от спиленного вяза, усадил Ксению Мне присесть было некуда - разве что на корточки перед ней. Я разложил снедь на бумагу, скатертью покрывшую колени Ксении.
   И в эту же минуту со стороны полустанка послушался шум двигателя легковушки. Это был шанс доехать до деревни. Весьма кстати при нашей усталости!
   - Собери продукты, а я проголосую! - крикнул я Ксении.
   Я выскочил на дорогу, энергично замахал руками перед показавшейся из-за поворота "Ауди". Вскоре я смог рассмотреть лицо водителя - оно показалось мне знакомым.
   "Ауди" начала тормозить, а мой рот - открываться всё шире и шире от удивления: за рулём собственной персоной сидел Юрий Юрьевич Шамин- ский. Он-то откуда взялся?
   Машина остановилась. Хлопнув дверцей, вышел Шаминский, как всегда, в цивильном костюме, как всегда, - образец аккуратности. Встрече со мной был рад, казалось, больше, чем с родным братом после долгой разлуки. Юрий Юрьевич подбежал ко мне, прожёг насквозь весёлым чёрным взглядом, двумя руками по-азиатски облапил мою руку.
   - Вадим Эльсович! Как я рад тебя видеть!
   - Взаимно, - буркнул я, хотя глубоко сомневался в своей искренности.
   Холодок обдал моё левое сердце, а правое ускорило обороты. Почему я так боялся его? Ведь ничего плохого он мне не сделал. Наоборот, помогал.
   Мне бы быть благодарным, а я всякий раз при встрече с ним демонстрирую неприязнь.
   - Как вы здесь оказались? - спросил я.
   Шаминский мило-зловеще улыбнулся.
   - Не жди от меня лениво-уклончивого "случайно". Я здесь, чтобы помочь тебе. Ведь ты попал в щекотливую ситуацию. В очередной раз, не так ли? - он, наконец, обратил внимание на Ксению. Она стояла с продуктами в руках на обочине дороги. - Мадмуазель, ступайте в мою машину! Я вас с удовольствием подвезу!
   Ксения будто испугалась чего-то, как-то неловко побежала к машине, но уронила буханку хлеба, остановилась, совсем растерявшись. Стараясь не уронить сок и колбасу, наклонилась, чтобы поднять хлеб. Подняла, но тут же уронила сок в картонной упаковке.
   Я бросился ей на помощь, но меня опередил Шаминский. Он подал сок Ксюше, а из её рук взял буханку хлеба. Разломал хлеб пополам и отнёс к пню, аккуратно положил его.
   - Птахи покушают - спасибо скажут. Всё равно он весь в грязи! - И обра- тился к нам, на этот раз зловеще-радостно. - Ксения Витальевна! Вадим Эльсович! Садитесь в машину!
   Я не знал отчества Ксюши, откуда оно известно Шаминскому? Ах, да! Мы имеем дело с телепатом! Только зачем кичиться этим? Хочет произвести впечатление на Ксению?
   Мы уселись на заднее сидение, тесно, как детдомовцы, прижавшись друг к другу, будто хотели защитить один другого. А Шаминский не торопился садиться за руль, неспеша ходил вокруг машины, постукивал носком модного ботинка по шинам.
   - Это и есть пресловутый Шаминский? - шёпотом спросила Ксения.
   - Собственной персоной!
   - Ужас!
   Что она хотела выразить этими словами? Наверное, не восхищение.
   Шаминский тем временем открыл багажник, извлёк из него внушительного объёма сумку, открыл заднюю дверцу, заглянул к нам.
   - Извините, молодые люди! Кажется, вы сильно проголодались. А я, старый дурак, загнал вас в машину. Выходите!
   Он сказал просто и мягко: "Выходите!", а мне показалось, что нас с Ксюшей вызывают для исполнения назначенного нам смертного приговора. Выйдем, станем у машины, и раздастся команда "Пли!" Ну, нельзя же быть таким мнительным!
   Впервые за несколько встреч с Шаминским я искренне улыбнулся ему и прямо посмотрел в глаза. Его взгляд тоже был прямым открытым - ничего зловещего.
   Нет, нет! Нельзя терять бдительности, Вадим Эльсович! Тут что-то не стыкуется!
   Во вместительной сумке Шаминского было целое богатство: копчёности мясные и рыбные, фрукты, батон. Оттуда же он выудил и поставил на капот бутылку шампанского и три хрустальных бокала. Какая предусмотрительность! И я, и Ксения сглотнули голодную слюну. Мы с ней стояли у капота, опять тесно прижавшись друг к другу, будто нас собирались разлучить. Шаминский вытащил из кармана пиджака нож-бабочку и протянул мне.
   - Нарезай, Вадим Эльсович! А я займусь шампанским.
   Я старательно резал грудинку и лосося, а руки у меня тряслись, как у киномеханика Лаврова по утрам. Шаминский заметил это и усмехнулся. Доверительно положил руку мне на плечо.
   - Не волнуйся, Вадим Эльсович! Все будет в порядке! Я тебя с Ксенией Витальевной в обиду не дам! Ты мне веришь?
   Я ему верил, он не даст меня в обиду. Но вот будет ли всё в порядке? В этом я сомневался.
   - Итак, молодые люди... Давайте выпьем за ваше благополучное возвра- щение из Москвы! - Шаминский поднял бокал.
   Его примеру последовала Ксения. Её испуг прошёл, как у ребёнка, который привык к неведомому зверюшке.
   - В чём дело, Вадим Эльсович? Ты не любишь шампанского?
   - Отчего же?.. Люблю. Но у меня очень сильно болит голова. Боюсь, как бы не было хуже! - У меня, действительно, усилилась головная боль - черепная коробка просто раскалывалась.
   - Позволь не поверить тебе, уважаемый! Это всё твоя мнительность!
   Странно... После его слов головную боль как рукой сняло. Только за одно это я должен целовать модельные ботинки Юрия Юрьевича! А я нос ворочу!
   Он с какой-то целью приручает меня, как дикого волчонка. И пусть! Я устал теряться в догадках. Рано или поздно мои сомненья разрешатся. А пока все пусть идёт, как идёт - никаких подозрений, никакой мнительности.
   Шаминский - такой же человек, как и все вокруг, со своими странными обязанностями.
   А разве я без странностей? Или Ксюша? Или Дорош?
   - Чем думать о ком не следовало бы, лучше выпей, Вадим Эльсович!
   Шаминский поправил галстук на своей крепкой шее и с укоризной посмотрел на меня. Чокнулся с Ксенией, мило улыбнувшись.
   Почему он так ненавидит Дороша? Или боится? Какая тайна связывает этих двух людей? Шаминский не скажет. Надо при встрече раскрутить Дороша.
   Глотая тающую во рту грудинку, я решил пристальнее всмотреться в Шаминского. Он мог показаться заурядным человеком, если бы не его до жути проницательные глаза. Интересно, сколько ему лет? В волосах - ни сединки. Ни морщинки на лице, в глазах молодой блеск.
   И всё-таки Шаминскому не менее пятидесяти лет. Откуда такие ощущения?
   - Извините, Юрий Юрьевич, за бестактный вопрос... Сколько вам лет? - всё-таки осмелился спросить я.
   Шаминский горько усмехнулся. Он не очень-то хотел отвечать на мой вопрос. Не всё же ему терзать меня! Я тоже могу быть настырным и настойчивым.
   - Страшная тайна?
   - Возможно. И всё же я не хотел бы предстать перед вами не искренним. - Он снова наполнил бокалы. Не чокнувшись, залпом выпил. - Это один из немногих вопросов, на которые я затрудняюсь ответить. Дело в том, что мои документы утеряны. Я воспитывался в детском доме и совсем не помню своих родителей. Так что мой возраст - это страшная тайна, даже для меня.
   - А паспорт? В паспорте что-то записано?
   - Ах, Вадим Эльсович! В паспорте можно записать всё, что угодно. Были бы деньги! Не верите?
   Шаминский полез во внутренний карман пиджака и вытащил два паспорта, протянул один - мне, другой - Ксении.
   - "Дата рождения: 13 января 1981 года". - С изумлением прочитал я вслух.
   - "Дата рождения: 13 января 1921 года!" - с ещё большим удивлением прочитала Ксения.
   - Итак, мы выяснили интересный факт, - резюмировал Юрий Юрьевич. - Мне или двадцать лет, или восемьдесят. Принимайте, как кому удобно.
   Говорить такое с полной невозмутимостью - уму непостижимо! А ведь что самое жуткое и удивительное: Шаминскому, действительно можно дать и двадцать, и восемьдесят лет, если не смотреть на его лицо с близкого расстояния. Отойди на пять шагов - и достаточно. Уж не трапезничаем мы с Ксюшей ещё с одним Дорианом Греем?
   И тут же Шаминский ещё раз продемонстрировал передо мной свои телепатические способности.
   - Дориан Грей, юноша, по сравнению со мной, - мальчик. Поверьте мне на слово! - Юрий Юрьевич испытывающе посмотрел на меня. И стоило - я так испугался, что дыхание перехватило. - Ну ладно тебе, Вадим Эльсович! Не помирай, пожалуйста, от страха. Я примитивно пошутил.
   И он заливчато и звонко, как шестнадцатилетний юноша, расхохотался. Потом привлёк меня к себе и шепнул на ухо очень серьёзно:
   - На самом деле, молодой человек, я ещё не родился.
   Опять шутка? И вдруг спросил его в лоб:
   - Я убил Махмета? Или он жив?
   Шаминский удивлённо посмотрел на меня.
   - Я не на столько сведущ, как ты это представляешь. Но если тебе необходимо знать, я выясню. - И перевёл разговор на другую тему. - Вы насытились, Ксения Витальевна? К сожалению, у меня ограничено время. Я вас довезу до деревни.
   - Вы могли бы погостить у нас... - предложил я.
   - К вам с Ксенией Витальевной я обязательно заеду в другой ситуации, при других обстоятельствах! - Шаминский заметил, что Ксения собрала остатки пищи, которыми можно было ещё основательно перекусить, и сказал:
   - Свёрток бросьте в свой саквояж - пригодится.
   Его "Ауди" рванула с места и бойко побежала по просёлочной дороге. Мы оглянуться не успели, как оказались у околицы деревни.
   Бабушкин дом был крайним, но с обратной стороны улицы, под мышкой у берёзовой рощи. Я собирался сказать об этом Шаминскому, когда он притормозил.
   - Нет, дорогой Вадим! Дальше я ехать не могу. И дорога плохая, и...
   Он не договорил, слегка замялся. Он вообще чувствовал себя неуверенно, что не шло его суровому лицу. Неуверенность вообще не соотносилась с Шаминским.
   Подъехав к деревне, он явно начал чувствовать себя не в своей тарелке, хотя за три минуты пути ничего особенного не произошло. Я внимательно осмотрел окрестности: не было никого, кто мог испугать Юрия Юрьевича - ни людей, ни зверья, лишь голубое небо в редких курчавых облаках да приземистые, в большинстве своём ветхие хатки. И ещё - начинающие подниматься озими.
   - Сколько своих картин ты мне должен? - с улыбкой спросил Шаминский.
   - Три, - ответил я. - Но мне кажется, что они не стоят трёхсот долларов. За эти деньги я отдам шесть.
   - Я знаю, что чего стоит! Ты недооцениваешь себя. Я никогда ничего не куплю без выгоды. - Шаминский полез во внутренний карман пиджака, вытащил портмоне. - Сегодня я покупаю у тебя четвёртую картину. Итого: четыре картины на мой выбор.
   Кто его знает, сколько нам с Ксенией придётся прожить в деревне: неде- лю, месяц, год? Слишком много вопросов, на которые пока не было отве- тов. Я ли убил милиционера на стройке у вокзала? Если я, то кого? Смертельным ли был мой удар топориком? Чеченцы приезжали отомстить за смерть или тяжёлое ранение товарища? И как так получилось, что я вдруг превратился в убийцу - серийного, как Джек-потрошитель?
   - Я согласен. Деньги нам сейчас нужны! -Я с надеждой посмотрел на Шаминского: может быть, он снимет с повестки дня хотя бы один, убийственный для меня вопрос. - Юрий Юрьевич, Кого же всё-таки убили на стройке возле вокзала? Я уверен: не сержанта Жору.
   - Жору, Колю, Ваню... Мне это неизвестно. Я только в одном уверен: это сделал ты. Но сделал не умышленно, защищая жизнь свою.
   Я обмяк, потускнел лицом. Неужели аффект во время убийства был таким сильным, что я ничего не помню? Но сон... Мой пророческий сон совпадал со словами Шаминского.
   - Не расстраивайся, Вадим! Я сделаю всё, чтобы прокуратура до тебя не добралась. Забирай сто долларов и спокойно живи в деревне. Кончатся деньги - позвони мне. Я помогу тебе. Не альтруистически, конечно. Куплю другие твои картины. - Юрий Юрьевич похлопал меня по плечу. - Бывайте здоровы!
   На прощанье он интеллигентно поцеловал руку Ксении, отчего та пере- дёрнулась всем телом от макушки до пяток. Всё ещё боялась Шаминского? Или?.. Нет, не может быть! Увы... Даже ревновать я не имел морального права. Ксения - не жена мне, она вольна делать всё, что ей заблагорассудит-
   ся и любить того, кого захочет.
   Машина, взревев раненым зверем, рванула к полустанку и скоро скрылась за сосновым бором. Мы с Ксенией ещё минуту стояли и смотрели ей вслед, будто Шаминский мог вернуться. А зачем? Смущать наши души?
   Мы дружно повернулись. Нам предстояло пройти всю деревню под любопытными взглядами односельчан. Как некстати сегодня лишние свидетели! Почему Шаминский испугался довезти нас до места? Ведь улица не так уж грязна для его "Ауди".
   Мы минули два крайних дома и услышали знакомый рёв мотора. Мы и оглянуться не успели, как возле нас остановился Шаминский, который шустро выскочил из машины и виновато, как мне показалось, улыбнулся.
   - Извини, про эту штуку забыл! - И всунул мне в руки пистолет Макарова. - Возьми, пригодится!
   - Зачем? Я никогда не имел оружия.
   - Возьми! - Силой задержал пистолет в моих руках Шаминский. - Учиться никогда не поздно. Вдруг занесёт в вашу глухую деревеньку мстительных чеченцев? Чем обороняться от них будете? Ухватами? Ты теперь в ответе не только за свою жизнь, но и за жизнь этой девушки!
   И уехал. Наконец, бесповоротно. Я надеялся, что навсегда.
  
   32.
  
   Солнце вылизывало деревенскую улицу нежно и старательно, как бурёнка новорождённого телёнка. Деревенька Хорохорки - это длинная, километра в полтора, улица с небольшими, метров на сорок-пятьдесят проулками, отходящими от неё на юг и на север.
   Когда-то, лет десять назад, центральную улицу готовили под асфальтирование: расчистили бульдозерами в ширину и даже начали завозить щебён- ку. Но грянули перемены в стране, и забыли об улице забыли о мой деревне, а моя деревня, верно, забыла обо мне. Ничего, деревенские легко забывают, но и легко вспоминают.
   Центральная улочка, пару раз вильнув влево-вправо, обошла неопрятные овраги, потом резко поднялась на косогор, долго и полого бежала мимо похожих друг на друга изб и дотлевающих от времени и бесхозяйственности срубов колодцев.
   У резко надвинувшегося на деревню борка улица юркнула налево коротки и грязным проулком, в конце которого стояла большая, но старая хата моей бабушки. Мы с бабушкой собирались поднять перекособоченную избу на новый фундамент, заменить старую крышу, но нагрянуло безвременье, затем умерла бабушка... Уезжая в город, я собирался заработать деньги, обзавестись женой, приехать в деревню, отремонтировать хату под дачу и привести в порядок сад и большой огород. Увы... Возвращаюсь я к родному порогу в расцвете мужских сил, а за душой у меня, как у латыша,-ни семьи, ни гроша.
   И не жить-отдыхать я приехал в родную деревню, а прятаться от право- судия.
   Я понимал, что вряд ли надёжно укроюсь здесь от милиции и прокуратуры или от той же чеченской мафии, но хотя бы на несколько дней отойти от последних бурных событий, собраться с мыслями. В моей заброшенной хате на краю деревни мне не будет одиноко, потому что рядом со мной, уцепившись за правый локоть, идёт прекрасная девушка Ксения - первый и, наверное, последний подарок судьбы. За этот подарок и плачу такую высо- кую цену.
   Несмотря на полуденное время, деревня была пустынна, будто за моё двухлетнее отсутствие в Хорохорках погостила бубонная чума. Но нет, пара-тройка труб дымилась: топились кое-где русские печи и ранние баньки.
   Сегодня суббота. Как давно я не бывал в маленькой, уютной русской баньке, протопленной по-белому! Как давно не ходили по моей спине запашистые берёзовые веники! Аж под лопатками зачесалось!
   Мы с Ксенией сегодня можем истопить баньку, если не обвалилась печь, если найдём силы привести её в порядок, если не растаскали в отсутствие хозяина полки и шайки.
   Интересно, кого из жителей Хорохорок я встречу первым и какую первую фразу услышу при встрече? На этот раз я вошёл в деревню не жалким, заби- тым уродом, а с гордо поднятой головой. В кармане у меня шелестят кое-какие зелёные и российские бумаженции, карман куртки оттягивает писто- лет Макарова, рядом вышагивает девушка, красота которой и не снилась хорохорским бабкам и дедкам.
   Почему-то мне думалось, что первой будет Полторушка - разбитная пьян- чужка лет сорока, которая проживает на этом краю. Как правило, Полторушка барражирует улицу и проулки до тех пор, пока не свалит халявная сивуха под чьим-либо крыльцом или забором.
   Я не угадал: за двести метров до магазина к колодцу вышла старушка семидесяти лет с коромыслом и двумя подойниками на нём. Я узнал старуху, которая была плакальщицей на похоронах бабушки, но имя её запамятовал: то ли Марина, то ли Катерина. Старуха, сгрудив у колодца позеленевшие от времени цинковые вёдра, распрямилась и приставила руку к надбровью, чтобы получше рассмотреть нас. Нет, скорее всего - Ксению, нового человека, девушку в перламутровом плаще с внешностью Мисс Вселенной. Ксюша в нашей забитой деревне - яркая тропическая бабочка на русской куче навозе.
   Поравнявшись со старушкой, я с достоинством склонил голову.
   - Здравствуйте!
   - Здравствуй, Вадюша, здравствуй! - старушка не убрала руку с бровей, будто отдавала честь высокому гостю. - Бабушкину могилу приехал навес- тить? С супружницей?
   Отвечать ей, значит, остановиться, задержаться. А Ксения и глазом не повела в её сторону. Не потому, что была высокомерной столичной штучкой. Она не знала деревенских обычаев. Что с неё возьмёшь - дитя мегаполиса.
   - Красивая, но ужасть гордая! - сказала нам в спину старушка.
   Я легонько подтолкнул Ксению в бок.
   - Поприветствуй бабулю! Не будем дразнить гусей. Потом всё объясню...
   Ксения глубоко задумалась. За ней такое водилось: она вдруг и надолго отключалась от реальной действительности. Куда, в какие заоблачные или космические высоты занесло её на этот раз?
   Ксения очнулась, растерянно повела по сторонам своей прекрасной сочно-молодой зеленью, прикрытой тонкой дымкой усталости, потом резко бросила голову на своё правое плечо.
   - Добрый день, бабуля! Извините, задумалась! - И отобрала у меня саквояж и сумку. - Иди, милый, помоги бабушке донести воду! Я подожду!
   Меня качало от усталости, но Ксюша назвала меня груздём. Я выкручивал из колодца ведро с водой, будто затонувший тяжелый танк с полными заправкой и боекомплектом. С трудом поднял на плечо коромысло с вёдрами, благо, что нести было недалеко - в хатку, стоявшую напротив колодца.
   Благодарная старушка семенила рядом: делала за моим шагом свои три пыталась заглянуть мне в глаза снизу вверх и ещё норовила завязать со мной разговор.
   - Красивая у тебя жена, Вадюша! И душой добрая. Храни вас Господь!
   - Спасибо! - буркнул я, прогибаясь под коромыслом, как прут лозы. Физи- ческий труд мне был противопоказан, особенно - с нагрузкой на мой слабый позвоночник. А моём сегодняшнем разобранном состоянии...
   - Сто лет вам жизни, здоровья, крепких деточек, мех долларов и десять мехов рублёв! - затараторила старушка, крестя меня. - Ты, Вадюша, надолго приехал али на один день?
   - Не знаю, - буркнул я и почти убежал со двора старушки.
   Я возвращался не в духе. Ксения заметила это и всё равно лукаво, лучисто улыбалась. Сердца мои сразу же начали таять но всё же я не скрыл раздра- жения.
   - Если у каждого колодца ты будешь проделывать такие штучки, мы домой к вечеру не доберёмся!
   - А я тебе отомстила!
   - За что?
   - За то, что помешал мне думать. Вспугнул умные мысли.
   - О чём?
   - Это мой секрет. Мои мысли - единственное, что я прячу от тебя, как впрочем, и ты от меня. И давай в этом щекотливом для свободы личности вопросе ничего не менять!
   Ксения взяла меня под руку, в знак примирения поцеловала мой локоть.
   - Хорошо! - согласился я.
   За полсотни шагов до магазина легка на помине бежит Полторушка. За прошедших два года сивуха изменила её до неузнаваемости, как портрет Дориана Грея пороки хозяина.
   Полторушка высохла почти до воблы. Устойчиво синими сделались круги под её глазами, а фиолетово-красным - её нос. И только худые короткие ноги были по-прежнему шустры. Не изменился и взгляд серых, с годами выцветших глаз: такой же нагло-заискивающе-просящий.
   Ни я, ни моя красавица-спутница привлекла внимание Полторушки, а мой объёмистый, плотно набитый саквояж. Она находилась в среднем тонусе - верно, нарвалась на халяву у сельмага.
   - С приездом, Вадюша! За это важное дело с тебя полагается минимальных сто грамм! - Вечно ищущий взгляд Полторушки гипнотизирует мой саквояж.
   - Ты же прекрасно знаешь, Зоя, что я не пью и другим не советую!
   Полторушка как-то вся обмякла, потухла, но человеком она была незлоб- ным, приветливым, через секунду она уже с отчаянной веселостью отмахи- вает рукой.
   - А и хрен с ним! Дурное дело - не хитрое, сыщется! Полторушка подско- чила к Ксении, внимательно рассмотрела её. - И эта красавица писаная - твоя жена? Урод уродом, а смотри, какую кралю подцепил!
   Ох, напрасно она мою внешность всуе помянула! И точно, тут же получи- ла звонкую пощёчину от Ксении, от которой отлетела в сторону, как теннисный мяч от стенки.
   - Вадим - не урод! Вадим - самый красивый мужчина в мире! - Всё, что говорила Ксюша, не терпело возражения.
   Полторушка сидела в кювете на сухой заднице и осоловело-изумлённо смотрела на Ксению. Через минуту изумление сменилось восхищением.
   - Дура! Сумасшедшая дура! Но молодец! Какой молодец! Уважаю!
   От чувства благодарности к Ксении нечаянная слеза застыла у меня на щеке. Никто и никогда так рьяно не защищал меня, даже бабушка. И никто моё уродство не возводил в абсолютную красоту. Или Ксения слепа, или сверхгениально артистична.
   Как бы там ни было, я люблю эту женщину так, как... как... Нет, не придумать мне для этого подходящего сравнения.
   - Знаешь, Ксюша, что мы с тобой сделаем, чтобы избежать подобных эксцессов? - сказал я, когда мы отошли от изумлённой Полторушки. - Ты зайдёшь в магазин сама. Купишь водки, пива, чаю, сахара, хлеба, а я подожду тебя чуть впереди за автобусной остановкой. Пусть меня видят меньше людей.
   - Хорошо, - согласилась Ксения. Она взяла у меня холщовую сумку, до половину набитую её косметикой и нашими туалетными принадлежностями. Протянула руку. - Ссудите полушку, барин!
   Пока Ксения ходила в магазин, в худшую сторону переменилась погода. На землю упало несколько случайных капель из первой, ещё не грозовой тучи. Но с запада надвигались другие тучи - низкие, тяжёлые, угрюмые, - как несметные полчища Чингиз-хана.
   Хотя бы до дождя добраться до дома. Только промокнуть нам с Ксенией и не хватало! Где потом сушиться? Хата два года не топлена. В хлеву остава- лась поленница дров, но в наши лихие времена ни за что нельзя поручиться. Я буду несказанно рад, если хата осталась цела.
   Из магазина Ксения вернулась раскрасневшаяся и рассерженная - види- мо, выдержала оборону против любопытных баб и остроязыких местных мужиков. Но мне не пожаловалась на них, лишь сказала:
   - Купила, что необходимо!
   Мы подходили к проулку, ведущему к моей хате, как хлынул дождь - не как из ведра, но холодный, мерзкий. И мы ускорили шаг, почти не обминая луж на своём пути: всё равно они уже превращались в сплошные длинные пруды. В глазах Ксении я разглядел недовольство и ожидал ливня упрёков. Но она, промокшая, жалкая, мужественно терпела.
   Через две избы - бабушкина хата. Я уже видел её, и у меня от удивления начал открываться рот: из полуразвалившейся кирпичной трубы густо и низко струился дым, топилась и баня в глубине двора на краю огорода под большой раскидистой грушей. Голую крону груши лизали сизые языки дыма.
   Калитка - щербатая и покосившаяся - была открыта, к ней от колодца по плотной грязи тянулись следы от сапог.
   - Кто-то живёт в моём доме! - изумлённо прошептал я. -Кто?
   В деревне в чужие дома так нагло не заселялись- Если надо было горько, разыскивали хозяев, где бы те ни жили. Неужели у меня объявился дальний родственник, о котором я и не слышал? Или поднялась из могилы бабушка, чтобы встретить, обогреть и накормить своего непутёвого внука?
   - Что будем делать? - Ксения в нерешительности остановилась.
   - Как "что", милая? Я хозяин этой хаты! Не будем паниковать! - пытался
   взбодрить себя я.
  
   33.
  
   Вот это для меня альтернатива: в свой собственной дом стучаться или нет? Нам с Ксенией банально надо отдохнуть. А я в нерешительности остановился у дверей, размышляя над сложившейся ситуацией.
   Так... Доски с окон сорваны недавно и не аккуратно. Кое-где под не вырванными гвоздями застряла щепа. Во дворе высоко и небрежно скоше- но дурнотравье: толстые былинки лопуха и тонкие - крапивы. И тоже недавно, может быть, вчера. Маленькая кучка золы, не протоптанная тропа в дровяник. В моей хате поселились вчера или позавчера.
   - Ну, Пинкертон, что вынюхал? - устало поинтересовалась Ксения.
   - А то, что в любом случае интеллигентней будет постучаться!
   Но разбить костяшки пальцев о дубовую дверь я не успел - она распахнулась. На пороге, улыбаясь, как невинный агнец, стоял... Дорош. Он был чисто выбрит и аккуратно одет в толстый синий свитер и джинсы. И только на ногах бабушкины валенки с наполовину обрезанными голенищами.
   - Дорош? Что ты тут делаешь?
   - А я ещё вчера утром приехал, чтобы подготовить встречу с вами. Ключ от хаты догадался спросить у соседа, которому я представился вашим другом, Вадим Эльсович, - объяснял Дорош. - Навёл в косметическом порядке марафет, нагрел хату, приготовил обед. Ну, что вы стоите? Проходите!
   Ксения смотрела на него изумлёнными глазами и с трудом решилась переступить порог. Проходя мимо Дороша, чмокнула его в чисто выбритую щёку.
   - Вы удивительный, вы просто замечательный человек, Дорош!
   А я ничему не удивлялся - устал это делать. Мы с Ксенией колесили по свету скрывались от правосудия, но тщетно: о нас все и всё знают, наши будущие шаги просчитываются на день-два, а то и на неделю вперёд.
   Есть ли на этой дрянной планете укромный уголок, где мы с Ксюшей можем схорониться от чужого любопытства? Вряд ли. Хоть сматывайся с ней на жуткую планету, которую я вижу в своих фантастических снах.
   В бабушкиной хате всё на своих местах - самодельный сервант, стол, табуретки на кухне, в горнице - большой круглый стол, шифоньер, тумбоч- ка с чёрно-белым телевизором, диван-кровать, четыре старинных венских стула, на стенах - фотографии в рамках, пожелтевшие от времени и непра- вильного хранения, на окнах - зелёные шторы, от пыли превратившиеся я грязно-бежевые, на полу - домотканная вишнёвая дорожка с зелёной окан- товкой.
   Была ещё и спаленка, в которой, кроме кровати и древнего кованого сундука, ничего не было. Самый заурядный деревенский дом, и Ксения вряд ли ожидала здесь королевских апартаментов.
   - И всё-таки здесь оригинально! И даже уютно!
   Она дёрнула за ручку двери, ведущей в спальню.
   - Какая прелесть! - Ксения села на кровать и попрыгала на жёстком матрасе. - Это комната наша, Вадим!
   - На неё никто не претендует! - Я надеялся, что сегодня вечерней электричкой Дорош уберётся.
   Это здорово, что мы приехали не затхло-сырую, промозгло-холодную избу, Предусмотрительность Дороша будет мной вознаграждена, но его общество начинало тяготить.
   Все мои неприятности начались с того дня, как я познакомился с бичом. Я на самом деле размазня - в этом справедливо упрекнул меня Шаминский. Отныне я никому не позволю садиться на свою слишком добродушную жирафу шею, кроме Ксени, разумеется.
   Ксения переоделась в элегантный коротенький халатик, не закрыв дверь спальни, предоставив мне ещё одну возможность полюбоваться её совер- шенным телом. Господи! Я стал рабом, и от одного только игриво-карего взгляда её девичьей груди меня бросало в жар. От греха подальше я отвер- нулся.
   - Вадим! - Ксения ущипнула меня за живот. - Ты или гигант большого секса, или сексуальный маньяк!
   - Извини! К сожалению, ни то, ни другое. Я обыкновенный несчастный влюблённый! Я потянулся к Ксении, чтобы поцеловать её, но она изворотливой лаской выскользнула из моих объятий.
   - Не такой уж несчастный! Всё, всё, ненасытный Звёздный мальчик! На сегодня твой лимит исчерпан! - Ксения игриво щёлкнула меня по лбу. - Я хочу спать! Но сначала просто необходимо выпить водки и закусить кар- тошкой из печи. Пойду, помогу Дорошу накрыть на стол. А ты переоденься!
   Переодеваясь, я чуть не выронил пистолет, о котором я благополучно забыл. Зачем я взял его у Шаминского? Лишь однажды в жизни мне приш-лось стрелять из стрелкового оружия и конкретно из пистолета - студентом в университетском тире.
   В пистолете Шаминского обойма была полна, а само оружие вычищено умелой рукой. Вот незадача! И выбросить его не могу, потому что придётся держать ответ перед Шаминским, и при себе держать опасно: в любую минуту за мной могут явиться служители закона.
   О последнем я подумал с равнодушием. Ежесекундно дрожать, как осиновый лист за свою жизнь, когда тебя любить такая женщина?! Шло бы оно всё к чертям собачьим!
   Я ничтоже сумнящеся открыл сундук, засунул пистолет под бабушкины тряпки. Вечером перепрячу в более надёжное место.
   На кухню я вышел уверенным в себе, жизнерадостным парнем-рубахой. Я был умён, высок, статен, и не было мужчин на планете, равных мне.
   - Ну-с, господин Дорош, чем угощать будете? - спросил я, присаживаясь за стол и потирая руки.
   - С учётом ваших закусок, стол у нас царский! - сказал Дорош.
   Он поставил рядом с горкой дымящейся паром картошки полную миску аппетитно поджаренных окорочков Буша. По соседству бутылкой водки стояла бутылка коньяка. Ни окорочков, ни коньяка у нас с Ксенией не было.
   Я выразил своё изумление вслух:
   - Откуда такие неистощимые богатств у нищего российского бича?! Уж не квартирными ли кражами занялся уважаемый Дорош?
   - Представляете! Чудеса да и только! Сижу в своём излюбленном месте в подземном переходе, - рассказывал Дорош, разливая коньяк по стопкам. - Шапчонку у ног положил, как полагается приличному нищему. Час сижу, два. И набросали мне подаяния - пирожок с капустой не хватит. Ну, я и задремал. И снится мне престранный сон: будто сижу я на раскалённом бархане в какой-то Сахаре, а может быть, в Гоби... И вдруг из-за горизонта, из-за сиреневой горы появляешься ты, Вадим. И кричишь мне:
   "Что расселся на солнышках"?!
   Так и сказал: "на солнышках".
   "Что расселся на солнышках, придурок полоумный?! Завтра мы с Ксю- шей приезжаем домой. Поезжай в Хорохорки и всё приготовь к нашему приезду"!
   А я отвечаю:
   "Что же я приготовлю, если в шапке всего два рубля мелочью?! И на электричку не хватит"!
   Тут ты подошёл ко мне и врезал подзатыльник.
   "Проснись, дурак! И в шапку загляни"!
   Проснулся я, глянул в шапку и чуть не онемел от удивления - стодо- лларовая бумажка лежит. Переход пустой, ни одной живой души. Вот такие чудеса!
   От рассказа Дороша я едва не выронил рюмку с коньяком. От ужаса, от дурных предчувствий парализовало руки, ноги, язык. Я понял, что за сон приснился Дорошу - бархан, пустыня, солнышки и стодолларовая ассиг- нация в шляпе. Только такими деньгами авансировал меня Шаминский. Кто он? Мой ангел-хранитель или Мефистофель, пришедший купить мою душу? Но я не просил! Я не давал повода для того, чтобы ко мне приставляли опекунов.
   А вот Дорош, с открытым ртом наблюдавший за моей реакцией, уронил стопку, которая, ударившись о пол, разлетелась вдребезги. Дорош схватил бутылку коньяка за горлышко, как гремучую змею, и начал выливать царст-венную жидкость в помойное ведро. Эта участь постигла бы и окорочка, но я предусмотрительно спрятал миску с ними за своей спиной.
   - Это он! Это он! Как же я, дурак, не догадался?!
   - Кто, он?
   - Не знаю! - Дорош был взбешен, у краешка его губ появилась пена. Я боялся, что у него начнётся припадок. - Он знает!
   Дорош с укором ткнул пальцем в мою сторону.
   - О ком он, Вадим? - спросила испуганная Ксения.
   - Потом, потом, Ксюша! Надо успокоить Дороша!
   Ксения поставила стопку на стол, подошла к Дорошу. А тот рвался ко мне, чтобы отобрать ни в чём не повинные окорочка. Ксюша обняла бича, прижала его голову к своей груди. Дорош сразу обмяк и вдруг разрыдался, как ребёнок. Ксения гладила его по редким русым волосам лёгкой материн- ской рукой и утешала.
   - Не бойся, Дорош! Мы с Вадимом любим тебя и никому в обиду не дадим!
   Дорош резко перестал плакать, высвободился из объятий Ксении.
   - Вы не можете меня защитить! Я - Нечто! Я - Никто! Это я должен защитить его! - Он с сожалением указал пальцем на меня. - Ибо я жив, пока жив он. Да, это так!
   Теперь уже Ксени с сожалением посмотрела на Дороша.
   - Ты ангел-хранитель Вадима?
   - Нет, не ангел и не хранитель. Я не знаю, кто я! - Растерянный и поник- ший Дорош сел за стол и сразу же вскочил. - Нет, знаю! Я тот, кто должен быть рядом!
   Дорош упал на колени, обратился лицом к старой и запылённой иконе Божьей Матери с Иисусом-младенцем на руках и начал неистово креститься, пришёптывая какую-то молитву. Наконец, мы расслышали:
   - Прости меня, Всемогущий и Мудрый! Я слаб умом и духом, а ты пору- чил быть рядом с ним!
   - Ну хватит комедий, Дорош! Я устала. Давайте обедать и отдыхать! - с раздражением сказала Ксения.
   Дорош покорно сел за стол и не прикоснулся ни к водке, ни к еде. Мы не рисковали уговаривать его, боялись новых припадков.
   Я с удовольствием уплетал окорочка, хотя не был голоден. Я рвал их крепкими зубами, как первобытный человек жёсткое мясо мамонта после голодной зимы, а Дорош с ужасом наблюдал за мной, будто я был каннибалом.
   Не обращая внимания на Дороша, Ксения сказала мне:
   - Располагайся отдыхать в зале. Ладно, Звёздный мальчик? Я очень устала.
   - Нет проблем, Ксюша! - Я с удовольствием закурил дорогую сигарету, предложил и Ксении. К моему удивлению, она отказалась.
   - Потом. Сначала со стола уберу.
   Безучастно сидевший за столом Дорош вдруг заволновался, засуетился вокруг убираемых закусок. Видимо, он сильно хотел есть, но даже кусочек хлеба взять со стола ему мешало какое-то табу.
   - Увы, Дорош! - Я почему-то злорадно усмехнулся. - Здесь нет ничего, чтобы... Ты меня понимаешь...
   Он меня понимал, и глаза его были жалкими.
  
   - Интересно... - жестоко продолжал я. - А ты ужинал? Завтракал?
   Зрачки Дороша расширились от ужаса.
   - Вот видишь! И не умер. - Мне стало жаль его, и я подошёл к нему, успо- каивающе положил четырёхпалую руку, мне самому показавшуюся хищной руку на его плечо. - Плюнь, Дорош, на всё это с высокой колокольни! Умни пару-тройку окорочков и полезай на печку!
   Но Дорош неинтеллигентно отбросил мою руку, рванул от меня к печи, но зацепился ногой за табуретку и полетел, снеся по пути Ксюшу с посу- дой.
   Грохот падающих тел, звон разбитой посуды и в довершение всего - ухват, стоявший у печи. В него, падая, врезалась головой Ксения. Ухват подскочил, как живой, громко, как пастушья пуга, щёлкнул по полу.
   Господи! За что мне такое наказание?!
   Довольно плотный Дорош навалился на Ксюшу, будто собирался её изнасиловать, а та, отбросив его на бок, быстро вскочила, потирая ушиб- ленное бедро и макушку головы. Такой разъярённой я видел её впервые.
   - Дорош, ты с ума сошёл?! - крикнула она.
   - Ты попала в точку, милая! - с негодованием подтвердил я.
   - Извините, пожалуйста, Ксения! - смущённо лепетал Дорош.
   Он попытался подняться, и это у него получилось нелепо. В результате бич оказался на четвереньках. Таким манером он, как одетый в брюки подсвинок, шустро побежал к припечку. Под его стальными коленками смачно хрустел бабушкин фаянс, но Дорош не обращал внимания на это, и неуклюжим шимпанзе доскакал до припечка, суетливо стал рыться в карманах своей облезлой куртки.
   Мы с Ксенией недоумённо переглянулись: только сумасшедшего нам и не хватало!
   Дорош вытащил из кармана пачку пятидесяти- и сторублёвых ассигнаций, шустро соскочил на пол, подбежал к фронту русской печи и швырнул деньги в её зево. На счастье, там лишь тлели угли.
   - Что ты делаешь, придурок?! - крикнул я и, подхватив ухват с пола, оттолкнул Дороша.
   Я энергично скрёб ухватом о поду печи и спас почти все ассигнации. Ксения помогла собрать их. Сдувая пепел, я пересчитал их - две тысячи двести рублей. Но две пятидесятирублёвые купюры были безнадёжны: они основательно прогорели в центре.
   Дорош тяжело дышал, с алчной ненавистью смотрел на деньги, как хищник на желанную, но недоступную добычу. Он скрипел зубами, которыми жаждал в клочки порвать деньги вместе с моими руками. А я горел желанием накостылять ему по шее. Чтобы заработать такую сумму, мне необходимо два года ходить на работу. Но я сдержал себя и постарался сохранить спокойствие.
   - Что невероятное случилось, Дорош? Что ты так взъелся эти деньги?
   - Я уверен, что баксы в шляпу бросил он... - обречённо и устало ответил бич.
   - У тебя нет веских доказательств тому, это раз. Во-вторых, деньги ни в чём не виноваты. Если ты считаешь их грязными, верни тому, кто их тебе дал, - сказал я, с сочувствием наблюдая, как подметает осколки посуды Ксения. Потом у упор посмотрел на Дороша. Бич не выдержал, мгновенно отвёл взгляд в сторону и потупил глаза.
   - Я не знаю его.
   - Назвать фамилию? - с издёвкой спросил я.
   - Ты можешь назвать пятьдесят, сто человек, и ни один из них не будет им.
   - И всё-таки, это Юрий Юрьевич Шаминский.
   - Шаминский? - встрепенулась Ксения. - Это же душка! Такой щедрый обходительный мужчина!
   - Я не знаю никакого Шаминского и не хочу знать! - Дорош безнадёжно махнул рукой и пошёл к припечку.
   - Дорош! - окликнул я его.
   Бич притормозил, оглянулся на меня.
   - Подойди, нам необходимо поговорить!
   Он приблизился ко мне осторожно, будто сближался с нильским крокоди- лом. Я протянул ему деньги.
   - Вот... Они твои, и делай с ними, что заблагорассудится. Через три часа электричка в город, и ты должен уехать.
   Дорош деньги не взял, а вместо этого рухнул передо мной на колени и стал целовать мои руки.
   - Не гони меня, Вадим! Не прогоняй! Я не имею права уезжать отсюда!
   - Нет! Пойми меня правильно. Мы с Ксенией любим друг друга и приехали сюда уединиться, отдохнуть. И нам не нужен третий лишний! - Я был твёрд, как никогда.
   Дорош заплакал навзрыд, будто случилось с ним страшное горе.
   - Умоляю! Не прогоняй меня! Я вам не помешаю! Я буду вашим рабом!
   Это уже слишком. Рабовладельцем я ещё не был и никогда не мечтал об этом.
   - Тебе надо в больницу, Дорош! И желательно - как можно скорее. Иначе с тобой случится большая беда! - посоветовала Ксения.
   - Беда случится, если я уеду! - Теперь Дорош умоляюще смотрел на Ксению.
   - Ты напридумывал бог весть что, известное лишь твоему больному воображению. Не обессудь. Это мой дом, и мне решать, кому здесь
   жить! - Я был неумолим, как персидский сатрап.
   - Я никуда не уйду! - как капризный ребёнок, упорствовал Дорош.
   - Тогда мне придётся вызвать участкового милиционера.
   Дорош как-то странно посмотрел на меня: не со злостью, не умоляюще - с сожалением. Потом молча развернулся, взял свою куртку, пошёл к выходу.
   - Деньги возьми! - окликнул я его.
   Бич вернулся, взял из стопки ассигнаций сотенную и молча ушёл. Мы с Ксенией в унисон облегчённо вздохнули. Я вышел в сени, накинул крючок на дверь. Вернулся и не нашёл Ксюши ни на кухне, ни в горнице.
   В спальне скрипнула кровать. Ксения устала возиться со мной и с моим странными, полоумными знакомыми. Пусть отдыхает!
   Я вытащил из шифоньера подушку, простыню, одеяло, постелил себе на диване. Не мешает отдохнуть и мне.
   Но сон не шёл. На душе было дискомфортно, даже пакостно. Я, конечно, сделал правильно, отправив Дороша в город. Он человек весьма странный. И зачем третий там, где счастливы двое?
   Я не жалел Дороша, просто было какое-то предчувствие, что поступил неправильно, опрометчиво, что о своём поступке я буду сожалеть. Откуда у меня такое предчувствие?
   Сон не шёл ко мне. Если не усну через минуту-другую, то тревожные думы затянут меня в бездонную клоаку, из которой одному не выбраться. Тогда я уподобился казахскому акыну, едущему бескрайней степью, и начал считать верблюдов. Идёт один верблюд... Идёт второй верблюд... Идёт третий верблюд... Верблюды выходили из-за барханов, навьюченные до предела, и проходили мимо меня. Четыре, пять... десять... двадцать...
   Красный песок резал глаза, а каждый новый верблюд всё больше и больше походил на даоданта.
  
   34.
  
   Меня долго и нудно судили на Большом Совете. Привязанный к позор- ному столбу, я должен был выслушивать длинные обличительные и нравоучительные речи Охранников, потом - вдвое короче - четверых простых представителей туйского народа: по одному от каждого направления - северного, восточного, южного и западного - Великотуйских пещер. Затем гневную речь произнесла Великая Мать - старейшина женской общины.
   После неё избранный судья восточного направления, к которому принад- лежал я, нескончаемо длинно и заунывно умолял Высший Суд Охранников проявить ко мне снисхождение и выгнать в пустыню за два часа рассвета, чтобы до того, как испепелят меня солнца, я имел возможность раскаяться в содеянном и попросить Великого Предка принять грешную душу, после чего дать возможность насытиться какому-нибудь голодному даоданту. А мне было плевать на все их речи и нравоучения. Что мне они?! Через несколько часов мой череп расколют острые и безжалостные лучи солнц, или мои кости будут переламывать железные зубы даодантов.
   Великие гуманисты и моралисты! Лучше бы дали полный лист эсклипта и позволили хорошенько выспаться. Четыре полных круга солнц меня без перерыва с полным пристрастием по очереди допрашивали Охранники Корабля. Не было улик и прямых доказательств моей вины, было лишь подозрение. Но я всё равно не выдержал бы трижды по четыре круга солнц без воды, пищи и сна, поэтому признался четвёртому, вновь избранному Охраннику Корабля в мыслимых и немыслимых грехах: в двух убийствах. Одно из них в западном направлении не было раскрыто, так как подозреваемый в нём умер, не признавшись, на шестом круге допроса. Как я мог перебраться через речушку и обратно незамеченным - это никого не волновало. Главное, что я признался в обоих убийствах.
   Высший Суд и Большой Совет проявили снисходительность: меня выбросят в пустыню за два часа до рассвета с тремя глотками воды.
   И вот я сижу за большим камнем и дрожу от страха, боясь оказаться преждевременно съеденным пасущимися и охотящимися за мастродантами чудовищными даодантами. Мне осталось жить совсем ничего, и надеяться мне не на что. До сезона Большой хоты далеко, а в это время года даже за два часа до рассвета так жарко, что дымится моя кожа. Невыносимо хочется пить, но я терплю, пока на востоке из-за горизонта не выскользнет первый луч, чтобы насладиться водой перед самой смертью.
   Я смертельно устал без сна, но я боюсь прикрыть безресничные веки из-за даодантов. Да и глупо последние два часа жизни посвящать сну. Я сижу за большим камнем и раскаиваюсь. Но не в убийстве, а в том, что был глуп и неосторожен. Лучше бы я убил старика прежде, чем побежал к речушке.
   Мне не за что осуждать себя. Наше племя насквозь льстивое и лживое. За глоток воды любой из нас убьёт другого. И это случалось бы каждый день, каждый час, если бы не Святой Закон Великих Предков, оставленный нам. Жестокий и мудрый закон, иначе от туев никого не осталось бы.
   В густых предрассветных сумерках от соседнего камня к моему метнулась тень. Что это могло быть? Для даоданта тень слишком мала, для мас- троданта - велика. После Большой Охоты никого из туев Красной Пустыни
   не судили. Я - первый. Но, может быть, это туй из Жёлтой Пустыни? А как он сюда попал?!
   Наконец, я смог различить фигуру двуногого существа, бежавшего ко мне. Он был гораздо ниже меня, ниже любого из туев. Я не боялся его, потому что имел право ничего не бояться на этом неуютном свете. Судя по легендам, наши великие предки жили долго и счастливо. Нам же досталась жаркая планета и невыносимые страдания. Неизвестно, кто более несчастен: я, который через два часа освободится от необходимости жить или те, что остались прозябать в пещерах?
   Существо подбежало к моему камню и плюхнулось рядом со мной на песок. Я узнал в нём художника Андрея, который громко и прерывисто дышал от быстрого бега.
   - Ты как здесь оказался, Андрей? - удивился я.
   - Так же, как и ты! Воображать легче, чем работать! - так сказал Василий Розанов.
   - Я не понимаю тебя...
   - Для того, чтобы понять, у тебя нет времени. Нет его у меня, чтобы объя-снить. Через два часа мы превратимся в головешки. Если до этого нас не вынюхают даоданты.
   - А разве у меня есть альтернатива?
   - Ты леноумный туй! Ты когда-нибудь задумывался, как на этой прок- лятой планете выживают такие безобидные существа, как мастроданты?
   - Нет, - ответил я. - Мы, туи, думаем только о том, как самим выжить и ждём великих предков, которые спасут нас.
   - Вот именно: ждёте. Спите и ждёте. И никто из вас не задумался, зачем великие предки оставили вам Большой Корабль?
   - Чтобы однажды увезти нас туда, где жить легко и уютно.
   - Они оставили вам Корабль, чтобы кто-нибудь из вас, непревзойдённых тупиц, забрался в него и нажал кнопку "пуск"! - Андрей положил свою пятипалую руку на мою четырёхпалую. - Не будем терять времени. Пойдём!
   - Куда? - равнодушно спросил я. - Не всё равно ли где умирать?
   - Под соседним камнем есть большая комфортабельная нора мастродантов. Вчера их семейка слишком далеко ушла за колючками и попала под стадо даодантов. Не вернулся никто из большой семьи.
   - Даже если мы сможем разместиться в норе, то как в неё попасть?
   - У тебя есть рук, есть ногти. Есть почти два часа, чтобы успеть расширить лаз.
   Я с недоумением посмотрел на свои слабые и нежные руки.
   - Но я же не мастродант, чтобы рыться в песке!
   - Вот она, инерция мышления! - негодовал Андрей. - В таком случае, заживо зажаривайся на солнцах!
   Я задумался. Поджариться на испепеляющих лучах или собственной шкурой испытать остроту зубов даодантов я успею всегда. Только вот ужасно лень рыться в песке. Ведь я туй, не мастродант!
   - Ты идёшь? Или я испарюсь!
   - Иду! - нехотя, с вздохом, ответил я, будто он тащил меня на заседание Высшего Суда.
   И мы побежали - стремительно, изо всех сил. Главное, чтобы нас не заме-тили даоданты. Несмотря на свою неуклюжесть и массивность, они бегали быстрее туев. Через минуту мы добежали до другого камня и, кажется не привлекли внимания чудовищ.
   - Вот нора, видишь? - спросил Андрей. - Разрывай её пошире, а я постою на стрёме! До ближайшего даоданта сто шагов. Так что старайся не шуметь!
   - Разве ты не поможешь мне?
   - Ты безнадёжно ленивый туй! Я никогда не слышал, чтобы воображение рылось в земле. Со времён Стивенсона.
   Постоянно подгоняемый Андреем, я энергично разбрасывал песок и с первым лучом солнца, наконец-то, прорвался в нору - довольно просторную, похожую на небольшую пещеру, в которой можно было сидеть. В пещере-норе было прохладно и сыро.
   - Андрей! - позвал я художника.
   И тот вскоре приполз ко мне.
   - Вот видишь! Немножко смекалки и ума - и ты спасён!
   - Надолго ли? Через день-два я всё равно умру от голода и жажды.
   - Видишь вон тот лаз? - Андрей показал на дальнюю стену норы. - Куда, ты думаешь, он ведёт?
   - В другую нору.
   - Совершенно верно. А в той норе, я уверен, кладовая мастродантов. Там запасы колючек и листьев эсклипов. Захочешь есть-пить, пророешь лаз туда. - Андрей вдруг заторопился. - Ну ладно, мне пора исчезать.
   - Куда? Разве ты не живёшь на этой планете?
   - Живу, будь она неладна! Но только, когда этого захочется твоим боль- ным мозгам. Ты лучше ответь мне: зачем ты спрятал в сундук мой писто- лет?
   - Это твой пистолет? - удивился я. - Ты из него застрелился?
   - Из него. Его мне подарил один импозантный мужчина, который купил четыре моих картины за четыреста долларов.
   - Его, случаем, звали не Юрием Юрьевичем Шаминским?
   - Нет, нет. Он мне представился Григорием Григорьевичем Пермяковым. Ну ладно... Прощай, туй! И помни, что пистолет, который ты спрятал, рано или поздно выстрелит. Это я тебе говорю!
   Он пополз к лазу.
   - Куда ты?! - закричал я. - Ведь ты сразу поджаришься в огнедышащей пустыне!
   - Не поджарюсь! Я всего лишь твоё воображение!
   Андрей иронически усмехнулся и исчез в лазе, прорытом мною.
  
   35.
  
   Я проснулся в кромешной тьме. В моей норе было сухо и жарко.
   "Наверное, солнца за день высушили нору, потому что слишком широким сделался лаз", - подумал я.
   И попытался подняться. Странно... Моя рука уткнулась не в твёрдое песчаное дно пещеры, а во что-то мягкое. И вдруг я услышал лай собак. Какие, к чёрту, собаки на жаркой и пустынной планете?!
   Диван, коврик под ногами, одеяло на моих коленях - это было из другой... слава Богу, из другой жизни!
   Я чуть приподнялся, чтобы сделать первый шаг к выключателю, но нестерпимо острая боль копьём индейского воина пронзила мне затылок. Моей голове было очень больно. Казалось, с меня снимают скальп.
   Я вскрикнул и упал на диван, едва не потеряв сознания. В мой мозг забрался монстр-маньяк, который острыми когтями рвал моё серое вещество. Острые чугунные когти монстра царапали по моему черепу изнутри. Страшные головные боли для меня не были новостью. Но такие! Это была невыносимая пытка! Я стонал, метался по постели, закусив угол подушки.
   Из спальни в горницу ворвалась переполошенная и испуганная Ксения, щёлкнула выключателем, упала на колени перед диваном.
   - Вадим, миленький мой! Что с тобой?
   Я выплюнул угол подушки, пытался что-то сказать, что-то, объяснить, но у меня ничего не вышло, я лишь широко открытым ртом захватывал воз- дух.
   - Сейчас я вызову "Скорую"!
   Но я успел схватить за руку её, уже рвавшуюся бежать, и, наконец, обрёл дар речи.
   - Не надо "Скорой", Ксюша! Лучше позвони Шаминскому. 79-22-13. Телефон через три дома по правой стороне улицы! - С большим трудом дались мне эти слова. Я без сил откинулся на подушку.
   - Я мигом, миленький! Ты, пожалуйста, не умирай!
   Нет, Ксюша! Я слишком счастлив с тобой, чтобы умирать! Я изломаю ногти в кровь, но прорвусь к прохладной норе! Господи! Да у меня начался бред! Перед глазами мелькали жёлтые круги и красные треугольники. Вре-мя от времени с ними переплетались с ними переплетались ядовито-зелёные змейки. Всё это хаотичное разноцветное мельтешение напоминало ожившую картину Дали.
   Мир, преображённый моим бредом, был уродлив и не безопасен для здорового разума, он грозился заглотить меня, как анаконда кролика, и
   выплюнуть в безнадёжно вечную чёрную дыру.
   Как только убежала Ксения, боль немного притупилась, не била остро по вискам и затылку. Монстр перестал царапаться по внутренним стенкам черепа, а, плотоядно урча, пожирал мои мозги.
   Чудовище! Оставь хоть что-нибудь, хотя бы мои и Ксюшино имена! Превозмогая боль, я посмотрел на часы - 21.23. Вряд ли Шаминский в это время примчится ко мне: ему нужна моя душа, а не моя голова.
   Монстр в моей черепной коробке потихоньку успокаивался. Теперь боль была тупой, близкой и привычной - такую я научился терпеть.
   Целую вечность отсутствовала Ксения. Неимоверно долго тянулись секунды мироздания, которые казались мне годами. И когда она пришла, часы показывали 21.36. Всего-то!
   - Ну что, любимый? Тебе уже легче?
   - Немного. Шаминский приедет?
   - Юрий Юрьевич не может приехать. У него деловая встреча. Но он мне сказал, что тебе станет легче. И ещё сказал, чтобы я приехала за лекарствами, потому что ночью тебе может сделаться хуже.
   - На чём ты поедешь, Ксюша, в десять часов вечера?
   - Я договорилась с молодым человеком, от которого я звонила. Он за двести рублей свозит меня туда и обратно.
   От возмущения я соскочил с дивана, и острое копьё индейца опять проткнуло мне затылок, но я даже не застонал, потому что нельзя было показывать Ксении, как мне больно. Я не хотел, чтобы она уезжала даже на два часа, тем более - с молодым человеком, тем более - к Шаминскому. Мои сердца обливались кровь от ревности и рвались, как драчуны друг к другу. Я никого и никогда не ревновал так, как Ксюшу, потому что никого не любил сильнее.
   - Ты никуда не поедешь! Шаминский никогда не лечил меня лекарствами. Он говорил, что голова у меня больше не болит, и она не болела. Тут что-то нечистое!
   - Он сказал, что сегодня более сложный случай. Мол, воздух в пещере испорчен какими-то мас... мастродантами. И только какая-то настойка из эс... эскалипта поможет тебе.
   Боже мой! Какой бред сивой кобылы! Пещера мастроданта! Настойка из эсклипта! Это же просто сон! Примитивное гротесковое видение! И вдруг холодные мурашки пробежали по моей спине: а что если... Что если пещера мастроданта не сон? Что если сон - Ксюша, бабушкин дом и я - Вадим Эльсович Лобан? Нет! Ещё раз нет! Определённо от нестерпимой боли я начинаю сходить с ума!
   - Не уезжай! Умоляю тебя, Ксюша! Иначе я проснусь!
   Она смотрела на меня, как на помешавшегося разумом.
   - Ты проснёшься? Ты спишь?
   Я опомнился и схватил её руки.
   - Прости меня! Это от головной боли. Не уезжай, Ксюша! Иначе я умру!
   - Ты можешь умереть, если я не съезжу в город. Так сказал Юрий Юрьевич. Любимый, через два часа я вернусь, это совсем не надолго!
   И она побежала в спальню переодеваться. Я понял, что отговаривать её бесполезно, потому что так сказал Шаминский. Ах, если бы у меня не разламывалась голова! Я поехал бы вместе с Ксенией и убил бы этого проклятого Шаминского. Вряд ли мне дадут срок больший за четыре убийства, нежели за три. Всё равно выбросят в пустыню за два часа до рассвета...
   Боже праведный! О чём это я?!
   Ксения собралась быстро. Эффектная и неподражаемая, как утренняя звезда, подбежала к дивану и чмокнула меня в щёку.
   - Не скучай, милый, крепись! Я в два счёта обернусь!
   Скрипнула, хлопнула калитка во дворе, и моё левое сердце оборвалось. Но правое билось ровно и спокойно - оно надеялось, что всё будет нормально.
   Фыркнула машина, уносясь по центральной улице деревни в направлении города, а где-то над лесом, в ста шагах от моей хаты, ярко, с треском ударила молния. Через секунду от страшного грохота грома зазвенели стёкла в окнах и ходуном заходили половицы в горнице. Казалось, что земля проваливается в Тартар. Я ожидал новой вспышки, нового грохота, но вместо этого пустился в бегство индеец со своим докучливым копьём. В голове моей сделалось чисто и ясно, как в природе после дождя.
   Почувствовав облегчение, я по-прежнему ожидал мощного разряда молнии, который взметнёт и перевернёт вверх тормашками этот уродливый мир. Однако стояла изумительная, непогрешимая тишина, которую через минуту нарушил тихий, осторожный стук в окно. Кто бы это мог быть в такой неурочный час? Да ещё и ко мне!
   Вряд ли в течение двух лет кто-нибудь в Хорохорках помнил обо мне. Для хорохорцев я всегда был белой вороной, инопланетянином. Вроде бы жил такой... А может быть, и не было его никогда...
   Стук в окно повторился - на один децибел громче первого. Странно... Дверь за Ксенией я не запирал, а в Хорохорках не приучены стучаться в чужую избу. Если дверь открыта - валят напропалую.
   - Открыто! - крикнул я с раздражением и вышел из горницы на кухню.
   Дверь, как в сказке, медленно-медленно отворилась. Через дверной проём виноватой собакой, тихим призраком просочился Дорош.
   - Вадим! Там молния и гром! Я боюсь...
   - Ты почему не уехал? - удивился я.
   На Дороша я уже не злился. С ним, по крайней мере, не будет так тоскли- во ожидать Ксению. И будет кому утешить и спасти меня, если снова случится неожиданный и страшный при ступ головной боли.
   - Я опоздал на электричку... - жалко промямлил Дорош.
   - Опоздал?! Надо родиться черепахой, чтобы за три часа не пройти двух километров!
   - К перрону я пришёл быстро, а потом присел на валежину и уснул. Уснул и проспал. Не прогоняй меня, Вадим! Мне страшно! - Дорош дрожал всем
   телом, как побитый бездомный пёс.
   - Ну ладно, успокойся! Проходи!
   Дорош бросил в мою сторону благодарный взгляд, стащил куртку с поникших плеч.
   - Я очень хочу есть!
   Бич алчно облизывал свои пересохшие губы. Таким же алчным был его взгляд, снующий по обеденному столу.
   - Давай поужинаем, чем Бог послал! - согласился я.
   К водке не притронулись. Я вяло грыз остывший окорочок, Дорош же с поспешностью проголодавшегося пса подметал всё, что осталось с обеда. Его теперь не волновало, за какие деньги куплена еда.
   - Ты напрасно так волновался, Дорош! Всё, то куплено за мои деньги - честно, мною кровно заработано. Я продал Шаминскому свои картины.
   - Я понял это там, на платформе. Может быть, Шаминский и неплохой человек... Я не знаю. Я понимаю, что не может плохой человек проявлять заботу о тебе и бездомном биче. Может быть, он увидел, что твои картины гениальны, и опекает тебя?
   Теперь со мной говорил нормальный, здравомыслящий человек. И это радовало.
   - Выпей, Дорош! Я не могу - боюсь за свою голову.
   Дорош налил водку в стопку, медленно, не проявляя никаких эмоций, выпил её, как колодезную воду. Я взял пустую стопку и понюхал её - она пахла водкой. Тогда я налил ещё - полную стопку. Дорош усмехнулся, перелил содержимое стопки в стакан, долил его до краёв и, не морщась, выпил.
   - Ты удивляешься тому, что бич пьёт водку, аки воду? На то они и бичи, чтобы подобным образом хлестать водку, спирт, одеколон и прочую спир- тосодержащую гадость!
   - Значит, ты только прикидывался святошей?
   - Я ничего не понимаю. По сути я обыкновенный, даже психически боль- ной бич, живущий на вокзале. Но время от времени я слышу Его голос, который заставляет меня делать то, чего я не желаю всеми фибрами души. Всё в моей голове перемешивается, и я несу такую алалу с маслом, что самому стыдно бывает! Вон!.. - Дорош показал пальцем на икону. - Смотри, как глядит! Жутко осуждающе! Сейчас настигнет меня, совестить начнёт. А я смертельно устал. Я, конечно, понимаю Его и верю Ему. Но нельзя же доверять кроту тащить поклажу слона и рассказывать зрячему о солнце!
   Дорош выпил ещё один полный стакан водки, и я ожидал, что он вот-вот свалится под стол. Но бич обстоятельно, по-крестьянски вытер губы рука- вом грубого свитера, решительно отодвинул в сторону миску с остатками куриных окорочков и внимательно посмотрел на меня ясными и чистыми глазами.
   У него бывают приступы? Или он искусно притворяется? Сейчас он естественно покорен и покладист или это тактическое отступление? Дорош не так уж прост, как представляется окружающим, как я его воспринимаю.
   В голове моей и намёка нет на боль, которая исчезла за минуту до того, как Дорош постучал в окно. Ну и что из этого? И раньше головные боли появлялись неожиданно и так же неожиданно исчезали.
   Дорош заметил, что я задумался и постарался вывести меня из оцепенения.
   - Я видел, что Ксения уехала на "жигулёнке". Вы поссорились?
   - Нет, она поехала к Шаминскому за лекарствами для меня.
   - У тебя сильно болела голова? Право же, это не зависит от Шаминского.
   - Не скажи! Он не один раз справлялся с моей болью. Но как он это делает, для меня - тёмный лес. Однако, факт остаётся фактом, и ничего против него не попишешь!
   Дорош опять почему-то усмехнулся.
   - Блажен, кто верит лжепророкам! Я полезу на печь спать. Ты не против?
   Кажется, сегодня он не хочет разговаривать со мной.
   Скоро с печи донёсся тоненький храп. Я спать не хотел. Решив дождаться Ксению, я убрал со стола на кухне и ушёл в горницу.
   Немного почитав, я отложил томик Руссо в сторону. Не читалось, не хотелось включать телевизор. Я накинул на плечи куртку и вышел на крыльцо.
   Гроза в конце марта в природе такая же редкость, как снегопад в июле. И она состоялась. После грозы хмурое небо слегка подобрело и даже намале- вало две-три звезды между раздвинувшихся низких туч. Ветер, набегавшись за день, был слаб и ласков и, кажется, засыпал на ходу.
   Я присел на ветхую мокрую лавочку у крыльца, закурил. В такой тревож- но-затаённый вечер не хотелось о чём-либо думать, хотелось только слу- шать эту благостную тишину и лишь иногда прислушиваться: не заурчит ли машина, на несколько часов увезшая моё счастье?
   И в половине первого после полуночи дождался. "Жигулёнок" жалобно и натужно взвыл, поднимаясь на бугор в середине деревни. Я, как заполошенный, вскочил с лавочки, побежал к калитке, распахнул её настежь. Там, в середине деревни двумя вертикальными столбами уходил в небо свет фар легковушки.
   Через две-три минуты на моей шее замкнётся кольцо нежных Ксюшиных рук.
   "Жигулёнок" медленно, обидно неспеша, приближался, подпрыгивая на кочках, объезжая ухабины. Я вышел к дороге, чтобы во всеоружии предупредительности встретить свою королеву.
   "Жигулёнок", простужено чихнув, остановился возле меня. Я бросился к нему, чтобы открыть дверцу Ксюше. Дверцу я открыл довольно быстро и ловко, но не обнаружил возлюбленную в салоне автомобиля. Оба сердца оборвались вниз.
   - Вадим! - окликнул меня сосед-водитель, пригнувшись через дверцу ко мне. Он протянул большую сумку. - Возьми лекарства и гостинцы. Ксения решила навестить бабушку. Сказала, что приедет завтра утром.
   Я взял сумку, захлопнул дверцу и от расстройства забыл сказать "спаси- бо" водителю. Ксения не вернулась, Ксения, возможно, не вернётся никог- да!
   Резкими толчками пульсировала кровь в венах, на висках. Раненой сом- намбулой я двигался к крыльцу. Неуклюжие мои ноги заплетались друг на друга. Но почему? Почему я так паникую? Разве Ксения не имеет права навестить бабушку? Ведь она передала, что приедет завтра утром!
   А чеченцы? Они могут сторожить её у нашего дома, могут похитить или убить её. Но больше всего занозила сердца мысль, что в настоящую минуту Ксения находится совсем не у бабушки.
   От этих дум разболелась голова, и я поспешил в хату. В сумке среди мандарин и трёх бутылок коньяка отыскал литровую банку, закатанную жестяной крышкой, к которой прочно был приклеен листок бумаги с надписью от руки, как это делают бабки-знахарки". "Пять капель на сто граммов коньяка".
   С печи свесилась голова Дороша - взлохмаченная и неопрятная. Убедившись, что Ксюша не приехала, он удовлетворённо заворочался на печи. Кому горе, а кому и радость!
  
   36.
  
   Будто обухом топора по голове ударил голос:
   - Вадим, вставай завтракать!
   Этот голос должен быть другим - выше и теплее, этот голос должен был родить радость пробуждения, а не тоску в сердцах своей равнодушной нейтральностью. Сто добрых и жалких Дорошей в эту секунду я не променял бы на Ксению. Всю эту заплесневевшую планету с её богатствами и соблазнами я не обменял бы на Ксюшу. Это мироздание, кичащееся своей таинственностью и величием, я променял бы на обыкновенную земную женщину Ксению
   Сиплый голос Дороша ударился в мой лоб, как по наковальне. Я поспе- шно ответил:
   - Сейчас иду!
   Мне нельзя долго задерживаться в постели, обсасывая свою тоску, как мартовскую сосульку, иначе сиплый голос через минуту-другую вернётся с кухни.
   Я вдруг явственно представил обнажённую Ксению в похотливых
   объятиях Шаминского и едва не задохнулся от ревности. Я резко сбросил одеяло, вскочил и, как заядлый каратист, врезал кулаком в деревянную стену. Хата слабо и жалобно загудела.
   Из кухни в горницу просунулась голова Дороша.
   - Что случилось, Вадим?
   - Муху убил!
   - Странно... Мухи в марте...
   - Сегодня, между прочим, первое апреля! - с некоторым раздражением уточнил я.
   Если допустить, что муха - моя ревность, то я хотел бы её убить. И тогда бы не солгал Дорошу.
   - А мне всё равно: март или апрель. Пусть даже декабрь. Течение времени не имеет смысла, когда тебе рекомендовано не спешить и ждать.
   - Рекомендовано? Кем?
   Умеет Дорош выкрутить фразу так, что порой сам ощущаешь себя психически неполноценным. Хотя, что возьмёшь с недавнего пациента психиатрической больницы?
   Я взглянул на часы: начало десятого. Если бы Ксения приехала первой электричкой, она должна была появиться четверть часа назад. Но зачем ей приезжать первой электричкой? Вставать ни свет, ни заря, тащиться на железнодорожный вокзал. Ксению надо ждать между полуднем и часом дня.
   Напрасно ты себя утешаешь, Вадим Лобан! Ксения не приедет - ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
   Пошлый эгоист! А ты не допускаешь, то с Ксенией могла случиться непоправимая беда? Разве ты забыл о мстительных чеченцах?! Они с оружием в руках ворвались в квартиру в Москве. Им ничего не стоит вычислить Марью Петровну и ворваться в её квартиру.
   Путаясь в штанинах, я начал поспешно одеваться. Я очень торопился, поэтому мне удалось это сделать только за пять минут. Джинсовую куртку я уже надевал на ходу.
   Сумасшедшим экспрессом я пролетел мимо Дороша, чуть не сбив его с ног.
   - А завтракать?! - крикнул он мне вдогонку.
   - Потом! Потом! Через четверть часа! - ответил я, не оборачиваясь.
   Я почти ворвался в дом соседей, откуда вчера звонила Ксения. Видок у меня был ещё тот: соседи - муж и жена предпенсионных лет - переполошились.
   - Что случилось, Вадим? Пожар? Кто-то умер? - У соседки глаза были расширены до диаметра послереформенных металлических пяти рублей.
   - Где ваш сын?
   - Игорёк? Спит! - ещё пуще перепугалась мамаша Игорька. - Разбудить?
   Через минуту из спальни вышел недовольный, невыспавшийся Игорёк в одних трусах-шортах.
   - Извини, пожалуйста, за беспокойство! - Наконец-то, я смог восстановить присущую мне интеллигентность. - Но мне важно знать, где ты вчера оставил Ксению?
   - В машине, в "Ауди" у врача. Он мне сказал, что надо поспешать с лекарствами, что он сам отвезёт Ксению к бабушке, - недовольно ответил Игорь. - Всё?
   - Всё. Ещё раз извини, пожалуйста!
   Почёсывая бок, Игорёк удалился в спальню, а я обратился к его матери:
   - Тётя Зина, можно позвонить? Я сразу же заплачу!
   - Звони, милок, коль нужно!
   По коду я набрал номер Марьи Петровны. Ждать пришлось недолго - восемь длинных гудков. Наконец, я услышал:
   - Алё!
   - Марья Петровна? Доброе утро! Это ваш сосед Вадим Эльсович! А Ксюшу можно к телефону?
   - Ксюшу? А вы разве не из Москвы звоните? Не из её квартиры? - голос Марьи Петровны донельзя был испуганным и удивлённым.
   - Нет, нет, - поспешил я успокоить её. - Я звоню из Петербурга.
   Я положил трубку и едва справился с желанием вонзиться в неё всеми своими тридцатью шестью зубами. Мир для меня померк и опрокинулся. Я сунул в изумлённые руки тёти Зины пятьдесят рублей и побитым псом поплёлся домой.
   К удивлению Дороша, я отказался от завтрака наотрез. Он понял, что происходит со мной и не приставал. Я ушёл в горницу, забрался под одеяло и стал строить планы мести Шаминскому.
   Если не приедет второй электричкой Ксения, соберусь в город. По телефонному справочнику узнаю адрес Шаминского, подстерегу его и застрелю из его же пистолета. За троих убитых дадут не больше, чем за двоих!
   Глупо...Как глупо! Ты же знаешь, что Шаминский просчитывает каждый твой шаг наперёд. Ты ещё не сядешь на электричку, а он уже примет контрмеры. Ты подойдёшь к дому Шаминского с пистолетом, а там тебя уже будут ждать опера. С таким утончённым подлецом нужны более тонкие ходы. Ты, Вадим Лобан, на них ещё не способен.
   Но я научусь. Я постараюсь и научусь. И отомщу этому... этому... У меня почему-то не повернулся язык назвать Шаминского человеком.
   Как же выдержать ещё три часа и не сойти с ума?! Я поднялся, взял в комоде потрёпанную колоду карт, вышел на кухню.
   Дорош уже прибрался и сидел за чистым столом, подперев подбородок кулаком. Ни дать, ни взять - роденовский мыслитель, только изрядно потрёпанный, как колода карт.
   - Дорош, давай сыграем в подкидного!
   - В подкидного? - удивился тот и согласился неуверенно, оглянувшись на икону. - Давай!
   Игра у меня явно не шла - я был рассеян и не внимателен и раз за разом оставался в дураках. Зато шло время.
   - Тебе погоны, Вадим! Уже девятки! - уныло констатировал Дорош. Может быть, хватит?
   - Нет, я сдаю! - с упорством проигрывающего азартного картёжника сказал я. - В конце концов, я должен повесть тебе хотя бы шестёрки!
   Я взглянул на наручные часы: время приближалось к полудню.
  
   37.
  
   До прихода пригородного поезда оставалось полчаса. Я не выдержал, бросил карты в середине партии.
   - Пойду, прогуляюсь! - сказал я Дорошу. - А ты приготовь что-нибудь на обед. Через час вернусь.
   - С превеликим удовольствием! - с готовностью согласился бич.
   Зря я иногда обижаю Дороша. С товарищем мне повезло: непритязательный, коммуникабельный, понимающий. Что мне ещё надо?! Но было в нём нечто такое, чего я боялся не меньше, чем в Шаминском. И тот, и другой опекали меня: один - свысока, барственно, другой - раболепски. Зачем?
   Неужели я какая-нибудь значимая единица в этой жизни? Даже я сам себя таковой не считал. Моя душа не стоила того, чтобы устраивать из-за неё битву светлых и тёмных сил. Не спасу я этот безнадёжный мир от пороков, не повергну его в Тартар своими грехами. Это ясно, как белый день.
   Тут нечто иное. Нечто иное...
   Пасмурным апрельским днём я почти бегу по центральной улице Хорохорок, на ходу раскланиваясь с редкими встречными односельчанами. Никто не останавливает меня для душевных разговоров, никто не задирает меня вопросами с потаённым смыслом.
   Никому нет дела до меня, и мне - ни до кого. Иногда такой нейтралитет дорогого стоит. Сегодня мне никто не мешает, и никому не мешаю я. Может быть, это самые идеальные отношения между людьми?
   Своими ходулями я вспрыгиваю на метровой высоты перрон полустанка, и в это время электропоезд подаёт гудок, предупреждая о своём подходе.
   Я жду любимую свою женщину и пытаюсь привести себя в порядок. Поправил лыжную шапочку на своей острой макушке, стряхнул брюки, газетным листом попытался стереть грязь с ботинок.
   Подрагивая сталистым телом, на полустанок наползает гусеница электропоезда. Я напрягаю зрение, напряжённо всматриваюсь в окна вагонов.
   Поезд, недовольно шипя, остановился. Покашливая, поскрипывая, распа-хнулись двери. Ни один человек не вышел из электрички, ни один не вошёл в неё, будто Хорохорки жили обособлённой жизнью от остального мира: никто из хорохорцев никуда не выезжал, никто не приезжал к ним. Лишь из тамбура остановившегося напротив меня вагона изумлённо и испуганно смотрел прыщавый подросток. На длиннющего урода, конечно.
   Весело прокричав в пасмурное небо, электричка помчалась дальше. Я никогда больше не увижу Ксению.
   Мне не хотелось возвращаться домой, ловить там участливо-сочувствую- щие взгляды Дороша. Я собирался побродить по окрестностям, но на каждой дорожке, на каждой тропинке меня поджидали сюрпризы в виде грязных луж или непролазной грязи. Первое апреля - не тот день, когда можно в ботинках спокойно разгуливать по полям и лесам.
   Придётся возвращаться домой, в один присест опорожнить бутылку греческого коньяка, чтобы ночью умереть от похмельной боли. Или... У меня есть пистолет Шаминского! Однажды он уже помог свести счёты с этим жестоким, не пригодным для счастья миром.
   Как свежа и хороша эта мысль! Как заманчива! Ничего хорошего, ради чего стоит жить, уже не ждёт меня на этом свете. Арест, наручники, суд, унизительное отбывание срока в колонии, страшные пытки, позорная смерть от рук мстительных чеченцев... И ничего взамен - ни одного лучика надежды. И это я предпочту полной свободе, которую обрету одни м нажатием на спусковой крючок.
   Дорош похоронит меня и горько поплачет на моей могиле. Один человек на целом белом свете! Вот цена твоей жизни, Вадим Лобан!
   Почему я так безропотно паникую?! Вечером будет ещё одна электричка. Но это очень долго! Вечность, учитывая, что Ксения не появилась у своей бабушки! Как гадко и похотливо дрожит её прекрасное тело под сладострастными, пошлыми пальцами Шаминского!
   От одной этой мысли начало выворачивать мой желудок. Я остановился у плетня бабки, которой вчера помогал донести воду. Хорошо, что сходил в Ригу без свидетелей, а то не преминули бы осудить: нализался несчастный урод.
   Господи праведный! О чём я думаю?! Не всё равно ли, что скажут заби- тые беспросветной жизнью хорохорцы, если через полчаса ты собираешься приставить ствол пистолета к своему виску!
   Войдя в хату, я уже с порога закричал Дорошу:
   - Накрывай стол, друг мой сердечный! Сегодня будем пить, гулять, пока с ног не свалимся!
   Я напрасно призывал бича к действию - стол был уже накрыт. Дорош довершил сервировку, поставив отварную картошку прямо в чугунке на столешницу. У меня не болела голова, из-за чего я злился тоже. Выходило, что за избавление от головных болей я заплатил Шаминскому Ксенией. Это слишком дорогой и неравноценный обмен.
   От безысходности и отчаяния я налил себе полный стакан коньяка, потя- нулся к бутылке коньяком и Дорош.
   - Извини, друг, но этот напиток не трогай! Превращать "Метаксу" в воду - это извращение. Лучше достань из сумки водку!
   Дорош обиженно пробурчал:
   - Я тоже хочу сегодня напиться. Он, наконец-то отпустил меня и не доса- ждает своим судом. Я хочу быть нормальным российским бичом, пить водку и блевать в урны на перронах! - Он полез в сумку.
   - Ты не будешь бичом! Ты не будешь блевать в урны на перронах! -вели- кодушно рассердился я. - Ты будешь моим другом, а ещё лучше - братом!
   Господу! Что я несу?! Ведь через двадцать минут я собирался вынимать из сумки пистолет Макарова!
   А на Дороша мои слова произвели неожиданный эффект. Он вдруг заплакал и уронил на пол бутылку водки, которая нехотя, тупо раскололась, отчего Дорош разрыдался ещё громче. Он выглядел жалко и безутешно. Я бросился к нему.
   - Да брось, Дорош! Ты что, из-за водки расстроился? Мы ещё десять бутылок купим, если надо! Выпей со мной коньяку! Это дар данайца Шаминского. Но нам, татарам, один хрен!
   Я нравился себе развязным и бесшабашным. Дорош плакал уже тише, вздрагивая плечами. Я неловко, стеснительно погладил его по этим вздрагивающим плечам.
   - Что всё-таки случилось, Дорош?
   - Ни кто и никогда не называл меня другом, - всхлипывая, ответил тот. -А тем паче - братом!
   Так это были слёзы счастья! Боже, как мало нужно для этого несчастному бичу! Всего одно слово... И никто из смертных не удосужился его произне- сти. Я представил себе, как горько будет плакать Дорош над моим гробом, и устыдился. Устыдился своего слабоволия. У меня было гораздо больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у несчастного туя из моих сновидений.
   Я чокнулся с Дорошем, залпом опустошил стакан. Закусывая, утешал бича:
   - Завтра утром, Дорош, мы соберёмся с тобой и укатим далеко-далеко - на Камчатку к горячим гейзерам. Там нас никто не знает и никто не найдёт. Мы будем детьми природы, будем питаться грибами, ягодами, кореньями, рыбой, лесной дичью и, сидя на краю кратера Ключевской сопки, философствовать о мироздании и смысле жизни. Воображать легче, чем работать!
   - Я с большим счастьем! - Наконец-то, улыбнулся, Дорош. - А Ксюша? Мы возьмём с собой Ксюшу?
   - Никому я не нужен, кроме тебя, брат!
   Я налил в стакан коньяка, плеснул и Дорошу. Если не умру сегодня от перепития, завтра обязательно укачу на Камчатку с Дорошем. Это замечательная идея!
   - Ксюше я нежен, как зайцу стоп-сигнал! Она больше не вернётся к нам!
   - Тогда кто это подходит к калитке? - невозмутимо спросил Дорош.
   Я выскочил из-за стола, едва не опрокинув коньяк, навалился на Дороша, с нетерпением выглядывая через его плечо в окно.
   К калитке подходила обременённая двумя тяжёлыми сумками... Ксения.
  
   38.
  
   - Это что за пьянка, негодники, без меня?! - весело спросила Ксения и стряхнула морось со своего перламутрового плаща. - Принимайте гостинцы!
   И на лавку у стены начала выкладывать многочисленные свёртки с продуктами. Последними выставила три бутылки всё того же "Метаксы". Да-а... Шаминский щедро оплатил её любовь!
   Когда Ксения входила в калитку, я решил набрать полый рот воды. Моя ревность мои упрёки могут всё испортить, и я потеряю её навсегда. Ксения - капризное свободолюбивое дитя природы, и от этой свободы весомая часть принадлежит мне.
   По-детски чисто и наивно смотрели на меня глаза Ксении. Я засомневался: имеют ли мои подозрения почву под собой? Я напридумывал всяких страстей-мордастей между нею Шаминским. Мои страдания - продукт моего больного воображения? Судя по паспортам Шаминского, он слишком молод или слишком стар для неё.
   Я готов был простить Ксении все её прегрешения ради одного её поцелуя.
   - Звёздный мальчик! Ты что, не рад моему возвращению? Даже не поцеловал!
   - Извини, пожалуйста! - пролепетал я.
   И, подойдя к Ксении, чувственно приложился её губам. Она ответила мне мимолётным сестринским поцелуем.
   - Ты вернулся, Дорош? Это замечательно! Вся деревня твоя, Звёздный мальчик, станет на уши! - Она выложила на стол колбасу и ветчину. - Порежь, пожалуйста, Дорош! А как ты себя чувствуешь, Вадим? Я соби- раюсь устроить грандиозный кутёж! У тебя голова не болит? Помогли лекарства?
   - Помогли, спасибо! - буркнул я, но червь чёрной ревности подтачивал мои сердца, не давал покоя. - Как же ты добралась, Ксюша? Полуденная электричка прошла довольно давно!
   - А меня Юрий Юрьевич довёз! - спокойно ответила она. Какой же у неё невинный вид! Как у жены Цезаря, которая должна быть вне всяких подоз- рений. - Он замечательный человек! Интеллигентный предупредительный.
   В связи с возвращением Ксении я передумал набираться, как свинья. Я буду мальчиком-паинькой и предупредительным - похлеще Шаминского. За столом я ухаживал за Ксенией расторопнее и вежливее, нежели фрейли- ны за королевой, но она этого не замечала., беспечно болтала с Дорошем.
   Я превратился в бесплатное приложение к столу. Ах, Ксюша, Ксюша - юбочка из плюща! Лучше бы ты не возвращалась! Мне легче было бы перенести разлуку с тобой, нежели твоё равнодушие ко мне.
   Я прислушался к разговору Ксении и Дороша: они спорили на теологические темы.
   - Вы, как философ, Ксения, должны помнить постулат Спинозы: "Есть Бог, то есть существо, в высшей степени справедливое и милосердное, образец подлинной жизни. Тот, кто не знает о нём или не верит в его существование, не может ни повиноваться, ни признать его судьёй".
   - И ты никогда не сомневался в своей вере?
   - Никогда! - убеждённо ответил Дорош.
   - Но то, что никогда не ставилось под сомнение, нельзя считать проверенным и достоверно доказанным.
   - Вы не правы, Ксения! Всё, что есть, существует в Боге. И без Бога ни одна вещь не может существовать, не быть понятой.
   - А Сатана? Он существует по воле Божьей? Зачем он создал антипод себе? Чтобы, почивая на лаврах абсолютной власти, не превратиться в деспота?
   - Эко вас занесло! Мои слова - глас вопиющего в пустыне. В вашей душе мне не приготовить путь Господу, не сделать прямыми стези Ему.
   - Не может ли слепой водить слепого? Наливай-ка лучше коньячку! - Ксения протянула пустую стопку мне. - И закончим эти бесполезные, пустые споры, ибо, как сказал Спиноза, " все люди впадают в грех, и, если бы не было уверенности в прощении, все потеряли бы надежду на спасение, и тогда не осталось бы никакого повода считать Бога милосердным". С этим ты хоть согласен, философ из подземного перехода?
   - Нет, - угрюмо буркнул Дорош. - Этими словами можно оправдать любое грехопадение. Убий, покайся - и будешь прощён. Ещё раз убий, покайся - и опять будешь прощён. Я не верю в эту иезуитскую формулировку.
   - А мы с Вадимом верим! И поэтому грешим. А раз грешим, значит, живём.
   Кения отвернулась от Дороша, просунула руку под столом и ущипнула меня в том месте, которое является основой человеческих грехов, начиная с первого. В зелёных глазах её плясали похотливые танцы бесенята. Что-то произошло с Ксенией после приезда в деревню. Или после поездки Шамин- скому?
   - Соскучился по мне, Звёздный мальчик?
   Я бросил быстрый взгляд на насупившегося Дороша. Вести интимные разговоры в присутствии свидетелей я не привык, но прямой. С намёком вопрос Ксении уже разогнал кровь по моим кровеносным сосудам.
   - Очень! - с придыханием ответил я.
   Ксения доверительно наклонилась ко мне, с жаром прошептала на ухо:
   - Я очень устала, Звёздный мальчик! Я немножко посплю. А потом... Потом я обещаю тебе настоящую Варфоломеву ночь!
   - Что, зарежешь, как гугенота?
   - Шутник ты, однако! Вот таким ты мне нравишься, а не насупленным букой! - Она по-мужски опрокинула коньяк в рот и поднялась из-за стола.
   - Извиняюсь, мальчики!
   Кения ушла с кухни, зазывно повиливая бёдрами - это тоже новое в ней. Но, может быть, новое для меня? Может быть, именно сегодня она истинная? После дести дней близких отношений между нами Ксюша, наконец-то, раскрепостилась, перестала держать себя в узде приличий, положенных при знакомстве? И раньше она была далеко не скромницей, но смотрелось это не так развязно.
   Ксения ушла отдыхать, оставив меня один на один со своими сомнениями и острой ревностью, какую я испытывал впервые. С Элизабет всё было по-другому, с Элизабет у нас были договорные, с чётко, раз и навсегда расчерченными границами сексуальные отношения. Она позволяла любить себя, но сама не теряла голову. С Ксенией всё острее непредсказуемее и... безнадёжнее - любовь и страсть на краю пропасти.
   До самого фильтра догорела моя сигарета. Куда-то, я даже не заметил, подевался Дорош. Минут пятнадцать назад он вышел во двор и не возвра- щается. Я начал волноваться. Дорош - человек необычный, ожидать от него можно чего угодно.
   Мне почему-то представилась ужасная картина: повесившийся на ремне Дорош болтается над очком в туалете. Задавив сигарету в пепельницу, я сорвался с табуретки.
   Выскочив на крыльцо, я собирался уже громко окликнуть бича, но заме- тил его, неестественно скорчившегося за открытой дверью дровяника. Дорош блевал страшно, с надрывом. Казалось, выворачиваются наружу его внутренности. Лицо седлалось буро-красным, его трясло и корчило, как великого грешника в аду. Я не знал, как ему помочь. Догадался сбегать в хату, принести воды и полотенце.
   Закончились мучения Дороша. Я дал ему воды, помог умыться. Дорош отдышался, сел на козлы, на которых пилят дрова. Я стоял рядом и с сожалением смотрел на него. Теперь он походил на настоящего бича - опустошённый, растрёпанный, облёванный. Он поднял на меня свой белёсый, страдальческий взгляд.
   - Коньяк! Проклятый коньяк! Я позволил себе то, чего не должен был позволять, - искренне осуждал он себя. - Меня обуяла греховная гордыня. Я решил, что могу жить сам, как захочу. Но кто я против него? Я есть червь - и это правда!
   - Все мы черви, Дорош! Разной длины и толщины, но черви!
   - Сейчас, Вадим! Отдохну чуток, и пойдём. Выпьем водочки на посошок, и я уйду! -твёрдо решил Дорош.
   - Уйдёшь? Куда?
   - На вокал, в привычную для себя обстановку. Я не могу оставаться здесь!
   - Почему? Тебя никто не гонит. Из-за меня?
   - Нет, ты не тот человек, на которого можно обижаться долго. Я не хочу оставаться с Ксенией.
   - Она чем-то обидела тебя? - не понимал я.
   - Ничем. Но она погубит тебя, и я не могу быть свидетелем этого. Он мне этого не простит.
   - Дорош! - Я доверительно положил свою руку ему на колени. - Понимаешь, я очень люблю Ксению. Люблю больше своей поганой жизни, за которую ты мне предлагаешь дрожать. Она - самое дорогое, что у меня есть на этом свете!
   - Знаю. И в этом вся трагедия. Моё присутствие ещё больше драматизирует ситуацию. Поэтому я уйду.
   - Не уходи, Дорош! - умолял я его. - Не оставляй меня одного. Я чувст- вую, что мы нужны друг другу.
   - Одного? А Ксения?
   - Ксения? Ещё несколько дней, и мы расстанемся. Я почти уверен в этом.
   - Допустим, я останусь, а она прикажет выгнать меня. Ты сделаешь это без угрызений совести?
   - Извини, Дорош! Выгоню без раздумий. Но пока для этого нет причин, прошу тебя остаться.
   - Хорошо, я останусь, но оставляю за собой право уйти сразу же, когда этого потребуют обстоятельства.
   - Договорились! - Я искренне и с чувством пожал его вялую руку.
   Я присел рядом с Дорошем, прикурил сигарету. Время клонилось к вечеру, погода установилась великолепная. Лёгкий парк курился над оттаявшим лугом - узким, шагов на пятьдесят между моим огородом и лесом. Просторная берёзовая роща огибала Хорохорки подковой и тоже, как и я с Дорошем, грелась под ласковым заходящим солнцем.
   Мне всегда нравилось, что бабушкина хата стояла на отшибе. Это создавало впечатление защищённости от жестокого мира людей. Когда меня обижали или не понимали, я мог уйти в рощу - с нею у меня было полное взаимопонимание.
   В детстве, в летние месяцы на этом лугу я любил пасти телёнка. Бабушка не заставляла делать это, всё равно телёнок привязывался верёвкой к сталь- ному штырю. Но я уходил на луг, падал в сочную зелёную траву, пахнущую клевером, одуванчиками и ромашками, и под жужжание шмелей и ос читал всё подряд: от "Что делать?" Чернышевского до Спинозы и Канта. Бабушка не жалела денег на книги, которые привозил из города сосед-студент.
   - Скажи, Дорош, - обратился я к бичу, - откуда у тебя это? Свободно цитируешь Спинозу, Библию? Ведь ты даже не знаешь, откуда появился!
   - Не знаю - это правда. А цитаты, умные слова - это не я. Когда я станов- люсь собой, и двух слов связать не могу. Но иногда прорывает: слова умные и серьёзные будто из воздуха возникают, будто сами по себе - не из головы, а из лёгких рождаются. Признаться, я и сам иногда не понимаю того, что изрекаю! - Дорош обречённо вздохнул.
   - Такого быть не может! Ты не всегда был Дорошем-бичом. Ты образованный и интеллигентный человек. С тобой случилась беда- авария, несчастный случай. Ты потерял память, забыл своё имя. У тебя, наверное, есть семья, хорошие дети. Может быть, ты был учителем или доцентом института. - От представленной мной картины прошлого Дороша я воодушевился. - Конечно же, я прав! Необходимо дать объявление по телевидению, в газетах с твоей фотографией. Я уверен, найдутся и родители, и жена.
   - Не говори глупостей, Вадим! Я хорошо знаю, что меня не было, пока я не появился сразу же таким, какой я есть сейчас.
   - Ну, это же абсурд! - возмутился я.
   - Никакой не абсурд. Если бы было иначе, Он давно дал бы знать об этом, Он не может обманывать меня. Это я часто и сегодня тоже обманываю его.
   - Эх, горе-человек! - только и сказал я с неприкрытой горечью. - Пошли в хату, Дорош! А то я уже замерзать начинаю! Похолодало к вечеру.
   Дорош послушно, шустро соскочил с козлов и смотрел в мои глаза немигающе, преданно, как невинный ребёнок или как верная собака. Всё-таки здорово, что я встретил его на троллейбусной остановке студёным мартовским вечером две недели назад. Всего две недели назад? А кажется, с тех пор прошло лет десять.
   - Дорош, а какой нынче год? - пришёл мне в голову совершенно идиот- ский вопрос.
   - А разве для тебя это важно?
   Правильно! Какой же ты умница, Дорош! Для меня не важно, какой нынче год.
  
   39.
  
   Вечер постучался в окно хрупкой веткой рябины. Кто-то ходил на кухне, что-то делал. Свалилось на пол полено, грохнулся ухват, через минуту звякнуло пустое ведро. Этот кто-то - Дорош. Тишина и спокойствие царили в бабушкиной хате. Только где-то в углу отчаянно билась в сетях паутины не к сроку проснувшаяся муха. Наверное, как и я, не вовремя родившийся и бьющийся в липких сетях современной реальности. Я должен был родиться в следующем столетии.
   Но, скорее всего, я лет на сорок опоздал. Целое столетие меня переносила мать. Я всегда завидовал литературным героям девятнадцатого века, их неторопливой, размеренной жизни, их высоким гуманистическим идеалам. Нет, в позапрошлом веке я не был изгоем. Со своей инфантильностью и чрезмерной корректность. Был бы там кстати и к месту. Увы, мы не выбираем времена, в которых должны родиться и жить!
   В хате было сумрачно. Стены причудливыми бликами облизывал светло-голубой свет от телевизора. В спальне тишина. Ксения ещё не проснулась. Вполне резонно после бессонной ночи у Шаминского! Асфальтовым катком накатилась на мою душу чёрная, как асфальт, тоска. Ну зачем я так пошл и грубо?! Что я знаю о Шаминском? Ничего конкретного. Может быть, он дойстойный семьянин, верный муж и т.д. и т.п.
   Какой же ты наивный урод, Вадим Эльсович! А где же в таком случае была Ксения?! Бродила в полнм одиночестве по ночным улицам города?
   Я резко соскочил с дивана. Надо сходить за сигаретами. И тут же распахнулась дверь спальни. На пороге появилась Ксения в своём безумно сексуальном халатике, сладко потянулась, и халатик стал ещё короче и сексуальнее.
   Я протянул руку к стене, щёлкнул выключателем. От ярко и неожиданно вспыхнувшего света Ксения зажмурила глаза и прикрыла изящной рукой.
   - Ты что, в темноте сидел, Звёздный мальчик?
   - Я только что проснулся.
   Я постарался выглядеть спокойным, хотя ревность клокотала в моей груди камчатским гейзером. Ревность зловеще бурлила во мне, как грязь в болотной трясине. Грозясь затянуть в себя разум.
   - Как спалось, Ксюша?
   - Великолепно! Как в детстве! - Ксения смотрела на меня чистыми и невинными глазами девственницы.
   Я взял её за руку и повёл к дивану.
   - Присядь, Ксюша! Нам с тобой необходимо поговорить.
   Ксения вырвала свою руку резко, раздражённо.
   - А пи-пи мне нельзя сходить, Звёздный мальчик?
   - Извини... - растерялся и покраснел я.
   Ксения, засунув свои китайские ножки в мои безразмерные тапочки, пош- лёпала из горницы, а я упал на диван и стал отчаянно колотить кулаками в подушку, будто это она была во всём виновата.
   - Не верю! Не верю! - В исступлении скрежетал я зубами.
   Во что я не верил? Ведь Ксения ничего не объяснила мне. В порыве ярос- ти я заскочил в спальню, распахнул сундук, отыскал между тряпок писто- лет, повертел его в руке, в изумлении остановился. Я хочу застрелить? Кого? Себя? Ксению? Или сначала её, потом себя? Как это романтично!.. И трагикомично...
   Я горько усмехнулся, бросил пистолет в сундук, но тут же схватил его и затолкал под рубашку. Пусть будет. Пусть на всякий случай будет со мной. А вдруг сегодня вечером появятся чеченцы? Я успокоил себя этой спонтан- но появившейся причиной. Холодный металл пистолета осязался моим впалым животом и действовал успокаивающе.
   Я стоял посреди горницы негодующий, как Иван Грозный перед убийством своего сына. Необузданная ревность замутила мой разум. Это тонко подметила вернувшаяся Ксения и от души расхохоталась.
   - Мой бедный Отелло поджидает свою Дездемону? С пистолетом за поясом?..
   Я, смутившись, бросил взгляд вниз. Чудак! Даже пистолет спрятать не смог - рукоятка торчала из-под рубашки.
   Ксения подошла ко мне, выхватила пистолет, отошла на два шага назад.
   - И ты хотел убить меня? А ведь клялся в вечной любви!
   - Не говори глупостей, Ксюша! Ты же знаешь, зачем мне дал пистолет Шаминский, - оправдывался я.
   - Не оправдывайся! - Какие-то отчаянно весёлые бесенята плясали в её зрачках. - Пистолет для того, чтобы ты убил меня. Или я - тебя.
   И она медленно, уверенно стала поднимать пистолет, пока его ствол не остановился на уровне моего лица.
   - Ты неблагодарная скотина, Вадим Эльсович! Разве я твоя невеста? Разве я тебе клялась в вечной любви? Я свободная личность. Вчера я любила тебя, потому что так хотела. Сегодня я любила Юрия Юрьевича, потому что так хотела. Завтра, если захочу, буду любить Дороша. А послезавтра, может быть, снова тебя. И ты не можешь, не имеешь права запретить мне этого! А если попробуешь... - Глаза Ксении сузились, зрачки вдруг сдела- лись холодными, почти ледяными. Её безжалостные слова хлестали по моим сердцам, как шпицрутены - со свистом и жестокостью.
   - Что ты такое говоришь, Ксюша?! - ужаснулся я.
   - Не нравится?! А мне нравится твоя гнусная ревность?! Ненавижу мужиков-собственников! И теперь ты ответишь за это!
   И вдруг Ксения нажала на спусковой крючок. Оглушительно грохнул выстрел. Рядом с моим ухом с леденящим свистом пролетела пуля, обдала смертельным холодом.
   Я даже испугаться не успел, и только через две-три секунды, когда затихло скакавшее от стены к стене эхо выстрела, осознал произошедшее. У меня подкосились ноги, и я почти без чувств плюхнулся острым задом на пол с широко открытым от изумления ртом.
   Ксения в ужасе отбросила пистолет в сторону, и лицо её сделалось белее полотна. Красивая линия рта исказилась в жуткую гримасу, приоткрылась в широкий овал. Она силилась что-то сказать, но лишь мелко-мелко подрагивали её губы.
   Ксюша опомнилась первой, бросилась ко мне, упала передо мной на колени, больно стукнувшись ими о пол, начала лихорадочно ощупывать меня. Ощупав, облегчённо вдохнула, стала неистово целовать мои холодные губы, щёки, лоб, приговаривая:
   - Вадим! Звёздный мальчик! Ты жив? Нет? Не умирай! Прости меня! Я не хотела!
   Я и сам до конца не понимал: жив ли я? Или уже отхожу в мир иной? В себя пришёл только, когда увидел забежавшего в горницу Дороша. И он был ошарашен, увидев рыдающую на моей груди Ксению, с удивлением принюхался к пахнущему порохом воздуху.
   Я резко оттолкнул Ксению от себя, вскочил на ноги.
   - Дура! Ты же могла убить меня!
   Ксения, оставшись сидеть на полу, пролепетала:
   - Он, что, был заряжен?
   - А ты думала, что Шаминский всучил мне игрушку?
   Она подползла ко мне, обняла мои ноги.
   - Прости, Звёздный мальчик! Прости! Я не знала" Я не хотела! Я люблю тебя!
   Дорош подошёл к пистолету, поднял его, понюхал ствол засунул в карман брюк.
   - Ну, ребята, вы даёте! - Бич покачал головой и спокойно вышел на кухню.
   Я сел на пол рядом с Ксенией, погладил её по шелковистым волосам, обнял за плечи.
   - Перестань плакать, любимая моя! Всякое случается. Я понял, что ты не нарочно.
   - Я не хотела... Я думала... - Ксения всхлипывала, успокаиваясь.
   А я уже успокоился и почему-то пожалел о том, что она промахнулась. Как хорошо, как покойно было бы мне сейчас! Всё было бы позади - и страдания, и проблемы.
   Но теперь всё надо начинать сначала: что-то говорить, что-то делать. Одним словом - жить. А это, оказывается, сложнее, нежели умереть.
   - Так ты любишь меня, Ксюша?
   - Люблю! Сильно люблю! - Она крепко обвила мою шею руками и поцеловала в губы.
   - А как же Шаминский?
   - А что Шаминский? Я просто захотела его. Как последняя сучка!
   После этих слов её объятия мне были противны, я попытался освободиться от них, но она намертво защёлкнула свои пальцы на моей шее.
   - Ну, такая я поганая тварь, Звёздный мальчик! И не стану лучше! Выгони меня, если хочешь! Выгони! Я соберусь и уеду!
   Ксения отпустила меня. Сидела рядом обняв руками свои круглые колени, - притихшая и молчаливая. Я не знал, что мне делать и что говорить. Меня заклинило от её жуткой правоты. Сердца мои клокотали от негодования. Если бы я был мужчиной гордым и независимым! Тот же час, сию же минуту выгнал бы её к чертям собачьим!
   Ноя был безобразнейшим уродом и безумно любил греховную красавицу. Я был уверен, что она уйдёт, стоит мне произнести одно слово: "Уходи"! А что потом? Что останется мне, когда она уйдёт? Уйдёт и никогда больше не вернётся! Мужская гордость? И что я буду делать с этой гордостью без её глаз, губ, объятий, поцелуев? Выть от тоски на луну?!
   Ксения молода и экстравагантна, и одно то, что она любит меня... Но как же можно любить и в то же время спать каждым встречным?!.. Господи! Но почему пуля пролетела мимо?!
   - Такое бывает, Звёздный мальчик. Я люблю тебя... Я люблю тебя, как самую себя. Наверное, я не смогу прожить без тебя, как без самой себя. Но иногда я ненавижу себя... Иногда я ненавижу тебя... Но так бывает, мой Звёздный мальчик!
   - Потому что я урод?
   - Не сей так говорить! Я не вижу в тебе урода. Ты не понимаешь меня. Я такая, потому что не научилась управлять собой. И не хочу этому учиться. Я вижу яблоко и с наслаждением надкусываю его. Но через некоторое время я вижу грушу и хочу грушу. И если я хочу, то убью того, кто мне запретит это! Могут быть груши, сливы, вишни, клубника. Но больше них я люблю яблоко...
   - Странная философия... - Я ощущал себя круглым идиотом. - А выйти за меня замуж ты смогла бы?
   - Хоть завтра! - Она повернулась ко мне и прижалась ласковым котёнком к груди. - Я буду тебе хорошей, заботливой женой, но никогда коровой с твоим тавром. Или ты привыкнешь к этому, или прогони. Другого не дано.
   - Чтобы привыкнуть к чему-либо, необходимо время. Ты даёшь его мне?
   - Сколько угодно! Только...
   - Что?
   - Больше никаких сцен ревности. Мне никогда не быть Пенелопой, а тебе - Отелло. Договорились? - Она с чувством припала к моим губам. И мне показалось, что я позабыл обо всём на свете.
   - У меня нет иного выбора! Я хочу тебя!
   Ксения громко рассмеялась и вырвалась из моих объятий.
   - Потом! Потом, Звёздный мальчик! Я тоже ужасно хочу тебя! Но ещё ужасней - есть. Кажется, я съем целого буйвола" Дорош, надеюсь, не сачковал, пока мы спали?
   - Не должен. Не такой он человек, мне кажется.
   - Мне нравится твой Санчо Пансо, милый Дон-Кихот! Почему ты никогда не называешь меня Дульсенеей? - Опершись руками о моё плечо, Ксения юрко вскочила на ноги.
   - На самом деле, почему? Я -идиот Дон-Кихот. А ты - моя Дульсенея.
   Кения протянула мне руку, помогла подняться.
   - Я не хочу слышать этих слов: идиот, урод. Мы же договорились, Звёзд- ный мальчик!
   Договориться-то договорились, но как же мне, яблоку, научиться терпеливо ждать, кто и когда будет грушей, сливой, вишней? И как научиться воспринимать это, как должное? А разве у меня есть иной выбор? Нет, не надо торопить события. Перебесится Ксения!
  
   40.
  
   Мне показалось, что кто-то ползёт по длинному и извилистому входу в пещеру. Я слышал шорох осыпающегося песка, чьё-то дыхание. Даодант? Глупо! Он ни за что не протиснется в этот тоннель. Мастродант? Не страшно, если он один или с супругой. Но если нагрянуло целое семейство!.. Под землёй, защищая своё жилище или отвоёвывая его, мастроданты безрассудны и опасны.
   Я схватил камень, который притащил с поверхности в пещеру, чтобы разбивать и измельчать листья эсклипта, и отпрыгнул в угол пещеры, как испуганный мастродант, замер на четвереньках. Поднял камень над головой и входом в моё новое жилице.
   В мастродантовой норе было темно, как ночью. Я с трудом различал свои руки находившиеся прямо перед глазами. Так что выбора у меня не было: камень опустится на любую голову, появившуюся в проёме лаза.
   А если это Андрей? Чушь! Разве я могу размозжить голову своему вооб- ражению? Но как? Как я мог вообразить Андрея?! Ни одно живое существо на этой планете не похоже на него. Он настоящий урод, по сравнению с нами, туями, и даже по сравнению с даодантами.
   Или он из другого племени, живущего за Красной и Жёлтой Пустынями в Розовых Горах? В нашем племени часто рассказывают легенду, что когда-то давно в Розовых Горах жили низкорослые и волосатые туи. Но это было очень давно, во времена, когда на планете росла зелёная трава, а по Крас- ной Пустыне можно было ходить даже днём, даже не в сезон Большой Охоты. Это было так давно, что даже умерший недавно мой дедушка не помнил того времени.
   Пыхтение становилось всё громче и неумолимо приближалось. Я уже явственно различал хриплое придыхание незваного гостя. Это не туй - туи дышали легко и бесшумно, и двигались тише теней мастродантов. Так хрипло дышали, брызгаясь слюной мастроданты. И я со всей силой опустил осколок скалы на появившееся перед глазами чёрное пятно.
   Раздался короткий визг. И тишина. Больше не шелестел осыпающийся песок, и никто хрипло не дышал. Мастродант-разведчик? Видимо, стая этих подземных жителей обнаружила лаз в пещеру, который им показался подозрительно широким, и они послали разведчика. Если разведчик не вернётся, трусливые мастроданты уберутся восвояси. Они решат, что в пещере живёт большое семейство их диких соплеменников. Между семьями мастродантов случались жестокие кровопролитные сражения, но только за опустевшие норы и кладовые с запасами листьев эсклипта и колючек.
   Это здорово, что я убил разведчика: и семейка его не сунется, и свежего мяса испробую. Да сезона Большой Охоты ещё не меньше ста кругов солнц, а запасы мастродантов мною уже истреблены на четверть. Да и охотиться в сезон охоты мне будет трудно - не знаю, как отнесутся к выжившему прес-тупнику мои соплеменники? Как к чуду? Ведь никто и никогда не встречал выживших преступников.
   Разделывать тушку мастроданта в темноте опасно - можно проткнуть колючкой красный пузырь в их животе. После этого, съев даже маленький кусочек мяса, туй умрёт почти мгновенно. Из-под стены я выкопал мешо- чек, сплетённый из волокон эсклиптового листа, в котором хранил редкого пещерного жучка-солнце. Мне посчастливилось изловить его в кладовой мастродантов.
   Я извлёк жучка из мешочка и привязал его к шее. Яркое, пульсирующее тело жучка сделало свет в пещере сумеречным. Я разглядел довольно крупного мастроданта. Разрезать его тонкую, как кожа туя, шкуру не представляло труда. Главное - не зацепить красный пузырь. Мяса убитого мастроданта мне хватит на пять кругов солнц. Жаль, что у меня нет огня, и я не могу поджарить его на костре из колючек. Но даже сырое мясо - это лучше, чем давиться жёсткими колючками или жевать высушенные безвкусные листья эсклиптов.
   Отхватив ладный кусок от мясистого бедра мастроданта, я приготовился вонзить в него свои крепкие молодые зубы, но из зева лаза опять послышался шорох песка и чьё-то дыхание. Неужели спутники мастроданта-разведчика осмелились лезть в пещеру наобум? Если это так, то мне не сдобровать. Допустим, идёт целая семья. Двух-трёх мастродантов я убить успею, но это слабое утешение, потому что остальные загрызут меня.
   В принципе, мастроданты - травоядные, но при случае не преминут полакомиться падалью. Если и суждено мне стать таковой, то свою жизнь я этим тварям продам подороже. Я вооружился, чем мог, - всё тем же оскол- ком скалы и острым суком краснопустынной колючки. Я спрятал жучка-солнце в мешочек и застыл с поднятым камнем у входа.
   У меня родился великолепный план: стоит мне убить трёх-четырёх мастродантов, и их трупы заблокируют лаз. Остальных я попытаюсь отогнать острым суком. Мастроданты трусливы, и запах смерти их отпу- гивает сильнее, чем зубы даоданта.
   Я прислушался: по лазу продолжали ползти. Судя по плотности звуков - семья мастродантов. Шорох песка становился всё слышнее и ближе, но я не различал характерного хриплого придыхания. Может быть, это не мастроданты?
   Я только успел об этом подумать, как по лазу, обрастая эхом, пронёсся окрик - очень знакомый, с хрипотцой голос:
   - Туй! Это я, Андрей! Не шибани камнем по тыкве!
   Я не знал, что такое тыква, но догадался, что на диалекте Андрея это синоним головы. Я с облегчением вдохнул. Туям к одиночеству не привыкать, но с художником веселее и легче на душе, тем более, в моём положении отвергнутого. И ещё. Я не отблагодарил Андрея за своё чудесное спасение. Вообще-то у туев не принято благодарить кого-то за добрые дела, ибо никто из них об этих добрых делах не просит. Если сделал - это лично твоя инициатива, и за своё доброе дело будь благодарен сам себе.
   Но Андрей был из другого племени и сделал то, на что был не способен ни один туй. Окажись на его месте я, пожелал бы ему лёгкой смерти, но не подсказал бы, как спрятаться от смерти в опустевшей пещере мастродантов.
   - Зажги своё солнце! - крикнул Андрей уже на входе в пещеру.
   Я вытащил жучка из мешочка и снова повесил его на шею.
   - Я не один. Со мной гость.
   В его спутнике я узнал Шаминского. Почему узнал - об этом я даже не подумал. Тело Шаминского, как и Андреево, было прикрыто одеждой, но с большим шиком.
   - Ты убил мастроданта? - спросил Андрей. - Молодец! Теперь я могу быть уверенным, что ты не умрёшь с голоду. Ведь вы, туи, до ужаса ленивы и инертны. Вы скорее умрёт от жажды и голода, чем шевельнёте одной извилиной или одним пальцем.
   Он присел у тушки и понюхал тот кусок, который облюбовал для себя.
   - Какая гадость! Ты что, собрался есть его сырым?
   - Увы... Мне нечем разжечь огонь.
   - Жить на испепелённой от жары планете и н уметь добыть огонь? Это надо уметь! Неси колючки, я научу тебя пользоваться спичками.
   Щеголеватый Шаминский сидел на корточках и внимательно, пристально рассматривал меня. Я сомневался, что он не был глухонемым.
   Андрей чиркнул спичкой и весело занялся огонь. Как это просто, если у тебя есть палочка с коричневым набалдашником! Художник великодушно подарил мне коробок спичек. Вскоре терпко, едко запахло жареным мясом.
   - Знатная гадость! Но не будем обижать друга. Не так ли, Григорий Григорьевич!
   Шаминский, усмехнувшись, кивнул головой в знак согласия и вытащил из-за пазухи пузырёк с коричневой жидкостью.
   - Хлебни, туй! И посмотришь, на сколько вкуснее покажется тебе мясо мастроданта.
   - Ты что с ума сошёл, Пермяков?! Туи в своей жизни ничего крепче эсклиптового сока не пили! Он же от одного глотка может кони кинуть!
   Я не понимал, почему Юрия Юрьевича Шаминского Андрей величал Григорием Григорьевичем Пермяковым? И ещё не понимал - откуда я это знаю. И недоумевал: почему я понимаю странный их язык, совсем на походивший на туйский.
   - Коньяк, между прочим, безвреднее плевка даоданта. Ни один туй не умер от плевка даоданта, хотя кожу с лица, как корова языком, слизывало! - И Шаминский одобряюще подмигнул мне зловещим глазом.
   Я взял пузырёк и сделал несколько глотков. Поперхнулся, едва не задохнувшись от жгучей жидкости. От глотки до живота пробежал огонь, затем в желудке разгорелся настоящий костёр, будто я проглотил жучка-солнце.
   Я выхватил из костра кость с мясом, жадно стал грызть. Мясо показалось намного вкуснее, чем когда-либо. Андрей с Шаминским-Пермяковым тоже хлебнули коричневой жидкости и с отвращением жевали мясо мастроданта.
   В моей голове возник беспорядочный шум, в висках и затылке остро зако- лоло, будто туда впились острые щепки пустынной колючки. Но на эту боль я не обратил внимания. Я сделался смелым и безрассудным, как дао- дант. В эту минуту я готов был сразить с целой семьёй мастродантов или даже с двумя даодантами. В эту минуту я мог взять осколок от скалы и по очереди убить всех четырёх Охранников Корабля, если бы мог пробраться в Большую Пещеру. Но вместо этого набросился с упрёками на Андрея. Набросился со словами, непонятными самому себе.
   - Зачем ты привёл этого человека?! Зачем ты дружишь с человеком, из пистолета которого застрелился?! Он специально подарил его тебе, как искушение!
   - В отношении меня он сделал благое дело, хотя после смерти я страдаю не меньше. Но эти страдания осмысленные и конкретные!
   - Зачем ты ушёл в знойные красные пески? Ведь ты не крал воду из речушки в Большой Пещере! И тебя не выгоняли из племени!
   - Эх ты, глупый и наивный туй! Много ты ещё не знаешь и не понимаешь! Всё это у тебя впереди. А пока... Давай прекратим этот бесполезный спор. Я пришёл сообщить тебе, что завтра состоится Высший Суд над ещё одним туем, но из северного направления. Ты накануне рассвета послезавтра разыщи его и приведи в свою пещеру! - сказал Андрей.
   - Но нам, двоим, не хватит пищи до сезона Большой Охоты!
   - Хватит. Послезавтра семья мастродантов, проигравшая войну за свободную пещеру, пришлёт двух разведчиков. И так будет продолжаться каждый день в течение двадцати кругов солнц, пока вы не перебьёте всех их! - Андрей с иронией усмехнулся.
   - Но почему ты уверен, что они не нападут всей семьёй?
   - Потому что мастроданты тупее даже туев. Они не будут ввязываться в сражение, пока не вернётся хотя бы один разведчик. - Андрей из положения сидя стал на четвереньки. - Тронулись в путь, господин Пермяков! Скоро рассветает. А местные солнца опасны даже для фантомов воображения! Бывай, туй!
   Я схватил за рукав Шаминского.
   - Оставь свой пузырёк с коричневой жидкостью!
   - Да чёрта ради! - Юрий Юрьевич скорчил многозначительно-ехидную мину. - Только в состоянии аффекта не воткни острый сук под лопатку другу по несчастью!
   Шаминский пополз следом за Андреем, пыхтя и ругаясь вполголоса, и вскоре его крутой зад, с трудом протиснувшись, исчез в проёме лаза.
   Я взялся за пузырёк, чтобы спрятать его в кладовой. И вдруг заметил, что он исчез прямо в моих руках, будто растворился, как утренний туман.
  
   41.
  
   Ну вот, теперь на планете из моих сновидений появился и Шаминский. Вся компания в сборе. И доколе меня будут преследовать эти фантасмагорические видения?! Отпустит ли когда-нибудь меня художник Андрей?
   К бесам эти гротесковые сны! Что толку прокручивать и в памяти раз за разом, как рапидом опасные моменты в футболе. Ничего в них опасного и значимого нет. Он, сон, не будет доставать тебя, если, проснувшись, сразу же забыть о нём.
   В окна через неплотные шторы настойчиво рвутся весёлые лучи апрельского солнца. За окном в раскидистом кусту сирени дают звонкоголосый концерт весенние птахи. Рядом со мной разметалась обнажённая женщина, уставшая от моих нежности и ласк, - самая прекрасная женщина на планете Земля! И свирепым лобаном я готов перегрызть глотку любому, кто осмелится потревожить её сон.
   Каким-то чудом между сомкнутых штор прорвался солнечный луч и уютно подрёмывал в ложбинке между упругих грудей Ксении. Похотливый сладострастец! Я не стану прогонять тебя, потому что дал клятву не докучать ревностью своей богине. Мне обещана большая и лучшая часть её любвеобильного сердца.
   Любое моё неосторожное движение может потревожить безмятежный сон богини. Ночью она щедро выплеснула на меня всю свою страсть. Я много часов купался в Ниагарском водопаде счастья и нежности и, проснувшись, ощущал себя чистым и лёгким, как когда-то давно, в раннем-раннем детстве, котором я почти не помню.
   Ясен, как весенний день за окном, был мой мозг, просветлённой, витала душа и ровно, в унисон, бились мои сердца, которые не спорили между собой: кто из них больше любит меня?
   Я сполз с кровати медленнее и тише осторожного ужа, затем подхватил свою одежду, чтобы одеться в горнице. На четвереньках покинул спальню, оглянувшись на пороге: моя богиня даже не пошевелилась.
   На кухне, на табуретке у окна сидел верный Санчо Пансо и грустным, но светлым взглядом пил неописуемую красоту апреля. О чём думал и мечтал он? О том, что в один прекрасный день поможет мне натянуть латы благородного рыцаря и мы сядем: я - на коня, он - на ослика. И поедем странствовать по свету, помогая сирым и угнетённым, оставив Дульсенею в тревоге и печали ожидать меня.
   - Здравствуй, Дорош! - очень тепло поздоровался я, на что бич ответил благородным кивком головы.
   - Какой сегодня прекрасный день! - с глубокомыслием Аристотеля ответил он. - Слишком прекрасный, чтобы не бояться его последствий!
   Но даже эти слова не заронили в мою душу тревоги. Я стянул со стола сигареты и зажигалку, предложил Дорошу:
   - Пойдём, посидим во дворе!
   - А чай?
   - Потом! Потом, когда проснётся Ксения.
   Разве имеют право рабы распивать чаи, когда почивает королева?!
   Я сидел на завалинке, с удовольствием затягивался "Парламентом". Дорош, присев на корточки, задумчиво чертил сухой веткой на песке. Я сначала не обратил внимания на значки, которые оставляла его ветка, потому что залюбовался голубыми, лёгкими, будто оторвавшимися от линии горизонта далями. И луг, и светло-бежевый лес зависли в лёгком тумане, как галлюцинация, зыбко покачиваясь.
   Зажигалка выпала из моих рук, и я опустил глаза долу, чтобы поднять её. Нечаянно бросил взгляд на начерченное на песке моим необразованным, но чистым сердцем Санчо Пансо. Холодные мурашки пробежали по моей спине. Я подскочил к Дорошу.
   - Что это означает? - с испугом спросил я.
   - Не имею понятия! - ответил бич. - Просто черчу от нечего делать.
   Ни фигашеньки - просто! На песке было начерчено сложнейшее алгебраическое уравнение с интегралами, корнями и прочими непонятными мне значками.
   - Ты не имеешь понятия? Тебе не ясен смысл того, что начертил?
   - Нет, - невинно ответил Дорош. - Какие-то значки, фигурки, цифры. Фантазии от делать нечего!
   Он подошвой допотопного широконосого ботинка разровнял песок, похоронив под ним корни и интегралы. Чёрное подозрение запало мне в душу.
   - Ты не тот, за кого себя выдаёшь!
   - С чего ты взял? - без всяких эмоций спросил он.
   Взгляд у него такой чистый и невинный, какой был у Ксении после того, как её привёз из города Шаминский. "С чего ты взял"?! Бич свободно чертит на песке сложнейшие математические уравнения, а я должен делать вид, что вижу примитивные каракули?
   Но мне помешали вывести Дороша на чистую воду: до наших воистину чертовых куличек добралась изрядно постаревшая горбатая уродина Зина. Она перевалилась через порожек калитки плотоядно зыркнула по сторонам, будто под кустом сирени или в прошлогоднем сухостое дурнотравья мы спрятали вожделённую бутылку самогона. После этого Зина - по-уличному Квазиморда - проковыляла в середину двора.
   - Здоров, урод! - поприветствовала она меня.
   Только уроды могли так безжалостно оскорблять друг друга. Квазиморда совершенно права, но после ночных комплиментов королевы слышать такое было обидно. И я отплатил горбунье тем же:
   - Привет, горгона!
   Зина не обиделась. Она не знала значения этого слова. Я мог назвать её уличной кличкой, но это было слишком опасно: можно было получить по ногам или животу суковатой палкой - костылём Зинаиды. Урод урода видит издалека, и я без слов понял Квазиморду.
   - Зинаида! Самогонки, вина нет! Могу предложить стопку коньяка!
   И без того её уродливое и перекошенное лицо скривилось в безобразную гримасу, будто я предложил ей шкалик денатурата.
   - Угощай, коль ничего лучше нет!
   - Дорош! - окликнул я повелительно своего Санчо Пансо. - Принеси коньяк, стопку! И что-нибудь закусить этой несчастной алкашке!
   Не мог же я пригласить в хату эту опустившуюся уродливую женщину, ещё десять лет назад лишённую материнства. Она была непредсказуема, могла разбудить Ксению, доставить ей несколько неприятных минут.
   Квазиморда была опустившейся, но гордой.
   - Алкашка - это правда, но не несчастная, Это наглая ложь! Я счастливее некоторых штатских!
   Эх ты, дурочка сорокалетняя! Если бы ты видела, кто был в моих объя- тиях сегодняшней ночью, от зависти откинула бы коньки уже в моём дворе! Я иронически усмехнулся. Пожалуй, Квазиморда была бы для меня подходящей парой. От осознания этого я и выпендриваюсь перед обиженной Богом женщиной. Очень пристально надо презирать её и меня, чтобы определить: кто из нас уродливее? Хоть над кем-то на этой планете я имею мизерное физическое превосходство.
   - Какой мужчина! - Зинаида прищёлкнула языком вслед удалившемуся Дорошу.
   Такой комплимент она могла сказать любому, у кого есть мужское достоинство. Квазиморда ненавидела меня с тех самых пор, как я отказался переспать с ней, и ни за что не зашла бы ко мне, если бы унизительно не погнало её из хаты тяжёлое похмелье. И я решил пойти на мировую.
   - Когда два урода поливают друг друга по чём зря, они выглядят её смешнее и уродливее! Давай забудем старые обиды и будем уважать друг друга! - искренне предложил я Квазиморде.
   - Согласна, если каждый день наливать будешь! - беззаботно согласилась Зинаида. - Я даже не пожалею тебе! Небось, давно бабы не пробовал?
   На крыльцо, потягиваясь, вышла в своём коротком халатике Ксения, будто на подиум во время Всемирного конкурса красоты. Она подошла ко мне и поцеловала в губы.
   - Доброе утро, милый Звёздный мальчик!
   У Квазиморды непроизвольно начал открываться беззубый рот.
   - Ты давно проснулся? - с нежностью в голосе спросила Ксения.
   - Полчаса назад, любимая!
   Ксюша заметила, наконец, Квазиморду, подошла к ней.
   - Я Ксения, жена Вадима Эльсовича! - она протянула руку горбунье.
   А та была ошарашена. Разве только по телевизору она могла видеть женщину, сравнимую красотой с Ксенией. Так и стояла с минуту с открытым ртом, боясь даже прикоснуться к руке Ксюши. Создалось неловкое положение. Сколько бы длилась эта немая сцена - неизвестно, но во двор вошёл с ополовиненной бутылкой коньяка Дорош. Прихватил он и тарелку с закуской.
   Квазиморда поняла, что за непочтительность её могут согнать с территории этого благословенного двора и с чувством пожала руку Ксении.
   - Меня Зинаидой зовут. Я соседка ваша, через пять хат живу. Я Вадима Эльсовича с детских лет уважаю и бабушку его почитала. Вот. Очень хорошие люди! - тараторила она и пожирала взглядом бутылку в руке Дороша.
   - Очень приятно! - Ксюша была в хорошем настроении и предельно вежлива. Она при свидетелях объявила меня своим мужем, отчего я стоял Важным и гордым, как надутый индюк. - Мы что, во дворе пить будем? Это здорово - на свежем воздухе! Мужики, вытаскивайте стол на улицу! Зинаида, помоги мне вынести закуску!
   Я поражался энергии Ксении, ведь под утро она пальцем руки пошевелить не могла. А Квазиморда смотрела на неё, как на ангела в женском обличье, спустившегося с небес. Ещё бы! Её приняли, как нормального, равноправного члена человеческого сообщества. В последние годы Зинаиду дальше порога хаты никто не пускал. Вонь от горбуньи разносилась на всю округу. Ксения по доброте своей душевной устроила обед - не приведи Господь! С таким же успехом можно было установить обеденный стол у дверей сортира.
   Выпивка с закуской на столе. Квазиморда плюхнулась на табуретку. Я выбрал место за столом подальше от неё, предоставив Ксении право расплачиваться за своё опрометчивое гостеприимство. И попал в точку. Ксюша с подозрением обнюхала воздух вокруг себя, схватила горбунью за руку.
   - Мужики! Подождите нас минут пятнадцать!
   - Картошка остынет! - возмутился Дорош.
   - Ничего страшного! - ответила Ксения и потащила за собой убогую.
   Они вернулись к столу через двадцать минут. Квазиморду было не узнать: вымыта, накрашена, переодета в чистую бабушкину одежду - юбку и кофту. Последнее неприятно кольнуло под левое сердце, но не хотелось портить праздника души Ксюше и себе.
   - Наливай, Звёздный мальчик! Предлагаю отметить моё решение стать женой Вадима Эльсовича!
   Все были рады этому тосту по разным причинам. А уж обо мне и говорить не стоило! Расчувствовавшись, я даже прослезился и поперхнулся коньяком.
   Горбунья сначала понюхала свою рюмку, а потом выпила с огромным недоверием и испуганно закусывала сосиской, шамкая беззубым ртом. Ей показалось, что она видит дивный сон, и только не хватает ко всем этим чудесам влюблённого в неё мужчины-красавца или на худой конец - просто любовника моложе сорока.
   После второй рюмки Ксения расходилась, я даже сказал бы - распоясалась, ибо она долила мною наполненные стопки до краёв и сделала предложение, от которого я чуть не упал в обморок:
   - Теперь я предлагаю выпить на брудершафт, чтобы мы стали ещё ближе друг другу. Вадим выпьет с Зинаидой, а я - с Дорошем.
   У Дороша застряла в горле кость от копчёной грудинки. Мне пришлось спасать его - стучать кулаком по спине. Квазиморда с готовностью вскочи- ла с табуретки и поковыляла ко мне. Я спрятался за спину Дороша, как будто можно было спастись от танкового напора горбуньи.
   - Ксюша, ты с ума сошла! Что за дурацкие шутки?! - возмутился я.
   Но Кения громко рассмеялась, потом капризно топнула ногой, подняла облачко пыли.
   - Я так хочу! Сегодня я - королева бала! А завтра королём будешь ты!
   Я попытался спастись от Квазиморды, в панике обежал стол вокруг.
   - Звёздный мальчик, я обижусь! И лишу тебя близости со мной на целую неделю! - В глазах Ксении зажглись холодные и жёсткие искорки.
   У меня возникла невесёлая альтернатива: или вытерпеть поцелуй мокро- губой горбуньи, или остаться без горячих ласк Ксении. И то, и другое грозило смертельным исходом, но выжить после первого шансов было больше.
   Мы выпили, и горбунья бесцеремонно, как к своей собственности, присосалась к моим губам с такой жаждой, будто неделю бродила по Сахаре и вдруг набрела на родник. А я, успокаивая рвотные позывы, краем глаза наблюдал за Дорошем. Мне показалось, что его хватит паралич, когда великолепные губы Ксюши коснулись его потрескавшихся, бесцветных губ.
   Даже природа не смогла выдержать этого кощунства, и на западе полых- нула зарница. Опять собирается гроза. Вторая в начале апреля - уму непостижимо! Придётся перебираться в хату, но я костьми лягу, а не пущу Квазиморду в свои апартаменты!
   Счастливая горбунья пошла к своей тарелке закусывать коньяк, а Дорош, поражённый столбняком, после поцелуя так и остался стоять истуканом - руки по швам, вытянутый в струнку, бледный, как мертвец. Пора прекращать эту затянувшуюся комедию. Ведь в роли подопытных, над которыми потешались, оказались мы с Дорошем. Я подошёл к Ксении.
   - Надо перебираться в дом - гроза собирается! - И, уже наклонившись, шепнул ей на ухо. - Только Зинаиду не приглашай! Она нечиста на руку, а у нас деньги и пистолет.
   - Хорошо, милый! - Ксюша покорно улыбнулась и налила Квазиморде полную стопку. - Выпивай, уважаемая соседка, и надо честь знать!
   Горбунья прежде выпила стопку коньяка и лишь после этого решила обидеться:
   - Так русские люди не поступают!
   Ах. Зря она так! Если Ксения в гневе - никому не позавидуешь!
   - Вы посмотрите на неё! Умыли, одели, напоили, накормили!... С собственным и дороги мужем разрешила ей поцеловаться! А она на голову решила сесть, да ещё и ноги свесить!
   Ксения подошла к Квазиморде, взяла её за шиворот и потащила к калитке, как шкодливого и щелудивого щенка. Открыла калитку, коленкой поддала сопротивляющейся Квазиморде под зад. Та удержалась на ногах, но по инерции доковыляла до середины улицы.
   - Зачем вы так грубо, Ксения?! - заступился за горбунью Дорош. - Это вам не идёт!
   - А неча наглеть! - по-деревенски выразилась Ксения. - Сука пьяная!
   И моя королева, пошатываясь, направилась к хате. Нет, в эту минуту она была похожа не на философа, а на бесшабашного рубаху-парня, перебравшего на дружеской попойке.
  
   42.
  
   Мы с Дорошем успели занести закуски, стол и стулья в хату. И тут же в тихие Хорохорки ворвалась ранняя весенняя гроза. Откуда-то из-за леса выскочил на сумасшедшей тройке ветер, взлохматил рыжую прошлогоднюю траву, поднял в воздух коричневый конфетти жухлой листвы.
   Быстро, как при солнечном затмении, потемнело. Небо прогнулось под тяжёлыми ультрамариновыми тучами. Один, два, три раза со звонким треском ударили молнии, угрожающим рокотом-гулом содрогнул землю гром, будто ударили одновременно из трёх стволов гаубицы - аж стёкла в окнах задребезжали.
   Испуганно трижды перекрестившись, заскочил в хату Дорош. А я остался стоять на крыльце, любуясь неистовой стихией, как помешавшийся, умолял грозное небо: ударь, ударь ещё разок покрепче! Расколи эту постаревшую, погрязшую в грехах планету пополам! Какая катавасия начнётся!
   Безобразным безумным дьяволом я стоял на крыльце, широко раскинув длинные руки, разгорячённым лицом со страстью, какой ожидают женской ласки, ждал хлёстких струй ливня. И он ударил - косо, шумно, щедро! Холодный, пронизывающий до костей водопад через минуту превратил меня в мокрую курицу. Но только боязнь простуды загнала меня в хату.
   На кухне Дорош разгребал догорающие угли в русской печи, а Ксения, перепив коньяка, улеглась спать. Я прошёл в горницу, переоделся в сухое бельё. В шортах и майке я смотрелся весьма экзотично - из меня вышло бы гениальное огородное пугало.
   Зря я злоупотребляю коньяком. Резкими, короткими ударами в виски напомнил о себе больной мозг, вот-вот начнутся болевые припадки.
   Быстрым шагом я прошёл на кухню, выпил полстопки фальсифицированного лекарства Шаминского. Жидкость без цвета, вкуса и запаха - обыкновенная дистиллированная вода. Но через минуту я почувствовал полный комфорт.
   Из спальни, громко распахнувши двери, выскочила прекрасно знакомое незнакомое существо. Господи! Да это же Ксения - загримированная до неузнаваемости. Она соорудила из бабушкиного крепдешинового отреза индийское сари, начернила брови, нарумянила щёки, ярко накрасили губы, а на лбу отпечатала тушью большую круглую родинку.
   Прекрасная и бесстыжая индуска! Под просвечивающимся сари ничего нет, вызывающе чернеет треугольник между ног, вздёрнуты задорно соски. Сумасшедшая!
   Ксения бросилась ко мне, обхватила меня за талию, закружила, тоненько завыла индийскую песню из фильма "Зита и Гита". И сразу же произошло чудо: от моего покойно-задумчивого настроения не осталось и следа. Я подхватил Ксюшу на руки, направился в спальню. Она отчаянно заколотила кулачками по моей груди.
   - Отпусти! Отпусти! Всё испортишь, дуралей!
   Я пришёл в себя и опустил Ксению на пол. Но меня всего колотило, я не мог успокоить дыхание, кружилась голова, как у перебравшего пьяницы.
   - Ну, ты совсем мужлан, Звёздный мальчик! Сексуальный маньяк!
   Ксения схватила меня за руку, потащила упирающегося осла на кухню. В таком-то наряде! Дорош упадёт в обморок. Но противостоять этому вишнё- вому вихрю не было возможности. На кухне смерч угомонился и замер, ошеломлённый.
   - Мальчики! Что это такое?! Стол чист, как непорочная девственница! А я хочу праздника. Дорош, ставь коньяк и закуски! Пьянка только начинается!
   Дорош открыл рот от удивления и почти закрыл глаза: он был ослеплён вызывающе откровенным нарядом Ксении, как разрядом шаровой молнии, и застыл в нелепой позе, не успев до конца сползти с лежанки.
   - Ксюша, ты и так достаточно пьяна! Может, лучше отдохнём? - неуверенно предложил я.
   - Нет, нет и ещё раз нет! Никаких ограничений свободы личности! Сего- дня я познала истину, и это познание сделало меня свободной.
   - Никто не знает истины, кроме Господа нашего! Вы - как гробы сокрытые, над которыми люди ходят и не знают этого! - искренне негодовал Дорош.
   - Добрый ты человек, Дорош, но глупый. Твоему Луке сегодня в нашем обществе делать нечего, ибо следует смотреть глазами, хотящими видеть, которые верят в то, что видят, и которые верят, что видят вещи, наделённые смыслом! Вадим выставил на стол коньяк, я его вижу, я ему верю, и это наделено смыслом. Нам станет весело, и наплевать на всех! - В Ксении буянил разгулявшийся философ.
   - Какое извращённое богохульство! - с искренней тоской сказал Дорош и с отчаяния набухал себе полную стопку коньяка. - Прости, Опекающий меня! Но иначе мне не выдержать этого торнадо цинизма!
   Дорош задрал голову вверх, резко опрокинул стопку, занюхал выпитое рукавом. Его подвиг, как попугай, повторила Ксения. Я махнул на этот разгул безнадёжной рукой.
   - Ох, не к добру ты сегодня разгулялась, Ксюша!
   - Не боись, Звёздный мальчик! Ксюша умеет гулять и любить, потому что день сегодня такой - особенный!
   Она вплотную приблизилась ко мне, обняла за плечи левой рукой, а правой набухала ещё одну стопку "Метаксы". И поднялась, будто для тоста.
  
   Сегодня обязательно напьюсь
   И, пьяной в доску, в холостяцком доме
   Я выучу прощанье наизусть
   В почти шизофренической истоме.
  
   А если ты, прозревший вдруг, войдёшь,
   Я даже память напрягать не стану,
   Чтобы узнать тебя... Да освятится ложь,
   Искрящаяся водкою в стакане!
  
   Продекламировав, Ксения вдруг всхлипнула, опорожнив стопку, лихо хлопнула её о пол. Стопка, жалобно звякнув, закатилась под стол.
   - Вот видите! Видите?! Нет мне счастья! Эх, мальчики! Как я любила в двадцать лет! Я божественно красиво любила! А он женился на американке и укатил в Даллас! - Ксения уронила голову мне на грудь, разрыдалась.
   - Пойдём, Ксюша! Я уложу тебя спать. По-моему, ты достаточно выпила!
   Я попытался увести её, но она вырвалась, нечаянно ударив меня по носу. Из моего слабого носа ручьём хлынула кровь.
   - Не трогай меня! Я свободный человек! - пьяно разорялась Ксения.
   Заметив на моём лице кровь, Ксюша затихла, подолом сари стала вытирать мне нос, и моя кровь растворилась в вишнёвой ткани, придав ей зловещий оттенок.
   - Тебе больно, Звёздный мальчик? Извини, я не хотела. Я люблю тебя! Искренне... Но того дурака, увы, тоже Вадима, я любила, как последняя сучка! Вот, смотрите! - Ксения показала едва заметный шрамик на левой руке. - Я вену себе вскрыла, когда он уехал. Сволочь! А сегодня ровно четыре года, как мы с ним познакомились. Поэтому я обязана выпить ещё!
   Я не мог ей перечить. Это к лучшему - выпьет, отрубится, перестанет куролесить.
   - Почему ты не пьёшь, Вадим? Если ты не будешь пить, я это буду делать за тебя и за себя! - Держа стопку в руке, Ксения с подозрением и недоверием посмотрела на меня. - Слушай, Вадим! Америка не пошла тебе на пользу. За три года ты сильно изменился и не в лучшую сторону. Вырос, да, не отрицаю. Но где твои мышцы, где твоё тело культуриста?! А что за причёска?! Жёлтая тыква на длинной шее! Фи! У тебя же были замечательные волосы - тёмно-русые, вьющиеся! Зачем ты их срезал?! Нет, зря ты, Вадим, укатил в Америку!
   Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Вот он - истинный взгляд Ксении на моё уродство. Всё, что она говорила мне в постели - чудовищная, циничная, сексуальная игра. А я широко раскрыл свои нелепые уши, чтобы ей легче было вешать лапту на них.
   Я был тенью того Вадима, которого она любила, но тенью уродливой. И Ксения приняла меня только за одно имя. Что ж, разве я не привык быть игрушкой для временных развлечений в руках женщин - Тамары, Элизабет, Ксении?..
   Через пять минут Ксюша отключилась, уронив голову на стол. Щёки у неё были в растёках туши и румян. Ей будет неприятно, когда, проснувшись, увидит себя в зеркале и не поверит глазами своим. Ну и пусть! Пусть на мгновение и она ощутить себя уродом! Обмакнув край салфетки в "Фанту", я с хладнокровным цинизмом размазал грим по её лицу.
   Дорош, уже пьяненький, икнул и сказал:
   - Даже в подобном виде она прекрасна, как богиня! Эту красоту можно вытравить только соляной кислотой!
   - Какой же ты жестокий, Дорош! - упрекнул я.
   - Я не жестокий! Я пьяный! Прости мя, Господи, но перед русским пьянством бессилен даже ты. Всякий, делающий грех - есть раб греха, а богиня греха уснувши без чувств! - разглагольствовал бич.
   - Ступай спать! - без злобы прикрикнул я на Дороша.
   Но тот не унимался.
   - Мой друг! Нет разницы, как я пил бы коньяк - сразу полную бутылку или стопками. Результат был бы один. Хотя сопками удовольствие большее. А вот вы с Ксенией - полные противоположности. И поэтому Ничего, к сожалению, кроме вычитания, у вас не будет! И мне жаль тебя, мой лучший друг!
   Слушать бред Дороша или спорить с ним - себе в убыток. Я погрузил Ксению, как сноп, на плечо и понёс её в спальню.
  
   43.
  
   Я не мог более оставаться в этом сумасшедшем доме. Если уж благопристойный бич запил, как последний сапожник, то дела плохи. Я выглянул в окно на кухне и с удовлетворением отметил: на сколько гроза была силь- ной, на столько короткой. За каких-нибудь полтора часа она, подобно Ксении, окуролесила и полетела дальше на восток.
   Открылось взору великолепное, огромное заходящее солнце с едва замет- ной кроной радуги.
   Я забрался в чулан, среди прочего хламья отыскал охотничьи резиновые сапоги, обулся. Натянул на себя толстый, тёплый свитер, поверх которого накинул старую штормовку. Сходил в дровяник, забрал спрятанный между дровами пистолет и направился в лес.
   После грозы дорога была грязной и липкой, я с трудом вырывал сапоги из глинистой земли, но назад не повернул. Как давно я не был в весеннем лесу! С тех пор, как переехал в город. Как давно я не пробовал берёзового сока прямо в лесу!
   Полевая дорога шла лугом. Лет десять назад луг был картофельным полем, иногда здесь сажали капусту. А потом поле заросло дурнотравьем и ракитником, начало заболачиваться. Природа забирала назад то, что бросил человек. И в виде луга поле выглядело привлекательнее.
   Десять минут ходьбы, и вот она, опушка леса, начинающегося берёзовой рощей. Сюда в детстве и юности бегал за земляникой, а с середины лета и осенью - за грибами: лисичками, сыроежками подосиновиками, подберёзовиками, белыми и опятами. Ещё любил убегать сюда поздними вечерами и у небольшого озерца на краю леса разводить костёр. Отвергнутый сверстниками, я находил особое удовольствие часами смотреть на огонь или, запрокинув голову, любоваться таинственными и притягательными звёз- дами.
   Берёзовый сок я нашёл быстро. Несмотря на самое начало сокодвижения, трёхлитровых банок и целлофановых мешков было навешено достаточно. Сок не показался таким вкусным, как в детстве. Или год нынче выдался не для берёзового сока, или состарились берёзы. Но я всё равно наполнил две пластиковых бутылки для Ксени и Дороша. И пусть простят меня односельчане - не сильно жестоко я их ограбил.
   А вот и любимый мой пень, бывший когда-то огромным, развесистым дубом, немало повидавшем на своём веку. Он здесь рос, когда и Хорохорок в помине не было, а моей деревне более трёхсот лет. Лет пятнадцать назад древний дуб спилил местный председатель колхоза и распилил на доски для своей бани. На этом пне я любил сидеть, втихоря покуривая продирающую все внутренности "Приму". Увы, время прошлось и по казавшемуся вечным дубовому пню: он сильно протрухлявился.
   Я присел на пень, закурил специально припасённую для этого случая "Приму". Господи! Какая гадость! Как я мог курить эту отраву в детстве?! Я узнавал и не узнавал дорогой моим сердцам лес. Над землёй пролетело немало времени. Берёзовая роща казалась ниже и темнее, чем в детстве. Всё правильно - в детстве нам всё кажется значительным, высоким и большим: кустарник - лесом, лес - тайгой, ручеёк - рекой.
   Справа от меня, из зарослей орешника выглянул линяющий заяц - что-то среднее между беляком и русаком. Я выхватил из кармана штормовки пистолет. Прежде я никогда не был охотником, за свою жизнь и перепёлки не убил. А тут взыграл вдруг охотничий азарт.
   Ветер дул со сторону орешника, зверёк не видел и не слышал меня и беспечно поскакал по своим неотложным делам. Я поднял свой пистолет, прицелился. Я был абсолютно уверен, что промахнусь, потому что стрелок из меня из-за отсутствия навыков никудышный. Поэтому без всякой надежды на успех нажал на спусковой крючок.
   Громко ухнул выстрел, перекатываясь эхом по роще и дальше - по бору. Из-за отдачи пистолет чуть не вырвался из моих рук. Заяц высоко и длинно подпрыгнул, кувыркнулся через голову и завалился в прошлогоднюю траву.
   "Попал"! - с удовлетворением отметил я и побежал к первому в своей жизни охотничьему трофею.
   Заяц неподвижно лежал среди прошлогодней травы, далеко и напряжённо вытянув элегантные ноги. Я попал ему в бок - оттуда ещё сочилась дымя- щаяся парком кровь. Я представил, как заяц бился в последних конвульсиях. Встретился с остекленевшим, укоряющим взглядом и поёжился от неприятного ощущения. Когда-нибудь я буду лежать с таким же стеклянным, полным застывших слёз взглядом. Найдётся кто-то сильнее и беспощаднее меня. Прогремит, отзываясь страшным эхом, выстрел. Это будет последним звуком, который я услышу в своей бестолковой жизни.
   - Урод! Тебе что, мяса не хватает?! - вслух упрекнул я себя.
   Я хотел похоронить зайца в роще под берёзкой, но посчитал это глупостью. Грех совершён, и его уже не скроешь - ни от себя, ни, тем более, от Бога.
   Этим необдуманным выстрелом я изрядно подпортил себе настроение. Сразу же вспомнился нож пол лопаткой милиционера и топорик, рассекающий череп Махмета. Подхватив тушку зайца, я побежал из леса по дороге - стремглав, будто кто-то гнался за мной с ружьём наизготовку. За пять минут я добежал до своей хаты, и липкая грязь не стала помехой.
   Солнце уже половиной своего шара скрылось за горизонтом. Вот и заканчивается ещё один день моей жизни - суетливой и бестолковой. Прошёл он, как и все прежние дни, мимо меня, как посторонний. Я не наполнил его высоким смыслом, не озарил его своей гениальностью. И сколько же их осталось, дней моей жизни? И сколько прожгу их, никого не согрев?
   Но разве я живу без всякого смысла? Разве я не живу? Ведь я ненавижу, презираю, насмехаюсь, сержусь, завидую, люблю и ревную. Я довольствуюсь немногим из того, что дано мне.
   Ненавидеть... Разве это добродетель? Ненависть порождает ненависть. И лишь любовь способна её погасить. Но... Любя Ксению, я убил Махмета. А ещё зачем-то пристрелил зайца. Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?
   Дорош уже не спал. Он сидел на низенькой лавчонке, чистил картошку. Откуда он её берёт? Наверное, купил у соседа. Кожура причудливым серпантином падала в старый таз. Дорош был чем-то недоволен - вид насупленный, раздражённый. Он даже не поднял головы, когда я вошёл.
   - С добрым утром, Дорош! Смотри, какой трофей я принёс!
   - Какое утро?! Хотя с вами можно всё перепутать! - Бич посмотрел на зайца в моей руке, осуждающе покачал головой. - Пожалуй, убийство может стать твоей второй профессией. У нас что, есть нечего?
   - Да ладно тебе душу травить! Сам расстроился, когда убил. Ведь я пистолет второй раз в жизни стрелял. Выстрелил так просто - на удачу. Уверен был, что не попаду. А раз получилось так - не бросать же в лесу! Ты чего такой хмурый?
   - Не нравится мне наш образ жизни. И сон приснился - страшнее и нарочно не придумаешь! До сих пор в себя придти не могу!
   - Какой, если тебе удобно рассказать?
   - Ужас! Какая-то пустыня с красными песками. И два солнца в небе - почти фиолетовом. Жара такая, что кожа пузырится. Будто я бреду по этой пустыне на последнем издыхании. А тут голос сверху, с небес. Мол, будешь пить, Дорош, на том свете на этой планете поселю! - Дорош пугливо перекрестился на икону. - Прости, Господи! Больше даже не притронусь к рюмке! А ежели заставлять будут, то водку вводу превращать стану, как Ты учил. Только вот что с коньяком делать? В том-то и дело, что Ты не рассказал мне, как этот клоповник нейтрализовать!
   - А меня, случаем, ты на той планете не видел?
   - Нет. Но, кажется, слышал. Голос твой будто из-под земли. Я побежал на него, но споткнулся и упал. От этого и проснулся.
   Да-а... Не одному мне дикая, жаркая планета покоя не даёт. Что же это? Коллективный гипноз во время сна?
   - Слышь, Вадим... Я ведь спросил у Него: неужто друг мой художник и вправду кого-то убил? Он мне ответил: косвенно, мол, да. Из-за него застрелился какой-то безбожник Андрей. А вскоре, говорит мне... Впрочем, этого я сказать не могу. Потому как Он с меня клятву взял. Так что не верь никому. Чист ты!
   - Не верить сообщению в газете... Не верить своим глазам... Но верить твоему фантастическому сновидению! Ты за кого меня принимаешь? - рассердился я.
   - Ну, как знаешь! Твои грехи - тебе и отвечать!
   - Мамочка родная! На кого я похожа! Так вымазаться только нарочно можно! - Вдруг раздался Ксюшин голос в горнице. И сразу же - её заливчатый смех. - Звёздный мальчик! Это ты, негодяй этакий! Попикассил на моём милом личике, маринист несчастный!
   - Сейчас получишь на орехи! - без злости пошутил Дорош.
   - Больно я испугался! - независимо и спокойно ответил я.
   Всю энергию Кении поглотил её непродолжительный сон. На кухне она появилась вялой и разбитой. Видок у неё, благодаря моим стараниям, был ещё тот! Но ей будто бы всё равно. Увидев зайца в моих руках, Ксения в возбуждении всплеснула руками.
   - Ты подстрелил? Какой красавец! Ты, оказывается, ещё и охотник! Значит, на ужин будет жаркое?
   - А самого зайца вам не жаль? - едко поинтересовался Дорош.
   - На то он и заяц, чтобы его есть. Ты же не отказываешься от свинины, говядины, куриных окорочков, колбасы? А ведь всё это приготовлено из убитых животных.
   - Но ведь бывают разные ситуации, обстоятельства. В любом убийстве животных должен преобладать здравый смысл! - заспорил бич.
   - Способность правильно оценивать и отличать истинное от ложного - это именно то, что называется здравым смыслом.
   Трудно спорить с капризной, своенравной женщиной, если она ещё и философ. Это благоразумно понял Дорош и сосредоточился на чистке картошки. А Ксения тщательно намыливала своё бывшее индийское лицо.
   - Дорош, ты сможешь разделать зайца? - Я протянул ему тушку зверька.
   - Кроликов разделывал, а это идентично! - Дорош отложил нож. - В таком случае, Вадим, разжигай печь и ставь картошку!
   Дорош ушёл во двор, а мне захотелось хоть на полчаса сплавить куда-нибудь склонную к философствованию Ксению. И такой предлог нашёлся.
   - Ксюша, поимей совесть! Сходи к соседям и позвони бабушке. Она же волнуется!
   - Ты совершенно прав, Звёздный мальчик! Только переоденусь. В этом просвечивающемся индийском сари я - желанная гостья для мужчин боеспособного возраста. - Она тщательно вытерлась махровым полотенцем. - Давай телефон кинобудки. Узнаю обстановку на твоей работе. Что-то тревожно на душе.
  
   44.
  
   Ксюша вернулась ровно через полчаса. На противне в русской печи поджаривался аппетитно пахнущий заяц, политый майонезом. Но головокружительные запахи не тронули её. Вид у Ксении был удручённым.
   - Что случилось, Ксюша? - переполошился я.
   - Бабушки дома нет! И это странно...
   - Чего странного? Может быть, у старушки с третьего этажа в гостях. Или в продовольственный магазин пошла. -Ёмкой я вытащил противень из печи. - А на работе у меня что?
   - Нарвалась на твою Элизабет. Требует, чтобы ты возвращался на работу. Переживает. Чуть не плачет. Пришлось сказать, что ты заболел и находишься в Хорохорках.
   - Ну зачем?! Зачем ты рассекретила наше местонахождение? А если милиция? Или чеченцы?
   - Да тихо всё. Никто тобой не интересовался. С милиционером всё ясно. Ведь ты видел сержанта в полном здравии в Москве. А Махмета уже похоронили и забыли. Ведь искали чеченцы меня, а не тебя. Это мне никак нельзя в квартире в Москве года два появляться. Я позвонила подруге-однокурснице, попросила посмотреть за квартирой и найти обмен. - Ксения не утерпела, оторвала ножку кролика, как только я переложил жаркое в миску...- Так что жди разлюбезную начальницу в гости. Настроена она решительно!
   - Глупости! С чего это она в Хорохорки поедет?!
   - Мальчики-алкашики! Вы как хотите, а я пас. Завязала. А то такими темпами спиться немудрено, сказала Ксения.
   - Правда? Я тоже не буду. И Дорош.
   - Это самая умная мысль, которую вы изрекли за сегодняшний день! - не без ехидства поддержал меня Дорош.
   Совсем недавно он производил впечатление невинного агнеца. Несколько дней жизни вне бичовского окружения - и совсем другой человек. Не скажешь, что недавний пациент психбольницы.
   Ужин прошёл в дружественной и спокойной обстановке, как и весь вечер. Ксения увлеклась чтением Руссо, мы с Дорошем смотрели невзрачную и туповатую американскую киношку по телевизору.
   Дорош ушёл спать, я выключил телевизор. Ксюша окликнула меня:
   - Звёздный мальчик, поди-ка сюда! - Я вошёл в спальню и сразу же пришёл в волнение: Ксения возлежала неотразимой королевой на полутораспальной кровати, преднамеренно обнажив одну из своих великолепных грудей. - Ты намеревался сбежать на свой диванчик, забыв о своих супружеских обязанностях?
   - Ни в коем случае, королева! Через две минуты я в ваших объятиях!
   Ксения была в своём амплуа неисправимой развратницы: приказала н выключать свет и раздеться донага. Но таким капризом меня уже не смутить. Она со страстью обняла меня и горячо зашептала на ухо:
   - Я ужасно соскучилась по тебе за день, мой идеальный красавец! Дай-ка, я поцелую твою божественную лысину!
   А мне при этих комплиментах вдруг вспомнилась её пьяная правда о моём уродстве. От обиды затряслись мои губы, я еле сдержал в себе рыда- ния.
   - Пожалуйста, выключи свет, Ксюша! - попросил я, потому что не хотел, чтобы она видела мои слёзы.
   - Как пожелаешь мой король!
   Она щёлкнула выключателем, набросилась на меня, как голодная волчица на ягнёнка, но её неистовые ласки почему-то не имели последствий. Мне по-прежнему было жаль себя, и хотелось плакать.
   Через несколько минут напрасных стараний Ксения с удивлением сказала:
   - Что с тобой, Звёздный мальчик? Устал?
   Я сам был удивлён и ошарашен. Такого со мной в отношении Ксюши ещё не случалось. Я старался преодолеть свою мужскую немощь, но ситуация оказалась безнадёжной. Наконец-то, я не выдержал:
   - Ксюша, извини! Отложим это дело хотя бы до утра! Я могу уйти на диван.
   - Нет, оставайся здесь! - Голос Ксении не был раздражённым.
   Несколько минут мы лежали молча, не проронив ни слова, не вздохнув.
   - Дорош - хороший мужик. Странный, но хороший, душевный. Правда, Звёздный мальчик?
   Ксения лежала на спине, устремив немигающий взгляд в тёмный потолок, будто что-то там рассмотрела.
   - Я тоже так думаю, - вяло ответил я.
   - Мне его жаль. Живёт неприкаянно, без женской ласки. Хочется сделать ему что-то доброе...
   - Ты о чём? - насторожился я.
   - А о том, что пойду к нему сейчас. Он же тоже мужчина со своими тайными желаниями и страстями. Вчера, бедолага, сам себя любил. Я слышала, когда в туалет выходила. Я буду свиньёй, если не пожалею его. Тем более, что ты сегодня в выходном.
   - Ксюша, уважай себя! Не смей делать этого!
   - Вадим, я уже три года себя не уважаю. Я очень люблю делать приятное хорошим мужикам. Не без удовольствия для себя!
   Как могут такие порочные, пошлые слова сочетаться с невинным взглядом, направленным на меня?! Нет, любые мои, самые убедительные доводы будут разбиваться о её каприз, как фаянс о стенку.
   - Всё, о чём говоришь ты, имеет хлёсткое название в русском языке!
   - Блядство? Это ты хотел сказать? Ну и что? Я - блядь! Как и половина других женщин. Ведь я не умоляю на коленях, чтобы ты любил меня. Это твоё право. Или принимай меня такой, как я есть, или...
   - Ты же знаешь, как я люблю тебя! И пользуешься этим! - с горечью сказал я и отвернулся к стене.
   Моя обида не остановила Ксению. Даже не одевшись, в костюме Евы она ушла к Дорошу.
   Мне бы оставаться в постели, в одиночестве пережёвывать своё унижение, страдать комплексами, придумывать наказание строптивой развратнице, но я усугубил своё унижение: на цыпочках последовал за Ксенией.
   Она неплотно прикрыла дверь в горнице. Я тоже обнажённый, опустился на четвереньки, затаился у двери. Я понимал, что нахожусь в пошлом и унизительном положении, но уже не контролировал свой помутнённый отелловым комплексом рассудок.
   - Дорош, ты уже спишь? - вкрадчиво шепнула Ксения.
   - Нет, но собира... юсь. - Я слышал, как Дорош икнул от удивления, обнаружив, в каком виде пришла к нему Ксения. - Что случилось с Вадимом?
   - С Вадимом? Ничего, если не считать временной конфузии.
   - И ты сразу же решила ему отомстить?
   - А ты недоволен тем, что тебе предлагает красивая девушка?
   - В другой ситуации, в другой обстановке был бы, наверное, безмерно счастлив. Но сегодня - нет. Вадим - мой лучший друг!
   - Ну и что с того? Я ему не жена. У тебя с ним равные права на меня, а у меня - на каждого из вас. Так значит, я тебе нравлюсь?
   - Ксюша! Убери руку! Всё равно у тебя ничего не выйдет! Ты забыла о великих словах Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем"!
   - Мне плевать на мнение французского лётчика, хотя он и хороший писатель! У него есть другой афоризм: "Меняется мир, а не я". И он мне больше по душе.
   - Я думал о тебе лучше, Ксения!
   - Но я пришла тебя пожалеть и дать тебе то, чего ты не знал многие меся- цы или даже годы. Разве это не говорит о моей доброте и самоотверженности?
   - Нет, я ничего не получу от тебя, кроме удовлетворения животной похо- ти.
   - Но разве это мало?
   - Очень ало, если твоё звание - человек. Поэтому прошу тебя: уходи! Твои ласки для меня унизительны. Моё тело ощущает прикосновение многоязыкой змеи, а не нежных женских пальцев.
   - Но предмет твоей мужской гордости противоречит твоим словам...
   - Он, к сожалению, обделён мозгами и совестью, как и некоторые женщины. Ты не заставишь меня впасть в грех даже под пистолетом!
   - Это идея! Я сейчас принесу пистолет, и мы посмотрим!
   Я слышал, как она сползла с лежанки и приготовилась бежать в спальню.
   - Стой, Ксения! - хрипло и громко сказал бич.
   - Откуда у тебя пистолет, Дорош? - с удивлением и испугом спросила Ксения.
   - Это пистолет Вадима. Он забыл его в кармане штормовки, а я спрятал его от греха подальше. Вот видишь, пригодился!
   - И ты выстрелишь в женщину, жаждущую твоей любви?
   - Выстрелю, не задумываясь о последствиях. Я сделаю что угодно, лишь бы не был унижен Вадим. Так что спокойной ночи, Ксения!
   - Нет, я буду спать с тобой! И ты будешь любить меня! Как смеешь ты, вокзальный бич, отказывать королеве с философским образованием!
   - Ксения, ещё шаг, и я выстрелю!
   - Попробуй! Ты трус и слюнтяй!
   И вдруг, как гром среди ясного неба, грохнул выстрел, слившийся с высоким женским визгом. Я резко вскочил на ноги. Но не успел коснуться ручки двери, как был опрокинут ворвавшейся в горницу, насмерть перепуганной Ксенией.
   Я заскочил на кухню, вырвал из рук опешившего, почти умершего от страха Дороша пистолет. На кухне едко и горько пахло пороховой гарью.
   - Ты с ума сошёл, Дорош?!
   - Я... я... я... - растерянно лепетал бич.
   Вряд ли я добился бы от него вразумительного ответа в течение нескольких минут.
   В страшной тревоге я бросился в спальню. Нам на кровати навзничь лежала Ксения. У неё от рыданий подрагивали плечи. Я включил свет, обследовал её, но никакого ранения, даже царапины не обнаружил.
   - С тобой всё в порядке, Ксюша?
   - Отстань! - Она раздражённо вздрогнула правым плечом. - Дура! Связалась с полоумными дебилами!
   - Успокойся, моя милая! Я очень люблю тебя и хочу! И могу!.. Честное слово! - Как по-детски наивны и унизительны были мои слова!
   Ксения резко вскочила, её мокрые глаза пылали негодованием. Даже с растрёпанными, как у средневековой ведьмы волосами и перекошенным от гнева и раздражения лицом она была прекрасна!
   - Я ухожу и этого дома и больше не вернусь сюда никогда! Я никогда больше не вернусь к тебе!
   - Куда на ночь глядя, Ксюша?! Я не хочу, не могу, чтобы ты ушла!
   - Не хочешь? - Ксения натянула на себя халатик. - Тогда прогони этого идиота! Сейчас же!
   Я тоже начал облачаться в свои узкие и длинные джинсы, затем натянул майку.
   - Но ты сама четверть часа назад говорила, что Дорош, хоть и несколько странный, но хороший и достойный человек! За что же его прогонять?
   - Я всё сказала, Вадим! К сожалению, у тебя нет альтернативы. Или ты выгоняешь этого придурка, или через минуту начну собираться я.
   - Давай подождём хотя бы до утра...
   - Нет! - резко ответила Ксения. - Принеси мне из зала мою сумку!
   После благородного поступка Дороша тут же выгнать его? Это верх цинизма. Но я не могу и одного дня прожить без любви этой взбалмошенной женщины! Но мог же ещё две недели назад? Мог, потому что не знал её - красивую и умную, неистовую и нежную, капризную и распутную, своенравную и жестокую. Я не могу лишаться её любви, даже если её, этой любви, осталось всего один день. Надеюсь, что Дорош поймёт меня и простит.
   - Иди в кровать, Ксюша! Я прогоню его. Пойду и прогоню. Сию минуту!
   Она с удовлетворением шмыгнула носом, юркнула под одеяло. Я обре- чённо поплёлся на кухню с противной моей душе миссией.
   Дорош понял меня без слов.
   - Извини, Вадим, что так получилось...
   - Это ты извини. Ты хороший и добрый человек. Но я люблю её, и ничего не могу поделать с собой.
   - Мне не привыкать уходить ночью куда глаза глядят. Можно взять на дорогу что-нибудь перекусить и немного денег? Хотя бы рублей тридцать? - Дорош натянул поверх рубашки свитер.
   - Конечно, конечно. Бери что хочешь! - Я чувствовал себя неловко, меня подзуживала правдивая совесть: пойди в спальню и выгони эту капризную, похотливую сучку, останься с тем, кто, действительно, любит тебя и искре- нен с тобой! - Дай слово, Дорош, что ты вернешься, как только будет забыта эта катавасия.
   - Не знаю! - Дорош пожал плечами. - У меня тоже есть своя жизнь. Может быть, глупая, недостойная на взгляд обывателя, но моя. И в ней я волен делать всё, что мне заблагорассудится.
   - Слушай! - оживился я. - Возьми ключ от бани, растопи там печку. Утро вечера мудренее. Только свет не включай! Вдруг она на улицу выйдет...
   - Это выход. Спасибо, Вадим! Первым поездом уеду - не беспокойся!
   - Прощай, Дорош! Надеюсь, что не навсегда!
   Я вернулся в спальню совершенно расстроенным. Ксения не спала.
   - Ушёл этот?.. - Она не нашла подходящих слов, чтобы обозвать обозлившего её Дороша.
   Честный бич нанёс серьёзный удар по самолюбию Ксении. И это самое значительное из того, что случилось в этот сумасбродный день.
   - Ушёл... Мне с тобой лечь или в горницу идти?
   - Ты готов, как прежде любить меня всю ночь? - строго, но уже с игривым оттенком в голосе спросила Ксения. Хорошо, что в отношении меня она была отходчива.
   - Готов, моя королева!
   Я знал, что нам предстоит сумасшедшая ночь любви. Так всегда бывает между любящими людьми после бурных размолвок.
  
  
   45.
  
   Я проснулся, когда время уже близилось к обеду. Понежиться в кровати, выкурить пару сигарет у меня не получится. Скоро проснётся Ксения и потребует завтрак. А сама заставила выгнать отличнейшую домохозяйку - Дороша.
   Я за шесть лет отвык от деревенской жизни, от русской печи, от туалета на улице, от походов к колодцу за сорок метров от хаты. Два дня со всем этим успешно справлялся Дорош. Теперь это предстоит делать мне. Вздохнув, я начал натягивать майку.
   Этим движением разбудил Ксению, которая улыбнулась, элегантно зевнула, вскочила на колени, поцеловала меня в затылок.
   - Доброе утро, Звёздный мальчик! Ты расстроен?
   - Отчего же? Всё в порядке, не считая того, что хозяйство повесилось на мои плечи. Ты поваляйся в постели с часик, покури, почитай книгу, а я приготовлю завтрак.
   Ксения обняла меня за шею, шутливо прикусила мою отвисшую мочку уха.
   - Ты думаешь, что я белоручка, что за мной придётся ухаживать, как за изнеженной принцессой на горошине? Напрасно! Может быть, я не сумею истопить печь, но со всем остальным справлюсь!
   Куда подевалась ночная мегера с оскорблённым женским самолюбием?! Передо мной на кровати сидел кроткий ангел в обнажённом женском обличье.
   - Ну, коли так, я принесу воды и разожгу печь, а ты начистишь картошки. Идёт?
   - Идёт, мой милый! А после завтрака я закачу генеральную уборку. Дорош - мужик опрятный, но всё-таки женщина уберёт лучше.
   - Тебе не жаль бедного Дороша? - спросил я.
   - Давай не будем об этом, - попросила Ксения. - Сегодня мы не будем выяснять отношения.
   Выйдя во двор, я оставил вёдра у крыльца, побежал к бане посмотреть: ушёл ли Дорош? Ксения сегодня в настроении. Может быть, мне удастся уговорить её простить стойкого и потому опального мужика.
   А как поступил бы я, окажись в положении Дороша? Смог бы устоять перед молодой и красивой женщиной, со страстью ласкающей моё тело. В моей жизни не было близких друзей, и я затруднялся ответить на этот вопрос. Если бы я был одинок, и красивая женщина пришла ко мне... Мне стыдно было признаться в своей слабости даже самому себе.
   Дороша в бане не оказалось. На дверях висел большой амбарный замок. В эту минуту он, наверное, уже превратился в вокзального бича и занял своё привычное место в подземном переходе. Ну что ж, кесарю кесарево... Я облегчённо вздохнул. Проблема примирения Ксении с Дорошем отпала сама собой. Но... Я не был уверен, что освободился от проблем вообще - Ксения не тот человек, чтобы прожить день, не придумав хотя бы одну.
   День выдался ясным и тёплым, будто на улице было не начало апреля, а середина цветущего мая. Я не спеша шагал к колодцу, по привычке пытаясь вспомнить сон. И почувствовал себя дискомфортно: редчайший случай, когда мне не приснилась рыжая и знойная планета с двумя солнцами. А что мне снилось? Ничего. Из ряда вон выходящее событие!
   У колодца на лавочке сидела похмельная Квазиморда. Явно кого-то поджидала. Не меня ли? Только горбуньи мне сегодня не хватало! Но я же не Иисус Христос, чтобы похмелить её колодезной водой!
   - Привет, урод хорохорский! - развязно поприветствовала меня Квазиморда.
   - Тебе тем же хамством и по тому же месту! - с неприязнью ответил я и взялся за ворот колодца.
   - А ты лично мне на хрен не нужен! Меня к тебе твой друг Дорош прислал!
   - Дорош? А где он?
   - У меня остановился. Нашёлся добрый человек в Хорохорках, который приютил бедного человека. Ох, и стерва твоя пи..., извини, королева! Сука, одним словом!
   - Ладно, раскудахталась! Не твоего ума дело! Что просил Дорош?
   - А чего он мог просить?! Сотню рублей. Жрать-то нам что-то надо!
   На её и моё счастье в кармане штормовки нашлось полторы сотни.
   - На, забирай все. Смотри - не пропей! Если что, спрошу у Дороша, - прибью!
   - А это уж не твоё дело! Он тепереча мой муж и повелитель, и ему решать, что будем пить и жрать!
   - Муж? - опешил я. - Когда успели-то?
   - А как ты думал?! Один ты у нас шустрый? В пять утра я отыскала его в твоей баньке продрогшего и голодного, как брошенного котёнка. Эх ты, слепец влюблённый! Стервозная твоя краля и ногтя Дороша не стоит!
   - Ладно, правозащитница сыскалась! Получила, что просила, - и ступай! Дорошу привет от меня передай!
   Вот и неприкаянный Дорош приютился. У алкоголички, у уродины-горбуньи, но всё же лучше, нежели в вокзальном подземном переходе. И даже на ум мне не пришло, что он остался в Хорохорках из-за меня. Я забыл о том, что мы в ответе за тех, кого приручаем.
   Моё счастье омрачилось Ксюшиной неразборчивостью, её странным пониманием морали. Но мне надо привыкать к ней в её новой ипостаси. Я слишком увлёкся, слишком искренне поверил в её любовь ко мне, поверил в то, во что не должен был верить ни под каким соусом.
   Я колдовал у печи, а Ксения, начистив картошки, убежала к соседям позвонить бабушке. Вернулась весёлая, возбуждённая.
   - Всё в порядке, Звёздный мальчик! Нас с тобой никто не ищет. Всё будет в порядке! Я это чувствую. Интуиция меня подводит редко.
   - Махмет знал, что твоя бабушка живёт в нашем городе.
   - А твои подруги?
   Ксения задумалась, потом решительно откинула чёлку со лба.
   - Никогда и никому я не рассказывала в Москве о своей бабушке. Зачем? Я хотела, чтобы все считали меня коренной москвичкой. Другой уровень уважения!
   - Тебе обязательно надо съездить к бабушке. Только не сегодня, Ксюша!
   - Я обещала приехать через три дня. Завтрак скоро будет готов?
   - Уже. Через пять минут будем завтракать.
   - Что я должна делать?
   - Накрывать на стол, как любая добропорядочная хозяйка.
   Ксения пропустила мимо ушей мою лёгкую иронию.
   - Пить будем? - спросила она.
   На ухвате тащил чугунок с картошкой и чуть не уронил его.
   - На твоё усмотрение. Разбаловался я в городе. А ведь раньше делал это легко!
   - Зато теперь в другом наловчился! - Ксения ущипнула меня за бок. Дурацкая привычка, которая не нравилась мне. Но придётся терпеть неприятную боль, потому что это было показателем её хорошего настроения. Сегодня выпить сам Бог велел!
   - Научился, благодаря великолепным наставницам - Элизабет и тебе! - Упоминание об Элизабет было моей маленькой местью за её пьяное откровение.
   - Чёрт на язык, и вот он уже на пороге" - изумлённо, громким шёпотом сказала Ксения. Я отвернулся от печи, удивлённо посмотрел на неё.
   - К чему это ты?
   - А к тому, что к нам пожаловали гости! Ты посмотри, какие тяжеленные сумки тащит! Пойду, помогу несчастной женщине!
   Я выглянул в окно и, обомлев, опустился на табуретку. В калитку пыталась протиснуться огромными баулами Элизабет. Моя несравненная Элизабет! И какие черти принесли тебя в Хорохорки?!
   - Элизабет! Какая неожиданность! - Я встретил гостю у порога и пред- намеренно забыл поцеловать её. Вместо этого деловито выхватил сумки у неё и Ксении - килограммов на двадцать каждую.
   - А я люблю делать сюрпризы! Глянь-ка, прямо к обеду поспела!
   Уже с порога Элизабет почувствовала себя полноправной хозяйкой. Это не к добру.
   Я растерялся, не имея представления, как себя вести. Как ко всему этому отнесётся Ксения? Пока она иронично и весела. С интересом ожидала, как я стану выкручиваться из этой пикантной ситуации?
   - Не уноси далеко сумки, Вадим! Я тебе гостинцев привезла! - с умилением сказала Элизабет.
   Нежданная гостья начала выкладывать на лавочку у стены и на стол соленья, варенья, колбасы, крупы, макароны, молоко, сметану и всякую другую снедь. Этого хватило бы мне на месяц сытного существования, и эти Элизабет вселила ещё большую тревогу за моё будущее, которое обещало быть проблемным.
   Наконец, изрядно вспотевшая Элизабет разогнулась и облегчённо вздохнула. Несмотря на определённую полноту, была в ней какая-то изюминка, этакий женский шарм, за который она нравилась мужчинам. Хохляцкая красота - так оценил её киномеханик Лавров. Нет, пусть мне указывают на моё непостижимое уродство, но мои женщины - королевы! Только вот что ждёт меня через несколько минут, когда мои женщины начнут разбираться ху ес ху?
   - Меня зовут Элизабет! - Гостья протянула руку Ксении. - Извините, что сразу не представилась.
   - Ксения... - Сделала книксен Ксюша.
   - Вадим! А ты не говорил, что у тебя есть младшая сестра. Какая красавица! Это вы мне вчера звонили?
   Элизабет на ум не могла взять, что у меня могут быть любовница или жена, да ещё такая красавица. Она была убеждена, что никто на меня не позарится, и в этом заблуждении будет находиться долго, пока я или Ксения не откроем ей глаза. Но время ли? К тому же, интересно, что ответит Ксения?
   - Мой брат вообще скрытный человек! - Ксения затеяла опасную игру. - А вы, верно, наша тётка из Бровар?
   Вот так поворотик с зигзагом! Теперь очередь выкручиваться Элизабет.
   - Нет, к счастью, я не ваша тётя! - Маленький укольчик гости Ксения восприняла спокойно. - Ну, для начала, я директор учреждения, в котором трудится Вадим Эльсович...
   - И что? Директорам российских учреждений вменили в обязанность навещать своих заболевших у чёрта на куличках? Да ещё притаскивать, надрывая руки, почти все свои запасы на зиму? Какие всё-таки у нас России жестокие законы! Бесчеловечные просто!
   Невозмутимая, всегда спокойная Элизабет покраснела, как девочка.
   - Понимаете, у нас с вашим братом особые отношения...
   - Какие особые, если не секрет? Вы его невеста? - Ксюша совсем загнала Элизабет в угол. До чего же образованные женщины бывают циничны и жестоки!
   - Можно сказать и так, если он будет не против.
   - Понятно! - Ксения притворно радостно всплеснула руками. - Вы приехали просить у меня его руки? Как-то нетрадиционно, но зато оригинально! Я буду не против после того, как проверю вас в деле.
   - В каком деле? - насторожилась Элизабет.
   Гостья всё ещё не въезжала в ситуацию. Я пока не вмешивался - боялся вспыльчивого характера Ксении, которая должна насладиться своим интеллектуальным превосходством над соперницей.
   - Как это, в каком? В самом прямом. В смысле сексуальной совместимости, ваших сексуальных теоретических и практических познаний. Я хочу быть уверенной, что в этом отношении мой брат будет счастлив.
   Элизабет с шизофреническим изумлением смотрела на неё, как на гостью из Космоса, и, жалобно дрожа губами, грузно осела на табуретку. Слабым голосом возмутилась, перейдя на "ты":
   - Девочка, о чём ты говоришь?! Тебе сколько лет?
   - Двадцать три. Я уже вполне взрослая, чтобы обсуждать подобные вопро- сы.
   - Но как... как ты собираешься проверить это на деле? - Из-за волнения Элизабет задала глупейший вопрос на потеху остроумной Ксении.
   - В качестве прямого и непосредственного свидетеля.
   Тут уже у Элизабет язык отнялся, она едва не упала в обморок. Наступил момент, когда в этот абсурд надо было вмешаться мне.
   - Ну хватит, девочки! Шутки в сторону - обед остывает!
   - Извините за некоторую бестактность, Элизабет! - Ксения будто выиграла конкурс на Мисс Вежливость. - Прошу к столу!
   Проходя мимо меня, она шепнула на ухо:
   - Никаких разговоров с твоей стороны! Кроме как о погоде. Иначе...
   Я понял, чем могло грозить это "иначе". И Бог с ним, куда это выведет. Пусть женщины разбираются сами, а буду придерживаться принципа: Бог не выдаст - свинья не съест. И с расстройства набухал себе полную стопку коньяка.
   - Это что за домостроевская дискриминация, Вадим?! - возмутилась Ксения.
   Стопка в руке Элизабет дрожала, коньяк выплёскивался на стол. Достала её Ксения капитальным образом. А что будет, если они подопьют? Элизабет - тоже не подарок. Опомнится, придёт в себя, выпьет, осмелеет. Зря Кения недооценивает соперницу. Эрудицией Элизабет не блещет, а вот хватке её можно позавидовать.
   - Давайте выпьем за знакомство! - предложила Ксения. - Вы очень милая женщина, Элизабет. Ей-богу, вы мне очень нравитесь!
   Наверняка, Ксюша затеяла какую-то новую игру. Предугадать её дальнейшие действия было невозможно. Медленно, смакуя, Ксения опорожнила стопку, не спеша подошла к Элизабет, обняла её правой рукой за шею и крепко, взасос поцеловал, как страстная лесбиянка. Элизабет так и осталась сидеть с открытым ртом, забыв о закуске.
   Я толкнул локтем Ксюшу.
   - Может быть, сделаешь перерыв?
   - Хорошо, - невинно согласилась она.
   И налегла на привезённые Элизабет опята. После второй и после третьей стопок женщины не произнесли ни слова. Ох, как мне не нравилось это затишье! Как на фронте перед артподготовкой. Какая сметающая всё на своём пути буря ждёт меня впереди! И я решил перехватить инициативу.
   - Элизабет, зачем ты приехала? Ведь ты вышла замуж, у тебя медовый месяц!
   - Он оказался бесчувственным чурбаном. Я расстаюсь с ним! - Элизабет умоляюще смотрела на меня.
   А у Ксении от предвкушения интереснейшей беседы загорелись глаза. Она простила меня за ослушание - ведь я имел право говорить только о погоде.
   - Теперь я поняла, что люблю одного тебя! - Искренне призналась Элизабет. - Взяла отпуск и приехала.
   - А ты не подумала о том, что за это время я мог встретить женщину, жениться?
   - Женщину? Жениться? - Элизабет была в недоумении.
   - Вадим, зачем ты пугаешь свою будущую невесту? - возмутилась Ксе- ния.
   - Ксюша! Хватит ломать комедию! Пора всё расставить по своим местам! - разозлился я.
   - Ты прав. Тем более, что Элизабет - добрая женщина и не заслуживает издевательств. Извините, Элизабет! - Ксения подошла к гостье и положила руку на её покатое плечо. - Дело в том, что мы с Вадимом любовники и даже подумываем официально оформить наши отношения. Я тоже люблю его, но в отличие от него уважаю и ваши чувства. Вы должны понять, что я не сестра Вадима. Теперь о вас, Элизабет. Вадим рассказывал о ваших отношениях и, поверьте, тепло. Вы тоже имеете право на него.
   Ну и закрутила умница! И одна, и другая имеют на меня право. А я? На кого имею право я? Возможно, после сегодняшнего обеда - ни на кого. Разве что на Квазиморду или Полторушку...
   Элизабет начал въезжать в ситуацию.
   - Что же мне делать? - растерянно спросила она.
   - Так как мы оказались в равном щекотливом положении, то возраст теряет значение. Поэтому, с вашего позволения, перехожу на "ты". Не тебе, Элизабет, а нам. троим, стоит подумать над этим вопросом. У нас вырисовался классический треугольник. Причём, равнобедренный. Мне - двадцать три, Вадиму - тридцать два, тебе - сорок один. Это не Эвклидова геометрия и не аналитическая - Декарта. Но в отличие от теоремы Ферма, решение можно найти. Надо только быть терпеливым и мудрым.
   Такого поворота я не ожидал. Я предполагал, что Ксения потребует изгнать Элизабет сразу после обеда. А она затеяла философские рассуждения о любовном классическом треугольнике. Но, может быть, это очередная прелюдия к циничному дьявольскому спектаклю? От Ксении можно ожидать чего угодно...
   - Я не знаю, что делать... - беспомощно прошептала Элизабет. -Наверное, выбор должен сделать Вадим. А любая из нас подчинится ему.
   - Ты что, Элизабет! - возмутилась Ксения. - Мы любим Вадима и не станем превращать его в Буриданова осла. Ты мудрая, много повидавшая на своём веку женщина! Разве можно доверять мужчинам решение вопросов, касающихся чувств, любви?! Ни в коем случае! Это должны решить мы с тобой, Элизабет.
   Такое впечатление, что не Элизабет старше Ксении на восемнадцать лет, а наоборот. Как умна! Как хитра! Я понял, куда она клонит, но до прямолинейной Элизабет это ещё не дошло. Для неё это было слишком сложным и расходилось с её нравственно-моральными установками. Она - человек иного поколения и иного воспитания, нежели Ксени. Она - женщина глухой периферии.
   - Мы? - удивилась Элизабет. - В таком случае, я поняла и сегодня же уеду!
   - Боже мой! Какие глупости ты говоришь! Хоть и взрослая женщина. Ты любишь Вадима?
   - Люблю.
   - И так легко, без боя отказываешься от него?
   - Мы что, должны драться? На дуэли?
   Ничего глупее Элизабет придумать не могла. Ксения чуть не свалилась с табуретки от смеха, а я с иронической улыбкой представил, как будут фехтовать на ухватах Ксения и Элизабет. И желательно, что бы это увидела Квазиморда. Может быть, перестала бы называть меня уродом.
   И всё-таки это походило на комедию в стиле Эльдара Рязанова. Или на американскую, где дерутся за рваный сапог два миллионера. Спор вокруг моей особы приятно щекотал моё самолюбие, но я не обольщался. Я никогда не был оптимистом и никогда уже не стану им.
   - Ладно, давай упростим условие задачи. Я люблю Вадима и согласна на любые неудобства, только бы быть рядом с ним. А ты?
   Элизабет слегка задумалась. Глубокие раздумья - не её амплуа.
   - Несомненно.
   - Вот видишь! Если он останется с тобой, я не скоро перестану тосковать о нём. Если вообще перестану. Тебе не жаль будет меня, несчастную?
   - Жаль.
   - Если он останется со мной, мне заимообразно будет жаль тебя. Зачем мне счастье за счёт несчастья другой, доброй женщины?
   - И мне такого счастья не надо! - искренне возмутилась Элизабет.
   - Умница! Настоящий добрый человек! Поэтому мы будем жить втроём, любя друг друга. А уж Вадима забота, чтобы нам с тобой было хорошо.
   - Втроём?! - опешила Элизабет. И на некоторое время потеряла дар речи.
   - Я, нехотя, вышел. Но то, что Ксения сказал гостье, слышал.
   - Если ты против, дурочка, то Вадима больше не увидишь! Никогда!
   - Я согласна! - безвольно подписала приговор мне Элизабет.
  
   46.
  
   Женщины готовили баню и обширную постель в зале, я же в ужасе бежал к Дорошу, отпросившись у Ксении на полчаса. Она будет вертеть мной и Элизабет, как марионетками - это не вызывало сомнений. Властолюбие у Ксении в крови. Он была рада приезду Элизабет, сама его и подстроила. Любое мое недовольство, попытка сопротивления - и я в одночасье лишусь их обеих. Сделать такую пакость для Ксюши не представит труда.
   Несмотря на некоторые этические нюансы, я предпочёл иметь, чем не иметь. Мне необходимо некоторое время, чтобы всё осмыслить, подготовить себя к своеобразной семейной жизни по шведскому типу.
   Но Элизабет-то! Предложили бы ей вчера подобное трио! Она с негодованием плюнула бы в лицо предложившему, её возмущению не было бы предела. А сегодня она, как ни в чём не бывало, мурлыкает под нос песенки, готовит постель для самой развратной оргии, в которой примет участие и сама.
   О, женщины! Как быстро у вас меняются нравственные ориентиры, когда дело касается вашей собственности и ваших удовольствий! Мужчины - не лучше, просто у них ориентиры размыты. Разве что Дорош святой в этом отношении. Ради друга он предпочёл красавице Квазиморду. А ведь вчера он мог спасовать перед напористыми и мстительными ласками Ксюши. И сегодня мы имели б не классический четырёхугольник. Ксения с её извращённой изворотливостью, с умением убеждать и переворачивать всё с ног на голову, устроила бы его. А Элизабет приняла бы, как неизбежное, и примирилась бы, мурлыкал песенки.
   А я? Разве у меня нет выбора? Разве я не могу красиво хлопнуть дверью, оставив с носом двух распутниц? Я - урод, меня могут приголубить из жалости или спортивного интереса. По этим причинам вышли на меня Ксения и Элизабет. А потом привыкли. То, что они собираются устроить со мной сегодня - это не моё унижение, не моё нравственное падение, а их.
   Дорош лежал на грязном диване в неопрятной хате Квазиморды, сама горбунья валялась на полу у печи в полном отсутствии чувств. Рядом с нею стояла недопитая бутылка самогона. Дорош не спал, он философски созерцал закопчённый потолок.
   В хате Квазиморды была сверхспартанская обстановка: полуразвалившийся диван четыре расшатанных стула с ободранной обшивкой, щербатый и пятнистый, как олень, стол. И всё. Пригласив в гости Дороша, горбунье некуда было положить его, кроме как рядом с собой. Ни телевизора, ни радио у Квазиморды не было, и от этого она не страдала, жила в собственном замкнутом мирке. Между пьяным сном и похмельными путешествиями по деревне. Пенсии по инвалидности горбунье едва ли хватало на три-четыре дня, но она умела находить то, что ей было необходимо, в любое время суток и отключалась от реальной действительности по два-три раза в течение их.
   Вот куда попал мой Санчо Пансо - в неприглядное жилище неприглядной Дульсенеи, хотя вряд ли это было хуже подземного перехода на вокзале.
   Дорош вскочил со скрипучего дивана.
   - Вадим! - искренне обрадовался он. - Ты за мной?
   - К сожалению, пока нет. - Я развёл руками и едва не достал ими от стенки до стенки. - Зашёл к тебе отвести душу. У меня дома творится Содом и Гоморра, не приведи Господи!
   Я коротко рассказал ему о приезде Элизабет и о неприглядном сговоре женщин.
   - Мне жаль тебя, Вадим - искренне посочувствовал Дорош. - С тех пор, как Ксения побывала у Шаминского, в неё вселился Сатана. Вирус Антихриста передаётся, как СПИД. Она погубит тебя! Погубит и добрую, доверчивую Элизабет. Но ты ослеп от любви, у тебя парализована воля. Ты стал рабом распутной девицы, а значит, и рабом того, которого не надо поминать всуе.
   - Ну а ты сам? Разве не низко пал, отдавшись в объятия этому исчадию ада - Квазиморде? - упрекнул я его.
   - Зачем ты так?! Зинаида - несчастный, заблудший человек. Мне просто жаль её. А тем, кого мне жалко, я не отказываю ни в чём. Но никогда не буду потакать капризам и прихоти сытых людей.
   - Честно говоря, я не считаю грехом и унижением несколько дней пожить с двумя женщинами. Тем более, что это мне будет приятно!
   - Это будет приятно твоему ущемлённому самолюбию. На самом деле ты так не думаешь, на самом деле ты хотел бы соединить покладистый харак- тер Элизабет и красоту Ксении. В них ты видишь одну женщину, о которой мечтаешь. Но это невозможно. Постепенно ты раздвоишься сам до сумас- шествия или превратишься в законченного подлеца и циника. Через час поезд. Давай сбежим вместе? Ты вскоре почувствуешь, что счастлив и свободен.
   - Но я оставил дома документы и деньги! - И мне показалась заманчивой идея Дороша. Я, привыкший к одинокому образу жизни, уже устал от сумасбродной Ксении. А теперь к ней добавилась ещё и Элизабет.
   - Я живу без документов и денег, сколько помню себя и до сих пор не умер.
   - И куда же мы с тобой отправимся? На твой вокзал или сразу в психушку?
   - Разве мала Россия? - Глаза Дороша воодушевлённо горели. Дух авантю- ризма проник в мои сердца.
   - А гори оно всё синим пламенем! Пошли! - отчаянно согласился я.
   Собираться Дорошу было недолго: накинул на плечи старенькую куртку - и готов.
   Мы сделали всего по десять шагов от хатки Квазиморды в сторону полустанка, а в мою смятенную душу уже проникли сомнения. Разве унижения, которые преследуют бича, благороднее любви двух красивых
   женщин? Разве это свобода личности - получать пинки и плевки от встречных и поперечных?
   Не, это не для меня! Я собирался сказать об этом Дорошу, но увидел бегущую навстречу мне Ксению с берёзовым венком в руке.
   - Дорош? Ты не уехал?
   - Нет. Я живу у Зинаиды. Разве не имею права?
   - Отчего же? На здоровье! Но пока я живу в Хорохорках, тебе не рекомендуется переступать порог нашего дома! - Эти слова Ксения произнесла с брезгливым вызовом. - И куда же вы навострили лыжи, друзья?
   Дорош понял, что наш авантюрный побег на этом закончился. Спасибо и на этом - я успел сделать несколько глотков свободы.
   - Зинаида попросила купить в магазине хлеба, а Вадим согласился немного проводить меня! - невинно солгал Дорош, выручая меня.
   - Баня уже готова! Пошли, Вадим! - Ксения, вручив мне веник, как переходящий кубок, взяла меня под руку.
   - Бывай здоров, слепец! - попрощался со мной Дорош.
   Он был прав, но всё равно его тон был мне не приятен. А кто он таков, чтобы поучать меня? Давно ли я вытащил его с помойки, умыл и обогрел?
   И я не пожелал бичу ответно того же. Обойдётся!
  
   47.
  
   Я всеми силами пытался сопротивляться своему совращению. Обняв стол на кухне, умолял Ксению:
   - Примите баню сначала вы с Элизабет, потом я!
   - Посмотрите на него, люди добрые! Какой мальчик-недотрога нашёлся! А что ты вытворял с каждой из нас по отдельности?! Напомнить?
   - Не надо!
   Я сам не смогу смотреть без содрогания на своё безволосое, похожее на белый длинный шланг тело, а тут сразу два свидетеля-созерцателя! И я попробовал качать свои права:
   - Я мужчина, в конце концов, или тряпка?! Пойду в баню в своём един- ственном числе!
   Ксения иронически подмигнула Элизабет и нежно обняла меня.
   - Конечно, мужчина! Иначе не звали бы с собой!
   Господи! Чего я боялся, ожидая ночи, придётся вкусить уже в бане.
   - Прихвати с собой коньяк и ананас, Звёздный мальчик! Пиво и всё остальное уже в предбаннике! - Властвовала Ксения. - Банька у тебя, Вадим, уютненькая! По высшему разряду!
   Испуганным телёнком на поводке я поплёлся за Ксенией. За мной обречённо шла перепуганная Элизабет. Два взрослых человека, а девчонка нами вертит, как хочет! Мне ничего не стоило заартачиться, но я и боялся, и желал того, что меня ждёт впереди.
   В бане я сразу же забился в парной угол на полок. Умру от жаркого пара, но не слезу с полка, пока не отплескаются женщины! Через пять минут подошла к полку Ксения, и ну хлестать меня березовичком! Со свистом, с оттягом, как банщик-профессионал.
   - Сейчас мы попарим нашего Звёздного мальчика! Чтобы ни одного микроба не осталось! Ну-ка, перевернись, стеснительный ты наш! Элизабет, поддай парку!
   Безжалостно отхлестав мою плоть, Ксения согнала меня с полка, принялась за Элизабет, упругие телеса которой сделались багровыми.
   - Иди, готовь стол, Вадим! Нечего глазеть на голых баба и облизываться, как мартовский кот!
   Ксения приняла желаемое за действительное. Я не глазел и не облизывался. Я размышлял о том, как выйти с честью из этой переделки и с радостью выскочил в предбанник.
   Женщины вернулись через десять минут. Я уже успел нарезать ананасы и сыр, разлить по стопкам коньяк, а пиво - по стаканам. Увидев меня, обмотанного полотенцем, Ксения сорвала его и не преминула съехидничать:
   - Девственный ты наш! Скажи, Элизабет, он урод?
   - Нет, конечно. Хотя есть нечто непривычное взгляду.
   - Вот за это нечто я его и люблю. Давайте выпьем! Как, согласно легенде, говаривал Пётр Первый: после баньки продай последние портки, но выпей!
   Ксения находилась в среднем опьянении, что нас с Элизабет ожидало пос- ле двух-трёх стопок - одному дьяволу известно. Я ожидал этого момента с томлением мазохиста. После следующей стопки Ксения с пристальностью патологоанатома начала изучать моё тело.
   - Запомни, милая Элизабет! Есть желание - есть акт. Так заложено природой. Все прочие условности придуманы ханжами! - Ксюша поступью хищницы приблизилась ко мне. - Элизабет! Сейчас мы этого наивного котёнка превратим в разъярённого тигра!
   И превратили. Через два часа я едва ли не на четвереньках выполз из бани. Я почти ничего не помнил, кроме стенаний Элизабет:
   - Как стыдно! Как стыдно!
   Стыдно ей! А зачем соглашалась, старая дура?! Собрала бы свои вещички и мотала в город! Но она знала, на что шла. Когда наши игры пошли по второму кругу, Элизабет несколько оптимизировала свои стенания:
   - Как стыдно! Как стыдно! Но как хорошо!
   Я благополучно преодолел ставший вдруг высоким порог хаты и перекрестился на икону в углу.
   - Прости, Матерь Божья! Не ведаю, что творю! Попал под власть сатанинской девы! Прости меня!
   Искреннее моё раскаяние выглядело кощунством. Это была последняя попытка спасти свою душу. Но кто хочет душу свою сберечь, потеряет её.
   На весеннюю землю вместе с заморозками опустился вечер, а я ни о чём не думал, кроме как доползти до дивана.
   - Девочки! - взмолился я перед плотоядными горгонами. - Если не хотите тратиться на поминки, оставьте меня в покое до утра!
   - Отдыхай уж, гигант большого секса! Ксения засмеялась - как колокольчик зазвенел.
   А добросердечная Элизабет подошла ко мне и поцеловала в щёку.
   - Уморился, бедненький ты наш! Ты у нас герой!
   Женщины удалились в спальню, прихватив коньяк и шоколад. Одному Сатане известно, что они там вытворяли. Я слышал и смех, и повизгивания, и стоны, будто не две ведьмы, а целое их стадо устроило шабаш.
   Страстно жаждавший любви женщин, ты сполна получил её! Когда-то ты мечтал хотя бы об одном интимном свидании с женщиной и был безмерно счастлив, когда изредка это случалось. Счастье превращается в несчастье, когда его слишком много.
  
   48.
  
   В тесной пещере мастродантов всегда была ночь. Крошечный светильник жучка-солнца помогал мне, иначе я мог бы ослепнуть. В моём новом жили- ще всегда ночь. Узнать, когда наступает время за два часа до рассвета, нет возможности.
   Туи используют для этого песочные часы с делением, которые рассчитаны на полный круг солнц. У меня нет таких часов, поэтому пришлось наугад выползать из своей норы среди ночи.
   На поверхности у туев есть вои приметы, по которым они узнают о приб- лижении нужного времени. За два часа до рассвета - в сезон Большой Охо- ты это время означает отбой. Туи, где бы они ни находились, с трофеями и без них должны были возвращаться к своим пещерам. Это время они узна- вали по росе на камнях и колючках, которая выпадала не надолго и с рас- светом быстро испарялась.
   Я не вытаскивал своего тела из норы полностью, а лишь высунул голову, чтобы убедиться: не окажутся ли поблизости даоданты? К счастью - нет. Сегодня эти чудовища не придут в Красную Пустыню, в долину четырёх выходов, потому что в поисках их и на водопой пришли два хозяина этой планеты - два огромных и свирепых криоханта. Только туи могли убить криоханта в сезон Большой охоты, объединившись и выкопав огромную яму. И ещё --большое стадо иохантов.
   У криохантов хуже обоняние и зрение, чем у даодантов, мимо них можно незаметно прошмыгнуть на расстоянии десяти шагов. Но если криохант наступит на туя, от того ничего не останется.
   Я выполз из норы и спрятался за большим камнем, под которым она и находилась. Камень был ещё сухим, и неизвестно сколько придётся ожидать росы.
   Но мне ещё надо добраться до северного выхода, до которого не меньше трёхсот длинных шагов туя. Я не отправился бы в этот путь, если бы в лощине паслись и охотились даоданты. Я предпочёл бы одиночество, чем гибель от их острых клыков.
   Криоханты находились в двухстах шагах от меня поблизости от Жёлтой Реки. Вряд ли они обратят внимание на меня, ничтожного туя, чьего отравленного мяса они не едят. Криохантам предстояло прорваться через строй эсклиптов с корнями-саблями и выискивали для этого подходящий момент. Пора пускаться в путь и мне. Иначе с другим туем-преступником мы не успеем добежать до моей норы.
   Туи, за исключением Охранников и женщин, не имели права на имя. Они различались лишь по направлениям выходов из пещер. В этом случае я был Эльсом, а тот, которого мне предстояло спасти, - Энсом.
   Я убедился, что криоханты не смотрят в мою сторону, и стремглав рванул от камня на север, к следующему валуну. Сколько таких рывков мне предстояло сделать? Восемь? Десять? Я был молодым Эльсом, участвовавшем только в двух Больших Охотах, поэтому плохо знал Красную Пустыню. Но я умел ориентироваться по направлению света и знал четыре выхода, потому что в сезон Большой Охоты туям разрешалось в целях безопасности пользоваться любым из них.
   Я благополучно сделал шесть перебежек, и на камнях появилась роса. Только бы Охранники Корабля были снисходительны и присудили Энсу два часа перед смертью. Иначе вся моя затея окажется напрасной. Но более строгие приговоры были редки, только, когда совсем безрассудные туи пытались проникнуть в пещеру женщин или нападали на Охранников.
   Первая роса выступил на камнях, и мне надо спешить, тем более, что криоханты, вдвоём свалившие эсклипт, с израненными боками прорвались к реке и жадно лакали её жёлтую воду. До северного входа оставалась одна перебежка. Я окликнул того, кто должен прятаться за огромным валуном у выхода.
   - Энс!
   По лощине с угрожающей опасностью пробежало эхо, криоханты у реки насторожили уши. Нет, кричать больше нельзя. Кто его знает: вдруг за скалами в двухстах шагах затаилось несколько зазевавшихся даодантов? Они тупоголовы и безрассудны, когда дело касается жертв.
   Никто не откликнулся мне. Пришлось делать ещё одну, последнюю перебежку.
   У основания валуна сидел перепуганный насмерть туй. Перепуганный ещё больше, чем я несколько дней назад. Он увидел меня, в панике, поспешно проглотил три глотка воды, выдаваемых смертнику. Глупец! Он подумал, что я пришёл отбирать воду. Лишь после этого Энс изволил удивиться.
   - Эльс?! Но ты давно должен был превратиться в пищу для даодантов или сгореть на солнцах!
   - Как видишь! Если хорошенько включить своё воображение, можно выжить и в Красной Пустыне!
   - Но как?! - Энс не мог поверить своим глазам. Он подумал, что у него началась предсмертная галлюцинация.
   - У нас с тобой совсем нет времени на разговоры. Просто делай всё, как я, пока не окажемся в безопасности.
   Мы сделали лишь две перебежки, когда от реки ушли криоханты. Они направлялись прямо на нас. Мы затаились за валуном. Энс прижался ко мне, как большой испуганный ребёнок. Тяжёлые, содрогающие пустыню шаги прогрохотали рядом. Но не это было самым страшным. Через непродолжительное время в пустыню, покинутую криохантами, нагрянут даоданты. Нам надо спешить ещё и потому, что покинутую мной нору могут обнаружить мастроданты. И в этом случае мы превратимся в смертников.
   До моей норы оставалось две перебежки, а лощина уже наполнилась характерным вонючим запахом даодантов, которые полночи просидели на голодном пайке в Розовых скалах и теперь яростно похрюкивали, несясь по пустыне, обливая её дымящейся пеной, уничтожая всё на своём пути - колючки, зазевавшихся мастродантов.
   От поваленного криохантами эсклипта не осталось и щепки через неско- лько мгновений. Сидеть за валуном и ждать было опасным. Даодантам унюхать нас не представит большого труда, поэтому я решил преодолеть оставшиеся сорок шагов одной стремительной перебежкой.
   - Если не хочешь попасть в зудодробительную пасть даоданта, беги, Энс, за мной изо всех сил! - шепнул я другу по несчастью.
   Я взглянул на появившийся из-за гор красно-сиреневый серп первого солнца и стартовал к норе. Мы с Энсом неслись по пустыне, поднимая облачка пыли. До норы оставалось несколько шагов. Я, оглянувшись на Энса, увидел, что наперерез нам несутся три даоданта.
   - Быстрее! - крикнул я Энсу и через несколько мгновений нырнул под камень. В последний момент успел шмыгнуть следом за мной и Энс.
   - Вот мы и дома! - с удовлетворением сказал я.
   Мы оказались в приземистой пещере. Энс с удивлением осматривался вокруг себя, он был почти в шоке, как и я несколько дней назад. Запасы мастродантов с его появлением будут таять быстрее, но зато я теперь иногда смогу отдыхать спокойно, потому что Энс может меня на охране у входа, чтобы предотвратить внезапное нападения мастродантов.
   Прежде всего, я накормил Энса кусочком мяса и измельчёнными колюч- ками, объяснил, как охранять вход. Но Энс не успел заступить на свой пост. В проёме лаза появилась голова художника Андрея. Он обязан был появи- ться после того, как я спас туя из северного направления.
   - Приветствую вас, несчастные! Или счастливые... Смотря под каким углом посмотреть на это.
   - Натерпелся я страху, но зато... - Без сомнений я был горд своей смелостью.
   - Вот видишь! Вы, туи, привыкли думать головой и рисковать аз в году во время Большой Охоты, а в остальное время вас можно брать голыми руками! - Андрей сел у стены, скрестил ноги - так не мог сделать не один туй. - Вы терпите нужды, жажду, почти абсолютную власть Охранников Корабля. И ни один и вас не подумал, что можно изменить что-либо.
   - Что можно изменить на этой дрянной планете, если ты - несчастный туй? - удивился я.
   - Если тупой туй, то да. А если призвать на помощь немного воображения... Вот скажи, Эльс, чем защищают свою жизнь от вас Охранники?
   - Они выбрасывают в лицо нападающего голубой туман, от которого любой из туев умирает через два часа, - пояснил я.
   - Никто из вас не умирает, а отключается от реальной действительности. Охранники владеют нервно-паралитическим газом. У них его хватит, чтобы нейтрализовать трёх-четырёх туев. Остальные могут делать с ними, что захотят.
   - Ты что такое говоришь?! - испугался и оглянулся, будто за моей спиной сидели Охранники. - А Священный Закон Великих Предков?
   - Вот, вот. Вы знаете своих предков? Вы уверены, что это их законы? Эти законы придуманы, чтобы держать вас в подчинении жирующих Охранников и Большой Матери!
   - Но мы сами выбираем себе Охранников! - не согласился с ним Энс.
   - Вы сами выбираете?! - Андрей усмехнулся. При тусклом свете жучка-солнца его улыбка казалась кривой и зловещей, как у старика в крайней пещере. - Расскажи мне, Энс, как вы это делаете?
   - Когда умирает один из Охранников, Большая Мать предлагает одного из туев, и мы голосуем за него.
   - Вот это выбор! Интересно, кого предложила Большая Мать в последний раз перед Высшим Судом над Эльсом? Кем он ей приходится?
   - Младшим сыном.
   - А остальные Охранники?
   - Тоже сыновья Большой Матери... - ошеломлённо ответил Энс.
   - И вы никогда не задумывались над этим? Наивные глупцы! Не Охранники управляют вами на протяжении тысяч солнечных кругов, а Большая Мать. И следующей Большой Матерью будет её старшая дочь. У нас типичный матриархат, дорогие туи! Во главе с самодержавной королевой!
   - Может быть, ты и прав, но ни один туй не осмелиться пойти против Большой Матери. Если это случится, он проживёт не более того мгновения, за которое его разорвут даоданты в клетке! - сказал я.
   - Вековое рабство - это нешуточное дело! Да и Спартака среди вас вряд ли сыщешь. Общество туев можно спасти лишь примером неповиновения. И сделаете это вы!
   - Мы?! - возмутился я. - Ты предлагаешь нам добровольно согласиться на то, чтобы нас переварили вонючие желудки даодантов?
   - Нет, вы улетите на Корабле на планету, где уютный для жизни климат, много еды и воды.
   С моей точки зрения Андрей нёс какую-то несусветную ересь. Улететь на Корабле Предков? К нему боятся приблизиться Большая Мать и Охранники. Что уже говорить о простых туях!
   - Это невозможно.
   - Возможно. Корабль оставлен для этой цели. Кем? Пришельцами или, действительно, вашими предками - мне неведомо. Но в этот Корабль с моей помощью можно забраться и, нажав всего одну - красную - кнопку, улететь на другую планету.
   - И на той планете на самом деле так хорошо, как ты говоришь? - не верил я.
   - Да. Та планета - рай по сравнению с вашим адом. Даже вдвоём с Энсом вы вряд ли переживёте следующий сезон Большой Охоты. Если вас не съедят даоданты, то обязательно обнаружат туи. Они никогда не простят вам того, что вы живы. Так что терять вам нечего. Соглашайтесь!
   Думать долго - это утомительно для туя, поэтому мы согласились с предложением Андрея - другого выбора у нас не было.
   - Мы согласны! - ответил я за двоих.
   - В таком случае, при следующем моём появлении в вашей норе мы обговорим все детали и успешно провернём это дельце. Большую Мать и её сыновей кондрашка хватит, когда племя лишится символа власти. А ваши скромные имена, пусть и обобщённые, будут пересказываться в легендах в течение тысяч кругов солнц. Вы насладитесь человеческой жизнью, а у ваших соплеменников откроются глаза на существующий порядок на планете.
   Художник скрылся в лазе. Я забыл спросить его о том, когда он появится в следующий раз. Ведь если он вернётся через круг солнц или два, то нам с Энсом не надо экономить продукты, и тогда мы с ним попируем на славу.
   - Андрей! - крикнул я вслед художнику. - Андрей!
  
   49.
  
   - Вадим! Вадим! - звала Элизабет и тормошила меня за плечо. Я открыл непонимающие глаза. - Ты бредил во сне, звал какого-то Андрея. Кто это такой!
   С полминуты я приходил в себя, пытался чётко разделить в сознании сновидение и реальность. Осязал взглядом знакомую комнату, полноватую женщину в моём халате, который на ней трещал по всем швам, свои, высунувшиеся из-под одеяла синюшные ноги и вернулся в земную жизнь.
   Впервые во сне прозвучало имя Эльс. Неужели всё, что мне снится в последние годы - это не галлюцинации моего больного мозга, а когда-то происходившие реальные события? Поразмышлять над этим мне не дала настырная Элизабет со своим докучливым вопросом:
   - Кто такой этот Андрей?
   На самом деле: кто он такой? Мы не долго дружили, если это можно назвать дружбой. Мы не часто встречались. Но почему его самоубийство так задело меня за живое? Почему и после смерти он не оставляет меня в покое? Почему стал полноправным хозяином моих снов? И что поймёт Элизабет, если я скажу ей правду, которой сам до конца не понимаю?
   - Андрей - это мой друг детства, который погиб, - солгал я.
   Но Элизабет поверила мне.
   - Значит, тебе снился кошмар. Ты виноват в его смерти?
   - Только косвенно.
   - Как понять?
   - Не вовремя пришёл к нему в гости и постучал в дверь. Мой приход ранним утром был лишь поводом для него. А где Ксюша?
   - Ещё спит. Она молода, любит поспать. Вадим, надень очки. Я не могу смотреть в твои глаза!
   - Что, стыдно?
   - Почему мне должно быт стыдно? Мы сделали что-нибудь такое, что может навредить другим людям? Мы сделали то, что приятно нам. У тебя такие жутко глубокие и чёрные глаза, я боюсь потонуть в них. Поэтому попросила надеть очки. -Элизабет заботливо вытерла с моего лба холодный липкий пот. - Пойду, приготовлю завтрак. А ты сильно не шуми тут! Ксению разбудишь!
   Элизабет унесла свои крутые телеса на кухню. Надо же, как быстро спелись! Проявляет заботу о молодой подруге... Я не знал, что для меня было лучше: их дружба или взаимная неприязнь? Если их отношения будут основаны на лесбийской любви, рано или поздно я стану для них лишним.
   Странное дело! Я думал об этом с безразличием. Неужели мне всё равно, что будет дальше? Ведь я люблю этих женщин! Ксению - со страстью, Элизабет - с уважением.
   Я очень устал - и меньше физически, чем морально. Где-то в глубине души я желал, чтобы и Ксения, и Элизабет сегодня уехали. Мне страстно захотелось одиночества. Захотелось вернуться в свою холостяцкую квар- тиру, в несуетливую жизнь, к своим холстам. Мне надо было набраться мужества и расстаться с обеими женщинами. В противном случае я погуб- лю свою душу. Если отдаваться безумному в этой жизни, то творчеству. Я слишком влюбился в Ксению и безвольно, безрассудно бросился в реку пороков.
   Ксения - не то божество, которому нужно поклоняться до конца дней своих. Ковёр, сотканный из пороков, нельзя вешать на стену рядом с иконой.
   Ксения вышла из спальни - пасмурная и капризная, как не выспавшийся младенец. Она подошла не ко мне, а к моему телу, лежащему на диване. Подошла с иронически-критическим взглядом, отчего я натянул одеяло на свою тощую грудь.
   Но в глаза её посмотрел прямо и открыто. Я уже не боялся её ухода, хотя всё ещё любил. Это она поняла. Поняла, что у меня начали прорезаться зубы.
   - Ты охладел ко мне, Звёздный мальчик! - с вздохом разочарования сказала Ксения. - Я это вижу и чувствую. Уже не зажигаются страстью твои чёрные глаза, когда я подхожу к тебе. Что случилось?
   - Не знаю, Ксюша. Я люблю тебя - это неоспоримый факт. Но... Любовь-унижение, любовь с односторонним движением не может быть долговечной. Даже любовь урода к красавице.
   - Но я люблю тебя! И не считаю уродом.
   - Странная у тебя любовь!
   - Какая уж есть! По-другому я не умею. Нам необходимо на время расстаться, чтобы проверить свои чувства. - Ксения присела на край кровати. - Я сама не понимаю, что происходит. Кода не вижу тебя несколько часов, начинаю скучать по тебе. Но стоит нам несколько дней побыть вместе, начинаю злиться без всякой причины.
   - Это потому, что я, Вадим Лобан, никак не соединюсь с образом американского Вадима, которого ты любила по-настоящему - и характером, и темпераментом, и особенно внешностью Раз за разом при общении со мной тебя ждёт разочарование.
   - Нет, ты не прав! Ты совсем не знаешь того Вадима. Характер у тебя лучше, мягче, чем у него, а в любви ты гораздо злее. Что касается внешности... Ты не стандартен - это уже плюс. К тому же, я давно привыкла к ней. Дело совсем в другом.
   - В чём?
   - В том, что ты Звёздный мальчик. Ты не настоящий. Как фантом, как сон. Иногда мне кажется, что я утром проснусь, а тебя нет и никогда не было на нашей планете. И поэтому злюсь и вытворяю такое, что самой противно.
   - Как, например, поход к Дорошу? Любовь втроём? Лесбийская ночь с Элизабет?
   - Всё это так, Вадим! Но и несколько иначе... Я не могу свои чувства к тебе: любовь, страсть, подозрения, ревность облечь в правильную словесную форму, я не могу точно объяснить тебе желания, которые обуревают меня. Мне надо серьёзно поразмыслить над всем этим, но в стороне, отстранившись от тебя. И поэтому сегодня я уеду к бабушке на два-три дня.
   - И оставишь меня с Элизабет.
   - В этом нет ничего страшного. В отличие от тебя, к сексу я отношусь, как к чему-то механическому в жизни. Для меня к чувственной категории относится твоя душа - тонкая и ранимая. К сожалению, я бездарно препарирую её, как философ-садист.
   - Увлечение философией усложняет тебе жизнь. Тебе надо научиться разъединять её и наши с тобой отношения. Я где-то читал, что женщина-философ - это ад для мужчины-любовника. И это я испытываю в полной мере. - Я привлёк к себе Ксению - не как любимую женщину, как друга. - Но твои философские извращения - не самое страшное в наших отношениях. Ест нечто иное, что мешает тебе принимать и меня, и мою любовь так, как это делает Элизабет.
   - Нечто иное... Да! Именно нечто иное! - живилась Ксения. - Ты прав. Нечто иное - это ты, Дорош, Шаминский. Мне очень просто было с первым Вадимом. Мне просто быть с Элизабет. Но в одночасье на хрупкую девушку, то бишь на меня, свалились сразу трое. И каждый из вас - Нечто Иное. Это слишком много для одного человека. Тем более, для несостоявшегося философа. И я не могу усечь: в чём смысл вашей жизни и борьбы?
   - Но я ни с кем не борюсь. Я просто живу.
   - Нет, ты лукавишь! Ты борешься с собой и ещё с кем-то, неведомым тебе самому. И в эту борьбу включились Дорош с Шаминским. Они ещё более не настоящие, чем ты. Они - абстрактные идеи, воображаемые твоей суб- станцией. Но любая идея - это вымысел, виртуальность, в которой нет места ликующей и страдающей материи. Разберись, пожалуйста, со всем этим, пока я буду в городе. Очень прошу тебя!
   - У меня такое ощущение, что меня используют в какой-то странной игре. В том числе, и ты!
   - Любимый мой! Я порочна, своенравна, капризна. Но я естественная, как воздух, солнце, вода. Я из плоти. Пощупай меня!
   - Щупаться будем потом, после того, как позавтракаем! - ворвалась в нашу странную беседу Элизабет - раскрасневшаяся, деловитая хозяйка, живущая чувствами, одним днём и поэтому самая счастливая из нас троих.
   - Элизабет! Я уезжаю в город на несколько дней, - сказала за завтраком Ксения. - Оставляю на твоё попечение Вадима. Не обижай его! Он мне очень дорог, хотя ошибочно считает, что это не так.
   - Напрасно, Вадим! Ксения очень любит тебя. Как и я! - осудила меня Элизабет. Её покладистость просто поражала меня.
   - Ты так говоришь, Ксюша, как будто сдаёшь на хранение свою любимую игрушку. А я, между прочим, живой организм и даже с двумя сердцами! - с обидой сказал я.
   - Да, ты моя любимая игрушка, с которой я ни за что не хочу расставаться. Я сама хочу стать твоей любимой игрушкой, я - обыкновенная земная женщина. И хочу, чтобы мне целиком принадлежало одно сердце. А второе пусть принадлежит Элизабет.
   - Но это нехорошо! Это неправильно! - В сердцах я бросил вилку на стол. - У нормального человека должна быть одна любовь! Одна любимая женщина!
   - А ты - не нормальный человек! Ты - Нечто Иное! Пока я не могу справиться с тобой ода. Мы слишком разные. А Элизабет тот стержень, который может соединить разно заряженные частицы.
   - Хватит умных, учёных разговоров! Мне неприятно присутствовать рядом с вами откровенной дурой! - взмолилась Элизабет.
   - Ты права, моя... - Ксения растерянно улыбнулась. - Как же мне называть тебя, Элизабет? Сестрой - не годится. Подругой? Это ближе к истине, но поверхностно и неточно. Моя повадимщица. Вот кто мы с тобой! Повадимщицы!
   - Ксения! - взмолился я. - Хватит ёрничать!
   - Ну ладно, ладно! Прошу прощения... Я научусь быть хорошей девочкой. Ей-богу, ребята! Элизабет, помоги мне, пожалуйста, собраться в дорогу!
   Женщины поднялись из-за стола, заговорщески перемигнулись друг с другом, подошли ко мне с двух сторон и поцеловали в щёки.
   - Я люблю тебя, Вадим! - сказала Ксения.
   - И я очень люблю тебя! - сказала Элизабет.
   - Ты должен верить нам! - сказали они дуэтом и в унисон.
   Но как можно искренне верить в то, во что нельзя было верить такому уродцу, как я. И кто может понять это загадочное племя женщин?!
  
   50.
  
   Я сидел на диване, курил дорогую сигарету "Парламент" и мелкими глотками смаковал коньяк "Метакса". У меня совершенно не болела голова, мне не докучали горестные воспоминания, меня не тревожило будущее. Я устал думать о жизни и от этого страдать. Я решил остановить время и отдаться свободным волнам любви. Я буду благодарно принимать то, что даётся мне, и не мечтать о том, чего не могу иметь и что не могу изменить. Только так можно стать счастливым и обрести душевный покой.
   Праздность моет надоесть даже человеку, привыкшему к одиночеству, и я поплёлся на кухню, чтобы помочь Элизабет с обедом. Но она уже снимала передник.
   - Ты пришёл помочь? А я уже справилась. Обед в печи, будет готов через два часа. Я постирала твои рубашки и носки.
   - Спасибо, Элизабет! Как хозяйке, тебе нет цены! - похвалил я её.
   - А как любовнице?
   - Элизабет, не заводи опасных разговоров. Сегодня я не готов к ним, и могу ляпнуть что-нибудь неподходящее.
   - Но если ты искренен в своих чувствах, твои слова не могут обидеть меня.
   - Искренность - не абсолютное понятие, как ты предполагаешь. У неё множество оттенков, в зависимости от настроения и ситуации... Слушай, с кем поведёшься, от того и наберёшься. Мы с тобой тоже займёмся философией?
   - Нет, милый, чем-нибудь другим! - Элизабет прижалась ко мне большой тёплой грудью. - Я так рада, что мы остались вдвоём!
   - Я не заметил вчера в бане твоего угнетённого состояния по поводу присутствия Ксении.
   - Любимый! Я слишком дорожу тобой, чтобы испортить всё ревностью. Лучше делить тебя с Ксенией, чем не иметь вообще.
   - Вот, вот... Всё у тебя удивительно просто. А я? Меня, если хочешь, можно разделить, прибавить, умножить, отнять. Я - мёртвая, бездушная цифра!
   Элизабет любовно погладила мою лысину.
   - А ты не делись! Останься со мной, и я буду счастлива вдвойне!
   - Тебе представлялся такой шанс - всецело владеть мной, но ты решила выйти замуж за другого. А теперь, оказывается, я нужен тебе...
   - Прости и пойми меня. Ты шесть лет был рядом со мной. Я воспринимала тебя, как сексуального партнёра и не больше. Я вышла замуж за флегматичного и скучного человека. А ты уехал... Уже через несколько дней я поняла, что совершила ошибку, что я люблю тебя сильнее, чем предполагала. Не учла лишь одного: что в тебя может влюбиться красивая, умная девушка.
   - Естественно! Как ты могла предположить, что такой урод, как я, мог кого-нибудь ещё прельстить?! Может быть, ты и любила меня, но избирательно. Страстью ко мне ты воспылала лишь вчера, когда началось соперничество с Ксенией.
   - Прошло меньше двух недель, Вадим, а я н узнаю тебя. Из тихого, комплексуещего молодого человека, уродца, ты превратился в уверенного, знающего себе цену мужчину. И это как раз то, чего не хватало, чтобы влюбиться в тебя, как ты говоришь, со всей страстью. Вот в чём причина, а не в соперничестве двух женщин. И теперь я тебя никому не отдам!
   - Никому? А Ксюше?
   - Не будем об этом! Я не так проста, как ты думаешь. И как воспринимает меня Ксения. Вы детки с ней! И мыло ещё кашки ели, чтобы справиться со зрелой женщиной Элизабет!
   - От скромности ты не умрёшь! Ты куда собралась? - спросил я, увидев, что Элизабет натягивает куртку.
   - Развешу бельё и приду.
   Она ловко подхватила таз с моими рубашками и носками. Я вернулся в горницу, упрекая себя: ну зачем втягиваюсь в эти бесконечные разговоры-разбирательства?! Разве три эгоистичных индивидуума могут слиться в одну альтруистическую? Никогда!
   За одни сутки общения с этими женщинами я устал больше, чем за всю жизнь. Ликование плоти - неравноценный обмен за угнетение души.
   Через десять минут в горницу вошла Элизабет. Я поленился даже взгля- нуть на неё. Косвенно, но во всём этом бедламе виновата она. Элизабет могла оставить всё, как было, на чинном и спокойном уровне, если бы не вздумалось ей замуж. Хотя... Наверное, я ошибаюсь.
   - Спишь, изменник, потаскун и ловелас?! - игриво-серьёзно крикнула Элизабет. Я взглянул на неё и увидел направленный на меня ствол пистолета - в трёх шагах. Элизабет держала оружие в вытянутых руках и прицеливалась. - Молись перед смертью, подлый извращенец!
   - Что за дурацкие шутки, Элизабет?!
   - Признавайся негодник, кого ты больше любишь: меня или Ксению?
   - Вы обе такие стервы, что выбрать меньшее зло трудно.
   - Ах, так!
   Гулко, как из гаубицы, ухнул выстрел, и моё правое ухо обожгло остро и горячо...
   "Ну вот, кажется, приплыли"! - успел подумать я и потерял сознание.
   Очнулся я от ужасного, безнадёжного воя-причитания женщины.
   - Вадимчик, миленький, любимый, не умирай! Что же я наделала, дура?!
   Я в недоумении ощупал свою голову. Она была цела, за исключением правого уха. Навылет была прострелена уродливо длинная мочка, белоснежная подушка была залита моей кровью.
   Элизабет рыдала на моей груди, как по уже состоявшемуся покойнику. Злополучный пистолет валялся посреди горницы. Я оттолкнул её от себя.
   - Ты с ума сошла?! От ревности мозги набекрень?
   - Вадимчик?! Живой! Где у тебя болит? Я сейчас неотложку вызову!
   - Господи! Какая неотложка?! Ты мне ухо прострелила!
   - Я же не хотела, Вадим! Я же пошутила! Я думала, что это зажигалка. Разве я могла предположить, что у тебя есть настоящий пистолет?!
   Элизабет, суетливо спотыкаясь, побежала к комоду. Перепугалась, бедолага, больше меня! А я чего сознание потерял? Не от боли же! Скорее всего, от ошибочного осознания своего конца.
   Элизабет неумело перебинтовала меня, и теперь моя уродливая голова приобрела ещё больший комический вид. Бог с ним, с видом! Зато голова цела осталась!
   Что-то странное и страшное происходит с пистолетом, который всунул мне Шаминский. Из него за три дня трижды могли убить. Дважды меня и один раз Ксению. Трижды! Это не может быть случайностью. Сегодня же закопаю его в огороде!
   - Успокоилась, Элизабет? - Я погладил её по волосам. - А теперь ответь мне: ты встречалась в городе с коренастым, чернявым мужчиной? Он спра-шивал обо мне?
   - Да. - Элизабет всхлипнула.
   - Что он говорил тебе?
   - Сказал, что с тобой может произойти несчастье, что я должна разыскать тебя и быть рядом с тобой...
   - Когда это было?
   - Дней пять назад. Я ходила к тебе домой. Расспрашивала соседей. Но увы... Пока не позвонила Ксения.
   - Всё ясно. Сбегай, Элизабет, за Дорошем. Он будет в пятом оме по левой стороне улицы. Скажи ему, что Ксения уехала, а я прошу его придти.
   - Кто такой Дорош? Местный фельдшер?
   - Пожалуй, он поумнее фельдшера будет!
  
   51.
  
   К сожалению, Дорош не смог вырваться один - за ним увязалась Квазиморда, вернувшаяся не ко времени домой. Элизабет накрывала стол, который сразу же обрыскала бесцветными слезящимися глазами полупьяная горбунья. И облегчённо вздохнула. На столе стояли четыре стопки и полуторалитровая бутыль самогона - из запасов, привезённых Элизабет.
   - Мир вашему дому! - интеллигентно поздоровалась Квазиморда. - Не держи на меня зла, Эльсович! Бабий язык без костей - сам понимаешь!
   - Да ладно уж! Проходи, садись!
   Дорош молча протянул для приветствия свою руку. Он была такой же безвольной, как и на вокзале, но взгляд уже не испуганный, не бегающий по сторонам - сосредоточенный, уверенный. Правда, при виде калорийного обилия на столе он по привычке сглотнул слюну, но это от того, что Квазиморда не баловала его разносолами.
   - Я вижу, у тебя новая хозяйка в доме! - полюбопытствовала горбунья. - Вы родственницей приходитесь Эльсовичу?
   - Нет, я его жена, - с некоторой гордостью ответила Элизабет. - Лизой меня зовут.
   - Жена? - изумилась Квазиморда, забыв представиться. - Первая?
   - Отчего ж? - не поняла Элизабет. - Впрочем, наверное, первая.
   - Ну, ты даёшь, Эльсович! - Горбунья схватилась за бутылку. - Наверное, в тебе есть что-то эдакое, что бабы к тебе, как мухи на мёд, липнут! Может, корень - ого-го!
   - Зинаида! Прошу без пошлостей! - одёрнул её Дорош.
   - Извиняюсь, господа хорошие! За ваше здоровье! - Горбунья чокнулась с Элизабет. Мы с Дорошем пить отказались.
   У меня не было аппетита. Поковырявшись вилкой в своей тарелке для проформы, я поднялся из-за стола.
   - Спасибо, я сыт! Ты, Дорош, не спеши, ешь от пуза! А как насытишься, зайди ко мне в горницу. Поговорить надо! Вы же, бабоньки, гуляйте!
   Дорош с набитым до отказа ртом лишь кивнул в знак согласия. Зато обиделась Элизабет.
   - Не ел совсем, любимый! Неужели невкусно приготовила?
   - Вкусно, Элизабет, спасибо! Но я не голоден. В последнее время мы только и делаем, что пьём, едим и спим.
   Я поспешил в горницу. Мне надо было поговорить с Дорошем и очень серьёзно. Мне казалось, что он чего-то важного не договаривает. Что-то он знает о происходящем вокруг меня больше, чем показывает.
   Дорош пришёл в горницу через пять минут.
   - Ты хотел о чём-то поговорить со мной, Вадим?
   - Да. И предупреждаю: разговор очень серьёзный. Так что убедительно прошу не увиливать. От этого, может быть, зависит дальнейшая наша судьба! - предупредил я его.
   - Хорошо. Возможно, ты и прав. Я весь - внимание!
   - Итак, свет, который в тебе, не есть ли тьма?
   - Это философский вопрос, поставленный Лукой почти две тысячи лет назад. И до сих пор на него никто вразумительно не ответил.
   - Допустим, что ты прав. Этим вопросом я хотел отделить тебя от Шаминского.
   - А себя? - с иронией спросил Дорош.
   - Я тоже желал бы ответить на него, но не будем ходить вокруг да около. Ты мне однажды проговорился, что видел во сне планету с двумя солнцами...
   - Не помню. Сновидения на то и существуют, чтобы одни из них помнить, а другие - забывать, - невозмутимо ответил Дорош.
   - Я просил тебя: не юли!
   - Может быть, я видел Марс.
   - У Марса не может быть два солнца.
   - Но у него два спутника. Кажется, я видел его ночью.
   - Ладно, не будем конкретизировать. Это неважно. Что ты видел?
   - Какой-то интеллигентный мужик, на сколько помню, - Андрей и я поспорили на теологическую тему. И нас съело какое-то чудовищное животное.
   - И всё?
   - И всё.
   - Тебе снился всего один сон о красной планете?
   - Да, уверенно ответил Дорош, но отвернул взгляд в сторону.
   - Ты не умеешь лгать, Дорош! Я прошу: скажи мне всё, что знаешь об этой планете. Я сам вижу её во сне. И кое-что из реальности начинает стыковаться со странными сновидениями.
   - Например...
   - Например, я догадываюсь, кто был мой отец.
   - И кто же?
   - Туй Эльс с красной планеты.
   - В таком случае кое-что я тебе могу рассказать. А это очень немного. Твой отец попал на нашу планету. Через некоторое время его убил один человек, имя которого я не знаю. Этот человек хотел, чтобы к нему перешла способность Эльса вообразить любую ситуацию и превратить её в реальную. Но он не знал, что у Эльса должен родиться сын. Пока будет жить сын Эльса, тот человек не сможет обладать страшной силой. И убить сына Эльса он не может, потому как в этом случае он ничего не приобретёт.
   - А кто-то другой может убить сына Эльса?
   - Да. Но зато никто не может убить того человека, кроме сына Эльса. Пока тот человек не знает о таком варианте и не должен знать. Вот и всё, что мне известно.
   - Это уже не мало. Ты даже не спросил: почему у мен перевязана голова? - упрекнул я Дороша.
   Он пожал плечами.
   - Я подумал, что у тебя примитивный флюс.
   - В меня непреднамеренно выстрелила Элизабет и навылет прострелила мочку уха. Тебе не кажется странным, что пистолет, который мне дал Шаминский, не прост? Из него уже дважды покушались на мою жизнь и оба раза по недоразумению. Однажды ты стрелял в Ксению.
   - Ты подозреваешь, что человек, убивший твоего отца, и Шаминский - одно и то же лицо? - испуганно спросил Дорош.
   - Пока только подозреваю. Но мы это как-нибудь проверим. Я прошу тебя, Дорош: возьми пистолет и закопай его где-нибудь в огороде, чтобы даже я не знал - где.
   - Нельзя. Нельзя лишаться оружия, из которого тебя никак не могут убить. Возможно, что в нём твоя главная защита. Кто знает? Ты носи его при себе и никому не давай!
   - И однажды мне захочется пустить себе пулю в висок из этого пистолета, как это сделал художник Андрей.
   - От судьбы не уйдёшь, Вадим, как ни пытайся!
   В горницу ворвались Элизабет с горбуньей. Элизабет выразила претензию:
   - Мужики! Оставили одних женщин и точат лясы! Или вы вырабатываете версию, как избавиться от нас?
   - Не мели пустого, Элизабет! Лучше включи телевизор, там неплохой фильм сейчас начнётся.
   Я хотел отвлечь женщин хоть чем-нибудь, лишь бы не включаться с ними в бессмысленные разговоры.
   Внимательно фильм смотрела только Элизабет. Квазиморда вертелась на стуле, будто в него снизу вверх были забиты гвозди. Недопитие хуже перепоя, а на столе, наверное, остался самогон.
   - Зинаида, ну что ты мучаешься? Забирай, что осталось в бутылке и топай домой! - с неприязнью сказал я.
   - А Дорош? - не забыла о своём возлюбленном горбунья.
   - Ты уж выбирай одно из двух: или Дороша, или самогон!
   Квазиморда думала недолго и через несколько секунд поковыляла на кухню. В проёме дверей исчез её подпрыгивающий горб. И я спросил у Дороша:
   - Может быть, я не то сказал?
   Всё-таки проскользнули в моём голосе нотки ехидства, но Дорош не обратил на это внимания.
   - Всё правильно, Вадим! Всё правильно. Мы теперь, как никогда, должны быть вместе.
  
   52.
  
   Утро третьего дня после отъезда Ксении выдалось пасмурным. Ленивые сизые облака никуда не спешили, плакались мелкой морось. В жилетку начинающей зеленеть земле.
   Куда-то попрятались мелкие птахи, лишь неприхотливые воробьи прыгали по двору в поисках пищи. Липа выпустила клейкие листочки и старухой дремала у плетня на улице. Ближе к лесу, в конце огорода, несмотря на непогоду, ликовала ольха, развесив, как монисты, золотые серёжки.
   Ничего выдающегося не произошло за два дня несуетливой деревенской жизни. Вчера весь день мы с Дорошем пилили и кололи дрова. Элизабет затеяла уборку и постирушку. По вечерам с Дорошем читали книги: я - Ремарка, а Дорош увлёкся Спинозой. Элизабет же до полуночи смотрела телевизор, после чего требовала любви. Но её страстность не находила отклика во мне.
   Я много думал о нашем разговоре с Дорошем: о красной планете, об отце, в которого я превращался во время сновидений. Разве может человек со здравым умом поверить в то, во что приходилось верить мне? Но без этой веры события последних дней не стыковались.
   Ладно, Дорош, который поверил во всю эту ахинею давно. Он даже намекнул мне, что первая наша встреча на троллейбусной остановке была не случайной. Он специально дожидался меня. Почему он должен был меня дожидаться? Кто поручил ему опекать меня?
   Когда я надоедал ему этим вопросами, он терялся, становился глупым, тупым, заторможенным и нёс алалу с маслом, ссылался на того, кто Наверху. Неужели я мог поверить, что Богу есть дело до замороченного звёздного мальчика?!
   И ещё - я стал скучать по Ксении, по её непредсказуемым выходкам, по её ласковым рукам, нежным и страстным губам, по бесстыжим и одновременно невинным глазам. С Элизабет всё просто, спокойно. Она была обстоятельной женщиной и стала бы прекрасной женой. Но наперекор её видимым достоинствам я любил капризную и взбалмошенную Ксению. Ксения - непостоянная величина, от которой бросало то в жар, то в холод. Увы, она задерживалась в городе. Если и сегодня не приедет, я со своими друзьями соберусь в город сам.
   Дважды пыталась ворваться в нашу жизнь со своими похмельем и претен- зиями на Дороша Квазиморда. Но я научился отваживать её. Каждый раз вручая по пятнадцать рублей на самогонку. После этого горбунья без всякого разочарования покидала нас.
   Начало заживать моё ухо, которое дважды в день обрабатывала перваком Элизабет. Шут она называла меня то Карнаухим, то Ван Гогом.
   Я набрал в дровянике сухих берёзовых дров и пошёл в хату. Завтраком вместо Элизабет занимался Дорош.
   - В чём дело, Дорош? Элизабет заболела, что ли?
   - Да нет, она в спальне красится-малюется. Собирается на полустанок встречать Ксению. - Дорош положил в чугунок последнюю очищенную картофелину. - Всё, Вадим, картошка кончилась. На завтрак хватит, а на обед... Надо побегать по соседям, чтобы купить. Деньги у нас ещё есть?
   - Пока хватает. Элизабет что, уверена в приезде Ксении именно полуденной электричкой?
   - Видимо, да, раз собирается.
   - Ты занимайся тут, а я пойду разберусь - что к чему.
   До прихода двенадцатичасовой электрички оставался час времени, но Элизабет уже была при полном параде - даже волосы накрутила и сделала макияж.
   - Элизабет, ты собралась встречать Ксюшу?
   - Да. Мы об этом договорились с ней позавчера.
   - А почему мне не сказала?
   - Зачем? Ты у нас человек подстреленный, карнаухий. Тебе на улицу нельзя. Я уж сама как-нибудь. Дорога известная! - Элизабет ещё раз придирчиво осмотрела себя в зеркале.
   - Ты будто на свидание собираешься! - съехидничал я.
   - По-твоему я должна идти через все Хорохорки лахудрой? Да и Ксюша приедет в прикиде почище, чем у принцессы! Вольно-невольно, а сравнишь нас. И я не хочу быть в большом проигрыше.
   - О, женщины! - застонал я. - Я сойду от вас с ума!
   - Будет прикидываться несчастненьким, султан турецкий! - Элизабет хло- пнула меня по тощей заднице. - С твоим обличьем в Кунсткамере красова- ться, а мы, две дуры, по уши влюбились. Это всё глаза твои страшные, век бы их не видеть! Везде достанут. С мужем спать ложусь, а они на меня со стены смотрят. Да с таким укором, что мурашки по коже бегут. И захочешь забыть - не сможешь.
   - Что, Ксения сама не может дойти?
   - Так, поди, сумок будет тянуть ни одну и ни две...
   - Пожалуй, Шаминский её опять довезёт. А ты только зря сбегаешь...
   - Ну и что? Прогуляюсь хоть. А то сижу в хате, как ни знаю кто! - Элизабет выставила передо мной полноватую, но красивую ногу. - Ну-ка, застегни молнию, шейх! Пожалуюсь Ксении, каким ты лентяем заделался - ох и перепадёт тебе! И поделом! Так... Где мой зонт?
   - Элизабет, может, и я пойду? Сумки ведь тащить!
   - Ладно уж, без тебя справимся. И вот что ещё, Вадим... - Элизабет подошла ко мне ближе и продолжила шёпотом. - Ксения предупредила перед отъездом на счёт твоего Дороша. Так что через час его духу не должно быть! Иначе будет такой скандал, что Хорохорки перевернутся! А в твоём положении простреленного и скрывающегося товарища это ни к чему. Так что будь умницей!
   Элизабет натянула светло-бежевый плащ, прихватила зонт - и была, плутовка, такова. А мне предстоял нелёгкий разговор с Дорошем. Скандал мне был ни к чему.
   В поганом настроении я вернулся на кухню. Я привык к Дорошу не мень- ше, чем к своим экстравагантным женщинам. Но женское племя злопамятно и никогда не прощает своего унижения. Дорош сидел за столом и за обе щёки уплетал хлеб с салом. Одновременно на листочке из тетради увлечённо решал какое-то уравнение.
   - Что завтрака не дождался, Дорош?
   Он поднял на меня свои серые глаза. Какая глубина мысли! Он уже не призводил впечатления полного идиота. Тут что-то было не так. Тут скры- валась какая-то тайна.
   - Картошка не успеет свариться, а мне надо бежать...
   - Куда? - изобразил я непонимание.
   - Ты хоть, Вадим, не прикидывайся! Шёл ко мне с мыслью: как бы поин- теллигентнее выпроводить этого бича. Или я не прав?
   - Всё так. Хорошо, что ты меня понимаешь. А вот сам ты со мной неискренен. Вот скажи, чем ты сейчас занимаешься?
   - Калякаю-малякаю по бумажке от нечего делать.
   - Малякаешь? Ты решаешь уравнение из высшей математики. Кто ты? Как зовут тебя?
   - Иногда я пытаюсь это вспомнить, и у меня ничего не получается. В последнее время я часто решаю такие уравнения и не могу объяснить себе - как. Я знаю много русских и иностранных фамилий, которые ни о чём мне не говорят. Иногда из меня самопроизвольно извергаются длинные заумные фразы, о которых я даже не думал. И всегда прихожу к одному: я - бич Дорош неопределённого возраста, неизвестно каким образом возникший в этой жизни. У меня не было родителей, у меня не было детства и юности. Но откуда тогда эти уравнения и теоремы? Откуда эти Ферма, ньютоны, Лобачевские?
   - Ладно, когда-нибудь прояснится и это. Дорош, я даю тебе триста рублей. Этого должно хватить на несколько дней. Только умоляю: не давай деньги Зинаиде. Ей, как в прорву: сколько ни дай - все пропьёт. А ты будешь голодать!
   - Хорошо. Если не выкрадет ночью, не дам. Да и вряд ли мы пробудем долго в твоей деревне. Меня угнетают какие-то предчувствия. Дурные ли, хорошие - не могу сказать. Но завтра или послезавтра что-нибудь обязательно произойдёт.
   - Типун тебе на язык, Дорош! Мне в последнее время надоели происшествия. Я с удовольствием спрятался бы от них на необитаемом острове.
   - С любым человеком каждый день что-нибудь происходит, даже на необитаемом острове. Даже смерть не всякого успокоит. Художник Андрей выстрелил себе в висок и не обрёл мечты раствориться в Чёрной Дыре. До сих пор неприкаянно слоняется по твоим да и моим снам, хотя я его в глаза не видел.
   - Ты стал философом не хуже Ксении. Забери с собой сало и хлеб. Хоть этим накорми убогую Квазиморду.
   - Я ухожу, Вадим. Ты мне позавчера задал хороший вопрос от евангелиста Луки. Почаще обращайся к нему. И прежде, чем лечь в постель с двумя развратницами, скажи себе: итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?
   Дорош молча поднялся и ушёл. Я тысячу раз задавал себе этот жёсткий вопрос и ни разу не смог дать на него вразумительного ответа. Пороки слишком сладострастны, и трудно от них отказаться тщедушному, слабовольному человеку, как я.
   Когда нет идеи, становится расплывчатым смысл жизни. Сегодня я с удовольствием превратился бы в первобытного человека и вместе с двумя подругами, Элизабет и Ксенией, тоже первобытными особями, бродил бы по девственным лесам, не имея промышленности, речи, постоянного жилища, войн и общения, без всякой потребности в себе подобных, равно как и безо всякого желания вредить. Может быть, даже не зная никого из людей в лицо. Дикий человек --самодостаточный и подверженный немногим страстям...
   Ах, Жан-Жак Руссо! Какую заманчивую картину описал ты! Если бы я родился на десять-двенадцать тысяч лет раньше! Н я живу в третьем тысячелетии от Рождества Христова, и мне надо суетиться, развязывать интриги судьбы.
   Скоро появятся две женщины со своими капризами, сложными характерами, со своими претензиями и взглядами на жизнь. И мне волей-неволей придётся подлаживаться под них, чтобы не потерять обеих.
   В окна ударил смех. Кто же мог так заразительно смеяться?! Конечно, Элизабет. А Ксения смеётся весело, отчаянно, с вызовом.
   Я выскочил из хаты, побежал к калитке встречать своих ненаглядных. Вдвоём они тащили три огромных сумки, которые тянулись чуть ли не по земле.
   Ксению было не узнать - она коротко постриглась и была во всём новом, дорогом: в кожаной тройке, в модных ботинках на высоком каблуке. На полпути между калиткой и крыльцом Ксения бросила сумки на землю и птицей, вернувшейся после зимовки, взлетела руками-крыльями мне на шею, покрывая моё лицо поцелуями, будто на самом деле не видела меня несколько месяцев.
   - Звёздный мальчик! Раненый, н живой! Как же я по тебе соскучилась!
   Господи! Подскажи мне! Что нашла эта красивейшая и умнейшая девуш- ка в таком чудовище, как я?! А я ещё и недоволен существующим положением вещей.
   - Ксюша! Ты с ума сошла! Как ты добралась с такими сумками?! И зачем было тянуть столько продуктов?!
   - А тут не только продукты. Для тебя, Звёздный мальчик, есть сюрприз! - Как ребёнок, радовалась Ксения.
   "Если ты привезла "Метаксу" и ананасы, дело не обошлось без Шаминского"! - с неприязнью подумал я.
   Неприятно сознавать, что Ксения изменяет мне. А если представить в подобной ситуации Элизабет? Я прислушался к своим сердцам. Нет, измена Элизабет не волновать их.
   Ксения привезла продуктов на целую неделю и четыре бутылки коньяка. Конечно, "Метаксы" - моего любимого, но с некоторых пор ненавистного. Мне она привезла фирменный адидасовский набор: спортивный костюм, майку, шапочку, кроссовки и носки. Не обидела и Элизабет, которой досталось два набора черного нежнейшего белья. Но, самое главное, Ксения вручила мне отличного качества альбом с финским ватманом, лучшую отечественную - ленинградскую акварель и колонковые кисточки.
   За этот подарок я её мог простить всё. Нет, почти всё, потому что она протянула мне пять стодолларовых ассигнаций.
   - Это аванс от Юрия Юрьевича за мой будущий акварельный портрет в жанре ню.
   Такая наглость Шаминского могла возмутить кого угодно, кто уважает себя, как мужчина.
   - И тебе пришлось два дня в поте лица трудиться, чтобы отработать всё это?
   - Тебе не к лицу такая грубость, Звёздный мальчик! Да, я провела некоторое время с Юрием Юрьевичем, но, к сожалению, он на большее, чем куннилингус, не способен.
   - Куннилингус! - Элизабет радостно всплеснула руками и расхохоталась. - А ведь производит впечатление неотразимого кавалера! Вадюша, ревно- вать такого любовника к Ксюше, однозначно, что ревновать её надо ко мне.
   - А ну вас! - Я махнул на это дело рукой. - Пойду накрывать на стол, ведь мы ещё не завтракали.
   - Мы тебе поможем, любимый наш! - хором сказали они, как будто всю дорогу от полустанка репетировали этот текст.
   Обнявшись, они, нарочито пошло виляя бёдрами, пошли впереди меня. Я злился на них и умирал от желания задушить в страстных объятиях Ксе- нию.
   За завтраком Ксения первой завела разговор на серьёзную тему, волновавшую меня и её в Москве и здесь.
   - По моей просьбе бабушка у бывшего своего ученика - следователя прокуратуры узнало всё известное об убийстве милиционера на незавершённой стройке у вокзала. Погибший был высокого роста и звали его Валентином. Заметь: не Жорой, а Валентином Звонивший в милицию анонимный свидетель убийства дал ложную информацию. Возможно, намеренно. Милиционера почти двухметрового роста по характерному входу ножа под левую лопатку убил мужчина ниже среднего роста, обладающий недюжинной силой.
   - Господи, Ксюша! Это правда? - От радости я выскочил из-за стола. - Как я счастлив, что убийца не я! За это обязательно надо выпить!
   - Кстати, известно так же, что орудие убийство не найдено.
   - А чеченец?
   - По этому вопросу глухо. Чеченцы не станут обращаться в органы, чтобы самим не засветиться. Тебя они не знают. А меня... Мало ли кто мог убить этого негодяя на первом этаже моего дома?! Так, что советую тебе, Звёзд- ный мальчик, со спокойной совестью отдаться удовольствиям жизни. А их мы тебе обещаем столько, что не унесёшь!
   В этом я не сомневался. Но кто подставил кролика Роджера? То бишь меня? Неужели Шаминский? Его интерес ко мне очень подозрителен, как и щедрая, прилипчивая опека. Если верить Дорошу, тот, кто убил Эльса, не может убить его сына. А вот наоборот...
   Но у меня нет уверенности, что убийцей является Шаминский, хотя подозреваемый номер один - он. Пистолет, из которого в меня стреляли дважды, дал он. Газету с уткой о приметах убийцы прислал в Москву он. Зачем? В надежде, что я потеряю бдительность? Или две женщины в приступе ревности загрызут меня, а затем уцепятся в глотки друг друга? Но он не учёл покладистости Элизабет и хитрости Ксении.
   Оставим на время в покое незабвенного Юрия Юрьевича. Кто может быть подозреваемым номер два? Дорош! Он притворяется полоумным бичом, а сам оперирует уравнениями из высшей математики и сыплет цитатами из библии. Он уговорил меня оставить злополучный пистолет. Во время убийства милиционера он, а не Шаминский находился неподалёку. Если убийца Эльса он, то его игра тоньше, нежели Шаминского. По росту для убийцы мента Валентина они подходят оба.
   Может быть, есть подозреваемый номер три? Ксения? Элизабет? Вряд ли. Хотя одну из них могли использовать, как орудие убийства меня. Дорош стрелял в Ксению. Не в отместку ли за то, что не сумела убить меня?
   Но почему Дорош? Зачем он тогда раскрыл все карты? Или это карты с другими козырями? Повышенное внимание Дороша к моей особе тоже вызывает подозрение.
   Так кто же: Шаминский или Дорош? А если Махмет? Если это чеченец, то всё позади. Нет. Махмет слишком фрагментарная фигура для такой сложной истории. Осталось записать в подозреваемые Марью Петровну, киномеханика Лаврова, беспризорника Кукиша, горбунью Квазиморду - и всё будет в порядке.
   Как же ты будешь жить, Вадим Эльсович, в середине плотного кольца подозреваемых, твоих потенциальных убийц? В этом случае проще взять пистолет Шаминского и застрелиться, как художник Андрей.
   - Звёздный мальчик! Ну что ты за кавалер?! Дамы желают выпить, а ты не наливаешь?! - возмутилась Ксения.
   - Извините, задумался! - смутился я.
   - Перестань! Я не доверяю ни Шаминскому, ни Дорошу, - сказала Ксения, будто подслушала меня. И этим подлила масла в огонь, добавив моего подозрения к своей особе. - И тебе советую то же самое!
   - Зачем же тогда ездишь к своему Юрию Юрьевичу? И позволяешь ему заниматься с тобой куннилингусом?
   - Поэтому и езжу, что не доверяю. Ты слышал бы, что он говорил об Элизабет вчера вечером. Если бы я ему поверила, то должна была уже задушить её, а тебя пристрелить. А я люблю вас обоих! К тому же, я держу твоего сверх умного и сверх хитрого Юрия Юрьевича за дойную корову. Благодаря этому, мы втроём прекрасно проведём свой медовый месяц. Как там будет дальше - загадывать не стану. Но то, что эти дни для меня останутся незабываемыми - в этом сомнений нет! - Ксения подняла стопку с коньяком.
   - И я в этом не сомневаюсь! - Элизабет чокнулась с ней и со мной.
   - Допустим. А чего же ты рвалась в постель к Дорошу?
   - Ребята, хватит! - Ксюша почему-то занервничала. - Ну, дура пьяная была! Хотела поиграть у тебя на нервах. Я вообще человек импульсивный и непоследовательный. Это большой недостаток и для философа, и для женщины.
   - Хороша игра на нервах! Чуть не пала смертью храбрых!
   - Молодожёны! Давайте жить дружно! - Элизабет очень была похожа на кота Леопольда из известного мультфильма.
   То, что рассказала Ксения о Шаминском, снова делало его главным подозреваемым.
  
   53.
  
   После двух часов дня Ксения потребовала, чтобы я писал её портрет в обнажённом виде.
   - Какой бы свиньёй ни был Шаминский, а аванс надо отрабатывать! - твёрдо сказала она.
   Я соскучился по мольберту и был не против. Расположил обнажённое совершенство на диване, организовал освещение в виде стоявшей возле Ксении с настольной лампой в руках Элизабет и с волнением вытащил из альбома чистый лист ватмана.
   Первые решительные штрихи карандаша легли на бумагу. Как натурщица, Ксения была великолепна не только из-за своих совершенных форм. За полтора часа, в течение которых я работал рисунок, она не пошевелилась.
   - Перекур, любимая! На полчаса. Можешь сделать пи-пи и выкурить сигарету!
   - Уф! - Элизабет шумно выдохнула воздух. - Как это ужасно - работать рампой! Я чуть в скульптуру не превратилась!
   - Дай посмотреть! - Легко вскочила с дивана Ксения.
   Я поспешно перевернул лист.
   - Потом! Когда я сделаю акварель.
   - Но, может быть, ты нарисовал кикимору! - капризничала Ксения.
   - Значит, отвезёшь своему лешему кикимору! Всё! Девочки - направо, мальчики налево!
   Во время перерыва мы успели выпить по стопке коньяка и выкурить по сигарете. Даже редко курившая Элизабет не отстала от нас.
   - За компанию и жид повесился! - сквозь кашель оправдала она свой поступок.
   Я удивлялся. После сорока лет так безоглядно броситься в омут авантюрных приключений! Но Элизабет несколько выпадала из нашего трио. А я? Не выпадал?
   - Продолжим! - Предложил я.
   Я боялся, что слишком порывистая Ксения откажется продолжить слишком нудное позирование, но она с удовольствием согласилась.
   - Мне опять быть рампой? - жалобно взмолилась Элизабет.
   - Юпитером! - поправил я. - А это гораздо почётнее. Ничего не поделаешь, Элизабет! В следующий раз эту роль поручим Ксении!
   - И меня тоже будешь рисовать в таком виде?! - ужаснулась Элизабет.
   - Почему бы и нет? Ты же не уродка. Красивая рубенсовская женщина! - Я её не льстил. Это была истинная правда.
   К шести часам вечера картина была готова. Красивая молодая женщина возлежала на красном бархане на фоне розовых скал. Сквозь сиреневый воздух тускло просвечивалось два закатных солнца.
   - Какая прелесть! - восхищённо прошептала Ксения, оценивая мою работу. - Ты великий художник, Звёздный мальчик! Кстати... Очень знакомый мне пейзаж ты выбрал для фона портрета. Где-то я видела его. На другой картине? Нет, художник твоего уровня плагиатом заниматься не станет. По телевизору? Два солнца - такого на Земле быть не может.
   - На моих картинах в квартире или во сне...
   Ксения задумалась, наморщила лоб.
   - Может быть. Это твоя планета, Звёздный мальчик?
   - Возможно... - уклончиво ответил я.
   - Ксюша! На портрете ты ещё красивее, чем в жизни. Ты вся светишься, как святая девственница! И какой непорочный взгляд! - Элизабет тоже доставила несколько приятных секунд для самолюбия художника.
   - Такой бы хотел видеть меня в идеале великий мастер кисти! - Усмехнулась Ксения, одеваясь.
   И мы, трое, вздрогнули от неожиданного, громкого стука в окно. Неужто Квазиморда припёрлась?! В окно заглядывал и отчаянно стучал Дорош. Может быть, дала дуба от перепития его горбатая подруга?
   Я выскочил на крыльцо.
   - Вадим! Убегай с женщинами в лес! К нам сейчас зашёл чеченец. Вид у него ужасный, на плече - автомат. Спрашивал, где ты живёшь. Хорошо, что Зинаида в отрубоне была! Направил его в обратную сторону. Он на зелёной девятке! Я вернусь, попробую его задержать!
   - Не делай этого, Дорош! Он убьёт тебя. Пока он будет плутать по дерев-не, мы успеем скрыться в лесу!
   Я заскочил в хату.
   - Минута на сборы, девочки! Ксюша, кажется, заявился Махмет или его друг. Дорош отправил его в обратную сторону. Но скоро он будет здесь!
   Под причитания Элизабет женщины собрались быстро, и мы выскочили на дорогу, ведущую в лес. Вряд ли проедет по ней на "девятке" чеченец. Значит, у нас будет время спрятаться в зарослях можжевельника и ежевики.
   Мы мчались по дороге, будто за нами уже гнался лютый чеченец. Немного отставала Элизабет, и мне пришлось гнать ей впереди себя.
   - Элизабет, милая! Если хочешь жить, беги из последних сил! Быстрее, дорогая! - уговаривал её на ходу и нервно сжимал в кармане брюк пистолет.
   Если бы не она, мы успели бы раствориться в лесу. До рощи оставалось метров двадцать, а сзади уже взревела, забуксовав, машина. Я остановился, оглянулся. Из тёмно-зелёной "девятки" выскочил чеченец, очень похожий на Махмета. Может быть, его брат?
   Когда он вскинул автомат, мы были уж у первых берёз.
   - Ложись! - крикнул я женщинам. Мы дружно упали в прошлогоднюю траву, и тут же над нами со зловещим свистом пролетели пули. Лежать, чтобы преподнести себя для лёгкой расправы чеченцу, не имело смысла.
   - Прямо и справа - заросли. Короткими перебежками бежим туда!
   - Что такое короткая перебежка? - взмолилась Элизабет.
   - Вскочила за мной, пробежала метров десять, упала. И так раз пять-шесть. Только дружно и за мной, девочки!
   Нам бы пару перебежек без последствий, а там опушка идёт на склон. Я, крикнув "За мной!", резко вскочил и побежал. Слава Богу, у моих женщин не отнялись ноги от страха. Они послушно дублировали мои движения. Только мы упали, как над нашими спинами зашипели, завопили пули автоматной очереди.
   - Мамочка! - вскрикнула Элизабет.
   Ксения была собрана и сосредоточена, по-мужски круто ходили желваки на её скулах. После третьей перебежки мы уже были под защитой косогора и имели полминуты, чтобы отдышаться и чтобы я принял первое в своей жизни серьёзное решение. Мужское. Но меня опередила Ксения.
   - Это Махмет - я заметила. Я сейчас выйду и поговорю с ним. Всё равно он нас перестреляет, как зайчат!
   - Нет, Ксюша! Ты выйдешь только после того, как он убьёт меня. Я мужчина, у меня есть пистолет и четыре пули. Он нагл и беспечен, потому что не знает, что у нас есть оружие. - Голос мой был удивительно спокоен и твёрд. Это потому, что впервые в жизни я был за кого-то ответственен. - Бегите вон в те кустарники! А я встречу его подобающим образом!
   - Но у него автомат, а у тебя пистолет! - Жалостливо-испуганно посмотрела на меня Ксения.
   - К счастью, пистолет, а непалка. Спрячьтесь в кустах! И не мешайте мне! Необходим один точный выстрел, и хорошо, если им окажется первый.
   Женщины, поцеловав меня, побежали к кустарнику. Чтобы укрыться в куста у них было достаточно времени. Я примерно определил место - точку на вершине косогора, где должен появиться Махмет и взял её на мушку. Расстояние - примерно двадцать пять шагов - вполне убойно для пистолета Макарова.
   Я - стрелок неопытный. Случайно убитый заяц не в счёт. Но я художник, и у меня точный глаз, только на это надежда.
   Чеченца пришлось ждать долго, не менее пяти минут. Но вот, наконец, над косогором появилась его прыгающее кепи, затем - голова.
   "Рано, рано"!.. - уговаривал я себя.
   В голову попасть очень трудно, надо подождать, пока он проявится из-за косогора до пояса. Я никогда не был спокойным и уверенным, как в мгновение, когда нажимал на спусковой крючок.
   Махмет резко, будто ударился о невидимую каменную стену, остановился и рухнул, как лопух под косой. Ещё не стихло эхо от пистолетного выстре- ла, а я уже вскочил на ноги. Даже не подумал о том, что чеченец может быть раненым, что в мою грудь может войти автоматная очередь. Я был уверен, что пуля вошла прямо в сердце чеченца, будто родился снайпером.
   Но я - это одно дело. Но рисковать жизнями любимых женщин - другое. Поэтому я проходил путь в двадцать пять шагов до убитого чеченца, держа пистолет наизготовку. Махмет лежал навзничь, уткнувшись головой в крохотный побег берёзки. Автомат Калашникова отлетел на три метра вперёд. Я перевернул труп. Пуля вошла в грудь точно напротив сердца, и смерть была мгновенной.
   - Ксюша! Элизабет! - позвал я женщин.
   Со стороны деревни, спотыкаясь и падая. Бежал по дороге человек. Кончено же, это был Дорош. Мой милый человечек! Каким же я был идиотом, когда подозревал тебя!
   Ко мне бежали Ксения и Элизабет - заплаканные, дрожащие от страха. Они с двух сторон бросились ко мне на шею, едва не повалив на землю.
   - Ты настоящий герой, любимый! - Поцеловала меня Ксения.
   - Ты спас нам жизнь! - Поцеловала Элизабет.
   - Жизнь вам спас вот тот человек, который бежит к лесу. Если бы не он, у меня не было бы возможности сделать самый меткий выстрел в мире!
   - Дорош? Переспросила Ксения, будто сомневалась. - Я сейчас же попрошу у него прощение, милый!
   - Сделай одолжение!
   Наконец-то, добежал до нас запыхавшийся Дорош. Увидев нас в полном здравии и труп чеченца, облегчённо вздохнул. Ксения подошла к нему и поцеловала в губы.
   - Спасибо! И прости, пожалуйста, Дорош!
   - Чего уж там! - Дорош, разволновавшись, смахнул слезу с глаз.
   - И меня прости! - Я положил свою четырёхпалую руку на его плечо.
   - За что?
   - Я знаю - за что. Спасибо, что предупредил нас, что уговорил меня оставить пистолет!
   И вдруг меня осенило. Я спросил у Дороша:
   - Это он?
- Кто?
   - Тот, о котором ты говорил...
   - Нет.
   - Ты в этом уверен?
   - Не знаю. Только это не он.
   - Значит, я не могу закопать пистолет?
   - К сожалению. - Дорош задумчиво смотрел на мёртвого чеченца. - Тебе не жаль его?
   - Нет. Почему я должен жалеть его? Он мог убить не только меня, но и невинных женщин.
   - Завидую тебе!
   - Чему он завидовал? Я снял с головы кавказца широкое кепи. У него на макушке багровел ещё не заживший шрам.
   - Смотри, Ксюша!
   - Это Махмет. Я не сомневаюсь!
   - Надо похоронить его, пока совсем не стемнело, - сказал Дорош. - Хоть и нехристь, а всё же человек.
   Только сейчас я заметил, что на землю опускались сумерки. Махмета нужно хоронить, чтобы не иметь дела с нашим, мягко говоря, с правосудием.
   - Вот что, девоньки! - скомандовал Дорош. - Ступайте домой и принесите лопаты! Только быстренько! А мы с Вадимом оттащим труп в укромное место. Вы, как придёте, окликнете нас!
   Элизабет и Ксения ушли, а на меня вдруг накатила апатия: ни рукой, ни ногой не пошевелить, и страшно хотелось спать. Казалось, упал прямо на этом месте рядом с трупом и уснул. Я с трудом затолкал пистолет в карман брюк, чтобы не уронить пистолет в траву.
   - Ну что, Вадим? Потащили нехристя в кусты!
   - Не могу, Дорош. Не могу даже пальцем пошевелить. А ноги... Словно проросли в землю.
   - Я понимаю тебя, и всё же надо найти силы, ибо мне самому не справиться! - Дорош взялся за левую руку трупа и подобрал с земли автомат.
   Уж почти стемнело, когда вернулись с лопатами женщины. При стеснительном свете луны мы с Дорошем выкопали могилу. Махмет не должен обижаться на нас на том свете: могила получилась, хоть и тесноватой, но глубокой. К тому же, похоронили его с оружием в руках, как и подобает умирать воинам-мусульманам.
  
   54.
  
   Можно сказать, что мы втроём сегодня заново родились. Казалось бы, радоваться надо, веселиться, но настроение у нас во время вечернего застолья было угнетённое. Всё правильно. Я не хотел убивать Махмета ни в Москве, ни в хорохорском лесу. Он сам поставил меня в безвыходное положение. Иного выбора не было. И всё же убивать человека, даже отъявленного негодяя, нелегко.
   Вроде бы за две недели свыкся, сжился с мыслью, что стал убийцей, но я был бы счастлив, если бы мог оставить Махмета в живых. Я вообще был бы счастлив, если бы никого не надо было убивать. Ни мне, ни кому-либо другому. Но ещё ходит по земле человек, который не даст мне спокойно жить, пока я его не убью. На этот случай в пистолете у меня остались три пули.
   Мы нехотя пили и вяло перекусывали, ожидая Дороша. Возвращаясь из леса, мы вытолкали из грязи "девятку" Махмета, которая на поверку оказалась не его машиной. Скорее всего - угнанной. В бардачке мы нашли документы на имя какого-то Петращука. Ну и ладно. Махмет успел засветиться в Хорохорках. Плохо, что он искал меня. Хотя вряд ли его труп найдут скоро, если вообще найдут.
   В кармане вельветового пиджака, оставленного в кабине, мы нашли паспорт и водительские права Махмета, которые послужили в качестве подпалки для дров в русской печи. А вот найденные в том же пиджаке тысяча долларов и пять тысяч рублей сулили нам безбедную жизнь в течение нескольких месяцев.
   Дорош вызвался отогнать машину к соседней деревне и оставить ей там в каком-нибудь лесу. Это всего пять километров.
   - Ты водил когда-нибудь машину? - спросил я его.
   - Ни разу в жизни, - не моргнув глазом, ответил тот. - Но это неважно.
   И тут же сел в машину, завёл двигатель и уверенно тронулся с места. Очень странно для человека, который впервые в жизни сел за руль автомобиля.
   Я засыпал прямо на ходу, будто выпил несколько таблеток сильнодействующего снотворного. И только после второй стопки коньяка почувствовал себя бодрее. Зато сдала Элизабет. Случившееся потрясло её, она сразу осунулась, стала похожа на старуху предпенсионного возраст и во время застолья не произнесла и слова. Не помог и коньяк. С трудом справившись с сарделькой, она поднялась из-за стола.
   - Мне очень плохо, ребята! Сильно болит голова. Пойду, прилягу на диванчике. Вы уж сегодня куролесьте без меня!
   - Вадим, - обратилась ко мне Ксения после того, как ушла Элизабет. - Тебя что-то мучает. Ты вроде как хочешь рассказать мне об этом, но не решаешься.
   - Не знаю, я не уверен в реальности того, что меня мучает. Иначе давно бы рассказал тебе. Боюсь, что это всего лишь галлюцинация, навязчивая идея.
   - Я догадываюсь, о чём ты...
   - И?..
   - Я говорю о чувственном в нас. Иногда подсознательное, интуитивное правдивее и реальнее осязаемого. Так что изволь мне рассказать о то, что тебя мучает, не приглаженным и не расфасованным потоком слов, так, как это есть в твоих ощущениях. Несмотря на все мои прибамбасы, нет у меня друга искреннее и вернее меня! - Она смотрела на меня прямо и честно, и у меня не было причины не верить ей.
   Ксения внимательно и терпеливо выслушала всё: о моих снах, о беседах с Дорошем. И рассказ мой произвёл на неё впечатление. Падкая до всяких необычных историй, она оживилась, заблестели интересом и шальными мыслями глаза. Всё-таки жил в ней неистощимый дух авантюризма.
   - Это всё слишком невероятно, чтобы не быть правдой! - сделала она своё резюме. - Ты сам сказал, что я первой разглядела в тебе звёздного мальчика. На такие вещи у меня нюх собачий. Теперь всё сходится!
   - Всё да не всё!
   - Вот почему так прилип к тебе Шаминский! В тебе спрятана тайна твоего отца. Из-за этой тайны в своих сновидениях ты был в его образе. Страшная, абсолютизированная власть воображения над реальностью! Сначала он убивает милиционера. Инсценирует это так, что убийцей оказываешься ты. Этим он преследует две цели: посеять панику в твоей душе, а с паникёром легче справиться, и запрятать тебя за решётку. Там, в зоне, такие, как ты, ранимые и беззащитные, долго не выживают. Затем ставит новый спектакль с Махметом в главной роли. Ты ещё больше травмируешь свою психику и получаешь кровников в лице чеченцев. Ещё и пистолет. Что-то есть в нём магическое. Ведь неспроста трое из него стреляли бессознательно, как под гипнозом. Всё задумано очень даже хитро. Но ему постоянно мешают: то Дорош, то я. Меня он решил нейтрализовать куннилингусом и деньгами. А Дорош? С Дорошем он справиться не может, Дорош в этой истории противовес Шаминскому. Ах, если бы знать, кто доверил эту миссию бичу! Но вряд ли он сам знает это. И ещё Шаминский не взял в расчёт силу любви, ведь именно сильная любовь к тебе заставила промахнуться меня, Элизабет и Дороша, когда тот стрелял в меня.
   - Не знаю, как ко всему этому отнестись. По крайней мере, это стройная версия, логически обусловленная. Но она требует самой тщательной прове- рки. И пока я не вижу способа организовать её.
   - Это потому, что к любому вопросу ты подходишь очень серьёзно, во всём ищешь истину. Свои желания ты пытаешься материализовать. Ты пытаешься найти свою силу не там, где она лежит. Поступи нестандартно, оттолкнувшись от идеи, рождённой твоим желанием. Чем больше союзников ты заразишь своей идеей, тем сильнее станешь.
   - Ксюша, всё это пространно, запутанно и не понятно такому простому смертному, как я. Твои познания в философии слишком разбросаны, чтобы не запутаться в них самой. Я чувствую, что ты готовишь меня к очередной авантюре и хочешь облачить её в добропорядочные философские одеяния. Что ты предлагаешь?
   - Ты значительно поумнел с тех пор. Как я переступила порог твоей квар- тиры! - с иронией сказала Ксения.
   - При чём здесь ум? Я просто стал разговорчивым - вот и весь секрет.
   - Я согласна. Оставим словесную шелуху о тех пор, когда мы превратимся в беззубых старичков. Я предлагаю вытащить Шаминского в Хорохорки. Поймать на живца, столкнув его, тебя и Дороша в одной точке.
   - Но как мы это сделаем? Он очень хитёр и осторожен.
   - Какое у Шаминского заветное желание? Чтобы ты сдох! На это он клюнет и потеряет бдительность.
   - Ты предлагаешь убить меня? А как потом воскресишь? Попросишь Господа Бога? - с горькой иронией спросил я.
   - Убивать не обязательно. Достаточно смертельного ранения.
   - Час от часу не легче!
   - Не иронизируй! Шаминский, наверняка, подстроил поездку Махмета в Хорохорки и ожидает положительного результата. Я завтра приеду к нему, убитая горем и вся в слезах, сообщу ему, что ты смертельно ранен и перед смертью хочешь проститься с ним. Не потребуется даже куннилингус, чтобы уговорить его приехать в Хорохорки.
   - А Дорош? Ведь он спросит о Дороше...
   - Скажу, что уехал из деревни по неотложным бичовским делам после того, как я его выгнала. Ведь это Шаминский науськал меня на Дороша. Я уже доложила ему о нашем конфликте.
   - Это будет слишком опасно для тебя!
   - Ты меня не отговоришь. И даже не пытайся! Бог не выдаст, свинья не съест!
   - Бог, может быть, и не выдал бы, если бы ты в него верила!
   - Ты - мой бог! А в тебе я уверена.
   - Спорить с упёртой женщиной - себе в убыток! - сдался я. - Что-то Дороша долго нет. Я начинаю волноваться.
   - Может быть, остался у Зинаиды, чтобы нас не тревожить?
   - Во всяком случае, мы незнаем, где его искать, - успокоил я свою совесть. - Спать хочу - умираю!
   - Я тоже, - призналась Ксения. - Мы сегодня будем спать с тобой, как несмышлёные дети. И никакого секса!
   - Если бы ты знала, как я благодарен тебе за твои слова!
  
   55.
  
   Ксюша уехала рано утром первым поездом. Он умудрилась не потревожить моего сна при своей способности возбуждать даже мёртвые камни, переворачивать вверх дном даже то, что не имеет дна. И чутко спящая Элизабет не услышала её шагов. Ксения вела себя, как настоящая разведчица, уходящая на ответственное задание.
   Прикорнувшую на подоконнике тишину вспугнули шаркающие шаги на кухне. Это Элизабет хлопотала по хозяйству, хотя хлопот этих - поджечь лежащие в печи дрова да приготовить завтрак. Время тянулось медленно, но достигло уже критической точки, когда я из депрессивного элемента должен превратиться в великого трагика.
   Скрипнув диваном, я поднялся, прошёл к комоду. Среди хлама из аптечных пузырьков и просроченных таблеток отыскал рулончик бинта, тщательно обмотал им голову, бинт на правом виске старательно измазал тёмно-красным лаком для ногтей. Бросил на диван подушку, под которую засунул пистолет с тремя патронами в обойме, лёг, до пояса укрывшись покрывалом, закрыл глаза, сложил руки на груди. В них бы вставить ещё и свечку - и покойник готов.
   Но я должен играть не покойника - смертельно раненого. И поэтому имел право позвать свою подругу с шестилетним стажем любовницы.
   - Элизабет!
   - Что случилось? - встревожено спросила она, появившись у моей постели с готовностью неотложки.
   - Лицо у меня достаточно бледно для умирающего?
   - Ой! - вскрикнула Элизабет.
   Она не была посвящена в наши с Ксенией коварные замыслы, и её добродушные глаза превратились в круглые и испуганные. Со своим чувством юмора Элизабет на самом деле могла подумать, что сегодня я собираюсь перебраться в более уютный мир, и я предупредил её истерики.
   - Нет, моя глупенькая леди! На деле мне до покойника далековато. Но по сценарию я одной ногой должен стоять в могиле, а ты по этому поводу - причитать и плакать. Для этого хорошенько натереть глаза, размазать по лицу тушь и помаду. В общем, изобразить неподдельное и страшное горе.
   Был какой-то милый шарм на её глупо-изумлённом лице.
   - Зачем?
   - Сейчас с Ксенией должен приехать наш спонсор Шаминский. Мы решили над ним пошутить, будто меня смертельно ранили.
   С какой стати нам с Ксенией приспичило шутить над Шаминским - Элизабет не волновало. Она целиком и полностью доверяла мне и своей новой подруге. Раз мы решили, значит, так надо.
   - Но как я могу заплакать нарочно? Я же не Наталья Гундарева! Или Ира Муравьёва! - Элизабет иногда была способна фантазировать и невинно предложила. - А ты побей меня хорошенько, если для дела надо!
   Я не мог представить себя Мохаммедом Али, посылающим свою женщину в нокдаун. Не то воспитание.
   - Вы только посмотрите на неё! - с раздражением сказал я. - она побоев требует! Мы пойдём другим путём. Присядь-ка!
   Элизабет послушно присела на диван, с испугом посматривала на "кровавый" тюрбан на моей голове, и взгляд у неё был жалостливый, как у не подоенной коровы.
   - Возьми мою руку в свою. Так... Теперь закрой глаза. - Я постарался говорить проникновенно-трагическим голосом. - Хорошо. Ту чувствуешь: моя рука с каждой секундой становится всё безвольнее, беспомощнее и холоднее. Всё холоднее и холоднее. Вот она уже смертельно холодна. Она совсем безжизненна. Мне тяжело дышать... Я задыхаюсь. Ещё одна, две секунды, и из моей груди вылетит последнее дыхание. Всё... Моя душа лёгким облачком полетела в небеса. Ты падаешь на мою бездыханную грудь. На холодную грудь трупа. И рыдаешь! Причитаешь! Возле моего гроба плачешь ты, плачет Ксения, плачет апрельский ветер за окном. Невыносимое горе...
   Я не успел договорить. Элизабет вдруг расплакалась на самом деле - навзрыд, размазывая слёзы по щекам. Вот что значит сила внушения! А ещё страшнее - сила воображения. И за неё должен приехать в Хорохорки Шаминский.
   - Вот теперь замечательно! Теперь тебе может позавидовать актриса, играющая роль Ярославны! - искренне похвалил я её.
   - Дурачок! - Элизабет всхлипнула. - Я испугалась! Мне стало так жаль тебя. Молодой, сексуальный, добрый - и умер.
   Я готов был взорваться хохотом, но во дворе вдруг скрипнула калитка. Странно, мы не слышали шума двигателя "Фольксвагена". Но это, наверное, они - Шаминский и Ксения. Жаль, что Дорош пропал неизвестно куда в самый нужный момент. С ним спектакль был бы увлекательнее. Но, может, это не они, а Дорош? Рисковать нельзя, и я откинулся на подушку.
   - Плачь, плачь, Элизабет! Причитай, как по невосполнимой утрате! - приказал я ей шёпотом.
   И Элизабет запричитала-завыла.
   - Ох, родненький мой! Ох, любимый мой! Да на кого ж ты меня покидаешь?! Как же я без тебя жить буду?! Глазоньки мои чёрные! Рученьки мои нежные! Кто ж на меня смотреть будет?! Кто ж меня ласкать будет?! Ох, горюшко горькое!
   Какие ж всё-таки талантливые женщины на Руси! Они и коня на лету остановят, и в горящую избу войдут, и изобразят самого Сатану так, что от страха помрёшь! Скрипнула дверь на кухне. От волнения я напрягся, руки онемели. Но у меня не возникло ощущения какой-то великой, значительной минуты - самой важной в моей жизни. Всё это так походило на дешёвый фарс!
   В горницу влетела запыхавшаяся, взволнованная Ксения в единственном числе. Шаминский задержался в машине?
   - Отставить комедию! - скомандовала Ксюша и устало плюхнулась на диван возле моего бока. - Ну, ты, Элизабет, и воешь! Я на самом деле испугалась, что Вадим Богу душу отдаёт. Если бы не наш с ним уговор, я бы ещё во дворе в обморок рухнула!
   - А где же Шаминский? - Я открыл и второй глаз.
   - Шаминский? Шаминский не так прост, как мы с тобой надеялись. - Ксюша положила голову на колени Элизабет вошедшей в раж и продолжающей рыдать, погладила её по воронёным волосам. - Фиаско у нас с тобой, Звёздный мальчик! Довёз до полустанка - да и был таков. Вот, ещё двести баксов дал.
   - На этот раз за какие заслуги?
   - На, говорит, Ксения, на похороны нашего дорого Вадима. По деревенским меркам и при отсутствии родственников хватит. А я, говорит, спешу очень! Важные дела, мол. Я на том свете у него прощение испрошу. И так ехидненько, с подковыркой!
   - Жаль... - Я вздохнул. - Вспугнули вепря!
   Ксюша привлекла к себе Элизабет, с чувством, как родную сестру, поце- ловала её.
   - Делать нечего, ребята! Будем завтракать. Я голодна, как волчица после зимовки!
   Женщины ушли накрывать стол. Я в расстроенных чувствах начал разматывать бинты. Трагикомедия в стиле Спилберга не состоялась. Через четверть часа в горницу вернулась Ксения, подошла ко мне сзади, обхватила кольцом рук мою талию.
   - Звёздный мальчик! Зачем нам Шаминский? Зачем эти страсти-мордасти, достойные пера Брэдбери? Неужели мы не можем жить тихо и спокойно, любя друг друга и мир, окружающий нас?
   - Об этом я сейчас и размышляю, Ксюша! - Я с раздражением отбросил в сторону бинты. - Поверь, я не хочу быть марионеткой в чужом, абстрактном кукольном спектакле.
   - Ты тоже становишься философом! Но не бери примера с меня. Я расхристанна, разболтанна. Меня, как машину на скользкой дороге, часто заносит в сторону! - Она отпустила меня и села на диван.
   - Это возраст. Ты слишком молода. Ты ещё созерцаешь, открываешь мир. Осмысливать его мы будем, когда постареем!
   - Не будем об этом! Я слишком устала от умных разговоров. На поверку все они оказались ерундой. Выбрось, пожалуйста, все глупости, которыми заморочил тебя Дорош. Шаминский ни тебе, ни мне не сделал ничего плохого. Наоборот. По крайней мере, в ближайшие три-четыре месяца мы можем не думать о куске хлеба.
   - Может быть, ты и права. Но почему он так щедр к нам? Разве это не вызывает подозрения?
   - А ты не допускаешь мысли, что ты оригинальный, талантливый художник? Я, например, без ума от твоих картин. И Шаминский тоже. Он мне об этом говорил. - Ксения поднялась с дивана. - Ты очень талантливый! Пойдём завтракать!
   В середине завтрака в нашу хату хромающем вихрем ворвалась Квазиморда. Не поздоровавшись, остановилась в пороге. Она почти умирала от похмельной боли и цепким взглядом обшарила кухню. От негодования ходуном ходил её горб, и даже отсутствие бутылки на нашем обеденном столе, не смутило её.
   - Многожёнец! Куда ты подевал этого козла - моего сожителя?!
   - Я у тебя хотел спросить... - Я улыбнулся: горбунья, благодаря своей прямоте, дала мне точную характеристику. В жизни моей не было приятнее прозвища.
   - Брешешь! Вы вовлекли его в свой разврат, овдовив несчастную женщину! Ничего, милиция с вами мигом разберётся! Она уничтожит это змеиное кубло!
   - Что вы такое говорите, Зинаида! - Элизабет возмущённо всплеснула руками. - Просто уши вянут!
   - Рубит правду-матку! - Ксения хохотнула.
   - Я могу выдать тебе ордер на обыск! - миролюбиво сказал я. - Нету твоего муженька ни на кроватях, ни в сусеках! Со вчерашнего вечера исчез...
   - Хм-м... - Квазиморда присела на табуретку у стола. - Утром от меня смотал удочки. Ворюга паршивый! Все деньги из дому снёс до последней копеечки!
   - Ну-у... На счёт ворюги ты явно преувеличиваешь. Деньги-то, по-моему, были его!
   - Помолчал бы, Глиста! - Ох, некстати она припомнила моё деревенское прозвище! - У нас совместная семейная жизнь, совместное хозяйство и совместный бюджет!
   - Хозяйства у тебя, Квазиморда, - тараканы за печкой! А семейной жизни... - От злости я чуть не схамил. - Шла бы отсюда, хорохорская красавица, подобру-поздорову!
   - Так ты ещё и угрожаешь несчастной инвалидке первой группы?! Думаешь, на тебя управы не найдётся?! - Горбунья вскочила с табуретки, встала в позу. - А куда ты чеченца подевал?! Думаешь, чеченцы - не люди? Думаешь, за них не содют?
   Я побледнел. Ну, Дорош! Ну, подлец! Не язык - помело! Я растерялся. А Ксения сразу нашлась.
   - Да будет вам ругаться! Садись, Зина к столу, пообедай с нами!
   Квазиморда придвинулась к столу, по-хозяйски положила на столешницу руки с кривыми пальцами и грязными ногтями.
   - Всухую даже ваши сервелаты-мармелады в глотку не полезут! Не привыкши я всухую обедать!
   - У меня самогоночка есть! - Живо вскочила Элизабет. - Ксюша, подай стопку!
   - И мне тоже! - Я отчаянно махнул рукой.
   - Опять пьянка... - уныло прошептала Ксения.
   - Глупые люди! - повеселела Квазиморда. - Пьянка - это самое лучшее дело на земле! Пользительней вашего секса!
   Выдержав паузу на выпивание и закусывание, Ксения обняла горбунью за плечи, как близкую подругу.
   - Что касается чеченца, Зинаида, то он приезжал к нам в гости и вечером уехал.
   - Уехал? А чего ж тогда за рулём его машины ехал мой козёл? Я видела!
   Если Квазиморда посвящена в наши дела - это конец, светит нам троим небо в клеточку, а Дорошу - психиатрическая больница. Может быть, он потому и сбежал, что проговорился горбунье?
   - Наливай ещё, Лиза! Между первой и второй промежуток небольшой! - потребовала Квазиморда.
   Судьба чеченца абсолютно не волновала горбунью, пусть мы и съели бы его за обедом, как папуасы путешественника Кука. Чеченец ей был нужен для шантажа. С такой козырной картой она будет пьяна и сыта до самой смерти.
   - Так мы ведь посылали Дороша за водкой в магазин! - нашлась Ксения.
   - Ага... В другую деревню? Рази в нашем сельмаге водки нет?
   И тут я проявил чудеса находчивости.
   - В нашей деревне не было импортной водки. Чеченцы - они только импортную пьют!
   - Да буде тебе заливать, Вадим! - Квазиморда ничтоже сумнящеся хлоп- нула стопку самогонки, занюхала кружочком колбасы. - Всё мне известно! Дорош напился со мной, как свинья, и плакал: зачем он, то бишь ты, чеченца убил?! Зачем он чеченца убил?! А я помогал ему труп спрятать! Вот таки дела, многожёнец! Продал тебя твой друг. Но я - не он. Ежели Зинаиду уважают - у неё рот на замке. Даже по пьяни. К тому же, е люблю я этих чеченцев! Наливай-ка, Лиза!
   Ошеломлённая Элизабет отставила стопку Квазиморды в сторону, набухала ей самогону полный трёхсотграммовый фужер для пива и этим не смутила горбунью.
   - Вот это по-нашенски! По-хорохорски!
   Я был уверен, что эта доза свалит Квазиморду с ног. Но это не выход из положения. Горбунья проспится и продолжит свой шантаж. С её языком надеяться, что она не проговорится - наивно. Выхода в этой ситуации два: стать пожизненными рабами её пороков, ни на секунду не отпуская от себя, или... Слово "убить" я даже в мыслях проговорить боялся.
   Ну тогда что? Что нам делать? Неумолимый рок всё-таки настиг меня. Треклятый, полоумный бич Дорош! Зачем ты спасал мою непутёвую жизнь! Чтобы тут же погубить её? И где тебя черти носят?!
   Через пять минут Квазиморда уткнулась своим безобразным лицом в стол. Ксения и Элизабет отнесли этот полутруп на лежанку. А я находился в полной прострации и упорно спрашивал себя: что делать? Что делать?!
  
   56.
  
   После трапезы я засобирался в лес. Не было причины стремиться туда. Вдобавок, на меня накатила неумолимая, тягучая депрессия. Из всех дейст- вий, на которые я был способен в час сплина - это что-нибудь почитать под стать настроению. Но сегодня меня вдруг потянуло в лес, хотя была веская причина не появляться там ближайшие полгода. Неужели имеет место быть угрозысковый постулат? Преступника неумолимо тянет туда, где он совершил преступление.
   Преступление? Что, его совершают те, кто воюет в Шали, Гудермесе, Грозном, в угрюмых горах Чечни? Разве на опушке леса я не вёл боя с вооружённым чеченцем за свою жизнь, за жизнь ни в чём не повинных женщин? Всё правильно для очистки совести. Для очистки совести оправдание годится. А для правоохранительных органов? Докажи им потом, что "люминевое" - не деревянное!
   В любом случае у меня не было причин идти сегодня в лес, тем более, что тайна, известная нам, четверым, перекочевала, благодаря Дорошу, в бестолковые, непредсказуемые мозги Квазиморды. По-хорошему, нам надо было собраться и ехать в город и там с повинной явиться в органы. У нас были причины для самообороны. Но... С меня могли снять уголовную ответственность за убийство, но упекли бы за решётку за незаконное хранение огнестрельного оружия. Как я мог вразумительно объяснить, откуда у меня взялся пистолет Макарова? Нет, с нашим правосудием доказать свою правоту почти невозможно.
   Всё, может быть, сошло на тормозах, если бы не горбунья. Поверят ей, не поверят, но рыть-искать станут и рано или поздно дороются до истины. Шаминский тот ещё фрукт! Неизвестно кого могли убить из этого пистолета раньше?!
   От этих размышлений, от крепкой самогонки Элизабет у меня раскалывалась голова. Не помогал и эликсир Шаминского. И всё равно я собирался в лес. Облачился в штормовку, натянул резиновые сапоги, зачем-то засунул за пояс пистолет.
   - Ты куда собрался, Звёздный мальчик? - поинтересовалась Ксения.
   - Она тоже зачем-0то куда-то собиралась. У неё под глазами наметились круги. Было видно, что она тоже сильно переживала, но держалась моло- дцом.
   - Не желаешь прогуляться со мной до сельмага? - Ксения рассеянно взглянула на меня.
   - Зачем ты идешь в магазин? - Признаться, меня мало волновал этот вопрос, и спросил я скорее по инерции.
   - Надо подкупить еды и особенно- спиртного, чтобы держать под конт- ролем Квазиморду.
   - И ты собираешься это делать до самой её смерти?
   Ксения, натягивающая на себя перламутровый плащ, вдруг остановилась, замерла, покачивая пустым рукавом.
   - До её смерти?.. - Несколько секунд она о чём-то размышляли. - Ну, уж нет! Это с ума можно сойти! В конце концов, мы что-нибудь придумаем!
   Вышла из горницы совсем осунувшаяся, побледневшая от переживаний Элизабет. Вот кто в эту минуту жалел, что приехала в Хорохорки!
   - Ребята! Надо добровольно идти в милицию, пока не поздно! - предложила она, и голос её звучал опасно твёрдо.
   Ксения резко обернулась к Элизабет.
   - В милицию? В прокуратуру? Нам с тобой, возлюбленная моя, ничего не будет! А вот Вадима в любом случае упекут за решётку, хотя бы за хранение пистолета. Так-то ты любишь его?
   Элизабет ответила уставшим голосом:
   - Конечно, люблю! Могла бы об этом не напоминать!
   - Вот и помалкивай! Пока мы с тобой что-нибудь не придумаем. Ты идёшь со мной, Вадим?
   - Нет, мне в другую сторону, - твёрдо ответил я.
   - Зачем?
   - Не знаю. Но чувствую, что надо.
   - Раз чувствуешь, значит, иди! - легко согласилась Ксения с моей легкомысленной причиной.
   - Я с тобой пойду! - Элизабет схватила свои сапоги.
   - Нет, моя милая! Ты останешься. Нельзя оставлять горбунью одну. И если она проснётся до того, как вернётся кто-нибудь из нас - я или Вадим, ты удержишь её в хате. Чего бы это тебе ни стоило!
   Элизабет уныло опустилась на табуретку.
   - Но у нас всего лишь один стакан самогонки.
   - Растягивай, если потребуется. Не думаю, что она в течение двух часов очухается. Я скоро!.. - В трудной ситуации это девчонка уверенно захватила власть в свои руки, в нашей триаде она оказалась хладнокровнее всех.
   "И всё равно это маразм! Полнейший маразм!" - подумал я, собираясь уходить.
   - Лопату с собой захвати! - посоветовала Ксения.
   - Зачем? - я посмотрел на неё изумлённо.
   - Не знаю... - Она равнодушно пожала плечами.
   Полдень встретил меня ярким апрельским солнцем и сумасшедшим, многоголосым хором птиц. За два дня глубоко взрытая траками гусеничных тракторов просёлочная дорога значительно подсохла, уменьшились в своём объёме лужицы. Кое-где на пригорках начала пробиваться молодая трава.
   Высохла опушка в берёзовой роще. Там, к моему удивлению, на невысоком пне сидел Дорош. У его ног была расстелена газета. На ней стояла недопитая бутылка водки, лежали крупно порезанные сало и хлеб. Напротив Дороша стоял ещё один пень - более широкий и высокий, на который я и сел. Дорош поднял на меня печальные глаза - он почти отсутствовал в реальной действительности.
   - Пришёл убить меня, Вадим? Обыденно, без всяких интонаций спросил он. - Не спеши, я никуда не убегу. У тебя достаточно времени до вечера. Давай лучше выпьем в последний раз!
   - Зачем ты это сделал? Зачем ты доверил нашу тайну пьянице, которая никогда не держит язык за зубами?
   Я нагнулся и налил в стакан водки. Потом, будто вспомнил о чём-то, замер и через несколько секунд вытащил из штормовки ещё один стакан. Я не случайно замешкался - пытался осмыслить: откуда я мог знать, что буду выпивать в лесу и прихватил тару?
   "Нет, нет, - успокоил я себя. - Стаканом я собирался пить берёзовый сок".
   И тут же в доказательство обратного вытащил из другого кармана штор- мовки полкруга колбасы, завёрнутого в газету.
   - Это не я рассказал Зинаиде, Вадим. Можешь мне не верить, но не я. - Дорош посмотрел на меня печально и искренне.
   - Как, не ты? - опешил я.
   - То есть, вылетело это из моих уст. Но это были не мои слова, потому что я даже не думал об этом. Я тебе уже говорил, что иногда говорю и делаю то, о чём и не догадываюсь, что никогда не знал и не умел.
   Дорош выпил свою водку и жадно стал закусывать колбасой и салом. Видимо, был очень голодным.
   - В таком случае ты становишься не менее опасным, чем Квазиморда...
   - Я понимаю... - давясь колбасой, ответил бич. - Поэтому ты просто обязан убить меня. Это весьма гуманно с твоей стороны - выпить со мной и накормить меня перед смертью. Может, мне и закурить?
   Я молча протянул ему сигарету. Такое впечатление, что снова участвую в каком-то гротесково-комическом фарсе. Убивать несчастного полоумного бича?! Это же смешно! Но тогда зачем я прихватил с собой пистолет? Боялся, что восстанет из могилы чеченец Махмет? Нет, я взял пистолет, потому что...
   Потому что опять мог встретить зайца. Просто-напросто во мне разыгрался азарт охотника. И Дорош здесь ни при чём. Стакан я взял для берёзового сока, колбасу - на случаё, если проголодаюсь, а пистолет - для охоты на зайца.
   Дорош затянулся дымом дорогой сигареты, поперхнулся, закашлялся. И вдруг из его внутренностей начало вырываться наружу выпитое и съеденное. Он блевал страшно, с надрывом, будто проглотил яд. Я бросился к нему, стал стучать по спине. Наконец, Дороша отпустило. Я протянул ему носовой платок.
   Убивать это жалкое существо? За что? Я ведь и не думал об этом, эту сумасшедшую мысль подал сам Дорош. Я вернулся на свой пень, сел и... вытащил из-за пояса пистолет, положил его на колени. Нет, не с какой-то дурной целью. - просто очень неудобно сидеть на пне, когда за пояс заткнут пистолет.
   - Погоди ещё немножко, Вадим! - попросил Дорош. - Меня вырвало, и я снова стал голоден, как был до этого. Можно, я допью водку и съем колба- су?
   Я иронически усмехнулся. Ну ладно, Дорош - полусумасшедший философ и от этого полоумный сильнее тех, кто стационарно находится в психиатрической больнице. Но я-то здравомыслящий человек. И поддерживаю эту абсурдную трагикомедию.
   - Пей, ешь, Дорош! Не спеши, - великодушно разрешил я. - Это Он докучает тебе? Это Он заставляет тебя совершать глупости, которые позволительны на Небесах и опасны на грешной земле?
   Дорош согласно закивал головой. Ответить с набитым колбасой ртом он не мог.
   - Допустим, Он в твоём лице спас жизнь мне и женщинам, По сути, добро восторжествовало над злом. И Он, вместо того, чтобы поощрить меня за это, посылает ужасные испытания в виде тюрьмы. Но мне смерть милее, нежели тюрьма. Об этом он подумал?
   - И от всякого, кому много дано, много и потребуется... - прожевав, выдал цитату из Луки Дорош.
   - А что мне дано? Изменить этот пакостный мир? Смешно! Жалкий маляр! Тщедушный уродина! Нашлись две дуры с помутнённым разумом, которые любят меня из жалости. Да и любят ли? Может, одна перед другой тешат своё самолюбие? Если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем? Ведь Он сам так учил! Чего Он от меня хочет?! Я вижу, не видя, и слышу, не разумея. Я маленький человек, живший тихо и непритязательно. Зачем появились ты, Шаминский? Зачем появилась Ксения? Зачем все вы взорвали мою жизнь? Разве я вам мешал?
   Я поднял с колен пистолет и примерил его к своему виску. Этим ничуть не испугал Дороша.
   - Может быть, тысячу раз прав был мой друг, художник Андрей, однажды нажав на спусковой крючок этого пистолета. Эта гнусная жизнь не стоит наших страданий!
   Дорош смотрел на меня широко открытыми глазами.
   - А разве есть в мироздании что-либо, кроме страданий? Разве иначе Он устроил мир? Мудрый и Всепрощающий! - распалился я. - Разве в страдании мудрость? Может быть, Он сам не знает радости? А может, радость доставляют ему наши страдания? Он - выдумка! Фикция! Больное, беспомощное воображение таких, как ты!
   Дорош испуганно перекрестился, потом упал в траву, закрылся руками, будто через секунду должна была разразиться жуткая гроза, а испепеляющая молния ударить между пнями, на которых мы сидим.
   - Господи мой Великий и Милосердный! Прости его и меня иже с ним! Не смерть моя страшна! Немилость твоя страшна!
   - А мне плевать! - распоясался я. - Ибо разве существуют в мироздании муки страшнее тех, что ежедневно испытываю я?
   - Лице земли и неба распознать умеете, как же вы времени сего не узнаёте? - испуганно лепетал Дорош. - Убей меня, если должен убить, но больше не трепещи мою душу! Прошу тебя!
   Я засунул пистолет за пояс, спокойно уселся на пень. Ветер, вдруг разгулявшийся по верх рощи, зловеще скрипящие кроны берёз не пугали меня и не казались знаками негодующего божества. Я устал бояться, я устал жить в страхе перед меня окружающими и перед Ним. Пусть Его волей я буду обречён на том свете на неимоверные страдания, но больше никого - не их всех, окружающих меня, ни Его, ни себя бояться не стану!
   - Ты свободен, Дорош! У меня нет причины бивать тебя! Ты слишком жалок, чтобы быть достойным пули. Но со своим полоумием ты слишком опасен для меня. Слишком опасен, чтобы быть рядом со мной! - Я покинул свой пень. - Уходи! И больше не пересекай дорогу там, где проходит моя!
   Дорош тихо заплакал, не смахивая крупных обильных слёз, стекающих по щекам. Он подхватил с газеты краюху хлеба и пошёл из рощи в сторону Хорохорок. Я так надеялся, что расстаюсь с ним навсегда. Зачем держать у души своей смущающих её?
  
   57.
  
   Сквозь сон - чуткий и пугливый, к которому привык за несколько дней жизни в норе мастродантов, - я услышал странные шорохи и подумал, что Энс уснул на своём посту. Уснул и уже растерзан прожорливыми зверьками. Теперь мастроданты добираются до меня. Не открывая глаз, я нащупал лежащий рядом со мной сук эсклипта. Моих ушей коснулось прерывистое дыхание, совсем не похожее на дыхание мастродантов. Я открыл глаза, которые мало что различали в темноте. Но я различил тень, метнувшуюся ко мне, и резко, прытко увернулся в сторону.
   Нападающий с палкой в руке пролетел мимо, вонзил палку в плотно сбитый песок пещеры, а сам больно ударился головой о стену. Ударился и застонал. Конечно же, это был туй. И, конечно же, Энс. Больше некому. Пока он не опомнился, я опустил сук на его затылок. Преднамеренно - не со всей силой, чтобы не убить его. Прежде я должен был узнать причину его нападения на меня. Я спас Энсу жизнь, и, тем более, его агрессия по отношению ко мне выглядела странной.
   Тело туя осунулось по стене и замерло у моих ног без движения. Я вытащил из-за пазухи жучок-солнце и рассмотрел туя. Это был Энс. И палку, вылетевшую из его рук, дал я, чтобы охранял наше жилище. Я забрал палку. В углу пещеры отыскал верёвку, которую сплёл из прочных волокон эсклипта и связал Энса. Кто его знает: вдруг у него произошло помутнение рассудка? Справиться с сумасшедшим нелегко, даже если ты вооружён суком и палкой, если не хочешь зашибить насмерть.
   Я связал Энса по рукам и ногам и стал ожидать, когда он очнётся. Ждать пришлось не очень долго. Энс зашевелился, застонал. Я посветил жучком-солнцем. По его худому лицу, по выпуклому лбу и впавшим щёкам текла кровь.
   - Ты хотел меня убить, Энс?
   - Да... - хрипло ответил тот.
   - И это твоя благодарность за то, что я спас от тебя от неминуемой смерти?
   - Какая от этого польза? Вдвоём мы всё равно не доживём до сезона Большой Охоты, нам не хватит запасов мастродантов. А я хочу жить! - При тусклом свете жучка зло блеснули глаза Энса.
   - По-твоему, я не хочу жить? Я мог спокойно сидеть в этой норе до Большой Охоты. Но я не думал об экономии продуктов, спасая тебя.
   - Я не знаю, почему ты это сделал. Я, как и другие туи, признаю один закон: жить должен тот, кто сильнее. Ты победил и можешь меня убить.
   - Я надеялся найти в тебе помощника. Мы однозначно погибнем с тобой. Нас не спасёт даже сезон Большой Охоты. Для туев всех направлений мы с тобой мертвы. И они не оставят нас в живых, встретив в Красной Пустыне и Розовых Скалах.
   - Тогда есть ли смысл жить сейчас, чтобы умереть через несколько десятков кругов солнц? Очень страшно жить, зная, что скоро умрёшь! - И Энс, к моему удивлению, заплакал. Туи плакали очень редко. По традиции - когда умирала Большая мать или кто-либо из Охранников.
   - Мы даже в наших уютных пещерах ожидали смерти. Но у меня есть неведомые друзья из моего воображения. Они помогут нам улететь на планету, куда улетели наши Великие Предки. Там, по их словам, настоящий рай. Там много воды и пищи!
   - Ты глуп, Эльс, как и все туи из твоего направления. В отличие от нас, вы можете воображать невесть что, но никто из вас не извлёк из этого никакой пользы. Ведь воображение - это всего лишь мираж из Красной Пустыни. Через несколько кругов солнц мы с тобой умрём. Убей меня, и ты проживёшь гораздо дольше.
   - А если я отпущу тебя, Энс? Ты всё равно будешь стремиться убить меня?
   - Не знаю. Я понял, что не имеет смысла убивать тебя и жить самому. По крайней мере, ты счастливее меня, потому что можешь жить и обманывать себя, вызывая воображением несуществующих друзей, - с неприязнью сказал Энс.
   - Один из друзей подсказал мне, в какой день я должен спасти тебя. В отличие от тебя, я верю им.
   - Я не хочу больше говорить, я хочу спать. Я усну, а ты делай со мной, что хочешь! Гораздо приятнее умереть во сне! - Энс широко и аппетитно зевнул и уронил голову на грудь.
   - А если мои друзья помогут нам забраться в Корабль? Ты полетишь со мной? Ты не будешь покушаться на меня во время полёта?
   - Если будет в достатке пищи и воды, у меня не будет необходимости убивать тебя. Это совсем не интересное занятие. Но я не верю тебе. Верить пустому воображению могут только туи из восточного направления.
   У выхода из пещеры показался свет, будто по лазу ползли целые полчища жучков-солнц. Я весь обратился во внимание, нервно сжал сук эсклипта. Свет в тоннеле заметил и Энс.
   - Развяжи меня! Я помогу тебе сражаться с неведомым врагом. Я больше не буду нападать на тебя, потому что не вижу в этом смысла. Я согласен, что умирать с кем-то гораздо веселее, чем одному.
   Но я не успел развязать его. В норе показалась сначала рука с корзинкой, набитой жучками-солнцами, потом - пушистая голова художника Андрея.
   - Ты зачем связал его, Эльс? - спросил удивлённый художник. - У вас возник конфликт?
   - Он пытался убить меня из-за пищи. Он не верит в то, что ты поможешь нам улететь на голубую уютную планету.
   - И зря не верит. В его положении лучше во что-нибудь верить, нежели бросаться с палкой на собрата. Через три круга солнц ты улетишь с этой ужасной, умирающей планеты. А его можешь оставить на съедение голодных мастродантов или этих жучков, которые обожают падаль.
   Андрей присел рядом с Энсом и осветил его лицо фонарём из жучков. Подобные фонари были только у Охранников и Большой Матери. Простые туи, если бы и насобирали столько солнц, не смогли бы прокормить их.
   - Где ты насобирал столько жучков-солнц? - с изумлением спросил я.
   - А я их не собирал. Я их выкрал у одного из Охранников. И представь себе - сделал это очень легко. Они ведь привыкли ждать опасности с боков, а не сверху. Я забрался в Розовые Скалы, в Кратер Мертвецов. Кратер так назвали, чтобы туи боялись приближаться к нему. Я отыскал шахту Корабля и по его обшивке спустился вниз. Нашёл люк Корабля и узнал, как он открывается. А на прощанье веткой колючки подцепил корзинку у ног задремавшего Охранника. Какой там сейчас переполох! Обыскиваются все пещеры.
   - Ты бесстрашный человек, Андрей! - сказал я с восхищением.
   - Это потому, что я не родился и ещё не умер, прострелив свою голову из пистолета Макарова. Ну ладно, мне пора покидать вас. Чтобы вам было веселее, оставляю корзинку. Вам будет светлее, чем Охранникам Корабля, и на такой яркий свет ни один мастродант в нору не сунется.
   - Но чем же мы будем кормить такое полчище солнц?! Ведь у нас оста- лось пищи на три-четыре круга солнц. Не убивать же ради этого Энса!
   - А что? - Андрей расхохотался, показывая белые зубы. Туи так хохотать не умели. - Хорошая идея! Он заслуживает быть съеденными жучками!
   - Нет! Только не это! - закричал Энс. - Это позорно для туев! Так наказывают только убийцу Большой Матери, а такого не случалось десять тысяч кругов солнц!
   - Прости его, Эльс! Будет много пищи, и у него не возникнет мысли убить тебя. Лететь до голубой планеты долго. Минет двенадцать Больших Охот прежде, чем вы достигнете её. А в одиночестве за такое время можно сойти с ума! - Андрей приготовился уходить.
   - Но где я возьму столько пищи для жучков и для того, чтобы Энс не покушался на меня?!
   - У тебя будет пищи сколько угодно, стоит только тебе захотеть очень сильно! Только один туй и только в одном поколении владеет этим даром, который передаётся по наследству. К счастью, этим туем являешься ты.
   - Каким даром? - не понял я. -Я лишь могу воображать. Но это могут все туи из восточного направления.
   - Увы... Никто из них не может воображать материализовано. Прощай, Эльс! Прощай, Энс! Через три круга солнц будьте готовы к побегу. Надо очень сильно чего-то захотеть, Эльс! Очень сильно!
   И художник Андрей быстро исчез в тоннеле входа в пещеру.
   - Развяжи меня! - Энс застонал. - У меня болят руки и ноги!
   - Нет... - в задумчивости сказал я. - Сначала я должен подумать над словами Андрея.
   - А что над ними думать?! Нет никакого Андрея, нет его слов. Это всё твоё воображение! - возмущался Энс. - Выбрось этих поганых жучков! Развяжи меня! Мы тихо и спокойно проживём ещё три-четыре круга солнц.
   Но я не слушал его. Я догадался, на что намекал художник. Я напряг всё внимание, всю силу воли, пытаясь вообразить на чёрном кострище два больших жареных бедра даоданта, закрыл глаза. И шептал, как заклинание:
   - Появись! Появись!
   И через некоторое время услышал удивлённый возглас Энса:
   - Появилось!
   Я открыл глаза и увидел на кострище два аппетитных, два румяных даодантовых окороков. Такое лакомство туи пробовали только в день окончания Большой Охоты, и то - один окорок на десятерых. Я подполз к кострищу, вонзил зубы в окорок и почувствовал неподражаемый вкус жареного мяса.
   - Это правда - мясо? Это не твоё воображения? - Энс жадно - аж крылья ноздрей трепетали - внюхивался в затхлый воздух.
   - Это моё воображение, но и мясо конкретно. Теперь я могу развязать тебя!
   Освобождённый Энс бросился к своему окороку и не в силах был поднять его. Стоя на четвереньках, он жадно грыз мясо, всё ещё не веря неожиданно свалившемуся на него счастью.
  
   58.
  
   Холод, кажется, проник во все клетки моего тела, проник и заморозил все до единой. Я превратился в сплошную, длинную и уродливую сосульку. Мои сердца вяло ворочались в ледяных мешках, пытаясь растопить их. Ни одного другого органа или члена я не чувствовал, не мог шевельнуть даже кончиком пальца.
   Уж не попал ли я посредством воображения Эльса на какой-нибудь Плутон? Слава Богу, не замёрз мой мозг, мои извилины слабо шевелились. Они с большом трудом заставили открыться глаза, и в зрачки с наглой весёлостью ударили звёзды. Брызгаясь прозрачно-голубой слюной, на меня лаяли Гончие Псы, и сердито порыкивала Большая Медведица.
   Я вспомнил себя оставленным на лесной опушке депрессией и усталостью - на той самой опушке, на которую выскочил под мою пулю Махмет. Или такая, только ледяная, опушка есть на Плутоне? Над головой на слабом ветерке шуршали ветки берёз. Это не Плутон, раз шуршат просыпающиеся почками ветки берёзы. Но от осознания этого мне не легче. Я превратился в сосульку, и надо срочно выбираться из ледяной скорлупы, иначе остановятся мои сердца, заиндевеет мозг.
   Я справился с холодом и с собой. Я наплевал на докучливую головную боль, отчего она обиженно притихла, и не спеша, будто заново учился ходить, двинулся в сторону деревни.
   В моём положении лучше было задержаться на полчаса, развести костёр и согреться. Но у меня возникло странное чувство - необъяснимая ненависть к огню. Я представил уродливые, тупо-беспощадные языки пламени, алчно лижущие чёрную кровь ночи, и судорога прошлась по всему телу. Может быть, жаркая красная планета вызвала эти ассоциации? Или что-то другое, что я не могу вспомнить? Но за что зацепилась моя интуиция? Не знаю. Однако, я предпочёл согреться быстрой ходьбой, хотя на самом деле плёлся со скоростью черепахи.
   Когда я дошёл до своей калитки и взглянул на часы, они показывали половину десятого. Я нисколько не согрелся, у меня зуб на зуб не попадал. В хате на кухне горел свет, и я как будто удивился этому, словно не ожидал в хате никого, кроме себя. Сегодня я страстно желал остаться в одиночестве, Увы, это было выше моих сил. Точно так же, как заставить Землю кружиться вокруг Солнца в обратном направлении.
   Мои гости вели себя шумно. Они не были гостями на самом деле, а хозяёвами. Их гостем, а заодно рабом был я, ибо терпел их и собирался терпеть дальше, даже страстно желая одиночества. Мои непослушные ноги, наконец-то, достигли крыльца, но дверь не поддалась мне, как строптивая девственницу жениху в брачную ночь. Это было большой наглостью запереться от меня, будто я сегодня не собирался возвращаться домой.
   Через окно я слышал шум - резкий и неясный, но мне было больно прислушиваться к нему. Я желал скорее упасть на диван, натянуть на себя одно, два, три! Ватных одеяла, отгородиться от холода, от всех звуков, существующих на Земле. В эту минуту я понимал художника Андрея, задрапировавшего себя от мира.
   Чтобы моё желание исполнилось, мало было постучаться в окно, надо было ещё избавиться от тех, кому я зачем-то был нужен. Но если ты кому-нибудь необходим, ни за что от него не избавишься.
   И четыре ласковых руки, похожих на многоголовых гадюк, поймали меня на пороге. Два пылающих помадой кратера обожгли поцелуями мои щёки, и весёлой пьяной стихией я был водружён на табурет перед столом, полным яств.
   Я коснулся острым бесчувственным задом табуретки. Моё импрессионистское сознание начало окрашиваться реалистическими красками, и я узнал Ксению и Элизабет, суетящихся вокруг меня, узнал горбунью - пьяную, икающую, со слюнявыми губами.
   Абстракционно-импрессионистский мир ещё раз туманно-призрачно взбрыкнул перед глазами и стал вдруг ясным, чётко очерченным ладе при тусклом свете сорокаваттной лампочки. В моей правой руке застрял стакан с водкой, в левой - покачивался бутерброд с ветчиной. Недолго думая, я вылил жидкий огонь в своё промёрзшее нутро.
   - Где тебя носило, Звёздный мальчик?! У тебя же зуб на зуб не попадает! - удивлённо кричала Ксения.
   Я мог ответить ей, но лишь умоляюще посмотрел в глаза. Она мешала мне слушать, как уютным ручейком растекается по моим жилам тепло.
   - Ты что и язык отморозил?! Наша с Элизабет игрушка хотя бы в сохранности?
   Ксения была пьяна и поэтому распущенная на язык. Элизабет вообще еле держалась на ногах. Ну и загуляли бабоньки в отсутствие хозяина!
   - А мы сейчас проверим! - Полезла ко мне Элизабет, но её остановила Ксения.
   - Не надо, Элиза! Не надо в присутствии этой пьяной дурочки!
   Вроде бы ничего не соображавшая Квазиморда услышал комплимент в свой адрес и возмутилась:
   - Это кто пьяная дурочка?! Я? Да я таких задрипанных... по сто штук за день видала! Я сичас участковому позвоню! Тогда посмотрим, кто из нас дурочка!
   Ксения брезгливо обняла горбунью.
   - Не о тебе речь, Зинаида! Ты наша лучшая подруга! Хочешь ещё выпить?
   - Хочу. Потом... А сичас все слушать мой ультиматум! Значит, так... - Квазиморда, пьяно покачиваясь, приготовилась загибать пальцы на правой руке. - Каждый день литру водки или самогонки - без разницы. Это раз. Какой-нибудь закуски к этому делу - это два. Ну и три... Одну ночь этот калеченный кобель ваш, одну - мой. И точка! Я тоже женщина! Я тоже любви желаю! Завтра умытый, причёсанный, чтоб в моей постели был!
   Не знаю, что на мне можно причесать, кроме лыжной шапочки? Я представил себя в страстных объятиях горбуньи и чуть не вырвал прямо на стол, а тут ещё Ксения пошутить пожелала:
   - На счёт третьего, Зинаида, то мы тебе сегодня его уступаем. Умыть его нам недолго!
   Квазиморда икнула, отрицательно покачала растрёпанной головой.
   - Сёння не надо. Сёння я не в спортивной форме, и аренда пройдёт на дурняк. Я сказала - завтра!
   Ксения игриво обняла меня за шею.
   - Ну, Вадюша! Ты у нас просто нарасхват! Ну чего в тебе такого, что так бабы липнут?!
   Мне изрядно надоела эта комедия. К тому же, меня ещё не покинула голубая мечта о диванчике с тёплым одеялом.
   - Ксюша, Элизабет! - сказал я голосом умирающего. - У меня очень болит голова! Я полежу немножко.
   И одна, и другая знали о моей болезни, поэтому сразу же сделались серьёзными. Сердобольная Элизабет помогла мне дойти до дивана. К сожалению, возвращаясь, она не прикрыла плотно дверь.
   - Зинаида! Выпивай эту стопку, и мы с Элизабет проводим тебя домой! - строго приказала Ксения. Не показалось, что голос у неё был совершенно трезвым.
   - Я выпью, но домой не пойду! Может, я с вами желаю жить! Культурно пить, культурно писать! Кушать водку и закусывать сардельками!
   - Так не годится, Зинаида! - Это уже сопрано Элизабет. И тоже трезвое. - Нельзя оставлять без надзора свой дом - всё добро вытянут.
   - Твоя правда, Лизуня! У меня под матрасом десятка припрятана - у Дороша умыкнула. А ну как он вернётся и найдёт, козёл плешивый!
   Слышно было, как шумно, захлёбываясь, Квазиморда выпила, залихватски хлопнула стопкой об стол, зачавкала беззубым ртом, не прожевав, загундосила:
   - Ну, буде! Пошли ко мне догуливать! Берите с собой водку, колбасу. Зина - баба гостеприимная! Я вас солёным огурцом угощу, у соседки утром спёрла! - И она противно захихикала.
   Бабы ещё с минуту повозились на кухне, потом выключили свет и ушли. Господи, слава тебе! Русскому мужику две бабы, что волу ярмо. Какие же придурки эти султаны с шейхами!
  
   59.
  
   Я уснул или забылся на несколько минут? Но в этом коротком, как вспышка сознания перед смертью, сновидении увидел Его - сидящего на красном бархане перед восходящими сиреневыми солнцами, того, чей образ мучил меня тайной последние месяцы, кем был я в своих снах. Увидел Его и себя, наконец-то, отделившегося от Него и обретшего пусть призрачное, но самостоятельное существование на жуткой планете.
   Я сказал ему, Эльсу, глядя прямо в его глаза, в глаза, как две капли, похожие на мои, будто я смотрелся в зеркало.
   "Думай, пожалуйста, что я животное, примитив, думай, что угодно, но мною ты больше не овладеешь! Теперь я так чувствую, а для того, чтобы чувствовать так, я должен упасть на самое дно, разбить себе лоб, и вся моя смешная напыщенность, ребяческая доверчивость, все обветшалые иллюзии - всё это разлетелось при падении. Я как ограбленный гроб. Взвесил своё столь важное "я" и ужаснулся. Да, в нём, возможно, заключено всё, но именно потому оно непосильно бремя. Ты-то знаешь, ведь ты рухнул под ним. Да, это так. От него не избавишься. "Я" - слишком мало, смысл его не может быть в самом себе, и оно не спасётся, даже если в страхе прильнёт к другому "Я". Поучатся лишь две ничтожно малые величины и сил у них до отчаяния мало..."
   Он посмотрел на меня с безнадёжной печалью, словно прощался навсегда. Наверное, и Он, и я понимали это. И Он сказал мне, как говорят умные отцы детям прежде, чем те повернутся спиной к родному порогу, чтобы уйти навсегда в непредсказуемый мир.
   "Почему ты хочешь избавиться от меня? Я никогда ничего тебе не навязывал, какой в этом смысл? Вообще всё в мире бессмысленно. Я и ушёл из него потому, что понял это, - и потому, что не приемлю непоследовательности. Что ты обо мне знаешь? Сколько у тебя ещё впереди таких катастроф и постижений? Не лги, в глубине души ты сам предугадываешь это... Что ж, пусть будут у тебя новые иллюзии. Если я тебя за что-то уважал, то именно за сомнения, они ещё кое-как держат тебя на ногах. Не завидую тебе, трудно тебе придётся в жизни, трудно тебе придётся в жизни, вечно ты будешь искать то, что нельзя найти. Напрасный труд, и при том пожизненный: человек умирает раньше, чем успевает хоть что-то понять".
   Я повернул голову в его сторону, чтобы навсегда запечатлеть в своей душе в своей душе его никогда не виденный мной образ, но мой взгляд на нашёл его. Рядом со мной сидел на красном бархане художник Андрей, который немигающе смотрел на сиреневый рассвет и плакал. При жизни я никогда не видел Андрея плачущим.
   Одно из солнц, восходящих за Розовыми Скалами, из-за своей беспечности зацепилось за острый, как кинжал, пик скалы, и из раны с сиренево обуглившимися рваными краями неудержимо хлынула кровь солнца, страшная огненная лава. И вся эта чудовищная планета с безжизненными пустынями, с уродливыми и кровожадными исполинами-животными и деревьями, с равнодушно-пустыми скалами и камнями занялись неистово торжествующим и всепожирающим пламенем.
   Я проснулся, трепеща от страха, из груди вырывались сердца, голова разламывалась от боли. Я боялся умереть, лёжа на диване при равнодушно-жёлтом электрическом свете. Но из угла горницы выскочил чей-то жестокий и торжествующий смех, а захлебывающийся им голос хрипел:
   - Ты будешь жить! Ты будешь долго жить, страдать и мучиться!
   Я в ужасе обвёл взглядом горницу - она была пустынна. И сразу же реальная действительность обрела спокойные, не агрессивные контуры. Мир изловчился перевернуться на ноги и больше не пугал меня жутким апокалипсисом, я уже не боялся его.
   На моей груди лежала книга, которую я прихватил с полки, чтобы почитать, дожидаясь Ксению и Элизабет, - первую попавшуюся в руки. Это был "Хромой Орфей" Отченашека.
   Я поднялся с дивана, взял книгу, осторожно понёс к книжной полке, как готовую разорваться мину. Затем прошёл на кухню, в полутьме нашёл ковш, зачерпнул из ведра воды. Слабый всплеск воды пробудил во мне необъяснимые, страшные предчувствия.
   Я поспешил вернуться в горницу, но там обрести душевное равновесие мне мешал электрический свет. Я щёлкнул выключателем, и, как только моя спина коснулась дивана, из груди вырвался вздох облегчения. И я вдруг понял, что никогда больше не буду бояться постели, приготовленной на ночь, никогда больше не буду бояться смеживать веки. И жуткая красная планета, и Эльс, и художник Андрей отпустили меня.
   Я никого не хотел ненавидеть. Я просто желал лежать на лесной опушке лицом в ночное небо и слушать, как меня облаивают Гончие Псы.
  
   60.
  
   Во дворе жалостливо проскрипела калитка, потом прошелестели спешащие, но осторожные шаги. Недовольно проскрежетали проржавленные петли входной двери. Звякнул ковш о край ведра, кто-то торопливо , взахлёб пил воду.
   Я ожидал вспышки света из приоткрытой в горницу двери, я боялся, что мой покойный ультрамариновый свет побеспокоит свет. Но пьющие воду будто подслушали мои мысли и не стали отнимать у меня благостной мглы. Не включая света, они возились у лежанки, что-то снимали, что-то надевали - слышно было шумное, взволнованное дыхание и шорохи соприкасающейся с телами одежды.
   Осторожные шаги по поскрипывающим половицам направились к горнице. Я отвернулся к спинке дивана, зажмурил глаза, опять ожидая вспышки света, которая будет для меня, как удар топором по затылку. Но шаги уже миновали середину горницы и спрятались, затихли в спальне.
   Сегодня я, как никогда, боялся претензий на моё "эго", но потенциальные агрессоры вели себя странно тихо, безропотно предоставили мне возможность наслаждать покоем ночи. Из-за этого опять всплыло на поверхность необъяснимо тревожное предчувствие - то, которое родилось, когда ковш нырнул с головой в воду. Может быть, завтра я буду любить этих женщин, жаждать их любви, страдать, унижать. Но сегодня я ненавижу их, как ненавижу всё, что светится и движется, видит и дышит, слышит и говорит. Не это ли чувство вложило пистолет Макарова в руку художника Андрея?
   За окном дремала непогрешимая тишина, даже собаки ленились лаять, а петухи - кукарекать. Спали за печкой сверчки, прижавшись друг к другу. И ветер, набегавшись за день, прикорнул в какой-нибудь прошлогодней копне за хлевом деревенской вдовушки. А я, кажется, не дышал, дав отдых своим лёгким.
   И вдруг барабанные перепонки, обласканные тишиной, чуть не лопнули от истошного громкого крика:
   - Пожар! Пожар!
   Кричала на улице женщина - высоким, забравшимся в третью октаву сопрано:
   - Квазиморда горит!
   И вслед за этими криками секунд, наверное, через десять улица загудела, зазвенела, загрохотала, застонала.
   Я вскочил с дивана и сразу же упал из-за подвернувшихся, подломавшихся ног. Выскочившая из спальни Элизабет в темноте столкнулась о меня и, едва не проткнув мою грудь локтем, тёплой горой прижала меня к полу и завизжала. Лишь Ксения, сохраняя трезвость ума, протиснулась мимо нас вдоль стены и включила свет.
   Наконец, мы с Элизабет поднялись, расплелись и побежали на кухню. Ксения за это время успела всунуть босые ноги в бабушкины резиновые сапоги и надеть прямо на ночную сорочку бабушкину телогрейку.
   - Пошевеливайтесь! - приказала она. - Хватайте вёдра и побежали!
   Натягивая поверх майки штормовку, я осознал нечто ужасное в случившемся и цепко схватил за рукав телогрейки Ксюшу.
   - Ваша работа?
   - Ты с ума сошёл, Звёздный мальчик! - цыркнула Ксения и с ведром в руке выскочила на улицу.
   До хаты Квазиморды было не менее сорока метров, но жар от взметнувшегося на полнеба пламени я почувствовал уже за калиткой Старая, высохшая хата горбуньи пылала ярко, как стог соломы. Трещал шифер, расстреливая осколками окрашенное светом пожара небо.
   Хорохорцы неистово метались с вёдрами от колонки к огню, но это выглядело просто смешно: одним ведром воды, выплёскиваемым на такое пожарище раз в двадцать секунд, пламя не заглушишь.
   - Мужики! Мужики! Квазиморду спасать надо! - вопила старуха, жившая со мною по соседству.
   Из молодых мужиков на пожаре был я да ещё шабашничавший в Подмосковье сосед, который организовал цепочку от колонки к хате. К дверям, до которых ещё не добрался огонь, метнулся я. Какой-то находчивый дедок окропил мой героический поступок ведром воды.
   Мокрой курицей я врезался в дверь сеней, но она оказалась запертой на крючок изнутри. Вышибить дверь с моими тщедушными телесами?! Беспо- лезное дело! И я метнулся к окну, отбирая лопату у какой-то тётки. Изо всех сил я рубанул лопатой по стеклу в нижней фрамуге окна. Зазвенело стекло, и окно вдруг распахнулось. Из его зева вырвался огромный, бушу- ющий язык пламени. Пожар внутри хаты, получив дополнительную порцию воздуха, разгорелся ещё с большей силой.
   Ополоумев от страха, я, между тем, с разгона головой ринулся прямо в огонь чрез низенькое окно хаты Квазиморды. И это был бы последний прыжок в моей жизни, если бы вовремя не поймали мои ноги мужики и не оттащили подальше от хаты.
   - Чокнутый! От Зинки давно уже головёшки остались!
   Я сел на мокрую землю, опершись спиной о забор, и заплакал. Под сирену прибывшей пожарной машины смотрел, как с отчаянным азартом выплёскивала в огонь ведро за ведром Ксения. Теперь она была ближе всех к огню. Волосы её вздыбились и разметались, из декольте ночной сорочки едва не выскакивали груди. Пламя пожара зловеще плясало на её прекрасном лице, неистовые глаза полыхали ликующим огнём. Ни дать, ни -взять - ведьма, пляшущая во время шабаша. Я попытался отыскать взглядом Элизабет, но та затерялась где-то в живой цепочке людей.
   Пожарная машина затормозила у хаты горбуньи, когда со страшным треском обрушилась крыша. В небо взметнулись миллионы новорожденных, оранжевых и красных звёзд, которые сразу же гасли. Пожарные ловкими, отточенными движениями в течение нескольких секунд разобрали и подсоединили брандспойт, но стали поливать мощной струёй воды не хату горбуньи, а баньку на соседнем подворье, которая успела захватиться слабым огнём.
   На хате Квазиморды и её непутёвой жизни был поставлен жирный крест. По инерции хорохорцы ещё пару минут тушили пожар, но потом поняли, что у пожарных это получается лучше, оставили бесполезное дело, сгрудились посреди улицы, обсуждая случившееся. До меня долетали обрывки фраз.
   - Дожилась горбунья!.. мать!
   - ... не курила!
   - От печки... на... !
   Ко мне подошли Элизабет с Ксенией, подхватили с двух сторон под локти. А у меня не слушались ноги, подламывались в коленях. Женщины практически тащили меня за собой.
   - Как расстроился! В огонь бросался!
   - Сам уродец! Небось, жалко ему горбунью!
   - Кто знает, что меж ними было!
   Беззаботно и обидно для моих ушей и души громко переговаривались хорохорские бабы. Горькая участь Квазиморды уже не интересовала их. Они обратили внимание на моих спутниц.
   - А это кто с ним?
   - Что помладше, говорят, - жена, а постарше - родственница.
   - Такая красавица - и с нашим Глистом!
   - Любовь зла...
   Мы прошли через строй деревенских баб, как через строй солдатский под шпицрутенами, которые безжалостно хлестали по моим сердцам. Слава Богу, никому из них не пришло на ум, что тащат меня две любовницы. Такого они себе и представить не могли, как и подумать, что хата горбуньи сгорела вместе с хозяйкой по злому умыслу.
   В своём дворе ко мне вернулись силы. Я со злостью отбросил руки Элизабет Ксении. На крыльцо забрался сам, но, переступив порог хаты, безвольно рухнул на табуретку. Страшная догадка больно сверлила мозг. Этого я не ожидал от добрейшей Элизабет и умной Ксении. В том, что они были организаторами пожара, я не сомневался.
   - Зачем?! Зачем?! - с тоской спросил я, когда они зашли в хату и начали стягивать с себя всё мокрое и грязное, что было на них.
   - О чём ты, милый? - Ксения смотрела на меня чистыми, невинными глазами.
   - Мы не понимаем тебя! - Недоумённые глаза Элизабет были безгрешными.
   - Всё вы понимаете... - Я осуждающе посмотрел на них своими страшными глазами.
   И ни одна из них не выдержала этого взгляда. Я понимал, что они сделали это ради меня. Может быть, не из любви ко мне, а в благодарность за то, что я спас их жизни. Но смерть Махмета и гибель горбуньи, хотя одна повлекла другую, - разных порядков. Элизабет и Ксения зашли слишком далеко в стремлении защитить меня.
   Возникшую неловкую паузу попыталась разрядить Ксения.
   - Надо выпить, а то мы змерзли, як цуцики! И заболеем!
   Передо мной сидели две обнажённые махи - мокрые, как курицы, но по-прежнему красивые. В эту минуту их нагота не возбуждала меня, она вызывала отвращение. Их нагота после случившегося казалась дьявольски кощунственной.
   - Зачем вы это сделали? - упорствовал я.
   - Мы ничего не делали! - Элизабет попыталась обнять меня, но я отодвинулся от неё, как от прокажённой.
   - Ты сам убедился, что она была заперта изнутри! - сказала Ксения и этим выдала себя. Ей не следовало бы оправдываться, искать алиби.
   - При твоём изощрённом уме ничего не стоило придумать это алиби. Зато не было закрыто на шпингалет окно!
   - Ты оскорбляешь нас своими подозрениями! - возмутилась Ксения.
   - Вот именно! - поддержала её Элизабет. - Наливай, Ксюша!
   Я не был наделён талантом следователя прокуратуры, и сегодня мне не удастся вырвать из них признаний.
   - Хорошо, - согласился я. - Останемся каждый при своём мнении. Но вам трудно будет жить со всем этим!
   - Звёздный мальчик! - разозлилась Ксения. - Не пытайся нас усовестить! Кто не с нами, тот против нас!
   - Тише! - шикнула Элизабет. - Кажется, калитка скрипнула!
   И она инстинктивно прикрыла обнажённые груди руками крест-накрест. Мы замерли, прислушались: я - спокойно, они - в сильном волнении. Во дворе было тихо, Лишь постанывала рябина за окном. Женщины облегчённо выдохнули воздух. И вдруг опять заскрежетала калитка, громко, как выстрел из ружья, хлопнула.
   - Ой! - взвизгнула Элизабет и испуганно прижалась к Ксении.
   - Элиз! - строго выговорила Ксения. - Мы не должны бояться, мы ничего предосудительного не сделали. Мы всего лишь отвели пьяную горбунью домой. И то не обязательно в этом признаваться, если никто нас не видел.
   Отодвинув занавеску, я выглянул в окно, но ничего подозрительного не обнаружил.
   - Это ветер! Мы не закрыли калитку. Так что можете успокоить свои нервы! - сказал я с издёвкой.
   И Ксения опять вспылила:
   - Давай закончим эти гуманистические игры тем более, что они опасны для тебя, Вадим, прежде всего! Ты из нас троих самый впечатлительный, и не стоит заниматься самоедством там, где это не к месту и не ко времени!
   Я понял, на что она намекала и посчитал лучшим вариантом не ссорить ни с ней, ни с Элизабет, ни с собственной душой. Случилось то, что случилось.
   - Пойду, закрою на задвижку калитку! И будем укладываться спать! - Я выпил из фужера остатки пива. Налил в него до половины водки и на одном дыхании опорожнил, занюхав, как отпетый пьяница, рукавом. Надо было хотя бы водкой нейтрализовать до утра докучливую совесть.
   - Вот это голос мужа, а не прокурора! Давай, Элиз, и мы ударим по маленькой! - обрадовалась Ксения и щедро разлила водку по трём стопкам.
   Но я, накинув телогрейку, вышел во двор, залитый серебром лунного света. Терпко и устойчиво пахло гарью. У сгоревшей хаты Квазиморды ещё урчала пожарная машина, заливая головешки водой. Негромко переговаривались пожарные и редкие, оставшиеся на пожаре хорохорцы.
   Была горбунья - и нету. Для чего мучилась на этой земле? И стояла ли её жизнь, чтобы родиться? Чем измеряется стоимость человеческой жизни? С какой шкалой к ней подходить?
   Создал произведение искусства - и ты не напрасно прожил? Родил себе подобного - и твоё рождение оправдано? Или мысли Родиона Раскольникова ближе к истине, чем постулаты философа-гуманиста? А может, прав Ницше, утверждая, что Бог умер? И мы брошенными сиротами болтаемся среди мироздания, не в силах понять себя и определить смысл своей жизни?
   Я лишь дошёл до калитки, а меня уже бил озноб. Внутри разжигала пожар выпитая водка. Снаружи от холода сделалась гусиной кожа. Я задвинул щеколду на калитке и побежал к хате, забыв даже взглянуть на звёзды. Душа моя устала, ей требовался отдых.
   Ещё в течение часа мы втроём, не сговариваясь, безудержно хлестали водку, будто поле бесславной смерти Квазиморды, её гены по завещанию перешли к нам. Первой за столом отключилась Элизабет. Мы с Ксенией отнесли её обнажённый полутруп в спальню. Но я больше не вернулся на кухню, без чувств рухнув на диван.
  
   61.
  
   С утра после торопливого похмелья состоялся большой совет нашего полигамного племени. Русскому человеку не привыкать с глубокой похмельной болью решать традиционный вопрос: как жить дальше?
   - Однозначно, как говорит, Жириновский, в Хорохорках нам оставаться больше нельзя! - с кислой миной надкусывая огурец, сказала Ксения.
   - Ты права, Ксюша! - согласилась Элизабет, с тоской разгрызая сырокопчёную колбасу.
   - Мы слишком наследили и нагадили здесь! Это может вызвать подозрение у людей и органов. - Меня после похмельной стопки мутило. Даже кусочек хлеба не ужился бы в моём сердито урчащем желудке.
   - Ну зачем так грубо, Звёздный мальчик! Просто, таким образом сложились обстоятельства! - Ксения поморщилась.
   Проснувшись, женщины не смогли заниматься своим туалетом. Накинув на голые тела халаты, лишь плеснули по пригоршне воды на вои поблекшие лица. Особенно неприглядно выглядела Элизабет: у неё из-под разрушившейся косметической штукатурки нагло выглядывали все морщины, веки набрякли, набухли сиреневыми припухлостями. Сегодня Элизабет выглядела на все пятьдесят.
   - В какие вежливо-интеллигентные слова не облачай случившееся, суть остаётся прежней! Вы успеете к обеденной электричке! - Я поднялся из-за стола.
   В эту минуту я не думал о том, что любил этих женщин. Меня не отпус- кало видение: сгорающая заживо горбунья. Я ненавидел Квазиморду всеми фибрами души, и должен быть хотя бы равнодушным к её смерти. Но... Горбунья, при всей своей вредности, была какой-то часть. Моей жизни - детства, юности, она была какой-то частицей, пусть не самой приятной и качественной, целого, каковым является мироздания. И гибель чего-то сущего у нормального человека должна вызывать сострадание.
   - Мы будем жить у тебя, Вадим? - с невинной наивностью спросила Элизабет.
  
   - У него меня доконает своей опекой бабушка, Но если нет другого выхода...
   - Выход есть! - воскликнула Элизабет. - В деревне, неподалёку от города, живёт моя сестра. У неё довольно большой дом. Сейчас она с дочерью на заработках в Москве. А немного позже освободиться моя квартира. Я наёду способ выпереть оттуда моего несостоявшегося супруга.
   - Это идея! Мы поселимся в доме твоей сестры! - согласилась Ксения. - Уезжаем в обед.
   Странное дело! Они даже не поинтересовались моим мнением. Или в их планах нет места моей личности?
   - А у меня, хотя бы вежливости ради, могли спросить: как ты думаешь, Вадим? - с раздражением сказал я.
   - Я-то, дурочка, думала, что тебе со мной и Элизой хорошо там, где есть мы. Разве мы тебя не любим? Разве о тебе не заботимся? Разве?.. Ну случились в нашей жизни два трудных дня. И такое бывает... - Ксения подошла ко мне и поцеловала в щёку. - Я по-прежнему люблю тебя. По крайней мере, ближайшее будущее не представляю без твое оригинальной физиономии, уютно торчащей с утра до вечера передо мной.
   - Девочки! Я тоже вас люблю! И буду любить, не взирая на любые обстоятельства. Но... - взмолился я. - Дайте мне несколько дней, чтобы привести в порядок свои мысли, чтобы перевести дух. Я же жил Ильёй Муромцем на печке до тридцати двух лет. И тут всё сразу обрушилось...
   - Элизабет! Нас сравнивают с половцами, печенегами и прочей нечистью! - пыталась отшутиться Ксения. - Любовь и порядок мыслей - это антагонистические понятия.
   - И правда, Вадим. Разве нельзя думать в свободное от любви время? Нам же без тебя невозможно!
   Господи! Со мной говорила старуха. Элизабет перехватила мой неприязненный взгляд и заволновалась.
   - Не смотри на меня, Вадюша, так! Сейчас я мигом приведу себя в поря- док!
   - Будем собираться! - Ксения тоже поднялась из-за стола. И она показалась мне старше своих двадцати трёх лет. Но Ксюша - из-за своего характера. Временами она казалась мне мудрее, опытнее и рассудительнее Элизабет. _ Мы даём тебе, Звёздный мальчик, на всё про всё три дня. Да ты сам больше не выдержишь без меня.
   - И меня! - Элизабет обиженно надула губы.
   - И тебя... - Ксения была великодушна.
   До электрички оставалось три часа, и мы могли собираться без суеты и спокойно. Но наше спокойствие было относительным. Время от времени то я, то Ксения, то Элизабет бросали тревожные взгляды на окна, выходящие на улицу. Мы, действительно, очень наследили в Хорохорках, и пора уносить ноги.
   Ну вот, сложены сумки и баулы. Женщины отштукатурили свои лица, сделали причёски и оделись в лучшие одежды. Теперь они не выглядели общипанными курицами, которыми казались с утра.
   - Акварель! - опомнилась Ксения и побежала в спальню.
   В это время у калитки завизжали тормоза машины. Я бросил быстрый взгляд в окно, и оборвались вниз мои сердца. Чего боялись, на то и напоролись! К нам в гости пожаловали глава Хорохорской сельской администрации и участковый. Так уж получилось - два родных брата.
   - Девочки, милиция! - испуганно прошептал я.
   - Без паники, ребята! - Из спальни выскочила Ксения. С картиной, свернутой в трубочку. - Держитесь независимо и уверенно!
   А в сенях уже грохотали шаги, которые не предвещали ничего хорошего, хотя глава администрации Лёха Абакумов - мой одноклассник. Его брат, участковый, года на три младше нас. Но вряд ли знакомство поможет нам, если им известно больше, чем надеялись мы.
   На кухню вышли мы с Ксенией. Могущую растеряться Элизабет отправили в спальню. Глава и участковый постучались, и это немного обнадёживало. К преступникам и подозреваемым врываются, как к себе домой. Обнадёжило и то, что Лёха и его брат поздоровались со мной за руку.
   - Здоров, Вадим! Давненько тебя не видно было в Хорохорках! Совсем забыл родную деревню! Могила бабушки крапивой заросла. Нехорошо!
   Господи! Какой же я бесчувственный чурбан" За несколько дней не удосужился сходить на бабушкину могилу! А ведь не было на свете человека роднее и ближе её!
   - Приехал вот на несколько дней отдохнуть. А на кладбище сегодня собираюсь!
   Участковый по-хозяйски уселся за стол, - благо, что женщины успели прибрать его - вытащил из чёрной папки бумагу и шариковую ручку. И побледнел, и у меня помутилось в голове.
   - Так, дорогие товарищи земляки и приезжие! Будем составлять протокол допроса. Прошу вас искренне и убедительно отвечать на мои вопросы, дабы затем не было плохо и обидно за вашу неискреннюю изворотливость! - Участковый показал взглядом, чтобы мы с Ксенией садились напротив. Лёха из любопытства ли, а может, по причине проверки прошёл в горницу. - И так, кого мы имеем честь лицезреть в данном жилищном помещении? Начнём с хозяина... Лобан Вадим... А отчество? Отчество у тебя какое-то интересное, не русское.
   - Эльсович, - подсказал я. - 1968 года рождения.
   Отвечая, я плохо скрывал волнение. Протокол - это дело серьёзное. В чём нас подозревают? В двух убийствах?
   Записав мои анкетные данные, участковый переключился на Ксению.
   - А кем вам доводится красивая гостья, можно сказать, модель или королева красоты? Из земляческих чувств щекотливые моменты можно опустить... Участковый откровенно любовался Ксюшей.
   - Если о щекотливых моментах, то я невеста Вадима Эльсовича.
   Биографические данные мало интересовали участкового. Он был ошарашен, когда Ксения закончила:
   - По образованию - философ. В прошлом году окончила МГУ. Временно не работаю, готовлюсь к поступлению в аспирантуру.
   Вообще представитель органов располагал к себе круглолицым, курносым, веснушчатым обличьем. Но как бывает обманчивым первое впечатление!
   - Философ? - недоверчиво переспросил участковый. - А документы, подтверждающие вашу замечательную личность, имеются?
   - А как же! - спокойно ответила Ксения. - Сейчас принесу!
   - По моим сведениям, в домовладении Лобана В.Э. находится ещё одна дамочка, но среднего возраста. - Глаза у участкового были серо-тёплые. - Она кем доводится вышеуказанному домовладельцу?
   - Непосредственная начальница Вадима и моя подруга. Очень близкая. Приехала обговорить с нами свадебные хлопоты, - ответила за меня более находчивая Ксения.
   - Если вам не доставит труда: захватите вместе с паспортом и свою подругу!
   Когда формальности протокола были соблюдены, участковый начал допрос.
   - Скажите, уважаемый Вадим Э... Эльсович, вам знаком мужчина неопределённого возраста, жительства и рода занятий по кличке Дорош?
   - Да-а... - опешил я.
   Что ещё натворил на прощанье несчастный бич? Неприятности ходят за ним по пятам. Но с другой стороны внутренне я облегчённо вздохнул. Я ожидал более серьёзных вопросов, касающихся непосредственно меня. Но, может быть, это только цветочки?
   - Он что-то натворил?
   - По-земляцки не буду разыгрывать перед вами коломбовский спектакль. Мы люди добрые и простые. Вышеуказанный Дорош подозревается в угоне машины из Москвы и поджоге дома Подлас Зинаиды Петровны с нанесением смертельного урона её жизни. Он был вашим непосредственным гостем, а стало быть, знакомым?
   Вопрос был слишком сложным, чтобы не растеряться. Не хотелось подставлять Дороша, но защищать его надо было не в ущерб себе. Опять выручила Ксения.
   - С Дорошем мы познакомились в Москве. Он показался нам милым и добрым человеком, хотевшим отдохнуть в глубинке, подальше от столичной сеты. Мы дали ему адрес Хорохорок, а сами приехали следом за ним на поезде. У меня сохранили железнодорожные билеты. Вот они!
   - Хорошо. Билеты мы приколем к протоколу, как вещественное доказательство вашего некоторого алиби. Он приехал на машине "Жигули"-девятка изумрудного цвета?
   - Нет, машину мы увидели позже, - с невинной улыбкой лгала Ксения. - Кажется, позавчера.
   - Всё правильно. На машине приехал друг по криминальным делам Дороша некий чеченский бандит Махмет Бероев, находящийся в розыске. Чеченец испарился, оставив угнанную машину Дорошу. А последний испугался и бросил её у соседней деревни в лесу. Когда вы видели Дороша в последний раз?
   Слава Богу, Ксения надёжно перехватила инициативу ответов у меня.
   - Позавчера.
   - С Бероевым знакомы?
   - Нет, нет. Мы даже не видели его.
   - Хорошо. А скажите мне, граждане земляки и приезжие, Квазиморда, то есть, извините, гражданка Подлас нализалась, как свинья, извините, в вашем домовладении?
   Я хотел ответить, но Ксения опередила меня.
   - У нас. Мы обедали со спиртным, а она налетела в это время. И пока не дошла до ручки, не было никакой возможности выгнать её. Мы люди интеллигентные и не можем применять грубую силу.
   Участковый и подошедший из горницы Лёха расхохотались.
   - Ежели Квазиморда садилась на хвост, её выкурить не могли даже не интеллигенты! - сквозь смех сказал Лёха.
   - Значиться, Дороша вы вчера не видели? Значиться, он дожидался Зинаиду у неё дома. Вы, думаю, в курсе, что они моментально и прочно стали любовниками?
   - Да... - успел вставить слово и я, боясь, что бессовестная, безоглядная ложь Ксении обернётся для нас неприятностями. - А с чего вы решили, что Дорош мог покушаться на жизнь горбуньи?
   - Потому что Квазиморда рассказывала в магазине, что её так называемый муж грозился спалить её вместе с хатой в случае её измены.
   - Извините, товарищ старший лейтенант! Но Дорош, как вы говорите, мафиози, не станет заниматься такой мелочью, как опустившаяся, спившаяся горбунья!
   - Может быть, ты и прав, Вадим, - перешёл на "ты" участковый. - Но любой факт, даже вопиюще неправдоподобный, требует проверки. Распишитесь, пожалуйста, в протоколе!
   Спрятав протокол в папку, участковый не спешил подниматься из-за стола.
   - А что, в этой хате наливают только Квазиморде?
   - Отчего же?! - Ксения с готовностью вскочила с табуретки. - Сейчас мы накроем стол!
   - Стол накрывать не надо, потому как мы люди занятые, государственные! - сказал участковый. - налейте нам по стопке и корочку хлеба занюхать.
   Ксения расщедрилась на коньяк и ветчину, но государственные люди долго не засиживались: хлопнули по две стопки коньяка и, слегка закусив, стали прощаться.
   - Спасибо! Извините за вторжение! - вежливо попрощался участковый. - Когда отчаливаете?
   - Сегодня вечером, - ответил я.
   Лёха молча пожал мне руку и вежливо склонил голову перед женщинами.
   Хлопнула калитка, и Ксения облегчённо осунулась на табуретку, шумно выдохнуло воздух.
   - Пронесло... - только и сказала.
   - А Дорош-то, Дорош! Каким страшным человеком оказался! Мафиози! - удивляясь, возмущалась Элизабет.
   - Святая наивность! - Ксения осуждающе покачала головой. - Дорош мухи не обидит. Наши пинкертоны из комара мафиози сделают!
   И опять скрипнула калитка. Мы изрядно перетрухнули, увидев возвращающегося главу администрации. Но Лёха стукнул в окно, поманил меня пальцем. Я вышел во двор.
   - Извини, Вадим, но сильно выпить хочется. Не вынес бы то, что мы не допили? И что-нибудь на зуб положить!
   Я вернулся в хату.
   - Чего он хочет?
   - Выпить и закусить. - Я взял со стола недопитую бутылку.
   Но Ксения отобрала её, всунула мне в руки нераспечатанный коньяк, руг колбасы и батон хлеба. Лёха был приятно удивлён. Прощаясь, не удержался, спросил:
   - Это, правда, твоя невеста?
   - Правда.
   - Красивая, как богиня! Но всё равно не завидую!
   - Почему? - удивился я.
   - Слишком умная и языкастая. Сдаётся мне, дорогой одноклассник, что ходить тебе в вечных подкаблучниках!
   Я вернулся в хату. И застал женщин, собирающихся в дорогу. Я молча отобрал у Ксении сумки.
   - Ты что, Вадим! На поезд опоздаем!
   - Не опоздаем. Мы поедем вечером. А сейчас собери выпивку и закуску на кладбище. Навещу бабушку. Кто его знает, как обернутся дела в будущем. Может, не скоро в Хорохорки попаду!
   - Я пойду с тобой! - сказала Ксения, собирал сумку.
   - Не стоит...
   - Ты уже брезгуешь мной?
   - Не надо сцен, Ксюша!
   Впрочем, у меня не было причин не брать её и Элизабет на кладбище. Тем более, что мне не хотелось возвращаться назад.
   - Ну хорошо. Мы пойдём все вместе, со всем имуществом. А с кладбища - прямо на электричку! - согласился я.
  
   62.
  
   Сумки тащились за мной, как вериги, которые повесила на меня мать, в день моего рождения. И я тащу их всю жизнь, не в силах сбросить. Мне всего лишь надо было сказать, что я свободен. Сказать и понять это. И с той минуты окунуться в жизнь. В жестокую, извращённую, но жизнь. А я тащил свои вериги и боялся потерять их, как будто без них не смог бы жить.
   И Ксения тащит тяжёлая сумку, но на неё ногах нет цепей, как нет цепей на ногах Элизабет. Они неправедны и порочны. Вполне возможно, что и осознают это, но пьют жизнь свободно, взахлёб, как родниковую воду в полдень.
   А я пленник своих сомнений и выдуманных нравственных идеалов. Детской песочной лопаткой я пытаюсь откопать истину, зарытую где-то у ядра Земли. Однажды художник Андрей сказал мне: "Нет истины, кроме той, что ты есть". Какие эгоистично-жестокие слова! Но правды в них больше, чем в моих стремлениях познать и осмыслить. Любая жизнь - ценность сама в себе.
   Мне жаль горбунью, хотя я её ненавидел. Осуждая Элизабет и Ксению, я кривлю душой. Я тоже способен на такой поступок, но всего-навсего оказался нерешительнее, трусливее их, ибо по сей день считаю свою жизнь значительнее и ценнее, чем жизнь Квазиморды.
   "Ибо всякий, кто возвышает себя, унижен будет"!
   А они сделали, потому что так думали, потому что и дальше хотели пить жизнь, и за это без мучений совести перегрызут глотку любому, кто будет мешать им это делать.
   - Никогда не думай о жизни больше, нежели она того заслуживает! - сказала вдруг Ксения, облегчённо вздохнув, когда мы достигли ограды кладбища. - Философия - удел тех, кому не нравится жизнь!
   - Господи! Мне бы ваши заботы день и ночь думать о бесполезном! - Элизабет искренне вздохнула.
   Да ведь не мы с Ксений, ни Спиноза с Кантом - самые глубокомысленные философы, а недалёкая русская баба Елизавета! Одной фразой она взорвала, перечеркнула веками собираемые философские изощрения.
   Ксения не удержалась, подбежала к Элизабет и чмокнула её в щёчку.
   - Ты гений, Элиза! Отныне и навсегда берём девизом жизни её гениальную фразу: мне бы ваши заботы думать о бесполезном. Долой глубокомыслие! Долой страдания! Долой совесть, как осознанную необходимость! Жить, любит и не спрашивать почему! Кто "за" - поднимите руки!
   - А за Зинаиду кто руку поднимать будет? - некстати ляпнул я.
   Энтузиазм Ксении испарился, как стакан воды в бархане Каракумов.
   - Надо же испортить такой момент! Ты становишься невыносимым, Звёздный мальчик! У тебя амбиозные, но напрасные претензии на истину. В таком случае тебе придётся голосовать за Махмета и, возможно, за милиционера, с которым до конца ещё не ясно.
   - Но Махмет хотел убить нас! - пытался оправдаться я.
   - Убить человека - это не так страшно, как убить в человеке жизнь. Именно это собиралась сделать с тобой и с нами горбунья. Это к слову. А к делу... Мы с Элизабет ни при чём. Это судьба. Сигарета могла и потухнуть! - усмехнувшись, ответила Ксения.
   С её языка всё-таки сорвалось признание! Вот она, правда прошлой ночи! Ксения оставила на постели Квазиморды непотушенный окурок, предоставив остальное року. Невинная шалость!
   - Но вы же могли выйти через дверь, а не через окно!
   - Каждый выбирает свой путь. По своей природе мужчины не могут любить так самоотверженно, как женщины. Тому примером Макбет английская и та, что из Мценского уезда. Ещё будем об этом? - Ксения схватилась за свою сумку.
   - Хорошо, не будем! - согласился я. - Что случилось, то случилось. И пусть Господь будет вам судьёй.
   - Пойдём к бабушке, Звёздный мальчик! Может быть, она отпустит тебе грехи вольные и невольные. А мы с Элизабет этого сделать не можем. Ибо всякий, делающий грех, есть раб греха!
   - Мамочки родные! Что я делаю среди вас, таких умных?! Ещё больше дебилею, и это всё кончиться моей вялотекущей шизофренией! - закричала Элизабет.
   - С волками жить - по-волчьи выть! - Расхохоталась Ксения.
   - Прошу вас!.. - возмутился я. - Помянем бабушку, и вы оставите меня на могиле одного на четверть часа.
   - Ну, уж это мы понимаем, Вадюша! Не звери! - заверила меня Элизабет.
   Женщины помогли мне навести порядок на запущенной могиле, потом расстелили на могильном холмике газету, сообразили скромный поминальный стол. Я не стал заниматься пустой риторикой в присутствии чужих бабушке женщин. Я мысленно поблагодарил её за всё, что она для меня сделала, и попросил прощение за уже совершённые грехи и за те, что ожидали в будущем моего активного участия.
   Не успели мы один раз помянуть бабушку, как подошли три мужика с лопатами и ломом. Вроде и знакомые мне мужики, но с истёршимися в моей памяти именами. Они стали размечать землю рядом с бабушкиной могилой.
   - Что вы делаете?! - возмутился я.
   - Как что?! Могилу копать будем! - ответил один из них - самый старший.
   - Что, другого места на кладбище нет? Может быть, это место для меня предназначено!
   - Хватит и для тебя, коль коньки откидывать собираешься! Горько будет - с другой стороны бабки ляжешь. Мы посодействуем!
   - А кому могилу копать будете?
   - Квазиморде, конечно!
   Я испугался, схватил седовласого за рукав.
   - Не надо, мужики! Я не хочу, чтобы Квазиморда лежала рядом с бабуш- кой! Это кощунство!
   - А мне сдаётся, что твоей бабушке один хрен, что ты, что Квазиморда! Хрен редьки не слаще!
   Я понял, на что намекал седовласый, но обижаться не имело смысла.
   - Мужики, я вам заплачу. Найдите другое место!
   - Сколько?
   Я протянул сотенную ассигнацию.
   - Сойдёт, - согласился седовласый. - И то правда, бабуля таких соседей по обоим своим бокам может не выдержать. Пожалуй, из могилы поднимется!
   Уходя, не преминул подкузьмить меня по поводу уродству седовласый. По-прежнему меня недолюбливали в родной деревне. "Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своём отечестве" Мне захотелось плакать.
   Вдруг вскочила Ксения.
   - Уроды! Хамло! Быдло!
   И, рассвирепевшая, побежала за копальщиками. Я хотел остановить её, да куда там!
   - Постой, парнишка! - Она схватила за рукав седовласого.
   - Чего тебе?
   - Возьми ещё червонец! - Она протянула деньги.
   Седовласый, ничего не понимая, взял десятку. Тут же получил увесистую, звонкую пощёчину и едва не свалился с ног.
   - Хам! Нравственный урод!
   - Ах ты, сучка! - Рассвирепел седовласый, поднял лопату и тут же замер с открытым ртом от изумления: в его узкий, питекантроповский лоб был направлен пистолет. И когда только Ксения успела вытащить его из моей сумки?!
   - Брось лопату! - приказала она жёстким голосом.
   Седовласый послушно и поспешно выполнил её требование.
   - Теперь подойди к Вадиму Эльсовичу!
   Седовласый подошёл.
   - Стань перед ним на колени!
   - Ксюша! - крикнул я осуждающе, но она лишь сердито зыркнула в мою сторону.
   - Становись, я тебе сказала!
   - Ты что, ополоумела, девонька?! - Обернулся к ней копальщик.
   И тут же кладбищенскую тишину взорвал выстрел. Мне показалось, что пуля скользнула по волосам седого хорохорца, или его волосы вздыбились от страха. Копальщик рухнул на колени передо мной, и без Ксюшиной подсказки стал просить прощение:
   - Прости, пожалуйста, Вадим Эльсович! Прости засранца!
   - Теперь положи сто рублей на холмик бабушке и ступай со своими дружками копать могилу Квазиморде! - приказала Ксения. Седовласый поспешно, как гадюку из-за пазухи, бросил деньги на газету. - Иди! И не дай Бог, кто-нибудь из вас хоть словом обмолвится! Я найду людей, чтобы выкопали могилы вам!
   Седовласый бочком, с ужасом оглядываясь на Ксению, побежал к своим товарищам, которые остолбенели от страха.
   - Сумасшедшая! - сообщил новость седовласый.
   - Ксюша, ты крутая! - Элизабет восхищённо всплеснула руками. - Даже я тебя бояться стала!
   - Не бойся, Элиза! Я тебя люблю. А нашего Звёздного мальчика позволительно оскорблять только нам. И то - в исключительно уважительных случаях.
   Я не знал - радоваться или огорчаться мне по этому поводу. То, что Ксюша, действительно, любила меня, приятно щекотало моё самолюбие. Но её вспыльчивость, решительность, заряжённость на любые, самые крайние поступки пугали. Я молча подошёл к ней, отобрал пистолет и спрятал его в свою сумку.
   - Давайте ещё по одной помянем и мотаем отсюда побыстрее, пока копальщики не опомнились! - засуетилась Элизабет.
   - Плохо ты знаешь их психологию, Элиза! Они об этом происшествии до самой своей смерти молчать будут. Так что не суетись! Поминать бабушку будем культурно и с расстановкой. До электрички уйма времени. Вадим, бабушку твою как звали?
   - Варварой Тимофеевной...
   - Очень хорошо, по-русски звали.
   С такой железной волей, с таким умением подчинять себе людей Ксения далеко пойдёт, если захочет, или погубит свою молодую жизнь в самом её начале. Но я-то совсем не боялся её и даже обрёл уверенность в отношениях с ней. Не прав был Лёха! Не буду я её подкаблучником. Она и не требует этого. Так, иногда по молодости лет её заносит на поворотах.
  
   63.
  
   Я сидел спиной к воротам кладбища и спиной же почувствовал взгляд того, кто шёл к нам не спеша и уверенно, кого я ждал уже давно. Его чёрные пронзительные глаза любили меня, но ещё сильнее ненавидели и прожигали мне спину. Так бывает, когда душу человека сжигает черная зависть. Завидовать мне, уроду и неудачнику? Лихо сказано! И всё же это было похоже на правду и хоть как-то объясняло прожигающий ненавидящий взгляд.
   Но, ненавидя, он любил меня тайно и мучительно, потому что ему некого было любить на этой планете. Раздираемый антагонистическими чувствами, он шёл к нам, потому что устал ждать. Может быть, он, задавленный вечным ожиданием, шёл, чтобы ускорить развязку, какой бы итоговый счёт она не имела?
   Однако его походка была слишком уверенной.
   Я этого ничего не знал и не мог знать, я это, как и его взгляд, чувствовал, как чувствуют глубокие старики приближение смерти. Да, он устал от ожидания, устал от чёрной зависти. Но он много прожил и был хитёр и осторожен.
   Я был уверен, что к нам приближается Шаминский. Чтобы убедиться в этом, мне не надо было оборачиваться. Шаминский, конечно же, обезопасил себя, потому что ничего не может произойти на кладбище при свидетелях -женщинах и копальщиках. Вот почему у него такая неторопливая и уверенная походка. Но с каждым его шагом нарастала тревога в моей душе.
   Я не боялся его, как это бывало раньше, я не пылал к нему ненавистью, равной его ко мне. Как ни странно, но я тоже любил его, не понимая, почему и за что. Ведь мне было кого .кроме него, любить на этой планете: Ксению, Элизабет, Дороша. Но они были какими-то другими, не похожими на меня. И только в этом злополучном Шаминском я почувствовал необъяснимое, неосязаемое родство душ. Ни он, ни я не понимали этого родства, но мне и ему спокойнее было осознавать, что каждый из нас есть.
   Я ждал его потому, что соскучился по нему. Да, да, ждал, будучи уверенным, что однажды выстрелю в него. Он нарочно дал мне пистолет, надеясь, что прежде, чем я выстрелю в него, кто-нибудь выстрелит в меня. Или я сам, устав гоняться за неуловимой истиной, приставлю пистолет к своему виску. Он не был фаталистом, он не верил в фатализм судьбы, но у него не было другого выхода.
   "Ты постепенно сходишь с ума, насмотревшись абсурдных снов и наслу- шавшись белиберды от другого сумасшедшего"! - спорил с моими бредня- ми мой здравый смысл.
   Шаминский был в пяти шагах от нас. Я бросил взгляд на край кладбища, где энергично копали могилу Квазиморде хорохорские мужики. Странное их уже было четверо. Четвёртый кого-то мне очень напоминал. Но слишком далеко было до них, чтобы рассмотреть лицо четвёртого. Нет ничего удивительного в том, что четвёртый был знаком мне, ведь я двадцать семь лет прожил в Хорохорках.
   - Привет честной компании! - поздоровался Шаминский.
   Ни я, ни Ксения не удивились, что Шаминский появился в день нашего отъезда и именно там, где находились мы. Мы не удивлялись ничему, что связано с ним.
   - Здравствуй, Юрий Юрьевич! - без всякой злобы поприветствовал я его.
   У меня появилась надежда, что фарс, разыгранный моим воображением, уже освистан зрителями и вычеркнут из афиши. Но меня удивило, что Шаминский подчёркнуто холоден с Ксенией, ведь даже куннилингус требует какой-то симпатии к женщине.
   - Я рад тебя видеть в добром здравии, Вадим! На тебе всё заживает, как на собаке! Просто удивительно!
   - Не будем иронизировать, Юрий Юрьевич, над моей неудавшейся шуткой! Твои шутки более хитроумны и талантливы по исполнению! - не остался в долгу я.
   - Я тебя не понимаю...
   - Убитый милиционер на стройке у вокзала. Чеченец Махмет. Вынужден признать, что это прокручено весьма тонко. Но, к твоему сожалению, не принесло желаемых результатов.
   - Тебе надо отдохнуть, Вадим! Съезди в Сочи или Анапу. А ещё лучше - в Анталию. Я проспонсирую. Твои навязчивые идеи приведут тебя в психи- атрическую больницу, как Ван Гога. - Шаминский присел рядом с Элизабет, налил себе водки, не спеша, выпил. - Подумай, какой смысл строить против тебя козни? Ты очень талантливый художник. Равных тебе среди современников трудно найти. Но ты нищий. В то же время, я состоятель- ный человек. Я могу позволить себе купить Ван Гога, Мане, Лотрека, любая из картин которых на сегодняшний день стоит больше твоих пятидесяти вместе взятых. Я заглядываю в будущее, покупая их. Кстати, с целью взыскать с тебя должок я и приехал сегодня. И мне неприятны твои высосанные из пальца подозрения.
   - Для моих подозрений есть почва. Ты неправдоподобно глубоко осведомлён о моей жизни и даже о моих мыслях!
   - Должен извиниться перед тобой за свою бестактность, за то, что воспользовался своими телепатическими возможностями. Меня очень интересовал внутренний мир талантливого художника. Я без ума от импрессионистов. Из современных художников ты к ним ближе всех по стилю.
   Всё, что говорил Шаминский, было весьма убедительно, но... пока не всё сходилось.
   - Ты знал художника Андрея?
   - Нет, среди художников, знакомых мне, я не знаю ни одного Андрея.
   Шаминский смотрел на меня, не мигая. Трудно было усомниться в правдивости его слов.
   - А каким образом ты узнал обо мне?
   - Совершенно случайно. Меня поразила твоя оригинальная внешность, когда я был на железнодорожном вокзале. Я сел на лавку за твоей спиной и включил свою телепатию. Теперь ты удовлетворён? Мир? - Юрий Юрьевич мило и открыто улыбнулся, протянул мне руку. Мне ничего не оставалось, как пожать её. И будто камень свалился с моей души.
   В середине нашего разговора отошла в сторону Ксения и безучастно бродила среди соседних могил.
   - Ещё хочу извиниться перед тобой за Ксюшу за то, что позволил себе некоторую невинную шалость, но я не подозревал нечто серьёзное между вами. Обещаю, что впредь не повторится ничего подобного.
   Кажется, Шаминский сгладил все острые вопросы. В глубине души я ругал себя за предвзятость, за абсурдные домыслы. О таком меценате трудно мечтать любому художнику, а я чуть не погубил наши отношения. И всё-таки какая-то неясная тревога не проходила. Противные мерзко-холодные хохрики шевелились под сердцами.
   И Шаминский вдруг забеспокоился, бросил взгляд в сторону копальщиков. Я тоже посмотрел туда и с удивлением заметил, что трёх из них не было возле квазимордовой могилы. Остался один, четвёртый, присоединившийся к ним позже. Четвёртый сосредоточенно вытирал лопату рукой.
   - Я очень спешу, Вадим! Садитесь в машину, я довезу вас до города. А вечером приеду за картинами. За акварельный портрет Ксении готов заплатить ещё пятьсот долларов. Идёт? - Заспешил Шаминский.
   - Мы с Ксюшей обсудим это, - ответил я. - Ксюша! Элизабет! Собираемся! Юрий Юрьевич спешит. Он довезёт нас до города. Кстати, Юрий Юрьевич...
   Я отвернулся от Ксении, уверенный в том, что она возвращается к могиле бабушки.
   - Большое спасибо тебе за пистолет! - поблагодарил я. - Он спас нам жизни. Подробнее, к сожалению, я ничего рассказать не могу.
   - Ну и ладно Я не всегда любопытен. Главное, что я был полезен. По отношению к тебе, Вадим, я обещаю применять телепатию только при твоих головных болях.
   - Я могу вернуть тебе пистолет.
   - Верни, если он тебе больше не нужен.
   Я повернулся к сумке, в которой лежало оружие, и обнаружил, что Ксения не сдвинулась с места.
   - Ксюша! Ну что же ты?! Иди сюда!
   Она ещё несколько секунд помедлила, подошла ко мне.
   - Я поеду в город на электричке. И тебе советую ехать со мной! - Ксения смотрела на меня умоляюще.
   - Что за каприз?
   - Ты очень наивен, Звёздный мальчик! Ничего не стоит обвести тебя вокруг пальца...
   - Я верю реальным фактам, а не снам и домыслам.
   - Иной сон правдивее реальной действительности. Я не верю Шаминскому! - упорствовала она.
   - Не занимайся глупостями, Ксюша! - Я нагнулся над сумкой и вытащил пистолет.
   И не успел разогнуться, как услышал знакомый голос:
   - Не отдавай ему пистолет, иначе мы все погибнем!
   Я оглянулся на голос. К нам, спотыкаясь, со всех ног мчался Дорош. Он и был тем четвёртым копальщиком. Прежде, чем я сообразил что-то, Шамин- ский схватил за шею Ксению и приставил к её виску пистолет. Я опомнился и направил в сторону Шаминского своё оружие.
   - Это ты, негодяй! - крикнул Шаминский Дорошу. - Ты же должен находиться в психушке!
   - Втуне старался! Я сбежал по дороге! - Дорош встал рядом со мной плечом к плечу.
   - Что за комедию ты собираешься разыграть? - Шаминский н без тревоги ухмыльнулся.
   - Это не комедия, Юрий Юрьевич! Это постижение истины. Ху ес ху, как говорят англичане.
   Дорош, как никогда, был решителен и смел. А я после миролюбивого разговора с Шаминским не до конца входил в ситуацию.
   - И всё же ты лучше смотрелся в психушке. Там твоё неоспоримое и законное место!
   - Моё место там, где ты! Чтобы тебе не было покоя и сна! - с саркастическим вызовом сказал Дорош.
   - Вадим, предупреждаю тебя! Брось пистолет и отпусти меня подобру-поздорову! Иначе я пристрелю твоих любовниц и этого придурка! А потом пристрелю тебя! - грозился Шаминский.
   Но я уже овладел своим рассудком и своими нервами.
   - Как моего отца?
   Шаминский побледнел, его рука с пистолетом дрогнула.
   - Откуда у тебя такие сведения.
   - Из достоверных источников. Меня-то ты точно убить не можешь!
   - И меня, кстати, тоже! Потому что я тебя не боюсь! - Дорош подошёл к Шаминскому на расстояние двух шагов. - твоё время кончилось, Юрий Юрьевич!
   - Отойди, Дорош! Иначе я продырявлю голову это льстивой сучке! - рассвирепел Шаминский.
   А меня поразила Ксения. Элизабет жалобно поскуливала, ползала за холмиком могилы, а Ксюша под дулом пистолета была спокойна, как удав.
   - Вадим, стреляй! - крикнула Ксения. - Он слишком широк, чирбы прикрыться мной! Стреляй! Ты любишь меня, и поэтому твой выстрел не принесёт мне вреда!
   - Не могу, Ксюша! Ты слишком дорога мне, чтобы рисковать даже одним твоим волоском! - Я опустил пистолет.
   - Вот и умница! - Шаминский нервно рассмеялся. - Неблагодарные вы люди! Я вас поил, кормил, а вы хотите меня убить, наслушавшись бредней придурка!
   Я опять поднял пистолет.
   - Ты безвольная тряпка, Вадим! Единственное, на что способен - это пустить себе пулю в лоб, как это сделал твой друг, бездарный абстракционист Андрей. И ты это сейчас сделаешь! - Шаминский направил свой пронизывающий, холодный и колючий взгляд на мой пистолет.
   Я с ужасом почувствовал, что мой пистолет подчиняется ему, разворачивается вместе с моей рукой к моему виску.
   - Вадим, ты сильнее его! Помни это! - крикнул Дорош.
   Пистолет Макарова завис горизонтально по отношению к моему лбу. Я изо всех сил пытался вернуть его в прежнее положение, направить в сторону Шаминского. Напрсано! Наподвластное мне оружие миллиметр за миллиметром заостряло угол между стволом и моим лбом.
   Торжествующий Шаминский оттолкнул от себя Ксению и опустил писто- лет.
   - Вот, я стою перед тобой безоружный! Стреляй! Не можешь? Тогда прострели свой уродливый и тупой лоб!
   - Не смей, Вадим! - завизжала Ксения. - Я люблю тебя!
   - Не надо, Вадюша! - хныкала Элизабет. - Я тоже люблю тебя!
   Пот ручейками скатывался по моему лицу, будто я стоял под ливнем. Я хотел поднять левую руку, чтобы она помогла правой справиться с писто- летом. Тщетно! Левая рука будто приросла к боку.
   А взгляд Шаминского становился всё жёстче и холоднее.
   - Господи! - Дорош упал на колени и стал неистово креститься. - Выбери из двух зол меньшее - помоги Вадиму!
   Странно, но я почувствовал, что давление пистолета чуть-чуть ослабло. Но лишь на столько, чтобы не дать дулу зловеще взглянуть в середину моего лба. И тогда я решился сам обратиться к Тому, Кто помог мне остановить пистолет за мгновение до катастрофы.
   - Господи! Помоги мне! Клянусь, с этого дня даже мухи не обижу!
   Пистолет Макарова вдруг свободно двинулся вправо - в сторону Шаминского. И через мгновение шустрая пуля вонзилась между полных ужаса глаз Шаминского.
   Он рухнул на землю, как сноп, и ни единой капли крови не просочилось из чёрной дырочки в его переносице.
   Я отбросил пистолет в сторону и стол, ошеломлённый, посреди кладбища. Никто не мог одолеть этого дьявола во плоти - Шаминского: ни любовь Ксении и Элизабет, ни мои сила и воля. Только Он, к Кому надоумил меня обратиться Дорош. Он один всесилен и справедлив!
   Я упал на колени в прошлогоднюю траву и стал неистово молиться, шепча нелепые, но искренние слова.
   - Спасибо, милостивый Боже! Спасибо от моего левого и от моего правого сердца! От кающейся души моей спасибо!
   Ошеломлённые не меньше меня Элизабет и Ксения тоже рухнули на колени и стали молиться, часто-часто крестясь. И, как кающиеся грешницы, плакали навзрыд
   Первым пришёл в себя Дорош. Он с тревогой посмотрел на дорогу, ведущую к кладбищу.
   - Люди! Надо что-то делать, пока не вернулись из магазина копальщики!
   После его слов обрёл ясность ума и я.
   - Дорош, подгони машину Шаминского как можно ближе! Ксюша, Элиза- бет! Собирайте сумки!
   Через пять минут труп Шаминского был "упакован" в багажнике "Фольксвагена", и вся наша грешная компания с сумками загрузилась в машину. Дорош запустил двигатель и выехал на дорогу. Я прикрыл ворота кладбища, сел в машину рядом с Дорошем.
   - На перекрёстке свернёшь налево, на просёлочную дорогу. Я знаю надёжное место, где найдёт вечный покой Шаминский.
   - А лопаты? Лопаты-то мы не взяли! - ни на шутку всполошился Шаминский.
   - Лопаты нам не понадобятся! А ты, мафиози, не нарвись на участкового! Тебя с утра по двум деревням разыскивают! - серьёзно сказал я.
   - Мафиози? - не понял Дорош.
   Я печально усмехнулся и оглянулся на деревню, затянутую лёгким тума- ном.
   Прощайте, Хорохорки! Когда ещё я вернусь сюда?!
  
   64.
  
   Не привыкший к российским разбитым дорогам чванливый "Фольксваген" с недовольным урчанием преодолел последнюю лужу, остановился у полуразвалившегося сруба колодца, над которым уныло свисал бесхвостый журавль. Мы с трупом добрались до заброшенной пятнадцать лет назад деревушки. Трижды мне с женщинами пришлось выталкивать машину из луж. Сложным оказался последний путь негодяя Шаминского только потому, что я не пожелал предавать его останки земле.
   - Колодец - не надёжное трупохранилище! - с горькой усмешкой сказал Дорош.
   Я не знал, как подойти к нему и отблагодарить за то, что он появился вовремя там, где надо было появиться. Без него Шаминский легко расправился бы со мной, а заодно и с Элизабет с Ксенией. Моя наивная доверчивость была достойна пера Сервантеса. Я обязательно испрошу прощение у Дороша за своё недоверие, за излишнюю подозрительность, за все мои грехи перед ним. Мы с лёгкостью доверяемся льстивым подлецам и с такой же лёгкостью обижаем чистых, святых людей. У меня будет время, чтобы найти нужные слова для покаяния перед Дорошем.
   - Напрасно ты так думаешь, Дорош! - с подчёркнутой мягкостью сказал я. - Глубиной этот колодец метров пятнадцать, и в нём воды шесть лет назад было по щиколотку.
   Я подошёл к колодцу, подобрал с земли камень щебёнки и бросил его в чернеющий, как антимир, зев. Камешек летел довольно долго, хлопнув, ударился о воду. Нет, более скрытного и надёжнее забытого места трудно найти во всей округе. Сруб колодца густо окружили со всех сторон заросли крапивы, репейника и дикой поросли слив.
   Задумчивый и отрешённый Дорош встряхнул головой, будто разгонял в разные стороны докучливые тяжёлые мысли, подошёл к колодцу, заглянул в него.
   - Глубокий! - с уважением оценил он. - Пошли за трупом! К сожалению, прятать трупы становится нашей профессией.
   - Разве в этом наша вина? - попыталась смягчить нашу вину Ксения. - Бывают такие обстоятельства, когда... О Господи! Неужели ты есть? Неужели ты осуждаешь меня?!
   Ксения была без ума от парадоксального постулата Ницше: "Бог умер", но сейчас она суеверно, троекратно перекрестилась и поклонилась небесам.
   - Ты жив! Теперь я знаю, что ты жив! И это мне нравится, не смотря на то, что ты жестоко накажешь меня!
   Ксения, чтобы хоть чем-то помочь нам, побежала открывать багажник.
   - Ещё одна заблудшая душа ищет Его и, в конце концов, найдёт его, если не потеряет памяти о сегодняшнем дне... - Дорош проводил её задумчивым взглядом.
   Ещё более подавленной, чем Ксения, выглядела Элизабет, которая сидела ни живая, ни мёртвая на заднем сидении "Фольксвагена". Элизабет уже ни один раз пожалела о том, что оставила благополучного мужа и приехала в Хорохорки.
   Сегодня был слишком хороший день, чтобы спешить куда-либо, даже с похоронами Шаминского. Казалось, что сама природа апрельским солнцем и беззаботно-отчаянными трелями птиц ликует по случаю избавления от этого исчадия ада. Но я не чувствовал себя героем из американских боевиков на тему борьбы добра с тёмными силами. Я ещё молод и страстно желаю жить - вот и все материи.
   Эта планета стара и чванлива, она психологически готова к нашествию тёмных сил. Её похотливое лоно примет чёрные семена зла с той же готовностью, что и жаждущая материнства женщина семя своего мужа. И взойдут уродливые и чудовищно циничные ростки. Добродушное солнце не будет ведать, кому отдаёт своё тепло, и его свет станет тьмой. И смерть одного Шаминского не остановит этот все разлагающий процесс. Но... ударили по правой щеке - подставь левую... Добро благодушно и не бдительно, потому что оно доброе. Не одна цивилизация, не одна планета в этом мироздании, выработав гуманистическую мораль, тут же почила в бозе, потому что нет такого света, которого не поглотила бы тьма, кроме того огня, который вспыхнул сам и никогда не погаснет. Но мы - искры его, отвернувшись от него, беспечно гаснем одна за другой во тьме беспробудной и своей беспечностью губим себя и других.
   И Он беспечен, гордясь сотворённым мирозданием, не замечает, как вокруг его светоча сгущается мрак. С кем останется Он, светясь своей вечной короной? Хватит ли силы его света, чтобы сохранить самое себя?
   - Выбрось свои сомнения на дно колодца вместе с чёрным трупом Шаминского и живи по Его прихоти! - сказал Дорош, обнимая меня заботливым светом своих глаз. - Не убить Шаминского - это страшно, но ещё страшнее и труднее убить Шаминского в себе!
   А я заплакал. Напряжение последних дней дало знать о себе. И ещё - мне было обидно. Обидно чувствовать себя подопытным кроликом. И тихо жил себе на земле и даже прикосновением мизинца не хотел обидеть хотя бы одну тварь живущую.
   Но кто-то великий и сильный, непостижимо великий и сильный помимо моей воли вовлёк меня в чудовищный эксперимент. Заставил убивать и ненавидеть. Зачем? Какой в этом смысл? В том, что у добра должны отрасти когти? Тот, бесконечный, с вечной короной из света испугался, что однажды останется один?
   - Плачешь, Вадим? Это хорошо! Это значит, что в тебе просыпается человек - такой, какого задумал Он, - сказал Дорош.
   - Он нас задумывал беспечными и счастливыми детьми. Он не подумал о том, что мы будем взрослеть и ненавидеть друг друга! - Я вытер рукавом адидасовской куртки свои неожиданные слёзы и почувствовал, что на душе у меня становится легче и покойнее, будто ураганный ветер. Накуролесив бед на планете, превратился в лёгкий ласковый бриз. - Я ещё не понял, кем был раньше и в кого превращаюсь сейчас.
   - Раньше ты был щепкой, случайно упавшей в ручей и плыл по воле волн. Ты был камнем среди пустыни, мимо которого равнодушно взирал на них и мир, тебя осуждающий. И вдруг твоя жизнь наполнилась действием. Ты вынужден был отвечать за себя и других. Не стоит заниматься самоедством, выискивая свою вину, ибо всё, что ты сделал - по велению Его и в угоду Ему.
   - А как же с заповедью "Не убий" из Нагорной проповеди? - с вызовом спросил я.
   - Я её понимаю, как не убий без нужды, не убий по злому умыслу.
   - Ой, мамочка! Ой, родненькая! - завопила вдруг Ксения, открывшая багажник машины. И отскочила вдруг от "Фольксвагена", будто там лежала бомба с часовым механизмом.
   Мы с Дорошем ринулись к ней.
   "Что случилось? - всполошено пронеслась тревожная мысль. - Шаминский жив? Или Шаминский бежал? С такого пройдохи станется"!
   Ксения потеряла дар речи и только испуганно тыкала в сторону багажника указательным пальцем.
   - Что случилось, Ксюша? - в панике закричал я, ещё не добежав до неё.
   - Т-там... т-там...ты!
   - Как я?! - Я опешил, остановился перед ней, как вкопанный.
   Дорош заглянул в багажник, удивлённо присвистнул.
   - На самом деле - ты. Только в более испорченном и усушенном виде. Такое впечатление, что здесь побывал Оскар Уайльд со своим "Портретом Дориана Грея". Ну, вылитый ты, Вадим! Только в старости.
   Я осторожно подошёл к "Фольксвагену", будто он был заминирован. В багажнике в неестественно скрюченной позе лежал обнажённый труп голубого цвета и совершенно безволосый. Между чёрных льдинок глаз на лысой голове зияла чёрная дыра от пистолетной пули, лицо было густо и безобразно, как целина плугом, перепахано глубокими морщинами. Я тоже испугался и растерялся на несколько секунд. Не могло у меня быть портрета, как у Дориана Грея, не мог я убить самого себя. Не всё логично устроено в этом мироздании, не очень уютно жить на этой голубой планете, но мне всё ещё нравилось жить.
  
  
   2001-2002 гг. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   265
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"