Беззвёздной ночью лес был таинственно угрюм и страшен: казалось, из-за каждого куста выглядывали гнусные свинячьи пысы разнообразной нечистой силы. Налетал сильный верховой ветер, и всё в лесу скрипело, скрежетало - словно многочисленная нечисть объединилась и играла концерт для грешников в составе какофонического оркестра. Было темно, сыро и пахло болотом - заплесневелым к середине лета: в болоте , верно, вольготно было ведьмам во время ночных шабашей.
Гоэлро Никанорович Квасников, прижимая к груди кота, прихрамывая, ошеломлённо прорывался сквозь жгучие заросли малинника, постанывая и плача от ожогов, и вдруг резко остановился, будто ударился лбом о столетний дуб. Он испуганно осмотрелся - поочерёдно в три стороны: назад, вправо и влево. Но что он мог высмотреть в кромешной мгле, кроме свинячьих рыл посланников Антихриста? Сердце его от безысходности остановилось, ноги от усталости и бесполезности пути остановились, и он опустился прямо на колючую траву. И безропотно ожидал смерти.
Служащий Кулёмовского банка Квасников - худой, болезненный, хромой старик - патологически боялся леса и воды. Если ему случалось бывать на реке, то обыкновенно он сиживал на берегу; в крайнем случае, в самый жаркий день мог войти в воду по пояс, бросить несколько пригоршней воды на впалую, чахлую грудь и тут же выскочить на берег, поскуливая, как месячный щенок, от холода и страха. В лесу он вообще отродясь не бывал: не интересовали его ни сама природа, ни грибы, ни ягоды.
Из-за всего этого Гоэлро Никанорович не любил путешествий, предпочитал безвыездно сидеть в своих провинциальных и грязных Кулёмах, и даже небольшой городской парк предпочитал обходить стороной, потому что в нём кучно росло несколько десятков деревьев и кустов.
Попав ночью по воле невероятных обстоятельств в лес, Гоэлро Никанорович медленно, к великомученик, распятый на кресте, умирал от страха, прижимая к груди. Облезший кот, согревшись, ласково и умиротворяющее мурлыкал, но не успокаивал Квасникова. И смелый человек, оказавшись в ночном лесу, чувствовал бы себя неуютно, а уж о Гоэлро Никаноровиче и говорить нечего. Но, если в первую же секунду после того, как он вошёл в лес, не разорвалось от ужаса его маленькое сердечко, значит, вёл он себя мужественно и даже не потерял способности размышлять о том, как выбраться из этих сумрачных и болотистых дебрей.
Выбора у него не было, кроме как идти и идти вперёд, набрести на дорогу или наткнуться на какую-нибудь полузаброшенную деревушку - ведь вокруг Кулём не тунгусская тайга; в лесах вокруг Кулём разбросано немало деревушек, неспешно доживающих свой век.
А для этого надо было иметь немало мужества. Квасников, сидя на влажной и колкой траве, старался напитаться им, словно дерево - силой из земли. И, наконец, поднялся, готовый к любым испытаниям и неприятностям; прихрамывая, пошёл скрежещущим чернолесьем - медленно и отрешённо торжественно, будто восходил на Голгофу. Горячо сделалось глазам, и Гоэлро Никанорович подумал, что это от его решительного взгляда.
Чем дальше шёл Квасников, тем реже становился лес и мягче - земля под ногами. Земля под ногами стала упругой, поролоновой будто, но Гоэлро Никаноровичу, не соприкасавшемуся с дикой природой, это ни о чём не говорило. Но очень странно и беспокойно стал вести себя кот: несколько раз жалобно мяукнул, сделал попытку вырваться из рук человека. Служащий банка подумал, что кот почувствовал зверя неподалёку - волка или дикого кабана, и Гоэлро Никанорович стал напряжённо всматриваться в чёрное пространство, чуть разбавленное приближающимся рассветом, но продолжал идти, потому что всё равно не было другого способа спасения живота своего.
Кот всё-таки вырвался из несильных рук Квасникова, но не шмыгнул испуганно прочь, а бежал следом за ним, жалобно мяукая, словно предупреждал хозяина о какой-то опасности. Но не сведущий не знает осторожности. Даже когда начали вязнуть ноги в вязкой почве, а в ботинках противно захлюпала вода, служащий банка не остановился, не повернул в обратную сторону.
За спиной Квасникова пронзительно вскрикнула ночная птица. Он вздрогнул, от испуга совершил какой-то нелепый, боковой прыжок и стал мягко проваливаться, словно разверзлась перед ним преисподняя. Гоэлро Никаноровича быстро засосала болотная трясина, засосала по пояс - он инстинктивно схватился за пучок высокой и жёсткой болотной травы.
Прощаясь с жизнью, Квасников не замечал резких перемен, происшедших в природе: внезапно рассеялись тучи, стих ветер, и болото осветилось бордовым светом восхода, отчего казалось, что Гоэлро Никанорович барахтается в огромной луже крови.
Но кто мог услышать его безнадёжный "SOS", кроме кота, жалобно мяукающего на краю трясины, да двух мотыльков, бог весть откуда появившихся на болте среди ночи (Гоэлро Никанорович не знал, что мотыльки эти ночевали на тулье его шляпы) и заполошно порхающих над утопающим.
- Помогите! Помогите! - ещё отчаяннее, ещё визгливее кричал Квасников. Он понимал, что в глухом раннем лесу ему никто не поможет, но без воплей расстаются с собственной жизнью только мудрые старики да революционные фанатики.
Вонючая трясина уверенно всасывала в себя Гоэлро Никаноровича, смрадная тёмно-красная жижа уже пузырилась и прожорливо бурлила у его груди. Квасников сорвал голос и перестал кричать. Теперь он лишь обречённо думал о том, что все пятьдесят семь лет жизни несправедлива была к нему судьба и даже в завершении жизненного круга послала унизительную и страшную смерть.
"Ах, если бы существовал Всевышний, я смог бы обратиться к нему за спасением!" - наивно подумал он, потому что не знал и не мог знать, о чём думают люди за несколько мгновений до смерти.
Подумав об этом, Квасников в последний раз открыл глаза, чтобы проститься с миром и солнцем... и едва не захлебнулся от радости: в трёх шагах от него, на краю трясины, где только что жалобно и безнадёжно мяукал кот, стоял человек и отчаянно махал ему руками.
- Держитесь, Гоэлро Никанорович! Я сейчас помогу вам! - крикнул человек, в котором Квасников узнал поэта и корреспондента газеты "Советские Кулёмы" Егора Панкратова.
Служащий банка благодарно пискнул и подался навстречу Панкратову, а добрый и мечтательный поэт безрассудно бросился в трясину и стал тонуть вместе с Гоэлро Никаноровичем.
- Козёл! Рази так спасают?! - на чистом русском языке выругался один из мотыльков и мгновенно превратился в шофёра банка - огромного, коряжистого Агафона Агафонова.
- Тащи, Паша, крепкую валежину! - крикнул Агафон в пустоту, но из пустоты, из широкой тени, лежащей на земле, проявился живой плотью сослуживец Панкратова Пашка Мякишев.
Пашка грузно побежал за валежиной, и за короткое время, пока он искал крепкий сук, на краю болота произошло ещё одно чудесное превращение: из севшего на острый стебель осоки мотылька выросла несравненная Лиза Карамелька.
Втроём - Агафонов, Мякишев и Карамелька - вытащили из трясины сначала невезучего Квасникова, затем - безрассудного Панкратова.
Дрожа от холода, мокрый и грязный Гоэлро Никанорович запрокинул голову в предрассветное небо и изумлённо прошептал6
- Он есть!
2.
Весело трещал сухой валежник в костре, разведённом на опушке леса. Свет от пламени оранжевыми бликами лизал лица пятерых странников, заплутавших в глухом лесу. Они были задумчивы и молчаливы, угрюмы и отрешённы: каждый переваривал произошедшее.
Больше других недоумевал Гоэлро Никанорович. Он сидел, обхватив руками острые голые коленки (костюм его сушился на рогатине у костра), похожий на заглавную латинскую буквы "N", и машинально выщипывал жёсткие, редкие волосинки на подбородке, узкобедренным треугольником выдававшемся вперёд. Квасников осмысливал чудо, происшедшее в эту странную ночь, но оно, это чудо, не поддавалось логическому осмыслению, как любое другое чудодейство.
Разве можно было постигнуть его прагматическим, счётно-арифметическим умом появление в глухой чащобе на краю гнилого болота Панкратова, Агафонова, Мякишева и коротконогой упитанной бабёнки, которую Квасников не знал прежде? Предположить, что Егор был самым обыкновенным облезлым котом, Агафон с бабёнкой - беспечными мотыльками, а Пашка - вообще неизвестно кем, для Гоэлро Никаноровича было равносильно помешательству, тем более, как он слышал, что они пропали без вести более месяца назад.
Свои сомнения Квасников разрешил прозаически скучно: Панкратов, Мякишев, Агафонов и барышня иже с ними совершили какое-то ужасное преступление, после чего покинули славные Кулёмы и скрывались от возмездия правосудия в густом, болотистом лесу. Поверив своей догадке, Гоэлро Никанорович испуганно зажал рот рукой, словно из него непроизвольно могло вырваться столь неожиданное открытие, и стал мучительно припоминать: не случилось ли месяц-полтора назад в Кулёмах какого-нибудь загадочного убийства, и не мог вспомнить, потому что последние насилие над человеческой личностью произошло в городе две недели назад, когда одна ревнивая жена не дорезала косой своего блудливого пьяного мужа.
Но вдруг взгляд служащего банка зацепился за сушившуюся у костра одежду, и он задрожал от охватившего все его члены ужаса: его голубая рубашка, повешенная на рогатину с обратной стороны костра, в утренних сумерках казалась чёрной, и на ветру зловеще шевелились её рукава. Квасникову пошло впрок близкое знакомство (на короткое время) со знаменитым кулёмовским сыщиком Еремеем Кашкиным: у служащего банка родилась новая версия убийства председателя Кулёмовского райпо Долбенко. Не покойный изобретатель-рационализатор Рукодельников, как утверждал сержант (ныне лейтенант) Кашкин, а эта странная четвёрка, вытянувшая Гоэлро Никаноровича из трясины, придумала чёрную сорочку-убийцу. Заметая следы преступления, они симулировали умопомешательство, но не менее выдающийся, чем Кашкин человек - невропатолог Тихонький - вылечил их. И тогда они спрятались в чаще, как страшные лесные браться.
Эта версия показалась Квасникову на столько стройной и убедительной, он на столько поверил в неё, что от ужаса у него заледенела спина, заботливо укрытая аляповатой кофточкой Лизы Карамельки, и он отодвинулся подальше от Агафона, сидевшего рядом. Без сомнения, шофёр банка - грубый и циничный мужлан, принесший Гоэлро Никаноровичу неисчислимые страдания в недалёком прошлом, был главным исполнителем коварных замыслов преступников. Ведь он, Агафон, попал в психиатрическую больницу через несколько часов после убийства Долбенко! А сконструировал сорочку-убийцу, наверняка, Панкратов, у которого большой, но странный, извращённый ум.
Зачем Панкратову и его компании понадобилось убивать председателя райпо - над этим вопросом Гоэлро Никанорович долго не задумывался: с целью ограбления, конечно. У Панкратова пятеро детей и малая зарплата, а Пашка с Агафоновым большие любители выпить.
Если бы спасители Квасникова знали, о чём тот думает в настоящую минуту, угрюмость и угнетённое состояние мигом покинули бы их - они от души посмеялись бы над детективными исследованиями новоявленного Пуаро, полчаса назад вытащенного из вонючего болота. Но в это время все остальные в своих лихорадочных размышлениях торопились соединить события сегодняшнего утра со своим странным бытиём в течение последнего месяца. Но это было неподвластно здоровому человеческому уму.
Егор Панкратов, переломив над коленями своё длинное, узкое туловище, смотрел на костёр немигающими, расширившимися зрачками, и свет пламени, отражающийся в глазах, укрощал свой индусский танец. Целый месяц Его существовал на этой земле в облике худого линяющего кота: шлялся по помойкам, был гоним злыми собаками и бит бессердечными мальчишками. Он хорошо помнил свою кошачью жизнь, но не мог поверить в неё, связать со своей, человеческой судьбой.
"Это бред! Самый настоящий бред!" - убеждал он себя.
Всего-навсего он потерял рассудок, лежал в психиатрической больнице - бездомный кот среди Наполеонов и Генеральных секретарей ЦК КПСС, а вчера сбежал из больницы в этот лес. Увидев тонущего в трясине Гоэлро Никаноровича, он обрёл здравый ум - это содействовала стрессовая ситуация. Так успокаивал себя Егор Панкратов.
А как же тогда Агафон, Пашка, Карамелька? Как они оказались вместе с ним в лесу?
"Очень просто, - опять успокоил он себя. - Они тоже были в психиатричке. А разве психи не могут сговориться на побег?"
Примерно так же, но не с такой логической стройностью, суматошно перескакивая с одного на другое, думали два недавних мотылька: Агафон и Карамелька. Легче, чем им, было Паше Мякишеву - какая жизнь у тени?! Ничего сверхъестественного не случилось в его жизни - обычный провал памяти после вчерашней попойки на каком-нибудь пикничке в лесу. Лишь одному обстоятельству поражался Мякишев: если он с похмелья, то почему не болит голова?
В общем, все пятеро молчали уже целый час, боясь произнести слово, могущее преобразовать в реальность бредовые галлюцинации тронутые умом. Уж слишком ненадёжными, эфемерными казались причины их появления в этом глухом лесу каждому из них, которые каждый из них придумал для себя, исключая Гоэлро Никаноровича. Уж он-то точно знал, как оказался здесь: ему надоело ходить по верёвке вокруг телеграфного столба, и он вырвался на свободу.
На рассвете затих, притаился перед всеобщим пмробьуждением лес, и лишь огромное, самодовольное красное солнце грустно и радостно улыбалось, выкатываясь на небо.
На землю пришло утро, напомнило о жизни и возвратило пятерым людям, сидевшим вокруг костра, ощущение голода. Они поочерёдно посмотрели друг на друга, и каждому захотелось рассмеяться - до того нелепо и необъяснимо было всё, происшедшее с ними, но грешно смеяться над своими несчастными - это понимал даже Агафон, самый беспечный из пятерых.
3.
В грязной клетчатой рубашке и засаленных грубых брюках Агафон Агафонов был похож на пионера Америки, пробивающегося сквозь миссисипские прерии. Шёл он уверенной раскоряченной походкой, огромными дланями раздвигая кустарник, и не знал никаких сомнений. В Отличие от Гоэлро Никаноровича, он не боялся ни леса, ни воды, ни даже чёрта. Это Квасникову невинный запущенный бор мог показаться дикой и непроходимой тайгой, а шофёр банка был уверен, что через полчаса-час они обязательно выйдут на какое-нибудь селение, потому что он всегда осознавал себя частицей цивилизованного мира, того самого, в котором через сто-сто пятьдесят лет сами леса попадут в Красную книгу.
За Агафоном цепочкой шли четыре его спутника. Худой и длинный, благородный, как Дон Кихот, Егор Панкратов, без страха, мечтательными глазами созерцал реальную действительность, и сосновый бор казался ему райскими кущами по сравнению с кулёмовскими помойками. Он забыл, что когда-то, ещё три месяца назад писал стихи, и впитывал сегодня душой красоту утреннего леса, как ребёнок, созерцая её первобытно, без профессионального интереса. Вдохновение и безграничная душевная доброта Егора позволяли прилетевшему с болота комару без риска для своей комариной жизни высасывать кровь из чистого лба гениального поэта Кулём.
Следом за Егором Панкратовым пивным бочонком энергично катился Пашка Мякишев, словно Санчо Пансо за Дон Кихотом. Упругим животом он принимал удары веток, отпущенных Панкратовым, и жмурился от удовольствия. В беспечных, заплывших жирком сереньких глазах Мякишева нет-нет, а проскальзывало недоумение, сопровождавшее его с утра. Возникло оно от удивительно здорового ощущения жизни, когда тверда и устойчива почва под ногами и до неприличия ясно в голове. Пашка не уверен был: можно ли радоваться этому, потому что трезвое пробуждение выпивоху тревожило не меньше, нежели похмелье трезвенника.
Гоэлро Никанорович не мог замыкать эту колонну по той простой причине, что безнадёжно отстал бы из-за своей хромоты и слабой физической подготовки. За Квасниковым в качестве лидера прикрепили Лизу Карамельку, которая через каждые пять шагов наступала ему на пятки, после чего вознаграждала заботливым восклицанием:
- Ты что, уснул, хрен старый?!
Слышать такое Гоэлро Никаноровичу было очень обидно, потому что он не считал себя хреном, тем более - старым, но служащий банка стоически терпел оскорбления, потому что был жив, а живым и здравствующим он никогда не отвечал на хамство дураков и просто невоспитанных людей. К тому же, мысли его были заняты совсем другим: он думал о Боге, спасшем его. И с благодарностью, с душевным трепетом смотрел в спины впереди идущих, считая их посланниками Всевышнего.
Наибольшее впечатление от происходящего имела Лиза Карамелька. Вся её прошлая жизнь, не считая мотыльковой одиссеи, была до примитивного однообразной: в ней сорта дешёвых вин путались с именами многочисленных любовников. От вина и мужчин она получала меньше удовольствия, чем от поручения Агафона пинать в зад беспомощного служащего банка. Впервые в жизни она какую-никакую власть над другим человеческим существом, и уважала себя больше, нежели имел самомнение Егор Панкратов. От усердия лопнула её зелёная юбка на правой ляжке, обнажив розовое, ядрёное бедро, и неожиданно у Лизы появилось чувство стыда, похожее на то, которое родилось у первобытной женщины, полюбившей конкретного дикаря и первой из самок презревшей полигамию: когда оборачивался Квасников и после очередного "старого хрена" умоляюще смотрел на неё, она смущённо захватывала разрез юбки рукой, чтобы скрыть от его взгляда хотя бы верхнюю часть открытой ляжки.
Через двадцать минут пути четверо. Следовавших за проводником Агафоном, остановились на опушке леса после его радостного вопля:
- Ёлки-палки! Да я прошлым летом здесь с Веркой-продавщицей в любовь играл!
Никого из спутников не волновала его Веерка. Для них самым важным было то обстоятельство, что шофёр банка нашёл знакомое место среди дикой природы, и теперь они были спасены. При разных взглядах на жизнь спутники объединились в одном: поскорее выйти из этой глухомани.
- И что, далеко отсюда до ближайшей деревни? - прихлопнув, наконец, комара - ленивого и сытого, спросил Панкратов. На лбу его расплылось пятно крови.
- Минуточку! - К Егору сестрой милосердия подкатилась Карамелька, наслюнявила два пальца и заботливо вытерла лоб корреспондента.
- Благодарю! - интеллигентно одобрил её порыв Панкратов.
- Значит так, судари мои! Если нам требуется густонаселённый пункт, то топать ещё вёрст шесть. Но в версте отсюдова имеется деревня Подмышки, в которой, как я знаю, проживает пару стариков.
- Не надо шесть вёрст! Пойдём в Подмышки! - захныкал Гоэлро Никанорович.
Оставшись без присмотра Лизы на несколько минут, Квасников успел отстать от компании на сотню метров, и лишь только сейчас прихромал к ней, задыхаясь от усталости, сразу же повалился на траву. Он был слишком слаб плотью, чтобы путешествовать по ночному лесу. Никогда ещё служащий банка не отмеривал столько вёрст за пол суток.
- Не боись, банкир! - Агафон похлопал его по плечу. - Карамелька тебя донесёт!
- Не до шуток, Агафон! - поморщился Панкратов. - Какое будет решение?
- В Подмышки! В Подмышки! - хором закричали Квасников и Мякишев. Пашке с его шестипудовой массой тоже не улыбалось ещё два часа продираться через лесную чащу.
- В село пойдём! Там выпить и закусить найдётся! - слаженным дуэтом выступили Агафонов с Карамелькой -бывшие мотыльки.
Поднялся невообразимый гвалт. Каждый из четверых спорящихся старался перекричать другого, и лишь Панкратов снисходительно вертел головой на тонкой шее, поглядывая на всех поочерёдно. И вдруг замер и долго вглядывался в лесную чащу, пока мечтательные глаза его не заискрились одухотворённо.
- Куда ты? - закричал Агафон, увидев, что Егор пошёл от них вправо, прямо по болоту, густо заросшему осокой.
Спутники Панкратова отметили странное обстоятельство: шаг поэта был ровным и уверенным, словно шёл он, прижавши руки к груди, не по топи болота, а по асфальтированному тротуару Кулём, и осока, загипнотизированная его вдохновением, расступалась перед ним.
- Спасай полоумного! - бросил гуманистический клич Агафонов, и все бросились догонять Панкратова.
И едва подошвы каждого из них касались следов Панкратова, новые, необычные ощущения наполняли их - невесомыми сделались их тела, ноги будто не касались земли, сердца упруго налились наивной и ликующей радостью, а руки самопроизвольно и благостно сложились у каждого на груди, словно узрели грешные люди воскресшего Хрста и свет его нимба. Даже Квасников, пятью минутами ранее еле передвигавший немощные свои ноги, молодым козликом подскакивал в хвосте компании. И сама природа сделалась вокруг людей торжественной и задумчивой, какой бывает в насале октября, а не в середине лета.
4.
Через сотню метров кончилось болото, пройдя через которое, ни один из спутников не замочил ног, и их взору открылась широкая лощина, сплошь усыпанная высокими крупными ромашками и розовым мелкоцветьем. До головокружения пахло мятой и мёдом. Четверо странников перестроились из колонны в шеренгу и резко остановились на краю ромашкового рая, словно кто-то невидимый приказал им: стой!
И лишь один Панкратов продолжал свой одухотворённый путь-полёт через луг к покатому холму, редко поросшему молодыми. Стройными берёзками, на восходящее солнце. Ни одна ромашка не склонила перед ним головы, не попала под каблуки его туфель, а лишь провожали изумлёнными, золотоглазыми взглядами.
- Мы умерли и попали в рай! - умилённо прошептал Паша Мякишев, из лысины которого, казалось, прорастали оливковые ветви.
Но Агафон с Карамелькой не разделяли их восторга, были крайне удивлены, потому что и подумать не могли о том, что после смерти своей будут гулять по райским кущам. Если кто-то из них двоих думал когда-нибудь о загробной жизни, то обычно прикидывал в уме: как бы втереться в доверие чертям-поварам, чтобы не вариться раками в кипящей смоле.
"Я захвачу с собой на тот свет ящик вина, - думал Агафон. - Засандалим с шеф-поваром, и он возьмёт меня по блату в помощники".
Лизочка думала иначе:
"Ежели какой-нибудь чёрт лысый положит на меня глаз, я не буду кочевряжиться. Не станет же он кипятить в смоле свою любовницу!"
Агафон и Карамелька могли предположить, что они безвременно почили в бозе на почве пьянства и разврата, но, чтобы после смерти в рай....
"А почему бы и нет?! - воодушевился шофёр банка. - Бог простил мне все грехи за то, что я спас от неминуемой смерти Квасникова и Панкратова".
"А я что плохого сделала в своей жизни?! - искренне возмутилась Лизонька. - Скольким мужикам удовольствие доставила! Разве это не богоугодное дело?"
- Братья! Господь возблагодарил нас за муки и терпение и пустил в свои райские кущи! - проникновенно сказал Агафон и огромными ручищами привлёк к себе Гоэлро Никаноровича. Пашку и Карамельку, как благообразный пастырь свою грешную паству.
- А Егора призвал к себе, как сына святого! - воскликнул Мякишев, показывая на поднимающегося по холму, превратившемуся в божественный Олимп, Панкратова. - Смотрите! Смотрите!
Пашка застонал от изумления и, упав на колени, начал неистово креститься.
- Прости меня, Господи! Прости меня, сын Бога Иисус! Грешен и сволочен я, но ты добр и всепрощающ безмерно!
Гоэлро Никанорович, Агафон и Карамелька сначала удивлённо посмотрели на Мякишева, а затем дружно - туда куда показывал Пашка.
На вершине холма средь редколесья, словно Христос на горе Сион, стоял Егор Панкратов. Или не Егор, а принявший его образ Сын Божий, потому что вокруг его головы, между распростёртыми к небу руками светился солнечный нимб. Неужто они - тщедушный и бесполезный Квасников, спившийся и опустившийся Мякишев, пьяница и распутник Агафонов, пустая и неразборчивая Карамелька - были избраны среди пяти миллиардов жителей Земли для встречи вновь возвращающегося к грешным людям мессии? Не с них ли решил новоявленный Христос начать свою великую миссию очищения человечества от скверны?
И следом за Мякишевым упали на колени Квасников, Агафонов, Лизонька и стали бть глубокие поклоны и неистово, словно сектанты, креститься.
Но далёк был от их религиозных заблуждений атеист, как и советские люди, Егор Панкратов. Нет, он с уважением относился к верующим, иногда вставлял ту или иную библейскую личность в свои стихи для поддержания высоты слога, но христианство считал наивной, хотя и красивой сказкой заблуждающегося человечества. И язычником, поклоняющимся Яриле, Егор не был. Он просто (это так естественно для поэта) стоял на вершине холма, распростёрши руки навстречу восходящему солнцу. Он радовался вечному и животворящему светилу и ещё тому, что вновь обрёл облик человеческий и жил.
И, когда Егор Панкратов вспомнил о своих спутниках и обернулся к ним, когда он увидел их коленопреклонёнными и неистово молящимися, сильно смутился, потому как уверен был, что ни Пашка, ни Агафон, ни Карамелька, ни даже Гоэлро Никанорович ил Библии, Евангелия и прочего более "Отче наш...". Оглянувшись по сторонам, Панкратов не обнаружил другого субъекта, кроме себя, кому бы его спутники могли бы в религиозном экстазе посылать мольбы о прощении грехов.
- О чары случая прекрасного! Вы мнитесь чудодейством божества! - выспренно, но мудро прошептал Егор Панкратов. И прокричал с вершины холма своим спутникам.
- Пойдём! Пойдём! Я вижу погост!
Его голос, многократно разложенный и усиленный звонким утренним эхом, опустился в лощину, будто Голос Бога из поднебесья. Молящиеся вздрогнули, подняли вдохновлённые лики свои на их окликнувшего - человека на холме с солнечным нимбом вокруг головы. Панкратова ли, Христа в его образе - им, жаждущим чуда, было едино.
- О, праведный и великий наш! - в исступлении прокричал Агафон, поднялся с колен и пошёл к холму, неистово шепча молитву:
- Отче наш! Еже ты на небеси! Услыша вополь мой! Не отврати лица своего! Преклонись ухом ко мне! Исчезли дымом мои дни! Возьми хотя бы кости мои!
Когда-то в детстве Агафон слышал молитву матери своей и сейчас вдруг вспомнил её слова. Но почитание Господа не требует правильных слов, а праведной веры. И Агафон не смущался той галиматьи, что вылетала из его уст, ведь прежде из них извергались отнюдь не божественные слова, и, если поминался в них Бог, то всуе...
За Агафоном пошли остальные - Мякишев, Квасников, карамелька, и тоже молились: кто как умел.
5.
Панкратов с вершины холма смотрел на эту движущуюся гуськом благообразную процессию и не мог избавиться от мысли, что попал в театр абсурда. Но разве всё, что происходило с ним в мае-июле нынешнего, 1985 года, не было театром абсурда? Нет, определённо судьба свела его с психически не нормальными людьми. А в здравом ли уме находится он сам? Разве можно допустить своё превращение в бездомного, облезлого кота, шестипудового Мякишева - в тень, а не менее "миниатюрных" Агафона с Карамелькой - в мотыльков? Разве могло это прийти в голову здоровому умом человеку? Нет, нет и ещё раз нет!
Но теперь он здоров, теперь-то он мыслит ясно! И надо не поддаться искушению, не слиться в сумасшедшем экстазе с этими четырьмя умалишёнными. У Егора появилось желание бежать, бежать мимо погоста, мимо деревни (если есть погост, должна быть деревня - так думал Панкратов), на дорогу, а по ней - в Кулёмы, там запереться в своей квартире и никого не впускать, чтобы не смогли его отыскать Пашка с Агафоном, Квасниковым и Карамелькой - он устал от них, от спектакля абсурда, в котором они играли фантасмагорические роли.
Все беды, свалившиеся на голову Панкратова - это от них и только от них. Он не хотел думать, что неприятности его начались с чудовищной рыбы - порождения бездумного научно-технического прогресса, потому что рыба эта где-то шныряла в водах Быстрицы, наводя ужас на рыбаков, плотвичек и лещиков, а спутники его были рядом и могли конкретно ответствовать за его несчастья.
Егор не успел решиться на побег - уже в двадцати шагах от него были Мякишев, Квасников, Агафонов и Карамелька и с таким обожанием, с такой собачьей преданностью смотрели на него, как ни смотрела ни одна прыщеватая студентка педучилища во время его выступлений со стихами. К Панкратову подходили ясноглазые дети, не успевшие вкусить греха, или монахи и монахиня, очистившиеся от скверны светской жизни. Разве можно было убежать от такой чистоты и наивности, разве можно было презреть такое почитание и обожание, какие Егору даже в самых заоблачных мечтах не представлялись?
Каждый из четверых узнал в Панкратове Панкратова, каждый увидел, что нет никакого нимба вокруг его головы, но обманутые свершением чудом однажды, захотят обмануться и во второй раз, и в третий. Разве Христос, соединившись с людьми, носил с собою нимб, как некий современный, не так давно почивший пастырь пятиконечные побрякушки? Нельзя излечить больные души людей, удалившись и возвысившись над ними. И он, Сын Бога, был равен с ним, зрел их, прощал грехи их и звал за собою.
- Отец Наш, веди нас! - покорно и преданно попросил Агафонов.
- Вы что?! - изумился Егор и сделал два шага назад - на всякий случай.
- Не отринь нас, не отринь! - Гоэлро Никанорович плакал светлыми слезами.
- Возлюби нас! - в экстазе всхлипнула Карамелька и поползла на четвереньках к Панкратову, целуя следы от его дешёвых и грязных туфель.
Панкратов видел: неладное что-то произошло, пока он всходил на холм, чтобы поклониться солнцу: после короткого просветления на рассвете вновь вернулось помешательство к его спутникам - и изощрённее прежнего. За кого угодно принимали Егора в прежней жизни: за чудака и дурака, за поэта и философа, за Дон Жуана и Квазимоду, за нищего и пилигрима, но чтобы за Всевышнего... Всему должен быть предел даже для слабых умом.
- Перестаньте! - застонал он. - Я вас во Мглин, в психиатричку отведу!
- Веди, веди! Хоть в рай, хоть на Голгофу, отец наш! - в экстазе возопил Агафонов, растирая по щека сопли эйфории.
Тихо и торжественно смотрел на Егора Пашка Мякишев. Два радостных чувства переполняли его душу: открытия Бога и гордости, что он, простой смертный, на девяносто девять процентов состоящий из пороков и скверны, на протяжении нескольких лет работал бок о бок с Сыном Божьим. О, если бы он знал это, разве осмелился бы спорить о пользе алкоголизма и вреде семейной жизни?!
В довершение всему абсурдному, что творилось вокруг Панкратова, не менее смертного и грешного, чем все остальные, к нему доползла Лизонька и страстно стала целовать край его сорочки - мятой и не свежей, выпустившейся из брюк.
В ужасе отталкивая Карамельку, Егор взмолился:
- Вы что, все с ума посходили?!
- Да, отец наш! Ты затмил наш разум светлым умом своим! - Из суровых глаза Агафона пролились очищающие слёзы.
- Не отринь! Не отринь! - каталась перед Панкратовым возбуждённая Лизонька, будто не Егор - неловкий и угловатый - стоял перед ней, а Ален Делон, обещавщий ей ночь любви.
- А ну вас! - Егор безнадёжно махнул рукой и стал спускаться с холма к деревенскому кладбищу, видневшемуся за деревьями.
Слегка удивлённые приёмом, оказанным им Сыном Божьим, медленно шли следом за ним его спутники. После просветлённого воодушевления к ним вернулись душеная и физическая усталость, желание поспать и голод - всё обыденное и человеческое. Лощина, за которой прятался деревенский погост, густо заросший осинником, березняком и кустами ракит, уже не казалась райскими кущами, а Панкратов, с трудом продирающийся через заросли - новоявленным Христом. Как же тут не усомниться в чуде?
Агафонов, глядя с недоумением в сгорбившуюся спину Егора, подумал:
"Какой к хренам собачьим это мессия? Поэт задрипанный! Полоумный, как и я!"
Но вдруг Панкратов оглянулся и, как показалось шофёру банка, строго посмотрел на него. Агафон испугался, холодные, замороженные муравьи стадом промчались вниз по его спине, и он, перекрестившись, зажал рот рукой, словно богохульные мысли его стремились преобразоваться в слова.
"Неужто знает, о чём я подумал?!" - Агафон суеверно поёжился и поклялся во избежание дальнейших неприятностей не думать больше всуе о Панкратове. С чем чёрт не шутит - может быть, он и новоявленный мессия.
"Как же на меня помутнение нашло? - удивлялся и укорял себя Мякишев. - Но всё равно Егор - хороший человек!"
И на его мысли оглянулся Егор, и Пашка встретился с его строгим взглядом. И этот недвусмысленный взгляд зародил в нём новые сомнения.
Только Гоэлро Никанорович и Лизонька ни в чём не сомневались: им необходимо было во что-нибудь и в кого-нибудь верить, и они верили.
Но совершеннейше неожиданным образом перевернулись мысли у Егора Панкратова. Ему вдруг стало жаль своих собратьев по несчастью. В кои веки они, заблудшие и блудливые овцы, нашли своего пастуха, а он начал их разубеждать и разочаровывать. Разве спасёт их горькая и пошлая правда о том, что они обыкновенные, пустые и гнусные людишки, что не может быть чуда на греховной этой земле, и не на что в этой скучной жизни больше надеяться? Нет, он должен, он обязан сохранить в их душах столь неожиданно родившуюся веру, стараться быть для них тем, за кого они его по ошибке приняли. Называть себя Богом даже в мыслях Егор считал необыкновенным кощунством. Он решил пожертвовать собственным душевным покоем ради спасения этих слабых умом и духом людей. Решиться на это ему было тем более легко, что грело его сердце, так жаждущее людского признания, обожание спутников.
"Если они приняли меня за мессию, значит, во мне есть что-то такое... возвышенное и божественное!" - с гордостью подумал Панкратов.
6.
Тоскливо и пустынно заброшенное деревенское кладбище. Покосились кресты, поблекли, выгорели звёздочки на обелисках, дикой травой заросли могилы. Зловеще кричит вороньё на старых буйнокронных берёзах. Даже центральная дорожка погоста, когда-то посыпанная речным песком, заросла лопухом, крапивой и полынью. Истлела деревянная ограда вокруг кладбища, облупились, поржавели металлические решётки вокруг могил. Сколько лет не ступала здесь нога человека? Какой мор пронёсся по земле русской, что лежат покойники, забытые родственниками? Лишь неприкаянный июльский ветер гуляет между могил.
Пять путников брели через это запустение, и каждого достала глубокая. Смертельная тоска. Кто-то из них, если не все пятеро, никогда не побывает в Париже, кому-то не суждено увидеть море, но все они окончат путь земной здесь, в тихом царстве покойных, которое устроили люди на земле, чтобы не умирала память, не обрывалась связь между прошлым и будущим. Что же случилось с людьми, если они равнодушны к памяти, если забыли о корнях своих, из которых весёлыми побегами выскочили на солнце? Иссохли их души, как подрезанная у корня трава, и несёт тленом от их жизни.
- Стойте, христиане! - негромко сказал Егор и, обжигаясь о крапиву, опустился на колени. - Помолитесь о рабах Божьих, на земле забытых!
Так печален и так повелителен был его взгляд, что Агафон с Мякишевым, позабыв о своих сомнениях на счёт мессии, рухнули наземь, как спиленные трёхсотлетние дубы, хромой цаплей надломился к земле Гоэлро Никанорович, и лишь Лизонька, коснувшись круглыми, красными коленками земли, обожглась крапивой, ойкнула и молилась стоя.
- Пойдёмте, христиане! - сказал Панкратов и двинулся на выход с кладбища.
И уже вышел бы в сосновый бор на лесную дорогу, тоже заросшую буйнотравьем, если бы справа от себя, на самом выходе не заметил свеженасыпанную могилку и чёрный, массивный крест с цинковой табличкой. Путаясь ногами в траве, он прошёл к могиле и прочитал своим спутникам, остановившимся неподалёку от него:
Мехедова Пелагея Васильевна
19 марта 1907 - 2 июля 1995
Егор умоляюще посмотрел на спутников - он находился в полной растерянности. Насколько он помнил, вчера ещё был 1985 год, а незнакомая старушка умерла... Неужели жизнь дрянного ободранного кота - это не сон? Или на самом деле он вместе с остальными сбежал из психиатрической больницы? Но как же он должен был болеть умом, чтобы не помнить о пролетевших десяти годах жизни, не помнить места, где лечился? Что происходит с ним и его спутниками? Какие потусторонние силы вступили с ними в контакт? Пришельцы? Зачем они им - обыденные и пустые? Или они, пятеро - среднестатистическое современной цивилизации? Какой-никакой поэт Панкратов, какой-никакой журналист Мякишев, какой-никакой технарь Агафонов, какой-никакой экономист Квасников, какая-никакая женщина Карамелька? Господи, как уничижительно это слово "какой-никакой"!
На лице Панкратова застыло недоумение, и он умоляюще смотрел на своих спутников, будто те были способны ответить на волновавшие его вопросы. И Агафон, и Пашка, и Лизонька находились в полнейшей прострации: они даже ближе подошли к могиле некое Пелагеи Васильевны, чтобы собственными глазами убедиться в том, что прочитал вслух Егор.
- Может быть, гравёр ошибся и вместо восьмёрки вычеканил девятку? - вслух предположил Панкратов, едва справляясь со стучащими от волнения зубами.
- Какая, хрен, разница?! - выругался Агафон. - Какай, к хрену, девяносто пятый год, ежели на дворе май?!
- Позвольте, позвольте! - вмешался Гоэлро Никанорович. - Не позднее, как вчера, было 12 июля 1985 года.
Агафон вылупил на него мутно-стальные свои зенки.
- Что ты несёшь, банкир вши...?! - закричал Агафонов и осёкся, встретившись с осуждающим взглядом Егора, авторитет которого, хоть и пошатнулся в связи с полным незнанием обстановки, когда как мессия обязан знать всё, но всё ещё имел действие. - Я чево ли не помню, что июнь то ли завтра, то ли сегодня начался? Ну да... Пили мы с Карамелькой у Пашки. Потом, видать, ещё взяли и на природу удалились. А как с уважаемым поэтом в лесу оказались? Вот вопрос! Вы, чево, Егор, как там вас?... Пили с нами? А вы, вши..., извините, банкир?
- Я не пью! - гордо ответил Квасников.
- Ну и дурак! - оценил его Агафон. - Но при чём тут девяносто пятый год?!
- Постойте! Постойте! - Егор нервно тёр пальцами виски. - Скажи, Агафон, что тебе снилось перед тем, как ты очнулся?
- Хреновина всякая! Не стоит и вспоминать...
- Расскажи, расскажи. Это очень важно! - пристал к нему Панкратов.
- Снилось?.. Будто мы с Карамелькой - бабочки. Вначале я за Пашкой летел. Потом вы с ним куда-то ушли, а я в его кабинете застрял. Нанаец его пришёл, я вылетел в открытую дверь. Потом по горду, по Кулёмам, будто летал. По квартирам разным. Баб голых подсматривал, сексу разного насмотрелся. Во кино! Особливо, как Любка Безденежных со своим гинекологом! Во дают! Как в Швеции! Как в журналах ихних! Понятное дело - учёные. Ещё помню, что во сне меня несколько раз чуть мухобойкой не прихлопнули. Потом будто на шляпе банкира я сидел у речки. Потом этот придурочный чего-то в лес поковылял. И я будто за ним. А уж когда он в болоте тонуть начал, тут я и проснулся. Гляжу - и на самом деле тонет. И ты вместе с ним, с берега сиганувши... Сон в руку бывает... - глубокомысленно закончил свой рассказ Агафонов.
- Сходится! Всё сходится! - Егор в возбуждении ударил себя по худым ляжкам.
- Что сходится-то? - не понял Агафон. Но Панкратов уже тормошил за рукав Мякишева.
- А тебе что снилось, Паша?
- Мне? Тоже хреновина. Мне всё время ты снился - и больше ничего.
- Как я тебе снился?
Пашка недоумённо пожал плечами.
- Обыкновенно, как спьяну снится... Будто ты с работы рассчитался, устроился сторожем на стройке. Роман какой-то писал, а потом вдруг в кота превратился. Вот и всё.
- Правильно, - погрустнел Панкратов. - А потом, потом что снилось?
- Потом, как у Агафона. Ты... то есть, кот в виде тебя... нет ты... в виде кота на речку побежал. Там Гоэлро Никанорович на бережку сидел. Он в лес направился какого-то ляда, а ты следом за ним побежал.
- А как ты себя ощущал? Как во сне себя чувствовал?
- Никак и никем. Я как будто со стороны за тобой наблюдал.
- Всё ясно, - прошептал Панкратов и присел на лавочку у соседней могилки.
- Ясно, как ночь! - иронически хмыкнул Агафонов.
- Что вам снилось? - уставшим голосом Егор обратился к Квасникову.
- Мне? - переспросил Гоэлро Никанорович. - Мне - ничего. Я со вчерашнего утра не спал.
- Как?! - От изумления Егор даже с лавочки привскочил. - Все спали, всем вы снились, а вы утверждаете, что бодрствовали?
- Да, молодой друг! - с достоинством ответил Гоэлро Никанорович. - Вчера, 12 июля, я ушёл в отпуск. Вечер я провёл, как правильно заметили товарищ Агафонов с товарищем Мякишевым, у реки, а затем пошёл в лес прогуляться, подышать свежим воздухом.
- Какое "двенадцатое"?! Какой "июль"? Что ты мелешь?! - возмутился Агафон.
- И действительно - это уж слишком! - поддержал его Пашка.
- Бред какой-то! - не удержалась и Карамелька, всё время до этого молчавшая, ничего не понимая в заумных мужских разговорах.
- Бред? Извольте, приведу вам доказательства! Во-первых, вот эта табличка, где ясно дата видна, только год перепутан. Во-вторых... - Квасников начал лихорадочно рыться по карманам, наконец, вытащил из внутреннего кармана пиджака листок, сложенный вчетверо. - Извольте прочитать. Это моё заявление на отпуск, собственноручно подписанное заместителем управляющей государственным банком Безденежных. Вам-то, Агафон Мефодьевич, хороша знакома эта подпись?
- Ну-ка, ну-ка... - Агафон вырвал листок из его рук, развернул. - Так... "Заместителю управляющей Кулёмовским государственным банком" такой-то от "счётного работника" такого-то "заявление". Читаем. "Прошу предоставить мне очередной отпуск за 1985 год с 13 июля". Число, подпись - всё на месте. Тундра не электрифицированная! Кто же с тринадцатого отпуск берёт?! Это же несчастливое число!
- Не ругайтесь, Агафон Мефодьевич! Вы дальше, дальше читайте! - торжествовал Гоэлро Никанорович.
- Что дальше? Дальше нечего читать...
- А вверху? Визочку, визочку прочитайте.
- "Предоставить отпуск с 13 июля 1985 года. Л. Безденежных". Её, Любочкина подпись. Удостоверяю, - растерянно прошептал Агафонов.
- Вот видите! - ликующе воскликнул Гоэлро Никанорович, будто сделал великое открытие.
- Во, дела!.. - Шофёр банка в изумлении почесал свою плешь.
- Дай-ка мне, - попросил Панкратов листок. - Ничего не понимаю...
- Зато я понимаю! - завопил Агафон, не привыкший долго теряться в догадках и всегда находивший виноватого в любых сомнительных ситуациях. - Это всё банкира дохлого штучки-дрючки! Он заявление подделал и табличку на памятном кресте сменил. Это он мне за пятёрку мстит, хочет, чтобы мы себя за помешанных приняли!
- Что вы такое говорите, Агафон Мефодьевич?! Я никогда прежде не бывал в этих местах! - возмутился Квасников.
- Знаем тебя, курицу общипанную! Чево по болоту сюда топал? - Агафонов замахнулся на Гоэлро Никаноровича красным кулачищем.
- Не стыдно вам, товарищ Агафонов? - приструнил его Панкратов.
Кто, кто, а уж он дураком никак не должен быть. Его имидж миссии - единственное спасение в данной ситуации, иначе все они, за исключением, пожалуй, Квасникова. Который и так "не того", потеряют рассудок.
- Это чертовщина похлеще всякой, что случалась с нами до этого. Я согласен лучше потерять голову, чем время, - сказал Пашка, пока Панкратов обдумывал свои дальнейшие действия. Мякишев помнил, из-за чего попал в неврологическое отделение - он уже терял голову, поэтому вторично это сделать ему было не так страшно. Любой человек меньше боится того, что уже случалось с ним, чем неизвестного.
7.
Егор Панкратов постигал тайну своего неожиданного величия на вершине холма. Он пытался примирить свою смертную сущность со своим бессмертным образом, рождённым религиозной фантазией спутников. Почему он с чистой опушки свернул на болото и, не зная местности, нашёл самый короткий путь к жилью? Кто толкнул его на это, кто подсказал спасительный выход? Не Он ли, родивший Вселенную и Разум, избрал Егора Панкратова пастырем этих и других заблудших и отверженных, униженных и оскорблённых? Не Он ли превратил Егора, Агафона и Карамельку в тварей неразумных, а Пашку - в бесплотную тень, чтобы они очнулись и ужаснулись пустоте своего существования - своих судеб и дней своих? Дабы познали истинную цену рождения своего и неотвратимости Сдуа Божьего? Дабы смутились умом и поверили в велчие Его? Лишились ленивого покоя в душе и обрели покой деятельный, с пользой людям? И Он выделил из них его, Панкратова Егора и назвал мессией своим, сыном. И за Сыном они пошли через топи болотные, не замочив ног своих, пришли к вершине холма, чтобы на удалении они узнали знамение Его, узрели сына Его в нём, Егоре, и молились Ему коленопреклонно со слезами счастья на прозревших глазах.
"Чепуха! - спорил с Панкратовым-мечтателем Панкратов-реалист. - Всё обыденно и просто: за болотом я заметил возышенность, а в гнилых местах люди селятся на холмах".
"Но почему они пали ниц передо мною и молились мне неистово?" - не сдавался Панкратов-мечтатель.
"Оптический обман! - защищался Панкратов-реалист. - Ты взошёл на вершину холма к восходящему солнцу и закрыл светило своей мечтательной и бестолковой головой. А они приняли свечение вокруг головы за божественный нимб".
"Если это так, то я повторю обман, ибо они сойдут с ума в поисках потерянного времени!" - решил Егор-мечтатель.
"Может быть, это и выход! - согласился Егор-реалист. - Но прежде, чем стать Пастырем духа человеческого, умерь неуёмную гордыню свою".
"Я не могу быть равным Ему, но постараюсь стать достойным святого имени Его!" - так завершил этот странный спор в своей душе Егор Панкратов.
8.
Панкратов повернулся к востоку и в ста шагах увидел косогор, над которым висело взошедшее солнце.
"Если я дойду до той кряжистой, криворукой сосны и встану с левого боку её, то закрою часть солнца головой. Отсюда, где стою я, мои спутники снова увидят нимб," - прикинул Егор свои дальнейшие действия.
- Идите сюда и станьте на моё место! - позвал он своих спутников.- Если вы хотите знать правду о потерянном времени, я спрошу её у своего Отца и скажу вам.