На Кулёмы с осознанной необходимостью, зловеще сгущаясь, надвигался вечер. На реку Быстрицу косматым чудовищем наползал сизый туман. Тихи и безлюдны были грязные улочки городка. Кулёмовцы после очередного трудового дня отдыхали и готовились к приятным и не очень сновидениям.
И лишь один из кулёмовцев - кассир Кулёмовского государственного банка Гоэлро Никанорович Квасников - по обыкновению и из-за своего скрупулёзного характера задержался на работе.
Больше всего прочего на свете Квасников уважал свою должность кассира по учёту наличности - скромную, неброскую, но столь необходимую социалистическому обществу. Он преданно любил непритязательное рабочее место кассира по учёту - небольшую комнатку в подвальном помещении банка, заселённую массивными, тяжёлыми сейфами.
В рабочей комнате-кабинете Квасникова проживали не только неуклюжие сейфы, но и ещё: тумбовый полированный стол, мягкий стул, обитый дерматином, настольная лампа с ребристой шеей. На конторском столе по-домашнему расположились бухгалтерские счёты, ручная счётная машинка, мятые тюбики с силикатным клеем, несколько рулончиков узкой бумажной ленты, две шариковых ручки и два остро зачинённых карандаша в банке из-под растворимого кофе и толстая тетрадь, похожая на амбарную книгу, в которую Гоэлро Никанорович записывал какие-то одному ему понятные цифры.
Гоэлро Никанорович - щупленький, взъерошенный, чрезвычайно худой старичок с бледным, землисто-серого цвета лицом, с длинным и тонким синюшным носом. Весил он чуть больше трёх пудов и поэтому был похож на старого, исхудавшего воробья, уставшего жить на городских улицах в поисках крошек жизни. Неброский тусклый образ Квасникова дополняли старый, пожёванный какой-то костюм серого же цвета и перекособоченная, примятая с боков, такая же серая фетровая шляпа.
Кассир Квасников, сгорбившись, сидел за столом, щурился от тусклого света настольной лампы и что-то подсчитывал в уме, беззвучно двигал тонкими блеклыми губами.
Сегодня Гоэлро Никанорович не спешил домой, потому что за час до официального окончания рабочего дня обнаружил вопиющую ошибку - такую, какая в его банковской жизни встретилась впервые: в пачке новых двадцатипятирублёвок, накануне поступившей с фабрики Госзнака, оказалась 101 ассигнация.
Более тридцати лет служил Квасников в Кулёмовском банке, и за это время никто ни разу не усомнился в его безупречной честной и несомненной порядочности. Кулёмовскому банку он посвятил полностью свою непритязательную, но единственную жизнь. И только одно странное обстоятельство выделяло его среди других банковских служащих: фанатичная страсть к собиранию чужих ошибок, потому что своих он не делал никогда. Одни люди собирали значки, другие - марки, третьи - чайники, четвёртые - чужие успехи. Только Гоэлро Никанорович коллекционировал чужие ошибки и опечатки в газетах и журналах.
Много ошибок нашёл и собрал за свою длинную жизнь Квасников, но такую, как сегодня...
Два часа после официального окончания рабочего дня Гоэлро Никанорович просидел без движения, почти не шелохнувшись и в явном смущении. Он понятия не имел, как квалифицировать свою находку и каким образом пополнить ею свою коллекцию? Просто так взять двадцатипятирублёвую купюру и наклеить её в тетрадь, как марку, он не мог, не имел морального права из-за своей необыкновенной честности. Поэтому незадолго до конца рабочего дня сообщил о лишней ассигнации в пачке, поступившей с Госзнака, управляющей Кулёмовского государственного банка Агнессе Аркадьевне Покатиловой.
Вне всяких сомнений, поступил Квасников честно и благородно, как и подобает служащему советского банка. И всё же в глубине души, в самых затаённых её закоулках он чуть-чуть сожалел о своём опрометчивом поступке, Примерно так сожалеет заядлый филателист и нечаянно разорванной заморской почтовой марке.
И теперь Гоэлро Никанорович мог увековечить обнаруженную вопиющую ошибку одним-единственным способом: записать в тетрадь номер двадцатипятирублёвой ассигнации, которая оказалась сто первой в банковской пачке.
Квасников осторожно снял ассигнацию со стола, будто тополиную пушинку смахнул. Словно сомневался в подлинности купюры, внимательно рассмотрел её на свет. Нет, это происшествие не было кознями фальшивомонетчиков. Да и какой же фальшивомонетчик подложит в пачку лишнюю, пусть даже и фальшивую ассигнацию?! Такого фальшивомонетчика-дурака на всём свете не сыскать!
Гоэлро Никанорович чисто машинально вытащил из внутреннего кармана пиджака растрёпанную из-за долгожительства записную книжку и записал в неё номер ассигнации - ОЛ 5243815.
Он положил четвертную на стол рядом с измятой, потрёпанной трёхрублёвкой. Сегодня в Кулёмовском банке по графику был день зарплаты, и эти конкретных три рубля Квасников собирался отдать Любе Безденежных - заместительнице Покатиловой. Он раздал долги, в которые влезал ежемесячно, выписывая и покупая несколько десятков газет и журналов, всем сослуживцам. А вот ей, заместительнице управляющей, не успел отдать.
Люба Безденежных в насмешку над своей фамилией всегда была при деньгах. При желании она могла работать на полставки передвижной витриной ювелирного магазина, хотя получала очень скромную зарплату. Зато была замужем за гинекологом.
Гоэлро Никанорович не отдал ей долг, потому что Люба в очередной раз среди рабочего дня сказалась больной. И покинула стены банка перед обедом, чтобы отдохнуть душой в универмаге.
Квасников положил четверной рядом с трояком и удивился созданной им дисгармонии: новенькая, сияющая свежей краской солидная ассигнация и грязно-зелёный трояк - тысячекратно сложенный и разложенный. скрученный и раскрученный,с уголком, приклеенным папиросной бумагой, с маслянистым пятном и чернильными веснушками. Странная, сюрреалистическая картина в стили Сальвадора Дали, на которой сошлись вместе прошлое и будущее,
на которой смерть и жизнь на короткое мгновение столкнулись в одной точке мироздания и с удивлением смотрели друг на друга.
В полусумраке банковской комнаты, наполненной таинственными шорохами, Гоэлро Никаноровичу сделалось неуютно, даже страшно. Ему показалось, то в сейфах гномами или эльфами кто-то бродит, кашляет, чихает, разговаривает, будто ожили ассигнации. И на полированном конторском столе вдруг пошевелились деньги - двадцатипятирублёвка и трояк, а четвертак будто даже чихнул.
Новенькому сиреневому Четвертаку не нравилось соседство с потрёпанным безродным Трояком, который насквозь провонял невыносимым человеческим потом, каким-то дешёвым одеколоном типа "Тройного", табаком от папирос "Беломор" и "Север" и сигарет "Примы" и "Памир".
Четвертак поднялся, отряхнул от мнимой пыли свое новое, сверкающее даже в полусумраке ядрёно хрустящее, будто накрахмаленное, платье. А у его ног с кряхтением и стонами зашевелился Трояк, помятый и измусоленный, как сам Квасников. Трояк хрустнул затёкшими суставами, громко сморкнулся в грязный кулак.
Трояк, словно обухом топора по пустой бочке, колоти в свою тощую, чахоточную грудь, бил, как молотком по наковальне, по впалому животу и острым коленкам и поднял в затхлый воздух банка облачко пыли, которое грозилось выпасть дождём гнусных бактерий на шёгольский фрак Четвертака. Двадцатипятирублёвая ассигнация с неприязнью подумала:
"Не хватало ещё, чтобы он высморкался на мои новые модельные туфли"!
И Четвертак демонстративно и брезгливо отодвинулся ближе к настольной лампе, высокомерным жестом провёл по отвороту фрака изящной рукой с тонкими длинными пальцами. Сделал он это с такой презрительно-брезгливой гримасой, какую Трояк не заметить просто не мог. Он заметил и возопил прокуренным голосом:
- Чё скосоворотился, пижон?! Чё морду холёную воротишь? Ничё, ещё не в таких помойках поваляешься, хоть и благородных кровей!
- Я не желаю с вами разговаривать! - через тонкие губы с презрением процедил Четвертак, который был третьим по рангу в мире советских денег, с чистейшей, как только что вставленное в оконную фрамугу стекло, репутацией. Разве ему было к лицу вести беседы с этим аморальным, мелочным, разменным Трояком - кумиром бичей, пьяниц и забитых старушек, получающих колхозную пенсию?
Но этот потрёпанный, дурно пахнущий, наглый и въедливый лилипут продолжал издеваться:
- Чё, не нравится-то: из князей в грязи? Это те не на Гознаке, где всё чистенько и пристойненько! Ты все ровня - и рубль, и сотня. Коль наш великий демократ Гоэлро Никанорович пожелает, в одну постель королеву Сотню с оборванкой Рублёвкой уложит!
Квасников суеверно боднул воздух плешивой седеющей головой и зябко подёрнул плечами: придёт же на ум чертовщина - разговаривающие деньги!
От греха подальше он покинул своё место за конторским столом, выключил настольную лампу. И квадратная комната без окон сжалась перед надвинувшейся от стен мглой. Лишь справа от двери матово протискивался через тьму немощный и зыбкий свет ночника.
Зловеще хлюпающим эхом отозвались на бетонной лестнице шаги Гоэлро Никаноровича, будто он ступал не по бетону, а по болоту. Решётчатая затворка яростно скрипнула, потом заскрежетала на заржавевших петлях. В руке служащего банка тупозвонными колокольчиками зазвенели многочисленные ключи самых причудливых конфигураций. С самодовольным стуком захлопнулась массивная дверь - она тоже была толстая и тяжёлая, как и двери сейфов.
Возникла минутная пауза в виде неустойчивой тишины. И было слышно, как ударилась о стенку большая навозная муха, не успевшая вылететь за кассиром по учёту. Затем Квасников что-то сказал охраннику банка - что-то мягкое и пискливое, не понять даже что, словно крикнула приглушённо неизвестна орнитологам тропическая птица.
На это полный, розовощёкий, безбровый, белобрысый сержант милиции Еремей Кашкин выдавил из себя хриплое, богатое семантикой "Мгу-у"...
И через пять минут всё стихло в Кулёмовском государственном банке. Лишь слышалось негромкое, нежное посапывание сержанта.
Кашкин, находясь при исполнении служебных обязанностей, спал чрезвычайно редко, в исключительных и непредвиденных случаях. Обыкновенно, когда жена его Маргарита подавала к ужину большую миску любимых сержантом вареников с творогом, густо сдобренных сметаной.
Эти вареники в народе справедливо называли ленивыми. Они действовали на организм сержанта милиции расслабляюще, и поэтому осоловелые глаза охранника Кашкина самопроизвольно закрывались, будто на веки повесили гири, несмотря на ответственность дежурства.
И он легонечко, в присвист посапывал. Изредка испуганно вздрагивал, просыпался и с беспокойством обшаривал взглядом вестибюль охраняемого банка: не спрятался ли за кадкой с фикусом вор-рецидивист?
Очнувшись, Еремей каждый раз осуждающе отчитывал себя, взывая к незапятнанной служебной совести. Надо как следует отругать Маргариту: зачем подаёт дежурства накануне эти проклятые, но тающие во рту ленивые вареники?
А в это время Гоэлро Никанорович был уже в своей квартире, которую получил её за многолетнюю, честную службу в порядке очереди десяти лет назад.
Квасников успел переодеться в дешёвый спортивный костюм из трикотажа, который висел на нём, как рогожный мешок на балерине.
Через некоторое время Гоэлро Никанорович вернулся с кухни с чашкой чая, которую поставил на журнальный столик. Бережно, маленькими кусочками откусывая бутерброд с сыром, словно бутерброд этот был его недельной пайкой, стал просматривать свежие газеты.
В этот ничем не примечательный вечер он, к тому же, не обнаружил ни одной значительной орфографической и синтаксической ошибки и в прескверном настроении опочил, свернувшись калачиком на кровати - как худенький и обиженный подросток.
2.
Гоэлро Никанорович Квасников проснулся по обыкновение в семь часов утра. Прежде чем подумать о предстоящем дне и разложить его по запланированным полочкам, он вспомнил о дне вчерашнем. И сразу же на ум пришла на ум двадцатипятирублёвая ассигнация, которую он оставил на полированном конторском столе в своём подвальном кабинете. Он не мог не вспомнить о ней. Подобные вопиющие несоответствия нормам жизни и трудовой деятельности советского человека случались в процессе его существования реже, чем наводнения в пустыне Каракумы. Никогда ещё с фабрики Госзнака не приходили пачки денег со сто одной купюрой, и это из ряда вон выходящее событие выбило его с привычной жизненной колеи с самого утра.
Квасников проснулся и недолго лёживал в жёсткой и холодной холостяцкой постели. Вскочил по-армейски, прыгнул в штанины обеими ногами - худыми и кривыми, густо поросшими рыжими мягкими рыжими волосами. Одна нога отличалась от другой длиной - на несколько сантиметров.
Гоэлро Никанорович был педантичным и аккуратным человеком, несмотря на одинокий образ жизни. По утрам он ежедневно тщательно умывался и чистил зубы зубным порошком, до последней щетинки выбривал обрюзгшие, синюшные щёки, обтирал смоченным в холодной воде полотенцем худющее тело.
После утреннего туалета Гоэлро Никанорович ставил на газплиту чайник - маленький, изящный. Таких нынче не сыскать в хозяйственных магазинах Кулём и близлежащих райцентров. На соседнюю конфорку он ставил миниатюрную сковородочку, на которой вряд ли можно было изжарить более одного яйца. Но Квасников как раз и разбивал одно яйцо - крошечное, похожее на голубиное, по 72 копейки за десяток.
Гоэлро Никанорович в течение пяти минут управлялся с глазуньей, а чай из кофейной чашки вместимостью в сто граммов не спеша выпивал, закусывая сухариком, в течение десяти минут. После завтрака большим, допотопным электроутюгом гладил одну из двух своих сорочек, один из двух своих галстуков. И ещё - брюки, купленные по случаю пятидесятилетия семь лет назад в 1978 году.
Потом всё выглаженное надевал, чистил круглоносые, крепкие, с гарантией до двадцать первого века ботинки. Перед тем, как обуться, садился на не единожды ремонтированный венский стул и пять минут читал газету в надежде найти всё-таки ошибку или опечатку, чтобы поднять себе настроение перед работой.
Гоэлро Никанорович жил в однокомнатной квартире, какая и положена быть у советского холостяка, несмотря на заслуги перед обществом и выслугу лет. В ней не было ничего лишнего. В одном углу стояла односпальная деревянная кровать, которую на новоселье в складчину подарили сослуживцы. В другом углу - стол-книжка, служивший подставкой для телевизора "Рекорд" 1987 года выпуска. Журнальный столик - в центре комнаты. Остальную свободную часть квартиры в семнадцать квадратных метров за исключением узких проходов занимали самодельные книжные полки, на которых аккуратно были выставлены, сложены журналы, газеты, тетради и стояла одна-единственная книга - "Бухгалтерский учёт".
На большом окне висела тюлевая и ситцевая в весёлый розовый цветочек шторы. На стене между полками - вырезанный из журнала портрет певицы Майи Кристалинской, в которую Квасников был тайно влюблён.
Гоэлро Никанорович вышел на улицу и пожалел, что не взглянул перед этим в окно на погоду. Иначе оделся бы не в лёгкий, старомодный болоньевый плащ с регланом на спине, а в демисезонное пальто.
Сыро и неуютно было в городе под низко висящим небом оловянного цвета. Поблекли неброские краски на фасадах двухэтажных домов, построенных перед войной и сразу после неё - с восточными овальными окнами в узких рамах, через которые всегда скупо пробивался солнечный свет. В таком доме по соседству я пятиэтажной хрущобой жил и Квасников.
Весна в нынешнем году запоздала с возвращением в среднерусскую полосу. В конце марта на теневых сторонах за заборами и домами ещё чернел не растаявший снег. Потом надолго установилась слякоть. А вчерашний дождь ещё больше расквасил грязь во дворах и в не заасфальтированных переулках, на улочках без тротуаров.
Гоэлро Никанорович жил в центре маленького провинциального городка Кулёмы, и его путь к госбанку лежал по главной улице. Но даже по центральной улице в двух местах невозможно пройти в ботинках. В одном месте водоканальщики раскопали тротуар в поисках прорыва в водопроводе два года назад. Разрыв нашли, сварили, закопали траншею, а про тротуар забыли. Теперь там было любимое место для свадебных обрядов кулёмовских лягушек. В другом месте на центральную улицу выбегала чумазая, глинистая улочка. И не только выбегала, но и тащила за собой вместе с резиной автомашин и подошвами кулёмовцев массу липкой грязи.
Так что придётся Гоэлро Никаноровичу закатывать до колен штанины и изображать хромого лебедя или цаплю, охотящуюся на лягушек.
Вдобавок ко всем неприятностям в виде грязи, луж и сырости дул пронизывающий до костей, совсем не похожий на весенний ветер. Он, проказник, сквозняком поддувал снизу, как паруса раздувал регланы квасниковского плаща, грозился оторвать банковского служащего от бренной земли, вознести, как дельтопланериста, над Кулёмами в промозглое небо на удивление кулёмовцам, не привыкшим к чудесам.
Плохая погода донельзя огорчила Квасникова. Он терпеть не мог резких перемен ни в природе, ни в жизни. Он только представил себе, как будет перебираться через болотистую плешину на центральной улице, и содрогнулся всем телом, стал заполошенно искать выход из создавшегося положения. И вскоре нашёл его... Перешёл на противоположную сторону улицы.
На другой стороне улицы путь Гоэлро Никаноровича пролегал мимо универмага - суррогатного какого-то здания. Одноэтажная, приземистая и пегая от облетевшей местами краски постройка времён первых пятилеток, к которой было пристроено современное двухэтажное здание из стекла и бетона. Поэтому универмаг походил на громадного, возлежащего посреди городка льва. Передняя часть этого льва вступала в отроческий возраст, а задняя уже разлагалась от старости.
Квасников посмотрел на наручные часы фирмы "Заря" с потёртым циферблатом, купленные по случаю у одного алкаша за три рубля. До начала рабочего дня ещё оставалось двадцать минут, и он нырнул в клоаку дверей универмага.
Гоэлро Никанорович не просто вошёл в магазин, как любой среднестатистический кулёмовец, а влетел в него. Стальная дверь, зачем-то посаженная на толстые пружины, поддавала ему под зад, закрываясь, и бедный Квасников бежал метров пять до лестницы, как спринтер, сорвавшийся с колодок, едва не поцеловавшись с бетонными, окантованными стальными угольниками ступеньками.
"Умеют же у на всякие шутки с людьми устраивать!" - без особой злости подумал служащий банка.
Он ко всем неудобствам в жизни относился философски: раз они есть, значит, иначе нельзя.
Ноги сами притащили Квасникова в отдел мужской одежды. Вот уже на протяжении десяти лет служащий банка постоянно заходил в универмаг с одной целью - купить чёрную сорочку из змеиной ткани. И это не было его причудой. Холостяки знают, какая это каторга - стирать рубашки. А Гоэлро Никаноровичу приходилось делать это через день: пока носил одну рубашку, он стирал другую.
Мечту о чёрной рубашке из змеиной ткани десять лет назад в нём зародил приезжий из области. Командированный останавливался у ещё сохранившейся для страстей душевных сорокапятилетней женщины, у которой Квасников снимал угол.
Командированный увидел корпевшего над тазом Гоэлро Никаноровича и похвалился:
- А я, например, стираю рубашки раз в месяц!
- Как так можно?! - буквально опешил Квасников.
- А посмотрите!
Командированный торжественно, будто собирался показать медаль "За трудовое отличие", расстегнул молнию на куртке и открыл взору Гоэлро Никаноровича великолепную, сияющую, как южная ночь рубашку - чёрную, из змеиной ткани.
В тот же день служащий банка решил непременно приобрести себе точно такую же. Но вот беда: не было чёрных рубашек в продаже, словно та, что была на командированном из областного центра, изготавливалась специально для него в единственном экземпляре. Прошёл год, потом второй, прошло десять лет, но Квасников не расставался со своей мечтой.
И в этот ничем не примечательный день произошло невероятное. Гоэлро Никанорович чуть не задохнулся от охватившего его скромное существо волнения и едва сдержал в себе победный вопль, раздирающий его впалую грудь. На цыпочках подошёл Квасников к сорочке, будто неосторожным движением, нечаянным звуком мог спугнуть чудеснейшую вещицу, и она сорвётся с плечиков и полетит, подобно гордому чёрному ворону вдоль прилавков и стеллажей, выпорхнет в открытую форточку. И поминай, как звали!
Гоэлро Никанорович подошёл к сорочке и осторожно, дрожащими пальцами прикоснулся к ней. Прикоснулся нежнее, нежели влюблённый юноша прикасается к руке своей возлюбленной. Это она - его десятилетняя мечта!
И тут же его восторженный одухотворённый взгляд упал на ценник, на котором с щедрой небрежностью было выведено: "25 рубл.".
Бесцветные робкие глаза Гоэлро Никаноровича спрятались за стёклышками очков - круглых, какие носят школьники начальных классов.
Его глаза в одну секунду потускнели ещё больше, в них родилось нечто похожее на испуг, недоумение. Руки его начали исполнять панический, ритуальный танец тунгусского шамана: нырять то в один, то в другой карман пиджака, вытаскивать, считать и пересчитывать деньги, снова засовывать ассигнации в карманы и снова вытаскивать их, хотя, разбуди Квасникова среди ночи, он точно ответил бы, что в наличии у него имеется 11 рублей 47 копеек.
Оцепенение, длившееся не менее трёх минут, нехотя отпустило Гоэлро Никаноровича. И в нём родилось другое чувство, тоже взошедшее из семени испуга: вдруг исчезнет это чёрное блестящее чудо?! Нет, не улетит само, уподобившись свободной птице, а подойдёт какой-нибудь мужчина, у которого куры не хотят клевать деньги и который не лелеял в течение десяти лет мечты в своём сердце. Просто так подойдёт мужчина, от нечего делать, мимоходом и безо всяких усилий, без всяких мук душевных купит эту рубашку, как мог купить любую другую, не подозревая о том, что именно эта конкретная чёрная сорочка - самая заветная вещь для Квасникова. Самая дорогая и любимая - дороже и милее, может быть, телевизора.
От этих ужасных мыслей открылась у служащего банка давно не возбуждавшая его жажда действий, и он набрал с места предельную скорость, каковую позволяла развить его хромота. Подпрыгивая, виляя тощими бёдрами, Гоэлро Никанорович поскакал к кассе, на ходу придерживая более ретивое, чем ноги, сердце и судорожно закатив глаза.
Сидевшая на кассе продавщица - этакая среднестатистическая современная девица в брючках-бананах, в блузке с крыльями вместо рукавов, увидев Квасникова, вдруг тоже закатила глаза, инстинктивно дёрнулась, захлопнула ящичек кассы, в которой лежало полсотни рублей мелочью, и приготовилась истошным криком звать на помощь. Но запыхавшийся Квасников взмолился, икая и заикаясь от волнения:
- В чём дело, товарищ? - Звук "щ" она произнесла протяжно и мягко. Можно было подумать: скромного советского служащего банка занесло в какую-нибудь Верону или, того лучше, в Неаполь.
- Девушка, я вас очень... очень, очень попрошу... я никогда не обращался к вам... то есть, ни к кому не обращался... понимаете...
Продавщица за несколько секунд раскусила, что зря боялась этого хромого. Никакой он не грабитель! Он - мямля, размазня, шляпа. "Шляп" она не то, чтобы не любила - презирала всеми фибрами души.
- Что у вас случилось, гражданин? Деньги украли?
- Нет, понимаете... - Квасников весь сошёл с лица и в своём замешательстве, в своей нерешительности был похож на школьника-двоечника, не выучившего уроки и бессвязно оправдывающегося перед строгой учительницей. - Понимаете... У вас сорочка...
- У меня?! - У девицы грозно взлетели вверх выщипанные брови. - Нахал! Как вы смеете?! На мне нет сорочки! К вашему сведению, сейчас это не модно!
Гоэлро Никанорович под напором экстравагантной продавщицы вконец растерялся.
- Понимаете... Она стоит двадцать пять рублей...
- Моя сорочка?
- Нет, извините... Я не то имел в виду... К вам поступила чёрная рубашка из змеиной ткани.
- Ну и в чём дело? Берите на здоровье!
Квасников уронил глаза на пол, покраснел, как четырнадцатилетняя девица после поцелуя шалопая-одноклассника.
- Понимаете... Она стоит двадцать пять рублей. А у меня всего одиннадцать.
Продавщица, тряхнув "панками", возмущённо уставилась на странного покупателя.
- Гражданин! Вы за кого меня принимаете?! За базарную торговку? У нас государственное предприятие! Что написано на ценнике, то и того... Если вам дорого, у нас есть рубашка по пять рублей. И это дорого - так в магазине уценённых товаров по восемьдесят копеек имеется! --Девица презрительно сложила в трубочки густо накрашенные фиолетовой помадой губы.
- И опять вы меня не поняли... - Пальцы служащего банка выстукивали нервную, отчасти сумасшедшую дробь на доске прилавка. Стёкла его очков запотели, и он лицезрел продавщицу, как ёжик в тумане - с какой-то размазанной физиономией. - Я прошу вас оставить рубашку часа на два. Я заберу.
- Вот ещё! - Продавщица демонстративно вильнула крепким задом. - Хотите - берите сейчас! Оставлять нам не положено.
Сердце Квасникова отсоединилось от аорты и упало к ногам девицы, а сам он, едва живой, безнадёжно твердил про себя:
"Пропало! Всё пропало"!
Но неожиданно ему на помощь пришла сама продавщица. Ей нравилось ругаться с "шляпой", кричать на "шляпу", это было для неё хорошей эмоциональной встряской на весь постылый рабочий день.
- Что вы за птица этакая?! Кто вы мне? Родственник, друг, чтобы я вам оставила?
Словно сполохом электросварки осветило вялый, почти парализованный от несчастья мозг Гоэлро Никаноровича, и он прошептал страшную фразу, которую никогда в жизни не вырвал бы из уст своих, если бы не эта проклятая, чудная рубашка из чёрной змеиной ткани.
- Я вам за это шоколадку куплю!
Девица живо повернулась к нему, но смотрела с подозрением. Однако в затуманенных за стёклами очков глазах "шляпы" было море раболепия, мольбы и надежды, в них светилась трогательная, по-детски наивная честность. И продавщица, сжалившись, мило улыбнулась и сказала:
- Хорошо. Только я люблю шоколад "Особый"!
Она кривила душой: шоколад "Особый" не очень нравился ей. Но во всех продовольственных магазинах Кулём было только два сорта шоколадок: "Чебурашка" и "Особый". И вед эта "шляпа", не предупреди его, обязательно купит "Чебурашку" за двадцать копеек, а не "Особый" за рубль восемьдесят.
- И чтобы до одиннадцати часов забрали!
- Спасибо... спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо... - как попугай, выговаривал Квасников, пятясь задом, будто был родственником речному раку, к выходу.
Гоэлро Никанорович вышел из универмага, взглянул на часы и замер, обомлев от ужаса, словно на него наезжал двадцатитонный "БелАЗ", и через секунду от него мог остаться лишь брикет супового набора. Маленькие чёрные стрелки на циферблате показывали пятнадцать минут десятого.
Это был нокдаун, повергший служащего банка в состояние глубокой гроги. За тридцать с лишним лет он никогда не опаздывал на работу даже на минуту. А тут целых пятнадцать! Пусть бы сейчас в Кулёмах случилось землетрясение, вышла из берегов местная река Быстрица или вдруг началось извержение вулкана из высокого, прибрежного, насыпанного в средние века кургана. Всё это, вместе взятое, гораздо меньше поразило бы Квасникова, чем факт вопиющего нарушения трудовой дисциплины с его стороны.
3.
В это утро в Кулёмовском банке произошло событие, каковых не случалось последние десять лет: к девяти часам утра на рабочем месте были все сотрудники (даже Агнесса Аркадьевна Покатилова и Любочка Безденежных - все, кроме Квасникова), когда как обычно случалось наоборот.
В учреждении началась лёгкая паника. Сотрудники терялись в догадках: или объелся Квасников порченым "Завтраком туриста", или скоропостижно скончался. Покатилова, например, считала, что одинокие люди всегда умирают неожиданно, в самое неподходящее время в самом неподходящем месте.
Преисполненная сердечного сочувствия к судьбе исполнительного и ангелоподобного Гоэлро Никаноровича, Агнесса Аркадьевна села на телефон, не откладывая, позвонила почему-то в инфекционное отделение райбольницы, затем послала молоденькую сотрудницу Ниночку Шикляеву - маленькую, вертлявую, взбалмошенную девицу - на квартиру к Квасникову. Вдруг, бедолага, лежит при смерти, и некому подать стакан воды. Так думала управляющая банком, хотя Гоэлро Никанорович никогда не жаловался на сердце или прочие внутренние органы.
Ниночка обрадовалась нежданно обретённым минутам свободы и так ретиво бросилась выполнять поручение начальницы, что сломя голову пронеслась мимо панически ковылявшего Квасникова; пронеслась в универмаг, где в половине десятого утра должны были давать польские колготки. О смертельном исходе заслуженного работника Кулёмовского банка Шикляева не думала по причине своей молодости и исключительного здоровья. А когда человек здоров, ему кажется, что все вокруг него тоже здоровы. Мысль о том, что кто-нибудь может неожиданно умереть, ему и в голову не приходит.
Пока Ниночка занимала очередь за польскими колготками, Гоэлро Никанорович почти вплотную приблизился к зданию банка. Перед дверью он остановился, когда в универмаге к прилавку подошла продавщица и объявила, чтобы покупатели не занимали большой очереди, потому что колготок поступило всего тридцать штук. Шикляева от знакомого товароведа точно знала, что колготок этих должно быть ровно сотня, хотела уже поднять невообразимый шум, но вовремя сообразила сначала пересчитать впереди стоящих. Оказавшись двадцать второй, Ниночка удовлетворённо хмыкнула, успокоилась, но крикнула продавщице:
- По одной штуке давайте!
В эту минуту Квасников в нерешительности остановился перед дверями банка и со смертельной тоской взглянул на часы. Они показывали двадцать две минуты десятого. Бедный Гоэлро Никанорович не представлял себе, как сможет смотреть в глаза сотрудников. Что им скажет? Солгать ему не удастся, лгать его почему-то не научили в детстве. Ему казалось, что он умрёт от стыда, если Агнесса Аркадьевна спросит: почему вы. Гоэлро Никанорович вдруг опоздали?
С трепетом души и всех членов, ненавидя и презирая себя. Квасников потянул на себя дверь любимого учреждения и застыл, едва перенеся за порог короткую левую ногу, которой в юности, поскользнувшись во время гололёда, съехал под колесо автомобиля. Все сотрудники банка, за исключением Ниночки Шикляевой, собрались в вестибюле и, не обращая внимания на вошедшего Гоэлро Никаноровича, спорили: отравился консервами или примитивно почил в бозе бедный Квасников?
Послушав этот спор, Гоэлро Никанорович прослезился. Расчувствовавшийся от чрезвычайного внимания к своей особе Квасников прослезился до мокроты в носу, вытащил из нагрудного кармана пиджака носовой платок и шумно, безутешно высморкался.
Этот чужеродный, чихающий звук заставил некоторых служащих банка поднять голову, посмотреть: кто это там чихает? А бедный Гоэлро Никанорович глаза боялся поднять. Он, продолжая сморкаться в носовой платок, мужественно проковылял к своему рабочему месту. Работники банка, поражённые каким-то безысходным состоянием души своего коллеги - всегда молчаливого и уравновешенного - в тягостном недоумении разошлись.
И ещё долго в это утро банк не мог набрать привычного трудового ритма.
И старейший его служащий Квасников в совершенном оцепенении сидел за столом и задумчивыми, отрешёнными глазами человека, решившегося на суицид или на убийство, смотрел на злополучную двадцатипятирублёвую ассигнацию.
"Господи! Ну, опоздал. Невелика же беда! Другие каждый день на работу не спешат. И мне один раз в жизни можно. Но ведь теперь все тыкать пальцем станут: ага, и Гоэлро Никанорович не святой! И он однажды на целых двадцать две минуты опоздал на работу! А была же репутация - дай Бог каждому! И всё из-за этой замечательной рубашки, будь она неладна"!
Мысли Квасникова перекинулись на сорочку из чёрной змеиной ткани, и у него сладко засосало под сердцем. Он в который раз за утро взглянул на часы: до срока, оговорённого продавщицей, оставалось ещё полтора часа.
"Где взять денег? Снять со сберкнижки? Но это невозможно, потому что не соберу к осени на подписку. У кого взять денег? Кто мне займёт такую сумму? Да и занимать - от стыда сгореть. У Безденежных три рубля просил, думал, что умру на месте. Ну чего я так переживаю? Ведь другие опаздывают, занимают деньги - и ничего. Пользуется ещё большим уважением, чем я".
Крамольные мысли начали роиться в горячем, возбуждённом мозгу Гоэлро Никаноровича. Их он испугался не меньше, чем факта своего неприличного опоздания. Но так уж устроены в головах наших извилины: потечёт из них ручеёк - и никакой плотиной не загородить. А тут ещё новенькая ассигнация, как яблоко искуса, перед глазами лежит, змеем-искусителем выгибается, нашёптывает, подзуживает: ну, возьми, возьми меня, Гоэлро Никанорович! Ничейная я купюра, не учтённая!
Мелким холодным бисером выступил пот на лбу Квасникова, глаза застлал сизый туман, перехватило дыхание.
"Но как же я смею об этом думать?! Это подло, низко, отвратительно, гадко! Тьфу, тьфу и ещё раз тьфу! Продать свою душу за двадцать пять сребреников? Нет и ещё раз нет! Будь проклята эта чёрная рубашка и командированный из области в придачу к ней! Но как хороша, сволочь, как искрится"!
Гоэлро Никанорович нервно схватил ассигнацию и спрятал в карман. И едва не задохнулся от такой смелости, от такого несуразного, противоречащего его воспитанию и самосознанию поступка.
Четвертной банковский билет покойно лежал в нагрудном кармане пиджака, а Квасникову казалось, что к его груди прижался раскалённый кусок стали. И жжёт, жжёт! Прожигает до самого сердца!
Было страшно оставлять его в кармане, но не было моральных сил и вытащить. Гоэлро Никанорович уже почти в полуобморочном состоянии закрыл глаза. И увидел себя - жалкого, с трусливым, бегающим взглядом, с гнусной, какой-то мефистофельской улыбкой. И не узнал в этом двойнике прежнего Квасникова - спокойного и уравновешенного, честно смотревшего на него каждое утро из зеркала во время бритья.
Другой - гнусный и жалкий Квасников - зачем-то подмигивал ему, противно хихикал и тыкал пальцем в грудь, которая была облачена (о Боже!) в чёрную, блестящую во все стороны рубашку.
И в то же время другой, прежний Квасников стал ругаться с двойником.
"Нахал! Подлец! Вор! Верни деньги на место!"
Неизвестно, до чего доругались бы между собой два Квасникова - новый и прежний. Может быть, вцепились бы друг другу в волосы, стали царапать друг другу лица, повалились бы на пол, в исступлении колотя друг друга. Но кстати вошла к Гоэлро Никаноровичу озабоченная Агнесса Аркадьевна. Управляющая банком не спеша и с достоинством пронесла себя к столу Квасникова.
- Что с вами приключилось, дорогой Гоэлро Никанорович? - Покатилова смотрела на своего сотрудника с истинно материнской болью.
- У вас бледный вид. Вы, наверное, заболели, дорогой Гоэлро Никанорович?
- Понимаете... понимаете... - бессвязно лепетал Квасников. И прятал глаза, чтобы, не дай Бог, не встретиться взглядами с Покатиловой.
На своей груди он ощущал нестерпимое жжение - так накалился от его стыда злополучный четвертак. И Гоэлро Никанорович стал судорожно захватывать банковский воздух широко открытым ртом, будто превратился в мужскую особь стерляди, выброшенной на берег.
Воду принесли незамедлительно, и управляющая банком, как сестра милосердия, бережно поила Квасникова. А зубы его выстукивали чечётку о край стакана.
- Может быть, неотложку вызвать? - спросила Покатилова, когда Гоэлро Никанорович немного успокоился.
- Не надо, не надо! - квасников испуганно замахал руками, словно Покатилова предложила, стоя с ним на высокой круче реки, привязать камень на шею - и буль-буль. - Понимаете... понимаете...
- Вы сможете поработать хотя бы до двенадцати? До прекращения операций с клиентами? - Она пытливо посмотрела на своего сотрудника.
- Вот и хорошо. - Агнесса Аркадьевна отошла от стола. - А те двадцать пять рублей, о которых вы давече говорили, оприходуйте у Любы Безденежных!
Покатилова как-то с подозрением взглянула на Квасникова, словно не могла поверить, что есть на Земле люди, которые могут вот так запросто, по обыкновенному позыву совести пройти мимо ничейных денег.
"Нет, - подумала Агнесса Аркадьевна. - Этот Квасников положительно - или святой, или круглый дурак!"
Последнее слово беззаботной птахой слетело с уст начальницы, и Гоэлро Никанорович вздрогнул. Сразу же, как при солнечном затмении, потемнело всё вокруг. Все его члены, каждую извилину в мозгу заполнил и сковал холодный ужас. Он смутился так, как не смущался никогда в жизни. Ему показалось, что Покатилова обо всём догадалась и не случайно зашла к нему.
Сквозь туман, застлавший его близорукие глаза, мелькнуло видение: из рукава чёрный сорочки проросли длинные пальцы, которые сложились в две комбинации, именуемые в народе фигами. дулями, шишами, и ехидно подмигивали пуговицы на рубашке, превратившиеся в бельмастые глаза.
Агнесса Аркадьевна большой уткой уплыла из подземной банковской комнаты, оставив в память о своём посещении неподражаемый запах импортной помады, перемешанный с тонким эфиром отечественных духов.
Не раньше, чем через пять минут Квасников очнулся, возвратился к жизни, кроличьим взглядом обвёл приземистое помещение.
Угрюмо молчащие сейфы. Бледный матовый свет лампочек. Холодный блеск полированного стола. Всё привычное и не замечаемое им ранее вдруг превратилось в космически громадное, фантастическое, ирреальное. Он ощутил себя какой-то примитивной и маленькой букашкой, ползущей в огромном пустынном пространстве неведомо куда, неизвестно с какой целью. В этом тупом, совершенно бесполезном, медленном движении таились безысходность, обречённость. И непонятно было: зачем живёт эта букашка? Какой есть смысл в её вечном стремлении в неизвестность?
Через пятнадцать минут Гоэлро Никанорович уже спускался от Любочки Безденежных, оприходовав у неё двадцать пять рублей - лишнюю, никому не принадлежащую ассигнацию. Нормальная его нога цеплялась за короткую, и со стороны могло показаться, что свой последний путь в жизни проделывает смертельно заболевший дистрофик.
4.
Гоэлро Никанорович вернулся от заместительницы управляющей, присел на краешек стула и стал тонуть среди глубокого и медленного течения своих мыслей, с тоской выглядывая проплывающие мимо соломинки, чтобы найти такую, за которую можно ухватиться и выплыть на берег, к универмагу. А там на втором этаже в отделе мужской одежды ещё пятьдесят пять минут будет ждать его чёрная рубашка из змеиной ткани.
Он тяжело перенёс потерю двадцатипятирублёвой ассигнации, но с удовлетворением отметил, что как-то легче стал выходить из лёгких воздух, будто убранный из кармана четвертной затыкал гортань, как ограничительный клапан. Как-то свободно, ритмично билось сердце, будто маятник остановившихся часов разамплитудился после подтягивания гирь.
Выползая из-под гнетущего пресса соблазнов, Квасников подумал: и ладно, что всё так кончилось! Зато у него по-прежнему кристально чиста совесть и не запятнаны кражей руки. А что касается чёрной рубашки, то он сейчас наберётся невероятной храбрости. И займёт пресловутые двадцать пять рублей у Любочки.
Сейчас... Вот только уймёт дрожь в коленках, чтобы подняться и уверенно пойти. Была и причина подняться к Безденежных: он так и не отдал ей три рубля.
Подумав об этом, он стал искать на столе трояк. Но его нигде не было, даже под настольной лампой с ребристой шеей. Гоэлро Никанорович ни на шутку всполошился. Стал вытаскивать всё из карманов на стол: вечную металлическую расчёску, которой расчёсывал свои жидкие волосы вот уже одиннадцать лет; карманный календарь за 1985 год с рекламой Госстраха на обратной стороне; ключ от квартиры; зубочистку; одиннадцать рублей с мелочью из внутреннего кармана; презерватив, который купил давно - лет пять назад - на всякий случай.
Всё это Квасников выложил на стол. Но среди вещей и денег не было нужного трояка. Гоэлро Никанорович не подумал о том, что деньги могли украсть. Наоборот, почудилось ирреальное - трояк растворился в воздухе, как растворилась двадцатипятирублёвая ассигнация среди укутанных бриллиантами пальцев Любочки Безденежных.
Квасников для убедительности даже пощупал воздух, как фокусник в иллюзионе с игральными картами. Но в его руку не спустилась из рукава потрёпанная купюра.
"Господи! Да что же это за мистика такая?!" - обречённо подумал Гоэлро Никанорович.
Устало и безнадёжно он опустился на стул. Но едва его сухой зад коснулся холодного дерматина, как ударила в голову заполошенная мысль, словно под дерматином была законспирирована кнопка памяти, и он нажал её.
"А ведь я мог положить трёхрублёвку в сейф!"
Квасников с необычной для себя стремительностью проковылял к одному из сейфов. Из множества ключей мгновенно и безошибочно выбрал нужный, открыл дверцу. И облегчённо вздохнул три рубля
лежали рядом с пачкой двадцатипятирублёвок. Рядом с той пачкой, в которой вчера оказался сто первый четвертной с номером ОЛ
52433815.
Чисто механически, просто из профессионального интереса Гоэлро Никанорович вместе с трояком взял и эту пачку. Он захотел ещё раз пересчитать деньги.
Он сел за стол, разорвал упаковку. И ассигнации стремительно замелькали-зашелестели в его искривлённых, тонких, вдруг преобразившихся в изумительно проворные пальцах. И так же быстро, словно их била нервная, лихорадочная дрожь, зашевелились его губы, отсчитывая ассигнации. Казалось, что губы его тоже шелестели, как поздней осенью два сухих листа, висящие рядом на ветке и трепещущие на ветру. Промелькнули вагонами сумасшедшего японского экспресса на воздушной подушке ассигнации из пачки.
И первыми удивлённо, будто поражённые мгновенным параличом, замерли пальцы, а потом уж от них, как через проводник, импульс ужаса передался всем нервным клеткам: задёргались веки, зашевелились уши, поднялись дыбом редкие и короткие волосы на голове.
Недоумение и ожидание приближающейся вселенской катастрофы читались в остановившихся после нервных передёргиваний глазах Квасникова. Шок был неминуем: опытный банковский работник, виртуоз пересчёта денег насчитал в пачке двадцатипятирублёвых ассигнаций девяносто девять купюр.
"Не может быть!" - вырвался беззвучно вопль откуда-то из желудка Гоэлро Никаноровича.
- О-о-о! - первобытным человеком застонал Квасников. И ошеломлённо-безнадёжно посмотрел на стопку денег, словно держал в руках динамитную шашку с подожжённым бикфордовым шнуром.
Он хотел тут же приступить к пересчёту, но подумал, что в таком волнении, в таком потрясении вряд ли сосчитает правильно. И, не дай Бог, ещё окажется в пачке 98 ассигнаций. Тогда уж точно хватит его паралич или даже полная кондрашка.
Поэтому Гоэлро Никанорович беспомощно, растерянно оглянулся, словно за сейфами мог спрятаться какой-нибудь фокусник вроде Акопяна, положил дрожащие руки на столешницу и постарался успокоиться.
Десять раз пересчитывал Гоэлро Никанорович пачку двадцатипятирублёвок и после каждого пересчёта почти терял сознание. Его сердце то падало вниз, к ногам, то подскакивало под горло, то останавливалось, как у загнанного коня. Каждый раз в пачке оказывалось 99 купюр.
В последний раз, в последней надежде Квасников стал считать - медленно, как слепой, тщательно ощупывая и растирая в пальцах каждую ассигнацию, и его воспалённые губы прошептали вновь "девяносто девять".
Гоэлро Никанорович рухнул на кафельный пол без чувств, зацепив неуклюжим ботинком стул, а тот звонко, как разорвавшаяся петарда, хлопнул о кафель.
В подвальную комнату вбежал охранник банка - рыжий добряк-увалень, сменивший утром Еремея Кашкина, который, увидев лежавшего на полу в неестественной позе Квасникова, завопил на весь банк:
- Неотложку! Вызовите неотложку! С Гоэлро Никаноровичем плохо!
5.
"Чик-чирик, кик-кик! Чик-чирик, кик-кик!"
Весело и упруго, как на батуте, подскакивали на тротуаре воробьи. Опьянённые весенним днём птахи возбуждённо трепыхали крылыш- ками, вертели маленькими серыми головками, склёвывая крошки с блестящего после прошедших дождей асфальта.
Воробьи совсем не боялись людей, лишь уступали им дорогу, отпрыгивая, отлетая на метр-полтора в сторону. Тем более не боялись, что не разгуливали по тротуару разленившиеся коты.
"Цок-цик! Цок-цик!"
Весело и неровно выстукивали каблучки туфель. Неровно потому, что с одного каблучка отлетела подкова.
Хозяйку туфель - полноватую, сорокапятилетнюю, красивую поздней женской красотой, когда расцветает она бабьим летом, - звали Аглаей Ивановной Добрыниной. Перекатывающиеся к уголкам весёлые карие шарики глаз, взлетевшие чёрными чайками брови - определённо старший бухгалтер районной газеты "Советские Кулёмы" Добрынина находилась в хорошем расположении духа. И все люди вокруг казались ей хорошими и милыми.
А как же не быть соловьиному настроению?! Сегодня в восемь часов вечера на новую квартиру к Аглае Ивановне обещал заявиться при полном параде неотразимый мужчина - шофёр управляющей банком Агафон Агафонов. Ровесник Аглаи Ивановны Агафонов год назад похоронил жену, умершую от рака и женской доли.
Приязнь между Аглаей Ивановной и Агафоном возникла давно, ещё с тех времён, когда жива была супруга Агафонова Клава. Но она, Добрынина, ничем, даже каким-либо намёком не хотела опошлять святых семейных уз и загонять прежде времени в гроб тяжело больную женщину. Однажды Агафон тайком поцеловал Аглаю Ивановну, когда подвозил её домой. Был тихий звёздный вечер, который гипнотизирующе воздействовал не только на семнадцатилетних. Хотя этот поцелуй Аглая Ивановна не считала, как таковым, поцелуем. Так, чистым, невинным прикосновением одних губ к другим губам, потому что Агафон поцеловал её украдкой и мимолётно, как пятиклассник, влюблённый по уши в свою сверстницу.
Ещё один раз Агафон коснулся её губ более чувственным поцелуем, в котором уже скрывалась затаённая страсть. В тот день они случайно встретились на пустынном берегу Быстрицы. К реке Аглая Ивановна приходила полоскать бельё, а Агафон разыскивал по прибрежным кустам свою шалопутную дочь, которая в свои шестнадцать лет уже успела сделать аборт.
Нет, Добрынина совсем не радовалась, когда беспощадный рак доконал бедную женщину. Как могла она радоваться такой трагедии?! Ведь это страшное и непоправимое горе - смерть! Аглая просто, без чёрной мысли подумала, что теперь они с Агафоном могут быть вместе.
И что тут такого и особенного, что тут грешного, если она так подумала? Умершую не воскресишь, а жизнь на земле продолжается. К тому же она, Аглая Ивановна, твёрдо ответила Агафону, когда тот пришёл просить её руки уже через месяц после кончины супруги:
- Нужно всё делать по-людски, Агафоша! Нужно хотя бы год подождать ради приличия!
Нет, Аглая Ивановна - очень порядочная и уважающая себя женщина и до годовщины со дня смерти бедной Клавдии, то есть до вчерашнего дня, даже поцеловать себя Агафону не позволяла. Не говоря о чём-либо другом, как по-блатному пел её, Добрыниной, сын Игорёк:
"О чём не говорят, чему не учат в школе".
То ли весна странным образом подействовала на Аглаю Ивановну, то ли предстоящее свидание, но привязался к ней пошлый куплетик
из Игорьковой песенки:
На пляже одна дама
Читала Мопассана,
Читала, ножки грела,
Купаться захотела.
И кое-что ещё,
И кое-что другое,
О чём не говорят,
Чему не учат в школе.
Довела её эта постыдная песенка до ручки. Аглая Ивановна несколько раз мысленно обозвав нехорошими словами сына-пошляка, от смущения покраснела. Оглянулась, словно испугалась, что кто-нибудь мог услышать слова пошлой песенки, которые она напевала про себя.
А в сумочке старшего бухгалтера редакции районной газеты Аглаи Ивановны Добрыниной среди других денежных ассигнаций, предназначенных для оплаты труда журналистов, тихо и покойно лежал четвертной - тот самый, из-за которого разгорелся сыр-бор в жизни Квасникова.
Вряд ли есть такая женщина на свете, которая может равнодушно пройти мимо открытой двери универмага, когда, к тому же, её сумочка полна денег, и среди оных имеются и её - личные, кровно заработанные, и уж их она может тратить, не отчитываясь перед скупердяем мужем, на что угодно: на духи, на помаду, на платье, на туфли. Если найдётся такая женщина в мироздании, то она, конечно же, не может жить в Кулёмах.
Не была исключением и Аглая Ивановна. Он вообще старалась никогда не быть исключением из правил и, несмотря на скромную зарплату, одевалась со вкусом. Даже сейчас, в обычный, ничем не примечательный рабочий день под дорогим модным плащом с воротником-стоячком скрывалось не менее дорогое платье из какой-то сверхмодной ткани.
Аглае Ивановна никогда не была исключением ни в одежде, ни в поведении. Добрынина была порядочной женщиной и одевалась так, как одеваются порядочные женщины. Ела то, что едят порядочные люди. Читала то, что читают порядочные интеллигенты. И она чувствовала себя в этой жизни уютно от своей неисключительности, от сопричастности к большинству.
Аглая Ивановна оглянулась: не увидел бы кто-нибудь из райкомовских или редакционных, и юркнула, если так можно говорить о полноватой женщине, в дверной проём универмага. Дверь, после того, как до кости разнесло пальцы заместителю председателя райпо, подпёрли двухпудовой гирей, и теперь входящие могли не бояться быть прихлопнутыми.
Поднявшись на второй этаж, бухгалтер редакции зацокцикала по кафелю к женскому отделу, но невзначай, из чисто женского любопытства бросила взгляд на шеренгу рубашек в мужском отделе И зацепилась этим любопытным взглядом за чёрную сорочку - ту самую, что не смог купить несколько дней назад Гоэлро Никанорович.
"А неплохо было бы купить эту рубашку в подарок милому Агафону!" - с большой нежностью подумала Добрынина.
Аглая Ивановна вежливо крутанулась на тонких каблучках, плывущей походкой завернула в отдел мужской одежды, плавно и равномерно покачивая крепкими бёдрами - как женщина, имеющая достоинство. Подошла к шеренге сорочек, выудила из общего однообразия сияющую чёрную, с прищуром осмотрела её: достойна ли она богатырской фигуры возлюбленного?
Решительно крутанув уже головой, отчего описала полукруг в воздухе и скособочилась мохеровая шапочка, Добрынина заспешила к кассе.
- Гражданочка! Гражданочка! Эта рубашка продана! Её скоро заберут! - проверещала продавщица - та же, суперкукла, и схватилась за рукав сорочки, будто бухгалтер редакции собиралась улизнуть с неоплаченным товаром.
- Как же так, милочка? - певуче спросила Аглая Ивановна. У неё был мелодичный, протяжный альт. - Рубашка висит на общих основаниях в общем ряду. Значит, я могу заплатить стоимость и приобрести её!