Нечистая сила объявилась в барском доме в ночь третьего дня после того, как подались господа Лапшины за границу. Не по нраву пришлась генерал-аншефу Лапшину пролетарская революция октября семнадцатого года. Хотя, честно сказать, был он генерал невредный, простой трудящийся народ не забижал, к тому же являлся героем Плевны.
С генералом уехало всё его семейство: незамужняя сорокалетняя сестра Александра Ивановна, меньшой генеральский сын штабс-капитан Иван Владимирович со своей женой Анной Фёдоровой. Поехал со своими хозяевами и слуга Пантелей Матвеев, бывший денщик генерала, которого тот, забрал из армии с собой.
Когда дело касается нечистой силы, то снегу зимой не бывать, если первой с ней не повстречается баба.
В ночь упомянутого дня шла по улице Тимофеевки пьяная баба, вдовая солдатка Аксинья Нефёдова. Запила Аксинья с горя, потому как не вернулся с германской войны муж Иван, с которым она жила, честно сказать, хорошо.
Возвращалась Аксинья Нефёдова от таких же, как она, вдовых товарок, плача навзрыд пьяными слезами, и пела, разрывая себе душу.
Сидела я
У окошечка,
Ждала себе
Милого.
Не могла
Дождатися,
Спать ложилася,
Утром встала -
Спохватилася,
Гляжу на себя -
Вдова.
Возвращалась Аксинья тихим ходом в свою развалюху, соломой крытую, несла голодному и непреглеженному сынишке ковригу хлеба с картошкой, сердобольными солдатками данные, и, проходя мимо барской усадьбы, вдруг увидела на первом этаже дома Лапшиных слабый отблеск света и услышала музыку, какую господа на роялях играли.
- Свят! Свят! - перекрестилась Аксинья и почти протрезвела от испуга.
Назавтра Аксинья рассказала тимофеевским бабам о том, что в барском особняке нечистая сила завелась. Но какая вера горькой пропойце? Спьяну что угодно может померещиться.
Посмеялись бабы над Аксиньей, но своим мужикам об этом случае рассказали. А как же иначе? Бабы вообще не любят секреты в себе сохранять, а тут возможность представилась Аксинью за пьянство оговорить, потому как не любили они Нефёдову из-за своих же мужиков, которым Аксинья редко кому в ласке отказывала.
Будь мужики глупее баб, они забыли бы про этот случай, но каждый второй из них знал, что Аксинья и в доску пьяная не заговаривается, и что натворила с дурного хмеля назавтра помнит лучше любой трезвой. Во всяком случае решили тимофеевские мужики дело с нечистой силой на чистую воду вывести, тем более, что зимой трудящемуся мужику забот немного, и можно даже умереть с тоски или от водки, а то даже тронуться умом от бесконечных разговоров о революции и будущей райской большевистской жизни, когда палец о палец не ударяя, будешь сыт и в лапти обут.
Собрались мужики - пять человек - вечером следующего дня у Игната Тимофеева, потому что хата его никудышная с глиняным полом и битыми окнами, заткнутыми от мороза и ветра грязным тряпьём, стояла в самый раз напротив барской усадьбы - до неприличия ухоженной, как бы в сравнение и укор эксплуататорам трудящихся.
Убогость жилья своего Игнат оправдывал тем, что вернулся с фронта весь поперёк израненный, контуженный и газами травленный, а значит, немощный. Правда, тимофеевскую водку он попивал более и усерднее, нежели до войны. Да ведь водку хлестать да по вдовам солдатским таскаться силы завсегда найдутся, и большого ума на это дело не требуется.
До полуночи, когда нечистая сила от дневной спячки очухивается и за свои пакостные дела принимается, было ещё далеко, и мужики, пока суть да дело, раздавили четверть домашней водки, в складчину купленной, загрызли чёрствым хлебом с квашеной капустой, а потом полезли за кисетами и задымили разом. Через пару минут тесная, закопчённая хатка Игната стала походить на баньку, которую по чёрному топят: среди густого махорочного дыма тимофеевских мужиков можно было запросто принять за призраков или полуношных служителей Сатаны.
- А ежели Аксинья бреше? А? - усомнился худой и скукоженный, как и его хатка, Игнат Тимофеев, потому как в бутылке кончилась водка, и у него потерялся всякий интерес выслеживать нечистую силу. - А ну как из-за её коварства попадёшь в какую-нибудь конфузию для насмешки всей Тимофеевки или, того хуже, схватишь грыжу от испуга, или заикой до последних своих дней сделаешься?
- А ежели не бреше? - ответил ему Кирей Астапов - широкий и низкорослый, как полати, мужичок, с зелёными выпученными глазами, за что справедливо был прозван уличными острословами Жабой.
- Може так, а може не так... - философски рассудил прямой и тонкий, как оглобля або жердина, Егор Кузьмин, и как невоспитанный и некультурный элемент, загасил цигарку в миску с капустой.
- Всё може быть, - согласился с ним Анисим Фёдоров - ядрёный и усадистый, как боровик, с лопушистыми ушами мужик, который длинным хрящеватым носом своим понюхал горлышко пустой четверти.
- Слухайте! А може кто из бывших хозяев на роялях выкобеливается? - глубокомысленно предположил Игнат и от неинтереса к глупому мероприятию полез на печь, сверкнув белыми кальсонами, выглядывающими из-под оторвавшейся заплаты на заднице.
- Як же! Я сам видел, як они все пятеро уехали. На двух конях! - Кирей вытащил из миски с капустой окурок Егора и воспитательно для него задавил каблуком сапога ещё дымящуюся самокрутку.
- Як пятеро, кали их всего четыре? - Кузьмин принялся крутить новую самокрутку, слюнявя языком бумагу.
- Я же не слепы! - возмутился Астапов.
- Кто тебя ведает! Може ты считать до пяти не знаешь! - хихикнул Егор.
- Не таки дурак, як ты! - рассердился Кирей. - Считай сам: генерал - раз, сестра его - два, молодой пан с жёнкой - три, Пантелей - четыре.
Загнув четыре пальца с грязными ногтями на пухлой своей руке, Кирей в полном недоумении смотрел на неё, будто ему под кирпатый нос сунули кукиш.
- Ну, что я сказал?! - ещё ехиднее захихикал Кузьмин. Четыре их. По паре на каждый конь.
- Придурки! - Игнат свесил голову с печи. Почему-то он считал себя умнее Кирея и Егора. - Несите ещё водки - я вам сосчитаю.
- Без сопливых обойдёмся! - заметил Кирей, потому как был старше Тимофеева лет на десять. - Не може быть, чтоб четверо. Генерал - раз, Пантелей - два, невестка - три, молодой пан - четыре.
И опять на Киреевой руке остался свободным большой палец, на который он смотрел, как на восьмое чудо света, открыв рот.
- Или я дурак...
- Или ты! - разрешил его сомнения Егор, прикуривая потухшую цигарку от керосиновой лампы.
- А про сестру генерала ты забыл! - вмешался в их пустопорожний спор Анисим. - Она хоть и кобыла носатая, но человек.
- Говорил же - пять! - воодушевился Астапов.
- Ну-ка, считай снова! - подзудил Кузьмин и высморкался в подол рубахи.
- Шёл бы ты!.. - послал его Кирей, совсем забывший: к чему они начали господ считать?
- С такой выпивкой на нечистую силу идти не резон, - вдруг изрёк мрачный и неразговорчивый Иван Панчуков. Всё это время он сидел молча, как дурак на суде, облокотившись на стол и упёршись ладонями в крутой, как кулак, подбородок. - Пойду, у Стешки спрошу!
Панчуков натянул полушубок, трещавший по швам на его могучей груди. У мужиков глаза от грусти избавились: на Стешу была большая надежда, потому как она души не чаяла в своём бирюковатом Иване. К тому же Панчуков, не в пример Игнату, бывал чаще трезвый, чем наоборот. И только в хорошей компании мог сорваться и дойти до положения риз.
Кузьмин в раздумье повертел окурок и снова загасил его в миске с капустой. Вздохнул тяжело, как уставший от жизни.
- Не хреновый барин был генерал.
- Кому як! - Игнат стал сползать с печи, уверенный, что Панчуков с пустыми руками не вернётся. - Меня, мироед, конюхом не взял. Лампаса дерьмовая!
- И правильно сделал! - Егор некультурно отрыгнул и скривился от исторгнутого из желудка кислого сившно-капустного духа. - Я бы тебя, лодорюку и пьяницу, в подпаски не взял бы!
Кузмин считался лучшим в Тимофеевке пастухом из-за длинных ног своих - ни одна корова не могла от него убежать, даже закусанная бзиками.
- Тоже мне работник - под кустом спать! - Не обиделся Игнат. Он сосредоточенно и с увлечением даже ковырялся в широком своём носу, словно отыскивал в ноздрях золотой самородок, время от времени вытаскивая палец и внимательно рассматривая его.
- И я скажу, что генерал был не хреновый. Вот в прошлом году он велел мне мешок муки задарма привезти. - У Кирея было восемь детей, а генерал Лапшин любил и жалел детишек и в голодные годы помогал пропитанием. - А сын его, Иван Владимирович - зверь зверем. Плёткой меня отходил - три дня на задницу садиться не мог.
- И поделом! - сказал, засмеявшись, Егор. - Известно нам, что твоя древняя клячонка на его овсах поправлялась. Небось, кабы Игната Тимофеева конь в твоё жито забрёл, побил бы хозяина?
- Была у Игната хата, где вошей богато, а не конь! - складно получилось у Астапова. Так ему понравилась эта присказка, что он с удовольствием ерзанул со скрипом по лавке и, блаженно улыбаясь, сочинил новую. - Была у собаки хата, як конь у Игната!
- Ну, буде, буде! Тоже барин туточки нашёлся! Жопа из-под штанов светится! - рассердился на него Игнат, хотя прежде из-за незлобивости своего характера редко брал в голову насмешки тимофеевцев.
- Что вы не говорите, мужики, а наш пан был лучше Красовского! - Кузьмин сделал вид, что не обратил внимания на то, как Кирей аккуратно и демонстративно вытащил окурок из миски с капустой и многозначительно, с укоризной посмотрел на него.
- Нема ни Красовского, ни Лапшина! Теперя мы сами себе паны! - Игнат по-хозяйски отодвинул локтём дремавшего Анисима на край скамьи. - Расселся, як у Аксиньи! Двигайся, тут Иван сядет!
- С тебя пан, як с меня аероплан! - опять срифмовал Кирей. Прост был с виду Астапов да и туповат, честно сказать, а иной раз частушку мог сочинить, что вся Тимофеевка от смеха в покат валилась. Уж на что не было на белом свете ехиднее Кузьмина, а и тот боялся Кирею на язычок попасть. - Кобыла пукне - мужик нюхне!
- Заткнулся бы ты, Некрасов! - очнувшись от дремоты, оборвал его Анисим. - Слухайте, мужики! А як мы будем ту самую нечистую силу ловить?
- Бреднем! Ты будешь загонять, а мы тягать, - Кузьмин прислушался. - Тихо, братцы! Кажись, Иван идёт. Як медведь плюхае.
- Неужели Стешка дала? - с надеждой сказал Игнат и в нетерпении облизнул верхнюю губу.
- Смотря что! Пошутил Егор, но и он с надеждой полуобернулся к двери.
Со стороны леса к двухэтажному барскому особняку сторожко подкрадывалась нечистая сила. Был тихий час ранней ночи с беззвёздным небом и спрятавшейся за облаками луной. Но как ни странно, не было абсолютной темноты, может быть, из-за выпавшего днём свежего снега. Худое, сутулое привидение было в пенсне, стёклышки которого, отражая белизну снега, поблёскивали, и, случись увидеть его в сию минуту Аксинье или другой тимофеевской бабе, - быть в деревне поминкам на третий день.
Привидение, одетое в чёрное, оглядываясь, обошло угол дома и влезло в окно на первом этаже. В пустом доме не отозвались гулом шаги, чёрное привидение, как и полагается призраку, скользило по паркету с лёгким шуршанием, словно перекатывались осенние листья на ветру.
В полной темноте, в которой едва проявлялся силуэт привидения, оно миновало прихожую комнату, вошло в залу, где стояло чёрное лакированное фортепиано, на котором играли сестра и невестка генерала, а иногда от деревенской скуки - штабс-капитан Иван Владимирович. В просторной зале в прежние времена редко собирались и гуляли гости, потому что Лапшин любил жизнь уединённую и не шумную, днём читал или прогуливался с собакой по лесу, а с вечера до глубокой ночи что-то писал в кабинете на втором этаже - вполне возможно - мемуары.
В не топленом четыре дня барском особняке было холодно и промозгло сыро. На второй день после отъезда господ председатель Тимофеевского Совета Николай Филиппов, размахивая револьвером и зачем-то угрожая расстрелом уехавшему генералу, экспроприировал в пользу бедного трудового народа оставшееся имущество, каковое честно разделил между своими дружками, взяв себе хромовые сапоги штабс-капитана и широкую кровать, которая заняла ровно половину его хаты. Филиппов забрал бы себе и фортепиано, но для этого надо было развалить в хате печь и выкинуть стол, а обедать на широкой кровати. Жена Николая не захотела ни того, ни другого, и фортепиано решили оставить для будущего музыкально-пролетарского воспитания бедняцких детей.
Привидение прошло к фортепиано, несколько раз подуло на большие руки - белые, будто из воска отлитые, согревая их дыханием, потом достало из кармана пальто свечку, зажгло её и поставило на музыкальный инструмент. Робкий, немощный свет выхватил из кромешной темноты ночной его профиль - ничем не примечательный, кроме элегантного пенсне на курносом тамбовском носу.
Это был Пантелей Матвеев. В 1988 году генерал-аншеф взял его из солдат в денщики вместо прежнего, умершего от болезни желудка. Пантелей оказался в меру образованным для своего крестьянского происхождения, по-тамбовски очень душевным и не по-тамбовски весьма расторопным, отчего Лапшин привязался к нему и полюбил, а после выхода на пенсию в 1890 году пригласил к себе слугою-товарищем.
Пантелей тоже души не чаял в генерале, умном и справедливом в сравнении с другими генералами, бывавшими у Лапшина в гостях, и принял его предложение, потому как всё равно остался на свете один, если не считать давно вышедших замуж сестёр.
Полюбивши генерала с первых дней службы, Пантелей сразу же полюбил его имение и всю Тимофеевку. С тех пор он ни разу не покидал деревню. Лапшин в первые годы после отставки выезжал на зимнюю квартиру в Петербург, но Матвеев за промилуй Бог просил не брать его с собой, а оставлять в помощь управляющему по хозяйству. Тихая и уютная Тимофеевка была ему милее сырого и многолюдного Петербурга, в котором, впрочем, он никогда не бывал.
Скоро Лапшин женил своего преданного денщика на хорошей деревенской девке, но женитьба оказалась неудачной6 не прожив в замужестве и одного года жена Пантелея простудилась и умерла.
Оглянувшись, словно почувствовав за спиной чей-то взгляд, Пантелей открыл крышку фортепиано, придвинул ящик, в котором кухарка хранила какие-то свои вещи, сел на него. Некоторое время Пантелей находился без движения с закрытыми глазами, как пианист на концерте, настраиваясь на игру, затем осторожно тронул две клавиши - басовую и голосовую. В пустой и холодной зале даже тихие звуки резонировали громко, и Пантелей испуганно отдёрнул руки, словно клавиши обожгли его пальцы.
Но через минуту он собрался с духом, уверенно придвинул ящик ближе к фортепиано и решительно, но нежно коснулся клавиш.
Он заиграл любимый свой романс "Не искушай меня без нужды", который чудесно играла и пела Александра Ивановна и с недюженным терпением души учила Пантелея играть его. Пантелея, который не знал ни единой ноты. Кроме этого романса, Матвеев ничего больше не освоил, потому играл его второй вечер подряд, вспоминая прежнюю жизнь и незабвенную Александру Ивановну.
Покачиваясь и поддерживая друг друга, пятеро тимофеевских мужиков вывалились из Игнатовой хаты, едва не размотав по сторонам неустойчивое крыльцо, изготовленное из кривых досок и не прибитое гвоздями к лагам. Безлунная тёмная ночь, столь любимая привидениями и прочей нечистью, не испугала мужиков, потому как, прикончив принесённую Иваном Панчуковым самогонку, они были веселы и отважны, как лесные разбойники, и не только снег был им по колени, но и Чёрное море.
- Игнат! А взял ли ты мешок? - Обняв Тимофеева, спросил Кирей Астапов. - Я это привидение, я этого чёрта с рогами скручу в крендель и засажу в мешок. Аль не веришь?
- Верю! Ты можешь! - Игнат обрадовался объятиям, крепко уцепился за Астапова, потому что на своих собственных ногах он передвигался, как новичок на протезах.
- Я притащу этого чёрта!.. Слухайте, а черти на роялях разве играют? - резко, как перед каменной стеной остановившись, Кирей обратился к своим спутникам.
- Черти такие стервы, что и на пиле сыграют - не только на рояле! Я их, негодных, знаю! - Егору из-за его длинных ног идти было неудобнее всех - он их переставлял, как ходули, прямо и осторожно, но всё равно они грозили переломиться пополам.
- Я его притащу в сельсовет и покажу Кольке Филиппову. Небось, наложит в штаны, вояка! И про револьвер забудет с испугу! А, мужики? - не унимался Астапов, который и трезвый любил прихвастнуть, а уж по пьяному делу отчаяннее его не было в округе.
- Кабы Киреева жонка портки сёння не стирала! Чай яны у тебя и на каждый день и выходные? - Хлебнув свежего воздуха, Кузьмин преобразился и приобрёл более-менее устойчивое положение.
- Тихо, братцы! - Остановил односельчан Панчуков - самый трезвый и здравомыслящий из всей компании. - Слухайте!
Его слова застигли мужиков врасплох, потому, остановившись, задние натолкнулись на передних, едва не повалив их в снег. Сгрудившись, они испуганно уставились на барский дом, в котором призрачно светились три окна на первом этаже. До них долетела печальная, душевная музыка, которая никому из мужиков из-за их крестьянского, простолюдинного воспитания не показалась знакомой. Никогда раньше никто из них не прислушивался к тому, что играли на фортепианах в барском доме.
- Культурный, сволочь! - оценил музыку Анисим и перекрестился.
- Не брехала, однако дело, Аксинья! - Игнат толкнул Кирея в бок. - Ну, давай, енерал Брусилов! Иди в наступленье на панское привиденье! Сдаётся мне, что это генералов батюшка фулиганит, Иван Степанович. Он любил на роялях выдрючивать, хоть и полковник. А генерал не любил. Я знаю, я сосед ихний.
Пьяный Тимофеев никогда не отказывал себе в удовольствие соседством с Лапшиным похвастаться, что не мешало и обругать генерала последними словами.
- Ступай, Кирей, без мешка! Под мышкой привидение принесёшь. А ежели чёрт - за хвост притащишь! - Подтолкнул Астапова Егор.
И вдруг мелодия оборвалась, а через некоторое время к окну начало приближаться привидение ли, чёрт - на расстоянии сорока шагов да ещё ночью разве разглядишь?
- Свят! Свят! - перекрестился Кирей и первым повернул в обратную сторону. Скоро с шага перешёл на бег, а за ним, толкаясь, - и остальные.
Игнат, запутавшись в собственных ногах, упал и, барахтаясь в снегу, кричал жалобно:
- Мужики! Сволочи! Не кидайте меня!
Но мужики не обращали на него внимания. От страха и у Игната хмель прошёл, и он шустро вскочил на ноги. Догонял мужиков, ругаясь:
- Хрена тебе, нечисть, а не Игната!
Уже в хате, ещё не отдышавшись, Кирей сказал вбежавшему последним Игнату:
- Ты запрись на всякий случай!
- Перетрусил, герой? - подкузьмил его Тимофеев, но накинул крючок на двери.
- А вы не? - невозмутимо ответил Астапов и по-хозяйски уселся за стол.
- Кали это чёрт, то он через трубу влезет, а кали привидение - не имеет права свой дом покидать! - мудро рассудил Анисим и тоже сел на лавку.
- Не-е, мне Стеша задаст перцу. Подумает, что под Аксиньиным боком пригрелся. - Панчуков пошёл к двери. - Если правду сказать - засмеют нас завтра в деревне.
Фёдор и Кузьмин надели шапки, пошли следом за Панчуковым.
- А я останусь! Мои давно спят, не хочется будить, - отвернувшись к стене, сказал Кирей.
- Ну-ну!.. - крякнул Егор, понимающе переглянувшись с Анисимом, и оба рассмеялись.
Пантелей Матвеев стоял у окна с прикуренной папиросой в задумчивости и будто бы забыл об опасности быть узнанным, а значит, арестованным. Раз бежал с господами, то дело это нечистое, тем паче, что назад вернулся. За какими такими сокровищами? Нет, ни за что не простят ему новые господа с дырявыми портками верной службы эксплуататору-генералу, хоть жил хозяин больше с генеральского пенсиона, нежели с хозяйства.
За окнами было темно и тихо, мелкими белыми мошками кружились снежинки. Зима нынче выдалась снежной и доброй. В прежние времена Пантелей запряг бы Гнедка, усадил в роскошные сани Александру Ивановну, укутал бы её ноженьки в овчинный тулуп и помчал бы с ветерком на рысях в сторону Кротово. Александра Ивановна - в белой шубке, пряча руки в муфту, улыбалась бы ему ласково, а он оглядывался бы на её улыбку и спрашивал шутя-серьёзно:
- Свернём, Александра Ивановна?
- Что вы, что вы, Пантелей Петрович! - Александра Ивановна прятала бы глаза, и её пухленькие щёчки краснели бы всё ярче.
И они всё-таки свернули бы в глубь соснового бора (есть у Пантелея лесная заветная дорожка, выбегающая на уютную, как тихая бухта, опушку). Остановив Гнедка, Пантелей целовал бы рубиновые от мороза и нерастраченной любви губы Александры Ивановны.
"Ах, любезная, милая Александра Ивановна! Где сейчас вы? Должно быть, уже в Бресте. А если всё счастливо сложилось, то и в Варшаве, пожалуй. Не вышло у нас с вами ни любви, ни совместной жизни, дорогая Александра Ивановна! Вы уж извиняйте мужика расейского, неотёсанного. Куда ему со свиным рылом да в калашный ряд? Тимофеевка ему парижей дороже и любви вашей".
Не смог бы Пантелей жить среди французских рож и слов, с паркетами и этикетами. Он по-простому привык, по-русски, по-деревенски. От того, что один романс выучился на фортепиано играть, культурней не сделался. Зачем такая обуза воспитанной барышне княжеских кровей? Пока до Орши ехали, сердце Пантелея от тоски разрывалось. Казалось ему за каждым поворотом, что вот-вот выскользнет из объятий леса Тимофеевка с лапшинской усадьбой на холме. А как увидел, что мужественный его генерал, как дитё, мать потерявшее, слезами обливается, и вовсе духом пал. Поклялся себе: дальше России не уедет.
Как ни жаль было ему генерала, которого не только за благодетеля своего почитал, но и за отца, пожалуй, а в Орше Пантелей отстал от поезда. Дабы не убивать Лапшина предательством, сказал, что по воду сходит. Завернул за угол здания вокзала и смотрел из-за него, как поезд отходит, как прилипло к оконному стеклу лицо - напряжённое и испуганное - Александры Ивановны.
Шагая оршанскими лесами, Пантелей так для себя решил: заглянет на часок-два в Тимофеевку, попрощается с усадьбой и особняком, где большую часть жизни прожил, а затем подастся в Тамбовскую губернию, в деревню родную. Там о нём забыли давно, и никому дела не будет до его службы у генерала.
Нельзя оставаться ему в Тимофеевке, потому что нет ни кола, ни двора своего. Барский особняк экспроприировали, а своим углом Пантелей не обзавёлся. Да и счёты к Матвееву у тимофеевской бедноты особые. Цербером стоял Пантелей на страже лапшинских владений и покушавшимся на них спуску не давал. Без большой крови, но бивал иногда особо наглых мужиков. Бывало, и они его били. Однако ж и не отказал никому, кто честь по чести за помощью приходил. Сам из мужицкой семьи, знал, как кусок хлеба достаётся. Но в лихую годину кто добро вспомнит?
Не будет Пантелей жить в Тимофеевке, надо на родную Тамбовщину топать - может, и признает за своего какая из сестёр.
Надо-то, надо, да вот уже второй день прячется он в лесу под Тимофеевкой, вторую ночь приходит в дом Лапшина. Судьба ведь не каравай хлеба: отрезал ломоть - и всего делов. Нет у него сил оторваться от этих мест, прирос к ним сердцем, как плод человеческий пуповиной к утробе материнской, и, чтобы обрезать эту пуповину, надо Пантелею заново родиться.
Аккуратно загасив папироску, Пантелей спрятал окурок в карман пальто. Подошёл к фортепиано, в задумчивости постоял перед ним, захлопнул крышку.
Перед смертью не надышишься. Уходить надо. Утром обязательно уйдёт.
Он видел в окно, что у дома ледащего мужика Игната Тимофеева собралось подозрительно много для ночного времени мужиков. Ну конечно же, услышали музыку - интересно: кто играет. Или просто выпить собрались?
И всё же ночью он не рискнул оставаться в барском доме, а скоротал её у костра на опушке, на которую привозил Александру Ивановну сразу после Рождества.
Следующим вечером у Игната Тимофеева за четвертью самогона снова расположилась мужская компания, но уже в другом составе. Напротив Игната сидел угрюмый и не пьянеющий Николай Филиппов - председатель Тимофеевского Совета. Тяжёлые карие глаза его неподвижно уставились в миску с капустой, будто там скрывался враг пролетарской революции. Время от времени он брал двумя пальцами капусту, клал её в рот, медленно и старательно, как не проваренную говядину, прожёвывал. Председатель сельсовета, пока не выпивал до нужной его организму и языку нормы, не бывал щедрым на разговоры и не терпел, когда кто-то вякал над ухом, нарушая его угрюмое погружение в политически важные мысли.
Поэтому молчал и член тимофеевской большевистской партячейки Никифор Тимофеев - двоюродный брат Игната. Он похож был на Игната - такой же маленький и щупленький, с такими же водянистыми глазами - почти бесцветными. По сравнению с Николаем Филипповым - саженного роста мужиком, будто вырубленным топором из комля дуба - братья выглядели сопливыми мальчишками.
На Игнатовом столе всё та же неизменная закуска: капуста, краюха хлеба, от которой каждый отламывал себе по надобности, несколько луковиц, четвертная бутыль да три медных кружки, которые возрастом были старше, чем хозяин - аж позеленели от старости.
Впрочем, кроме этого, на столе ещё лежал револьвер Филиппова - он всегда выкладывал его перед собой, когда садился за стол: на собрании, дружеской попойке - без разницы. Он в любую секунду готов был дать достойный отпор подлым врагам революции. Кроме того, из-за этой странной привычки его уважал даже уездный секретарь, хотя и просил Филиппова прятать револьвер в карман.
Николай ни за что не соглашался с ним:
- Для нашей же большевистской безопасности и неприкосновенности, товарищ секретарь!
Секретарь, скрепя сердце, соглашался с ним, примиряясь с его револьвером, лежавшим на столе, но, произнося пламенную революционную речь, всё же иногда с опаской посматривал на оружие.
Весьма неуютно из-за револьвера, направленного стволом в его сторону, чувствовал себя и Игнат Тимофеев, но попросить Николая, чтобы тот хотя бы отвернул револьвер от греха подальше, не решался: последствия могли быть самыми непредсказуемыми.
- Наливай, что ли! - Будто очнувшись от дремоты, поднял голову председатель.
Игнат с большой готовностью вскочил с лавки, схватил бутыль.
Филиппов пил долго, с расстановкой, будто в кружке было пиво, а не крепкий самогон.
- Так, говоришь, играет? - Николай взглянул на Игната без прежней угрюмости.
- Играет, - ответил Игнат и с не меньшим аппетитом опорожнил свою посуду.
- А чего играет?
- Хрен его знает! Я в этих барских музыках ничего не соображаю. Как полночь, так и начинает. Что-то плаксивое, вроде как культурное. Игнат заботливо придвинул кружку к Никифору. - Чего не пьёшь, Никиш?
- На ответственное дело идём - на борьбу с привидениями! А привидения и всякая нечистая сила есть опиум для трудового народа. И нам должно быть трезвыми! - так витиевато загнул двоюродный брат, что у Игната мозги набекрень съехали.
Тупо, удивлённым панским быком смотрел на Никифора председатель.
- Отставить! - крикнул Филиппов, и огромная рука его дёрнулась к револьверу. Игнат, как испуганная курица, втянул голову в плечи. Но Никифору-то не престало бояться: он был большевиком-партий- цем и располагал смелостью на дискуссию.
- Что отставить, товарищ Николай?
- Отставить отсталые взгляды! Привидения и прочая, прочая - поповские выдумки, дабы отвлекать трудовое крестьянство от борьбы за освобождение из цепей империализма! - жёстко ответил Филиппов и сделал замечание Игнату.
- И музыка не культурная, а буржуазная. Какой-нибудь сопливый романсик.
- Может быть, и романсик, - согласился Игнат. - Только, Богом клянусь, - привидение это!
- И ради такой темноты лучшие сыны партии гибнут в борьбе с контрреволюцией! - разгневался Николай. - Я так скажу: вернулся сын эксплуататора - штабс-капитан, чтобы сотворять диверсии против нарождающейся новой деревни.
Филиппов, три года живший в Петербурге, а затем на фронте состоявший в солдатских депутатах, знал много непонятных и важных слов, по причине чего его в Тимофеевке боялись и уважали.
- Может быть, и сыночек генерала. Он со дня своего рождения мне не по нраву! - поддержал председателя Никифор Тимофеев.
- Пей, Никифор! - успокоился Филиппов. - Ибо в бессмертных работах Маркса, Энгельса и товарища Ленина не сказано, чтобы не пить водку непримиримым борцам революции. Этот продукт очень даже полезный для прочищения политически отсталых мозгов и поддержания бдительности революционной готовности.
- Неужто? - усомнился Никифор. Он сам был мастак говорить по-кручёному, но председателя иногда заносило в сторону, как кобылу на жидкой грязи.
- А как ты думал?! Сам великий герой и сообщник революции Лев Троцкий уважает выпить, и я вместе с ним выпивал за первую победу мирового пролетариата.
- И где же ты бражничал с легендарным товарищем Троцким? - ехидно спросил Никифор.
- В Смольном, разумеется... - невозмутимо ответил председатель.
- И что пили, коль не секрет? - Никифор - стойкий большевик с окопных лет, ни на минуту не усомнился, что председатель несёт такую алалу с маслом, что уши вянут.
- Не какую-нибудь самогонку, разумеется... - Филиппов, поняв, что и сегодня его рассказ о дружеской попойке в компании вождя Троцкого не внушает слушателям доверия, резко встал из-за стола, засунул револьвер в карман. - Будет языки чесать, как бабы! Идём!
Выйдя за ограду Игнатова подворья, председатель остановился, прислушался. И вдруг сказал радостно, будто услышал любимую с детства мелодию:
- Играет, зараза! Вперёд, товарищи!
Под изящными офицерскими сапогами председателя, как капустные кочерыжки на зубах лошади, сочно похрустывал свежий февральский снежок.
Ясным полуднём назавтра возвращался из Кротова Иван Панчуков, навещавший по делам своего единокровного брата, весело бежала его кобылка, ласково пригревало солнце, повернувшее на весну, беззаботно тренькали пичужки, почувствовавшие скорое тепло - и настроение у Ивана было радостное. Он думал о том, что в этом году у него земли будет вдвое больше, чем прежде, к тому же, много снега на полях, - а это к урожаю. Значит, к следующей зиме он сможет купить ещё одну лошадь и, может быть, коровёнку. Большое дело, когда земли вдоволь и к работе охота.
Накатанная полозьями саней дорога свернула на взгорок и побежала вдоль старого кладбища. Здесь уже пять лет никого не хоронили, потому что подошли близко к поверхности грунтовые воды. В другой раз Панчуков проехал бы мимо, но сегодня решил остановиться, проведать матушку, умершую семь лет назад после крещенских морозов.
И уже на краю кладбища Иван в недоумении остановился, увидев свежий холмик земли, ещё не припорошенный снегом. Холмик как холмик - только без креста.
"Не собаку же на людском погосте закопали! - размышлял Панчуков. - И не деньги, если бы деньги, здесь, на виду, не ховали бы".
И вдруг у самых ног своих он увидел пенсне, вдавленное сапогом в свежий снег.
"Кто же у Лапшиных носил пенсне? - почему-то сразу с господским домом соотнёс свою догадку Панчуков. - Так ведь Пантелей! Неужто его?".
Он вспомнил, как они с мужиками ходили в сельский Совет, чтобы рассказать Филиппову о музыке, звучавшей по ночам в барском особняке. Выслушал их председатель и глубокомысленно изрёк:
- Разберёмся!
Обыкновенно ответил, но Иван знал, как Филиппов разбираться может. На Рождество попа Василия с револьвером гонял. И застрелил бы, кабы тимофеевские бабы да старики не отстояли батюшку.
Весь день перед глазами Панчукова стояла картина, увиденная им на заброшенном кладбище: пенсне на свежем снегу с раздавленным и вмятым в снег правым стёклышком. И, чтобы убедиться в своих подозрениях, ближе к полночи пошёл к барской усадьбе.
Долго стоял Иван перед окнами лапшинского дома, прислушиваясь: не заиграют ли красивую, печальную музыку на фортепиано? Но кроме слабого посвиста ветра ничего не услышал.
- Да-а... жизнь... - вслух сказал он.
И медленно, в задумчивости, пошёл по пустынной улице.
1991 г.
ВСЕ КОШКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ДОМОЙ
1.
Старая Улита прежде, чем слезть с печи, прикрыла суровым домотканым покрывалом внучат, беспечно посапывающих на осенней заре. Сдавленно охнув, старуха обронила босые ноги на лежанку - осторожно, чтобы не наступить на ухо Нютке, своей младшей дочери.
"Совсем отсохли мозги!" - упрекнула она себя, потому как забыла, что вот уже две недели Нютка не живёт с ними, а значит, и не спит на лежанке. Младшую дочь - немного перестарку, но совсем не дурную лицом, отдали наконец замуж за хорошего парня из соседнего села. Сидеть в девках до двадцати двух годов у Нютки причины не было: не бедняки Ашитки, акромя того, что больно уж гонорливая да переборливая девка. Оно и понятно - поскрёбыш, отцова любимица.
Улита села на лежанке, свесив ноги, - передохнуть. Как-то сразу прикинулась к ней немощь. Из-за старости, что ли? Ещё позапрошлым летом по ягоды и грибы бегала прытче иной молодицы, а из зимы вышла развалиной. На неё глядя, и Федос рассупонился, ещё больше поседел и сгорбился, хотя ему-то всего шестьдесят пять. Улита на год старше его. Ну, слава Богу, младшенькую по-людски припутили, а там уж как Господь положит. Долго жить со стариком - обузами старшему сыну Игнату да невестке Парашке быть - тоже не хочется. Так что Улита не боялась, если Бог и завтра её приберёт. Значит, тому и быть, супротив судьбы не попрёшь обезноженной.
С вечеру Параша, видать, поленилась хорошо печь истопить или юшку поздно закрыла, потому что в хате было зябко, озноб сразу ухватился за обнаженные плечи старухи. Улита передёрнула ими и нашарила на лежанке хустку из козьей шерсти.
Накинув хустку на плечи, старуха наконец-то сползла с лежанки. Прилаживая босые ноги к буркам, прислушалась. То ли ей показалось, то ли на самом деле в дверь кто-то царапался. Но не из сеней в хату, а с улицы в сени. И вроде как мяукнули. Улита даже оглянулась на припечек: и вправду - не ополоумела ли? Их белый пушистый кот Снежок мирно спал, прижавшись к боку восьмилетнего Ванютки.
"Не сам ли чёрт, задубев на первом морозе, царапается в хату?" - подумала старуха и прежде, чем сделать первый шаг, перекрестилась.
Она хотела сходить до ветру во двор, но теперь почему-то боялась. Хоть Федоса поднимай!
"Тебе-то чего смерти бояться, развалина старая?!" - неуверенно упрекнула она себя, но крючок сняла и толкнула дверь, ведущую в сенцы.
И сразу же царапанье сделалось громче, будто на самом деле черти по душе царапали. И тут же - громкое, гнусавое "Мяу!", которое показалось Улите знакомым. С трудом справившись с толстым задвижным засовом, она потянула дверь на себя.
В сенцы влетел, будто обрадовавшись, студёный октябрьский ветер, сбежавший от утренних сумерек. И через секунду об её бурки затёрлись, заискивающе замяукали.
- Дашка! - охнула Улита. И даже смогла наклониться, чтобы погладить кошку. - Да как же ты нашла нас, ведь за двадцать вёрст Нютка свезла тебя!
Но серая хитрющая Дашка и не думала выслушивать изумление старухи, а сразу же просочилась в хату.
2.
Улита вернулась со двора скоро, но обнаружила в горнице сидящего за столом старшего сына Игната, который старательно лизал самокрутку. В утренних сумерках его белая исподняя рубаха и кальсоны светились, как балахоны призраков. Не было возможности рассмотреть его глаза, но взгляд, направленный в пустой угол, был явно недовольным.
- Что подхватился ни свет, ни заря?! - спросила старуха, ухватившись за ручку ковша, чтобы зацепить из ведра воды.
- А я давно не сплю, мама. Услышал, что ты с печи сползла, и вышел.
Игнат с Парашей ночевали в маленькой спаленке без окна, выгороженной за задней стеной большой русской печи. А старый Федос спал на полатях в дальнем углу горницы, напротив печи. И он зашевелился, закряхтел, закашлял.
- И мертвяка разбудите, полуношники! - забурчал он, отбросив в сторону кожух, которым укрывался. - Чем по-пустому лясы точить, лучше бы печь растопили!
- Дашка вернулась! - сообщила старуха, показав на суетящуюся возле пустой кошачьей миски кошку.
- Вот стервоза! Бросила Нютку, хотя была от неё ни на шаг! - Федос глубокомысленно остановился перед кошкой.
Действительно, из всего семейства Дашка предпочитала ласковую Нютку и спала только с ней на лежанке. Само собой разумеется, что дочь забрала с собой любимую кошку в качестве добавки к приданому.
С третьей попытки раскурил самокрутку Игнат, некультурно сплюнул крупинки махорки на выскобленный парашей до бела пол.
- Кошки, они независимые животные. Они привязываются не к человеку, как может показаться, а к своему жилищу. Потому поведение Дашки не должно вызывать удивление. Подумаешь, двадцать вёрст! Я слыхал, что из Германии кошку отправили в Австрию за триста километров, и она через три месяца вернулась. Вот это уже фантастический факт! - лектором из района разъяснил старикам ситуацию старший сын. Он умел выкрутить учёную фразу, так как три года отвоевал на германской войне и даже был каким-то агитатором.
После войны организовал комбед в Лежнёвке и даже был кандидатом партии. Но потом обзавёлся семьёй, перехватил отцовское хозяйство в свои спорые руки и отошёл от идеи мировой революции.
- Я, як Дашка. Отвези меня хоть за четыреста вёрст, я на карачках, но приползу в свою в хату! - сказала Улита, тяжело опустившись на лавку у стола. - Шутка сказать: почти полсотни годов в ней прожила!
- Нашла что хвалить, мама! Через три дня в новую хату переберёмся. Не то, что ваша конура! Детям - комната, старикам - комната, и нам с Парашей - отдельные апартаменты! Живи - не хочу! - Задумчивый взгляд Игната налился оптимизмом.
- Не, Гнатка! Живите себе вольно. Мы с Федосом вам мешать не будем. Нам дожить и своей хаты хватит! - старуха, не снимая бурок, кряхтя и постанывая, полезла на печь. Сын, сорвавшись с лавки, помог ей.
- Что вы такое говорите, мама?!
- То и говорю, - уже с печи бросила Улита. - Принесёте миску щей - нам и хорошо, с голоду не умрём.
- Буде вам спорить! - Кашлянул в сухонький кулак Федос. - Ещё не ясно и с новой хатой, Игнат!
- А что неясного? Построили - будем жить! - Сын отсыпал из кисета табака в протянутый Федосом клочок бумаги. Тот старательно начал крутить самокрутку. - Ты долго, Параша, будешь валяться ленивой кошкой?! Хата вся выстудилась!
Через минуту, потягиваясь и зевая, из спаленки вышла растрёпанная и заспанная невестка, дебёлая и краснощёкая - хоть цигарку прикуривай. И Федос, и Улита любили Парашу за покладистый характер.
- Эх, Игнат... - прокашлявшись после первой затяжки, сказал старик. Чую я, не кончится добром этая коллективизация. Не даст голытьба тебе развернуться, не даст. Зависть людская - страшное дело, а власть сегодня у них!