Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Живая мгла

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
   ЖИВАЯ МГЛА
  
   -роман-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Кто находится между живыми, тому
   есть надежда, так как и псу живому луч-
   ше, нежели мёртвому льву.
   Екклесиаст, гл.9 ст.4
  
   1.
  
   Бежевый "Уазик" свернул направо - на трассу. Дорога, ведущая на Шали, не походила на европейский автобан. Лениво поднимаясь и опускаясь, она оскаливалась ухабами и выбоинами. И больше напоминала рокаду. Выскочив на шоссе, "Уазик" ветровом стеклом поймал яркое октябрьское солнце. Его лучи жёстко полоснули по глазам. И вывели меня из состояния полудрёмы.
   Инстинктивно я попытался отмахнуться от них левой рукой. И окончательно вернулся в реальную действительность. Будто сквозь вату пробивавшийся гул мотора набрал мощь. Поднимаясь в гору, "Уазик" недовольно подвывал. Отражал бежевым зеркалом капота солнечные лучи. В бочку мёда моего умиротворённого состояния они бросили ложку дёгтя. Дискомфорт - естественное состояние мироздания. И вечный спутник моей судьбы.
   Я выбросил левую руку к бровям. Изобразил примитивный козырёк для защиты глаз. И лишь после этого догадался опустить солнцезащитный щиток. Водитель Костя сделал это машинально, даже не взглянув на щиток. На то он и водитель. Некоторые манипуляции, касающиеся вождения машин, у него доведены до автоматизма. Согласно учению Павлова.
   "Уазик" был не столько старым, сколько разбитым. Даже пологий подъём не по зубам четвёртой передаче. И Костя, газанув, переключился на третью. Предназначенная для мирных начальственных задов машина с трудом переносила... Войну? Боевые действия? Наведение конституционного порядка? Операцию по уничтожению банформирований? Борьбу с международным терроризмом? Даже определение того, в чем принимали мы участие - я и "Уазик" - подобрать тяжело. Для этого надо иметь богатое воображение. Или не иметь его вообще.
   Но теперь даже у самодовольного "бэтээра" не поднимется язык назвать "Уазик" тыловой крысой. "Уазик" заслужил нашивку за ранение и, по крайней мере, медаль "За боевые заслуги". Его правый бок прошила автоматная очередь. Из ставшего плотоядным "Калашникова". Моральный облик автомата упал до самой низкой отметки. Он - лучший друг русского воина и жестокого Хаттаба, борца за светлое будущее человечества и безжалостного убийцы. Зла и добра? Автомат запутался. Стал жертвой искажённых идеалов мироздания. По сути, там, где бьются человеческие сердца, его не должно существовать вообще. Само его существование подразумевает отсутствие нравственных и моральных принципов.
   Пока меня заносило в заоблачные философские высоты, водитель Костя дотянулся до пачки "Примы" - беззаботно гревшейся, прижавшись к лобовому стеклу. Костя - курилка отменный: за день две пачки сигарет высмаливает. Дурной пример заразителен - педагогическая аксиома со времён Аристотеля. И я машинально к пачке своих сигарет. Но усилием воли на полпути остановил свою руку. Я не жид, чтобы вешаться за компанию. Нет, я свои лёгкие поберегу. Курить ради того, чтобы курить - это уже извращение. Трижды я завязывал с этим делом. Года три назад не баловался этой гадостью семь месяцев. Но судьбы выкинула новый крендель, и...
   Закашлялся на заднем, "сталинском" сиденье старший лейтенант Носков. Старлей. Симпатяга-парень. И без командирских забомбулин. По делу может и вставить по первое число. Но в целом с простым боевым людом живёт нормально. И вперёд батьки в пекло не лезет, и за чужими спинами не отсиживается. Центрист, если взглянуть на этот вопрос с политического ракурса. Выехав "со двора", старлей начал чистить носом пуговицу на камуфляже. И спал до сей минуты.
   - Что за гадость ты смалишь, Костя?! Неужто на приличные сигареты не зарабатываешь?
   - Привычка, старлей! А это вторая натура! - ответил водитель. Но к открытой форточке добавил опущенное боковое стекло.
   Время близилось к вечеру, однако не было и намёка на свежесть воздуха. В Чечне стояла летняя, даже знойная погода. Но ветер, ворвавшийся в кабину, освежил её пыльную микроатмосферу. Старлей слегка насупился. Он был недоволен, что Костя нарушил инструкцию. Но промолчал, потому что и самому было жарковато. Носков небрежно щёлкнул по нагрудному карману куртки. Оттуда ловко выскочила сигарета. Курил он относительно дорогие "ЛМ". Но почему-то постоянно страдал из-за отсутствия зажигалки или спичек. Не потому, что экономил на этом. Зажигалки он покупал чаще других, но с патологическим постоянством терял или забывал их. Вот и сейчас, похлопав по карманам, пожал недоумённо плечами и притронулся к моему плечу.
   - Дока, дай зажигалку!
   Прикурив, старлей смачно зевнул. Носков - единственный в батальоне офицер, который терпел панибратски товарищеское отношение к себе старослужащих и контрактников. Мы в глаза называли его старлеем или Петровичем. И это не мешало службе. Мы с ним были ровесниками, а я - даже на два месяца старше его.
   - Спят, як цуцики! - Носков кивнул в сторону рядовых Вичугова и Корнилова.
   - Солдат спит - служба идёт! - бросил через плечо водитель Костя, объезжая очередную ухабину на шоссе. - Армейская аксиома!
   - Это ваша аксиома! - Старлей выпятил нижнюю губу, выпустил дым колечком. - А нам с Докой она не в дугу. Нам с ним - как медным котелкам.
   Дока - это я. Отец назвал меня не модным, забываемом ныне именем Евдоким в честь своего отца Евдокима Варлампиевича. И со школьной скамьи ко мне прилипла совсем не обидная кличка Дока. Насчёт наших медных котелков старлей сильно преувеличивает. Пошёл пятый год, как он училище окончил. Ему ещё лет пятнадцать армейскую лямку тянуть. А я контракт на пять лет заключил. Ещё четыре года - и прощай-до свидания!
   Я и ещё несколько контрактников три месяца кантовались в Псковской десантной. И мечтали поскорее попасть в Чечню. Каждый из нас законтрактовался из-за денег. И, конечно, не за две штуки в месяц. Нам нужны были чеченские боевые. Я знал, на что шёл. И назначил цену своей жизни. Она гораздо меньше, чем заработок таксиста на Брайтон-бич. Удивляться тут нечему. В моём Отечестве жизнь человека никогда дорого не стоила. Я сам выбирал себе судьбу. И старший лейтенант Носков - тоже. А вот пацанята - Костя, Вичугов, Корнилов - по воле рока сюда попали. Рок - это "Закон о всеобщей воинской обязанности". И если их, не дай Бог, убьют, то умрут они по закону, придуманному великими гуманистами, чтобы упорядочить убийство людей, придать ему приличный вид. Сто лет не видели бы глаза ребят эту Чечню! И ничего не потеряли бы!
   Впрочем, Косте и К* повезло больше, нежели солдатам 1995 года. Последние полгода война здесь уже на войну не похожа. Позасела чечня по норам, поистрепалась - всё больше мелкие пакости устраивает. За это время в нашей роте лишь одного бойца на блокпосту легко зацепило. А ещё один по собственной дурости с жизнью распрощался - под колёса бронетранспортёра угодил.
   Ещё полчаса, и солнце коснётся вершин гор. До блокпоста осталось меньше десяти километров. Учитывая ухабистость шоссе, за минут двадцать добежим. Я с Вичуговым и Корниловым еду на смену троим ребятам, которым через месяц на дембель. Отмучились хлопчики, исполнили святой закон Отчизны. С "отмучившимися" вернутся в расположение части старлей с Костей. Им хорошо. Ну и чёрт с ним! Не велика радость на блокпосту ошиваться, грязью обрастать. Бывает, и чеченцы постреливают. И жратва не та, что в части. Но зато есть другие преимущества. Никто с армейской муштрой не докучает. Высплюсь вдоволь, книг начинаюсь - штук десять их в рюкзаке.
   Старлей выкурил сигарету быстро, как баба курящая. Потягал, потягал - выбросил. Не умеет с расстановкой кайф половить. Ну как можно так безалаберно к дорогим сигаретам относиться?! Я над "Явой" трясусь, до фильтра докуриваю.
   Носков - ростовчанин с хутора Чебачий под Семикаракорском. В отличие от меня, жениться не спешил. "Среди зловредного женского племени, - говорил он, - приличные для брака экземпляры попадаются реже, чем стерхи на российских полях"! И он дожидается своего часа. И удачи. Я с ним на чеченской войне полгода. Уверен, что ни он, ни я не откажемся идти друг с другом в разведку. Год назад ему кинули третью звёздочку, а должности ротного не досталось. Но Петрович - не карьерист, не мечтает быть генералом. Для этого слишком много надо сволочиться, - считает старлей. И философски трезво смотрит на жизнь.
   - Дока! Ты посматривай всё-таки по сторонам, раз на командирское место уселся! А я сосну пяток минут. До двух часов ночи вчера службу нёс. Ты же знаешь!
   Это для зелёных срочников сказано. А я знал и понимал Носкова. Преферанс с друзьями-офицерами - дело ответственное. Гораздо серьёзнее, чем эта война дурацкая во всех отношениях. Хотя... Я не знал ни одной умной войны. Убийство - это торжество глупости и алчности, а не разума. Пару раз и я принимал участие в преферансовых баталиях, но вовремя завязал с этим увлечением. Слишком крутыми были их ставки. Я не для того законтрактовался, чтобы деньги по ветру пускать.
   Командирское место - рядом с водителем. Оно мне ни шло, ни ехало. Я давно вышел из детского возраста и не страдаю примитивным тщеславием. Пальнёт какой-нибудь придурок-ваххабист из зелёнки - я или Костя первыми пули примем. В этом вопросе Носков не дурак. Под Иосифа Виссарионовича косит. Хотя сегодня он заднее сиденье предпочёл по другому умыслу: чтобы подремать часок.
   Осень не спешила в Кавказские горы. На Брянщине в начале сентября осинки уже позолотой подёргивает. И трава начинает жухнуть. Ночами по лугам и опушкам заморозки разгуливают. А в Чечне ещё зелень выпендривается. И в многочисленных речушках голяком ребятня плещется. Благословенные Господом края, можно сказать. Вот и жили бы себе тихонько и счастливо. Вино томили, бесчисленные отары пасли, чистым горным воздухом дышали, на ласковом солнце грелись. Ан-нет. На востоке власть - дело первейшее, нежели деньги. Из-за неё, сучки сволочной, и заварилась эта каша, которую за шесть лет всей Россией расхлебать не можем.
   А я ведь всего год отслужил, когда чеченская заваруха началась. Но меня минула чаша сия. Слишком далеко угнали - в Амурскую область. Невыгодно экономически было оттуда пешечное мясо везти. А ведь тогда в Чечне наши ребята тысячами ложились. Но судьба иногда на такие выкрутасы способна, что только диву даёшься.
   Шесть лет назад мне повезло. И вдруг сам напросился. Из пацифиста в наёмного убийцу превратился. Минутное отчаяние пятилетней каторгой обернулось. Как ни налагай на всё это безобразие идею о нерушимости российских границ, а сути не изменишь. Ельцин с украинским и белорусским братьями за время одной пьянки полстраны профукал - и ни хрена. Заслуженный, почётный покой заработал. А Вичугов с Корниловым высотку чеченцам сдадут - их в предательстве обвинят.
   День далеко ещё не кончился, но на шоссе ни одной встречной машины. Может быть, на блокпосту какая-то катавасия закрутилась? Тьфу, тьфу, тьфу! Три раза через левое плечо. Или через правое? Хоть и суеверие, а через левое не могу - в старлея попаду. Не поймёт он моего морального атавизма, доставшегося от дремучих предков. Ещё месячишко-два пусть посидят тихонько боевички. А там, наверняка, я далеко отсюда буду. Плевал я на эти баксы! Лучше пить пустой чай, чем не пить никакого. Я своё в смысле горячих точек по контракту отдал. Теперь и на холодную согласен. Годик-другой посижу даже где-нибудь в районе Оймякона или Земли Франца-Иосифа.
   Ничего. Ни сегодня, так завтра разбегаются, расшустрятся машины. Небуйные чеченцы себя смелее и вольготнее почувствовали. Засуетились трудом кусок хлеба себе добывать. Поняли, что не прохонже им нынче - не с Ельциным связались. Дядя Вова их и в туалете обещал мочить. И мочит с моей помощью. Если дяде Вое Чечня жизненно необходима, чтобы не потерять политический вес, то мне она до одного места. С моральной точки зрения мой контракт - то же самое, что в Иностранный легион наняться. Только в материальном плане большая разница - раз в десять.
   Дядю Вову блатное слово в президенты вытащило. Русскому мужику легче живётся, когда он на себе твёрдую руку чувствует, которая в любую минуту может его, как гниду, придавить. Что ж, я встречал немало людей, которые доброго слова не понимают. Как говаривал наш ротный старшина: если нельзя иначе, надо по-другому. Ведь это наши горы, и они должны быть покорны нам. Будем придерживаться этого мнения, раз за это я получаю деньги.
   Сзади меня густо и аппетитно захрапел старлей. Говорят, что быстро засыпают только беззаботные люди. Я для большей точности добавил бы сюда ещё одну категорию: и те, кто до рассвета расписывают пульку. С досугом в нашей части проблема. Чтение и карты. Выбор не богат. Как в лермонтовские времена.
  
   2.
  
   Переднее сиденье "Уазика" - не слишком приятное место для комфортной езды. Конструкторы нарочно постарались, чтобы начальство не очень-то жирело. У них и так жизнь - малина. Сделай им ещё и мягкую, откидывающуюся назад спинку, они и вовсе расслабятся, нюх потеряют. У меня тоже затекла спина и замлели ноги. Я придвинул свой крепкий зад к краю сиденья, чтобы увеличить тупой угол. На несколько минут мне удаётся расслабиться. Сейчас бы смежить веки и захрапеть, как Петрович. Увы... Я на переднем сиденье, как на пожарной каланче, должен быть заполненным вниманием и бдительностью.
   За девять месяцев я этих боевиков хорошо раскусил. Чуть расслабишься, и они - тут как тут. Даже если их в этих местах два-три месяца не видели. А тем более, мы проезжали самым неприятным местом по пути к блокпосту. По обе стороны шоссе раскинулась густая зелёнка. У меня была лёгкая близорукость, и поэтому приходилось сильно щуриться, чтобы обострить взгляд. Ещё и с сонливостью бороться. Лучший контроль собственной бдительности - воспоминание о засаде шестимесячной давности. Мы ехали на "Урале" взводом в полном составе. "Замок" - замкомвзвода вкупе с водителем проморгали не слабую засаду. В результате - едва унесли ноги. И троих тяжелораненых ребят, Один из них потом скончался в госпитале.
   - Костя, надави на "газ". Не нравится мне эта зелёнка! Чем быстрее её проедем, тем легче душе будет! - попросил я водителя.
   - Хрен его знает, Дока, что лучше?! С разгона можно и на закопанный снарядик нарваться. Лучше не дёргаться! - Костя, как огромную семечку, точно забросил в рот свою любимую "примину".
   Возможно, он прав более меня. Мной руководят расшатавшиеся нервы и недоверие в зелёнке - естественное для меня. А Костя по выщербленным чеченским дорогам чуть ли не каждый день мотается. Опыта в этом деле у него побольше моего.
   Чтобы прогнать сонливость, придётся и мне закурить, хотя и дал себе зарок сделать это уже на блокпосту. Зажав сигарету губами, я полез в карман за зажигалкой. И вдруг в глаза ударил солнечный зайчик. Чуть впереди, слева, из зелёнки. Прицел винтовки Драгунова? Или мне показалось? Или мне показалось? Может быть, зайчик отразился от зеркала заднего вида? Но ведь солнце присаживается на вершину впереди нас. И слишком невероятную траекторию должен описать зайчик, чтобы, отразившись от зеркала, попасть мне в глаза. Я ещё пристальнее вгляделся в зелёнку, но ничего подозрительного не заметил. С чем чёрт не шутит! Лучше подстраховаться...
   - Стой, Костя! - крикнул я.
   Водитель ударил по тормозам, которые пронзительно, как сирена тревоги, завизжали. В кабине противно запахло подпалёнными колодками. Старлей ударился лбом о спинку переднего сиденья. И поэтому проснулся.
   - В чём дело? - недовольно пробурчал командир, поправляя берет.
   - Что-то здесь нечисто, Петрович! - ответил я и приоткрыл дверцу.
   И тут же с левой стороны из зелёнки полоснула автоматная очередь. Пули шипящими раскалёнными градинками застучали по кабине. Я, прижимая автомат к боку, скатился в кювет. За мной - Носков и Вичугов с Корниловым. И лишь Костя остался сидеть в "Уазике", уткнувшись головой в зелёнку.
   - Дока! Надо Костю вытащить! - подкатившись ко мне, сказал старлей.
   Я снял "Калашникова" с предохранителя.
   - Не суетись, Петрович! С Костей, кажется, всё ясно. А вот с нами ещё нет.
   Я цвыркнул сквозь зубы скопившуюся слюну и задним пластуном стал отползать к зелёнке. Носков впервые попал в засаду. И в этом вопросе, по сравнению со мной, был пацаном. Вообще-то нам не мешало бы поменяться погонами и должностями. По сравнению со мной, он проигрывал ещё и в мужественности. У меня косая сажень в плечах и пять пудов накаченных мышц. А Петрович - щупленький, невысокий, с невинными голубыми глазами. На службу он знал. И, согласившись с моими доводами, резко скомандовал:
   - Занимаем оборону! Дока, прикрой нас с тыла!
   Носков был прав: засада могла быть плотной - по обе стороны шоссе. Две автоматные очереди слева - вот и всё, что пока выдали боевики. Зелёнка по обе стороны автомобильной трассы молчала. Может быть, это сумасшедший одиночка? Или какой-нибудь пятнадцатилетний вояка, сорвиголова? Не похоже. Нынче и чеченские пацаны не на столько глупы, чтобы в одиночку нападать на машину с солдатами. Да и зелёнка здесь не так густа и обширна, чтобы рассчитывать на бесследной исчезновение в ней.
   Старший лейтенант показал рукой Вичугову и Корнилову, чтобы они отползли от него подальше по кювету. Корнилов по-пластунски ползти не желал, а побежал, низко пригнувшись. И тут же слева залаяло несколько автоматов. Корнилова это убедило. Он упал и пополз. Мы тоже выпустили по очереди через дорогу. Дали понять, что духи не с мальчишками связались. Из зелёнки по ту сторону дороги ухнул подствольник. И тут же подскочил, завалился на бок "Уазик". Вместе с Костей. Через несколько секунд вспыхнул бензобак.
   Засада оказалась более серьёзной, чем я предполагал. Определённо боевиков было не два и не три человека. И вооружены они были, не как ополченцы. Наверняка, до зубов. Хорошо, что они, рассчитывая застать нас врасплох, законспирировались по одну сторону шоссе. Видимо, мы немного не доехали до радиоуправляемого фугаса. Вовремя я всё-таки сориентировался!
   Но хвалить себя и почивать на лаврах не было времени. Какой резон чеченцам отсиживать в зелёнке?! Они давно нас сосчитали. К тому же, до блокпоста не так уж далеко. Через пятнадцать-двадцать минут к нам могла поспеть помощь.
   Судя по уплотнившимся автоматным очередям, духи стали приближаться к шоссе. Если их десятка полтора, нам, четверым, не отбиться.
   - Петрович! Уноси ноги через зелёнку! За ней овраг. Из него отстреливаться сподручнее!
   - Точно овраг? - переспросил старлей.
   - Точно. Я бывал здесь.
   - Вичугов, Корнилов! За нами! - крикнул Носков и, низко пригнувшись, боком метнулся в кусты. Его первый шаг был знаком и для остальных. Под оголтелый, ройный свист пуль побежал и я. Миновав пару орешин, я заметил, что старший лейтенант как-то странно, неестественно споткнулся и нелепо завалился на бок. Я подскочил к нему.
   - Петрович! Что с тобой? - Я наклонился к Носкову. - Тебя зацепило?
   - Хреново, Дока! - прохрипел старший лейтенант. - Кажется, лёгкое пробило.
   Лёгкое - не лёгкое, а его камуфляжная куртка на правом боку сделалась бурой. Лицо Петровича перекосилось от боли. Но осматривать командира было недосуг - боевики уже выскакивали на шоссе. Человек десять.
   Подхватив старлея правой рукой под его левую подмышку, отстреливаясь, я потащил его в чащобу. Хотя бы углубиться на десять шагов, чтобы в густых кустах спрятать Носкова. А потом я метнусь в сторону от него, отвлеку боевиков. Да и Вичугов с Корниловым отстреливаются слева, тоже несколько духов на себя возьмут
   Я опустил старшего лейтенанта под кустом через пять шагов. Слишком быстро и напористо накатывали на нас чеченцы. У них тоже был дефицит времени. Им тоже надо будет уходить от погони. Эх, продержаться бы хотя бы десять минут! А там мы с ними поменяемся ролями.
   Прищёлкнув полный рожок к своему АК-74, я метнулся через кустарник вправо, в сторону блокпоста. В этом тоже был свой резон. Психологически чеченцам будет труднее преследовать меня. Преследовать в сторону, откуда должна к нам подоспеть помощь.
   Прижав автомат к боку, я метал в сторону боевиков короткие очереди. У меня всего два рожка, их надо распределить на десять минут. Я удивлялся, как в такую жёсткую, смертельно опасную минуту у меня ясно и чётко работал мозг. Пустив очередные три пули через зелёнку, я заметил, что один из атаковавших нырнул головой в кусты. В нескольких шагах от того места, где я оставил Носкова. Моя ли пуля достала чеченца или рядовые расстарались? В том ли суть? Главное увести духов от старшего лейтенанта.
   В небо со стороны блокпоста взметнулась зелёная ракета. Ребята дают знать, что рванули нам на подмогу. Километров шесть-шесть с половиной на бронетранспортёре - это около десяти минут. Значит, у чеченцев в запасе не больше пяти. Это они должны понимать. И ровно столько будут преследовать меня.
   Добре! Не пристрелят - уберутся, не солоно хлебавши. Ввязываться в заварушку с личным составом блокпоста среди бела дня они не рискнут.
   "Ещё десяток шагов - и залягу! - решил я. - Того и гляди - шкуру продырявят"!
   Но на третьем шаге я о что-то споткнулся. Это "что-то" было натянуто на ладонь выше щиколотки.
   "Растяжка!" - успело отчаянной молнией полыхнуть у меня в мозгу.
   И в это же мгновение меня подбросило, будто я оттолкнулся от батута. Я увидел вспышку - плотное оранжево-сизое облако. Одновременно со вспышкой - острая, пронзительная боль выше колен. И через долю секунды что-то раскалённым жалом лизнуло за правым виском, будто я на лету врезался в острый сучок. Ещё что-то разноцветное, причудливо переплетённое и вертящееся промелькнуло перед глазами. И тьма. Словно прыгнул с обрыва в чёрную дыру. В антимир.
  
   3.
  
   Это что? Таков тот свет? Вокруг меня темно. Ни звука. Я ощущаю себя сознанием. Лишь нагим сознанием. Вокруг меня вакуумная тишина. И плотная мгла. Осязаемая живая мгла. Но она не несёт в себе покоя. Мне страшно. Мне дискомфортно в этом окружении.
   Значит, тот свет всё-таки есть? Но почему он такой безрадостный? Такой угрюмый и отчуждённый? Я почти не верил в Бога. Библия казалась мне наивной книгой для детей дошкольного возраста. А рай и ад - выдумками-страшилками для детворы и недалёких людей. Может, поэтому я попал в этот чёрный вакуум? Если вечность такова, то зачем она мне? Лучше я плотнее закрою глаза и умру ещё раз. На земле впотьмах блуждал, и тут - тьма-тьмущая, мгла-мглистая.
   Нет уж! Извини, Господи, но ты несправедлив! Считаешь меня недостойным и порочным - отравляй в ад. Пусть черти меня на сковородке поджаривают. Это всё же веселее, чем эта непроницаемая мгла и равнодушная тишина.
   Откуда-то снизу слабо, притуплённо отозвалось нечто из земной жизни. Нечто похожее на боль. Настырную и ноющую. Разве после смерти можно испытывать боль плоти? Боль души - это понятно даже атеисту. Душа и на этом свете болела, и на том болеть будет. То есть, теперь, наоборот, переставить надо. Тот свет, наверное, для меня этим стал. О чём я? О душе! Это вещь... или понятие... или чёрт-те-что... В общем, нечто странное. Я её никогда понять не мог. Мало что бессловесная. Так ещё и нелогичная. Неврастеничка какая-то! То ноет, то плачет, то радуется. И никакого покоя. Только во сне от неё и отдохнёшь, если кошмары не замучат. А теперь вот тебе - тьма и тишина. Отдыхай себе сколько угодно! Хоть вечность! Куда там! Она и тут норовить выпендриться. Тьма, тишина, абсолютный покой ей не нравятся...
   Откуда эта ноющая боль ниже бёдер? А теперь ещё и в голове - чуть выше уха. Согласно библейским сказкам, ни голова, ни ноги, ни руки за нами на тот свет не следуют. А значит, и болеть нечему. Но ведь болит! Настырно и ноюще. И с каждой секундой всё острее. Я ведь с закрытыми глазами лежу. Надо попытаться их открыть.
   Что открыть? Глаза? А разве они у меня должны быть? Должны... Не должны... Попробовать стоит... Попытка - не пытка. Но не в моём случае. Нет, не открываются. Хоть ты убей! Только в глазных яблоках резать начало, будто песком в глаза сыпанули, будто нахватался "зайчиков" во время электросварки. Но и этих ощущений быть не должно. А если это память души о бренном теле, в котором она жила? Как ностальгия блудного сына по отеческому дому?
   Нет, надо попробовать ещё как-то проверить: я уже там - мёртвый, или здесь - живой? К примеру, заставить руку пошевелиться. Хотя бы одним мизинцем. Надо сконцетрировать всю свою волю на этом мизинце. Так... пробуем... Вроде как получилось.
   Но это может быть сном. Такие мне часто снились. Кошмары. Вдруг понимаешь во сне, что, если немедленно не проснёшься, - умрёшь. И начинаешь разные выкрутасы придумывать, чтобы пошевелиться и проснуться. Вроде бы уже проснулся. Более того - с кровати на пол грохнулся и встать готов. Но сон не кончается. Я устаю с ним бороться. И машу на это дело рукой: рано или поздно одново помирать. А во сне и легче, и приятнее. И тут же просыпаюсь.
   Всё в порядке. Не только пальцами шевелю, но и рука поднимается. Теперь очередь за ногами. Что же это такое?! Я хочу пошевелить пальцем на правой ноге - не получается. На левой ноге - тот же эффект. Может быть, мои ступни плотно перебинтованы? Попытаюсь-ка я поднять левую ногу - толчковую. Она у меня молодец! Благодаря ей на семь метров в длину улетал. Третье место в области. Ну-ка! Господи! Какая адская боль! Аж в голове всё помутилось. Едва опять не ушёл туда, откуда пришёл.
   Я не чувствовал своих ног. Вместо них - сплошная ноющая боль. Такая, будто содрал колени об асфальт.
   Нет, я определённо жив. Потому что ощущаю боль. И дышу. С большим трудом, усилием воли я поднял правую руку и поднёс к своим глазам. Вялые безвольные пальцы натолкнулись на бинты. Что с моими глазами? Что с моими ногами?
   Справа от меня - скрип кровати. И приглушённый стон. Где это я? Напрягая мозг, я попытался вспомнить что-нибудь из последних мгновений жизни. До того, как очнулся.
   Взрыв... Оранжево-сизое облако... Я, верно, нарвался на мину-растяжку... Да, да. Наверное, это так. Мы ехали на блокпост. На шоссе, ведущем в Шали, нарвались на засаду боевиков. Ранило старшего лейтенанта Носкова. Я тащу его вглубь зелёнки. Отстреливаясь от чеченцев, убегаю в чащобу. И спотыкаюсь... О растяжку...
   Если это так, если подо мной взорвалась мина, то почему я жив? Такие мины разносят человека на мелкие части.
   Вдруг передо мной с неприглядной истиной открылась догадка: я не могу пошевелить пальцами ног, не мог поднять ногу, потому что... Потому что... Потому что ног у меня нет. Ужас ледяной волной прокатился от шейных позвонков до копчика. Ужас холодным скользким ужом пополз вдоль моей спины. И высасывал мой спинной мозг, пытаясь добраться до серого вещества в голове. И я, сосредоточив всю силу в круто сжатых кулаках, рванул своё тело с матраса. И вновь выбросил себя в вакуум немой тьмы.
   Какие-то шаги, чей-то тихий разговор, шарканье швабры о пол, покашливание, обрывистые стоны, обрывистые стоны, жалобный скрип дверной петли, приглушённый гул машин, наверное, за окном - всё это многообразие звуков набросилось на меня, только я очнулся. От этой невообразимой асимметрии звуков, так резко возникших, у меня едва не лопнули барабанные перепонки.
   "Я в больнице. Скорее всего - в госпитале", - подсказывало мне подкорочное сознание. Только я подумал об этом, как ко мне кто-то подошёл. Я не испугался. В моём положении вряд ли стоило кого-нибудь или чего-нибудь пугаться. Я затаил дыхание.
   - Пришёл в себя, боец? - хрипло-басовитый голос мужчины не таил в себе опасности побеспокоить меня. И я принял его.
   - Вы кто? - спросил я, с огромным трудом выпусти из себя два односложных слова, как два голубя с подрезанными крыльями из голубятни.
   - Военврач. Хирург Поляков Валерий Викторович.
   - Это госпиталь?
   - Да. В Ростове. Ты, парень, в рубашке родился! - Я услышал, как военврач присел на край моей кровати. Жалобно скрипнула панцирная сетка. Видимо, он был грузным мужиком. - После таких ранений не выживают. Это я тебе как специалист говорю. А ты, молодец, выкарабкался!
   - Товарищ... - Мне тяжело было говорить. Но находиться в тягостном неведении ещё тяжелее. - Что...
   - Помолчи, Евдоким. Я сам тебе скажу. О том, что случилось... - Военврач погладил меня по руке, будто отец больного сына. - Ты нарвался на растяжку. В госпиталь доставили практически труп. Ты потерял очень много крови. Операция, переливание крови. В общем, третью неделю тебя отхаживаем. Самое худшее, слава Богу, позади.
   - Доктор, я ослеп?
   - Ерунда! Сетчатка не повреждена. Зрение должно восстановиться.
   - А ноги?.. - Я задохнулся от тоски.
   - Что, ноги? Сделали операцию. - Военврач поднялся с кровати. - Крепись, сержант! Через десять минут у меня операция. Держи хвост пистолетом!
   - Доктор, я знаю! Я знаю, что такое мина-растяжка. Я знаю, что у меня нет ног. Я выдержу. Только скажите: высоко? - Я говорил, проглатывая окончания слов, потому что спешил, боясь, что не хватит воздуха и сил на такую длинную фразу.
   - Главное, что ты жив, сержант! В твоём случае - это удача. Помнишь у Екклесиаста: "Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву"? - Я почувствовал, как он поправил одеяло на моей груди. - Я ещё подойду сегодня. Тебе вредно много говорить и волноваться. Ты должен думать только о том, чтобы скорее выздороветь. И ни о чём больше. Ни о чём!
   Хирург грузно и торопливо ушёл. А я растерялся. Конечно, я никогда не читал Екклесиаста. Как и Маркса с Энгельсом. Я жив. Это хорошо или плохо? Военврач ясно сказал, что я был трупом. Ну и пусть бы им и остался! Я ослеп. У меня нет ног. Бог знает, куда я ранен ещё, потому что всё тело раздирает боль. Словно вытащили разом наружу все нервы, отвечающие за болевые ощущения. Зачем? Чего и кого ради мне держать хвост пистолетом?! Я здоровым на этом свете никому не был нужен. А слепой, безногий? Окончить свои дни в инвалидном интернате?
   Но там тоже жизнь. Наверное, наполненная каким-то смыслом. И всё же это унизительная жизнь! Она ожидает меня, если я выкарабкаюсь. Может быть, лучше не выкарабкиваться?
   А чего я так резко запаниковал? Если бы сейчас меня доедали могильные черви, было бы лучше? Как там у Екклесиаста? Быть живым псом лучше, нежели мёртвым львом... Луч-ше. Лучше. Военврач сказал, что сетчатка глаз цела. Лгать ему нет резона. Это не гражданская больница Он лечит солдат. Он привык говорить правду. Самую горькую. Ноги... Ноги - это, видимо, безнадёжно. Я ведь тоже солдат, а не наивный мальчик.
   Мало ли людей живут на нашей планете без ног?! И даже полезны обществу. Становятся знаменитыми учёными. Становятся чемпионами Параолимпийских игр. Есть протезы. Есть инвалидные коляски в худшем случае.
   Но ведь мне всего двадцать пять лет. Нет, уже двадцать шесть. Если бы это случилось в сорок, сорок пять лет...
   Какие глупые, нелогичные мысли лезут в голову! Надо успокоиться и не паниковать. Водителю Косте было всего двадцать. Но его уже нет. А я, Евдоким Сычёв, есть. Разве это не подарок судьбы? Прав доктор. Не стоит мне мучительно размышлять о своём будущем. Ещё не время собирать разбросанные камни. Надо собрать силы. Пока я тяжелораненый и очень уставший человек. Очень уставший. Надо спать. Так будет легче.
   Я почувствовал, как набрякли тяжестью мои веки. Хотя под плотной повязкой или когда ты всё равно ничего не видишь, они не обязательны для того, чтоб уснуть. Вокруг меня свет, краски, сияние, мерцание, но для меня всё это превратилось в живую мглу. Нет, нет - не думать об этом. Надо уснуть!
   Идёт один верблюд. Идёт второй верблюд. Идёт третий верблюд. Ах, если бы научиться вспоминать и не думать! До тех пор хотя бы, пока меня не выпишут из госпиталя. Я не сумею этому научиться. Этому не может научиться ни один человек. Даже тот, кто теряет память, способен думать о настоящем и будущем. Только сон может спасти меня. Иначе могут свести с ума мысли о жизни калеки. Что может дать он миру? Что мир, кроме жалости, может дать ему?
   Идёт четвёртый верблюд. Идёт пятый верблюд... Но как же уснуть, когда боль обострилась?! Внизу. Там, где должны быть ноги. Ага!.. Кажется, кто-то идёт. Может быть, медсестра. Она несёт с собой панацею от моих бед - обезболивающий укол и стакан воды.
   - Сестричка! - Нашёл я силы простонать-прохрипеть. - Пить!..
   Я испугался нечаянной мысли о том, что вдруг меня ранило ещё и в живот? Тогда надо будет распрощаться с надеждой на стакан воды. От жажды у меня пересохли и слипаются губы. От жажды у меня язык прилипает к нёбу. Я хочу пить. А ещё - жить - после пятого верблюда.
   - Сестричка! Пить! - Я подумал, что крикнул изо всех сил, громко. Но на самом деле из лёгких вырвался слабый шёпот. Какие чуткие уши надо иметь, чтобы услышать его! Но у медсестры были именно такие уши, на которые я надеялся.
   Медсестра услышала меня! Приближалось картавое шуршание халата. Всё головокружительнее становился воздух, завихряющийся у моих ноздрей. Это медсестра так вкусно пахла французскими духами.
   Я изнывал от боли и жажды. Но почему-то мучительно вспоминал марку этих французских духов. И не мог вспомнить. Слишком давно это было: любимая женщина с этим же запахом. А может быть, это она? - мелькнула дикая и напрасная надежда. Напрасная, потому что этого не могло быть никогда. Ни-ког-да!
   Я ещё раз облизал сухим шершавым языком опухшие, пылающие огнём губы, как только услышал, как сестра наливает воду. Наверное, из графина. Наверное, в стакан или кружку.
   "Стакан!" - определил я, когда холодное отполированное стекло коснулось губ. Пил жадно, захлёбываясь. Пожар, разгоревшийся в моих кишках, затухал с каждым глотком. И я в мгновение ока осушил стакан.
   - Ещё, сестричка! - умоляюще попросил её.
   На этот раз сил у меня хватило на полстакана.
   - Тебя как зовут, сестричка? - почти шёпотом спросил я, всё ещё на что-то надеясь. На то, что медсестра ответит - Юля.
   - Лена.
   У медсестры было певучее сопрано. Потомственная, донская казачка?
   - А меня - Дока.
   Каждое слово мне давалось с превеликим трудом. Но ещё труднее было оставаться наедине с собой. Наедине с докучливыми, паникующими мыслями.
   - Насколько я в курсе, - вы - сержант-контрактник Евдоким Сычёв. Так в вашей карточке записано.
   - Сдаюсь... Я - Евдоким... - Я тяжело вздохнул.
   - Ну и хорошо. Помолчите. Вам нельзя разговаривать.
   - Очень больно, Лена!..
   - Знаю. Сейчас я вам сделаю укольчик. И боль стихнет!
   Медсестра отвернула одеяло, и моя ягодица ощутила приятную свежесть воздуха. Укол, по сравнению с общей болью, показался мне мимолётной лаской Лены.
   - Лена, ответь мне на один вопрос, и я молчу. Что у меня осталось от ног?
   - Я не отвечаю на такие вопросы. Спросите у хирурга! - Медсестра собралась уходить.
   - Подождите! Мне ещё не стало лучше. Я не буду закатывать истерик, ни чего-то подобного. Я должен знать. Не терплю неопределённости. Напрасные надежды хуже горькой правды. Последствия разочарования могут быть ужасными.
   - Валерий Викторович убьёт меня!
   - Это будет нашей маленький общей тайной. От моих ног ничего не осталось. Я чувствую это... - Я старался говорить это равнодушно-нейтрально, чтобы не вспугнуть Лену, чтобы вытянуть из неё правду. На самом деле этой правды я боялся больше всего на свете. Протезы - хотя бы на это оставались шансы.
   - Вы правы. Но я вам ничего не говорила.
   - Спасибо, Лена! - Я без сил откинулся на подушку. Эта правда едва не убила меня. Горький ком подкатился к горлу. Мне ужасно захотелось расплакаться, как обиженному трёхлетнему ребёнку. Но я сдержал слёзы в себе - ждал, когда уйдёт медсестра.
   Лена взяла мою руку и положила не что-то мягкое, круглое, пластмассовое, расположенное на краю столешницы тумбочки.
   - Это кнопка. Если что потребуется - вызывайте!
   Кнопка - это хорошо. Это вселяет уверенность. Это успокаивает. Главное, оставшись наедине с этой обволакивающей живой мглой, знать, что в любую минуту ты можешь разрушить своё невыносимое одиночество.
   - Я в реанимации?
   - Да.
   - Сколько нас в палате?
   - Вы и ещё один солдатик. Безнадёжный.
   - Понятно. Как его зовут?
   - Кажется... - замялась Лена и этим выдала себя. - Нет, не помню.
   Я, хоть и разочарованный, порезанный, контуженный, но не позволю вешать лапшу на свои уши.
   - Вичугов или Корнилов?
   - Я пошла. Вы у меня не один больной! - Медсестра отошла на несколько шагов. - Вичугов.
   Эх, Саня, Саня! Через неделю на блокпосту ты собирался отметить своё двадцатилетие. Для этого и фляжку спирта с собой прихватил. Увы... Если верить доктору в смысле минувшего с того дня времени, то Вичугов "отметил" своё двадцатилетие в реанимации. В безнадёжном состоянии. Без сознания.
   Я ли уже боролся со сном или сон со мной? Лена сделала обезболивающий укол со снотворным. Так мечтал уснуть, верблюдов считал. А теперь боюсь... Я ведь ещё не переварил тот факт, что в одной со мной палате лежит смертельно раненый Вичугов. А что с Корниловым? Что с Носковым?
  
   4.
  
   Меня разбудил крик - короткий и безнадёжный. Проснувшись, я прислушался. Почти абсолютная тишина, как в звуконепроницаемом вакууме. Откуда же тогда этот крик? Я во сне закричал? Или Санька? Больше некому. Как долго я спал? Час? Два? Половину суток? Судя по окружающей тишине, уже ночь. Или поздний вечер.
   Где-то далеко-далеко, может быть, на другой планете - гудок электровоза. Какой-то искажённый, с призвуком. Словно с трудом прорвался в реанимационную палату через пространство. Или это звук из другого измерения? Из параллельного мира? Но после него - опять тишина. Будто я не в миллионном городе нахожусь, а на необитаемом острове.
   Так был ли крик? Из-за этого ли я проснулся? Конечно, был. Во сне. Я пытался вспомнить короткое и странное сновидение. Странное, потому что в моей жизни никогда этого не было.
   Приснилась Юля. Круглолицая, ясноокая, с милыми ямочками на щёчках. В голубом батистовом платье, какого у неё никогда н было. И я. Почему-то в майке и спортивных трусах. С загорелыми и поджарыми, как у стайера, ногами. Юля схватила меня за руку.
   - Бежим, Дока!
   Я растерялся. У меня сильные, выносливые ноги, но я почему-то думаю, что не смогу бежать с Юлей по раздольной весенней степи, усыпанной миллионом красных, белых, жёлтых тюльпанов. Миллионом живых огоньков. И я могу все их подарить Юле, как Пиросмани миллион роз своей возлюбленной.
   Мы с Юлей никогда не были в степи. А тут вдруг ковыльное раздолье...
   - Что же ты, Дока?! Бежим! - Тянет она за руку.
   Но я боюсь. Боюсь, что после первого шага упаду, рухну, как сноп, в ковыль на потеху Юле. Она весело, заливчато расхохочется над моей неловкостью. А мне будет обидно. И вот, наконец, я решаюсь.
   Схватив Юлю за руку, я вместе с ней взлетаю над степью. Мы летим, как влюблённые на картине Шагала. Только не над Витебском, а над степью. Я стремительно лечу, почти не касаясь земли. Юля едва поспевает за мной. Голубое батистовое платье трепещет на ветру, как стяг.
   Степь ровное плато, без единой сопочки, без единой балки. Идеальная равнина с седым ковылём и цветущими тюльпанами. Абсурд! Такого не может быть. Не может ковыль зацвести в мае или тюльпаны в июле. Но мне недосуг задумываться над этим. Я уж взлетел на несколько метров над степью и увлёк за собой Юлю. Её серые глаза широко и восторженно открыты. Она ликует.
   И вдруг... крик. Ниоткуда. Будто из-под земли. Юля мгновенно растворяется в голубом, как её платье, воздухе. А я просыпаюсь и прислушиваюсь к тишине. С горечью и разочарованием постигаю истину: никогда мне уже не ползать, не то, что летать. Но откуда крик в окне? При всей гротескности, абсурдности сновидений в них наблюдается логика, взаимосвязь событий. Гротеск, ассоциации, галлюцинации. Но крик асимметричен. Он не из сновидения. Не Санька ли вскрикнул коротко и безнадёжно? Я до предела напряг слух: тишина. До ужаса правильная тишина. Но должен быть хотя бы вздох! Или выдох!
   Моя правая рука инстинктивно и торопливо зашарила по тумбочке, хотя мой мозг не подавал ей этой команды. Наконец, рука нащупала кнопку, которую я прихлопнул, как муху, ладонью. Я давил и давил на кнопку, будто боялся, что она вырвется. Выстрелит пружиной и гарпуном пробьёт мою ладонь. Или гвоздём, которым прибивали к кресту Иисуса.
   Я слышал, как, пыхтя тепловозом, влетела в палату медсестра. Наверное, она толстушка. И годков ей не меньше тридцати. Медсестра подскочила к моей тумбочке. И нажала на другую кнопку - настольной лампы. Наверное, зажёгся свет. Но я никак не почувствовал этого. Я почувствовал только, что её рука полная и мягкая. Я прав - она толстушка. Как будто это имело какое-то значение.
   - Лена! - сорвавшимся от волнения голосом воскликнул я. И удивился тому, как легко вырвалось из груди имя медсестры.
   - Я - Света. Лена вечером сменилась. Что случилось?
   - Кажется, что-то с Сашей Вичуговым...
   Медсестра, шурша накрахмаленным халатом, прошла к кровати Вичугова. Я навострил уши - единственное, что мог сделать в своём положении. И не услышал никаких действий медсестры. Словно она призраком растаяла среди палаты. Но через минуту Света отошла от кровати Саньки, шумно и обречённо вздохнула.
   - Что с Санькой? - Я хотел приподняться на локтях, будто мог увидеть всё своими глазами, и острая боль пронзила мои ноги. Мне показалось - до самых пяток.
   - Отмучился бедолага... Шансов у него не было. Ни одного.
   - Куда его ранило?
   - В сердце.
   - В сердце? - От изумления я чуть не задохнулся. - И он жил более двух недель?
   - Бывает. Редко, но бывает. Пойду, позову санитаров. Надо отнести твоего друга к жмурикам.
   - Он больше, чем друг! - раздражённо сказал я. - Он - боевой однополчанин.
   - Понимаю... Но поверь, я ни в чём не виновата.
   - Я знаю. Никто не виноват, кроме нас самих...
   - А вы в чём виноваты? - не понимала Света.
   - В том, что родились не под счастливой звездой! - На этот раз разговор мне давался легче, чем после первого пробуждения. Но с каждой минутой обострялась боль и начало гудеть в голове. Будто ветер гулял по пустой жестяной бочке. - Света! Вернёшься - сделай мне укол. Очень больно!
   - Больно? Сделаем. Пожалуй, прямо сейчас. Твоему Саньке всё равно уже некуда торопиться.
   - Тебе жаль его?
   - Жаль. Молодой ведь!
   - Что-то не чувствуется... - Я опять не мог сдержать раздражения.
   - А ты что хотел? Чтобы я рыдала и выла? - Медсестра наполнила шприц из ампулы. Я учился угадывать движения людей по малейшим шорохам. - Я в реанимационном отделении военного госпиталя с девяносто пятого года. Знаешь, сколько вашего брата через мои руки прошло?! Сколько раз я санитаров с носилками вызывала?! Не приведи Господь!
   - Извини, Света...
   - Да ничего. Я привыкла. Ну вот, через пару-тройку минут полегчает. Пошла за санитарами!
   Мы остались в палате одни. Я и мёртвый Санька Вичугов. Я почти ничего о нём не знал. Кажется, он из Калужской области. И всё? А чего больше7 Он с Корниловым месяц назад в роту прибыл. На блокпосту ещё ни разу вместе не дежурили. Один раз в дозор выезжали. В зачистке в Шали участвовали. Пацан, как пацан. Немного замкнутый. Осторожный. Но и это не спасло. Пуля - дура. Она и осторожных, и отчаянных находит. Что ещё? Большой любитель бананов. Аж дрожал за ними, хотя из-за этого пристрастия становился объектов солёных армейских шуточек. У них, срочников, была своя компания. А у меня - своя. В роте было ещё три контрактника - все сержанты. Они по возрасту, даже по мировоззрению для дружбы больше подходили. Но как ни крути, Санька - боевой товарищ. Вечная память тебе, брат!
   Санитары явились минут через десять. Перегружая Вичугова в носилки, не проронили ни слова. Видимо, Света их разбудила. А спросонья кто разговорчив? Верно, злятся на Саньку, что не вовремя откинулся, утра не дождался. Что сейчас было время глубокой ночи, я не сомневался. Слишком тихо в госпитале и за его стенами. Я решил слегка подкузьмить санитаров.
   - Ребята, обещаю, что ночью откидывать копыта не буду!
   - Типун тебе на язык! Не гневай Бога! - возмутилась Света.
   И она здесь! Видимо, вместе с санитарами пришла. Иначе я услышал бы её шаги - далеко не порхающие.
   Санитары, сопя от напряжения, ушли. Сопеть было отчего: Санька и повыше меня был - под метр девяносто, и весом - около центнера. За две недели, конечно, исхудал. Но всё же... А какой сегодня мой вес будет? Если оттяпали ноги по самые... Килограммов на двадцать похудел.
   Я думал, что бужу трагичнее переживать свою беду. Что толку нытика гонять?! Случилось то, что случилось. Могло быть и хуже. Только бы глаза не подвели. Безногим ещё можно скрипеть по жизни. А вот слепым... Без телика, без книг - волком завыть можно.
   Нет, лучше пока не думать о будущем. Хватит ещё времени и на тоску, и на сплин, и на мысли о суициде. В госпитале мне ещё долго валяться. Может быть, и придумаю, как к новой жизни приспособиться, своё место в ней найти. Я не единственный калека на белом свете. Можно активно спортом заняться. Два первых разряда - по прыжкам в длину и гиревому спорту. Раньше мне в большом спорте ничего не светило. А теперь можно и участником Параолимпийских игр стать. При упорном труде - и чемпионом. Вот так. Можно даже выгоду выжать из своего незавидного положения. Только бы глаза не подвели.
   Я иронически усмехнулся в отросшие за две недели усы. Размечтался, Манилов хренов! Кому я в своих долбаных Клинцах нужен! Там инвалидный спорт на полном нуле! Квартира есть, но на пятом этаже. А кто за мной ухаживать будет? Мама, бедолага, семь лет назад от рака скончалась. Отец - два года назад. Сеструха Вика... Какая на неё надежда! Тётка из Брянска три месяца назад такое письмо прислала, что сердце кровью до сих пор обливается. Гуляла Вика, выпивала, техникум бросила. И в довершение всего удрала из Брянска в Клинцы из-под тёткиной опёки. И не маленькая уже. Девятнадцать лет. Замуж пора. В семье угомонилась бы. Собирался я через месяц в отпуск. Разобрался бы с Викой. Вот и съездил. Теперь она меня, калеку, подальше пошлёт!
   Медсестра собрала Санькину постель, надумалась уходить. Я вдруг испугался. Страшно одному в палате оставаться. Хоть и не приходил Санька в сознание, а всё же рядом живая душа была. Вроде бы лучше себя чувствую, но всё равно страшно. Всякое бывает. Умереть в пустой палате, как в пустыне. Мурашки по спине. Наверное, легче умереть, когда в твоей руке другая рука человеческая.
   Я почувствовал озноб. Неприятный, мерзкий, как дохлая лягушка, холодок лёг на живот. Хреновая примета. Хреновое предчувствие.
   - Света, не уходи! Мне хреново что-то... Ты, случаем, с дозой не переборщила?
   - Не первый раз замужем! Умереть боишься? - Всё-таки медсестра была порядочной язвой. Видимо, наложила свой отпечаток шестилетняя возня с раненой, капризной, грубоватой солдатнёй. С волками жить --по-волчьи выть.
   - Умереть не боюсь. Себя жалко. А ты замужем?
   - Какой же ты хороший был, когда молчал больше двух недель! Нарадоваться на тебя не могла. Тебе, правда, плохо?
   - Тебя это удивляет?
   - Нет. Разве я не знаю, что тебя Поляков с того света выцарапал?! Сейчас, постель в дежурку отнесу и вернусь. Пять минут потерпишь? Я свет выключать не буду.
   - Ты бы ещё сказала, что ботинки с моих ног снимать не будешь! - разозлился я.
   - Извини! Не подумавши, ляпнула. Я мигом!
   От медсестры Светы пахнет уютом, как от мамы. Она была такой же пухленькой и мягкой. И очень доброй, с певучим грудным альтом. Особенно я любил, если мама будила меня по утрам, когда приятный сон снился. Её голос помогал мягко переплыть из виртуального в реальное. Если будил отец, то всё внутри меня восставало. После его армейского, старшинского окрика не хотелось подниматься. В душе рождалась ненависть ко всему сущему, и жизнь казалась мачехой.
   Я не успел на похороны матери. Слишком далеко заслали служить. Только привыкать начал к армейской службе. Два месяца отслужил, и вдруг пришла телеграмма. Два месяца отслужил, и вдруг пришла телеграмма. Пока добирался из амурской тьмутаракани, маму похоронили. Это был первый тяжёлый удар в моей жизни. Потом они посыплются один за другим. Один изощрённее и циничнее другого.
   Маму погубила самая передовая и самая бесплатная медицина в мире. У неё начался рак по женскому делу. Ей сделали операцию, не проведя полного обследования. Оказывается, у неё был латентный сахарный диабет, и ни в коем случае нельзя было применять хирургический нож. Из-за этого мама зачахла за три месяца. За два дня до смерти отец возил её в Гомель в онкологический центр. Там и открылась эта страшная правда. Отец хотел затаскать хирурга по судам, но я и родственники отговорили. Маму не вернуть, а у хирурга трое детей - мал мала меньше.
   Отец после смерти матери пошёл вразнос. И раньше он попивал, но соблюдал приличия. Работал водителем автобуса, был на хорошем счету. А за год потерял и уважение людей, и работу. Из жалости оставили его на предприятии сторожем. Но его уже понесло по кочкам - не остановить. Наиболее ценное, что с матерью за жизнь нажили, пропивать начал. Я вернулся из армии и не узнал отца. Прибрал его немного к рукам, заставил месяц отлежать в наркологической клинике. Но не мог же я сиднем сидеть возле него! Поступил в педуниверситет, потом женился.
   Самое страшное, что отец не только свою жизнь губил, но и потихоньку начал приучать к водке пятнадцатилетнюю дочь. В конце концов, всё кончилось тем, что он с похмелья по ошибке налил в стакан семидесятипроцентного уксуса и выпил залпом. А может быть, не по ошибке. После этого и двух часов не прожил.
   - Что загрустил, малый? - Это Света вернулась в палату.
   - А ты что, развеселилась? Зарплату получила?
   - Кто же её выдаст среди ночи? А не мешало бы! Дома - шаром покати. И супруг бывший, Иуда, три месяца алименты не шлёт! - Я услышал, как жалобно скрипнул стул под медсестрой. Наверняка, весила не меньше пяти пудов.
   - Да-а, жисть - жестянка! Значит, ты в разводе? Детей много?
   - Слава Богу, один. От него хлопот столько, что с ума можно сойти! А если бы двое?!
   Я старался определить: сколько лет медсестре? Хотя не мог взять в толк: зачем мне это надо? Из чисто спортивного интереса. А ещё потому, что не хотел оставаться один. Для поддержания нормального разговора надо знать, с кем имеешь дело. Дело швах - слепота. Сколько лет бабе - и приблизительно не определить. Но Дока-то не дурак - за минуту выведает.
   - Рано замуж выскочила или другие причины были для развода? - с участием спроси я.
   - На дурака можно и в тридцать нарваться. Я это сделала в двадцать.
   - Много прожили?
   - Шесть лет?
   - Немало по нынешним временам. А сын большой?
   - В третьем классе.
   Мне стало ясно, что Светлане тридцать с небольшим. Значит, в разговоре с ней можно позволить больше, нежели с пятидесятилетней бабушкой. А что я ещё могу, кроме как почесать языком? В моём положении для начала и это не мало, только не стопориться бы на своём несчастье, не комплексовать. Этим я могу довести себя до сумасшествия. Слепой и безногий сумасшедший - это перебор. Такого, пожалуй, по всей России на сыщешь.
   - Светлана, что-то хреново у меня с грудью и животом - не чувствую их.
   - Не чувствуешь - помассажируем. Это от неподвижного лежания. Как бы пролежни не образовались! - Светлана отбросила одеяло с моей груди. Но ты у нас оклемался! Теперь тебя ворочать можно.
   Даже так - ворочать меня можно. Как бревно. Или бадью кое с чем. Ничего, сами переворачиваться научимся. Вот только ноги заживут.
   Я едва не скрипнул зубами от досады. Сволочная мина! Убил бы того, кто эту гадость придумал! Но он давно Там. Чинно, мирно почил, Нобель хренов! Хотя бы колени ноги отрезали - я был бы героем не хуже Маресьева. А если бы с одной ногой - и горя мало. После укола медсестры жить стало легче, жить стало веселей. Только горели глазные яблоки, будто их стекловатой натёрли.
   Руки Светланы были удивительно мягкими, нежными. И тёплыми. От одного её прикосновения по телу пробежала горячая дрожь. Поживу ещё, раз волнуют женские руки, ласково, как тесто, разминающие мой живот.
   - Светлана, ты проверила бы: всё ли у меня в порядке?
   - Ну, мужики! Вчера ещё на том свете был, а сегодня уже чёрт-те-о чём думает! - Хмыкнула медсестра.
   - Одна надежда и осталась. А нет - и жить не стоит.
   Медсестра закончила массаж.
   - И это всё, Светочка? - Я притворно захныкал, как капризный ребёнок. - И другой массаж очень полезен для тяжело больно. Разве в ваши обязанности не входит, чтобы больному было хорошо?
   - Такие услуги не входят! - Медсестра хихикнула. - Был бы ты здоров, может, и подумала бы. А чтоб в реанимации... Тьфу ты, кобыль бессовестный! И что я перед тобой рассиропилась, будто сто лет знаю? С другими-то таких вольностей не позволяю.
   - Это от того, Света, что мы с тобой родственные души.
   - Вполне, может быть. Бывает, к человеку и за месяц ключика не подберёшь. А как с тобой - две-три фразы. И достаточно. Тебе не больно, бедовый?
   - Больно, Света! Очень больно! Но ещё страшнее - тошно. Ты хоть чуть-чуть тоску развеяла.
   - Ну вот и хорошо. Зайду через часик, если спать не будешь. Я же димедрольчику тебе ввела. Ты у нас, как новорождённый, спать должен по двадцать часов в сутки, а не о глупостях всяких думать!
   - Глупости глупостями, а приятно. Может, ещё помассажируешь перед уходом?
   - Вы посмотрите на него! Сам массажируй - слава Богу, руки целы! -Хохотнув, медсестра тяжело потопала к выходу.
   Действительно, на душе у меня отлегло. До чего же просты и душевны русские бабы! Памятник им за это ставить надо. Казалось бы, кто я Светлане? Хрен с бугра. Очередной пациент, счастливо избежавший смерти. Сколько их через госпиталь прошло! А ведь нашла время поболтать, пошутить. И жизнь после этого уже н казалась бессмысленной и бесполезной.
   Клонило в сон. Не мешало бы и уснуть, пока от укола притупилась боль. Лучше спать, чем терзать себя размышлениями о своём безрадостном будущем. Спать... Спать... Спать...
  
   5.
  
   Густой лиственный лес был угрюм и напряжён, как перед грозой. Низкие тяжёлые тучи, недовольно шевелящие сизыми космами, казалось, касались верхушек деревьев. Куда лежал их путь, не наполненный смыслом и идеей, в этом горбившемся пространстве? Не ведая своего будущего, тучи злились, налетая друг на друга, устраивая мелкие склоки, но не останавливались, потому что были в полной зависимости от западного ветра, который сам летал над землёй, не находя себе пристанища.
   Кто ждал их на краю земли за этими нескончаемыми лесами?
   В почти непроходимой чаще, заваленной валежником, густо заросшей малинником и ежевичником, на самом деле пахло грозой: ветер, лавируя меж мощных стволов деревьев, нёс с собой сырость. Пытаясь вырваться из объятий дерев, он ускорял свой бег, недовольно посвистывал, и тревожно скрипели сухие, отжившие свой век берёзы и осины.
   Лесные пичуги, боящиеся молнии, грома, ливня, позапрятались кто куда: в густую траву у опушек, в кроны деревьев, в дупла и норы. И не подавали даже писка, будто боялись, что их обнаружит шныряющий по чащобе ветер.
   Снизу, от болота к лесистому холму поднимался большой и сильный человек, одетый в козью шкуру. На голове у него был колпак, сшитый из козьей же кожи. Из неё же была сшита и странная обувка, снизу которой привязаны сыромятным ремнём дощечки. За спиной лесного великана - огромный лук, почти достающий до земли, а на поясе - колчан со стрелами без оперения. Великан уверенно шёл по чащобе, голыми коленями раздвигая колючие малиновые заросли. И даже не морщился от боли, будто кожа на его коленях была толщиною с палец.
   Колчан из козьей кожи висел на левом боку, а на правом обречённо болтались бирюзовыми безжизненными головами два тетерева. Видимо, они были подстрелены недавно, потому что по правой икре лесного человека сверху вниз тонкой струйкой стекала тетеревиная кровь. Он шёл не спеша и уверенно, как истинный хозяин этой чаши, смело наступая на гниющие валежины, которые под его тяжёлой ногой стонали и с хрустами-хлюпами ломались.
   Великан поднял к небу своей чистой зелени глаза и пристально всмотрелся. Ему не нравились угрюмые тучи, цепляющиеся за кроны сосен, но он и не подумал ускорить шаг. Наоборот, через несколько шагов остановился, почти с корнем вырвал ствол трепетной годовалой осинки и стал ковырять им под трухлявым пнём - в лисьей норе. Но это не дало результата - видимо, хозяйка норы огненно-рыжая бестия была на охоте.
   Ещё через двадцать шагов лесной великан вышел на небольшую опушку, заросшую по краям спелым ежевичником. Он остановился, насобирал большую пригоршню ежевики и единым разом затолкал её в свой широкий рот. От терпкого кисло-сладкого вкуса он в блаженстве прикрыл на несколько секунд зелёные, почти безресничные глаза, и сосредоточенно ходили его крутые желваки.
   Где-то далеко за лесом, за холмом прогремел гром, разбудив уснувшее в чащобе эхо, и великан недовольно поморщился. Было рановато для того, чтобы возвращаться с охоты, но он, тяжело вздохнув, продолжал подниматься на холм, даже не глядя себе под ноги. Он почти не лавировал между деревьями, будто те раздвигались перед ним, уступая дорогу.
   Когда свинцовые тучи замедлили свой бег, начали сбиваться в отару и чернеть, лесной человек, поднявшись на холм, начал спускаться с него, пока не дошёл до того места, где на склоне холма между дубом и старой берёзой была вырыта большая, больше похожая на пещеру. Великан разобрал кладку из стволов берёз толщиной в две руки, задним ходом заполз в нору, теми же стволами прикрыв вход. Он закашлялся от густого дыма, ошеломлённо вылетающего из норы на свежий воздух.
   Нора, действительно, была похожа на большую пещеру. Во всяком случае, лесной человек мог разогнуться в ней в полный рост и сделать пять-шесть шагов до каждой из четырёх стен. Холм внутри состоял из известняка, так что жилище великана выглядело прочным.
   Ближе к выходу в пещере из дикого камня был сложен очаг, у которого сидела молодая, сероглазая, курносая женщина в козьей шкуре, повязанной вокруг бёдер. В очаге был разведён огонь, над которым на рогатинах висел большой медный котёл, из которого густо валил пар. Хищные ноздри большого носа великана вздрогнули, втягивая приторно-сладкий запах варева.
   Великан, сняв лук, прислонил его к стене, отстегнул колчан, затем - тетеревов, бросил их к ногам женщины. Поплевав на широкие длани, он потёр их одну о другую и вытер о шкуру, в которую был облачён. Сел неподалёку от очага, подложив ноги под себя, перед медвежьей шкурой, перевёрнутой шерстью вниз. Шкура, видимо служила обеденным столом для пещерной парочки.
   Женщина, левой рукой отбросив длинные, мешающие ей волосы назад, правой, в которой была зажата узкая деревянная лопаточка, помешивала то, что варилось в котле. Блики от пламени сладострастно лизали известковые стены, падая на большое, солнцеобразное лицо великана и делали его ещё угрюмее и более зловещим. Женщина наклонилась над котлом, почти касаясь его кромки упругими грудями. Лесной человек, нервно облизнув полные, потрескавшиеся губы, стукнул кулаком по шкуре.
   Женщина испугалась, отложила в сторону лопаточку и подбежала к великану. Опустилась перед ним на колени, взяла в свои маленькие ладошки его чудовищно огромную руку, поросшую зловеще светящимися рыжими волосками. Сначала прижалась к его руке щекой, а потом часто-часто расцеловала. Он грубо вырвал свою руку и грозным взглядом показал на кипящий котёл.
   Женщина положила перед великаном большую вилку-двузубец и грубый нож с костяной ручкой. Затем откуда-то из-за спины вытащила ещё одну, такую же вилку и метнулась к котлу. Подбросив несколько толстых сучьев в очаг, она стала искать что-то в кипящем котле. Наконец двузубая вилка нашла то, что искала.
   Курносая женщина с серыми глазами, не боясь ошпарить обнажённую грудь, ловко вытащила из котла человеческую ногу, обутую в кирзовый армейский ботинок и положила её на медвежью шкуру перед великаном. Он, обжигая руки, вытряхнул ногу из ботинка и прицелился в неё, курящуюся паром, вилкой и ножом.
   - Не смей, подонок! Это моя нога! - закричал я, и мой голос в пещере прозвучал, как выстрел из винтовки.
  
   6.
  
   Громко, как выстрел из винтовки, хлопнула дверь, и я проснулся. Проснулся и громко застонал. Мои виски пронзила острая режущая боль, поступившая от ног через сердце в мозг. Острая, пронзительная, как дисконт в четвёртой октаве, боль.
   Я какой-то подкорочной, будто не моей даже мыслью понимал, что кто-то вошёл в реанимационную палату. Я, опутанный, повязанный колючей проволокой боли, не мог осознать этого реально. И, вытянув правую руку, цепко, полным кулаком захватил угол тумбочки. Это была опора, могущая помочь мне вскочить с кровати и бежать куда глаза глядят из этого госпиталя - лучше на реку. на Дон, чтобы бросить свой пылающее огнём боли тело в холодные волны. И той же затылочной, подкорочной мыслью понимал, что, даже если я и захочу с невероятно сильным желанием убежать из этого ада, не смогу сделать это. Потому что мои ноги в кирзовых армейских ботинках лежат в настоящее время на медвежьей шкуре перед странным и страшным, неизвестным обитателем пещеры.
   - Что с тобой, Евдоким? - спросил кто-то, наклонившись надо мной.
   Я хотел ответить на вопрос, обращённый ко мне, чтобы хоть как-то обозначить своё присутствие в этой реальной действительности. Но язык мой, превратившийся в узкое раскалённое жало, касаясь нёба, будто кузнечной сваркой, приварился к нему. Кто-то вошедший отвернул одеяло на моей груди и прохладной рукой коснулся моего тела.
   - Парень, да ты весь горишь! Сейчас уколем тебя и позовём доктора.
   Я не почувствовал укола. Что значит этот жалкий комариный укус по сравнению с адской болью, тысячей пираний разрывающей мою плоть. Скрежетнув зубами, я отпустил тумбочку, и чёрный вакуум закружился перед глазами, будто пустился в шаманский пляс чёрный квадрат Казимира Малевича. Чёрный вакуум начал раскручиваться, острым основанием спирали входя в мой мозг. В моём подсознании вяло и равнодушно проявилась мысль: это конец. Чёрный, чернюще-чёрный вакуум. И никакого светлого, яркого коридора. Ничего нет после смерти, кроме бесконечного вакуума. А жаль...
   Вновь хлопнула дверь. В раю или реанимационной палате? Чёрный вакуум прожорливо поглощал последние земные звуки. Хлюпающие по паркету, как по болоту, шаги и шорох накрахмаленного халата. Звуки, так и не дошедшие до моей кровати.
   А потом зазвонили колокольчики: такие, как в школе, но тише и нежнее звуком. Их было много. Четыре, восемь, шестнадцать, двести пятьдесят шесть? Они звучали со всех сторон и даже снизу, сверху. Весь мир был наполнен тёплым малиновым звоном - бархатным, ласкающим слух. Но я умер. Умер... Я помню, как на меня своей неумолимостью обрушился чёрный вакуум. Меня навеки придавил вселенской глыбой чёрный вакуум.
   Откуда этот удивительный звон? Может быть, с него начинается потусторонняя жизнь? Если это так, то неплохо. И совсем не страшно. Обидно только, что я в неё не верил. И теперь меня могут ждать большие неприятности. Какие? От кого? Я никого не вижу и не слышу. Кроме этих медовых колокольчиков. Если только из этого будет состоять вечность, то она скоро может надоесть.
   Но что это? Кто-то коснулся моего плеча. Я почувствовал чьё-то осторожное касание и услышал знакомый голос:
   - Ну вот, оклемался, слава Богу! Напугал ты меня парень!
   Медленно, нехотя возвращалось ко мне сознание. Далеко, на задний план уходил звон колокольчика, и на его фоне всё чётче, всё явственнее проявлялись другие звуки: чьё-то сдержанное, приглушённое покашливание, скрип панцирной сетки на соседней кровати, чей-то обречённый стон, шаркающие шаги, наконец, чьё-то близкое дыхание, пахнущее мятой. К счастью ли, к сожалению, я вернулся из чёрного вакуума тишины в реальную действительность, которые глупые люди называют жизнью.
   Я силился открыть глаза, но плотная повязка не позволяла векам шевелиться. И тогда я напрягся и пошевелил пальцами правой руки. Лишь после этого равнодушно отметил: я жив, я на этом свете.
   Хорошо это или плохо? Наверное, это лучше, нежели непроницаемый вакуум. И вдруг на своей руке я ощутил другую руку - мужскую, сильную, и её лёгкое успокаивающее пожатие. Я помнил не только голос военврача, но и тепло его ладоней. Это была его рука.
   И ещё я прислушался к своей боли, из-за которой лишился ощущения жизни. Боль была, но такая далёкая, ненавязчивая, что на неё можно было не обращать внимания. Но оставался острый жар во рту, обжигающий нёбо и щёки изнутри, раскалёнными язычками касаясь губ.
   - Пить... - я с трудом пропустил одно слово через тоннель пересохшего горла.
   - Сестра, воды! - приказал Поляков.
   Нет, на этой дрянной земле ничего драгоценнее хлорированной, тёплой водопроводной воды! Она капля за каплей проникала в мою плоть, возвращала ей жизнь. Сестра Светлана - я тоже помнил её руки, - поддерживая мою голову, вылила в меня стакан воды. Я без голоса, движением губ попросил ещё. Напившись, откинулся на подушку.
   - Кажется, пронесло! - сказал военврач. - С чего это у него температура подскочила и сердце остановилось? Всё заживает хорошо, как на молодой собаке. Простудился. Ты, Света, больше форточку не открывай! И почаще наведывайся к Евдокиму. А Лене я объявлю выговор. Что с гриппом не являлась на дежурство!
   - Это он от гриппа?!.. - удивлённо воскликнула Света.
   - А ты как думаешь! У него организм ослабленный. Восприимчивый к любым инфекциям. Хорошо, что ты на месте оказалась. А то потеряли бы парня. С таким трудом выгребали с того света и чуть не упустили. Следи за температурой. Сейчас тридцать восемь и три. Выше тридцати девяти не пускай - сразу же укол.
   - Поняла, Валерий Викторович! Буду следить!
   Как из плотного тумана до меня долетал разговор военврача с медсестрой. Их слова тупо ударялись в мои барабанные перепонки и отзывались в ушах эхом. Но меня больше волновали их смысловые ассоциации. Моя ветреная судьба продолжала издеваться надо мной. Оставив в живых после жуткой мини-растяжки, обрезав наполовину, она самым циничным образом задумала погубить меня примитивным гриппом. И это ей почти удалось.
   Что ты ещё придумаешь, мерзкая сучка?! Смерть от пореза при бритье? Или от диареи? Нет, сволочь! Дай Бог мне выкарабкаться... Я уж с ней разберусь. Однажды ночью я её задушу и выберу себе другую. Пусть уродливую, но надёжную и верную.
   - Уснул. Можно и нам передохнуть, чайку попить. Не против, Света? - Поляков устало вздохнул.
   "Ошибаешься, доктор! - мысленно сказал я вслед удаляющимся шагам. - Сны не приносят мне облегчения. И никогда больше я не буду считать верблюдов"!
   Остановилось сердце! Этого мне ещё не хватало! Оно у меня всегда работало, как часики. Ну, покапризничало - с кем не бывает. Теперь мы с ним договоримся. Теперь меня уже не обманешь. Я знаю, чем пахнет смерть. Ничем. Смерть - это прыжок в центр квадрата Казимира Малевича. Вот что имел в виду великий витебский художник. И ничего иного. Квадрат Малевича - это антимир, антисвет, антижизнь. Туда однажды уходит всё сущее. И однажды он всосёт в себя Вселенную. Время, пространство, любовь, ненависть - всё погибнет в этом квадрате. Всё погибнет, если однажды военврач Поляков не запустит моё сердце. Я больше не хочу Туда. Мне Там не нравится. Ты это понимаешь, сердце? Дай мне возможность не спешить на свидание с вечным, безупречным в своём равнодушии вакуумом.
   Ах, если бы я мог хоть немного, хоть чуть-чуть видеть свет! Мне не было бы так страшно. Мне было бы намного легче бороться с квадратом Малевича. Я слишком зациклился на философском аспекте этого вопроса. Мне же просто надо выкарабкиваться, просто надо жить. Мне всего двадцать шесть лет, а я пытаюсь отыскать истину на грани жизни и смерти. Для этого мне не хватает ни образоваия, ни опыта. А Лермонтов? К двадцати семи он пришёл с уже сформировавшейся философской системой. Так что возраст и опыт здесь ни при чём.
   Надо жить! - в этом-то я теперь совершенно уверен. Потому что не понаслышке знаю: Туда спешить не стоит. Неизбежность антимира - слишком жестокая правда для выздоравливающего. Откуда эта музыка? Чуть слышимая, но упорно пробивающаяся сквозь стены, сквозь окна. Или через одно окно палаты? Мне это неведомо. Я реанимационную палату, в которую беззастенчиво забросила меня судьба, представить не могу. Ни площади её, ни объёма. Но музыка - печальная и до боли знакомая сердцу пробивается в палату с улицы. Или через стену соседней палаты?
   Ямщик, не гони лошадей,
   Мне некуда больше спешить,
   Мне некого больше любить.
   Ямщик, не гони лошадей!
   Господи! Я ясно расслышал мелодию и слова одного из любимых мною романсов. Где-то работает радио или телевизор. Но это же обо мне! Это же для меня! Мне не к кому больше спешить... Мне некого больше любить... Какие полосующие по сердцу слова! Но они не застали меня врасплох. Потому что такое состояние души мне знакомо. Ещё когда я видел белый свет, и у меня были ноги. Из-за него, этого состояния, я и оказался в Чечне по контракту. Мне не к кому было спешить и некого было любить, и я приехал искать смерть. Я нашёл её, но она мне не понравилась.
   Надо отвлечься на какое-нибудь более приятное воспоминание. Думать о костлявой после её чёрных объятий вдвойне жуткое занятие. Надо вспомнить что-нибудь из детства.
   В те благословенные времена, когда была жива мама и ещё не запивал отец, я бывал счастлив. Например... Например... На папином "Кавзике" мы едем в берёзовую рощу. Мне двенадцать лет. Вике - пять. Мама - в синем спортивном трико, красивые русые волосы стянуты под розовую газовую косынку. Он сидит на переднем сиденье, обняв за плечи маленькую Вику. А я стою впереди у ветрового стекла и с зависть смотрю на отца, уверенно держащего баранку руля, уверенно переключающего редуктор скоростей. Большая машина беспрекословно послушна ему. И я страстно желал оказаться на его месте. Хотя бы на минуту.
   Отец понял моё страстное желание. Он в зеркало заднего обзора видел, какими глазами я смотрел на баранку. Свернув с асфальта на просёлочную дорогу, он остановил автобус и позвал меня к себе на колени. Отец включил первую передачу, и автобус тронулся. Он даже мизинцем не держался за баранку, полностью доверил её мне. Поначалу я испугался, растерялся, и автобус потянуло в сторону, но отец одобряюще и успокаивающе положил руку мне на плечо. И я вернул автобус в колею.
   - Серёжа, ты с ума сошёл! - закричала мама на отца. - Он же ещё совсем маленький!
   Женщины - такие ужасные трусихи! - подумал я в тот день, изо всех сил удерживая вырывающуюся из рук на ухабах баранку.
   - Он мужик. А когда мужики делают что-то важное, женщинам не следует вмешиваться! - Отец обернулся к маме и, сделав козу уже большой для этого Вике, весело рассмеялся.
   Я довёл автобус до опушки леса. У меня болели руки, но я был счастлив и горд собой. Особенно после того, как меня похвалил отец. И страшно захотелось есть.
   - Мама, я кушать хочу!
   - Но мы же только приехали в лес! Потерпи хотя бы часа два! - Мама была страстной грибницей, и ей не терпелось выскочить с корзинкой из автобуса.
   - Мужик не гулял - трудился! Дай ему что-нибудь перекусить! - строго и серьёзно сказал отец.
   С каким же аппетитом я уплетал в тот день чёрный хлеб с салом и колбасой!
   Хлопнула дверь. Будто выстрелил в спину чеченский снайпер из винтовки. Как же неожиданно и громко хлопает дверь в реанимационную палату! Так, ко всем прочим бедам, и заикой можно сделаться. Видимо, эту дверь посадили на слишком жёсткую пружину. Ну, конечно! В реанимации лежат кандидаты в жмурики. Им тишина противопоказана. Жаль. Такие воспоминания испортили! Впрочем, это не сновидение. К воспоминаниям всегда вернуться можно. И всегда на то место, где их оборвали.
   Судя по неторопливым, тяжёлым шагам, к кровати подходила Света. Очень кстати. У меня набился полный нос соплей, а высморкаться было некуда. Обрезанный почти по самый пояс, ослепший и раненый в голову, я ещё и гриппом заболел. Я всегда переносил его легко. Но сейчас он некстати. Я чувствую это по слабости, растёкшейся по рукам и спине. Я чувствую это по пересохшим губам и жару, исходящему изнутри. Мне так хочется поговорить о чём-нибудь с медсестрой - о каких-нибудь пустяках, чтобы не оставаться один на один с назойливой и циничной дамой-памятью, но я слишком слаб для этого. Слишком слаб.
   - Ты спишь, Евдоким?
   - Пить... - косноязычно попросил я.
   Вода освободила тяжёлый язык и освежила доменную печь, построенную в моём рту. Я словно был двигателем внутреннего сгорания с подгоревшими клапанами, вовремя получившим смазку.
   - Сестра, мне надо высморкаться!
   Света положила вафельное полотенце на мой нос. В такой носовой платок можно сморкаться сутки. И, напрягшись, я высморкался. Сестра, как маленькому ребёнку, вытерла мне нос. И после этого тоже уменьшилось ощущение дискомфорта. Ещё бы судно, и было бы совсем хорошо. В ту же секунду Света прочитала мои мысли. После этого медсестра измерила мне температуру.
   - Тридцать восемь и один. Даже падает. Молодец! Давай-ка вместо укольчика проглоти таблетки. А то тебя уже и колоть некуда. Через час обезболивающие.
   - Эдак вы из меня наркомана сделаете! - Я был рад, что могу почти без труда, как и прежде, разговаривать.
   - Заговорил. Будет мне теперь развлечение! Хотя Поляков наказывал, чтобы ты не злоупотреблял этим. Шутка сказать, температура - почти сорок один! И когда набрать успел за два часа?!
   - Дурное дело - не хитрое. Света у тебя глаза серые?
   - Зачем тебе?
   - Надо. Кажется, я во сне тебя видел.
   - Как же ты мог меня видеть, если покамест слепой?! Хотя во сне и на медведя можно подумать, что это ты сам. - И вдруг Света оживилась. - А как ты меня видел?
   - Ты не ответила мне.
   - Ну серые.
   - А нос курносый?
   - Курносый, зараза!
   - Всё сходится. Это была ты.
   - Что же я сотворила в твоём сне? Уж не это ли самое?
   - К сожалению, нет. Ты подала на обед какому-то неприятному хмырю мои ноги. Может быть, самому Сатане.
   - Господи! Чур, чур, чур! - По шуршанию халата я понял, что она испуганно крестится.
   - А и правда. Где мои ноги? Не ты ли их уносила?
   - Окстись! Ты без них прибыл в госпиталь. Поляков только зашил ран. Да ещё осколок из черепка вынул. Вот и вся операция.
   - Понятно. Света, у меня к тебе просьба. Ты не можешь узнать: старший лейтенант Носков в госпитале? Что с ним?
   - Это такой невысокий, шустрый? С причёской ёжиком?
   - По описанию - он. Так что с ним?
   - А что с ним может быть. Бегает! К тебе рвался. Викторович не пустил. Приказал завтра явиться, если у тебя температуры не будет.
   - Постараюсь разобраться с этой температурой, чтобы Петровича увидеть. Света, ты не можешь запустить его в палату? Хотя бы на минутку?
   - Нет, не проси, Евдоким! Поляков - мужик добрый, но строгий. Застукает - мало не покажется. Потерпи денёк-два. А я ему сама от тебя привет передам! - Света вздохнула. - Говорят, ты его от чеченцев уносил, а сам на мину нарвался?
   - Недалеко от истины.
   - Уважаю таких мужиков, как ты, не нытиков!
   - Может быть, из уважения... - Я смачно, до боли в скулах зевнул.
   - Лежи уж, герой! Два часа, как с того света...
   - Два часа только прошло? - Я совсем потерял счёт времени. Мне-то казалось, что его после этого утекло уйма да ещё с гаком.
   - Да нет, это к слову. Четыре часа минуло. Ты их проспал, наверное.
   - Нет, уснул. Боялся опять тебя во сне увидеть. Вместе с Сатаной.
   - Сказано: язык без костей. Спи уж! Я тебе и спящему укол сделаю. Да не пугай нас больше!
   - Постараюсь! - ответил я уже в глубокой дрёме. Видимо, среди таблеток были и снотворные.
   На этот раз я не слышал, как хлопнула дверь.
  
   7.
  
   Я всегда любил тишину и искал её. Когда мне было четыре года или пять, мы жили на краю Клинцов в небольшом деревянном доме. Сразу же за нашим домом начиналось большое поле, засеваемое озимой рожью. Летом и осенью я любил убегать в это поле с книжкой под мышкой. Без всякого страха я продирался через густой строй колосьев шагов на пятьдесят от края поля и падал на спину.
   От земли к небу вокруг меня тянулся непроходимый первобытный лес. Тонкие прямые стволы этих деревьев завершались причудливыми усатыми кронами. А за кронами лазурным безграничным ковром нависало небо. По небу плыли облака, и я с детской непосредственностью сравнивал их причудливую конфигурацию со зверями, сказочными чудовищами.
   Налюбовавшись небом и облаками, я переворачивался на живот и некоторое время исследовал жизнь у основания колосьев-деревьев. Она была многообразной. Суетились, спешили куда-то вечные трудяги-муравьи: что-то искали, что-то тащили. Я, пытаясь остановить такого торопыгу, клал перед ним ладонь. Но муравья это не смущало. Он сворачивал в сторону и всегда в ту, которую надо, чтобы кратчайшим путём обогнуть ладонь. Я преграждал ему путь другой ладонью, и тогда муравей ничтоже сумнящеся атаковал мою руку, бесстрашно взбираясь на её вершину. Вот у кого надо научиться упорству, целеустремлённости и жизнелюбию!
   Кроме муравьёв, земля на поле была наполнена жизнью других, не менее интересных насекомых: божьих коровок, жучков, паучков. Бывало, что зоркий детский глаз ловил пробегавшую неподалёку полевую мышь, запутавшуюся в зарослях ржаных колосьев бабочку или стрекочущий вертолёт стрекозы. Как же среди такого многообразия жизни я мг ощущать себя одиноким?
   Я ещё не умел читать, хотя знал несколько букв, потому что моя мама была учительницей начальных классов, но детские книги, которые я брал с собой изобиловали картинками. Эти картинки о многом рассказывали мне, потому что мама часто читала в слух, и все книги в доме были перечитаны по несколько раз. Мне оставалось лишь вспомнить услышанное при чтении. А если этого казалось мало, по картинкам домысливал, дофантазировал книжные истории. Иногда они получались более невероятными и причудливыми, чем в книгах.
   В такие блаженные минуты я ощущал себя счастливым и засыпал с книгой на груди. Когда скашивали озимую рожь, я всё равно приходил на поле и устраивался поудобнее в копнах соломы. И только когда вспахивали зябь, мои походы на ржаное поле заканчивались.
   Сколько раз отец или мать, не обнаружив меня дома, разыскивали в поле или копне и, спящего, несли на руках домой. Журили, меня, ругали, но так и не отучили от этой, непонятной им страсти.
   Однажды страсть прошла сама собой: я пошёл в школу, у меня появились друзья и другие интересы. Наверное, я уходил с книгой в поле по выходным, потому что посещал детский сад. Может быть, ещё и летними вечерами. Странно, что я очень хорошо, с подробностями помню эти походы и почти ничего не помню из детсадовской жизни.
   Я всегда любил и искал тишину. А теперь она меня угнетала. Потому что, в очередной раз проснувшись, в очередной раз столкнулся с ней. Пока она меня не угнетала, не прижимала в угол своим равнодушием и безысходностью, я прислушался к себе. Я дышал, я ощущал не острую, ноющую боль в области ног, у меня першило в горле, а значит, реальная действительность не была абсолютной тишиной. И пусть окружающий меня мир затаился, не подавал признаков жизни, но зато жил, ощущал и чувствовал я. Думал и вспоминал. Вспоминал о счастливом времени детства. Или это были не воспоминания, а ставший редкостью хороший, добрый сон?
   Собственно, какая мне разница? Это как раз та ситуация, когда истина неважна и необязательна. Зачем? Если я ощущаю себя субстанцией, потерявшей время и пространство, беззаботно болтающейся на ветрах мироздания. И я возблагодарил бы Господа, чтобы он до бесконечности продлил такое состояние души и навсегда отделил её от болезненной и прихотливой плоти. Увы, Всевышний не благоволит мне, и боль напоминает о том, что страдать и мучиться на этой жестокой земле ещё немало времени.
   И тишину, которая не докучала мне, но пугала своей таинственностью, нарушил чей-то сдавленный стон - где-то справа от меня. Неужели, пока я спал, пока случился со мной пренеприятный конфуз в виде остановки сердца, ко мне в палату подселили соседа? Похоже, что так. Я не спросил об этом у Светланы. Впрочем, её информация вряд ли что-нибудь добавила к моим ощущениям и чувствам, к которым после последнего кризиса я стал относиться внимательно.
   И сейчас, отбросив в сторону ненужные переживания и необязательные мысли, пытался определить состояние своей укороченной плоти. Судя по тому, что меня не истязала жажда, хотя один-два глотка воды не помешали бы, с температурой у меня было всё нормально. В голове же - умеренно туманно, и я не ощущал прежней вялости в теле. Чтобы подтвердить это, я довольно легко и уверенно поднял правую руку и притронулся ко лбу. Он был влажным и холодным.
   Судя по всему, грипп, резко и неожиданно налетев на меня, так же быстро и отпустил, как это бывало, когда я чувствовал себя здоровым, как племенной бык. Значит, причины для беспокойства нет. Но я испытываю странное неудобство из-за забытого, неудовлетворённого ощущения. Я ещё внимательнее прислушался к себе и понял, откуда у меня это ощущение. Я хотел есть!
   Я чувствовал настоящий - натуральный, естественный для здорового человека голод. Мне уже недостаточно было искусственного питания. Сейчас я с удовольствием съел бы шашлычок. Из молодой баранины, исходящей аппетитным соком. Надеяться на шашлык в госпитале наивно. Но хотя бы котлета с макаронами... Сколько же сейчас времени? Судя по тишине, оно ночное. Но на сколько близкое к утреннему?
   Стоп! Это что же получается? Светлана ушла задолго до полудня. Если сейчас ночь, то я проспал более полусуток. Ничего себе! Коли это так, то Светлана, наверняка, сменилась. Жаль, с нею у меня сложились доверительные отношения. Налаживать их с новой медсестрой, может быть, интересно, но... Мне очень хотелось, чтобы рядом со мной всегда была Света, и поэтому я долго не решался нащупать кнопку. Ну и Бог с ним, что дежурит неизвестная мне медсестра. Напоить-то меня обязана! И судно подать! Но, может быть, дежурит Лена. Лену я тоже знаю. Нет, у Лены грипп. Она невольно чуть не стала виновницей моей смерти.
   Хотелось пить и есть, пусть хоть стакан воды подадут. По большому счёту в реанимации должны быть сиделки, ведь таких тяжелобольных, каким был я, нельзя оставлять без присмотра даже на минуту. О чём думают в медицинском департаменте и в Министерстве обороны?! Эко меня занесло! Где эта чёртова кнопка?! Кажется, левее. Интересно, хлопнет ли сейчас дверь винтовочным выстрелом в горном ущелье? Ведь от такого хлопка проснётся полгоспиталя.
   На этот раз вошли, осторожно прикрыв дверь. Ясно, что это не Светлана. Та входит по-боевому. К кровати приблизились осторожные шаги. Дыхание прерывистое, с хрипотцой. Старуха? Или курящая?
   - Вызывали? - Голос женщины, но грубоватый, не располагающий к себе.
   - Я хочу пить.
   Мне молча налили воды, напоили. Рука - почувствовал мой затылок, - хоть и женская, но жёсткая. Я не вижу медсестру, но чувствую к ней какую-то неприязнь. Интуитивную. Почему? Она ничего плохого мне не сделала. Я её совсем не знаю. Может быть, она добра не меньше Светы. Нельзя отрицательно судить о человеке только потому, что у неё хрипящий голос и жёсткие ладони.
   - Как чувствуешь себя, Евдоким? Укол не пора делать?
   - Чувствую себя превосходно!
   - Всё-таки измерим температуру и сделаем укол.
   Пока сестра возилась с моим дрянным и неподвижным телом, я попытался выудить из неё какую-то информацию о мире, в котором я после ранения пока присутствовал гостем.
   - Как вас зовут?
   - Тётя Нюра.
   - Почему "тётя"?
   - Потому что у меня сын на десять лет старше тебя. Весной мне на пенсию.
   - Понятно... Сколько времени, тётя Нюра?
   - Начало третьего.
   - Ночи?
   - Ночи. Чего же ещё?
   Тётя Нюра была не разговорчива. Но в её голосе не чувствовалось ноток раздражения или недовольства. Она не очень-то ловко управлялась с судно. Значит, не часто имела дело с этой вещью.
   - Вы из другого отделения, тётя Нюра?
   - Догада. Из терапевтического. Ленку подменила.
   - Я не один в палате?
   - Не один. Солдатика вчера привезли. Дурная история.
   - Из Чечни?
   - Какой там! Отсюда, из Ростова. Письмо от невесты получил. Бросила та его, замуж выходит. Он взял да облил себя бензином, поджёгся. Не дурак ли?
   - Так его в ожоговый центр надо было!
   - Какой центр?! Восемьдесят процентов ожогов! Вряд ли до утра доживёт. Эх, какая молодёжь дурная! Жизнь-то одна даётся. И девок этих на свете - пруд пруди.
   Мне поступок неизвестного солдатика был более понятен, нежели тёте Нюре, потому что я оказывался на грани подобного. У меня возникало желание броситься вниз головой с пятого этажа, когда я узнал об измене Юли. Меня спасла случайность - раньше времени вернулся с работы отец. Его, изрядно выпившего, погнал с дежурства директор автобусного парка. А ведь я уже открыл фрамугу окна. Нет, предательство любимой - это причина для того, чтобы облить себя бензином и вспыхнуть живым факелом.
   - Тётя Нюра, а вы любили когда-нибудь?
   - Конечно, любила. И сейчас люблю. Своего мужа. С восемнадцати лет и до сего дня.
   - Серьёзно, что ли? И за сорок лет никого другого?
   - Никого. Для меня лучше Степана нет мужика.
   - А он? Он любит вас?
   - Любит.
   - И не изменял ни разу?
   - На счёт этого голову на отсечение не дам. Но не попадался. И ко мне хорошо относился.
   - Счастливая ты, тётя Нюра!
   - Всяко было, но жаловаться грех. Ничего не пойму!
   - Что такое, тёть Нюр?
   - Света говорила, что вчерась ты от температуры помер. С того света Викторович вернул. А сегодня - тридцать семь. И укол шесть часов назад делали.
   - Не переживайте! Я всегда грипп таким образом переносил. Долбанёт температура под сорок, а через сутки уже здоров.
   Тётя Нюра вздохнула, щёлкнула пинцетом, отламывая кончик ампулы.
   - Всяко бывает! Мой Стёпа вообще не знал, что такое температура до шестидесяти годов. И не сказала бы, что болезни его не берут. Ну, давай, переверну тебя на бок. Не больно-то ногам?
   - Каким ногам?! Разве они у меня есть? Только трусы натянуть!
   И чего я психую и раздражаюсь? Она, что ли, в этом виновата? Злиться тебе, Дока, на себя надо. И не вслух, а перед иконой молясь. Подрядился людей за деньги убивать и хотел безнаказанным остаться?
   - Не переживай, Евдоким! Смотри на это дело с другой стороны. Повезло тебе, что жив остался. Сейчас можно с этим жить. На этой неделе, слышала, спонсоры в госпиталь пять инвалидных колясок привезут. Говорят, дорогие, заграничные. В прошлом году парня привезли. Ему одну ногу по колено оторвало. Однако умер он. Гангрена.
   - Да ладно, тёть Нюр! Спокоен я. Привыкаю уже. И понимаю, что повезло.
   - Вот и хорошо, что понимаешь.
   - Тёть Нюр, хоть вы человеком будьте! Расскажите, как там у меня? Заживает?
   - А чего? Сейчас осмотрим, доложим. Только без нервов, Евдоким!
   - Всё будет нормально.
   - Сколько ты, говоришь, у нас? - Тётя Нюра сняла с меня одеяло.
   - А какое сегодня число?
   - Тридцатое сентября наступило.
   - Значит, девятнадцать дней, - подсчитал я.
   - Так тебя уже пора из реанимации переводить. Все швы зажили, скоро корочка отпадёт. Правая нога у тебя чуток длиньше. А левой меньше повезло. Ну ничего. Нигде мокрицы нет. Всё хорошо. А что с глазами? Доктор сказал?
   - Спасибо, тётя Нюра. С глазами всё нормально. Военврач сказал, что должно поправиться. А вот в голове, не знаю - большая дырка? Под бинтами не видно?
   - Бинты у тебя по глазам только. А вот тут... Подними руку, не бойся. Уже и повязку сняли. Вмятина от осколка и ничего больше. Чувствуешь? Уже волосиками начинает зарастать.
   Я чувствовал небольшую, в указательный палец вмятину и жёсткий рубец от шва.
   - Что, успокоился или расстроился?
   - Успокоился. Спасибо!
   Если так хорошо у меня, то чего я две недели в коме провалялся? Что-то тут не стыкуется. И голова частенько побаливает. Может быть, и тётя Нюра что-то не договаривает? Ну уж сегодня я себя всего обследую, ощупаю: где болит, где не болит.
   - Тёть Нюр, помоги мне повыше подняться, на спине уже пролежни. Ещё бы подушечку одну...
   - Сейчас принесём. В палате ещё две кровати свободны.
   - Понятно. Значит, реанимационная палата на четыре койки. Стандартно. Тётя Нюра оказалась добрейшей старушкой. А я боялся и неприязнь к ней накручивал. Руками я помог ей придать моему телу полугоризонтальное и полувертикальное положение - примерно сорокапятиградусное.
   Чуть-чуть покалывало в спине и немного разболелись швы на голове. Зато сделался менее плотным, отодвинулся к затылку туман, к которому я уже привык. Удобнее вминая спиной подушки, я поднял голову, и перед глазами, мне показалось, промелькнула какая-то тень - едва заметное серое пятнышко в кромешной мгле. Что это? Умозрительное? Или чисто зрительное?
   - Тётя Нюра1 Свет в палате горит?
   - А как же?! Я, вошедши, включила. Тебе он не помеха, а солдатику-бедолаге всё равно.
   - Плафон яркий?
   - Да. На четыре лампочки... - не понимала меня медсестра.
   - А где он висит?
   - Как раз впереди тебя посреди палаты.
   - Тётя Нюра, ты можешь настольную лампу к моим глазам поднести?
   - Зачем тебе?
   - Проверить. Мне показалось, что я сет увидел.
   - Свет через повязку?
   - Тётя Нюра, сделай, пожалуйста!
   - Сделаю, мне не трудно. Только не дури! - сказала она с некоторым сомнением.
   - Я произвожу впечатление сумасшедшего?
   И вдруг перед моими глазами опять мелькнуло серое пятно - чётче и продолжительнее первого. И оно уже не исчезало. Вакуум не был непроницаемо чёрным квадратом Малевича. Значит, значит... Я вижу! Увидеть свет таким, каким он должен быть, мешает мне повязка!
   - Тётя Нюра, дорогая! - срывающимся от волнения голосом воскликнул я. - Я вижу! Завтра попрошу снять повязку!
   - Вот и хорошо. Я рада! Я поставлю лампу на место?
   - Поставьте.
   Едва я сказал это, как почувствовал резь в глазах. Довольно острую. Пришлось зажмурить веки. И вместе с неприятным жжением вернулась непроницаемая прежняя мгла. Нет, не всё в порядке у меня с глазами и головой. Всё-таки зацепил осколок какой-то важный нерв. От этого и тёплый туман в мозгах и жжение в глазных яблоках.
   Но серая тень, мелькнувшая перед глазами, обнадёжила меня. И уже не в глазах - на душе моей посветлело.
   - Тётя Нюра, чтобы тебе не бегать, когда пить захочу, налей мне в стакан воды и поставь на тумбочку. Я нащупаю.
   - Ладно, вояка! Поставлю. Пойду, на солдатика гляну. Вроде дышит, бедовый.
   - Тётя Нюра! у тебя не будет чего перекусить? Сильно есть хочется!
   - Смотри-ка! И, правда, пора тебя из реанимации переводить. Остался у меня супчик и кусочек колбасы. Сей миг принесу!
   Суп у тёти Нюры был очень вкусным, а обыкновенная варёная колбаса просто на зыке таяла. Что ж, на этом свете было немало вещей, которыми стоило дорожить и ради которых стоило жить.
  
   8.
  
   Первая мысль после пробуждения была ужасно циничной и жестокой: теперь я всегда буду просыпаться в ровном, нейтральном настроении, потому что никто не сможет обо мне, что я встал с левой ноги. И о себе я не могу сказать этого. Я продолжал издеваться над собой, придумывая изощрённые преимущества своей безногости. Нынче очень дорогая обувь, и на этом я здорово буду экономить. И вместо брюк могу обойтись дешёвыми шортами.
   Какой маразм! Нашёл о чём думать с утра пораньше. Ещё и эта долбанутая частушка привязалась.
   Хорошо тому живётся,
   У кого одна нога:
   И штанина не порвётся,
   И не надо сапога!
   Мне не хочется настраиваться на серьёзный лад - в этом всё дело. Поэтому и изгаляюсь, превратившись в шута ля себя. Так легче? Вряд ли. Так ближе к сумасшествию. Пусть. Пусть... Пусть... Лишь бы не думать о себе с обидой и жалостью. Я не буду думать. Буду грызть землю, но жить. Надо жить, Евдоким! Потому что я теперь точно знаю: жизнь даётся одново. Какой бы невыносимой она ни была, надо терпеть. Рано или поздно в непроницаемой мгле промелькнёт лучик надежды. В этой жизни счастье надо собирать по крупицам. Тем, кто понимает в этом толк. Гребущим счастье лопатой и невдомёк, что они счастливы.
   Я не желаю прислушиваться к своему состоянию - пусть болит, пусть ноет. Когда-нибудь это кончится. Как же я забыл! У меня же был распухшим большой палец правой ноги. За день до выезда на блокпост мы играли в футбол. Я был в кедах и сдуру приложился пыром по недостаточно накаченному мячу. Палец распух и болел. Это я чувствовал, когда убегал от чеченцев. Как это ни цинично, но теперь палец не болит. И как же неприятно будет удивлён тот, в козьей шкуре, когда вонзит свои зубы в синий, распухший палец! А ещё на подъёме левой ноги у меня была бородавка - тоже не подарок для обедающего.
   Наверное, на самом деле у меня не всё в порядке с головой? Почему бы не подумать о другом? О том, например, что сегодня первое октября. Первое октября... И что с того? Было ли что-нибудь в моей жизни, связанное с этой датой? Нет, ничего не могу припомнить. Ни чьего-либо дня рождения у родных и знакомых. Никакого маломальских запоминающегося события. Но как же так? Не менее двадцати сознательных первых октября было в моей жизни, а не могу вспомнить и одного. Будто я и не жил в дни, на которые выпадала эта дата. Непорядок! В будущем надо в этот день что-нибудь вытворить - экстравагантное или авантюрное. Может быть, уже сегодня. А что я могу вытворить в реанимационной палате без движения? Самое большее - схватить за грудь медсестру Светочку, если она сменила тётю Нюру. Но это, увы, не тот подвиг, который можно запомнить на всю жизнь.
   Постой, постой!.. Как же я запамятовал! Нынешнее первое октября может стать выдающимся днём, если Поляков снимет повязку с глаз. А если не снимет? Я подвигал веками, чтобы проверить: будут ли рези в глазных яблоках? Рези лёгкие, без прежнего жжения. Как же я устал от этой мглы! Если я вновь увижу белый свет - это будет первая крупица счастья в моей новой жизни. Где ты бродишь, военврач Поляков?! Мне так не терпится подобрать эту крупицу. Чтобы проруха-судьба взвыла от тоски!
   Сегодня я не должен размазывать глупые мысли по пространству и времени. Я должен сосредоточиться, накрутить пружину хорошего настроения, знахаркой-шепталкой зашептать свои боли, чтобы Валерий Викторович поверил: у этого парня всё хорошо, он идёт на поправку, а сегодня можно снять повязку с глаз. Утро, ты уже в Ростове? В том, который на Дону. Или ещё в дороге, где-нибудь в оренбургских степях?
   Нет, нет! Оно, золотощёкое, уже бродит по донским берегам и улочкам Ростова! Я уверен в этом, потому что звуками наполнен госпиталь и пространство за его окнами. Достаточно отвлечься от размышлений и поймать их ушными раковинами. Так... В палате тишина. Не подаёт признаков жизни несчастный влюблённый. Умер? Может быть. На соседей мне не везёт. Но об этом потом. Ага, посигналила машина. Тупо. Будто в вату. Этого мало. Машина может посигналить и ночью - это зависит только от воспитания водителя. Ищите! Ищите, мои уши-локаторы! Вот! Далёкий-далёкий скрип дверей. И шаги. Чьи-то шаги, спешащие по коридору. Удаляющиеся. Ещё внимательнее! Опять с улицы. Шум двигателей. Равномерный, приглушённый. К такому шуму я привык в Брянске. В минуту пробуждения в студенческом общежитии.
   Я люблю тебя, утро! Ты здесь. Я многое отдал бы, чтобы прищуриться от твоего солнечного зайчика. Как же раньше я не ценил, не понимал: сколько смысла и сколько радости в обыкновенном луче поднимающегося над горизонтом солнца! Это чудо, когда сломя голову убегает тьма. В ожидании этого чуда у меня зудят глаза. Доктор Поляков, где ты?!
   Будто гуттаперчивый мячик, я плотно сдавил в кулаках свои нервы, когда скрипнула дверь в моей палате. И вдруг я испугался. Испугался, что у меня может быть температура. Почему я не догадался проверить это, пощупав свой лоб хотя бы?!
   Болят и ноют отсутствующие ноги, саднит чуть сзади правого виска. Это ерунда. Это я вытерплю и даже не покажу вида. Только бы спала температура. Я очень хочу пить, а это дурной признак.
   Шаги, не спеша, приближаются. Уверенные шаги. Не женские. Я поднимаю руку и касаюсь своего лба. Он холодный, будто всю ночь на нём лежал компресс ил льда. Слава Богу! Можно чуть-чуть разжать кулаки. Чтобы не задохнулись в их объятиях мои нервы.
   - Ну что, сержант, жив? - Голос Полякова был бодр и свеж. Наверное, ночью у него не было операции. Наверное, эту ночь провёл дома. Его любила жена, и он хорошо выспался. Это хороший признак.
   Из всех уголков рта я собираю слюну, чтобы смочить язык, чтобы ответить ясно и чётко, без предательского хрипа.
   - Жив, Валерий Викторович! И здоров!
   - Ну-у?! Неужели пора выписывать - Рука хирурга легла на мой лоб. - Странный ты у меня пациент, Сычёв! Будто позавчера и не было критической ситуации. По тебе можно писать докторскую диссертацию.
   - Валерий Викторович! По-моему надо снимать повязку с глаз. Вчерашней ночью я видел свет. Даже через бинты.
   - Серьёзно? Я рад. А резей в глазных яблоках нет?
   - Абсолютно.
   - Удивительно! Давай-ка, посмотрим твои ноги. Небось, уже ощупал их? - Военврач снял с меня одеяло.
   - Не без этого.
   - Ну и правильно. А знаешь, неплохо. Я бы сказал, что тебя можно переводить из реанимации. Но спешить не будем. Подождём ещё денька два-три. Всё-таки здесь уход более пристальный. Да и коляски со дня на день прибудут. - Военврач укрыл меня и потрогал осторожными пальцами рубец на голове. - Ты, верно, серьёзно спортом занимался?
   - Серьёзно, не серьёзно, а два первых разряда имею.
   - Это тебя, возможно и спасло. Сердце, тьфу, тьфу, тьфу - дай Бог каждому!
   - Валерий Викторович, как насчёт глаз?
   - Если настаиваешь, посоветуюсь с глазником. Потерпи часок, пока обход кончится. Ноги сильно болят? Только без лишнего геройства!
   - Есть немного. Попробую сегодня без уколов обойтись, а то, чего доброго, ломка начнётся.
   - Хороший ты мужик, сержант! Не расквасился. А это означает, что на поправку скоро пойдёшь. Ну, бывай! Сейчас Света придёт, сделает всё необходимое.
   - Валерий Викторович! Пустите сегодня ко мне Носкова.
   - Сегодня пущу. Скажу Свете.
   - Спасибо. А сосед мой что-то тихо сегодня себя ведёт...
   - Крепко спал, сержант! Увы...
   Я всё понял и не стал больше задерживать Полякова лишними расспросами.
   Долго. Томительно долго тянулось время. И даже ни к чему не обязывающий разговор со Светой не ускорили его бег. Медсестра была возле меня не долго: напоила водой, сменила судно, чуть позже накормила манной кашей, хотя я с удовольствием съел бы целую курицу. Уходя, она подбросила дров в костёр моих надежд.
   - Пойду, накрашусь, приведу себя в порядок. А то сегодня увидишь меня и в обморок упадёшь!
   - Это правда? - Я почти сел на кровати от возбуждения.
   - Похоже Валерий Викторович с окулистом разговаривал.
   Боже мой! Неужели минула меня горькая чаша слепоты?! Я не хотел признаваться даже себе: если бы кромешная мгла стала вечной подругой мой жизни, суицид был бы неизбежен. Я так решил и вряд ли поступил бы по-другому. Жить хочется. Но жить, а не прозябать, хоть и в живой, но в вечной и бесстрастной мгле. Это было бы для меня невыносимо. Думающий труп - это гораздо хуже трупа бесчувственного. Господи! Дай мне сил дождаться Полякова с окулистом!
   А вдруг... А вдруг тьма не отпустит меня? Нет, об этом я даже думать не хочу. Разочарование будет равносильно смерти. если сон о человеке в козьей шкуре пророческий, то можно быть спокойным. Женщина, похожая на Свету, не положила на шкуру моих красивых серых глаз. С каких это пор я в сновидения стал верить? Но должен же быть какой-то смысл во снах. Иначе, зачем их видят люди?
   Я почувствовал их, как чувствует отпущенный грешник ангелов. Они вошли, запустив через дверь свежий сквозняк надежды. Их синхронный шаркающий топот был гениальнее музыки Моцарта. Это поняло моё сердце, не волновавшееся так со времён первого свидания. От них зависело моё будущее. Я затаился, изнывая от надежды и нетерпения. И живая мгла, навязчивой любовницей прилипшая ко мне, затаилась, копя ненависть к вошедшим.
   - Ждёшь, герой? - спросил Поляков.
   - Какой с меня герой?
   - Не скажи! Указ вышел. Ты награждён орденом "За мужество". Поздравляю!
   - Лучше бы они вместо ордена вернули мне хотя бы одну ногу! - с иронией сказал я.
   - Ну что, Николаич? - Поляков обратился к своему спутнику. - Рискнём? Сильно уж туго парню без света божьего!
   - А чего рисковать?! Риска никакого нет, - раздался надо мной шаляпинский бас. - Может усугубиться близорукость. В остальном, я уверен, всё нормально.
   Медленно, аккуратно стал разбинтовывать меня неведомый Николаич. Глаза у меня раскрыты - насколько позволяла повязка. С каждым кругом, магически совершаемом окулистом, ослабевал обруч вокруг головы, с каждым кругом непроницаемая прежде мгла впускала в своё невидимое царство толику света. Или это только казалось мне? Слишком велико было желание вновь обрести свет. Я не выдержал этого испытания и плотно склеил веки. Мне было хорошо, я почти не чувствовал дискомфорта в области глазных яблок.
   И вот последний обруч бинта с лёгким шорохом соскользнул с моих глаз. Освободившиеся веки почувствовали касание свежего воздуха. И ещё - я это чувствовал! - ласково и щекотливо к ним притрагивался свет. Ну же! Смелее!
   С большей осторожностью, чем минёр откручивает взрыватель на мине, я раздвинул слипшиеся веки. И сразу же в мои глаза выстрелило залпом солнечных лучей солнце. Я чувствую довольно сильную резь в глазных яблоках, но терплю. Я обязан терпеть ради этого замечательного света, который вернулся ко мне. Да здравствует свет, да скроется тьма!
   - Ребята! Я вижу! - не выдерживаю и почти кричу я.
   И я вижу круглое, солнцеобразное лицо с рыжими бровями-подковками, под которыми - серые, с зеленинкой глаза. На этом открытом лице застыла улыбка - будто навечно приклеилась к полным губам. Круглолицый высок, широк в плечах, но полноват. Ему под пятьдесят, и я догадываюсь, что это военврач Поляков. Примерно таким я его и представлял, только ростом пониже. Рядом с ним - тридцатипятилетний мужик среднего роста, среднего телосложения, с неброскими чертами лица блондин. Он первым спрашивает меня:
   - Глазам не больно?
   - Чуть-чуть... Ерунда! - ликую я.
   - Не злоупотребляй, Евдоким! Хотя бы пару дней. - "Глазник" собрал бинты, подошёл к урне у двери и небрежно швырнул их туда. Прощайте, ненавистные! Век бы не ощущать вас на своём теле!
   - Я рад за тебя, сынок! - Поляков положил свою руку на мою, и я увидел, что рыжеватые волосики на ней просвечиваются. Это замечательно! Я вижу даже волосики на расстоянии метра. Это кое-что для человека, ещё пять минут назад прозябающего в непроницаемой мгле. - Слишком не буянь, ты ещё слаб! Выздоравливай, сержант!
  
   9.
  
   Изучив скромный интерьер реанимационной палаты, я последовал примеру врачей и закрыл глаза. Всё-таки они побаливали, и меньше всего я желал наносить какой-либо вред своему зрению. Кажется, я окончательно выкарабкался с того света на этот, и с нынешнего дня надо готовить себя к жизни в новых условиях. Я убедил себя в главном: буду жить, несмотря ни на что.
   Слегка кружилась голова. Это, наверное, от перевозбуждения и от ощущения света. Эх, у меня нет зеркала! Хотелось бы взглянуть на свою физиономию и глаза. Я поднял правую руку и осторожными пальцами обследовал окрестности вокруг глазниц. Прикосновения болезненны, кожа шелушится. Вот в чём причина. Мои глаза обожгло. Что ж за такая чёртова мина подстерегла меня?! Хрен с ней! Что теперь об этом думать?! Главное - я живу.
   Кружится голова и тянет в сон. Нет, верблюдов я считать не стану. И засыпать не буду. Ко мне сегодня должен придти Носков. Как же я жду этой встречи! А сегодня я не только услышу, но и увижу своего командира. Позыв зевоты едва надорвал края рты. Что же это такое?! Не спать, Дока!.. Не спать... Не спать...
   Удивительно нежное тепло обволакивает мое тело, будто я медленно погружаюсь в нагретый бассейн. Тепло и свежо. Вокруг меня оранжевое пространство с лёгкими голубыми завихрениями. Я не ощущаю своей безногой плоти, она растворилась в этом пространстве, органично разместилась в нём. И пространство равноправно вошло в меня. Полное отсутствие дискомфорта ощущений, словно я в очередной раз умер. И в то же время явственное ощущение жизни, как никогда полной и осознанно счастливой. Я плыву в этом удивительном пространстве, где ничего, кроме счастья и тепла, нет, и есть всё, что необходимо мне.
   Я пытаюсь понять причины своего счастливого состояния, объяснить его, сравнить, как делал это раньше. Я пытаюсь оболгать радость бытия, утверждая, что это примитивное ублажение плоти, но кто-то невидимый и неведомый телепатически убеждает меня: нет, это наивысший взлёт духа, жизнь духа. И вдруг я понимаю и ощущаю это.
   Я уже живу в ином мире - безлюдном, но комфортном - и не чувствую себя одиноким. Я не вижу, но ощущаю в живом свете, что рядом со мной - сверху, снизу, слева, справа, сзади, впереди плывут миллионы и миллионы таких же счастливых, как я, существ. Я сам, как только что родившийся ребёнок, чист и невинен. Но я не слеп и не наивен. Я вижу всё - от начала мироздания до бесконечности его, и объемлю Вселенную сознанием. Я вижу невероятно огромное солнце, заглядывающее в голубое окно мира. Я вижу бескрайнее море зелёной травы - шёлковой, мягкой, с рубиновыми бусинками спелой земляники. Вижу сияющие небесные и до слёз в сердце родные глаза, висящие надо мной, как две тёплых и вечных звёзды.
   Картины, вполне земные и знакомые мне, картины, сияющие светом счастья, одна за другой всплывают передо мной на уютного оранжевого пространства.
   Но вот голубые воздушные завихрения становятся резче и плотнее по цвету, оранжевое пространство, начиная с далёкого-далёкого, почти невидимого горизонта, сначала закрашивается сиреневым, затем кобальтовым цветом. Откуда-то, прямо из воздуха, проявляется тревога, и, хотя плоть по-прежнему блаженствует, в душе рождается дискомфорт. Кажется, что я всё ещё счастлив, но ощущению полного счастья мешает неясное, виртуальное чувство вины.
   Никому из тех, кто плывёт в светящемся вакууме рядом со мной, и я не сделал ничего плохого и в нынешном состоянии не могу этого сделать. Но вдруг я чувствую чью-то обиду справа и вижу те же небесные глаза, уже наполненные укором и слезами. Я понимаю, что эти глаза из моей земной жизни, которая не имеет никакого отношения к нынешним виртуальным ощущениям.
   Чувство вины растёт, и слева я вижу красивое мамино лицо с разочарованным серым взглядом. Этот взгляд пристален и глубок, пронизывает, словно рентгеновский луч насквозь - и плоть мою, слившуюся с пространством, и мою душу, автономную от него. Я почти узнаю плывущих слева и справа от меня, но через мгновение ощущаю, что они, ускорившись, уходят вперёд, а рядом со мной уж другие, которые делают мою вину мизерной, почти не мешающей счастливому ощущениюжизни. И теплеет ультрамарин пространства, разбавляясь тёплой охрой.
   Меняются соседи - невидимые субстанции, и пространство становится то теплее, то холоднее, уровень моей вины падает и поднимается, как строка кардиограммы. Я ничего не понимаю, хотя пытаюсь это сделать, и лишь с удивлением отмечаю, что многие из миллионов, плывущих вместе со мной, гораздо счастливее меня.
   Я завидую им, потому что даже того счастья, которым обладаю, неизмеримо больше, чем испытал за всю свою жизнь. И я страстно жажду, чтобы этот полёт в оранжевом пространстве не прекращался никогда. Никогда... Никогда...
   - Он спит и улыбается во сне, - слышу я мягкий женский голос и не понимаю, как мог он возникнут там, где не должно быть звуков. - Пусть поспит, а вы придите позже, через час.
   О ком это? Обо мне? Не может быть! Во сне нельзя так явственно ощущать счастья! Я думал, что, наконец-то, умер по-настоящему и бесповоротно и попал в рай. Увы, люди могут попадать в Эдем только в сновидении. Или Господь в очередной раз пошутил надо мной?
   - Хорошо, я приду попозже! - Этот голос мне очень знаком. Так, с хрипотцой и неторопливо, говорил только старший лейтенант Носков.
   Раз меня лишили счастливых ощущений, которых мне уже не испытать никогда, то хотя с Петровичем я могу поговорить! Это, может быть, самое желанное в моей нынешней жизни. Я вспомнил, что теперь могу открыть глаза, увидеть Носкова и медсестру Свету. И одним усилием воли сделал это.
   - Петрович, я уже проснулся! - сообщил я, заставив развернуться на сто восемьдесят градусов узкую спину в больничном халате. Носков обернулся, но не успел освободить свои карие глаза от печали.
   Вот этого я больше всего в своей будущей жизни. Пусть равнодушие, пренебрежение, брезгливость, даже презрение, но только не жалость. Я всё вытерплю, но только не это унижающее меня чувство. Петрович - солдат и понимает это. Просто своим окликом я застал его врасплох. В одно мгновение изменился его взгляд, и пронырливые зрачки засветились радостью. Наверное, он испереживался, пока я находился в коме. И теперь искренне рад. Если бы я не выкарабкался, если бы ушёл, он до конца дней своих жил бы с чувством вины передо мной. Ведь, спасая его, я нарвался на чеченскую мину. Но то, что я остался без ног, разве не вызовет у него комплекс вины?
   О чём это я?! На войне, как на войне. Если бы я не споткнулся о растяжку, меня могла достать пуля, как Вичугова. Не надо вешать всех собак на невиновных.
   - Здравствуй, Дока! Как я рад, что ты живой! - Старлей придвинул табурет, сел рядом с кроватью, взял мою руку в свою. Она у него подрагивала - от волнения, наверное.
   - Здравствуй, Петрович! Я тоже рад видеть тебя живым, здоровым! - Я хотел внимательно рассмотреть его чисто выбритое, совсем не изменившееся лицо. За время после ранения он даже слегка пополнел. Я хотел рассмотреть Носкова, хотел сравнить представляемое с увиденным в отношении добрячки Светы, но глаза ещё болели, из-за слёз их застилал туман. - Я закрою глаза, ладно? Ещё болят...
   - Конечно, конечно! - поспешно согласился старлей, будто мог приказать мне не закрывать их.
   - Хорошо, ребятки! Вы тут беседуйте, а я отлучусь! - проявила интеллигентное понимание медсестра. - Старший лейтенант! Десять минут - не больше!
   - Приказ начальства - закон для подчинённых! - Я слышал, как Петрович, шутя, приложился к ядрёной ягодице Светы. Та даже не прореагировала. Уходя, отпустила дверь, как тетиву лука. Но теперь я уже не боялся её выстрела - привык.
   - Петрович, дай закурить! Ужас как хочется! - попросил я.
   - Ну, ты даёшь, Дока! В реанимационном покое - и курить! - изумился старлей.
   - Да хрен с ним! Я же здоров, как бык, не считая мелочей! - Я хлопнул ладошкой по остатку ляжки.
   - Болит? - с участием спросил Носков.
   - Терпимо. Так угостишь сигаретой.
   - Увы... Кажется, я откурился. У меня же лёгкие прострелены.
   - Жаль... Петрович, про Вичугова я знаю. А что с Корниловым? Жив?
   - Жив. Единственный, кто вышел из той переделки без единой царапины. Спасибо тебе, Дока! Я твой должник!
   - Какие могут быть долги между боевыми товарищами? И ты не бросил бы меня, поменяйся мы ролями.
   - Не бросил бы, ясное дело! И всё же...
   - Петрович, у меня к тебе просьба. Передай мне ручку, бумагу, конверт. Сестре хочу написать.
   - Это... Дока... - замялся Носков. - Не стоит тебе писать. Я, как только оклемался, телеграмму ей отправил.
   - Давно?
   - Уж десять дней, как... Отец отправлял.
   Я почти не удивился и не сильно расстроился. Вика умотала из Брянска, могла умотать и из Клинцов.
   - Твои приезжали?
   - Все были. Чуть не каждый день наведываются. Уже надоели со своими жалостью и заботой!
   - Забота - дело неплохое. А вот жалость...
   - Ты прав, сержант - Старлей, скрипнув табуреткой, поднялся. - Вот дурак! Забыл совсем! Я фруктов тебе принёс - яблок, груш. Бери!
   - Спасибо! - Я открыл глаза, чтобы хоть секунду полюбоваться ядрёными грушами и краснобокими яблоками. С наслаждением понюхал их. - Красота какая!
   С аппетитом я вгрызся в сочный бок груши. И в гражданской жизни это был мой любимый фрукт, а теперь показался вдесятеро вкуснее. Но я недолго наслаждался ароматом груши, потому что подкатила обида к горлу и застряла в нём неприятным комком. Некстати, до ухода Петровича я вспомнил о Вике. Вряд ли она уехала из Клинцов. Просто кожа её сделалась толстой, как у слонихи. Неужели у неё ничего святого не осталось?! Получить телеграмму, что родной брат с тяжёлым ранением лежит в госпитале, и за десять дней не удосужиться приехать! Нет, далеко не безоблачным будет моё будущее! Никому я не нужен в этой жизни! Даже родная сестра наплевала.
   - Что загрустил, сержант? Груша невкусная? - Мне показалось, что Носков и сам на несколько секунд задумался. И будто встряхнул этими мрачными вопросами мрачные мысли.
   - Груша-то вкусная. А вот жизнь - не очень! - Я положил огрызок груши на тумбочку. - Что мне делать, Петрович? Ноги мне обкорнали, что и под протезы не приспособишь. Всю жизнь придётся в инвалидной коляске!
   - Что ты, Дока, хвост опустил?! Пенсию тебе назначат, худо-бедно, но прожить можно. На инвалидной коляске иные быстрее двуногих бегают. Главное, что ты жив!
   - Я не о том, старлей. Что мне делать, когда выпишут из госпиталя? Как я доберусь до дома? Сестре я, по всей видимости, до лампочки. Она ударилась в развесёлую жизнь во все тяжкие. Тётка в Брянске сама инвалид по зрению. Ей самой уход не помешал бы.
   - А я? Неужели я тебя брошу?! - возмутился Носков. - С армией, кажется, у меня разошлись пути-дорожки. Ну и хрен с ним! Была любовь без радости, разлука будет без печали. Я не сильно расстраиваюсь. Будем жить у меня на хуторе. Не пропадём!
   Нет уж, милый Петрович! Я не наивный мальчик. Месяц-другой ты искренне будешь возиться со мной, а потом я начну становиться тебе в тягость. Тебе и твоим родителям. У тебя своих проблем хватит после выписки. Пока через нашу бюрократию пройдёшь - сто потов сойдёт. Да и молод ты ещё, свою семейную жизнь устраивать начнёшь. А тут я - калека, которого и держать без пользы, и выкинуть жалко. Нет, не стану я тебе пожизненной обузой, старший лейтенант!
   - Петрович! У меня к тебе одна просьба: помоги доехать до Клинцов и с оформлением пенсии. У меня есть квартира. Как-нибудь приспособлюсь к этой жизни.
   - Но, Дока!.. - Носков сжал мою руку. - Хотя бы пару месяцев у меня на Чебачьем поживи, привыкни к новой жизни. А потом я тебя отвезу.
   - Нет. Я хочу домой. И с сестрой мне надо разобраться. Ты меня отвези в Клинцы.
   - Хорошо. До выписки тебе далековато. Я всё сделаю, что ты попросишь. А пока не будем об этом.
   - Петрович...
   - Что?
   - Очень прошу тебя: не чувствуй себя виноватым и обязанным. Такую жертву я принять не могу.
   - А как насчёт человеческих, искренних чувств? Как насчёт боевой мужской дружбы? - разозлился Носков и вскочил с табурета.
   - Извини, старлей!.. Будет день, будет и пища. Что мы заранее... - Я дотянулся до его руки, усадил на табурет. - Слушай, очень хочется мяса. Хотя бы окорочок куриный погрызть. Сможешь достать?
   - О чём речь, Дока?! Только не пестицидный окорочок, а настоящую казацкую курицу. Или утку?
   - Без разницы.
   - Слушай! - оживился Носков. - Ты так счастливо улыбался во сне. Хороший сон тебе перебили?
   - Странный сон, Петрович. Его словами трудно пересказать. Словно в раю на том свете побывал.
   - В палату вошёл Поляков, и старлей по-военному вскочил с табурета.
   - Всё, друзья! Хорошего помаленьку. Не на столько Евдоким оклемался, чтобы злоупотреблять разговорами. Завтра придёшь, старший лейтенант. Но то же место в тот же час.
   Носков, попрощавшись, ушёл. А следом за ним, задав пару дежурных вопросов, - военврач. Я остался один в пустынном палате, вынужденный вылавлить звуки жизни из-за стен. Я на самом деле очень устал. От общения с Петровичем или от переживаний?
   Иногда человеку необходима тишина, даже когда он чувствует себя одиноким. Такая, как в моём странном импрессионистском сновидении. Вряд ли теперь будет насыщена событиями моя жизнь. Воспоминания и сны - вот что поможет моему организму вырабатывать необходимый адреналин.
   Через несколько месяцев мне исполняется двадцать шесть лет. Не слишком много для человека, собирающегося жить прошлым. Болят глаза. Надо их беречь, потому что очень хочется жить хоть какой-то активной жизнью. Почитать интересную книгу, посмотреть телевизор. Надо поскорее выбираться из реанимационного отделения. Потому что здесь, кажется, даже радиоприёмника нет. Ничего, кроме меня и капельницы.
   И всё-таки не выдержал, упираясь руками, сдвинул своё тело вверх, чтобы, открыв глаза, окинуть быстрым взглядом палату. Нет в ней, к сожалению, радио. Лишь три пустые кровати с тумбочками и возле каждой - по стулу. Невесёлый интерьер!
   Военный госпиталь. А ведь я не впервые в нём. Во время срочной службы в Амурской области попал я в такой же госпиталь в Белогорске. Это случилось за полгода до конца службы в первый день учений под Завитинском. Только случайность спасла тогда меня от крупных неприятностей.
   Я возвращался в часть из самоволки в восемь вечера. В тот день мы с Татьяной расстались навсегда. Весьма кстати. Потому что я едва переоделся из гражданки в камуфляж в овраге, что в трёхстах метрах от части, как завыла сирена боевой тревоги. Три стометровки по пересечённой местности я преодолел за минуту. Заскочил в казарму, когда рота разбирала оружие в ружейной комнате. Несясь с автоматом к вертолётам, я меньше всего думал о тревоге. Я думал о Татьяне - моей второй женщине в жизни.
  
   10.
  
   Тихим, лениво знойным выдался день в начале июля. Стояла среднеазиатская жара, и не асфальтированные улицы окраины Свободного взбурливали фонтанчиками горячей, мельчайшей пыли при каждом моём шаге. Песок скрипел на зубах, забивался в носоглотку.
   Несмотря на выходной день, город будто вымер: по дороге от части до небольшой ветшающей хатки, в которой меня ожидала Татьяна, я встретил лишь шумную ватагу из пяти пацанов. Им, десятилетним пострелятам, это невыносимое пекло было нипочём.
   Вряд ли на этих грязных улочках я мог столкнуться с военным патрулём. В патруле тоже люди, и в такую жару они не будут носиться по городу, подобно ищейкам. Поэтому я расстегнул камуфляжную куртку почти до брючного ремня и водрузил на нос солнцезащитные очки. Но эти меры мало что дали изнывающему от зноя организму - тельняшка на моей спине была мокрой, хоть выжимай.
   Куда же подевался свободненский люд? Одни, как тараканы, забились по прохладным щелям в своих квартирах и домах, другие плещутся в Зее или Джелуни. Совсем неподходящее время для свидания. Но в ту минуту я так не думал. Задыхаясь от жары, я шёл скорым шагом, спеша увидеть Татьяну, предвкушая её страстные поцелуи и объятия в тёмном чуланчике. Невыносимо долгую неделю мы были с ней в разлуке, и вот, наконец, дождался весточки от неё через её двоюродную сестру, которую та передала через однополчанина. Сегодня утром Татьяна приехала из Белогорска: вырвалась-таки из-под бдительного присмотра своего ревнивого мужа.
   Вопреки договорённости встретиться в доме двоюродной сестры, Татьяна ждала меня в начале улицы. Я сразу узнал её, хотя это было только второе наше свидание, - миниатюрную шатенку в джинсовом костюме. На руках она держала годовалого ребёнка, одетого в шорты и маечку, с белой панамкой на голове. И это тоже было сюрпризом для меня.
   Подойдя ближе, я заметил, что полны тревоги её светло-карие глаза. Татьяна подскочила ко мне и ткнулась тёплым носом в мою щеку, изобразив поцелуй.
   - Что случилось, Танюша? - Я схватил её свободную левую руку и нежно поцеловал.
   - Тётя неожиданно с работы вернулась! Сам понимаешь, я - замужняя женщина... - Татьяна виновато улыбнулась, и на её загорелых щёчках проявились обаятельные ямочки, из-за которых я уже в день знакомства влюбился в неё.
   - Что же нам теперь делать? - растерялся я. - За неделю я так соскучился по тебе и с трудом вырвался из части!
   - Прочь уныние, сержант Сычёв! - уже весело сказала Татьяна и, шутя, щёлкнула меня по носу. - Я знаю изумительное местечко неподалёку от Зеи. Там небольшая сопочка, густо поросшая багульником. Твоя рота, если прочёсывать возьмётся, нас там не найдёт. Тебе не опасно на Зее? Берег реки навещает патруль?
   - Он везде бывает! - Я пожал плечами. - Волков бояться...
   - Волков бояться - меня не целовать! - Татьяна заливчато рассмеялась. - Что мы тут стоим, как три тополя на Плющихе?! Не дай Бог, тёте вздумается в магазин выйти!
   - Да, да... - опомнился я от любования красивым лицом Татьяны. С малышом на руках, крепко обхватившем её лебединую шею, она была похожа на юную мадонну. - А как же мы на природу и с пустыми руками?
   - Извини... - Татьяна виновато улыбнулась. - Я ничего не смогла взять, боясь вызвать подозрение у тёти. А ведь привезла из Белогорска и вино, и закуску.
   - У меня есть деньги, но появляться в магазине мне опасно.
   - Хорошо. Спрячьтесь с Кузьмой за магазином, а я сбегаю.
   - Это твой сын? Он меня не испугается?
   - Кузьма у меня крутой. Он никого и ничего не боится!
   И, правда, Кузя оказался на редкость спокойным, по-взрослому невозмутимым малышом. Он не только без капризов дождался мать из магазина, но и всю дорогу до облюбованной Татьяной сопочки находился у меня на руках, с наслаждением посасывая чупа-чупс, пока не уснул.
   Заросли багульника надёжно спрятали нас от внешнего мира. Но, к сожалению, плохо из-за низкорослости скрывали от беспощадного июльского солнца.
   - Что делать? - теперь уже растерялась Татьяна. - Кузе нельзя долго на солнце...
   Я вытащил из кармана складной охотничий нож, передал Кузю матери.
   - Сейчас мы ему шалашик соорудим!
   - Попросторнее делай! - попросила Татьяна. - Я тоже плохо жару переношу!
   Вырезая ветки багульника, я трудился по-стахановски. Искоса наблюдая за сидящей на траве мадонной, я сгорал от нетерпения прикоснуться губами к её полным, сочным губам. Со вкусом её чувственных поцелуев я прожил целую неделю, мечтая о её губах, как о самом дорогом и важном для меня.
   Татьяна научила меня целоваться. Раньше я это делал с одноклассницей Олесей, но что это были за поцелуи?! Что такое настоящий поцелуй, я понял на первом свидании с Татьяной. Познакомились мы с ней в поезде. Я ехал с командиром роты из командировки в Благовещенск. А Татьяна подсела в наш вагон в Белогорске. Я курил в тамбуре, когда она пришла туда умопомрачительной и недосягаемой в моём понимании красавицей.
   - Угостишь сигаретой, солдатик? - по-простому спросила она.
   Трясущейся от волнения рукой я вытряхнул сигарету из пачки "Явы". Красивая незнакомка как-то загадочно улыбнулась и прикурила от моей зажигалки.
   Слово за слово - разговорились. Не уходили из тамбура, курили целый час до самого Свободного. Прощаясь, Татьяна сказала мне:
   - Ты славный парень, Дока! Если хочешь и сможешь, приходи сегодня вечером, я буду у двоюродной сестры.
   Она назвала адрес, и я отметил, что это рядом с нашей частью. И ещё отметил, когда Татьяна на прощанье протянула изящную узкую руку, что она замужем. Это не смутило меня - я был на седьмом небе от счастья. Никогда ещё не назначала мне свидания такая красивая женщина. Олеся тоже была красавицей. Но она не была взрослой женщиной, когда мы встречались.
   - Дока! Что ты там размечтался?! - оторвала меня от воспоминаний Татьяна. - Кузе может дурно сделаться...
   - Сию минуту, милая!.. - Я, бегая и суетясь, стал таскать ветки к четырём крепким кустам багульника, между которым решил соорудить шалаш.
   Татьяна уложила Кузя на мою куртку и обняла меня. Шалаш получился уютным и не пропускал ни одного луча солнца. Вход в него с сделал с подветренной стороны, и лёгкий ветерок разряжал духоту.
   Мы пили вино, закусывая его колбасой и апельсинами, и в перерывах между этим целовались. Всё было бы хорошо, если бы не досаждали комары и другой гнус. Сказывались близость Зеи и то, что гнус, тоже спасаясь от жары, искал место попрохладнее. Но когда была выпита бутылка вина, когда Татьяна припала к моим губам в жадном и страстном поцелуе, я забыл не только о комарах, но и обо всём на свете.
   Я был на небесах от счастья и желал бы остаться там, на сопке с багульником и день, и два, и неделю. Только была бы рядом красивая, добрая и жадная на любовь Танюша.
   В перерывах между любовными утехами, я подробно рассказал Татьяне всю свою небогатую биографию и даже тайными мечтами на будущее поделился с нею, как с самым близким другом.
   И в этом будущем было место для неё, Татьяны. А вот выудить что-нибудь из её жизни мне не удалось. Или она не была хорошей рассказчицей, или её угнетала какая-то странная тайна. Я узнал лишь, что она старше меня на один год, и это обрадовала меня, потому что по жизненному опыту я давал ей на пять лет больше.
   Татьяна была самой замечательной женщиной из всех, кого я знал. Я не умел целоваться, я был неопытен в сексуальных делах, и она проявляла столько такта и терпения, что я и по сей день благодарен ей. Я, сгорая от восторга, объяснялся ей в любви и готов был нести её на руках вместе с Кузей от Зеи до Ипути.
   Во время страстного монолога влюблённого юноши проснулся Кузя и закапризничал. Ещё бы не плакать: его достал гнус, он был весь мокрый от жары, и даже апельсин не надолго успокоил его.
   Татьяна ласково взъерошила мой чуб.
   - Надо идти, Дока! Если бы не Кузя, я провела бы с тобой в этом шалаше вечность!
   - Правда?
   - Правда. Потому что ты самый нежный, самый замечательный на свете! И я тоже люблю тебя!
   Мы выползли из шалаша, я взял Кузю на руки. Таня двумя руками уцепилась за мой локоть. Какой же теплотой светились её светло-карие глаза! Теплотой и счастьем. Мне льстило, что причиной этому была моя любовь.
   - Танюша, если мы любим друг друга, значит, обязательно должны быть вместе! - С чувством говорил я. - Мне осталось служить меньше полугода. За это время ты разведёшься со своим мужем, и мы уедем в Клинцы.
   Татьяна помрачнела и грустно усмехнулась.
   - Зачем ты гонишь лошадей, Дока? Мне хорошо с тобой, тебе со мной. - Он с благодарностью сжала мой локоть. Сегодня у нас только второе свидание, а ты с таким серьёзным предложением...
   - Я уверен в себе, Танюша, и для себя уже всё решил. Я люблю тебя и умру без тебя. Теперь дело за тобой. Решай! Будь уверена: и тебя, и Кузю я на руках носить буду и никому в обиду не дам.
   - Я не сомневаюсь в этом, Дока, потому что ты замечательный парень. Но...
   - Никаких "но"! - в запальчивости отрезал я. - Самое главное в жизни - это любовь. Лишь ею стоит дорожить.
   Кажется, я воспользовался чужими словами, вычитанными мною в одной из книг. Но они, наивно полагал я, сегодня, как нельзя, кстати.
   - Как же ты молод, романтичен и наивен! - сказала она, не повернув ко мне лица. - У тебя всё просто: полюбил - развёлся, ещё раз полюбил - снова развёлся. В жизни, кроме любви-страсти, есть ещё любовь-уважение, любовь-привычка, есть такие вещи, как благодарность и предательство.
   - Я не понимаю тебя...
   - Мой Вениамин - прекрасный и заботливый муж! - Татьяна остановилась на перекрёстке троп, одна из которых вела к улице, на которой жила её тётя, а другая - в мою часть. - Однажды он меня спас и уже три года любит и опекает меня. Да, я не люблю его, но уйти от него было бы гнусным предательством с моей стороны.
   - Спас?! - опешил я. - От чего?
   - Не будем об этом, Дока! Но я никогда и ни за что не брошу Вениамина.
   - Нельзя так, Таня! Нельзя! Не может быть таких обстоятельств, ради которых нужно жертвовать своим счастьем!
   - Вот что, Дока... Пожалуй, я расставлю все точки над "и", чтобы ты не обольщался понапрасну. Так будет лучше и для меня, и для тебя. Я рассчитывала на лёгкий флирт с милым мальчиком и не хотела возбуждать в тебе неистовой любви. К сожалению, я ошиблась. Мы не должны больше встречаться, ибо натворим немало глупостей и бед. - Татьяна забрала у меня притихшего Кузю. Он внимательно слушал наш разговор, будто всё понимал.
   - Ты испугалась любви! Ты испугалась чувств, которых иные люди ждут всю жизнь и не дожидаются!
   - Да, испугалась! Но не своих чувств, а того разочарования, которое неизбежно постигло бы тебя в будущем. - Ореховый взгляд Татьяны сделался жёстким, холодным. - Ты ничего не знаешь обо мне, Дока! Я дрянь! Самая гнусная дрянь! Кроме Кузи, у меня есть ещё дочь Лена! И сама не знаю - от кого. Я была самой настоящей проституткой и наркоманкой. Меня имели не менее сотни мужиков! Это Вениамин вытащил меня из болота. И в благодарность за это я родила ему Кузю. И в благодарность за это я предаю его, вешаюсь почти на каждого смазливого мужика. После замужества ты уже шестой. Если бы ты знал, как я ненавижу себя!
   Она обняла меня, опешившего и онемевшего, левой рукой и крепко поцеловала.
   - Прощай, Дока! И прости меня! - Она резко оторвалась от меня и побежала вниз по тропе. Пробежав с десяток шагов, остановилась, обернулась. - Прощай, Дока, и помни: из этого скопища в сотню мужиков я любила только тебя!
   Мне бы догнать её, найти правильные и нужные слова, но я был слишком ошарашен её неожиданным и жёстким по оголённой правдивости рассказом. Таня - бывшая наркоманка и проститутку! Для меня это был удар, от которого я не мог оправиться несколько дней. Потом я искал её, но ни её двоюродная сестра, ни тётя не сказали мне ни слова. В конце концов, это кончилось тем, что я зафлиртовал с двоюродной сестрой Татьяны - покладистой и томной двадцатипятилетней женщиной, бывшей в разводе. Она была не против выйти за меня замуж, но на этот раз не хотел я.
  
   11.
  
   - Дока, ты не спишь? Давай распишем "тысчонку"! - услышал я голос сержанта Выдрина.
   Он вывел меня из невесёлых размышлений, которые сопровождало пристальное изучение белого больничного потолка. После утреннего обхода врача я попытался уснуть, но не сумел сделать этого.
   В последнюю неделю я только тем и занимался, что спал. Читать мне пока разрешалось по страничке-две в день, а больше, кроме пустопорожней болтовни, в хирургическом отделении госпиталя, куда меня перевели два дня назад, заниматься было нечем. Разве что карты... Но и им, опасаясь за глаза, я не мог посвящать много времени.
   Я поднял глаза на рыжего весельчака Выдрина, которому взрывом мины оторвала левую ступню.
   - Одну партийку можно расписать.
   - Лады! Тогда я Петруху кликну!
   Петруха - рядовой Игнатьев. Он оказался в госпитале по пустяку - выскочило несколько здоровенных чирей на интересном месте. Их вырезали, но теперь Петруха несколько дней не может садиться на стул. В карты он играл, стоя перед моей кроватью на коленях.
   Я упёршись локтями в кровать, приподнял себя выше, откинул голову на подушку. Нормально для игры в карты полусидячее положение.
   - Сейчас, Дока! Я сбегаю за Петрухой! Он в курилке...
   Выдрин, шустро переставляя костыли, поскакал из нашей палаты. Ничего особенного наша четвёртая палата не представляла. Стандартная, на четыре койки с прикроватными тумбочками и по стулу на брата. Четвёртый пациент пока отсутствовал. Нет, вторая чеченская война - не первая.. Четыре года назад здесь, рассказывали медсёстры, койки ставили в коридорах. Но от этого не было легче мне или Выдрину, который, находясь на блокпосту, попал под миномётный обстрел. Об этом случае в наших средствах массовой информации сообщили, что потерь среди наших бойцов нет, один ранен. И всё - один ранен. А у девятнадцатилетнего парня левая нога на двадцать сантиметров короче правой.
   Интересно... Я не знаю, как сообщили об инциденте на шалийском шоссе перед блокпостом, в котором участвовали мы, пятеро воинов России. Носков говорил, что двоих чеченцев мы подстрелили. Костя и Вичугов с нашей стороны. Баш на баш, не считая лёгких старлея и моих ног, обрезанных по самую задницу.
   Нет, нет, только не накручивать понапрасну свои нервы. Это от неприятного вчерашнего известия. Что-то нехорошее произошло у наших спонсоров на таможне, и теперь мечта об импортной инвалидной коляске так и останется мечтой. Носков обещал раздобыть отечественную, но это означает то же самое, что тебе пообещали новый "Мерседес", а вместо этого подогнали "Запорожец" шестьдесят девятого года выпуска.
   Только не нервничай, Дока! Таких сюрпризов в твоей будущей жизни - считать, не пересчитать. Как там говаривал циничный умник Ницше? "Жестокость принадлежит к древнейшим праздникам человечества".
   Кто подогнал мне эту проклятую книгу?! Да Выдрин же! Ему притащил брат-студент. Всё - примитивное чтиво вроде Марининой и Донцовой. И среди них, наверное, случайно - "Утреннюю зарю" Фридриха Ницше. Я, в отличие от Выдрина, не чураюсь философии. Шопенгауэра просто уважаю. Решил познакомиться и с Ницше. Предпочёл его Марининой. И с первых страниц он начал измываться над моей душой. Своим почти неопровержимым по правдивости цинизмом.
   "Свободный человек безнравственен". Да, да и ещё раз да с точки зрения общества, в котором он живёт. Я ужасно безнравственен - свободный безногий человек. Я не намерен юлить хвостом перед обществом, сделавшим меня калекой, выплюнувшим меня из рядов физически и нравственно здоровых людей, которые в религиозные праздники по утрам ходят в храмы, бьют поклоны иконам и шепчут покаянные молитвы за попами, а вечером устраивают кровавые разборки. Убивают и замаливают грехи. И они духовно и нравственно здоровы. А я?
   Мне следует меньше размышлять, заниматься самоедством, необходимо научиться принимать мир таким, каков он есть. Ибо, как умно выразился тот же Ницше, "...почти всюду дорогу новым мыслям прокладывало сумасшествие". Носков, которого три дня назад выписали, обещал сегодня привезти пару хороших книг. И обязательно - любимого мною Гамсуна.
   - А вот и мы! - сообщил об очевидном Выдрин и поставил стул перед моей кроватью.
   Чернявый, с маленькими, шустрыми карими глазами, невысокий и худощавый Петруха опустился на колени напротив меня, будто собирался просить отпущения грехов. Я с трудом удержался, чтобы не перекрестить с благословением его. Тоже попал человек в смешное положение о своими чирьями. Но через месяц он забудет о своих мелких неприятностей, как я о весёлых днях, проведённых в Белогорском госпитале со сломанной ногой.
   - Раздавай, Колюня! - приказал я Выдрину на правах старшего по возрасту. Карты лучше книг отвлекали от мрачных мыслей.
   Выдрин ловко, как заядлый катала, перетасовал колоду, а от Петрухи головокружительно несло крепким табаком. Засосало под ложечкой, и я сглотнул слюну.
   - Мужики! - взмолился я. - Откройте форточку и дайте затянуться хоть парой затяжек! Уже распухли и трещат!
   Петруха распахнул форточку, а Выдрин сунул "примину" мне в рот, будто я и рук был лишён, чиркнул спичкой. От крепкого ядрёного табака у мен закружилась голова, и я, поперхнувшись дымом, закашлялся. Какая гадость, эта реактивная "Прима"! К сожалению, почти полную пачку "Явы" у меня отобрал хирург Поляков.
   - Чего не положено, того нельзя, Дока! Тебе лучше не курить вообще!
   Я никогда не стану безнравственным, потому что мою свободу постоянно ограничивают.
   Партия в "тысячу" закончилась неожиданно быстро - за полчаса. Карта шла мне, как редко бывает. Червовые и бубновые марьяжи без прикупа. И только я сел на "бочку", Петруха сразу ж сдал мне червовый марьяж с одномастными тузом и десяткой.
   - Ни хрена себе! - изумился Выдрин. Давайте ещё разок сыграем!
   - Извини, Колюня! - отказался я. - Лучше вечерком распишем - за глаза боюсь!
   С глазами у меня было что-то неладное. Прошла неделя, как сняли повязку, а они побаливали, слезились, часто их застилала туманная дымка, и предметы раздваивались. Окулист сказал, что это всё пройдёт, но придётся подбирать очки. Ещё один сюрприз - безногий очкарик. Нет, не надо гневить Бога! Лучше видеть белый свет через очки, чем жить в непроницаемо чёрном вакууме.
   Хлопцы, собрав карты, ушли играть на кровать Петрухи, а я, закрыв глаза, снова попытался уснуть. Лучше спать, чем лежать с закрытыми глазами. Во втором случае обязательно начнёшь что-то вспоминать, о чём-то размышлять, травить свою душу недосягаемой реальной действительностью, в которой полно соблазнов для молодого человека. Я по возрасту был молодым человеком, я физически ощущал себя молодым человеком, но судьба в одночасье превратила меня в недвижного старика.
   Где, в какой тьмутараканьской губернии продаются сны для калеченых русских ребят?! Кто-то родился, чтобы считать падающие звёзды, а кто-то - верблюдов, понуро вышагивающих по пустыне. Верблюды равнодушно плетутся по пустыне, как и мои нонешние денёчки. Одним больше, другим меньше - кто их будет считать?!
   Я злюсь на верблюдов и тянусь окрепшей от тренировок правой рукой к тумбочке, на которой спит Ницше. Мудрый, но разочарованный в Божьем промысле немец.
   "Что такое ближний? - Что мы знаем о нашем ближнем, который с нами, который влияет на нас?.. Мы приписываем ему ощущения, которые вызываются в нас его поступками, и дам ему такую ложную, извращённую позитивность".
   Всё правильно, мы наделяем ближних качествами лучшими, чем они обладают. Разочаровавшись в своих ожиданиях, мы начинаем их ненавидеть. За что? Они таковы, каковы они есть. И совсем не виноваты в том, что ты о них напридумывал.
   Но так страшно, невозможно жить, когда самые близкие забудут о тебе! А кто у тебя, Дока, ближний на этой земле? Непутёвая и распутная сестра? Добрый, обязанный тебе Носков, которого в конце концов закрутит в себя омут жизни. Дочь, которая, возможно не знает о твоём существовании? И всё? Ни друзей настоящих, ни любящих женщин. Таков итог двадцатишестилетней жизни. И стоит ради этого царапаться, цепляться за жизнь?
   "Мы живём в мире фантазий! В мире извращённом, вывернутом наизнанку, пустом, но полном ясных сновидений".
   Я с раздражением бросил томик Ницше на тумбочку. Ну и что с того, что ты прав, Фридрих?! Всё равно живому псу лучше, чем мёртвому льву. Ведь я умирал, я точно знаю, что там ничего, кроме чёрного, непроницаемого вакуума нет. Даже физические и душевные страдания - кое-что по сравнению с вечным Ничто. Я умирал, и ни один небесный ангел не коснулся меня крылом. Кроме земного, в лице военного хирурга Полякова. Я верил бы тебе, Господь, если бы ты не был так занят своими делами и хотя бы иногда обращал свой сияющий любовью лик к страждущим.
   И вдруг до меня дошёл смысл странного сновидения, которое посетило меня там, в реанимационной палате. Это не кто-то, а я сам сидел у очага в пещере, а женщина, похожая на Вику, подала мне на обед мои ноги. Я съел их. И никто иной. Я не полагался на судьбу, дарованную Господом. Мне стало тяжело скитаться с нею по свету. Я рассорился с нею и выбрал себе новую - податливую и лживую, - которая подала мои ноги мне же на обед.
   Нет, в конце концов, я тронусь умом. Чем думать о всякой ерунде, лучше покачать бицепсы. В будущей жизни сила рук ещё как пригодится!
   - Петруха, сделай милость! - окликнул я соседа на палате, азартно режущегося в подкидного с Выдриным. - Пода мне гантели!
   Петруха был добрым малым, он всунул мне в руки тяжёлые гантели, которые по моей просьбе принёс мне Поляков. Злясь на себя и на свою неразборчивую судьбу, я с остервенением, до семи потов работал с чугунными гантелями.
  
   12.
  
   Незадолго до обеда мне принесли передачу от Носкова. Жареная курица, яблоки, груши и виноград. К передаче была приложена записка.
   "Извини, Дока, сам приехать не смог - дела. Но ты не унывай - на днях появлюсь. Обнимаю. Твой Носков".
   Вот так... Этого следовало ожидать. Выписавшись, старлей окунулся в мирскую жизнь, полную соблазнов. И друг, который спас ему жизнь, - побоку. Чувство обиды накатилось на меня, и я едва не отбросил пакет с курицей и фруктами. Обиды на Носкова? Он что, в знак благодарности теперь сиделкой всю жизнь должен просидеть возле меня? Как там у Ницше? "Человек видит в каждой болезни, в каждой неудаче нечто такое, за что он должен мстить кому-нибудь другому".
   Я не имею права требовать такой жертвы от старлея. И обижаться на него не имею права.
   В моём положении надо учиться воспринимать реальную действительность объективно и не строить воздушных замков. С течением времени всё дальше от меня будет отходить Носков. У него появится семья, обязательства перед ней, и, не приведи Господь, мне стать для него обузой. Сестра Вика за месяц, прошедший после ранения, даже весточки не прислала. Твоё будущее, Дока, - интернат для инвалидов.
   - Колян, Петруха! - окликнул я соседей по палате, которые резались в карты на Петрухиной кровати. - Заканчивайте свои картёжные войны! Давайте лопать курицу и груши!
   Отведать донской курицы с хутора Чебачий ребят уговаривать не надо было.
   - Хороший у тебя командир, Дока! - с аппетитом разрывая зубами куриный окорочок, сказал Выдрин. - Душевный мужик!
   Я только кивнул головой в ответ. Что я мог сказать? Носков, действительно, хороший мужик. Будь на его месте кто-нибудь другой - и забыл бы обо мне напрочь сразу после выписки. Времена нынче жестокие, душевные отношения не в чести. О тебе вон родная сестра забыла, а ты обиду на старлея держишь. Не близкий свет ему за сто сорок километров в Ростов мотаться. И недёшево это по нынешним временам. Передал с оказией гостинец - и на том спасибо!
   И всё же курица показалась мне жестковатой, а груши - не сочными.
   - Забирайте, доедайте! - сказал я хлопцам, откидываясь на подушку. Закрыл глаза, чтобы не видеть этот белый свет, превратившийся вдруг в серый.
   Монотонно тикали часы на левой руке, которые подарил мне старлей. Время, не обращая внимания на мои невзгоды, бежало по мирозданию и не задавало себе глупых вопросов: зачем бежит и куда бежит? Не было у него определённой цели и не знало оно до конца пути своего. Не уподобиться ли и мне ему: жить, как живётся, равнодушно ожидая конца своего? И пусть всё, что происходит вокруг, не касается меня. Забыть о прошлом, забыть о будущем. Наверное, это был выход из положения. Но для этого надо отрубить мою глупую голову. Как ноги. Нет, тогда это будет выглядеть вообще смешно. Как цыплёнок табака на витрине - грудинка с крыльями. Попросить Полякова, чтобы он вытащил из черепной коробки мозги?
   Господи, Дока! Какой же у тебя маразматический хаос в голове!
   - Мужики, на обед! - В палату заглянул солдатик с солнцеобразным лицом и круглыми глазами.
   - Идёшь, Дока?.. - спросил Выдрин и тут же поперхнулся. Для меня слова "идти", "бежать", "прыгать", "скакать", "танцевать", "приседать", "топать" навсегда выпали из лексики. Но разве Выдрин обязан помнить об этом?
   Я лишь усмехнулся без обиды.
   - Извини, а мы сходим. Компота попьём!
   Едва они ушли, как вошла неразговорчивая, пожилая медсестра с подносом. На подносе - тарелки с молочным супом и шницелем с гречкой. Я взял стакан с компотом, а остальное попросил унести. Если уж на курицу не было аппетита, то на эту казённую пищу...
   Падающую в мою душу надоевшую тишину подфутболили весёлые цокающие шажки по коридору. Так не ходил никто из женщин-врачей и медсестёр. Не мудрено - никто из них не приходил на работу в обуви на высоком и тонком каблуке.
   "Наверное, посетительница к одному из не ходящих больных!" - с тоской подумал я. И угадал. Хотя даже предположить не мог подобного.
   Шажки замолчали у двери нашей палаты. Затем раздался осторожный стук. Я не сообразил сразу ответить, потому что заметался в догадках: Юля или Вика? Других гостей ко мне на тонких каблучках я предположить не мог.
   - Войдите! - дрогнувшим голосом выкрикнул я.
   В палату стремительным, неуправляемым вихрем влетела моя долгожданная и непутёвая сестричка Вика. Я и рассмотреть её не успел, как она подскочила к кровати, упала мне на грудь, покрывая моё лицо поцелуями и слезами.
   - Братишка мой, Евдоким! Живой, слава Богу! Что? Что случилось с тобой? - Вика, наконец, оторвалась от меня.
   - Что обычно случается на войне - ранение! - холодно ответил я. Чувство обиды, укрепившееся в моей душе за месяц мешало радости встречи с сестрой. - Я ждал тебя целый месяц!
   Я внимательно всматривался в черты лица Вики. За три года она сильно изменилась, стала настоящей женщиной. Она была бы совершенной красавицей, если бы не портили её небольшие, сиренево-одутловатые мешочки под глазами. Они могли говорить об усталости и бессонных ночах, если бы я не был наслышан о разгульной жизни сестры. Жаль, что это так. Большая вина за это лежала и на мне. Кто, как не я, бросил её в тяжёлое время становления личности? Потерпев фиаско по всем направлениям личной жизни, я совсем забыл о сестре.
   - Прости, братишка! Прости, родненький! Я же в Москве работаю. Позавчера вернулась в Клинцы, а в почтовом ящике телеграмма. И письмо, чужим почерком написанное. Я чуть не умерла от ужаса. Сразу же к тебе помчалась. На самолёт билет не достала. Пришлось от Орла поездом добираться.
   - Ладно, ладно! Ты-то чего в Москву подалась?
   - А что в Клинцах делать? Если и найдёшь работу, то копейки получать будешь. На хлеб только и заработаешь.
   - Почему у тётки в Брянске не жила? Почему училище бросила? Я же деньги высылал.
   - Не знаю! - Вика упрямо встряхнула русой чёлкой. - У нас с тёткой нелады пошли. Она требовала, чтобы я в десять вечера дома была. А мне ведь девятнадцать было, а не пятнадцать!
   И вдруг взгляд сестры упал на простынь, которой я был укрыт. На месте, где кончались бёдра, простынь резко опадала на кровать и не скрывала того, что укрывает обрубок человека. Красивые карие глаза Вики начали расширяться от ужаса, а губы - мелко-мелко подрагивать. Её изящная рука неуверенно, боязливо легла на то место, где резко опадала больничная простынь. Но рвавшиеся наружу рыдания Вика удержала.
   - Да, да, сестричка! Ноги мне оттяпали так, что даже протезы не наденешь. Придётся тебе подыскивать инвалидный интернат для меня.
   Я был слишком жесток с Викой, как будто она была виновата в моей беде. Она не хотела, чтобы я по контракту возвращался в армию. Она рыдала так безнадёжно, будто по умершему. Может, она предчувствовала то, что случится со мной. Нет, она плакала потому, что я бессердечно бросал её.
   - Дока, миленький, не уезжай! Я умру здесь без тебя! - умоляла меня шестнадцатилетняя Вика.
   - Не умрёшь! Будешь жить у тётки, учиться в училище. Я вам буду высылать деньги. Я заработаю кучу денег, вернусь, и мы заживём с тобой, как белые люди!
   - Не хочу, не хочу я твоих денег! Я хочу жить с тобой! Я меня больше никого нет! Ты из-за этой стервы Юли уезжаешь! Я знаю! - Почти в истерике билась в моих руках Вика.
   Она была права, моя непутёвая сестра. Я не смог пережить измены жены. И бежал от этого. И ещё я был по уши в долгах и мог иметь крупные неприятности. Я бы не законтрактовался в армию, если бы в Москве не "обули" меня турки, у которых я я шабашничал на правах почти раба на галере. Меня бросила Юля, меня на тысячу долларов нагрела турецкая строительная фирма, я был должен три тысячи долларов крутым ребятам из Клинцов. У меня оставалось два выхода: как отец, выпить стакан уксуса или бежать на край света от братков, включивших счётчик.
   Нет, у меня был выход и возможность не бросать на произвол судьбы юную сестру. Его мне подсказала тётя из Брянска. Она была инвалидом и не хотела вешать себе на шею хомут в виде непосредственной и, благодаря отцу, неравнодушной к спиртному племянницы. Я мог продать квартиру в Клинцах, рассчитаться с долгами, а на оставшиеся деньги купить скромный домик на окраине города. Но я выбрал другое решение. И ничего не исправил, только усугубил ситуацию.
   - Какой интернат?! Ты с ума сошёл! Я ни за что не брошу тебя, пусть даже мне придётся чистить туалеты в Клинцах! - искренне возмутилась Вика.
   Эх, сестричка, сестричка! Сколько стоит твоя искренность? Ты ещё не представляешь себе, что такое ухаживать за безногим инвалидом! Если бы тебе было пятьдесят, шестьдесят лет, я бы поверил тебе. Но в девятнадцать лет... Не пройдёт и месяца, как я сделаюсь для тебя невыносимой обузой.
   - Не будем об этом. Поживём - увидим.
   - Когда тебя выпишут, Дока?
   - Врач обещал, что недели через две.
   - Две недели?! - простонала Вика. И тут же опомнилась. - Ты не думай. Я могла бы жить в Ростове и месяц. Но здесь такие дорогие гостиницы. Чем-то надо питаться. А у меня денег всего две тысячи.
   - В этом нет необходимости, Вика. У меня недалеко от Ростова живёт командир, которому я спас жизнь. Он обо мне не забывает. - Я положил руку на её руки, дав понять, что я на неё больше не обижаюсь. - Тебе надо возвращаться в Клинцы. У нас пятый этаж. Сама понимаешь, мне в коляске в такой квартире жить вечным узником.
   - Что я должна сделать?
   - Обменять квартиру на первый этаж. Пусть даже с потерей одной комнаты. А ещё лучше обменяться на дом с доплатой нам. В крайнем случае, квартиру продать, а дом купить. И в этом случае у нас должны остаться деньги, чтобы некоторое время на них жить. Не забывай, что я ещё три тысячи должен крутым. Мне не выплатили боевые за полгода. С них и рассчитаюсь. Думаю, что всё будет нормально, сестричка!
   - Я рада, что ты не пал духом и думаешь о будущем. Я не оставлю тебя! Мне в Москве должны три тысячи рублей, но я не поеду за ними. Займусь обменом или продажей квартиры. Ой, забыла совсем! - Вика смешно, как в детстве, всплеснула руками. - Я же гостинцев тебе принесла!
   - Оставь, я сыт. Перед твоим приходом принесли передачу от Петровича. Ты где в Москве работала?
   - В фирме по продаже мобильных телефонов, - ответила Вика, почему-то смутившись.
   - Эх, сестричка! На твоём лице написано, как ты зарабатывала деньги. - После этих моих слов Вика обиженно отвернулась. - Ну, ладно! Не надувай губки! Если бы я сам не был виноват в этом, надрал бы тебе задницу!
   Вика вдруг расплакалась и уронила голову на мою грудь. Я не знал, как утешить её.
   - Я гадкая! Я непутёвая, Дока! Но теперь всё. Я должна помочь тебе и возьму себя в руки. Никаких пьянок, никаких друзей, - всхлипывая, говорила она. - Я не совсем падшая, Дока! Просто у меня не было цели в жизни. А теперь есть!
   - Ну и умница! - всего и нашёл сказать я.
   Господи! Мало ты испытывал меня? Вот и ещё один удар, моя родная сестра - пьяница и проститутка. Не знаешь, как ещё больнее ударить меня?
   Но разве вина Бога в том, что ополоумевший от горя отец сделал из малолетней дочери собутыльницу, а старший брат-эгоист бросил её на произвол судьбы в шестнадцатилетнем возрасте. Так сложились обстоятельства? Господь даёт жизнь и каркас судьбы, а обстоятельства себе создают сами люди.
   - Прости меня, Вика! Это я во всём виноват. Я не имел права уезжать! - Я обнял правой рукой её вздрагивающие от рыданий узкие плечи.
   - При чём здесь ты?! Не такая уж я маленькая, и у меня есть голова на плечах. К сожалению, бестолковая. Ты высылал по две тысячи в месяц. Я не голодала и не ходила в обносках. Я родилась дурой, но не хочу такой умереть!
   Я вдруг забеспокоился. Попросил Вику снять кожаную куртку. Вика, не понимая моего беспокойства, сняла куртку. Я схватил её руку, завернул рукав свитера за локоть. И облегчённо откинулся на подушку.
   - Нет, Дока, до этого, слава Богу, не дошло. Однажды меня чуть не посадили на иглу. В Москве. Чудом сбежала!
   - Извини, Вика! Но если бы ты была наркоманкой, я этого не пережил бы... - Я некоторое время молчал. Давно хотел задать Вике волнующий меня вопрос, но всё не решался. Наконец, собрался с духом. - Ты не в курсе, Юля о случившемся со мной знает?
   - Наверняка, нет. А знала бы, это ничего не изменило бы! У неё родилась дочь от второго мужа. И по словам моей подружки, бывшая твоя стерва цветёт от счастья, хотя муж через день возвращается на рогах.
   Откинувшись на подушку, я заскрипел зубами. Бывшую свою стерву я до сих пор любил. И ничего не мог с собой поделать.
   - Будет, будет, Дока! Тебе надо о ней забыть! - Вика заботливо погладила мой лоб. - Хотя бы потому, что немало горя она тебе принесла.
   - Не всё просто в моих отношениях с Юлей. Я тоже не был белокрылым ангелом! - Я взглянул на часы и присвистнул. - Пора нам с тобой, сестричка, закругляться! Через два часа автобус.
   - Какой автобус? - не поняла сестра.
   - До Семикаракорска. Я напишу записку другу Носкову. Ты найдёшь его на хуторе Чебачьем.
   - Зачем?
   - Ты будешь заниматься обменом или продажей квартиры. Будут нужны деньги. Тысячи три он найдёт. Только прошу тебя, сестричка, не сорвись. Иначе я... Сама понимаешь!
   - Не думай даже, Дока! Я же не окончательная идиотка!
   Пока я писал записку, Вика с сестринской нежностью гладила меня по плечу. А от плеча приятное тепло доходило до самого моего сердца.
   - Вот. Если успеешь разменять или купить дом за две недели, вышлешь телеграммой новый адрес в Чебачий Носкову. После выписки я буду у него. Носков и привезёт меня в Клинцы. Но учти, Вика, больше недели-двух я докучать людям не намерен!
   - Всё будет о*кэй, братишка! Всё будет о*кэй! Главное, ты поскорее выздоравливай! - Вика на прощанье поцеловала меня, а в дверях, оглянувшись, с энтузиазмом помахала рукой.
   Я облегчённо вздохнул. Остался на этой жестокой планете родной мне человечек. Не всё у меня с ним будет гладко, я в этом, к сожалению, уверен. Но осознание того, что ты, безногий калека, кому-то нужен, грело сердце.
   Когда вернулись после обеда и перекура соседи по палате, я уже крепко спал.
  
   13.
  
   Чистое, ровное поле, редко поросшее чахлым кустарником, раскинулось до самого горизонта. Широкое поле, поросшее высоким, до колен, седеющим ковылём. Раскалённый шар солнца застрял в зените и яростно поливал землю тугими, беспощадными лучами. Я, облачённый в тяжёлые кожаные доспехи, под которыми жестоко чесалось тело, с длинной саблей за поясом лежал на высокой сопке, изредка выглядывая из-за её излучины. Желтеющая степь, окропляемая трелями жаворонков и треском саранчи, была пустынна.
   Высокое, пронзительно синее полотно июльского неба редко покрывалось небрежными росчерками перистых облаков. Мой низкорослый буланый жеребец с мохнатыми ногами мирно пасся у подножья сопки, потряхиванием гривы и взмахами хвоста отбиваясь от тупоголовых и настырных оводов.
   От жары у меня пересохло во рту, спеклись и почти не двигались губы. Я лениво протянул руку к поясу, к которому была приторочена кожаная баклага с водой. Не спеша, смакуя и ополаскивая рот, сделал несколько глотков. Вода была тёплой, соленоватой и горчила, как полынь. Вернув баклагу на место, я выглянул из-за излучины и обомлел от ужаса: степь у горизонта покрылась сёрной тучей всадников, которая плыла навстречу мне над сизыми облаками пыли.
   Вскрикнув, поддерживая кривую саблю правой рукой, я вспугнутым зайцем покатился по склону сопки вниз. Мой буланый, подняв голову, принял меня, наверное, за неведомое чудовище, потому что, задрав хвост, галопом поскакал в степь.
   - Хик! Хик! - отчаянно закричал я, пытаясь вернуть жеребца.
   Но конь ополоумел от жары и ужаса и, наоборот, прибавил хода. Догонять его было бессмысленно, и я, сбросив с себя кованые доспехи и длинный, мешавший бежать лук, со всех ног рванул на север, прочь от солнца, туда, где на самом горизонте, словно огромный отдыхающий верблюд, сиротливо приютились под раскалённым небом две невысокие сопочки.
   С воплями ужаса я мчался по степи в надежде добежать до сопочек раньше, чем меня настигнет страшный, всё сметающий на своём пути вал узкоглазых воинов. Я не помню, долго ли бежал, когда понял, что сопки, похожие на горбы отдыхающих верблюдов, совсем не приближались ко мне. Будто я бежал на месте, ни на шаг не продвигаясь.
   В ужасе оглянувшись, я увидел, что туча всадников накрыла сопку, на которой несколько минут назад я лежал в дозоре. Соплеменники кипчаки не простят мне оплошности, того, что я вовремя не предупредил о налёте монголов на безграничные владения свободных кипчаков. И попытался подогнать отстающие от тела ноги в потяжелевших от пота ичигах.
   Я бежал, захлёбываясь жарким встречным воздухом, и моё сердце от страха и сумасшедшего бега готово было разлететься на тысячи мелких осколков. Но я бежал и бежал, потому что только в моих крепких ногах было спасение. Если они подведут, катиться моей голове, как шару перекати-поле, по пыльной степи. Но странный топот десятков тысяч копыт настигал меня, я его уже чувствовал спиной. И, собрав последние силы, пытался прибавить скорости. Мои ноги не поспевали за телом.
   И вдруг... Вдруг я почувствовал, что вывинчивается, отрывается от таза левая нога. Потеряв ногу, я едва не упал, но удержал равновесие и поскакал на одной правой. И странное дело: на одной ноге я продвигался не медленнее, чем на двух.
   Топот сзади нарастал гулом, от которого готовы были разорваться барабанные перепонки. Я неуклюжим кузнечиком скакал в направлении сопок, до них оставалось совсем немного - каких-то полсотни шагов. И вдруг вывернулась на ходу, подкосилась правая нога. Я со всего разгона носом плюхнулся в жиденькие кусты чёрной полыни, а моя правая нога отлетела далеко в сторону.
   И тут же надо мной с гиком пронеслась орда узкоглазых воинов в лисьих малахаях, с длинными колчанами за спинами. Два воина пиками подхватили мои ноги и воздев их к небу, не останавливаясь, понеслись дальше. Я, опираясь на руки, поднял голову и что есть сил крикнул вслед удаляющейся орде.
   - Верните мои ноги, узкоглазые подонки!
   Высоко поднятые на пиках мои ноги в ичигах уплывали в облаке пыли всё дальше и дальше от меня. А я вопил и вопил, пытаясь ползти на двух руках.
   Я проснулся в липком поту. Опять кошмарный фантасмагорический сон... С какой стати? Ноги, оставленные в чеченской зелёнке после взрыва растяжки, постоянно напоминают о себе. Да ещё в каких-то извращённых сновидениях. Кем я был на этот раз? Больным кипчаком? Или княжеским дружинником? Неужели в сновидениях я возвращаюсь в прежние, если верить индусам, свои жизни? Для чего, если это так?
   Впрочем, мне нечем больше заниматься, как искать логику там, где она и не ночевала. А есть ли вообще логика в этом миродании7 Разве воспринимается оно, как стройная система или схема? Набор случайных связей, роковых стечений обстоятельств. Нечто близкое к хаосу. Нет, определённо этот мир создавал Господь с распахнутой и расхристанной русской душой. Его мало заботила логика и порядок вещей. Высыпал из мешка на Землю всех имеющихся в наличии животных, а там - разбирайтесь, как можете. Кто кого не сожрёт, тот умрёт с голоду. А благородство, неудачно приземлившись, утонуло где-нибудь в Марианской впадине.
   И что? Мне с этим хаосом мириться и жить? А как иначе? Ведь я точно знаю, на себе испытал: за гранью жизни нет ничего, кроме безнадёжного чёрного квадрата Малевича. Ни-че-го!..
   - Ты что орал-то так? - спросил невинно Петруха.
   - Молчи, дурак! - торкнул его в бок Выдрин. - Это не он орал. Это война, сидящая в нём, орала.
   - Всё нормалёк, ребята! - поспешил я успокоить соседей по палате, чтобы они не лезли в мою душу со своей жалостью. - В мирной жизни бывали кошмарные сны похлеще.
   - Я тоже ору во сне, когда бывшая жена снится! - попытался пошутить Выдрин. - Это чудовище почище, чем у Спилберга!
   Шутка Выдрина не принесла нужного эффекта. Наверное, потому, что была плоской. Петруха продолжал читать какой-то новый русский детектив, а я отвернулся к стене. Моя бывшая жена Юля - не чудовище. Она обыкновенная эгоистка с приступами цинизма.
   Я увидел её в первый день занятий в педуниверситете. Она была недурна собой - и не больше. Я даже не обратил на неё особого внимания. После месяца учёбы я увлёкся эффектной и кокетливой Изабеллой, которая не отталкивала меня, но и не приближала. Я служил некоей игрушкой для развлечения, пока Изабелла ожидала сказочного принца. Измерив меня пытливым взглядом вдоль и поперёк, Изабелла определила сразу: к её стандарту принца я не подхожу. Она обречённо вздыхала и позволяла великодушно ласкать себя. Даже во время невинных поцелуев, она закрывала свои ореховые глаза пушистыми ресницами. Чтобы представить на моём месте выдуманного принца! Однако до Ассоль она не дотягивала. В ней отсутствовала самоотверженная романтика.
   Весь первый курс я встречался с Изабеллой, не пытаясь даже анализировать наши странные отношения. Может быть, и она была для меня куклой для развлечения. Но сокурсники считали нас всерьёз влюблённой парочкой.
   Изабелла училась в параллельной группе, и мы встречались с ней по вечерам. А на занятиях я часто садился за один стол с Юлей. Она неплохо, старательно училась и часто давала переписывать свои конспекты, неназойливо опекала патологического лентяя. Постепенно я разглядел её. Юля показалась мне красивой девушкой с русой косой, кренделем, вразрез с современной модой, уложенной на затылке, с обязательными ямочками на розовых щёчках, несколько холодноватыми, но умными серыми глазами, с не по-девичьи крепенькими ягодицами и развитой грудью.
   Со второго курса, после того, как я насмерть рассорился с Изабеллой, мы стали хорошими, даже близкими друзьями, поверяли друг другу многие тайны, но наши отношения никогда не доходили дальше дружеских поцелуев. Юля знала историю моей любви к Изабелле, сопереживала мне, когда я изображал несчастного, отринутого влюблённого, а сама говорила, что у неё всё хорошо с Владиком - студентом политехнического, похожего на Алена Делона в молодости.
   Был воскресный день, стоял довольно тёплый октябрьский вечер. Брянск начал расцвечиваться щедрыми огнями неоновых реклам и названий фирм и магазинов. Брянцы прохаживались и бегали в заботах по улицам ещё в лёгких куртках и плащах, и среди сосредоточенных, озабоченных лиц нередко встречались улыбчивые, радующиеся этому уютному осеннему вечеру. Это было тем более удивительно, ведь в ельцинские времена улыбка стала редкостью на всей обширной территории бывшего Советского Союза.
   От прекрасного вечера, от улыбок воскресных прогуливающихся боль от коварной измены Изабеллы притупилась. И я относительно бодро нажал на кнопку электрического звонка квартиры Юли, которая пригласила меня повесить новую книжную полку. Она жила в однокомнатной квартире в Бежице. Квартиру купил её крутой папаша, как компенсацию за то, что бросил дочь с матерью в десятилетнем возрасте.
   Я взял себя в руки, спрятал своё уныние на самое дно, чтобы не портить настроения прекрасному человеку Юле, которую, кажется, никогда не видел подавленной.
   Я ожидал встретиться с ослепительной, радостной улыбкой, а мне открыла дверь заплаканная, с синяком под глазом несчастная женщина. В неё превратилась цветущая девятнадцатилетняя девушка.
   - Что случилось, Юля?
   - Проходи. Дока! - болезненно улыбнувшись, пригласила она.
   - Может, я не вовремя?
   - Всё нормально. Впрочем, не проходи. Сбегай вниз. Купи хлеба и хорошего вина! - Она прошла в квартиру, вынесла деньги и сумку.
   - Три бутылки нам хватит? - тоном отпетой алкашки спросила Юля, хотя я знал, что она предпочитала пиво. - И чего-нибудь закусить прикуси на сдачу. На твоё усмотрение.
   - Мы не будем сегодня заниматься работой, потому что у меня дурное настроение, - сказала Юля после того, как я вернулся из магазина. И пригласила меня к столу.
   - Юля, просверлить четыре отверстия в стене - для меня пара пустяков. Я буду чувствовать себя неловко, если не выполню твоей просьбы.
   - Как хочешь! Вот электродрель, вот заглушки, а это - шурупы. А я пока картошки поджарю. Ничего сегодня не делала, хоть разомнусь! - ответила она, запахнув шикарный шёлковый халат ярко-красного цвета, из-под которого озорно выглядывали круглые, загорелые коленки.
   За визжащим жужжанием электродрели невозможно было вести разговор. Меня интересовала размолвка, случившаяся между Юлей и Владиком. Что именно она была причиной синяков, слёз и расстройства однокурсницы, я не сомневался. Поэтому постарался побыстрее справиться с нехитрой работой.
   - Ты мне не ответила. Что всё-таки случилось? - спросил я, усевшись за стол на кухне - по-хозяйски, обстоятельно.
   - Давай, для начала выпьем! - предложила Юля, придвигая ко мне свою рюмку. Я по привычке плеснул ей на донышке. - Наливай мне полную! Я сегодня хочу напиться!
   - А тебе не поплохеет?
   - Хуже вчерашнего не будет!
   Мы выпили, не чокнувшись, и молча закусывали. Я не стал торопить Юлю. Она сама выберет минуту, чтобы рассказать мне о случившемся.
   - Наливай ещё! - приказала она. - Себе налей бокал. Разве ты не крутой мужик?
   Юля смело и решительно выпила ещё одну рюмку, и через минуту приятно зарделись её щёчки. Отложив вилку, она подняла на меня свои умные серые глаза.
   - Стыдно рассказывать, Дока, но надо. Ты ведь мой самый близкий друг!
   - Владик?
   - Он, тварь похотливая, сексуальный маньяк! Знаешь, что он вчера вытворил? - Юля готова была разрыдаться. - Налей ещё!
   Опорожнив рюмку, она выдохнула воздух - слова никак не шли из её груди.
   - Он вчера с двумя своими друзьями пришёл. Все трое вдрызг пьяные. Ты, говорит, сегодня с нами троими спать будешь! И испытаешь все удовольствия. И ещё такие гадкие слова сказал. Тьфу!.. Но ведь из песни слов не выкинешь. Мы, говорит, тебя в три тяги! Подонок! А я его любила! - Юля заплакала. Я подошёл к ней и прижал её голову к своей груди. И молча гладил по шелковистым волосам.
   - Это он тебе синяк посадил?
   - Он. Они чуть-0чуть меня не изнасиловали. Ноя громко закричала, и они испугались. Я им все руки искусала - до сих пор кровь на губах чувствую. А они на мне всю одежду разорвали! - всхлипывая, рассказывала она. - Ой, Дока! Я совсем опьянела!
   - Поди, приляг! - посоветовал я
   - Нет, давай ещё выпьем! - Юля пьяно и развязно взмахнула рукой.
   - Не надо, Юля! Тебе будет очень плохо. Давай-ка, я уложу тебя спать, а сам поеду в общежитие. Скоро троллейбусы перестанут ходить.
   Я, кажется, её уговорил и, обняв за плечи, повёл к кровати. Уложил, укутал в одеяло.
   - Не уходи, Дока! Не бросай меня! Я боюсь, что сегодня они опять придут. - У неё были безнадёжно-умоляющие глаза, когда она об этом просила.
   - Хорошо, если так хочешь. Я на диванчике прилягу. - Я выключил свет и улёгся на скрипучем диванчике. - Ты поспи, Юля! Утром легче будет.
   Она не отвечала и по-детски всхлипывала. Чтобы уменьшить её горе, я напомнил о своём.
   - Вечером, когда направлялся к тебе, видел Изабеллу. Она целовалась в парке со своим репером.
   - Сволочи они - и твоя Изабелла, и мой Владик! Вот подонок! - И Юля зарыдала с новой силой.
   Я не стал утешать её - пусть выплачется. Минут через пять она затихла, и я уже начал засыпать, когда услышал её громкий шёпот.
   - Мне страшно, Дока! Мне кажется, что потолок обрушится и придавит меня.
   - Ты хочешь, чтобы я пришёл к тебе?
   - Да. Мы будем спать, как друзья. Мы будем спать, как братик с сестричкой. Как жаль, что у меня нет такого доброго братика, как ты!
   Я от греха подальше облачился в брюки и только после этого лёг в её постель. Юля сразу же прижалась ко мне ласковым, обиженным ребёнком.
   Хорошо сказано: мы будем спать, как брат с сестрой! И как себя вести, когда мягкие и нежные девичьи губы касаются твоей шеи, когда чувствуешь девичью грудь, живот, её упругое бедро - Юля забросила на меня ногу.
   - Мы с тобой такие несчастные, Дока! - шептала она, касаясь губами моего уха.
   - Всё будет хорошо!
   Через мои брюки и свой халат Юля почувствовала мою мужскую силу.
   - Ты хочешь меня, Дока?
   - Не говори глупостей, Юля! Это ничего не значит. Я всё-таки мужчина...
   - Нет, ты меня хочешь! Скажи, что ты меня хочешь! - капризничала она.
   - Хорошо, я тебя хочу. Но не желаю тебя обижать. Давай спать, чтобы завтра на трезвую голову не раскаиваться!
   - Дока! - шептала Юля. - Ты знаешь, какая у меня красивая грудь! Я хочу, чтобы ты поцеловал её!
   Это было уже слишком.
   - Взрослый брат не целует грудь взрослой сестры. Это извращение и почти инцест.
   - Какой же ты нехороший, братик! Тогда я поцелую тебя! - Она прикоснулась губами к моей груди. - Какие нежные волосики у тебя на груди! Как у новорождённого на головке! Какой сильный, какой твёрдый у тебя живот! А это что за крепыш-боровичок из травки выглядывает?!
   Разве после таких слов, таких ласк хоть один мужчина в мире сможет устоять перед женщиной? Но я помнил об обиде, которую нанёс её Владик. Я понял, что она ласкает меня и готова отдаться от отчаяния. Даже сгорая от страсти, я не мог быть грубым, поэтому ответно ласкал Юлю так осторожно и нежно, как ни одну женщину до этого.
   - Какой ты нежный, Евдоким! - в истоме простонала она и отчаянной всадницей пришпорила коня.
   На нас нашло умопомрачение, страсть друг к другу - нежданно, до краёв. Мы не спали и любили друг друга до утра. Позавтракав и допив вино, не одеваясь, как сумасшедшие, опять побежали в кровать и два дня не ходили на занятия в университет.
   - Это любовь, Дока? - удивлённо спрашивала вконец изнеможённая Юля.
   - Это сумасшествие! - ответил я. - Не могу двинуть ни рукой, ни ногой!
   С того дня мы с Юлей стали неразлучны. Вместе ходили на занятия, сидели за одним столом, обедали в студенческой столовой и возвращались в её уютную квартирку. Владик, однажды напакостив, больше не появлялся.
   Так пролетел месяц, и постепенно страсть пошла на убыль. И вдобавок ко всему, Юля забеременела. Не думая ни о чём, не прислушиваясь к голосу сердца, я готовился стать мужем и отцом.
   Но в один из ноябрьских дней Юля не пошла со мной на занятия, сославшись на сильную головную боль. Когда я приехал домой поздно вечером, задержавшись на дне рождения одноклассника, она меня ошарашила:
   - Я сделала аборт, мой милый!
   С того дня всё в моей жизни пошло кувырком.
  
   14.
  
   Я сидел у окна и жадно всматривался в скудные, однообразные пейзажи донских степей, проплывающих мимо. Пока я валялся в госпитале, пока собрался домой в Клинцы, на землю уверенно лёг снег, плотно укутав сопки, яры, щедро-просторные ростовские поля. Такой белый простор за окном, что, казалось, скорый поезд плетётся со скоростью почтово-багажного.
   Я ещё не видел зимней степи - ни разу в жизни, и теперь испытывал какую-то неясную тревогу, будто не в поезде, набитом людьми, ехал, а сам по себе летел этим белым и бескрайним безмолвием. В таких местах должны жить люди обязательно широкой души.
   Откуда-то из-за поезда спланировал грациозный беркут и некоторое время летел параллельно нашему вагону. Какой красавец! Сколько силы, сколько уверенности в его изящном полёте! Казалось, ничто не сможет смутить его, повергнуть в панику, заставить сложить мощные крылья и склонить гордую голову. Совсем мало осталось на планете людей, похожих на этого беркута. Люди нынче всё чаще стремятся походить на шакалов, нежели на орлов.
   Беркут, прощально взмахнув крыльями, взмыл вверх и исчез. Может быть, решил обследовать длинную, огромную зелёную гусеницу, ползущую среди девственной степи, хозяином которой он является, с обратной стороны? Он без раздумий налетел бы на эту нахалку, разорвал бы её в клочья острыми когтями и клювом, не будь она такой чудовищной огромной, не сравнимой со степными гадюками, с которыми он расправлялся, не моргнув взглядом.
   А ты, Дока, сможешь взлететь ещё в этой жизни независимо и уверенно, по-хозяйски полететь к своей судьбе? Нет, у тебя обрезаны крылья, и ты теперь не приручённым галчонком будешь выхватывать куски из добрых, жалеющих тебя рук. Тебе уже не взмыть в высокое небо и не кликнуть за собой подругу-красавицу!
   Я, прислонив голову к вагонному стеклу, горько усмехнулся. Пожалуй, в эту минуту я думал красиво. Может, мне попробовать заделаться писателем? И голова, и руки целы. И не законченное филологическое образование к этому располагает.
   Трудами писательскими нынче не разбогатеешь, но это занятие не даст умереть от скуки. А дал ли Господь тебе талант к этому? Писать романы и повести - это не горшки в печи обжигать, тут тема в голове должна быть и богатое воображение. Иначе у тебя будет один-единственный читатель - ты сам.
   Что-то долго не возвращается Сергей. Сергей - это старший лейтенант Носков. Как его зовут, к великому стыду своему, я узнал уже на хуторе Чебачьем. Носков, старлей, Петрович - вот кто он был для меня. И вдруг - Сергей, Серёжа. Когда по имени назвал сына отец Носкова Пётр Иванович, я сразу не врубился: к кому он обращается? Но за неделю, что гостил в добродушном, гостеприимном семействе, привык к имени старлея. Мы, как ровесники, общались с ним на равных. Какая могла быть субординация между гражданскими людьми, которых чеченская война выбросила на обочину. Если Сергей Носков ещё имел возможность выбраться на шоссе, то мне до конца дней своих барахтаться в кювете.
   Что-то долго не возвращается Сергей. Он ушёл в вагон-ресторан, чтобы купить пива и мне - сигарет. Ушёл через полчаса после того, как отошёл от Ростова-на-Дону поезд, как только мы устроились в купе. Не для моих удобств, верно, а чтобы не досаждать моей беспомощностью попутчикам, Ноков расщедрился и выкупил целое купе. Он ушёл, бросив небрежно через плечо:
   - Не скучай, Дока! Куплю в ресторане пива и сигарет и вернусь! Одна нога там, другая - здесь.
   Он мог так сказать о себе, а мои ноги обе там - в чеченской зелёнке по дороге в Шали, - подумал я тогда, лишь кивнув головой в ответ. Именно так, без задней мысли, что зацепит своими словами за моё больное, сказал Сергей, уходя. Одна нога здесь, другая там... Прошло уже больше часа. Будь у меня хотя бы одна нога, я и то быстрее смотался бы до ресторана и обратно.
   Сильно хотелось курить - аж сосало под ложечкой. На вокзале за суетой с билетами, с прощаниями-расставаниями мы забыли купить сигарет. Вернее, забыл об этом Носков, потому что бросил курить. А я ему не напомнил - постеснялся. И так которое уже время нахожусь у него на иждивении. И ещё - хочется в туалет по малому. Практически, я - живой труп. Даже в сортир не могу сходить без посторонней помощи - хоть под себя делай.
   Паршивое чувство обиды начало подкатываться к горлу. Сидя в одиночестве в купе скорого поезда, я ощущал себя спеленатым сосунком, которого подбросила проводникам гулящая, беспутная мать. Может быть, так оно и есть на самом деле? Что если Серёга устал возиться со мной? Устал и сошёл на станции Шахты, на которой поезд останавливался недавно? Ведь очень странно, что, уезжая из родного Чебачьего на неделю, он захватил с собой лишь по одному комплекту сменного белья и одну сменную сорочку. Не задумал ли он бросить меня в поезде ещё дома?
   Я скрипнул зубами от досады и грубыми словами обматерил себя вслух. Если бы кто-либо в этот момент проходил мимо, он подумал бы, что в этом купе едет какой-нибудь опустившийся алкаш или откинувшийся зэк. Но мне глубоко плевать, что подумал бы обо мне случайный попутчик. От досады на себя я готов был вычурно и громко материться ещё полчаса, если бы это принесло какой-либо эффект.
   Как я мог так подумать о своём боевом товарище?! Ведь не всё испохабилось до цинизма в этом гнусном обществе! Нет, старлей Носков никогда не бросит меня. Со временем, когда нас будет разделять более тысячи километров, когда Сергей с головой окунётся в жизнь, он отдалится от меня, может быть, будет изредка писать, на худой конец ограничится поздравительными открытками к праздникам. Но это случится потом, позже, а сегодня... Нет, Петрович не способен на предательство - не такой он человек.
   Всего лишь на час оставил меня друг в купе поезда, и у меня возникли серьёзные проблемы. Но ведь не будет возле меня сиделки всю оставшуюся жизнь! Не стоит даже надеяться, что ею станет Вика - взбалмошенная и беспутная девица, хоть и родная сестра.
   Ну и что? Ну и пусть! Рано или поздно я научусь обслуживать себя по пустякам. Во всяком случае, у меня есть руки и довольно сильные. Я уже сейчас могу продвигаться с их помощью на метр-два. Перед отъездом из Чебачьего уже несколько раз самостоятельно перебирался из кровати в инвалидную коляску. Фу, какое противное, убогое слово "инвалид"! Впредь я не буду пользоваться им, чтобы не самоуничижаться и не самоуничтожаться. Своё средство передвижения буду называть просто коляской, а ещё лучше - Ласточкой.
   Я научился сам выбираться из своей Ласточки. Каких трудов мне это стоило! Сто потов сошло. Но так и впредь будет, если я хочу более-менее ассимилироваться в обществе. И пусть сходит сто потов. Пот - дело наживное, как и жирок, которым мне обзаводиться не стоило бы. Я бы с лёгкостью перебрался с вагонной полки в коляску, но, во-первых, для этого её надо снять с верхней полки и собрать, во-вторых, российские вагоны не приспособлены для моей Ласточки.
   До туалета я могу добраться, только если меня отнесёт туда на закорках боевой товарищ Носков. И уж никак не станет делать этого упитанный боров-проводник. Я даже заплатить ему за эту услугу не смогу, потому что у меня в кармане вошь на аркане. Мне из-за каких-то бюрократических закорючек и путаницы не выдали зарплаты за три месяца. О "боевых" и говорить нечего, придётся выбивать уже в Клинцах.
   Нет, терпеть это невозможно. На вокзале в Ростове в буфете при зале ожидания мы с Серёгой выдули по две бутылки пива. И теперь это невоздержание вылилось в жуткое воздержание, из-за которого осталось только зубами скрипеть и ругать последними словами старлея. Терплю ещё пять минут и благим матом ору проводнику. Пусть тащит меня в туалет в долг.
   Проводник родился в рубашке, он избежал унизительной обязанности тащить на спине безногого инвалида, чтобы тот сделал пи-пи. Проводнику повезло, потому что через две минуты заскрипела, раздвигаясь, дверь, и в купе заглянула раскрасневшаяся, виноватая, такая противная и такая милая морда Носкова. Старлей стремительно прошёл к столу, водрузил на него, как трофеи, добытые в бою, четыре бутылки пива "Арсенальное" и выложил три пачки сигарет "ЛД".
   - Прости засранца, Дока! Больше такого не повторится! - Носков был готов упасть передо мной на колени. - Понимаешь, встретил в вагоне-ресторане наших "чеченцев", из Гудермеса ребята возвращаются. Они, естественно, заставили выпить за встречу. Потом я не мог оставаться хамом и выставил ответную бутылку. Слово за слово - не заметил, как час пролетел!
   - Харе, Серёга! Будешь потом заливать и виниться. А сейчас я элементарно хочу пи-пи - терпелка уже сдохла!
   - Это мы мигом, Дока! До туалета дотерпишь? - Носков с готовностью повернулся ко мне спиной и присел.
   Ну что ж, мой конёк-горбунок! Сейчас я оседлаю тебя, и ты понесёшь меня по коридору купейного вагона в неведомые сказочные дали, за тридевять земель, за моря-окияны - в вонючий дорожный мортир. Там посадишь своего героя Иванушку-дурачка на унитаз, чтобы молодой мужик двадцати шести лет пописал по-бабьи. Эх, жисть моя жестянка!
   - Если бы я знал, что ты такой толстокожий слон, не пил бы с тобой пиво на ростовском вокзале! - сказал я Носкову, когда он притащил меня в купе и усадил на прежнее место - возле окна. А за окном уже серело, с востока на землю начали надвигаться ранние поздней осенью сумерки. Ничего удивительного - на календаре середина ноября. Середина ноября двухтысячного года. Через полтора месяца миллениум. Из одного тысячелетие в другое я шагну без обеих ног. Забавно! Было бы забавно, если бы не было так трагично. - И теперь, наученный горьким опытом, я не стану пить с тобой пиво! Ты опять отлучишься, и мне придётся наделать в штаны.
   - Ни за что и никогда я больше не покину тебя до самых Клинцов! - Сергей открыл бутылку пива. - Ты не можешь поступить так жестоко с боевым другом, который искренне покаялся и раскаялся. Ты из горлышка или в стакан налить?
   - Из горлышка лучше вкус пива чувствуется, - уже миролюбиво сказал я. Как я мог обижаться и дуться в моём положении?! В моём положении изображать капризного ребёнка просто смешно. Моё будущее будет трагичным, драматичным и комичным не один раз, оно всё будет под знаком терпения, и надо к этому привыкать. - Ты же смог почти нализаться, когда у твоего друга ещё ни в одном глазу!
   - Это дело поправимое! - Носков поднял нижнюю полку и вытащил спортивную сумку со снедью на дорогу. - Сейчас мы с тобой хряпнем донского коньячку из Нижнесальска! А чтобы ты меня быстрее догнал, тебе - по сто пятьдесят, мне - по семьдесят пять.
   - При всех своих стараниях я тебя никогда не догоню! - с идиотской ухмылкой сказал я.
   - Ну, Дока, ты даёшь! Придираешься к каждому слову! Кончай в речах других выискивать тайный или двойной смысл, а то так занозишь свою душу, что ни один хирург этих заноз не повытаскивает!
   Он был прав, мой боевой товарищ Сергей Носков.
  
   15.
  
   Старлей выдержал лишь три стопки по семьдесят пять граммов в каждой. После третьей он даже закусить не мог, а лишь пробурчал нечто невразумительное, будто на неведомом мне языке. Но из-за своего имени я догадался, что он сказал:
   - Извини, Дока!
   После этого Носков парализованным мешком свалился на тощую дорожную подушку. И через десять секунд захрапел - мощно, будто продувал свой тромбон оркестрант. Я не обижался на него, я не имел права на него обижаться, тем более, что не произошло ничего особенного: всего-то оторвался мужик. Разве я не позволил бы себе подобного, окажись на его месте?
   Одно хреново: перед отрубоном Серёги, я не попросил его отнести меня в сортир. Впрочем, вряд ли он смог бы сделать это в состоянии парализованного мешка. Сам виноват. Не надо было запивать коньячный напиток вином.
   Нельзя же быть таким беспомощным, сержант Сычёв! Из любого безвыходного положения должен быть выход. Так... На столе стоит пластиковая бутылка из-под нарзана. Писать в бутылку не очень эстетично. А надундить в штаны - это эстетично?
   С помощью рук я лягушкой-калекой доскакал до двери и защёлкнул замок на, чтобы меня не застали за неэстетичным занятием. Вот и решена, казалось бы, неразрешимая проблема. Всегда иметь при себе двухлитровую пластиковую бутылку, и целые сутки мне не нужен рикша. Тем более, в отличие от Носкова, Вика на эту роль не годится.
   Довольный своей смекалкой, я откинулся на подушку. У меня очень устала спина - сидеть без опоры на ноги я ещё не привык. Ко многому ещё мне придётся привыкать, многому предстоит научиться. И всё же... Живому псу лучше, чем мёртвому льву. Оставаться один на один со своими невесёлыми размышлениями, капать себе на нервы? Не лучше ли допить коньячный напиток "Дон" нижнесальского разлива, которого ещё достаточно в литровой бутылке? И повторить неподражаемый подвиг старлея.
   За неделю я пару раз напивался в стельку в Чебачьем. И это не приносило мне облегчения. Просыпаясь с похмелья, я ощущал себя мерзкой гусеницей, которой отрубили хвост. Похмельный мужик жалок и омерзителен, когда он здоров, как бык, а калека - вдвойне. Это почти то же самое, что глубоко похмельный трёхлетний малыш. Вот и досравнивался Евдоким Сычёв - до беспомощного ребёнка!
   Ладно. Не будем капать себе на нервы. Отвлечёмся от своих проблем. Как? Вспомнить о чём-нибудь приятном? Но, вспоминая приятное, какового не густо было в моей жизни, нет-нет, а перепрыгнешь вдруг в нерадостное настоящее. И тогда красивое прошлое оказывается плечом к плечу с уродливым настоящим, и их невольное сравнение наполняет сердце такой тоской, что невольно скрипишь зубами. А их эмаль мне надо беречь вдвойне, иначе, чем буду хвататься за эту гнусную жизнь? Невыносимо ощущать себя убогим, но надо привыкнуть и к этому состоянию, ибо иной жизни у меня не будет, как никогда не будет сносной вообще. Одново живём, одново умираем - неопровержимая аксиома. Аксиома? Но ведь в госпитале я умирал не единожды и жив, что ощущается реально! Смерть смерти рознь. Как и жизнь жизни. Моя жизнь только по названию Жизнь, а на самом деле она - смерть. Где-то я вычитал эти слова. Не у Шопенгауэра ли?
   Нет, уж лучше напиться, как последнему сапожнику, чем накручивать себя. И я с подозрением посмотрел на недопитую бутылку с коньячным напитком. Ещё два раза по сто пятьдесят, и я забудусь беспечным сном без сновидений. Ну и что? Это состояние мало чем будет отличаться от смерти. Человек жив, пока работает его мозг, пока он осмысливает, анализирует реальную действительность. Так я думаю. Я напьюсь, отключусь от реальной действительности, уйду на время из этого непонятного мироздания, но через несколько часов проснусь, а мироздание и реальная действительность будут рядом, никуда не денутся, только, может быть, станут ещё неприглядней, если не жуткими. Извини, донской коньячок, но придётся тебе некоторое время пожить в бутылке, как джину.
   А какого ляда я в первый раз нализался, как свинья, в Чебачьем? Это на второй день моего пребывания в гостях у Носковых случилось. И напился я с тоски. Впрочем. эта дама-тоска теперь моя вечная спутница, если я не заведу других подруг - более оптимистичных. Более веская и правдоподобная причина моего пьянства - сестра Носкова Зоя. Я влюбился в неё, как пятнадцатилетний пацан. Глупец! Даже у пятнадцатилетнего пацана было бы больше шансов на ответное чувство, чем у обрубленного наполовину урода. И что? Мне не должны теперь нравиться красивые девушки? Если никто не полюбит меня это не значит, что не имею права любить я!
   Я опять, как и в тот день рассердился на себя. Ты имеешь право любить, но как эта любовь отзовётся на тебе самом? Это твоя любовь жирнющей чертой ещё и ещё раз подчёркивает твою убогость, немощь, ущербность, ещё и ещё раз унизит тебя, усилит комплекс неполноценности. Тебе это надо - подтягивать и без того перетянутые струны души?
   Но я не думал об этом после того, как мы с Серёгой распили бутылку коньячного напитка. Носков с отцом уехали по каким-то неотложным делам в Семикаракорск, а я один возлежал на диванчике в зале с книгой и включённым телевизором. Но ни одно, ни другое не могли завладеть моим вниманием. Книжонка была из разряда бульварного чтива, а пот телевизору шло какое-то дешёвое ток-шоу с подставными героями и их невероятными проблемами. Я лежал на диване с раскрытой книгой перед включённым телевизором и изучал потолок, по белизне не уступающий больничному.
   И вдруг в прихожей раздался скрип двери, затем шарканье подошв о половичок в пороге. Так быстро вернулись из Семикаракорска Серёга с отцом? Или раньше пришла с работы мать старлея? Я мог лишь гадать, дожидаясь, что кто-нибудь войдёт в зал. А вдруг в дом Носковых наведались примитивные грабители?
   - Кто там? - громко окликнул я. Грабителям дать отпор я не смогу, так хотя бы испугаю их.
   Скрипнула дверь в зал, и на пороге объявилось белокурое, красотой не уступающее Мерлин Монро, очаровательное голубоглазое существо. Будто из сказки о прекрасной царевне. Признаться, блондинки не очень западали мне в душу, но эта была не из разряда безликих. Казалось, каждая правильная и чёткая чёрточка её лица была старательно отшлифована талантливым скульптором и каждая жила своей обособлённой жизнью.
   - Вы принцесса из сказки? Я сплю или вижу вас наяву? - от ужасной скуки я решил пошутить с прелестным созданием, явившимся, чтобы скрасить моё одиночество.
   Моя шутка, одновременно являющаяся и комплементом, понравилась незнакомой девушке, и её лазурные глаза озорно заискрились.
   - Может быть, и принцесса, но по совместительству ещ1 и сестра Носкова Сергея Зоя.
   - Серёга рассказывал мне о вас. Вы учитесь в институте в Новочеркасске...
   - Только давайте не будем выкать, тем более, что мы не на балу в институте благородных девиц! Ты, как я понимаю, Евдоким, который жизнь моему непутёвому братцу? - Зоя подошла ближе и показалась мне ещё красивее. Способна же неразборчивая природа на такое совершенство!
   - Зови меня проще - Дока, я так больше привык. А что касается Серёги... Спас жизнь - это громко сказано. Я просто не бросил раненого.
   - Скромность украшает хвастуна, а тебе она не к лицу. У тебя на мужественном лице написано, что ты герой без всяких оговорок.
   Что ж, кукушка хвалит петуха, за то, что... Впрочем, слышать похвальные слова из таких прекрасных уст - бальзам на моё самолюбие. После этих слов я уже был влюблён в божественную блондинку Зою, хотя это в моём положении было безрассудством.
   Зоя подошла ко мне, как старая знакомая и поцеловала в щёку, заросшую двухдневной щетиной. И этим окончательно и бесповоротно расположила к себе. Сердце моё выпрыгивало из груди от радости. Не хватало вдобавок ко всем неприятностям лишиться и сердца.
   - Что ж это все тебя бросили? Нехорошо!
   - Не надолго. Сергей с Петром Ивановичем отпросились на два часа. Но и за два часа можно умереть от одиночества. Так что тебя сам Бог послал, если ты не собралась тут же покинуть меня! - Я смотрел на неё такими восхищёнными глазами, как смотрит сопливый фанат на любимую поп-звезду. Какой женщине не понравится такой взгляд пусть инвалида, но всё-таки молодого мужчины?!
   - Признаться, мне надо было срочно бежать к родителям своей однокурсницы, но я дождусь отца с Сергеем! - Зоя элегантной куклой без комплексов плюхнулась в кресло рядом с диваном. Мне понравилась её непосредственность, нравилось, что она не играла роли, как любят делать её сверстницы, как любила делать это моя сестра Вика. Плюхнулась, попрыгала в кресле, как ребёнок и тут же вскочила. - Что же это я?! Ты, Дока, наверное, голоден?
   - Не так уж давно мы обедали...
   - А я голодна, как донская волчица, и готова задрать упитанного бычка! - Кружась бабочкой, Зоя направилась к двери. - Потерпи пять минут, Дока! Я привезла кое-что вкусненькое из Новочеркасска, и сейчас мы закатим с тобой самый настоящий пир. У меня имеется бутылочка хорошего марочного вина - презент воздыхателя-однокурсника. А ещё - отличное немецкое пиво.
   - Мне бы покурить... - почему-то смутившись, сказал я. - Но я не знаю, удобно ли в зале?
   - Герою новой кавказской войны всё удобно! - отмела все сомнения Зоя. - У меня есть хорошие сигареты. Мы сейчас с тобой тайком покурим. Только ты Сергею - ни слова, а то он меня пришибёт. Это будет наша маленькая тайна. Хорошо?
   - Хорошо, - с улыбкой согласился я.
   До чего же легко было общаться с этой белокурой щебетуньей. И пяти минут не прошло, как познакомились, а казалось, что я знаю её много лет. Я доброй завистью позавидовал Носкову: вот бы у меня была такая сестра! Но тогда я не смог бы влюбиться в Зою.
   - Пытать на дыбе будут - не выдам!
   - Я в этом не сомневаюсь! - Зоя побежала в прихожую и вскоре вернулась оттуда с сумочкой, из которой вытащила пачку "Мальборо" и зажигалку.
   Мы с ней прикурили, и она беззаботно, звонко рассмеялась. Не знаю почему, но я тут же составил ей компанию - до того заразительным был её смех. После ранения у меня ещё не было ни одной такой минуты - беззаботной и, наверное, счастливой.
   Мы с Зоей пили марочное вино, закусывая его тающей во рту копчёной рыбой, шоколадом и апельсинами. Болтали о всяких пустяках, особо не напрягая ума. Зоя со мной вела себя, как с равным, как со здоровым физически парнем. Это выходило у неё естественно, она ни капли не напрягалась, не следила за своей речью. Перед второй рюмкой она весело сказала:
   - Ну что, Дока, побежали дальше?
   И я даже не обратил внимания на слово "побежали".
   Я готов был пить с ней вино и беседовать вечность, но испортили ненароком праздник вернувшиеся из Семикаракорска Пётр Иванович и Серёга.
   - Я думал, что друг мой изошёл на нет от тоски, а он тут с сеструхой пьянствует! - Сергей подошёл к нашему пиршественному столу и, ничтоже сумнящеся, хлопнул рюмку вина, предназначенного для Зои. - Много пить в младые лета - вредно. Курила7
   - Честное пионерское - ни одной затяжки! - Зоя рассмеялась. - Не веришь - у Доки спроси!
   - Смотри мне! Поймаю - ноги из твоей красивой задницы повырываю! А у Доки спрашивать бесполезно. Вижу, что спелись!
   - Я побежала по делам, ребята! - сказала Зоя и упорхнула белой голубкой.
   Она уехала назавтра утром. И за всё время её пребывания в Чебачьем я видел её лишь однажды мельком, когда утром она просунула голову в спальню, выделенную мне, чтобы поприветствовать гостя. Она забыла обо мне, будто меня и не существовало. Ну кто я ей?! Чужой безногий дядька, которого брат притащил погостить. Совершила акт вежливости - я и за это должен быть ей благодарен.
   Я некстати влюбился в белокурую бестию и вечером после её отъезда, когда она даже забыла попрощаться со мной, напился до чёртиков. Я и сейчас не могу забыть щебетунью Зою. Но это останется моей маленькой тайноё. Должен же я любить кого-то на этом свете. И нет разницы - кого. Всё равно безответно.
  
   16.
  
   Я с большим удовольствием присоединился бы к Носкову, который по-богатырски храпит напротив меня на нижней полке купейного вагона. Я с большим удовольствием отключился бы от этой неприглядной реальной действительности, ушёл бы в мир грёз, но не уверен в своих сновидениях. Как там у Гойи? Сон разума рождает чудовищ. Я сам чудовище о двух руках и заднице. Много ли встретишь в природе животных, передвигающихся на собственной заднице?
   За окном всё тот же унылый бескрайний пейзаж, но уже подёрнутый дымкой сумерек. Несколько его разнообразили полосы лесопосадок, преимущественно из акаций и деревьев, похожих на карагач. Поезд повернул севернее и из-за пологой сопки показалось вишневое закатное солнце, наполовину обрезанное горизонтом. Но и этот огрызок светила щедро расплескал по небу малиновый сок. Как сказано: огрызок солнца!
   Не обижайся, животворящее! Можешь в ответ назвать меня огрызком человека, и я не обижусь на тебя. Это, конечно, жестоко, но справедливо.
   Я физически огрызок человека, но не приведи Господь, обидевшись на несправедливую судьбу и весь свет, превратиться в огрызок человека моральный. Не хочется становиться сволочью, хотя к этому подталкивают в спину обстоятельства. Обстоятельства - это такая абстракция, с которой надо не мириться, а воевать. Воевать-сражаться? Неужели я недостаточно навоевался-насражался? "И вечный бой, покой нам только снится"? Я познал цену покою, когда был на волоске от смерти, когда на какое-то мгновение умер. Его облик ужасен - он безнадёжно чёрен и пуст. А моя душа ещё чем-то заполнена. Значит, я буду цепляться за эту жизнь и воевать.
   Как высокопарно, как патетично! Прямо для очерка о герое второй чеченской войны. Ценою собственной крови спас своего боевого товарища и Отчизну в целом. Конституционная целостность и нерушимость границ моей Родины стоят двух моих ног. Всего две ноги какого-то сержанта-сверхсрочника - и Россия - мировая держава! Какая чушь! Моих ног не стоит целое мироздание, потому что мироздание - это я. Безногое мироздание - как это вам, господа государственники?
   Какая белиберда лезет в голову, когда за окнами поезда кружит сумеречная однообразная степь, а боевой друг, перебрав водки и коньячного напитка, выводит симфонию на всё купе! С подобной белибердой мне жить и мириться до конца дней своих. Ба! Бригадир поезда расщедрился и задолго до темноты врубил свет в вагонах. Жить стало лучше, жить стало светлей. По крайней мере, можно скрасить своё убогое одиночество чтением.
   Я наклонился под стол, чтобы вытащить из сумки книгу, и едва не вывалился из своего гнезда неоперившимся птенцом. Я думал, что меня превратили в неваляшку. Я ошибался. Я без постороннеё помощи могу свалиться с полки, с кровати, со стула, с унитаза... Как вам заголовок очерка о герое второй чеченской войны: "Герой свалился с унитаза"?
   Я с цинизмом ёрничаю и не считаю это аморальным, потому что ёрничаю над самим собой, и в этом моё преимущество перед остальными - умными и здоровыми.
   Я дотянулся до сумки и подтянул её к себе. Я попросил Серёгу бросить что-нибудь почитать в дороге. В ту минуту мой славный командир был полупьян и можно представить, как он выполнил мою просьбу. Дай Бог, чтобы книгой на дорогу не оказалось пособие по агрономии, ведь мама Носкова работала агрономом.
   Я вытащил довольно толстую и довольно потрёпанную книгу. Боже мой! "История Древнего Рима" Н. Машкина аж 1950 года издания. Действительно, хватая книгу с этажерки, Носков не взглянул даже на титульный лист. Благодарю Господа, что хоть не пособие по агрономии. Поудобнее усевшись, открываю книгу с середины. Не к экзамену на истфаке готовлюсь.
   "Таким образом могущественные люди чрезвычайно богатели, а страна наполнялась рабами. Напротив, число италиков уменьшалось, так как их изнуряла бедность, налоги и военные доходы".
   О ком это написано? О древнем Риме? Да нет же, о современной России в канун третьего тысячелетия. Заменить слово "италиков" на "русских" - и всё один к одному. Беспрецедентно точная наука - история. Она движется по спирали, и однажды произошедшее неоднократно повторится в будущем. Всегда были патриции и плебеи. И всегда будут. Один из таких плебеев, потеряв ноги на войне, в настоящий момент едет в купе скорого поезда и пытается читать "Историю Древнего Рима".
   В дверь купе с обратной стороны уверенно постучали. Так по-хозяйски могли стучать или проводники, или контролёры. А ещё - милиционеры. Но я уже не мальчик с прыткими ногами, чтобы сразу броситься открывать им. Нам с Носковым никто и ни по каким-либо неотложным делам не нужен, тем более, Серёге - вон как посвистывает! Как Соловей-разбойник на муромской дорожке.
   Видимо, не те самые люди были с обратной стороны двери, чтобы уйти не солоно хлебавши. Они были из тех, которые привыкли, чтобы им открывали, и стук, ещё более громкий и настойчивый, повторился. Если им не откроют, они, пожалуй, и дверь выломают. Но не буду же я ползти, как восьмимесячный малыш в памперсах, чтобы открыть им!
   - Кто там? - крикнул я.
   - Почтальон Печкин с посылкой от Путина! Здесь обитает старший лейтенант Серёга Носков? - ответила дверь басовитым и, по всей видимости, пьяным голосом.
   - Здесь. А зачем он вам?
   - Как, зачем?! - Басовитый голос за дверью подавился удивлением. - Нас Серёга пригласил в гости.
   Я никого не хотел видеть. Тем более, ментов, возвращавшихся из командировки в Гудермес. Житуха у них в Чечне была не легче, чем у нас, но я почему-то их недолюбливал. Некоторые из них пребывали в горячих точках не из патриотических побуждений. А ты, сержант Сычёв, из патриотических?
   - Он спит в отрубоне! сказал я таким тоном, чтобы за дверью поняли - им не откроют. Пусть убираются восвояси или в гости к кому-нибудь другому.
   - Ни хрена себе наглец! Буди его, Дока! Буди!
   Это, конечно, собутыльники Носкова в вагоне-ресторане, раз знают моё законспирированное имя. Серёга от щедрости душевной пригласил их в гости, и теперь они ни за что не отстанут. Менты - большие любители погулять на халяву, почему-то считая, что все просто обязаны угощать их. А сами закурить не всегда дадут - на собственной шкуре испытал.
   - Серёга! Серёга! Подъём! - За невозможностью растормошить друга, я бросил в него огрызком яблока.
   - А? Что? - сдавленно прохрипел Носков, приподнялся на локтях и осоловело непонимающе уставился на меня. - Где мы, Дока?
   - В скором поезде "Новороссийск-Санкт-Петербург", мой боевой друг! - с иронией ответил я. Неужели и я бываю с глубокого похмелья таким неловким и смешным, как клоун в цирке?
   - В поезде? Что мы с тобой делаем в поезде? - Серёга тупо осматривал купе, будто попал сюда впервые, будто загрузили его в поезд в полном отрубоне.
   - Едем мы с тобой. Открой дверь, к тебе гости пришли!
   - Какие гости? - не врубался в ситуацию Носков.
   - Старлей, открывай! Звал нас в гости, а не открываешь! Нехорошо! - помог мне из-за двери басовитый голос. Но, судя по топоту ботинок, он пришёл не один.
   Наконец, до Носкова дошло, и он, не сбрасывая ног с полки, ползком добрался до двери и щёлкнул фиксатором.
   В купе ввалились двое в милицейских камуфляжах с дамой в нагрузку. Один - белобрысый и солнцеликий, с весёлыми серыми глазами. Капитан. Косая сажень в плечах и красный кулачище, не уступающий моему. Другой, лейтенант, - чёрненький, худой, молоденький - этакий жучок. Но карий взгляд угрюмый, нелюдимый, ушедший внутрь себя. Ну и дамочка. Видимо, поездная плечовка. Маленькая, полненькая, с короткими, крашеными под медную проволоку волосами. С глазами непонятно какого цвета - просто светлыми.
   - Митя! Нас тут, оказывается, ждали! - От возбуждённого и раскрасневшегося лица капитана можно было прикурить. Но я думал о нём хуже, чем следовало бы: в руках капитана была пивная обойма из пяти бутылок, а у его товарища - две бутылки водки и палка сырокопчёной колбасы. Всё это было водружено на стол поверх нашей закуски. К общему изобилию добавила свою долю и гостья-пышка - скромненько опустила на стол два плавленых сырка.
   Сколько этой плечовке лет? - почему-то подумал я. У таких трудно безошибочно определить возраст. Можно дать и двадцать, и тридцать лет.
   Носков заполошено приводил себя в порядок: вытащил из нагрудного кармана расчёску, причесался, отвернувшись от дамы, застегнул ширинку. Но что-то всё равно беспокоило его, и он полез мимо уже усевшихся на его полку милиционеров. Дама пристроилась на моей полке, с недоверчивым страхом взглянув на обвалившуюся почти сразу за моим животом простынь.
   - Извините, Митя и Вадим! Я на минутку отлучусь и через эту самую минутку буду в полной форме!
   - Беги, отлей! - великодушно разрешил белобрысый, как я понял, Вадим. И по званию, и по темпераменту он верховодил в своей маленькой компании. - Как зовут нас, ты, Дока, уже знаешь. Осталось представить нашу даму. Прошу любить и жаловать - Ольга. Просто Ольга - девочка из поезда. Помоги мне, мадам, окультурить этот стол, ибо наше пиршество боевых товарищей будет напоминать попойку бичей в подворотне!
   Но прежде, чем приступить к окультуриванию закусок на столе, милицейский капитан вдруг вскочил и протянул мне свою красную лапищу.
   - Дай, сержант, свою руку! Почту за честь пожать, потому как, несмотря, что я мент, уважаю таких мужиков!
   А что мне жеманиться, как красной девице?! Не отвалится моя рука, если её пожмёт мент. Тем более, что и он, наверное, понюхал боевого пороха.
   Благополучно вернулся из туалета Носков - умывшийся, а потому посвежевший. Да, боевой мой товарищ старлей! Нарассказывал ты милиционерам небылиц обо мне, что они, того и гляди, попросят не скромничать и приколоть на грудь звезду Героя России! А что? Если бы у меня была такая награда, моё будущее не выглядело бы таким мрачным. Хотя в нынешней России и трижды герой - до лампочки, а если инвалид - обуза для государства. В нынешней России не любят убогих.
   - Ну что?.. - Вадим с вожделением, будто грудь любовницы, потёр ладонями бутылку с коньячным напитком. - Испробуем для начала даров донских степей, а потом уж водочкой догоним!
   - Мне полстопочки, я и так достаточно пьян! - предупредил лейтенант, исподлобья, будто на допросе, разглядывая остальных.
   - Митя! Не позорь брянский ОМОН!
   Ого! Оказывается, менты - мои земляки, и, кто знает, может быть, пути наши и после этой пьянки когда-нибудь пересекутся. Хотя какие у меня пути?! Кровать - коляска. И наоборот.
   Я сейчас мог бы произнести патетический и прочувствованный тост, чтобы дама наша пролила слёз больше, чем выпила водки за сегодняшний день. - Капитан поднялся и принял строгую стойку. - Но... мы - мужики, прошедшие через горнило войны. Поэтому нам быть многословными неприлично. Выпьем за тех, кто сегодня не возвращается с нами, не чокаясь. Наш ОМОН недосчитался в этой командировке двух бойцов - майора Мальцева и старшего лейтенанта Иванова. Земля им пухом!
   Тост белобрысого капитана мне понравился, за такой тост не грех и выпить.
   - И я добавлю! - остановил я приготовившихся избавиться от содержимого стопок. - Жаль, что не могу подняться в полный рост. Впрочем, что я говорю... Это лишнее. Я и так стою в полный свой рост. Я жив, а Мальцев, Иванов... Давайте помянем их! И ещё - Вичугова и Костю!
   - Да, да! - поддержал меня Носков. - Помянем ваших и наших товарищей!
   - Господи! Прими души рабов твоих Мальцева, Иванова, Вичугова и Кости! - вдруг сказал чернявый лейтенант и перекрестился. Мы с Серёгой недоумённо переглянулись.
   Вот почему взгляд у Мити направлен внутрь себя - он стал на стезю, ведущую в Богу. На неё с радостью ступил бы и я, может быть, для меня это был бы выход. Я ступил бы на эту стезю, если бы было чем ступать, - съёрничал я. На самом деле, для этого надо искренне поверить в Него. Но я не могу сделать этого, потому что побывал Там и ничего, кроме жуткого чёрного квадрата Малевича, не увидел.
   Мы выпили по три раза прежде, чем за столом установилась более-менее раскрепощённая обстановка. Впрочем, разговаривали в основном Серёга с Вадимом: что-то вспоминали, о чём-то спорили. У чернявого лейтенанта, несмотря на опьянение, продолжала работать над поиском смысла бытия душа. Зажалась, ушла в себя толстушка Ольга. Уж она-то о чём может размышлять? И что я о ней знаю? Даже у падших на самое дно есть душа. У любого русского есть душа, которая не даёт жить на свете беспечно и спокойно. И у меня она есть, как бы я ни отрицал этого. Может быть, квадрат Малевича - это для бренного и греховного тела, а душа моя... Нет, нет. Только не по пьянке об этом!
   Я, наверное, слишком пристально и изучающе посмотрел на Ольгу, потому что она смутилась. Смутилась не надолго - на несколько секунд каких-нибудь. Наверное, отвыкла от этого чувства, скитаясь по купе случайных партнёров по сексу, пропивая и прогуливая свою молодую жизнь. Но откуда у меня такая неприязнь к ней? Из-за сестры Вики, наверное. Я всё время представляю на месте Ольги Вику. И злюсь на ту и другую.
   А Ольга вдруг положила свою пухлую руку на мою, лежащую поверх простыни. Её осторожное поглаживание не было лаской женщины, загорающейся от желания мужчины. Её поглаживание моей руки - это жалость добросердечной русской бабы. Я понимал это, но её жалость унижала меня. Унижала особенно, потому что была ненавязчивой и искренней.
   И я отдёрнул руку, которая горела огнём, будто Ольга натирала её наждачной бумагой. Я начинаю привыкать к своему несчастью, но к жалости... Может быть, когда-нибудь привыкну и к ней, потому что всё-таки жалость - это лучше равнодушия, в котором, как в тине, погрязли люди. Современную цивилизацию погубят не атомное оружие, не космическая катастрофа. Современную цивилизацию погубит равнодушие. Увы, Фёдор Михайлович! Красота не спасёт мир, потому что у этого мира извращённое восприятие красоты.
   Ну вот, опять меня занесло далеко в сторону. Так далеко, что я не расслышал вопроса Вадима. Вернее, расслышал, но он прошёл сквозь мои уши, не зацепившись ни единым звуком. Я улыбнулся капитану и кивнул в знак согласия. И, видимо, попал в точку, потому что Вадим опять отвернулся к Носкову.
   Странная у нас компания, не расположенная к общению. Да ведь, если посмотреть на мою бирюковатую физиономию, все слова позабудешь. Отчуждённость от людей - это не то, что тебе нужно, Евдоким Сычёв!
   Ушедший в себя лейтенант направил глаза в окно, которое больше походило на чёрный квадрат Малевича. Иногда мелькали в нём какие-то зыбкие огоньки и сразу исчезали, будто поглощала звёзды Чёрная Дыра. И в каждом глазу Мити, а правильнее и точнее в этой ситуации, - Дмитрия, зияло по квадрату Малевича, настолько его тёмно-карий взгляд был глубоким, засасывающим в себя, как в воронку. Э-ге, лейтенант! Душа у тебя болит поболее моей!
   Я никогда не любил лезть в чужую душу, не сняв тапочек. А теперь - тем более. Но Дмитрия нельзя надолго оставлять наедине с его душой, она пожрёт его жизнь, как Чёрная Дыра звёзды. Я уверен, что командировки в Чечне он был весёлым и бесшабашным парнем. Что-то произошло такое... перевернувшее его мировоззрение. Но ведь не расспросишь, потому что он всё равно не расскажет.
   Я безжалостно отвинтил голову бутылке водки. Водка не шла на душу потому ещё, что была самопальной. Но в компании русских нет средства, чтобы вытащить человека, глубоко забравшегося в самого себя. Но почему мы так критически относимся к своей жизни? Ведь она одново даётся, и надо её... Что? Прожигать? И чему стоит посвящать её? Служению народу, обществу? А что такое народ? Что такое общество? Абстракции, придуманные философами, которые не умеют прожигать жизнь, которым не дают покоя их шизофренические мозги.
   - Давай выпьем, Дмитрий!.. - Я налил водки в его стопку.
   Если бы я обратился к нему по другому, назвал бы его Митей, он, наверное, покачал отрицательно головой, не отпуская из своих страшных глаз чёрный квадрат окна. Но он вздрогнул и удивлённо посмотрел на меня, будто впервые видел. И протянул руку к стопке.
   - Только, пожалуйста, без тостов! - И машинально, будто с водой, опрокинул стопку в рот.
   - А мне? - Придвинулась к столу Ольга. - Я тоже хочу выпить. Я, что, лысая?
   Она находилась в опьянении, приближающем её к финишу сегодняшнего дня. Пожалуй, ей тоже полезнее выпить, чем наоборот. Было заметно, что Ольга устала от жизни, которую вела. И ей я плеснул полстопки.
   - Нет, Оля, ты не лысая. У тебя хорошие волосы. Выпей со мной! - Почему-то мне захотелось хоть немного утешить её. Ведь на месте Ольги могла быть моя сестра Вика.
   Криво усмехнувшись, Ольга по-мужски приговорила свою порцию. А лейтенант, не закусив даже, поднялся из-за стола.
   - У тебя есть, Дока, на чём написать записку?
   Я протянул руку к пиджаку и подал ему блокнот. Он что-то быстро написал в нём и, не вырвав листка, захлопнул, вернул мне. И положил на мои колени великолепный охотничий нож.
   - Это тебе подарок от меня! - сказал лейтенант, не обнажая своего закутанного тоской взгляда. И, не попрощавшись, ушёл.
   - Не обращай внимания, Дока! На него шиза наехала. А так - отличный парень! - сказал Вадим, хватая бутылку водки за горлышко. - Ещё выпьешь?
   - Нет, Вадим. Мне достаточно.
   Я боялся, что мне понравится напиваться и отключаться от реальной действительности. Стоило цепляться за эту жизнь изо всех сил, чтобы утопить её в водке?
   Ольга опять положила свою руку на мою. На этот раз я не стал сбрасывать её. Может быть, это необходимо ей?
   Капитан со старлеем выпили и обстоятельно закусили. После чего Вадим предложил Носкову:
   - Пойдём, Серёга, покурим в тамбуре, а то тут накурили, что и пять топоров зависнут!
   - Тебе, Дока, ничего не нужно? Я то я отнесу! - Позаботился старлей.
   - У меня всё в порядке, спасибо! - Почему-то смутившись, постеснявшись Ольги, наверное, сказал я.
   - Смотри, Ольга, чтобы наш герой войны не скучал! - Вадим шутливо погрозил кулаком Ольге. - Иначе дело со мной иметь будешь!
   Как только за ними закрылась дверь, Ольга спокойно, хоть и пошатываясь, поднялась и защёлкнула замок на двери. А потом через голову сняла с себя блузку. Вернулась на полку и уверенно сбросила с меня простынь, решительными пальцами начала расстёгивать пуговицы на моей ширинке. Под блузкой у неё ничего не было, и моего лица коснулись её большие и обвислые груди.
   В первую минуту я оцепенел и растерялся. А потом почувствовал, как к горлу подкатывает ком обиды. И я грубо, с силой оторвал от себя голову Ольги.
   - Тебе заплатили, Ольга? В таком случае ты свободна!
   Она понимающе посмотрела на меня и набросила на себя блузку. Застёгивая блузку, сказала, не оборачиваясь:
   - Прости, Дока1 Дура я!
   А я, отвернувшись к стене, заплакал. Это только мне и осталось - любовь дешёвых плечовок и проституток, которая даже у них вызывает отвращение? А чего ты хотел, обрубок? Нежности? Ласки? Ответной страсти? Нет, пусть уж лучше ничего, чем так... Такая любовь унизительнее жалости.
  
   17.
  
   Стоящее высоко в зените солнце поджаривало узкие пыльные улочки восточного города так, будто хотело сделать из людей шашлыки. А люди не стремились становиться шашлыками, прячась в сложенных из дикого камня и глинобитных домах, посиживая за пиалами зелёного чая в чайханах.
   В дворике одного из домов - не самого роскошного в городке, но и не самого бедного - сидело шестеро невольников. Четверо мужчин и две женщины были связаны друг с другом толстыми пеньковыми верёвками. Невольники сидели прямо на земле, потрескавшейся от жары и изнывающей под испепеляющими лучами солнца не меньше невольников. Среди этих шести рабов разных национальностей и вероисповедания был и я. Вернее, была и я - стройная русоволосая девушка с глазами щемительной сини. Умирая от жары, я этими самыми синими глазами смотрела на работорговца Ахмеда, сидевшего с сыном на тенистой веранде, хотя слуги совсем недавно приносили нам воду.
   Рыжебородый Ахмед с хитроватыми зелёными глазами перехватил мой взгляд и ядовито усмехнулся. И кликнул слугу - толстого и неповоротливого малого с ногайкой в руке. Я подумала, что работорговец прикажет слуге отстегать меня, и вся, как испуганная ежиха, сжалась.
   - Переведи рабов под чинару, а то испортится товар! - приказал Ахмед, и у меня отлегло на сердце.
   Под чинарой было не так душно и знойно, но тень дерева слабо спасала от жары. Казалось, в этот пыльный и унылый восточный город никогда не заглядывали ветер и дождь.
   Невольники оказались ближе к веранде, и теперь я могла слышать, о чём говорили Ахмед и его сын - коренастый юноша, такой же рыжий и зеленоглазый, как и его отец.
   - Отец, отдай мне эту невольницу - она мне будет женой! - умолял работорговца сын. - Разве тебе не выгодно? Не придётся покупать мне жену!
   - Замолчи, Вазиф, прошу тебя! - Полноватый Ахмед сладострастно потянулся, зачем-то лукаво подмигнул мне и почесал толстым пальцем с неопрятными ногтями жидкую рыжую бородёнку. - За те деньги, которые я отдал за эту урусскую красавицу, я могу купить тебе двух женщин. А за деньги, которые я возьму за неё у султана, я могу купить по две жены тебе и мне.
   - У тебя уже есть три жены! Зачем тебе ещё! Ты уже старый!
   - Это я старый?! Глупый шакал! Моя младшая жена беременная и родит тебе брата. Вот какой я старый!
   - Отец, отдай мне в жёны эту урусскую красавицу!
   - Вазиф, я добрый, как сытый верблюд. Но ты стремишься сделать из меня голодного льва. Уходи, уходи, с глаз моих! Ты меня рассердил! - Ахмед схватил персик с низенького круглого столика, за которым они сидели, и запустил им в сына. Но промахнулся. Персик вылетел в дворик, ударился о землю и, треснувший, подкатился к моим ногам. Не мешкая ни секунды, я подхватила его и вонзила свои крепкие зубы в сочную мякоть.
   Я рисковала быть побитой, но была голодна и умирала от жажды. Но мои опасения были напрасны - Ахмед лишь громко расхохотался и опять подмигнул мне хитрым, маслянистым глазом. Казалось, он с трудом сдерживал желание, чтобы не вонзить, как я в персик, свои желтые неровные зубы в моё белое атласное тело.
   Вазиф не смел ослушаться отца, поднялся с коврика и поплёлся в дом. Обернувшись, бросил работорговцев.
   - Всё равно она будет моя! Вот посмотришь!
   Работорговец не сердитым, любующимся взглядом проводил сына и прицокнул языком.
   - Герой! Совсем как я в молодости! - И щёлкнул толстыми пальцам. - Юсуф! Поди сюда!
   К нему на коротеньких толстых ногах поспешил, насколько позволяла его неуклюжесть, слуга.
   - Вместе с Мусой охранять эту девушку, будто себя охраняете! Если поймаете возле неё Вазифа, стегайте его ногайками, пока не уйдёт! Если что-нибудь случится с красавицей, я тебя Юсуф, евнухом сделаю!
   После этого Ахмед ушёл в дом опочивать. Задремала в тенёчке и я.
   К вечеру в восточный городок наведался ветер с моря, и вместе с ним пришла прохлада. Над головой негромко жаловалась на свою одинокую жизнь чинара. Из дома, как из нор, повыползали слуги, а потом на веранде, потягиваясь, появился и хозяин - работорговец Ахмед. И вовремя, потому что в дворик на красивом вороном коне ворвался посланец султана - высокий, стройный молодой мужчина с аккуратными усиками и бородой. В такого щёголя можно было влюбиться.
   - Ахмед! - Даже не поприветствовав хозяина, крикнул посыльный. - Султану понравилась твоя невольница. Если она девственница, он даст тебе полторы цены!
   - Ах, уважаемый, несравненный Исхак! - Ахмед раболепно засуетился, кланялся низко посланцу султана. - Я безмерно рад, что могу услужить несравненному нашему султану. Я подарил бы ему невольницу, если бы не испытывал больших трудностей. Сыну жену надо покупать, да и два раба в пути сдохли - шакалы, в большой убыток ввели!
   - Ладно плакаться! Знаю я вас, бедных работорговцев! - Посланец нетерпеливо постучал рукоятью ногайки по голенищу дорогого сапога. - Султан всемогущ и богат, он не примет подачки от жалкого работорговца!
   - Отобедай с нами, уважаемый Исхак! Сегодня зарезали хорошего, жирного барана - мясо во рту тает! - Ещё ниже поклонился Ахмед.
   - Ешь своего грязного барана сам! - с презрением ответил посланец султана. - Завтра после восхода солнца ты должен быть во дворце султана со своей синеглазой невольницей. И я не дам и динара за твою голову, если она окажется не девственницей. Султан как раз подыскивает в свой гарем нового евнуха!
   - Убереги меня Аллах от гнева султана! - Закатил глаза к небу Ахмед. - Чистая, девственница она! Чистая!
   Гонец ускакал, а я поняла, что судьба моя решена. Быть мне наложницей в гареме султана до конца дней своих. Вольная птичка, запертая в золочёную клетку.
   Ещё не рассеялась пыль, поднятая копытами вороного коня Исхака, а меня уже отсоединили от других невольников и увели в дом. Через час, вымытая и переодетая, я уже, как госпожа, сидела за столом с яствами. Ещё бы! Я будущая наложница, а возможно, и жена султана, и у Ахмеда изменилось отношение ко мне. Зато Вазиф поглядывал на меня искоса, и его взгляд не нравился мне. Он задумывает нечто страшное. Если он выкрадет меня - это не сулит ничего хорошего ни ему, ни мне.
   Меня отвели спать в отдельную комнату, уложив на низкую, но просторную кровать на мягкие перины, на каковых я не спала, даже живя у батюшки. У дверей спальни Ахмед выставил охрану на Юсуфа и Мусу, которые должны менять друг друга.
   Мне ничего не оставалось, как покориться судьбе. Быть наложницей султана - это не самое страшное из того, что меня могло ожидать в неволе. Меня мог купить небогатый мусульманин, я могла стать обыкновенной рабыней. Но на востоке красотой не разбрасываются. И всё равно я долго плакала, обливаясь горючими слезами, пока, наконец, уснула.
   Разбудил меня какой-то шум за дверью спальни. Но шум был коротким, будто уснул охранник и кулём обвалился на пол. Я испугалась и спряталась под покрывало с головой, будто шёлковый кусок материи мог спасти меня от неприятностей. Я слышала, как скрипнула дверь, и кто-то, тяжело дыша, ворвался в спальню.
   У меня не было сомнений, что это сумасбродный сын работорговца Вазиф.
   Мне бы закричать, поднять на ноги весь дом, но я боялась, что Вазиф убьёт меня прежде, чем подоспеет помощь. Ведь, наверняка, он убил кого-то из охранников - Юсуфа или Мусу - иначе, не смог бы прорваться ко мне. От ужаса я потеряла дар речи, и лишь мелко постукивали мои зубы.
   Сильная, уверенная мужская рука сорвала с меня покрывало. Я открыла глаза, полные ужаса. И увидела над собой разъярённое и от этого некрасивое лицо Вазифа. Я не успела открыть рот, как к моей шее был приставлен окровавленный нож. Зелёные глаза Вазифа недобро сверкали, казалось, вот-вот из них вырвутся молнии. Раз он решился пойти против воли отца, раз убил слугу, значит, и я распрощаюсь с жизнью, если буду сопротивляться ему.
   И, дрожа всем телом, я ждала самого ужасного. Свободной рукой сын работорговца разорвал на мне длинную шёлковую сорочку. А потом страшная боль пронзила моё тело ниже живота. Я громко закричала бы, я подняла бы на ноги дом Ахмеда, если бы Вазиф не зажал мой рот рукой.
   Я, наверное, потеряла сознание, потому что оказалась связанной по рукам и ногам, с кляпом во рту, когда вновь осознала реальную действительность и себя в ней. Внизу живота кололо и ноюще болело. А где же мой мучитель и насильник Вазиф? Теперь его и Ахмеда ждали такие неприятности, что не позавидуешь, они запросто могли лишиться голов. И меня теперь, в лучшем случае, ждёт рабская доля, а не сытая жизнь в гареме султана.
   Я открыла глаза и увидела стоявшего передо мной сына работорговца. В руках у него было большая ножовка. Что задумал этот сумасшедший? И тут же поняла - что. Холодная сталь ножовки прикоснулась к моей левой ноге выше колена.
   От страшной боли я закричала:
   - Не надо! Не надо!
  
   18.
  
   Поезд здорово качнуло на стрелке, я больно ударился головой о стенку купе, и кошмарный сон отпустил меня.
   Я открыл глаза, с недоумением осмотрел купе. Слава Богу, оно не походило на спальню работорговца Ахмеда. Надо же присниться такой чуши!
   - Ты чего так орал? - Носков уже не спал. Или ещё не спал. Я взглянул в окно - непроглядная тьма. - Кошмар привиделся?
   - Гораздо хуже, Серёга! Чистой воды белиберда. А ты чего не спишь?
   - Так выспался уже. Ты же знаешь, когда я перепью, мне достаточно трёх-четырёх часов, чтобы выспаться. Наверное, потому что полная отключка, и ничего не мешает: ни дурацкая явь, ни дурацкие кошмары. - Старлей болезненно скривился. - А который час?
   - На свои часы лень посмотреть?
   Носков показал на голую руку.
   - А я их Вадиму подарил. А он мне вот что... - Носков показал мне какой-то несуразный брелок в виде пышногрудой бабы.
   - Ну, ты даёшь, Серёга! У тебя же классные часы были, не меньше, чем на кусок тянули! А этой безделушке красная цена - два червонца!
   - Хрен с ним! Понравились Вадиму мои часы, и я не смог отказать. То есть, на трезвую голову этот номер у него не прошёл бы, а на пьяную...
   - Менты - все психологи, дай Бог, когда это им выгодно. Знают, когда и с чем подходить, и всегда берут дурачков тёпленькими...
   - Ну их к чертям, этих ментов! У меня башка раскалывается. Давай опохмелимся! - Старлей с усилием великомученика дотянулся до бутылки. - Так сколько там натикало? А то я до пяти утра принципиально не похмеляюсь, ибо пить надо до пяти, а похмеляюсь после. И ни в коем случае не путать одно с другим, иначе запросто превратишься в заурядного алкаша.
   Ни фига себе выворотил философский постулат да ещё на полном серьёзе! С таким юмористом не пропадёшь, но горя тяпнешь.
   Полчаса, как ты имеешь полное право похмелиться. А меня уволь! Пора мне с этим делом завязывать, а то, действительно, спиться можно. Алкаш в моём положении - это что-то с чем-то.
   - Полностью и решительно одобряю твою позицию, сержант Сычёв. Тем более, что сегодня ближе к вечеру мы будем в Орле. Но похмеляться-то нужно... Ты же не фашист и не Бен Ладен! - Носков плеснул из бутылки с водкой в стопки мне и себе.
   - Я разве запрещаю тебе? Я же только о себе говорю.
   - Но я же не законченный алкаш, чтобы пить в одиночку. Давай, Дока, не ломайся! По сто двадцать пять грамм - и шабаш. Чекушка на двоих - что это за питьё для русских мужиков?! - почти убедил меня Серёга.
   - Сноси-ка сначала меня отлить и глаза промыть, а потом уж составлю тебе компанию.
   - А может, потерпишь пять минут? - Носков смотрел на меня так умоляюще - как телёнок на мать-корову, не пускающего его к вымени.
   - Нет, Серёга, это ты можешь потерпеть пять минут. Даже безнадёжные алкаши способны на более долгое терпение. - Я был неумолим. - К тому же, не хочу превращаться в свинью, не хочу садиться за стол с грязными руками.
   Вернувшись с ношей на спине в купе, старлей без сил плюхнулся на полку, уронив меня на подушку. Нелегко ему дались в похмельном виде обязанности рикши. Весил я, даже без ног, немало.
   - Теперь ты можешь ещё спасти своего друга от верной смерти? - умолял меня Носков, будто я был средневековым сатрапом-деспо- том.
   - Теперь могу. Но согласно договору - не больше, чем по сто двадцать пять граммов на нос! - Я был великодушен, как падишах в настроении.
   - Приличные люди носами не пьют. Но я согласен втянуть эти сто двадцать пять грамм ноздрями, лишь бы потрафить своей дурацкой башке! - Серёга с воодушевлением схватил свою стопку.
   - Для умирающего с похмелья ты слишком многословен! - Даже от одной мысли, что я сейчас буду пить водку, меня всего передёрнуло. Вчера, когда понятливая Ольга покинула купе, я поступил опрометчиво и глупо: сорвал со стола бутылку с водкой, в которой оставалось не менее трёхсот граммов. И из горлышка, будто проголодавшийся бутуз молоко, выдул всё, до последней капли, даже рукавом не занюхав. Через несколько минут меня так повело, что я мгновенно провалился в чёрную клоаку ирреальности.
   Старлей с подозрением принюхался к поджаренному крылышку курицу, будто сомневался в его свежести.
   - Курица была поджарена меньше суток назад. Что с ней сделается, что с ней сделается, даже если бы мы проезжали по Каракумам?! - успокоил я его.
   - Не в том суть. Мне кажется, что её жарили, поливая коньячным напитком.
   - Ты сам и опрокинул вчера бутылку "Дона" на закуску!
   - Хрен с ним! Коньячный напиток - не моча для анализа! - И Носков вгрызся крепкими зубами в крылышко. Но его энтузиазм хватило на то, чтобы пережевать кусочек шкурки. - Семьдесят пять граммов примирились с желудком. Значит, можно посылать близнеца вдогонку.
   - Если ты думаешь, что сорвёшь с меня стоп-кран, то напрасно, Серёга. В Брянске, наверняка, меня будут встречать Вика с тёткой, и я не хочу предстать пред их очи пьяной свиньёй! - твёрдо предупредил его я.
   - Дока, ты перестал доверять своему командиру - это нехорошо! Сержант Сычёв! - Носков сделал строгие глаза и поднял стопку. - Я приказываю вам хлопнуть эти завершающие семьдесят пять граммов, и до вечера ничего не пить, кроме пива, минералки и чая, разумеется.
   - Смотря в каком количестве пиво. Им тоже можно нахлестаться в дугу! - недовольно пробурчал я.
   - После госпиталя, Дока, ты просто в святого превратился. Не выйдет из тебя путного старика. Расскажи лучше свой сон! Страсть люблю чужие кошмары слушать, чтоб свои не докучали.
   - Да ну тебя, Серёга! Такие кошмары, как мне приснился, не рассказывают. Ты смеяться будешь!
   - Не ломайся, как красна девица! Я же не в душу к тебе лезу - всего-навсего сон.
   И правда, всего-навсего сон. Стоит ли сновидению придавать какое-то значение. Хотя... Некоторые сны в моей жизни были провидческими.
   Иногда сны полностью отражают душу, чем его реальная жизнь. Во сне за маску отчуждения не спрячешься. - Я допил свою водку, словно соляную кислоту. - Ну ладно, слушай, если тебе интересно.
   Лучше рассказывать Носкову сны, чем без меры хлестать с ним водку и пиво. И я подробнейшим образом, не опуская деталей, рассказал свой престраннейший сон. Серёга слушал внимательно, будто увлекательный детектив. А дослушав, расхохотался - громко, от всей души.
   - Нет, Дока, без обид, но такой сон мог привидеться только тебе. Это же надо: красавица-девственница, чуть не попавшая в гарем султана! --И вдруг оживился, ещё откровеннее рассмеялся. - А меня ты, случаем, не видел во сне? Эх, мне бы на недельку в гарем попасть! Я уж точно не растерялся бы!
   Ничего пророческого или глубокомысленного Серёга в моём сновидении не нашёл и щедро потянулся, хрустнув суставами. В Чечне мы с ним были в хороших отношениях, но по душам никогда не говорили. Он был офицером, я - сержантом, но не в субординации дело. В принципе, между нами лежала пропасть. Носков не увлекался книгами и вообще был равнодушен к искусству, не лез в политические споры, на жизнь смотрел просто: прожил день - и ладно.
   - Может, в картишки сгоняем от нечего делать? - предложил старлей после минутной паузы.
   Мне не хотелось играть в карты - это занятие я считал пустым времяпровождением. Я с большим удовольствием почитал бы - что-нибудь лёгкое, не бьющее проблемами и философией по мозгам. "История Древнего Рима" вряд ли ляжет на душу в таком меланхолично-отсутствующем настроении.
   - Давай перекинемся во что-нибудь невинное. В подкидного, например, - согласился я.
   - В подкидного, так в подкидного - один хрен, лишь бы время шло! - Серёга выудил колоду карт из внутреннего кармана пиджака, висевшего на вешалке, и ловко, как фокусник в цирке, начал тасовать карты. Заметно было, что он опытный преферансист. - Теерпеть не могу дальние поездки, хоть на поезде, хоть на автобусе. От скуки сдохнуть можно.
   - Это от того, что ты не любишь читать. Тебя нечем занять себя в дороге.
   - А что эти книги дают? Тут своих проблем достаточно, на хрен ещё выдуманные переживать?! - Носков виртуозно сдал карты. Ну, конечно! У меня на руках три шестёрки, семёрка, девятка и валет. А у него, небось, короли с тузами! Ещё тот шулер! Впрочем, это неважно, если просто хочешь убить время.
   - Не скажи! Я, например, без книг не могу. То есть, наверное, смог бы несколько дней. А про тебя не скажешь, что ты не любишь читать. С интеллектуальным уровнем у тебя всё в порядке. Не сравнить с майором Горелым, у которого словарный запас не больше, чем у Эллочки-людоедочки.
   - В молодости был грешок - баловался. Глотал книгу за книгой. Но ума, как видишь, не добавилось. - Я был прав на счёт шулерства Носкова - у него карта была сильная. Он меня теснил, и мои карты с трудом умещались в руках. - Ну а с Ольгой ты как? Всё нормалёк прошло? Мы больше часа чадили в тамбуре, чтобы ты успел накувыркаться!
   Слова старлея резанули по сердцу, как острой косой. Не потому, что отдавали они пошлостью - к этому я привык в мужских компаниях, особенно в армейских. Это его, конечно, идея подогнать мне дешёвую и исполнительную шлюшку. Он-то, Серёга, знает, что с мужским хозяйством у меня всё в порядке. Будь я здоровым мужиком, не инвалидом|, я даже поблагодарил бы его за внимание и заботу. Но он подогнал мне шлюшку, как прыщавому отроку, который ещё женщин не знал, подогнал, жалея меня. Ведь кто на меня может клюнуть по собственной воле? Только сумасшедшая.
   - Я тебя очень попрошу, Серёга... Не подгоняй мне больше дешёвых шлюх! - Мне показалось, что я побагровел до цвета столовой свеклы.
   - На дорогих шлюх, мой боевой друг, у меня башлей не хватает. Да и где их, престижных проституток, я в поезде достану?! - Носков был на удивление толстокожим, он искренне не понимал меня.
   - Дело не в дороговизне и не в шарме шлюхи. Этим ты унизил меня, Серёга!
   - Я? Унизил? Побойся Бога, Дока! Я и не думал об этом. Я поступил, как любой нормальный мужик и друг. Если бы ты мог прогуляться по поезду, уверен, что сам нашёл бы себе бабу. Если бы ты подогнал бы мне какую-нибудь Ольгу, я не отказался бы и не считал бы, что ты меня унизил.
   - И всё-таки, Серёга, я попрошу впредь...
   - Дока! Что за манера - всё усложнять?! Желает баба - бери её без всяких философий. Философия и секс - несовместимые вещи.
   - Не путая божий дар с яичницей! Я говорю не о сексе, а о себе. Я до слёз чувствовал себя униженным, - я упорно стоял на своём.
   - Не знаю, Дока, как ты с таким самокопанием в душе будешь жить дальше. Любое невинное действие или слово ты примеряешь на свою беду, воспринимаешь болезненно и с подозрительностью. Не надо искать подвох там, где на него и намёка нет! - Старлей в сердцах бросил карты, взял со стола бутылку и с сожалением констатировал, что она пуста.
   - По-твоему, я всё теперь должен проглатывать с покорностью и молчать в тряпочку? Благодарить с умилением каждого дающего за любую подачку? - некстати и против своей воли заявил я.
   - Это я для тебя "каждый"?! Всё, что я делаю для тебя - это искренне и от души, а не потому, что обязан тебе по гроб жизни. Я отношусь к тебе, как к нормальному мужику, временно попавшему в переплёт. А ты во всём ищешь какую-то подоплёку! - Носков вскочил с дивана. - Всё, шабаш! А то переругаемся. Ты как хочешь, а мне надо выпить ещё. На этот раз обещаю, что не задержусь. Одна нога... Тьфу ты!
   - Извини, Серёга! Я, действительно, мнительный дурак! - Я сказал это искренне, улыбнувшись. - И правда, сгоняй за бутылкой! Долго не броди. Хотя я и приспособился в бутылку ходить, но мне будет скучно. И ещё, Серёга... Не зови никого в гости. Честное слово, никого, кроме тебя, видеть не хочу. Тем более - ментовские морды.
   - Я и не думал никого приглашать. Слава Богу, ты в силах пить со мною до победного конца, а больше мне ничего не надо! - Уже в дверях старлей обернулся и тоже улыбнулся. - Не волнуйся, Дока! Время-то раннее. К вечеру мы с тобой будем трезвые, как стёклышки!
   - Где водку найдёшь в такую рань?
   - Свинья грязи найдёт!
   Я кривил душой, когда говорил Носкову, что никого не хочу видеть и особенно - ментов. Пожалуй, с Митей я пообщался бы. Какая-то тайна гнетёт парня, а я не откликнулся ему, залез под панцирь своего горя, как пугливая черепаха. Не трогайте меня, не прикасайтесь ко мне! Я инвалид первой группы, и у меня хрустально хрупкая душа. Нет ног, но душа-то обязана остаться. У парня, наверняка, чёрные кошки на душе скребли. Может быть, он и открылся бы мне, освободился бы от своей тайны. Именно мне, а не кому-нибудь другому - Носкову или Вадиму. Потому что и его, и меня подкосила эта странная чеченская война. Мы с Митей - сено с одного покоса. А я оказался толстокожим эгоистом.
   И я вдруг вспомнил, что Митя подарил мне классный охотничий нож, который лежит на столе. И что-то ещё, дай Бог памяти. Что? Ага! Перед тем, как уйти, он что-то написал в блокноте. Гелиевой ручкой в блокноте. Я обернулся к вешалке и дотянулся до кармана пиджака. Вот он, блокнот в тёмно-вишнёвой коленкоровой обложке. На первых страницах - адреса, телефоны знакомых по госпиталю. Это блокнот мне подарил сосед по палате Петруха. Скорее всего, эти адреса и номера телефонов мне никогда не понадобятся. Скорее всего? Наверняка!
   А вот и последняя запись нервным острым почерком гелиевой ручкой. Его, Митина, запись.
   "Дока! Если понадобится помощь, обращайся без стеснений.
   Чем могу, помогу. Дмитрий Малахов".
   Адрес и телефон Дмитрий Малахов написал более чётко. Я понимал, что это не дежурная отписка попутчика, с которым выпили по чарке-другой водки. Этот Малахов из тех людей, которые слов на ветер не бросают. И от этой мысли мне вдруг сделалось спокойнее, а мир, пробуждающийся за вагонным окном, дружелюбным.
  
   19.
  
   На вокзале в Брянске нас встречали тётя Поля и Вика. На перроне не густо было народу, и я их не заметил сразу, как только Носков вынес меня из вагона и усадил в коляску. Тётю Полю годы прижали к земле, от малоподвижной жизни она располнела. Почти слепая, тётя заполошенно вертела головой, спрашивая у Вики, где я. У меня на глаза навернулись слёзы. До моего поступления в педуниверситет мы с тётей Полей виделись редко, но затем, пока мне не выделили место в общежитии я полгода жил у неё. И потом изредко навещал мамину сестру, ещё реже - когда женился на Юле. Моя жена не пришлась по душе тётке. Тётя Поля - женщина простая и прямодушная, - и фальшь чувствовала за версту.
   Вика на перроне - в светло-зелёном демисезонном пальто и тёмно-зелёной вязаной шапочке - напоминала буриданова осла. Ей хотелось побежать мне навстречу и оставить полуслепую тётку не решалась. Мои родные человечки - только вы на свете и остались. И ещё дочь, которая, впрочем, под влиянием Юли, наверное, уже меня ненавидит. Или вообще не знает о моём существовании.
   Ну да ладно - с этим разберёмся позже, а сейчас надо вытереть нечаянно набежавшую слезу и морально подготовиться к причитаниям тётки. Она упорно уговаривала меня не идти по контракту в армию, она будто предчувствовала то, что со мною случится.
   - Чует моё сердце, не к добру это! - сказала она, когда я забежал к ней, чтобы проститься.
   Тётя Поля не могла накаркать беду, хотя бы потому, что любит меня. Я похож на маму, на её сестру, и тётя Поля всегда с гордостью говорила, что я пошёл в их род.
   Вика всё-таки не выдержала, бросилась мне навстречу, по-спринтерски преодолев десять метров, разделяющих нас, и упала перед коляской на колени, обняв меня. А тётя Поля, растерянно озираясь, жалобно причитала:
   - Евдоким, Вика, где вы?!
   - Ну, будет, будет реветь, Вика! Вон тётка с ума сходит! - Я отстранил сестру.
   Вика поднялась с колен, схватила вдруг руки Носкова и начал часто-часто их целовать, приговаривая:
   - Спасибо вам, Сергей Петрович! Вы настоящий командир, не бросили Доку!
   - Что ты, Вика! - смутился Носков. - И захотел бы бросить, Дока не позволил бы! Хватка у него железная!
   Старлей подвёз коляску с инвалидом первой группы к тёте Поле. Какие же растерянные и беспомощные глаза у тётки за толстыми стёклами очков! Она походила на толстого кукушонка, вывалившегося из гнезда. Мелко подрагивали её тонкие губы - наверное, она с трудом сдерживала внутри себя рыдания, боялась расстроить меня.
   - Тётя Поля! Я так рад вас видеть! - искренне воскликнул я, понимая, что этим дал сигнал к тому, чтобы тётка, наконец-то, выплеснула наружу свои чувства. Ну и пусть. Ведь она простая баба, ей для облегчения души необходимо выплакаться.
   - Ох, Дока, миленький, Дока мой бедненький! Да за какие грехи тебе такая беда! - Тётка, опустившись на колени, уронила свою тяжёлую, седую голову мне на грудь.
   Я не стал останавливать её причитания и молчал, гладя её по волосам.
   - Я же не умер, тётя. Я жив.
   - Жив-то жив... - Тётя Поля всхлипнула. - А как жить теперь?
   - Как-нибудь проживём. Лучше живому псу, тётя, чем мёртвому льву! - Я улыбнулся и ободряюще похлопал её по спине. - Познакомься, тётя Поля... Это мой командир и друг Сергей Петрович Носков.
   Тётя Поля напрягла глаза, чтобы получше рассмотреть старлея, но вряд ли это у неё получилось. Но она поймала руку Носкова и с чувством, будто руку иерея, поцеловала её.
   - Спасибо вам, добрый человек, что не бросили нашего Евдокима, довезли его до дома! - снова запричитала тётка.
   - Да будет вам благодарить! Не за что. Это я должен благодарить вашего Евдокима по гроб жизни. Это он меня спас в бою! - опять смутился Носков.
   - Вас-то спас, а сам... - Тётя Поля расплакалась.
   Из-за своих переживаний она нечаянно обидела Серёгу, но тот и бровью не повёл, сделал вид, что не расслышал этих жестоких слов. Правильно, командир! После переделки, в которой побывали мы, стоит ли обращать внимание на упрёк, брошенный сгоряча?
   - Хватит, тётя, причитать! - недовольно сказал я. - Радоваться надо, что живым вернулся, а не оплакивать, как покойника!
   - Ну прости, прости, Дока! Ополоумела баба!
   - Поехали, Серёга! - попросил я Носкова, и тот толкнул коляску.
   - Ко мне едем! - забеспокоилась тётя Поля. - Я и котлеток поджарила, и капустки стушила!
   Из-за толстых стёкол очков глаза её - серые с зеленоватым отливом - казались огромными и трагическими. Они смотрели на меня с затаённой надеждой.
   - Нет, тётя Поля, извини!.. - Я отвёл глаза в сторону. Мне не хотелось обижать единственного близкого и родного человека, оставшегося у нас с Викой, который в своё время немало хорошего сделал для меня. Но заставляла суровая правда жизни. - Мы должны ехать в Клинцы. Сергею надо возвращаться в Ростовскую область, ему ещё хлопотать за меня в нашем военкомате.
   - Так у меня остановились бы и хлопотали здесь! - Тётя Поля умоляюще смотрела на меня. - Квартирка у меня хоть и маленькая, но в тесноте - не в обиде. Кто за тобой в Клинцах доглядывать будешь?
   - Вика, - коротко и чётко ответил я.
   - Эта непуть! Она тебя на второй день бросит! - Тётка иногда была безапелляционной в своих суждениях и всегда прямолинейна. Из-за этого, наверное, у неё не сложились отношения с Викторией.
   - Вы меня не знаете, тётя! И нечего судить, не зная! - вспыхнула сестра.
   Мне пришлось взять на себя роль третейского судьи.
   - Не надо, бабоньки, ссориться! Давайте рассуждать логически, разумно. Я ценю, тётя, вашу готовность к самопожертвованию. Но посудите сами: у вас пятый этаж. Вы мне предлагаете до конца дней своих сиднем просидеть в вашей квартире. К тому же, с вашим зрением вам самим уход необходим. Лучше вы переезжайте в Клинцы, и Вика будет ухаживать за двумя инвалидами. Не жизнь у нас будет, а малина!
   - Вика уходит. Она так уходит, что мы оба-два в ящик сыграем! - Тётя Поля недобро зыркнула в сторону Вики. Видимо, здорово её достала сестричка!
   - Не будем перекладывать из пустого в порожнее. Проводи нас, тётя Поля, до автовокзала. Разберёмся во взаимоотношениях позже, когда всё утрясётся. - Я повернул голову к катившему коляску Носкову. - Мы располагаем средствами, чтобы доехать до автовокзала на такси?
   - Не волнуйся, всё в ажуре! - ответил старлей. Он выглядел хмурым. Не из-за бестолковой, сумбурной встречи с моими родственниками - из-за похмелья. До Орла мы покутили на полную катушку.
   - Неужто у меня денег нет?! - возмутилась тётя Поля. - Неужто я пенсию не получаю?! Ты и так вогнал человека в растраты! Вот вам на первую пору, пока пенсию вытребуешь!
   Тётя Поля отвернулась от нас и вытащила из-за пазухи свёрток с деньгами. Так, в целлофановом пакете и положила деньги на то место на коляске, где должны были быть мои колени. Отказываться не было смысла. И деньги нужны, как никогда, и тётя Поля обидится. Она, как и все из маминой родни, к сожалению, умершие, - самолюбивая и обидчивая. Наверное, и я такой же.
   - Сколько здесь?
   - Три тысячи, - ответила тётка.
   - Спасибо, тётя Поля! - Я привлёк её к себе и поцеловал в щёку.
   Мир и спокойствие в нашей компании восстановились.
   В буфете при автовокзале Носков и Вика накупили бутербродов и пива, а для тёти Поли - чашку чёрного кофе с заварным пирожным. До автобуса оставался целый час, и хотя бы за едой надо было убить время. Странное дело: много чего я собирался сказать тётке и Вике, немало, наверное, хотели сказать они мне, но после того, как мы вышли из такси... то есть, я-то никак не мог выйти... у нас будто парализовало языки.
   О чём серьёзном можно было говорить на гудящем, словно встревоженный улей, брянском автовокзале?! Кричать друг другу о своих проблемах, пронзая ими уши чужих людей? Меня мучила похмельная жажда, и я с наслаждением осушил кружку прохладного пива. Точно так же поступил и старлей, всё время мучительно морщивший лоб. Мало Господь ссудил нас страданиями, так мы ещё добавляем к ним придуманные самими.
   Несмотря на жуткое своей таинственностью и неизвестностью будущее, на душе у меня было спокойнее, чем в любой из дней после того, как я очнулся в ростовском госпитале. Мне уже не мерещилась чёрной узкой полосой граница между жизнью и смертью, по которой я с упорством маньяка шёл все эти дни. Ведь до того, как оказался на перроне брянского вокзала, я ещё не был уверен, в какую сторону сверну с этой полосы. А сейчас уверен? Наверное. Почему-то именно сейчас, в эту секунду, выливая пиво из бутылки в бокал, я остро и ясно почувствовал, что буду жить и жить буду долго. Несмотря ни на что. Пусть псом, пусть плача и страдая. Но даже так - это важнее смерти, после которой нет ничего, кроме вечного покоя. Он, этот покой будет, обязательно будет, но я к нему никогда не опоздаю.
   - Ты чего сегодня такой серьёзный, как философ из Кёнигсберга? - спросил Носков, отхлёбывая пиво из кружки. - Не напускай тоски родным и близким!
   - А я не напускаю. Мне покойно и хорошо. Правда. - Я для убедительности улыбнулся. - Разве может быть иначе, когда тебя окружают близкие люди?
   Наивная и беспечная Вика, отставив своё пиво, прижалась щекой к моему плечу. И этой сестринской нежностью добавила теплоты в моё сердце. Я забыл, что сижу за вокзальным столиком в инвалидной коляске малышом, едва достающим до стола. Забыл о том, что я безногий и несчастный инвалид. Мне показалось, что я обыкновенный здоровый человек, живущий на земле, сижу на стуле в буфете с родными людьми, пью пиво и закусываю бутербродами. Нам нами медленно и неумолимо ползёт время. Всё вокруг обыденно и просто. Как и должно быть на этом свете.
   Я улыбнулся Вике и потрепал её по щеке. Это видел Серёга и неожиданно воспрянул духом.
   - Может, по рюмочке за встречу по русскому обычаю? О то слишком уж хреново!
   Мне в эту минуту было хорошо, я просто не мог не быть великодушным.
   - Что ж, я не против. Если за встречу, то не грех!
   - Угощаю я! - уверенно сказала тётя Поля и с щедростью принцессы Монако выложила на стол сотенную ассигнацию.
   - Нам с Докой по сто пятьдесят водки, а вам что, дамы? - спросил Носков, сминая сотенную.
   - Мне тоже сто пятьдесят водки! -невозмутимо сообщила Вика.
   - Вика! Как тебе не стыдно! - возмутилась тётя Поля и от возмущения, едва не обронила очки.
   - Действительно, сестрёнка! - поддержал я тётку.
   - Закрыли тему, родственнички1 Пристыдили! Сто граммов водки, Сергей Петрович! - милостиво согласилась Виктория.
   - А мне ещё пива! - отчаянно, как пьяница, махнув рукой, попросила тётя Поля. - Из всей этой гадости, от которой пропадают хорошие и плохие люди, я только пиво и уважаю.
   - Имея вместительную ёмкость, тётя Поля, можно и пивом нахлестаться не хуже, чем спиртом! - уходя к буфетной стойке, назидательно сказал старлей.
   - Ну и пусть! - Тётя Поля, наконец-то, засмеялась. - Всё-таки племянник с войны живым вернулся!
   - Это ты совершенно верно подметила, тётя Поля! - почему-то, как ребёнок, обрадовался я. - Главное - вернулся, главное - живым, а остальное - всё приложится, всё утрясётся!
   - Я счастлива, Евдоким, что ты не упал духом! - Тётя Поля как-то неловко погладила меня по плечу. - Всё у нас будет хорошо. Чем могу, и я помогу. Вика сказала, что обменяла квартиру на дом, чтобы тебе удобнее было.
   - Я знаю, тётя. Вика мне звонила. Она умница. Теперь я уверен, что всё у нас будет хорошо.
   Выпивая свою водку, вдруг поперхнулся Носков. Отставив стакан, громко рассмеялся. Так громко, что обернулись на нас за соседним столиком.
   - Чего это ты? - удивился я.
   - Твой кошмарный сон вспомнил.
   И я расхохотался так дико и неудержимо, как, кажется, никогда в жизни не хохотал. Так можно смеяться только над пустяками, которой в иной ситуации и улыбки не стоят.
  
   20.
  
   Уютно было сидеть в удобном, мягком кресле автобуса "Турист" и наблюдать в окно, как кружатся, убегая в прошлое, окрестности, запорошенные снегом. Окружающий мир не казался странным и неприветливым. Тихи были уснувшие до весны поля. Потерявшие причёски берёзы и осины без чёрной зависти завидовали редким зелёным соснам и мечтали о том, что придёт_ никуда не денется весна, и тогда сосны с завистью будут слушать жизнерадостные песни их крон. И каждая из деревенек, выплывающих то с одной, то с другой стороны шоссе, имели смысл существования. Чтобы понять это, всего-то надо было ощущать себя живым организмом и причастным ко всему живущему.
   Наверное, в своей новой ипостаси я заделаюсь старичком-филосо- фом. А что, разве это последнее дело: не спеша и мудро осмысливать мироздание? Иметь возможность видеть, слышать, думать, ощущать, осмысливать... Что по сравнению с этим богатством отсутствие ног? Пустяк, с которым всего-навсего надо примириться. И относиться к этому, как и к другим неудобствам в жизни: к жестокому ветру, жгучему морозу, холодному проливному ливню.
   Вика уснула, уронив голову на моё плечо. От выпитых водки и пива разрумянились её упругие щёчки. Этот родной мне человечек, которым в утешение наградил меня Бог. Бог-Господь... Что он такое? Почему я не чувствую его своим сердцем? Я не уверен, что он есть, но как хотелось, чтобы он был. Без него одиноко и так страшно в огромном мироздании.
   Впереди на сиденье негромко похрапывает Носков, в отличие от меня, не терзающий себя размышлениями о мироздании, Боге и смысле жизни. А может быть, он правильно поступает и правильно живёт? Нам всего по двадцать пять-двадцать шесть лет, мы должны радоваться жизни и брать от неё всё, что она предоставляет нам. А отдавать будем потом, после сорока. Нет, это совсем не то. Я уговариваю себя взять пример с Носкова - в принципе хорошего и отзывчивого человека, но беспечного. Он не родился с занозинкой в душе, которая саднит всю жизнь, начиная с младенчества. А разве я не воспринимал мир наивно и восторженно, разве не укутывал своё будущее пеленой розовых грёз? Разве не любил с безрассудной страстью?
   Было. Это было у меня. Но слишком много бед свалилось на мою молодую голову, и я слишком рано постарел. За всё надо платить, особенно за свои ошибки. И вот я оплачиваю. Дорогой, очень дорогой ценой.
   Поспешная женитьба на Юле - моя главная ошибка в жизни. Ослеплённый страстью к ней, я не смотрел на неё, как на человека, я смотрел на неё, как на хорошенькую самку. До женитьбы на Юле я легко, как Носков, относился к жизни. Бездумно эксплуатировал её дары, совсем не думая о цене последствий. А Юля была единственной дочерью экстравагантных родителей. Она превратила свою особу в стержень жизни своих родителей, умело пользовалась их ссорами, любовью к ней и не стала разменной монетой в их непростых отношениях. Родители боролись друг с другом за влияние на неё и готовы были вести это безумное сражение до самой смерти. Юля была мерилом победы или поражения каждого из них. Кому она выражала свою благосклонность, тот и ходил в победителях. И ради этого они не жалели ничего.
   Я поздно понял, что и меня она включила в эту битву века послушным оловянным солдатиком. Я обязан был пожертвовать жизнью ради её благосклонности. Ни больше, ни меньше.
   Юля не хотела ребёнка. По крайней мере, в течение нескольких ближайших лет. Она любила цветы жизни, но предпочитала любоваться ими со стороны, не взращивая на своей клумбе.
   - Дока! Какие наши годы?! - говорила она. - Мы ещё успеем обзавестись целым выводком. Давай несколько лет поживём для себя.
   Жить для себя - нет пошлее постулата. Жить для себя означает смерть личности. Мы бездумно прожигали время в первый год супружеской жизни, будто оно ничего не стоило и было предназначено для наших прихотей, как трюмо, перед которым любила покрасоваться Юля.
   И всё-таки она забеременела. Ненадёжными оказались концентпративы? Или, выпив лишнего на студенческой вечеринке, Юля потеряла бдительность? Мы заканчивали всего лишь третий курс, и хотя я к стипендии прирабатывал барменом в ночном баре, ребёнок был некстати. Это означало перерыв в учёбе Юли, мой перевод на заочное отделение. Юля твёрдо решила делать ещё один аборт.
   А я вдруг заартачился. Почему? Почему мне страстно захотелось иметь ребёнка? И не просто ребёнка, а красивую, как Юля, белоголовую и шуструю девочку? Я и сейчас не могу ответить на этот вопрос. Это желание родилось в душе, в сердце и оформилось на подкорочном уровне. Я согласился с ней, что ребёнок нам некстати, но в то же время вёл упорную, тонкую битву за его сохранение. Я наступал и отступал, лавировал между лестью и шантажом, я, как мог, тянул время, сбивая жену с толку при подсчётах срока беременности. Надо было заделаться умным стратегом и хитроумным тактиком, чтобы обыграть эгоистичную и упёртую Юлю. Оказалось, что у меня в наличии имелись такие качества, и я обыграл её.
   К гинекологу я пошёл вместе с ней, с Юлей. Мы шли по утопающему в весенней зелени городу под щедрыми и ласковыми лучами солнца. Я был нежен и предупредителен, готов был выполнить любой каприз жены, будто она шла в роддом, а не гинекологу делать аборт. Она не сомневалась в правильности принятого ею решения. И не подразумевала, что её красивый, умный, но меланхоличный муж может быть гениально предприимчивым. Откуда ей было знать, что у гинеколога, к которому мы шли, я уже побывал накануне. Я заплатил ему за то, чтобы он убедил Юлю в невозможности сделать аборт из-за большого срока беременности и возможных осложнений. А если она будет артачиться, ошарашить её непомерным гонораром.
   - Найди, найди эти несчастные три миллиона! - в истерике кричала Юля, когда мы вернулись от гинеколога. - Или найди другого гинеколога, подешевле. Ты же мужчина! Я не хочу! Я не хочу ребёнка, потому что мне всего двадцать лет!
   Я боялся, как бы от её истерик не случился выкидыш и постарался успокоить её, испросив на всё про всё три дня. И началось новое сражение - тонкое и хитроумное. Мне опять надо было тянуть время и не вызывать подозрений у Юли. Иначе она сама броситься искать гинеколога или деньги, попытается прижать к стене своего папочку. Но я сумел убедить её, что со всеми проблемами справлюсь сам.
   Наивный чудак! Я не думал о том, что, отвоёвывая у Юли белобрысое чудо - дочушку, начал копать могилу, в которой будет похоронена самая большая, самая страстная любовь в моей жизни. Теперь я это могу утверждать с полной уверенностью.
   Я достал деньги, Юля сама пересчитала их, но гинекологу заплатил лишь миллион и за то, чтобы он убедил жену, что аборт при таком сроке и особенностей её организма опасен для жизни и положил её в больницу на сохранение. Юля слишком любила себя, чтобы не испугаться за свою жизнь. А я слишком любил её, поэтому не опасался за жизнь свою.
   - Молодой человек! У вас не будет ручки? - Меня легонько толкнули в плечо из-за спины. Я обернулся, но ничего, кроме руки - большой, с узловатыми пальцами и неопрятными ногтями - не увидел. - Начал разгадывать сканворд, понимаешь, в ручка вдруг перестала писать. Наверняка, вся исписалась!
   Шариковая ручка у меня имелась - вместе с блокнотом лежала во внутреннем кармане пиджака.
   - Возьмите! - Я протянул ручку незнакомца без лица, без возраста. Слава Богу, что хоть пол определил по голосу. Впрочем, и это не было важным для меня. Я лишь подумал о том, что зря не попросил купить себе сканвордов на Брянском автовокзале - было бы как убить время, когда не хочется спать и не хочется думать ни о прошлом, ни о будущем. прошлое по большей части неприятно для воспоминаний, а будущее слишком ненадёжно, чтобы думать о нём. Лучше играть в слова, чем доверять им.
   - Извини, молодой человек, ещё потревожу тебя, - теперь уже ушей коснулся незнакомец из-за спины своим простуженным баритоном. - Не подскажешь, семь букв, на "л" начинается, на "о" кончается река в Африке?
   - Лимпопо, - автоматически ответил я. - "Айболита" Чуковского читали?
   - Конечно, читал. Буквально на днях внуку читал. И надо же: не вспомнил! - с сожалением или упрёком к своей ненадёжной памяти сказал попутчик.
   От нечего делать я попытался представить его: среднего роста, коренастый (судя по рукам) старик, не так давно ушедший на пенсию, седой, как лунь, и у него обязательно должны быть усы. Он всю жизнь проработал бухгалтером или маленьким начальником районного масштаба, гостил в Брянске у дочери или сына и теперь возвращается домой.
   Мне захотелось проверить свою наблюдательность и проницательность, будто я готовился к поступлению на юридический факультет, но не станешь же бесцеремонно спрашивать об этом чьего-то дедушку, разгадывающего сканворд. Я не хотел возвращаться в своё прошло, где поджидала меня Юля, которую я ненавидел и которую до сих пор люблю. От воспоминаний о Юле меня начинала болеть голова в том месте, откуда хирург Поляков вытащил осколок мины. Но когда я начинал думать о будущем, от тоски начинало щемить сердце. Я никогда раньше не думал о будущем с тоской, я всегда умел, даже обманывая себя, разглядеть в нём сет в конце тоннеля.
   У меня не было выключателя, чтобы отключить свои мозги от мыслительной деятельности. Мне ничего не оставалось, как казахским акыном считать верблюдов, нескончаемым караваном плетущихся по Кызылкумам. верблюды шли и шли, но не приходил сон.
   И тогда я полуобернулся к соседу. Несмотря на то, что после его последних слов прошло не менее трёх минут, я спросил у него так, будто наш короткий диалог не прерывался.
   - А что, ваш внук любит старые сказки?
   - Старых сказок не бывает, молодой человек. В отличие от людей, к сожалению.
   - Вы так говорите, будто всю жизнь работали учителем, - я сказал это провокационно и невинно, не отказавшись от мысли проверить свою проницательность.
   - Я всю жизнь проработал бухгалтером коммунхза и не жалею об этом, - почему-то сердито ответил попутчик. Но тут же его голос сделался теплее. - Нобелевский лауреат, автор романа "Особняк". Тоже семь букв.
   - Фолкнер, - сразу же ответил я.
   - Для представителя современной молодёжи у тебя высокий интеллект, - похвалил меня бухгалтер коммунхоза.
   - Я недоучившийся учитель-филолог, - почему-то с горькой иронией признался я.
   Попутчика удовлетворил мой ответ, а меня - его. Раз он оказался бухгалтером, то обязательно сед, как лунь, и у него пышные седые усы. Ты проницательный молодой человек, Евдоким Сычёв! Тебе от этого легче?
   За коном автобуса проплывали знакомые ландшафты с грязно-серым снегом. Видимо, в моих родных местах недавно гостила оттепель. Сколько раз я ехал этой дорогой, когда учился в педуниверситете! Счастливые и беззаботные времена до того дня, когда Юля попросила повесить в её квартире книжную полку. Обыкновенную, ничем не примечательную книжную полку.
   Нет, нет, об этом сегодня не надо. У меня впереди достаточно времени, чтобы перебрать, как чётки, каждое мгновение своей жизни. Я рассуждаю так, будто за моими плечами полвека жизни, я рассуждаю, как умудрённый опытом и убелённый сединами старик. Но ведь старость - это не только время, истраченное тобой, как деньги в ресторане, это ещё и состояние души. Можно быть молодым в пятьдесят два года и старым в двадцать шесть.
   Вика пошевелилась, оторвала голову от моего плеча и осоловелыми глазами обвела салон автобуса. И уронила свою белокурую головку на прежнее место, ещё крепче обхватив мой локоть руками. По сути она ещё наивная девочка по возрасту, но у неё, хоть и исчезли круги под глазами, - лицо изнеможённой, уставшей от жизни женщины. Через что пришлось пройти ей за последний год?
   Не стоит предполагать, придумывать, как прожила последний год Вика, иначе можно додуматься до такого! Сколько запретных тем у меня для раздумий и воспоминаний! Чечня, Юля, Вика, моя инвалидность. Нельзя думать о прошлом, не следует размышлять о будущем. А настоящее - слишком быстротечно, чтобы задумываться о нём серьёзно. О настоящем думать легко, потому что его фактически нет. Думать только о настоящем - это прожить жизнь полным идиотом. Ну и пусть, если так прожить легче!
   Круглый идиот Евдоким Сычёв. Стоит ли ради этого статуса жить, выкарабкавшись с огромным трудом с того света? Ты остался, Дока, чтобы жить, думать и страдать. Как все мыслящие существа на этой удивительной и странной планете.
   Я спиной почувствовал, как пыхтит бывший бухгалтер коммунхоза. Видимо, не даётся ему очередное слово. Очень трудно бывает вспомнить то, чего не знал.
   - Что у вас там? Возникла, проблема7
   - Да, молодой человек. Какой-то сканворд с уклоном на литературу попался, а я не был силён в сей дисциплине со школьной скамьи, - извиняющимся тоном сказал клинцовский бухгалтер. - Роман Виктора Гюго из... аж одиннадцати букв. Последняя - "е".
   - "Отверженные", - не задумываясь, ответил я.
   Великий эрудит! Вряд ли это тебе пригодится в жизни. Не прокормит тебя твоя эрудиция. А много ли надо инвалиду первой группы? Ты отверженный, Дока? Может быть. Но не покорённый, правда?
  
   21.
  
   Серёга взглянул на дешёвые кварцевые часы, которые подарил ему я. И это его движение, будто зевота, заразило меня: я автоматически взглянул на часы. Шесть вечера. Через час старлей укатывает из Клинцов на поезде до Москвы, а оттуда уже - на Ростов, что а Дону. Удивлённо крутанув головой, Носков схватился, как утопающий за соломинку, за недопитую бутылку водки.
   - Как быстро время бежит! Давайте, ребятки, на посошок по русскому обычаю!
   Он уверенно разлил водку по стопкам.
   - А вот Вике не надо! - Я отодвинул стопку сестры в сторону. - По-моему, она и так лишнего выпила!
   - Какой же ты бука, Дока! - Вика обиженно поджала губки. Её сузившиеся карие глаза поволокло туманом. Меру в выпивке она не знала, и это меня настораживало. - Я уже давно не маленькая!
   - Маленькая. Ещё какая маленькая! - рассердился я и едва сдержался, чтобы не врезать затрещину потянувшейся к стопке Вике. - Уважай и случайся старшего брата!
   - Ребятки, ребятки! Доругаетесь после того, как я уеду. Мы выпьем, наконец, на посошок?! В нашем распоряжении пятнадцать минут! - Серёга чокнулся со мной и залихвастски выпил. - Чтобы у вас всё хорошо было!
   Вика схитрила и набухала себе полбокала пива. Почти равный эквивалент стопке водки. Ну что с этой пьяницей поделаешь?!
   А мне водка показалась особенно горькой. Старлей, пробыв в Клинцах три дня, уезжал, и ком горше водки подкатился к горлу. У меня было предчувствие, что мы с Носковым пьём на посошок в последний раз, мы с Носковым больше никогда не увидимся. Сначала иногда будем перезваниваться, а потом... Времена нынче суетливые и жёсткие. Жаль. У меня не было брата, а за последнее время Серёга фактически стал им.
   Закусив кружочком огурца, я, сдерживая слёзы, только и сказал:
   - Жаль. Очень жаль, что ты уезжаешь!
   Утром, перед тем, как старлей собрался ехать на железнодорожным билетом на вокзал, я упорно и долго уговаривал его повременить с отъездом.
   - Ты же знаешь, Дока, что я с удовольствием погостил бы у вас и месяц. Можешь быть уверенным, что ничем я так не дорожу, как нашей дружбой! - Он по-братски ласково обнял меня за плечи. - Но мне через три дня на работу. Прозеваю тёплое местечко рыбинспектора - всю жизнь каяться буду. Куда я, солдафон, ещё гожусь? Идти на ферму быкам хвосты крутить?
   Я понимал, что Серёга, конечно, прав. Я понимал умом, но сердцем... После этих его слов уговаривать и дальше было просто неприлично. И я смирился, свыкся с мыслью о его скором отъезде. А когда до отъезда осталось десять минут, чуть не расплакался ребёнком, которого оставляет в детдоме непутёвая мать. Это заметил Носков, поднялся из-за стола, подошёл к моей коляске и положил свои совсем не мужские руки на мои крутые плечи.
   - Не горюй, Дока! Какие наши годы! И прощаемся мы не навсегда. Обещаю раз в год приезжать к тебе!
   Старлей изрядно выпил и мог пообещать дежурно. Но я встретился с его взглядом - он был трезвым и ясным. И я поверил ему. Но странное дело: предчувствие, что мы прощаемся навсегда, не покидало меня. Что это? Интуиция на подкорочном уровне? Из-за этого предчувствия я и вздохнул тяжело. Носков мой вздох истолковал по-своему.
   - Ты мне не веришь? Я тебя когда-нибудь обманывал?
   - Я верю, верю тебе, Серёга! Верю больше, чем самому себе. И всё-таки прощаться с тобой - нелёгкое дело.
   Старлей резко отошёл от коляски.
   - Ну ладно тебе, Дока! - сказал он дрогнувшим голосом. - Сам себя накручиваешь и меня до слёз доведёшь! А ведь мы с тобой мужики и бойцы, ветераны войны.
   - Это для нас с тобой, Серёга, была война, а военком как выразился? Региональный конфликт. Будто бы Иван Иванович с Иваном Никифоровичем поссорились.
   - Воекнома я поставил на своё, подобающее место. Через месяц позвони мне. Если у тебя возникнут проблемы с выплатой "боевых" и пенсии, ему не поздоровится. Не вояка я в бытовых вопросах, но за тебя глотку перегрызу! - Носков прошёл в угол горницы за своей спортивной сумкой фирмы "Адидас".
   За меня перегрызёт - в этом я убедился в военкомате и городской администрации. Старлей наших клинцовских бюрократов поставил на уши. И если что-то пойдёт не так, он приедет и разберётся. Я в это верил. Но откуда предчувствие, что мы прощаемся навсегда?
   - И каждый на век прощайтесь, и каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг! - я зачем-то процитировал Кочеткова.
   - Хорошие стихи, но это не наш случай! Носков подошёл ко мне с сумкой на плече и вытянулся в струнку, будто был моим подчинённым. - Сержант Сычёв! Слушай приказ своего командира! Держать хвост пистолетом Макарова и брать от жизни всё, что можно от неё взять!
   - Слушаюсь! - Я горько усмехнулся и шутливо отдал честь.
   На прощанье мы со старлеем крепко, по-мужски обнялись. На несколько мгновений я задержал Серёгу возле себя, жадно вглядываясь в его лицо, будто хотел сфотографировать памятью навсегда, до самой смерти каждую чёрточку дорогого мне человека. Так смотрят на того, с кем уже не надеются встретиться. Откуда у меня это дурное предчувствие?! Не накликать бы беды!
   - Я тебя провожу, Сергей! - слегка заплетающимся языком сказала Вика и, отставив пустой бокал, поднялась из-за стола.
   - А кто тебя обратно провожать будет? Ещё загремишь в медвытрезвитель! - с ехидцей сказал я.
   - Что ты такое говоришь, братишка?! Я в мойке отродясь не бывала, сколько живу на свете!
   - И много же ты живёшь! В таком случае, и я провожу!
   - Ну, ребятки! Я, конечно, признателен за ваше искреннее желание. Но... Во-первых, Дока, наш пассажирский транспорт не приспособлен для колясочников, а во-вторых, долгие проводы - лишние слёзы. Так что распрощаемся здесь!
   Вика намертво вцепилась в рукав свободной руки Сергея и смотрела на него такими глазами, будто провожала своего возлюбленного на фронт. Оторвать её можно было только с рукавом Носкова.
   - Ну, что с нею делать, Дока? - Старлей виновато улыбнулся, будто он насильно спаивал сестру. - Пусть уж проведёт до автобусной остановки. Но не дальше, договорились, Вика?
   Я безнадёжно махнул рукой. И бодро стукнул по ладони Сергея.
   - Не приедешь в следующем году, я сам в Чебачий заявлюсь! - пригрозил я. - И проживу у тебя три года!
   - Нет, нет, приеду! - Сергей беззаботно хохотнул. - А то ещё исполнишь свою угрозу!
   "Не оглядывайся! Не оглядывайся!" - умолял я Носкова, шагнувшего в направлении выхода. Всё-таки я был сильно напуган дурными предчувствиями. Чепуха! Это всё суеверие. Я ничего не предчувствовал накануне дня, когда мы напоролись на засаду, а я - на мину-растяжку.
   А Носков оглянулся и как-то странно улыбнулся мне. Какой у него был прощальный взгляд! У старлея я никогда не видел такого жалкого взгляда. Даже в госпитале в день, когда он впервые навестил меня. Он смотрел на меня так, будто был моим отцом и боялся оставлять сына-калеку сиротой в этом жестоком мире. И моё сердце выгравировало на своей плоти этот космически-трагический взгляд.
   "Храни тебя Бог, старлей!" - прошептал я про себя и перекрестил спину Носкова, вдруг ссутулившуюся.
   Вика же не отпускала его локоть, будто Серёга намеревался убежать от неё.
   "А ведь у них могло сладиться, окажись Носков мужиком бессовестным и беспринципным", - подумал я, когда щёлкнул английский замок на входной двери.
   Вчера вечером мы с Викой решили устроить шикарный ужин в честь отъезжающего гостя, на который мужественно истратили тысячу рублей. Вернувшийся из похода по бюрократическим инстанциям Носков крепко отругал нас за мотовство, но был приятно удивлён. На столе было всё, что душе угодно, за исключением, пожалуй, чёрной икры. Ещё до прихода Сергея сестра попросила меня:
   - Дока, будь человеком, дай мне оттянуться сегодня! Обещаю: после отъезда твоего друга я в полной завязке!
   - Честное комсомольское? - с иронией пошутил я.
   - Богом клянусь! - опрометчиво поклялась Вика и неумело перекрестилась.
   Я поверил ей не больше, чем на десять процентов, но, скрепя сердце, разрешил ей "оттянуться" с условием, что до кровати она доползёт сама. Её стоило поощрить за удачный обмен жилья. Я рассчитывал на скромную хатку и доплату за двухкомнатную квартиру, чтобы вернуть хотя бы часть долга из трёх тысяч баксов своему кредитору Максу. У Вики получился нулевой вариант. Но зато какой дом!
   О таком собственном доме всегда мечтала мама. Просторные зал и кухня, две спаленки, шикарная летняя веранда, банька во дворе и восемь соток огорода. Плюс к этому - природный газ и водопровод. Эх, не дожила мама до этого дня!
   Для себя я выбрал горницу. И диван-кровать, стоявший там, мне понравился - невысокий, просторный, и телевизор здесь, и окно в головах - удобно для чтения. Я должен был создавать удобства для ожидавшего меня малоподвижного образа жизни. Одну из спален заняла Вика, а другую мы временно выделили для Носкова. И хотя Вика не успела обустроить дом, выглядел он довольно уютно. Я-то готовился доживать свой век в халупе.
   Покутили мы вчера на славу с шести вечера до полуночи. Вика даже играла на пианино, которое чудом сохранилось, учитывая, что отец продал-пропил почти всю мебель в квартире. Пианино - это было святое и для него, и для нас с Викой. Потому что оно было маминым инструментом. Пианино - самая дорогая память о маме.
   Вика играла на пианино и пела популярные песни - у неё прекрасное, как у мамы сопрано, а мы с Серёгой, как могли, помогали ей. Впрочем, я прибедняюсь. Это старлею медведь на ухо наступил, а у меня приятный баритон и хороший музыкальный слух. Ведь я окончил музыкальную школу по классу фортепиано, а Вика, к сожалению, года не дотянула. Из-за отца, который полез от горя в пьяную трясину и потянул за собой несовершеннолетнюю дочь.
   Сколько песен мы перепели, не опасаясь потревожить покоя соседей! Вот ещё в чём преимущество собственного дома перед квартирой - горланили от души, как на разгульной русской свадьбе. А в конце всего этого советско-российского попурри Вика вдруг исполнила забытый мной самим, написанный в студенческие годы романс:
  
   Ты не вылюблена до дна
   И не мной, и не целым светом,
   Пробужденье в тумане окна
   Ранним летним рассветом.
  
   Белоснежную простыню стлала,
   Умирая от ожидания,
   Ты едва не сгорела до тла
   От отчаяния и страдания.
  
   Тихо-тихо стучался дождь -
   Замирала и дверь открывала,
   Полуночный запаздывал гость
   С затянувшегося бала.
  
   Ты не вылюблена до дна...
   Где меня только черти носят?!
   Пробужденье в тумане окна...
   Как спалось тебе?
  
   С каким надрывом пела Вика мой неприхотливый романс! Сколько нерастраченных чувств выливалась из её души! Я едва не заплакал, понимая, что её жизнь не менее трагична, чем моя. Я впервые подумал об этом, потому что до вчерашнего вечера смотрел на Вику, как на беспутную и испорченную сестрёнку, которую надо ломать через колено и воспитывать в строгости. Вика давно уже выросла в человечка (а я и не заметил), у которого сложилось своё мировоззрение. Правда, не было у неё стержня жизни, но ведь она очень молода. Тебе, Дока, двадцать шесть лет, а он есть у тебя, стержень жизни?
   Вчера вечером я по-новому взглянул на свою сестру. Жаль, что мы были нетрезвы и не одни и не смогли поговорить по душам. Но у нас много времени впереди, хотя и откладывать серьёзный разговор и долгий ящик не годится.
   После того, как Вика спела мой романс, мы выпили ещё по стопочке и разошлись по своим комнатам. От выпитого у меня приятно кружилась голова, но мироздание от этого не казалось уютнее, оно нависало надо мной, горбилось серым от ночных сумерек потолком, нависало низко и равнодушно. Ему, мирозданию, не было дело до молодого калеки, оставшегося на этом свете, чтобы мучиться и страдать, потому что у него не было другого выбора. Этот калека на короткое время умер в ростовском госпитале и не нашёл ничего, кроме чёрной космической пустоты, чёрной вакуумной дырой засасывающей в беспросветное забвение.
   Выпитая водка не отстранила меня от неприглядной реальной действительности. Наоборот, она безжалостным насосом до упора накачала в мою душу тоски, от которой выть хотелось на заглядывающую в горницу через верхнюю фрамугу окна луну. Завыть одряхлевшим одиноким волком, которого выгнал из стаи молодой и сильный вожак - его сын. Законы природы суровы, и только человек, наделённый добрым умом и сердцем, мог спорить с ними. Но я не хотел спорить, не хотел быть человеком, я желал превратиться в одинокого одряхлевшего волка и выть на луну.
   Чтобы не быть раздавленным серым мирозданием, я закрыл глаза и уговаривал себя уснуть. Только сон избавлял от невзлюбившей меня реальности. Но он тоже, как и всё в этом мироздании, отвернулся от меня.
   И вдруг я услышал голоса. Нет, не по причине дежа вю, не из-за белой горячки с её глюками, которой было рано свататься ко мне. Голоса были приглушёнными, но из реальной действительности - из комнаты гостя. Я напряг весь свой слух, который хорошо натренировался во время слепоты.
   - Я не нравлюсь тебе, Серёжа? - в этом громком шёпоте я узнал голос своей сестры. - Я уродка?
   - Отчего же... Ты очень красивая девушка. У тебя есть шарм и сексуальность. В общем, всё, чтобы влюбиться! - так же шёпотом ответил Носков.
   Я чётко слышал тихие глаза друга и сестры - наверное, Вика неплотно прикрыла дверь. Если бы это были чужие, посторонние люди, я постеснялся бы подслушивать их разговор. Но мне были небезразличны судьбы сестры и друга.
   - Так в чём дело?
   - Дело в том, Вика, что влюбиться в тебя я не могу, потому что влюблён уже в другую девушку.
   - Ну и что? Любовь - это такая штука, что не узнаешь: где найдёшь, а где потеряешь. Для начала мы можем просто переспать и доставить друг другу приятные минуты.
   - А вот этого делать не надо! Прошу тебя, Вика! Если я пересплю с тобой, я буду вынужден на тебе жениться.
   - О чём ты, Серёжа?! Я разве заставляю тебя жениться? Сегодня отлюбил, получил удовольствие, а завтра - свободен, как птичка в полёте!
   - Я очень многим, своей жизнью обязан Доке и очень дорожу его дружбой. Ты уж извини, Вика, но через это я не переступлю. Напрасно стараешься, я не потеряю голову!
   - Ну и дурак ты, Серёжа! Вы с Докой оба дураки! И тебя, как его, захомутает какая-нибудь стерва, будет ездить на тебе и кнутом погонять!
   Громче, чем полагалось бы для половины первого ночи хлопнула дверь в Серёгиной спальне и через несколько секунд чуть тише - в спальне Вики. Я смахнул с глаз невольно набежавшие слёзы. Я с трудом удержался, чтобы не перевалиться в свою коляску, не отправиться в спальню своей сестры. Она заслуживала не только сочной пощёчины.
   На душе было горько и пакостно. Моя сестра, как последняя сучка, нагло и хамски приставала у чужому, почти незнакомому мужчине. И, что обиднее всего - к моему бывшему командиру, к моему другу. Неужели, занимаясь проституцией в Москве, потеряла последнюю крупицу девичьей гордости? Нет, из уважения к старлею я не буду устраивать скандала, - решил я. И оставил это на сегодняшний вечер, когда мы с Викой останемся одни.
   Но если я перегну палку, сестра развернётся и уедет в Москву, чтобы окончательно скатиться на самое дно жизни. Она так поступила с родной тёткой, почему же подобным образом не повторить с родным братом? И что, боясь быть брошенным, я на все её проделки буду смотреть сквозь пальцы? От бессилия я скрежетнул зубами и закусил угол подушки.
   Кто-то возился с замком двери между верандой и домом, попадая ключом в замочную скважину. Вика проводила Носкова до автобусной остановки и вернулась. Нет, и сегодня я не смогу серьёзно поговорить с сестрой --она слишком пьяна для этого.
  
   22.
  
   Я проснулся от одиночного выстрела, глухо прогремевшего в ночном пространстве. Снайпер! - заполошенно пронеслось в мозгу. С похолодевшим сердцем я открыл глаза и с облегчением вздохнул. Не могло быть чеченского снайпера в сумеречной комнате с аляповатыми, расцветкой похожими на узбекский халат обоями. Негде было спрятаться чеченскому снайперу в полупустой комнате, чтобы охотиться за мной. И я быстро осознал, что проснулся в доме, в котором доживу оставшуюся, наверное, большую часть своей жизни.. Не знаю, как счастливо, но в этом доме я проживу долго, потому что в нём негде спрятаться чеченскому снайперу, потому что так подсказывала мне интуиция.
   За оглушительный выстрел из снайперской винтовки я принял стук упавшей бутылки. Эту бутылку уронила Вика - с заспанными глазами, растрёпанная, будто была в парике клоуна, в дешёвом халате, не застёгнутом на верхнюю пуговицу, из-за чего из декольте выглядывала белая грудь - испуганно и одновременно бесстыже. Бутылка из-под водки была пустой - поэтому не разбилась. И хорошо, потому что Вика разгуливала по залу босиком.
   Я взглянул на часы. Семь утра. И чего не спится сестре, что ищет она в такую рань? И почему в комнате сумрачно, когда как в такое время должно быть темно, хоть глаз выколи? Моя голова на подушке повернулась, как на шарнире, и на меня беззастенчиво уставилась маломощная электролампочка из Викиной спальни. А Вика упорно искала что-то на столе.
   - Что тебе не спится, сестрёнка? Что ты ищешь? - недовольно спросил я.
   У меня не было причин быть довольным. Нельзя проснуться в оптимистическом настроении, если ты очнулся от стука пустой бутылки, как от выстрела из винтовки Драгунова. И этот "выстрел", хоть и нечаянно, произвела Вика. А ещё - вчера вечером сестра вела себя, мягко говоря, неприлично. Незаметно от меня стащила со стола полбутылки водки и в одиночку, как законченная алкашка, выпила у себя в спальне. Потом начала рваться на улицу, пожелав развлечься в дискотеке в какой-то забегайловке. Я сумел удержать её, только забаррикадировав выход своим телом в коляске.
   - Вчерашний день ищу, вот чего! - болезненно поморщившись, буркнула Вика. - Жбан трещит, как пустая бочка! И похмелиться - ни капли!
   - Сама же вчера и вылакала последнюю водку.
   - Я? - искренне удивилась сестра и посмотрела на меня с недоверием.
   - Ты что, не помнишь свои вчерашние выкрутасы?
   - Какие выкрутасы?! Я провела Серёгу до остановки, вернулась и отрубилась без задних ног. Не надо, Дока, вешать на невинную девушку галимых собак! - В одной из бутылок на донышке Вика обнаружила пиво и жадно выпила.
   - Да-а... Это может быть безнадёжно! Я резким рывком из лежачего перешёл в полусидячее положение. Мне было неудобно, но я не хотел просить сестру подоткнуть подушку под мою спину. Попробовал решить эту проблему сам - и у меня получилось. - Ты не задумывался над тем, куда скатываешься?
   - И куда же? - Вика улыбнулась мне с ухмылкой. И тут же схватилась рукой за свой лоб. Похмельные боли досаждали ей.
   - В трясину пьянства, откуда можно не выбраться...
   - Харе, Дока! Ей-богу, достал! Лучше выдели два червонца на пиво!
   - Вика! У нас осталось всего две тысячи. Неизвестно, когда придёт моя зарплата из Чечни, с пенсией наши бюрократы могут мурыжить месяца два-три. Других источников дохода у нас с тобой, к сожалению, нет. Надо умерить свои аппетиты!
   - Я день есть не буду, только дай двадцатку на опохмелку! Ты же не изверг!
   - С опохмельем начнётся очередная пьянка. И конца этому не будет, пока не просадим все деньги. - Я дотянулся до пачки сигарет, закурил. - Между прочим, я тоже вчера трезвенника из себя не воображал. У меня тоже чан трещит, но терплю.
   - Вот видишь! - оживилась Вика. - Стоит ли издеваться над своим организмом из-за какой-то двадцатки?!
   Она на цыпочках подбежала к диван-кровати, села на край, льстиво погладила меня по руке.
   - По пивцу ударим, Дока, - и шабаш, завязываем! Я тебе серьёзно обещаю.
   - Нет, сестрёнка! Стоит только дать слабинку!
   Вика порывисто вскочила, зло вытолкнула из пачки сигарету.
   - Ты ещё и куришь?! Не знал.
   "Началось! - с тоской подумал я. - Если Вика будет устраивать такие сцены каждый день, уж лучше мне отправляться в интернат для инвалидов"!
   - А пошёл ты!.. Воспитатель нашёлся! - Вика с презрением бросила на то место, где должны быть у человека ноги, зажигалку. - Я себе опохмелиться найду через пятнадцать минут, а ты помирай здесь!
   Вика ушла к себе в спальню, начала переодеваться, не закрыв дверь, не стесняясь меня. Из-под резко сброшенного халата выскользнуло красивое девичье тело. Вызывающе-бесстыже взглянули на меня упругие, острые груди. В настоящую красавицу выросла сестрёнка! Жаль, что эту красоту разбазаривает направо и налево.
   - Ты хотя бы старшего брата постеснялась, бесстыдница!
   Вика даже бровью не повела, натягивая блузку вишнёвого цвета прямо на голое тело. Вишнёвый цвет очень шёл её светло-русым волосам и светло-карим глазам. А я цепким взглядом ловил изгибы её рук на локтях. Поймал и облегчённо вздохнул: слава Богу, Вика, кажется, не балуется наркотиками.
   - Не смотри, если тебя это смущает! А я смущаться как-то не привыкла!
   Сестра из-за похмельных страданий пошла вразнос - это было заметно. Мне не хотелось уступать ей, потакать её порокам, но и начинать новую жизнь с жестоких размолвок тоже не годится. Где она найдёт выпивку в семь часов утра? Только в каком-нибудь гадюшнике, раскалывая загулявший денежный мешок. Как она будет это делать - можно догадаться по её московским приключениям. Нет, за один день не удастся превратиться дьяволёнка в ангелочка. Здесь необходимы терпение и такт. Это я, как несостоявшийся педагог, должен понимать. Что ж, мне ничего не остаётся, как искать компромиссы. За три года самостоятельной жизни Вика прошла большую школу, которая отнюдь не походила на институт благородных девиц.
   - Хорошо, сестрёнка, не злись! Возьми двадцать рублей! - Я полез под подушку, куда благоразумно спрятал портмоне и отыскал в его нутре два червонца. - А где купишь пива в такую рань?
   - Отстал от жизни, братик! Сейчас в Клинцах можно любое пойло в любое время купить. Были бы деньги и желание выпить! - Голос Вики заметно повеселел. Её шантаж удался, а как найти ему противоядие, я пока не знал.
   Она взяла из моих рук два червонца и на минуту задумалась.
   - Что? Что тебя не устраивает, скажи на милость! - я с трудом сдержал раздражение.
   - За двадцать рублей я могу взять какой-нибудь речицкой бурды или "Жигулёвского", какое пьют только опустившиеся алкаши. Накинь четыре рубля, не жмоть. Я "Арсенального! или "Толстяка" возьму! - Она от избытка чувств чмокнула меня в щёку, испачкав ей помадой.
   Вздохнув, я отыскал в портмоне пятачок.
   Вика прыткой козочкой, позабыв о похмельных болях, ускакала, оптимистически хлопнув входной дверью, а я устало откинулся на подушку. И мне досаждала похмельная боль - всё-таки вчера я позволил себе лишнее. Выпил водки и на сон грядущий, чтобы не докучали кошмарные сновидения вроде того, что приходило ко мне в купе поезда. Одной цели достиг - спал без снов, избавился от этих отрубленных, отпиленных, оторвавшихся ног и не превратился в изнасилованную девственницу. Прав Гойя: сон Разума рождает чудовищ. А от себя добавлю: что у кого болит, то тому и снится.
   Спал я легко и хорошо, а то, что голова раскалывается, как перезревший орех - это уже плата за спокойный сон. Так что и самому мне не мешает осушить бутылочку пивца. И права Вика: лучше не "Днепровского" или "Жигулёвского", а более приятного на вкус.
   Я усмехнулся, вспомни, что Вика обозвала меня жмотом. Действительно, жмот. Но не от хорошей жизни. Я и сестра - теперь небольшая семья, и мне заботиться о том, как её прокормить. Кроме всех проблем, сверлит мозг, не даёт покоя долг в три тысячи долларов бывшему однокласснику. Астрономическая сумма, учитывая моё сегодняшнее положение. Хотя бы Носков поскорее выбил боевые - их у меня накопилось на четыре тысячи баксов. Но вряд ли он управится за месяц с российскими порядками, а срок расчёта с крутым одноклассником Максом минул три месяца назад. Неплохой парень был Макс, хоть и туповатый, а сейчас за баксы родную мать продаст. Держит пару торговых точек, но ещё по слухам промышляет рэкетом и угоном машин. До чего же можно деградировать, гоняясь за деньгами!
   У Макса я занял пять тысяч баксов под десять процентов годовых три года назад. Ослеплённый любовью к Юле я совершил опрометчивый поступок.
   После рождения дочери жена всё чаще пилила меня, что однокомнатная квартира для увеличившейся семьи - это собачья конура. Юля намекала на то, что я удобно пристроился, что ни я, ни мои родители в лице отца не вложили в наш семейный достаток и рубля. А тут ещё подвернулся обмен двухкомнатной квартиры в престижном районе на однокомнатную с доплатой в восемь тысяч долларов. Какой-то мужик врезался в иномарку крутых, и ему срочно нужны были деньги. Восемь тысяч баксов! Для меня это была немыслимая сумма. Но для Юли... Если ей что-нибудь втемяшивалось в голову, отговорить было невозможно.
   В общем, две тысячи зелёных нам ссудил её папаша, для которого эти деньги были, как для моего отца две тысячи рублей. Но отец ради моего семейного счастья продал за тысячу долларов свои "Жигули", на которые собирал деньги всю жизнь. Где взять недостающую сумму, я представления не имел, а Юля пошла вразнос вплоть до развода. Пришлось мне идти на поклон к Максу.
   Юля добилась своего - мы переехали в двухкомнатную квартиру. Но мне пришлось переводиться на заочное отделение и ехать в Москву шабашником, чтобы рассчитываться с Максом. Пятьсот долларов в год только на проценты - это для Брянска было круто, а для двоих студентов - вдесятеро. Пришлось мне фактически идти в рабство в одну турецкую строительную фирму. В центре Москвы в конце двадцатого века я вкалывал на турок, как рабы на их галерах четыреста лет назад.
   При разводе моя предприимчивая жена обкрутила дело так, что квартира отошла ей, а долги - мне. Турки обкрутили меня так, что после года работы по двенадцать часов в сутки с одним выходом я не заработал и одной тысячи долларов. Повезло немного заработать на строительстве крутых дач, я смог выплатить Максу хотя бы проценты за два года. Быть вечным рабом своего одноклассника я не хотел и нанялся контрактником в Псковскую десантную. Я вернул Максу две тысячи баксов. Осталось три.
   Две тысячи долларов - вот сколько стоят мои ноги. По тысячи баксов за каждую. Я старался, ложился ради любимой жены костьми. И какую благодарность заслужил? В последний раз я позвонил ей год назад, чтобы извиниться за задержку алиментов. Она обозвала меня бездарью и неудачником. Наверное, она была права, но мне было обидно.
   Возня в прихожей вырвала меня из невесёлого прошлого. Это вернулась и раздевалась Вика. Она раздевалась и мурлыкала под нос какую-то пошленькую современную песенку. Разжилась пивком - и жизнь хороша? И так каждый день до глубокой старости? И это моя умненькая сестрёнка, подававшая большие надежды?
   С таким отношением к жизни года через два-три я превращусь в невыносимого циника, скептика и брюзгу. Почему я недоволен всем и всеми, окружающими меня? Не повезло в жизни мне, но при чём все остальные? Ели я не хочу остаться на этом свете в полном одиночестве, мне надо научиться терпеть, понимать и прощать.
   Рассуждать легко, но что делать с раздражением, которое раздирает мою душу?
   Вика не вошла - влетела в зал и поставила целлофановый пакет на стол, сдвинув в сторону пустые тарелки.
   - По-моему, в пакете одна бутылка! - Проявил я наблюдательность. - Вторую на месте выдула, не выдержала? На мою бутылку не рассчитывай - не обломится!
   - Ты брюзга хуже своей тётки! Как я могу пить без тебя?! Я провернула дельце и вместо пива купила бутылку самогонки.
   Вика торжественно, будто переходящий кубок УЕФА, выставил на стол поллитровку с мутной жидкостью.
   - Вика! Ты с ума сошла! Мы же договорились ударить по пивку - и шабаш!
   - Взрослый человек, а рассуждаешь, как ребёнок! Разве возможно по-настоящему похмелиться пивом?! - Сестра шустро наводила порядок на столе. - Закуски у нас с тобой осталось - можно целый день квасить!
   - Ну и замашки у тебя, сестрёнка! Тебя что-нибудь интересует в этой жизни, кроме выпивки?
   - Хорошие мужики интересуют, клёвые киношки по ящику интересуют. Много чего интересует, так что не принимай меня за примитив! - Вика подошла к дивану. - Всё! Народ для разврата готов. Тебе помочь подняться?
   - Не маленький, сам поднимусь!
   Вика с лёгкой иронией наблюдала, как я с трудом перебрался из кровати в коляску.
   - Молодец! Быстро приспособился. Извини, Дока, но меня один вопрос интересует... У тебя, как у мужика, всё в порядке?
   - Вика! Ты же моя младшая сестра! - Я взглянул на неё, как на олигрофренку.
   - Ну и что? Сестра спросить не может? Я же переживаю за брата!
   - Всё в порядке, - миролюбиво ответил я, разливая мутную жидкость по стопкам. Подняв свою ёмкость, поднёс её к носу. Самогон вонял так, будто я понюхал целый бидон перегона. - Мы с тобой не траванёмся этим подозрительным продуктом?
   - Не боись, братик! - Вика по-мужски уверенно прихлопнула свою стопку. - Точка проверенная!
  
   23.
  
   Вика, уложив на старые дрожжи двести граммов термоядерной самогонки, опьянела. Кое-как убралась в доме, вымыла посуду и отправилась в свою комнату спать. Хороша же будет мне помощница, если подобное сегодняшнему будет повторяться каждый день! Разбаловалась девчонка без твёрдой родительской руки. Ершиста без меры, каждое моё замечание в штыки принимает. Я - человек, теперь сильно зависимый от неё, и у сестры проглядывается тяга к шантажу. Нелёгкая борьба предстоит мне с ней, затяжная.
   Я сильно раздражён её поведением, её наплевательским отношением к своей жизни, а раздражение - плохой помощник, когда надо налаживать человеческие взаимоотношения. Мне, прежде всего, надо успокоиться и выработать тактику поведения. Голым нравоучительством Вику не возьмёшь, она успела нахвататься от поганой современной жизни и цинизма, и скепсиса. Не смогу найти подхода к ней, и мы недолго проживём вместе. Психанёт, укатит в Москву - и что я буду делать один в этом доме? И этот дом, и Клинцы, и в целом наше общество не приспособлены для комфортной жизни таких инвалидов, как я. Увы...
   Лёжа на диван-кровати с сигаретой в зубах, я понял, что растерялся. Будто шёл, шёл по незнакомой улице, разыскивая дорогу к своему дому, и вдруг упёрся в тупик. Может быть, я зря отказался жить с тёткой - она-то подобрее, подушевней Вики. Тётка почти слепа, но не абсолютно же! По крайней мере, в магазин сама ходит и обслуживает себе сама. Но какую тяжесть я взвалил бы на неё! Я очень рассчитывал на Вику, ведь не могла она в нашей семье вырасти с жестоким сердцем. Я, кажется, ошибся. В очередной раз.
   Иногда в нашей жизни всё решает случай. Однокурсница Юля попросила прибить к стене новую книжную полку. И всё. Всё перевернулось в моей жизни. Катилась моя судьба на прямой и ровной дорожке и вдруг свернула в перелесок, побежала, спотыкаясь о пни и валежник, по болотным кочкам. Всё было бы проще, и я смог бы остановиться вовремя, взглянуть на реальную действительность трезво, если бы не любил стерву Юлю. Я и до сих пор люблю её. Люблю? Я её ненавижу всеми фибрами души! А люблю я сестру Носкова Зою!
   Не юли хотя бы перед собой, Дока! Зоя - мимолётное и безнадёжное твоё увлечение. Таким образом ты стремишься забыть Юлю. Может, это и получилось бы, если бы Зоя откликнулась на твои чувства. Но... Я слишком серьёзно воспринял её доброе отношение ко мне. А как по-другому она должна была относиться ко мне, если я спас от смерти её брата?!
   Не обманывай себя, Дока. Ты ненавидишь Юлю - это правда. Но ещё сильнее - любишь. Такие парадоксы случались в истории человечества миллионы раз, и я в этом случае не первооткрыватель.
   Негоже за три часа до полудня лежать в постели и анализировать своё прошлое. Это занятие для тех, у кого нет будущего. А у меня оно есть?
   Я с трудом дотянулся до куртки-аляски и шапки в прихожей. Куртку пришлось срывать с вешалки вместе с петлёй. Ничего, Вика пришьёт, не белоручка по воспитанию. И надо бы прибить вешалку пониже - не учла сестричка, что её братик превратился в лилипута, у него, статного спортсмена, теперь росточку - метр с кепкой.
   Но не будем уничтожать себя иронией, тем более, что я легко дотянулся до защёлки английского замка, легко открыл его. Дверь веранды распахнулась, и в лицо ударил свежий морозный воздух, который я с жадностью захватил всем объёмом лёгких. Господи, красота какая! Снегопад просто сказочный. Крупные снежинки, кружась в медленном вальсе, плавно опускались на землю. В моих ушах всё утро лишь назойливо шуршала тишина, зазвучала музыка - тихая и нежная. Я слышал вальс Евгения Доги из фильма "Мой нежный и ласковый зверь" так явственно, будто за углом нашего дома стоял проигрыватель, и кто-то поставил на него диск с душещипательной музыкой.
   Мне захотелось станцевать вальс с пушистой снежинкой. Я представил себе это, закрыв глаза. И ещё представил красивую девушку с серыми глазами в воздушном белом платье, взятом напрокат, наверное, у Натальи Гончаровой. Представил тихую и счастливую, как Наташа Ростова, девушку, положившую свою изящную руку в тонкой белой перчатке на моё плечо.
   И мы закружились с ней по просторной зале в медленном сказочном вальсе, а над нами тоже в вальсе закружились крупные, волшебные снежинки. Влюблённые и счастливые глаза знакомы, как знакома и девушка в белом бальном платье Натальи Гончаровой. Но это не жена Александра Сергеевича - прекрасная Натали, это моя жена Юля.
   Господи, Юля! Ты уже второй год замужем, ты, по твоим словам, любишь своего крутого мужа и разъезжаешь с ним в шестисотом "мерсе". Нет, вру, - в двухсотом. Но всё равно, почему ты до сих пор достаёшь меня, не оставишь в покое? Я был не нужен тебе красивым и здоровым молодцем, зачем приставать к калеке, который с трудом дотянулся до своей куртки на вешалке?! Отпусти меня, Юля! Умоляю, отпусти!
   Я открыл глаза, чтобы не видеть больше девушку с серыми глазами в белом бальном платье, потому что от этого зашлось в тоске моё сердце. Сегодня, в такой прекрасный день, мне не стоит собирать тоску, как грибы в лукошко.
   Я открыл глаза, и Юля отпустила меня. Ну и пусть, ну и слава Богу! Лучше я станцую вальс Евгения Доги с пушистой снежинкой. Я протянул свою большую, сильную ладонь, которая гнула подкову, навстречу изящной хрупкой руке снежинки. Снежинка с него опустилась на мою ладонь и... с обидой растаяла, словно Снегурочка, прыгнувшая через костёр. Прости меня, снежинка! Ты останешься в моём сердце, потому что я люблю тебя!
   И я слизал чуть заметную капельку, в которую превратилась снежинка. Я успел станцевать с нею вальс из фильма "Мой нежный и ласковый зверь", и на душе сделалось теплее. Вокруг меня кружили такие же крупные, воздушно-лёгкие снежинки, приглашая меня на белый танец. Но я не принял их приглашения, храня верность другой снежинке - той, которая растаяла на моей ладони.
   Ты становишься сентиментальным, Дока! А ведь в такой же снегопад ты передёрнул затвор автомата. Нет, нет... Не будем вспоминать об этом в такой чудесный зимний день! Для тебя будет лучше, чтобы ты об этом не вспоминал никогда.
   Как крупная пушистая снежинка без ног, я опустился на грешную землю. И мне захотелось проехаться на инвалидной коляске по грешной земле, припорошенной снегом. Но для этого необходимо совершить прыжок с трамплина - с невысокого крыльца в три ступеньки скатиться так, чтобы не завалилась на бок коляска, ещё я могу удариться в калитку, что в пяти шагах от крыльца, но это не страшно, калитка послужит мне тормозом.
   Я многое делал, когда у меня были крепкие, натренированные ноги. Я прыгал с парашютом, я прыгал с шестом, в высоту, в длину, через барьеры, когда занимался десятиборьем, я прыгал с трамплина на лыжах, но никогда не прыгал на инвалидной коляске, а тем более с трамплина в виде крыльца. Я уговаривал себя отказаться от этой авантюры, вернуться в дом, потому что, к тому же, я забыл надеть перчатки, и руки начало прихватывать морозцем. Я ещё только обживаю инвалидную коляску, приноравливаюсь к ней, не сросся с нею, как когда-то со своими ногами, и поэтому должен отказаться от сумасбродной затеи прыгать на коляске с трамплина. Даже если у меня получится благополучно, и я прокачусь по грешной земле, припорошенной свежим снежком, то как я поднимусь по трём ступеням крыльца, чтобы вернуться в дом? К сожалению, я не Карлсон, который живёт на крыше, мою инвалидную коляску не снабдили пропеллером, чтобы она стала вертолётом.
   Но никакие разумные доводы не убедили меня. Я решил всё-таки съехать с крыльца. А чем я рискую? Вверх в любом случае не полечу. Согрев озябшие руки дыханием, я направил коляску с крыльца. Как же я не заметил на второй ступеньке камешка величиной с полкулака?! Наехав на него правым колесом, я вместе с коляской свалился слева от крыльца лицом в снег. Слава Богу, что никто не видел моего конфуза. Со стороны это выглядело довольно смешно. А что зашиб левую руку и чуть не расквасил нос - это ерунда, до свадьбы, которой у меня уже не будет никогда, заживёт.
   Я беспомощным ребёнком-ползунком барахтался в снегу несколько минут, но сумел укротить и коляску, и своё тело, сумел соединить их вместе. Если бы не мои накаченные бицепсы, пришлось идиотом звать на помощь сестру. Нет, я многое смогу, многому научусь, если не отдамся безропотно депрессии.
   Стряхнув снег с куртки, с шапки и... Господи! Как мне теперь называть то, что осталось ниже ягодиц?! А что я из себя ранимую, кисейную барышню строю?! Всё надо называть непосредственно своими словами. Руки - руками, а обрубки ног - обрубками. Мне с этим жить до глубокой старости - и надо привыкать.
   Я стряхнул снег со своих обрубков, подержал руки под мышкой, согревая их. Потом вытащил из кармана сигареты, щёлкнул зажигалкой. Закашлялся, глотнув дым вперемежку со свежим воздухом, но сигарету не выбросил - не миллионер. В моём положении вряд ли удастся бросить курить.
   А снег из-за моего конфуза не престал валить крупными хлопьями. Сидеть в коляске среди не просторного дворика и мёрзнуть - это ли удовольствие? Нет, Дока, пора тебе на люди, несмотря на их любопытство и докучливую жалость. Интересно, дотянусь ли я до щеколды калитки? Нет, высоковато. Но ты же не примитивное одноклеточное животное, для чего-то Всевышний наградил тебя мозгами. Я отыскал во дворе ветку и веткой с третьей попытки - зачётной, между прочим, - сбросил щеколду.
   И мои круглые ноги, блестя на ярком для конца ноября солнце велосипедными спицами, вынесли меня на улицу. Она была пустынна, лишь у соседнего дома малыш лет пяти-шести пытался посадить в санки полугодовалого щенка дворняги. Мальчик был одет по прикиду - не то, что я в детстве. Ярко-синий комбинезон на меховой подкладке, тёплые кроссовки, эффектная зелёная лыжная шапочка. Понятно, что всё на нём импортное. Видать, родители не бедствуют - это видно по дому - роскошному особняку с мансардой и по новенькому "Форду", стоявшему у ворот.
   Ну Бог с ними, современными нуворишами-воришками! В такой прекрасный день думать о предприимчивых дебилах глупо. А о чём думать?! О чём-нибудь возвышенном? О Вивальди и Дебюсси? О Рерихе и Шагале? О Шекспире и Достоевском? Нет, о великих и гениальных пусть думают великие и гениальные, а Дока - скромный, бесталанный русский инвалид. Он будет думать о себе и только о себе. И ему плевать на мироздание, которое притаилось и молчит, выдавая себя только крупным белым снегом, который валит и валит, несмотря на солнце. Не стоит, наверное, плевать на мироздание, раз оно такое красивое, раз оно радужно искрится на солнце девственными снежинками. Мироздание ни в чём не виновато, оно не несёт ответственности за идиота из Клинцов, добровольно поехавшего в Чечню и потерявшего там ноги. Он мог жить просто и уютно в этом мироздании, ходить на работу и на рыбалку, читать книги и смотреть телевизор, любить женщин и себя - молодого и здорового. Этого всего достаточно для человеческого счастья. Жаль, что я не понимал этого до того, как подписал контракт. И теперь своё счастье
   надо собирать по крупицам.
   В хорошем месте Вика нашла дом для обмена. За ним ещё два дома - и роскошное поле, засыпанное снегом. Дальше за полем, в версте от города - довольно большой пруд и смешанный лес. К лету я буду летать на своей коляске, как на велосипеде, и объеду все окрестности. Ты будешь жить, Дока. Ты обязательно будешь жить, и всё у тебя будет хорошо.
   Малыш, так и не усадив щенка в санки, направился ко мне. Санки волоклись за ним, как послушный пёс за хозяином, поскуливая полозьями по свежему снегу. Всё правильно, мужичок-с-ноготок! Безногий дядя - не щенок, безногий дядя не убежит от тебя. Можешь его, как куклу, усаживать в саночки и катать весь день до вечера.
   Солнце упрямым сияющим лбом расталкивает тучи, и в этой его многотрудной работе подсобляет незлобивый ветерок. Интенсивность снегопада резко уменьшается. В воздухе кружат уже редкие снежинки. Жаль, мне так понравился их романтический танец. Луч солнца, отрикошетив от края серой тучи, ударил маленькой молнией мне в глаз. Перед глазами мелькнуло чёрное облако. Я в тревоге замер, потому что ощутил короткую, но неприятную резь в глазных яблоках. Ерунда! От яркого луча солнца темнеет и режет в глазах и у здорового человека.
   А тем временем малыш уже подкатил ко мне. Остановился рядом с коляской, с любопытством потрогал блестящий никелированный обод колеса. И вдруг изумлённо округлились его красивые - щемящей сини - глаза.
   - Дядя, а где твои ноги?
   Простодушный вопрос малыша ударил в самое сердце. Но я придавил этот кусающийся вопрос синеглазого, несмышлёного бутуза к ногтю, как вошь. И, усмехнувшись, ответил:
   - А мои ноги, малыш, отдыхают 0 спят в кроватке.
   - Я - не малыш, я - Макар! - сердито поправил меня синеглазый. - Ноги не спят, ноги ходют!
   - Бывает, Макар, что и спят. Вечным сном.
   Малыш подошёл и осторожно потрогал край моего обрубка, завёрнутого в штанину. Я поёжился. От холодка, пробежавшего по моей спине, почувствовал себя подопытным лягушонком, которому оторвали лапки.
   - Твои ноги не спят, ты их забыл на войне. Мама сказала, что Дока оставил ноги на войне. Ты - Дока?
   Какой умненький и понятливый! И бесцеремонный, как все дети. Но откуда меня знает твоя мама? Во времена детства мы жили в противоположной стороне Клинцов, пока отец не получил квартиру.
   - Давай придём к консенсусу, Макар: мои ноги спят на войне! - Такую лапшу можно вешать только несмышлёнышам. Но по части несмышлёности Макара я сильно ошибался.
   - Ноги не могут спать! - Малыш посмотрел на меня, как на полного идиота из интерната для олигрофренов. - У них нет глаз, чтобы спать.
   Железная логика! Хирург Поляков забыл пересадить мои глаза на мои отрезанные ноги, чтобы последние могли мирно спать на госпитальной койке. Какой маразм! Ну и придурок ты, Евдоким Сычёв!
   - А как зовут твою маму?
   - Мою маму зовут Олеся, - с важностью ответил Макар.
   - А фамилию её знаешь?
   - А как же! У неё же моя фамилия - Кондакова.
   Кондакова Олеся... Нет, таковой не помню. Даже по слуху - совершенно незнакомое сочетание имени и фамилии. Олесю знал. Одноклассницу-красавицу, синеглазую блондинку. Олесю Безручко. И Кондакова одного знал. Высокий, курчавый баскетболист. Олег Кондаков из параллельного класса. Нет, Олесю Кондакову я не знал.
   Идиот! Безручко - её девичья фамилия. Она вышла замуж за высокомерного щёголя из параллельного класса Олега Кондакова и стала Олесей Кондаковой. Но для меня она всегда останется Олесей Безручко - моей первой любовью. Моей роковой любовью в одиннадцатом классе. А этот синеглазый малыш Макар мог быть моим сыном, если бы ему было девять лет.
   - Что твоя мама говорила о Доке? - Надо же додуматься: допрашивать пятилетнего мальца, чтобы узнать мнение о себе Олеси Безручко! Ведь прошло почти десять лет!
   - Ничего не говорила. Сказала: Дока - дурак. И всё...
   - Дока-дурак. Всё правильно. Дока, действительно, дурак. Это ещё мягко сказано. Но в устах пятилетнего умника - это слишком обидно. Это неприятно. Так неприятно, что раздражение начало расти, как опара на свежих дрожжах.
   - Шёл бы ты домой, Спиноза, к своему крутому папке!
   Малыш, как мне показалось, с презрением хмыкнул, отвернулся от меня и потащил саночки к своему дому.
   Ты не просто дурак, Дока! Ты неисправимый идиот. Вымещать зло на пятилетнем мальчугане... Он никак не виноват в том, что твоя судьба не задалась. Он не виноват в том, что ты не умел любить и не умел жить.
   Я нашёл в кармане куртку карамельку.
   - Макар, поди сюда! На, конфетку!
   Мальчуган не спеша развернулся, не спеша притопал ко мне. Я протянул ему карамельку. Он взглянул на простенькую конфету, будто я протянул ему кусок дерьма. И, развернувшись, с достоинством начала удаляться.
   Вот таким Макаром...
  
   24.
  
   Крупные снежинки, кружась в медленном вальсе, плавно опускались на землю. Крупные снежинки цеплялись за ветки жимолости, растущей за школьной столовой, украшая ягодные кусты, как новогоднюю ёлку. И ещё они ложились на голубой берет, на голубую куртку Олеси.
   До чего же красива была в тот зимний день синеглазая Снегурочка-Олеся! Глубоко затаившаяся печаль в её синих глазах не портила этой красоты, наоборот, добавляла ей таинственности и загадочности. Я откровенно любовался этой красотой. И до зуда в ладонях мне захотелось прикоснуться к этой красоте хотя бы кончиком мизинца - к белой сказке, как кружащийся в вальсе снег. А уж за то, чтобы губами прикоснуться к алым и сочным, как рябиновая ягода в декабре, девичьим губам, я, не раздумывая, отдал бы полжизни.
   И я осторожно, будто был с Олесей на первом свидании, прикоснулся к узкой, белоснежной её руке. Она как-то странно, удивлённо взглянула на меня и резко отдёрнула руку, будто не дрожащими от волнения пальцами я прикоснулся к её руке, а концом оголённого провода, запитанного на электроток.
   Сколько праведного возмущения было в её синеглазом взгляде! Будто я прикоснулся не к руке одноклассницы, в которую безнадёжно влюбился, а к хрупкому и бесценному музейному раритету. Господи Наверное, глупо вести себя так - как детсадовцам. Ведь два месяца назад между нами случилось...
   Я только подумал о том, что случилось между мной и Олесей два месяца назад, как резко дёрнулось и остановилось моё сердце. Я опять чуть не задохнулся, как тогда, два месяца назад, когда мои губы прильнули к губам Олеси. Господи, да было ли это на самом деле, не приснилась ли мне та ночь?!
   - Сычёв! Что за телячьи нежности?! По-моему мы с тобой договорились и чётко определили дистанцию!
   Да, она говорила той ночью о дистанции межу нами, говорила ещё о чём-то, но я ничего не слышал, не хотел слышать в ту минуту - после того, как это случилось. В мои ушные раковины не проникал ни один звук из реальной действительности. Разве может слышать что-нибудь человек, внезапно оглушённый любовью такой силы, о которой даже мечтать не мог?
   - Олеся, о какой дистанции ты говоришь, если я люблю тебя!
   Это правда, я любил её, хотя по мне сходила с ума половина девушек из нашего класса. Половина - это значит, девять. Но ни одну из девяти я не любил, а неожиданно полюбил десятую. Я и раньше полюбил бы Олесю - не в одиннадцатом, а ещё в восьмом классе, но боялся. Олеся сияла с такой недоступной высоты, словно изумительный одинокий маяк на скале среди океана. Любой мальчишка умер бы от счастья, если бы этот маяк светил ему. Но все воздыхатели Олеси были утлыми лодчонками, а этот маяк достоин только огромных океанских лайнеров-красавцев. Кроме того, что Олеся была божественно красива, она ещё являлась дочерью главы администрации района - первого человека в Клинцах.
   Но в ту ночь два месяца назад на вечеринке по случаю дня рождения Васи Чугунова я почувствовал себя лайнером-красавцем, и наивному юнцу показалось, что маяк среди океана светит только ему.
   - Ладно... - Олеся с досадой отмахнулась от меня, как от назойливого овода. - Мартышке не объяснишь, что она мартышка!
   В тот зимний день я не обиделся на её слова, мне недосуг было вникать в их смысл. Глухой и немой, я любовался её красотой и тонул в синих, как июльское небо, глазах.
   - Дай закурить, Сычёв! - Все одноклассники, все друзья, большинство учителей звали меня Докой. И только Олеся величала меня по фамилии, даже в минуты любви со мной. - У тебя имеются приличные сигареты?
   - Только "Ява"... - растерялся я. - Ты что, куришь?
   - Ну ты даёшь, Сычёв! Ты или слепой, или патологически невнимательный. - Олеся тоненькими длинными пальцами вытащила сигарету из пачки. - Только не такую термоядерную дрянь, как у тебя! Но за неимением лучшего...
   И курила Олеся красиво, изящно, только иногда кривилась - видимо, дым "Явы" ей был неприятен. Но и эта гримаса не портила её красивого лица.
   - Вот что, Сычёв! Подзалетели мы с тобой, дружок! Ты оказался в этих делах профаном. Беременна я! - Олеся со злостью отбросила недокуренную сигарету в куст жимолости. - Только не брякни кому-нибудь. Я тогда не знаю, что с тобой сделаю!
   От этой новости парализовало мой язык и все члены. Я смотрел на Олесю, как баран на новые ворота, но, наверное, с ещё большим изумлением. Всё шире и шире открывался мой рот.
   - Вечером поговорим. Приходи к восьми на Стодол к ресторану!
   Она резко развернулась и пошла к школе. Крупный снег, кружась, продолжал падать на её голубой берет. А в моих ушах всё звучал и звучал её голос - "беременна я". Как мог её голос быть злым, если эти слова - самые прекрасные на свете?!
   "Мне это приснилось?" - подумал я, когда открыл глаза.
   Снегопад кончился, и скрылась за углом школьной столовой Олеся. Если приснилось, то когда успело? Сын Олеси... Но не мой сын. Ему было всего пять или шесть лет.
   - Дока! Ты с ума сошёл?! - вернул меня в реальную действительность голос Вики. Несколько секунд я ещё смотрел с болью и сожалением в спину удаляющемуся малышу, будто это был мой сын. Или это был я сам в далёком-далёком детстве, когда у меня были ноги, и я был счастлив.
   - Ничего не сошёл! Вышел на десять минут на свежий воздух и получил массу удовольствия!
   Я так и сказал - "вышел". Это получилось самопроизвольно, но для меня было очень важно - произнести это слово вслух. И не просто произнести, а чтобы это было похож на правду. Я, действительно, вышел во двор и потанцевал с крупными пушистыми снежинками. И поговорил с малышом - сыном синеглазой Олеси. И пусть я опять нарвался на печальные воспоминания, на душе сделалось гораздо светлее, чем было бы, если бы я до сей минуты безвольно возлежал на диване.
   Вика, как заботливая нянька, запахнула на моей груди куртку и поправила шапку, съехавшую с головы, будто, кроме ног, у меня отсутствовали и руки. Но это не вызвало раздражения, наоборот, забота сестры была для меня приятной. Такое проявление заботы сближало нас, ведь за три года её и моих скитаний по непривлекательным дебрям этой жизни мы отвыкли, удалились друг от друга. Когда Вика появилась в ростовском госпитале, в первую минуту мне показалось, что меня пришла навестить незнакомая девушка.
   - Вышел на свежий воздух! - возмутилась Вика. И она самопроизвольно произнесла это волшебное слово "вышел". Значит, я не беспомощное бревно, которое с тоской ждёт, что кто-нибудь сдвинет его с места. - И свалился с крыльца! Снег утоптан, будто конь повалялся! Не мог меня разбудить?
   - Не делай из меня абсолютного инвалида! - Я чувствовал себя маленьким ребёнком, гордящимся своим ослушанием. И, усмехнувшись, посмотрел на сестру. Выглядела она неважно. Под глазами тёмные круги, лицо помятое, будто она не отдыхала в течение трёх суток. Так выглядеть девчонке в девятнадцать лет - нехорошо. Так в девятнадцать наркоманки или вокзальные проститутки.
   Коротко и остро кольнуло в сердце. Это выстрелило в него последнее словосочетание. От обиды под горлом скопились слёзы, готовые вырваться наружу. От обиды на что и кого? Если бы была жива мама... Без неё мы с Викой не выстояли перед этой суровой жизнью. Мы с ней заблудились и оказались в болоте. Кто нас из него выведет? Никто, кроме нас самих.
   Вика уверенно взявшись за спинку коляски, толкнула моё средство передвижения к калитке. Пусть катит, пусть привыкает ко мне, как к человеку, о котором необходимо заботиться. А я в это время погрею озябшие руки за пазухой. Жаль, что прекратился снегопад. Без него мироздание сделалось пустыннее и угрюмее, и я относился к нему без прежнего восторга. Но, может быть, не из-за окончившегося снегопада, а из-за тёмных кругов под глазами сестры и мысли о вокзальной проститутке?
   Нет, даже если Вика и была проституткой, то не вокзальной - она не успела долететь до самого дна. Чисто случайно не долетела. Если бы не беда со мной...
   - Мне плохо, братик! Мне очень плохо! - Голос Вики, упавший сверху, был хриплым и слабым, как у умирающей. Я понял, о чём она.
   - Не начинай сначала, Вика! - с раздражением, резко выбросил я из лёгких.
   Негодование, как камчатский гейзер, клокотало во мне, готовое вырваться наружу. Надо сдержать себя, пока Вика не привыкла ко мне, а я - к ней. Мы остались одни в этом огромном мироздании и не имеем права отдалять друг от друга. Поэтому я заставил свой голос звучать помягче.
   - Надо перетерпеть, сестрёнка! Иначе твоим страданиям не будет конца!
   Вика удивилась моим мягким и доброжелательным словам и на несколько секунд притормозила. Она думала, что идёт на контрфронтацию и приготовилась к моему разносу. Поэтому сказала неуверенно, отдавая дань последней своей надежде:
   - Хотя бы бутылочку пивца...
   - Это мы уже проходили, Вика! Я очень попрошу тебя потерпеть! Иначе этому не будет конца! - Я повторялся, но твёрдо и без ноток раздражения.
   Вика подвезла меня к крыльцу. Она поняла, что дальнейшие её причитания и уговоры бесполезны, и лишь обречённо вздыхала. Вика остановила коляску у крыльца - она не знала, что делать дальше, как затаскивать меня на крыльцо. В первые секунды растерялся и я. Прыгать по ступенькам вверх на коляске не научился и вряд ли когда научусь. Только барон Мюнхаузен мог вытащить себя из болота за волосы.
   - Пойди в сарай и глянь две коротких доски! - наконец-то нашёл я выход из положения.
   Вике пришлось идти в дом за ключом от сарая. А я размышлял над приспособлением, чтобы въезжать на крыльцо самому. И придумал. Надо уподобиться армейскому тягачу, который вытаскивает себя из грязи сам посредством лебёдки. Для лебёдки сгодятся мои руки, надо только от стены дома до начала крыльца бросить верёвку. Пару тренировок, и я буду въезжать на крыльцо с не меньшим апломбом, нежели римский император в триумфальную арку.
   Я терпеливо ожидал Вику, которая долго возилась с заржавевшим замком на сарае. И вдруг за моей спиной скрипнула калитка, а по снегу захрустели, как чипсы, чьи-то шаги. Я думал, что мы с Викой остались одни во всём мироздании, и никого не ждал. Тех, с кем я дружил, в Клинцах просто-напросто не было. Из всех родственников у нас - только брянская тётушка. Кто мог придти к нам?
   От страха похолодел мой мозг: а если это Макс? Если я ещё кого-то боялся на этом свете, то только одноклассника Макса. Из-за долга в три тысячи баксов. Впредь буду умирать с голоду, но не полезу в долги. Ничто никогда не унижало меня так, как невозможность выплатить долг. Паршивое состояние души!
   - Здравствуйте, ребятки! - мужской голос не ударил, как я ожидал, в спину. Он был слишком мягким и тёплым для того, чтобы ударить. А ещё - знакомым мне.
   Чего я не мог, так это обернуться на мягкий и тёплый голос, моя голова не могла по команде "Кругом!" разворачиваться на сто восемьдесят градусов. Вика нырнула в сумеречную пасть сарая, и я оставался один на один со знакомым мне голосом. Я должен был ответить ему невольно по-хамски - спиной.
   - Здравствуйте!
   Гость был понятливым и вежливым - подошёл и остановился сбоку от коляски, чтобы я мог его видеть. И я увидел, повернув голову направо.
   - Дядя Гена! - воскликнул я, как полагается в подобных ситуациях, - с удивлением.
   Дядя Гена Башмаков - пятидесятилетний седеющий крепыш - был напарником и другом моего отца. В прежние счастливые времена он дружил с нашей семьёй, выезжал с нами на пикники, был желанным гостем на семейных праздниках. Самому ему не повезло в жизни. В возрасте тридцати лет он остался вдовцом с пятилетней дочерью на руках (его жена умерла при родах) и больше не женился. Наверное, был однолюбом.
   Дядя Гена подошёл ко мне и обнял за плечи. Что-то он сдал за последние годы. Я слышал, что он остался один. Его дочь Анна вышла замуж и съехала аж в Сибирь со своим мужем-офицером. Лицо у Башмакова обрюзгло, под глазами - нездоровые, лиловые круги. Неужели запил этот жизнелюб, не сгибавшийся под любыми невзгодами.
   - Как я рад, дядя Гена, видеть вас! - Искренне воскликнул я, мысленно укоряя себя. Среди жизненных передряг запамятовал об этом душевном, не чужом нам с Викой человеке. Нехорошо!
   - А как я рад! Когда узнал от Вики о беде, хотел ехать в Ростов, но на работе не отпустили. Слава Богу, что всё обошлось, и ты перед моими очами жив и радуешься нашей встрече. - Дядя Гена никогда не был молчуном и при этом говорил скороговоркой, будто спешил куда-то, проглатывая при этом окончания слов так, что иногда нельзя было уловить его фраз целиком. А они обычно сыпались, как из рога изобилия. - Но ничего! Я нынче уже не на автобусе - со здоровьем нелады. Я теперь в одной блатной фирме охранником. Так, пустяковая работа, как добавка к инвалидной пенсии. Не жирно, но мне на хлеб хватает. Много ли надо одинокому вдовцу?! Зато времени у меня - воз с тележкой. Теперь мы с тобой в шахматы погоняем! Матч века из тысячи партий. Помнишь, Дока, кто тебя научил в шахматы играть?
   - Вы, дядя Гена!
   Я улыбнулся и бросил взгляд на пакет в руках Башмакова. Из него настырно выглядывала золотистая пробка на бутылке водки. Господи! Сколько можно пить?! Но не обижать же милого дядю Гену!
  
   25.
  
   Как мы с Юлей попали в эту деревню - ума не приложу. Я не знаю: бывал ли я здесь когда-нибудь? Что-то было узнаваемое в этих грязных улочках, в этих неказистых, подслеповатых избушках, в этих колодцах с журавлями, в этом обшарпанном, с треснувшим стеклом на окне сельмаге. Может быть. это среднестатистическая, вымирающая российская деревушка и почти все они на одно лицо? Или я когда-то в детстве катался с отцом на автобусе, проезжая мимо неё?
   Не знаю, как и зачем мы с Юлей попали в эту деревушку, но оказались мы с нею на телеге, в которую был запряжён невысокий и непрыткий каурый конёк. Этим древнейшим транспортом управлял дедок - возница в шапке-ушанке с одним болтающимся, как у дворняжки, ухом, несмотря на то, что в разгаре было лето. Дедок был худым коротышкой с окладистой седой бородой и походил на лесовичка. Ему ещё бы русскую косоворотку, подпоясанную алым кушаком...
   Конёк неторопливо бежал по пыльной улочке, а мы с Юлей сидели на противоположных краях телеги, болтая при этом, как дети, свободно свисающими ногами. Стоял погожий, жарковатый для средней полосы России день. Утром прошёл сильный дождь с грозой. Везде стояли лужи, а деревья горели на июньском солнце яркой зеленью. Дедуля возница бесшабашно постёгивал своего ленивого конька ивовым прутом и беззаботно напевал себе под нос:
  
   А ты такой холодный,
   Как айсберг, одинокий,
   И все твои печали под тёмною водой.
  
   Любопытные босоногие мальчишки, подкатав штанины до колен, обрызгивали друг друга из лужи. Рассыпающиеся в пространстве брызги переливались перламутром в солнечных лучах.
   Завидев нас с дедулей, они оставили своё занятие и закричали хором:
  
   Дед Осип, дед Осип
   Дерьма просит!
  
   - Кыш! Кыш, Михеевы выблядки! - погрозил им прутом дедуля.
   Кто такой Михей, я не знал. Я даже не помнил, что нашего возницу звали Осипом, хотя, уверен, знавал его раньше.
   Мы проезжали мимо сельповского магазина, у которого стояла подвода. В неё был запряжён белый конь с густой и длинной гривой. Подвода была наполнена красноватыми минеральными удобрениями. Это и вызвало оживление Юли.
   - Дока! Нам надо купить удобрения!
   Я открыл рот от удивления: нелепее предложения от жены я ещё не слышал, хотя просто нелепых хватало с достатком.
   - Зачем нам удобрения, Юля?! Мы живём на пятом, и у нас нет дачи!
   - А я говорю, что надо! Хотя бы ведро. Вот деньги - сходи и купи! - Её слова, как всегда, не должны были оспариваться.
   - Если тебе надо, сходи и купи! - резко ответил я. Как всегда, когда глупые капризы Юли не знали предела и выходили за рамки приличий.
   - Дядя Осип, остановитесь! - приказала жена вознице и обернулась ко мне, обиженно поджав свои красивые губки. - Ну, Дока, не будь букой! Я не могу купить удобрения, потому что не в ладах с их владельцем. Ну. Дока!
   - Достала ты меня своими глупостями! - выругался я, но слез с телеги. Зачем Юле всё-таки нужны удобрения? Может быть, вычитала очередную экзотическую диету?
   - И ещё рыбы купи! Он и рыбу продаёт - хорошую, речную.
   Я нашёл хозяина белого коня в складе за сельпо. Возле склада стояла очередь из деревенских баб за рыбой, которую, стоя у весов, бойко продавал белобрысый молодой человек, удивительно похожий на любовника, а теперь на мужа Юли Виктора. Покупать удобрения и рыбу у любовника жены! Да ни за что! Но ведь Юля обидится...
   - Бабоньки! Бабоньки! Давайте мужичка без очереди пропустим! - сказала молодая женщина в лёгкой газовой косынке - прозрачно-голубой. И лицо, и синий взгляд этой женщины были мне знакомы. Это же Олеся - моя первая любовь из Клинцов! Она-то здесь как оказалась?! - Он - единственный среди нас мужчина, к тому же, приезжий. И если не уважаете мужиков, уважьте приезжего!
   Бабы в очереди были не против. Зато против был белобрысый продавец, похожий на любовника жены Виктора.
   - Я не продам тебе рыбу и удобрения! - со злом сказал он. И откуда он знает, что я собирался купить ещё и удобрения?
   - Это почему же?
   - Потому что жена твоя хамка и достала меня!
   Бабы в очереди зашумели, завопили, и мне пришлось отойти, не солоно хлебавши. Не испробуем мы с Юлей хорошей речной рыбы!
   Я возвратился к телеге, на которой мурлыкал популярные советские мелодии дедуля Осип и на которой меня ожидала Юля, мимо большой лужи. И вдруг в луже, в мутной воде увидел окуня - не маленького, граммов на триста. Такого изловить - нам с |Юлей хватит.
   Я бросился к луже и стал руками выуживать окуня. Тот увёртывался от меня, выскочил из лужи и вьюном, виляя хвостом, помчался к другой луже - поменьше. Там я его догнал и изловил. Бросив окуня в целлофановый пакет, я направился к телеге. И снова вдруг увидел, что по дороге, извиваясь, как вьюн, убегает ещё один окунь - поменьше первого. Поймать его мне не представило труда.
   Я вернулся к Юле довольный собой - и деньги целы, и рыба есть. Значит, я рыбак не хуже Виктора.
   - Не продал мужик ни удобрений, ни рыбы! Он обижен на тебя. За что? - Я уселся на телегу рядом с женой.
   - Вот подлец! Я культурная женщина и верная жена, а он домогался меня!
   - Не расстраивайся! Я догнал двух окуней и поймал их.
   - Как же ты мог их догнать и поймать, если у тебя нет обеих ног?! - с презрением сказала Юля.
   С ужасом я взглянул на свои ноги, свисавшие с телеги, и обнаружил, что их на самом деле нет. Их отгрызли незаметно от меня две дворняжки и улепётывали с моими ногами в зубах по улице деревни.
   - Отдайте мои ноги! Отдайте мои ноги! - нечеловеческим голосом завопил я и бросился вдогонку. Но в результате - лишь свалился с телеги.
  
   26.
  
   Как меня достали эти дурацкие, кошмарные сны с моими исчезающими ногами! Неужели им не будет конца до самой смерти? И всё же есть в снах какая-то логика. Её, эту логику, если тщательно проанализировать, можно найти, но мне было недосуг- разламывалась на части голова.
   Дядя Гена всё-таки сбил с толку молодёжь. Предложил выпить символически за встречу - одну бутылку водки на двоих с половиной (это он Вику за половинку посчитал), а дело кончилось тем, что Вика ещё раз сбегала в ближайший магазин, а в другой - на точку за самогонкой.
   Стоило выкарабкиваться с несуетного того света, чтобы посвятить жизнь пьянкам? Это как же надо не любить себя и всех остальных, чтобы не просыхать ни днём, ни ночью! Не знаю, может быть, кому-нибудь пьяный угар помогал уйти из неприглядной реальной действительности, а я пьяным воспринимал её ещё острее и болезненней. В душу, как на скоростных коньках, накатывала такая безысходность, что хотелось волком, отвергнутым стаей, выть на луну.
   Дядя Гена на радостях усугубил так, что заночевал у нас, сменив в этой ипостаси незабвенного Носкова. В прошлом, когда он дружил с нашим отцом, не позволял себе доходить до положения риз и частенько удерживал от этого моего безбашенного отца. Но теперь, видать, сам идёт вразнос. И этому, наверняка, есть причина. Одиночество? Ведь всю свою жизнь он посвятил дочери Аннушке, которую лелеял, как редкий и нежный цветок. И вот дочь вышла замуж и съехала за тридевять земель.
   Я помню, что отключился последним, пытался ещё почитать. Но расплывались, двоились, прыгали буквы, а по телевизору шла какая-то латиноамериканская мутью. И не заметил, как уснул с включённым в зале светом и работающим телевизором. Судя по тому, что ещё шла программа "Время", не было и десяти вечера. Из-за пьянки всё смешалось в доме Облонских.
   Голова была готова взорваться спящим камчатским гейзером. А не мешало бы, чтобы из неё дурь вместе с паром вышла! На столе стояла ополовиненная бутылка самогона, но от одного только её лицезрения у меня появились позывы рвоты. Затаив дыхания, я, наверное, смог бы выпить стопку вонючей домашней водки, и, конечно же, мне сделалось бы легче. Но я ещё со студенческой скамьи усвоил непреложное правило: похмелье - это продолжение вчерашней пьянки. И всегда старался перемучиться, перетерпеть, но не терять человеческого облика.
   "Нет, теперь ближайшую неделю никто не заставит меня выпить и капли! Даже пива!" - твёрдо решил я и дотянулся до коробки с лекарствами, стоявшей на этажерке. Выпью аспиринчика, выпью минералки - и буду терпеть.
   Проглотив таблетку, я равнодушным взглядом обвёл весь зал и наткнулся на альбом, кисточки и акварельные краски, лежавшие на стуле в ногах. А это что такое? Ага! Вспомнил! Это же дядя Гена мне подарок принёс.
   - Возьми, Дока! - сказал дядя Гена, вручив мне подарок. - Времени у тебя теперь много, будешь малевать разные пейзажи и натюрморты!
   Чудак-человек! Учась в старших классах школы, я помог отцу выпустить несколько стенгазет к празднику для его ПАТП. Поэтому я ответил Башмакову:
   - Дядя Гена, если я могу срисовывать с картинок автобусы, это совсем не значит, что из меня выйдет художник. При известном старании подобное может нарисовать каждый второй!
   - А я разве предлагаю тебе становиться Ван Гогом?! - сказал Башмаком, наглецом всунув мне в руки альбом для акварели. - Хотя... Читал я недавно книжку про этого самого Ван Гога. "Жажда жизни" называется. Душевная книжка, я тебе скажу. Так вот.... Думаешь, этот самый Ван Гог сразу гением стал? Сколько он бумаги и карандашей перевёл прежде чем рисовать научился! И ты переводи, не жалей. Я ещё подгоню. Рисовать всё равно дешевле, чем водку пить. Лучше рисуй и не бери дурного примера с дяди Гены, который запил от несостоятельной жизни единственной и любимой дочери!
   - А что, у Аннушки несчастливое замужество? - искренне поинтересовался я.
   - Не то - счастливое. Этот хрен её, Витька-старлей - не только дурак и алкаш, похлеще меня, но ещё и ревнив по дуре, что негр тот Отелло, про которого Вильям писал. Ну ладно, об этом как-нибудь в другой раз! - Башмаков схватился за горлышко бутылки, как за ручку противотанковой гранаты. - Так что не пей, Дока! К добру это не приведёт, поверь опытному в этом деле члену капиталистического общества господину Башмакову. Не пей много с завтрашнего дня. А сегодня за встречу можно. Чисто символически - одну бутылочку.
   - Дядя Гена! Ради уважения хлопну с вами полстопки, а больше, извините, нельзя!
   - Что так? - с тревогой поинтересовался Башмаков.
   - Из-за ранения в голову после выпивки совсем дурной становлюсь и всякого могу натворить! - стараясь быть серьёзным, пошутил я.
   - Это меняет дело! - Дядя Гена с сожалением посмотрел на меня и смирился с таким убогим собутыльником, как я, налив мне на донышке стопки. - Выпьешь свои полстопки за несколько присестов. Не буду же я пить в одиночку - не законченный алкаш!
   - Дядя Гена, а я?! - Подскочила к нему Вика. - Я не прочь выпить с вами рюмку-другую.
   - Мала ещё! Приучил Серёга, как я с ним ни скандалил. Бери пример со старшего брата. Плесну на донышко - и будя!
   Мои благие намерения не перебарщивать сегодня с выпивкой так и остались намерениями. Русская душа - ничего не поделаешь. Если её обмакнули в водку, как перо в чернильницу, - не остановится, пока роман не допишется.
   И вот теперь глотаю аспирин, с опаской поглядывая на стол. Я слушаю богатырский, с прононсом храп дяди Гены. А по телевизору идёт ток-шоу с известными политиками, которые жуют тему Чечни, как перпетуум-жвачку уже пять лет. Вас бы туда - посидеть месяца три на блокпосту или в зелёнку через мины-растяжки прыгать! А ещё назидательней - посылать в Чечню ваших откормленных и циничных сыночков на место вичуговых и корниловых. Вот тогда-то вы забудете о своей нескончаемой жвачке и перестанете получать политические дивиденды от чеченской войны.
   Нажав на кнопку выключателя телевизора, я потянулся за книгой. Но успел только прикоснуться к коленкоровой обложке, как резко оборвался храп и его сменил безнадёжный стон, будто я определил дядю Гену не в гражданскую спальню, а, как тяжелораненого, в реанимационную палату госпиталя. За первым стоном последовало ещё два: за безнадёжным - разочарованный, за разочарованным - оптимистический.
   Нет, дядя Гена! Можешь просыпаться, похмеляться, но в полном одиночестве. Нас теперь голыми руками не возьмёшь! Я, боевой воин, объявляю войну водке и сопутствующему ей алкоголю! Я хочу жить, рассекая бодрыми саженками реальную действительность, а не тонуть в пьяном угаре. Пьяная жизнь ещё бессмысленнее, чем просто жизнь.
   - Дока, ты не спишь? - хриплый, слабый голос Башмакова, как бы нехотя вырвался из прокуренных лёгких.
   Я повернул тяжёлую, словно огромный астраханский арбуз - переспелый и готовый треснуть, - голову на этот голос. На дядю Гену нельзя было смотреть без слёз. Вот кому играть короля - трагичнее актёра трудно сыскать.
   - Не сплю, дядя Гена. Я слишком много спал в последнее время - на год вперёд хватит! - Я дотянулся до пачки сигарет, а вот зажигалку этим движением отодвинул дальше к краю стола - не достать.
   "Не курил бы ты, Дока! Неужто тебе мало, что в твоём рту будто десять кошек разом нагадили!" - уговаривал кто-то, сидящий внутри меня. И убедил. Я щёлкнул пальцем по пачке "Явы", и она отлетела к зажигалке. И хорошо - смущать не будет.
   А в это время дядя Гена, шаркая тапочками, дошлёпал до стола. И его отсутствующий пустой взгляд, столкнувшись с недопитой бутылкой, вдруг ожил.
   - У нас похмелиться осталось. Будем жить, Дока!
   - Нет, дядя Гена. Ты похмеляйся, можешь хоть всю самогонку выпить, а я - пас. Честно сказать, устал от пьянок. Мама справедливо говаривала, что горе в водке не утопишь! - Для убедительности своих слов я даже отвернулся от стола.
   - Дока! Ты меня за алкаша и нелюдя держишь? Как же я один пить буду?! - Башмаков в растерянности вертел пустую стопку в руке и посмотрел на меня такими глазами - будто телёнок, которого вели на убой.
   Я усмехнулся. Нет, дядя Гена, меня ты этим не проймёшь! В своей жизни я и пожалостливее взгляды выдерживал.
   Я подтянул своё полутуловище к столу и придал себе вертикальное положение.
   - Ты прав, дядя Гена. Нехорошо, не эстетично, не по-русски пить одному. Только поэтому я тебе составлю компанию.
   - Вот это другой коленкор! - обрадовался Башмаков и схватил за бутылку.
   - Только, чур, каждый пьёт своё!
   - Не понял...
   - Ты - самогонку, я - минералку.
   Дядя Гена обречённо вздохнул.
   - Коварный ты человек, Дока! Твой отец Серёга был попроще.
   - От своей простоты и перепутал водку с уксусом! - я сказал, наверное, слишком резко, влепив пощёчину памяти об отце. Эти слова кольнули под сердце, а дядя Гена недовольно поморщился.
   - С каждым конфуз случается, но не с каждым - до смерти.
   Башмаков залпом, как противное горькое лекарство, выпил. Двести граммов вонючей самогонки. Немного повеселел и даже пожевал колбасы. Видно, что частенько мужик к бутылке прикладывается - цвет лица не здоровый.
   - Что случилось у тебя, дядя Гена? С чего это вдруг ты запил? - Я решил отбросить в сторону все интеллигентные условности, потому что любил Башмакова. - Ты извини, конечно, за прямоту, но после смерти отца я тебя за него считаю. И мне не всё равно, что с тобой происходит!
   - А ничего не происходит. Одиночество заело. Не сладко на пенсии. Времени у меня - складывать некуда. Хоть волком вой! - Дядя Гена взглянул на меня коротко и сразу же спрятал свой взгляд в скатерть на столе.
   - Что-то ты не договариваешь, дядя Гена. От скуки ты не запил бы! Из-за Аннушки?
   - А то нет ... Я же ей за папу с мамой и за бабушку с дедушкой. Сердце заходится от переживаний. А выпью бутылочку - вроде отпустит на время.
   - И всё равно, дядя Гена... Этим ты дочери не поможешь. А что, она сильно своего офицера любит? Развязалась бы с дураком!
   - Не знаю, как-то не получилось поговорить по душам, когда к ней в гости ездил. А надо было поговорить... Как мне кажется, что из-за ребёнка это всё. А, может, надеется, что изменится муж к лучшему с возрастом.
   - Горбатого могила не исправит.
   Я помнил Аннушку смешливым и шустрым подростком. Её круглое личико было густо усыпано веснушками, и я дразнил её конопатоё, на что дочь Башмакова обиженно надувала губки. И теперь это чистое дитя природы страдает с каким-то старлеем-уродом!
   - Вчера отправил ей письмо. Приврал немного, пусть простит меня Господь! - Дядя Гена искренне не верил в Бога, и в церковь ходил по большой нужде несколько раз в жизни - на крестины. Но, выпивая ещё одну стопочку, перекрестил её - в силу привычки. - Написал, чтобы приехала с внуком, что я разболелся совсем. Я ведь не сильно-то приврал. Алкоголизм - это болезнь. И ещё какая трудноизлечимая! Приедет - расставим все точки над "и". Сколько Аннушке лет! Найдёт она ещё себе хорошего мужа, как ты думаешь?
   Башмаков с отвращением мусолил во рту колбасу, в которой сои было больше, чем мяса. Я чувствовал себя так дурно, что в рот не полез бы самый изысканный деликатес из крупного парижского ресторана.
   - Может быть, ты и прав, дядя Гена. Но в этом деле ничего нельзя предположить с полной уверенностью. Любовь зла!.. - ощущая себя Аристотелем с похмелья, ответил я. И усмехнулся. Влюблённые - все чокнутые. И у меня сладко замирает сердце, когда вспоминаю о сестре Носкова, хотя понимаю, что шансов у меня - ноль из миллиона. Если Аннушка любит своего старлея-алкаша, все усилия Башмакова были напрасными.
   - Вот и разберёмся с этой самой любовь., когда приедет! - Дядя Гена вдруг засобирался. - Забыл совсем, Дока! Мне же сегодня на смену. В десять вечера. Пожалуй, что опоздал. Напарник просил подменить. А ты же знаешь, что я никому не могу отказать. Ну, бывай! Звони. Да и я не дам тебе скучать. Завтра приду в шахматы играть.
   Уже в прихожей, нахлобучивая заячью шапку на плешивую голову, дядя Гена сказал:
   - Не понимаю я такую любовь. Как можно любить человека, который жить тебе н даёт?! Да ещё по морде бьёт!
   Отчаянно отмахнувшись рукой, Башмаков щёлкнул английским замком.
  
   27.
  
   Не пришёл дядя Гена сгонять партейку-другую в шахматы ни на завтра, ни в последующие дни. Наша дорога в ад устелена благими намерениями. Видимо, всерьёз запил мужик, и, если не отзовётся, не приедет его дочь Аннушка - пропал Башмаков. Я несколько раз пытался дозвониться до него - тщетно. Никто не подходил к телефону.
   Зато в следующие три дня не мог не нарадоваться на Вику. Её словно подменили. Как заведённая луна, она летала по дому, что-то мыла, вытирала, передвигала, клеила и прибивала. Пару раз я попытался помочь ей, но только путался у неё под ногами со своей коляской и чуть не опрокинул тумбочку вместе с телевизором. Что у меня получалось здорово - это чистить картошку, благо, что кухня в новом доме была просторной.
   Наше жилище преобразилось, в нём было чисто и уютно, как во времена, когда была жива мама. Одну из двух спален Вика переоборудовала под кабинет, будто я собирался заделаться писателем. Я был в восторге от письменного стола, в который я мог въезжать с коляской и сидеть за ним, как нормальный человек со здоровыми ногами. Сбоку от стола она повесила книжные полки в три ряда так, чтобы я мог снять книгу с верхнего, не покидая коляски.
   Три дня я с жадностью проглатывал книги, оставшиеся от большой и толковой библиотеки, собранной мною до женитьбы. "Воскресение" Толстого, повести Лескова и рассказы Чехова. Какое же удовольствие я получил по сравнению с убиваемым временем перед телеящиком! Если бы Господь дал мне талант писать так, как Антон Павлович, разве моё будущее казалось бы с дерюжку? Мне было бы что поведать людям, но я не знал, каким образом это сделать?
   А если попробовать? Ты хочешь ещё больше разочароваться в жизни, Дока? Покаяние может быть более глубоким, чем ты предполагаешь, ты ещё более почувствуешь себя ущербным. Ты испокон веков сапожник, мечтаешь печь пироги с яблоками? Храни тебя Господь!
   Я отдавал себе отчёт в наличие писательского таланта, но творческий зуд пушистым хвостиком чертёнка щекотал мой копчик и меня тянуло к письменному столу. Чтобы избавиться от этого зуда, сегодня с утра я положил на стол альбом, подаренный мне Башмаковым, краски и кисточки. Дело оставалось за малым: чтобы такое анписать замечательно санкт-петербургской акварелью? Но ни одного толкового образа за весь день. Я водил по ватману угольком, как дошкольник лини в тетрадке. Но и в этих хаотично переплетённых линиях я не увидел сюрреалистической картины.
   Всё было замечательно в эти дни, кроме одного: Вика не отзывалась на откровенный разговор. Я хотел знать, как она прожила последних три года, но сестра или отнекивались, или отшучивалась. Лгать мне, наверное, не хотела, а скрывать было что. Особенно замыкалась, когда речь заходила о Москве. Продавала мобильные телефоны - и весь сказ. Может, и начинала она с этого невинного занятия. А потом... Немало малолетних дурочек из провинции попадало в сети прожжённых столичных сутенёров. Без сомнения, не избежала этой участи и Вика. А что изменится, если я докопаюсь до истины? Это поможет сестре? Это успокоит меня?
   Наверное никогда мне не избавиться от комплекса вины за то, что случилось с Викой. Мне бы быть поделикатнее, чтобы она распрощалась со своим прошлым, а я допекаю её приставучими, менторскими вопросами. Допустим, она забудет вскоре своё прошлое. А каким будет её будущее? До старости возиться с братом-инвалидом? А если она выйдет замуж, если у неё появится муж, дети, то, что ожидает меня? Мысли об этом отравляли мне жизнь, но я старался не углубляться в них, не заниматься самоедством. На данную минуту мне хорошо, и надо дорожить этой минутой. Страдать я буду потом - никуда от этого не денусь.
   - Пойдём ужинать, Дока! - Открыла дверь в кабинет Вика. Что-то в голосе её появились раздражительные нотки. Она чем-то недовольна? Пошёл на спад её хозяйственный энтузиазм.? Не мудрено. Девчонке сидеть в четырёх стенах.... Я не должен быть эгоистом. Сегодня суббота. Надо выделить ей полтинник и отправить на танцы - иначе черед день-два сама сбежит.
   Я включил заднюю скорость на своей инвалидной коляске и, выехав в зал, развернулся. С каждым днём моё средство передвижения становится послушнее, и скоро я буду делать на нём фигуры высшего пилотажа. По крайней мере, я уже почти без проблемы забираюсь в неё с дивана, как и скатываюсь с неё. Вот только по нужде ходить... Два раза пробовал это сделать самостоятельно и два раза грохнулся мимо унитаза. Ничего, приноровлюсь при помощи одних рук не хуже обезьяны. А разве обезьяны ходят на руках? Они с их помощью их перелетают с ветки на ветку. Нет, не выйдет из меня писателя - простейшего сравнения найти не могу.
   В конце ужина я протянул Вике пятьдесят рублей.
   - Сходи, сестра, на танцы, развейся!
   Вика воодушевилась, с энтузиазмом убирала посуду со стола. Когда я воткнул в рот сигарету, предупредительно поднесла к ней огонёк зажигалки.
   Собиралась недолго, как обычно делают это её сверстницы. Лишь чуть-чуть подправила помадой губы.
   - Ты не будешь скучать без меня, Дока?
   - Не буду. Сегодня последний матч в Лиге чемпионов, а потом классное кино по второй программе.
   - Ты просто золотой у меня братик! Я недолго. К полночи вернусь!
   Я заподозрил неладное. Уж слишком воодушевляла Вика. Как алкоголик в предвкушении разгула. Я знавал таких ребят - ещё по общежитию университета. У них глаза искрились, когда гонец бежал за пойлом в магазин.
   - Будь спок, Дока! - Вика чмокнула меня в щёку и упорхнула, как беспечная бабочка.
   До футбольной трансляции оставалось ещё полтора часа, и я прилёг на диван, чтобы почитать. Но, одолев полстраницы любимого мной "Чёрного монаха", неожиданно для себя уснул. Странная дремота окутала мозги - вязкая, чёрная, будто я погружался в летаргический сон. Я всегда боялся таких уходов из реальной действительности, как боятся нормальные люди смерти, но на этот раз совсем не испугался. Гротесковые сны допекли меня, и я объятиями души принял этот уход в бессодержательный вакуум.
   Вокруг меня было беззвучно и покойно, как в вечности. И вдруг этот комфорт взорвала сирена электрического звонка. Спросонок я попытался вскочить, как по тревоге, забыв о том, что сорвать себя с дивана теперь мне мало даже сверхусилия брюшного пресса. На это должны работать все мышцы - шеи, предплечий, спины, рук.
   Пока я приходил в себя, пока размещал свою верхнюю половину в коляске, минуло не менее трёх минут. Кто-то за дверью ещё трижды упорно звонил, кому-то очень хотелось попасть в мой дом. Может быть, дядя Гена? Устраивая свой куцый зад поудобнее, я догадался крикнуть:
   - Сейчас! Минуточку!
   В проёме дверей, как на моментальной фотографии при тусклом освещении застыла улыбка моего одноклассника Макса - какая-то неопределённая, ничего не выражающая, будто её приклеили к его круглому, полному лицу. Боже мой! Как же он растолстел за этот год! Макс никогда не отказывал себе много и вкусно поесть... нет, пожрать. А теперь, живя припеваючи, видно, разошёлся вовсю. Время максов нынче в России - тупоголовых и бессовестных. В школе он с трудом из класса в класс на четвереньках переползал, а теперь - хозяин жизни. А ты, Дока, один из лучших учеников в школе, обязан перед этой тупицей хвостом вилять. И это твоя справедливость, Господи?!
   Казалось, что улыбка на лоснящейся ряхе Макса была вечной, как моющиеся обои. А у меня от этой улыбки неприятно засосало под ложечкой: за долгом одноклассник пришёл. Наносить визиты вежливости, посочувствовать искалеченному однокласснику - это не из его репертуара. Улыбка улыбкой, а глазки - то маленькие, жёсткие, просверливающие твою душу, как геологический бур.
   Я дал коляске задний ход, чтобы его величество Макс в прикидной дублёночке за полтысячи баксов, в какой-то дорогой, похожей на купеческую, но несуразной из-за своих огромных размеров шапке, вошёл в мой дом в сопровождении двух качков в спортивных куртках. Неужели так боится безногого инвалида, что охрану с собой притащил? Или за этот год обзавёлся персональными телохранителями, и они сопровождают эту гору жира в гальюн? Куда ты катишься, мир?! Отвернувшись от Марьи и возвеличив Марфу, куда ты придёшь через десять-двадцать лет? К апокалипсису?
   - Ну, здорово, одноклассник! Рад, что живым вернулся из того ада, что зовётся Чечнёй! - Высокопарно сказал Макс и оглянулся на своих охранников. Не перед ними ли рисуется? Как же, он - рад! А может, и рад. Как бы он с мёртвого три тысячи баксов содрал? Мёртвые сраму не имут.
   - Я тоже рад тебя видеть! - А вот я солгал и круто покривил душой. С превеликим удовольствием я не лицезрел бы своего одноклассника ещё год или хотя бы до того дня, как получу боевые.
   Макс полунаклонился к коляске и полуобнял меня. Схватился пухлыми ручонками за спинку коляски и покатил меня в зал, будто заботливый и самоотверженный медбрат. У дивана для моих удобств, чтобы положить книгу, сигареты, стоял журнальный столик. Подойдя к нему, Макс, как добрый кудесник, щёлкнул пальцами. Из-за моей спины возник качок - белобрысый, постриженный под лысого. Качок поставил на стол пузатую бутылку бренди и положил три апельсина.
   - Выпьем за встречу, Дока! Все мы человеки, и все мы понимаем, что к чему. Тара имеется? --Макс собственноручно скрутил пробку с бутылки бренди. Вот так же уверенно он может скрутить голову кому угодно. Возможно, и мне.
   - На кухне в серванте рюмки.
   Макс лишь взглянул на охранника.
   - Я всегда уважал тебя, Дока! - заверил меня Макс, пока качок ходил за рюмками. - Башка у тебя варила, что надо!
   Он разлил бренди по рюмкам и плюхнулся безразмерным задом на диван. Тот чуть не провалился под ним. Не меньше семи пудов было в моём однокласснике.
   - Спасибо, что зашёл, Макс! - Я поднял рюмку. И заметил, что пальцы мои тряслись. Неужели испугался? В Чечне не боялся духов, а тут какая-то тупая, бесформенная масса под названием бизнесмен! Не стыдно тебе, Дока?
   - Скажешь тоже! Как же я мог не зайти?! Я никогда не был свиньёй, ты меня знаешь! - Он залпом выпил и бросил в рот дольку апельсина, которая юркнула туда, как пшеничное зёрнышко. Выпивать Макс всегда умел эффектно. Он тут же бросил строгий взгляд на стоявших за моей спиной качков. - Ну-ка, орлы, покурите на кухне! Не мешайте мне с другом детства покалякать. Ещё по одной, Дока? Между первой и второй промежуток небольшой.
   - Наливай! - согласился я. Макс никогда не был моим другом - ни в детстве, ни в юности, ни в отрочестве. Если бы он был моим другом, я бы перестал уважать себя. А бренди, между прочим, было - высший класс.
   Скрипнув, закрылась на кухне дверь. Макс с щедростью мецената выложил на стол пачку "Парламента".
   - Закуривай, Дока! Что ты напрягся, будто не дома находишься. Расслабься! Мы друзья или нет? - Макс, пыхтя, наклонился над столиком и по третьей наполнил рюмки. Как же сразу раскраснелась его ряха! Хоть не от зажигалки, а от неё прикуривай. Нет, дружок, долго ты не протянешь! Вот и одышечка у тебя. Начнётся с гипертонии, а потом и сахарный диабет, не дай Бог. - Как там в Чечне, Дока?
   - А что в Чечне, Макс? Не сахар, как и на любой войне. Оставил ей в подарок свои ноги - да и был таков!
   - Не горюй, дружище! Все мы человеки, понимаем, что к чему. Без ног - не без головы. Прорвёшься! Если что, мы поможем!
   "Ты поможешь!" - с иронией подумал я.
   Что-то Макс сегодня добренький. Может, пронесёт? Может, даст мне отсрочку?
   И усмехнулся про себя. Какой же ты наивный, Дока! В каком веке ты живёшь?! Три тысячи баксов - это не три тысячи деревянных. Среди новых русских таких бессребреников не водится. И среди нерусских тоже. И всё же искорка надежды затеплилась в душе. Такая упёртая дамочка, эта надежда, - умирает последней.
   Макс с устатку прихлопнул третью рюмку, будто кулак ео рту поднёс: рюмки и видно не было. Пошамкав долькой апельсина, вдруг взглянул на свои часы - большие, золотые. Я и марки их не знаю.
   - О-о! Извини, Дока, - деловая встреча, опаздывать не имею права! У нас, бизнесменов, ведь как: время - деньги! - Макс коротко, утробно хохотнул. Он ещё с большим трудом, чем это делаю я, поднялся с дивана. - Ну, бывай, Дока, крепись! Я денька через три забегу!
   Он направился к выходу, и я чуть было не вздохнул облегчённо. Но уже минув меня, Макс остановился.
   - Да, Дока... Все сроки прошли и давным-давно. А счётчик, он включён был - тикал. Так что уже четыре тысячи натикало. Вот через три дня я и приду в гости с ребятками-орлами. Ты уж расстарайся! Или уже сегодня готов меня обрадовать?
   Кто же ему поставил такой ханжески-наглый тон? Ну, по таким наукам в России профессоров - не считано!
   - Побойся Бога, Макс! Какие четыре тысячи? Мы же с тобой не чужие люди - одноклассники.
   - Ты прав, Дока. Одноклассники. Только не я в этой поганой жизни законы устанавливал. Ты знаешь, сколько раз для меня счётчик тикал? Задницу тебе показать? Там татуировочка есть, раскалённым утюгом оставленная. А я к тебе по-дружески, по-человечески - утюг в розетку не включаю. Так что не обижайся, Дока! - Он подошёл ко мне и одобряюще похлопал по плечу. С каким удовольствием я сейчас придушил бы этого самодовольного гада. - Кстати, а утюжок у тебя имеется! Вон в углу - аккуратненький такой. Так что ты, дружище, почаще на него посматривай и думай, что через три дня мы придём к тебе в гости. Навестить, так сказать, друга детства.
   - Будь человеком, Макс! - Я резко развернул коляску. Он всё-таки испугался - откатился на два шага назад. - Потерпи месяц. Должны боевые переслать.
   Я умолял его, как последняя дешёвка. Я был себе противен больше, чем этот боров.
   - Нет, Дока. Была у меня терпелка, да вся вышла. Бывай здоров! - Макс ещё раз по-дружески мягко похлопал меня по плечу. - И ещё об одном помни: сестра у тебя есть - молодая, красивая.
   - Вику не трогай, Макс! - Я вплотную подкатил к нему и сурово посмотрел в его поросячьи глазки. - За Вику я, знаешь, что сделаю!
   - А что ты сделаешь? По всем Клинцам за мной на инвалидной коляске гоняться будешь? Нет, Дока, нынче другие времена, и с ними тебе придётся смириться. - Макс некультурно сплюнул себе под ноги. - Орлы! Потопали!
   Я не поехал за ними закрывать дверь. На столе осталась стоять ополовиненная бутылка бренди. Я подкатил к столу, схватил её за горлышко и хотел со всей силы шандарахнуть ею об стену. Но бренди-то при чём? Однако, зло всё-таки выместил на рюмках.
   Вот так бы Макса размазать по стенке! Проклятая Юля! Это ты меня до такого позора довела!
   Я опрокинул бутылку со сладковатой жидкостью в рот. И выхлестал её до дна. Пропади всё пропадом!
  
   28.
  
   Какой-то грязный и пыльный двор, обнесённый тыном. В глубине двора - белая мазанка, крытая камышом. Неподалёку от мазанки - приземистый сарай, выложенный из дикого камня - бута. Солнечный знойный день, на небе пронзительной лазури - ни облачка. Безмятежно стрекотала в серо-жёлтой степи саранча, а высоко в небе безмятежно заливались жаворонки.
   Я стою посреди двора в одном исподнем белье с непокрытой головой. Не просто стою изнывающим от зноя и лени ротозеем. Я стою у столба, вкопанного в землю. Мои руки онемели и ноют, потому что они заломаны за спину и привязаны к столбу пеньковой верёвкой, впившейся в кожу. Солнце, стоящее высоко в зените, бесцеремонно, нагло тычет острыми пиками лучей в мои глаза, отчего те слезятся. Мои зрачки горят от тёплых и солёных слёз, перемешанных с едкой степной пылью.
   В тени сарая млела какая-то облезлая дворняга, отмахиваясь от мух куцым хвостом и недовольно прядя ушами. Ещё в тени мазанки копались в земле куры. И больше ни одной живой души на много вёрст вокруг, будто вымерла вся планета, а я - последний её житель - тоже скоро должен умереть от обезвоживания организма или от солнечного удара. Я не понимал, почему привязан к столбу, я даже не пытался думать об этом, потому что умирал от жажды в пяти шагах от колодца, выложенного тем же бутом.
   У меня уже мутился рассудок, и вот-вот со мной должен был случиться обморок, если не удар, после которого я уже никогда не увижу этого лазурного неба и яркого, жестокого солнца. Но вдруг загудела, будто начиналось землетрясение, степь впереди меня, и я сделал усилие, чтобы поднять голову, упавшую безвольно на грудь.
   Далеко-далеко у горизонта сиротливо ютилась покатая сопочка, обдуваемая злыми степными ветрами и сжигаемая беспощадным светилом. Это на неё накатывался тревожный гул, становившийся все громче и жутче, а за сопочкой возникло белесое облачко пыли. Вместе с гулом разрасталось и это облачко.
   Через пять минут через пелену слёз я разглядел около сотни всадников, скачущих к мазанке. Но не ёкнуло от радости моё сердце, потому что я не ждал этих всадников освобождения, я ждал от них смерти. И всё-таки даже это было лучше медленной и мучительной казни жалящим солнцем, смерть могла освободить меня от нечеловеческих страданий.
   Всадники ворвались на широкий двор, подняв тучи серой пыли до самых небес. В горле моём запершило и ещё больше возмутилось в моей голове. Я почти не ощущал в себе жизни, и, если бы не жажда, взирал бы на этот жестокий мир равнодушно и без сожаления, меня совсем не интересовала бы моя обречённая судьба. Один глоток воды - и пусть земля разверзлась бы под моими ногами.
   Когда осела на землю пыль, Я рассмотрел толпу всадников. Судя по бритым головам с оселками, передо мной были запорожские казаки - такие, какими их описывал Гоголь. Кто же тогда я? Москаль? Шляхтич? На своей голове я не ощущал волос - только прилипший ко лбу узкий чуб. Значит, я тоже запорожский казак? За что же тогда меня привязали к столбу посреди грязного и пыльного двора?
   От толпы всадников, частью своей спешившихся и окруживших колодец, на мощном буланом коне с мохнатыми ногами отделился всадник - огромный, тучный мужик в папахе, с пышными усами и люлькой во рту. Ну вылитый Тарас Бульба!
   Но когда он подъехал ко мне ближе, почти вплотную, я разглядел всадника. Его оплывшее лицо, его маленькие поросячьи глазки показались мне знакомыми, но не по иллюстрации к повести Гоголя. Только одеянием, усами и люлькой он походил на Тараса Бульбу, а в остальном - вылитый мой одноклассник Макс.
   - Ну, як ты тут, Дока? Живый? - с ухмылкой спросил меня Макс-казак.
   - Пить... - только и нашлось у меня сил прохрипеть.
   - А хрен тоби в люльку, а не пить! Вспомнил, куда ты кош куреня подевал? Не?
   Я умоляюще посмотрел на своего мучителя.
   - Какой кош? Я не знаю никакого коша!
   - А четыре тысячи злотых?! Хиба це шутки? - Макс вытащил изо рта люльку, выбил её об луку седла. - Гей, хлопцы! Ну-ка привяжите цього вора за ноги к коням! и геть в стэпу!
   Меня, потерявшего все силы и равнодушного ко всему на свете, отвязали от столба, накинули на мои лодыжки петли верёвок, а другие концы - к сёдлам двух коней.
   - В последний раз пытаю, варнак: де четыре тысячи?
   - Не знаю... Воды... - Я почти испускал дух.
   - Ну тогда вини себя! - Макс-казак взмахнул коротким, татарским кнутом. - Геть, хлопцы!
   И через несколько секунд меня резко дёрнуло. Моё тело, подскакивая на кочках, поволоклось со двора в степь вслед за двумя всадниками. За тыном всадники направили пошедших в карьер лошадей в разные стороны. И вскоре верёвки натянулись. Я оторвался от земли и через секунду опал на неё обрубком тела уже без ног. Странное дело: я корчился окровавленным куском мяса на выгоревшем ковыле и совсем не чувствовал боли. А мои ноги нелепыми зверюшками, подскакивая, волочились за скачущими запорожцами.
   В последний раз я поднял голову, чтобы проститься с небом и солнцем, а вместо них увидел зловеще гогочущего Макса - в казацком жупане и с люлькой в зубах...
   Я проснулся в холодном поту и ощутил себя лежащим на диване под ярко сияющей люстрой, как под софитами, как под полуденным степным солнцем посреди грязного и пыльного двора.
   Я медленно, дрожа всем телом, приходил в себя. И первое, что осознал: меня мучила жуткая жажда, будто я съел килограмм пересоленной селёдки. Сорвав со стола ополовиненную бутылку минералки, жадно, захлёбываясь пил, не обращая внимания на то, что она противно-солёная и тёплая. Бешено колотилось сердце. Нет, эти кошмары однажды доконают меня!
   Чтобы не вспоминать и не анализировать кошмарное сновидение, я повернул голову к стене напротив, бросил взгляд на настенные ходики. Три с четвертью ночи. Потрескивая, шипел телевизор. Видимо, я уснул, не выключив его. Телевизор у нас был старый, ещй полупроводниковый, весивший не менее двух пудов, и был для меня неудобен в пользовании. Мне бы телевизор с пультом! Но пока не до жиру. Перевернувшись на живот, я пополз, как ящерица с оторванным хвостом, к телевизору чтобы выключить его.
   В зале царствовал настоящий бардак - неубранный стол, по полу разбросаны осколки разбитых мною рюмок. По этим осколкам я могу ходить смело - пятки не порежу. Я с иронией усмехнулся, потянулся к пачке сигарет. Но от одной только мысли об этом затошнило. Ещё бы! Пепельница до краёв набита окурками. А тут ещё депрессия, уснувшая рядом со мной, как верная жена, проснулась и обняла меня своими сонными и ленивыми руками. Вот так, лёжа на диване, откинув непутёвую голову на подушку и сложив руки на груди, и умереть. Этим я решил бы все свои проблемы. А чего я боюсь? Мне нужна эта жизнь, которая и на жизнь-то не похожа? Способов умереть сколько угодно, гораздо больше, чем способов жить. Может быть, это мужественнее, чем барахтаться беспомощным лягушонком в луже?
   Поглаживая депрессию по податливой спине, я всё-таки прикурил сигарету. Запершило в горле, из лёгких вырвался сухой, колючий кашель, но, откашлявшись, я махнул на это дело рукой вместе с обожающей меня депрессией. Сизый дым причудливыми бесплотными дракончиками взлетал к потолку, рассеиваясь по комнате. Дым. Всё дым, который однажды рассеется. И моя жизнь и даже жизнь мироздания - всего лишь дым, и ни о чём не стоит жалеть. Добраться до кухни, открыть все конфорки газовой плиты - и ты свободен, Дока - Евдоким Сычёв.
   И всё? Это обидно, Дока. Это банально, Евдоким Сычёв. Однажды ты умер - там, в ростовском госпитале. Умер и убедился, что Там ничего, кроме непроницаемого и вечного чёрного вакуума, нет. Бог, рай, ад - всё это сказки-сказочки, придуманные священниками, чтобы держать этот народ в нравственной узде. Значит, нет никакого смысла в существовании всего сущего? Зачем, для какой цели всё это? Не может же всё быть абсурдом.
   Я опасно забрался в философские дебри в присутствии депрессии и разозлился на себя. Прав был Серёга Носков, когда сказал, что я люблю всё усложнять. Всё правильно, Серёга! Надо жить просто и по возможности - в своё удовольствие. Кто не занимается копанием в своей мифической душе, кто живёт, не оглядываясь на условности, паразитами, присосавшимися к обществу, расплодившимися за тысячи лет, то счастлив. Макс, например.
   Это Макс живёт?! Этот жирный, гнусный червяк?! Ты завидуешь ему, Дока? Ведь ты был уверен, ты всегда думал, что есть, есть какой-то смысл в том, что ты живёшь, что живут остальные люди, иначе сама реальность была бы ничем иным, как абсурдом. Разве абсурд способен создавать такую тонкую и сложную систему, как человек? Что-то есть, до чего не может дотянуться человеческий разум. Может быть, человеку не хватает воображения?
   Я ещё сильнее разозлился на себя и в сердцах ткнул окурок сигареты в пепельницу, усыпав пол бычками и пеплом. Ко всему прочему, Дока, ты ещё и свинья! Теперь ты у себя в зале организовал несравненный бардак, приближая своё жильё к бомжатской лачуге. К тому же, опасно дымил непогашенный окурок в сантиметре от газеты, которую я уронил, читая перед сном. Да, я читал перед сном жёлтую прессу, забыв о футбольной трансляции, чтобы отойти нервами после незабываемого визита Макса. Как ни странно, извращённые нравы богатых и знаменитых успокоили, я смог уснуть.
   Но кошмары реальной действительности перекочевали в мои сновидения. Мои ноги преследуют меня во сне и наяву. К тому есть причины: я, только я, виновен во всём, и нечего пенять на судьбу и сетовать на Бога.
   Сгореть вместе с только что купленным домом - может быть, и красивая смерть. В короткое мгновение ты можешь превратиться в Джордано Бруно. Но тот хоть из убеждений своих принял героическую смерть. А ты, Дока? Из-за отсутствия этих самых убеждений? Нет уж, страдающий душой мальчик! Раз уж напросился, раз уж вылез вместо кого-то на свет божий, так живи, страдай и ищи свои убеждения, ради которых можно взойти на костёр инквизиции.
   Начал тлеть край газеты. Я испугался, резко сорвал своё тело кс кровати. И не рассчитал силы, свалился на пол, больно ударившись левым локтем. В исступлении я прихлопывал ладонью окурок и затлевшую газету и вдруг расплакался - навзрыд, как малый, покинутый всеми ребёнок. Чудеса! Были в моей жизни дни почернее этого и причины плакать поуважительнее, ноя никогда не плакал с таким отчаянием и так щедро.
   Лёжа н полу на животе, стучась лбом в свои руки, я плакал не менее пяти минут. Благо, что дом был на отшибе, и никто не слышал этого. Со стороны я, наверное, походил на сошедшего с ума калеку. Таким и представлял себя, выливая ушаты накопившихся слёз и обид на мироздание.
   А потом резко затих и, к своему удивлению, почувствовал, что душе моей сделалось необычайно легко. Вдруг испарилась с сочувствием гладившая меня по голове депрессия, и все мои мысли и чувства пятиминутной давности показались наивными и смешными. Ты мужик, Дока! И ты будешь жить!
  
   29.
  
   Только к пяти часам утра я навёл порядок в зале. Чего это мне стоило красноречиво говорили промокшая на спине и груди майка и ноющие бицепсы. Но я справился без Вики, которая, видимо, пошла в загул. Я не только убрал на столе, я подмёл и протёр шваброй пол, вымыл посуду. Часовая стрелка замерла на цифре "пять", а минутная скакнула на "двенадцать", когда я без сил свалился из коляски на диван. И сразу же уснул, как младенец, без сновидений.
   Бойцы смотрели самые сладкие утренние сны, когда завыла сошедшая с ума сирена боевой тревоги. Её скулящий вой мог разбудить покойника, и я резко отбросил одеяло, рванул, чтобы упругой рысью соскочить с армейской койки. Но моё тело не послушалось меня, словно кто-то привязал его к панцирной сетке крепким капроновым шпагатом.
   "Что за чёрт?!" - огненной стрелой промелькнуло в моём мозгу изумление. Ничего не понимая, я открыл ошарашенные глаза.
   Было темно, и ни зги не видно. Но и удивительно тихо для казармы во время боевой тревоги. Не скрипели кровати, не метались между ними солдаты, и не было света. И до меня начало доходить, что спросонья я попал не в ту реальность. Занесло меня в прошлое, хотя я не мог припомнить какого-нибудь сновидения. Даже короткого, как мгновение. Откуда тогда этот вой сирены? Может быть, электрический звонок, который мне, спящему, показался сиреной? Наверное, это вернулась с гуль Вика. Но у неё же есть ключ!
   Я затаил дыхание, прислушался... Абсолютная, непогрешимая тишина. Только где-то далеко-далеко, в районе автовокзала, гудели приглушённо двигатели автобусов. Значит, уже тишина - погрешимая и не абсолютная. Ничего в этом мироздании нет непогрешимого, а тем более - абсолютного, кроме смерти. Ни-че-го...
   Значит, не было электрического звонка. Не могло быть и воя сирены. Откуда ей взяться в наших мирных и сонных Клинцах? Почудилось мне, - справедливо решил я и взглянул на часы, на фосфорицирующий циферблат. Одна минута седьмого. Всё правильно. И в госпитале, и в гостях у Носкова я часто просыпался в шесть часов утра, потому что в это время в армии подъём. Но не с сиреной же!
   Я ещё несколько секунд, притихнув, ждал повторного звонка, но за дверью было тихо. Я понимал, что больше не усну - рано лёг спать с вечера и, несмотря на трудовой героизм с трёх до пяти, времени, чтобы выспаться, было достаточно. Но не хотелось включать свет, обнажать перед своими глазами реальную действительность, лицезреть которую у меня не было желания. И я левой рукой потянулся к столу, к пачке сигарет.
   Прикурив, поудобнее устроил свои полтела на диване, который обещал мне стать другом на долгие годы, а возможно, и смертным одром. "Ява" попалась сыроватая, и мне пришлось вытягивать из неё никотин с усилием. Но это мелочи жизни по сравнению с мировой революцией! Эко загнул! Скорее случится апокалипсис, чем сбудется эта марксистско-ленинская утопия.
   А чего это меня в прошлое затащило без веских причин, и долго ли оно будет не отпускать меня? Что в этом плохого? По крайней мере, в прошлом я был с ногами. Пусть мне каждую ночь снятся вой сирены, боевая тревога, чем кошмары с отрубленными, отрезанными, оторванными ногами.
   Мне показалось, что за дверью в веранде кто-то зашуршал, потом вздохнул. Нет, нет, опять почудилось. Может быть, мыши, которые бегают по дому чуть ли не строем. Надо бы завести кота. Так и сделаю, если успею, если не грохнет меня Макс со своими мордоворотами.
   Опять кто-то жалко вздохнул и даже всхлипнул за дверью. Барабашка? Выходи, несчастный гном! Познакомимся-подружимся, и мне не так муторно будет на душе. Ну зачем я помянул всуе этого урода Макса?
   Барабашка или домовой, или то и другое в одном лице, будто услышал моё предложение, откликнулся и тихонечко постучал в дверь. Это уже было не смешно. Я суеверно перекрестился и включил бра. Свет выхватил из темноты совсем не страшную реальность. И всё бы хорошо, но стук повторился.
   Этот барабашка, что, света не видит? Нечистая сила света должна бояться. Дожился, Евдоким Сычёв! У тебя уже начались слуховые галлюцинации. Или первые признаки белой горячки? Только вместо чёртиков барабашки мерещатся. Так недолго с манией преследования в психбольницу загреметь.
   Я решил не обращать внимания на подозрительны шорохи и звуки, подполз к краю дивана и дотянулся до пульта телевизора. Ещё не загорелся экран, а меня уже поприветствовали: "Доброе утро"! Будто барабашка забрался в этот громоздкий ящик и изголяется надо мной женским голосом. Однако лицо барабашки было очень даже приятным. Ба, да я тебя знаю, нечистый! Тебя Катей Стриженовой зовут!
   Что ж, будем привыкать к ящику с экраном. Он и диван для инвалида первой группы - первые друзья. Я пополз назад, чтобы устроится поудобнее, и вдруг Катя Стриженова негромко окликнула меня:
   - Дока!
   Что за чертовщина?! Я даже оглянулся на телевизор, но Стриженовой в ящике уже не было - там восседал её внешне меланхоличный муж. Не позволил заигрывать жене-красавице с инвалидом. Нехорошо! С Катей я не отказался бы пофлиртовать даже чисто платонически.
   Теперь постучали в дверь уже настойчивее. И окликнули громче очень знакомым женским голосом. Господи! Это же Вика! Это моя сестрица давно стоит на веранде и бессовестно играет роль барабашки. Почему она не открывает замок своим ключом7
   - Дока! Открой, п-пож-жалуйста! - Голос Вики дрожит, будто она промёрзла до костей. К тому же, она сильно косноязычит, а это верный признак того, что сестрица пьяна, как сапожник. Вырвалась алкашка на волю! Вот и относись к ней по-хорошему, с доверием. Нет, будет у меня с ней проблем по горло! А ты, Евдоким Сычёв, мечтал Обломовым в халатике полёживать перед телевизором? Нет, оставили тебе жизнь, так хлебай всякую: и сладкую, и горькую.
   Вздохнув и выругавшись вполголоса, я стал перебираться с дивана в коляску. А её забыл на тормоз поставить, и она покатилась, отчего я чуть на пол не грохнулся. В последний момент поймал за колесо свою самокатку.
   Провернув ключ в замочной скважине, я толкнул дверь, но она лишь приоткрылась, упёршись, верно, в Вику. Я ощутил себя гейзером, который начинал клокотать от повышенной температуры. Чтобы не взорваться бесполезным гневом на пьяную сестру, с разу же укатил в зал. Разборки с Викой в воспитательных целях благоразумнее перенести на вторую половину дня, когда эта заблудшая овца проспится.
   Я не знаю: вошла или вползла на четвереньках в дом Вика? Но я услышал её тяжёлый и обречённый вздох, когда она стояла, опёршись о косяк двери в зал. Сестра представляла собой жалкое зрелище: вся в снегу, мохеровая шапочка съехала набок, русые волосы растрёпаны, мокрые полные губы обиженно выпячены, будто она порывалась что-то сказать, но не могла. Боже! Как низко может пасть человек! А ведь Вике нет ещё и двадцати!
   - Ложись спать, горе! - Только и сказал я, собираясь вывалиться бутузом-уродцем из коляски на диван.
   - Угу... - сумела всё-таки извлечь членораздельный звук сестра.
   И попыталась оттолкнуться от косяка. Это ей удалось с третьей попытки. Но её резко повело в сторону. Она попробовала сбалансировать, удержать равновесие. Напрасно! Безвольным кулём Вика обвалилась на пол. На что хватило её пьяных сил, так это подняться на четвереньки. Она капризно захныкала:
   -Д-дока! П-п-по-мо-ги д-дой-ти д-д кр-р... койки!
   Это было бы зрелище! Инвалид, прыгающий на собственной попе, тащит к кровати молодую пьяницу...
   - Вика, ты соображаешь, что говоришь?! - я сдерживал себя, чтобы не запустить в неё Альбером Камю, который лежал на тумбочке рядом с диваном. Классный французский писатель не предполагал, что его книга может сгодиться для вразумления пьяной русской девицы.
   - Из-з-вини... - Наконец-то, дошло до сестры. Она с каким-то жалостливым недоумением посмотрела на меня. Глаза были мутны, как вода в пруду во время ливня.
   - Ну ты и свинья, Вика!
   Сестра опять обречённо вздохнула и посмотрела на меня виноватыми глазами.
   - Не надо, Д-дока! Я с-спать хочу! С-сама д-доползу!
   Приступ безнадёжной тоски сдавил мне сердце, когда я наблюдал, как ползёт на четвереньках, уподобившись животному, моя сестра.
   Я смолил одну сигарету за другой, пытаясь читать "Постороннего" Камю. Этот роман не мог добавить оптимизма в мою депрессивную душу. Не я один лишний, не я один выброшен на обочину жизни. Таких хватает и всегда хватало в этом неуютном мире, в котором справедливость - утопия. Счастливым себя в нём может ощущать только тот, кто может отстраниться от него. А я могу сделать это каким-то образом? Для этого надо просто сойти с ума. Но подобное проблематично сделать по собственной воле. Остаётся запить, увлечься наркотиками. И потерять человеческий облик. Жить на четвереньках, как Вика сегодня, разве это выход? Я и так живу на четвереньках, у меня нет возможности подняться в полный рост.
   Но разве в бренном теле дело? Суть жизни в чём-то другом. Для чего-то я необходим этому мирозданию, раз остался жить. Я не имею права прожить бессмысленную жизнь, иначе не стоило цепляться за неё.
   Нет, не Камю мне читать в такую угнетающую реальность минуту, а "Повесть о настоящем человеке". Но Полевого нет в моей скромной библиотеке. И не беда. Всё, что сейчас мне необходимо, это найти себе занятие, чтобы оставалось как можно меньше времени для самокопания и самоедства. Я должен найти клапан, через который могу выпускать пар, ибо задохнусь от тоски и ненависти. Ненависти к кому? К себе?
   Я резко и легко сорвал себя с дивана. Вместе с коляской вкатился в письменный стол в своей спальне-кабинете. Свет из зала, заползающий в спальню через открытую дверь выхватил из темноты предметы. Каким-то нелепым динозавром с ребристой шеей показалась мне настольная лампа. Я дотянулся до её кнопки, и в пасти этого динозавра загорелся недокучливый электрический свет.
   Спальня показалась уютной, а тёмное окно, выходящее на запад ещё темнее, превратившись в безнадёжный квадрат Малевича. Но зато весело и беспечно блестел полированный стол, с которого синим коленкором сиротливо смотрела на меня общая тетрадь. С какой целью я попросил Вику купить мне общую тетрадь? Неужели я всерьёз задумывался о том, что буду нечто записывать в ней? Разве у меня есть сказать что-либо важное этому пресытившемуся мудростями, циничному миру? С моими талантами не сыскать лавров Владислава Титова.
   Только в способностях проблема? Я довольно начитан и сносно владею слогом. Но... Титов, не смотря ни на что, был оптимистом, потому что мог представить своё будущее. Я же... Закованный в цепи разочарований, я не вижу своего завтрашнего дня. Моё будущее боится переползать даже часовую черту, разделяющую его с настоящим.
   Я открыл тетрадь в синем коленкоре. Чистый титульный лист подмигивал мне равнодушными голубыми клеточками. Подмигивал заговорщески, толкая мня на авантюру. Писателем я, наверное, никогда н стану. Но ведь никто не может запретить мне вести дневник - честный и непредвзятый, поучительный для потомков. Освобождаясь от своих сомнений посредством пера и бумаги, я буду облегчать себе жизнь. Это уже не теорема, а аксиома.
   Нерешительно я ступил на девственное поле общей тетради.
   "18 декабря 2001 года. Чуть больше десяти дней до завершения первого года нового тысячелетия. Каким он был для меня"?
   Господи! Как это всё глупо и примитивно! Это никому не интересно, это никому не надо, даже мне самому. Доморощенный Спиноза выискался! Твои мысли убоги и примитивны, как окружающая тебя реальность!
   Я в сердцах зашвырнул ручку в угол. Мне будет стоить немалых трудов поднять её. И хорошо. Не будет смущать человека, который возмерился покуситься на то, о чём представления не имеет. Уж лучше займись акварелью, Евдоким Сычёв! По крайней мере, хотя бы стены в доме украсишь.
   О чём ты думаешь, несчастный?! Через три дня к тебе заявится одноклассник Макс со своими краснорожими мордоворотами. Ты с ним будешь рассчитываться своими детсадовскими акварелями?
   На этот раз Макс поставил вопрос ребром и серьёзно - на дурачка выкрутиться не удастся. Надо что-то придумать. Надо срочно что-то придумать. А что? Ведь я даже на большую дорогу выйти не могу. Сунуть голову в петлю? Вряд ли стоит дорожить будущим, которое меня ожидает. А Вика? Что будет с Викой?
   Если за три дня я ничего не придумаю, придётся продавать дом, к которому ещё не привык. В Клинцах за него шесть-семь тысяч баксов взять можно. А где жить? Можно купить домик в деревне. Какая разница, Дока, где тебе прозябать?
   Это был хоть какой-то выход из положения, и на душе отлегло. Хотя... Дом мне нравился. В этом доме можно жить до старости, не ощущая себя изгоем. Придётся звонить Сергею Носкову. Может быть, он ещё раз выручит? Раздобудет денег взаймы на пару месяцев. Вряд ли Носков сыщет такую большую сумму, но надежда умирает последней.
   Я выкатился в зал и взглянул на старенькие настенные часы. Они тикали лениво, как бы нехотя, будто путешествующее по мирозданию время угнетало их. Оно угнетало и меня. На этот раз тем, что плелось медленно. Только восьмой час утра. Рановато беспокоить старлея. В такую рань даже самого близкого человека беспокоить совестно.
   Повезло тебе, Альбер Камю! До девяти утра я всё-таки одолею твоего "Постороннего". И утешусь тем, что не я один бестолково живу на этом свете.
  
   30.
  
   "Чтобы всё завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остаётся только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей - и пусть они встретят меня криками ненависти".
   Я закрыл книгу. Закрыл без сожаления, потому что не соотносил себя с героем Камю. Я неравнодушен к себе, я цепляюсь за эту жизнь, на что-то надеясь, и н столь сильно ненавижу людей. Когда я умру, мне хотелось бы, мне хотелось, чтобы хоть кто-то любил меня, пожалел о моей смерти и уронил слезу. Для меня слишком большая роскошь быть экзенсциалистом. Я ведь живу вместо молодых ребят, которые могли употребить свою жизнь с большей пользой, чем я, если бы судьба улыбнулась им, а не мне. Сейчас у меня чёрная полоса в жизни, но ведь она пройдёт, никуда не денется. Ты должен верить в это, Евдоким Сычёв. И скрашивать своё одиночество не ненавистью, а любовью людей.
   Я ещё молод, и поэтому мне легко настраивать себя на более оптимистический лад. Не стоит превращаться в старичка-брюзгу в двадцать шесть лет. Надо действовать. Тем более, что настенные часы показывают уже четверть десятого.
   Мне пришлось попотеть, чтобы дотянуться до пиджака, висевшего на вешалке. В пиджаке лежала записная книжка с телефонами. И с этой серой книжицей, как с надеждой, я поднял телефонную трубку. Она равнодушно гудела, пока я не начал набирать ростовский номер Носковых. Серёга, будь дома и изыщи способ помочь мне. В последний раз, ей-богу!
   Пошли длинные гудки. Один, другой, третий, четвёртый... Казалось, так будет длиться вечность. Кажется, у Носковых никого нет дома. Они занятые люди, в отличие от меня. Ещё три гудка, и я положу трубку. Увы... Никому нет до меня дела в этом мире, как и до героя Камю. Быть может, всё-таки стоит научиться ненавидеть этот мир?
   Но неожиданно в трубке щёлкнула надежда и через пять минут обвила моё ухо мягким женским голосом:
   - Я вас слушаю...
   - Это квартира Носковых? - решил убедиться я, чтобы рассчитывать на участие, что не попал по ошибке в чужой, незнакомый мир, в котором мне ничего не светит.
   - Да, здесь Носковы живут. А это вы, Дока? Я узнала вас!
   Это же Зоя - Серёгина сестра! Испуганным зайчонком вздрогнуло моё сердце и затаилось. Чего я испугался? Разве может ласковый голос девушки таить в себе опасность? Может, если он вызовет ассоциации - восторженные и печальные, которые, как наваждение, будут преследовать тебя несколько дней. Чего мне надо бояться больше всего в жизни, так это своей любви.
   - Это вы, Дока, или не вы?
   Странный вопрос, если она узнала меня. Но ведь я ничего не ответил ей, превратившись в глухонемого или потерявшего дар речи подростка. Но на обратном конце провода длиною в тысячу двести километров могут запросто положить трубку.
   - Это я, Зоя. А Серёга дома? - Для меня будет надёжнее и спокойнее, если в трубке появится голос друга, от которого я не теряюсь и не краснею, будто меня застигли за чем-то нехорошим.
   - Я очень рада, здравствуйте! - не хотел прощать со мной нежный девичий голос. - Как у вас дела, Дока?
   В голосе Зои чувствовалось неподдельное участие. Но его искренность сильно волновала меня. Лучше бы её голос был равнодушным.
   - Всё в порядке. - А мой голос треснул, как сучок, на который накатилось колесо бронетранспортёра. - Серёга дома?
   Я повторил вопрос, чтобы дистанцироваться от образа, который докучал мне своей навязчивостью. Он рождал во мне отчаяние и безнадёжность, а с этой парочкой жить было невозможно.
   - Нет, Сергей в Ростове, устраивается на работу.
   - В Ростове? - удивился я. - А разве у него не получилось устроиться в рыбохрану?
   - Там совсем никудышная зарплата, а у Сергея возникли большие долги. - Казалось, что Зоя ответила нейтрально, обыденно, но всё равно в её голосе я расслышал нотки упрёка. - Он берёт в аренду легковушку и будет таксовать по Ростову.
   - Понятно... - сказал я, хотя мне не было понятно решительно ничего.
   - Что передать Сергею? Он обещал позвонить. А приедет только к Новому году.
   - Передайте, что у меня всё в порядке. Это и хотел сообщить ему. - Я солгал без угрызений совести. - И ещё передайте: как только получу боевые, сразу же вышлю ему деньги.
   - Не унывайте, Дока! - дежурно пожелала мне Зоя прежде, чем вернуть трубку рычажкам. А я свою продолжал держать у уха, слушая короткие гудки, будто сонату Бетховена. Эти гудки были уже ниоткуда и в никуда. И они, и я были посторонними в этом мироздании.
   Идиот! Я, наконец, расстался с трубкой. Я надеялся на помощь Носкова после того, как сам загнал его в угол. Почему я никогда не спрашивал у него, где он берёт деньги, чтобы помочь мне? Я просто просил, я решил, что он обязан мне по гроб жизни. И после этого считаю себя чутким, отзывчивым человеком. Ты толстокожей, чем индийский слон, Евдоким Сычёв!
   Я устало и обречённо откинулся на подушку. Всё, выхода у меня нет. Вчера звонил в военкомат. На боевые не стоит надеяться и через месяц. Значит, придётся продавать дом и покупать халупку в какой-нибудь деревушке близ Клинцов. Похоронить себя среди лесов и болот? Но какая тебе разница, инвалид Сычёв? Твой удел - "катиться дальше вниз". Бездельничать в Клинцах или в деревне - разве есть принципиальные различия? А Вика? Что будет делать Вика в глухой деревушке?
   Я должен оставить в покое доброго старлея, он сам сидит на мели. А кого я могу потревожить? Свою бывшую благоверную Юлю? Да она скорее повесится, чем расстанется с сотней рублей. У меня с нею телефонный разговор два года назад. Я ей сказал, что не честно, если квартира досталась ей, а весь долг за её покупку - мне. На что она ответила язвительно:
   - Ты считаешь, что твоя дочь должна жить на улице? Ты же не платишь нам алименты по постановлению суда. Мы доверились тебе!
   После этих слов Юля сразу же положила трубку. Я знал, что она не бедствовала, что её муж был удачливым коммерсантом, но уподобляться униженному просителю не желал. Бог ей судья!
   Стоп! А милиционер, с которым я познакомился в поезде? Как его звали? Митя. Он написал в моём блокноте, чтобы я обращался к нему без стеснений. Я не набивался со своей дружбой к нему, а он написал такие слова и оставил номер телефона. Ведь не просто так, ради галочки. Может быть, этот Дима Малахов сможет чем-нибудь помочь мне? А если не сможет, чем я рискую? Лёгким разочарованием? Сколько их уже было в моей жизни!
   Телефонный аппарат снова смотрел на меня чёрными глазами надежды. И я мягко, как на плечо друга, положил руку на него.
   Мне ответили почти сразу, на втором звонке, будто ожидали, что именно в эту минуту позвоню я. Абсурд! Верно, на другом конце провода ждали с нетерпением звонка от кого-то другого, а не от шапочного знакомого.
   - Дмитрий Малахов не слушает! - по-военному доложила телефонная трубка.
   - Доброе утро лейтенант! - Я тоже постарался быть добрым. - Тебе беспокоит безногий инвалид из поезда. Дорожный собутыльник, одним словом. Помнишь, такого?
   - Дока? Почему не помню? Очень даже помню! - Мне показалось, что мент Митя почему-то обрадовался моему звонку. Может быть, он одинок в этой жизни ещё больше моего? - Что-то случилось, Дока?
   Я не нашёлся сразу, что ответить, и, растерявшись, молчал.
   - Извини, Дока, что так прямо спросил. Я спешу. Я уже уходил из квартиры, когда ты позвонил...
   Уходил, а трубку снял сразу же. Но может быть, телефон у него находится в прихожей?
   - Понимаю... - уже уныло ответил я. - Когда тебе можно позвонить?
   - Говори сейчас. Надеюсь, что мир не перевернётся, если я опоздаю на встречу с одноклассником. Тем более, что я его недолюбливаю. Так что говори. И без обиняков. И без всяких стеснений! Чем могу, помогу. - Голос у Малахова был твёрдым и честным до такой степени, что я поверил. Если это будет в его в силах... Смущала меня только сумма: четыре тысячи баксов - это целое состояние.
   - Понимаешь, Митя... - У меня тоже был одноклассник, которого я недолюбливал, и от этого милиционер из Брянска показался мне близким человеком. - Наехала на меня крутизна. Я должен три тысячи долларов, плюс тысяча нащёлкала на счётчике. На всё про всё дали три дня, а мои боевые придут не раньше, чем через месяц.
   Я всё-таки смущался, говорил быстро и сбивчиво. Всё-таки кто я этому Малахову? Мы были знакомы пару часов и обмолвились друг с другом лишь парой-тройкой ничего не значащих фраз. Но отступать было некуда.
   - Сильно наехали?
   - Дальше некуда... - Я шумно выдохнул трубку. Для того, чтобы до Малахова дошёл трагизм моего положения?
   На другом конце провода некоторое время молчали. Может быть, целую минуту.
   - Сумма очень приличная, Дока. И весьма ограниченное время. - Митя говорил со мной, как давним и закадычным другом. - До вечера я смогу наскрести полторы штуки - не больше.
   От удивления я начал заикаться.
   - Спасибо, Митя... А каким образом?..
   - Я приеду в Клинцы последним автобусом. Говори адрес, я запишу!
   От такой неожиданности я вообще потерял дар речи и не мог вспомнить свой новый адрес места жительства.
   - Дока... - не понял моей слишком долгой паузы Дмитрий. - Ты не хочешь, чтобы я приезжал? Или живёшь на вокзале?
   - Извини... Мы недавно переехали в этот дом. Квартира у нас была на пятом этаже. Сам понимаешь... Пришлось обменяться. Вспомнил! Садовая, 88. От автовокзала вторым автобусом до конечной.
   - Ты с кем живёшь? С родителями?
   - С младшей сестрой. Родители мои, увы...
   - Ладно, Дока. Приеду - поговорим. Жди последним автобусом, если успею.
   Если успеет, приедет Митя, которого я почти не знаю. Невероятно, но у меня было такое чувство, что, попросив у него помощи, я помогаю и ему: с какой-то отчаянной готовностью лейтенант милиции откликнулся на "СОС" практически незнакомца, пообещав ни много, ни мало - полторы штуки "зелёных".
   Мне больше делать нечего, как искать мотивы поступку Мити. Деньги, которые он обещал привезти, не решат проблемы с Максом, но это уже кое-что. По крайней мере, есть повод попросить одноклассника об отсрочке.
   Чёрт возьми! Вылез из укрытия голод и начал докучать мне. Я знаю, что дома из еды - шаром покати. И всё-таки можно хоть что-то найти, чтобы заморить червячка - назойливого и въедливого. Надо скатиться в коляску и съездить и съездить на кухню, а то от курева натощак уже голова кружится.
   В хлебнице я отыскал корку батона, а в холодильнике две шпротины в банке. Не густо, но всё же добавка к пустому чаю. Наливая воду в чашку, я пролил кипяток из чайника... Хотел подумать: "на колени". Наконец-то, хоть какая-то польза от того, что у меня нет ног. Были бы колени - обварил бы их.
   "Наверное, Бог всё-таки есть, раз свёл меня случайно с лейтенантом Митей, - подумал я, размешивая сахар в чашке с чаем. - Жестокий и милосердный одновременно"?
   Чай был дешёвым и невкусным, но это обстоятельство не вызывало у меня раздражения. Слава Богу, что такой есть, и я не прошу милостыню на вокзале. Нет, если я докачусь до такой жизни, не стану униженно цепляться за неё. Я не боюсь смерти, потому что она ничем не хуже жизни. Можно накрутить себя до депрессии возводя абсурд в Абсолют.
   Размышления о смысле жизни - это ад, который придумал для человека Бог. Это наказание за его гордыню?
   Тьфу, тьфу, тьфу! Зачем тебе лавры Шопенгауэра, Сычёв? Это то того, что вчера я читал "Миф о Сизифе" Камю. Трагедия жизни усугубляется размышлениями о её смысле. Я отставил недопитую чашку с чаем в сторону, подъехал к окну, отдёрнул шторы. В глаза ударило не по-зимнему яркое солнце.
   Как красив этот мир даже зимой, которую я не люблю! Голые ветки сирени, припорошенный инеем, притулившись к окну, сверкали на солнце. Перед кухонным окном был разбит небольшой палисад. Засыпанный снегом он искрился перламутром. Мне захотелось выйти... то есть выехать на улицу, вдохнуть полной грудью ядрёный, морозный воздух, но... Надо готовиться к встрече гостя из Брянска.
   Я рассчитывал наказать Вику за пьяный разгул бойкотом. Не имеют воздействия на неё нравоучения, может быть, помогло бы молчаливое осуждение и презрение? Но без её помощи я не смогу достойно встретить дорогого гостя: надо сбегать в магазин, приготовить ужин, протопить баньку. Наверное, когда-нибудь я научусь делать всё это сам, но в настоящее время беспомощен, как ребёнок ясельного возраста.
   Я доехал до комнаты сестры, приоткрыл дверь. В нос ударил сивушный дух, будто я сунул нос в винный погребок. Несмотря на то, что Вика явилась без чувств, она разделась. А вот ночнушку надеть на себя и расправить постель, видимо, не хватило сил - лежала поверх одеяла обнажённой махой спиной к двери, по-детски свернувшись калачиком. В негустых сумерках из-за задёрнутых штор зыбко проявлялся изумительно правильный абрис молодого женского тела. Я с ужасом подловил себя на мысли, что смотрю на Вик с вожделением. И резко, будто ожидал удара в лицо, откатился назад. Ну и скотина же ты, Евдоким Сычёв!
   Но как-то же надо разбудить эту пьянчужку! Я подкатил к допотопному музыкальному центру "Эстония". Совершенно удивительным образом он сохранился. Его же запросто могли пропить отец с Викой. Но папа, видимо, не потерял последнюю совесть. "Эстонию" мама доставала с превеликим трудом, чтобы подарить центр на сорокалетие отца, который и минуты не мог прожить, чтобы не звучала музыка. Слушал он всё подряд - от Высоцкого до металлорока и неплохо пел сам.
   Я не знал, что за кассета стояла в магнитофоне, но врубил его на полную мощность, на обе колонки. На весь дом завопили сумасшедшие "Стрелки". От их ора мог вернуться из мира иного и мёртвый, но в Викиной спальне даже не скрипнула кровать.
  
   31.
  
   Митя подошёл к полку в парной и подставил мне спину - довольно крепкую для его неатлетического сложения и буро-красную от пара. Подставил с готовностью рикши, обслуживающего индийского раджу.
   - Крепче цепляйся за шею, Дока! Я то боюсь, что выскользнешь на пол, как вьюн! - негромко сказал мой гость из Брянска.
   Лейтенант приехал час назад, но мне казалось, что мы вместе уже несколько дней - настолько естественно и непосредственно он вёл себя. С тех пор, как мы виделись в первый и последний раз, он ещё больше похудел, почти чёрные глаза его запали в глазницы, и печаль в них пряталась ещё глубже. Какая же тоска гложет их?
   Митя с ношей за спиной вышел в предбанник и опустился на корточки, чтобы я мог комфортно перебраться с его спины на лавку. В настоящей русской бане я не был уже больше года. То, что было в части в Чечне, трудно назвать баней, а в госпитале меня ополаскивали под душем. Гость от души обработал меня берёзовым веничком, и теперь я испытывал неописуемое удовольствие. Отходил от горячего пара, блаженно прикрыв глаза.
   - Хороша у тебя банька, Дока! Хороша! - по-стариковски Митя, энергично вытирая голову полотенцем. - С удовольствием ещё бы попарился, да не терпит время - завтра первым автобусом уезжать.
   - Чего так? Погостил бы пару деньков! Я слышал, что после командировки вам дают длительный отдых. - Я искренне желал, чтобы Малахов остался, потому что общался с ним легко, как с родным братом, которого, правда, у него никогда не было.
   - И, несмотря на это, дела, брат, дела! - только и сказал Митя. - Поворотись-ка, сынку, я тебя высушу полотенцем!
   - Спасибо, Митя. Это я и сам могу, не делай из меня совсем беспомощного инвалида! - Я, наверное, излишне разнервничался, вырывая полотенце из рук Малахова. Нехорошо! - Извини, Митя, сам понимаешь...
   Он лишь улыбнулся краешком губ и утвердительно кивнул головой. Господи, ни у одного из ментов, которых я знал, не было таких грустных и добрых глаз! А почему я должен отказывать в человечности мужику только за то, что он служит в милиции?
   - Из тебя вышел бы гениальный банщик! - пошутил я, как бы извиняясь этим за свою бестактность. - Немного у меня сейчас удовольствий в жизни, но одно ты сумел доставить. Сейчас бы в снежку поваляться!
   - В чём проблема?! - обрадовался Митя, как ребёнок, которому предложили интересную игру, и подхватил меня на руки. Сделал \это он на удивление легко - оказался жилистым малым. Как пить дать, занимался всерьёз какой-нибудь борьбой - скорее всего, самбо или дзюдо. - Сейчас мы тебя вываляем, как карпа в муке!
   Он бросил меня в сугроб, как безвольное полено, и начал энергично забрасывать снегом. Я лишь отворачивал лицо, охая от удовольствия, но тоже включился в русскую забаву, швыряя снежками в Малахова. Двор перед баней был изолирован от улицы высоким и сплошным дощатым забором, и двое обнажённых мужиков могли подурачиться, не рискуя смутить прохожих.
   Но скрипнула дверь на веранде, и на крыльцо вышла Вика, уже одетая в выходное тёмно-синее платье. За день она отошла от перепоя, а приняв баньку незадолго до появления Мити, и вовсе посвежела. Рассерженный на сестру, я почти не разговаривал с нею. Вика, отводя в сторону виноватые глаза, преодолевая свои физические и моральные страдания, крутилась по хозяйству, как белка в колесе: сбегала в магазин, прибралась в доме, протопила баньку, сварганила достойный ужин. Правда, я не досчитался в сдаче, что она принесла, червонца (видимо, сестра похмелилась бутылкой пива), но сделал вид, что не заметил этого. И на сердце у Вики отлегло, она повеселела. Ну и ладно. Найду время для серьёзного разговора с нею, когда уедет гость.
   Вика вышла на крыльцо и остановилась, глазея на голых мужиков, как на бой быков во время корриды. Митя заметил её, смутился и прикрыл срамное место руками. Сестра громко расхохоталась.
   - Смойся с глаз, бесстыжая! - Я швырнул в неё снежком. - Поимела бы совесть глазеть на обнажённых мужиков!
   - На что глазеть-то! Секс-гиганты нашлись! - фыркнула пренебрежительно Вика. - Стол давно накрыт! Водка тухнет, еда остывает!
   - Идём! - миролюбиво ответил я, но Вика уже скрылась за дверью веранды.
   - Ударим по пивку после баньки? - предложил Митя в предбаннике, когда мы одевались. И, не дождавшись моего согласия, открыл две бутылки "Арсенального".
   Выпить пива после хорошей пропарки - это ни с чем не сравнимое удовольствие. Жадно глотая холодный, пенящийся напиток, я каждой клеточкой тела осознавал, что не зря остался жить на этом белом свете.
   Вика, обидевшись на меня, недолго сидела с нами за столом - ушла отсыпаться. Я не разрешил ей и прикоснуться к водке. Всё что обломилось малолетней алкашке - это полбутылки пива. К тому же, когда Митя вышел в туалет, я на полном серьёзе предупредил её:
   - Не вздумай ночью приставать к гостю, не позорь заслуженные седины брата!
   - Да пошёл ты со своим гостем! - вспылила Вика. Если бы не вернулся за стол Малахов, она нахамила бы мне, уверен, по полной программе.
   Мы с гостем из Брянска тоже выпили немного - по две стопки. Он не был расположен напиваться, а я был солидарен с ним. Нетрезвое состояние после случившегося в чеченской зелёнке действовало на меня угнетающе.
   Митя, отложив вилку в сторону, шумно выдохнул воздух и откинулся на спинку стула.
   - Хорошо готовит твоя сестра, вкусно! - похвалил он Викину стряпню. - Пойдём, покурим?
   - Кури здесь. Я курю в зале. На кухню или веранду не набегаюсь, сам понимаешь... - Моя ироническая улыбка, верно, получилась вымученной.
   Гость откушивал с аппетитом и много - видно, проголодался. Я был не в восторге от Викиных кулинарных способностей, хотя всё было съедобно. Но может быть, дома у Малахова готовили ещё хуже?
   Я ничего не знаю о милиционере из Брянска, кроме того, что он был в командировке в Чечне. Немногим более он знал обо мне. Мне показалось, что между нами должна наладиться дружба, а значит, будут и откровенные разговоры. В одном я был уверен: в жизни Мити произошло нечто трагическое и, возможно, недавно. Может быть, погиб в Чечне близкий друг Малахова? Я что-то такое слышал краем уха во время пьянки в купе.
   - Значит, так, Дока... - Митя запустил руку во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула, на котором он сидел. Вытащил тонкую пачку стодолларовых купюр, стянутых резинкой. - Здесь полторы штуки. Извини, брат, но дать их могу только на три месяца. Они хоть немного выручат тебя?
   - Возможно... Спасибо! - искренне поблагодарил я.
   - Если возникнут проблемы с крутыми, сразу же звони мне. Мы за ценой не постоим, если что! - Я не знаю, на что намекал Малахов. Вряд ли, чтобы он мог всерьёз испугать Макса. Судя по молодости и званию, чин у Мити был небольшой. Но легче будет жить мне, чувствуя хоть какую-то поддержку за спиной.
   - Хорошо, позвоню. А за деньги не волнуйся. Не совсем же свиньи в Министерстве Обороны, не будут задерживать боевые аж на год!
   - Всякое бывает - на то она и Россия. Будем надеяться на лучшее, иначе у меня возникнет проблема подобная твоей.
   Моя рука, принявшая у него деньги, застыла в воздухе.
   - Ты что, занял эти деньги.
   - Не стану тебе лгать - да. У одноклассника. На три месяца. Просил больше, но с трудом уломал на полторы штуки. Ты как залетел-то? - Сигарета у Мити погасла, и он прикурил по новой.
   - Кому-то другому я не стал бы плакаться в жилетку, но Малахов вызывал к себе доверие.
   - Я тоже занял у одноклассника деньги три года назад.
   Я подробнейшим образом поведал гостю из Брянска свои злоключения, начиная с женитьбы на Юле. Митя слушал внимательно. По всему было видно, что моя судьба ему небезынтересна. Мы с ним высмолили по две сигареты, пока длился мой рассказ.
   - Все баба - суки! - После паузы, когда я закончил рассказ, сказал Малахов. - Хотя, пожалуй, не все. Попадаются и среди них добродетельные особи. Правда, очень редко.
   - С чего вдруг такой вывод? Тоже обжёгся? - Я начинал догадываться о том, что произошло в жизни Мити.
   - Да, в этом наши судьбы схожи. Правда, я был женат всего полгода, и мы не успели обзавестись ребёнком. Моя стерва спуталась с женатым мужиком. Первая любовь, видишь ли. Я - на дежурство, а он - в мою постель. Однажды застал их на месте прелюбодеяния. Был при оружии, хотел пристрелить обоих. А потом подумал: чего это я из-за какой-то бляди будут ставить крест на собственной молодой жизни? В общем, выгнал её к едрени-фени! Квартира-то, в отличие от твоего случая, была моя, а бывшая даже прописаться в ней не успела.
   - А откуда у тебя квартира?
   - Одно название, что квартира. Однокомнатная малогабаритка. С отчимом у меня не сложились отношения, а я единственный ребёнок в семье. Разменяли трёхкомнатную на двухкомнатную и малогабаритку. И то ладно! Хоть и тесноватый, но свой угол - не по квартирам шляться.
   - Теперь понятно, отчего ты такой смурной, - размыслил я вслух, потянувшись за сигаретой. Но Малахов остановил мою руку.
   - Давай, Дока, ещё по стопочке! Что-то пакостно сделалось на душе. А потом - закурим.
   - Что ж, наливай! - обречённо согласился я.
   Эта стопка не легла мне на душу - водка застряла у самой глотки, я чуть удержал её в себе.
   "Допился, придурок контуженный!!" - упрекнул я себя.
   А Митя проглотил стограммовку машинально, будто воду, и не занюхал.
   - Насчёт моего настроения ты не прав, Дока! - Малахов прикурил две сигареты одновременно и одну из них протянул мне. - С женой я разбежался год назад и, честно говоря, мне плевать на неё с высокой колокольни. Не отрицаю: я любил её, но всё давно перегорело. Наверное, ничто так быстро не съедает любовь, как ненависть.
   - Значит, что-то другое случилось? В Чечне? - Мне показалось, что Митя должен был ждать такого вопроса, что он испытывал необходимость выговориться. Ноя ошибался.
   - Не будем об этом, Дока. Не хочу тревожить свежую рану. - Он разлил по стопкам оставшуюся водку. На посошок, брат, - и баиньки. Мне завтра рано подниматься.
   Я взглянул на настенные часы. Ничего себе: уже двадцать минут за полночь!
   - В спальне слева тебе приготовлена кровать. Тебя во сколько разбудить?
   - В этом нет необходимости. - Малахов запил выпитую водку пивом и поднялся из-за стола. - Я, как Штирлиц, могу проснуться в любую необходимую мне минуту.
   Митя сдёрнул со спинки стула свой пиджак и замер, задумавшись. Потом решительно забросил руку во внутренний карман пиджака. И вытащил из него пистолет - вездесущего "Макарова".
   - Вот что, Дока... Эти новые русские - сволочи без тормозов. Это уж я хорошо знаю. Поэтому оставляю тебе пистолет.
   - Пистолет?.. - Я был обескуражен. - Табельный?
   - Да ты что?! Вроде умный мужик. Это трофейный "Макаров" из Чечни. И всё равно прошу тебя: будь осторожен! Применяй только в исключительных случаях, когда будут угрожать непосредственно твоей жизни! - Он положил пистолет на стол передо мной.
   - А ты не боишься? А если я псих, мало что может случиться?
   - Не боюсь. - Он беспечно пожал плечами. - Во-первых, ты из тех людей, которые не закладывают друзей даже под пытками. А во-вторых, мне по хрену.
   - Извини...
   Я взял пистолет, проверил обойму. Она была полной. Засунул трофей Малахова под подушку.
  
   32.
  
   Огромное, бескрайнее, наполненное сизым и горьким дымом пространство горело. Казалось, что была объята пламенем вся планета, а не только эта раздольная, высокой травой похожая на пампасы степь. Легко вспыхивал высохший ковыль, седыми языками лизавший землю, и трещал, обугливаясь.
   Я полз по пылающей степи, а мимо меня в ужасе и панике проносилось степное зверьё: волки, корсаки, лисы, зайцы, сайгаки, сурки, суслики, тушканчики, полёвки. Воняло палёной шерстью, а мироздание стонало от трагических звериных рыков и воплей. Многие из зверья падали, задыхаясь от дыма, воспламеняясь и сгорая заживо, корчились в предсмертной агонии, и только я невозмутимо и уверенно полз вперёд и будто не замечал, не чувствовал лижущих моё брюхо языков пламени.
   Я не боялся огня и не думал о конце света, будто был мертвецом. Я не ощущал смертельных поцелуев огня, будто моя кожа выросла из несгораемого вещества, будто я был инопланетянином, прилетевшим с Меркурия.
   Я попробовал рассмотреть себя, попытался повернуть голову назад, но она меня не слушалась, будто у меня вовсе не было шеи. И на Земле бывают подобные существа без шей, не говоря уже об инопланетянах. Но почему я решил, что попал на Землю с Меркурия? А почему не с Солнца? Может быть, я не на Земле нахожусь, а ползу по тому же самому Меркурию? Нет, потом что мимо меня бежали или бились в конвульсиях рядом земные животные.
   Что это за вселенский пожар? Пресловутый Армагеддон? Мне казалось, что об этом думал не я, а кто-то другой, невидимый, ползущий рядом и вместе со мной, потому что лично я ни о чём не думал, не хотел и не любил думать. Я бесстрастно полз по пылающей земле куда-то вперёд, может быть, инстинктивно надеясь, что там, впереди, вдруг окончится эта вселенская огнепляска, и я вздохну, наконец, полной грудью свежего, не пахнущего гарью воздуха.
   И мои надежды оправдались, потому что я выполз на широкое каменистое плато, на котором не росло не то, что кустика, но и травинки. Моему животу было приятно ощущать шершавость горячего гранита, и я блаженно жмурил на ярком солнце свои выпученные, словно вечно удивлённые глаза. И даже не оглядывался на пылающую сзади землю, потому что меня ничего не волновало и не тревожило, потому что я не боялся не только огня, но и жизни. Такого блаженного состояния я не испытывал никогда.
   На широком каменистом плато я отыскал неглубокую расщелину под большим, похожим на скалу валуном и протиснулся в неё. Валун отбрасывал тень, и я блаженно растянулся в ней, с наслаждением ощущая, как остуживается моё разгорячённое тело. Я беспечно шевелил длинным хвостом, даже не удивляясь тому, что у меня он был - хвост.
   И вдруг со стороны хвоста, сзади я услышал страшный, душераздирающий, оглушающий пространство рык. И тяжёлый топот, будто по плато шло стадо слонов. И тяжёлое, хриплое дыхание. И ощутил смрадную, тошнотворную вонь. Будто в жарких день разлагалось стадо буйволов, почивших в бозе.
   Я не успел оглянуться, не успел даже пошевелиться, как почувствовал ужасную боль в том месте, где должна была быть моя правая нога. Я тонко заверещал от боли и начал забиваться глубже в расщелину. И это у меня вроде бы получалось. Но вдруг этот кто-то вонючий и огромный ухватился зубами за мою левую ногу и потянул назад.
   Раздался страшный хруст, и от новой, ещё более чудовищной боли у меня потемнело в глазах. Мне показалось, что я потерял сознание.
   Но я недолгое время лежал без чувств в расщелине между валунами. Вернула в реальность острая, не отпускающая боль. Я не чувствовал своих ног, я чувствовал только её. Я страдал, но не чувствовал сожаления от того, что лишился обеих ног. Я понимал 6 это не самое страшное, что могло случиться со мной, тем более - это всё поправимо. Что поправимо? Я лишился обеих ног!
   "Ну и что? - равнодушно подумал я, задним ходом вытаскивая своё тело из расщелины. - Отрастут новые"!
   Меня не удивляла абсурдность этой мысли, потому что был уверен: на месте откушенных вонючим чудовищем ног отрастут новые.
   И они отрасли. Буквально у меня на глазах.
   Я собрался ползти дальше, неизвестно куда и зачем, но вперёд, как вдруг заверещал звонок - настойчивый и монотонный. Откуда среди пустынного плато мог возникнуть звук, похожий на звонок будильника?
  
   33.
  
   Я ещё не проснулся, а моя рука уже потянулась к будильнику, чтобы утопить его кнопку. Верещащий звонок вдруг смолк, будто подавился тишиной. И сразу же зашевелились мысли в голове: зачем я завёл будильник на пять утра?
   Ах, да!... У нас гость из Брянска, который должен уехать первым автобусом в шесть часов. Пешком до автостанции топать не менее получаса, и, чтобы Митя успел умыться и выпить чашку чая, его надо будить. Интересно, и на который час он настроил свои биологические часы?
   "Что же, пять минут подождём," - подумал я, прикуривая сигарету. Огонь зажигалки робко лизнул чёрное тело ночи и, несколько мгновений потрепыхав мотыльком, погас. Теперь светился оранжево лишь кончик сигареты.
   Я любил огонь, любил наблюдать за ним. Но не за таким - чудовищно-катастрофическим, который я увидел во сне. Опять кошмар приснился! А кем это я был в своём сновидении? Не боялся огня, отросли отгрызенные задние конечности. Конечно же, я был саламандрой - только эта ящерица могла обладать всеми этими качествами.
   Господи! Но почему ты не наградил человека возможностями саламандры?! А если бы наградил, ты, Сычёв, снова вернулся бы в Чечню и ещё раз напоролся на растяжку?
   И всё-таки сон на этот раз при всех ужасах был оптимистическим. Может быть, ночные кошмары оставят меня? Жизнь - тяжёлая штука. А умирать каждой ночью? И много раз терять свои ноги?
   - Зачем ты беспокоил себя, Дока? - с вопросом вышел из спальни Малахов, которого не подвели биологические часы. В темноте он споткнулся о стул, и тот грохнулся на пол, приглушённо выстрелив. - Я поставил бы себе чай сам - чай, не падишах!
   Что-то не слишком весело скаламбурил Митя.
   - Для меня же лучше, когда беспокоят, иначе превращусь в гору студня. - Я подтянул себя вверх по подушке. - Пожалуйста, включи свет в зале!
   Я щёлкнул зажигалкой, чтобы гость из Брянска нашёл выключатель.
   Мы пили чай не спеша и молча, хотя Малахов время от времени посматривал на свои наручные часы. Это было по-мужски. Чего попросту трепаться, если всё, что могли, мы сказали друг другу, а заводить абстрактно-философские разговоры за пять минут до прощания глупо?
   Душой Митя оказался мне ближе, чем я мог предполагать. Мне казалось, что даже сердца наши бьются в унисон. Вот только его глаза... Такого погружённого внутрь себя взгляда трудно сыскать. Где-то я с ним встречался. В каком хорошем трагедийном фильме? Вспоминать об этом было недосуг, потому что Малахов отодвинул выпитую чашку в сторону и поднялся. По-простому протянул мне узкую руку.
   - Бывай, Дока! Крепись!
   - Буду, - пообещал я ему. - Спасибо тебе, Митя!
   - Да что там!.. Звони!
   Через две минуты обречённо щёлкнул английский замок. Я тяжело вздохнул. Жаль, что Малахов погостил столь коротко. Стоило царапаться за эту жизнь, если в ней присутствуют такие парни. Смог бы я так, если бы судьбе было угодно поменять нас с Митей местами?
   Я пристально вгляделся в свою душу. И засомневался. Если не обманывать самого себя, то я был толстокожее Малахова. Были в моей жизни моменты, когда я проходил мимо людской беды, и о которых теперь стыдно вспоминать. Своё равнодушие я всегда оправдывал неустроенностью личной жизни. А ведь, судя по глазам Мити, в его жизни не всё ладно. И, несмотря на это, он по первому зову незнакомого человека прилетел из Брянска, чтобы помочь ему.
   Спаси и сохрани тебя Господь, самый замечательный на свете мент!
   Я подкатился к кухонному столу и отдёрнул шторы. Передо мной открылся разделённый на четыре неравных части чёрный квадрат Малевича. Странное дело. Любой человек на земле мог изобразить на полотне чёрный квадрат. И стать знаменитым? Отнюдь. Малевич это сделал первым. Чтобы прожить жизнь достойно, остаться в памяти потомков, всего-навсего надо в чём-нибудь быть первым?
   Не смей с утра пораньше забираться в дебри философии! - отругал я себя. - Заблудишься и до вечера будешь выходить истязая свой дух. А что если однажды не выберешься?
   За окном было, как в открытом Космосе, будто я со своим домом плыву в одиночестве по бесстрастному пространству в поисках потерянного времени. Наивный дурачок! Времени не было, нет и не будет никогда. Его придумали люди, чтобы не раствориться бесследно в мироздании. А я ищу то, чего нет, и пытаюсь понять не подлежащее осмысливанию.
   Много легче было бы на душе, если бы мимо окна проплыла хотя бы одна снежинка. Даже с невесомой и призрачной снежинкой было бы жить легче, чем с самим собой.
   Дока, ты медленно и бесповоротно превращаешься в старика. Езжай-ка лучше в зал и займись чтением. А что почитать? Конечно же, что-нибудь лёгкое и необременительное для души. От меня на этом свете ничего не требуется. Только жить. Только просто жить.
   Отчего же я мучаюсь обречённым экзистенциалистом? Надо попросить Вику, чтобы она снесла в макулатуру Шопенгауэра, Канта, Камю. Лично я не издавал бы писателей, которые заставляют думать о жизни и страдать. Человек создан для счастья, а не для страданий. Ты понял, Артур?
   Мне показалось, что из чёрного квадрата Малевича, разбитого крестом оконной рамы, иронически-меланхолично мне улыбнулся Шопенгауэр. Он ли это? Ведь я никогда не видел его фотографии.
   -Ты чего полуночничаешь, Дока? - коснулся моих ушей хрипловатый и заспанный, какой-то чужой голос сестры Вики.
   Я суеверно подёрнул плечами, будто меня окликнули из другого, чуждого мне мира. Это мироздание сделалось мне чужим. Но ведь другого нет. Мне надо хорошо постараться, чтобы жить в этом хотя бы в относительной гармонии. Ау, я здесь!
   - Мне кажется, что мы слишком много спим, - ни к селу, ни к городу ответил я Вике.
   Она совершенно правильно сделала, что фыркнула годовалой кобылкой. Прошла к крану, набрала кружку воды. Шумно и жадно пила, будто была с глубокого похмелья. А если так оно и есть? Неужели у неё в спальне была заначка?
   Мои подозрения рассеялись, когда Вика обернулась ко мне. Вид у неё был вполне свежим, а взгляд - ясным. И всё равно раздражение начало копиться во мне, как пар в котле. Чтобы котёл не взорвался, надо было срочно открыть клапан.
   - Вика! Надо серьёзно поговорить о нашей жизни.
   - Тебе больше делать нечего в шесть утра? - с ухмылкой спросила сестра. - Я понимаю, братик, что ты недоучившийся учитель, и тебя тянет повоспитывать непутёвую сестру. Но мне тошно от твоих нравоучений. Тошно! Тебя жизнь покусала, изгрызла, а ты так ничего и не понял. Она же, сука, эта жизнь, потаскушка не лучше меня!
   Ничего себе! Такого монолога я от Вики не ожидал. Да ещё с надрывом, будто играла в пьесе Островского. Уж не за Кабаниху держала она меня? Сестра была слишком самостоятельной в последних три года, и вот к чему это привело.
   - Вика, так дело дальше не пойдёт. Мне лучше не жить, чем наблюдать, как ты губишь свою молодую жизнь.
   - Ах, ах, ах!.. - Вика подошла к столу, нервно вытолкнула из пачки сигарету, прикурила. - Какие красивые слова! Прям из учебного пособия по нравственному воспитанию молодёжи. Кому она, к чертям собачьим, нежна, моя жизнь? Кому вообще нужны мы с тобой?
   - Друг другу. А это уже немало.
   Сестра присев на табуретку, молчала, устремив рассеянный, отсутствующий взгляд куда-то в угол. Вздохнув, сделала слишком глубокую затяжку, закашлялась.
   - Куришь, пьёшь... Если бы мама увидела всё это, она перевернулась бы в гробу! --Я отъехал от окна и тоже закурил.
   - Нашей маме теперь всё до лампочки! Или ты веришь в эти сказочки для слабоумных о загробной жизни? Да, курю. Да, пью. Ты забыл ещё про блядство. А что ещё делать в этом поганом мире? Выйти замуж? Ухаживать рабыней за мужиком - алкашом и идиотом? Наплодить детей, которые будут не меньше моего страдать? Нет уж! Лучше я буду мучиться сама, чем чувствовать себя виноватой за убогую жизнь других.
   - А я? Разве я для тебя пустое место?
   - Отчего же? Что в моих силах, я отдам тебе. Разве я отказываюсь ухаживать за тобой? Только не надевай на меня уздечку, Дока. Не надо... Ты ничего не изменишь. Чистоплюйкой мне уже не быть. Пусть остаётся, как есть. А попытаешься держать меня в ежовых рукавицах - удавлюсь. Ей-богу! - Она зло задавила окурок в пепельницу, поднялась.
   - Но надо что-то делать, чем-то заниматься, зарабатывать на жизнь! - Я почти растерялся и не находил убедительных слов.
   - В этом ты прав. После Нового года я иду работать в кафе. Официанткой. Всего две тысячи в месяц, но всё-таки... Иногда и чаевые перепадать будут. Ты завтракал?
   - Я пил чай с Митей.
   - Ну и ладно. Позже приготовлю что-нибудь. Пойду, приведу себя в порядок. Как-никак, я ещё молодая женщина, можно сказать, девушка, и, как-никак, красивая! - Вика как-то странно, к чужому, улыбнулась и ушла с кухни.
   Вот и поговорили... Я в сердцах тоже задавил недокуренную сигарету в пепельницу. От никотина уже тошнило и противно посасывало под ложечкой. Это надо быть последним придурком, чтобы добровольно истязать себя, сокращать срок своей жизни. Но кому она нужна, моя жизнь? Неужели устами беспутной сестры глаголет истина?
   Тоска невидимым, но прочным обручем сжала моё сердце. Я уехал в зал, свалился на диван и в тупой, звенящей тишине читал Камю, потрафляя этим своей тоске. Она, тоска, вообще была бы довольна, если бы в моей скромной библиотеке нашёлся Франц Кафка.
   За обедом мы с Викой не разговаривали совсем. Я с кислой миной, словно рыбий жир, проглатывал магазинные пельмени. Из какой дряни они сделаны? Может быть, освежевали несколько рваных кошек? Я с укоризной посмотрел на сестру.
   - Что ты на меня смотришь, как Ленин на буржуазию? Я, что ли, эти пельмени лепила? - Вика сама ела пельмени с неохотой, будто по обязанности.
   - Понятно, что не ты. Но хотя бы лучшего качества могла выбрать!
   - Лучшего качества, значит, дороже. А ты дрожишь над каждой копейкой, как жид над золотом.
   - Не поминай недобрым словом евреев. Разве ты не знаешь, что женой нашего прадедушки по маминой линии была еврейка?
   - На самом деле? А я не знала! Значит, мы с тобой можем поехать в Израиль, и нас признают за своих? - Равнодушно спросила сестра и брезгливо отодвинула тарелку с оставшимися пельменями в сторону.
   - Вряд ли. Это из разряда легенды. Мама как-то то ли в шутку, то ли всерьёз обмолвилась. Но не в этом суть дела... - Я тоже не нашёл моральных сил доесть свою порцию. - Нам необходимо хотя бы кота завести, чтобы не выбрасывать на помойку остатки еды.
   - Такие пельмени даже голодающего кота есть не заставишь!
   - Ещё бы! По-моему, они сделаны из кошатины, - по-чёрному пошутил я.
   Мне вдруг вспомнилось небольшое селение в десяти километрах от Шали, в котором мы делали зачистку. Возле одного приземистого дома, небрежно сложенного из бута и похожего на древнюю саклю, подобную которой описывал Лермонтов, я увидел пятилетнего, чумазого чеченского мальчугана. Он был ужасно худ, и голодно блестели его глазёнки. Мальчуган с аппетитом за обе щеки уплетал прогнивший до черноты и заплесневевший банан. От созерцания этой картины я почувствовал приступ рвоты. Забыв об осторожности, я снял с плеча вещмешок и протянул мальчугану пачку галет. Но он даже не прикоснулся к галетам. Волчонком зыркнув в мою сторону, убежал в свой дом-саклю. У соседей я узнал, что отец мальчугана погиб в первую чеченскую войну, а год назад куда-то пропала его мать. Мальчик жил с немощной, выжившей из ума прабабушкой.
   Я оставил галеты на крыльце. Отойдя от дома на двадцать шагов, оглянулся. Пятилетний мальчуган, выглянув из-за двери, озирнулся по сторонам и только потом схватил галеты. Мне показалось, что он жевал их вместе с упаковкой.
   Да, уж чеченский мальчишка не воротил бы носа от магазинных пельменей!
   Я не хотел вспоминать Чечню и всё, что с нею связано. Это было больно. Больно почти физически. Я не убил ни одного чеченца, отчего можно было страдать морально. Ой ли?! Ведь я участвовал в нескольких перестрелках, а пуля - дура. А последний бой в зелёнке? Там, наверняка, я должен был убить одного боевика. Ну и что? Превращаться в Родиона Раскольникова? На войне, как на войне.
   К чёрту! К чёрту всё! Я даже слова такого не помню - Чечня.
   - Слышь, Вика. Что-то дядя Гена давно не звонит и трубку не поднимает. Может быть, с ним что-то случилось? Нехорошо. Ведь он нам не чужой человек. Сходила бы к нему, узнала: в чём дело?
   - Схожу. Вот в магазин соберусь и схожу, - ответила, обернувшись, Вика. Она мыла посуду в раковине.
   - И ещё... - Я замялся, не зная, как поступить. Надо было отдать полторы тысячи долларов Максу. Его самого я видеть не желал. Но и Вике доверять такую сумму... - Ты знаешь моего одноклассника Макса?
   - Кто не знает этого борова?! Это тот, кому ты должен три штуки зелёных?
   - Он самый. Тебе можно доверить большие деньги?
   - Почем нет? Ты вообще меня за спившуюся дебилку держишь? - почти обиделась Вика. - Отнесу. Отнесу я ему деньги. Тем более, что его офис располагается неподалёку от дома дяди Гены.
   - Отдашь ему полторы тысячи и скажешь, чтобы позвонил мне. Я поговорю с ним об остатке долга.
   Я протянул Вике деньги и с сомнением посмотрел на неё.
   - Всё сделаю нормально. Будь спок, Дока! - Она подлетела ко мне и чмокнула в щёку.
   Кабы всё прошло нормально. Будь спок, Дока! Эта жизнь не стоит того, чтобы ежечасно дрожать осиновым листом, опасаясь за свою шкуру.
  
   34.
  
   Мёртвая тишина дома начала душить меня. Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Странным образом изменилось, искривилось пространство, ограниченное четырьмя стенами. Так, наверное, чувствуют себя люди, которых нечаянно положили в гроб и похоронили. В коме. Вдруг очнулись, а вокруг - мёртвая тишина и сжатое пространство.
   Я с жадностью хватанул воздуха и чуть не разорвал свои лёгкие, подавившись вдохом. С трудом, в несколько выдохов выбросив воздух из груди, я со злостью зашвырнул книгу под стол. Прости, Альбер Камю! Я любило тебя, но сегодня ты давишь меня, как многотонный пресс.
   Да не в Камю дело, наверное. Я разволновался от безнадёги, как неизлечимый больной. Прошло четыре часа, а Викеа не возвращалась. Что-то случилось. Определённо случилось что-то нехорошее. Я трижды набирал номера телефонов дяди Гены и Макса, но в трубке лишь издевательски гундосили длинные и равнодушные гудки. Пропала Вика с полутора тысячами баксов, и мироздание сомкнулось надо мной, как болотная трясина над утопшим в ней.
   Мне захотелось закрыть глаза и никогда больше не открывать их. Закрыть глаза, набрать в лёгкие весь воздух, зыбко плавающий в зале, и захлебнуться им. Но что-то ещё хотело жить во мне, раз я не сделал этого - какая-то призрачная надежда.
   Спаси меня, Господи! - хотел подумать я, но потом вспомнил, что никакого Бога нет, что нет ничего за гранью жизни. Если можно на что-то надеяться, то только в этой сиюминутной реальности. А если я ошибаюсь? Ну и что с того?! Если Бог и существует в какой-то непознаваемой, нематериальной ипостаси, то давно отвернулся от меня. Давно - с того дня, когда умерла моя мама.
   Идиот! Как я мог довериться беспутной сестре? От разочарования, раскаяния, злости на себя и Вику начали болеть виски, будто череп в этих местах дал трещины, и в щели приготовились устремиться мозги. Зарябило, как при лихорадке, в глазах, и в страхе я бросил руку на свой лоб. Температуры не было: лоб был холодный, будто я только что вернулся с мороза.
   Слава Богу, я не заболел. Это нервы. И с ними надо что-то делать. Ноги, как у саламандры, у меня не отрастут. Вряд ли вдруг сделается положительной девушкой Вика. И не следует рассчитывать на благородство Макса. Со всем этим надо научиться жить, а не сходить с ума. На крайний случай у меня есть выход. Точнее - исход. Из этой гнусной реальной действительности. Так что подаренный Митей пистолет - кстати.
   Я засунул руку под подушку и, ощутив прохладу макаровской рукоятки, обрёл относительное спокойствие, будто принял успокоительную таблетку. Во всяком случае, сделалось ритмичным дыхание и уже мягче покалывало в висках. Я медленно превращался в дауна, которому всё по фигу. Мамочка, но почему ты не родила меня дауном?
   Я - даун... Я - даун... Я - даун... Мне всё по фигу. Пусть переворачивается с ног на голову мир. Назло ему я буду переворачивать на голову с задницы. А ещё лучше перевалиться с дивана в коляску. И непринуждённо покатить на кухню. Поставить на газплиту чайник.
   Пока закипал чай, почти счастливый даун наблюдал, как за коном кружились снежинки. Но как только я вернулся к столу, только налил в чашку заварки, настырные, назойливые мысли потревоженными пчёлами зароились в голове.
   А если и вправду Вика закуролесила? Если она часть Митиных долларов пропьёт, а остальные потеряет или их выкрадут? Ну зачем я накручиваю себя ещё до того, как случилась беда? Тебе сколько ложечек сахара в чай, Сычёв? Две или три? Лучше три, чтобы подсластить эту жизнь.
   Сегодня "Ява" казалась термоядерной, продирала глотку, как наждачной бумагой. А чай с тремя ложками сахара горчил. Мироздание ни в чём не виновато перед тобой, Дока. Если верить Шопенгауэру, оно нейтрально. Как его воспринимаем мы - положительно или отрицательно - это уже наша проблема. Вчера сигареты и чай казались замечательными. Не изменился их запах и вкус, изменилось, брат, твоё настроение и восприятие мира.
   Погано было на душе, и не хотелось жить. Примерно такое же состояние я испытывал два года назад. В тот день из Брянска вернулся Клим - Вовка Климов. Он работал вместе со мной у турок и ездил в Брянск на юбилей к отцу. Я выпросил у Паши (так мы, шабашники, кликали нашего работодателя - толстого турка с хитроватыми, зеленоватыми глазами) три тысячи рублей из зарплаты, чтобы Клим передал деньги Юле и дочери.
   Поезд из Брянска приходит в шесть утра, и мы ещё спали, когда открылась дверь в нашу комнатушку в восемь квадратных метров. В комнате ничего не было, кроме длинного топчана от стены до стены, на котором спало восемь человек, и старенького телевизора на табуретке в углу. Я терпеть не мог спать в одной кровати с мужиками, но альтернативой был лишь совмещённый с ванной санузел. Приходилось мириться. Благо, что моё спальное место было с краю. Жили мы, в общем, не лучше московских бомжей. Зато бесплатно.
   Клим открыл дверь, которая недовольно и жалобно скрипнула. И открылись мои глаза. Остальные ребята после полусуточной пахоты дрыхли без задних ног. Приложив к губам палец, Клим взглядом, будто был магом-гипнотизёром, сорвал меня с топчана. Мы вышли в прихожую, служившей нам столовой и гардеробом - пыльную и грязную, с единственным, провалившимся до пола диванчиком. На этот диванчик мы и присели, утопив в нём задницы, как в пуховой перине.
   - Как там мои, Клим? - спросил я, волнуясь. Я соскучился по дочушке, а уж по Юле, без преувеличения, с ума сходил. - Деньги передал?
   - Всё нормально у твоих, Дока, не голодают! - Клим подозрительно отвёл глаза в сторону. - А деньги и передавать не стал. Вот они...
   - Почему? - изумился я, нелепо вертя пачку сотенных в руках. - Не было дома Юли?
   - Не хочу лгать, Дока, потому что считаю тебя своим другом! - Высокий, поджарый Вовка Климов, казалось, ещё больше ссутулился и не поднимал на меня глаз, будто был виноват в чём-то. Хреновая хреновина вышла. Не знаю, стоит ли говорить?
   - Говори, не люблю неясностей! - Я постарался быть твёрдым и спокойным, хотя у самого кошки на душе скребли. С любопытством и подозрением посмотрел на меня Клим.
   - Я к твоим поздним вечером пришёл. Сам понимаешь, отцу полтинник стукнул, а он у меня сердечник. У мамы подагра. Пришлось кое в чём помочь старикам. Ну это к слову. Звоню, значит, в дверь. Открывает твоя жена Юля. Я её по фотографии, что ты показывал, узнал. На самом деле - красивая. Поначалу она растерялась, испугалась. "Вы кто такой?" - спрашивает. "Я от Доки, - говорю, - с поручением. Может, пропустите в квартиру - нехорошо-то на площадке"! Вижу - смутилась отчего-то. А тут ещё из прихожей - сочный мужской баритон: "Кто там, Юленька"? Я из-за её плеча приметил его: мордоворот приличный, вылитый новый русский. "Да это знакомый мужа!" - отвечает твоя. А сама дверь за спиной прикрыла, на площадку вышла. "Это брат в гости приехал, - говорит мне, а сама глаза прячет. - Дока деньги передал? Давайте, а то у меня мясо на газплите!" Может быть, и брат, - думаю, только не буду деньги передавать, сначала с тобой посоветуюсь. Если уж дал маху, то ты перевод вышлешь, я за перевод заплачу. Верно я сделал?
   У Юли не было братьев - ни родных, ни двоюродных, ни мордоворотов, ни худеньких. Я едва удержался, чтобы не завыть от тоски.
   - Может быть, и верно, - неопределённо ответил я. И пошёл к шкафчикам переодеваться. Конечно же, Клим всё понял, потому что проводил меня сочувствующим взглядом.
   В тот же день я выслал три тысячи тётке в Брянск для Вики и решил завязывать с шабашкой. На кой чёрт было горбатиться от зари до зари, если жена в загул ушла? Но Паша объявил, что сегодня заканчиваем объект, а завтра - полный расчёт. Мы год работали. Паша нас кормил, по пачке "Примы" в день выдавал да авансировал по тысяче-полторы в месяц. По моим скромным подсчётам у меня три тысячи баксов должны были набежать.
   Но Паша кинул всю бригаду. Исчез, как под землю провалился. Неделю мы ждали расчёта, питаясь рисом и перловкой, заправленными подсолнечным маслом. А потом в наши бомжовские апартаменты заявились крутые ребята с бритыми загривками и дали время до утра, чтобы мы убрались подобру-поздорову. Никто из нас, брянских и украинских лохов, не знал даже приблизительных координат Паши. Москва-матушка - огромный мегаполис, а мы работали без оформления трудовых книжек и без регистрации. Кому пойдёшь жаловаться?
   С большим трудом, автостопом я добрался до Брянска. А там - сюрприз, о котором говорил Клим. Целиком и полностью подтвердился. Завела Юля хахаля покруче меня, без материальных проблем. И потребовала развода. В тот день я впервые в жизни подумал о суициде.
   Зазвонил телефон и вырвал меня из прошлого. На коляске я рванул в зал, как заядлый слаломист, объезжая табуретки и повороты. Схватил трубку за шею, как Паниковский гуся, как долгожданную удачу. Интуиция подсказывала: это Вика.
   - Алё, Вика?
   - Я. Ты что такой взъерошенный? - Тусклый голос сестры испугал меня - он добрался до моих ушей, как из потустороннего мира.
   - Ты отдала деньги Максу?
   - Всё в порядке. Отдала. Он тебе вечером позвонит. А дяди Гены дома нет. Соседи сказали, что уехал срочным порядком к дочери, к Ане. - Вика слегка косноязычила, и я понял, что она уже приложилась к рюмке.
   - А ты чего шляешься? Чего домой не возвращаешься?
   - Дела, Дока. Понимаешь, дела.
   - Какие у тебя могут быть дела?! Водку хлестать?
   - Да ладно, братик, не начинай! Я серьёзно говорю: у меня важное дело. Буду к вечеру. Не скучай!
   Я не успел даже упрекнуть свою непутёвую сестру, потому что трубка ехидно захихикала короткими гудками. Как же, она вернётся к вечеру! Если и вернётся, то в таком состоянии, что всех святых выноси.
   Я едва не разбил трубку, бросая её на рычажки. Гнетущая тишина обвалилась на меня, как скала. И тоска опять протиснулась в мою грудь. Она закуролесила-загуляла с дурными предчувствиями. Мироздание снова предстало передо мной несовершенным и абсурдным. Одиночество когда-нибудь убьёт меня. Надо завести кота - хоть какая-то живая душа будет в доме. А есть ли у кошек душа? А у человека?
   Я не успел даже упрекнуть свою непутёвую сестру, потому что телефонная трубка ехидно захихикала короткими гудками. Ну и чёрт с ней, с Викой! Она свою жизнь губит, не мою. Подкатив к телевизору, я включил его. Нарвался на новости, да ещё на сюжет об очередном теракте в Чечне. Пошла картинка с чеченским ландшафтом, с чеченскими лицами, и, чтобы не вскрылась ещё одна не затянувшаяся рана, чтобы не затанцевали перед глазами, как сюрреалистические галлюцинации, воспоминания, я переключился на другой канал. А там один из сериалов, которые на дух не переношу.
   Нет, телевизор, разрушивший душившую меня тишину, с таким же успехом может разрушить и мою душу, которой, может быть, и нет вовсе. Но что же тогда болит, страдает7 Ты болен душой, Дока? Ты душевнобольной?
   Я отдёрнул шторы на окне в зале. Зимнее солнце зябко укуталось в сизое покрывало облаков. Но хотя бы дневной свет запущу в сумрачную комнату. Может быть, с ним не будет так одиноко и тоскливо.
   Перестал идти снег. Под серым небом сиротливо сутулился и чернел вяз у забора. Безропотно дрожали на морозном ветру две старушки-яблони. Мир будто затаился в ожидании чего-то значительного и необыкновенного. Но до весны ещё так долго...
   Надо чем-то занять себя. Только не чтением. Уход в иные миры, придуманные писателями, помогает обрести душевное равновесие, но я слишком насилую свои глаза. В них появилась резь, перед ними после долгого чтения начинает рябить, а протсранство подёргивается зыбким туманом. Для набора несчастий мне не хватало ещё вернуться по мглу. Пусть живую, но мглу.
   В моей спальне на столе лежали альбом с ватманом для акварели и акварельные краски. Кто меня осудит, если я попытаюсь что-нибудь намалевать? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Я вытащил белейший лист бумаги, провёл по нему ладонью, будто разглаживал. Пачкать эту белизну, эту девственность своей неумелой кистью? Не будет ли это кощунством?
   Все рано или поздно теряют свою девственность, стареют и умирают. Неужели я не заслужил права испортить лист ватмана?
   Долго и старательно я затачивал карандаш лезвием от безопасной бритвы. Дядя Гена купил мне хороший карандаш с мягким графитом, одетым в мягкое, податливое дерево. И вот карандаш занесён над девственным листом бумаги, как Дамоклов меч. Но на листе ничего не проявилось - абсолютно никакого видения будущего рисунка. Вот так художник! Сможешь ли написать то, чего не видишь? И какими красками?
   Передо мной лежит великолепный белый квадрат. Отложить карандаш, оформить чистый лист ватмана в багетовую рамку и назвать картину "Белый квадрат". "Белый квадрат" Сычёва. Чем моя картина будет хуже "Чёрного квадрата" Малевича? Тем, что уже не оригинально? Увы, ты уже не будешь первым на этом поприще, авангардист Сычёв.
   Я закрыл глаза, чтобы увидеть будущий этюд. Я ожидал, что мне вспомнится какой-нибудь характерный пейзаж: деревья, луг, река. И увидел. Чеченскую зелёнку на фоне голубоватых гор и знойного неба. А под раскидистым густым кустом - две окровавленных, оторванных ноги в кирзовых ботинках. Я. как окна в доме, заполнившимся угарным газом, поспешил распахнуть свои глаза. Что за чертовщина?! Вы когда-нибудь отпустите меня, ноги, давно превратившиеся в обглоданные червями маслы?! Я виноват в вашей гибели, но разве я мало страдал и страдаю от этого?
   Видение исчезло, но я подумал о том, что получится неплохой пейзаж, если позволит мой дилетантизм в искусстве. По крайней мере, может сгодиться, чтобы повесить на стену в своей комнате. И назвать акварельный этюд "Чеченский этюд с ногами сержанта Сычёва. Оригинально - аж жуть!
   Карандаш неуверенно заскользил по бумаге - он боялся того, что делал. А чего бояться?! Не получится, - сгодиться для разжигания печи в бане. Смелее, смелее, карандашик!
   Я не заметил, как увлёкся рисованием. Как детсадовец, рисующий мелками на асфальте. От усердия даже язык изо рта вытянул и легонечко прикусил его, как мундштук. весело скатал на кухню за водой для акварели.
   Я наносил мазки весело и зло, будто был профессиональным художником, окончившим Суриковское училище. И не замечал текущего мимо времени. Чтобы ощутить гармонию в мироздании, надо потерять время. Всего лишь.
   Только, когда закончил малярничать, я взглянул на часы. Ни фига себе - семь вечера! Прикнопив акварельный этюд на стенку, я отъехал немного назад, чтобы взглянуть на своё творение. Не шедевр, конечно. Страдает перспектива, примитивно, как у ребёнка. Ну и что?! Ведь были великие художники-примитивисты. Пиросмани, например. Зато какие свежие, неожиданные краски! Голубовато-розовые вершины словно от земли оторваться хотят.
   Ну и хвастун же ты, Дока! Однако настроение поднялось, и даже ожидание возвращения пьяной Вики не очень-то омрачало его. Вот стерва! Я без аппетита доел холодные пельмени, выпил чашку чая. На завтрак не осталось ничего, кроме заварки и сахара. Ничего, стану сам ездить до магазина, до которого двести шагов. Чем меньше я буду зависеть от Вики, тем увереннее стану чувствовать себя. А надо, надо приспосабливаться, ибо Вика - ненадёжный партнёр. Интуицией чувствую.
   Переехав в зал, я столкнулся с укоризненным взглядом мамы на большой фотографии в рамке на стене. Знаю, знаю, мама, что натворил в своей жизни немало глупостей и Вику упустил. Но даю тебе слово: всё постараюсь исправить. Необходимо время, может быть, не такое уж продолжительное.
   Резко, как тревожная сирена, заверещал телефон. Неужто моя сестрёнка соизволила дать знать о себе?
   - Привет, Дока! - Я узнал блеющий, фальшивый тенор Макса. - Ты думаешь, сунул мне полторы штуки и можешь почивать на лаврах?! Я в такие игры с тобой не играю - за три года надоело!
   - Послушай, Макс. Это всё, что я смог пока достать. Подожди месяц-полтора. Ты ведь не нищенствуешь! - Мне было противно заискивать перед этим боровом. Нет уж, я не буду ползать перед ним на коленях из-за паршивого долга!
   - Верно, не нищенствую и не голодаю. Но я бизнесмен. День должны находиться в работе, а не лежать мёртвым грузом только потому, что ты мой одноклассник. К тому же, Дока, если честно: никто в классе так не презирал меня, как ты. И теперь презираешь. Вот почему я буду непреклонен!
   Мне показалось, что даже телефонная трубка брезгливо скривилась от надменного блеянья Макса.
   - В таком случае присылай своих мордоворотов. Я смотрел смерти в глаза. В упор. И мне покакать на твои угрозы! - разозлился я.
   - Вон как ты заговорил! А ты знаешь, Дока... Я верю тебе. Смерти ты не боишься. А вот унижения... Впрочем, я даю тебе ещё неделю. И благодари за это не меня, а свою сестричку. Она у тебя красивая и знает своё женское дело. Честно заработала тебе отсрочку! - Макс коротко и противно хрюкнул, изображая мстительный смех. Наверное, он меня ненавидит и презирает сильнее, чем я его.
   - Ах ты, сучий потрох! Я кишки тебе выпущу! - закричал я в трубку. Но оказалось - в пустоту. Вместо Макса в трубке хохотали короткие гудки.
   Злиться, психовать у меня не было моральных сил. Мои руки будто парализовало, и я безвольно уронил трубку мимо телефонного аппарата за стол. Она не долетела до пола, спружинив на проводе и закачалась маятником, жалобно попискивая. А я вдруг заплакал, всхлипывая, как обиженный пацан. Никогда ещё я не ощущал себя таким бессильным и беспомощным.
  
   35.
  
   Дурные предчувствия вырвали меня из чёрной ямы, в которой я находился в ожидании нового дня. Часто билось сердце, и дыхание было неритмичным: то глубоким - взахлёб, то взволнованным - частым. Такое впечатление, что я очнулся ото сна и обнаружил вокруг себя пустынный вакуум после апокалипсиса. Казалось, мне тоже осталось жить неделю - какое-то мгновение. И я растерялся, не представляя, чем заняться в это мгновение, чтобы хотя бы что-нибудь ухватить напоследок.
   Но у меня и вокруг не было ничего, кроме зыбких воспоминаний об абсурдной реальной действительности. Кто щупает невидящим взглядом это чёрное пространство: ты, Евдоким Сычёв, или кто-то другой, совершенно незнакомый тебе? И, чтобы развеять сомнения, я левой рукой погладил правую, а затем - наоборот, и ощутил себя, натолкнувшись на прохладу металлического корпуса наручных часов.
   Нет, нет, это, кончено, я, потому что назойливо сосёт под ложечкой. Я ужасно проголодался, но ещё нестерпимее хочу курить, будто был наркоманом со стажем и ожидал страданий ломки. Я уже мысленно определил ориентир, как межзвёздный летательный аппарат в безжизненном Космосе, и нащупал тумблер прибора, который вытеснит тьму светом и вернёт мне ощущение жизни. Я щёлкнул выключателем бра, и среди Чёрной Дыры вспыхнула яркая. сверхновая звезда, рождая вокруг себя жизнь.
   Дурные предчувствия не отпускали меня, но всё же позволили дотянуться до пачки сигарет. Пока прикуривал, привыкли к свету глаза, и комната - зал, в котором я уснул, - обрела знакомые очертания, отодвинулся выше потолок, мерцая лжехрусталиками дешёвой люстры. Я с наслаждением выдохнул первую затяжку и решил жить, несмотря на дурные предчувствия.
   Чтобы отвязаться от них, я начал думать. О чём? О своей неуклюжей и неповоротливой судьбе, в которой, если и случались события, то не из приятных. Например, Вика вчера опять явилась поздно - после полуночи и в изрядном подпитии. Она притащила привычных пельменей-полуфабрикатов, фруктов - бананов, мандаринов, яблок и литровую бутылку водки. Явно, что всё это она не могла купить за сто рублей, которые взяла с собой.
   И всё равно я не удержался, когда она выкладывала продукты на стол:
   - У нас нет возможности так шиковать, Вика! Мы сидим в сумасшедших долгах, и ты должна понимать это!
   На мои слова сестра будто и не прореагировала: даже не подняла взгляда, который с порога уронила на пол, но, покачиваясь, выложила на стол сотенную. После этого мне стало ещё понятнее, откуда взялись все эти продукты.
   - Шалава! - Я с трудом подавил в себе желание врезать её увесистую пощёчину.
   А Вика в ответ лишь криво и равнодушно усмехнулась. И ушла в свою спальню, где сразу же затихла. Я, как всполошенная и недоверчивая мать, переживающая за будущее дочери, поехал в прихожую и обшарил карманы Викиной куртки. И нашёл там травку - щепотку высушенной конопли. Так вот отчего её зрачки смотрели в разные стороны! Слава Богу, она ещё не кололась чем-нибудь серьёзным, но большие грехи начинаются с малых.
   Я заморил червячка яблоком и тоже пошёл спать. И вот проснулся от дурных предчувствий. Что это могло значить? Я опять разволновался и подумал о том, что негоже прозябать в постели, накручивая свои нервы. Тем более, что начал давать знать о себе мочевой пузырь.
   С трудом перевалился в коляску, едва не промахнувшись мимо неё - не ощущал привычной силы в руках. Проезжая мимо двери Викиной спальни, мельком взглянул в неё - только для того, чтобы убедиться, что не с сестрой связаны дурные предчувствия. Ни стыда, ни совести у Вики! Разметалась обнажённой махой по кровати и даже не притворила дверь.
   Секундный кадр с обнажённой молодой женщиной в сумерках потревожил нерв в моём мозгу - наверное, отвечающий за сексуальное влечение. Я почему-то подумал: окажись сейчас в моём доме та пампушечка из поезда, что подогнали мне менты и Серёга, я не принимал бы позы обиженного и оскорблённого. И на этот раз не упрекнул себя, что подобные ассоциации вызвала обнажённая сестра.
   "Надо сварить пельмени! - подумал я. - А то умру с голоду".
   И только после того, как поставил на газплиту чайник и кастрюльку с водой, взглянул на часы. Половина седьмого утра. Рановато для плотного завтрака. Хотя... Время начинало превращаться в такую категорию, которая мало волновала меня. Пусть себе течёт в привычном русле река времени. А я, бездельник, сидящий на берегу и равнодушно за ним наблюдающий.
   Я только открыл дверцу холодильника, чтобы достать из морозилки пельмени, как заверещал звонок. Я сначала не понял: электрический или телефонный, хотя перепутать их сложно. Дошло, когда звонок повторился --из зала. Кто мог звонить в такую рань? Дурные предчувствия, уже отхлынувшие от моей груди, остро кольнули в сердце. Что-то случилось. Что-то нехорошее. Я почему-то подумал, что с тётей в Брянске или дядей Геной.
   И Шумахером подлетел к телефону, протаранив ножку стола и больно ударившись локтем. Едва не уронил трубку, срывая её с телефонного аппарата. С трудом вытолкнул из груди обыденное "Алё"!
   - Дока? - В трубке всхлипнули. Я не узнал женского голоса, назвавшего меня Докой. - Это ты, Дока?
   - Я. Что случилось? Это Аня? Это ты, Аня?
   - Нет, это Зоя. Зоя Носкова. - В трубке опять всхлипнули. А потом вдруг разрыдались.
   У меня оборвалось сердце и перехватило дыхание.
   - Сергей?.. Что с Сергеем?
   Зоя ответила после некоторой паузы:
   - Сергей разбился. Попал в аварию на машине.
   И снова пауза и всхлипывание.
   - Он жив? Он жив, Зоя? - Мой вопрос сорвал в штопор вопля.
   - Насмерть. Насмерть, Дока. Завтра похороны.
   - Когда это случилось? - Как ни трудно мне было дышать и говорить, я посчитал нужным спросить это, будто архиважное для меня: в какую минуту не стало старлея Носкова?
   - Вчера в девять утра. Извини, Дока, но я не имела права не сообщить тебе этого.
   Я не успел выразить Зое соболезнование, как она положила трубку. Да и была ли в этом необходимость? Мне тоже нужны были соболезнования, потому что Серёга...
   Отъезжая от телефонного аппарата, я прикусил нижнюю губу до крови. В зале горело бра, но, несмотря на это, померкло вдруг пространство, как бывает, когда грозовая туча закрывает солнце. Вместо двух горящих лампочек-сосулек на бра я видел два чёрных шарика, окруженных золотистыми нимбами. Будто чьи-то чёрные глаза автономно жили в пространстве.
   Это Ты смотришь на меня? Ты, кого я искал и не нашёл. Ты безумно играешь с нами, как ребёнок с тряпичными куклами. Ты великий мастер абсурда. Я спасал Серёгу и из-за этого лишился ног. Ради чего? Чтобы через три месяца ты забрал его, оставив меня в недоумении? Ты хочешь, чтобы я любил тебя? За что, с какой стати? Никогда больше не опекай меня! От твоей опеки я начинаю ненавидеть себя и мир, населённый людьми.
   Я хотел чем-нибудь запустить в чёрные глаза на стене, которые смеялись надо мной, а под руку попалась лишь ополовиненная пачка сигарет. Она шлёпнулась о стенку, пролетев мимо бра, как... коровья лепёшка. Но зато очнулся я, и пространство раздвинулось, перестали двоиться предметы, обрели более-менее устойчивые очертания. Я двинулся дальше, вспомнив, что на газплите в кастрюльке выкипает вода.
   Эх, Серёга, Серёга... Ты легко, без самоедства жил и любил эту жизнь больше меня. И спасибо Богу, если умер легко. Я почему-то уверен, что ты не страдал, что ты умер мгновенно. Провалился в чёрную пропасть - и всё. Ведь там ничего нет. Ничего, кроме вечной, непроницаемой тьмы - ведь это я знаю понаслышке. Если нам довелось быть по чьей-то прихоти, то только здесь и на короткое время. Но и этим не все мы и не всегда дорожим, потому что это мироздание так же не реально, как и скитающееся по нему время. И я - абсурд. А ты, старлей Носков, уже не абсурд. Потому что не может быть абсурдом то, чего уже нет. Серёге уже до лампочки, что мне будет плохо от одной только мысли: его уже нет, он никогда не позвонит и не приедет ко мне в гости. А я остался переваривать несъедобное мироздание.
   Я бросил в кастрюльку пару десятков пельменей, выставил на стол бутылку водки, что принесла вчера... нет, уже сегодня, Вика. Поставил на столешницу стопку. Нет, стопка - это не мне, стопка - это Носкову. Господи! В доме нет даже горбушки хлеба, чтобы накрыть ею стопку для покойника. Ты простишь меня, Серёга, за это, потому что я безногий и лишь пять минут назад узнал о твоей смерти. Впрочем, это тебе, наверное, до лампочки. Поминки - это необходимость не для мёртвого, это надо живым, чтобы они не забывали о смерти.
   Себе я поставил двухсотграммовый гранёный стакан. Если сегодня не напьюсь, как сапожник, то сойду с ума от всего того, что навалилось на меня в последние месяцы. Это как же надо ненавидеть человека, чтобы в одночасье высыпать на его голову столько бед! За что ты так ненавидишь меня, Господи?! Неужели нет на земле грешника отвратительнее меня? За то, что я не верю в Тебя?
   В моём доме нет даже иконы, чтобы заглянуть в Его глаза. Но у Него нет глаз, потому что нет души и сердца. У кого нет души и сердца, тот не может любить людей. Ты высокомерен и презираешь жалких двуногих? Разве может быть талантливым творец, который презирает свои творения? Всё очень просто - нет и не было никогда творца. Это мироздание - случайность. Однажды великий и вечный хаос потерял бдительность.
   Господи, какая ахинея лезет в голову, когда от тебя требуется лишь налить стопку для Серёги и стакан для себя! Но на столе не хватает чего-то ещё, что полагается быть в подобных случаях. Чего? Фотографии Носкова с траурной ленточкой. Я ни во что не верю, но, если считаю себя русским, то обязан соблюдать русские обычаи и традиции.
   Я проехал в зал и отыскал альбом, который привёз из Чечни. В нём была единственная фотография, на которой запечатлен Серёга Носков. Но... На ней мы сфотографированы вдвоём - когда я гостил в Чебачьем. Вдвоём... А ушёл из жизни один старлей. Как я повешу на эту фотографию траурную ленточку? А почему бы и нет? Я тоже ушёл из жизни, а болтается в ней не Евдоким Сычёв, а его фантом.
   Я набухал полный, до краёв стакан водки, потому что мне ничего не оставалось, как напиться. Чтобы привыкнуть к тому, что Носкова нет, надо на время спрятаться от реальной действительности, отключиться от неё. Я осознал страшную весть, которую сообщила Зоя, но до сих пор не могу поверить в неё. Смерть старлея - это самый невероятный абсурд, с которым я когда-нибудь сталкивался в жизни. И непревзойдённая по своей циничности несправедливость. Ради того, чтобы он жил, я сделался инвалидом, и это наполняло мою жизнь смыслом. А что теперь?
   Я налил Сергею полную стопку и прикрыл её, за неимением хлеба, листочком бумаги. На бумагу положил тонкий, просвечивающийся ломтик мандарина - надо же мужику чем-то закусить-занюхать. Если я ошибаюсь, если Там что-то есть вроде рая, пусть твоя душа, друг, блаженствует, а не корчится в страданиях. Ты уже достаточно посмеялся-поиздевался над нами, Господь. Не обижай старшего лейтенанта Носкова хотя бы Там. Вряд ли он навешал на себя неисправимых, страшных грехов. Может быть, не достаточно фанатично верил в твоё существование, может быть, поминал твоё имя всуе, но не со зла.
   Я перекрестился. К сожалению, как католик - слева направо. Впрочем, для Бога, если он есть, единого в этом не было большой разницы. Давай, Серёга, за упокой твоей души! Извини, что налил не поровну. Тебе ведь это до лампочки. Это важно мне - почему-то, зачем-то живому.
   Водка пролетела по моей глотке, будто вода из крана. Мне померещилось кощунство: неужели Вика притащила подменку, и я помянул друга водой. Не доверяя своим ощущениям, я схватил бутылку за горлышко, как презренного недруга за кадык, и понюхал. Слабо, но всё-таки пахло. Тогда я окунул в прозрачную жидкость лоскуток бумаги и поднёс к нему зажигалку. Яростно заколыхалось голубоватое пламя. Придурок ты, Евдоким Сычёв! Водка-то импортная, дорогая, хорошо очищенная!
   Убедившись, что выпил не воду, я с полным правом мог просунуть в свой рот пельмень. Он явно был аппетитнее вчерашних полуфабрикатов, но мне было всё равно. И уже набухал себе второй стакан. Я погонял коней, потому что не хотел оставаться один на один с собой и осознанием, что старлея больше нет. Я чуть не пустил струю водки мимо стакана, услышав шорох справа от себя. Мне показалось, что на кухню пришёл Серёга со своей добродушной усмешкой.
   Но это была Вика - заспанная и недовольная мирозданием. Она не застегнула свой халат на две верхних пуговицы, и её левая грудь собиралась выглянуть из декольте. ЧЯ взглянул на сестру, как на незнакомую, чужую мне женщину. А может быть, как на бесполезный субъект Вселенной, словно я и она были двумя камнями, случайно встретившимися в безжизненном пространстве Космоса.
   - Праведник пьёт в полном одиночестве? - хрипло подкузьмила меня Вика. Схватила со стола сигарету, прикурила. - Так поступают только беспробудные, законченные алкоголики. Тем более - ранним утром!
   Она подумала, что застукала меня на месте преступления, и теперь ей должны легко отпуститься все грехи. Даже пустой, косящий в сторону её взгляд сделался на короткое время высокомерным.
   - Дура, замолчи! Серёга Носков погиб! - Я стукнул бутылкой водки по столу и сплюнул в носовой платок своё раздражение.
   - О чём ты? Не поняла... - Вика болезненно наморщила свой лоб и сделалась на десять лет старше.
   - В автомобильной катастрофе погиб мой друг Серёга Носков! - с яростью ответил я, будто сестра была виновата в его смерти.
   - Этого не может быть!.. - растерянно прошептала Вика. - Это неправильно!
   - Вот именно: неправильно! А что правильно в этом паршивом мире?! - Я схватил стакан и собрался похоронить водку в своём желудке.
   - Я тоже хочу помянуть Серёжу! - Она остановила мою руку. - Откуда ты узнал о его гибели в такую рань?
   - Позвонила его сестра. Очень порядочная девушка, в отличие от тебя!
   Вика пропустила мои слова мимо ушей. Она начала приспосабливаться к моему испортившемуся характеру. Я не был законченным занудой и не отличался настойчивостью, особенно в деле воспитания молодого поколения. Я не докучал, если мои слова отскакивали, как от стенки горох. Значит, я не смог быть убедительным, - успокаивал я себя.
   - Хороший мужик был, Серёжа! Жаль, что не поддался моим чарам. Может быть, и всплакнула бы! - Вика залпом - по-мужски опрокинула стопку. И безжалостно воткнула вилку пельменю в бок.
   Её слова не понравились мне, от них несло пошлостью и цинизмом, они оскорбляли чистую память о Носкове, за что сестре не мешало бы всыпать. Но я был связан по рукам и ногам апатией.
   Я вдруг понял, что мне уже ничего не исправить. Я опоздал, и теперь горбатого только могила исправит. Чуть не кусая от злости край стакана, я выпил свою водку. И опять не ощутил её вкуса. Прости, Серёга, извращённую, пошлую девчонку и меня заодно. Она не узнала тебя, как следует. Впрочем, и со мной ты не съел пуд соли. Но мы с тобой успели вместе сходить в разведку. Я полюбил тебя, как надёжного парня, и буду помнить до тех пор, пока буду помнить себя.
   Старлей с лёгкой усмешкой смотрел на меня с фотографии. А тот, кто рядом с ним - большой и холодный, как глыба льда - смотрел на меня с тоской. Неужели и в эту минуту у меня такой же обречённый, безнадёжный взгляд? Я не на тот угол фотографии накинул чёрную ленточку. Она не шла к более-менее оптимистическому лицу Серёги, она больше подходила тому, кто рядом с ним.
   Вика опять выхватила из пачки сигарету. Обнаглела сестрёнка! Скоро она вообще меня не во что поставит!
   - Свои надо иметь, сестрёнка, если куришь! - Я отодвинул пачку на край стола. - Утро раннее, а у меня всего пять штук осталось.
   - Не жмоться, Дока! В восемь магазин открывается, я сбегаю! - Она опять потянулась к бутылке, но я перехватил её руку.
   - Что ты делаешь, Вика?!
   - Во-первых, братишка, по русскому обычаю поминать покойников надо тремя рюмками, а во-вторых, ты меня достал! Не хочу ставить тебе ультиматум, но твоего деспотизма долго не выдержу. Тебе бы сутенёром работать! - Она бесцеремонно вырвала из моих рук водку, налила себе стопку, плеснула и мне в стакан.
   - Понятно... Мне теперь понятно, чем ты занималась в столице. Даже боровом Максом не побрезговала! - На столько противна мне была Вика, что я с трудом удержался от соблазна дотянуться до неё и врезать хлёсткую пощёчину.
   Вика, поперхнувшись водкой, вдруг заплакала. Без рыданий по щекам потекли щедрые, обильные слёзы. Я немного растерялся и было уже усомнился в правоте твоих домыслов. Но через минуту сестра, отчаянно крутанув головой, допила водку и тыльной стороной ладони вытерла слёзы.
   - Идиот ты, Дока! Я с большим удовольствием отдалась бы дяде Гене, чем твоему жирному однокласснику. У него потные, липкие ладони и противнейший мокрый рот. Но преодолевая рвоту, я\ всё-таки сделала это. Ради тебя. Потому что, несмотря на твою вредность, люблю тебя!
   - Я тебя не просил об этом! - Я уже изрядно опьянел и плохо соображал.
   - Да, не просил. Но завтра к нам в дом ввалились бы крутые ребята от Макса. Не поздоровилось бы тебе! Да и мне досталось бы!
   Мне не стоило больше пить, но под хвост уже попала вожжа. Я понимал, что должен был поблагодарить Вику за отсрочку, хотя мне и было противно. Но, не эстетично икнув, я выдавил сквозь зубы:
   - И всё равно ты шалава!
   - А я и не оспариваю неопровержимого факта! Дай мне денег на продукты и сигареты и ступай спать. Ты изрядно пьян, Дока! Но в отличие от некоторых, я не осуждаю тебя за это. Есть причина! - Вика убрала водку со стола.
   - Поставь на место! И не смей мне указывать, соплячка! - Я выпил ещё полстакана и примирился с уродливой реальной действительностью. - Сотни хватит? Возьми на холодильнике. А я поехал спать. Но сначала - в туалет.
   - Ладно, поехали уж в туалет, горе моё. Я помогу тебе.
   - Не смей! Хоть ты и шалава, но моя сестра! Я сам справлюсь!
   Я, наверное, выглядел смешно со стороны. Но зато легче на душе. На короткое время я даже забыл о смерти старлея. И плевал на мироздание с высокой колокольни.
   Вика, как сестра милосердия, покатила мою коляску к туалету. Наклонившись ко мне, она сказала:
   - Вчера вечером в ресторане я встретила своих одноклассников. Два года не виделись. Договорились о встрече. Ты не против, Дока, если вечером мы посидим у нас? Мы на кухне устроимся, не будем тебе мешать. А, братишка?
   - Встреча с одноклассниками - дело серьёзное. Я не против.
   До чего же я всё-таки опьянел! Долго, минут пять возился в туалете, чтобы сходить по малой нужде. Эх, Серёга, Серёга! Но почему это случилось именно с тобой? Я надеялся, что ты будешь мне опорой. Во всяком случае, от мысли, что ты жив, и мне легче жить было.
   И я опять заплакал. Но на этот раз это были пьяные слёзы. В этом я пошёл в отца. Он часто плакал по пьянке, обижаясь на весь мир.
  
   36.
  
   Какой же ты несчастный и убогий, Евдоким Сычев! Если бы ты был гусеницей, я без жалости размазал бы тебя по дивану. Но ты, хоть и жалкий урод, но слишком уж крупный. Ты не можешь раздавить себя, как гусеницу, не можешь, как Мюнхаузен, вытащить себя за волосы из клоаки, в которую ты попал.
   Я начал презирать себя, как только проснулся. А проснулся от того, что в мой сон без видений ворвались чужие громкие голоса. Мне показалось, что я попал в ад, а за стеной советуются по поводу моего будущего черти, и поспешил проснуться.
   Я чувствовал себя дурно и будто не понимал - отчего. Время ускользнуло от меня, и я не был огорчён этим. Сумрачная комната, пробивающиеся, будто сквозь вату, голоса - это была реальность или галлюцинации? Что-то неестественное было в том, что я видел, слышал, дышал. Я будто отсутствовал здесь и осознавал существование мироздания подсознанием.
   Мне не о чём было думать и вспоминать. Мне было не комфортно - вот и всё. Надо было закрыть глаза и покончить с этим мягким наваждением. Мне так было хорошо до этого, до пробуждения - в чёрном вакууме без видений. Я так и сделал бы, если бы меня не мучила жажда. Рядом с диваном должна стоять бутылка с минеральной водой - об этом я догадался вспомнить, несмотря на размягчённую лень мозгов.
   Вода была тёплой и солёно-приторной. Но это была вода, которая способна погасить огонь в моей груди. Я перевернулся на бок, чтобы удобнее было пить. Даже хронический дистрофик увереннее держал бы эту бутылку, чем я, имеющий крутые, рельефные бицепсы.
   Вода проливалась в меня, как сквозь песок в раскалённой пустыне, казалось, на лету превращаясь в пар и улетучиваясь. И с каждым глотком ко мне возвращалось пространство и время. Я не хотел их видеть, я их не хотел замечать. Но они обнимали меня и тормошили моё сознание.
   - Пошли бы вы ко всем чертям! Я не обязан чтить вас и угождать вам! - разозлившись, сказал я шёпотом.
   Если я здесь, значит, живу. А если живу, то реальная действительность тут же обрушилась на меня селью разочарований. Я плохо себя чувствую, потому что перепил. А перепил потому, что узнал о смерти своего друга старлея Носкова. Я перепил и плохо себя чувствую, потому что мир несовершенен. Но мир несовершенен только потому, что несовершенен я. А кто в этом мироздании достиг совершенства и каковы критерии последнего? Вот именно. На этот вопрос с полной уверенностью не ответил ни один философ. И чего тогда стоит моё самоедство?
   А Серёга жил просто, без затей и бывал счастлив чаще моего. У него было больше оснований оставаться в живых. Но так рассудила судьба. Или Бог? Можно ли между ними поставить знак равенства?
   Евдоким Сычёв! Тебе всего двадцать шесть лет. У тебя с похмелья раскалывается голова, а ты пытаешься размышлять о высоком! Носков ушёл, а ты остался. Не для того, чтобы до конца дней своих оплакивать его. И себя заодно. За стеной на кухне кутит молодёжь, прожигая жизнь. А разве последняя стоит чего-нибудь, кроме прожигания? Размещайся в своей колясочке и поезжай к ним!
   Поеду и буду прожигать оставшееся мне время. Чтобы хоть немного быть счастливым, надо смотреть на его костёр без сожаления. Нет Господа, и никогда не достигнуть совершенства. Я поеду на кухню! Вот только соберусь с силами.
   Хлопнула дверь в туалете. Кто-то из Викиных одноклассников пошёл по нужде. А меня поташнивало ещё и от никотинового голода. Ведь я привык, едва проснувшись, заталкивать сигарету в рот. Закурить или не закурить? Конечно, закурить, если я решил прожигать жизнь.
   Отчего это у меня мокрые трусы? Дока, ты так нахрюкался, что надундил под себя?
   От страха и стыда мой лоб покрылся холодной испариной. Так и не прикурив сигарету, я в панике зашарил рукой под собой. Сухо. Всё ясно. У тебя, как у прыщавого юнца, поллюции. Ещё бы! Более полугода не знал женщины мужчина в самом соку.
   Полгода не знал женщины. Это было в начале июня. К нам в часть приехала журналистка - спецкор какой-то там московской газеты. Маленькая, чернявая, востроглазая. И шустрая - аж жуть! Командир части попросил меня сопровождать журналистку до блокпоста. Мы покатили на "уазике". Костя - за рулём. Корреспондентка, а её звали Лией, въедливо расспрашивала о житье-бытье в Чечне, через каждые четверть часа стреляя у меня сигареты.
   Возвращались с блокпоста уже под вечер - все изрядно голодные. В небольшом селении на трассе Лиля основательно закупилась в коммерческом ларьке: водка, пиво, колбаса, консервы, печенье. Попросила остановиться где-нибудь в безопасном месте, перекусить.
   - Безопасных мест здесь нет, мадам! - с некоторой иронией сказал я. - Есть места, где нападение духов менее вероятно.
   - Ну и ладно! - Журналистка отчаянно махнула рукой. - Но перекусить-то надо! Останови, Костик, возле хорошего кустика!
   Костик остановил "уазик" возле группы невысоких - в человеческий рост - кустов. Расположились на травке. Но Костик долго с нами не сидел. Выпивать наотрез отказался, пошёл к "уазику" с колбасой и хлебом, чтобы "не дай Бог, что". Так он выразился. Действительно, нельзя было оставлять машину без присмотра, пусть и в десяти шагах.
   Мы с Лилей раздавили бутылку водки на двоих. Щёчки её разгорелись, карие глазки возбуждённо засверкали.
   - А как ты здесь оказался, Дока? Вроде бы уже не мальчишка, а всего сержант. Призвали после отсрочек? - Попыхивая дымом дорогой сигареты, журналистка всем видом показывала, что она дока во многих жизненных вопросах.
   - Я по контракту, - почему-то с готовностью ответил я. Может быть, язык развязала выпитая водка, а скорее всего - хотелось поговорить с умной женщиной. В суровых армейских буднях - это большая редкость.
   - Я сама женщина, но терпеть не могу это стервозное племя! - Лиля сделала резюме после моего рассказа.
   Вечернее солнце уже прилипло к вершинам гор, окровавив их. Установилась невероятная тишина, тишина, а ядрёный вечерний воздух можно было пить кружками. Такая красота, а тут ещё напротив тебя блестяще возбуждённые глаза молодой женщины и призывно вздымающие, крупные для её миниатюрной фигуры груди.
   - Хватает стервецов и в нашем полку! - смягчил я женскую самокритику Лили. - Есть и среди женщин порядочные и выдающиеся экземпляры.
   - А я? Я в твоём вкусе, Дока? - Она дотронулась до моего плеча рукой, будто ногайкой ужалила.
   - Будь я понаглее...
   - И ты мне нравишься, Дока! - Она вдруг вскочила, схватила меня за руку, дёрнув к себе. - Настоящий Ван Дамм!
   Кто-то уже называл меня Ван Даммом... Конечно же, Юля! Я испытал необыкновенное чувство, занимаясь любовью со страстной, не имеющей комплексов женщиной под присмотром закатного светила. Добавляло экзотики и осознание опасности. Ведь это война. В тридцати шагах находилась довольно густая зелёнка, и нас мог держать на прицеле снайпер. За жиденьким кустом нас могли видеть из проезжающих по шоссе машин и, наверняка. с вожделением смотрел этот порнофильм Костя.
   Лиля обещала мне писать из Москвы. Мне ещё тогда показалось, что она давала немало таких необязательных обещаний. И не ошибся.
   Пока я вспоминал о случайной связи с московской журналисткой до фильтра догорела моя сигарета. Или я не заметил, как докурил?
   Снова, скрипнув, хлопнула дверь туалета. Тяжёлыми шагами кто-то вернулся на кухню. Наверное, не хилый малый. Он не притворил за собой дверь на кухню, и я услышал незнакомый девичий голос:
   - С облегчением, Кирик!
   - Привёл себя в полную боевую готовность. Надеюсь, Вика найдёт для нас укромный уголок? - сочным баритоном заявил незнакомый амбал.
   - Если не разбудите брата, моя спальня в вашем полном распоряжении! - беспечно сказала сестра. Язычок у неё уже заплетался, значит, сидит молодёжь уже давно и выпила немало.
   - Я бы тоже не отказался от этого дела! Вика за два года превратилась в такую конфеточку! - прогундосил слегка хрипловатый тенор. - Ведь мы в одиннадцатом классе чуть было... Помнишь, Вика?
   - Помню! - Сестра, как дурочка, захихикала. Вроде бы и не глупая девка, а сколько пошлости! - Нас классная, мымра Машка вспугнула. Я чуть успела кофточку застегнуть, как она в физкабинет влетела!
   А я так и сел за стол с расстёгнутой ширинкой. Кажется, не заметила, а то бы верещала, как хрюшка недорезанная! - Подхихикнул Вике одноклассник. - Ну так как, Вика? Исправим ошибку молодости?
   - Я не против, Эдик... Только вот брат... Проснётся, нам мало не покажется!
   - Чего ты его боишься?! Сама же говорила, что его по самую задницу обчекрыжили! Яйца хоть целы? - Это тенор, это Эдик.
   - С этим у него всё в порядке. Слушай, Эдик, не трогая моего брата! - слегка возмутилась сестра. - О то я тебе хозяйство обчекрыжу!
   - Вы, Ромео с Джульеттой, как хотите, а мы с Катенькой по рюмочке хлопнем - и в Викину спаленку! - Кирик плотоядно гоготнул. - Ты как, Катька, не против?
   - Я с тобой, Киричонок, в любое время суток! - тупой воробьихой протренькала незнакомая мне Катька.
   - Топайте! А мы на кухне с Викой приспособимся. Есть особый кайф в военно-полевых условиях! - Я услышал противно чмокающий звук поцелуя.
   - Что с тобой поделаешь! - косноязычила сестра. - Наливай, Эдичка! Выпьем, я схожу в зал и откачу от дивана колясочку, чтобы Дока нас врасплох не застукал!
   - За нашу с тобой обоюдную инициативу, Вика! Обещаю, что ты во мне не разочаруешься! Скажи, Катька!
   - Всё равно Киричонок лучше! Но я его тебе, Вика, не отдам. И не мечтай! - До чего же тонок и противен голос этой Катьки! Почти дискант.
   Ну и молодёжь пошла! Ни стыда, ни совести! А Вика - сучка! "Колясочку от дивана откачу"! Я тебе откачу, шалава!
   Я опасался, что изойду гневом, и тогда этой пошлой компашке, действительно, мало не покажется. Прежде, чем перевалиться в своё средство передвижения, я выхватил из-под подушки пистолет. Я - безногий, я - жалкий инвалид, и вряд ли хамоватые ребята испугаются меня, если я буду выставлять их из дома. Я стерпел бы просто пьянку, возможно, из-за похмельных болей присоединился бы к ним, но они решили превратить мой дом в бордель, а это уже перебор.
   - Тише, ребята! Кажется, Дока проснулся! - В голосе Вики я не почувствовал испуга. - В последнее время он что-то нервный сделался. А вчера ещё его друг-командир коньки откинул. В аварию попал!
   - Ещё бы не нервничать! Молодой ещё, а уже инвалид. Будь я на его месте - хрен бы жил. Разве это жизнь - убогим! - Судя по голосу, это был Эдик. - Придётся нам с тобой, Витунчик, на хату к моему корешку топать!
   - С тобой, Эдичка, хоть на край света! Жаль, что ты женатиком заделался, а то бы я тебя захомутала! - И опять чмокающий звук поцелуя.
   Вот малолетняя стерва! К женатому парню клеится! У меня уже не оставалось сомнений, что моя сестра стала отпетой шалавой.
   Я перевалился в коляску. Начавший остывать гнев, опять всколыхнулся горячей волной. Я снял пистолет с предохранителя. Сегодня мне захотелось кого-нибудь убить - аж руки зачесались. И я испугался этого спонтанно возникшего желания. Ты превращаешься в злобного карлика, Евдоким Сычёв! Зачем жить, если ненавидишь всех и вся?!
   Зачем жить? А что? Это неплохая идея. Ничего не стоит приставить ствол к виску и нажать на спусковой крючок. И со всеми обидами, со всеми проблемами будет покончено навсегда. Какое впечатление произвело бы моё самоубийство на Викину компанию? Вика испугалась бы, завизжала от ужаса. Остальные просто констатировали бы: застрелился жалкий дурак!
   "Дурак!" - знакомый, но не мой голос забрался в черепную коробку. Я узнал его мягкий тембр - это голос Сергея Носкова. Неужели его душа уже добралась из Ростова-на-Дону в Клинцы? Так скоро7 Глупости! Это мне примерещилось. Но мне страстно захотелось, чтобы хотя бы душа старлея присутствовала в этот миг в моём доме. - Мне так необходимо было с ним поговорить.
   "Тебе хорошо упрекать меня! Ты там, верно, спокоен и счастлив. Зачем ты так глупо и бездарно нарвался? Зачем оставил меня? Кому я позвоню, когда станет невыносимо жить?" - попробовал я завязать разговор.
   Но сумеречное пространство угрюмо молчало. Это, действительно, глупо - то, о чём я подумал. Ставить дешёвый водевиль для малолеток-хамов?! Лучше уж я поставлю им что-то вроде триллера.
   - А как твой брат в туалет ходит? Небось, подаёшь ему судно? - проблеяла молодой яркой Катька. - Не позавидуешь тебе, Вика!
   Ну, молокососы! Достали меня! Сунув пистолет за пазуху, я тронул с места. Чтобы не распсиховаться до опасного предела, ехал очень медленно. И успел услышать ещё один пассаж в свою сторону.
   - А ты Катька, дала бы Доке. Хреново, как пить дать, мужику без этого дела! Тебе жалко, что ли? Не убудет! Дала бы?
   Какой этот Эдичка сердобольный!
   - Безногому? Да ты что?! Меня же вырвет!
   Вас, скоты, сейчас не только вырвет! Вы сейчас от страха в штаны наложите! Я нервно и сильно ударил ладошками по шинам колёс.
   Кухня у нас была просторной, и я влетел в неё, как олимпиец-колясочник на финишную ленточку. Как корридный бык, ужаленный дротиками, я ничего не соображал от ярости.
   - Ну-ка, суки, убирайтесь отсюда! Пять секунд даю! - Мне показалось, что я рявкнул. Но как мог рявкнуть обладатель бархатного баритона?
   - Смотри-ка, Эдик!.. Дядя-инвалид испугал нас до смерти! - Усмехнулся почти двухметровый качок с коротким, рыжеватым ёжиком. У него были водянистые, ничего, кроме тупости, не выражающие глаза. - Успокой свои нервы, старик! Подъезжай к столу, нальём тебе!
   На кухне было накурено, хоть топор вешай. И к сигаретному запаху устойчиво примешивался другой - приторно сладковатый конопли. Оттягивается по полной программе клинцовская молодёжь!
   - Я с тобой, наркотой вонючей, на одном гектаре не сяду! Вали отсюда, сказал!
   - Ого, Иван Грозный! Жалко тебя, калеку! А то бы двинул разок! - Киричонок ехидно осклабился и выпустил изо рта дым колечком.
   - Не хами, Киричонок! - Вика сердито зыркнула в его сторону, потом - в мою. - И вправду, Дока, чего ты распсиховался? Мы же с тобой договорились!
   - Это встреча одноклассников с приятными воспоминаниями? Это стрелка в притоне! - Моя правая рука медленно, как бы нерешительно поползла за пазуху. Действительно, что я распсиховался? Такой нынче мир, такие нравы. Ну и хрен с ними, с пошлыми современными нравами! Только не в моём доме. - Время пошло, сучьи дети!
   Я выхватил пистолет и направил его в лоб рыжему качку. Это не произвело на него никакого впечатления. Он немного походил на Шварцнеггера на календаре, что висел рядом с ним.
   - Классная зажигалка! Тебе забить косячок, старик? - И всё-таки в его водянистом, затуманенном взгляде возникла настороженность.
   - Считаю до трёх!.. - Мои нервы уже закрутило в спираль. - Раз, два, три!...
   Ни один из четверых не оторвал задницы от табуретки. Я перевёл пистолет со лба Кирика на лоб Шварцнеггера и нажал на спусковой крючок. Выстрел в комнате прозвучал особенно оглушительно, будто я пульнул из гранатомёта.
   Молодых гуляк подбросило с мест, будто под столом разорвалась мина. Какой же я идиот! Пуля, отрикошетив от стены, прошила холодильник. Чудом она не попала в Вику. Я испугался не меньше их.
   Одноклассники Вики, наваливаясь друг на друга, ломанулись в прихожую. Оделись быстрее, чем бойцы по тревоге. Через двадцать секунд все уже были на улице, застёгиваясь, видимо, на ходу. Лишь Вика на пороге оглянулась и стрельнула в меня изумлённым, ненавидящим взглядом.
   - Какой же ты дурак, Дока!
   Верно, сестрёнка! Ещё какой придурок!
   - Вернись, Вика! Вернись, я сказал!
   - А пошёл ты!.. - Дверь хлопнула так, будто я ещё раз выстрелил.
  
   37.
  
   Казалось, я только уснул, а меня уже разбудил стук. Громкий стук в окно. Кто бы это мог быть? И почему в окно, если имеется электрический звонок? Все культурные люди звонят в дверь и не ходят в гости, когда на улице хоть глаз выколи. К тому же, я никого не приглашал и никого не ждал.
   Я потихоньку врубался в реальную действительность. Чтобы не перелезать через забор и постучать в окно в зале, надо было, проваливаясь по колено в снегу, обойти дом. Весьма странно! Может быть, стук в окно мне почудился во сне?
   Но стук повторился. А потом через посвист ветра я услышал голос - незнакомый:
   - Евдоким! Откройте!
   Предчувствие беды в мгновение ока перекатило меня с дивана на коляску. В комнате не видно ни зги - надо было сначала включить бра. Но теперь я не дотянусь до выключателя! И махнул рукой. За две недели я уже научился ориентироваться в новом жилище и поехал к окну, не рискуя что-нибудь опрокинуть.
   Отдёрнув шторы, я ничего не увидел. Кроме густых сумерек. Что за чертовщина?! Тоскливо, будто одинокий волк на луну, подвывал ветер, и бросалась в окно, как голодная сука на чужого, пурга.
   - У тебя начинаются глюки, Дока! - с суеверной тоской сказал я, задним ходом отъезжая от окна.
   Я по привычке собирался закурить, но взвизгнул, разорвав ночную тишину, электрический звонок. Всё то же предчувствие беды шустро покатило меня к двери. Что-то случилось с моей непутёвой сестрой?
   В темноте я не вписался в проём двери, и коляска с жалобным скрипом ударилась в косяк. Вот ещё одно преимущество моей инвалидности: если бы у меня были ноги, то я больно зашибил бы одну из них.
   - Кто там? - от волнения срывающимся до хрипа голосом вопросил я.
   - Евдоким, мы за вами! Вас ожидают весьма приятные дела! - С таким густым, добродушным басом я не знал ни одного знакомого.
   - Какие, к чёрту, дела в двенадцать часов ночи! - пробурчал я и прежде, чем открыть дверь, съездил к дивану за пистолетом и спрятал его в шорты.
   В дверях стоял широкоплечий, похожий на качка мужик моего возраста. Коротко стриженый и рыжеватый, как пресловутый одноклассник Вики Киричонок, но с умными, удивительно добрыми зелёными глазами. Такой не мог придти с какими-нибудь пакостными намерениями. Впрочем, мир нынче перевернулся с ног на голову, и у закоренелого киллера могут быть добрые, располагающие к себе глаза. Своим одиннадцатым пальцем я осязал металлический холод пистолета, и это успокаивало меня.
   - А вот оружие ни к чему! - улыбнувшись, как улыбается июльское солнышко, сказал незнакомец. Он что, видит сквозь стены? - Поверьте, Евдоким, мы к вам с самыми добрыми намерениями.
   И всё-таки я нервничал: горький жизненный опыт научил меня быть подозрительным ко всем, даже к таким добрейшим малым.
   - Ой ли?
   - Вы ничем не рискуете, Евдоким. Тем более, что несколько часов назад не прочь были пустить себе пулю в лоб. Не пройдёт и часа, как все ваши проблемы кончатся!
   А о несостоявшемся суициде он откуда знает Неприятный холодок пробежал по моему позвоночнику.
   - Такого просто не может быть. Проблемы, к сожалению, никогда не кончаются!
   - Может! - незнакомец был абсолютно уверен в том, что говорил. - Меня, между прочим, Петром зовут. Накиньте что-нибудь тёплое на себя - на улице пурга и довольно морозно.
   - И всё-таки зачем я вам понадобился?
   - Узнаете на месте. У нас мало времени, Евдоким! - Пётр смотрел на меня так, будто я был его родным братом, которого он любил.
   А собственно, чего я боюсь? Умереть? Мало ли я рисковал в жизни, и очередная авантюра ничего не убавит. А если прибавит?
   Накидывая на себя куртку, я усмехнулся: мои последние надежды скоропостижно скончались в тот момент, когда в ростовском госпитале я осознал себя слепым и лишившимся задних конечностей.
   - Я довезу вас до машины, - сказал незнакомец после того, как я замкнул дом. Он зашёл мне за спину и мягко тронул с места коляску.
   Это явно не посыльный всесильного хама Макса. Во-первых, мой одноклассник дал мне отсрочку на неделю, а во-вторых, чтобы получить долг, я нужен ему живым. Может быть, это ещё один Викин одноклассник? Но выглядит он постарше, и глаза добрые. И всё-таки я просунул руку под резинку своих шортов и крепко сжал рукоятку пистолета.
   На улице напротив моего дома стоял "Мерседес" - белый фургон. В его кабине проявился неясный женский силуэт. Моя интуиция не предсказывала беды, и я решил: будь что будет!
   Пурга куролесила в Клинцах, как давно этого не бывало - может быть, с самого детства. Тугая волна снега налетела на меня и чуть не сорвала куртку, не застёгнутую на груди. В такую пургу хозяин не выгонит из дому собаку, а меня собирались куда-то везти.
   Как только мы приблизились к "Мерседесу", дверь фургона открылась автоматически. Я удивился: салон фургона не по-российски был приспособлен для перевозки колясочников. В салоне фургона было тепло и уютно, он напоминал небольшую жилую комнату. Петр помог мне перебраться из коляски на диванчик, при этом коснулся моей щеки рыжей бородкой - она у него была неестественно шелковистой. Приклеена?
   - Можете подёргать за бороду. Самая натуральная! - Незнакомец по-детски открыто засмеялся.
   Господи! Он, что - телепат? Я не стал дёргать его за бороду, боясь разочароваться и испугаться. Может быть, я умер, и меня увозят в рай?
   - Нет, вы не умерли, Евдоким. А вот насчёт рая вы относительно правы. Просто вы пока ещё не догадываетесь, что в этом мире могут случаться чудеса. Через десять минут мы будем на месте, - сказал Пётр и легко, бесшумно задвинул дверь фургона.
   Я перестал удивляться чему-либо. Всё было до того странным, что походило на сон. И всё равно неуютно было на душе от того, что меня, как безвольную куклу, куда-то везли, а я принимал это безропотно.
   "Это ты, старлей, соскучившись по мне, прислал за мной карету? - беспечно подумал я. Может быть, это катафалк"?
   Я не желал быть безропотным мертвецом, которого апостол Пётр вёз на "Мерседесе" в рай. А кто же тогда сидел в кабине? Что за женщина? Мария Магдалина?
   Я подтянулся на руках и заглянул в окно фургона. Мы ехали по завьюженному полю, было тревожно темно. И вдруг вдали я заметил серебристо-голубоватый свет. Никогда в жизни я не видел такого света - он был неземным.
   "Может быть, меня похитили пришельцы?" - подумал я и почувствовал неприятный холодок, который мышонком пробежался по спине.
   Через пять минут "Мерседес" плавно затормозил и остановился. Меня даже не качнуло, не повело в сторону, будто мы не на машине ехали, а на летающей тарелке. Погасла лампочка в салоне фургона, и вдруг монотонно и сладкозвучно зазвенела тишина. Всё моё существо начало наполняться шелковистой негой, я ощущал себя только что родившимся младенцем.
   Свет, который я видел из окна фургона, заструился в салоне - сказочный, серебристо голубой. Как он проник сюда, ведь дверь плотно закрыта? Но эта мысль была летучей; мозги мои размягчились, погрузились в ленивую негу. Точно, меня умыкнули пришельцы! Ничем иным я не могу объяснить эти странности. Но зачем им понадобился безногий идиот, напичканный комплексами?
   - Ошибаешься, дорогой Евдоким! Я - не пришелец, я - твой сосед по планете Земля.
   Я не слышал голоса, в салоне в серебристом свете плавала тишина. Я услышал чужие мысли, будто был телепатом. Но чьи мысли? Или пространство вокруг меня превратилось в океан Лемма.
   - Ты не можешь увидеть меня, хотя я существую материально. Просто мы находимся в разных измерениях. Но я вижу тебя, и мне жаль, что мы находимся в неравном положении. - Мысль, не одетая в голос, была мягкой и доброй, как женщины Рубенса.
   - Кто ты? Неужели параллельный мир на Земле - не вымыслы фантастов.
   - Не вымысел. Хотя это их гениальная догадка, а не знания. В параллельном мире живут те, кто когда- то жил в вашем мире.
   - Понятно, параллельный - это загробный мир. А зачем вам понадобился я? Я сегодня умру или уже умер?
   - Нет, ты должен умереть через шесть дней, и это нарушает ход вещей. Точнее, он нарушился бы, если бы ты умер и через пятьдесят лет.
   - Ничего не понимаю... И как я должен был умереть?
   - Тебя застрелил бы из пистолета толстый мужчина по имени Макс.
   - Подонок! Я не удивлён! - Я| всё-таки пытался разглядеть того, кто беседовал со мной посредством телепатии. Ничего и никого, кроме серебристо-голубого света.
   - Наверное, он - подонок. Но через шесть дней этот самый Макс был бы вынужден защищать свою жизнь. Ты не решился бы выстрелить, и он опередил бы тебя. Впрочем, этого никогда не произойдёт.
   - Почему? - удивился я, ведя разговор вслух. Со стороны могло показаться, что я разговариваю сам с собой, а точнее - вёл с кем-то беседу по телефону. - Ты явился, чтобы изменить мою судьбу? Разве я этого заслуживаю?
   - Не в этом дело. В нашем мире час равен вашему году. И каждую тысячу лет мы вынуждены из-за погрешностей в счёте времени сдвигать время на час.
   - Типа у нас - юлианский календарь, григорианский календарь. Но какое отношение к вашим нестыковкам имею я?
   - Сейчас объясню. Я являюсь Главным Координатором параллельного мира. Через наш год я должен уйти в мир -перпендикулярный - в следующий уровень человеческой жизни. А Главным Координатором должен стать ты.
   - Я? И за какие заслуги? - Я был поражён так, будто меня собирались избирать Президентом России.
   - Так решил Вселенский Разум, ведающий нашими судьбами. Так вот, если мы корректируем время на час, ты появишься в параллельном мире преждевременно. В результате нарушится отлаженный механизм смены власти.
   - Подумаешь!.. Я - человек не властолюбивый, без самомнения, могу походить и в твоих заместителях.
   - Нет, так не годится! В нашем мире, в отличие от вашего, царствуют гармония и симметрия. Я здесь, чтобы ты дождался своего часа в этом мире. - Мысли Главного Координатора из параллельного мира добродушно соседствовали с моими взбалмошенными. Невидимый собеседник был спокоен, терпелив и добр ко мне, как всепонимающий друг.
   - Своего часа? Длиною в ваш час? Но это же триста шестьдесят пять лет! - Я чуть не задохнулся от изумления. - Извини, пожалуйста, но я не согласен. Без ног, убогим калекой столько времени - увольте!
   - Всё будет в ажуре. Будут ноги и всё, что полагается, и не будет даже какой-нибудь мелочной болезни.
   - Но ведь в нашем мире всё решают случайности. Я могу утонуть, попасть в аварию, меня, в конце концов, могут пристрелить!
   - Исключено. Ты будешь жить по сравнению с другими своими братьями с опережением в одну секунду. Всего секунда. Но это уже прошлое. А прошлое, в отличие от будущего, нельзя убить, нельзя изменить.
   - С ума сойти! Что я буду делать целых триста шестьдесят пять лет?!
   - Жить в своё удовольствие. Одно лишь условие - не лезть в политику. Ваш мир не заслуживает того, чтобы ему помогали.
   - Это легко выполнимо. Я всеми фибрами души ненавижу эту потаскуху - политику!
   - Вот и хорошо. Пётр и Марина будут сопровождать тебя на протяжении этих триста шестидесяти пяти лет. Они не надсмотрщики, а твои преданные друзья и рабы. Они запрограммированы любить, оберегать тебя и во всём подчиняться тебе.
   - Они роботы? - Я догадался, что женский силуэт в кабине "Мерседеса" - это Марина.
   - Не совсем. Это особо подготовленные нами люди из вашего мира. У нас почти не осталось времени, Евдоким Сычёв. Засыпай!
   Приятный, сладостный туман накрыл моё сознание. Я уверен был, что уснул со счастливой, обнажённой улыбкой, как младенец.
   Очнулся от чьего то лёгкого и нежного прикосновения. Над диваном уютно мерцала матовая лампа. Я пытался вспомнить всё, что произошло со мной и, подтянув к себе ноги, повернулся на бок. Я лежал без одежд, в адамовом костюме. Но что это по сравнению с тем, что я подтянул к себе ноги?! Я бросил руку на своё колено и чуть не заплакал от счастья. Я не мог привыкнуть к своему новому, необыкновенному состоянию. Меня ничто не тревожило, в любой клеточке тела не было и намёка на дисгармонию. Я ощущал себя сильным и здоровым, каким был в восемнадцать лет.
   Кто-то осторожно прикоснулся к моему плечу. Я поднял глаза и обомлел от изумления: передо мной стояла молодая женщина в газовой, просвечивающейся одежде. Красоту этой женщины и представить было невозможно.
   Молодая женщина наклонилась ко мне и со страстью прошептала:
   - Я люблю тебя, Евдоким! Я безумно люблю и хочу тебя, Евдоким!
  
   38.
  
   - Ты спишь, Дока? - спросила меня молодая женщина, но уже другим - не нежным, дрожащим от страсти и шелковистым, как молодая трава, а хрипловатым и прокуренным голосом.
   Я открыл глаза и ужаснулся: не было уютного салона "Мерседеса", наполненного божественным серебристо-голубым светом, не было молодой женщины неземной красоты в газовых одеждах, признающейся мне в любви. Неприглядная реальность предстала передо мной скучными предметами, уродливо отражаемыми бледным светом бра и наклонившимися надо мной красивым, но каким-то холодным лицом. Умом я понимал, что это моя сестра Вика, но сердце принимало её, как чужую, отстранённую от меня женщину.
   - Ты плачешь, Дока?.. - Молодой, но уже прокуренно-пропитый голос был удивлён, будто она увидела нечто неожиданное. А так оно и есть, ведь после десятилетнего возраста я никогда не плакал прилюдно, считая это делом таким же постыдным, как и онанизм. - Что-то приснилось страшное? Опять война?
   Теперь мне голос Вики показался участливым. Или она своё участие ко мне лишь изображала по сестринской обязанности?
   - Это слёзы счастья, сестрёнка! Эх!.. - с сожалением сказал я, размазывая драгоценные капли по лицу. - Какой сон ты мне испортила! Такого уже не увидеть никогда. Такой сон может присниться лишь однажды в жизни.
   - Сон - это обман. И не надо жалеть об обмане! - Вика, как тревожащаяся за здоровье ребёнка мать, погладила меня по голове.
   А моя голова отозвалась этой ласке тупой болью. Это похмелье. Тоска сжала сердце, и впору было глотать нитроглицерин. Я опять напился. Я выпил всё, что нашёл на столе после бегства Викиной компании - водку, вино, пиво. Но, укладываясь спать, я не ощущал себя вдрызг пьяным. Что я делаю с собой? Пью, сплою. Сплю, пью. Но как вынести всё это? Утрачен стержень жизни, да, к тому же, нежданно ушёл из жизни человек, которого я любил, который был эквивалентом смысла моей жизни.
   - Лучше приятный обман, чем неприглядная правда! - Каждое слово, произнесённое мною вслух, болью отзывалось в висках.
   - Вот, вот!.. - воодушевилась Вика. - А ты ругаешь меня за выпивку и травку. Да в этом поганом мире жить тошно! Никакого просвета!
   - Отстраниться от жизни можно. И потерять себя, как человека. Истина человека - в страданиях! - Не противоречил ли я самому себе в течение одной минуты? При таком безнадёжном состоянии я пытался философствовать.
   - На хрен мне эта истина, если из-за неё приходится страдать! Я живу - и этого достаточно. - Сестра присела на край дивана. Что-то произошло за три года, что отдалило нас друг от друга. На родную сестру я смотрел, как на медсестру из ростовского госпиталя. - Думая о жизни, как ты, можно скопытиться от тоски. Когда-нибудь ты это сделаешь!
   Это она сказала равнодушно, как чужая чужому. А что я хотел? Родная кровь - это ещё не родная душа. Мы с Викой слишком разные. И в этом виноват я. Только я. Вот теперь пожинаю плоды равнодушия к судьбе малолетней сестры. Я высылал деньги на жизнь ей и тётке и считал, что хорошо выполняю долг старшего брата. А этого было явно недостаточно, чтобы сестра выросла хорошим человеком.
   Вика поняла мой взгляд, направленный на неё.
   - Ни в чём не укоряй себя! Я сама выбрала себе судьбу. У меня был выбор, и этот не считаю ошибкой. Всё бесполезно, Дока. Всё бесполезно и не нужно. Не найдёшь ты истины, как бы ни страдал!
   А она не дура, моя сестра! Прожигает жизнь, но не бездумно. Можно сказать, - целенаправленно.
   - Который час? - спросил я, будто меня сильно волновало течение времени.
   - Девять вечера.
   Прошло два часа с того момента, как я разогнал честную компанию. Это немало, учитывая то, что планировали сделать Вика и Эдик. Я с неприязнью, как на опустившуюся потаскушку, взглянул на сестру.
   - Что-то ты быстро усладила своего одноклассника Эдика! Кролик попался? - От своей же пошлости меня всего передёрнуло.
   - Дурак! Я проводила их до центра. Поболтали немного. Между прочим, они неплохие ребята. Не лучше и не хуже других. Ты отстал от действительности, Дока! И всегда отставал. Живёшь в своём выдуманном книжном мире с какими-то устаревшими идеалами. Всё давно уже изменилось. И не в лучшую сторону. Чехов со своим человеколюбием в нынешние времена не тянет.
   - Наверное, ты права. Но я не желаю мимикрировать под этот пошлый мир. Я родился другим. И хочу остаться им, даже безногим! - Я поморщился от головной боли. - Ты уходишь от серьёзных разговоров, когда я в форме. А сейчас моя башка просто раскалывается на части!
   - Это тебе в отместку, чтобы ты понял, как приставать с назиданиями к человеку, который с похмелья! - Вика поднялась с дивана и потянула меня за руку, помогая принять вертикальное положение. - Сейчас мы твоей беде поможем! Я закупилась. Между прочим, Кирик, которого ты чуть не пристрелил, безвозмездно дал две сотни.
   - Я не его чуть не пристрелил, а тебя, дурья башка!
   - Меня?! - Вика сделала недоумённые глаза. - Но в меня ты даже не целился!
   - Пуля ударилась в стену и рикошетом пролетела над твоим ухом и пробила стенку холодильника. К великому сожалению.
   - К сожалению, что в меня не попал?
   - Дурочка! Холодильник придётся ремонтировать, а у нас и так с деньгами не густо.
   - Ну и хрен с ним, с холодильником. Нашёл проблему зимой в собственном доме! Пойдём похмеляться! - Вика подхватила меня под мышки.
   - Я сам! - Я не по-джентельменски отбросил её руки. - Извини, сестрёнка!..
   Я ехал на кухню и с лёгкой усмешкой вспоминал недавний сон. Нет, чудес на этом свете не бывает, а человеку так хочется верить в это. С верой в чудо много легче жить. Ну что ж, надо научиться обманывать себя.
   - Наливай, страдалец за всё человечество! Никогда не слышала, что своё счастье можно найти в страданиях. - Вика пододвинула ко мне свою стопку. Она принесла с собой две бутылки водки и четыре сосиски. Не многовато ли выпивки на двоих? - Правда, что ли, пуля рядом с моим ухом пролетела?
   - Правда. Прости меня, психа недоделанного!
   - Невелика была бы потеря для общества, если бы и попал. Одной блядью меньше, другой больше. Что изменится? - Вика потянулась своей стопкой к моей, чтобы чокнуться.
   - Ты что, забыла? Серёга погиб! - Я поспешно убрал стопку.
   - Хороший мужик был. Не то, что ты! Не застёгнутый и не комплексующий. Он мне, в отличие от мента, больше понравился. Пусть пухом ему земля! - Она по-мужски опрокинула стопку. Проглотила водку одним глотком.
   - Где ты так научилась пить? В московском борделе?
   Вика иронически усмехнулась.
   - Наш папочка по этому делу мастак был. А я оказалась прилежной ученицей. - Слово "папочка" она произнесла с глубокой неприязнью. Или мне это показалось?
   Что-то было не то в её отношениях с отцом. Я приезжал на похороны. И не видел на глазах Вики и слезинки. Я тоже не плакал, но я - мужчина. С другой стороны дядя Гена говорил, что отец с Викой были закадычными друзьями-собутыльниками.
   - Чего ты не пьёшь? Истину на дне стакана рассматриваешь? - усмехнулась сестра.
   - Ты далеко не дурочка, как я, грешным делом, считал. Такое впечатление, что я разговариваю с женщиной, всё на свете повидавшей и испытавшей! - Я всё ещё сомневался: пить или не пить? "За" - голосовала моя головная боль, а "против" - осознание того, что моя жизнь начала катиться под откос. Ведь похмелье - это начало новой пьянки. Это замкнутый круг, из которого однажды можно не вырваться. Взглянув на стопку, прикрытую уже кусочком хлеба, я на короткое время встретился с насмешливыми глазами старлея, проявившимися на стене. Уж он-то никогда не мучился альтернативой: похмелиться или нет.
   "Сегодня в последний раз!" - пообещал я себе и медленно, будто уксус, выпил водку. Я понимал что дал легкомысленное обещание.
   - Оно так и есть: и повидала, и испытала! - Вика даже не прикоснулась к закуске, а прикурила сигарету. - Но сегодня мне не хочется говорить об этом.
   И Вика закрылась, закуталась в себя, как куколка бабочки в кокон.
   Ей ни вчера, ни сегодня не хотелось говорить об этом. Хвалиться нечем - это точно. Ощущение бессилия, беспомощности вернулось ко мне. Ничего я уже не могу, ничего мне не изменить в этом мире. Я даже на девятнадцатилетнюю сестру повлиять не могу.
   - И всё-таки, Вика, мне стыдно. Я никак не могу избавиться от ощущения стыда.
   - Тебе стыдно за меня? - Она как-то странно, криво усмехнулась. Примерилась взглядом к бутылке, будто перед ней стоял гамлетовский вопрос, но пить или не пить. Плеснула и мне, и себе по не полной стопке. - Это естественное чувство. Ты же мне брат как-никак. Когда-нибудь я решусь и всё тебе расскажу. А сегодня - уволь!
   Вика вдруг разволновалась: подрагивала её рука, держащая стопку, странным горячечным светом горели её глаза. Но она не была пьяна. Отсутствовал первый и главный признак её опьянения - заплетающийся язык. Может быть, она простудилась?
   Я положил руку на её лоб - он был холодным. Она вдруг схватила мою руку и прижала к своим губам - на короткое мгновение. Но и его было достаточно, чтобы нежное чувство всколыхнулось в глубине души. А ведь Вика только хорохорится. На самом деле она беззащитна перед этим миром ещё больше моего. Мне так стало жаль её, что едва сдержал слёзы. Проявить слабость, сентиментальность в этой ситуации, наверное, было бы кстати. Но она резко отстранила мою руку и отстранилась от меня.
   - Ты как хочешь, Дока, а я больше пить не буду. Сбегаю сегодня на дискотеку. - Она, верно, угадала моё желание возразить. - И не пытайся давить на меня. Мне всего девятнадцать лет, мне ещё рановато хоронить себя в четырёх стенах.
   - А мне пора - Я подавился комком обиды.
   - Дока, я совсем не виновата в том, что с тобой случилось. Я не собираюсь бросать тебя, буду помогать выжить в этом мире. Но... Пусть у меня будет немного времени для личной жизни. - Вика, не глядя на меня, выпила свою стопку. И на этот раз подцепила на вилку четвертинку сосиски.
   - Я разве против? У тебя должно быть личное время, личная жизнь. Меня волнует совсем другое: как ты проводишь досуг.
   - Это уж позволь решать мне, как я это делала последние три года. Как правильно жить, чтобы выжить в этом чёрством мире и не сорваться в клоаку - этого, к сожалению, не было написано на ассигнациях, которые присылал ты.
   Вика посмотрела прямо мне в глаза, а я свои опустил. Я почувствовал себя неловко, будто меня поймали с поличным на краже.
   - Ты сказала справедливые слова. Право давать советы надо заслужить! - Передо мной не стоял гамлетовский вопрос, и я равнодушно опрокинул стопку в рот.
   - Ну вот и замётано! Я постараюсь помочь тебе восстановить непререкаемый авторитет старшего брата. А пока - адью! Пойду прошвырнусь по Клинцам и оторвусь среди равных мне зелёных отшепенцев! - Она поднялась с табуретки. Всё-таки странно блестят её глаза, и это не давало мне покоя. - Ну скучай! Мне понравился твой эскиз акварелью. Наверное, из тебя получится неплохой художник, если займёшься этим всерьёз.
   - Когда ты вернёшься? - уже обречённо спросил я. Скоро эта девчонка будет из меня вить верёвки, а я с поджатым хвостом стану лизать её руки.
   - Ближе к утру. - Вика уже дошла до двери и вдруг обернулась. - Через десять дней Новый год. Мы ёлку будем ставить?
   - Разумеется, - ответил я. - Если доживём...
   Почему я так сказал? Вспомнил сон и слова Главного Координатора параллельного мира. Через шесть дней меня должен убить толстый мужчина по имени Макс. Я без ног и смертен, значит, в параллельном мире передумали насчёт меня. Решили, что такой идиот не может управлять ими... И ты, закоренелый атеист, веришь в эту, пусть приятную, но всё-таки белиберду? Мало ли снов снилось тебе? И многие ли из них стали пророческими? Пусть мой сон ерунда, но никуда не уйти от факта, что надо отдавать две с половиной штуки однокласснику. За этот короткий срок они ниоткуда не появятся, не упадут манной с неба.
   В одном прав фантасмагорический герой моего сна: я не позволю трусливо, чтобы надо мной издевался разбогатевший идиот. Предпочту смерть. Я не тихоня, не инфантильный сынок профессора филологии. Если я подними на Макса пистолет, то уж вряд ли он успеет опередить меня. С "Макаровым" как-то спокойнее на душе, я без страха могу дожидаться назначенного часа. А там - будь что будет! Бог не выдаст, свинья не съест.
   Я слишком часто разочаровывался в жизни. И тем приятнее был для меня сюрприз в лице отзывчивого мента Мити Малахова. Значит, всё-таки случаются в нашей жизни чудеса.
   Уходя, заглянула на кухню Вика. Зыркнула блестящими, как бижутерия, глазами. Явно тут одной травкой не обошлось. Похоже на фэнтази...
   - Пока, братишка! Не обижайся!
   - Вика... - Я замялся. - Ты, пожалуйста, прости меня.
   - За что?
   - За этого борова Макса.
   - Дока, если бы он отстал от тебя, я была бы согласна терпеть его каждый день в течение месяца! - она иронически усмехнулась.
   - Две с половиной тысячи баксов за месяц - слишком высокая такса для Клинцов.
   - А для Москвы нормальная? - Сестра развязно подмигнула мне, и я невольно почувствовал себя одним из её клиентов.
   А может быть, я преувеличиваю её грехи? Может быть, она была просто приживалкой у какого-нибудь богатенького Буратино серьёзных лет?
   Щёлкнул замок в прихожей, и в доме поселилось уныние. Я с тоской посмотрел на ополовиненную бутылку водки, и рука сама потянулась к ней. Сколько раз за день может напиться человек? Если алкоголик, то и четыре-пять. Я приближаюсь к этой норме. У меня горе - погиб друг. У меня проблемы - через шесть дней надо отдать долг. А тут ещё сестра - выпивоха, наркоманка и проститутка. Добавить к этому, что три месяца назад я лишился ног - и хоть на стенку лезь от безнадёги. И что, выход в том, чтобы потерять человеческий облик? Допиться до белой горячки или отравиться самопальной водкой и этим закончить свои дни? Стоило ли ради такого конца выкарабкиваться с того света в ростовском госпитале?
   Если жизнь воспринимать так же легко, как это делал покойный старлей Носков, то мне достаточно было бы выпить, посмотреть телевизор, почитать книгу. По зову природы хочется женщину? Какие проблемы? Обратиться за помощью к Вике. В её окружении найдётся доступная подружка, которая за небольшой гонорар в виде выпивки и сигарет согласится обслужить инвалида. А если ещё пристраститься к наркотикам, вообще жизнь превратится в безалаберную и безоблачную!
   Но я не хочу, не хочу так! А как ты хочешь? Ты никому не нужен, никто в тебе не нуждается: ни друзья, ни женщины, ни страна. Сопьёшься ли ты, станешь ли наркоманом, никого, кроме тебя, это не волнует. Кати в Викину комнату, сделай тщательный обыск, и ты обязательно найдёшь что-нибудь: если не фэнтази, то высушенную коноплю. Нет, нет, только не это! А поехать и поискать стоит. Если к Викиной тяге к алкоголю добавить ещё и наркотики, то в ближайшие месяцы меня могут ждать развесёлые времена!
   Я закупорил бутылку водки и, как мог, прибрался на столе. Не велики подвиги, но я смог почувствовать себя нормальным человеком. Пока что я нужен себе самому, а это уже кое-что. А потом, может быть, ещё кому-нибудь понадоблюсь. Надо верить в чудеса и научиться себя обманывать - тогда жить можно. Человеку обязательно необходимы грёзы.
   Оттолкнувшись рукой от ножки стола, я не спеша поехал в спальню Вики, чтобы без санкции прокурора произвести у неё обыск.
   Включил свет и ужаснулся от увиденной картины: в этой комнате живёт девушка! Кровать не заправлена, повсюду валяются бюстгальтеры, трусики, колготки. В комнате стоит табачный смрад, пепельница доверху набита окурками, будто здесь несколько часов подряд курило с пяток мужиков. Пьющие женщины очень быстро опускаются до положения животного. А ведь совсем недавно сестра навела в доме идеальный порядок. Ненадолго её хватило.
   В прикроватной тумбочке, кроме книг, ничего не было. Вика читала серьёзную литературу - Булгаков, Чехов, Фолкнер, Ирвинг Шоу. Это делало ей честь. И тем более обидно, что она так бездумно относится к своей судьбе.
   Я отодвинул в сторону край матраса и обнаружил под ним толстую тетрадь в картонном переплёте. Открыв её, понял, что это дневник сестры. Согласно своему интеллигентному воспитанию я сразу же захлопнул тетрадь. Нельзя, нельзя читать чужие откровения, если человек писал их для собственного пользования. Но ведь многое может наладить в наших отношениях, если я прочитаю её дневник. Моежт быть, я смогу понять её?
   Прости, Вика, своего брата-хама. Там, где должна находиться человеческая совесть, я почувствовал дискомфорт. Но переступил через это, потому что чувствовал: я безвозвратно теряю свою сестру. И прежде всего из-за её тайн, из-за её тайной для меня жизни.
  
   39.
  
   18 октября 1999года. Сегодня спускаясь к Набережной по Гагарина, а навстречу мне поднимается Надька Карпухина. Вот так встреча! Надька училась в одной школе со мной. На два класса старше. Она - в 10 "в", а я - в 8 "б". Мы частенько встречались с ней, потому что она тоже ходила в музыкальную школу. И тоже жила во втором микрорайоне. Мы с ней одно время недолго дружили.
   В общем, столкнулись две клинцовские стервы нос к носу. И будто бы обрадовались друг другу, как родные сёстры.
   - Вика, ты какими судьбами в Брянске? - Надя тискала меня. И целовала со страстью лесбиянки, не жалея дорогой помады.
   - А живу я здесь! - сказала ей. - Учусь в техникуме на втором курсе.
   - Ну и как жизнь, как учёба? - пропела она - так, без интереса, про между прочим.
   Я возьми и ляпни ей напрямик, как закадычной подруге:
   - Что за жизнь со старой и глухой тёткой и что за учёба, от которой косоворотит, как от уксуса?!
   Надьку мои откровения чего-то взволновали. Она бросила тоненькую сигареточку в рот, щёлкнула прикольно крутой зажигалкой и сказала:
   - Значит, поперёк горла тебе жизнь в Брянске? А в Клинцах?
   - А там что? Одни козлы кругом. Скука!
   - Козлы - они везде козлы. Даже в Майями. Но всё же!.. -Надька держала сигарету в оттопыренных пальчиках, выдувала дым через губу с важностью верблюдихи шейха. Понт такой, будто она сама жена этого самого шейха.
   В принципе я о ней ничего не знаю. После школы Карпухина смотала удочки из Клинцов. Когда-то кто-то говорил, что осела Надька в столице-матушке. А чем там занимается - одному Богу известно. Или чёрту. Но не учится - точно. Она про Майями заикнулась. Неужто в крутизну втиснулась?
   - Да-а... - как жвачку, прожевала она неопределённо. И критически так оценила мой прикид. А у меня к простенькой джинсовой юбчонке облезлый свитерок, поверх которого ветровка за двести "деревянных". И туфельки за триста. Франтиться мне не с чего. У тётки пенсия полторы штуки, да две Дока подбрасывает. Не пустой чай пьём - и то ладно. А на Надьке - мымре по сравнению со мной 0 две штуки баксов, минимум, навешено. - Сразу видно, не на широкую ногу живёшь!
   Хотела я послать её куда-нибудь подальше, да сдержалась. Всё-таки клинчанка-землячка и какая-никакая подруга детства.
   - Сироты мы казанские - что поделаешь!.. - самоуничтожилась я и даже почувствовала от этого какое-то удовлетворение.
   Ну вот! Заглянула на кухню тётка - как пить дать, сериал чернушно-криминальный закончился. Она страсть как такие обожает!
   - Ложись спать! - приказала тётка, как ефрейтор в юбке. - Завтра на занятия.
  
   19 октября 1999 года. Раннее утро. Тётка ещё спит. Чего я вскочила рано, как колхозная доярка? Взволновалась вчера сильно. Не каждый день в столицу переезжаешь. Поставила на газплиту чайник. Дай, думаю, допишу вчерашнюю встречу. Из-за неё и тетрадку купила, и дневник решила вести. А накропаю что-то вроде дневникового романа, который и издать можно. Типа "Дневник провинциалки". Чем я хуже Агаты Кристи?
   В общем, после самоуничтожения я порывнулась к Карпухиной, чтобы обняться и распрощаться. Однако какая-то интуиция посоветовала: не спеши, Вика, погоди - может, что-нибудь и просветится, кроме сочувствия от высокомерной типа подруги.
   А она не высокомерная, она просто крутая стерва. До этого вчера я не докумекала сразу. С психоанализом у меня плоховато. Деревня!
   - Будет прибедняться! - Надька по праву подруги хлопнула меня плебейски по плечу. Будто мы собрались по отвёрточке раздавить и разбежаться. - Как нас в школе учили? Каждый - кузнец своего счастья!
   - Это так, - уныло-язвительно отдала я. - Только у меня нет ни кузницы, ни наковальни. Негде это самое счастье ковать!
   - Верно говоришь, подруга. В Клинцах да в Брянске за хвост его не поймаешь. В Москву ехать надо! - Надька отшвырнула окурок прямо на гранитную лестничку (московское воспитание?), слизала оставшийся на губах никотин.
   - В Москву? А куда голову преклонить? В вокзальные проститутки подаваться?
   - А было бы куда, поехала? - невинно так спрашивает, а сама с хитрецой поглядывает. Как лиса на ворону с сыром.
   - Ни секунды не раздумывала бы! На хрен мне сдались этот техникум, после которого всё равно на рынок за три штуки в месяц, и глухая тётка со своими нравоучениями! - разом отрубила я свои сомнения.
   - Что ж, как подруге детства, могу помочь, - так, снисходительно-жертвенно сказала Карпухина. - На пару месяцев у меня остановишься, а там сама квартирку снимешь. Если что, поможем найти. И с работой поможем. Есть у меня один хороший знакомый в солидной фирме.
   - В какой? - Моя надежда ухватилась за рукав её прикидной куртки.
   - В фирме, торгующей мобильными телефонами. Мне реально пристроить тебя туда. Очень даже реально.
   Я с недоверием посмотрела на неё. В нынешние времена люди редко помогают друг другу бескорыстно.
   - И много платят на этой фирме?
   - На первых порах долларов триста в месяц. Ну как?
   - А это всё не туфта? Не паришь мне?
   - Ты за кого меня держишь?! Я же по-земляцки, по-дружески тебе помочь хочу!
   - Ну извини, подружка! - Я лисьими лапками обвила её шею. - А когда? Когда мне можно приехать? Ты дашь свои координаты?
   - А зачем? Если тебе недолго собираться, послезавтра и покатим. У тебя есть телефон? Я на денёк в Клинцы смотаюсь. Созвонимся. Я думаю завтра вечером отчаливать.
   - Конечно соберусь! Мне для этого час и требуется! Только с башлями у меня туговато. У тётки неудобно под это дело выклянчивать. И вообще, не стоит её посвящать в это дело! - Я некоторым образом смутилась.
   - Что за дела, подруга?! Я на первых порах ссужу. Заработаешь - вернёшь! - Она упивалась своим великодушием. - Так что, тебе брать билет до Москвы? Подсядешь к нам в Брянске.
   - К нам?
   - Со мной ещё одна девочка поедет. Дочь очень хороших знакомых. Но ты не волнуйся. У неё уже есть и жильё, и работа. Значит, я беру билет на тебя. Надеюсь, что ты не передумаешь.
   - Бери! - говорю я, а сама чуть не задохнулась от нежданно привалившего счастья.
  
   20 октября 1999 года. Надюха убежала куда-то по делам, а я сижу одна в её двухкомнатной квартире и смотрю "Эмтиви". Шикарно подружка устроилась со своим гражданским мужем! Пусть квартирка скромненькая и в хрущобе, но для вчерашней провинциалки...
   Началась моя новая жизнь. Надеюсь, более интересная. И менее нищая. Эта нищета достала меня. Нищета - это унижение. А униженный человек не может быть счастливым, если он не душевнобольной.
   С утра позвонила тётке, чтобы та не волновалась. Мне удалось собраться к отъезду незаметно от неё. Тем более, что тётя Поля к своей слепоте ещё и невероятно рассеянна. Я прошла мимо неё с туго набитой адидасовской сумкой, а она этого и не заметила.
   Звоню тёте Поле в районе девяти утра, как только Надька и её сожитель слиняли.
   - Тётя Поля, ты, пожалуйста, не переживай! Я в Москве!
   - Вика? Это ты? Слава Богу! Я уже собирались милицию на ноги поднимать! Ты где ночевала, бесстыдница?
   Вот старая клуша! Я ей про оловянное, а она мне про деревянное!
   - Я из Москвы звоню, тётя Поля! Понимаете, из Москвы!
   - Из Москвы?! - Трубка долго и недоумённо кряхтела. - А что ты делаешь в Москве?
   - Я буду здесь жить и работать.
   - Работать? А техникум? Как твоя учёба?
   - А, идёт она!.. Надоела нищенская жизнь! Я по-человечески жить хочу!
   - Какая нищета?! Мы живём не хуже других, с голоду не пухнем и голые не ходим. Послушай, Витюнчик! Не делай глупостей! Сегодня же возвращайся! Иначе я обо всём сообщу Евдокиму.
   А сообщай хоть самому Папе Римскому! Доке на меня наплевать! Ему эта высокомерная вертихвостка Юля белый свет заслонила! Дурак и слюнтяй наш Евдоким! Как он ради этой стервы в Иностранный легион не завербовался?!
   - Я не вернусь, и не надейтесь! Обрыдли мне вы все! Я сама, без вас проживу!
   В трубке жалобно всхлипнули. Наверное, я напрасно так, по-хамски с тётей Полей. Она, конечно, занудная до ужаса, но ведь и добрая. Но я же не только от нищеты и тоски в Москву сбежала. Достала она меня нравоучениями до самой селезёнки!
   Из окна моей (моей?!) панельной пятиэтажки видны шестнадцатиэтажные дома. А левее целый квартал девятиэтажек. Сколько в них народу живёт! И каждый надеется на счастье в этой жизни. И я надеюсь. Я обязательно поймаю его, потому что я удачливая. И не дура. Во всяком случае, не глупее вечной троечницы Надьки Карпухиной.
  
   21 октября 1999 года. Вот и началась моя работа в Москве. Правда, временная. Не пыльная работёнка, хотя и не по душе мне. Но что делать? Не всегда все дела сразу делаются. В этом Карпухина права.
   Сегодня с утра Надька забрала мой паспорт и поехала договариваться о моей службе на фирме, торгующей мобильниками. А я до обеда валялась на диване и смотрела ящик. Вот кайф в Москве бездельникам! Восемнадцать кнопок да плюс ещё кабельное. Но на всех кнопках такая мура, что затошнило до рвотиков. Это справедливо сказано: лучше меньше да лучше.
   К обеду Карпухина заявилась. Притащила огромную сумищу пельменей-полуфабрикатов, будто собралась кормить роту солдат.
   - Ну, как, - спросила я, - наши дела?
   - Немного не так, как мы рассчитывали, - сказала Надька, ставя кастрюльку с водой на электроплиту. - Надо месяц подождать. Зато
   работа хорошая и рядом!
   - Месяц?! - основательно разочаровалась я. - Но я же не могу целый месяц просидеть у тебя на шее! Что скажет твой муж?
   Карпухина присела у кухонного стола, прикурила свою длинную сигаретку. А я осталась стоять перед ней истуканом, как школьница перед учительницей. Только сейчас заметила, что у Надьки тёмные круги под глазами и лицо осунулось. Не сахар у неё жизнь, и она устаёт. Красивая жизнь в Москве нелегко достаётся.
   - Это правда. И тебе неудобно, и мой Давид недоволен будет.
   - Что же делать? Назад возвращаться? - Наверное, от отчаяния видок у меня был, как у овечки, которую на убой вели.
   Возвращаться? Ну уж дудки! На рынок пойду торговать, улицы подметать, но только не в Брянск, не в техникум, не к тётке!
   - Да не паникуй ты! Я тебя с места сорвала, я за тебя несу персональную ответственность! - Карпухина сорвалась с табуретки, будто на электроплите сидела, схватила пакет с пельменями, забросила полуфабрикаты в кастрюльку. Посмотрела на меня как-то испытывающе. - Есть у меня работёнка. На месяц. Думаю, справишься.
   Моё сбежавшее в панике сердечко вернулось на прежнее место работы. Я, чтобы не заметила Надя, выдохнула накопившийся в стеснённой груди воздух. Кажется, пронесло!
   - Справлюсь, конечно! - горячо заверила я. - Я с любой работой справлюсь!
   - Значит, так... Мы с Давидом содержим небольшую полулегальную фирмочку. "Эдельвейс" называется. Это... как тебе сказать... Это массажный салон. - Карпухина, видать нервничала и, загасив в пепельницу одну сигарету, тут же прикурила другую.
   Э-э, подруга дней моих суровых! Я, хоть и деревня, но осведомлена, что такое массажный салон. Так вот для какой работы ты семнадцатилетнюю смазливую дурочку Арину из Клинцов везла! Со мной этот номер не пройдёт! Я уже давно не девочка, но под жирных и старых скотов ложиться! Лучше уж вернуться в Клинцы и устроиться официанткой в какое-нибудь кафе. Заодно от техникума и тётки избавлюсь.
   - Что, испугалась? Ты не о том подумала, подружка. Да, ради куска хлеба с маслом нам приходится заниматься этим грязным делом. Да, Давид - сутенёр, а я ему помогаю. Но как ты могла подумать, что я могла тебе предложить это!.. Ты слишком дорога мне, как подруга, и слишком умна для этого. - Она сделала паузу для того, чтобы отключить плиту и разложить по тарелкам пельмени.
   А с чего ты сама начала свою жизнь в Москве, Наденька? Не рядовой ли сотрудницей этой самой фирмы? Потому что и с умом у тебя не щедро, и не писаная красавица, как я. Но ты местами хитра, ты умеешь забраться людям в душу - вот и охомутала грубоватого и прямолинейного Давида.
   - В таком случае, что ты мне можешь предложить?
   - Работу диспетчера за двести пятьдесят рублей в день.
   - Диспетчера? - Не сразу врубилась я.
   - Сидеть на телефоне у нас дома. Всё очень просто. Получила заказ, позвонила по другому тДавиду. Вот и вся работа.
   - Всего делов-то? _ Наверное, я спросила с излишней иронией, потому что Надбька болезненно поморщилась. А зачем их "Эдель- вейсу" такие сложности и лишние затраты? Не проще было бы самому Давиду сиждеть на телефоне дома? Или самой Карпухиной. Понимаю - конспирация. И где-то же надо жить жрицам любви по вызову.
   - Всего лишь месяц. Ты согласна?
   А что мне оставалосб? Понятно, бизнес неприличный с точки зрения общественной морали. Но шла она мне и ехала, эта мораль! Мне необходимо зацепиться за столицу и выжить!
   Вот и первый звонок. Снимай трубку, диспетчер!
  
   24 октября 1999 года. Тошно и гадко будет писать всё это. Но надо, если я обещала быть честной перед собой. Этого требует и жанр дневника.
   После того, что случилось вчера, я по-прежнему работаю диспетчером в фирме "Эдельвейс". Как выразилась эта стерва Карпухина, происшедшее - досадная случайность. Такого у них за два года не было ни разу. Просто мне чуточку не повезло. Но не умерла же. Тем более, что они, Карпухина и Давид, сегодня мне всё компенсируют.
   Я и знать не ведала, сколько у Давида с Надькой работает массажисток. Теперь знаю - пятеро. Вчера первый заказ поступил в полдень - сразу на троих. Через час - ещё на одну. В шестнадцать ноль-ноль уехала на работу очередная жрица. И тут через полчаса ещё один звонок.
   - Это фирма "Эдельвейс"? - голос с кавказским акцентом.
   - Диспетчерская служба "Эдельвейса" слушает! - с энтузиазмом отвечаю я, потому что при хорошем доходе Давид обещал мне двадцатипроцентную надбавку.
   - Мне нужен один хороший букет. Чтоб цветочек был новый и красивый. Самый лучший цветочек в вашем саду. Это Амирхан. Твой хозяин меня знает. И адрес знает!
   Я без задней мысли перезваниваю Давиду.
   - Звонил Амирхан, - говорю. - Он просил прислать новый и лучший цветочек из нашего сада. Сказал, что ты его адрес знаешь.
   - Хорошо, - спокойно ответил тот. - Продолжай сидеть у телефона. Сегодня ты за работу получишь три сотни.
   Через четверть часа в квартиру собственной персоной заявился Надькин сожитель и по совместительству сутенёр - тридцатилетний полноватый армянин с носом, как у Фрунзика Мкртчана.
   - Собирайся, девочка, со мной поедешь! - без обиняков приказал он.
   - Куда?! - олпешила я.
   - Куда повезу, туда и поедешь! - Давид не стеснялся быть хамом. И взгляд у него, как у Сталина в минуты гнева.
   До меня с трудом, но что-то начало доходить. Я ни на шутку испугалась.
   - Я никуда с тобой не поеду! Мы не договаривались! Я не обязана ехать с тобой!
   Давид не привык к церемониям. Он больно схватил меня за руку и сдёрнул со стула.
  
   40.
  
   Зазвонил телефон, и я отложил Викин дневник в сторону. Я читал лёжа, и у меня затекла спина. Поэтому я с трудом дотянулся до аппарата, уронил труюку на диван. Когда поднял её, там уже вовсю кричали:
   - Алё, алё, Дока! Ты меня слышишь?
   Ба! Да это же дядя Гена Башмаков! Наверное, вернулся от дочери. Быстро же он смотался туда и обратно.
   - Здравствуй, дядя Гена1 Ты где пропадал?
   - К Аньке мотался! - Голос у дяди Гены был необычайно бодрый. Он говорил почти с ликованием. - Я её забрал от придурка того! На развод подали. Теперь дочка с внуком со мной жить будут!
   Другой отец из-за развода дочери находился бы в расстроенных чувствах. А Башмаков был на седьмом небе от радости. Но я пони- мал его. Семейная жизнь у Ани не заладилась, из-за чего дядя Гена сильно переживал и свои переживания заливал водкой. Да и жизнь одинокую влачить устал, ведь всего себя посвятил дочери, ради неё жил.
   - Я рад за вас, дядя Гена! По-моему ты поступил правильно. Как Анька, внук?
   - Анька в полном порядке. Она вся в меня. Её долго запрягать требуется, ну если уж поедет!.. А Ромка дрыхнет, пузыри пускает. Ухайдокался за дорогу. Но герой! Терпеливый - жуть! За двое суток ни соезинки не проронил. Весь в деда! А у тебя как дела?
   - Всё нормалёк. Сижу пока дома, носа на улицу не высовываю, До Нового года не буду делать лишних телодвижений, а там посмот- рим!
   - Ну и ладно, крепись! Анька из рук трубку вырывает. Мы завтра к вечеру к тебе в гости заявимся. Так что пусть Вика бульбы наварит!
   Я не успел ответить ему, потому что в трубке затрещало. Видимо, Анька-встанька (так я дразнил её в детстве) вырвала её у отца. Я почему-то разволновался, ожидая её голоса. Может быть, потому, что он будет для меня голосом из детства - такого милого и дорогого сердцу.
   - Дока, привет!! Я так давно тебя не видела! Я так по тебе соскучилась! - Я никогда не слышал голоса Ани по телефону. И всё же... Этого нарочито весёлого голоса я не знал совсем. Это голос совершенно незнакомой женщины. Я же представил себе голе- настого подростка с веснушками на вздёрнутом носике.
   - Привет, Анька! Я тоже хотел бы увидеть тебя. Верно, писаной красавицей сделалась? Надеюсь, что завтра вы меня навестите.
   - Конечно, конечно! О чём речь?! В семь часов вечера тебя уст- роит?
   - Меня устроит и в семь часов утра. В любое время суток!
   Наверное, в моём голосе прозвучали нотки иронической горечи, потому что на другом конце провода вздохнули и сделали паузу.
   - Ты что, Дока, грустишь? Не расстраивайся! Я люблю тебя, как брата, и всегда буду любить! До завтра!
   Анька любит меня, как брата. А ведь шестнадцатилетней девчон- кой любила меня, как мужчину. В этом я был уверен. Какими глаза- ми смотрела она на меня, когда я вернулся из армии, запакованный в стильную дембельскую форму! Тогда я воспринимал её, как ребён- ка-несмышлёныша, но уважал её чувства.
   Я тоже в шестнадцать лет влюбился в женщину гораздо старше себя - в учительницу физики, которая после окончания пединсти- тута была направлена в нашу школу. Она была очень красива, Татьяна Алексеевна! А ещё у неё были удивительного совершен-ства груди, как у Афродиты с античной скульптуры.
   Помню, после окончания десятого класса мы всем классом пое- хали на природу к какому-то озеру, прихватив с собой палатку на двадцать мест. Татьяна Алексеевна не была нашим классным руко- водителем, но почему-то поехала с нами. В нашем 10 "а" учились всего пять парней и двадцать девчат. Поэтому ребята пользовались спросом у начинавших влюбляться одноклассниц. Но чтобы на кого-нибудь из нас запала физичка - в это трудно поверить. Одно время мне казалось, что она благоволила мне, но теперь с позиции минув- шего времени уверен: я ошибался, просто я лучше всех парней в классе учился.
   Укладываясь на ночь в палатке, я всё устроил так, чтобы спальное место Татьяны Алексеевны оказалось рядом с моим, справа. Устав за день лазить по лесам и долам, мои одноклассники и учительница скоро уснули. Но я, осторожно придвинувшись к Татьяне Алексеев-не, уснуть не мог. Как мог спать шестнадцатилетний парнишка, меч- тающий о первой близости с женщиной, чувствуя жар молодого тела физички, её волнтельное дыхание?! Не в силах сдержать себя, я ре-шился протянуть руку к ней и коснуться её груди. Она спала в сит-цевой футболке без лифчика, и от этого меня бросило в жар. Кажет-ся Татьяна Алексеевна спала крепко и никак не прореагировала на моё прикосновение. Но неужели она спала и тогда, когда моя дрожа-щая рука проникла под её футболку и доползла до упругой груди?! Такой упругости я больше не встречал никогда, хотя до двадцати шести лет знал с десяток женщин. Может быть, таких изумительных грудей больше и не существует на свете? Я боязливо ласкал грудь учительницы, ощущая пальцами её отвердевший сосок и дрожа всем телом от вожделения. А потом мои пальцы осмелели и по атласному животу доползли до холмика, поросшего шелковистыми волосками. Татьяна Алекссевна вдруг сдавленно вздохнула и повернулась ко мне спиной.
   Я отдёрнул руку, как застигнутый врасплох вор, и спрятал её у се- бя под мышкой. Я понял, что учительница не спала, и мне сделалось невыносимо стыдно. Моё положение могло быть ещё отчаяннее, подними Татьяна Алексеевна шум. В ту ночь она проявила большой такт, с пониманием отнеслась к моим юношеским чувствам и грё- зам. И назавтра вела себя со мной непринуждённо, будто ночью ни- чего не произошло, будто она спала и ничего не слышала. Я безумно был влюблён в неё несколько месяцев, страдал, писал стихи - наивные и страстные, боясь ей открыться. А потом... Потом влюбился в Оленсю.
   Такой же такт я проявил и в отношении шестнадцатилетней Аню- ты. Как она плакала, когда я приехал на день рождения своего отца и во время праздничного застолья объявил о том, что женюсь! Анюта была терпеливой девочкой, умеющей прятать свои чувства. А тогда не выдержала, выскочила из-за стола. Мой отец с дядей Геной понимающе переглянулись.
   Я нашёл Аню на лестничной площадке. Она стояла к окну лицом, и я видел, как мелко подрагивали её худенькие плечи. Молчанием и братской нежностью я успокоил её. Ну ничем не могла возбудить в мужчине чувства та девочка-журавлик, у которой и груди только начинали намечаться. Но она любила меня так безнадёжно, как я Татьяну Алекссевну в десятом классе.
   Я потянулся за дневником Вики, чтобы дочитать его - оставалось меньше десятка страниц. Но надо было сходить по малому в туалет да и чайку не мешал испить - начала досаждать жажда. Сходить для меня означало съездить. Я удивился: как ловко упаковал себя в теле-жку! Скоро буду садиться в неё, как воробей на ветку. Правильно говорят, что человек такое животное, которое приспособится к лю- бым условиям и невзгодам. Главное, чтобы он не потерял волю к жизни. А я хочу жить? В эту минуту больше, чем час назад. Всего-то позвонили дядя Гена и Анюта, а уже забрезжил зыбкий свет в конце тоннеля. Приятно осознавать, что кто-то ещё помнит о тебе и желает с тобой общаться.
   Пока закипала вода в чайнике, я пытался о чём-нибудь думать. Но не мог сосредоточиться на чём-то конкретном. Взбудоражил доста- точно откровенный дневник сестры, взбудоражили воспоминания о юности. Вот и мельтешили мысли обрывочными картинками, как в современных видеоклипах.
   Если бы у меня были ноги, отыскал бы в Москве эту стерву Карпу- хину. И чтобы?.. Убил бы её или побил? Это уже ничего не изменит. Это не заставит Вику вернуться к прежней жизни - до октября про- шлого года. Бацилла распущенности въедлива и трудноизлечима. А жаль! Сестричка у меня, оказыватся умничка. И о жизни рассуждает, и пишет, почти как настоящая писательница. Это не дневник необра- зованной, ветреной кокотки, это жизненный документ. Вика - слиш- ком взрослый и слишком сложный человек, чтобы применять к ней методы воспитания, годящиеся для средней школы.
   Засвистел закипевший чайник и зазвонил телефон в зале. Ничего себе дуэтик получился! Такого не придумать даже извращённому воображению композитора-авангардиста. Я рванул от своих мыслей, от кухонного стола к газовой плите. Загасив конфорку, спринтером покатил в зал. Кто-то был настойчив, потому что я снял трубку на восьмом звонке.
   - Сычёв у аппарата! - конторским клерком, казённым голосом сообщил я. И сам едва не рассмеялся от этого. Иногда можно поднять себе настроение собственной глупостью.
   - Я разбудил тебя, Дока? Извини!.. - Я сразу же узнал встревоженный и взволнованный голос Мити Малахова.
   - Нет, я не спал. Я был на кухне. Здравствуй, Митя!
   - Извини, добрый вечер, Дока! - Мне показалось, что мой новый друг был чем-то смущён, будто сильно провинился передо мной. Конечно же, провинился! Я просил его достать четыре тысячи баксов, а он привёз в три раза меньше. Но он продлил твою жизнь на неделю, а ты оказался неблагодарной свиньёй.
   Голос Малахова встревоженный и смущённый. Что это означает? У него возникли проблемы, и надо срочно вернуть деньги, взятые взаймы? Но где я их возьму? Наверное, Митя должен был подумать об этом - он кажется сообразительным парнем.
   - Я рад тебя слышать, Митя! Что-нибудь случилось? - На самом деле, пока я не вернул ему полторы тысячи баксов, я был не очень рад слышать его, а уж, тем более, не хотел лицезреть. Долг - коварная штуковина, он может разрушить любую дружбу, даже самую надёжную.
   - У меня к тебе, Дока, просьба деликатного характера... - Издалека начал Малахов, и моё сердце от тоски оборвалось. Сейчас он скажет, что изменились обстоятельства и... Что за окаянные дни пошли?!
   - Всё, что в моих силах, Митя... - На всякий случай я осторожничал.
   В моих силах в настоящий момент было только пустить себе пулю в лоб. Или с утра ехать на Клинцовский автовокзал и класть у своих... класть возле себя ушанку для подаяния.
   - Это в твоих силах. Это в силах любого интеллигентного человека. - Малахов шумно выдохнул воздух. По-видимому, разговаривая со мной, он курил. - Понимаешь, вчера с утра мы отмечали десятилетие супружеских уз моего коллеги. Ну я и набрался, как свинья. Написал по пьянке тебе письмо, за которое теперь стыдно. И на беду сразу же отправил его. Я прошу тебя, Дока, получив его, не читать. Просто сразу же сожги. Вместе с конвертом. Могу я надеяться на это?
   - Абсолютно! - с горячностью уверил я его. - Как просишь, так и сделаю!
   - У меня нет оснований не доверять тебе! - сразу успокоился Малахов и облегчённо вздохнул. - А у тебя? Как у тебя дела?
   - Живу потихоньку.
   - Что с твоим долгом? Мои деньги как-то помогли?
   - Конечно, Митя, спасибо! По крайней мере, я продемонстрировал свою платёжеспособность, и мне дали небольшую отсрочку. А там, гляди, и боевые подойдут. Так что не волнуйся, пожалуйста!
   - На днях нам обещали оплатить командировочные. Возможно, что смогу подкинуть тебе ещё штуку, честное слово! - Малахов отчитывался передо мной, как школьник, будто был по крупному обязан мне. - Если конечно не прокинут. Ты же на собственном опыте знаешь нашу бюрократию. Не лады, Дока, я на дежурстве. Использую, так сказать, служебное положение. Держи хвост пистолетом, Дока! Перед Новым годом позвоню. А может, приеду к тебе новое тысячелетие встречать. Не прогонишь?
   - О чём ты говоришь?! Ты всегда у нас желанный гость! Я бы просил тебя об этом, если у тебя есть возможность.
   А вот в данную минуту и хотел видеть Малахова искренне.
   - Посмотрим. Пока обещать твёрдо не могу. Ты же знаешь, где я служу. Так что, насчёт моего дрянного письмеца ты всё усвоил?
   - Всё будет о*кэй, Митя!
   - Бывай здоров!
   - Бывай, добрый человечек - лейтенант Малахов!
   - Митя, Митя! Погоди! - успел крикнуть я в трубку, пока не отключился Малахов. - Ты знаешь, у меня большое горе!
   - Горе? Почему же ты сразу не сообщил?
   - Погиб мой командир старлей Носков. - Горький ком перекрыл мне гортань. Я еле вытолкнул его и проглотил. Почему-то именно в эту минуту мне стало ужасно обидно за Серёгу. - Помнишь, в поезде? Он вёз меня домой.
   - Чего же не помню?.. Хороший, компанейский мужик. Как это случилось?
   - Попал в автоаварию в Ростове-на-Дону. - Левой рукой я смахнул нечаянную слезу. - Обидно, Митя. Ведь я...
   - Понимаю тебя и сочувствую. Держись, Дока! Иногда жизнь такие фортели выкидывает, что диву даёшься! Я обязательно постараюсь подъехать к тебе перед Новым Годом. Ты жди меня, Дока!
   - Я буду ждать, - пообещал я ему. - Ты береги себя, Митя!
   - Куда мы денемся? Будем жить!
   Мы будем с тобой жить, Митя Малахов! А что нам ещё остаётся? Судьба - такая непререкаемая стерва, что с нею не очень-то поспоришь. Ничего не стоит оборвать её нить, как пуповину новорождённого, связывающую тебя с жизнью. И всё-таки интересно: что будет дальше?
   И ещё интересно: что такое написал мне Малахов, если ему стыдно за написанное? А тебе не стыдно, Сычёв? Ведь ты дал слово! Тебе недостаточно, что ты поступился совестью, читая дневник сестры?
   На кухне остывает чайник. Неплохо бы попить чайку.
   Я ещё и с места не стронулся, как опять заверещал телефон. Что случилось сегодня с ним? Сегодня вдруг я понадобился сразу всем. А переживал, что никому не нужен на этом свете!
   - Ты ещё не спишь, братишка? Не скучаешь? Я сегодня рано дома буду, если ты мне одно дело пообещаешь! - Это Вика щебетала. Язык у неё не заплетается, значит, трезва.
   - Какое?
   - Ты не всю водку вылакал?
   - Я после твоего ухода к ней не притрагивался.
   - Вот и чудненько! Обещай, что мы допьём её вдвоём, когда я вернусь. И никаких запретов и нравоучений! Ты обещаешь?
   - Обещаю! Честное пионерское! Когда ты вернёшься? - Мне очень хотелось, чтобы Вика вернулась поскорее. Я бы с нею выпил, выпил бы с нею много из-за того, что мне одиноко и тоскливо, и ради того, чтобы посидеть за столом, как брат и сестра, и побеседовать по душам. Это было бы здорово: поговорить с сестрой по душам.
   - Часика через полтора. Ты к этому времени отвари пельменей!
   - Хорошо, отварю.
   Я взглянул на часы. Через полтора часа - это значит в полночь. За час я успею дочитать её дневник. И может быть, ещё больше открою для себя неприкаянную душу сестры.
  
   41.
  
   - Поедешь, сучка паршивая! Ты думаешь сидеть у телефона и деньги получать?! У нас так не бывает! У нас все ножки раздвигают! Даже Надя, когда очень надо! - Давид кричал мне это всё в лицо, брызгая слюной. А морда его от ярости раскраснелась, как лопнувший пополам зрелый арбуз.
   Я предприняла попытку вырваться. Но Надькин армяшка - ещё тот бугай.
   - Убей меня, а не поеду! Я сейчас кричать на весь дом буду!
   - Попробуй пискнуть! Одним ударом убью, сучка! Ты поняла?! - Он без взмаха влепил мне пощёчину. Но при этом она увесистой оказалась - аж скула заныла.
   "Этот убьёт и глазом не моргнёт! - испугалась я. И покорно поплелась за Давидом. - Ничего, попробую с места работы слинять"!
   Какая же я наивная дурочка! Куда я сбежала бы, если все
   документы до паршивой справки у Надьки. К тому же, ни копейки в кармане. А в столице-матушке - не на периферии, здесь никого не разжалобишь. Москва слезам не верит. А в нынешние времена эта пословица особенно актуальна.
   - Сейчас поднимешься на третий этаж в квартиру пятьдесят один. Там тебя ждёт Амирхан. Не думай выкрутасы вытворять - убью! Когда отработаешь, позвонишь от Амирхана, я за тобой приеду. - На душе было тошно, и я расплакалась. Просто от обиды, потому что не надеялась разжалобить Давида. Не бывает людей толстокожей подобных сволочей. А он, скотина, по-отечески так, платочком вытер мне глаза. - Не плачь, дурочка! Амирхан - красивый, молодой. Если ты ему понравишься, он щедрый, две цены даст Одну себе оставь всю. Ещё от меня пятьсот получишь. Две тысячи за час где заработаешь?
   - Засунь эти паршивые деньги в свою жирную задницу! - сорвалась я и сжалась, ожидая удара в лицо. Но Давид лишь усмехнулся и не собирался портить товар.
   - Иди, теперь ты мне больше нравишься!
   Открыл дверь в пятьдесят первую квартиру, действительно, молодой - лет около тридцати - и привлекательный азербайджанец.
   "Ну, слава Богу! - без энтузиазма подумала я. - Пусть и азер, но зато не мерзкий, пузатый старикашка"!
   - Проходи! - Амирхан вежливо, почти как истинный джентльмен, улыбнулся мне. От такой тёплой улыбки у меня почти отлегло на сердце. - Какой красивый девушка! Давид, хоть и армяшка, не обманывал меня!
   Я чуть не упала в обморок, когда за столом в однокомнатной квартире увидела ещё четверых мужчин разных наций. Я что-то слышала про субботники, но даже представить не могла, что сама нарвусь на подобное.
   Что они квинтетом вытворяли со мной, об этом писать рука не поднимается. А слёзы сами из глаз хлынули. Я была без чувств, и Давида вызывал сам Амирхан. Меня бросили в машину армяшки, как неживую куклу. С той минуты для меня нет человека ненавистнее, чем Давид. При первом удобном случае я без жалости отомщу ему. Нет, не убью. Убить я не смогу - слишком дурно-интеллигент- но воспитана. Ох, мамочка! Если бы ты знала, в кого превратилась твоя любимая доча, ты в гробу перевернулась бы!
   Впрочем, лучше тебе ничего не знать, особенно на том свете и особенно про отца.
   Заверещал, как пойманный волком заяц, телефон. Это с заказом. Но я не испугалась, потому что за день это всего второй звонок. А бояться мне надо шестого, если заказывать будут по одной массажистке.
  
   26 октября 1999 года. Незадолго до обеда позвонила эта стерва Надька и сказала, что сегодня она со своим кобелём будет ночевать у знакомых. Баба с возу - кобыле легче! Чудесно! Я могу заниматься, чем хочу, правда, не покидая квартиры - всё-таки на работе. И главное, не буду видеть эту противную рожу - Давида. А также - льстиво-виноватую, востроносую мордочку Карпухиной.
   Эта скотина Амирхан субботник устроил, а даже не накормил. Что уже о премиальных говорить! Заставляли, сволочи, самопальную водку пить и даже занюхивать не давали. Пообнаглели черножопые в столице, хозяевами жизни себя считают. Попалась им в руки русская девка - они по полной программе поиздевались. Был среди них чеченец или ингуш - лицо оспой посеченное, а глаза почти бесцветные, дикие. Этот с особыми садистскими наклонностями: когда кончал, лупил по моему лицу, как по боксёрской груше. До сих пор скулы болят. Но синяков нет. Амирхан, скотина, приказал не портить товар Давида - слишком большая неустойка грозила. А за субботник? Видимо, немало отвалили армяшке повеселившиеся ребята, а тот сунул мне штуку, как облагоденствовал. Где же эта стервоза Надька мои документы прячет? Как пить дать, на блатной квартире. А я даже адреса её не знаю.
   Сегодня прижала Карпухину к стене: - -Давай стерва, документы! Я всё поняла: сука ты, а не подруга детства! Самая натуральная сука!
   Выцарапала бы ей газа, если бы Давид меня не оттащил от неё за ухо. А та испугалась, глаза на пол уронила, пролепетала осинкой на ветру:
   - Понимаешь, твои документы в фирме по продаже мобильников. Извини, что так получилось!
   Подскочил армяшка и врезал Карпухиной аппетитную затрещину. Я думала, что голова её с шарниров слетит.
   - Что ты перед шалавой оправдываешься?! Она что, лучше других? Лучше тебя, лучше меня? Я ей рога обломаю! Лучшей массажисткой станет!
   Тут уж меня понесло! Такие психи накатились, что сама себе поразилась. Налетела орлицей на Давида, вцепилась ногтями в его жирную, мерзкую шею. Освобождаясь от моих объятий, армяшка чуть не сломал мне руку.
   - Убей меня, подонок1 Прямо сейчас убей! Всё равно в милицию сообщу о вашей фирме сексуальных услуг! - разорялась я.
   Давид цинично расхохотался прямо мне в лицо.
   - Сообщай, сучка! Тем, кому сообщишь, я тебя ещё на один субботник отдам. Менты любят субботники на халяву! Тебе культурная компания Амирхана покажется собранием ангелов по сравнению с ментами! Набрать тебе номер милиции? Можешь прямо на дом ментов вызывать!
   Опять наивная дурочка! Давид на понт не брал, у него всё повязано, есть надёжная крыша. Иначе не вёл бы себя так нагло.
   Надоело про всё это писать. - Думала, что приеду в столицу, будет море впечатлений и открытий. А на деле за неделю один раз хрущобу покинула и то на субботник угодила. Я даже адреса квартиры не знаю, где живу. Вот так услужила подружка детства!
  
   28 октября 1999 года. Зачем я веду этот дневник? Сама не знаю. Если мои записи можно как-то озаглавить, то никак иначе, как "Дневник начинающей проститутки".
   Вчера я добровольно ездила на работу. Вернее, добровольно-при- нудительно, потому что на это раз не выкобенивалась. Мне просто некуда деваться. Я утра Надькин армяшка сообщил мне, что за проживание в их гадюшной квартире я должна платить по двести рублей в день. Ни хрена себе такса - как в приличной гостинице! Да ещё 100 рублей за питание. И потребовал немедленного расчёта. У меня на руках было 1800 рублей. Ровно столько, сколько требовал Давид. Хитроумный армяшка! Не мытьём, так катанием прижал меня к стенке. Ехидненько так сказал:
   - Слушай, я не против, чтобы ты сидела на телефоне - и всё. Надя попросила тебя не привлекать, я и не буду трогать. Но ты зарабатываешь двести пятьдесят рублей. Где ещё пятьдесят возьмёшь, чтобы за квартиру и питание платить?
   - Не дорого ли за комнатёнку в восемь квадратов, заваленную всяким барахлом, берёшь? Таких цен в Москве я не слышала - шесть тысяч! За шесть тысяч люди отдельную двухкомнатную снимают!
   - Слушай! Я тебя не держу! Иди, снимай двухкомнатную, трёхкомнатную, отдельный коттедж - что хочешь! Собирай вещи - и уходи! - Давид сплюнул через плечо, будто находился в своей сакле в кишлаке и как там всё у армян называется.
   - И уйду! Отдайте мои документы! - Я хотела испепелить взглядом поганого сутенёра, но он ничуть не смутился.
   - Отдай, Надя, ей паспорт! Пускай идёт, куда ветер свистит!
   А та клуня эдак невинно, смущённо улыбается, как воплощение непорочной девственницы. Сложила губы бантиком, промямлила:
   - А паспорт твой, Вика, я на временную регистрацию отдала. Обещали через неделю сделать подешевле. Это стоит всего тысячу рублей. Как ты будешь жить и работать в Москве без регистрации?
   Ловко же, сволочи, окрутили провинциалку-дуру! Так тебе и надо! Хотела на халяву счастливой и богатой стать? Так не бывает!
   - Ладно! - Я решительно сорвала куртку с вешалки. - Я тебя не просила регистрировать! Паспорт мне в Клинцы вышлешь! Адрес ты знаешь.
   - Какие Клинцы, дорогая? - Давид, как любящий брат, положил свою пухлую руку на моё плечо. Гадкую, покрытую веснушками, волосатую руку. - Только выходишь из подъезда, там мент стоит. Он тебя забирает в обезьянник. Ты сообщаешь наш адрес. А я говорю, что ты проститутка с вокзала и воровка.
   - Какая же ты мразь! - процедила я сквозь зубы и заплакала. Но ненадолго - на минутку. Потом успокоилась, подсела к Давиду. - А сколько платят за квартиру те, что живут там, куда я звоню по заказам?
   - Они слушаются, хорошо работают, не ломаются, как ты, поэтому платят сто рублей за сутки, - усмехнувшись ответил сутенёр.
   - Ладно, хрен редьки не слаще - ваша взяла! Я переселяюсь туда и работаю. С условием, что через неделю вы возвращаете мне паспорт.
   - Никаких условий. Хорошо работаешь - сами отдадим. Через три дня там жить будешь. А пока сиди на телефоне, - уже добродушнее сказал Давид. Он привык ломать через колено таких дурочек, как я. Он любит это делать.
   - Но мне надо зарабатывать деньги! Ставь меня в наряд! - Я уже явственно видела свою судьбу проститутки - она стояла рядом со мной.
   В тот же вечер я выехала на работу. Попался какой-то мямля в предпенсионном возрасте с ограниченной потенцией. Было противно, но зато он не досаждал мне. И сунул две сотни гонорара сверх оплаченного сутенёру. Давид хотел отобрать эти деньги, но я лишь цыкнула на него:
   - Ты имеешь не слабы проценты, боров! Убери свои лапы! - Я вполсилы уцепилась зубами в его руку, которая лезла в лифчик за деньгами.
   - Когда-нибудь я тебя убью! - Сплюнул он в боковое окно и врубил скорость.
   - Или я тебя!
   Кто-то возится ключом в замочной скважине. Сладкая парочка явилась! Небось, набрались, как последние сапожники в ресторане!
  
   29 октября 1999 года. Я убью эту жирную и циничную тварь, этого плотоядного армяшку! Кто дал ему такое святое библейское имя?! Наверное, мамаша. Наверное, надеялась, что из сыночка вырастет добропорядочный человек. А получился подонок.
   Давид с Надькой вернулись вчера выпившие. И армяшка изнасиловал меня. Самое отвратительное в том, что Карпухина помогла ему это сделать. Этой стервозе я обязательно отомщу. А потом армяшке. Я наступлю на горло сама себе и отобью у неё Давида. Я верну Карпухину на красящее её место - в проститутки. А потом найду способ отомстить армяшке. Я испорчу ему существование!
   Вчера полночи проплакала. Так гадко я себя не чувствовала с... Ты там не переворачиваешься в гробу, папаня? Если существует ад, то ты должен находиться там. И я туда попаду - без сомнений. Так что жди! Мы с тобой квиты, и вполне можем на том свете подружиться!
  
   42.
  
   На этом дневник моей сестры Вики обрывается. Видимо, писать о своей жизни в столице-матушке было стыдно ей самой. Судя по тому, что о моём ранении Вика узнала с большим опозданием, она занималась древнейшей профессией вплоть до отъезда в Ростов. Меня мало волновало: отомстила ли она своей подруге детства Карпухиной и сутенёру Давиду? Вряд ли. Наш род был ближе к всепрощению, нежели к мстительности, и отец, и мать недолго помнили обиды. А мы с Викой те яблочки, которые упали недалеко от яблонь.
   Волновало меня другое: взаимоотношения Вики с отцом. Неужели? Я только предположил это, а уже ледяные мурашки побежали по спине. Я, как от озноба, передёрнулся всем телом. Неужели инцест? После смерти матери отец представлял из себя нечто инертное, аморфное, безвольное, апатичное. Этот ряд определений можно продолжать до бесконечности. Он, как и большинство из его поколения, был абсолютно атеистичным, у него не было и тени сомнения в том, что Бога нет и не могло быть. Моральные и нравственные установки в нашей семье исходили от мамы. Значит, психологически отец был готов к инцесту?
   И всё-таки это слишком невероятно, чтобы поверить. Но ведь Вика не могла так возненавидеть отца за то, что он вовлёк её в пьянство. За это она должна была ненавидеть себя, а его - жалеть.
   Как же гадко, противно сделалось на душе! Несмотря ни на что, я любил своего отца - пусть слабовольного, но доброго и нежного. Я боялся любого подтверждения своего предположения. Я не желал знать непривлекательной правды, могущей открыться. И слава Богу, что Вика не расписала её в своём дневнике.
   Ты боишься, Сычёв? А если это всё-таки правда, то каково жить на белом свете твоей сестре?
   Я отвёз дневник в комнату Вики и спрятал его под матрас так, как он лежал. Я почувствовал себя нечистоплотной свиньёй. А как бы ты чувствовал себя, если бы кто-нибудь, забравшись в твою черепную коробку, прочитал самые сокровенные мысли? То-то же! Но если есть тот, кто создал всё сущее? Он знает всё о каждом из нас. И он тоже ощущает себя нечистоплотной свиньёй?
   Ну вот, Дока. Ты уже с самим Господом себя сравнил. А почему бы и нет? Ведь я - подобие его.
   Я не хотел предполагать того, что произошло между Викой и отцом. Но за меня это сделало извращённое воображение. И будто гадкая, холодная и скользкая гадюка проползла по моему животу. А что должна была испытывать пятнадцатилетняя девочка, стоящая на пороге взрослой жизни, ещё восторженными, распахнутыми глазами постигающая мир? И сразу полный ушат грязи на голову!
   Накрутив себя, я заскрежетал зубами от злости. И покатил на кухню, по пути опрокинув стул. Набухав полную стопку, выдохнул воздух, залпом, как это делал отец, выпил. Яблочко от яблони недалеко падает. Стоп! Отец всегда так пил водку - решительно и залпом. Будь это крохотная рюмашечка или маленковский стакан. Поэтому и ухнул стакан не разведённого уксуса.
   Я дрожащими пальцами вытолкнул из пачки сигарету, нервно щёлкнул зажигалкой, которая не хотела зажигаться. На кухню через открытую форточку наглецом влетел ветер, раздув штору, как алый парус. Не к месту родился этот романтический образ, поэтому с первой моей затяжкой горьковатым дымом он скоропостижно скончался.
   Я подъехал к окну и прикрыл форточку, мельком взглянув на равнодушную полнолицую луну, выкатившую почти в зенит. Она показалась мне рыночной рыхлой торговкой, скучающей в отсутствии покупателей.
   Зачем-то открыл дверь подстреленного холодильника. Сквозное пулевое ранение, которое Вика залатала пластырем. С изумлением смотрел в пустое нутро холодильника с минуту, соображая: почему-то я заглянул в холодильник, для этого был какой-то повод. Ах, вот!.. В холодильнике не стояла бутылка с уксусом. Не было её ни на столе, ни в настенном , а раньше в нашей квартире вообще не было уксуса с тех пор, как умерла мама. Заготовками-закрутками на зиму никто не занимался, шашлыки в постперестроечные времена были непозволительной роскошью, а пельмени в нашей семье ели со сметаной. Откуда же появился уксус в квартире в тот злополучный день? Да ещё в стакане на столе и ранним утром - аккурат под жестокое похмелье отца?
   После этой мысли судорога схватила мой мозг и спёрло дыхание. Я не испугался предположения, что меня ударил инсульт. Я некоторое время вообще ни о чём не мог думать, а лишь высасывал и высасывал никотин из сигареты, как спасительное средство, не замечая, что уже задымился фильтр. Ярко горела на кухне электролампочка в стеклянном абажуре, ухмылялась в верхней фрамуге окна полноликая луна, а я ощущал себя бесчувственным метеоритом, затянутым в нутро Чёрной Дыры.
   Медленно возвращалось ко мне сознание и реальная действительность. Наверное, я предпочёл бы остаться в Чёрной Дыре, чем почти воочию увидеть трагедию, разыгравшуюся на кухне в нашей квартире утром апрельского дня. В тот день вечером в городской больнице умер мой отец. Говорят, в страшных страданиях.
   Утративший интерес к жизни, спившийся и опустившийся мужик, одурманенный алкоголем, совратил малолетнюю дочь. Скорее всего, наутро, как это часто бывало, он даже не помнил того, что натворил по пьянке. А его дочь, проплакав ночь от унижения и отвращения, возненавидев отца, с утра сходила в магазин и вместе с хлебом купила бутылку водки и пузырёк уксуса. Дома, выпив для опохмелки и смелости водки, она налила в стакан уксуса и оставила на столе. А сама ушла. Может быть, к подруге или просто прошвырнуться по Клинцам, предоставив всё воле случая.
   Так могло быть? Ещё как могло! Пусть в иной интерпретации, но это близко к истине. Но ведь Вика ещё наивная пятнадцатилетняя девочка! Да, наивная. Да, девочка. Но зато какой характерец! Как у мамы, которая в ответственный момент могла собрать в железный кулак волю и решимость. И Вика достаточно умна, чтобы до мелочей продумать хитроумный план мести отцу за свой унижение, за поруганные мечты и надежды.
   Но ведь он её родной и когда-то обожаемый отец! Но ведь и она его единственная и любимая дочь!
   Моя сестра - убийца моего отца? Да как я мог такое предположить? Для этого надо иметь весьма изощрённый ум. Вместо того, чтобы подозревать в чём ни попадя родную сестру, не лучше ли тебе, Евдоким Сычёв, сесть за письменный стол и написать -детективный роман? Может быть, таким способом ты сможешь зарабатывать себе на хлеб?
   Как необходимо было сейчас выпить и поговорить по душам с сестрой! Это страшно тяжело - подозревать в смертных грехах самого близкого на планете человека. И, может быть, напрасно.
   Я посмотрел на часы. Если Вика вернётся к обещанному времени, то осталось полчаса. Надо ставить воду на пельмени. Снимая кастрюлю со стола, я недостаточно надёжно схватился за её дужки и уронил посудину на пол. Она покатилась, звеня, к мойке, а я от злости чертыхнулся. Это раньше подобная мелочь не стоила даже внимания, а сейчас превратилась в целую проблему: чтобы поднять кастрюлю с пола, надо было выбираться из коляски, малышом ползунком добираться до неё и снова взбираться на свой ненавистный трон. Мне так было лень делать это!
   Я нашёл выход из положения: просто взял кастрюлю побольше и налил в неё литр воды. Пока вода закипала, я снова отворил форточку, дотянувшись до неё шумовкой - надо было проветрить комнату. Спряталась за тучу луна, а на небе поблёскивала всего одна звёздочка. Кажется, это Сирраг из Андромеды. Спасибо, Сирраг! Ты даёшь ощущение, что жизнь продолжается. Поганая, абсурдная, но всё-таки жизнь.
   Я вспомнил, как мы поздним вечером, помывшись в бане и раздавив литровку водки на троих, сидели с Серёгой Носковым на лавочке в его дворе. Несмотря на позднюю осень, фактически уже зиму, небо было высоким, ясным, красиво и густо усыпанным звёздами. Признаться, я почти не ориентировался на звёздном небе, знал из созвездий Большую и Малую Медведиц да Гончих Псов, а из звёзд - одну Полярную. А старлей, при всём его равнодушии к чтению и ограниченный интеллект, любил астрономию, хорошо знал звёздную карту. Это он показал Андромеду и её самую яркую звезду Сирраг. Он увлечённо рассказывал о звёздах, иных Галактиках, а я слушал, открыв рот. Мне, действительно, было интересно. Ах, если бы Серёга был учителем астрономии, когда я учился в школе!
   Серёга, Серёга! В каких мирах ты находишься сейчас? Может, там гораздо лучше, чем здесь, в мире, в котором я существую. И из-за этого так строго сохраняется тайна бытия для человечества. Если в ином мире лучше, чем в нашем, то зачем задерживаться здесь, жить, страдая? А если ничего, кроме памяти близких о нём, от Носкова не осталось? Это, наверное, печально и обидно. От осознания этого мироздание видится по меньшей мере абсурдным.
   Наверное, все философы кажутся угрюмыми людьми, и жизнь им не в радость. А ещё страшнее жить, когда ощущаешь себя беззащитным перед неотвратимостью абсолютной смерти, перед пустотой небытия. Сколько легче жить тем, кто истинно верует. Жаль, что я не из их числа. Заставить себя поверить в Бога и этой грёзой облегчить себе существование? Но это невозможно! Можно заставить страдать, но невозможно заставить верить. Нельзя сделаться счастливым под принуждением. Только добровольно, искренне ты можешь объявить себя счастливым. И только сам! Но это очень трудно - быть счастливым, гораздо проще страдать. Что я и делаю на протяжении четверти века.
   Нет, меньше. В детстве всё-таки я бывал счастливым, потому что не знал правды о жизни, не понимал абсурдности мироздания. А ты, Сирраг, что молчишь? Ожидаешь появления других звёзд, чтобы станцевать с ними оптимистический танец? Может быть, всё-таки ответишь мне: куда уходят восторженное детское восприятие мира и романтика?
   Я варил пельмени и ожидал сестру. Как мне хотелось бы, чтобы в дом влетела шустрая и наивная девочка с дерзкими косичками-хвостиками. Я даже улыбнулся и закрыл глаза, чтобы увидеть Вику в четырёхлетнем возрасте. И увидел - в ослепительном голубом платьице убегающей от меня между берёзок в роще. Я бегу за ней и кричу:
   "Вика! Вика! Вернись! Мама зовёт кушать"!
   А она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, полуобернувшись, кричит в ответ:
   "А ты догони меня! Попробуй, догони"!
   Я, конечно же, догнал её, сграбастал в охапку и потащил к опушке, где нас ждали у накрытого на покрывале, расстеленном на траве, стола мама и папа.
   А потом мы собирали грибы. Какой с меня был грибник в десять лет, а уж с Вики - тем более! Но что-то, какие-то сыроежки и обабки мы находили. Вика увязалась за мной, как хвостик. Со мной ей было интереснее, чем с мамой и папой. Я отошёл под кустик, чтобы помочиться. И не смог спрятаться от любопытной сестрёнки.
   "Дока, что там у тебя такое болтается"?
   "Это перчик, чтобы писать".
   "А почему у меня такого нет? Он, что, у меня отвалился"?
   "Нет, у девочек перчиков не бывает".
   "Почему? Я хочу, чтобы у меня тоже был! Это нечестно"!
   Какими наивными и беспечными мы были! И какими счастливыми!
   Зашипела вода, пролившись на газовую плиту, и вернула меня в реальную действительность, которую я уже в двадцать шесть лет возненавидел. А разве она виновата в том, что произошло со мной? Разве она изменилась разительно? Изменился я, превратившись в брюзжащего старичка, возненавидел всех и вся.
   Но что я могу сделать, чтобы изменить реальность вокруг себя к лучшему? Для начала хотя бы снимать чёрные очки, когда смотрю на этот мир.
   Я усмехнулся про себя и отключил газ. Пельмени сварились, а Вики всё не было. Она и прежде не отличалась немецкой пунктуальностью. Уже пять минут после полуночи...
   Я подкатил к столу и навёл на нём порядок - расставил тарелки, стопки, нарезал хлеба. Почему-то хотелось, чтобы всё у нас с Викой было по-человечески. До щемления в сердце было жаль её, как детдомовского ребёнка.
   А она виновата в том, что случилось с ней? Конечно - отчасти. Но что сделал с нею отец? Почему у Вики возникла к нему такая ненависть? Мне сделалось невыносимо стыдно, будто вина отца перед Викой по наследству перешла ко мне. Как мне сгладить эту вину, как вернуть сестру прежнюю - добрую и восторженную?
  
   43.
  
   На веранду лихо ворвалась песня неизвестного мне зарубежного рок-коллектива. Ворвалась неожиданно и так испугала меня, что я чуть не выронил шумовку, которой перекладывал пельмени из кастрюли в тарелку. Вика? И, возможно, не одна? Только гостей мне и не хватало после полуночи! Ладно, если подругу-погодку притащила, сегодня я был бы не против пофлиртовать с доступной молодкой. А если заявилась с каким-нибудь бритоголовым качком или сразу с двумя?
   Даже если с качком или двумя, я не стану лезть в бутылку, поднимать шум. Я просто посижу с ними за столом, выпью пару рюмашечек. Как бы тяжело мне ни было, с сестрой надо налаживать контакт, достигать консенсуса, как любил выражать последний советский лидер с родинкой на лбу. Если не я, то кто вернёт её к нормальной, осмысленной жизни? А это требует большого терпения.
   От собственного благородства я чуть не прослезился. Любишь ты, Сычёв, залетать в высокие эмпирии! А вот повитать-попарить в них хоть какое-то короткое время не получается.
   Магнитофон продолжал разрываться, но это не помешало мне услышать, как щёлкнул, открывшись, замок. Слава Богу, Вика заявилась домой в единственном собственном экземпляре! Вместе с собой, относительно трезвой, она внесла в дом и добродушную улыбку - почти такую же, какая она была у неё в детстве. Я выехал из кухни в прихожую и улыбнулся сестре в ответ. Не может окончиться этот день плохо, если столкнулись улыбки двух близких людей.
   - Дока! Ты жадл меня? Молодец! Принимай гостинцы! - Она щёлкнула кнопкой портативного магнитофона, заткнув его японскую глотку. И небрежно бросила в коляску пакет с пивом, шампанским и сэндвичами.
   - Вика! Откуда у тебя деньги? - Я изумлённо разглядывал гостинцы.
   - Сегодня, пожалуйста, не надо лишних вопросов! Хорошо, братишка? - Она наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Несколько чувственнее и продолжительнее, нежели полагалось в подобной ситуации.
   - Не слишком ли для сестры7
   - Да будет! Ты мой единственный и любимый брат. Как хочу, так и целую! Стол накрыт. Молоток, сержант! - Вика потащила задним ходом коляску вместе со мной на кухню. - Наливай, что ли, братишка! Начнём с аристократической выпивки - с шампанского!
   - Ну ты даёшь! - Я лишь крутанул безнадёжно головой, потому что подозревал, откуда у сестры шампанское с пивом "Карлсберг". Но... Надо быть терпеливым. Терпеливым и дипломатичным. - В таком случае достань, пожалуйста из серванта фужеры. Не пить же шампанское из стопок!
   - Что-то я не узнаю тебя сегодня, Дока! Какой-то ты слишком покладистый! - Вика сполоснула стеклянные, сделанные под хрусталь фужеры под краном и поставила на стол. - Ну что сидишь, как в гостях?! Шампанское не разучился открывать?
   Да, я сижу и буду сидеть до скончания дней своих. Такая уж моя планида, дорогая сестричка, я постараюсь остаться таким, каким был до Чечни. Ерунда это всё на постном масле - чеченский синдром! Убивают людей и теряют ноги и в мирное время. И шампанское я не разучился открывать, и жизни радоваться. Причины для радостей, хотя по-человечески маленьких, всегда можно найти. Зато для страданий они сами находятся.
   Я по-гусарски выстрелил в потолок пробкой шампанского, чем привёл в неописуемую радость Вику. Настроение у неё было хорошее, и глазёнки поблёскивали. Конечно, без вспомогательных средств здесь не обошлось. И пусть. Сегодня - пусть! Мы с ней человеки со своими недостатками каждый. И надо научиться принимать друг друга. Прежней девочки с вздорными хвостиками больше не будет. И мечтательного мальчугана - тоже.
   - За что будем пить? - Вика подняла фужер с искрящимся в нём золотистым шампанским. И вдруг погрустнела.
   - Не знаю даже... - растерялся я. - Давай за нас с тобой. Хоть немножко, хоть чуточку, но мы заслужили быть счастливыми!
   Вика отвела в сторону протянутый мною фужер для того, чтобы чокнуться.
   - Эх ты, Дока-лежебока! Всегда был интеллигентным, предупредительным и памятливым мальчиком. Забыл совсем?
   - Что забыл? - не понимал я.
   - Сегодня нашей маме исполнилось бы сорок шесть лет!
   - Не сегодня, а завтра, 22 декабря, - заспорил я.
   - Посмотри на часы! Мама говорила мне, что родилась в половине первого ночи. - Вика посерьёзнела и поднялась с табуретки. То, что я оставался сидеть в своей коляске, мне прощалось - не мог подумать я без иронии. - Ты, мама, должно быть, находишься сейчас в раю. Я в этом уверена, если он есть, этот рай. Потому что ты была добрым, нежным, просто замечательным человеком. Ты хотела бы видеть меня и Доку счастливыми, живущими достойно. Но видишь, как получается в жизни. Будь ты с нами, и мы были бы совсем другими - лучше, добрее, чище. Прости меня, мамочка!
   Слёзы полились из глаз сестры, но она со злостью, решительно смахнула их и медленно, смакуя, выпила шампанское. Я последовал её примеру.
   Я не забыл о дне рождения мамы. Я просто не имел права это сделать, потому что в дни её рождений мы всегда были счастливы. Мамин день рождения, как и Новый год, были главными семейными праздниками. К ним мы начинали готовиться загодя, и каждый старался угодить маме. И мама в этот день всегда была красива и счастлива.
   Вика права: если бы не умерла мама, мы с нею были бы совсем другими людьми. Она что-нибудь придумала бы, чтобы я не нанимался по контракту в армию и не ехал в Чечню. Вика не оказалась бы в рядах жриц любви. Всё было бы по-другому. Господи! Неужели она тебе была нужнее, чем нам?!
   Сестра, почти не закусив, вытащила из нагрудного кармана папироску. Но ведь папиросы она никогда не курила, курить папиросы современным девушкам просто неприлично. И я сразу же догадался, что это за папироска.
   - Ты хотя бы этой гадостью не баловалась бы! Я этого терпеть ненавижу! - всё-таки вышел я из себя.
   - Жаль... Я-то думала, что организуем косячок на двоих. Впрочем, как хочешь. Но ты обещал мне, что умеришь свои дидактические претензии ко мне. Обещал же? - От зажигалки она прикурила косячок.
   - Обещал. Извини. Ты уж оставь пару затяжек мне!
   В Чечне я несколько раз курил анашу. Чисто из спортивного интереса. Но она на меня не действовала так, как на моих товарищей. Я, как говорится, не балдел - ничего, кроме неприятного привкуса во рту. А вот Вика курила с наслаждением, прикрыв глаза. Человечеству необходимы грёзы, и, если их нет, оно пытается найти с помощью наркотиков. Но ведь после того, как рассеется дурман, реальная действительность станет ещё более привлекательной.
   - Свиньи мы с тобой, Дока! Самые настоящие сволочи! - вдруг ни с того, ни с сего заявила сестра. Её слова упали в монотонно звучащую тишину, как булыжник в тихий омут.
   - С чего это ты вдруг? - спросил удивлённо я, разливая по фужерам остатки шампанского. Оно показалось мне невероятно вкусным. Может быт, потому что я давно не пил его. Даже Новый 2000-й год мы встречали, ограничившись хорошей водкой.
   - Мы совсем забыли о маме... - задумчиво сказала Вика.
   - Здрасте! Да я маму помню, как никого другого. Я вспоминаю о ней по десять раз на дню, потому что без неё очень хреново.
   - Вот именно: и тебе, и мне без мамы хреново. А когда ты в последний раз был на её могиле? - Вика дососала косяк до мундштука и бросила окурок в пепельницу, как нечто гадкое и ненавистное. Может быть, ей это тоже не нравилось? Но тогда зачем она курит?
   Не сказать, что её справедливые слова ударили меня обухом по голове, но мне сделалось неловко, я даже выронил недокуренный косяк изо рта, и папироса упала в мою тарелку с сиротливым, каким-то съёжившимся пельменем в середине её.
   - Пожалуй, три года назад, - с изумлением прошептал я.
   - Вот именно: пожалуй! - Вика со снисходительным укором посмотрела на меня.
   - Но ты же знаешь ситуацию, которая сложилась у меня! За всё это время я заезжал в Клинцы пару раз на пару дней!
   - Пару раз на пару дней... Вот видишь! И ни разу не сходил на кладбище! А утверждаешь, что любил и помнишь маму.
   Сегодня что, уже Вика решила устроить мне головомойку? Так сказать, перехватила инициативу. Но самое печальное было в том, что она кругом права.
   - А ты когда в последний раз была на могиле у мамы?
   - К сожалению, я мало чем отличаюсь от тебя! - Вика сделала паузу, чтобы осушить фужер с шампанским. После чего небрежно надкусила сэндвич. - Позапрошлым летом в последний раз. Ужас как задичала её могила! Заросла травой, памятник покосился. Траву-то я повырывала, а поправить памятник мужская сила нужна.
   - А могила отца в каком состоянии? - специально, чтобы проверить реакцию Вики на это, спросил я.
   Вика отвела глаза в сторону и промолчала. А потом вдруг сказала с грустью:
   - Какое у нашей мамы было доброе сердце! Она ни разу в жизни не ударила меня, хотя было за что: сорванцом я была ещё тем!
   - А меня только один раз шлёпнула, и то чисто символически. - Я печально улыбнулся. Образ матери всегда тревожил меня, как страдающий лик Божьей Матери тревожит верующих.
   - За что, помнишь?
   - Ещё бы! В шесть лет ты была такой гибкой тростиночкой, что могла сложиться пополам. Вот я и занялся с тобой акробатикой. Напрасно ты не продолжила заниматься спортом серьёзно! Представляешь, ты спокойно делала стойку. опираясь руками на мои голову и плечо! - Я так явственно представил Вику-тростинку в роли акробатки-эквилибристки, что не мог не улыбнуться.
   - И однажды с этой самой стойки я шандарахнулась об пол и сломала левую руку. Как испугалась мама! Вот тогда с испугу и шлёпнула тебя! - Сестра весело, заразительно засмеялась. И звонко - совсем, как в детстве. - А надо было тебя шлёпать чаще и каждый день! Может быть, не вырос бы таким доверчивым дурачком!
   - А тебя? - без обиды спросил я.
   - Меня - тем более! Прости, мамочка, прости! Если ты меня слышишь на своих небесах! - Вика на ровном месте вдруг расплакалась.
   Я начал утешать её, гладя по плечу, но она убрала мою руку.
   - Наливай, Дока, водки, что ли! Напьёмся сегодня по случаю, а завтра... Утра вечера мудренее. Надо что-то менять в нашей жизни. Таким образом мы загнёмся с тобой, братишка!
   Неужто до неё дошло?! Я ничего не могу изменить в своей жизни. Почти ничего. Я полностью завишу от неё. И если она не изменится, мы точно загнёмся.
   Так ловко я снял груз ответственности со своих широких плеч и переложил его на хрупкие плечи сестры. У меня всего лишь нет ног. Я что-то ещё могу в этой жизни. Но что?
   "На это у тебя имеется серое вещество! - подумал я, разливая водку по стопкам. - Что-нибудь придумаю. Непременно придумаю"!
   - Как ты манерой пить водку похожа на отца!
   Она вдруг прожгла меня насквозь карими угольками.
   - Не смей меня сравнивать с поганым папаней! Никогда не смей!
   От гнева лицо сестры покрылось красными пятнами, будто сыпь высыпала. Она нервно бросила в рот тонкую сигарету, отвернулась.
   - Что у вас с отцом произошло? Ведь ты его любила не меньше мамы! - Я не выпил даже первую стопку водки, что налил. Пропало желание напиться, я не желал уходить из реальной действительности, несмотря на её уродство. Но другой реальности нет и не будет.
   - Ничего... Просто он был скотиной - вот и всё.
   - В этом мире ничего не бывает просто. Он ведь всегда пил водку, не нюхая, залпом? - Я задал это вопрос как бы между прочим.
   - К чему это ты? - Вика спросила с подозрением и одновременно с вызовом. Но по-прежнему старалась не встретиться со мной взглядами.
   - К уксусу. Он выпил залпом стакан уксуса. Зачем, Вика? Зачем?! Может быть, после смерти матери он стал скотиной. Но он был нашим отцом! - Я пристально всматривался в её лицо и нервно мял пальцами не прикуренную сигарету, пока не сломал фильтр.
   - Ты меня в чём-то подозреваешь, Дока? - Через паузу Вика вспыхнула и вскочила с табуретки. - Ну и дурак! Каждый в конце концов находит то, что искал. Вот и папаня наш нашёл. Сам нашёл!
   Увы, к моему сожалению, в голосе сестры не было жёсткости и уверенности. Она будто бы за что-то оправдывалась передо мной. Но мне меньше всего хотелось играть роль следователя прокуратуры.
   - Ладно, Бог вам судья - тебе и отцу. Захочешь, когда-нибудь расскажешь, а не захочешь... Впрочем, умному человеку не трудно и догадаться, как всё произошло.
   - Догадаться?! - Вика подскочила ко мне и смотрела свысока со злостью, как Голиаф на пигмея. - Ты мастак, Дока, придумать, присочинить! Можешь подозревать меня в чём угодно, мне плевать! Эх ты, такой вечер испортил! Прости нас, мама!
   Вика, смахнув со стола в руку пачку дамских сигарет и зажигалку, буквально убежала с кухни. Ну вот, поговорили по душам. Вот и наладил я контакт с сестрой. Что с нами происходит? Что происходит со мной? Почему я не могу принять всё, как есть, как данное? Зачем докапываюсь до какой-то истины, будто её знание облегчит мне существование?
  
   44.
  
   Я недостаточно много выпил для того, чтобы уснуть. И то правда: в последние дни я сплю, как пожарник. Тратить половину жизни на сон - это непозволительная роскошь для особи гомо сапиенс, призванной двигать цивилизацию дальше. Куда дальше? К светлому будущему или к страшному апокалипсису? Даже если я ничего никуда не двину, всё равно много спать вредно для здоровья.
   Так решил я и, позёвывая, открыл книгу. Это тоже своего рода сон, уход из реальности. И всё-таки погружаться в чужую вымышленную жизнь гораздо безопаснее для нервов, нежели плавать в омуте своей судьбы. По крайней мере, чужие трагедии не воспринимаются так остро, как свои.
   "Всегда он был склонен относиться ко всему чрезвычайно легко, признавался, что дело плохо, только когда действительно становилось очень плохо, и привык ничего не предпринимать заранее, даже если надвигалась угроза".
   Господи! Ну зачем я затащил к себе в постель этого родоначальника экзистенциализма Кафку? Жизнь полна абсурда сама по себе, зачем добавлять ещё и вымышленного кафкианского? А ведь как точно охарактеризовал мою сущность пражский еврей! Будто следил за мной в замочную скважину восемьдесят лет назад. А чему тут удивляться? Сколько существует человечество, столько рядом с ним его пороки и низменные страсти. В этом плане за тысячи лет ничего не изменилось и тысячи лет не изменится.
   Я захлопнул "Процесс", будто судья в мантии ударил молоточком по столу. Читать на ночь Кафку может только извращенец, получающий удовольствие, издеваясь над своим сознанием.
   Чтобы другой извращенец - телеящик не подзуживал включить себя, чтобы не похоронить очередных два часа жизни на какой-нибудь бессмысленный американский боевик, я сегодня устроился на ночь в своей спальне-кабинете. Вот ещё почему попался под руку Франц Кафка - потому что он обитал здесь. Я отложил его отдыхать на место - на тумбочку, а сам начал приглядываться-прицениваться к товарищу, лежащему рядом с гениально сумасшедшим пражским евреем, - Маркесу, который Габриель. "Сто лет одиночества" - хоть и серьёзное чтиво, но оно не убивает желания жить.
   Моя рука уже потянулась к книге, как моих ушей коснулся какой-то странный, хлюпающий звук - как из потустороннего мира. Я прислушался, потому что засомневался в том, что до сих пор ещё жив. Почувствовав, что на нём сконцентрировалось внимание какого-то инвалида-идиота, хлюпающий звук сделался ещё громче. И чётче отскакивал эхом от стены. За стеной в Викиной комнате плакали. Кажется, навзрыд, как при большом горе.
   Сестра, оказывается, не спит, и я понимаю причину её слёз. Наш с нею разговор об отце. Не бывает слёз без причины, как не бывает дыма без огня. Хотя вряд ли то и другое - аксиомы. Без причины могут плакать дети, а сырой хворост может куритьс без пламени. Но я тут не прав: чтобы появился дым, необходимло к чему-то поднести огонь. И у малыша обязательно есть причина для слёз, просто мы, взрослые, её не понимаем. Господи! В какие философски-логичес- кие дебри меня занесло, когда за стеной в отчаянии рыдает родная сестра?!
   И что я в этом случае должен делать? Прыгать в коляску и ехать в её спальню утешать? А стоит ли? Если у моего предположения есть основания, если оно близко к истине, то у неё веская причина для слёз. Пусть поплачет, облегчит душу. Ах, если бы я умел так, как она, поплакать, когда у меня тяжело на душе!
   Вика не спит, и я испугался, выключил бра. Чего я испугался? Что она войдёт в комнату, и зацепится новый разговор? Что мы опять не поймём друг друга и разругаемся ещё сильнее? Я любом случае, сегодня - самое разумное, уснуть. Убежать до утра от реальной действительности, а утра вечера мудренее.
   Хорошо сказать - уснуть. А как? Считать верблюдов или каких либо ещё животных? Тигров, волков? Пожалуй, если их начнёшь считать, точно уж не уснёшь. А что такое посчитать, чтобы умиротворяло и подвигло ко сну? Обнажённых женщин! Тем более, что это очень актуально для меня. Сейчас бы я не отказался от последней проститутки. Идиот! О чём ты думаешь?!
   Но мне всего двадцать шесть лет. Я без ног, я комплексую, но всё же остался мужчиной со своими мужскими желаниями. Вот только с возможностями у меня туговато. Как у подростка: воображение и...
   Плач за стеной прекратился так же внезапно, как и начался. Видимо, Вика выплакала лимит, необходимый для очистки совести. А я натянул одеяло на голову и притворился спящим.
   Вовремя притворился, потому что скрипнула тонко диванная пружина - Вика покинула постель. Через пять секунд скрипнула дверь. Куда это она направилась? Ко мне? В туалет? Мягкие шаги прошуршали мимо моей двери, и я облегчённо вздохнул. Нет, не зайдёт ко мне сегодня сестра. Она обижена на меня и поделом. Мне, конечно.
   Не только Вики с её непредсказуемостью я боюсь. Ещё я боюсь жизни. Спрятался, как страус, головой в песок. Я - инвалид, я ничего не могу. Нет, браток, остался жить, изволь принимать от жизни всё - и хорошее, и плохое.
   После этих мыслей я с раздражением сбросил одеяло с головы, включил бра. Свет через открытую дверь догнал сестру, которая была в коротком белом пеньюаре. Догнал, когда она собиралась повернуть на кухню. Вика повернула на свет лишь голову.
   - Ты не спал, Дока? Или проснулся? - всхлипнув, спросила она.
   - Я не спал, но ещё не проснулся, - глубокомысленно изрёк я.
   Сестра не захотела вникать в потайной смысл моих слов и, потянувшись, пошла на кухню. По её походке, по поведению не скажешь, что она ещё две минуты назад горько рыдала. Как малый ребёнок, который мгновенно забывает о боли и обидах.
   Я уже было договорился с Габриэлем Маркесом, что остаток этой ночи проведу с ним. Но так и не раскрыл "Сто лет одиночества", потому что услышал приближающееся шуршание шагов. Вика мелкими шажками пересекала зал, неся на согнутых руках поднос. На подносе стояли бутылка водки, две стопки и лежало два внушительных сэндвича. Неугомонная алкашка!
   Ну зачем я так? У сестры сейчас такое состояние души, что не грех выпить. А у меня? Если я никак не могу выбрать, что для меня лучше: жить или не жить, то не мешало бы эту альтернативу оросить водкой. Возможно, что после этого что-нибудь прояснится.
   Я напряг бицепсы и подтянул торс к подушке. Хорошо, что ягодицы остались целы - на них очень удобно сидеть.
   Вика вошла в комнату и поставила поднос на стол. Прямо на чистый лист бумаги, приготовленный для акварельного рисунка. Ну и хрен с ним! Великого художника из меня не получится, а марать можно и более дешёвую бумагу.
   - Дока, пожалуйста, давай выпьем! - как-то неуверенно попросила она и умоляюще посмотрела на меня. - Мне это просто необходимо. Давай не будем ругаться и трепать нервы друг другу. В этой жизни так трудно выжить, а мне не на кого опереться. А у тебя есть?
   Когда Вика бывала благоразумна, когда произносила умные, правильные слова, у меня от умиления наворачивались слёзы на глаза. Кабы ещё её слова не расходились с делом...
   Может быть, выпью и смогу уснуть? Тогда побоку Маркес. Меня самого ожидает столетие одиночества. На деле меньше - от силы пятьдесят. Но и это кое-что для человеческой жизни. Кое-что. Суть не в том, сколько протяну. Суть в том - как?
   - Что ж, давай выпьем, ибо ничего другого мы делать не умеем! - Наверное, у меня был обречённый вид, как у смертника, поднимающегося на эшафот.
   - Не бери близко к сердцу, Дока! - Вика перенесла поднос на стол у кровати, а сама села на кровать, на то место, где могли быть мои ноги - мне не пришлось отодвигаться. - Забыла тебе сказать: послезавтра я выхожу на работу. Официанткой в кафе. Очень удобно: ночью буду работать, а днём - дома. Так что ты у меня без присмотра не останешься!
   - Не такой уж я и беспомощный! Завтра придут гости: дядя Гена с Аней. Попрошу его сделать съезд с крыльца. И смогу сам путешествовать по Клинцам, смогу сам съездить в магазин.
   - Сможешь, сможешь! Ты же у меня сильный! - Просто польстила мне Вика или хотела поддержать?
   Через полчаса реальность вздрогнула и поплыла в сизом от табачного дыма воздухе. В полном молчании, боясь зацепить друг друга неосторожным словом, мы с сестрой уговорили-таки бутылку водки. С одурманенным сознанием я прислушался к себе: мне -сделалось лучше или нет? Жизнь не казалась мачехой, хотя мир был зыбким и неустойчивым. И какая-то тревога затаившаяся в груди, не давала мне покоя. Мне казалось, что она имеет тенденцию к разрастанию, а этого нельзя было допускать. Туго накрученные нервы в любой момент могли сорваться с предохранителя, как пружина, и меня понесёт: я буду, как отец, горько рыдать над своей незадачливой судьбой или распсихуюсь-распоясаюсь - и тогда мало не покажется и Вике, и мирозданию.
   Самое лучшее в подвешенно-пьяном состоянии - отрубиться. Об этом я и мечтал до того, как пришла с подносом сестра. Даже собирался считать верблюдов. Нет, не верблюдов. Красивых обнажённых женщин, каждая из которых не против была переспать со мной. Заверни свои губы трубочкой, безногий Дон Жуан!
   - Вика, открой форточку, а то мы задохнёмся! И ступай спать! Как ты говорила? Утро вечера мудренее? Увы, утром возникнут новые проблемы и разочарования! - Я доверительно положил руку на коленку Вики - голую и круглую.
   Сестра вдруг схватила мою руку и, обливаясь слезами, начала целовать её с неистовой исступлённостью.
   - Скажи, скажи, Дока, но почему мы с тобой такие несчастные?!
   Свободной рукой я погладил её по голове, как закапризничавшую малышку.
   - Всё будет хорошо, сестричка! Всё рано или поздно наладится!
   - Как всё-таки страшно, как ужасно жить в этом жестоком мире!
   Обречённо вздохнув, Вика поднялась и отворила форточку. В комнату ворвался свежий зимний воздух. Но он не ворвался в нашу жизнь.
   - Спокойной ночи, Вика! - Сон пьяными, ласковыми языками уже облизывал моё сознание.
   - Я боюсь, Дока! Я боюсь возвращаться в свою комнату, боюсь заснуть. На меня опять нападут кошмары и будут душить меня. Не прогоняй меня, Дока! Давай, как в детстве, уснём вместе, обнявшись. В детстве мне никогда не было страшно, никогда не снились кошмары, когда я спала с тобой! - Вика опять схватила мою руку и сжимала её так, будто ей угрожала смертельная опасность.
   У неё явно были нелады со своей совестью. Она страдала душой, а от этого и нашествие кошмаров. Может быть, это у нас семейное? Они, кошмары, мне тоже докучали.
   И я, напряг усилием воли расслабившиеся мышцы, отодвинулся к стене.
  
   45.
  
   Меня разбудил настойчивый звонок в дверь. В спальне было темно, как в преисподней. По всей видимости, был ранний час. Кому мог понадобиться несчастный, ущербный инвалид?
   Через короткую паузу, во время которой не успело затихнуть эхо, мечущееся от стены к стене, звонок повторился - дребезжащий и длинный. Неужели не может поднять и открыть дверь Вика, неужели это должен сделать безногий и беспомощный? Эта маленькая стерва крепка на сон! Почему я с такой неприязнью о своей сестре?
   На этот раз противный, как скрежещущее по стеклу железо, звонок не брал паузы. Чего я лежу, если в этом доме некому, кроме меня, открыть дверь гостю, явно перепутавшему время суток? Маленькая каналья смотала удочки - в этом я почему-то был уверен. Ну и скатертью дорожка! В этом мире я - необитаемый остров!
   Я откинул одеяло, поднял и, потянувшись, пошёл открывать дверь, по пути щёлкая выключателем. Электрический свет игриво впрыгивал в темноту, как солнечные зайчики на тенистую лужайку, и бесцеремонно раздвигал чёрное пространство. А я уверенно шагал к двери, не удивляясь тому, что иду, что у меня есть ноги. Будто невообразимым образом закапризничало время и выбросило меня в прошлое на год назад. Да, год назад у меня были целы ноги, но мы не жили в доме, по которому я шёл, и вообще год назад я находил не в Клинцах, а под Шали в Чечне.
   В зале было прибрано и тихо, потому что, словно догадавшись, что идут открывать дверь, захлебнулся-замолчал электрический звонок. Опустив руки по швам, неизвестный (-ая) терпеливо дожидался (-лась) на крыльце. Скорее всего, это кто-то из знакомых, ибо в такой час шастать по городу могли только тати. А ночным татям в моём доме делать нечего: самое дорогое, что в нём есть, - это моя инвалидная коляска.
   Какая коляска, если я иду?! Но ведь она есть, хоть я и передвигаюсь на своих двоих. Вот она - стоит сиротливо у дивана, как ненужная вещь.
   Из темноты улицы на веранду, на свет вышел силуэт мужчины и превратился в знакомого мне по прошлому сновидению Петра - рыжего и зеленоглазого. Что он делает в реальности? Или это я нахожусь в виртуальности? А может, между реальностью и виртуальностью нет никакой разницы? Этим только подтверждается абсурдность мироздания.
   - Для какого-то ляда я понадобился в столь неурочный час?
   - Да, Евдоким Сычёв! Возникли непредвиденные обстоятельства... - Глаза Петра из зелёных превратились в бирюзовые и были холоднее, чем во вчерашнем сне. - Накидывай куртку и шапку и выходи!
   Как приятно звучало его холодное "выходи", обращённое ко мне!
   Приближаясь к "Мерседесу", я с пристальной надеждой всматривался в чёрное ветровое стекло: хотел, страстно желал увидеть женщину неземной красоты - Марину. Пусть потом всё это окажется всего лишь сновидением, но я жаждал её объятий и поцелуев, я жаждал её, как реальную женщину. Кабина "Мерседеса" была пуста, и от разочарования я хотел проснуться, если только спал. Но мир вокруг меня и осязаемое прикосновение Петра к моему плечу были настолько реальными, что в моём сознании всё перепуталось. Я был составной частью хаоса мироздания.
   - Мне жаль, Дока, но нам надо ехать! - с виноватой доверительностью сообщил Пётр и тронул "Мерседес" с места.
   Почему ему было жаль меня и откуда это чувство вины? Нехорошие предчувствия родили во мне необъяснимый, просто животный страх. Я боялся, что продолжение приятного во всех отношениях сна превратится в гротесковый кошмар, и захотел проснуться.
   Я силился это сделать, когда остановился "Мерседес", но вдруг услышал в своём мозгу знакомый... голос. Нет, не голос, а мысль. Но я узнал её, будто она на самом деле обладала определёнными звучанием и тембром.
   - Мы должны принести тебе свои извинения. Произошла ужасная ошибка. Даже в нашем совершенном параллельном мире случаются ошибки. Но это ещё раз подтверждает философскую аксиому: в нашем мироздании нет предела для совершенства.
   - Какая ошибка?! - задохнувшись закричал я, и почувствовал, как начали неметь и холодеть мои ноги.
   - К сожалению, ты оказался не тем Евдокимом Сычёвым, которого мы искали. Есть ещё один Евдоким Сычёв, родившийся с тобой в один день и час. Он живёт в Восточной Сибири, в Иркутске.
   - Но этого никак не может быть по теории совпадений. Или по теории вероятности - хрен его знает! Ладно фамилия распространённая. Но имя! А ещё и появление на свет в один час. Это слишком! - сопротивлялся я.
   Мне было неприятно, что где-то в Иркутске живёт мой абсолютный ровесник да ещё и Евдоким Сычёв. Я думал, что в этом мироздании есть Евдоким Сычёв - единственный и неповторимый.
   - Существует тьма примеров и более невероятных совпадений!
   - Но ноги!.. У него что, тоже обе ноги отчекрыжены по самую задницу?! - со злорадством выкрикнул я.
   - Увы. Абсолютное, редкое в мироздании совпадение.
   - И что теперь? - Я поперхнулся безнадёжным вопросом.
   - Всё вернётся на круги своя, как было до вчерашней ночи! - Мысль была до того тверда и неоспорима, что моё сердце ухнуло к пяткам.
   - Но так нечестно, так не гуманистично. Вы подарили мне надежду и тут же отнимаете её. Я ведь не бездушная вещь, я - живой человек!
   - Увы. Произошло досаднейшее недоразумение, за что мы приносим свои глубочайшие извинения.
   Я уже почти не чувствовал ног, и тяжелели, наливались свинцом веки. От разочарования мне хотелось плакать.
   - Но хотя бы ноги мне оставьте. Что вам стоит! - умолял я, рыдая, как обиженный малец.
   - Это невозможно. Это противоречит законам сосуществования параллельных миров. Засыпай, Евдоким Сычёв! У тебя всё будет хорошо!
   - Хорошо... - зевая, с иронией сказал я. - Через пять дней меня пристрелят, и я окажусь в вашем параллельном мире?
   Ещё какая-то мысль пошевелилась в моём мозгу в ответ, но я её уже не расслышал. А раз не расслышал, то и не запомнил.
  
   46.
  
   Передо мной открылось сумеречное пространство с узкой книжной полкой, с прикнопоченным рядом с нею к стене акварельным чеченским пейзажем, с письменным столом, на котором лежал чистый лист ватмана и стояла настольная лампа, как только я размежил веки. Оказывается, я просыпался и засыпал в своём сновидении - на такие причуды способно человеческое сознание.
   Я криво усмехнулся зимнему утру, пытавшемуся прорваться через окно в мою спальню. И забыл поблагодарить Господа ли, провидение за очередной подаренный день жизни, ибо он не сулил мне ничего такого, что можно назвать человеческим счастьем. Я на полном серьёзе думал, что это слово "счастье" совершенно лишнее в русском языке, лексика ничего не потеряла бы, утратив его.
   Даже мои сны, даже начинаясь оптимистично, не заканчиваются хэппи-эндом. В этом смысле их сюжеты были бы совершенно неприемлемыми для Голливуда. Впрочем, как и сюжет моей жизни не может окончиться оптимистически. Я в этом уверен?
   Мне показалось, что, пока я думал, в спальне немного посветлело. Во всяком случае, на серой в сумраке акварели начали проявляться краски, среди которых преобладал сиреневый цвет. Задержав взгляд на акварели, прикнопоченной к стене, я не мог избавиться от ощущения, что проснулся не в спальне нового дома в Клинцах, а на блокпосту близ Шали. И, поёжившись от этого ощущения, рывком ввергнул свой торс в вертикальное положение, а себя - в реальную действительность.
   Я нажал на кнопку настольной лампы, и сумерки умерли, исчезли. А мне надо было жить в этом мире, так удивительно похожем на отстранённый, равнодушный электрический свет. Сколько? Это, к счастью, мне неведомо, потому что знать дату своей смерти, значит ожидать её. Нет в этом мироздании ничего ужаснее безропотного ожидания смерти.
   Как сорвавшаяся с неба шалая звезда, на мои синие трусы-шорты упал блик света. Он включил моё внимание к жизни, и я опять криво усмехнулся. Чему? Тому, что мои ноги даже для недлинных трусов были коротковатыми. Даже в виртуальном параллельном мире живут жестокосердечные особи. Ну что стоило параллельному пришельцу оставить мне счастливо обретённые ноги? Неужели и во сне, даже на одно мгновение я не имею права почувствовать себя счастливым?
   Надо превратиться в идиота, чтобы отдаться во власть своих гротесковых снов. Я должен срочно откреститься от них, как от ереси, могущей погубить меня. Я потянулся к пачке сигарет на тумбочке. Воткнул сигарету в рот, как пустышку закапризничавшему сосунку. А где же зажигалка? Скользнув взглядом по прикроватной тумбочке к столу, я наткнулся на белый бюстгальтер с небольшими чашечками, который свисал со стола двумя тонкими бретельками, похожими на щупальца спрута. Мерзкий холодок запрыгнул в мою душу, если это она затаилась в центре моей груди. Господи, лифчик! Откуда он вдруг на столе в моей спальне?!
   Я в недоумении мотнул головой, как конь, попавший на чужую конюшню. В голове что-то всколыхнулось, взболтонулось, будто моё серое вещество превратилось в жидкую, кисельную массу, и отдалось тупой болью. Я снова здорово перебрал. На столько здорово, что не помню, откуда взялся белый лифчик на столе в моей спальне?
   Прежде, чем ответить на свой же, поставленный ребром вопрос, я всё-таки щёлкнул зажигалкой, и мои лёгкие захватили порцию противного, дурманящего дыма. Из какого дерьма делают эту "Яву" с одноимённой московской табачной фабрики? Но этой мыслью я не сумел отвлечь внимания от белого лифчика, свисающего щупальцами спрута-альбиноса со стола.
   Это бюстгальтер Вики! Маленькая, бессовестная дрянь! Она пыталась, пользуясь моментом, тем, что я практически отстранился от реальной действительности, соблазнить меня. Я помню, несмотря на то, что выпил много водки. Я всё помню, к сожалению, слишком хорошо. Ясно до омерзения.
   Когда Вика предложила спать вместе, как в детстве, потому что ей было страшно спать одной, я отодвинулся к стене и отвернулся. В её невинной сестринской просьбе я не распознал каверзного смысла. В дымину пьяный, я вёл себя естественно, как и полагается старшему брату.
   Даже когда Вика прижалась к моей спине обнажёнными, мягкими и тёплыми грудями, я не придал этому какого-то значения. Мои мозги окутывал уютный, ласкающий туман, и я медленно погружался в приятное забытьё. Как в детском калейдоскопе перед глазами мелькали какие-то абстрактные, пёстрые образы, среди которых узнавалось многое, случавшееся и виденное в жизни, мелькающее, как в сумасшедшем видеоклипе. Насмешливые глаза Юли, яркое, цветастое платье дочурки, изумрудная плоскость лесного пруда, головокружительный хоровод белоствольных берёз, сиреневые вершины чеченских гор, стремительный полёт табуна лошадей, дерзкий взлёт в лазурное небо розового купола парашюта, чёрная туча картаво галдящих галок, проносящаяся низко над землёй, опять иронические глаза Юли... И вдруг среди этого сумасшедшего калейдоскопа образов - что-то узкое и нежное, ползущее по моему животу вниз - до того нежное, что сладко задрожала каждая клеточка моего тела.
   В сладострастной неге, как в горячечном бреду, я зашептал:
   - Юля! Любимая Юля! Как же мне хорошо!
   - Да, да, это я - Юля, любимый Дока!
   Но в пьяном бреду, почти забытьи мне показалось странным, что у Юли был голос Вики.
   "Ну и пусть, пусть похож! - отдавался сладострастию мой разум. - Пусть её голос похож на голос Вики! Зато это так божественно приятно"!
   Каким-то неимоверным усилием воли я открыл глаза и увидел прямо перед собой наклонившееся женское лицо с совершенно размытыми чертами. Это лицо я не узнавал, это была не Юля. В этом лице я не узнавал никого из женщин - это была безликая страсть, сидевшая на мне и нервно-спешно пытавшаяся сорвать с меня трусы. И тоже сгорая от страсти и желания, я почти потерял сознание. И всё-таки реальная действительность, как догорающая лучина, сумела ярко вспыхнуть напоследок и осветить себя. И я встретился взглядом с гнусной похотью - мерзкой и вязкой, как болото. Моя левая рука сладострастно тискала женскую грудь, но правая была свободна, и она ударила копошащееся на мне нечто страстное и мерзкое, которое лёгкой пушинкой скатилось с меня, потом - с кровати.
   Упавшее с глухим стуком на пол женское тело, тонкий вскрик, потом стон окончательно вернули меня в реальность, отрезвили. Тут же левая рука, ещё не забывшая бархатистую нежность женской груди, потянулась к кнопке настольной лампы. Как апокалипсис, взорвавший мироздание, вспыхнул электрический свет, ярко высветивший неприглядную реальную действительность. На полу сидела обнажённая Вика и хныкала, потирая ушибленную коленку. Омерзение студенистыми щупальцами начало душить меня.
   - Ты с ума сошёл, Дока! Мне же больно! - простонала жалкая и пошлая нагота на полу.
   - Это ты сошла с ума! Ты что творишь, бесстыжая тварь?! - Я скрипнул зубами и хотел пнуть сидевшее на полу бесстыдство ногой, забыв, что её у меня нет.
   - Дурак! Я пожалела тебя! Думаешь, я не знаю, как ты страдаешь без этого? Думаешь, я не слышала, чем ты занимаешься перед сном? Кто тебя пожалеет, кроме меня?
   - Но ты же моя сестра! Это смертный грех!.. - Я задыхался и растерял все слова.
   - Какой грех?! Перед кем? Вон Карасиха уже двадцать лет живёт со своим сыном-уродом и ничего - не разверзлась земля. Счастливы оба!
   - Мразь! Видеть тебя не могу! - только и смог процедить я сквозь зубы.
   Мои глаза застилал чёрный туман, будто перегорела и погасла электрическая лампочка. Подсознанием испугался, что вновь ослеп. И от ужаса заледенел мой позвоночник.
   - А пошёл ты!.. - взвизгнула Вика. - Если бы твой папочка был такой же совестливый, как ты!
   Вика схватила свои белые трусики, ночнушку, валявшиеся на полу, вскочила и разъярённой пулей вылетела из спальни.
   Почему она так сказала? К чему она упомянула имя отца в такой неприглядной ситуации? Неужели?..
   Я ощутил себя мерзкой гусеницей, плотоядно прицеливающейся к янтарному боку целомудренной антоновки. И безвольно откинулся на подушку. Горло перекрыл крутой, горький комок слёз. Будто устыдившись, что мироздание увидит мои слёзы, я выключил настольную лампу. Но реальность не исчезала во мраке, окутавшем меня и спальню. Мироздание с любопытством подсматривало в мою судьбу с потолка.
   С большим усилием я отвернулся от его гипнотизирующего взгляда, перевернулся на живот и щедро, как ребёнок расплакался. От обиды, раскалённой пилой распиливающей меня на равнодушные, бесчувственные чурки.
   До самого короткого, длиною в микрон секунды, мгновения я вспомнил события сегодняшней ночи до того момента, когда уснул. Я вспомнил всё это, глядя на забытый Викой белый лифчик. Какая мерзость! Как же теперь мы будем смотреть друг другу в глаза? Как будем жить, сталкиваясь друг с другом ежедневно? Мне трудно было это представить.
   Я закрыл глаза, будто они устали от неяркого электрического света. Само моё присутствие в этом мироздании показалось бессмысленным. И, как Цветаева в Елабуге, мысленно стал искать крюк на потолке в комнатах дома. Ни в спальне, ни в зале, ни на кухне, ни в туалете, ни на веранде такового не было. Зато в дощатом сарайчике была толстая, крепкая балка, на которой уже закачалась зловеще петля из пеньковой верёвки.
   Остро запахло палёным. Я испугался, что поджёг что-то в спальне и снова включил свет. Это, оказывается, смрадно дымил фильтр непогашенного окурка. Пожара не состоялось, исчезло видение с петлёй из пеньковой верёвки, захлестнувшей балку в дровянике. Жизнь продолжалась, и надо было как-то приспосабливаться к ней.
  
   47.
  
   Я выкурил полпачки "Явы", ожидая неизвестно чего от этого дня, заглядывающего тусклым зимним солнцем в фрамугу окна. Монотонно и бесстрастно отстукивали время настенные часы, будто, кроме падающих в прошлое секунд, их ничего не интересовало, может быть, даже само мироздание. Они, часы, были похожи на меня, бездумно и безропотно теряющего дни своей жизни. И этот, заглядывающий во фрамугу окна, тоже пройдёт и потеряется. Ну и что же, пусть проходит - я же не смогу удержать его, ухватившись за хвост. Никого и ничего я не могу удержать возле себя и для себя. Даже Вику.
   Зря я помянул Вику всуе. Тоскливо засосало под ложечкой. От безнадёги затаилась душа. Я зло задавил недокуренную сигарету в пепельницу, будто она была виновата во всех моих злоключениях. А кто виноват? Я?
   Я медлил подниматься с кровати уже полчаса, хотя назойливо напоминал о себе мочевой пузырь. Да и желудок начал урчать, удивляясь моему пренебрежению к нему - ведь с утра в него не упало и макового зёрнышка. Я медлил покинуть постель, потому что мне было жутко стыдно. Почему? Ведь это не я пытался совратить родную сестру, а она соблазняла меня.
   Именно за Вику мне и было стыдно. Кажется, у неё не осталось моральных и нравственных тормозов. И часть вины за её падение лежит на мне. Но больше - на отце. После смерти мамы, которая всю жизнь держала его в руках и опекала, как несовершеннолетнего, он превратился в жалкое, безвольное и аморальное существо. Я это заметил ещё за полгода до его гибели. Мне было не о чем, мне было неприятно разговаривать с деградировавшим отцом, которого когда-то любил и уважал. И я не предпринял никаких мер, не ударил палец о палец, а поспешил укатить из Клинцов. У меня в достатке было своих проблем, и я посчитал себя не обязанным заниматься проблемами отца и сестры.
   В тот приезд, я помню, отец был похож на опустившегося бича, который, чувствуя свою ущербность, старался не встречаться со мной взглядами. Его веки набрякли водянистой фиолетовой тяжестью, руки тряслись, лицо было покрыто седеющей трёхдневной щетиной, и несло от него мочой. Мне до рвот было противно, я даже чуть-чуть не пожалел его. Самое ужасное, что с того дня я начал презирать отца. А Вика жалела его, возилась с ним, как с малым ребёнком, и вместе с ним шла на дно.
   Она жалела отца ещё за полгода до его смерти. А потом вдруг возненавидела и подстроила его гибель? Нет, это слишком тяжёлое преступление, а значит, ничего не случилось вдруг. Как Вика упрекнула меня вчера? "Если бы твой папочка был такой же совестливый, как ты"! Я понял, что она имела в виду. После этих слов не оставалось сомнений в том, что произошло между Викой и отцом. Господи, какая мерзость!
   А ведь Его нет - в этом я почти уверен. Может быть, Он когда-то был, но потом умер. От чего? От стыда за сотворённое им лживое и лицемерное племя людей. Как же ты прав, Фыридрих Ницше! Бог умер, и человеческая цивилизация катится в тартары. Брат убивает брата, сын презирает отца, а отец прелюбодействует с дочерью. Тошно жить в таком мире! И пусть Там ничего нет, кроме чёрного вакуума. Это даже лучше, от этого не так страшно умирать. Смерть - она гораздо благороднее жизни, потому что она не заставляет человека страдать. В эту конкретную минуту я спокойно взглянул бы ей в глаза.
   Спокойно? А ты попробуй, Евдоким Сычёв! Если ты не боишься её, если ты жаждешь её, как страстный любовник возлюбленную, то почему изо всех сил карабкался на свет белый в ростовском госпитале? Ты выкарабкался, чтобы быть в этой жизни таким же посторонним, как герой Камю? Напрасно. Честнее не мучить себя и белый свет своим никчемным присутствием.
   Ну и попробую, понюхаю ещё раз: какими духами пахнет бесстрастная дамочка Смерть! Для этого мне не надо прилагать особых усилий, устраиваться, как Серёга, ростовским извозчиком и врезаться во встречную машину. Достаточно просунуть руку под подушку и вытащить пистолет Макарова. Не для этой ли цели привёз его мне лейтенант Малахов? Он пожалел меня, он понимал, как тяжело безногому инвалиду повеситься на балке в дровянике, как тошно задохнуться от включённого газа на кухне.
   Пистолет Макарова был не гладким и не холодным как любят описывать орудие самоубийства писатели. Они правы, эти фантазёры-щёлкопёры! Митин пистолет на моей богатырской длани выглядел невинным и даже уютным, будто любимая игрушка, от того, что был тёплым и шершавым. Такой тёплый и уютный пистолет совсем не хотелось приставлять к своему виску. Но я продолжал идиотствовать и направил ствол в свою переносицу. И пистолет сразу же превратился в нечто зловещее. Бездонным, жутко чёрным, как безжизненный Космос, показалось его жерло. Оно показалось мне клоакой, Чёрной Дырой, которая ужасает и вместе с тем манит. Даже указательный палец правой руки зачесался и потянулся к спусковому крючку.
   Это странное и волнительное ощущение, когда ствол пистолета направлен тебе в переносицу. Оно может овладеть тобой, как наркотик. Разом обрести свободу - разве это не заманчиво? И я испугался этого ощущения и своих идиотских мыслей, выбросил на одеяло магазин с патронами. С огнестрельным оружием шутить нельзя.
   Я с полминуты пристально следил за поблескивающим зловеще магазином с патронами на красном, стёганом одеяле, будто он мог обмануть меня, притупив бдительность, и запрыгнуть обратно в пистолет. Я не доверял магазину с патронами и засунул его под матрас, подальше - к середине, потому что нечаянно и беспричинно проскользнула мысль, что сначала могу застрелить Вику, а потом - себя.
   Я испугался этой мысли до того, что задрожала моя рука, державшая пистолет. Я чуть не уронил эту небезопасную игрушку и тоже поспешил спрятать её - под подушку. Я имею право решить свою судьбу, когда захочу, в любое мгновение жизни. Но Вика... Это её жизнь. Пусть пошлая, пустая, но её.
   Я вздохнул и схватился за пачку сигарет, как за спасательный круг. Сейчас закурю, скачусь в свой "Мерседес" и покачу в туалет. Бойся - не бойся встречи с сестрой, а всё равно её не миновать. Я боялся встретиться с Викой, потому что мог сорваться и натворить бед больших, нежели натворил до сего дня. Поэтому надо взнуздать свою неприязнь к ней, попытаться свести ночное происшествие к пьяному недоразумению.
   На кухне Вики не было. Видимо, она отсыпается, как делала это всегда после гулянок с обилием алкоголя. Или она не хочет выходить из своей комнаты, мучаясь угрызениями совести? А вот это -вряд ли. Не на столько она была пьяна, чтобы не понимать, что творит. Но ведь она была накачана какими-то колёсами! У меня самого трещит голова, и она умоляла меня на время оставить Вику, не мучить её размышлениями, а чем-нибудь потрафить - хотя бы пивом.
   Стол на кухне был прибран и до блеска вытерт, будто сестра стирала следы преступления. И когда успела-то?! Я почти равнодушно отнёсся к этой чистоте, уцепившись в ручку холодильника, как в бревно среди бушующего моря после кораблекрушения. Открыл его дверцу, откатившись назад. В недопитой бутылке в холодильнике оставалось двести граммов. Улыбалась золотистой пробкой недопитая бутылка пива. Несмотря на свои извращённые отклонения, Вика оставалась доброй и отзывчивой девушкой. Она понимала, что её стойкий и высоконравственный братец с утра будет ассоциироваться себя с разбитым корытом.
   Однако бессовестно будет выпить всё одному, даже учитывая, что сестру я уже ненавидел, я к ней относился с такой же брезгливостью, как к любой опустившейся блядушке. Увы, она была моей сестрой, увы, я был безнадёжным инвалидом, и поэтому вынужден как-то сосуществовать с нею.
   Выставив бутылки с водкой и пивом на стол, выставив из хлебницу тарелку с сэндвичем, я поехал в спальню Вики, чтобы разбудить её. Мы выпьем и расставим точки над "и". Я опоздал, я ничего не могу изменить, поэтому пусть живёт своей жизнью и по мере возможности забоится о своём брате-инвалиде. Исключая то, как она хотела сделать это нынешней ночью.
   Я толкнул дверь спальни Вики, и моя коляска в изумлении докатилась до середины комнаты. Кровать сестры аккуратно заправлена, а её самой не было. Что это означает? Как она сумела бесследно исчезнуть из дома, да ещё предварительно убравшись?
   Я уже хотел уезжать из комнаты Вики, как заметил на её столе лист бумаги, прижатый толстой шариковой ручкой. Записка сестры больше походила на подробное письмо. В спальне Вики были задёрнуты шторы, и читать её записку, не включив света, невозможно.
   Я решил сделать это на кухне. Прочитать Викино письмо там и заодно потрафить разламывающейся на части голове.
   Набулькав полстакана водки, я недоверчиво понюхал содержимое. Идиот! Неужели подумал, что Вика может поступить с тобой так же, как и с доставшим её отцом?! И почему я так уверен, что уксус в стакане, виновник гибели отца, - дело рук сестры?
   Водка пахла водкой, а пиво - пивом. Дешёвыми духами пах лист бумаги, вырванный из широкоформатного блокнота, исписанный мелким студенческим почерком. Вика всегда писала красиво и разборчиво, но на этот раз буквы были неровными, какими-то нервическими.
   "Ты, Дока, будто из прошлого века в наш попал. Пропадёшь ты, братец, с таким отношением к жизни. Начитался книжек, русских классиков. А ведь книги - это одно, а жизнь - другое. Я, конечно же, не права, я, конечно же, сука и стерва, но ведь я хотела, я старалась для тебя. Извини за прямоту: трудно уговорить какую-либо женщину переспать с тобой. Разве что за хорошие деньги. А денег у тебя нет.
   Я понимаю, что теперь ты будешь презирать меня и ненавидеть. Поэтому у нас начнётся не жизнь, а ад. Чем это может кончиться - я не представляю. Ползать перед тобой на коленях каждый день, вымаливая прощение, я не смогу - уж такой я человек. Бросить тебя на произвол судьбы с моей стороны тоже было бы подлостью. Но нам надо прожить несколько месяцев вдалеке друг от друга, может быть, время чему-нибудь научит и тебя, и меня. Я позвонила дяде Гене. Он и Аня обещали присмотреть за тобой, пока я буду отсутствовать. Они - прекрасные люди, и я уверена, что присмотр за тобой будет хороший.
   Я им сказала, что ты по уши влез в долги, что твоей жизни угрожает опасность, и поэтому еду в Москву заработать башлей. Это недалеко от истины. Я всё сделаю, чтобы ты рассчитался с этой жирной свиньёй Максом, будь спок!
   А теперь самое главное, Дока... Ты прав в своих подозрениях насчёт отца. Да, да, это я всё подстроила. Только не оставляла стакан с уксусной эссенцией на столе. Я налила её в бутылку, оставшуюся после пьянки с вечера. Наш папаша-скотина сам налил в стакан уксуса и выпил. Понюхал бы - и ничего не случилось бы.
   Думаешь, я не мучаюсь после этого, думаешь, я окончательно бессовестная и ничтожная тварь? Как мне хреново - это известно только мне. Но довёл меня до этого он, наш папаша. Сначала он, расплакавшись от своей несчастной дли, подпоил меня и попросил потрогать свою поганую штуку. Дальше - больше. Мне было пятнадцать лет, а он превратил меня в свою шлюшку. Может быть, я это и вынесла бы. Всё-таки, ненавидя и презирая, я жалела его. Он, действительно, выглядел несчастным и жалким. Мне казалось, что он не понимал, что творил. Я ведь очень похожа на нашу маму... Но однажды... Однажды, когда мы сидели на мели, он приказал мне переспать с его собутыльником-алкашом - противнейшим. гадким типом - за литру самогона. Это был предел всему. После этого я полночи блевала в туалете. А утром перелила в бутылку из-под водки уксусную эссенцию.
   Да, наверное, я убийца. Наверное, я заслуживаю жестокого наказания. И ты вправе с этим письмом пойти в милицию. Мне всё равно, так для меня, может быть, лучше. Поступай, как знаешь, как тебе подскажет совесть, а она у тебя, в отличие от меня, ещё есть. В любом случае, я буду на тебя не в обиде.
   Прощай! Как только устроюсь, позвоню. Не пытайся разыскивать меня - бесполезное дело. Прости меня, если такое можно простить.
   Вика".
   Стерва, стерва, стерва! Она всё-таки бросила меня, почти беспомощного, среди омута этой жизни, как слепого котёнка! А ведь обещала! Я же мог остаться жить с тётей Полей... Она всё решила за себя и меня, да ещё благовидный повод сыскала. Распущенная, жестокосердечная тварь! Отцеубийца!
   Я ненавидел Вику, я ненавидел покойного отца за то, что они окунули меня с головой в зловонную клоаку. Из-за них я ненавидел себя и весь белый свет. Но как цинична моя сестричка! Написав признание, она отдала свою судьбу в мои руки. Проверяет меня на вшивость. А ведь уверена, что я не передам это письмо в прокуратуру.
   А если передам? Ведь по-человечески это будет правильно. Совершено преступление, а значит, за ним должно последовать наказание. Так, кажется, у Фёдора Михайловича? А что это даст? Восторжествуют справедливость и истина? Какая, к чёрту, справедливость, и какое отношение она имеет ко мне?! Заслуженное наказание исправит Вику, сделает её лучше, благороднее? Ни в коем разе. Из мест, не столь отдалённых, она вернётся ещё более гнусной тварью.
   Ну зачем я так?! Таковой её сделала эта пакостная жизнь. И жалкая сволочь - отец, который, между прочим, заслужил то, что случилось с ним. Если реальная эта страшилка об аде, то именно ему корчиться там. И за его грехи должна нести наказание совращённая им дочь? Ведь инцест - преступление ужаснее убийства.
   После выпитого голова уже не разламывалась от боли, но остро ныло сердце. Я схватил со стола зажигалку и поджёг письмо Вики. Нет, дорогая сестрица! Вы с отцом натворили бед, и вам расхлёбывать кашу, которую заварили. Одному - на том свете, другой - на этом. И так будет справедливо.
   А ты, Евдоким Сычёв? Ты чистенький, ты в стороне, тебе комфортно. Но после смерти мамы ты остался в семье единственным взрослым здравомыслящим человеком. Как ты мог допустить такие шекспировские страсти в родном доме? Твои глаза и сердце застлала унизительная любовь к Юле? Идиот! Ты был слепцом, им и остался!
   Я с наслаждением мазохиста хлестал себя упрёками и с изумлением чувствовал, что от этого самобичевания получал удовольствие. Копаться в себе - талантливом и несчастном, ненавидеть несовершенный мир - на это может уйти вся жизнь. Ты хотел бы, чтобы страдания стали твоим образом жизни, Евдоким Сычёв?
   В зале зазвонил телефон, и я поперхнулся последним глотком чая. Я замешкался, вытаскивая усилием одних бицепсов коляску, застрявшую между столом и холодильником. Но звонящий был настойчивым человеком - телефон продолжал разрываться и после десятого, наверное, звонка. Кто бы это мог быть? Раскаявшаяся в своём опрометчивом поступке Вика?
   - Привет, Дока! Ты как? У тебя всё нормально? - в мои ушные раковины запрыгнул и перекатывался там чуть картавыми горошинами женский голос. Но ни с одной из француженок я не знаком. Тем более, этот голос не мог принадлежать моей сестре-распутнице.
   - Кто это? - удивлённо спросил я, по-хамски забыв об ответном приветствии.
   - Ты не узнал меня, Дока? Это я, Аня Башмакова! - женский голос в телефонной трубке, в отличие от этого мироздания, был оптимистическим.
   Ах, вон это кто! Я машинально взглянул на часы: начало одиннадцатого. Гуманизм в действии. после звонка и просьбы Вики, Аня, верно, решила с энтузиазмом влиться в движение опекунов великовозрастных инвалидов. Это доставит ей удовольствие?
   Почему с такой неприязнью о невинной и доброй девочке, которая когда-то (я это замечал) любила меня? Может быть, и сейчас любит? Ну, ты губу раскатал, безногий идиот! Блажен тот, кто надеется на то, на что надеяться уже неприлично!
   - Я рад тебя слышать, Аня! Как у тебя дела? - Я сделал свой голос по возможности благодушным. Я пытался изобразить из себя оптимиста, хотя хотелось выть от тоски. Видимо, Аня уже не наивная, беспечная девочка, которую я помнил, и раскусила моё настроение.
   - У меня всё нормально. А ты не расстраивайся, Дока! И не кисни! Всё будет нормалёк! Через час мы с папой будем у тебя. Только ты не суетись, встречая дорогих гостей. Всё, что необходимо, мы прихватим с собой! - Аня Башмакова (может быть, уже не Башмакова) говорила со мной, как старшая сестра с братом-дебилом. И тон у неё был командирским, как у армейского прапорщика. А за кем, спрашивается, она была замужем?!
   Я не мог понять причины своего недовольства. Без сомнения, Аня была искренней со мной. А я злюсь из-за того, что не хочу, чтобы моя восторженная девочка-почитательница увидела меня в таком жалком виде. Нет людей желчнее, чем развенчанные кумиры.
   - Я буду рад видеть вас. Только, Аня...
   - Что такое, Дока? - забеспокоился слегка картавый женский голос.
   - Никакой выпивки! Пожалуйста...
   - Я полностью солидарна с тобой. Тем более, что всерьёз занялась перевоспитанием деда Башмакова. Только пиво! И ничего, кроме пива!
   И телефонная трубка беззаботно захохотала короткими гудками.
  
   48.
  
   Я встретил гостей во всеоружии гостеприимства, насколько позволяла моя инвалидность. Я не только привёл в порядок свою похмельную сущность: умылся, побрился, но и косметически прибрался в своей комнате и даже отварил макароны. Я хотел доказать добродетельным Башмаковым, что не так беспомощен, как они думают, что в этой жизни кое-чего ещё стою. Для меня не было ничего унизительнее, чем жалость к моей особе. Наверное, я был не одинок на планете в таких ощущениях.
   Когда из прихожей долетел электрический звонок, от моего пессимизма не осталось и следа. Суета, которую устроили мне Башмаковы преждевременным визитом, возродила во мне желаний жизни и действий. Действовать... Вот ключевое слово! Как бы мне ни было хреново, я должен действовать. Тогда и мироздание не буду воспринимать жестоким и угрюмым отчимом.
   Я щелкнул английским замком, и притихший было дом заполнился до краёв шумом и гамом. Аня всегда была живчиком и непоседой. Такой, видимо, и осталась, несмотря на жизненные передряги.
   Боже мой! В какую раскрасавицу превратился гадкий утёнок - веснушчатый, угловатый подросток! Будь я суперменом-красавцем, каким был ещё летом, непременно влюбился бы в такую королеву. Но в моём случае остаётся облизываться на сметану. Близок и аппетитен плод, да зуб неймёт.
   Широко распахнутые, глубокие серые глаза заискрились весёлой радостью, будто Аня увидела горячо любимого. Ах, если бы такой взгляд был не дежурным благочинием, а всё время адресовался мне и только мне! Эко ты размечтался, Дока-лежебока! Разве может мечтать о такой женщине половина туловища?! И какой, видимо, неисправимый дурак старлей - муж Ани. Такой женщине я целовал бы ноги по десять раз в течение дня.
   Аня была с полуторагодовалым бутузом на руках, а теснивший её сзади дядя Гена - с двумя сумками. Конечно, натащили гостинцев нищему инвалиду от широты души. Глаза Башмакова - такие же глубокие, как у дочери, но только выцветшие от прожитого - тоже светились. Напрасно я иронизирую и ёрничаю. Отец и дочь Башмаковы искренне рады встрече со мной, и я должен благодарить Господа, что такие люди остались рядом со мной. После того, как смотала удочки моя эксцентричная сестричка, они, может быть, - моя единственная надежда.
   Чтобы гости вошли, наконец, в дом, я откатил назад, до двери в зал. Аня выпустила своего бутуза на пол и, откинув назад дерзкую, как в юности, чёлку, побежала ко мне. Немного не рассчитала дистанцию, ударилась круглой коленкой о колесо коляски, смущённо усмехнулась, наклонилась ко мне, обняла. Как же божественно вкусно она пахала: морозом и тонкими духами! Её упругие груди из распахнутой дублёнки, ощущаемые даже через свитер персикового цвета, коснувшись моего лица, обожгли его. Сладко заныло там, откуда теперь начиналось моё тело.
   - Дока, миленький! Как же я по тебе соскучилась! - Эти, могущие вскружить не одну бедовую мужскую головушку слова прозвучали не с той страстью, с которой я по-маниловски мечтал. Они прозвучали тепло по-сестрински. Ничего не изменилось в моей жизни, просто на месте Вики оказалась Аня. Но мне от этого сделалось неуютно: ведь в Аню, я это предчувствовал, могу влюбиться безнадёжно и безответно. Но всё равно это лучше, чем прозябать в одиночестве и ненавидеть себя и весь свет.
   Лучше ли? Я безнадёжно влюбился в сестру Носкова, влюблюсь в Аню. Превратиться в коллекционера безнадёжных влюблённостей? Выдержу ли я страдания, которые в этом случае обрушатся на меня? Ничего, хирург Поляков сказал, что сердце у меня на редкость крепкое. Но и оно не безразмерное для боли и страданий.
   Аня, взяв мои щёки в свои тёплые и нежные ладони, как берут молодые мамаши, влюблённые в своих бутузов, их щёки, поцеловала меня в губы. И мне показалось, что этот поцелуй - совсем не сестринский, так не целуются сестра с братом. Может быть, я преувеличил чувственность Аниного поцелуя? Или на короткое мгновение аукнулась в её подсознании далёкая юность, когда она любила меня детской безответной любовью? Во всяком случае, я не должен делать далеко идущих выводов. И не дай Бог ненароком не обидеть Аню. Уж этого я себе никогда не прощу.
   - А ты неплохо выглядишь! - воскликнула Аня, разглядывая меня, как игрушку на витрине.
   - Особенно если смотреть на меня только выше пояса! - не к месту ляпнул я. Маниакальное стремление ёрничать над своей инвалидностью до добра не доведёт. - Извини дурака, Аня!..
   - То-то же! И перестань комплексовать! - Аня уверенно схватилась за спинку коляски и покатила, как сестра милосердия, меня на кухню. - Смотри-ка! У тебя такая чистота, что позавидуешь!
   А вы-то думали, мадам, что дом несчастного Доки будет мало чем отличаться от хлева? Но мне нечем было гордиться, ведь чистота в доме - дело рук Вики. Сестра решила уйти, оставив дом в относительном порядке. И прибралась, и ушла так тихо, что даже я, обычно спавший чутко, не заметил этого. Ушла навсегда? Может быть. Нынче жизнь такая непредсказуемая, что нельзя поручиться ни за что.
   Дядя Гена выставил гостинцы на стол и в задумчивости почесал затылок, будто стоял перед какой-то неразрешимой дилеммой.
   - Ну, вы тут разбирайтесь, молодёжь, готовьте на стол, а я пошёл!
   - Куда это? - спохватилась Аня и с недоверием посмотрела на отца.
   - На кудыкину гору! Давай, Дока, ключи от твоих чуланов, сарайчиков. Буду мастерить тебе съезд с крыльца. Дело не хитрое, но жизненно необходимое. Верно говорю?
   - Ключи на полочке возле трюмо, - сказал я. - Может быть, в следующий раз, дядя Гена? Всё-таки сегодня вы пришли в гости.
   - Отклад не идёт в лад! - буркнул Башмаков, развернувшись. - Ежели мы с Анькой каждый день гостями будем, то это дорого обойдётся и тебе, и нам.
   Дядя Гена, сутулясь, ушёл. Всё-таки здорово он сдал в последние годы, неумолимо превращаясь в старика. Не пощадят годы и меня, если вывезет судьба до старости. Слишком много искушений рассчитаться с этой жизнью и обрести покой. В мои двадцать шесть мечтать о покое - это какой-то нонсенс. Но это так и было. А разве полгода назад я мечтал о покое? Я мечтал ещё чего-то достичь, я надеялся вскочить на белого коня. Теперь грезить об этом смешно и грешно. Почему? Неужели с потерей ног я утратил все надежды?
   Мой пессимистический настрой нарушила Аня, посадив своего бутуза мне в коляску.
   - Забавляй Ромку, а я покулинарничаю! - Аня решительно сорвала с гвоздя фартук и начала выкладывать на стол содержимое сумок. В продовольственном магазине гости не скупились. Но водки, как и обещала Аня, не было - лишь полуторалитровая бутылка пива. Я облегчённо вздохнул. На самом деле - эти пьянки мне уже в печёнках сидят.
   Малый Ромка оказался удивительно спокойным и покладистым. Весь в своего деда? Вряд ли. Старший Башмаков несуетлив, но болтлив до невозможности. А в кого Анька пошла? Такая же красавица, как мать, а последнюю я видел только на большой фотографии.
   У моего живота копошился белобрысый мальчуган, цепкими ручонками изучающий конструкцию инвалидной коляски, а я с удивлением обнаружил, что под моим сердцем стал разрастаться тёплый комочек, на кухне сделалось как-то светлее, хотя не приблизилось к земле зимнее солнце.
   - Что у вас произошло с Викой? - Аня поставила на конфорку газплиты сковороду. - Что-то она смоталась по-английски!
   - Ничего не случилось... - Я никого не хотел запускать в свою душу. Душе было неудобно пребывать в гордом и униженном одиночестве. Но она слишком часто и много страдала из-за своей открытости. - У нас возникла необходимость Викиного отъезда в Москву. Мы вдвоём принимали это решение.
   - Зная Вику, в это верится с трудом! - Гостья пожала плечами, мило сдула чёлку с глаз.
   Я старался не смотреть на неё, боясь влюбиться. Да, батюшка! Ты влюбчив, как Александр Сергеич! Но, к сожалению, не так гениален. Честно сказать, не гениален совсем.
   - Ну Бог с ним! Это ваши семейные разборки. Но ты не кисни, Дока! Мы с папой не оставим тебя.
   На моём языке вертелась грубость, потому что мне показалось, что этими словами Аня унизила меня. Хотелось сказать ей и её отцу: "Катитесь вы колбаской со своей жалостью, со своим участием"! Но я вовремя вспомнил справедливые слова Серёги Носкова: "Кончай в речи других выискивать тайный или двойной смысл"! И ещё старлей сто-то добавил - образное и мудрое, там, в вагоне... Он сказал, что из-за этого я так могу занозить свою душу, что ни один хирург не сможет повытаскивать занозы. Эх, Серёга, Серёга!.. Нет, если и существует Господь, то он неразборчив в своих привязанностях.
   Я не только сдержал своё раздражение, но и смог улыбнуться. Криво, грустно - но всё же. И сказал, как пришибленный безысходностью:
   - Спасибо! Я не представляю, чтобы без вас делал!
   И совсем уж миролюбиво:
   - Вика в заработки поехала. Она сказала вам, что мы по уши в долгах?
   - "По уши" - это сколько? - Аня спросила об этом таким тоном, будто сидела на миллионах, и оставалось только приподнять её аппетитный зад, чтобы выделить несколько тысяч, необходимых мне.
   - Если всё перевести на зелень, то в районе пяти тысяч.
   - Ого! Шикарно задолжали! Из-за того, что купили дом?
   - Нет, это длинная история. Но у нас нет никакой безнадёги. Примерно столько я заработал в Чечне. Обещают к середине января рассчитаться.
   - Тогда зачем поехала в заработки Вика? - Аня поймала меня на противоречии.
   - Поджимают сроки. Возможно, что Вика выпросит аванс, - напрополую лгал я.
   - Это Макс тебя достаёт?
   - А ты откуда знаешь? - удивился я.
   - От Вики. Этот Макс такая скотина! Я это не понаслышке знаю! - почему-то отвернувшись, сказала Аня.
   Я посчитал неприличным докучать ей лишними вопросами. А в это время малый Ромка ничтоже сумнящеся надул по малой нужде прямо в коляску - я почувствовал нечто мокрое и тёплое ягодицами. Вот бы и мне так, как он, - и никаких тебе проблем!
   - Молодец, Ромка! Обновил мой "Мерседес"! - я поднял малыша на вытянутых руках. Он весил совсем ничего, а ведь уже был человеком с маленьким, но своим мировоззрением.
   Когда-то я вот так же держал на руках свою дочурку. Господи, я ведь стал забывать её, а она и вовсе меня не помнит. Для неё я чужой дядя, и Юля никогда не позволит, чтобы я подошёл к ней. Подошёл? Подъехал. "Подъехал" - правильнее, и имеет какой-то непривлекательный смысл. Будто я мечтаю подъехать к дочери на паршивой козе.
   - Ну, наглец! - Аня забрала у меня малыша. - Как сумел-то через памперс! это умудриться надо!
   Она сняла с Ромки колготки и никакого памперса под ними не обнаружила.
   - Ну дед-то, дед! Непутёвый у нас дед, Ромка! - Аня с подозрением прислушалась. - Что-то не слышно его во дворе - не стучит, не пилит. Подержи Ромку, Дока, я памперс принесу!
   Передавая мне бесштанного малыша, Аня нечаянно задела мою оголённую до локтя руку - и будто концом запитанного электротоком провода прикоснулась. Я даже вздрогнул, и дрожь тёплой волной прокатилась по телу - от копчика до шейных позвонков. А ещё у меня закружилась голова - от тонких духов, от неуловимого, притягательного запаха молодой, здоровой женщины. В этом случае правильнее было бы сказать - молодой, здоровой самки.
   Я не должен так думать и чувствовать, чтобы не обидеть дядю Гену и Аню. Она - моя сестра, и ничего больше. Была Вика, стала Аня. Но что делать со своим сердцем, которое трепещет, как полотнище на ветру и готово разорваться от нежности и тоски. Нет никакой любви. Нет! Это обыкновенная химическая реакция, называемая половым влечением. Вот разбогатею немного и обзаведусь дешёвой содержанкой. Ведь в нынешнем циничном мире всё покупается. Тем более - доступные удовольствия.
   - Салат нарезан, котлеты готовы! - через десять минут доложила Аня, будто я был её шеф-поваром. - Не грех и отобедать! Пойду за отцом. Вчера не усмотрела за ним: где-то клюкнул с вечера, а теперь страдает. Но держится - не клянчил с утра!
   Аня не плотно прикрыла дверь на веранде, и я слышал, как она кричала громко и возмущённо:
   - Папа! Папа!
   Через минуту она ворвалась в дом, раскрасневшаяся от возмущения.
   - Ну что с этим алкашом поделаешь?! Доски, молоток, ножовка на крыльце, а самого след простыл. Побежал, негодник, похмеляться!
   - Зачем ты так сразу?.. Может, по делу ушёл. У меня в хозяйстве гвоздей нет. За ними и пошёл! - попробовал я защитить безобидного дядю Гену.
   - Знаю я его дела! Заполучит он у меня сегодня! Будем обедать без него! - как законная супруга, приказала Аня.
  
   49.
  
   Вот уже четвёртую ночь я спал безмятежно, как ребёнок, без сновидений. И сегодня проснулся изумлённый. Ничего не тревожило меня. Уютным казался рассветающий за окном день, впервые за долгое время я не чувствовал дискомфорта ни в теле, ни в душе. Но так не может быть! Или я умер и оказался в раю, в который не верил при жизни? За какие такие заслуги? Ведь я атеист, и грехов у меня достаточно, чтобы не миновать Чистилища.
   Я лежал с открытыми глазами в своей спальне и многое из реальной действительности узнавал: и потолок с маленьким пятнышком в углу у двери, и книжная полка, и акварель с чеченским пейзажем на стене. Это всё привычно видеть, когда я просыпаюсь в своей спальне. А то, о чём я невзначай подумал, - это абсурд. Ничего нет вне жизни, и мне нечего бояться мифического ада. Я испытал тиски его объятий здесь, в реальной жизни.
   Сегодня мне хотелось жить, несмотря ни на что, - вот причина моего комфортного состояния. Я помнил обо всём: о том, что сбежала в Москву Вика явно с намерением продолжить панельную карьеру и не даёт знать о себе; что сегодня именно тот день, когда явится за расчётом Макс; что у меня по-прежнему нет ног, и им никогда не отрасти, ибо я не саламандра. И всё-таки я хочу жить. Жить с радостью в душе хотя бы несколько часов, хотя бы до разборки со своим тупоголовым одноклассником.
   С воспоминанием о Максе, о долге ему, у меня должно было омрачиться настроение. Но не омрачилось. Я спокойно думал о том, что сегодня в этом доме будет труп или несколько, потому что я свою жизнь не за понюх табака не отдам и измываться над собой не позволю. Спасибо тебе, лейтенант Малахов - добрейший человек в этом жестоком и циничном мире! Тебе никогда не стать генералом от милиции, потому что такие, как ты, в генералы не прорываются. Но, благодаря тебе, я умру, как мужчина - достойно и с оружием в руках. Или умрут те, кто достоин смерти более меня.
   Что-то сегодня случится, потому что пришелец из параллельного мира из моего сновидения определил вторую дату, которая будет высечена на табличке моего надгробия. Если приснился такой сон, почему бы ему ни стать пророческим?
   И вообще, к чему эта вереница снов после моего ранения? В ней должен быть заложен какой-то смысл. Может быть, я не впервые живу на этой земле, может быть, я уже прожил несколько жизней? И странные мои сны - это не сны вовсе, а воспоминания о прежних жизнях? Я был первобытным охотником, дозорным во времена нашествия монголов и даже турецкой рабыней.
   Чепуха всё это! Чепуха на постном масле! В финале каждого сна я лишался ног. И этим объясняются мои сновидения. Что у кого болит, тот о том и говорит.
   Я не спешу покидать постель, хотя и надо идти в туалет, потому что не хочу потревожить сна прекрасной молодой женщины, которая со своим сыночком Ромкой опочивает в Викиной в спальне. Я не могу продвигаться по дому осторожно, на цыпочках, потому что у меня этих цыпочек нет. Вместо них - инвалидная коляска, которая, если её запустить в дело, наделает столько шума, что разбудит часовых у врат ада, не то, что молодую женщину с её сынишкой.
   Я поклялся больше не курить натощак, но я поклялся себе, а не кому-либо другому или Богу. Поэтому с чистой совестью могу нарушить эту клятву. К тому же, какой толк заботиться о здоровье, которое, может быть, и не понадобится.
   Я дотянулся до соблазнительной пачки "Явы", но прежде, чем закурить, решил сходить по малому в пластиковую полуторалитровую бутылку, которая стоит у тумбочки для экстренных случаев. Я для удобства и в туалете хожу в бутылку, н там не ощущаю себя так унизительно, чем когда это делаю в спальне. Но придётся, потому что за четыре дня слишком дорога стала мне молодая женщина с древним и красивым именем Анна, чтобы тревожить её сон.
   Это из-за неё у меня с утра хорошее настроение, у меня ничего не боли, и ничто меня не тревожит. Даже ожидание смерти. А ведь по сути дела ничего не произошло, кроме одного поцелуя, может быть, и дежурного, из сострадания или вежливости. Но мне кажется, мы с Аней стали гораздо ближе, чем в тот день, когда она с отцом пришла в гости. Уже в тот день они втроём остались ночевать у меня. Из-за дяди Гены, который явился только к вечеру и в состоянии, в коем без постороннеё помощи передвигаются с превеликим трудом.
   Аня, увидев его, чуть не упала в обморок от изумления.
   - Где же ты так нализался, голубь наш сизокрылый?!
   Дядя Гена с трудом дополз до кресла, на котором с ребёнком на руках перед телевизором сидела его дочь. И попытался обнять её.
   - Я это... доча. Я не нарочно, я не хотел. Я пошёл к знакомому, к дяде Вале - ты его знаешь - за гвоздями. А там, понимаешь, пьянка. Ну... дядя Валя, подлец эдакий, и сказал: не дам и одного гвоздя, пока ты с нами это... не выпьешь! Но гвозди-то мне надо, а, доча? - Даже пьяным Башмаков был многословен и строчил, как из пулемёта.
   - И где же твои гвозди?
   - Это... Я это... Забыл я их! Или не забыл? Кажется, дядя Валя того... отрубился. А мне чего оставалось? Ночевать у него, чтобы гвоздей дождаться?
   Аня возмущённо подёрнула плечиком и сбросила руку отца. И похоже собиралась объявить бойкот молчанием безвольному пьянчужке.
   - Это... того... Прости меня, доча! Такого больше, честное слово, не повторится!
   - Ну детсад просто! - Аня всплеснула руками. - И что же мне теперь7 Тащить на себе двух детей? Или, может быть, у Доки коляску взаймы взять?
   - Оставайтесь у меня ночевать, - с готовностью предложил я. - Места всем хватит. Ты с Ромкой - в Викиной спальне, дядя Гена - в моей, а я - в зале.
   - Может, нам вообще к тебе перебраться, Дока? - Аннушка улыбнулась. Какая же у неё милая, обезоруживающая улыбка! Как с такой улыбкой можно было злиться на неё да ещё поколачивать, как это, по словам дяди Гены, делал её муж-старлей?
   - Я был бы не против! - искренне ответил я.
   Аня посадила сына ко мне в коляску, а сама потащила отца в спальню.
   На этом вечер и завершился. Аннушка пошла укладывать ко сну малыша, намереваясь после этого вернуться и посмотреть фильм по телевизору. Но не вернулась. Видимо, приспав Ромку, уснула рядом с ним и сама.
   Следующие два дня я провёл в одиночестве за чтением и рисованием. Мне страстно захотелось написать акварелью большой портрет мамы. Я не был уверен, что у меня получится, но ведь попробовать стоило - в худшем случае ватман легко разрывается на клочки, если что, и сжечь можно, а акварель стоит недорого.
   Позавчера забежала на пять минут Аня - принесла хлеба, сдобный батон и чай. Взглянула на акварельный рисунок и сказала:
   - Ты, оказывается, художник, Дока! Твоя мама получилась, как живая. Именно такой я её и помню.
   - Ты преувеличиваешь! - поскромничал я. Мне и самому нравилось то, что я сотворил. По крайней мере, такого я от себя не ожидал.
   - Ни фига себе, преувеличиваю! А меня нарисуешь?
   - Попробую. Но если не получится, никаких обид!
   Мне было приятно предложение Ани. Я уже признал в себе художника и готов был рисовать кого угодно. Наглость всех начинающих дилетантов. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Но ведь и Ван Гог не юношей начинал. И не с Суриковского училища!
   - Завтра у нас с Геной день свободный. И папа не после дежурства. Придёт тебе съезд с крыльца сооружать. - Аннушка, румяная с мороза, была красавицей... неотразимой. Другого, более оригинального сравнения придумать не смог. - Ну, я побежала! Не скучай, не кисни, Дока! Тебе больше ничего не нужно?
   Ох, сколько всего мне нужно от тебя, Аннушка!
   - Нет, нет, я и так злоупотребляю твоим временем, - сказал я, хотя мне страстно хотелось, чтобы она осталась. Мне хотелось схватить её розовые, просвечивающиеся пальчики, прижатые к груди, и целовать, целовать их до умопомрачения.
   Аня ничуть не изменилась характером с отроческих лет, осталась такой же егозливой непоседой. Превратиться в терпеливую натурщицу было несовместимо с её деятельной натурой. И только я успел набросать её портрет карандашом, как она взмолилась:
   - Уволь меня, Дока! Давай в другой раз продолжим! - Она, покинув стул, умоляюще смотрела на меня. - Ведь никто из нас двоих не собирается умирать?
   "Как сказать?! - подумал я. - Никто не знает, что его ждёт. Завтра Макс явится за долгом, и я не могу поручиться за то, что кого-то из нас двоих не будет в живых"!
   - Возможно, ты и права. К тому же, художник я начинающий, и служить мне натурщицей, действительно, сущая мука.
   С большим удовольствием Аннушка затеяла уборку в доме. Дядя Гена в это время мастерил мне съезд с крыльца. Я смогу без посторонней помощи совершать прогулки, а это здорово. Пока Башмаковы прислуживали заслуженному перед Отечеством инвалиду, я нянчился с их наследником. Малый Ромка, кажется, уже привык ко мне и без труда выговаривал - Тока. Тока так Тока, лишь бы не плакал и не капризничал. В этом смысле внук Башмакова оказался настоящим мужиком. Ему некогда было плакать и капризничать - он с огромным любопытством изучал этот мир. Эх, Ромка, Ромка!.. Что ждёт тебя впереди? Что ждёт мою дочурку? Нынешний мир настолько не надёжен и не опрятен, что живёшь в нём с постоянной тревогой.
   А вечером вчерашнего дня... Дядя Гена ушёл на своё дежурство. Ромка, насуетившись за день, быстро уснул. А мы с Аней пошли-поехали на кухню пить кофе.
   Башмаков был добрым, но не наивным мужиком. Он что-то почувствовал, потому что я слышал через не плотно прикрытую дверь в зал, как он уговаривал свою дочь:
   - Аннушка, не чудачь! Забирай Ромку и потопали домой. Тебе не кажется, что неприлично докучать человеку?
   - Папа, я хороший человек?
   - Замечательный. Этого человека я люблю больше, чем кого-либо на свете!
   - А Дока?
   - Нормальный мужик. Такая беда, а он держится, виду не подаёт. А к чему это ты спросила? - с тревогой и недоверием поинтересовался дядя Гена.
   - Вот видишь! Замечательный человек и нормальный мужик будут скучать, каждый забившись в свою нору. Мне что, шестнадцать лет, чтобы ты контролировал каждый мой шаг? По-моему я достаточно взрослая, чтобы не наделать каких-либо глупостей.
   - Примерно то же самое ты говорила, когда влюбилась в своего старлея-охламона. И что получилось в результате?
   - Ты упрекаешь меня, папа? В таком случае мне не следовало возвращаться в Клинцы.
   - Нет, нет, Аннушка, я не упрекаю. Просто...
   - Не бойся, папа. То, что было у меня когда-то к Доке, давно отгорело. Я к нему отношусь, как к брату, которому необходима помощь. И он мне помогает забыть моего ревнивого алкаша. С ним так просто и покойно!
   - Ладно, ладно, извини. Я пошёл!..
   Я иронически усмехнулся. Совершенно напрасно я запал на красавицу Аннушку - мне ничего не светит. Ну и пусть! А я всё равно влюблюсь в неё и буду любить! Лучше страдать, чем быть равнодушным к этому мирозданию. Без любви в сердце оно становится непригодным для жизни.
   Мы с Аней пошли-поехали на кухню пить кофеи битый час проболтали о пустяках, вспоминая юность и детство. В один из моментов Аннушка доверчиво положила свою руку на мою. Я её недвусмысленное движение истолковал по-идиотски: схватил руку Ани и начал с жаром и страстью целовать её. Аннушка с испугом вырвал руку и спрятала за спину, будто я, как маньяк-людоед или злобный пёс, хотел отгрызть её.
   - Не надо, Дока! Нехорошо так!
   - Почему нехорошо?... - Я с неприязнью к себе и миру начал заводиться. - Почему нехорошо, если это искренне, от сердца?
   - Дока, ты должен усвоить, если хочешь со мной дружить: я не отношусь к числу легко доступных женщин. Я люблю тебя, как старшего брата, и ты должен относиться ко мне, как к младшей сестре.
   - Конечно, конечно!.. - Я со злостью крутанулся на коляске. - Какой теперь с меня мужик?! Так, полмужика. Со мной теперь можно иметь дело, как с братом. Или как с куклой, у которой оторвали ножки!
   - Дока, ну зачем ты так?! Ты всё перевернул с ног на голову!
   Я был совершенно трезв, в тот день я даже глотка пива не выпил. Но меня почему-то душили слёзы обиды.
   - Эх!.. - Я безнадёжно махнул рукой. И покатил с кухни. Оглянувшись, бросил через плечо:
   - Спокойной ночи, сестричка!
   В своей спальне я вывалился отчаянным колобком на кровать, не расправляя её. И обидой забаррикадировался от мироздания. Мне хотелось любить, мне хотелось, чтобы меня любили. В конце концов, я не был импотентом, и мне хотелось примитивной близости с женщиной. Но разве милая и умная Аннушка Башмакова годилась для этой роли?
   Об этом я не думал. Я по-идиотски ковырял свою обиду, распаляя рану в сердце. Как она любила меня, когда я не был инвалидом, когда был неотразимым красавцем! В те минуты я был безнадёжно глуп и капризен, будто мне было не двадцать шесть, а шесть лет. Вчера я желал от Ани больше, чем она могла дать мне на ту минуту.
   Аня долго не шла с кухни в Викину спальню. Я слышал, как на кухне журчала вода - видимо, она мыла посуду. Всё мироздание затаилось и не тревожило меня. Я и не хотел его видеть и слышать. Я лишь одного желал: увидеть Аннушку или хотя бы услышать её шаги. Да ты, Евдоким Сычёв, безнадёжно влюбился! А как же сестра Серёги Носкова Зоя? А как же Юля?
   Нет, Юля - это рухнувшая и придавившая меня скала, из-под которой я с трудом выполз, потеряв ноги. А Зоя? Зоя - это мираж, случайно мелькнувший перед глазами в минуты невыносимой жажды. А ты не боишься, Дока, что Аня Башмакова может оказаться очередным миражом, или того хуже - очередной скалой? Пусть миражом, который исчезнет. Пусть скалой, которая раздавит. Но как волнительно было сознавать, что по моему дому снуёт красивая и умная женщина! И пусть бы этому не было конца!
   Я - идиот. Я слишком тороплю события. Я должен извиниться перед Аннушкой и научиться быть терпеливым. Может быть, наверное, у нас с нею ничего не получится, но надо терпеть и надеяться. Ведь без надежды жить совсем невозможно.
   Лёгкие шаги прошелестели по залу так, будто боялись разбудить ночную тишину. Но моё чуткое, как радар, ухо уловило их, а затем - неуверенный, осторожный стук в дверь. Стук был таким осторожным и неуверенным, что я испугался: он больше не повторится. Ни сегодняшней ночью, ни следующей - никогда.
   - Да, да! Заходи, Аннушка! - я слишком поторопился ответить, и голос мой сорвался до хрипа.
   В темноту моей спальни впорхнуло чудо с тончайшим ароматом духов, от которых так приятно кружилась голова. У меня были открыты глаза, но всё равно перед ними кружилось в медленном танце радужное конфетти. Когда ещё я испытывал такое сладостно-волни- тельное ожидание чего-то сказочно-необыкновенного? В далёком-далёком, мечтательном детстве, наверное.
   Сегодня ночь была безлунная, и даже силуэта, приблизившегося к моей кровати, я не рассмотрел. Но мне и не нужно было, потому что я представлял приблизившуюся ко мне молодую женщину до мельчайших чёрточек лица, которые сразу же отодвинулись на задний план, стали фоном ля выразительных и умных, добродушно-иронических глаза и по-детски припухлых, чуть-чуть увлажнённых губ.
   Аня опустилась на колени перед кроватью и положила ласковую руку мне на лоб. Будто заботливая мать пришла утешить капризничавшего малыша. Может быть, она перепутала спальни, а меня - с Ромкой?
   - Ты не обижаешься на меня, Дока? Правда?
   - Нет... Почему я на тебя должен обижаться? Я тебе должен быть благодарен за твою заботу. Ты вовсе не обязана возиться со мной!
   Видимо, при этих словах мой голос был не слишком убедительным. И Аня с нежностью погладила мою щёку. Я накрыл её руку своей рукой. От соприкосновения наших рук я весь внутренне содрогнулся, будто глотнул колодезной воды в знойный день, и на моих глазах выступили слёзы. Я соскучился по женским ласкам. Я, как по жизни, соскучился по женским ласкам.
   - Понимаешь, Дока... - Аня, наверное, любила мой прозвище и постоянно его повторяла, будто смаковала. - Когда-то я очень сильно любила тебя и страдала, как можно любить и страдать только во время первой безответной любви. А потом я встретила своего лейтенанта. И влюбилась в него без памяти. Такой уж я человек - влюбляюсь без памяти. Сейчас я ненавижу своего мужа, но ещё люблю. Наверное, люблю. Так бывает. Я ничего не могу поделать с собой. Это должно пройти, перегореть. Со временем. А от тебя и от любви к тебе я отвыкла. Слишком разные они - четырнадцатилетняя девочка и двадцатилетняя женщина. Но, может быть, первое чувство когда-нибудь вернётся...
   - И всё-таки настоящая причина в чём-то другом!.. - промямлил я и возненавидел себя.
   - Не смей так говорить! Я никого никогда не обманывала. Из-за этого, может быть, и страдаю в этой жизни. Я даже не замечаю, что ты инвалид. Для меня ты прежний Дока, которого я любила.
   Она была умницей, маленькая, угловатая Аннушка, которая, как андерсеновский гадкий утёнок, выросла в прекрасную лебедь. А я... Я ношусь со своей инвалидностью, как нищий с торбой. И все должны быть предупредительны со мной, чтобы ненароком не обидеть, не оскорбить. Ты же не желаешь, Евдоким Сычёв, чтобы тебя жалели, поэтому воспринимай всё в естественном порядке. Прежде всего научись не замечать своей инвалидности.
   - Извини меня, Аннушка!.. - только и сказал я.
   А она не ответила. Она меня поцеловала. Не как брата - глубоко и чувственно. Кого она проверяла этим поцелуем? Себя или меня? Во всяком случае, это было так здорово, что я чуть не задохнулся. Вкус поцелуя Аннушки - единственного, его трепет я помню до сей минуты. И готов ждать его повторения целую вечность.
   - Спокойной ночи, Дока! - с придыханием, из самой глубины души прошептала Аннушка и упорхнула из спальни.
   Пожелать ей того же самого я не успел.
  
   50.
  
   - Ты думаешь вставать, лежебока? Ведь я знаю, что ты давно проснулся! - Не постучавшись, просунула голову в проём двери Аннушка. - Чай, бутерброды на столе. А мы с Ромкой спешим.
   - Куда это? - уныло спросил я, натягивая на себя футболку.
   - Мы ненадолго. У Ромки обязательная прививка. Ты уж чаёвничай без нас! - Аня была одета в элегантное тёмно-вишнёвое пальто, эффектно подчёркивающее её талию.
   Я слышал, что они поднялись полчаса назад, но мне лень было покидать уютную постель и воспоминания о поцелуе Аннушки. К тому же, не хотел им мешать совершать утренний моцион. Я улыбнулся Ане, потому что таким добрым утром имел право на улыбку.
   - Хорошо, Аннушка! Только побыстрее возвращайтесь! - сказал я, будто она была моей женой. Но разве можно мечтать об этом?!
   - Вот что, Дока... Если заявится Башмаков, а он обязательно заявится, то не смейте пить! Будете иметь бледный вид на пару! - Опёршись о косяк двери, Аня в задумчивости потёрла указательным пальцем переносицу. - Макс сегодня должен за долгом придти?
   - По всей видимости...
   - Ни в коем случае не открывай ему! Дождись меня! - Аннушка приказывала мне, будто на самом деле была моей женой.
   - И ты его задушишь? - с иронией спросил я.
   - Задушу, если надо! Ну, я побежала!
   Мне показалось, что сейчас от меня убежит сама жизнь. А я хотел ещё пожить на этом свете. Хотя бы пять минут.
   - Аннушка... - неуверенно выдохнул я. Глаза у меня были, наверное, как у щенка, которого собирались передать в чужие руки.
   Она обернулась на пороге - красивая, как античная богиня.
   - Что, Дока?
   - Давай вместе попьём чаю. Мне очень надо, чтобы мы сегодня попили чай вдвоём... Разве что-нибудь решат десять минут для прививки?
   Аня обречённо вздохнула и начала расстёгивать пуговицы на пальто.
   - Ты право, как ребёнок, Дока!.. Ладно, раз Ромка уснул. - Она прошла к вешалке и повесила пальто.
   Я легко перебрался в коляску, будто делал это всю жизнь. Мне почему-то было важно, чтобы Аня задержалась хотя бы на десять минут. Я не мог объяснить это желание, но какие-то предчувствия тревожили душу. Аня пошла на кухне, а я собачонкой на коляске покатил за ней.
   Налив две чашки чая и поставив их на стол, Аня присела на табуретку и опять вздохнула.
   - Что, умаялась с тремя детьми? - спросил я, с иронией усмехнувшись.
   - Есть немножко... - честно призналась она. - Особо трудный ребёнок - отец. Пока всё в квартире вычистила! Нет, не имею я права уезжать. Загнётся без меня папа. А я ему всем, чем имею, обязана!
   - А как же старлей? Судя по тому мизеру, что я о нём знаю, он запросто может прикатить сюда.
   - Не прикатит! - с горькой усмешкой сказала Аня. - Он ревнив, но ещё больше - самолюбив. Он не любит признавать себя неправым и за два года супружества ни разу не извинился.
   Мне есть не хотелось, и я отодвинул тарелку с бутербродами в сторону. Только прихлебнул чай из чашки и потянулся за сигаретой.
   - Крутой старлей! Удивительные существа - женщины! Любят даже тогда, когда уже наступило время ненавидеть!
   Аня спрятала свой взгляд в оконной раме, через которую на кухню заглядывало рассветное солнце. И обиженно захлопала длинными ресницами.
   - Ох, не знаю, Дока. Запуталась я. Он - мой первый мужчина. Может, из-за этого. Не знаю.
   Я доверительно положил руку на её - чуть вздрагивающую. И она не убрала своей руки. И посмотрела на меня с какой-то непонятной тоской. Взяв чашку чая, просто держала её в руках. И вдруг сказала:
   - А ты знаешь, позавчера встретила Олесю Кондакову. Помнишь такую?
   При чём здесь Олеся Кондакова? Вопрос Ани об Олесе прозвучал столь неожиданно, что я, прикуривая, сломал сигарету.
   - Помню. Моя любовь в одиннадцатом классе. - Я взял себя в руки. - И что Олеся Кондакова?
   - Они с мужем предпринимательством занимаются. Довольно успешно. У них ест магазин, кафе. Ты давно с ней виделся?
   Нашла о чём спросить! Дай Бог памяти...
   - О-о!.. Пожалуй, лет семь назад.
   - Что так? - ничуть не удивившись, спросила Аня. - Как-никак, одноклассники...
   - Честно сказать, Аня, с Олесей у меня неловко получилось. - Я прикурил другую сигарету. - Впрочем, это дела давно минувших дней.
   - Да знаю я! Она аборт делала перед самыми выпускными экзаменами.
   Вот это номер! Я не предполагал, что ещё кто-то, кроме клинцовского гинеколога, посвящён в нашу с Олесей тайну.
   - Ты-то откуда знаешь?
   - Эх, Дока! - Аня вытащила из пачки сигарету, но, помяв её, вернула на место. Неужели и она покуривает? - Я всё о тебе знаю, если не считать последних двух лет.
   - Не предполагал, что у меня есть такой дотошный биограф! - Наверное, я сказал это с излишней иронией.
   - Ты ничего не замечал и всё перепутал! - Она горестно усмехнулась. - Когда мне было пятнадцать лет, ты вернулся из армии. И тебе было всего двадцать. А влюбилась я в тебе, оболтуса, в двенадцать лет. В то время ты и встречался с Олесей Кондаковой. Господи! Как я ревновала! Как я желала смерти Олеси! Да, да! Такими жестокими эгоистами бывают дети. Она тогда жила в нашем дворе, и я пряталась от неё, как от чумы. А позавчера встретились, мило побеседовали...
   Мне неприятны были воспоминания об Олесе, так же, как о чеченской войне.
   - К сожалению, всё когда-нибудь кончается. Раньше меня любили и девочки, и девушки. А теперь и райсобес не любит.
   - Ну-у!.. пенсионер нашёлся!
   Я не удержался, чтобы опять не поёрничать по поводу собственной судьбы.
   - Самый настоящий пенсионер. Инвалид! Калека!
   - Не смей называть себя калекой1 - Почему-то вспыхнула Аннушка. - Иначе больше никогда не приду к тебе!
   - И меня, как отца шантажируешь?
   - Между прочим, Олеся недалеко от тебя живёт. Они дом купили и перестроили его почти во дворец.
   Олесин дом я видел издалека. До дворца не дотягивает, но круто.
   - Я знаю. Моё имя поминали всуе в вашем милом разговоре?
   - Вскользь. Мне кажется, она обижена сильно на тебя. Но обещала навестить.
   - Как же она будет разочарована! - Я язвительно усмехнулся. И вдруг меня потянуло на авантюру. - Слушай, Аня... Ты мечтала со мной поцеловаться?
   Аннушка смутилась и покраснела.
   - Не то слово! Я грезила этим!
   - А сейчас?
   - Что, сейчас?
   - Сейчас слабо меня поцеловать?
   - Эх, Дока...
   Она опять вздохнула и будто с сомнением посмотрела на меня. И вдруг сорвалась с табуретки, решительно приблизилась ко мне и, обняв за шею, впилась в мои губы, как соскучившаяся любовница. Я едва не потерял сознание, но схватил Аню и со страстью привлёк к себе. Она вдруг вывернулась из моих объятий.
   - Не надо, Дока! Пожалуйста, не надо! - попросила она дрожащим голосом и почти плача.
   - Почему не надо? - начал злиться я. - Ведь я чувствую - мы оба хотим этого!
   - Не знаю. Я ничего не знаю! - Аня ещё дальше отошла от меня, будто инвалид в коляске мог накинуться на неё сексуальным маньяком.
   - Ну, конечно!.. - Я с раздражением крутанулся на коляске. - Я же забыл! Я твой старший брат, а ты моя младшая сестричка! Спасибо за чай, сестричка!
   Я никак не ожидал того, что произошло в следующую секунду: Аннушка бросилась ко мне, упала перед коляской на колени, обхватила меня за талию и забилась в рыданиях.
   - Прости, Дока! Прости! Не то я, дура, говорю! Не то делаю! Прости Дока!
   Она вдруг порывисто оторвалась от меня и убежала в прихожую. Наверное, мне надо было поехать за ней. Но я в недоумении сидел в своём "Мерседесе", слушая , как Аня сорвала с вешалки пальто, как покатила к двери коляску с Ромкой, как хлопнула закрывшаяся дверь.
  
   51.
  
   Как только за ней закрылась дверь, я выкатил из кухни. Мне давно надо было в туалет, но я терпел, боясь лишний раз показаться Ане неуклюжим и немощным. Но не успел доехать до туалета, как дверь в прихожей отворилась. Вернулась Аннушка с конвертом в руке.
   - Письмо. Лежало в почтовом ящике. Видимо, со вчерашнего дня там. От какого-то Малахова Дмитрия.
   Аннушка уже улыбалась, и, мне показалось, гораздо свободнее и открытие, чем раньше. Она небрежно бросила письмо в коляску и, послав мне воздушный поцелуй, убежала. Сладко ёкнуло моё сердечко: неужели Аня ещё любит меня?
   Я оптимистическим взглядом окинул прихожую, но почему- то радость не хотела поселяться в моём сердце. Мне показалось, что с уходом Ани остановилась жизнь на планете, а мой уютный дом превратился в равнодушный зал ожидания на вокзале, на котором был единственный пассажир, не знающий, куда ему ехать. Этим единственным пассажиром был я.
   Только вернувшись из туалета в зал, я обратил внимание на письмо Малахова. Зачем я его притащил сюда, если удобнее было сжечь на кухне. Но что-то мешало мне поднести к белому узкому конверту огонёк зажигалки. Моё любопытство? Не на столько я дурно воспитан, чтобы пренебречь просьбой хорошего человека. Именно потому, что Митя оказался добрым, душевным человеком, я не спешил сжечь его письмо. А что если он попал в переплёт из-за полутора тысяч зелёных, которые достал для меня? Быть причиной неприятностей ещё одного человека? Ведь виновником смерти Сергея косвенно был и я. Ведь и из-за меня тоже он залез в долги. Не на это ли намекала его сестра Зоя?
   Неприятные, облезлые кошки скребли на душе, когда я вертел в руке конверт, подписанный ровным почерком Мити Малахова. О чём таком он написал мне по пьянке, что пожалел о содеянном на трезвую голову? Этого я никогда не узнаю.
   Чтобы письмо Мити не докучало моему любопытству, я хотел тут же, в зале, зажечь его над пепельницей. Но вместо этого засунул его под подушку. Прежде, чем избавиться от письма, надо позвонить Малахову.
   Сначала дневник Вики, теперь письмо Мити. Ты опять не устоишь перед искушением сунуть нос в чужую душу, Евдоким Сычёв? Любой человек состоит и добродетелей и пороков. Одним пороком больше, другим - меньше, кто их, кроме тебя самого будет подсчитывать? Ловко, Дока? Ловко ты находишь оправдание своим неблаговидным поступкам!
   Чтобы не искушать свою слабеющую волю, я подкатил к телефону. Но не успел взяться за трубку, как он неожиданно вдруг заверещал. Я испугался и вздрогнул. И только после третьего звонка удосужился снять трубку.
   - Добрый день, Дока! У тебя всё в порядке? - Викин голос в трубке показался мне голосом из потустороннего мира. Почему я посчитал, что сестра моя умерла, и я её никогда не услышу?
   - У меня всё в порядке, - холодно ответил я, как чужому человеку.
   - Ну и хорошо. У меня тоже всё нормально. Через недельку позвоню ещё.
   Мне показалось по какому-то упавшему голосу сестры, что у неё не всё нормально. Надо было что-то ей сказать доброе, как-то поддержать, но пока я собирался с мыслями, телефонная трубка коротко и ехидно захихикала. Я так и не успел что-нибудь сказать в ответ. А если бы успел, что сказал бы? Не знаю даже сейчас, через минуту после того, как положил трубку на рычажки. Мне было жаль, тоскливо жаль сестру - и больше ничего. Когда я вспоминаю о ней, когда думаю о ней, на душе моей становится неуютно и тревожно. Это как предчувствие надвигающейся беды. Мы с Викой ещё дальше и дальше уходим друг от друга и, как параллельные прямые, никогда не пересечёмся. Это было печально сознавать, ведь она самый родной мне человечек на неуютной планете. Увы, не всегда родство по крови адекватно родству душ.
   Прекрасный день накануне миллениум начал меркнуть, и с этим надо было что-то делать. Горькие воспоминания и тревожное ожидание чего-то нехорошего могут окончательно испортить его. Господи, но хоть однажды будь милостивым ко мне! И тогда я уверую в тебя искренне. А ты не дурак, Дока! Даже с самим Богом рыночный обмен затеял: ты - мне, я - тебе.
   Я понимал, что не стоит звонить Мите Малахову, надо просто сжечь его письмо. И всё. Будто он не писал его, будто Аннушка не приносила его сегодня утром. Но мой указательный палец шурупом ввинтился в отверстие телефонного диска.
   - Умеешь ты, Дока, звонить, когда я уже вставляю ключ в замочную скважину! - сказал Малахов после дежурных приветствий. - Я уже уходил на работу.
   Я взглянул на часы: начало десятого. Поздновато, если в эту минуту выходить на работу. Но я забыл, что Митя - мент, а у ментов рабочий день не нормирован.
   - Так получается... - Я ведь звонил ему всего второй раз, и ему не с чем было сравнивать. - Пришло твоё письмо.
   - Ты сжёг его, как я просил?
   - Нет, оно только что попало мне в руки. Сейчас я его сожгу, но прежде решил позвонить тебе. Мало ли что? - Я сделал непродолжительную, интеллигентную паузу. - Кстати, не стала ли помощь деньгами мне какой-либо неприятностью для тебя?
   - Это совсем другое, Дока. Я сделал нечто нехорошее во время командировки в Чечню. Не криминальное, а морального плана. По пьянке я посредством письма поплакался тебе в жилетку, а по трезвому... Мне будет неприятно, если ты это прочитаешь. Это каким-то образом может омрачить нашу зарождающуюся дружбу. А я не хочу этого. - Голос Малахова на обратном конце провода был спокойным, даже неприятно равнодушным. Неужели я ошибся, приняв очередную скалу за добродушного мотылька?
   - Хорошо, хорошо, Митя. Я сию же минуту его сожгу. Можешь мне верить! - Я уговариваю брянского мента верить мне, хотя сам не всегда доверяю себе. Всегда трудно доверять себе. - Ты приедешь ко мне в гости?
   - С большим удовольствием бы, но пока не имею возможности. И ещё, Дока... Я не смогу больше достать денег. Придётся тебе выкручиваться самому. Извини...
   За что он извиняется? Шапочное знакомство в поезде обязывает его по уши влазить в долги? И вдруг меня осенило, почему мне помогает мент Малахов. Безусловно, у него осталось редкое в нынешние времена чувство совести. Совесть докучает ему за какой-то чеченский грех. А меня он выбрал объектом искупления своего греха. Один подленький поступок будет искуплён другим - добрым. Может быть, так Митя представляет весы справедливости?
   - Спасибо, Митя! Ты и так здорово выручил меня.
   - Когда явится за окончательным расчётом твой кредитор?
   - По идее грозился сегодня. Но ты не волнуйся, я как-нибудь это улажу.
   Как я улажу щекотливую ситуацию с жирным Максом, я представления не имел. Может быть, при помощи пистолета Малахова? Или всё-таки надеюсь, что в чёрством сердце одноклассника случайно затерялась крупица сострадания, делающего человека человеком? Как неисправимый романтик, я всегда старался видеть людей лучше, чем они были на самом деле. Но теперь мне кажется, тот романтик благополучно почил в бозе. И всё равно надеюсь?
   - Точно уладишь?
   - Точно.
   А что я мог ответить Мите? Нагружать его своими проблемами?
   - Тогда бывай! Спешу на работу. Звони, не забывай!
   Интересно, это искренне? Или дежурно, вежливости ради. В любом случае, я должен благодарить Господа, что он свёл меня с лейтенантом Малаховым. А Господь при чём? Это дело случая. Если бы Господь был так добр, то вразумил бы Макса подождать месячишко. А Богу больше делать не хрен, как размениваться на такие мелочи, как вразумление мелочного подонка. Наверное, такие, как Макс противны Господу более меня.
   Я оставил в покое телефон, относительно удовлетворённый объяснением Мити. Засунув руку под подушку, вытащил его письмо. Оно, такое невинное, обладало каким-то дьявольским притяжением. Почему мне так страстно хотелось знать: что натворил в Чечне совестливый брянский мент, если разгорелся такой сыр-бор? И кто осудит за любопытство, кроме меня самого?
   Будто чеку гранаты, я дёрнул на себя угол конверта. Бумага захрустела с отчаянием тяжело раненой. От этого хруста защемило сердце. Я вытолкнул из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой. Прикурил и поднёс конверт к огоньку зажигалки. Так будет правильно, так будет легче для моей совести, которой, оказалось, есть место в душе. Но душа - это вымысел, абсурд. А что тогда болит в центре груди?
   От письма Мити осталась горка чёрного пепла, под которой укрылся его грех. Об одном из своих поступков в Чечне я тоже не люблю вспоминать. Наверное, у Малахова всё серьёзнее, раз он так беспокоился о сохранении тайны. О своём поступке я смог бы написать ему, не боясь что изменит мнение обо мне. Я всего-то строго следовал инструкции. И всё равно неприятный осадок на душе чувствую до сих пор.
   В самый разгар весны, которая в кавказском предгорье особенно красива, я дежурил на блокпосту неподалёку от Шали. День выдался не сложным для службы: по разведданным боевики ушли далеко в горы, по шоссе проходило не много транспорта, и мы с ребятами, оставив одного наблюдателя, успели несколько раз переброситься в подкидного. И даже сварганить на костре суп из консервов и гречки.
   Ближе к вечеру, когда солнце только прицеливалось к своему насесту на вершине покатой, похожей на грудь кормящей матери горы, мы заметили, что к блокпосту на приличной скорости несётся повидавшая виды двадцать первая "Волга". Это могло означать что угодно и даже терракт. Поэтому, побросав карты, весь наряд схватился за оружие.
   Взяв на прицел "Волгу" мы с внутренним трепетом ожидали взрыва. Умом понимали, что блокпост слишком незначительная цель для шахида, но всё же... Когда мы рассмотрели, что в машине находятся два человека - чеченца, "Волга" начала притормаживать. И спокойно остановилась на блокпосту.
   За рулём сидел чеченец лет тридцати с жиденькой чёрной бородой и отсутствующими, равнодушными глазами. А рядом с ним с достоинством восседал седобородый аксакал с побрякушками - орденами, медалями - на стареньком, мешковатом пиджаке.
   На моё требование предъявить документы тридцатилетний чеченец протянул водительское удостоверение. Это был, как оказалось, единственный документ на двоих. Весьма странно, учитывая боевую обстановку, и я приказал задержать их и сообщить в комендатуру.
   - Послушай, сынок! У нас такое дело получилось... - сказал аксакал на чистом русском языке без малейшего акцента. - Нам позвонили из Шали, что мой младший брат умирает, хочет видеть меня. Кто будет думать о документах, когда брат умирает? Мы прыгнули в "Волгу" и поехали. Это мой младший сын.
   Старик кивнул в сторону водителя и смотрел на меня затуманенными старостью, но располагающими глазами. Скорее всего, - подумал я, - это никакой не террорист. В таком почтенном возрасте не бегают с автоматом по горам. Но разве не было не так давно случая, когда семидесятилетний чеченец расстрелял двух новобранцев-мо- локососов?
   В общем, я был неумолим. Приказал чеченцам выйти из машины, а ребятам - обыскать их и "Волгу". Естественно, ничего не нашли.
   - Вот видишь! - Аксакал печально усмехнулся. - Отпускай нас! Мы очень спешим, сынок. Брат в любую минуту умереть может!
   - Нет, отец. Мы задерживаем вас для установления личности.
   - Слушай, уважаемый. Моя фамилия Уразбеков. Подполковник в отставке Уразбеков. Я всю войну прошёл от Сталинграда до Берлина. Ротой, батальоном командовал. Наград у меня больше, чем тебе лет. Зачем ветерана войны обижаешь?
   - Ваша фамилия о чём-то говорила бы мне, если бы у вас были документы. Я на службе и не могу верить вам на слово. Если вы бывший боевой офицер, должны понимать это.
   - Я понимаю, но брат умирает! Хочу живым его увидеть! Услышать, какое последнее слово скажет.
   - Поедете в комендатуру, там разберутся! - Я отвернулся от старика.
   - Слушай. у тебя сердце есть или нет? Тогда отпускай нас назад, мы возьмём документы. Это быстрее, чем в комендатуру! - И аксакал сделал шаг в направлении машины.
   - Стоять! Руки за голову! - крикнул я, направив в спину старика автомат. Тот, оглянувшись, усмехнулся.
   - Стреляй! Фашист не убил, ты убей!
   - Не надо, отец! - остановил старика сын. - Поедем в комендатуру.
   Утром, сменившись, у комендатуры я столкнулся нос к носу с аксакалом. Нет, он без ненависти посмотрел на меня - в глазах его стояли слёзы.
   - Разобрались, аксакал?
   - Брат ночью умер... У тебя сердце шакала, сержант!
   Я долго провожал взглядом его сутулую спину. И сгорал от стыда. Я был более высокого мнения о своём сердце. В ту минуту, наверное, оно и было шакальим, потому что я не догнал старика и не извинился перед ним.
  
   52.
  
   Я хотел сделать Аннушке сюрприз: приготовить обед. Я умею кашеварить, к этому делу у меня всегда лежала душа. И в институте, и в армии нравилась моя стряпня ребятам, а мой украинский борщ просто обожала Юля. Чтобы кухарничать, достаточно рук - так я думал и сильно ошибался. Пока сновал по кухне на своём транспортном средстве, не менее десятка раз зашибал свои локти о стены, газплиту и углы столов. Но я не злился, я вообще не обращал на это внимания, желая поразить девочку Аню, на влюблённость которой когда-то никак не реагировал. А ведь ещё вчера был уверен, что по-прежнему любил Юлю и помнил Зою. Что так резко перевернуло мои чувства? Вчерашний и сегодняшний поцелуи Ани?
   Помешивая картошку в утятнице, я думал о том, что поставь в эту минуту рядом влюблённых в меня Юлю и Аню, я, не раздумывая, выберу последнюю.
   Эх, до чего же вкусная картошечка получается - моё коронное блюдо! Пальчики оближешь! Пока доходило до готовности блюдо, я, исходя из своих возможностей, прибрался на кухне. И изрядно вспотел. Нет, не годится, кок Сычёв! Ты за полчаса свой камбуз превратил в помойку! И впредь, когда будешь кухарничать, должен помнить: уронить что-то на пол очень просто, но не просто это поднять.
   Обед был готов, а Аннушка задерживалась. Быть может, в детской поликлинике очередь? Или заскочила домой, ведь у неё есть обязанности перед отцом. Перед ним более, чем передо мной. А мы сделаем проще и мудрее: позвоним Башмакову и пригласим его на обед. Так я ускорю возвращение Пани, если она дома.
   Подожду ещё пятнадцать минут и позвоню, - решил я и, выключив газ, поехал к окну. Теперь, когда в доме появился Ромка, я курю только в своей спальне или на кухне перед открытой форточкой. Когда-то я был отцом и неплохим, обладавшим необходимой для этой должности ответственностью. А как тебе, дочурка, живётся сейчас? Любит ли отчим тебя так, как любил я? Вряд ли. Об отце ты, может быть, и не знаешь ничего. Не тот человек Юля, чтобы превозносить меня.
   Как же так нескладно получается в моей жизни? Сколько усилий и чудес изворотливости я употребил для того, чтобы Юля всё-таки родила дочь. И в результате самое дорогое мне существо, моя кровиночка другого зовёт папой и, может быть, не подозревает о моём существовании. Я выкарабкался с того света, потеряв ноги, спасая своего командира старлея Носкова, а тот бездарно погиб в автомобильной аварии. Что это? Ирония судьбы? Если ты существуешь, Господи, то характерец у тебя весьма циничный.
   Я отдёрнул кухонную шторку, и в комнату заглянул великолепный, солнечный зимний день. Перламутром сверкал свежий снег, который вчера сыпал с небес целый день. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, в такие дни я любил убегать на лыжах в ближнюю от Клинцов берёзовую рощу. Как дышалось, как бежалось в юности, будто за спиной росли крылья! Не запивал в горькую отец, жива была мама, звонко смеялась егозливая и беспечная сестрёнка Вика, и мир был прекрасным. Куда и почему это однажды уходит? Что ищет человек, отказываясь от своего счастья?
   Светла грусть подрёмывала в моей душе, и мне было уютно. Так редко случаются такие дни в моей нынешней жизни, и не хотелось, чтобы кто-нибудь или что-нибудь омрачили его. А хотелось, чтобы поскорее вернулась Аннушка и обласкала моё сердце умным и ироничным серым взглядом.
   Вздохнув от какого-то непонятного, затаённого волнения, я выпустил колечко табачного дыма в форточку. Перед окном суетились, шустро скакали три синички, выискивая что-нибудь съестное на снегу. Что они могут найти там?
   Я пожалел красивых, неприхотливых птичек: раскрошил кусочек хлеба и бросил через форточку. Синички без стеснения набросились на моё угощение. Тоже живые твари и тоже хотят жить. Есть какой-то смысл их существования на планете. А ты, Дока --высшее творение природы - понимаешь смысл своего пребывания в этом мире? Нет, нет, сегодня не тот день, чтобы по уши погружаться в философию. Хотя бы на время я должен забыть о докучливом вопросе: зачем живу? Прежде всего надо разобраться в самом простеньком: как жить?
   Поперхнувшись первым звуком, заверещал электрический звонок. Я напрасно обрадовано встрепенулся: это была не Аннушка. У неё есть ключ от входной двери. Может быть, это дядя Гена? Я уже опрометчиво разогнал коляску, чтобы открыть дверь, но на середине прихожей резко затормозил. Идиот! А если это не дядя Гена, а Макс со своими мордоворотами? Ты забыл, какой сегодня день?! Распрекрасный день, если бы не существовало Макса. Ты желал бы, чтобы он вообще не присутствовал в этой реальности?
   Залезать в безнадёжные долги - опасная вещь. Волей-неволей начинаешь желать смерти тому, кто однажды тебя вручил.
   Я не могу беззаботно открыть дверь Максу с его охранниками - слишком врезала в память его угроза. Одноклассник что-то говорил об утюге... Нет уж, куча жира, куча дерьма! В отличие от тебя, я за свою жизнь цепляться не стану, если мне будет грозить унижение. Я - инвалид, но - человек!
   Доехав до кровати в спальне, я выхватил из-под подушки пистолет. Спрятал его под плед на коляске. Звонок, помолчав, разрыдался безутешной вдовой. И не умолкал до тех пор, пока я не доехал до двери. Ну конечно же, это Макс и компания - кто ещё может так жестоко издеваться над звонком и тишиной?! Он и рай превратит в ад, если после смерти по нелепой случайности попадёт туда.
   Щёлкнув английским замком, я поспешил откатиться от двери, чтобы мордовороты Макса не опрокинули меня вместе с коляской. Убедившись, что заявились те гости, которых я предполагал, покатил в зал - там есть оперативный простор для будущего сражения. Задним входом вкатился в свободный угол у окна. Там меня не возьмёшь, пока не кончатся патроны в магазине. А их должно оставаться шесть - по два на каждого гостя. Вряд ли Макс и его охранники при огнестрельном оружии. Во-первых, шастать с пистолетами по Клинцам не безопасно с точки зрения Уголовного Кодекса. Во-вторых, они явились к безногому инвалиду, который вряд ли сможет оказать серьёзное физическое сопротивление.
   Даже солнце за окном спряталось за тучу, увидев нравственных уродов, заявившихся ко мне. Качки во главе с Максом проследовали в залу, и по разу не шаркнув подошвами по коврику у порога. Они хозяева этой жизни и с такими, как я, привыкли вести себя по-хамски. Но ничего, сегодня их ожидает сюрприз.
   Мои нервы напряжены, правая рука готова в доли секунды нырнуть под плед. Страх сковал мои мышцы, но я призвал на помощь весь талант лицедея, чтобы продемонстрировать Максу: я тебя совсем не боюсь, жирная свинья! Я смотрел на них исподлобья, сурово ходили желваки на моих скулах. Заметил ли Макс мою решимость?
   Он, как футбольный мяч, застрявший в луже, остановился в середине зала и в восхищении развёл кроткие толстые руки.
   - Как ты тут, дорогой одноклассник? Не скучаешь? - Его улыбка была такой широкой и располагающей к себе, что могла обмануть кого угодно, но только не меня.
   - Жив твоими молитвами, и скучать некогда!
   - Сочувствую. Слышал я, что и блядовитая сестричка тебя покинула. Сбежала в Москву, до конца не рассчитавшись со мной. У вас что, семейная традиция: обманывать добрых и честных людей? - Макс укоризненно сложил толстые руки на груди - ни дать, ни взять заботливый и высокоидейный классный руководитель в школе.
   - Ты настоящая свинья, Макс! Я должен тебе, вот и разбирался бы со мной. То, что ты сделал с Викой, я тебе никогда не прощу! - Моя рука непроизвольно поползла под плед.
   - Я должен трепетать от страха? - Макс усмехнулся, пожевав полные влажные губы. - Между прочим, никто твою сестричку не принуждал и не насиловал. Она сама предложила бартер. Я своё слово сдержал, дал тебе неделю на размышления, а она поступила подло.
   Мне хотелось выхватить пистолет и пустить этому праведнику пулю в лоб. А ещё благороднее - в круглый, колышущийся, как студень, живот.
   - Ладно, Макс!.. Мне с тобой разбазаривать, честно сказать, противно. Ты, как я правильно понимаю, заявился за долгом?
   - Ты очень умный и проницательный юноша. Ты таким всегда был. Ты мне возвращаешь баксы? Давай. Мне тоже не в радость лицезреть твою испуганную харю с бегающими глазками. Ты считаешь себя самым умным в Клинцах? На самом деле - ты самый настоящий дурак, которого все обводят вокруг пальца! А за свою тупость надо платить. Даже своему однокласснику. В своё время я здорово тебя выручил зеленью, а ты отплачиваешь мне чёрной неблагодарностью. Итак: баксы на кон, и мы забудем, что знакомы друг с другом. С вашей подленькой семейкой я теперь на одном гектаре не сяду. Да и ты не в восторге от меня!
   Такой длинной тирады от Макса я не ожидал. Когда его вызывали к доске на уроках в школе, он не мог связать и двух фраз. Видимо, прошёл примитивную ораторскую школу во время попоек в клинцовских ресторанах и забегаловках.
   - Долг я тебе верну после десятого января. Вчера я звонил в военкомат, и мне сказали, что боевые и пенсия будут между десятым и пятнадцатым числами. Я думаю, что до этого времени ты с голода не умрёшь, дорогой одноклассник! - Я это сказал спокойно, даже с некоторым менторством, чем очень удивил и насторожил Макса.
   - Мне кажется, товарищ недопонимает серьёзности исторического момента! - Одноклассник переглянулся со своими охранниками или с просто оплачиваемыми шестёрками. - Или деньги на кон, или мои товарищи воткнут в розеточку штепселёк от утюга! Я разве не предупреждал тебя об этом, Дока?
   - Предупреждал, гнида разжиревшая! Но у меня нет станка, печатающего доллары. И если у тебя осталась капля человеческого, подождёшь две недели! - Я понимал, что зря оскорбляю Макса, что это усугубит моё положение, но ничего не мог поделать с собой - меня уже понесло по кочкам.
   Макс недоумённо крутанул бычьей головой и кивнул качкам. Один из них понял сигнал к действию и сделал шаг к гладильной доске, на которой стоял утюг.
   - Стоять! - крикнул я и выхватил пистолет. Ствол я направил в сторону Макса. Если и придётся кого-нибудь из них пристрелить, то желательно - своего упитанного одноклассника. Тот заслуживает свинцовой пули больше, чем кто-либо.
   Изумлённый качок остановился, а Макс усмехнулся, не поверив в мою угрозу.
   - Ого! Вооружён и очень опасен! Он у тебя хоть настоящий?
   - Хочешь проверить? - Я готов был, если он сделает малейшее движение, для начала выстрелить у него над головой.
   Но Макс проверять подлинность "Макарова" не рискнул. Он встретился со мной взглядами и понял, что я не шучу. Он побледнел, на его лбу выступили мелкие бисеринки пота. Боковым зрением я заметил, что другой качок -слева от Макса - навёл ствол пистолета на меня. Всё-таки я ошибался, предполагая, что у них нет огнестрельного оружия. Это осложняло дело, мне оставалось только продать свою жизнь подороже и на долю секунды опередить качка.
   - Троих я уложить, конечно, не успею, - спокойно констатировал я. - Но уж тебя, Макс, утяну с собой. Без тебя мне на том свете будет скучно!
   - Не дури! - облизнувшись в волнении, сказал Макс.
   И тут заскрипела дверь на веранде, по веранде протопали люди. Удивлённо взметнулись брови Макса, а качок молниеносно бросил пистолет за пазуху.
   - Ментов позвал, козёл?! - Презрительно скривился одноклассник.
   "Вполне возможно!" - подумал я, но тут же отмёл в сторону эту мысль. Митя Малахов не мог за три часа добраться из Брянска до Клинцов. Не на вертолёте же!
   В проёме двери появилась сначала Аннушка, а за ней молодая женщина. Что-то знакомое уловил я в её взгляде, но не узнавал.
   Увидев женщин, я не убрал пистолета только потому, что от напряжения онемели, будто одеревенели руки. Я почти превратился в труп, которым мог стать минутой назад. И до конца ещё не осознал: вряд ли Макс и компания решатся на тройное убийство. И продолжал держать одноклассника на мушке.
   Молодая женщина стремительным шагом прошла к столу и положила на него тонкую пачку стодолларовых ассигнаций.
   - Забирай свои две с половиной штуки, Макс, и дёргай отсюда! Знала, что ты сволочь, но чтобы до такой степени!.. - с презрением сказала женщина, и только после этого я узнал её, Олесю - нашу одноклассницу. - И забудь о том, что существует Дока! А заодно - и обо мне с мужем!
   - Олеся, я... - растерялся Макс.
   - Ты забыл, свинья, как мы бескорыстно выручили тебя, когда на тебя наехали братья Коты?! Ты был неотёсанным дубом - им и остался!
   - Попрошу без оскорблений! - пробормотал Макс и дрожащими руками сгрёб деньги со стола. И поспешил удалиться вместе с качками.
   Недолго оставалась и Олеся.
   - Отдашь, когда получишь боевые, Дока! - сказала Олеся, не глядя на меня. Стеснялась наших прошлых отношений? За свою юношескую оплошность ненавидела меня?
   После окончания школы я несколько раз сталкивался с Олесей, но удостаивался лишь высокомерного и холодного кивка голову в ответ на своё приветствие.
   Уже уходя, одноклассница обернулась ко мне.
   - И благодари эту девочку! Если бы не она, натворил бы ты очередных глупостей! И когда ты повзрослеешь, Дока?
   Я ничего не успел ответить ей и даже поблагодарить - так спешно покинула Олеся мой дом.
   А Аннушка бросилась ко мне на шею, как соскучившаяся по мужу жена. Её прекрасные серые глаза были полны слёз.
   - Слава Богу, успела!
  
   53.
  
   На востоке за Доном рождался новый день. Огромное вишнёвое солнце медленно, как стратостат, поднималось над осенней степью, и пурпурно пылало небо вокруг него. Загорелась рассветным пожаром и покатая сопочка на горизонте, с которой соприкоснулось утреннее светило.
   Я никогда не видел таких потрясающих, таких сказочно-колдовских рассветов, хотя уже немало прожил на земле и не относился к разряду сонь. В торжестве и мощи солнца одновременно было что-то тревожное и ликующее. Неужели когда-нибудь померкнет это великолепие? Как от осознания этого становится грустно! Но мне-то, мне-то досталось счастье лицезреть рассвет в степи, рождение дня, и я должен благодарить Господа со слезами умиления на глазах.
   На краю степного посёлка, знакомого и незнакомого мне, стоит раскидистая яблоня - на взгорке, одна-одиношенька, обдуваемая и злыми, и ласковыми степными ветрами. Опёршись спинами о её крепкий, морщинистый ствол, под яблоней сидят двое - молодые мужчины с чисто выбритыми, просветлёнными лицами. Я пристально вглядываюсь в их вдохновенные лица и узнаю их. Под яблоней сидит живой и невредимый, улыбчивый, каким я его запомнил, Серёга Носков. Он при полном параде, с орденом и медалями, с погонами старшего лейтенанта на офицерском праздничном мундире. Он щурится на восходящее солнце и восхищёнными глазами обнимает мироздание.
   А рядом с ним... я. Тоже в парадной форме, в начищенных до блеска ботинках сержант Сычёв. Я задрал голову в небо и наблюдаю за единственным, розовым, нежным, как новорождённый барашек, облачком, которое в испуге убегает от рассветного светила. И я завидую ему, легко парящему над миром. И старлей Носков завидует.
   Старлей Носков молчит, сего-то ожидая от восходящего солнца, от испуганного облака, от лёгкого восточного ветерка, ласкающего наши открытые лица - от всего мироздания. И я помогаю ему ждать, наполняя свою душу тревогой и волнением.
   - Ты счастлив, Дока? - спросил Серёга, не оборачиваясь ко мне.
   - Сегодня - да. Сегодня я счастлив, как никогда!
   - Но ведь никто не запрещает каждый день встречать рассветы, каждую ночь считать звёзды и быть счастливым!
   Какая простая и какая неопровержимая формула счастья! Почему я до неё не додумался?! Я улыбнулся солнцу, и оно улыбнулось мне. И пустило мне навстречу струю солнечного ветра, под ласки которого я поспешил подставить своё лицо.
   И вдруг с яблони-антоновки начали сыпаться яблоки - янтарные, просвечивающиеся до прозрачности. Они хлынули на землю яблочным ливнем, но ни одно из сотен не коснулось нас с Серёгой. Словно золото сыпалось с небес! Яблоки падали на землю и, ударившись, отскакивали от неё колобками от батута, теннисными мячами от корта и больше не возвращались к земле, а кружились над ней золотистыми воздушными шариками, то взмывая, то опускаясь в волшебном вальсе. От восторга и счастья я готов был умереть, а старлей добродушно усмехнулся.
   - Когда хочешь быть счастливым, даже закон Ньютона бессилен. Земное притяжение боится счастливых и свободных!
   - Эх, мне бы так, как эти яблоки! - вырвалось у меня.
   - А что тебе мешает попробовать?
   - Ты думаешь? - Я с недоверием посмотрел на Серёгу и оторвался от ствола яблони. Я подпрыгнул, ударившись подошвами о землю, но не взлетел. Я прыгал и прыгал, но не выросли крылья за моей спиной.
   Тогда оттолкнулся от ствола яблони Носков и... взлетел! Он плавно, как крыльями, взмахивал руками и всё выше поднимался в небо.
   - Ну. Давай, Дока! Ну, что же ты?! Взлетай! - крикнул он с высоты.
   - Не могу! - с отчаянием и обидой в голосе кричал я вдогонку ему.
   - Когда научишься летать, найдёшь меня на небе! - прокричал мне Серёга, уже догнавший розовое облачко, похожее на новорождённого барашка.
   - Серёга, подожди меня! Подожди!
   - Прощай! - журавлиным криком отозвались небеса.
   Я открыл глаза, и рассветное небо над донской степью сменилось непроницаемой мглой. Одно из двух: или я умер, или проснулся. В любом случае меня окружала глухая, неподвижная тишина. Ты мне приснился, Серёга Носков? И в таком прекрасном сне!
   Я не умер, потому что ощутил реальную действительность даже во мгле. Я подумал о том, что старлей неспроста приснился мне: сегодня сорок дней после его гибели. И он дал знать своему другу, что душа его покинула бренную землю. Если там парят в свободном полёте, то зачем я задерживаюсь здесь, ползая безногой тварь по земле?
   Нет, нет, всему есть свой срок и своё место. Раз Носков там, а я здесь, значит, это необходимо. Кому? Господу? Я начинаю верить, что он есть, потому что жизнь - такая тонкая и сложная штука, что не могла возникнуть случайно, спонтанно. Наверное, унизительно сознавать, что ты произошёл от амёбы, и сама жизнь кажется абсурдом, если за нею ничего нет, если я исчезну бесследно. Если я остался жить, значит, это кому-то нужно, хотя бы одному человечку.
   Хотя бы одному человечку, чья головка покоится на моей груди. Я ощущаю её со сладостным щемлением в сердце, я чувствую, как нежно щекочут грудь льняные женские волосы. Это Аннушка. Она спит так тихо, что я не слышу её дыхания. Но она здесь она живая - в этом убеждает тёплый атлас её щеки, прижавшейся к моему соску. Я люблю Аннушку так, как никого до этого не любил, и сдерживаю своё дыхание, чтобы не дай Бог, не вспугнуть её сладкого предрассветного сна.
   Реальная действительность ненавязчиво раздвигает глухую тишину. Я слышу, как в детской кроватке посапывает Ромка, ставший всего за один месяц таким близким и родным, какой была моя маленькая дочурка. Из бывшей моей спальни, которую я отдал -дяде Гене, послышался приглушённый кашель. Курит мой тесть не в меру, ещё больше меня.
   Мне хорошо, хотя меня окружает непроницаемая мгла. Мне не страшно и не одиноко в этом мироздании, среди этой мглы, потому что и мироздание, и мгла - живые.
  
  
  
   2002-2005 гг. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   252
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"