Наконец-то я добрался до вожделённой колонки! Только потревоженный и депрессирующий писатель, уставший вертеться бессмысленным волчком среди абсурда мироздания, мог при температуре плюс тридцать два по Цельсию в тени отправиться в лес по грибы и при этом не прихватить с собой фляжку с водой. В последнее время я совершал многое, расходящееся с логикой, и, чтобы вернуть расположение это строгой и правильной дамы, лучше было не делать ничего - лежать на даче и поплёвывать в потолок.
Поставив корзину, наполовину наполненную скукожившимися от жары лисичками, под сенью плакучей ивы, я бросился к колонке, как возбуждённый любовник к обнажившейся женщине. Струя из колонки ударила с силой пожарного брандсбойда, но я, не обращая на это внимания, подставил спёкшиеся от жажды губы под живительный поток. Понятно, что мне трудно было выхватить из тугой струи глоток воды, но зато веера брызг приятно освежали разгорячённое лицо.
Я поджаренной на солнце черепахой успел добраться до колонки и теперь в ближайшее время не умру от жажды. Поэтому искренне отблагодарил Господа, который не всегда бывает жестоким к неисправимым грешникам, и только после этого догадался снять жестяную банку из-под кофе "Пеле", висевшую на гвозде, вбитом в морщинистый ствол старой ивы.
Я знал, что на этом краю села вода попахивает ржавчиной из-за древности водопровода, но в эту минуту она мне показалась родниковой. Выпив за один присест две полных банки, я опустился на шаткую, подгнившую лавочку, подставив лицо шастающему меж двух ив ветерку, и осознал, что жизнь в этом абсурдном и неразумном мироздании всё-таки неплохая штука. Может быть, это лучшее из всего, что в нём есть.
Прикрыв веки и на ощупь вытащив из нагрудного кармана холщовой рубашки пачку сигарет, я блаженно вытянул ноги, опёршись спиной о ствол ивы. Если сидеть жарким днём в тени старой развесистой ивы, щекой ощущать неназойливые поцелуи ветерка и слушать полуденную деревенскую тишину, можно на минуту забыть обо всём, словно оставили тебя тревоги и проблемы реальной действительности, отодвинулось в небытиё мироздание, и ты существуешь сам по себе, не обязанный никому и себе. Тебе хорошо и покойно, как мертвецу. Неужели для того, чтобы ощутить себя счастливым, надо умереть? Глупости! Со смертью прекращаются всякие ощущения, и только по этой причине мы цепляемся за жизнь.
И я испугался вдруг умереть и лишиться всего. Поэтому согнулся, обнял свои колени и открыл глаза. Передо мной беззаботно, но неприкаянно кружилась пушинка - с тополя, что через дорогу напротив меня, наверное. Тополя давно отцвели, и эта пушинка из последних. Я протянул вперёд руку, чтобы опустилась на ладонь пушинка, но белесый пух, сопротивляясь земному протяжению, проплыла мимо: не захотела садиться на потную ладонь, как опытная и умная муха на липучку.
Я позавидовал пушинке, хотя сам был похож на неё своей неприкаянностью - и меня несло время неизвестно зачем и куда. Почему же неизвестно? К смерти, к даме с непроницаемым лицом небытия. Но почему безропотно идёт на вечное свидание с ней каждый сущий на земле? Будто есть в ней что-то притягательное. Надежда на избавление от жизни, а значит, от страданий?
Я не люблю думать о смерти, но в последнее время размышляю о ней много, почти постоянно. К этому нет особой причины: не докучают мне хронические болячки, никто, ничего, кроме любви, не требует от меня. Любить кого-то - это не так трудно, как кажется. Я давным-давно свыкся с мыслью, что обязан кого-то любить, если уж ненавижу себя. Иначе на этом свете не выжить. Если не любить себя и никого, твоё существование становится бессмысленным.
Благостно дремлющую тишину нарушило гусиное гоготанье. Переваливаясь с ноги на ногу, гуси бродят по лугу неподалёку от колонки, потому что из-за июньской жары пересохла речушка в сотне шагов отсюда. Это случается в редкие годы, а нынешний как раз из таковых. Гуси гоготали настойчиво и с надеждой смотрели на меня. Я понял их и открыл колонку, чтобы напустить воды в высохшую на краю луга лужицу. Пусть хотя бы гуси на этой земле почувствуют себя счастливыми, если разучились это делать люди.
Курчавое сиреневое облако обволокло раскалённое светило, и на короткое мгновение, как по мановению волшебной палочки возникла прохлада. Жаль, что её век оказался недолгим, потому что облачко было невелико. И мне надо было подниматься с лавочки, плестись по пыльной, пустынной улице, тем более, что после докуренной сигареты я тут же раздвинул свои губы другой. Разве можно так бездарно губить своё здоровье, даже если ты не любишь себя?!
Я затолкал сигарету обратно в пачку и ждал, когда мой вялый мозг подаст обленившемуся заду команду отрываться от лавочки. Ну же! Ещё один бросок на расстояние четыреста метров, и ты дома, в прохладной горнице, где можешь опрокинуться на широкую кровать и забыться мертвецким сном до самого вечера! - уговаривал я себя, пытаясь сорвать со шкалы "ноль" мощность своей силы воли.
И вдруг вздрогнул от высокого и громкого женского визга, ударившего в спину.
- Людечки! Ой, людечки! Горе-то какое! Горюшко!
Крик доносился с подворья Иды Петровны Коноваловой - бывшей учительницы математики местной школы. Мне нравился её небольшой, но аккуратный дом, выкрашенный в нежный голубой цвет, с резными белыми ставеньками. Подворье было обнесено штакетником, тоже покрашенным голубой краской. Дом и двор Иды Петровны утопали не в навозе, а в зелени и цветах.
Голос бывшей учительницы, вот уже двадцать лет находящейся на пенсии, оборвался на высокой ноте. Я уверен, что кричала она. Кому ещё вопить с её подворья? Да и голос её знал хорошо, потому что Коноваловы были мне не совсем чужими людьми. Можно сказать, они были самыми близкими в Лозе, где я купил дом под дачу двенадцать лет назад.
Я сорвался с лавочки, как при пожаре, подхватил корзину с грибами и бросился к голубой калитке. Что за горе приключилось у доброй Иды Петровны? Поросёнок сдох? Кур хорёк подушил? Цыплят ястреб утащил? Или, не дай Бог, отошёл супруг ей Анатолий Иванович - тоже бывший учитель и пенсионер? Не должно быть. Мужик он, хоть и со странностями, но ещё крепенький.
Целый калейдоскоп предположений пронёсся в моей голове за пять шагов стремительного броска. А калитка оказалась запертой на крючок со двора, и я не сразу врубился: как её открыть? У меня был не тот возраст, чтобы молодым козликом перемахивать через полутораметровую высотой калитку.
- Ой, дурак, Толя! Ой, дурак! Что же ты наделал?! - снова взлетел высокий визг Коноваловой.
Неужели нелюдимый и слегка потревоженный бывший физик Анатолий Иванович побил свою супружницу? Это за ним не заржавеет даже в лёгком подпитии, потому что в последние годы Ида Петровна частенько хаживала с синяками. Но, как правило, за побои на мужа никому не жаловалась. И чего не поделят старички, которым осталось красоваться на этом свете всего ничего?
Я догадался поднять веточку у калитки и, просунув её через штакетник, сбросил крючок.
Возбуждённая Ида Петровна металась заполошенной квочкой у двери покосившейся к улице баньки. Завидев меня, бегущего к ней, она завопила-запричитала ещё с большим воодушевлением.
- Что учудил Толя-то?! Что учудил?!
На бегу я пристально рассматривал полноватую, суматошную старуху, с взлохмаченными седыми космами, размахивающую короткими ручками, и не заметил никакого членовредительства: и руки, и ноги у Петровны были на своих местах. А самого чудика Анатолия Ивановича не видать. Поэтому я остановился, как вкопанный, возле Коноваловой - весь в недоумении.
- Что случилось, Ида Петровна?
Она вдруг онемела, будто за секунду её парализовало. Петровна лишь тыкала указательным пальцем, похожим на мини-сардельку в сторону открытой двери баньки. Палец был чёрным, потрескавшимся, с неопрятным ногтем. От Коноваловой за версту несло сивухой - бывшая учительница, уйдя на пенсию, любила приложиться к стопке. И не к одной в течение дня.
Я даже не поставил корзину с грибами на землю, с нею и заскочил в предбанник и там уже, поражённый увиденным, уронил её, рассыпав по выскобленным половицам лисички. Прямо передо мной висело длинное, ещё более вытянувшееся тело старика Коновалова. Висело безвольно, будто новобранец в армии на турнике. Анатолий Иванович повесился спиной к выходу, привязав тонкую синтетическую верёвку к балке, рядом с электрической лампочкой. Ида Петровна, видимо, войдя в предбанник, включила свет, и теперь ярко выхваченный из серых сумерек висельник выглядел гротесково-жутко. Будто остановившийся кадр из фильма ужасов.
У меня похолодела спина, и будто одеревенели руки; но в оцепенении я находился недолго - может быть, десяток секунд. Опомнился, отыскал среди рассыпавшихся лисичек нож, которым резал грибы, и подбежал к висельнику.
Натянутая синтетическая верёвка перерезалась легко, и тело Анатолия Ивановича с грохотом обвалилось на пол предбанника, ударившись о деревянный топчан, опрокинув алюминиевый и эмалированный тазы, и те зазвенели, покатились в угол.
Я перевернул Коновалова на спину. Светло-серые глаза его вылезли из орбит, остекленели. Как в зеркале, зрачки зловеще отражали свет электролампочки. Так зловеще, что я отшатнулся от трупа.
Трупа? Я, преодолевая страх и тошноту, рвотами подкатывающуюся к горлу, приложил ухо к груди Коновалова. Там было тихо, как предбаннике, как за его пределами в окружающем мире. Я испугался: не почило ли вместе с Анатолием Ивановичем и мироздание? Схватив за запястье его безвольную руку, обнаружил, что она холодна так, будто сутки отлежала в холодильнике.
Я поднялся с корточек и оглянулся на дверь. В её проёме, прижавшись бурой, одутловатой щекой к косяку, застыла Ида Петровна, напряжённо наблюдавшая за моими действиями.
- Умер. И давно. Не позже, чем час назад, - сказал я каким-то уставшим и равнодушным голосом, будто только что закончил долгую и тяжёлую работу.
2.
Когда я научусь прислушиваться к собственной интуиции?! Только-только проснулся, не докурил ещё дежурной сигареты, во время которой, как правило, прокручивал предстоящие дела на день, а меня уже начал подзуживать легкомысленный червячок: сходи в берёзовую рощу, набери грибов, тем более, что работа за письменным столом движется ни шатко, ни валко, и вообще тебе давно пора переквалифицироваться из писателя в грибника, потому что пользы от второго гораздо больше, ныне писатель в России так же необходим, как скорняк. С этим червячком и заспорила моя тонкая интуиция: после десятидневного зноя без единого дождичка, в тридцатидвухградусную жару идти в лес за грибами может только малохольный.
Попив чайку без булки и сахара, я переоделся в "грибную" одежду и громко (благо, я на даче был в единственном числе) сказал своей интуиции:
- А я и есть малохольный! И никуда от этого не денешься!
- Иди, но ты об этом горько пожалеешь! - с иронией ответила интуиция и, зевнув, задремала.
Как же она в очередной раз была права! Лисичек я с горем пополам на сковороду набрал, но когда я их буду готовить - одному Богу известно. Потревоженный и непредсказуемый Анатолий Иванович своей последней в жизни выходкой сломал мне все планы. Откровенно сказать, эти планы были ничтожными, не стоили выеденного яйца, чтобы об их крушении сожалеть. Но всё же это были хоть какие-то и мои планы.
Я никогда не стремился стать детективным писателем и никогда им не буду, ибо напрочь лишён таланта Агаты Кристи или Жоржа Сименона, но малейшее представлении о криминалистике имел. Потому, после того, как обрезал синтетическую верёвку и уронил труп Коновалова на пол предбанника, сказал Иде Петровне:
- Пусть Анатолий Иванович полежит, его трогать нельзя, а мы вызовем милицию.
- Вернее было бы сказать: пусть полежит то, что осталось от Анатолия Ивановича! - с горькой иронией прошептала Коновалова.
От потрясения бывшая учительница математики уже отошла, несмотря на то, что две минуты назад ещё неистово голосила, глаза её находились на сухом месте, и вообще она была спокойна, как удав. Вытащила из-за затылка гребень и начала расчёсывать длинные седые космы.
- Иваныч, телефон, ты знаешь, на кухне. Позвони, пожалуйста, в милицию, а то ещё разволнуюсь и опять заголошу!
- А разве это неприлично: голосить по близкому покойнику?
Признаться, мне было неприятно равнодушие Иды Петровны. Как-никак, а она прожила с Анатолием Ивановичем долгую жизнь. Кажется, пять лет назад они праздновали золотую свадьбу. Впрочем, Коноваловой идёт семьдесят восьмой год, и, может быть, в таком возрасте люди воспринимают смерть, как обыденность. Мудрый русский народ правильно говорит: жизнь прожить - не поле перейти. И вряд ли мне стоило становиться в позу третейского судьи, тем более, что у самого за неполных полвека грешков насобиралось, что на небесах придётся проводить не одно судебное заседание, дабы найти истину.
- Устала я, Иваныч! До того устала от жизни, что и ответить тебе ничего не могу. Сама голову с радостью в петлю засунула бы, да стесняюсь детей своих. К тому же, и Бог, может быть, на небесах есть. Разве нам это ведомо?
Я пристально посмотрел на Петровну и встретился с её выцветшим, отсутствующим взглядом. Я не часто бывал у Коноваловых, хотя давно был дружен с ними, - три-четыре раза в год, но никогда не видел такого взгляда Иды Петровны: будто со странной смертью мужа и в ней что-то умерло - там, наверное, что называется душой. Нет, когда она говорила об усталости и смерти, не блефовала, как обычно любила это делать.
Ида Петровна тяжело опустилась на лавочку у крыльца, а я пошёл в дом звонить. Телефон у Коноваловых стоял на табуретке, на кухне - чёрный, допотопный, с треснувшим корпусом, перевязанным голубой изолентой.
Дежурный по РОВД после моего сообщения о самоубийстве Коновалова, сказал усталым, как у Иды Петровны, голосом:
- А кто гражданина Коновалова из петли вытаскивал? Именно вы? В таком случае вы должны оставаться на месте происшествия и дождаться наших ребят. И труп больше не тревожьте!
Мне больше делать нечего, как тревожить труп! С этой поганой жизнью мне скоро до живых не будет дела, не то, что до мёртвых.
- И скоро прибудут ваши ребята? - уныло спросил я.
- Не могу сказать вам с полной определённостью. Как только вернётся со следственного эксперимента машина, - равнодушно и холодно ответил дежурный. И положил трубку.
В конце концов, я научусь прислушиваться к своей интуиции. В нынешние времена нашу доблестную милицию можно прождать до вечера. К тому же, и случай не выдающийся: висельник, которому семьдесят восемь лет. Уныния в настроение добавлял пустой желудок - урчал недовольно, как голодная псина на забывчивого хозяина. Уютно подрёмывать у моего желудка не было причины: с утра познакомился лишь с чашкой пустого чая.
До райцентра ровно двадцать километров. Даже если через полчаса милиция соберётся выехать на наше происшествие, в Лозе она будет не раньше, чем через час. Успею за это время сбегать домой и заморить червяка. В моих сусеках - шаром покати, но хлеб да кавалок сала имеются.
Я зашёл в предбанник, собрал рассыпавшиеся лисички в корзину, я вышел во двор.
- Ждите милицию, Ида Петровна! Скоро подъедут! - Я прошёл мимо неё.
- Ты куда, Иваныч?! - Коновалова вскочила с лавочки с шустростью молодицы.
- Скоро вернусь! Я ведь и не завтракал ещё, а уже два часа дня!
Запыхавшимся колобком Ида Петровна подкатилась ко мне. Я был среднего роста, но жалкие глаза старушки были на уровне моего подбородка. Он цепко ухватилась за рукав моей штормовки, посмотрела в мои глаза умоляюще.
- Не оставляй меня одну, Иваныч! Боюсь, что сама посреди двора распластаюсь! - Она решительно отобрала у меня корзину с грибами. - А отобедать - мы сейчас отобедаем. У меня картошечка в печи. Живым - живое.
Коновалова суетились у печки с ухватами, выставляла на стол нехитрую крестьянскую снедь и совсем не походила на ту, что боялась протянуть ноги посреди двора. К картошке, солёным огурчикам, салу и домашней колбасе из крови Петровна выставила поллитровку самогона и стограммовые стопки.
- Помянем отошедшего грешника! Пусть Господь будет милостив к нему, несмотря что висельник! - Коновалова, прежде, чем сесть за стол, неумело перекрестилась на чёрный и потрескавшийся образ в красном углу. С трудом можно было рассмотреть на иконе лик Божьей Матери. - Разливай, Иваныч!
Равнодушные, затуманенные тоской светлые глаза Коноваловой вдруг ожили, в них вроде как оптимистическая искорка промелькнула. Старушка была большой любительницей выпить. Если бы не это её пристрастие, я, может быть, заходил к Коноваловым чаще. Всё-таки она и Анатолий Иванович были мне близки более других в селе, и на это существовали особые причины.
"Не рано ли поминать?" - хотел упрекнуть я Иду Петровну, но интеллигентно махнул рукой на это дело. Мне-то что до этого?! Нам со старушкой до верующих фанатиков далеко, и почему не выпить к сытной закуске, хоть немного развеять тоску, которую нагнал своей экстравагантной смертью Анатолий Иванович. И я набухал в стопки самогона - ровно столько, чтобы бутылки хватило выпить в три присеста.
Ида Петровна, почти не закусив, потребовала налить по второму кругу. Спорить с ней во время выпивки обычно бесполезно, но я попробовал:
- Зачем лошадей гнать? Пока приедет милиция, мы с вами лыка вязать не будем! - С жадностью проголодавшегося нищего я налегал на картошку и кровяную колбасу.
- А у меня одна-единственная бутылка. Больше нету, вот те крест! - Ида Петровна креститься передумала, а, не дождавшись расторопности от меня, сама наполнила стопки.
Так я ей и поверил! Петровне лишь бы затравиться. А потом она будет носить самогонку к столу в чекушках, маленьких пузырьках, в майонезных баночках и, Бог знает, в чём ещё, которые у неё, наверное, прятались во всех углах, в подполье и на чердаке. Если Ида Петровна затравливалась, уйти из её хаты трезвым было невозможно.
Но сегодня был особый случай, и после второй стопки старушка успокоилась. Засунула руку под комод, вытащила оттуда начатую пачку сигарет с фильтром. Я, отвлекшись от закусок, щёлкнул зажигалкой, дал ей прикурить. Ида Петровна не была заядлой курильщицей - иногда баловалась, когда выпьет, и только в случае, когда не мог видеть Анатолий Иванович или кто-нибудь из деревенских. Не стесняясь, курила только при мне и своей молодой товарке - жене лесника Любке. Сделав слишком глубокую затяжку, Коновалова закашлялась.
- А всё-таки жалко Толю... - вздохнув, дрогнувшим голосом сказала старуха. - Всякое у нас с ним было. Конечно, не ангелочками прожили, ты знаешь. Но прожили же!..
Многие в России старики прожили свой век похоже с Коноваловыми. Через что пройти пришлось в сумасшедший двадцатый век! Крутились, как белки в колесе, пили горькую, развлекались мордобоем, но рожали детей и худо-бедно их воспитывали. При этом ни одна семья не была похожа на другую, как близнецы. Как там Лев Николаевич в "Анне Карениной" писал? Только счастливые семьи похожи друг на друга. Что-то вроде этого. Но в русской деревне такие семьи вряд ли встретишь. Особенно в начале нового тысячелетия.
Красноватые, почти безресничные веки Петровны набрякли слезами. Никак старушка расплакаться намеревается? Она была любительницей, когда выпьет, омыть щёки слезами. Не надо оставлять её один на один со своим прошлым. Приятных воспоминаний у русских баб не густо.
- Я слышал, что у Анатолия Ивановича это не первая попытка? Или всё сплетни? - Насытившись, я отложил вилку и тоже закурил.
- Не сплетни. И месяца не прошло, как Любка его из петли вытащила. Она молоко нам принесла и услышала в баньке возню. Заглянула в предбанник, а он висит-дёргается. Хорошо, что коса у стены стояла. А я сериал смотрела. Вышла бы не ранее получаса. В общем, если бы не Любка, к сороковинам готовились бы!
- Да-а... Жизнь - штука необъяснимая. Верно я говорю, Петровна?
- Что говоришь? - не расслышала старуха - видимо, задумалась.
- Жизнь, говорю, - странная штука.
- Ничего в ней странного нет. Это сами люди её странной делают. Толя, как головой пять лет назад ударился, совсем с глузду съехал!
- Как "ударился"? Я об этом ничего не слышал... - удивился я.
- А так. Полез за сеном на сенник по весне. Назад слезал и соскользнул с верхней лестнички. Кувыркнулся головой прямо в чурбан. Как только шею не сломал!
- Надо же... Я, действительно, ничего не знал...
- А что ты знаешь, писатель-художник? Закопался кротом на своей даче, портишь бумагу и чернила и о друзьях забыл. Ты когда к нам в последний раз заходил? Перед Рождеством. То-то же! - Петровна, судя по интонации голоса, совсем не упрекала меня. Так сказала, к слову. - По грибы идёшь - мимо проходишь!
Эх, разлюбезная Ида Петровна! Если бы не ваше маниакальное стремление напоить гостя до положения риз, чего бы это ни стоило, разве я не заглядывал бы чаще? Но ведь к вам в гости придти - два дня жизни потерять. Один - на пьянку, а другой - на выздоровление.
Я не только несколько раз с горечью думал об этом, но однажды во время очередного застолья у Коноваловых, высказал это вслух. Ида Петровна в ответ обиженно поджала губы, зато Анатолий Иванович оживился:
- Правильно глаголешь, Иваныч! Я раньше, по молодости как пил? В меру, с достоинством, можно сказать, дринками, как американец. Это Идочка из меня горького пьяницу сделала. С волчицей жить - по-волчьи выть!
- Ну и шагал бы к какой овце совместно блеять. Я тебя к себе не привязывала! - Психанула тогда Коновалова и с расстройства набухала себе маленковский стакан самогонки. Опорожнила, не моргнув глазом.
Я решил воспользоваться задумчивым отсутствием Иды Петровны в реальности.
- Может быть, Ида Петровна, я сбегаю домой, отнесу грибы? И переодеться мне надо, а то люди из района приедут, а я выгляжу не лучше Сика.- Я доверчиво прикрыл своей ладонью её руку - красную и подрагивающую. - Я мигом! Одна нога там, другая - здесь!
- Беги уж! Я тебе не мать родная и не рабовладелица! Счас тебе бумажку с адресами дам и деньги. Отдай Любке, пусть детям телеграммы разошлёт. Кроме Ленки. Ленки сам позвони. Телефон её у тебя должен быть.
Ленкин телефон у меня был, но я ей никогда не звонил. Лена - дочь Иды Петровны, поскрёбыш. Родилась, когда отцу с матерью за сорок было. Смеялись в Лозе над чудаковатыми учителями, осмелившимися под старость лет обзавестись младенцем, когда уже внуки пошли. Я-то, благодаря Ленке, с Коноваловыми познакомился. И дачу в Лозе купил, благодаря Ленке Коноваловой.
3.
Двенадцать лет назад я, начинающий писатель в тридцать восемь лет и талантливый для районного уровня журналист, работал в районной газете. Стоял погожий июльский день - такой, что было грешно сидеть в мрачном редакционном кабинете, обсасывая какую-то никчемную темку - вроде ни шатко, ни валко идущего сенокоса в одном из отсталых колхозов. Когда вовсю сияет солнце, когда беззаботно восторженно поют птицы, когда по улицам городка ходят, а на городском пляже возлежат местами обнажённые красотки, писать о каких-либо косилках и скошенных-нескошенных гектарах казалось кощунством, насилием над собственной творческой личностью.
Благо, что моих журналистских способностей для районки хватало с лихвой, и подобные скучные статейки я писал одной левой ногой. И в тот замечательный июльский день я с облегчением думал, что через пять минут покончу с треклятой заметкой, отнесу её секретарю-машинистке - и свободен. Под видом поиска материала можно заняться поиском приключений с удовольствиями. Хотя бы на том же самом пляже.
Когда моя дешёвенькая, за 35 копеек, шариковая ручка старательно вкручивала в лист бумаги жирную последнюю точку, дверь кабинета отдела писем отворилась. В проём дверей просунулась курчаво-блондинистая мордашка не друга, не товарища - корешка Васьки Кузнецова. Васька - двадцати пяти лет от роду секретарь райкома комсомола - питал ко мне слабость и уважение за частую мою помощь в написании докладов и выступлений на пленумах, собраниях, конференциях и заседаниях бюро.
- Ты сильно занят, Иваныч, если честно сказать? - вопросил он заговорщеским тоном, по которому я мог определить, что Кузнецов собирается предложить мне нечто неординарное или, по крайней мере, то, что должно мне понравиться.
- Если честно сказать, то с этой минуты уже совсем не занят! - с воодушевлением поспешил заверить я, чтобы у Васи не возникло и тени сомнений относительно меня.
- Чудесненько! - Кузнецов был чем-то воодушевлён не менее меня. - Я помню, что у тебя в долгу за текст выступления на бюро, тем более, что оно получилось классным и убедительным. На данное число данного месяца я сижу на мели. Но я не был бы вторым секретарём райкома, если бы не нашёл выхода из положения.
"Второй секретарь райкома" было так жирно подчёркнуто, будто речь шла не о райкоме комсомола, а о райкоме партии.
- Я весь внимание, Василий...
- Слышал я, что ты собираешься подавать заявление на развод?
Да, собираюсь, потому что моя семейная жизнь давно дала трещину, которая с каждым днём становится шире и глубже. Но Кузнецову до этого какое дело? Я уже вышел из комсомольского возраста, а значит, из-под его влияния.
- Это как-то касается того, что ты думаешь мне предложить?
- Только косвенно!.. - Сев на стул у стола, Василий загадочно улыбнулся.
- И?..
- Значит, в морально-этическом плане ты будешь чист, как стёклышко. Не желаешь прокатиться в Лозу на колхозное комсомольское собрание?
- А при чём здесь морально-этический план и мой развод?
- При том, дорогой друг Иваныч, что собрание, надеюсь, будет недолгим, а затем... - Кузнецов довольно потёр руки. - Потом у нас запланирован пикничок на опушке леса в обществе совсем не старых дам. Ты как на это смотришь?
- Я на это смотрю так, что ты мог припасти своё красноречие для пленума. А мне сказать просто: не хочешь ли ты, Иваныч выпить в женском обществе и порезвиться?
Колхозное комсомольское собрание, действительно, получилось коротким - на полчаса. А после него случился небольшой конфуз. Колхозный комсомольский вожак Светочка запланировала мне в пару смазливенькую доярочку Люсю. Но к концу собрания за Люсей заявился её полупьяный отчим и погнал несчастную девочку грести сено.
- Что за дела, Светлана?! - выразил начальственное недоумение Кузнецов. - Выходит такая твоя благодарность за бесплатную путёвку в Анапу?
- Мы всё поправим. Только вам надо будет подождать минут десять-пятнадцать! - заверила нас шустрая комсомольская предводительница.
Ожидание не растянулось, потому что, пока комсорг бегала в поисках замены доярочке, мы с Васей разговелись по сто пятьдесят граммов хлебной самогонки.
В райкомовский "уазик" вместе со Светой села девушка приятной наружности в джинсах и майке, с умными ореховыми глазами. Он явно была не из наивных колхозных дурочек, легко клюющих на возможность пообщаться с молодыми начальниками из райцентра.
У подруги комсорга был такой взгляд, будто во всём мироздании она жила одна, а всё, окружающее её, было виртуальным, не настоящим. Даже лёгкого любопытства не промелькнуло в её затуманенных, отстранённых глазах, когда она мельком взглянула сначала на Василия, потом на меня. Уныние начало пощипывать мои нервы, когда я представил наш пикничок в обществе айсберга. Даже моё любвеобильное сердце не могло разгореться костром, способным растопить эту ледяную гору.
И сиденье "уазика", будто понимало толк в женщинах, недовольно скрипнуло, когда с ним соприкоснулся изящный зад в джинсах, который почему-то не вызывал и малейшего вожделения Казановы районного масштаба, каковым считал себя я.
По прибытию на место отдыха, когда девочки отлучились в кустики, я поделился своими опасениями с Кузнецовым.
- Не переживай, Иваныч! Куда девается их высокомерие, когда настоящий мужик сжимает их в объятиях! Поверь мне!
Мой райкомовский друг заметил, что не очень убедил и утешил меня. И с вздохом обречённо сказал:
- Так и быть... Я тебя пригласил и поэтому ответственен за твой полноценный досуг. На случай облома, забирай Светочку! Уж Светочка - деваха своя в доску и проверена делом. У неё тонкий носик, которая она умеет держать по ветру.
За двадцать минут пикничка подруга Светы снизошла, приземлённых смертных, всего одним словом "Елена", когда Кузнецов потребовал представиться. Мне показалось, что она хотела произнести два слова - "Елена Прекрасная", но посчитала это излишеством.
День сиял летним великолепием, но я уже не замечал этого. Господи! - думал я. - Зачем ты создал людей, обязанных везде и всюду портить жизнь другим? Если ты всех, кроме себя, ненавидишь, то сидела бы дома перед зеркалом и, как Нарцисс, любовалась собой! Зачем ехала с такими пентюхами, как я и Вася, на пикник?! А ведь эффектная девочка. И всё могло быть иначе, если бы она не уверовала в свою исключительность.
А Кузнецов тем временем сближался и сближался со Светой, которая была смазливой и доступной, как кукла Барби. Ещё пять минут, и что-то менять в сюжете нашего пикничка будет поздно. Они улизнут в укромное местечко на час-два, а я в это время буду изнывать от скуки в обществе этой мымры. Нет, Снежной королевы. Нет, всё-таки красивой мымры, которая не идёт даже на словесный контакт.
Бросив на Елену прощальный, без сожаления взгляд, я хлопнул стопку самогона и отозвал в сторону Кузнецова.
- Слушай, Вася... Ты обещал мне Светочку. Вы, комсомолята, народ прыткий и зажигательный. Может, тебе удастся растопить этот айсберг?
- Что ж... - Кузнецов уныло вздохнул. - Дал слово - держи. Сейчас поговорю со Светочкой. Уверен, что смогу дать ей правильную установку.
Я вернулся на место, а Вася отозвал в сторону комсорга. Едва они удалились от места пикничка на пять шагов, как мою руку накрыла рука Елены - тёплая и нежная.
- Прошу вас, Серёжа, не уходите со Светой! Обещаю, что вам не будет скучно со мной.
Чего угодно я мог ожидать, но только не этого. Я буквально опешил и потерял дар речи. На время я превратился в дауна и олигрофрена вместе взятых. На что я смог уподобиться, так это свистнуть Кузнецову и отрицательно покачать головой. Василий пожал плечами, выразительно покрутил у виска и удалился со Светочкой в глубину леса.
Жаль, что в тот день у меня не было с собой зеркальца. Я не мог лицезреть своего недоумённого взгляда, какого, наверное, у меня не было никогда в жизни. Даже когда я застукал супругу со своим другом. А Елена вдруг уронила голову на моё плечо и разрыдалась - навзрыд, безутешно.
Мне в тот день, действительно, не было скучно. Пока не вернулись комсомольские работники, Лена плакала, положив голову на мои колени, а я гладил её русые, мягкие волосы и тоже плакал, но без слёз. Я понимал, как несовершенно мироздание и сколько мне придётся преодолеть и перестрадать, чтобы приспособиться к нему.
Продолжить пикник в таком состоянии было бы кощунством, и я уговорил Василия возвратиться в город. Но прежде мы отвезли в Лозу девчат: Свету - к клубу, а Лену - домой. Вот тогда-то я впервые увидел Петровну - маму Лены.
4.
Я вернулся на подворье Коноваловых раньше, чем предполагал. И на двадцать шагов не удалился от него, как вылетевший из поворота расхлябанный "газончик" притормозил возле меня, окутав с ног до головы облаком белесой, едкой пыли. Пока я чихал и отряхивался, меня окликнул голос с приятной оптимистической хрипотцой:
- Сбегаете с места преступления, Иваныч?!
Осела на землю пыль, и я смог рассмотреть высунувшего из окна кабины солнцеликого участкового Губарева. Я мало знал этого крепко сбитого капитана с теплыми серыми глазами, потому что не приходилось бывать в одной компании за столом. В российской деревне, чтобы утверждать "я хорошо знаю человека", надо обязательно посидеть за одним столом и обязательно - с бутылкой.
- Шутки у вас, Денис Михайлович!
- Вам же было указано не покидать места происшествия до приезда милиции! - беззаботно упрекнул меня участковый.
- Может, прикажете мне ещё и с голода умереть?
- Ладно, Иваныч, без обид. Давай, вернёмся к Коноваловым, соблюдём протокольные формальности. Пятиминутное дело! Заскакивай в кабину! - Показал мне две золотые фиксы Губарев.
- Что тут идти?! Одна минута! - С тоской сказал я, развернувшись на сто восемьдесят градусов.
- Твоя правда! - согласился капитан, находящийся при погонах, но без фуражки, и скрежетнул коробкой передач.
Я вошёл во двор Коноваловых вслед за широкоплечим участковым, как побитый дворовый пёс. Не хватало только хвоста, чтобы виновато поджать его.
Завидев нас, встрепенулась седой галкой сидевшая за столом на открытой веранде Коновалова. Часть закуски и недопитую бутылку самогона она уже успела перенести с кухни на веранду. Поднявшись к Иде Петровне, Губарев по-сыновьи обнял её и поцеловал.
- Мои соболезнования, Ида Петровна.
- К этому всё шло, Денис. Сам знаешь!
Участковый взял со стола бутылку с самогонкой, понюхал.
- Покойник ещё не остыл, а уже поминаете!
- Живым - живое, Денис. - Старуха мешком обвалилась на лавочку. Присел и Губарев. - У Иваныча во рту с утра крошки хлеба не было. Не умереть же ему с голоду, нашу доблестную милицию дожидаясь! А ты чего один?
- Мне позвонили из прокуратуры насчёт происшествия с Анатолием Ивановичем. Извините, Петровна, но я им доложил: мол, не первая попытка у старика. Потревоженным он сделался с некоторых времён, нечего, мол, тут расследовать! Короче, поручили они мне провести акт освидетельствования, извините, трупа и привезти оный труп в райцентр для экспертизы. - Участковый с каким-то внутренним сомнением внимательно посмотрел на бутылку.
Зато воодушевился я.
- Слава Богу! И в органах умные люди остались! А то думал до второго пришествия тут торчать буду!
- Вы интеллигентный человек, Иваныч! Писатель и художник, кроме того. Понимаете, что Иду Петровну в таком положении следует поддержать!
- Он и поддержал, спасибо ему! - заступилась за меня Коновалова.
Вроде бы капитан Губарев - свой, лозовской, а чувствовал я перед ним неловко, как перед любим милиционером. Я без предубеждения отношусь к нашей доблестной милиции, мне не приходилось иметь с органами серьёзных дел, и всё-таки контакт с ними не доставлял удовольствия. Мне казалось, что даже в невинном свидетеле они видят преступника. Если не реального, то потенциального. Вот и сейчас я не мог избавиться от чувства, что виноват в смерти несчастного Коновалова, что чуть ли не уговорил старика лезть в петлю. Мерзкое ощущение!
- Во всём должен быть порядок! - Поднявшись, сказал с назиданием участковый с седеющими висками. Прикоснулась седина и краешка его тонких усов, - Даже в такие непорядочные и хреновые времена. Иначе мы до первобытнообщинного строя докатимся. Верно я говорю? Пойдём, Ида Петровна, глянем на Анатолия Ивановича!
- А что на него смотреть! - Старуха капризно поджала нижнюю губу и отвернулась. - Я на Толю больше полувека на живого смотрела. А на мёртвого не хочу. Иди, смотри, коль требуется по долгу службы! В предбаннике он.
По-стариковски крякнув, участковый поднялся, пригладил редеющий чубчик. Пошёл, слегка в раскорячку, будто всю жизнь отслужил на флоте, к баньке. Ида Петровна вздохнула.
- Тоже наш бывший ученик. Хорошо учился, большие надежды подавал. А всего, что достиг, - местный Анискин.
Я полез в карман за сигаретами, но Ида Петровна подала мне загашенную сигарету.
- Покури мои, чтобы местный Мегрэ не вычислил старуху.
- Мне кажется, что Губарев - неплохой мужик.
Ида Петровна опять вздохнула, будто участковый был её непутёвым сыном.
- Неплохой. Он в пединституте учился, когда его отец погиб. На мотоцикле разбился. Кроме Дениса, осталось четверо меньших. А он, молодец, не бросил меньших братьев и сестёр на произвол судьбы. Тем более, что у матери после смерти мужа крыша поехала. Она потом в психбольнице умерла. Денис на заочное перевёлся, в милицию пошёл работать. Всех младших в люди вывел. Самый меньший ныне кандидат исторических наук, доцент. Вот так-то.
Ида Петровна замолчала, потому что вышел из баньки участковый и ленивой походкой направился к нам. Поднявшись на веранду, сел, шумно выдохнул воздух, будто устал. По раскрасневшемуся его лицу извилистыми ручейками стекал пот. Жара не спадала, и не доставала она, пожалуй, только Анатолия Ивановича.
- Дело ясное, обыденное! - сказал капитан, вытирая лицо носовым платком. - Ты, Иваныч, как здесь оказался?
- Из леса возвращался. Попил водички из колонки, присел в тенёчек отдохнуть...
- В принципе всё правильно сделали. - Губарев взял бутылку со стола, старательно, как дегустатор, понюхал. - Камазы самогонка - по запаху чую. Выпил бы сто грамм, да труп в район везти надобно.
Ида Петровна, будто от озноба, подёрнула плечами.
- Верно, Ида Петровна, - жутко! - Как-то жалко усмехнулся участковый. - Был человек, а стал труп. Всё-таки Анатолий Иваныч мне учителем был и даже классным руководителем. Странным, строгим был, но справедливым - ничего не скажешь.
- Он тебя уважал, плохого слова ни разу не сказал, - сказала, всхлипнув, старуха.
- Эх! Вот жизнь, едрени-фени! К тому же, жара такая стоит! - В сердцах Губарев бросил носовой платок на стол. - Наливай, Иваныч, стопку! Хрен с ним! До пенсии два месяца осталось. Что они мне сделают? Должность такая, что никто не разгонится подсидеть.
Я налил ему стопку. Капитан, как завзятый алкоголик, схватил её и залпом выпил.
- Хорошо милиции! - Я старательно задавил окурок в пустую консервную банку. - И пятидесяти нет, а уже на пенсию.
- Ох, не завидуй,Иваныч! - сказал Губарев, старательно пережёвывая сало. - Устал я. Одних деревень семь штук. Мотаешься, будто гончая. Преступность-то в связи с упадком нравов и морали растёт!
- И в связи с нищетой! - добавил я.
- Не без этого. И всё-таки... У меня тоже семья немалая, и получаю с гулькин нос, однако на чужое не зарюсь! И ты, Иваныч, можно сказать, без средств к существованию живёшь, но мне хлопот не доставляешь. Потому что воспитание. У меня одних краж за отчётный месяц, знаешь, сколько? Восемнадцать! Из которых шестнадцать раскрыто. И никакой благодарности со стороны начальства. Так что с радостью на пенсию пойду. Займусь мелкопоместным фермерством - с голоду не умрём. А нет - охранником в какую фирму.
Коновалова положила свою пухленькую, морщинистую ручку на его погон.
- Тяжело живёшь, Денис, потому что честный мент. Другие-то не бедствуют!
- Зато сплю без кошмаров. - Губарев вытер губы платком, поднялся. - Пойдём, Иваныч, самоубийцу в машину отнесем. Я ведь сам за рулём. Председатель транспорт выделил, а кучер с утра пьян, как сапожник.
Это мне только не хватало! Всю жизнь мечтал носить с ментами висельников! Уже не виноватой, а побитой собакой поплёлся я за участковым.
- А вот переносчиком трупов я ещё не был! - не удержался я, чтобы не пробурчать.
- А сколько я их переносил! Собачья работа, говорю тебе!
Иногда тяжёлым бывал характер у Анатолий Ивановича, а вот труп его оказался лёгким. Будто уснувшего ребёнка несли мы с участковым. Завидев нас с трупом, вдруг заголосила Коновалова.
- Ой, Толечка! Ой, миленький! Изрежут тебя вдоль и поперек! Вот дурак! Вот дурак!
После того, как труп оказался в кузове, Губарев закрыл борт и стал мыть руки у колонки.
- Поехали, Иваныч, довезу! - стряхнув воду с рук, предложил участковый.
- Сейчас, корзину захвачу! - Я хотел домой, будто два года прожил на необитаемом острове.
Но только я взялся за корзину, как заплакала Ида Петровна, схватила меня за рукав.
- Иваныч, миленький! Не уходи, не оставляй меня одну! - уговаривала она меня.
- И правда, Иваныч, побудь, поддержи вдову. Дети у тебя по лавкам не плачут! - крикнул Губарев и прыгнул на подножку машины.
5.
Нет, я не мог отказать Иде Петровне. У неё всегда были глаза бездомной дворняжки, а сегодня в них добавилось трагизма. Сложную, для большинства деревенских - странную жизнь прожила она со своим Анатолием Ивановичем. Но ведь был какой-то стержень, который не давал распасться их браку на протяжении полувека.
- Хорошо, Ида Петровна, я останусь. Но с одним условием - никакой выпивки.
Старуха с сожалением посмотрел на меня, как на слабоумного.
- Иваныч, ты, в отличие от наших, лозовских, никогда не бел жестокосердечным. У меня же горе! И в заначке - всего-то единственная чекушка!
Ну, что с нею поделаешь?! Она после ухода на пенсию не представляла общения между людьми без выпивки. Все мои попытки разубедить её терпели фиаско. Не было толку предпринимать новую.
- Лады, Петровна. Но если к чекушке вдруг добавится какой-нибудь пузырёк или майонезная баночка, я, без обид, поднимаюсь и ухожу домой. Договорились?
- Договор - дороже денег, - поспешила согласиться Коновалова, и тоскливый взгляд дворняжки повеселел. Она зачем-то заглянула в пустое ведро на лавке. - А воды-то нет!
- Какие проблемы? Я принесу!
Я схватил оцинкованное ведро и поспешил к колонке. Выйдя на улицу, с надеждой посмотрел налево, потом направо: в селе уже должны были узнать о самоубийстве бывшего учителя. Но улица была пустынна, будто в Лозе ничего не произошло.
Ничего, ничего... - утешал я себя. - Хотя Коноваловы в Лозе считались белыми воронами, у них были друзья. Особенно много их появилось после того, когда они пристрастились к спиртному. Не долго осталось ждать желающих утешить вдову и выпить на халяву.
Мне по-человечески было жаль Иду Петровну, но у меня не было никакого желания пить вонючую самогонку и успокаивать экстравагантную во хмелю бывшую учительницу. Господи, если цвет деревни - интеллигенция спивается, то куда ты придёшь, Россия? И осуждать деревенских выпивох трудно. Кроме сериалов по телевизору, от которых можно отупеть быстрее, чем от самогона, других развлечений нет. Так уж нет? Здоровый духом человек, имеющий стержень жизни, всегда может найти занятие по душе: книги, охота, рыбалка, сбор грибов и ягод. Жизнь без идеалов, нищета - вот, пожалуй, причина беспробудного пьянства на селе.
Такие мысли приходят часто, когда стоишь у деревенской колонки и тебе по обе стороны открывается пыльная, хиреющая улица. За колонкой - зарастающее кустарником поле, на котором ещё десять лет назад буйно колосилась рожь. Как шагреневая кожа, сжимается пространство села, и лишь кладбище ширится, разрастается. От тоски сжимается сердце, и всё чаще приходят в голову мысли бросить, к чёрту, дачу и жить в городе, чтобы не видеть всего этого. Давайте все убежим, скроемся и, в конце концов, задохнёмся в своих асфальтовых джунглях!
Закуска с открытой веранды вместе со старушкой перекочевала в хату. И, правда, на веранде было жарковато. Войдя на кухню, я поставил ведро с водой на табуретку у порога.
- Ну вот, Петровна, тебе и вода! Что осталось еще хорошее в Лозе, так это вода, хоть и попахивает ржавчиной!
Компанейская и неунывающая старуха, несмотря на то, что, может быть, завтра вынесут её из этой хаты ногами вперёд, с внимательностью учёного рассматривала чекушку на свет. - Завтра Толика вынесут, а потом уж меня. - Сказала она, будто прочитала мои мысли. - Надо же по-человечески: похоронить, помянуть, потом девятины, сороковины... А там уж можно на рандеву с супругом!
- Да ладно тебе, Петровна, тоску нагонять!..
- Какая там тоска! Откинула... Сыграла в ящик - и всего делов! Мы же с Толиком атеисты. Может быть, и зря. Может, если бы боялся Бога, в петлю не полез! - Ида Петровна поставила чекушку на стол, суровым полотенцем протёрла стопки. - Слушай, Иваныч... А разрешат Толика на кладбище похоронить?
- На моей памяти Анатолий Иванович - пятый самоубийца в Лозе. И никто из предыдущих четверых за оградой не лежит.
- Твоя правда. Церкви в селе нет, и никто открывать не собирается.
- Лоза селом называется. Значит, была когда-то церковь? - Я присел за стол и стал нарезать сало. С подозрением взглянул на чекушку: слишком кристальной была в ней жидкость.
- Была. На холме, где сейчас колхозный стан, стояла. Красивая, на пять куполов - я помню. В двадцать девятом комсомольцы сожгли. Среди них мой отец был. Так что вон откуда грехи нашей семьи тянутся! Нам легче в Бога не верить, а там - будь что будет!
- Так вы, Ида Петровна, всё-таки допускаете, что Бог есть?
- Не допускаю. Потому что не могу представить его своим куриным умом. - Коновалова уверенно, как за школьную указку, ухватилась за чекушку. - Закругляемся, Иваныч! Ты же не из секты "Благая весть" ко мне с агитацией зашёл. Давай помянем Анатолия Ивановича! Сложным он человеком был, но в этой сложности, быть может, я и виновата. А в целом... В целом - не хуже других! И тебя любил. И меня, наверное.
Ида Петровна под моим недоумённым взглядом собралась выливать содержимое чекушки в полулитровую банку. Зачерпнула из ведра кружку воды. Испытывающе посмотрела на меня.