Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Проклятие маркиза

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
   Проклятие Маркиза
   -роман-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ... Мухи рождаются для того, чтобы их съели пауки,
   а люди - для того, чтобы их глодали скорби
   А.Шопенгауэр
  
   1.
  
   Раскалённый плоский диск солнца, слегка сплюснутый по бокам,
   словно сорвался с наковальни хромого Гефеста, выкатился в небо и
   застыл в зените. Со своей знойной высоты солнце бросало в майс-
   кую землю яркие испепеляющие дротики. Перед его недельной аг-
   рессией поникли долу деревья и травы, а воды Ипути, курясь сизой
   дымкой, казалось, испарялись на глазах.
   Мои ноги в прошлогодних штиблетах, отживающих последние дни, распухли так, будто в каждую из них вонзилось по осе, и ныли, словно суставы хронического ревматика к циклону. Опти-
   мизма, с которым я сегодняшним утром оттолкнулся от крыльца своего дома, оставалось столько же, сколько и учительской зар-
   платы в кармане трижды заплатанных женой брюк - с гулькин
   нос.
   Я не терпел откровенной жары и невозмутимой стужи. И в том, и
   в другом случае душой страдал больше, чем телом. В большую жару или жуткие морозы я бывал близок к умопомешательству. У меня едва не случались эпилептические припадки, когда в такую погоду какие-то долги или обязательства гнали из дома. Прикусывая ворот сорочки или воротник меховой куртки, я пере-
   ступал порог, словно какой-нибудь шестой круг ада.
   По всем биологическим т психологическим параметрам я должен был родиться и жить. В Париже, где практически не бывает зимы и лета. Но что-то там напутал аист, забросив новорождённого меня на капустные грядки в хирый российские огород. Но какой я, к чер­тям собачьим, русский, ежели картавлю с французским пронон-
   сом. За это ученики за глаза величают меня Владимиром Ильичом.
   Хотя я самый натуральный Василий Ильич, да ещё с длинной и
   странной фамилией Бесприбрежников. Увы, мне не посчастливилось родиться мсье. И большую часть своей тридцати-
   пятилетней жизни я числился в каких-то товарищах - то ли чёрта лысого, то ли лешего кудлатого.
  
   И теперь этот уже не товарищ и ещё не господин Бемприбреж-
   ков, умирая от жары, хватая, как выхваченный на берег линь, знойный воздух, шагает по пустынной улице задрипанного рай-
   онного городка, который редко называют Зарайском, а чаще...
   Тьфу! Мне, преподавателю-филологу, невозможно начертать имя
   моего родного городка на бумаге. Но слов из песни не выкинешь.
   Сами зарайцы называют свой город Засранском. И есть за что.
   Грязнее, неопрятнее городишки даже Николай Васильевич Гоголь
   в своей жизни не видывал. Хотя проживал не так далеко от Зарай-
   ска-Зас...ка полтора века назад. В те времена ещё не дымились ас-
   фальтовые заводы, а мусорных контейнеров и в помине не было.
   И поэтому, выходит, что гоголевская миргородская свинья была
   чистоплотнее среднестатистического зарайца. Или же, если совсем в точку, - зас... Прости, Господи! Ведь никогда в жизни, хотя и
   родился в Зарайске, я сквернословом не был.
   Впрочем, все эти глупые измышления о Гоголе и Зарайске у меня
   произошли непроизвольно - от жары. Потому что на всё это мне плевать с высокой пожарной каланчи, которая чудом сохранилась в
   городе в обшарпанном и полуразвалившемся виде. А как иначе, коль у нас пироги печёт сапожник, а сапоги тачает дамский парик-
   махер Семён Дворкин? Если область возглавляет горе-журналист, а в районных воеводах ходит участковый-неудачник, то трудно ждать от Зарайске процветания Женевы. В Зарайск впору приез-
   жать, воскреснув, Салтыкову-Щедрину.
   И опять же, цинично-нелицеприятное отношение к своему городу
   и гордому партизанскому краю у меня от жары и от боязни поме-
   шаться умом. О чём, о чём я? Совсем о другом, о чём сегодня и не следовало бы думать. Об этом, может быть, не стоит никогда ду-
   мать. Потому что это легко и неинтересно. Надо думать о высоком
   и вечном или хотя бы о чём-нибудь важном для тебя, для твоих
   близких. Подтянуть штаны, спадающие с тощей задницы, попра-
   вить на курносом носу солнцезащитные очки и подумать о другом. Только не о глупых правителях и не о ценах на рынке, иначе от
   оптимизма, которого на донышке, вообще ничего не останется.
   ... Я проснулся за минуту до звонка будильника, за минуту до семи утра, погрозив пальцем солнцу, заглядывающему в форточку. И обнажённой сомнамбулой переваливался на кровати, нашаривая свои трусы, Не найдя и на полу с первой попытки, я потянулся к будильнику на тумбочке, дабы успеть, пока он не заверещал резаным поросёнком и не разбудил сладко спящую Людмилу.
   Люся томно обняла подушку в цветастой ситцевой наволочке,
   будто ей было недостаточно обнимать меня. Её крашенные сире-
   невые волосы зловещими мёртвыми змейками опадали на тонкие
   руки. По-детски припухлые губы были слегка приоткрыты, словно жаждали моего страстного поцелуя. Я без ума любил чувственные
   Люсины губы, одного их прикосновения к моим губам было достаточно, чтобы я превратился в сумасшедшего мачо.
   Где-то в углу, у Иконы Божьей Матери, нагло и назойливо жужжала большая муха, а я, облизнув пересохшие вдруг губы,
   любовался молодостью жены и с всё возрастающим желанием
   жаждал её припухлых губ. Ещё минуту я боролся со своим мужским эгоизмом. Люся легла поздно, наверняка, после часа ночи, когда я видел уже десятый сон. Наверняка, она хотела, желала прикоснуться нежными припухлыми губами к моим тонким и сухим. Но Люся пожалела мой сон, потому что женщины меньшие эгоистки, чем мужчины. Когда необходимо, они могут бороться со
   своими страстями.
   Ещё раз облизнув сухие губы, я взглянул на будильник. Бесстрастные, электронные зелёные цифры высвечивали 07.41. В
   принципе, если выпить утренний кофе не с тремя сигаретами, а с одной, у меня в запасе есть двадцать минут, Ведь на работу я всегда
   выхожу педантично ровно в семь тридцать. Люсе, верно, снится
   приятный утренний сон. Имея вечерний график работы в районном Доме культуры, она может понежиться в постели ещё часа два. Но
   какие у неё манящие, по-детски припухлые губы!
   Я лишь прикоснусь к ним мимолётным поцелуем, - решил я, - который даже не потревожит её сна. Я должен сделать это, потому что любовь и страсть рвутся из сердца, как переполнившая вулкан
   раскалённая магма из кратера. Нависнув над Люсей, как беркут над
   беззащитной перепёлкой, я коснулся её губ, и через мгновение изящные крепкие руки обвили мою шею.
   В этот день я опоздал на урок на целых две минуты, чего со мной
   не случалось уже года три, Но воспоминания о сегодняшнем утре
   были гораздо приятнее, нежели о чём-либо ещё. Я блестяще, с настроением дал три урока русского языка и два - литературы. Жаль, что в этот день не было никого из проверяющих. А после шестого урока выдавали зарплату за декабрь прошлого года. Мой
   пустой кошелёк объелся тремястами тысячами рублей.
   Что за эти деньги можно было купить в России за четыре года до
   начала третьего тысячелетия? Это достаточно непростой вопрос. На мою учительскую зарплату нельзя купит ста буханок хлеба. И от этой мысли моё настроение с сияющих вершин обвалилось в чёр-
   ную пропасть. А его жалкие остатки я терял по дороге на рынок. Я спешил, потому что лотошники через пятнадцать-двадцать минут
   начнут сворачиваться. Я спешил купить курицу и кое-каких фруктов. Завтра выходной, и мы с Люсей собрались ехать в Брянск, чтобы навестить любезную тёщу Анастасию Петровну, умираю-
   щую в онкологическом отделении в молодом сорокапятилетнем
   возрасте.
   Я не любил пошлых анекдотов про тёщ. Потому что моя тёща Анастасия Петровна была человеком замечательной души. Жаль,
   что хорошие тёщи умирают рано. Я просто обязан был побаловать
   чем-нибудь вкусненьким Анастасию Петровну. Тем более, что ей оставались считанные дни жизни. Гостинцы обошлись мне в сто пятьдесят тысяч рублей - в половину моей зарплаты. Если за жалкую курицу в поте ума своего надо трудиться целую неделю,
   то о каком присутствии оптимистического настроения можно гово-
   рить?!
   Вот в таком психологическом состоянии в прошлогодних штибле-
   тах я приближался к своему дому, стоящему на берегу Ипути - в
   живописном месте, Когда мне осталось пробежать пыльной улицей
   каких-то пятьдесят шагов, через дорогу со зловещей ухмылкой
   вальяжно пересёк чёрный кот. Или кошка. Суть не в половой при-
   надлежности этих гадких. неискренних животных, а в том. что во
   времена великих перемен и поголовного обнищания русского люда,
   народ, и в его числе я, сделался жутко суеверным.
   Я остолбенел на полушаге. Остолбенел с открытым от внезапного
   испуга ртом. Словно вместо самогонки хватанул семидестипроцен-
   тного уксуса. Каждой клеточкой тела я предчувствовал большую
   беду. Не помогли никакие призывы к разуму. Нет, нет, дорогу мне
   перешёл не обыкновенный чёрный кот. Он показался мне булгаков-
   ским Бегемотом - вестником неумолимого чёрного рока.
   Я ещё мог побороться с тупо обрушивающейся на меня новой,
   таинственной и пугающей судьбой, Я мог свернуть влево, в корот-
   кий узкий переулок и зайти к своему дому с обратной, западной
   стороны. Крюк был небольшим - всего метров сто. Но я уже не руководил собой, Моей волей завладело провидение в образе упи-
   танного чёрного кота. Переполненный отчаянием и страхом, я сделал осторожный шаг вперёд. Потом, всё ещё пытаясь сопротив-
   ляться безвольными фибрами души, второй шаг.
   И вдруг отчаянный, безумный азарт влил бодрую решимость в икры моих ног, Я почти бегом преодолел оставшееся расстояние до невидимой черты, по которой прошёл чёрный кот. А переступив её,
   расхохотался, как безумный.
   Пусть произойдёт что-нибудь страшное и жуткое! В конце кон-
   цов, хоть что-нибудь произойдёт!
  
   2.
  
   Вечно недовольная реальной действительностью покосившаяся калитка заскрежетала душещипательно жалобно. Она умоляла не
   тревожить её, а проходить во двор через дыру в заборе, которую я
   никак не удосужусь заделать третий год. Вообще последние два года у меня ни до чего не доходят руки, Как и мою огромную страну, меня охватила великая депрессия.
   Небольшой домик - шесть на восемь метров - принадлежал тёще.
   Я поселился в нём четыре года назад, целое лето с энтузиазмом
   приводил его и двор в порядок. Потом у Анастасии Петровны обна-
   ружился рак лёгких, и всё хозяйство пошло наперекосяк. Потому
   что идейным вдохновителем всего конструктивного была она.
   Так же, как и калитка, нехотя открылся большой старый замок на
   двери, Всего-то надо было влить в него несколько капель масла.
   Каждый раз я вспоминал об этом, когда проворачивал ключ, и через
   минуту благополучно забывал. Что-то планировать и быстро забы-
   вать об этом сделалось моей устойчивой привычкой. С тех пор, как
   заболела Анастасия Петровна, я жил по инерции, Словно брошенная гребцами лодка, плывущая по воле волн. Мене было всё
   равно: когда и к какому берегу принесёт меня.
   Люся, не дождавшись меня, ушла на работу. За гроши в Доме культуры она руководила кукольным театром. Подхватив от меня вирус депрессии, она тоже превратилась в сомнамбулу, оживая только в постели. Мы давно не выходили в гости, хотя у нас были какие-никакие друзья, отпускное время за неимением денег прово-
   дили дома за чтением книг и просмотром телевизионных программ.
   Или спали. Изредка перекидывались в карты, на час-другой ходили к реке. Наша жизнь будто бы остановилась, хотя годы шли, а ветер
   времени, убегая, укоризненно шуршал по шиферной крыше над нашими головами.
   В холодильнике в маленькой кастрюльке я нашёл вермишелевый
   суп из пакета, от которого меня уже тошнило. Моё мужское естест-
   во требовало мяса. Но мы со своими смешными зарплатами могли
   позволить себе лишь купить кости, называемые суповым наборами.
   Слава Богу, что не обзавелись ребёнком, о котором так мечтала Люся.
   Я вливал в себя суп ложками с большим усилием воли, будто про-
   тивную горькую микстуру, "Заморив червячка", я вылил остатки
   супа в кошачью миску. Рыжий кот с белой манишкой на груди по
   кличке Маркиз, потянувшись, лениво подошёл к миске, понюхал
   её и обиженно отвернулся. Даже котам было противно то, чем
   питались мы с Люсей.
   Из-за жары, из-за депрессии и бог весть чего ещё меня клонило ко сну. Но я купил курицу, которой отрубили голову за несколько дней до её естественной смерти. Варить её надо было не менее трёх-четырёх часов. И пересилив свою неподражаемую лень, я поставил кастрюлю с водой на газовую плиту. Сходил в зал и вер-
   нулся оттуда с Кнутом Гамсуном и нераспечатанной пачкой "Примы". Зевая до ломоты в скулах, открыл книгу.
   "Они уедут, уедут далеко, одному богу известно куда, но они спрячутся так, чтобы никто не смог их найти. Ведь верно, а? Потом
   они купят маленький домик и клочок земли где-нибудь в лесу, в великолепном лесу или ещё где; этот клочок земли будет их собственностью, и они назовут его "Эдемом", и он будет его обрабатывать, как ему этого захочется"!
   Господи! А ведь это и моя мечта спрятаться с Люсей в деревян-
   ном домишке в глухом лесу у родника. Хотя Робинзон Крузо из меня, как из тяжелоатлета балерина. Для меня гвоздь забить - проблема, не говоря уже о более сложной ситуации. В глухом лесу
   у родника мы с Люсей не умрём с голода, если нам с вертолёта будут сбрасывать еду.
   Николай Васильевич Гоголь писал образ Манилова с меня. За тридцать пять лет я настроил столько прожектов, что исполнись
   хотя бы один процент из них, и я стал бы всемирной знаменитос-
   тью. В юности я мечтал побить рекорд Бимона по прыжкам в длину. Но, прыгнув в десятом классе на шесть двадцать, я оставил свою мечту в покое. Я мечтал стать покорителем Космоса, но лёт-
   ному училищу предпочёл филологический факультет пединститута.
   Потом мне грезилась писательская слава. Я написал несколько откровенно наивных стихотворений, не дописал два рассказа и вот
   уже десять лет обдумываю гениальный роман, так и не решившись
   записать первую строчку, Я мечтал жениться на королеве без теле-
   сных и душевных изъянов, а нарвался на такую фурию, что до сих пор, вспоминая о первом супружестве, ощущаю дрожь во всех поджилках. И только с Люсей мне повезло. И не дурнушка, и пок-
   ладиста, Впрочем, за это я должен благодарить тёщу Анастасию
   Петровну,
   Время запуталось в паутине в дальнем углу на кухне и останови-
   лось. И Гамсун не к ситуации. Я застрял в застывшем пространстве,
   как незадачливый квартирный вор в форточке, не пытаюсь вырваться. Из всех человеческих желаний меня не покинуло лишь
   одно: спать, спать, спать... Хоть спички вставляй между век, чтобы
   они не захлопнулись, может быть, навсегда. Это было бы не худ-
   шим вариантом судьбы. К середине жизни я оказался в таком вяз-
   ком болоте, из которого, кажется, никогда не выбраться. К тому же,
   остановилось время. И даже не сучит лапками, как пойманная в
   паутину муха. Конец мая 1996 года. Вчера, сегодня, завтра, Этот
   день я знал три года назад, Не изменится он и через десять лет.
Разве есть смысл проживать один и тот же день всю жизнь?
   Чёрная минутная стрелка на кухонных ходиках сжалилась надо
   мной и прыгнула на одно деление вперёд, Пока меня окончательно
   не увлекло в пропасть депрессии, надо пройти в зал и на книжной
   полке обменять Гамсуна на Теккерея или Чейза. Но мне лень вы-
   крутить ввинченный в табуретку зад. Я и воздух вдыхаю с трудом
   и обречённо. Но покинуть табуретку всё-таки придётся: надо снять
   пену в закипающей кастрюле. И зачем я взялся варить старую кури-
   цу? Это могла бы сделать и Люся, вернувшись с работы.
   Я резко вскакиваю и срываю со стены шумовку. Я рассердился на
   себя, на своё безволие. Уж если разучился делать добро для себя, то не надо забывать о тех, кому обязан, кого любишь. Ведь на этой
   огромной и бестолковой планете, товарищ-господин Бесприбреж-
   ников, у тебя не осталось близких людей. Кроме Анастасии Петров-
   ны и Люси. Как-то незаметно я растерял друзей, с которыми любил
   выпить и поговорить, как-то незаметно они превратились просто
   в знакомых.
   Мои родители умерли в один день и в один час, когда мне было
   три года. Вернулись в хорошем подпитии со свадьбы и раньше
   времени закрыли юшку в печи. На моё счастье я в ту ночь находил-
   ся у бабушки. Мать с отцом умерли совсем молодыми, не успев
   родить мне брата или сестру. Пятнадцать лет назад поторопилась уйти к Богу и моя милая бабушка. Теперь собирается сделать это
   и Анастасия Петровна. Кто она мне? На этот вопрос не ответить с
   полной определённостью, На третий день после моего развода с первой женой она вошла в заброшенный барак на краю города. Я
   уже успел привязать к балке верёвку, когда она подходила к бараку.
   Уф... Тяжёлая работа варить курицу, когда не осталось сил на
   продолжение жизни. Лёгкая шумовка из нержавеющей стали каза-
   лась двухпудовой гирей. На середину паутинного кружева выполз
   зловещий паук и схватил муху и время, чтобы успокоить их навсег-
   да. Что будет со мной, если моё время превратится в высосанную
   мумию? Ничего не будет. Потому что я сам давно превратился в
   паука, лениво и без аппетита сосущего невинное время. И время, и
   пространство, и мироздание ни в чём не виноваты передо мной.
   Они абсолютно нейтральны. А знаками минуса или плюса наделяю
   их я. В зависимости от того, как воспринимаю их в данную минуту.
Или в течение всей жизни.
   Сидя за столом, я смотрел в раскрытую книгу и не видел ни строчки. Слово какой-то невидимка, пока я занимался пустым
   философствованием, стёр ластиком отпечатанное в типографии. И
   постепенно небольшая книга стала превращаться в большую белую
   подушку, Заманчиво уютную. Я аппетитно зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и уронил безвольную голову на книгу. Или подушку?
   Я провалился в виртуальную бездну, из которой неспеша начали
   выплывать гротесковые аллегории: какие-то чудовищные, изощрён-
   но изогнутые зелёные, жёлтые и чёрные поганки, заплетавшиеся
   вокруг тонких и уродливых стволов неведомых деревьев. Поганки
   росли и множились, захватывая в полон неопрятную диковинную чащу. Я не видел ни единой живой души, не ощущал себя во сне, но всё моё существо начало наполняться тяжёлым и жутким страхом. Откуда-то издалека, за чащей я закричал и проснулся.
   Весь в холодном липком поту.
   Взглянув на ходики, я отметил, что отсутствовал в понятной мне
   реальной действительности двадцать минут, Сон разума рождает
   чудовищ, и я пожалел о том, что являюсь гомо сапиенс, Лучше бы
   я был котом Маркизом, который, учуяв аппетитные запахи, исходя-
   щие из кастрюли, подошёл ко мне и подхалимски стал тереться о
   ногу. Маркиз свободен от прошлого и будущего и не терзается без-
   радостным настоящим. Его не глодают, как голодные собаки кури-
   ные косточки, человеческие скорби, Он живёт ради того, чтобы жить, и свободен от любых долгов и обязательств. Их у него прос-
   то-напросто нет. Не хочешь поменяться своей судьбой со мной? А,
   Маркиз?
   Ленивый рыжий кот с белой манишкой на груди понял, что в
   данную минуту вкусненького ему не обломится, ушёл в зал, чтобы
   там, в удобном кресле, досматривать свои кошачьи сны. Наверное,
   приятные. С послушными мышами, саможеланно лезущими в пасть, и сметанными лужами во дворе. Интересно, какие сны ви-
   дятся котам?
   У меня такое ощущение, что во всём мироздании я нахожусь в
   единственном человеческом экземпляре - скучном и непривлека-
   тельном. Даже кот Маркиз побрезговал иметь дело со мной. Но
   меня угнетало не одиночество во Вселенной. С ним я смирился давно. У меня с детства было ощущение, что я родился не на той планете и не в своё время. Всему окружающему противилась моя душа. Ещё сильнее и отчаяннее противиться сейчас. выходя из
   дома, я превращался в другого, незнакомого мне человека, И этот
   человек жил, работал, общался с людьми вместо меня и под моим
   именем, а я ожидал его дома, Даже с Люсей я был одинок и не
   сливался с мирозданием.
   Я почему-то поднял голову к потолку, заклеенному светлыми обоями, С потолка мне иронично подмигивали Шопенгауэр с Ницше.
   - Всякое удовольствие и всякое счастье имеют отрицательный
   характер, между тем, как страдание по своей природе положитель-
   но,- сказал Артур.
   - Люди так надоели друг другу, что захотели непременно иметь
   такой уголок мира, куда человек не приходит со своими терзания-
   ми, - глубокомысленно изрёк Фридрих.
   - А шли бы вы оба!.. - прогнал я немецких философов. - Хочу -
   чувствую себя счастливым, хочу - несчастным. Это моя жизнь, моё
   настроение, и я никому не позволю понукать иною! Даже древним
   философам.
   - Настоящее иногда не удовлетворяет нас, а будущее ненадёжно,
   прошедшее не возвратно. Только в конце познания всех вещей человек познаёт самого себя! - хором сказали философы и раство-
   рились в потолковых обоях.
   - Я по горло сыт своим пессимизмом, чтобы добавлять к нему ваш! - крикнул я им вдогонку.
   Я найду способ и причину почувствовать себя счастливым. Я ешё
   не стар, чтобы воспринимать жизнь скептически, и не молод, чтобы
   бездумно расходовать на тоску драгоценные часы жизни. Я докажу
   это себе и им. Вот только посплю чуток. Заведу будильник на полтора часа. Этого достаточно, чтобы не выкипела в кастрюле вода и, может быть, сварилось мясо. После сна я смогу или застав-
   лю себя смотреть на реальную действительность по-другому. Луч-
   ше быть восторженным сумасшедшим, чем законченным умным циником. Жизнь продолжается, В ней можно отыскать что-нибудь приятное для души, Надо только хорошенько порыться в ее тайни-
   ках.
   Накрутив будильник, я поставил его у дивана. И решительно откинул своё тело на диванные пружины, которые лишь жалобно
   скрипнули, И сразу же уснул под монотонное и успокаивающее
   мурлыканье Маркиза.
  
   3.
  
   За три часа всё-таки сварилась курица, которая чуть-чуть не успела откинуть лапки естественным образом. Вытаскивая её из
   кастрюли, я едва не захлебнулся слюной.
   Всё-таки от супа в кубиках не разжиреешь. Мяса в его естествен-
   ном образе я не пробовал уже месяц, со дня рождения директора школы. Дал же мне Господь жить во времена великих потрясений!
   Мои крепкие зубы жаждали с аппетитом вонзиться в синюшний окорочок курицы. Но между ними мясом, как щит радимича, я по-
   ставил левую руку.
   До какого унижения довели русскую интеллигенцию! - почему-то
   без гнева подумал я. Даже собрать в себе горстку злости у меня не
   было сил. От депрессии или голода? Думать об этом я посчитал делом совсем уж унизительным, Я страдаю, значит, моя жизнь по-
   ложительна. Не так ли, герр Шопенгауэр?
   Стараясь больше не дразнить своё обоняние, я засунул вареную
   курицу в чугунок и прикрыл крышкой. После чего отрезал от буханки хлеба солидный ломоть, полил его подсолнечным маслом и круто посыпал солью. Вот так, пожалуй, посытнее "дюшерака" будет. По-русски просто. С куском хлеба я, как Христос с крестом
   на спине на Голгофу, поплёлся в свой кабинет - маленькую комнатушку два на два с половиной метра, в которую, кроме диванчика, письменного стола и этажерки, смогли втиснуться ещё стул и настольная лампа. Причём, если из-под стола выдвигался стул, то нельзя было пройти к дивану. А если я хотел пройти к дивану, то нельзя было выдвинуть стул.
   В этом кабинетике, в этой каморке я готовлюсь к урокам и прове-
   ряю тетради учеников, И ещё собираюсь написать гениальный роман.
   Пока я, минуя зал, дошёл до своего письменного стола, благопо-
   лучно был съеден хлеб. Я вытер ветхим полотенцем, висевшим на
   спинке стула, перпачканную постным маслом правую руку, а левой сжал тонкую шею графина. Несколько глотков тёплой воды, глубокая затяжка зловонной "Примой", и жизнь уже не казалась такой безысходной.
   Ртутный столбик моего настроения только-только сорвался с нуля и медленно пополз вверх, И чтобы не останавливать его неторопливое восхождение, я старался не смотреть на стопку школьных тетрадей полуметровой высоты. Нет, нет...Прикоснуться к стопке тетрадей, значит, безрассудно броситься в омут чёрной депрессии. И я усилием воли перевёл взгляд на стену.
   Мой уставший, чуть теплящийся светом жизни взгляд остановил-
   ся на чёрно-белой фотографии в незамысловатой рамке. С фотогра-
   фии с печальной укоризной тёмными глазами смотрела на меня
   Анастасия Петровна. Это фото сделано пять лет назад, когда тёща
   была цветущей сорокалетней женщиной. Пять лет назад. Через три с половиной месяца после моего развода с первой женой. Техничка школы Анастасия Петровна пригласила на своё сорокалетие меня и моего друга, преподавателя физики Валюху Шилова. Валюха и сделал этот фотопортрет. На нём у Анастасии Петровны печально- укоризненный взгляд. В них обида на мир? Или на меня? В момент
   фотографирования она смотрела в мои глаза. Почему с укоризной? Ах, да! В тот вечер я активно приударил за её дочерью Люсей.
  
  
   А за три с небольшим месяца до этого вечера...
   Из районного суда мы с Катей вышли вместе, Нас развели быст-
   ро, за три минуты. Судья задал лишь несколько ничего не знача-
   щих, дежурных вопросов. Городок наш маленький, и судье всё было ясно задолго до этого дня. Катя уже полгода жила в роскошном двухэтажном особняке самого крутого в районе коопе-
   ратора. Будь проклят тот день, когда я разрешил ей устроиться на работу продавцом в магазин этого бизнесмена!
   Мы с Катей после окончания пединститута шесть лет снимали
   маленькую халупку с печным отоплением и с удобствами на дворе
   за тридцать рублей в месяц. Поначалу Катя была полна романтики
   и энтузиазма, искренне считала, что нам ещё повезло: по распреде-
   лению мы не попали в глухоманную деревушку в школу на сорок-
   пятьдесят учеников, Нас оставили, хоть и в задрипанном, но горо-
   дишке. И на полном серьёзе года через три обещали квартиру.
   Но всё пошло кувырком в нашей стране и, как следствие этого,
   в нашей семье. В неподходящее время родился Виталик, в год, когда чёрными крыльями накрыла Россию гиперинфляция. После
   смерти бабушки я остался круглым сиротой. Не из зажиточной
   семьи была и Катя. Мы медленно и уверенно стали погружаться
   в унизительную нищету, которая, как ржа, разъедает любую любовь.
   - Бесприбрежников, ты мужчина или нет?! Ты Обязан обеспечи-
   вать семью материально!
   - Кролик! ( Так ласково я называл Катю, потому что девичья её фамилия была Кролёва). Что ты предлагаешь? Чтобы я натянул на свою бестолковку капроновый чулок и вышел на большую дорогу?
   - Не ёрничай! Можно найти более высокооплачиваемую работу или приработок!
   - В нашем Засранске?! Да и не хочу я другую работу, мне своя
   нравится!
   Так продолжалось в течение двух лет. Упрёки Кати то затихали, то вдруг взлетали по новой, с каждым разом до более трагической
   высоты. В конце концов, я подбил Валюху Шилова открыть товарищество с ограниченной ответственностью "Покой". Валюха
   у денежных приятелей занял энную сумму, и мы стали изготавли-
   вать гробы и памятники, фотографировать похороны. Но, к нашему ужасу, зарайцы вдруг заартачились, стали умирать неохотно и редко, а ввиду инфляции не спешили заказывать памятники и тем паче - фотографии. похороны - не свадьба, можно и поскромни- чать
   В общем, через полгода наши "рога и копыта" не просто прого-
   рели. Мы залезли в такие долги, что нас с Валюхой его денежные дружки основательно помяли. Правда, рёбра остались целы. В результате - мы с большим трудом вернулись в школу, а после уроков до полуночи разгружали вагоны с солью, нанявшись в рабы к предприимчивому армяну. Мы чуть не сдохли от непосильного
   труда. Зато рассчитались с долгами.
   В коммерцию меня больше не тянуло, и всё меньше тянуло ко мне Катю. А я ведь любил её безумно, какой-то сумасшедшей сред-
   невековой любовью.
   И вот мы в последний раз вышли на улицу вместе. Из зала суда.
   - Прощай, слюнтяй! - с явным презрением попрощалась со мной Катя.
   Это было не самое обидное слово, вылетевшее из её красивых чувственных уст. В течение последних трёх-четырёх лет их было много. Бездарь, бесхребетник, тряпка, кисель, вшивый интелли-
   Гент, неудачник, лежебока, тюха-матюха, Манилов, сирота казан-
   ская, бич, бомж, плебей, помойный кот, нищий доходяга, облезлый кобель - это далеко не полный перечень моих кличек в годы гиперинфляции. И даже в постели, в которой мы с Катей оказыва-
   лись всё реже, в мгновения наивысшего экстаза она вскрикивала:
   "Как же хорошо, нищий идиот"! Мне было обидно, но я продолжал унизительно любить её. И надеяться, что однажды правительство опомнится и в десять раз повысит зарплату учителям.
   - И ты даже чуточку не сожалеешь? - с дрожью в голосе бросил я
   вслед уходящей Кате. В дорогом элегантном наряде она была ещё
   красивее, чем в тот день, когда я с первого взгляда влюбился в неё.
   - Ни чуточки! - Катя обернулась и высокомерно посмотрела на
   меня. - Даже на кончик мизинца!
   Стоял июль - тёплый, исходящий негой. У меня был отпуск. И мне тем более было трудно пережить окончательный разрыв с
   Катей. Я любил её, любил Виталика и не мыслил своей жизни без них. Когда она просто перешла жить к крутому коммерсанту, у меня ещё оставалась надежда: перебесится, насытится красивой, но пустой жизнью и вернётся. Ведь она тоже любила меня. И вот теперь погасла последняя искорка моей надежды. Катя беременна от кооператора, через две недели у них свадьба.
   На беду ещё и Валюха Шилов укатил к родителям в Орловскую область. Я остался один, как перст, торчащий посреди неприветливой планеты. Зачем жить, если ты никому не нужен?
   Ни один из коллег при случайной встрече не выразил мне даже дежурных слов соболезнования. От отчаяния я три дня упорно,
   в полном одиночестве пропивал отпускные. Благо, что вонючая самогонка у бабки-соседки была недорогой.
   И вот вечером третьего дня в ветхом сарайчике я отыскал верёв-
   ку. В этом сарайчике были довольно прочные стропила, чтобы на
   одной из них повеситься. Но перед моими глазами предстала омерзительная картина: меня, как никому не нужного человека,
   находят через неделю, а то и через две в виде изъеденного червями,
   жутко смердящего трупа. Даже на мёртвого меня будут смотреть с омерзением. И сын Виталик подумает, что его папка был омерзи-
   тельной вонючкой. И я пошёл к заброшенному фабричному бараку,
   что стоял неподалёку от реки. По утрам мимо барака проходят рыбаки, и кто-нибудь из них вытащит меня из петли.
   В сгустившихся сумерках я вошёл в барак и не заметил, что на крутой берег поднимается с тазом выполосканного белья техничка
   нашей школы Анастасия Петровна. Я перекинул верёвку через стропилину, сделал петлю, просунул в неё голову. Даже на кончик
   мизинца Кате не было жаль меня, И даже на микрон ногтя мне не было жаль себя. Это мироздание слишком жестоко для людей, и не стоит жалеть о нём, Не стоит бояться гнева Господня, потому
   что Бога нет. И я оттолкнулся ногами от берёзового чурбана, на котором стоял.
   Мне показалось, что меня рвануло не вниз, а вверх. Какой-то жар-
   кий, словно раскалённый до бела в горниле, обруч перехватил мне шею. Яркая вспышка, словно в барак вкатилось полуденное солнце,
   ослепила меня. По телу пробежал острый электрический разряд,
   словно я сидел на электрическом стуле. И всё. Тьма. Непроглядная
   и беспробудная.
   А потом я вдруг почувствовал боль в области кадыка и шейных позвонков. И после этого очнулся, с недоумением оглядываясь вокруг себя. Я лежал на земляном, замусоренном полу барака, и кто-то, ослабив Петю на моей шее, обрезал верёвку куском ржавой косы. Я в недоумении поднял глаза. Надо мной стояла Анастасия Петровна. Я не видел её лица, глаз. Я видел только ослепительно белые трусики из-под распахнувшегося с двух нижних пуговиц тёмного халата.
   Я закашлялся. Кашлял долго, с натугой выпуская воздух из лёгких. И прокашлявшись, прохрипел:
   - Зачем? Если человек не желает жить, не надо заставлять его это делать насильно.
   Анастасия Петровна опустилась на корточки, оторвала мою без-
   вольную голову от земли и прижала её к своей пышной тёплой груди. И от этой теплоты мне вдруг сделалось уютно и покойно. А мягкая, ласковая рука Анастасии Петровны перебирала, словно четки, волосы на моей голове.
   - Ну что вы, Василий Ильич?! Такой молоденький, красивый, ум-
   ный! Тебе ещё жить и жить!
   - Зачем жить, если тебя никто не любит?!
   - Почему никто? - вдруг горячим шёпотом заспорила она. - Я тебя люблю!
   И будто в доказательство своих слов, припала пахнущими мылом и свежим ветром губами к моим - тонким и сухим. У меня перехва-
   тило дыхание, и в полусознании я почувствовал, как чьи-то нетер-
   пеливые руки расстёгивают ремень на моих брюках.
  
   4.
  
   Эх, любезная моя Анастасия Петровна! Самая нежная, ласковая и страстная женщина в мире! Если бы ты не была старше меня на десять лет, разве я приударил бы за твоей дочерью?! Велика сила предубеждений в пошлом человеческом обществе.
   С вздохом я отвернул взгляд от фотографии тёщи. В высокой стопке тетрадей отыскал сочинения седьмого "Б" класса. Насилуя своё самолюбие, открыл первую тетрадь. Кончался май, и надо было выводить оценки по итогам учебного года. Завуч явно не поймёт меня, когда я сошлюсь на свою депрессию. Учитель - это мученик, который должен нести на Голгофу свой крест каждый день.
   Размеренно тикали ходики на моём столе, медленно сочилось в пространстве время, медленно и уверенно съезжали набекрень мои мозги. Глаза закрывались сами, и я после каждой проверенной тетрадки протирал их кулаками. Эдак я напропускаю ошибок, что самому стыдно будет!
   - Так дело не пойдёт! - сказал я вслух, поднимаясь из-за стола. - Пойду на Ипуть. Искупаюсь, освежусь.
   Завтра воскресенье, и я мог отложить эту нудную работу на све-
   жую голову. Но... Мы с Люсей завтра едем в Брянск в областную больницу.
   Потянувшись, я сомнамбулой выполз из своей душной норы, которую гордо назвал кабинетом. Со скоростью трёхсотлетней черепахи преодолел пять погонных метров зала, распахнул двери
   на кухню и... обомлел от ужаса. Мои глаза, приклеившиеся к чугун-
   ку на лавке, начали выползать из орбит и, наверное, превзошли в диаметре крышку с чугуна, валявшуюся на полу. Чугунок был пуст, как будто я не клал туда сваренную курицу!
   Я недолго думал о чертовщине и барабашках, заведшихся в нашем доме. Дверь в сени была приоткрыта, и вором явно был не домовой, Я вышел в сени. Ага! Приоткрыта дверь и на улицу. Неужели, пока я вспоминал о незабвенной Анастасии Петровне и проверял тетради, в хату незаметно прокрался голодный бич? А Шарик? Верный и стойкий сторож Шарик? Не было случая, чтобы он добросовестно не облаял чужака. Шарик мирно спал в своей будке. Торчать на жаре у него не было веской причины.
   Я внимательно вгляделся в тропинку. ведущую от калитки к крыльцу. Будто на пыльной утрамбованной земле мог рассмотреть следы грабителя - любителя курятины. И тут я услышал слабое плотоядное урчание. Мой взгляд стремительно переместился вправо - к дровянику. Противный, мерзкий рыжий плут Маркиз, пристроившись у колоды с торчащим в ней топором, уже наполо-
   вину обглодал курицу, изрядно вываляв её в пыли.
   В первую минуту я растерялся и беспомощно опустился на крыльцо. Семьдесят тысяч рублей - это уму непостижимо! С чем же мы завтра поедем к умирающей Анастасии Петровне?! Я зап-
   лакал. Скромными молчаливыми слезами. А проклятый Маркиз даже не взглянул на меня, разделываясь с несчастной курицей, как уссурийский тигр с косулей.
   Растерянность постепенно покидала мои парализованные вены и капилляры. Её выталкивал гнев, разгонявший, как центрифуга, кровь по жилам. А потом с гневом сплелась в яростном танце месть. Эта гремучая смесь и подбросила меня с крыльца. Тут уж рыжий плут испугался и отпрыгнул на два шага от аппетитной тушки. Но продолжал пожирать её плотоядными, горящими зеленью глазами, изредка бросая недовольный взгляд на меня.
   Гнев и месть, распиравшие меня, утихомирились. Они понимали, что на время должны отдать пальму первенства спокойствию. Иначе им, жаждущим крови, не полакомиться ею. Рыжий нахал, из-за которого почти рухнула моя жизнь, просто-напросто скроется в дровянике. И будет из поленницы дров с иронической злостью наблюдать за моими тщетными попытками достать его.
   Поэтому я неспеша, будто бы равнодушно, прошёл к колоде. Не
   делая резких движений, протянул Маркизу недоеденную курицу и ласково покликал его:
   - Кис, кис!
   Рыжий разбойник с недоверием и беспокойством оценивал соз-
   давшуюся ситуацию. Поддаться искушению было опасно, но у хозяина такой бархатный голос и такое доброе лицо! Быть может, и не нужна ему эта старая жёсткая курица! И все-таки, какая вкусно-
   тища! Не то, что противно воняющий "дюшерак"! И размоченные в воде хлебные корки. И Маркиз, внутренне ещё сопротивляясь, пугливо помяукивая, пополз к вожделённой курятине.
   Когда рыжий обжора прикоснулся носом к грудке курицы, я резко и ловко, как регбист кожаную дыню, схватил его. И тогда Маркиз понял, что глубоко ошибся в доброте хозяина. Все-таки, какие эти людишки лицемерные и коварные твари!
   Рыжий плут отчаянно и высоко завопил, пытаясь вырваться. Но я
   мёртвой хваткой держал его за холку.
   - Что же ты наделал, тварина прожорливая?! Ты без ножа меня зарезал! - Снова напитываясь гневом, тряс я кота. - Знаешь, что с такими разбойниками делают? Их убивают!
   Я хотел изо всех сил запустить котом, словно бейсбольным мячом в стену дровяника. Но тут на мои глаза попался топор, торчащий в колоде. У меня помутилось сознание. Перед глазами калейдоскопичными картинами Дали замелькали Красная площадь,
   лобное место, разбойник Емелька Пугачёв. Моя левая рука уверен-
   но перехватила кота у правой, а та, освободившись, вырвала топор из колоды.
   До притихшего было Маркиза дошёл весь ужас происходящего. Ещё громче и отчаяннее он завопил и попытался вырваться, изво-
   рачиваясь своим фантастически гибким телом. Острые когти без-
   жалостно вонзились в мою руку - в тыльную сторону ладони, в запястье, раздирая их. Но ярость и месть клокотали во мне исланд-
   скими и камчатскими гейзерами, и я не обращал внимания на боль. Голова рыжего разбойника всё-таки оказалась на плахе, и ту же тяжёлый топор опустился на рыжую шею. Ужасная средневековая казнь состоялась.
   Я отбросил топор в сторону, а труп кота с болтающейся на шкур-
   ке головой - в другую. Весь гнев выплеснулся из меня вместе с ударом топора, и в душе осталась пустота. Одна лишь зияющая чернотой пустота. Я с ужасом смотрел на дело рук своих и дрожал всем телом, И ещё я пытался заглянуть внутрь себя, на того страш-
   ного зверя, что родился во мне минуту назад. А может, не родился,
   а жил во мне всю жизнь, притаившись до поры до времени?
   Мысль о том, что всю эту мерзкую картину могут увидеть соседи,
   а ещё хуже - кто-нибудь из учеников, заставила меня придти в себя, Слух об учителе-палаче, безжалостно рубящим головы котам,
   разлетится по маленькому Зарайску в течение двух-трёх дней. И потом не отмоешься до конца жизни!
   Пугливо озираясь по сторонам, я сорвал с бельевой верёвки ста-
   рую дерюжку, бросил в неё труп кота, завернул и понёс в конец огорода. Там, за оградой, бросил свёрток в густые заросли сирени. Жёстким огнём горели ладони, горело лицо, будто у меня подня-
   лась температура. И насквозь прожигали спину яростные лучи солнца. Оно лютовало перед тем, как собираться на покой.
   Я вернулся во двор, у колонки тщательно пучком травы вымыл топор. Набрав ведро воды, при помощи половой тряпки и топора старательно помыл-выскоблил колоду. И уж потом долго с хозяй-
   ственным мылом смывал кровь с рук.
   Болели, кровоточили предсмертные царапины Маркиза на левой руке. Все улики были смыты побеждающей живое и мёртвое водой,
   и только разодранная левая рука вопиюще указывала на жестокого палача кошачьего племени. А если сейчас по каким-либо делам войдёт Люся, что я ей скажу?
   Поддерживая горящую от боли левую руку правой, я побежал в дом и лишь после этого немного успокоился. Но мешала сосредо-
   точиться обширная тупая боль в голове. Будто, отрубая голову Маркизу, я по неосторожности стукнул обухом топора по своей.
   И ещё я с трудом удерживал рвоту. В конце концов, мелькающие,
   как в калейдоскопе, кадры казни кота, на переднем плане которых
   были мои окровавленные руки, вызвали новые рвотные потуги, ещё более сильные. Я выскочил из дома, побежал к туалету за хлевом. У меня наизнанку выворачивались внутренности. Со стороны можно было подумать, что страдает горький пьяница, перебравший недоброкачественного пойла на гулянке.
   В слезах и в тоске я сел на крыльцо и закурил сигарету. Повязка сползла с левой руки, и мне пришлось ещё раз, более старательно перебинтовывать. При этом руки мои дрожали, меня охватил какой-то непонятный, гадкий мандраж.
   "Ну, что ты, как последний слюнтяй, расклеился-расквасился?! - заговорил во мне кто-то жестокий и уверенный в себе. - Другие людей десятками мочат - и ничего, живут"!
   На самом деле: чем отличается кот от того же петуха или селезня?
   Разве я не отрубал головы домашней птице? Маркиз такая же животная тварь, как и птица. Если бы у котов было съедобное мясо,
   их резали и убивали точно так же, как свиней. Режут же корейцы собак - и ничего. Не страдают угрызениями совести.
   Тоска и чувство раскаяния немного отпустили душу, и, докуривая
   сигарету, я уже думал о том, как выкрутиться из создавшегося по-
   ложения.
   С чем ехать завтра к тёще? Ведь она просила куриную ножку и бульончика. Бульончик-то остался, а курицу с превеликой благо-
   дарностью ко мне доел Шарик. Нет, с одним бульоном ехать в Брянск не годится - стыдно. Может быть, куриная ножка - послед-
   няя тёщина просьба. А не выполнить последнюю просьбу хорошего человека - великий грех!
   Я с тоской оглядел свой запущенный двор, Дружными кустами взошла молодая крапива. Всё лопушистее становился репейник у забора, где торчали ещё и прошлогодние его былья. А ближе к калитке, в углу ворот, будто ниоткуда, возник чертополох.
   И лишь хорошо утоптанная тропинка от калитки до крыльца говорила о том, что в этой, слегка покосившейся избе с потрескав-
   шимся суриком на обшелёвке, живут люди. Ладно, нет денег на краску. Но коса-то стоит в дровянике. И обкосить небольшой двор для мужика - дело десяти минут.
   Каждый день мы с Люсей проживаем, будто последний в жизни. Слава Богу, что картошку и кое-какую огородину посадили!
   И солнце стало светить иначе, дискомфортнее, и ветер стал хищнее. занозистей, и небо поблекло с тех пор, как слегла Анаста-
   сия Петровна. Без неё, жизнерадостной и инициативной, мы с Люсей превратились в беспомощных желторотых птенцов. Нет,
   тёща не косила двор, не ремонтировала забор, не колола дрова. Это делал я. Но она могла обставить дело так, что я не замечал даже, что тружусь в поте лица. Без неё наши двор и дом зарастали дурно-
   травьем и грязью.
   Я с тоской, а затем с некоторой надеждой посмотрел в заросли крапивы и лопуха, будто туда могла забрести бесхозная курица, А пусть даже и не бесхозная! Сегодня, находясь в таком безвыходном положении, я решился бы на всё, даже на примитивную кражу. Если бы в наш двор случайно забрела курица начальника милиции, она оказалась бы на колоде.
   "Увы, увы!.. - с саркастической иронией подумал я. - Начальник милиции живёт в городской квартире и кур на балконе не разво-
   дит".
   И вдруг подозрительно шевельнулись листья лопухов. Я насторо-
   жился. Неужели Господь услышал меня и погнал в мой двор сосед-
   скую курицу? На всякий случай я посмотрел на улицу, на огород соседки Капитолины Сергеевны - нигде ни единой души.
   Я весь напрягся, стал осторожно отрывать свой зад от крыльца, превращаясь в ястреба, выслеживающего свою добычу. гусиным шагом я продвигался ближе к лопухам, Неужели по изящным слоновьим листьям прошёлся порывом ветер?
   Нет, ветер сегодня после обеда даже не заходил в Зарайск, Но листья, похожие на уши слона, опять шевельнулись. Я Львом Яшиным, приготовившимся отражать одиннадцатиметровый удар,
   напряг икроножные мышцы. Но вдруг из-под лопуха показалась любопытная мордашка чёрной кошки. Это соседская Мурка. Она частенько приходила свиданьичать с нашим Маркизом, Наш рыжий плут из-за своей непревзойдённой лени джентльменом не был и сам ходить к кошкам ленился.
   Мне показалось, что Мурка посмотрела на меня с презрением, как на кастрированного кота, Она учуяла что-то неладное, увидев меня в нелепой охотничьей позе, учуяла во мне, возможно, котоубийцу. Мурка взъерошила шерсть, вытянула спину и зашипела, словно была родственницей кобры, И после этого, жалобно-испуганно мяукнув, перелетела через забор и помчалась, задрав хвост, к своей хате.
   Я опустился на четыре конечности и едва не затявкал вслед кошке. Но вместо этого тихонько заскулил от накатившей девятым валом обиды. И ещё - тоски. Так унизительно я себя не чувствовал даже в день, когда обрезала верёвку на моей шее Анастасия Петро-
   вна. Ничего я не могу сделать по-человечески: ни жениться, ни повеситься, ни сберечь курицу для любимой тёщи.
   Я мыслил высокими категориями, я хотел спасти мир. Превыше всего были для меня общечеловеческие ценности и любовь к чело-
   вечеству, на их алтарь я готов был положить свою жизнь. Я мечтал стать для заблудших людей мессией, а две минуты назад готов был отловить чужую курицу и отрубить ей голову. Пошло и отврати- тельно!
   От ненависти к своей особе, мне хотелось плюнуть ей в лицо. Но это по всем физическим законам сделать было невозможно, Но что не сделает физик, придумает лирик, переживающий душевную драму. Я сплюнул на ладонь и размазал слюну по своему лицу.
   И вдруг из-под листьев показалась кошачья морда - на этот раз рыжая, Я сразу же узнал Маркиза, который ехидно усмехался и подмигивал мне, как булгаковский Бегемот. Показалось, что у меня на загривке вздыбилась шерсть, я выгнул спину и зашипел. Но я не задрал свой пушистый хвост, готовясь пуститься наутёк, а, зажму- рив глаза, стал задом на четвереньках отползать к крыльцу. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, то непременно вызвал бы неотложку с психиатрами.
   Мои туфли каблуками коснулись крыльца, и я пришёл в себя. Прежде всего, стёр рукой идиотскую улыбку с губ. С недовер- чивым страхом посмотрел на лопух. Маркиз исчез. Его и не могло быть под лопухами. Но почему тогда колыхались, подрагивали большие, как уши слона, листья?
   Я потрогал свой лоб - он был горячим. неужели то, что я видел - бред заболевшего человека? Что, бред: кошка Мурка или кот Маркиз?
   Я неумело перекрестился. Чур, чур! Только не меня! Мои губы стянуло жаждой и пересохло в горле. И я сделал первую глупость: температуря, пошёл к колонке и с жадностью выпил холодной воды.
   После этого не заставила себя ждать вторая глупость. Вместо того, чтобы проглотить таблетку ацетилсалициловой кислоты и лечь в постель, я побежал в хлев, схватил косу и, даже не прикоснувшись к ней точильным бруском, как Дон-Кихот на ветряные мельницы, набросился на крапиву и лопухи. Чтобы из них никогда не выглядывали кошачьи морды!
  
   5.
  
   Я не прошёл и полпути, сминая, сбивая косой дурнотравье, а меня уже поджидало ещё одно разочарование сегодняшнего дня. Врубившись в прошлогодний ствол репейника, коса хрустнула на соединении с косовищем, и я в сердцах отбросил её в сторону, А между тем, температура поднималась, и у меня уже горело горло, от слабости подкашивались ноги и кружилась голова. С чего бы это? Заболеть в конце мая жаркими днями - это надо уметь. И это совсем некстати, когда доживает последние дни на белом свете Анастасия Петровна.
   Пошатываясь, я пошёл в дом, отыскал градусник в серванте, пос-
   тавил на газ чайник. Пока закипала вода, набежало температуры -39,2 градуса. Не слабо! Я посмотрел на часы. Шесть с четвертью вечера. Люся вернётся не раньше десяти. Значит, спасение утопа-
   ющих - дело рук самих утопающих. И я с трудом оторвался от табуретки. Выпил сразу четыре таблетки аспирина и заварил чай на малине.
   Испить чая и завалиться в постель. Использовать внезапно свалившуюся на меня болезнь и выспаться за прошлый год и на год вперёд, Я постоянно не высыпаюсь, хотя сплю, как любой нормаль-
   ный человек. Виной тому депрессия, накатившая не только на меня,
   но и на Люсю после того, как попала в больницу Анастасия Петров-
   на.
   Каждый глоток чая отдаётся в затуманенных мозгах: спать, спать, спать...
   А почему бы и нет? У меня высокая температура. Почему я дол-
   жен думать о какой-то крице для тёщи? Думать, можно сказать, рискуя своей жизнью. Эта курица Анастасию Петровну не спасёт, Врач сказал, что до июня она, пожалуй, не дотянет. К тому же, вряд ли я поеду в Брянск с Люсей. С такой температурой почти четыре часа в автобусе - это самоубийство.
   Люся поедет одна... А с чем? С несколькими апельсинами, пятком яблок и бульоном? Бульоном... Что я скажу Люсе? Если есть куриный бульон, значит, должна быть отваренная курица. Это аксиома, которая никогда не требует доказательств. Как объяснить Люсе исчезновение мяса? По причине истощения съел сам? Каким же эгоистичным идиотом я буду выглядеть в её глазах!
   Я прошёл в зал и прилёг на диван. Я должен полежать хотя бы десять-пятнадцать минут, пока хоть немного собьётся температура. Только не уснуть! Не уснуть! Не уснуть!
   О чём я думал прежде, чем прилечь на диван? Ах, да! О курице. Вернее, как преподнести историю её исчезновения жене. Сказать правду! Почему я всегда боюсь сказать людям правду?! Почему я подаю руку для приветствия заведомому подлецу, я не говорил ему в глаза правду: ты подлец?! Почему я не стану хоть раз перед зеркалом и не скажу тому, кого оно отображает: ты безвольная скотина?! Почему я всегда оправдываю своё скотство внешними обстоятельствами?!
   Хоть раз в жизни я наберусь храбрости и скажу Люсе правду. Кот Маркиз спёр курицу, и я отрубил ему голову. А труп забросил в заросли сирени. Ну ладно, съел прохвост, рыжий плут гостинец для тёщи, но зачем было рубить голову? Ты что, садист, маньяк, постоянно жаждущий крови? Так может спросить Люся. Она так спросит наверняка. И что я отвечу? Убил, мол, в состоянии аффек-
   та? В состоянии аффекта ты во время урока расстреляешь весь класс и будешь оправдывать себя?
   Так может сказать Люся. Расстрелять класс! Это же надо такое придумать! Из чего? Для этого, по меньшей мере, необходим авто-
   мат Калашникова, А где я его возьму? Мне и за пять лет не зара-
   ботать денег, чтобы купить его!
   Ах, ты допускаешь, что можешь расстрелять весь класс? К при-
   меру седьмой "Б", который ты любишь? Ты смог бы это сделать, если бы у тебя был автомат Калашникова?! Господи! С каким жестоким нравственным уродом я живу! И разделяю с ним супру-
   жеское ложе!
   Боже мой! Какая невозможная, абсурдная белиберда лезет в голо-
   ву! Это от температуры. Это почти бред, А может, и не почти, а бред в чистом виде. Во всяком случае, я никак не могу сказать Люсе правду о Маркизе. Это убьёт её.
   Нет, наверное, не убьёт. Она тоже находится в состоянии хрони-
   ческой депрессии. Она, как и я, воспринимает реальную действи-
   тельность притуплено, сквозь туман. Нет, она не упадёт в обморок от моей правды, У неё изменится отношение ко мне. В худшую сторону. В наших довольно ровно-тёплых отношениях может воз-
   никнуть трещина. Которая с каждым днём будет расширяться и расширяться, пока не достигнет размеров пропасти.
   Я не смогу сказать правду Люсе. Потому что её любовь - это единственная ниточка, связывающая меня с миром, Если я собственными руками обрублю её, то мне ничего не останется, как вновь идти с верёвкой к заброшенному фабричному бараку. Но на этот раз Анастасия Петровна не будет полоскать бельё на Ипути.
   Мои веки превратились в многотонные задвижки на гидроэлек-
   тростанции. Они готовы были захлопнуться сами по себе. У меня почти не оставалось сил и воли удерживать их. Но почему, ради какой такой высокой цели я сопротивляюсь желанному, освобож-
   дающему от всех сомнений сну? Я не могу сказать Люсе правду и должен придумать выход из этого трудного положения.
   А что если освободиться от последней улики моего преступле-
   ния? Освободиться от куриного бульона? Шарик с большим жела-
   нием выхлебает его, А почему Шарик? Я сам сделаю это с немень-
   шим эффектом. Но у меня температура. Навряд ли у меня будет такой же аппетит, как у Шарика.
   Шарик слопает бульон или я - не столь существенно. Это ничего не меняет, потому что одна неправда повлечёт за собой другую. Я должен придумать, куда подевал семьдесят тысяч рублей.
   Оправдание этому придумать тем более сложно, потому что у меня болит, просто раскалывается на части голова. К тому же, за окном во дворе противно, душераздирающе размяукалась соседс-
   кая Мурка. Она зовёт Маркиза.
   Внутри меня всё бурлит, взрывается до нового состояния аффекта, Я представляю, как отлавливаю Мурку и кладу её голову на колоду. Поднимаю топор...
   Чур, чур! Надо избегать таких необузданных, неуправляемых фантазий. Иначе я превращусь в булгаковского Шарикова, в коша-
   чьего маньяка-убийцу. До сегодняшнего дня коты не сделали мне ничего плохого, Стоит ли из-за одной старой курицы уничтожать весь кошачий род?
   Прошло четверть часа, и я снова засунул градусник под мышку. Пока набегают градусы, я должен что-нибудь придумать. Что-то этакое, чтобы мыши были целы и кошки сыты. Опять кошки ?! Неужели нельзя было найти другой эффектный фразеологизм? Давай подумаем... Чтобы... Чтобы... Бог мой! О чём я думаю?! Какой чепухи ради напрягаю своё серое вещество!
   Я должен достать ещё одну курицу. И сварить её. Только перед этим прогнать со двора Мурку и плотно закрыть двери. И ведущую в сени, и ведущую в дом. Я не желаю ещё одной кошачьей смерти.
   Но я делю шкуру неубитого медведя, Ещё не нашёл курицы, а уже думаю, как не проворонить её.
   И где же отыскать эту курицу? В магазинах ими и не пахло. В наших зарайских магазинах не найдёшь даже ножек Буша. И по улицам Зарайска куры не бегают и не вопят-кудахтают: свари нас, свари нас, товарищ-господин Бесприбрежников!
   Примитивный дешёвый аспирин всё-таки обладал каким-то эффектом, коэффициентом полезного действия. Если он не всунул взятку градуснику, решающую все вопросы во времена великих потрясений, то это КПД равнялось 0,7 градуса. Тридцать восемь и пять - это неприятно, но уже не смертельно. По крайней мере, пока можно было не тревожить "Скорую помощь", можно не звонить Люсе, отрывая её от необходимой голодающим зарайцам художест-
   венной самодеятельности.
   Какое странное слово "самодеятельность"! Длинное и в приме-
   нении к культуре сверхабстрактное. Ввести такое в словарь велико-
   русского языка могли только коммунисты. Они не понимали, что от этого слова анархизмом несёт больше, чем от опасного "творчест-
   ва". Высокое слово "творчество" вообще не для колхозно-рабочего быдла. Какие с них творцы! Пусть под присмотром Люси самодей-
   ничают, идя вприсядку по грязной зарайской сцене!
   Боже праведный! О чём я думаю в столь ответственные минуты, не имея жалкой курицы для завтрашней поездки в Брянск?! Неуже-
   ли я буду безвольно валяться на диване с примитивной температу-
   рой и дожидаться, пока и Люся - последний для меня причал на этой земле - однажды, может быть, даже сегодняшним вечером, скажет мне:
   - Прощай, слюнтяй!
   Это непозволительная роскошь, если со мной так непри-
   язненно будут прощаться любимые женщины. На это дело не хватит никаких верёвок и полощущих в Ипути бельё анастасий петровен.
   У меня явно намечается бред, Я слышу, как с улицы в дверь отча-
   янно царапается и душераздирающе мяучит Маркиз. Может, он, отвалявшись в зарослях сирени, пришёл в себя? Ведь говорят, кошачье племя невероятно живуче. С почти напрочь отрубленной головой?! Или это не у Маркиза, а у меня отрублена голова, если в ней лениво, как замороженные, шевелятся такие нелепые мысли?!
   Я с недоумением смотрю на градусник, пригревшийся в моей ладони. Будто подлизываясь ко мне, он ещё на одну десятую вниз отодвинул ртутный столбик. Всю жизнь не любил льстецов и подхалимов. Отведя руку назад, я собрался было размозжить ему голову о голубой кафель плиты. Не слишком ли много убийств для одного, ничем не примечательного дня?
   Что скажет мне Люся, увидев на осколки разлетевшийся градусник? Может быть, очень мягкое "придурок". К тому же, из-за преждевременной гибели градусника я содам для себя вопию-
   щий дискомфорт. Во-первых, я не смогу контролировать темпе-
   ратуру своего жалко-убогого тела. Во-вторых, очень вредна для живого организма ртуть. Ртутью можно отравиться насмерть. А в-третьих, стекло. Я могу поранить ноги, если буду ходить по залу босиком или в прохудившихся носках, К тому же, может порезать свои лапы Маркиз.
   Какой Маркиз?! Рыжий плут лежит в кустах сирени с отрубленной головой. Мне надо забывать о проклятом обжоре и вспомнить о курице, которой у меня нет. Иначе Люся со справедливой горечью упрекнёт меня:
   - Тебе нельзя поручить даже такого ничтожного дела!
   И добавит:
   - Прощай, слизняк!
   Нет, не слизняк. Она добавит:
   - Прощай, слюнтяй!
   И, громко хлопнув дверью, уйдёт к директору районного Дома культуры Алёхину.
   Собственно, почему именно к нему, а не к кому-либо другому? Наверное, потому, что Алёхин совсем недавно обрёл свободу от пут семейной жизни, разведясь в третий... нет, в четвёртыё раз. И только из-за этого я подумал о стремительно лысеющем Алёхине? Должна быть веская причина, чтобы я так подумал. Откуда у меня возникли сии странные ощущения? Почему я вдруг поставил Люсю рядом с Алёхиным? Потому что из всех мужиков, из троих, работающих в Доме культуры, только Алёхин и свободен?
   Две недели назад я был на отчётном концерте творческого кол-
   лектива РДК в честь Дня Победы. Я сидел в первом ряду, как почётный гость заслуженной артистки Зарайска, её муж, и не мог не заметить, как в одном из эпизодов концерта Алёхин и Люся многозначительно переглянулись. Тогда я не придал этому особого значения, не устроил Люсе сцены ревности. Я даже как-то забыл об этом, Вышел после концерта под руку с Люсей, и сразу же забыл о многозначительном переглядывании.
   А сейчас вдруг вспомнил об этом, и мне сделалось неприятно. Неприятно оттого, что Люся, разочаровавшись во мне, может уйти к Алёхину. Почему именно к Алёхину? Она не может уйти к нему, потому что тот после развода живёт на птичьих правах у друга, Но Люся может никуда не уходить. Дом принадлежит её матери Анастасии Петровне. Люся просто скажет:
   - Собирай вещи, слизня, и убирайся! Я здесь буду жить с Алёхи-
   ным!
   Но куда я пойду со своими жалкими пожитками? У меня нет такого друга, у которого я мог бы жить на птичьих правах.
   О чём я думаю?! Я взял ещё одну из трёх оставшихся таблеток ацетилсалициловой кислоты, И с трудом проглотил её всухую,
   поленившись идти на кухню за стаканом воды.
   Так будет правильно. Иначе я додумаюсь до чёрт знает чего! Люся любит меня, не смотря ни на что. Она говорит мне об этом не менее трёх раз в день. Она из тех женщин, чей смысл жизни составляет опека над слабым духом, несчастными мужчинами. В этом тоже есть немалая опасность. А если на жизненном пути Люси встретится мужчина, безвольнее и несчастнее меня? Не является ли таковым Алёхин?
   Ну чего привязался ко мне этот стремительно лысеющий Алёхин, так похожий на рыжего плута Маркиза?! Может, и ему стоит отрубить голову, а труп спрятать в зарослях белой сирени? Тьфу, тьфу, тьфу! Три раза чрез левое плечо!
   Я резко размахнулся правой рукой с градусником, зажатом в ней... и аккуратно положил его на телевизор. Может быть, чтобы отвлечься, включить этот бездушный ящик? Но разве оттуда выско-
   чит курица, которой у меня нет?
   Я бросил взгляд на стену между окон. Сделанные в виде двух слившихся сердец часы с убогими розочками, злорадно подмигнули мне. Ага, нравственный урод Бесприбрежников! Не за понюх таба-ка погубил жизнь несчастного кота и жуёшь свою совесть, сидя на диване?! А ведь уже семь часов вечера! И у тебя всё меньше времени, чтобы достать курицу.
   И вдруг резко сорвался с места и выскочил из хаты.
  
   6.
  
   Солнце давно скатилось с зенита и где-то на юго-западе над далёким сосняком стало прихорашиваться перед зеркалом реки, покрывая свои монгольские щёки румянцем. Зарайск дремал, укутавшись в лёгкий розовый плед тумана. при соответствующем настроении эта картина могла вызвать умиление до щемления в сердце.
   Но я со щемящей тоской взглянул на городок, от реки поднима-
   ющийся на холм одноэтажными домами, половину из которых таковыми назвать стыдно. По своему внешнему виду и внутреннему содержанию - это обычные деревенские хаты. И улочки, карабкающиеся на холм, были неухоженными и грязными, как в деревне. Вообще Зарайск конца ХХ века напоминал мне деревню Кафки. Та же запущенность, та же абсурдность реальной действительности. И я, как Землемер, ищу мифический Замок и не нахожу его. А существует ли он на этом свете?
   Я никак не могу избавиться от ощущений, что жизнь, в которой копошусь я, нелепа и нереальна. Я живу в большой виртуальной лаборатории подопытным кроликом, которого кто-то зачем-то изучает. Я жалок в своей ограниченности. Я откусываю от мироздания, как кролик от морковки, кусочек времени и, дрожа от ужаса, пытаюсь удержаться с ним, балансируя над пропастью пространства.
   Что стоит моя жизнь и жизнь миллиардов похожих на меня кроликов? Мы мечтаем, что однажды прорвёмся из своей жуткой Деревни в Замок. А его-то нет. Его придумали хитрые кролики, чтобы властвовать над кроликами наивными. И всё же я не раста-
   юсь с робкой надеждой, что с моим последним вздохом этот мир не исчезнет, не провалится в невозмутимую Чёрную Дыру. Без этой робкой надежды жизнь вообще не имеет смысла.
   Я, ничтожный Бесприбрежников, пессимистичным немецким философом стою в проёме калитки, как на границе Мира и Антимира. Обуянный ужасом незнания, я обсасываю, ка чупа-чупс, идею мироздания, когда как должен думать о другом, о чём долж-
   ны думать подопытные кролики: где достать курицу? Где достать курицу, без которой утрачивает смысл моё жалкое существование?
   Я пытаюсь управлять своим сознанием, как автомобилем с оборванным рулевым управлением, Если я не удержу его на линии, начертанной для меня, оно рухнет в бездну, в которой, если и есть жизнь, то ещё безысходнее и абсурднее, нежели в Деревне Кафки. Мне ничего не остаётся, как смириться с тем, что я имею, и не искать того, чего не существует в мироздании. Нельзя найти того, чего нет.
   Но ведь куры существуют в этом мироздании! И не в единствен-
   ном экземпляре, как думаю о себе я. Стоит мне только сдвинуться с места и преодолеть определённый отрезок пространства за опреде-
   лённый отрезок времени, и по закону вероятности я непременно столкнусь с этими особями. Кто-то постоянно наблюдающий за мной, Дёрнул за нужную ниточку, и я сделал первый неуверенный шаг. Спектакль в театре абсурда продолжается.
   Я сделал первый неуверенный шаг в сторону дома Соньки Све-
   колкиной. Маленькая. полненькая живая старушенция шестидесяти
   лет, живущая напротив в такой же непримечательной и обшарпан-
   ной хате, как и мы с Люсей, как и большая часть зарайцев. Нес-
   мотря на свой почтенный возраст, Сонька не имела отчества, и лишь те, кто были значительно младше её, в глаза говорили: тётя Соня. Но за глаза и для трёхлетних и для восьмидесятилетних она была Сонькой.
   Несмотря на неласковые к российскому обывателю времена и смехотворную пенсию, Сонька жила припеваючи. Не каталась ломтем сыра в миске с маслом, но без этих продуктов утром чай не пила.
   Соньке Свеколкиной повезло, что она жила в конце двадцатого, а
   не в конце шестнадцатого века. Иначе бы её, как чёрную ведьму, сожгли на костре ещё в возрасте Жанны д*Арк. Она заговаривала зубы на покойных родственниках какими-то странными заговорами, в которых Господь в полном согласии соседствовал с Сатаной, зашёптывала испуг, заикание и энурез. Если Сонька накладывала свой колючий карий взгляд на что-либо: упитанного кабанчика, хорошо удойную корову или прущую из земли огоро-
   дину - хиндец, как выражался её муж Жорик, на десять сантиметров переросший лилипута и на двести граммов тяжелее барана. Если Сонька на что-то клала свой глаз, то это "что-то" заболевало, хирело вяло и сдыхало. Поэтому зарайцы старались не пущать Соньку в свои дворы и все вопросы с ней решать за калиткой.
   Зато у самой Соньки всё росло, как на дрожжах. Картошка даже в неурожайные годы у неё была с хороший мужской кулак, свиньи без всяких прививок подметали брюхами нашу улицу, а гуси иных зарайцев мельче, чем куры у Соньки. У Соньки трудно было выпросить снега снежной зимой, но я вопреки логике, был уже в трёх шагах от её крепкой калитки. Меня сбили с толку Сонькины куры, с негой упитанных куртизанок принимающие золовые ванны у забора.
   Трудно найти логику в действиях чудака, тёплым майским вече-
   ром мучительно размышляющего над смыслом своего бытия и всего мироздания. Сонька терпеть не могла пьяниц и чудаков, которые часто совмещались в единое плотью существо, а особенно - интеллигентных чудаков. Так что шансы добыть курицу в Сонь-
   кином дворе равнялись нулю. Но меня, как звезда Альтаир в минуты вдохновения, манила белая ближняя курица, с особым вожделением купающаяся в золе. Её я уже видел в кастрюле с аппетитно выглядывающими из-под крышки окорочками. Прелестнее картины не нарисовал ни один художник в мире!
   До калитки Соньки Свеколкиной оставалось ещё два шага, и я был уверен, что застану хозяйку дома. Потому что в это время вечера шёл по телевизору душещипательный мексиканский сериал,
   а для Соньки пропустить одну из его серий - трагедия большая, чем пропажа цыплёнка.
   И всё-таки, почему за курицей я шёл именно к Соньке, когда на нашей улице почти у каждого водилась эта птица? Больше надежды
   было найти кошелёк со ста долларами, нежели уговорить Соньку расстаться с курицей. К тому же, перед предпоследним шагом между мной и Сонькиной калиткой без зазрения совести проскочила чёрная кошка. Та самая, из-за которой я объявил войну крапиве и лопухам, бесславно мной проигранную.
   Любвеобильная Мурка, так и не отыскав своего Маркиза, собиралась соблазнить Сонькиного кота с такими же ведьмовскими глазами, как и хозяйка. Чёрная кошка остановилась у калитки, под которую намеревалась протиснуться, почему-то оглянулась на меня с укоризной и упрёком. Неужели под кустом сирени отыскала труп своего возлюбленного?
   Уж прости меня, Мурка! Но так несправедливо устроен этот мир, что мы теряем своих близких и любимых. Вот и любезная Анаста-
   сия Петровна ни сегодня-завтра покинет нас. Но из-за этого я не смотрю с упрёком на Божий лик на иконе.
   Я шуганул сексуально озабоченную Мурку и разочаровался в своём решении. Чёрная кошка перед калиткой невозмутимой ведьмы - это явный перебор. Туз к двум десяткам. Но меня тянуло к её хате, как кролика в пасть удава. И вдруг я примирил сомнения с желаниями: не добуду у Соньки курицу, пусть заговорит мои угрызения совести. Ради последнего можно пожертвовать десяти-
   тысячной ассигнацией, которую я предусмотрительно сунул в наг-
   рудный карман фланелевой рубашки.
   Заходящее солнце одобрительно подмигнуло мне, когда я подра-
   гивающей рукой толкнул её калитку. Всё моё существо трепетало и сопротивлялось, но кто-то на невидимых и прочных вожжах с упорством владимирского тяжеловоза тащил меня к Сонькиному крыльцу.
   Помоги мне, Господи, чтобы я курицей обзавёлся и в тебя пове-
   рил! Как легче моего жить людям, тебя почитающим! Во всяком случае, их не покидает надежда, пусть наивная и напрасная. Лишённый надежды прозябает в этом мироздании, как прозябаю я.
   Я касаюсь носком прошлогодней штиблеты ступеньки крепкого, как сама хозяйка, крыльца в тот момент, когда из хаты выкатывает-
   ся Сонька с влажными глазами. Сонька умеет сопереживать выдуманным героям, но никогда не заплакала на похоронах, кото-рые она любит не меньше мексиканских сериалов. Она недовольна заходящим солнцем и с сердитым прищуром смотрит на него, потом равнодушно - на меня. Это смущает и разочаровывает. Я повернулся бы на сто восемьдесят градусов - мои мозги уже отра-
   батывали команду "Кругом!" - и рванул бы назад, оттолкнувшись от нижней ступеньки, как спринтер от колодок, но остатки благоразумия не покинули меня: чего доброго подумает Сонька, что я спёр что-либо с её двора.
   И я остановился, почтительно склонив голову в знак приветствия, Я смотрел на Соньку исподлобья, но покорно, Как ничтожный раб на своего повелителя. Я представлял собой портрет униженного интеллигента конца двадцатого века. Униженного, но ещё не растоптанного. Потому что этот интеллигент поднял на Соньку отчаянные глаза.
   - Здравствуйте, София...
   Боже мой! Как же некстати я запамятовал её отчество! Николаев-
   на, Петровна, Александровна, Сергеевна, Ивановна, Павловна, Игнатьевна... Игнатьевна! Именно так. Проговаривается привычно, И я с лёгким, почти детским смущением повторил:
   -Здравствуйте, Софья ..Игнатьевна!
   Чуть приметной улыбкой без значения Сонька подтверждает, что в неловкую критическую минуту я вовремя вытащил из своей памяти её отчество, как крокодила за хвост. А она моё отчество помнила, как отличник таблицу умножения. Потому что Сонька живёт проще и счастливее меня - она никогда не думает о миро-
   здании и смысле жизни.
   - Здравствуйте, Василий Ильич!
   За время проживания в хате добродушной Анастасии Петровны я не более трёх раз бывал во дворе Соньки, а уж в её хате - ни разу. Поэтому моё появление у своего крыльца зарайская ведьма расце-
   нила, как явление пред её влажными и от этого ещё более жуткими глазами просто Марии.
   - Я к вам, Софья Игнатьевна, по необходимому и важному делу, - начал я издалека, потому что почувствовал: прямая просьба к Соньке расстаться с самой уникальной курицей в Зарайске прозвучит для неё неслыханной наглостью. Идентично как: а пошла бы ты, Сонька, к Ипути и утопилась под Первомайским мостом!
   В тёмно-карих, почти чёрных глазах Соньки тощей лучиной зажёгся интерес. Может, оттого, что я у неё ничего никогда не просил, и никогда у меня к ней к ней не было никакого дела. И это давало какие-то шансы.
   - Я вся во внимании, Василий Ильич!
   Я поднял на неё глаза, а этого, будь я человеком ясного, не затуманенного депрессией ума, не должен был делать ни за какие посулы. Но я поднял глаза на Соньку и встретиться с её взглядом, чёрным и глубоким, как артезианский колодец. И этот взгляд схватил мою безвольную душу и начал засасывать, как в воронку, будто алчная Чёрная Дыра неприкаянную неосторожную планету.
   Моя душа заверещала, упёрлась немощными ножками в пространство, но как ни старался, опомнившись, отвести свой взгляд уже не смог. Поэтому и ляпнул невероятную глупость,
   какую и придумать в здравом уме невозможно, А я эту глупость ляпнул с воодушевлением.
   - Я пришёл, Софья... Игнатьевна, чтобы вы зашептали мне испуг.
   - Испуг? - сделала вид, что удивилась, Сонька. - Но обычно испуг я зашёптываю маленьким деткам. Совсем маленьким, лет до семи...
А отчего у вас испуг?
   Я силился что-то понять, разобраться в этой лично заваренной каше и разгрести её, с тоской посмотрел на заходящее солнце, будто оно могло помочь мне обрести состояние, когда осязаешь реальную действительность и твёрдую почву под ногами. И я не смог достойно выкрутиться из тупикового угла, в который сам себя загнал, как незадачливый бильярдист свой шар, играя в "москов-
   ку". И я ответил так, что она, будучи ведьмой, испугалась и едва удержалась, чтобы не побежать к телефону и вызвать неотложку со смирительной рубашкой.
   - От себя.
   Именно так и сказал: от себя. И опустил глаза долу. Я опустил глаза к толстым, похожим на ходячие чурбаны ногам Соньки и задрожал всем телом. Об один из таких чурбанов в толстом шерстяном чулке и галоше - тёрся отрубленной головой рыжий плут Маркиз. Он тёрся с плотоядной негой, оскалив на меня зубы, а в его глазах злорадства было больше, чем в ведьмовских - Соньки.
   - Достал ты меня, рыжий подонок! - сказал я и топнул ногой. Маркиз, испугавшись, растворился в воздухе, а Сонька в изумлении сделала шаг назад к крыльцу.
   - О чём вы, Василий Ильич?! - свистяще прошипела Сонька и схватилась за сердце, Было такое в её взгляде...Будто её окатили кипятком из шайки в бане.
   Я смутился, ещё больше покраснел и отступил назад, чтобы не испугать зарайскую ведьму окончательно. Ведьму? Разве ведьмы крестятся с перепугу, как это суеверно сделала Сонька?
   - Извините, Софья... Игнатьевна! - прошептал я провинившимся учеником. За время разговора жар подкинулся ко мне, будто я из человека превратился в топку городской кочегарки.
   Это заметила и Сонька. Она быстро взяла себя в руки, подошла ко мне и уверенно положила свою пухлую ладошку на мой пылающий лоб.
   - У вас жар, Василий Ильич! Так вот зачем вы пришли ко мне, а я, старая дура... Сейчас! - И Сонька шустро покатилась в хату, короткими ножками догоняя своё тучное тело.
   Я едва держался на ногах. Вдруг ни с того, ни с сего начало медленно раскручиваться светло-малиновое заходящее солнце, увлекая за собой послушную ему землю. Чтобы не упасть, я схватился за брус навеса над крыльцом. Не хватало ещё отдать концы на чужом дворе!
   Но Сонька отсутствовала недолго. Она притащила какую-то жидкость жёлто-зелёного цвета в гранёном стакане. Прежде, чем передать стакан мне, она зачем-то трижды подула в него, будто принесла мне кипяток.
   - Выпейте, Василий Ильич! Это лучшее средство от температуры!
   Я принял из её рук стакан, оказавшийся холодным, будто пудо-
   вую гирю, едва удержав его.
   Поддерживая донышко стакана двумя пальцами, зарайская ведь-
   ма помогла мне выпить её зелье.
   Приняв лекарство, я и не думал уходить, отчего Сонька на минуту задумалась.
   - Мне кажется, что вы не из-за этого пришли ко мне в таком кри-
   тически больном состоянии!.. - Такой вывод вытащила из своих мозгов Сонька.
   А в моей голове творилось нечто невообразимое: какой-то хаос из переплетённых цветных лент и беспорядочно кружащего цветного конфетти. Лишь огромным усилием воли я остановил этот хаос и с силой выпустил из лёгких нечто похожее на осмысленный крик:
   - Мне необходима курица!.. За деньги... В долг...
   Сонька всплеснула своими кукольными ручонками. Она была поражена в сердце моей просьбой.
   - Нет, курицы я вам не дам! Ни за какие деньги!
   Её слова молнией ударили по моим дубеющим мозгам.
   "Это конец"! - подумал я, ибо у меня не оставалось сил идти по улице дальше, унизительно выпрашивая курицу у других зарайцев. Идея жизни показалась мне абсолютно бессмысленной. Я покач-
   нулся, оторвав руки от бруска, и начал терять сознание.
   Сонька заметила это и схватила меня за локоть. Так мы стояли недолго - может быть, с минуту: я, приходя к себя, Сонька, ожидая этого.
   И вдруг жар, начиная с кончиков волос на голове, стал выходить из меня, как пар из храповика. Карл Льюис ещё не пробежал сто-
   метровки, как я почувствовал себя освобождённым от температуры и глубоко вдохнул вечерний майский воздух, как зэк за воротами тюрьмы после освобождения.
   - Курицы я вам не дам! - повторила Сонька. - А вот петуха... Петуха отдам даже в долг. Он, негодник, стал гоняться за людьми и клевать их в ноги! Наверное, с головой что-то случилось!
   Сонька с внимательным подозрением взглянула на меня и отпустила мой локоть. И распахнула калитку.
   - Петя, Петя, Петя! - пропела она чарующе-нежным голосом.
   Ярко-красный петух стремглав прибежал с улицы и сам с воодушевлением прыгнул на руки хозяйки. После чего Сонька без сожаления протянула его мне.
   - Вон там колода и топор, а то ещё Петька вырвется. Он умный и хитрый! Потом его три дня отлавливать будем!
   По инерции с недовольным петухом в руках я сделал два шага вглубь двора к колоде. Петух был у меня в руках, а на широкой дубовой колоде вальяжно возлежал рыжий Маркиз, обняв перед-
   ними лапами топор. Всем своим ехидно-решительным видом он говорил: "Ну, иди, иди сюда, психованный слюнтяй! Не ты несчастному петуху, а я тебе голову отрублю"!
   Я чуть не выпустил петуха из рук. Испугавшись, я прижал его е груди так, что едва не задушил.
   - Софья... Игнатьевна! - взмолился я. - Я не могу!..
   Сонька решительно выхватила петуха из моих рук.
   - Какие вы, интеллигенты, всё-таки!..
   Я отвернулся и зажмурил глаза, ожидая стука топора о колоду, как летящей сверху авиабомбы. Томительно долго тянулись секун-
   ды, словно верблюды в караване. Я уже думал о том, что их следовало бы называть минутами. Но ленивые секунды с усмешкой восприняли мою мысль. Им было до лампочки, даже если бы я решил называть их часами.
   Секунды плелись так неприлично долго, что я испугался: а вдруг Сонька передумала, вдруг пожалела рыжего петуха и выпустила его? Этот краснопёрый разбойник уже проскочил мимо меня к калитке, а Сонька вернулась в хату, пока я стою с закрытыми глазами и прислушиваюсь к жутко спокойной тишине. Я испугался этого, открыл глаза и повернулся.
   В это мгновение топор, пущенный уверенной рукой Соньки, стре-мительно летел к голове петуха на колодке. Ещё через мгновение рыжая голова отлетела в сторону. Но не рыжая голова петуха, а рыжая голова Маркиза. Сначала я онемел от ужаса, а потом вдруг испытал настоящий экстаз мести.
   "Ты, рыжий плут, грозился отрубить мне голову, а сам лишился её во второй раз"!
   "Ты неприлично близорук, товарищ-господин Бесприбрежников! - вдруг откуда-то сбоку ответил мне Маркиз. - Это же твоя голова покатилась к стенке хлева"!
   И я, действительно, увидел свою голову, катящуюся по двору. И от ужаса потерял сознание.
   Очнулся я от струй воды, бьющих в мои глаза. Перед собой я увидел солнцеобразное лицо Соньки. И рывком вскочил. Мне было стыдно перед ней, перед собой и перед закатным небом.
   - Какие же вы, интеллигенты, всё-таки!..- Свеколкина всучила в мои руки обезглавленного петуха. - Ступайте, пока не передумала!
   Прижав петуха под мышку, я стремительно покинул двор Соньки.
   А впереди меня, помахивая пушистым хвостом, бежал рыжий плут Маркиз.
  
   7.
  
   Настойка ведьмы Соньки Свеколкиной возымела на мой организм чудодействие. Температура спала до тридцати с половиной, я пох-
   лебал супа-эрзаца с добавлением куриного бульона, ощипал и вы-потрошил петуха.
   Честно сказать, петух Соньки был немолодым. Честно сказать, он был очень старым. Если сравнить его возраст с возрастом человека, то он был предпенсионным. То есть, когда ещё желается, но уже не можется. Вероятно, по этой причине в Сонькином петухе роди-
   лась агрессия, и он стал нападать на прохожих и особенно на став-
   шее вдруг ненавистным женское племя.
   Ну, а в смысле упитанности, купленную на рынке и с удовольст-
   вием съеденную Маркизом и Шариком курицу и в голову не придёт сравнить с Сонькиным петухом. Это то же самое, что поставить
   рядом узника Бухенвальда и Гаргантюа. Или узника Освенцима и Пантагрюэля.
   Меня слегка клонило ко сну - от Сонькиной настойки, верно. Но вид упитанного петуха вдохновлял меня так, что я позабыл о тем-
   пературе, о своей физической и моральной усталости. Более того, при виде такой упитанной тушки даже депрессия на время поки-
   нула меня. Даже ножки Буша со своей вопиющей и подозрительной накаченностью меркли перед Сонькиным петухом. Для Сонькиного петуха мне пришлось снимать с полки самую большую в нашем кухонном хозяйстве кастрюлю. И выливать в неё бульон, остав-
   шийся после сваренной рыночной курицы. Мне показалось, что тушка Сонькиного петуха опустилась в этот бульон с презрением.
   Я варил петуха, закрывшись на все крючки и запоры, бдительно охраняя его с шумовкой в руке, как часовой на посту. Я сидел на табуретке у газовой плиты, время от времени бросая тревожный взгляд на открытую форточку, чтобы через неё, не дай Бог, не прошмыгнула соседская Мурка. Ещё одной отрубленной головы сегодня моя нервная система не выдержит.
   Между тем, этот странный майский день стремительно финиши-
   ровал, будто бегун на среднюю дистанцию. В промежутке времени между опусканием петуха в кастрюлю и закипанием бульона солнце из левого угла верхней фрамуги переместилось в правый нижний. И не только переместилось, но и покраснело ещё больше, словно оно находилось в парилке, в которой добавили пара до высшей точки терпения. Мне даже захотелось угостить его круж-
   кой пива, которого и я был не против выпить в эту благостную минуту - такую редкую в данный период моего существования.
   Я снял пену шумовкой и вернул свой сухой зад расшатанной табуретке. Я не боялся расшатанности этого объекта кухонной утвари, потому что был Бесприбрежниковым, а не Леонидом Жаботинким. Я сел на табуретку, чтобы продолжить вкушение благостных флюидов покоя, но случайно рождённая мысль о пиве не давала мне покоя. Казалось, чего прощу? Сходи в магазин, купи бутылку самого дешёвого "Жигулёвского" и выпей.
   Но исполнение этого простого желания было исключено множе-
   ством причин. Во-первых, до ближайшего магазина, открытого в восемь часов вечера, было не менее версты. Во-вторых, остатки моей зарплаты и без покупки пива приведут Люсю в удручающее состояние. Ну, а в-третьих, я не мог покинуть и на минуту свой пост у варившегося петуха, чтобы не закончить этот день суицидом в пустующем фабричном бараке.
   Нет, не испробовать мне жигулёвского пива сегодня. Не испробо-
   вать его завтра, послезавтра. Вполне вероятно - до конца дней своих. Может быть, на сметном одре я, подобно Анастасии Петровне, выражу последнее желание, но в виде бутылки пива и сигареты с фильтром, и Люся, подсчитывая в уме оставшуюся мелочь, удовлетворит его.
   Господи! Неужели я, педагог-гуманитарий, когда-то собиравший-
   ся написать роман о Казимире Малевиче, в свою последнюю мину-
   ту буду думать не о высоком и вечном, а о примитивной бутылке жигулёвского пива?!
   Кто-то настойчиво царапался в дверь сеней. Явно, это была не мышь и даже не крыса. И даже не Шарик, потому что он не мог сорваться с цепи - и цепь у него крепкая, и ошейник надёжный, несмотря на ненадёжную эпоху, в которой мы живём. Кто-то настойчиво продолжал царапаться в дверь сеней. Наверняка, это один из представителей нахального кошачьего племени. Соседс-
   кая Мурка? Это же надо дойти до такой наглости! Упорно царапаться в чужую дверь!
   А если это Маркиз? Отлежался под кустом сирени и теперь пыта-
   ется попасть в хату. Какая чушь лезет в мою больную голову! Отрубленные головы не возвращаются к своим владельцам. Только в фантастических триллерах. Чтобы успокоить свои нервы, определённо необходимо выпить. Но есть ли хоть капля спиртного
   в этом хиреющем без Анастасии Петровны доме?
   Ещё раз проверив прочность крючка на двери кухни, я захлопнул форточку. Я находился в здравом уме и понимал, что меры предосторожности, предпринимаемые мной, со стороны могут показаться не только смешными, но и маниакальными. Но бережё-ного Бог бережёт, и с чем чёрт не шутит.
   Только после этого я начал шарить в тумбочке кухонного стола, затем почему-то в холодильнике, зная, что он практически пуст.
   И лишь в навесном шкафчике среди мешочков с сушеными трава-
   ми, ягодами и грибами я отыскал уксусную бутылочку, наполнен-ную самогоном. Это был "НЗ" на всякий пожарный случай. И я справедливо посчитал, что именно сегодня в нашем доме такой пожарный случай.
   Поставив двухсотграммовую бутылочку на стол, я, как завзятый алкоголик, с энтузиазмом потёр руки и, схватив половник и миску,
   побежал к кастрюле, чтобы разжиться бульончиком.
   Ужасно вонючую самогонку я выпил всю и сразу залпом из гранё-
   ного стакана, меня передёрнуло, будто в уксусной бутылочке, был не самогон, а то, что и должно было налито в ней, Но я быстро погасил вонючее жжение в своём желудке.
   Мясо сварилось к десяти часам вечера за пятнадцать-двадцать минут до прихода Люси. С непривычки охмелев, я чуть дождался этой минуты, У меня опять поднялась температура, и тянуло в сон, как новобранца на посту. Но и оставлять петуха в кастрюле без присмотра я считал легкомысленным даже с учётом того, что наглый Маркиз почил в бозе.
   И я нашёл выход из положения, поставив кастрюлю в двухведёр-
   ную выварку, которую прикрыл крышкой, а саму выварку закутал в фуфайку. Накрыв всё это сооружение ещё и пледом, я со спокойной совестью отправился в зал.
   Сунув под мышку термометр, я прилёг на диван и не заметил, как уснул.
  
   8.
  
   Солнце купалось в чистейшей лазури неба. Вязкая ленивая жара облизывала загорелые тела мальчишек, собравшихся на лугу за городом. Их было трое: я - высохший почти до воблы пострелёнок, Емеля - весь усыпанный веснушками крепыш, и Кисель - меланхо-
   личный малый с круглой плешиной на голове, выеденной лишаём.
   У всех троих за пазухой - картошка, чтобы испечь её на костре, у Киселя - ещё и кусок сала, а у меня - два куриных яйца.
   Мы стоим у старой раскидистой ветлы с дуплом и бросаем жребий, кому бежать за сухими ветками для костра. Жребий, конечно же, выпадает мне - самому невезучему из троих десяти-
   летних сорванцов. Чтобы собрать сушняк для костра, мне надо обойти луг от реки до города в радиусе километра. И я решил схитрить: привезти дров со своего двора на тачке.
   Нагрузив поленьев в таску, я покатил на луг, И за мной увязался наш трёхмесячный котёнок Васька. Емеля с Киселём обозвали меня хлюздуном, имея в виду, что я облегчил свою участь, но в принципе были довольны.
   - Костёр будем палить поздней, к вечеру! - решил Емеля или же Колька Емельянов, верховодивший в нашей компании. - А зараз испытаем рогатки!
   Изготовить новые рогатки мы уговорились вчера, чтобы охотить-
   ся на лягушек, которых было несметно на озерцах, оставшихся после разлива Ипути. Охота намечалась на вечер, а пока Емеля подобрал с земли консервную банку и поставил её в дупло ветлы.
   - Это будет наша мишень. Кто попадёт, тот другим двум щелбаны
   даёт!
   И Емеля натянул рогатку. А мы с Киселём - Петькой Киселёвым - закрыли глаза в предвкушении щелбанов. Емеля из рогатки стре-
   лял метко. С первого же раза с пяти шагов он сбил банку. И пошло- поехало! Мы с Киселём вдвоём не надавали Емеле столько щелба - нов, сколько он выдал нам.
   И вдруг Емеля закричал:
- Ах ты, сука! Наше сало сожрал!
   Я обернулся и увидел, что Емеля держит моего Ваську за шкирку, а тот жалобно мяучит и сучит лапками.
   - Теперь в наказание он будет нашей мишенью!
   - Может, не надо? - засомневался Кисель. - Он же малый и ниче-
   го не понимает!
   - Мовчи, Кисель, а то мишенью будешь! - Емеля, поднявшись на цыпочки, засунул в дупло несчастного Ваську, Васька, отчаянно
   мяукая, с ужасом выглядывал из дупла.
   - Кто не будет пулять, тому десять пиявок в лоб! - предупредил Емеля. - Не жалеть вора! К тому же, он весь чёрный и приносит людям несчастия!
   Емеля спокойно натянул рогатку. Камешек угодил Ваське в нос, из которого сразу же хлынула кровь. Следом стрельнул Кисель и промахнулся, Я не мог решиться поднять рогатку, за что получил от Емели увесистую затрещину. Я хотел промахнуться специально, а попал котёнку в лапу, которую он высунул из дупла.
   И после этого нас охватило какое-то остервенение. Камешек за камешком мы посылали в дупло, несмотря на отчаянные вопли котёнка. От азарта мы раскраснелись и орали, как сумасшедшие.
   - Попал! Попал!
   - Прямо в глаз!
   - А я в шею!
   Мордочка котёнка превратилась в кровавое месиво, а сам он лежал без движения, свесив окровавленные передние лапки из дупла. Долго продолжалось бы кровавое пиршество маленьких палачей, если бы у нас кончились "Патоны", приготовленные для
   охоты на лягушек.
   Схлынул азарт, и я посмотрел на то, что пять минут назад было весёлым и ласковым котёнком Васькой. Один глаз у него вытек, а
   в другом, застывшем, замёрзли слёзы. По моему тщедушному тельцу пробежала холодная дрожь. Я побежал к ветле, дотянулся до дупла и вытянул труп котёнка.
   Пачкая в кровь руки, я гладил трупик, плакал и причитал:
   - Васька! Вася! Вася!
   - Вася! Вася! - тормошил кто-то меня.
   Я открыл глаза и увидел перед собой милое, озабоченное женское лицо. Я был весь в поту и не мог двигать пересохшими от жара губами. Я силился что-то сказать Люсе, что-то важное. но не смог.
   Жена суетилась возле меня растревоженной квочкой: сунула под мышку градусник, заставила выпить аспирина, положила на лоб холодный компресс.
   - Тридцать девять и два! - ахнула она, посмотрев на градусник. - Надо вызвать неотложку!
   - Не нужно неотложку, Люся! - хриплым шёпотом закапризничал я. - Лучше сбегай к Соньке! У неё есть хорошая микстура от температуры.
   - С чего ты вдруг заболел? - удивилась Люся. - Утром всё нормально было!
   - Заболевают всегда неожиданно. И умирают! - зачем-то сказал я,
   будто имел специальную цель испугать жену.
   -О чёт ты? Как тебе не стыдно?!
   В моей голове стоял туман, но стыд до неё всё же дошёл. И я успокоил Люсю.
   - Ничего страшного, выкарабкаемся. Не такая уж критическая температура. Вот Сонькиной микстуры выпью - и всё как рукой снимет!
   Люся убежала к чёрной колдунье Соньке, оставив меня один на один с ложным солнцем - электролампочкой в дешёвом абажуре и белым, как в больничной палате, потолком. Мне было страшно. Мне не было бы так страшно среди непроницаемой чёрной мглы, чем на диване под электрическим светом и белым потолком. Будто лежал на операционном столе и с трепетом ждал непостижимого и неумолимого Хирурга с непогрешимым скальпелем в руке.
   Сейчас, через несколько мгновений явится седобородый с умны-
   ми зелёными глазами в сопровождении белокрылой свиты помощников и начнёт операцию. Нет, он не будет кромсать мою тщедушную плоть - она ему совсем не интересна. Он вскроет мою душу и содрогнётся от ужаса. Он засунет свои белые руки с красивыми длинными пальцами в мою душу и вынет их чёрными, будто зачерпнёт полные пригоршни нефти.
   Что за бред при электрическом свете?! Потому и бред, что при свете, да ещё электрическом. Надо позвать ночь. Позвать на помощь ночь. Я приказал левой ноге спорхнуть с дивана на пол. Спорхнуть прямо в тапочек. Белокрылые, все на одно лицо помощники Хирурга попытались удержать меня, пока Хирург белейшим поло-тенцем вытирал свои руки, но все четверо были слишком деликатны. Я без труда отбросил их, сев на диван.
   Ну, зачем? Зачем?! Неужели пожалел свою чёрную душу?!
   "Пожалел"! - с грустным упрямством подумал я, нашаривая пра-вой ногой другой тапочек.
   Пожалел, потому что в нынешние времена с чистой душой не выживешь. Кто хочет быть кусочком рафинада, брошенным в бочку с дёгтем? Только идиот, вроде князя Мышкина. Или наивного схимника, пытающегося лучиной осветить непрогляд-
   ную и бесконечную тьму.
   Я не готов стать ни тем, ни другим. Я изо всех сил царапаюсь, пытаясь уцепиться за реальную действительность - пусть неприг-
   лядную и жуткую, но привычную - и, пошатываясь, в три шага добираюсь до выключателя - чёрного, как моя душа. И через мгновение обретаю ночь, о которой мечтал многие годы. И Хирург в белоснежных одеждах, с горькой иронией усмехнувшись на прощание, исчез вместе со своими белокрылыми помощниками.
   Недовольно заскрежетал диван - он не ожидал моего возвраще-
   ния. Он думал, что я, пошатнувшийся у выключателя, осунусь по стене на пол и окликом верну назад Хирурга со скальпелем в руке. Нет, мой пыльный и обшарпанный диван Я ещё не готов к опера-
   ции, несмотря на высокую температуру, вдруг резко появившуюся боль внизу живота справа и равнодушия к жизни. Лучше примири меня с этой ночью, чтобы не докучала бессмысленными гротеско-
   выми снами.
   Но разве расстрел Васьки из рогаток - это сон? Это сон, а не далёкая-далёкая реальность? Закутавшаяся в уютный кокон памя-
   ти далёкая реальность очнулась и превратилась в бабочку-сон. Сон с реальностью срослись сиамскими близнецами, и даже великий Хирург не смог разделить их. Не посмел до поры до времени.
   Порхая заполошенной бабочкой над полем пространства, засеянном временем, я пытаюсь, как зерно от плевел, отделить сон от реальности. Наивный! Разве ты можешь сделать то, что не смог даже Великий Хирург?! В отличие от него ты боишься заглянуть внутрь своей души. Души, полной дёгтя, в котором безнадёжно тонет последний кубик рафинада.
   И всё-таки хотя бы памятью, пылающим вселенским пожаром сознанием я прикасаюсь к далёкой-далёкой реальности, на время обернувшейся печальным взглядом на меня. Вот они, закручива-
   ющиеся в абсурдную спираль виртуальности Емельян, Кисель, я и Васька. Васька, сидящий в дупле. Васька, которого расстреливают из рогатки Емельян, Кисель и... кто-то третий. Я не узнаю третьего, потому что сижу в дупле, обезумев от боли. Тот, третий, тоже натягивающий рогатку, не имеет лица. Вместо лица у него рамка для фотографии, которую ещё не проявили. Которую, может быть, ещё и засветят и которой никогда не будет.
   Нет, нет, фотография получилась, потому что в прошлом не может быть того, чего не было, её просто на время вынули из рамки. Сейчас старая и горбатая старуха-память разыщет его и вставит на место.
   Ах, лучше бы она ничего не делала! Потому что на фотографии, вставленной в рамку, был изображён не тот, кого я ожидал увидеть. Может быть, склеротичная старуха-память что-то перепутала?
   Васька Бесприбрежников сидел в дупле старой ветлы, отчаянно
   мяукая, а в него целились из рогатки Емельян, Кисель и рыжий плут Маркиз.
   - Ты зачем выключил свет? - спросила меня вернувшаяся реаль-
   ность настоящего.
   - Режет глаза! - громко и хрипло прошептал я, потому что сгорал от температуры, от которой мог взорваться ртутный столбик. От которой мог взорваться мой мозг. Громким и хриплым шёпотом я солгал вернувшейся Люсе.
   А может, не солгал? Ведь ночь, на которую я надеялся, не принес-
   ла мне облегчения и покоя. Если виртуальность с Хирургом была пугающе незнакомой, но логичной, то порхающая в темноте бабочка-сон-реальность-память так всё причудливо сплела и пере-
   путала, что от этого хаоса можно было сойти с ума или позвать на помощь Хирурга. Но всё равно я был рад, что у вернувшейся реальности настоящего не было скальпеля в руках.
   Люся поверила в то, что я не солгал, прошла вглубь зала и включила торшер. Какой удивительно мягкий и уютный розовый свет! При таком свете мироздание не рискнёт погрузиться в хаос. При таком свете не войдёт в комнату седобородый, зелёноглазый Хирург в белоснежном халате со скальпелем в руке. Я теперь всегда буду включать этот торшер. Даже днём, задёрнув плотные шторы.
   Розовый свет торшера был более эффективным лекарством, чем настойка цвета неспелого лимона зарайской ведьмы Соньки. Я каждой клеткой своей горящей плоти чувствовал, как отступает температура, яростно размахивая раскалённой сабелькой, отбивая атаки гусара в розовом мундире и розовом кивере. Я даже пол-
   ностью открыл шлюзы, прикрывающие мои глаза. И взглянул на розовый мир широко распахнутыми от изумления глазами. А ведь это мироздание не так безнадёжно, даже если у тебя у тебя высокая температура, даже если ты отрубил голову Маркизу, если у тебя в углу комнаты стоит розовый торшер, если этот торшер в самый критический момент включила жена.
  
   9.
  
   После терпко-горькой настойки соседки Соньки чай с малиновым вареньем показался мне божественным нектаром. Он возвращал жизненную силу моим клеткам. Я ощущал себя разряжённым аккумулятором, который подключили к электрической сети.
   - Как же не вовремя ты занемог! - с лёгким укором сказала Люся,
   в задумчивости всматриваясь в градусник. Она даже ногтем пощёл-
   кала по нему, будто сомневалась в его правдивости. - Завтра мы собирались ехать к маме...
   - Может быть, к утру я буду в норме? - попытался я утешить жену.
   - О чём ты говоришь?! У тебя температура почти тридцать девять! С чего это вдруг? Ты уходил на работу здоровее здорового! - Люся намекнула на приятное для нас обоих обстоятельство. - Ты купил хорошего петуха, упитанного. Бульон получился очень наваристый.
   Ещё бы! В этом бульоне варились две куриные особи. Но Люся не должна знать об этом. Мы и так едва сводим концы с концами. Мы с ней оказались не готовы к жизни во времена великих потрясений. Хотя... При чём здесь слабая интеллигентная женщина? В матери-
   альном плане за семью должен отвечать мужчина.
   То бишь, я. Разве не права оказалась Катя? Я - безвольный хлю-
   пик. Я не могу обеспечить сносную жизнь любимой женщине. Ока-
   жись она со мной на необитаемом острове - и не долго продержа-
   лись бы. Нынешняя Россия - и есть необитаемый остров, на кото-
   ром каждый выживает, как сможет, и в одиночку. Люсе не повезло. Ураган выбросил её на необитаемый берег вместе с таким ничто-
   жеством, как я.
   Ничего, я сумею взять себя в руки. Я обязательно что-нибудь придумаю и выкручусь. Люся никогда не узнает о существовании престарелой курицы, которую утащил рыжий плут Маркиз.
   Люсе всего двадцать пять. Но у неё очень уставший вид. И фиоле-
   товые круги под глазами. Из-за этого она выглядит на десять лет старше. Не только болезнь Анастасии Петровны тому виной, но и моя бездеятельность. Легче всего опустить руки и пенять на реаль-
   ную действительность. Я даже не попытался сопротивляться обсто-
   ятельствам. Если я не найду за это лето дополнительный источник доходов, как другие мужики, от меня уйдёт и Люся. Вернее - пого-
   нит поганой метлой из своей хаты. Потому что у тебя, Василий Ильич Бесприбрежников, к тридцати пяти годам ни кола, ни двора.
   Я пристально посмотрел на жену, будто хотел прочитать в её глубоких серых глазах истинное отношение ко мне. А Люся вдруг отвернула взгляд в сторону. Странно. Такого за ней я раньше не замечал. Будто не я перед ней, а она передо мной в чём-то прови-
   нилась.
   Какие-то гадкие подозрительные флюиды, похожие на грязных амёб, замельтешили в слабо освещённом электричеством
   пространстве комнаты. Ядовито-ехидно подмигивая, они вытяги-
   вались, превращаясь в острозубых пираний, и больно вгрызались в моё сердце. Я, как в транс, входил в мерзкое состояние, в каком уже
   однажды бывал, когда узнал, что Катя ночевала у зарайского биз-
   несмена.
   - Как чувствует себя Алёхин? - неожиданно для себя, а уж тем более для Люси, спросил я.
   Жена медленно вернула свой взгляд на место. В нём не было смятения, которого я ожидал. В нём было одно голое недоумение.
   - Почему ты спросил об Алёхине?
   - Разве я не могу спросить об Алёхине без всякой задней мысли?
   Ведь он твой начальник.
   - Нет, ты спросил с умыслом и даже с очень ясной мыслью. Даже больше: ты спросил меня об Алёхине с неприсущей и не красящей тебя язвительностью! - Люся смотрела на меня, как педиатр на больного ребёнка. - Ты думаешь, что оскорбил меня или обидел? Отнюдь. Я тебе отвечу: Алёхин чувствует себя нормально, как чувствовал себя вчера, позавчера и неделю назад. Может быть, сегодня он себя чувствовал лучше, чем на прошлой неделе - я об этом не знаю. И ещё... Ты дурак, Бесприбрежников, и не лечи-
   шься. Я не хочу слышать твоих жалких оправданий и поэтому пойду, приготовлю что-нибудь на ужин!
   Люся покривила душой, сказав, что не обиделась на меня. Ещё как обиделась! Так резко развернулась, так возбуждённо вздёрнула
   плечами и пошла на кухню широкими шагами. Подобным образом ведут себя только обиженные люди. И застигнутые врасплох. За постыдным делом. Или неожиданным вопросом в лоб. Вопросом, вскрывающим, как хирург скальпелем, тайну, которая тщательно пряталась от других.
   Люся так прореагировала на мой вопрос и так ушла, чтобы я почувствовал угрызения совести? Она, как и любая женщина, хитра и проницательна. Она знает о моей склонности к самоедству и на-
   деется, что минимум четверть часа я буду бичевать свою душу рас-
   каянием, положу своё сердце на плаху под топор палача-совести и даже уроню слезу от презрения к себе, чтобы потом, когда мы сойдёмся друг с другом за ужином, сказать ей:
   - Прости, милая, за цинизм, хамство и просто неинтеллигент-
   ность!
   На это, наверное, надеется Люся. Но она совсем не знает меня, хотя мы прожили друг с другом довольно долго. По крайней мере, мы прожили вместе достаточно долго для того, чтобы узнать друг друга, как Павлов подопытную собаку.
   Она не знает, что я без страха и сомнения отсёк голову Маркизу, потому что тот был виноват, потому что оказался подлецом. Что это означает? И Люсе, если она окажется виноватой и подлой, я без страха и сомнения отсеку голову? Нет, это слишком! Это какое-то средневековье! Ладно, если выстрелю ей в грудь из несуществую-
   щих пистолета или ружья, или вгоню существующий кухонный нож в сердце...
   Господи! Что творится в моей черепной коробке?! Может, туда вогнал миксер Сатана и воткнул штепсель в розетку? Или мои рано оставившие меня предки уронили в тщедушный организм сын ген безжалостного палача? Или что-то напутали со временем на Небе-
   сах, и я должен был родиться не в двадцатом веке, а в мракобесные
   годы инквизиции? Вот когда я был бы востребован, не был бы слюнтяем и мог обеспечить семью! Наверное, я обеспечил бы её на всю жизнь, поднеся лучину к куче хвороста, на которой стоял Джо-
   рдано Бруно. Наверное, у меня здорово получалось бы выбивать лавки из-под ведьм, на шеях которых захлёстывались бы петли из пеньковых верёвок.
   На диване в зале убогой хаты на окраине захолустного городка Зарайска с закрытыми глазами лежал не скромный учитель со скромной зарплатой, а жестокий, известный все средневековой Европе палач. И ждал ужина, состоящего не из горохового супа из пакета, а из аппетитно зажаренного молочного поросёнка, сыра "Ламбер" и бургундского вина.
   То ли учитель, то ли палач открыл глаза и увидел прямо над собой не шестидесятиваттную лампочку в пластиковом абажуре,
   а жутко пылающий костёр, в пламени которого корчилось молодое тело то ли Жанны д*Арк, то ли Люси... Этот то ли учитель, то ли палач в ужасе задохнулся и зажмурил глаза. Но костёр не исчез, костёр ещё жарче разгорелся, и из него отчаянно вопила молодая женщина:
   - Боже, дай мне смерти! Боже, дай мне смерти!
   И вдруг вопли затихли. Милостивый Господь сжалился над бед-
   няжкой. Но из пылающего инквизиторского костра раздались вопли ещё пронзительнее:
   - Мяу! Мяу! Мяу!
   Из пламени вырвался пылающий рыжим огнём кот, как две капли воды, похожий на Маркиза, и прыгнул на грудь то ли учителя, то ли палача, острыми когтями разрывая ему грудь, как кавказский орёл грудь Прометея. Жар вспыхнувшего тела то ли учителя, то ли пала-
   ча вдруг начал вливаться в космический холод смерти, как лава вулкана в осеннюю реку.
   - Брысь! Брысь! Брысь! - с предсмертным отчаянием завопил то ли учитель, то ли палач, пытаясь оторвать от груди огненно-рыжего кота.
   И вдруг погас костёр, растворился в темноте пылающий рыжим огнём кот, чёрным космическим вакуумом был поглощён то ли учитель из двадцатого, то ли палач из пятнадцатого века. Он не чувствовал ни боли, ни страха. Он ничего не чувствовал.
   Я умер? Я почил в бозе при странных обстоятельствах в хаосе сошедшего с ума времени. Я ничего не ощущаю вокруг и внутри себя, Не ощущаю ничего, кроме нейтрального равнодушного соз-
   нания, которое не цепляется ни за время, ни за пространство.
   Но это всё оказалось иллюзией. Из невозмутимого чёрного Ничто в моё чарующе-равнодушное сознание осторожно вошли лёгкие шаги - с чуть слышным шорохом, будто касался земли опавший осенний лист. Это, наверное, из другой жизни. Которая после смерти.
   Жаль. Я никогда не ощущал себя столь божественно, как в тот изумительный миг между жизнью и смертью. Нет, в миг между смертью и жизнью после неё.
   Шорох осеннего листа приближался. У кого могли быть такие
   лёгкие шаги, как у ангела? А может, это апостол Пётр? Прибли-
   жается осторожно к моей чёрной душе, чтобы отказать ей в прописке в раю. Ах, честный и невозмутимый райский паспортист, дай мне шанс всё исправить! Я не безнадёжно испорченный. Я не хочу вечность вариться в кипящей смоле. Это больно и неэсте-
   тично.
  
   10.
  
   - Ты будешь ужинать, дорогой?
   "Ты будешь ужинать, дорогой"? Это что, спросил невозмутимый апостол Пётр? Чем ужинают там, что суеверные и недалёкие чело-
   веки называют раем? Приторно-сладким нектаром или недозрелы-
   ми яблоками? Какие яблоки в мае? Но ведь там, в мифическом раю, круглый год лето!
   Какое лето?! Какой рай?! К нему меня на пушечный выстрел не подпустят! А что откушивают на ужин в аду? Что сказано по этому поводу в Библии? Ничего не могу припомнить. Может быть, греш-
   ные души утоляют голод поеданием собственной плоти или плоти таких же грешников? Питаться мертвечиной? Фу, как гадко! Прос-
   ти меня, Господи! Прости мои прегрешения! Я согласен быть последним рабом в раю, нежели превратиться в безобразного шакала.
   - Ты будешь ужинать, дорогой? - повторился женский голос в реальной действительности.
   Я обрадовался, что на самом деле не умер. Или Господь, сжалив-
   шись надо мной, вернул меня на грешную землю, чтобы я мог, успел искупить свои грехи, чтобы апостол Пётр не сомневался, когда я приду на приём в его райский кабинет.
   Реальная действительность понравилась мне более, чем час назад, когда я открыл глаза. Она состояла из убогой горницы и жены, но всё равно понравилась. Только зачем Люся выключила розовый торшер и включила лампочку в абажуре? Из-за этого лампочка превратилась в пылающего Маркиза, и я умер. Она не должна была делать этого, она никогда не понимала меня. Вот и сейчас она не понимает меня, спрашивая об ужине. Она спрашивает об этом, когда я не хочу есть. И не спрашивает, когда хочу. Разве может так делать человек, проживший со мной рядом четыре года?
   - Я не буду ужинать, Люся! - к своему удивлению ответил я, и мой голос показался мне чужим. Холодным и отстранённым.
   Будто не я это говорил, а тот, в которого вселилась моя душа, по-
   бывавшая Там и вернувшаяся на землю, чтобы искупить свою вину, очиститься от чёрных грехов. К тому же, я говорил с превеликим трудом - язык прилипал к нёбу, будто он не был человеческой плотью, а лейкопластырем или скотчем.
   - Я не могу ужинать, когда я болен. Когда я болен, у меня нет аппетита. У меня нет аппетита ещё из-за того, что уже тошнит от супов из брикетов. У меня нет аппетита, потому что ты выключила торшер и включила эту пошлую лампочку над головой. От этого у меня ощущение, что я лежу на операционном столе. Лежать на операционном столе и ужинать - это какая-то циничная фантасмо-
   гория!
   - Я сделаю, как ты хочешь! Я включу торшер. А на счёт ужина ты не прав, как бывает неправым и капризным любой больной чело-
   век, потому что я приготовила чудесный суп, И не из горохового брикета, а на курином бульоне. И ещё я в твою тарелку положила чудесное куриное крылышко, потому что ты купил очень большого и упитанного петуха, а маме этого мяса и бульона слишком много. Ей этого бульона и мяса хватило бы на целую неделю, если бы в онкологическом отделении не сломался холодильник и если бы она
   имела возможность разогревать бульон.
   Люся включила торшер, и розовый комфортный свет потерялся в отвратительно жёлтом, цинично извергаемом электролампочкой над головой. Это было большим унижением для него - нежного и интеллигентного. Это даже Люся поняла, потому что без сожаления вытерла с белого потолка примитивное и крикливо кичащееся электрическое солнце. И только после этого я обнаружил возле дивана табуретку из кухни, на которой стояла тарелка с аппетитно дымящимся бульоном, из которого не менее аппетитно выглядыва-
   ло крылышко драчливого Сонькиного петуха.
   Я ел так, как будто голодал целую неделю. Я уплетал за обе щеки душистый, наваристый бульон, время от времени вонзая крепкие зубы в крылышко петуха. Вернувшемуся с того света и недостуча-
   вшемуся во врата рая необходимо было подкрепиться. Аппетит возник ниоткуда, как ниоткуда возникли мироздание и я.
   Господь создал нас усилием своей мысли. Значит, мы - виртуаль-
   ность, мы существуем в ирреальном мире, и в природе нет никакой
   реальной действительности. А ароматное крылышко Сонькиного петуха? А изумительный бульон? А Люся, умудрившаяся впихнуть градусник мне под мышку? Всё это - виртуальность?
   Почему бы и нет? Сон всевышнего нематериализованного Разума.
   Я, Люся, этот задрипанный городок, эта неразумная планета и гига-
   нтская Вселенная - всего лишь вечный и ленивый сон Всевышнего Разума.
   От этой мысли ложка застревает в моём рту, и исчезает, как обла-
   ко за горизонтом, мой аппетит. Я его зову, окликаю - этого розово-
   щёкого жизнерадостного бутуза, но он, обидевшись, не собирается вернуться ко мне. Нельзя философствовать, когда ужинаешь или занимаешься любовью. Эта сладкая парочка - аппетит и эрекция - не любит умствующих и отвлечённых.
   - Ты ел с таким воодушевлением, но очень мало! - с долей сожа-
   ления сказала Люся, выуживая из-под моей подмышки градусник. Бедная стекляшка с ртутным стержнем! Уж сегодня ты досыта нанюхалась моего пота! - Тридцать восемь и два.
   Жена с удивлением смотрела на градусник, будто держала в руках миниатюрную летающую тарелку. Я ей хотел сказать об
   этом, но промолчал. Сегодня, когда в мироздании всё перепуталось
   и смешалось, мне лучше помолчать. Просто помолчать и попы-
   таться отключить своё абсурдное сознание. Но сделать второе гомо сапиенсу невозможно, если не врезаться с разгона головой в стенку.
   Или не выпить литр крепкой самогонки, Или не почить в бозе, наградив Люсю вдовством.
   Жена с удивлением смотрела на градусник, пока с изумлением не прошептала:
   Я теперь искренне верю в то, что Сонька Свеколкина - ведьма, И не удивлюсь, если ты к пяти утра будешь совершенно здоров! - У Люси всё-таки появилась надежда, что я поеду с ней в Брянск. - Может быть, я напрасно ходила к соседке и попросила её присмотреть за тобой?
   И тут Люся совсем воодушевилась.
   - Нет ничего страшного в том, если Капитолина Сергеевна придёт утром и поцелует наш замок Она, конечно, удивится и посчитает меня...- Жена на несколько секунд задумалась.- А впрочем, пусть кем хочет считает. Главное, чтобы ты выздоровел и поехал со мной! Может быть, для того, чтобы в последний раз увидеть маму живой и услышать её последнее напутственное слово.
   Люся прослезилась и всхлипнула. Я не сомневался, что искренне. Она любила мать, которая подняла её на ноги одна. Своего отца Люся не знала и не могла знать. Потому что даже Анастасия Петровна не знала, кто из братьев Крапивцевых приходится отцом Люси. Двадцать шесть лет назад великовозрастные близнецы Коля и Толя изнасиловали девятнадцатилетнюю Настю. Протрезвев после той ночи, они испугались наказания и куда-то съехали. Да так надёжно, что никто из зарайцев их больше не видел. Хотя братья могли и не скрываться. Боясь позора, Настя об изнасиловании никому, даже матери, не рассказала.
   Люся воодушевилась надеждой на моё выздоровление, присела на край дивана и взяла мою руку, чтобы ободряюще погладить. К нес-
   частью, ближе к ней была левая, перебинтованная рука. И только сейчас она обратила внимание на это обстоятельство.
  
   - Что с твоей рукой? Почему она перебинтована?
   В моей голове ещё хозяйничал горячечный туман, я ещё плохо, мозаичными частыми воспринимал реальную действительность. Но вопрос был поставлен прямо и так, что на него невозможно не отве- тить.
   Вопрос прозвучал слишком неожиданно и в самый неподходящий момент. Я мог спасти ситуацию, притворившись, что мне плохо, потерять сознание, и это при моей высокой температуре выглядело бы правдоподобно. Но вопрос, вылетевший из уст Люси, останется витать в воздухе горницы, он никуда не денется - не спрячется, не исчезнет, как братья Крапивцевы.
   Вообще вопросы обладали большей живучестью, чем ответы на них, поэтому не стоит даже пытаться освободиться от них. Часто бывает, что ответы давным давно забыты, забыты прочно и навеч- но, а вопросы вот они - живут и здравствуют. И требуют новых, других, более правдоподобных ответов.
   Трудно найти подходящий ответ, когда хочешь скрыть от задаю- щего вопрос правду. Такой ответ прячется в труднодоступных зако- улках мозга, куда твоё сознание не заглядывало несколько лет. Но в критической ситуации, когда вопрос не может долго висеть в воз- духе, ответ сам собой выползает на свет из какого-нибудь закоулка.
   - Ты разве не заметила, что выкошена половина двора? Я бы выкосил весь, если бы не сломал косу и не порезал руку! - ответил я даже с некоторой гордостью. Хотя мужику гордиться тем, что сломана коса и порезана рука, вряд ли стоило. Но на самом деле я гордился не этим, а тем, как вовремя и умело нашёл хороший ответ на неожиданный вопрос.
   - Ты забинтовал руку небрежно. Давай перебинтую!
   - Нет, нет! - почти закричал я и вырвал свою левую руку из её двух.
   Я почти закричал и вырвал резко руку, будто боялся, что Люся хочет отрубить её, как я голову Маркизу.
   - Пусть остаётся, как есть! Мне же не идти с этой небрежной по-вязкой на свадьбу или в гости.
   - А если ты выздоровеешь и поедешь со мной в Брянск?
   - Люся, о чём ты?! - почти возмутился я. Опять "почти", потому что закричать или возмутиться в полную силу у меня не хватало воли. У меня никогда не хватало воли сделать что-нибудь в полную
   силу до конца, я всегда доходил до "почти" и останавливался. - Ещё полчаса назад у меня была критическая температура. Ты хочешь, чтобы я умер по дороге в Брянск? Ты хочешь похоронить в одной братской могиле меня и маму?
   Задавая такие безжалостно-дурацкие вопросы, я не желал услы- шать ответы на них. Ответы, которые мне будут не важны и не ин-тересны. Просто этими вопросами я отрезал себя от поездки в Брянск решительно и бесповоротно. Даже если к пяти утра у меня будет температура тридцать шесть и шесть, я всё равно скажусь безнадёжно больным. Потому что, в ином случае, Люся обязатель-
   но захочет перебинтовать мою руку. И тогда она задаст такой вопрос, на который я не найду ответа ни в одной энциклопедии. Ведь нет в этом подлунном мире косы, которая может царапаться одновременно тремя остриями.
   - Ты, действительно, болен, раз так глуп и истеричен! - Люся с сожалением поднялась с дивана и перекрестилась на икону Божьей Матери. - Прости Матерь Божья, этого дурака! Он не по злому умыслу, а по болезни!
   Я надеялся, что после этого жена оставит меня в покое, унесёт табуретку со стоящей на ней тарелкой с бульоном на кухню, вер- нётся и включит торшер, уйдёт в спальню Анастасии Петровны, накрутит будильник, разденется. И всё закончится жалобным скрипом старенького матраса. Я останусь один на один с ночью, которая менее опасна, чем вопросы Люси. Но вопросы, которые вертятся на языках людей, этих людей опаснее.
   - А где наш Маркиз? Он всегда вертится под ногами, когда я готовлю, а сегодня его нет!
   Это самый страшный для меня вопрос - как дротик безжалостно-го германского варвара, вонзился в мой мозг, но н убил его. Не убил, потому что превратился вдруг в сумасшедший порыв ветра, в мгновение ока разогнавший туман в моей голове. В моей голове сделалось ясно и чисто, как после генеральной уборки, и все ответы были аккуратно разложены по полочкам. Мне оставалось найти нужный и положить его на вопрос Люси.
   - Я накормил его в девять часов, и он ушёл гулять к кошкам. Он, как-никак, мужская особь. Только и всего!
   - Но ведь на дворе май, а не март! - Люся думала, что поймала меня на лжи.
   Это может произойти с любым человеком, который не очень много читает и подвержен вере в стереотипы. Но я-то, несмотря на свою тщедушность, обладаю кое-каким интеллектуальным потен- циалом. Поэтому легко, как карточный домик, разрушил Люсин вопрос, казавшийся мне нерушимой аксиомой.
   - Это глубокое заблуждение несведущих в биологии людей. Стре- мление к оплодотворению кошачьего не ограничивается конкрет- ным временем года. Коты, как и самцы человеческого племени, го-
   товы к оплодотворению в любое время суток и в марте, и в мае, и в любой другой месяц, если его возможности совпадают с желания-
   ми. А Маркиз далеко не стар!
   - Надо же! - Люся удивлённо покачала головой. - А я не знала!
   И после этого она совершила всё в той же последовательности, о которой я мечтал: оставила, унесла, вернулась, выключила, ушла, накрутила, разделась. Наконец, жалобно скрипнул старенький
   матрас.
  
   11.
  
   Если сегодня я успокоил Люсю относительно исчезновения Мар- киза, то завтра это будет сделать труднее. А чего я переживаю, раз- глядывая ночь, как слепой - солнечный луч? Разве мало бывало случаев, когда пропадали коты? некоторых из них задирали собаки, некоторые попадали под колёса автомашин, а одряхлевшие уходи-
   ли на лоно природы, чтобы окончить свою жизнь естественным образом.
   Марких был далеко не стар, но первые две версии выглядели вполне правдоподобно. Но... Труп рыжего ворюги я беспечно забросил в сиреневый куст на краю огорода. От жары он начнёт разлагаться, и вонь распространится на всю округу. Моя брезгли-
   вая супруга может поинтересоваться источником, этой вони, пойти в конец огорода и обнаружить своего любимца с отрубленной головой. Тут уж никакая версия не поможет.
   Она вернётся с огорода и спросит в упор:
   - Почему наш несчастный Маркиз лежит в кусту сирени с отруб- ленной головой? Это, не сомневаюсь, твоих рук дело, потому что ты не любил бедного кота! Более того, ты его ненавидел всеми фибрами души! Отрубить живому существу голову! Это каким извергом рода человеческого надо быть! Эдак в нервном припадке ты и меня можешь лишить головы! Тебе надо наняться подручным к палестинским боевикам, а не находиться рядом с интеллигентной женщиной угрозой для её жизни.
   Так мне скажет Люся, содрогаясь добрым сердцем. Она, конечно, скажет об этом короче и эмоциональнее, но смысл не поменяется. Она не обзовёт меня слюнтяем. Она назовёт меня средневековым палачом и выставит мои вещи за порог. Если она это сделает, то я завидую Маркизу, лежащему в сиреневом кусте.
   Нет, я никак не могу допустить этого. Допустить это - то же са-
   мое, что ещё один раз сходить с пеньковой верёвкой в заброшен- ный фабричный барак. Нельзя дважды войти в одну реку. Если од-
   нажды и устану от жизни до её нетерпения, мне надо будет найти иной способ распрощаться с ней.
   Я чутко прислушался к своему состоянию. Кажется, температура отступила от критической точки. Перед глазами перестали мельте- шить пёстрые пушистые хохрики, и ночь лежала передо мной нево- змутимой обнажённой негритянкой. Потихоньку я начал привыкать к ней и любить её. Я пошарил рукой по полу возле дивана - в том месте, где должны находиться пепельница, сигареты и спички. И не нашёл ни одного, ни другого, ни третьего. Люся не терпела, когда я курил в зале, и поэтому всё унесла на кухню.
   Как ни была уютна и покойна ночь, качающая меня в люльке ти- шины, а курить хотелось, как смертнику последней затяжки. Я отк- рыл глаза, не боясь уже хохриков, издевающихся над сознанием больного человека. Я попробовал пошевелить рукой. Получилось без побочных осложнений и пошевелить пальцами, и поднять руку. У Соньки-ведьмы была чудодейственная настойка. Наверное, заго- ворённая на нечистую силу. А мне что от этого? Я разошёлся с Богом в понимании мироздания ещё в чреве матери. И стал его пасынком.
   Прочь, прочь, извращённые блюда философии-кухарки, приготов- ленные из моих разлагающихся от бреда мозгов! Ах, если бы я мог остановить пьяный, хаотичный бег моих мыслей, как настенные хо- дики! Нажал на кнопочку - и стоп! Созерцай мироздание, не осмы- ливая его. Какой был бы комфорт для мятущейся в бесполезной
   суете души!
   В дальнем углу из-за открытой двери моей спальни в темноте го-
   рели два зелёных огонька. Что это? Глаза мироздания, пытающего- ся рассмотреть во мне разумное существо? Зелёные очи Господа, с напряжённым укором следящие за мной? Полноте, господин-това-рищ Бесприбрежников! Что ты за цаца такая, чтобы тобою интере- совались Бог и мироздание?! Ты для них, что гранитный валун при дороге, от которого хоть польза для зада уставшего путника. Ты тоже устал шагать по дороге жизни? А шёл ли ты по ней? Не заблудился ли, ещё не ступив на стезю своей судьбы?
   Два зелёных огонька не погасли, даже когда я заметил их. И я вдруг испугался. Чего? В эту минуту даже пристальный взгляд Бога не испугал бы меня, не говоря уже об отстранённом от меня миро-
   здании. Это что-то другое. Возможно, притаившийся рыжий нас- тыра Маркиз. Или не он сам в воплощенном естестве, а глаза его неприкаянной души?
   Но откуда душа у примитивного кота? Её-то у людей нет. Душа - это миф, виртуальная фикция. Но что тогда болит и страдает в цен- тре груди, ближе к кадыку? Не сердце же - бесстрастный кусок мяса, выполняющий функцию насоса? Я сомневаюсь в том, что сам существую в этом мироздании, не говоря уже...
   Я постучал левым кулаком по своему неприлично выпуклому со- кратовскому лбу. Будто хотел напугать, разогнать по своим зако- улкам бредовые мысли. Но эффектнее сделали это ноги, решитель- но и точно забравшиеся в домашние тапочки. Я желаю курить, как смертник помилования. У меня спала температура, но всё равно кружится голова. Я болен. Я не смогу сидеть на табуретке на кухне и курить. Я свалюсь с неё через десять-пятнадцать секунд.
   Нет, я принесу пепельницу и сигареты в зал. И буду курить, лёжа на диване. И слушать тишину. И ни о чём не думать. И не бояться Люсиного недовольства. Небось, Алёхину она позволила бы курить и в зале, и в нашей спальне.
   Ну, при чём здесь Алёхин?! Что он привязался ко мне? Нет, не ко мне. Он, как мне кажется, привязался к Люсе. И, чего доброго, она привяжется к нему. Я должен быть начеку. Иначе прозеваю и вто- рую жену, которую, к тому же, ещё и люблю.
   Ко всем неприятностям сегодня не хватало ещё заболеть ревнос-тью! Этим я только унижаю себя. Как я мог поставить рядом с со- бой сорокалетнего, раздобревшего, лысеющего Алёхина?! У него потные ладони и влажные губы. И смеётся он противно - тонко и мелко. Что ещё? Ах, да! На левом крыле носа у него неэстетичная бородавка. Разве может полюбить такого красивая двадцатипяти-летняя женщина?
   Почему бы и нет? По крайней мере, Алёхин намного жизнерадо- стнее такого закомплексованного и депрессивного элемента, как я. Значит, если я стану жизнерадостным и деятельным, у Алёхина не будет ни одного шанса?
   Прочь, прочь, Алёхин и иная белиберда! Я резко поднимаюсь с дивана, не боясь его скрипом разбудить жену. Сон Люси только к утру становится чутким. А в первый час - хоть из пушки стреляй.
   Электрический свет, который я разбудил на кухне, бесцеремонно ударил по моим глазам. Я погрозил ему кулаком и отвернул взгляд на стол. И чуть не закричал от неожиданности: на кухонном столе рядом с пепельницей и пачкой "Примы" нагло возлежал Маркиз. Он смотрел на меня с таким старательным презрением, будто через мгновение готовился прыгнуть мне на грудь. Это тем более стран- но, что я буквально полминуты назад пришёл на кухню из зала. Не мог же я заснуть на ходу!
   Когда я открыл глаза, рыжий плут исчез со столешницы. Я даже не слышал звука его лап, когда он спрыгнул со стола. Но разве мёр-твые коты прыгают вниз? Они бесшумно взмывают вверх, к своему кошачьему раю. Об этом я подумал, недоверчиво присаживаясь на табуретку. Об этом я уже не думал, когда прикуривал сигарету. Я не пойду курить в зал, чтобы табачным дымом не портить воздух для спящей жены, которая оставила дверь в спальню открытой. И тогда, может быть, она и Алёхину не разрешит курить в зале и в нашей спальне. Она скажет ему:
   - Алёхин, не кури в спальне и в зале, потому что этого не делал Бесприбрежников! Бери пример с него. А лучше вообще погаси сигарету и обними меня!
   Вдруг исчезла лавка у противоположной стены. Лавка, на которой стояли чугунки, кастрюли и ведро с водой. Со всеми этими предме- тами исчезла лавка, и вместо неё с трудом протиснулся между сте- ной и русской печью диван-кровать из нашей с Люсей спальни. На диване в своём коротком, голубом атласном халате сидела Люся и протягивала руки навстречу мне. Но не я подошёл к дивану, а пол- ный, лысеющий Алёхин. Не я, а Алёхин обнял её. Не я, а Алёхин поцеловал ложбинку между её красивых, упругих грудей.
   А где же я? Я сижу на табуретке за столом и пытаюсь раскурить сырую сигарету. Рядом стояла большая стеклянная пепельница - подарок тёщи Анастасии Петровны. Я хотел запустить пепельницей в розовую лысину Алёхина. Я даже потянулся правой рукой к пепе- льнице, но остановил руку на полпути к ней. Я вовремя подумал о том, что могу убить директора районного Дома культуры. Убийст- во на почве ревности. Мне вряд ли дадут более пяти-шести лет. Но этого хватит, чтобы Люся не только разлюбила, но и возненавидела меня. А Алехины в Зарайске ещё есть. Ни один и ни два.
   Это правильно, что я не швырнул пепельницу в Алёхина. На сего- дня мне достаточно одного трупа - Маркиза. Но что делает плото- ядный маньяк Алёхин?! Он расстегнул верхнюю пуговицу на атлас-
   ном халате Люси. Я резко захлопнул веки, как двери тамбура ско-рого поезда, с которого сбросил Алёхина.
   Через минуту я открыл глаза. Алёхин исчез. Он полетел в кювет железнодорожного полотна, засыпанного щебёнкой, на полной ско-рости поезда. Он, наверняка, сломал несколько костей, если вовсе не размозжил голову. Алёхин исчез, но...
   Люся возлежала на диван-кровати в глубом атласном халате, у которого были расстёгнуты две пуговицы, отчего обнажилась её прекрасная упругая грудь и бесстыдно-призывно смотрела на меня карим глазом. Она ждала меня, но на живот Люси вспрыгнул ры- жий плут Маркиз и, плотоядно урча, как сегодня, когда грыз кури- цу, сладострастно стал лизать белоснежную грудь Люси.
   Дрожа от гнева, я вскочил с табуретки. Диван, принявший Люсю и Маркиза, испугался и исчез, а на своём месте оказалась лавка с чугунками, кастрюлями и ведром воды.
   - Мне это надоело! С этим надо кончать! - сказал я вслух и реши- тельно. - Эту дрянь надо закопать, иначе он не даст мне покоя!
   Я иронически усмехнулся. Ну, ничего я не могу по-людски! Даже
   убить обыкновенного рыжего кота. В наши лихие времена людей убивают десятками тысяч в год. Неужели всех убийц преследуют убиенные? Навряд ли. Иначе десятая часть населения Земли была бы страдающей и кающейся сумасшедшей. Этот мир целиком состоит из убийц. Не убьёшь - не поешь. Не поешь - умрёшь. Если
   не ты кого-то, то кто-нибудь тебя. Порочный и замкнутый круг! Это ты нарисовал его - Непогрешимый и Добрейший?! Тебя нет! Или ты есть? Если есть, то Беспощадный и Кровожадный!
   Я накинул телогрейку на майку, поленившись сходить за брюка- ми в горницу. Нет, не поленился. Я находился в таком нервном перевозбуждении, что готов был в одних трусах пешком топать до Москвы. Меня достала эта рыжая скотина! Будто я отрубил голову не жалкому домашнему животному, а лауреату Нобелевской пре- мии.
   Я не пошёл за брюками, потому что спешил и боялся разбудить Люсю. Кто его знает, может быть, она уже просмотрела десяток первых снов и превратилась в спящую чутко?!
   Я накинул телогрейку, сунул ноги в галоши и вышел на улицу. Со стороны я, наверное, походил на шизофреника, сбежавшего из Мглинской психиатрической больницы. Но окраинная улица Зарай-ска незадолго до полуночи была пустынна, и некому было оценить моё психическое состояние.
   Некому, кроме звёзд. Их высыпало на ночное небо несметно, и все они были так разнаряжены, будто собрались на свадьбу Воло- паса и Андромеды. Ах, если бы я мог дотронуться хотя бы до одной из них или поправить фату на звезде-невесте! Это успокоило бы меня. А ещё было бы лучше, если бы какое-нибудь неприметное, тихое созвездие приютило меня, подарило бы мне маленькую пла-
   нету, похожую на планету Маленького Принца, на которой не было бы ни людей, ни зверей. Никого, кроме Прекрасной Розы. Я так устал от суеты на нашей большой и жестокой планете и возненави- дел жизнь.
   Я искренне завидовал Экзюпери и его Маленькому Принцу, кото- рые любили жизнь, несмотря ни на что. Но ведь мироздание нейт- рально, а положительным или отрицательным значениями его отме-чает каждый из нас. По своему усмотрению.
   В дровянике я нашёл штыковую лопату. И приспособил её к себе. как новобранец винтовку на плацу. Эта лопата должна примирить
   меня с мирозданием. Я должен завершить своё гнусное дело благо-родным поступком. И никогда больше не убивать. Ни котов, ни людей. Иначе я не имею права называть себя человеком.
  
   12.
  
   Когда я открыл глаза, на мне лежал белый потолок. Такой белый, что даже первый снег не мог сравниться с ним чистотой цвета. По мере осознания того, что я существую, потолок, услужливо проги-баясь начал подниматься всё выше и выше, освободив мою груд- ную клетку. Теперь я мог вдохнуть полными лёгкими воздух - непривычный моему носу, пахнущий хлоркой и карвололом. Белей-ший потолок приподнялся, и теперь я не мог достать его рукой, но зато мог пристально рассмотреть и изучить его.
   Разве можно что-то рассмотреть в непогрешимой белизне, как и в беспробудной черноте? Но ведь я что-то рассмотрел, если мог с по- лной уверенностью до ста процентов определить, что это потолок не в нашем зале и не в моём кабинете.
   Значит, я осознал себя ни на одном из двух диванчиков. Если я не в зале, не в кабинете, не в нашей с Люсей спальне, то где? Неужели в раю? На это было похоже, потому что чистый, спокойный белый свет не угнетал меня и не тревожил. Наверное, таким спокойным, несуетным и должен быть рай.
   Я почти ничего не помню из прежней своей жизни. Ничего, кроме того, что был. Но и этого мне достаточно, чтобы радоваться вечно - му покою. И вдыхать полной грудью непривычно пахнущий воз- дух, жадно пить его, будто это была амброзия. Раз в раю можно с таким наслаждением дышать, то это не самое гадкое место потусто-
   роннего мироздания.
   Я в раю! Это смешно! Я никогда не был праведником. Я никогда не разбивал пол лбом перед иконой. Рай и я так же противопоказа - ны друг другу, как жизнь и смерть, вода и огонь.
   Скорее всего - это продолжение сна, Такие кошмарные сновиде - ния иногда бывают, когда ты будто бы просыпаешься и ощущаешь реальную действительность, а на самом деле продолжаешь спать. Потому что не в силах пошевелить пальцем. Ты усилием воли пытаешься доказать, что проснулся, с огромным трудом поднима - ешься с кровати или падаешь с неё. Ты поднимаешься, идёшь по комнате, даже пытаешься совершить какое-то действие, пока не понимаешь, что попал в новый ирреальный мир, из которого никог-да не вырваться. Ты понимаешь, что превратился в компьютер, и твоё сознание навечно погрузилось в фантасмагорический кисель навязанной тебе виртуальности.
   Я боялся этих сновидений и никогда не соотносил их с раем. И сейчас боюсь подобного и, как всегда бывало, пытаюсь ущипнуть себя, хотя в кошмарных снах это не всегда помогало. Мне удава - лось ущипнуть себя и даже почувствовать боль, но не проснуться. На этот раз без дополнительных усилий воли оторвал от простыни правую руку и ущипнул себя за бедро. И негромко вскрикнул от боли.
   Окружающая меня реальная действительность была сумрачной, как пасмурный, поздний осенний вечер. И потому так резко среди сумеречности выделялся белейший потолок, которого хотелось коснуться, как первого снега.
   Я вспомнил своё имя, фамилию и кое-что обязательное для здоро- вого сознания нормального человека, а значит, благополучно выр - ваться из кошмарной виртуальности. И всё равно реальность была ужасающе незнакома мне, в этой реальности я никогда не сущест - вовал. Доказательством тому была холодная никелированная спин - ка кровати, которую я нащупал над головой.
   Я дышал и слышал своё дыхание. Занемела, стала бесчувственной спина, и я повернулся на бок. Повернулся и почувствовал непонят - ную, острую боль в правом боку. И услышал, как негромко и жалу-юще скрипнула подо мной кровать. Это реальные земные звуки и ощущения. Затаив дыхание, я чуткими ушами начал искать другие земные звуки, могущие успокоить меня.
   И нашёл! Среди звенящей ночной тишины кто-то ритмично и легко похрапывал, где-то далеко-далеко прошуршали лёгкие шаги. Значит, сумеречное пространство окружало не только меня, а ещё кого-то. Значит, в мироздании я был не один. От осознания этого покинул меня неназойливый, но неприятный страх. Куда бы я ни попал - по крайней мере, не умер.
   Чтобы хоть как-то свести концы с концами и ощутить себя живу - щим среди живущих, я должен вспомнить что-нибудь из прошлой жизни. Ведь я не новорождённый, несколько минут назад покинув - ший лоно матери. Я помню своё имя, фамилию, возраст и даже про- фессию. Надо обязательно что-то вспомнить и обязательно из пос-леднего, чтобы хотя бы предположительно определить, куда занёс меня непредсказуемый и неумолимый рок?
   Не открывая глаз, напрягая мозг, я попытался вспомнить послед - ние минуты своей жизни пред тем, как на меня обрушилась тяжёлая и непроницаемая ночь. Я не знаю, сколько времени она продержала меня в плену. Но это пока неважно. Важно вспомнить хоть что-нибудь произошедшее до того, как она овладела мною.
   Так... Так... Так... Ага, была ночь. Не та, что обрушилась на меня потом. А самая обыкновенная ночь. Со звёздами и луной. С легчай-шим и нежнейшим ветерком, обдувающим перегревшееся тело зем-ли.
   Так... Правильно... Я в накинутой на майку телогрейке стою на крыльце и высасываю из окурка, уже обжигающего мои пальцы, едкий дым. Прислушиваюсь к непогрешимой, как девственница-негритянка, ночной тишине. Ни одного постороннего звука, будто я стоял посреди пустынного, бездушного мироздания. Лишь через долгую минуту звякнул цепью и зевнул с поскуливанием Шарик.
   Была ночь. И мне стало страшно. Почти как сейчас, когда я очну-лся и осознал себя в чужом и жутком пространстве среди тихо всхлипывающей и тихо похрапывающей тишины. Словно молоч-ный младенец на груди спящей матери. И тогда была ночь. Только не пугающая своей напряжённой таинственностью.
   Откинув окурок в недокошенные заросли крапивы, я, как при съёмке рапидом, медленно и плавно опустился по двум ступенькам крыльца. Будто приговорённый к смерти с постамента, установлен - ного под виселицей. Ещё один шаг, и я, с перехваченным верёвкой горлом, остро, как ножами перехваченным, взлечу вверх, как тогда в заброшенном фабричном бараке.
   Эти ассоциации покинули меня, как только моя босая нога, засу - нутая в галошу, как смертница в одиночную камеру, коснулась песчаной земли. Я замер, ещё раз нащупал глазами обросшего по - роками непогрешимую ночь. Я замер, ещё раз коснувшись барабан- ными перепонками обвитого грехами неподкупности ночной тиши- ны. Я поднял голову и столкнулся с укоризненными взглядами спе- шащих в неизвестность звёзд.
   Я не выдержал этих взглядов и опустил глаза долу - на босые ноги в галошах, Этот изощрённый борхесовский мир продолжал измываться над моей... чёрной или пустой?.. чёрной и пустой душой. Я выплеснул из неё всё, что было в ней, когда кровь из обезглавленного туловища Маркиза выплеснулась на колоду.
   Ещё и из-за этого мне нельзя было долго стоять среди ночи и тишины. Ещё и из-за этого я решился на шаг в направлении дро - вяника, где стояла штыковая лопата. На негнущихся и слабых но - гах, я всё-таки дошёл до дровяника. Как до края Ойкумены. Как до края света.
   Я приспособил штыковую лопату к себе, как новобранец винтов- ку на плацу.
   Неулыбчивая луна не ко времени закуталась в плед облаков. Ме бы подождать, как больному чихающему автомобилю, пока овцы перейдут через дорогу, когда облака перейдут через луну. Но я уже превратился в марионетку, заведённую не знающей сомнений ру - кой кукольника. Отсутствующим в реальной действительности лунатиком, еле-еле передвигая ноги, я шёл и шёл, цепляясь лопатой за ветви яблони, пока не дошёл до огорода. Теперь мне надо было вселить в свои омертвелые глаза более-менее живой взгляд, чтобы рассмотреть тропинку между грядками картошки, только-только проклюнувшейся.
   В этом, сжалившись надо мной, помогла луна, по-прежнему неу - лыбчивая, освободившись от ватных объятий облаков. По крайней мере, я без приключений добрёл до куста сирени. В конце нашего огорода рос единственный куст сирени. Единственный в округе, потому что белую сирень, как правило высаживали у дома, у веран- ды, во дворе, но не в конце огорода, как это сделала Анастасия Пет-ровна. Она, моя тёща, была просто уборщицей, но никогда не шага - ла в общей массе с портретом члена Политбюро в руках. Она не умела идти в ногу в дружном строю, за что её, как и меня, не любили в Зарайске.
   Куст сирени в конце огорода был единственным в округе, навер - няка, во всём городе и, может быть, во всей области или даже во всей России. Поэтому я не мог заблудиться или ещё что-то пере - путать. Да, это был тот самый куст, куда я забросил казнённого мною Маркиза. Без сомнения, тот самый единственный во всей России куст белой сирени в конце огорода. Но если это аксиома, то
   почему в нём нет трупа рыжего плута?
   Я не верил своим глазам, хотя мне серебристым светом помогала печальная луна. При таком свете можно было отыскать в кусте даже доллар, если бы кто-нибудь, временно съехав крышей, бросил его туда, не то, что труп кота. Я изодрал голые колени, ползая в зарослях сиреневого куста, но ничего, кроме двух небольших бу - лыжников и пустой консервной банки из-под "Сардин в масле", не нашёл.
   Я не искал иголку в стогу, поэтому злился и чувствовал, как опять начинает подниматься температура. Странное дело, но в моём теле эта температура вела себя так, как капризная проститутка в постели с прыщавым юнцом. А что церемониться и придерживаться уста - новленных правил с такой безвольной половой тряпкой, как я?! Меня могла обидеть навозная муха, не говоря уже о своенравной температуре. И просто уму непостижимо, как могла такая бесхре - бетная мямля отрубить голову коту?
   Но раз в жизни даже дождевой червь может укусить слона!
   Я н доверял свету неулыбчивой луны, я не верил своим ненадёж-ным глазам и поэтому начал ползать вокруг сиреневого куста, рука- ми ощупывая траву, обжигая ладони о молодую крапиву. Надо мной, наверное, смеялось мироздание, любящее видеть во всём сущем здравый смысл, но я плевал на него, потому что оно уже давно плюнуло на меня, может быть, ещё в тот день, когда я родил- ся. Мы жили с ним автономно, на удалении друг от друга. Меня не интересовали его дела, и пусть оно не суёт свой нос, длиною в бил- лионы парсек, в мои. А моё дело, важнее которого не было во всём мироздании, - найти труп рыжего кота. Но, сделав три круга вокруг сирени, как обезумевший спутник три витка вокруг Земли, я ничего не нашёл, кроме ещё одной пустой консервной банки и лоскута га-зеты.
   Пришлось поверить и своим глазам и своим рукам. С таким упор- ством и старанием я смог бы отыскать в траве жемчужину в полка- рата. Труп Маркиза как под землю провалился. Или кто-то его вык-рал. Но кому рыжий плут понадобился мёртвым, если его и живым вытерпел бы один из ста чудаков? Даже последняя голодная сучка побрезговала бы им!
   Я сел на траву у куста сирени, прислонившись спиной к штакет- нику. И заплакал, слизывая с пересохших губ солёные горячие слёзы. От нелепости, абсурдности положения разламывались от боли виски. Мне захотелось ухватить штыковую лопату покороче и, посильнее размахнувшись, раскроить себе череп. И, наконец-то, примирить себя с мирозданием. Потому что на мёртвых не обижа- ются. Даже мироздание и мифический Господь.
   Но я не успел сделать этого, потому что на меня обрушилась непроницаемая ночь. Я, находящийся неизвестно где и неизвестно когда, и сейчас чувствую её. Она бродит где-то рядом, может, в двух шагах от меня, и тихо, плотоядно поуркивает, как Маркиз над сваренной для Анастасии Петровны курицей. Ночь выбирает мо- мент, чтобы наброситься на меня.
   Смелее, глупая! Зачем я буду сопротивляться тебе, если ты осво-
   бождаешь меня от всего, от чего я не могу освободиться сам?
  
   13.
  
   В окно больничной палаты не заглядывало июньское солнце,
   потому что окнами она выходила на запад, а на улице явно было раннее утро. Я понимал, что нахожусь в больничной палате, как только проснулся, и, благодаря тому, что меня отпустила ночь.
   Я проснулся, открыл глаза и понял, что вижу, потому что таких блеклых, безликих комнат не может быть ни в раю, ни в аду. Толь-
   ко застандартизирванный человеческий ум мог сконструировать эту скучнейшую усреднённость. После этой мысли я не сильно-то обрадовался, что живу и дышу пропахшим хлоркой и лекарствами воздухом. Узнав больничную палату, я сразу же закрыл глаза, даже мимолётным взглядом не поинтересовавшись содержимым этой палаты.
   Где-то за стеной шуршали, шелестели, поскрипывали, топотали шаги, что-то покашливало, позванивало, потрескивало, постаныва- ло. Это раздражало меня, я хотел было заткнуть свои уши пальца- ми, как вдруг услышал с хрипотцой мурлыкающий, довольно доб-родушный голос чуть в стороне от себя по левую руку.
   - Ты не спишь, Василий? А то если не спишь, но хочешь продлить свой приятный утренний сон, то и делать этого не стоит, потому что через пять минут всё равно подъём согласно режиму дня район- ной больницы.
   На полминуты установилась в палате какая-то нерешительная, не-ловкая тишина, перебиваемая чьим-то приглушённым покряхтыва- нием. Затем покряхтывание сменилось недовольным, словно спро-сонья, когда нарочно помешали спать, голосом:
   - Какое там приятный сон, Борис! Из-за болезни бока с двумя переломанными рёбрами уже неделю снятся какие-то дебильно-кошмарные сновидения - одно жутче другого и страшнее! Да к
   тому же, все помнятся, будь они неладны, до мельчайших подроб-ностей! Словно в мозги выстрелили фугасом с этими кошмарами, и осколки ни за что не вытащишь, пока не отрубишься для новых кошмаров.
   - И чего же снилось сегодняшней ночью, если это уместно и удоб-но выслушивать интеллигентному зарубежному коту с его прилич-ным воспитанием в древних восточных традициях? - раздался дру-гой голос из дальнего угла палаты, куда была направлена моя левая нога.
   Что за странные разговоры гнусавыми кошачьими голосами за пять минут до подъёма, в палате, где должны лежать больные люди, а не говорящие коты? Может быть, закрыв глаза, я сразу же
   уснул и вижу кошмарный сон с говорящими котами?
   Чтобы убедиться в этом, я не стал примитивно щипать себя за бедро, живот или грудь. Я просто поднёс руку к своему рту, будто собирался зевать, и дунул тонкой струёй воздуха на ладошку. И почувствовал эту струю горячей кожей ладони. Эта струя отрико- шетила мне в ноздри каким-то непривычным, погано вонючим воз- духом будто я месяца два не полоскал рот и не чистил зубы или в последние дни питался исключительно падаль. - дохлыми мышами.
   Почему именно дохлыми мышами? Ведь я не кот, как эти гнусавые Васька, Борька да ещё этот последний, видимо, персидский.
   - Ох, и любопытный ты, Хайям, будто Мурка Капитолины Серге- евны, соседки того самого учителя, что отрубил голову рыжему Маркизу из-за какой-то старой курицы, которую лишили головы за минуту до того, как она собралась подохнуть сама. Ведь эта Мурка такая стерва и оторва - не пропустит мимо ни одного кота, даже облезлого и без определенного места жительства, обнюхает и рас- целует его, как заморского принца, вроде нашего обходительного, но заносчивого Хайяма, который пишет глупые от стихи, от кото- рых, как от своры собак, разбегаются все кошки в округе.
   - У тебя ехидно-вкрадчивая душонка, Василий, каковой подобную не отыскать на всём пространстве от французского Бреста до рос- сийского Щекотана. Не желаешь рассказывать о своём кошмаре - не рассказывай! Только не оскорбляй души интеллигентного и воспитанного кота, которого хозяйка, имеющая золотое сердце и немереное количество доброты, каждое утро расчёсывает частым гребнем.
   Какая немыслимая белиберда! Я хотел, наконец, закрыть свои ушные раковины, но не смог сделать этого, потому что мои руки будто были приклеены клеем "Момент" к груди, или я умер, сло-
   живши руки на этой самой груди. И глаза я не смог открыть, чтобы рассмотреть этих нелепых котов, чтобы сообщить им с презрением, что я не намерен слушать их бредовые разговоры. Я не мог шевель- нуть даже мизинцем, будто превратился в звукосборную камеру, вынужденную слушать всё, что звучит в этом мироздании.
   - Перестань, Василий, выкобениваться, будто перед тобой не бла- городные коты, а какие-нибудь сучки вроде Мурки Капитолины Сергеевны! - гнусаво возмутился Борис. - И не обижай Хайяма, который не такой заносчивый, как это кажется тебе! Если стесня- ешься рассказать свой кошмарный сон, то не следовало бы напоми-
   нать его, оставить при себе и охранять, как какое-нибудь никому не нужное барахло!
   - Хорошо, хорошо, расскажу, а то вы растерзаете меня и полома - те мне рёбра, как этот паршивый бездомный пёс Полкан, заставший меня уснувшим на завалинке под уютным и жарким солнцем. Прис-нился мне банальный сон, хоть и кошмарный, но для болезненного самолюбия любого уважающего себя кота - стыдный.
   В общем, для начала всё путём. Бреду я, значит, берегом нашей реки Ипуть. одним глазом слежу за рыбаками: вдруг кто-нибудь от-влечётся, и мне удастся выкрасть у кого-нибудь плотвичку. Такая халява мне, к великому сожалению, не оборвалась, и, таким обра-зом, я незаметно добрался до заброшенного фабричного барака, в котором я услышал наглый писк мыши, звавшей спать в вечерний час своего мышонка.
   Я свои лапы слюнями смазал, когти о булыжник заточил, шерсть взъерошил, уши и усы навострил - и в барак. Молодая мышиная мама вот она - упитанная, аппетитная, сама в пасть просится! Ну, я, недолго думая, прыгнул на неё. Только она вывернулась, зараза! И вместо упитанной мыши в когтях, поимел солидную шишку на лбу, ударившись о кирпичную стену.
   И тут такое началось, что до сих пор мурашки по холке бегут, бу- дто я по муравейнику спиной катался. Из всех нор и щелей, в окна и двери поползли мыши и крысы с клыками, как у саблезубого тиг- ра. Отступать было некуда, хоть стену лбом расшибай или вертолё- том "Чёрная кобра" взлетай. Мой лоб - не пушечное ядро, и про-
   пеллера, как у Карлсона, который живёт на крыше, нет. Вжался зад- ницей в стену и обречённо ожидаю, когда они тысячной своей ордой набросятся на меня и растерзают до последней шерстинки.
   Но они остановились передо мной, и вперёд вышла самая жирная крыса, с противно голым длинным хвостом И говорит мне эта кры- са:
   - За что ты напал на кормящую мать с ребёнком с покушением на её жизнь? За это вероломство мышино-крысиный трибунал приго-варивает тебя к смертно казни через повешение!
   Они хватают меня, связывают руки-ноги, волокут под петлю, при-
   вязанную к лаге, и ставят на чурбан. И говорят:
   - Придурочного учителя Бесприбрежникова спасла покойная тех-ничка школы, а тебя никто не спасёт, потому как такого облезлого и бездомного кота никому не жалко!
   И собрались из-под ног чурбан вышибать. Тут я и замяучил неко- тиным голосом и проснулся.
   - Да-а... - задумчиво подытожил Борис. - Кошмарнее кошмара не придумаешь! А что, этот Бесприбрежников, который Маркиза загу- бил, на самом деле вешался?
   - Было дело! - спокойно замурлыкал успокоившийся после рас- сказа о кошмарном сне Василий. - Напрасно его, убийцу кровожа- дного, спасли! Вон, бедный Маркиз лежит-постанывает!
   - Может, ему тоже кошмарный кошмар снится с Бесприбрежнико- вым и окровавленным топором?! Может, разбудить его? - с участи- ем спросил Борис.
   - Не надо! Всего три дня прошло, как ему голову пришили. Он ещё свои мозги до кучи не собрал. А если проснётся без мозгов, то такую чушь понесёт, что мышам по норам разбегайся! - рассудил Василий.
   Это что же получается?! Рыжий плут не исчез из куста сирени, потому что в него превратился я? Меня, то бишь Маркиза, привезли в больницу и пришили голову? А куда же тогда подевался Василий Ильич Бесприбрежников? Лежит с отрубленной головой в зарослях сиреневого куста?
   Бред! Такого быть не может, если не перевернуть с ног на голову мироздание! Или я умер у куста сирени, прислонившись спиной к штакетнику? И моя душа вместе с информацией из мозгов перемес- тились в тело и черепную коробку рыжего плута Маркиза? Да нет, это кошмарный абсурд! Я забылся в бредовом сне. Я сейчас усили- ем воли проснусь, и вся эта дребедень прекратится.
   Я собрал свою разбросанную волю в кулак. И приоткрыл левый глаз. Поднёс к нему левую руку. Нет, не руку, а кошачью лапу. Потому что моя рука была с подушечками и острыми, загнтыми когтями. Неужели со мной как с Грегори Кафки, произошло прев- ращение? Я прикрыл левый глаз и через пять секунд снова открыл его. И опять увидел кошачью лапу, густо обросшую рыжей шер- стью.
   Я захлопнул левый глаз и собрался от ужаса вопить на всю боль-ницу: "Мяу! Мяу! Мяу!", но услышал мягкий человеческий голос:
   - Доброе утро, товарищи больные! Как самочувствие?
   На этот раз я открыл правый глаз и увидел полненькую жизнера- достную медсестру в белом халате. Увидел и, залившись краской стыда, закрыл правый глаз, притворившись спящим. Ну, как же! Миловидная молоденькая медсестра увидит меня обнажённым, и что она подумает?! Я инстинктивно прикрыл своё срамное место руками. Какая противная, короткая и жёсткая шерсть у меня!
   - Василий, как твои рёбра? - спросила медсестра.
   - Срослись, как на собаке, слава Богу! - ответил кот Василий, но почему-то человеческим голосом.
   - А учитель Бесприбрежников не приходил в себя?
   - Нэт, - ответили из угла с восточным акцентом, но тоже человече- ским голосом - оттуда, где должен лежать персидский кот Хайям. -
   Нэт... Но совсем не бредил. Маркиз не звал. Люся не звал. Алехин не ругал...
   Какой учитель? Какой Бесприбрежников? Ведь я рыжий кот Мар-киз с пришитой головой! А вместе со мной в палате лежат зарай- ские коты Васька, Борька и Хайям.
   Моего лба коснулась женская рука. Мягкая и тёплая рука прикос- нулась к холодному и гладкому лбу. Человеческому лбу! Ещё не веря в то, что я не кот Маркиз, а больной Бесприбрежников, я радо-стно и широко распахнул свои серые человеческие глаза.
   - Смотри, оклемались! - Всплеснула руками полненькая медсест- ра. И температура резко спала. Но всё равно укольчик я вам уколю, Василий Ильич!
   - Спасибо, Оксана! - облегчённо прошептал я. Мы хорошо знали друг друга. Оксана - моя бывшая ученица.
   Я даже не почувствовал укола. Я был счастлив, как ни один чело- век на прекрасной планете Земля.
   - Считайте, что вы заново родились, Василий Ильич!
   - А что со мной было?
   - Приступ аппендицита. Гнойного! И при этом высокая, свыше сорока градусов температура.
   Медсестра Оксана ушла. Оживились соседи по палате - молодые тридцатилетние русские ребята и среднего возраста товарищ кав- казской национальности.
   - Давайте знакомиться! - предложил черноволосый, остроглазый сосед слева. - Борис.
   - Меня зовут Василием, - подал голос крепыш-блондин из право- го угла.
   - А мы Хайям Аббас-оглы! - с кавказским акцентом откликнулись из дальнего левого угла.
   Я испуганно вздрогнул и обречённо откинулся на подушку. Со страхом натянул до подбородка ворсистое верблюжье одеяло. И с ужасом прислушался: вдруг сейчас дружно замяучат соседи по палате, рассказывая друг другу кошачьи истории.
  
   14.
  
  -- На вас заживает всё, извините, как на собаке! Просто удивите-
   льно! - сказал мне хирург, покидая палату после обхода.
   "Это он мне?" - вяло подумал я. Скорее всего, сего слова адре- совались мне, а не кому-нибудь из соседей, потому что меня он осматривал последним.
   Почему хирург сказал "заживает, как на собаке", хотя уместнее было - "заживает, как на коту... или коте"? Да, да, конечно! "Зажи-вает, как на собаке" - устойчивый фразеологизм. Хирург, хоть и табасаранец, но говорил на хорошем русском языке.
   Когда он осматривал мои швы, я лежал неподвижно, как мертвец. И отличался от мертвеца лишь тем, что дышал. Даже если бы на самом деле оказался бы мертвецом, я не сильно расстроился бы. Во всяком случае, я редко завидовал себе - живому. Когда хирург осматривал мои швы, он сказал ещё что-то. Нечто такое, что долж- но было вселить в меня оптимизм. Я не должен был лежать мерт-вецом после его слов, а улыбаться до ушей и изо всех сил благо-дарить врача за столь чудесное выздоровление.
   Что же такое он мне сказал?
   - Это надо было умудриться поступить в больницу с сорокадус- дусной температурой и гнойным аппендицитом! Три дня пролежать без сознания. И вдруг - тридцать шесть и шесть. И швы без единого нагноения. Чудеса просто! - так сказал хирург с едва заметным кавказским акцентом.
   По его словам мою личность надо было заносить в Книгу рекор-
   дов Гинесса. А я нос воротил и не радовался. Прости, уважаемый хирург, но нос я воротил не от тебя, а от гнусной личности, недос-тойной скорого выздоровления.
   Хирург с сопровождающей его медсестрой Оксаной ушёл, оста-
   вив меня в палате с тремя котами, перемяукиващимися друг с дру-гом. До чего же докатилось человеческое общество, если в одной палате хирургического отделения с людьми лежат какие-то коты!
   Ну ладно бы наши, сибирские, а то ещё - и персидские. А почему бы и нет? Тьфу ты! Что у меня за каша в голове?! Я должен был подумать: персидские коты, что, не коты?
   Какой, к чертям собачьим, персидский кот?! На кровати в левом углу палаты сидит немного грустный коренастый азербайджанец, которого величают Хайям Аббасов. Или Хайям Аббас-оглы? Глав-ное, что этот Хайям - не персидский кот. Хоть и азербайджанец, но человек. Вполне возможно, что лучше некоторых русских. Того же Алёхина, например.
   Алёхин, Алёхин... А это что за кот? Не тот ли, что облизывается на мою молодую самку Люсю? Нет, у меня и так мозги набекрень. Думая об Алёхине-человеке, я схожу с ума. А если к нему ещё и кот Алёхин... Эдак завтра меня из районной больницы переведут в областную психиатрическую. Лучше я закрою глаза, на которые давит белый потолок, и послушаю персидского кота. То бишь, азербайджанца - кареглазого, с густыми бровями и печальным взглядом - невесть как попавшего в Зарайск.
   Я, определённо, - человек. Я без сомнений - Василий Ильич Бес-прибрежников. А значит, должен слушать человеческие истории и принимать какое-то участие в человеческой жизнедеятельности. Если я только послушаю разговоры соседей по палате - Бориса, Хайяма, Василия не участвуя в них своими историями, которые даже самому себе рассказывать стыдно, может быть, мне станет легче. Может быть, я сумею собрать в единое моё сознание, разбившееся на черепки. Черепок за черепком - и, в конце концов, мне перестанут мерещиться поганые русские и персидские коты, и я не буду быль ощущать себя рыжим котярой Маркизом, которому хирург-табасаранец пришил голову, отрубленную сошедшим с ума учителем Бесприбрежниковым.
   Если бы я смог сменить свою странную фамилию хотя бы на какую-нибудь невзрачную, вроде Иванова, сменить своё кошачье имя хотя бы на какого-нибудь Петю, всё в моей жизни пошло бы по-другому, лучше. Потому что удача вряд ли уже улыбнётся Васи-лию Бесприбрежникову, а Петру Иванову - очень даже может быть.
  -- Я, директор школ, имел зарплата 25 лари месяц, не мог кор-
   мить своя семья. Хлеб купить не хватает. Поэтому поехал из Грузия в Москва. Там имел свой торговля мой бывший завуч Рагим. Он мне давал две тысячи доллар взаймы, - рассказывал Хайям своим собратьям по палате. - Я купил товар, купил места на рынка, взял продавец - русский женщина из Зарайск. Она мне торговал, я её доверял. А этот Гали меня обманывал, обокрал. Через половина год я стал нищий и должен две тысячи доллар. А Гали убежал Зарайск. Я сюда приехал, нашёл её квартир. Я звонил, она меня не пустил. Я ей говорил: три дня, пять дней возле дом сидеть буду перед твой окон. Я сидел. Она кому-то позвонил. Поздно вечер три больших мужики на меня напал, избивал, три ребра ломал, голова сотрясе- ние делал. Теперь больница я. Что мне делать? Или я Гали убью, или меня Рагим убивает.
  -- Да-а... - подытожил глубокомысленно тот, кто назвался Бори-
   сом - чернявый и востроглазый. - Бабам вообще нельзя доверять, а кошелёк - в особенности. Наивняк ты, Хайям, хоть и азербайд-жанец! А я сюда из-за пьянки попал. Под машину угораздило. И уже во второй раз за далеко неполный год. В нашей Стуженке пять машин колхозных и шесть частных. И надо было, чтобы две из шести меня отыскали! В первый "шестёрка" в феврале. Гололёд был. Мы с хлопцами на ферме усугубили. Три литра на четверых - всего-то. Но крепкая самогонка попалась. Градусов под пятьдесят. Одной бабе два мешка комбикорма подогнали. Короче, я шёл домой на автопилоте. Дорогу переходил по диагонали. А в меня "шестёрка" председателя сельсовета. Метров десять я летел - и ничего. С "жигулёнка" бампер от столкновения сорвало, а у меня - сильный ушиб бедра.
   Похромал месячишко, побюллетенил - всего делов. Не трезвый был, конечно, но кто нынче в русской деревне из мужиков после обеда трезвый по улице ходит? Я был не трезвый, но и не пьяный. Не на четвереньках дорогу переходил. А этот коммерсант, г...нюк, больше ста шёл. Я и матюкнуться не успел, как уже взлетел, будто перепел. В итоге - двойной перелом.
   Борис закончил рассказ, и на некоторое время в палате воцари- лась тишина. Слышны были залетавшие в открытую форточку чириканье воробьёв и треньканье синиц. О чём-то спорили-галдели галки в раскидистой кроне полувекового тополя.
  -- А ты, Василий, чего молчишь? - спросил Борис.
   - Что я? Ничего интересного. С балкона, с четвёртого этажа пры-гнул, сломал ногу. Вот и всё!
   - Всё? Трезвый был - это раз. Кто ж на трезвую голову с балко- нов да ещё с четвёртого этажа сигает?! Только... - Борис не стал оскорблять меланхоличного Василия. - Посмотри на себя! Краса-
   вец! Блондинистый, осанистый, глаза синие. Да за тобой бабы должны табуном бегать! А ты из-за своей стервы с балкона сига- нул. Хорошо, что на клумбу. А то под реквием Моцарта на клад- бище отнесли бы!
   - Не трави душу, Борис! Пошли лучше покурим!
   Борис с Василием загремели своими костылями.
   - Ты с нами идёшь, Хайям?
   - Иду, иду. Только у меня сигареты кончились.
   - Ну-у, у нас твоих "элэмов" нету. Можем "Примой" угостить! - съехидничал Борис.
   Азербайджанец, обречённо воздохнув, поднялся с кровати.
   У меня засосало под ложечкой - так захотелось затянуться дым- ком хотя бы один раз. Стаж курильщика у меня немалый, а тут, если верить хирургу, три с лишним дня без сознания провалялся. Хотелось курить, но не было моральных сил покинуть кровать. Может быть, и физически я бессилен сделать это?
   Но глаза я всё-таки открыл после того, как негромко хлопнули двери в палате. Белый потолок уже не нависал угрожающе надо мной, а равнодушно покоился на высоте трёх метров. Реальная дей-ствительность сделалась обычной и привычной. И я облегчённо вздохнул. Может быть, не пролежу долго в больнице, если на мне заживает, как на собаке? Я впервые в жизни попал на больничную койку и не испытывал телячьего восторга от этого.
   И Анастасия Петровна, моя замечательная тёща, тоже сейчас в больнице. Как она там? Сколько дней ей отмеряно в жизни? Некстати эта моя операция, некстати всё, что произошло со мной. Может быть, из-за это треклятой курицы и попал я в больницу под
   нож хирурга.
   Нет, нет, я попал в больницу вовремя. С гнойным аппендицитом шутки плохи. Хорошо ещё, что так кончилось. Могло быть и хуже. Хуже? Почему я в этом безапелляционно уверен? Что за ерунда? Я ничего не знаю о том, что ожидает человека после его смерти. Откуда такие мысли у закосновевшего атеиста? Ничего, кроме непроницаемой, бесчувственной Чёрной Дыры не ждёт нас после смерти. Вроде той, в которой я находился три дня. Так что нечего на что-то надеяться и важное для себя оставлять на потом. Надо ус-петь всё взять здесь, в этой жизни. И цепляться за эту гнусную жизнь всеми коготками, даже источившимися и сломанными.
   Но как же я не заметил, что у меня не всё в порядке с аппендици-том? Да ведь приступов не было. Покалывало, иногда до острой боли, но сразу же отпускало. Анастасия Петровна тоже не обраща- ла внимания на боли в желудке, глотала какие-то таблетки, пила какие-то настойки. И вот во цвете лет... Я обязан выздороветь за неделю, чтобы успеть проститься с Анастасией Петровной.
   Я закрыл глаза, чтобы вызвать в памяти образ тёщи. Больничная палата. Стандартные четыре кровати, четыре тумбочки, четыре табуретки. На одной из четырёх кроватей должна лежать Анаста- сия Петровна, исхудавшая до скелета, со скорбящими трагически- ми глазами.
   Что это? Я не выцарапал из своего сознания её дорогой образ. Вместо этого больничная палата начала трансформироваться в гроб - узкий и высокий, обитый чёрным ситцем, с православным крес- том на крышке. Я не вижу человеческих лиц, я вижу двенадцать мужских рук, натруженных и узловатых, подхватывающих этот гроб. Чур, чур! Этого не должно быть! Это неправильно. Я не успел сказать тёще простого и важного спасибо.
   Я не открывал глаз, но слышал, как отворилась дверь в палату. Вернулась троица с переломами ног и рёбер? Не стучали о пол костыли - шаги были осторожными, шаркающими. Будто кралась к моей кровати древняя и безобразная ведьма, чтобы накликать на мою голову новых бед.
   Нет, ведьма не может пахнуть дешёвыми духами "Красная заря". Ведьма может пахнуть или болотной тиной, если она древняя, или французскими духами, если она современная. Я знаю запах этих духов, потому что сам покупал их на рынке и дарил в день Восьмо-го Марта своей жене Люсе. Это она пришла навестить меня, и поэ-тому пора открывать глаза.
   - Вася, дорогой, ты спишь? Мне сказали, что ты пришёл в себя.
   Я не открыл глаза, потому что услышал, как Люся всхлипнула. Почему она плачет, если у меня всё кончилось благополучно? Она не рада этому? Или я так дурно выгляжу? Ведь после операции я не видел себя в зеркале...
   - Я вчера после поминок приходила к тебе, но ты был без созна- ния. Я очень испугалась, что останусь на этом свете одна.
   Какие поминки?! О чём она говорит?! Я ещё жив и не собираюсь покидать этот мир. Пусть дискомфортный, пакостный и неуютный, но единственный живой в этой Вселенной. От возмущения я отк- рыл левый глаз - тот, невинный, который любила целовать Люся.
   Она всегда говорила, что мой левый глаз добрее правого.
   Люся стояла у кровати, слегка наклонившись надо мной. Глаза у неё были заплаканные и тревожные. Она была в чёрном платье и чёрном платке. В трауре?! По ком траур? По мне? Господи! С эти- ми болезнями и котами я совсем тронулся умом! Анастасия Пет- ровна?.. Анастасия Петровна... Как я же я сразу не догадался?!
   - Мама? - хрипло и медленно спросил я, будто заново учился
   говорить.
   Люся, ещё раз всхлипнув, утвердительно кивнула головой.
   - Как же так?! - Я в отчаянии попытался подняться, но тут же,
   ойкнув, откинулся на подушку.
   - Не волнуйся, не волнуйся, Вася! Маме уже ничем не поможешь.
   Вчера похоронили.
   -Что? Что она сказала перед смертью?
   - Не знаю. Может быть ничего. Она умерла, когда я была в авто-
   бусе между Зарайском и Брянском.
   - Похороны... - безвольно прошептал я. - Это дорого... Где же ты взяла деньги?
   - В больнице врач передал мне письмо от мамы. За два дня до смерти она написала мне, что в кладовой в кастрюле с мукой спря-тала пятьсот долларов, которые она собрала себе на похороны. Ока-зывается, она знала о своей неизлечимой болезни ещё три года назад. А нам ничего не говорила.
- Такой она была всегда, наша замечательная мама! - с искренней скорбью сказал я. - Даже своей смертью она не хотела доставлять нам проблем. Всё предусмотрела!
   Люся взяла мою руку и прижала её к своей непривычно холодной щеке, влажной от слёз.
   - Бедная моя Люсенька! Представляю, что стоили тебе похороны! А я в самый ответственный момент подвёл тебя!
   - Разве в этом ты виноват? Слава Богу, что с тобой-то всё обош- лось! Мне мои коллеги здорово помогли. Особенно Алёхин.
   - Алёхин... Алёхин... - почему-то с дрожью в голосе повторил я фамилию директора Дома культуры. - Ну, что ж, передай Алёхину благодарность от меня.
   - Вася, в чём дело? Почему в последнее время ты так болезненно реагируешь на эту фамилию? Ревнуешь? Зря. Зря ты себя сравнива-ешь с этим пошлым, лысеющим ловеласом. Я его просто терпеть ненавижу! Этим ты унижаешь прежде всего себя! - Люся с нежно- стью погладила мою руку.
   - Тебе показалось, Люся! Мне и дела нет до этого Алёхина. Тем более, ещё и думать о нём! И я его ненавижу. И сам не понимаю -почему. Просто в моём подсознании при упоминании этой фамилии рождается предчувствие какой-то опасности. Хотя это глупо! Абсо- лютно глупо.
   - Давай оставим в покое этого Алёхина - он мне на работе надо- ел! Его личность - не тот леденец, который надо старательно обса-сывать, - с некоторым раздражением сказала Люся. - А чего ты вдруг оказался в конце огорода да ещё с лопатой? Что ты делал на огороде после полуночи с лопатой?
   - Что я делал?.. - Лишь на одну-две секунды я растерялся от воп- роса в упор. - Я хотел накопать червей, чтобы утром идти на ры-балку.
   - Копать червей после полуночи?! О чём ты говоришь, Вася? Какие черви, какая рыбалка, если ты заболел? К тому же, мы в пять утра собирались ехать в Брянск!
   Она смотрела на меня изумленно недоверчивыми глазами. Как же я некрасиво попался со своим откровенно глупым враньём! Даже детсадовец в этой ситуации придумал бы более правдоподобную причину. Мне сделалось горько и обидно - за себя. Мелко-мелко задрожали мои губы, будто я собирался заплакать. До какой паску-дной жизни докатился учитель-гуманитарий из-за этого сволочного Маркиза!
   Я попытался сгладить возникшую из-за моего глупейшего вранья неловкость.
   - Это ты меня нашла?
   Горестно призадумалась Люся, будто только что очнулась от забытья.
   - Я... Я слышала, как ты вышел. Потом уснула. Проснулась, пото-му что захотела по-маленькому. Тебя нет. Взглянула на ходики - два часа ночи. Выскочила во двор, начала кричать тебя. Ты не отзы- ваешься. Начала искать. Почему-то и странно быстро сообразила, где ты можешь быть. Будто кто-то свыше подсказал мне. Хирург сказал, если бы опоздали всего на один час...
   - Значит, мы с Анастасией Петровной должны были в один день... В один день... Скорее всего, для неё и меня это было бы не худшим вариантом. Но кто-то, не знаю кто, вмешался в задуманное роком. Более того - ненавязчиво подсказал, где искать меня. Ты могла потратить на поиски всю ночь. Какой дурак после полуночи пойдёт в конец огорода?! Чтобы отрубиться под штакетником! - Меня осенила какая-то догадка - импульсивная, неосязаемая. - Только от позыва по малому ты проснулась? Может, тебе снилось что-нибудь перед этим или какое-то внешнее воздействие тебя разбудило?
   - Нет, нет, кажется, мне ничего не снилось. Никаких кошмаров... Ничего... Постой, постой! - вдруг сказала Люся, будто я ураганом носился по палате. - Вспомнила! Я во сне услышала, как царапает-ся в окно и мяучит Маркиз. Я подумала во сне, что его надо запус-тить в хату, иначе он и тебя разбудит, и мне не даст поспать. Кста- ти, наш Маркиз пропал, я его не видела с того дня, как тебя увезла скорая.
   После слов Люси мне сделалось дурно и холодно, будто в палату залетел студёный ветер. Я весь передёрнулся и натянул на себя верблюжье одеяло до самого подбородка. Маркиз... Маркиз!.. Опять этот рыжий плут! Это ему, оказывается, я обязан жизнью. Это он вмешался в хорошо продуманный и неумолимо неизбежный ход моей короткой судьбы. Люся должна была в один день хоро- нить мать и мужа, мать и её бывшего любовника.
   Но как мог вмешаться в ход событий на этом свете мёртвый кот - рыжий плут с отрубленной головой?! Мистика какая-то! Если бы Люся знала правду, ей тоже сделалось бы дурно. И добрая, уютная хата Анастасии Петровны пополнилась бы ещё одной сумасшед- шей. Двое полоумных в одном гнезде? Это два скорпиона в банке. И я поспешил успокоить жену.
   - Кошки чувствуют покойника. И чаще всего сходят с дома, пока в нём лежит мертвец. А потом, после похорон, возвращаются. Может быть, когда ты вернёшься, он уже будет ждать тебя.
   После этих моих слов Люся заспешила, засобиралась. Поставила пакет с едой у тумбочки. Поправила белый халат, одетый поверх чёрного платья, будто в нём собиралась идти домой.
   - Пойду я, Вася. Маркиза надо будет накормить, да и устала я! - И заверила меня, будто я сомневался. - Завтра приду. Обязательно!
   Такое впечатление, что рыжий плут Маркиз ей дороже меня. Может быть, я преувеличиваю, но мне седлалось неприятно. И вместо традиционных слов прощания, я ляпнул:
   - Передай привет Алёхину! Привет и мою благодарность!
   Люся недоумённо пожала плечами, наклонилась ко мне и поце-ловала в лоб. Как покойника. Может быть, она удивлялась, что нашла меня в обыкновенной палате хирургического отделения, а не в морге? Она спешила. Кормить Маркиза или на свидание с Алёхи- ным? Ну что за дрянные мысли лезут мне в голову?! Люся вчера похоронила мать.
   От стыда я закрыл глаза. А когда открыл, в палате уже никого не было. Лишь плавал приторный запах дешёвых отечественных духов.
  
   15.
  
   На скамеечке под цветущим каштаном в больничном дворе с ры- жим котом на коленях сидела женщина. Стройная, в строгом чёр- ном платье-костюме. У женщины были печальные карие глаза.
   Я знал эту женщину. Эту женщину я любил и боготворил. Мне с ней было хорошо и покойно, я любил, когда её красивые, но мозо-листые от тяжёлой работы пальцы заплывали в мои волосы. Я испытывал ни с чем не сравнимое блаженство, полной грудью вдыхал жизнь и забывал о своём обречённом одиночестве в миро-здании.
   Однажды я предал её, но она не перестала любить меня. Может быть, глубоко в душе, под самым сердцем она таила обиду на меня, но никогда, даже намёком не показала этого. Потому что не мень-ше, чем меня, любила свою дочь.
   Женщина сидела на больничной скамеечке в тени цветущего каш-тана и ожидала меня. А я шёл по асфальтированной дорожке с под-резанными кустами жимолости пол краям и пытался прикурить сигарету. Я с упорством, достойным иного применения, щёлкал и щёлкал капризной зажигалкой, которая выбивала одни лишь искры, И мне хотелось свернуть шею жирафу, выгравированному на ней.
   Женщина терпеливо ожидала меня, поглаживая рыжего кота по холке. Я любил её, но почему-то боялся с ней встречаться, тем паче - разговаривать. Я не знал, что она будет спрашивать у меня, но, не дойдя до неё десяти шагов и, мучаясь с зажигалкой, искал ответы на её не прозвучавшие вопросы.
   Это было очень трудно - отвечать на её не прозвучавшие вопро- сы. Для этого мне было необходимо хотя бы предположить вопро-сы женщины с рыжим котом на коленях, наполнить их каким-либо,
   Хотя бы абстрактным смыслом. Без этого я нёс себя и свою душу на заклание, чувствуя в своих коленях слабость и дрожь.
   А женщина даже не пыталась узнать меня, вставить мою сущ-ность в рамку мироздания, её печальный взгляд легко проходил сквозь меня, как сквозь невидимку, её взгляд беспрепятственно проходил сквозь всё, что меня окружало, и растворялся где-то в да-лёком Космосе. И даже таким взглядом она видела меня, а не кого-то другого. Я понял это давно, как только увидел её из окна боль- ничной палаты.
   Я увидел её из окна больничной палаты и подумал, что не должен был видеть эту женщину, тем более - с рыжим котом на коленях, что увидеть её сидящей на больничной скамеечке невозможно по законам мироздания, и поэтому на несколько секунд зажмурил гла-за, а потом снова открыл их. Но ничего не изменилось в больнич-ном дворе: на месте был каштан, выстреливший роскошными белыми свечами, на месте была окрашенная в голубой цвет скаме-ечка, на которой сидела женщина с печальными карими глазами. И ожидала меня.
   Я понял это и вышел из больницы к ней на встречу, которой боял-ся, как и её ещё не прозвучавших вопросов. Я боялся и всё равно шёл, хотя согласно здравой логике, мог и не делать этого. Даже не должен был делать этого.
   Между тем, расстояние между мной и женщиной сократилось до трёх шагов, и зажигалка, наконец-то, вспыхнула голубым газовым пламенем. Под этот призрачный, меланхолично танцующий огонёк я подставил кончик сигареты и затянулся дурным, терпким дымом. Я поперхнулся, закашлялся, и это помогло мне избавиться от страха - не перед этой женщиной, которую я любил, а перед её образом - зыбким и печальным.
   Я подумал, что не стоит бояться её и себя, не стоит бояться чего-либо в этом мироздании, потому что наша жизнь не достойна наших страхов. Если и существует в этом мире истина, то она размещена в пространстве трёх шагов между мной и женщиной на скамеечке.
   Эти три шага казались мне бесконечностью и вечностью, и всё же я заметил, как преодолел их. Преодолел и сел на скамеечку. Сел на значительном удалении от женщины с рыжим котом на коленях. Потому что боялся даже случайно и мимолётно коснуться той, кого нет и не может быть, но в существование которой приходилось верить - ведь женщина вернула из далёкого Космоса свой печаль-ный карий взгляд и остановила его на мне, как лазерный прицел. И не она, а её взгляд задал мне первый вопрос.
   - Ты всё-таки пришёл, хотя и не верил своим глазам и себе само-му?
  -- Всё-таки пришёл... - неуверенно ответил я, потупив взор.
   Карий взгляд ещё о чём-то хотел спросить меня, но не смог расто- пить боли, заморозившей его. И тогда приоткрылись бесцветные губы женщины; приоткрылись слегка, чтобы выпустить тонкую струйку воздуха вместе с не жутким, к моему удивлению, вопро-сом.
   - Тебе плохо на этом свете, Бесприбрежников. И неуютно?
   Этот вопрос мог задать сам себе и я и не ответить на него с пол- ной определенностью, или ответить, будучи уверенным, что отве-тил неточно и обтекаемо, словно вылил кувшин воды на склон холма. Эта вода никуда не докатится и никому не утолит жажды, как и мой ответ. Поэтому, чтобы не вызвать новых подобных вопросов, я предпочёл не показывать себя умным и опытным, как всегда пытался делать это в отношениях с ней, а ответил честно:
   - Не знаю.
   - Ты никогда не знал и не понимал, когда тебе плохо и когда хорошо. Поэтому я не удивляюсь твоему ответу. Я удивляюсь тому, что ты решился на такой ответ. - Женщина красивым движением руки поправила завиток на своём виске, который от её прикосно- вения даже не вздрогнул, будто был сделан из пластмассы и прик-леен.
   Но не из-за этого я почувствовал себя неуютно - так, что передёр-нул плечами и поёжился. Рыжий кот пошевелился на коленях жен- щины, приподнял голову, приоткрыл правый глаз и усмехнулся. Так зловеще и ехидно посмотрел на меня, что я отвернулся. Но настойчивый, монотонный голос женщины заставил меня вернуть свой взгляд на место.
   - Оставшись без моего присмотра, ты натворил много глупостей. Тебе пора повзрослеть, Бесприбрежников, и определиться в жиз- ни. Нельзя же безвольно плыть по волнам, пока тебя не прибьёт к берегу под какую-нибудь корягу. Когда тебя прибьёт к берегу, ты уже ничего не сумеешь исправить!
   Женщина взглянула на меня ещё более печальными глазами - почти трагически и пошевелилась, будто ей было неудобно сидеть на скамеечке. Женщина пошевелилась, и голова рыжего кота с одним открытым зелёным глазом вдруг сорвалась с колен и упала со стуком на асфальт. И покатилась прочь от нас, будто это был небольшой мяч - что-то среднее между теннисным и гандбольным. Голова-мяч прокатилась метра три по асфальту и остановилась у бордюра, позыркивая в мою сторону всё тем же зелёным, зловещим и ехидным взглядом, будто вопрошая: а тебе слабо бросить свою голову на асфальт? Моей головой можно было и в футбол играть.
   У меня волосы дыбом поднялись на затылке, а язык схватился судорогой - беспомощно, чужеродным куском плоти ворочался во рту. Я хотел вскочить со скамеечки, но не смог оторвать своего сухого зада от доски, будто был деревянным истуканом, и меня приклеили столярным клеем к скамеечке.
   - Это дешёвый трюк Маркиза, не обращай на него внимания! - сказала женщина. - Ну-ка, Маркиз, катись своей бедовой башкой на место!
   Голова, секунду-другую поразмышляв, не покатилась мячом обратно на колени, а, словно спружинив, прыгнула от бордюра и пушинкой опустилась возле своего тела и слилась с ним воедино.
   - Зря ты отрубил ему голову! Твоя курица не понадобилась, она испортилась, протухла, и её без зазрения совести слопал Шарик. Может, вернувшись из больницы, и Шарику отсечёшь больше, чем сейчас! - Женщина погладила кота по голове. Тот в знак благодар- ности плотоядно мурлыкнул. И вдруг опять голова кота оторвалась, вспрыгнула на плечо женщины и с нежностью лизнула её в ухо. - Ну, ну, Маркиз! Хватить травмировать и без того расшатанную психику Бесприбрежникова. Не такой он уж плохой человек, как кажется тебе!
   - Зачем я стану рубить голову Шарику, если нет курицы и нет необходимости для кого-то её варить! - наконец-то, хоть что-то сказал я, а то уже думал, что превратился в немого.
   - Не скажи! А ты сам отказался бы от курицы, если бы сварил её и принёс себе в больницу?
   - Я? Сам себе? - с недоумением спросил я.
   - Ну не я же! - услышал я уже не голос женщины, а кота.
  
   Я взглянул на скамеечку рядом с собой, но никого не обнаружил, кроме... рыжей кошачьей головы.
   - Анастасия Петровна! Анастасия Петровна! - закричал я, огляды-ваясь по сторонам. - Вы голову Маркиза забыли!
   Но никто не ответил мне. Только ласково шелестел узорными листьями каштан. Я зачем-то поднял кошачью голову со скамеечки и бросил в карман пижамы.
   Я не успел сделать и шага, как меня кто-то окликнул. Чужим и тонким голосом:
   - Больной! Ужинать будете?
   Я очнулся и с недоумением осмотрел палату, окрашенную розо-вым закатным светом. Передо мной с подносом в руках стояла пышнотелая, пышногрудая медсестра сорока лет. Я шумно выдохнул воздух: слава Богу, что всё это оказалось кошмарным сном. Иначе я пошёл бы на железнодорожную линию и положил свою голову на рельсы. С хрустом её отрезал бы проезжающий дизель-поезд, и она покатилась бы, футбольным мячом подпрыги- вая на шпалах.
   - Нет, я ужинать не буду, -ответил я. - Мне принесли передачу из дома!
   Я не знал, что лежит в пакете, оставленным Люсей. Но в любом случае у меня совсем не было аппетита. Наверное, после всего случившегося, чтобы жить, мне достаточно дышать воздухом.
   Пышногрудая медсестра, хмыкнув с неопределённым значе- нием, удалилась вместе с подносом. Ушла так тяжело, что стона-ли половицы, будто по ним двигался бронепоезд.
   Я хотел повернуться на бок, чтобы не тревожил глаз розовый солнечный свет. Повернулся на правый бок и почувствовал в кармане пижамы что-то большое, с кулак, и круглое. Мурашки побежали по моей спине. Господи! Это же голова рыжего плута Маркиза! Голова, которую я положил в карман пижамы во сне!
   Я перевернулся на спину и оторвал голову от подушки. В палате никого не было, видимо, все ушли на ужин. Это хорошо, что нет свидетелей, при свидетелях мне ни за что не избавиться от головы рыжего плута.
   Я, превозмогая боль в правом паху, сел на кровати. Что делать? Форточка открыта. Можно выкинуть голову в форточку, если никого нет на больничном дворе. Это надо сделать сейчас, в текущую минуту. Что подумают люди, если узнают, что в карма- не моей пижамы находится кошачья голова. Меня посчитают сумасшедшим и переведут в областную психиатрическую боль- ницу.
   Я оторвался от кровати и встал на неверные ноги. Боль в паху не очень-то мешала мне двигаться. Я тремя шаркающими боковыми шагами обогнул небольшой стол и оказался перед форточкой. Теперь надо вытащить голову Маркиза из кармана пижамы и, как теннисный мяч, швырнуть её в открытую форточку. Нет, сначала я должен осмотреть больничный двор, ведь по форточке легко определить номер палаты. Кто-нибудь подберёт голову, принесёт её назад и спросит:
   - Это ваша голова, Василий Ильич? Зачем вы выбросили её в форточку? Как вы будете жить без головы?
   И действительно! Как же я буду жить без головы, если вышвыр- ну её в форточку?!
   Я в недоумении и ужасе остановился, отошёл на шаг от окна, чтобы, не дай Бог, не увидел кто-нибудь с больничного двора меня - безголового. Это будет необычно и непривычно для смот-рящего с больничного двора увидеть человека без головы. Поче-му человека, а не кота?
   Но я же человек! Вот они, человеческие руки с пятью пальцами на каждой! Но если руки у меня есть, а головы нет? Как же нет?!
   Ведь я чем-то вижу две человеческих руки с пятью пальцами на каждой! Я поднял правую руку и нащупал голову - большую, круглую, человеческую. Она находилась на том месте, где ей и положено быть. И я облегчённо вздохнул.
   И сделал шаг к окну. Облокотившись на подоконник, я выгля- нул в окно. В больничном дворе, на моё счастье, никого не было. Надо выхватывать голову Маркиза и выбрасывать её в открытую форточку. Но как ни заставлял правую руку сделать это, та не слушалась меня, будто мне не принадлежала.
- Что ты вдруг заерепенилась?! - отчитывал я свою правую руку. - Зря ты думаешь, что можешь вести себя так, как приспи- чит! У тебя для этого даже примитивных мозгов нет! Поэтому поднимайся к правому карману пижамы, хватай голову рыжего плута и выбрасывай в форточку!
  -- Пошёл бы ты!.. - грубо ответила правая рука и осталась висеть плетью.
   Мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к левой руке. Может быть, она не окажется такой упёртой дурой, как её сестра.
   - У тебя совсем крыша поехала! - возмутилась левая рука. - Ду-маешь, мне удобно вынимать апельсин из правого кармана? И на фиг мне всё это нужно?
   О каком апельсине она говорит?! Ах, да! Это она образно. Кот рыжий, и голова его рыжая, похожая на рыжий апельсин. Всё-таки левая рука не такая тупоумная, как её сестра.
   Руки не слушались меня, не хотели прикасаться к бедовой голове Маркиза. Это можно понять: кому хочется брать на себя чужие грехи?! Но руки-то не чужие - мои! Хотя в этом перекувыркнув-шемся мире всё может быть.
   - Ну, ладно, бездельницы! Вернусь из больницы, положу вас на колоду и отрублю, как голову рыжему плуту!
   - Допустим, одну из нас ты сможешь отрубить, - ехидно сказала правая рука. - А как ты разделаешься со второй? Одной ногой будешь держать, а другой рубить?
   Она права, эта безмозглая правая рука! Но утекает безвозвратно время, скоро вернутся соседи по палате, да и в больничном дворе может кто-то появиться.
   - Ну, ладно, - миролюбиво сказал я. - Но пижаму снять вы мне поможете?
   - Это, пожалуйста! Пижама - не голова убитого кота, - разумно рассудила левая рука. - Пижаму хозяина мы обязаны снимать, когда ему этого захочется.
   И пижама с головой Маркиза полетела в форточку большой поло- сатой птицей.
   Я вернулся к кровати, лёг, накрывшись одеялом, в майке и пижа-мных брюках, прислушиваясь, как пытается успокоиться боль в правом паху. Без головы Маркиза правой стороне тела сделалось уютнее и спокойнее.
   Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я выбросил пижаму с рыжей головой в кармане в форточку. Может быть, десять минут, может быть, век, может быть, миллион лет, но дверь палаты скрипнула. Я слышал, как один за другим заскрежетали своими матрасами соседи по палате, как двое из них простучали своими костылями, как чечёткой по полу. Я не открыл глаза - пусть себе живут своей жизнью и своими проблемами. Легче выжить в этом мироздании, не прикасаясь друг к другу. Зачем тревожить кого-то, когда тошно жить самому?
   - Ну, я же говорил, что это пижама нашего товарища! - громко сказал Борис. - Вот он, в одной майке лежит!
   - Зачем он снимал пижама? - удивился Хайям.
   - Хрен его знает! - Борис хмыкнул. - А что это в кармане? Апель-син. Хороший, большой апельсин. Может, съедим его?
   - Чужой нельзя! - сказал азербайджанец. - Повесь пижама на сту- ле!
   Апельсин в кармане пижамы? Как же он попал туда? Господи! Это же Люся вытащила его из пакета и всучила в мои руки. А я машинально засунул его в карман.
   Отвернувшись к стене, я беззвучно заплакал. Что со мной проис- ходит? Что происходит вокруг меня?
  
   16.
  
   К ночи разыгрался ветер, когда как в такое время он обычно утихомиривался и отдыхал вместе со всей природой. Ветер расхо- дился, как разбуженный среди зимы медведь-шатун, раскудрявив тополь за окном, постукивая по стеклу суховатой веткой, и свирепо гнал по небу редкие облака, безжалостно разрывая их. Испуганные звёзды тлели призрачными серебреными огоньками. Под шифер- ной крышей противно скрежетал жёлоб из оцинкованной жести.
   Мир молчал и трепетал в тревоге. Совсем, как я, лёжа на кровати и повернувшись лицом к окну. Ветка тополя, касающаяся окна, была жалкой и беззащитной, как нищенка, стучащая в дверь. Ему, тополю, тоже было неуютно в мироздании.
   Где-то далеко-далеко за рекой басистой сиреной пророкотал фаб-ричный гудок. Полночь. Я всегда боялся этой секунды, будто стоял на тонкой проволоке, перекинутой через бездонную пропасть. Стоял на скользких подошвах без балансира и боялся сорваться в прошлое или будущее. Ни там и ни там меня не ожидало ничего хорошего. Я терпимо отношусь к настоящему, потому что его всег- да всего ничего: одно мгновение. Правда, иногда это мгновение растягивается на годы, но это понимаешь потом, когда годы прохо-дят, спрессовавшись в одно короткое мгновение.
   Не прошло и минуты после полуночи, как в открытую форточку в палату залетел страх с панически вытаращенными глазами, взлох-маченной рыжей головой, синими дрожащими губами. Я видел его не впервые, но сторонился близкого знакомства с ним и не подал ему руки. Брезгливо сморщившись, я отвернулся от него к стене.
   Но страх быстро нашёл себе друга в нашей палате. Я слышал, как в левом ближнем к двери углу испуганно запищала панцирная сетка кровати, раздался обречённый стон:
   - Ой, бай! Ой, бай! Ой, бай! Мяу, мяу!
   - Ну, что ты, Хайям, дрожишь, как мышь-дистрофичка?! - возму-тился Борис. - Сейчас мы возьмём свои расшатанные нервы в свои мужественные лапы, прилижем на холках шёрстку и рванём
   на ночную прогулку. Я тут, на больничном дворе, заприметил очень даже шармовую кошечку-блондинку с потрясающе мило-видным оскалом. У меня возникло жгучее желание навешать на
   её милые ушки романтической лапши и прогуляться вдвоём по крыше больницы. Давно я так не гулял: покатая крыша, луна, звёзды и романтическая блондинка, ласково вылизывающая тебе уши!
   - С такой лёгкостью, как говоришь, ты лучше бы мышей ловил! - с ироническим сарказмом сказал Василий.
   - Эх, приземлённый ты кот, Василий! - весело мурлыкнул Борис. - К жизни надо относиться проще и с пользой для себя. Этих Мурок-Катек в Зарайске - пруд пруди. А ты из-за какой-то самовлюблённой, эгоистичной проститутки Беллы сиганул с чет- вёртого этажа! Пошли со мной, ребята! И я вам обещаю ночь, какой в ваших жалких кошачьих жизнях никогда не было!
   - Белла - не проститутка. Белла - благородная сиамская кошка, которая с тобой, Борис, на одном гектаре не сядет! - обиделся Василий. - Поэтому я с тобой никуда не пойду!
   - Ну и скипидару тебе под хвост! Поднимайся, Хайям! Пошли, прогуляемся!
   - Мы, персидские коты, не часто лазим по деревьям и не любим большой высоты. А тут всё-таки второй этаж, и из форточки надо прыгать на ветку тополя. Мы - благородных кровей животные, а не какие-нибудь поганые мартышки! - Персидский кот Хайям говорил
   на чистом русском языке без всякого акцента, в отличие от азербай-джанца Хайяма Аббас-оглы.
   - Смотрите-ка, какие мы арийцы! Звание, может быть, и высокое, а толку? Любая бездомная помойная кошка тебя облапошит! - Нервничая, Борис с кровати вспрыгнул на стол, завалив стоявший на нём стакан с водой. Через несколько секунд на пол звонко заструился ручеёк. - Не хотите идти на свежий воздух, нюхайте здесь хлорку! А ты, Маркиз, как на это дело смотришь?
   Вопрос, брошенный мне в спину, всё-таки дополз до моих ушей. А почему мне? Разве я - жалкий плут Маркиз? Да, я тоже жалкий, но гомо сапиенс Бесприбрежников! Какое право имеет этот наглый и словоохотливый чёрный котяра обращаться ко мне, как к равно- му?!
   Я хотел отвернуться от стены к Борису, чтобы жёстко указать ему на подобающее таким тварям место, но обнаружил себя сидящим и старательно вылизывающим на лапах рыжую шерсть. Я не поверил своим глазам и поднёс руку, нет лапу... или всё-таки руку почти к носу. Нет, то, что было у меня перед глазами, - далеко не рука, а самая настоящая, рыжая кошачья лапа.
   Я не испугался, как того можно было ожидать, я как-то равно-душно подумал, что в настоящую минуту являюсь совсем даже не Бесприбрежниковым, а котом Маркизом, которому тот самый него-дяй Бесприбрежников без сожаления совести оттяпал голову на колодке. И посему ещё неизвестно, кем лучше быть: этим самым Бесприбрежниковым или котом Маркизом?
   - А почему бы и не подышать свежим воздухом, если мы с вами имеем конфигурацию, позволяющую свободно пролазить в форто-чку больничного окна? - уверенно ответил я, будто всю жизнь был рыжим котом и никогда - Бесприбрежниковым. Внутренне я даже гордился, что никогда не был этим чудовищем Бесприбрежнико-вым. У меня вызывало брезгливость и отвращение одно осознание того, что этот слюнтяй Бесприбрежников совсем недавно был моим хозяином. - И ты Хайям, хоть и являешься высокородной тварью, но на самом деле такая же скотина, как я, Борька и Васька, потому что длинная шерсть и вмятый нос не имеют преимущества перед тем, что в голове каждого; и ты, Хайям, не должен бояться высоты, потому что второй этаж, даже если ты и пролетишь мимо тополи-ной ветки, для нашего кошачьего роду-племени высота совсем пус-тяшная, и я в своей пятилетней жизни не встречал ни одного кота,
   упавшего с высоты второго этажа и убившегося насмерть или хотя бы переломавшего лапы.
   Нет, никчемный идиот Бесприбрежников, от получения диплома о высшем образовании и учительской работы не ставший меньшим идиотом, ни за что не смог бы выразиться так замысловато и витие-вато, как кот Маркиз. Одно имя к этому обязывает, которое, как ни
   странно, и выдумал идиот Бесприбрежников, за что ему некоторая похвала.
   - О какой такой голове ты говоришь, Маркиз?.. - Хайям спрыгнул со своей кровати и перебежал к моей. - О какой голове ты разгла-гольствуешь, если у тебя вместо головы на том месте, где должно у приличных котов находиться кошачьей голове, апельсин?!
   - А этот узкоглазый персид прав, уважаемый Маркиз! - по-коша-чьи тонко, впрочем, как и полагается коту, захихикал-замяукал блондинистый Васька, избавляясь от своего меланхоличного наст-роения
   - Такого просто не может быть! - возмутился я и лапой на всякий случай прикоснулся к своей голове.
   Коснувшись своей головы, я тут же в испуге отдёрнул лапу и понюхал её. От лапы исходил тонкий и противный кошачьему носу запах апельсина. Но запах и не нужен был мне для доказательства слов Хайяма и хихиканья Васьки, потому что подушечками лапы я ощутил безволосость и ужасно твёрдую морщинистость кожи на своей щеке, а такой кожи не может быть на щеке кота и даже на щеке Бесприбрежникова.
   Мне сначала сделалось жутко, но потом я подумал, что не стоит переживать из-за каждой мелочи в жизни. Пусть и апельсин, но всё же какая никакая голова, а это всё-таки лучше, если бы не было у меня головы вовсе. Мне не хотелось и думать о том, каким образом вместо моей головы оказался апельсин, который принесла бывшая
   Хозяйка Люся в гостинец бывшему хозяину Бесприбрежникову. Хотя... Почему она и он - бывшие? Я, что, собрался уйти от них и заделаться беспризорником?
   Нет, тут что-то не так, что-то тут расходится с логикой касаемо господина-товарища Бесприбрежникова, потому как, если я кот Маркиз, то никакого Бесприбрежникова и быть не может.
   - Не слушай этих недоумков, Маркиз, у которых нет ни капли снисхождения к больному коту, перенёсшему уму непостижимую травму! - попытался утешить меня Борис, будто я из-за этого обстоятельства сильно расстроился. -Ты просто перепутал карманы пижамы и вместо головы из правого кармана вытащил апельсин из левого. Стоит тебе проделать операцию в обратном порядке, и всё станет на свои места. Эти придурки заткнутся, а мы с тобой отпра-вимся в романтическое путешествие по больничным крышам.
   - Ты можешь нас недолюбливать, но оскорблять!.. - возмутился Василий. - Этого я не позволяю даже Белле!
   - И что? И что теперь делать?! - Борис возбуждённо вскочил на задние лапы, передними подперев бока. - Ты вызываешь меня на дуэль? На подушках? На одеялах? Или на кулаках? На чём мы будем драться?
   - Я с тобой не собираюсь драться. Мне просто горько, когда порядочные домашние коты превращаются в хамов!
   - Это я хам?! - от возмущения Борис чуть не задохнулся.
   Я временно перестал думать о своей голове, чтобы утихомирить распоясавшихся, как Сонькин петух, в конце концов попавший в кастрюлю, котов. Они находились в хирургическом отделении, и им не пристало вести себя, будто они пациенты психиатрической больницы.
   - Ну, хватит вам! - с раздражением мяукнул я. - Все мы хамы и идиоты, раз попали в больницу! И поэтому будем друг к другу снисходительны!
   Коты вмиг затихли, подчинившись моему трезвому и твёрдому голосу. Лишь недовольно посапывали, отходя от возбуждения. Через минуту, шмыгая носом, Борис сказал:
   - Маркиз, отыскал бы ты свою настоящую голову! А то смотреть на тебя как-то неудобно и... я бы сказал, неприлично. Говорящий апельсин - это более необычно, чем говорящая крыса!
   А говорящие коты? Впрочем, Борис был прав. Нехорошо и непри-лично отправляться в путешествие по больничным крышам с апель-синовой головой. Что скажут кошки, которые, возможно, захотят познакомиться со мной и Борькой?
   "Какая мерзость!" - с презрением скажут они и, задрав хвосты, умчатся прочь.
   Надо найти свою настоящую голову. А какая она - настоящая? Василия Ильича Бесприбрежникова или кота Маркиза? На этот вопрос надо посмотреть не только философски, но и логически. Если моё тело обросло рыжей шерстью и вместо рук у меня лапы, значит, в настоящий момент я являюсь Маркизом, и мне необходи-мо отыскать кошачью голову. Но как я её отыщу, если коты - сво-бодные от предубеждений существа и не носят пижам?
   - Борис, твои слова справедливы и разумны, но где мне отыскать мой карман пижамы, в котором лежит моя кошачья голова?
   - А пижамка Бесприбрежникова висит на спинке стула. Он - чело-век, конечно, никчемный и безвольный, но аккуратный. - Борис показал правой лапой на стул. - И поторапливайся мёсье Маркиз!
   Ночь в конце мая так же коротка, как и в конце июля, а прилич-ным котам требуется немало впечатлений, чтобы как следует запомнить её!
   Я осторожно вытащил из правого кармана пижамы Бесприбреж-никова рыжую кошачью голову. Сняв большой апельсин, водру-зил её на место. Голова приклеилась плотно и надёжно, будто и не покидала узких кошачьих плеч. Кошачьи плечи? Это что-то новенькое в лексике русского языка. А отрубленная голова в кар-мане пижамы? А все эти фантасмагорические превращения людей в котов? Да разве это фантасмагория? Вот если, как у Франца Кафки, человек превращается в огромного, безобразного и жалко-го жука... Но там хоть какой-то аллегорический смысл имеется. А в моём случае...
   - Эй ты, Кант зарайский! Ты идёшь со мной или нет? -возмутил-ся Борис.
   - Я готов! Полетели! - с весёлым отчаянием мяукнул я. И легко взлетел на форточку. Мне нечего бояться четырёхметровой высо- ты, ведь я не Бесприбрежников, а молодой и ловкий кот Маркиз.
   Я легко, как пушинка, перелетел на тополиную ветку и, спружи-нив, надёжно зацепился лапами за сук.
   Борька на мгновение задержался в проёме форточки.
   - Как же ты будешь прыгать, если у тебя перелом ноги? - спро-сил я, приняв его задержку за нерешительность.
   - Это не у меня перелом ноги, а у безнадёжного алкаша, работа-
   ющего на колхозной ферме. Я не пью сивуху стаканами и внима-тельно перехожу дорогу. Ну-ка, Маркиз, отодвинься чуток подаль-ше, подготовь мне площадку для благополучного приземления!
   Прыжок Борьки по лёгкости и изяществу не уступал моему. Но почему коты не наделены крыльями?! Как красиво они летали бы! Это явная недоработка того, кто создал этот мир.
   Мы с Борькой уже собрались спускаться с тополя, как нас остано-вило громкое требовательное мяуканье. Едва протиснувшись в узкую форточку, готовился к прыжку большой и пушистый Хайям. Набираясь мужества и решительности, он зажмурил глаза.
   - Хайям, не вздумай прыгать с закрытыми глазами, а то промах- нёшься! - крикнул ему Борька. -Если ты настоящий благородный кот с Ближнего Востока, а не жалкая мышь, то прыгнешь!
   Через минуту четыре кота вальяжно прохаживались по больнич- ному двору в поисках запоминающихся приключений. А ими в спящем, задрипанном районном городке и не пахло.
   - Так дело не пойдёт! - сказал я, пытаясь перехватить пальму пер-венства в нашей компании у напористого, словоохотливого, но пря-молинейного Бориса.
   Почему из-за инфантильности хозяина должен страдать кот? Да, я был ленив и меланхоличен, проживая в хате бесприбрежниковской тёщи на берегу реки, но после того, как комплексующий псих лишил меня головы, я обязан начать новую жизнь - энергичную и наполненную смыслом.
   Котам, в отличие от людей, отведён короткий жизненный срок. И кто его знает, что будет дальше? Найдётся ещё один придурок, вро-де Бесприбрежникова, вдругорядь лишит меня жизни - и на этот раз окончательно. А разве застрахован городской кот от попадания под колёса автомобиля любителя-лихача? Нет, теперь я не буду транжирить драгоценные секунды жизни, лениво нежась на солны-шке!
   - Так дело не пойдёт! - твёрдо повторил я. - Бродя вчетвером, мы вчетверо сужаем фронт поиска. Предлагаю разбежаться на четыре стороны света!
   - Это дельное предложение! - без ноток ревности в голосе одоб-рил меня Борька. И по-дружески врезал лапой мне по морде. - Собираемся у тополя на рассвете!
   Я недолго лазил по кустарнику вдоль больничной ограды, отыс- кивая живую и родственную кошачью душу - желательно самку. Там, где ограда тянулась вдоль края глубокого оврага, кусты были гуще, и оттуда я услышал слабое жалобное мяуканье. Шурша и хрустя сухостоем, я ринулся на голос. Ярко светила полноликая луна, да и нюх у меня был молодой и острый. Ночь пахла молодой самкой, и ничто не могло меня остановить.
   Я точно вычислил самку, но она оказалась слишком молодой для любовных игр. Пёстрая кошечка. Трёхцветная кошечка - чёрно-бело-рыжая. Она жалобно мяукала. У неё была перебита передняя лапка. И вообще вид у неё был неухоженный, а невероятная худоба - хребет выделялся, как гребень динозавра, - говорила о том, что питалась пёстрая самочка плохо и не регулярно. Но чем я помогу ей? Если бы я был Бесприбрежниковым, то смог бы взять её домой. Мне ничего не оставалось, как лизнуть её в нос - в качестве утеше- ния.
   - Спасибо! - сквозь слёзы благодарно промяукала пёстрая кошеч-ка.
   - Люди - жестокие и непредсказуемые твари! - с назиданием сказал я. - Поэтому к каждому из них надо подходить избиратель-но, девочка! Они возомнили себе, что этот мир создан исключи- тельно для них и будут пребывать в этом заблуждении до тех пор, пока не погубят его. Но я оптимист - я думаю, что мир сможет защитить себя от людей, но для этого ему придётся уничтожить их поганую цивилизацию!
   Трёхцветная кошечка совсем не понимала меня, а лишь смотрела жалкими глазами. Я ещё раз лизнул её в нос и побежал разыскивать своих новых друзей.
  
   17.
  
   - Жаль, что нам не пришлось познакомиться, как следует, Васи-лий Ильич! Выздоравливай поскорее! - Попрощался со мной за руку скотник Борис из небольшой зарайской деревушки.
   - Спасибо! - грустно улыбнувшись, поблагодарил его я.
   Сегодня дружно выписали моих соседей по палате. Мне ничего не оставалось, как ожидать новых соседей. И теперь в нашей второй палате старожилом буду я.
   Меня оставили одного сидящим за небольшим полированным столом перед раскрытой книгой Кизи "Пролетая над гнездом кукушки". Эту книгу мне принесла Люся. Вчера, вместе с колбасой и апельсинами. Она специально или непроизвольно принесла мне Кизи? Я не понимал, почему для меня важно получить ответ на этот вопрос? Разве значат что-нибудь ответы, с трудом продираю-щиеся через чащобу вопросов?
   Упругие круглоголовые вопросы размножаются в моих мозгах, как микробы, и скоро заглотят всё моё серое вещество, не оставив даже закоулка, где я смог бы поселить ответы. Надо как-то бороть- ся с ними, иначе я плохо кончу. Я могу кончить, как герои романа Кизи. И неспроста Люся принесла мне эту книгу. Она что-то интуи-тивно почувствовала, что-то в моём поведении ей не понравилось, показалось чересчур странным.
   Неужели она думает, что я уже разогнался и взлетел, что я уже пролетаю над гнездом кукушки и собираюсь в него сесть? Она подумала так потому, что нашла в конце огорода полоумного мужа с лопатой в руке глубокой ночью. А почему бы и нет? Она ничего не знает о моём конфликте с Маркизом.
   Я нервно и резко отодвинул книгу от себя. Надо ей объяснить, что не приходил в конец огорода, дабы закопать своё здоровое сознание. А для чего приходил? Накопать к рыбалке дождевых червей? Такое объяснение ещё больше упрочат её подозрения. И в следующий раз она принесёт мне "Записки сумасшедшего" Досто-евского или "Палату N 6" Чехова. А ведь на самом деле ничего страшного не произошло, чтобы я так тщательно скрывал от жены правду. Просто из-за болезни я стал слишком мнительным и придаю излишнее значение тому, что вообще никакого значения не имеет.
   Человек, при свете луну копающий дождевых червей в конце огорода для завтрашней рыбалки, когда у него умирает любимая тёща. Человек, убивающий любимого кота жены с особой жестоко-стью только за то, что тот выкрал курицу, сваренную для тёщи. Разве кто-нибудь из них более убедителен для Люси, чтобы она не приносила мне в палату Кизи?
   Я опять с наслаждением инквизиторского палача вопросами-пытками истязаю свой мозг. Неужели мне не о чем больше думать, когда за окном начало лета, когда в кроне раскидистого тополя беззаботно тренькают пичужки? Надо засунуть обратно в полиэти- леновый пакет "Пролетая над гнездом кукушки" и при очередном посещении Люси попросить принести Ярослава Гашека. Почему Гашека? Разве его Швейк чем-то отличается от героев Кизи?
   Я в сердцах ударил кулаками по столешнице. Больничный стол оказался крепким и даже не скрипнул. Я не должен думать о подоб-ных глупостях, я не должен гоняться за абстрактной истиной, о которой и мироздание не подозревает. Оно ненавидит меня и ковар-но хитрит, подсовывая моему больному мозгу идею об истине, как вкусную, но отравленную приманку для несмышлёной мыши.
   Я расправлюсь с мирозданием, превращусь в равнодушного и толстокожего, как чага, паразита и буду беспечно пить соки жизни из древа мироздания, как эти пичужки за окном. Я буду пить хоро-шее вино, закусывать его вкусными вещами, любить ночами Люсю и ходить на рыбалку. Я никому ничего не обязан и не спасу челове-чество от неминуемой гибели. Я не буду плакать над умершим ребёнком и не буду думать о своей душе. Я превращусь в Швейка, браво шагающего по жизни.
   И мне станет легко и покойно. Легко и покойно, как покойнику.
   Я лёг в кровать и сложил руки на груди. Всё, хитроумное миро- здание! Можешь зажечь свечу и вставить её в мои руки. Что же ты молчишь? Мне плевать на тебя! Мне плевать на себя! На всё, что окружает меня! Это величайшее счастье - спокойно лежать в крова-ти и плевать на всё!
   В бреющем полёте надо мной витал сон, заманчивый и назойли- вый, как Та, которую я жду, сложивши руки на груди. Я ждал Её или сновидение, потому что устал от рандеву с реальной действи-тельностью. Но сон - не всегда панацея всегда слабительное от кру-того заворота жизни. Иногда неприглядную реальность так переп-летает с жуткой виртуальностью, что смерть кажется вожделённой. Только одна Она освобождает от всех проблем. Так думал я, захо-дя с пеньковой верёвкой в заброшенный фабричный барак. И так думаю сейчас?
   Что я знаю о Ней, неподкупной и неизбежной? Что могу знать об этом я, примитивный и глупый материалист? Разве жизнь мирозда- ния, которое никаким гениальным умом охватить нельзя, так же примитивна, как моя? Перед образом мироздания я смотрюсь амё-бой, как амёба смотрится перед моим образом. И напрасно тщиться поставить знак равенства между тремя разновеликими числами.
   Поэтому к чёрту сон, обманывающий тебя! Надо принять реаль-
   ность таковой, какая она есть - пить воздух, каков он тебе дан, вкушать пищу, каковую добыл трудами праведными, и не приду-мывать утопические философские системы. Самые несчастные люди на Земле - это философы. Они испортили жизнь себе, портят
   её тем, кто вкушает их идей.
   Я меньше наврежу человеческой цивилизации, если обращусь в обыкновенного потребителя.
   Мне хочется спать и курить. Истина моего настоящего времени состоит в том, чтобы выбрать между одним и другим. И никакая шопенгауэровская воля не поможет мне в этом. Пока я буду делать
   Глубокомысленные умозаключения, мне захочется чего-нибудь третьего. И выбор будет ещё сложнее. Сначала разобраться с одним, а потом приступать к другому. И тогда в моей черепной коробке, как в доме, где сделана генеральная уборка, наведётся полный порядок.
   Если я усну, то не смогу покурить. Но если спущусь в больнич-ный дворик и покурю, то после этого я смогу поспать. Но для того, чтобы покурить, надо иметь сигареты. Я отыскал взглядом пакет, который принесла Люся. Он стоял у тумбочки и своим сиротливым видом показывал, что давно следовало бы поинтересоваться его содержимым.
   Люся оказалась молодцом - не забыла принести мне пачку "Примы" и спички. Без этого я не чувствовал бы себя полноценным человеком. Я не относился к разряду "стрелков", и попросить заку-рить для меня было проблемой не меньшей, чем взять взаймы боль- шую сумму денег. Вряд ли из-за своей щепетильности. Кошачий палач, убийца на самом деле был человеком нерешительным и робким. Но, говорят, черти водятся только в тихом омуте.
   Нет, нет! Никакого самоедства и поисков философского камня. На короткое время оставил меня в покое рыжий плут Маркиз, и я должен использовать эти жалкие минуты, чтобы насладиться простой жизнью, вкусить хотя бы крошку обыкновенного челове-ческого счастья: затянуться дымом сигареты, без страха посмотреть в глаза солнцу и ни о чём не думать.
   Бросив сигареты и спички в карман пижамы, я начал осторожно спускаться по лестнице - швы после операции, хоть и заживали, как на собаке, но всё-таки болели. При всей моей разочарованности жизнью я не хотел надолго задерживаться в больнице. Это непод- ходящее место для время провождения. Даже если тебе всё до фени.
   На моё счастье в беседке для курильщиков ни одного этого само- го курильщика не было. В настоящее время я боялся своих собрать-ев по планете больше, чем боятся людей коты. Опять коты?! Разве я не мог найти сравнения с другими представителями фауны?
   Нет людей - это хорошо. Нет котов - это ещё лучше. Мне должно быть стыдно, что я не думаю о замечательном человеке Анастасии Петровне, умершей четыре дня назад, а зациклился на каком-то ничтожном рыжем коте. Только сумасшедший может изображать Раскольникова после убийства домашнего животного. Впала ли в кошмарные галлюцинации Сонька Свеколкина, зарубившая своего петуха? Рвёт ли волосы на голове от раскаяния?
   - Ты дурак, Бесприбрежников! Разве можно сравнить благородно-го кота с благородным именем с каким-то паршивым петухом?! - нагло влез в мои ушные раковины недовольный подмяукивающий голос. Наверное, так же противно разговаривал булгаковский Бегемот.
   От неожиданности я чуть не выронил изо рта сигарету, которую собирался прикурить. Я обескуражено опустился на скамеечку в беседке, не собираясь выискивать взглядом того, кто потревожил меня Воевать со своими галлюцинациями, что с ветряными мельни- цами.
   Пока лежу в больнице, обратиться к психиатру? Но разве я в цивилизованной стране живу? Одного обращения к психиатру будет достаточной причиной, чтобы до конца дней своих прова- ляться на больничной койке психиатрического интерната. Надо взять себя в руки, надо вырезать из своей памяти навязчивый образ рыжего Маркиза...
   - Напрасно! Меня нельзя вырезать, как неприличную картинку из журнала. И брось комплексовать по поводу своей поехавшей крыши! Она никуда не собиралась съезжать! Просто вы, людишки, такие ретрограды! Вам трудно поверить в то, чего нельзя пощу-пать!
   Я не выдержал и оглянулся на голос. Под кустом жасмина сидел целым и невредимым рыжий плут Маркиз. И смотрел на меня без всякого укора и осуждения, довольно добродушно. Я закрывал глаза, открывал их несколько раз, но Маркиз никуда не исчезал. Устойчивая гоаллюцинация?!
   - Опять двадцать пять! - гнусаво, но чисто по-русски возмутился Маркиз из куста. - Объяснил бы я тебе популярно про себя, но ты всё равно не поверишь и не поймёшь. Я на тебя за отрубленную драгоценную голову не обижаюсь, потому что ты оказался совестливым - переживаешь!
   - Почему же ты тогда не оставишь меня в покое? - Дрожащими руками я, наконец-то, прикурил сигарету. - Что, все, кто котов уби-вает, проходят через это?
   Я разговариваю с котом, которому отрубил голову пять дней назад. Если бы кто увидел или услышал, то куда надо позвонил бы. Необходимо взять себя в руки. Так... Я сижу в беседке. Курю сига-рету. Никого рядом нет. Никого... Никого... Никого. Ни людей. Ни котов. Если этот проклятый Маркиз опять заговорит, я сделаю вид, что не слышу его. Нельзя услышать того, чего нет. Нельзя увидеть то, чего нет и быть не может.
   - Не повезло тебе, Бесприбрежников! Потому что кот я не прос- той был!
   -Не простой? - от изумления я забыл о своей клятве. - Уж не Бегемот ли из свиты Воланда?
   - Бегемот - это выдумка! Пусть гениальная, но выдумка. А я - настоящий. Я Маркиз!
   - Господи! Какой маркиз?! Кличку-то я тебе сам дал!
   - Потому и дал, что маркиз.
   - Эй, мужик! Ты с кем это здесь разговариваешь?! У тебя что, шарики за ролики заехали?
   Я вздрогнул и прикусил язык от неожиданности. С испугом поднял глаза. Передо мной стоял здоровый разбитной мужик в тельняшке и трико, скомканном на коленях. У него был вид стой-кого алкаша - неопрятные взлохмаченные космы, синюшный нос, трёхдневная щетина и слезящиеся глаза. Трудно было определить его возраст - где-то между сорока и пятьюдесятью.
   - Да так... Забылся на минуту, - в смущении ответил я.
   - Бывает... Со всяким бывает! Я с похмелья тоже иногда с женой разговариваю, когда её и в помине уже дома нет. Она не любит со мной говорить, когда у меня похмелье. А с пьяным - вообще терпеть не может. Даже словом перемолвиться. И когда, скажите на милость, говорить нам, ежели я, если не пьяный, то с похмелья? - Мужик подошёл ко мне ближе. - Не угостишь сигаретой?
   - Пожалуйста! - Я с готовностью вытолкнул сигарету из пачки. Чиркнул спичкой по коробку, дав незнакомцу прикурить. - Впрочем, я удивлён. Ваш разговорный язык не соответствует, извините, вашему облику.
   Я удивился смелости, некоторой бестактности своего обращения к незнакомому мужику. Раньше я за собой такого не замечал. Я никогда не мог сказать нелицеприятную правду в глаза человеку, даже если он этого заслуживал, даже если эту правду обидятся, что
   Я испорчу отношения с этим человеком. Я предпочитал испыты- вать личное унижение, но не унизить другого человека.
   - Откровенно, но справедливо! - Мужик усмехнулся. - Да, брат! Я не тракторист из задрипанного колхоза. Хотя в настоящий момент работаю сторожем, Я окончил сельхозакадемию, был председате-лем колхоза и даже главным агрономом сельхозуправления. Всё водочка проклятая!
   - А чего вы не присядете? Неудобно как-то разговаривать. А я после операции
   Признаться, новый знакомый не вызывал у меня неприязни. И это было обнадёживающим фактом: я уже не ненавидел весь мир и всех его населяющих безапелляционно.
   - Присесть, к сожалению, не могу. По этой причине я загремел в больницу. Вскочил такой чиряк, извините, на заднице, что не толь- ко сидеть не могу, но и лежать на спине. Кстати, меня Леонидом зовут.
   - А меня Василием. - Я подал ему руку. - Вот и познакомились!
   - Извини, Василий, но мне надо идти. -Леонид аккуратно втёр окурок в землю тапочкой. - Через двадцать минут у меня операция. А ты заходи ко мне - поболтаем. Меня во вторую палату определи-ли.
   - И заходить не потребуется! - Впервые за последние пять дней я засмеялся. - Я тоже во второй палате живу.
   - А-а... Это твоя заправленная кровать, оказывается...
   Мой новый сосед по палате ушёл и унёс с собой незлобную и непритязательную реальную действительность. Он разменял свою жизнь на водку, бесполезным поискам истины предпочёл абсурд-ный омут алкогольного опьянения. А я? Несу по жизни доброе и вечное? Копошусь неразумным головастиком в грязной луже бытия. И ничем, абсолютно ничем не отличаюсь от опустившегося Леонида.
   Я испуганно оглянулся по сторонам, боясь встретиться с ирони- ческим зелёным прищуром глаз Маркиза. И встретился... Но не с ироническим, а с жалостливым и безнадёжным. И испугался ещё сильнее, ибо к козням рыжего плута я уже начинал привыкать, списывая это на свои галлюцинации, на своё больное воображение. Ночную прогулку по больничному двору с зарайскими котами, в которых неожиданно превратились соседи по палате, я тоже списал на кошмарный бред. И не придал этому никакого, даже аллегориче-ского значения. И напрасно...
   Из куста жасмина на меня жалостливо смотрела пестрая худющая кошечка с перебитой лапкой. Я хорошо помню, хотя ночью нахо-дился в шкуре вонючего рыжего кота, как пожалел её и раздосадо- вался, что ничем не могу помочь ей. Но теперь-то могу! Я могу облегчить участь бедного животного.
   - Кис, кис! - позвал я пёструю кошечку, вытянув навстречу ей правую руку.
   Кошечка, несколько секунд поразмышляв, послушно поковыляла ко мне. Легко давшись в руки, она всецело положилась на мою порядочность. Значит, осталось во мне что-то доброе и чистое, раз доверилось загнанное людьми, неприкаянное животное?
   Я спрятал трёхцветную кошечку под пижаму, и она доверчиво прижалась к моей груди. И через десять секунд благодарно замур- лыкала. На мои глаза навернулись слёзы. Явственно ощутил, что центр груди, там, где должна находиться душа, начал наполняться теплом.
   Не бойся, кошечка! Никому и ни за что я тебя не отдам! Только... Никто не позволит жить тебе в больничной палате. Идеальное сани-тарное состояние палаты совмещается с антисанитарией души. В этом жестоком мироздании зачастую совмещается несовместимое.
   Испуганно оглянувшись на дверь хирургического отделения, я покинул беседку и в больничной пижаме и тапочках ушёл со двора больницы в город. И взял направление к дому на высоком берегу Ипути. К дому, где жили мы с Люсей.
  
   18.
  
   После недельной жары над Зарайском собирался дождь. С северо-запада, со стороны древнего Великого Новгорода неспешно наплы- вали сизо-синие косматые тучи. Дождь в начале июня - это настоя-щая благодать, отпускаемая людям Всевышним. И не только лю- дям.
   Изморившаяся от зноя природа трепетала жаждущей ласк любов- ницей, ожидая живительных струй летнего дождя. Всё вокруг - и дерева, и животные, и птицы - притихло и притаилось в вожделе- нии. И лишь острокрылые стрижи носились стремительно над са- мой землёй, склёвывая спешащих спрятаться от дождя насекомых.
   Я без беспокойства взглянул на небо. У меня не было зонта, я был в тонкой пижаме и домашних тапочках, но тоже торопил ливень - всеочищающий и торжествующий. Жара истерзала меня. Её, жару, я ненавидел больше январской стужи, и пусть я промокну до нитки, пусть придётся шагать по городку босиком, вызывая недоумение у зарайцев, зато как возликует моя скукоженная душа! Жаль только,
   Что промокнет пёстрая кошечка, уютно мурлыкающая у меня на груди.
   Но, может быть, я успею добраться до дома, опередив долгождан-ный дождь, чтобы с радостью встретить его открытым, поднятым к небу лицом и широко распахнутыми объятиями в своём дворе.
   Редкие прохожие, встречавшиеся мне, провожали меня недоумён-ными взглядами, с трудом удерживаясь, чтобы не покрутить мне вслед пальцами у виска. Хотя бы не встретился кто-нибудь из моих учеников или коллег! А если и встретятся? Я в пижаме, а не с фиговым листком. И мне благополучие пёстрой кошечки важнее, нежели их осуждение.
   Я поднялся от больницы к перекрёстку, где был поставлен един-ственный в Зарайске светофор, когда громыхнул первый гром - далеко-далеко, за очистными сооружениями фабрики, над сосно-вым бором, забирающимся на крутогор. У меня не хватило благора- зумия, чтобы дойти до пешеходного перехода, потому что по цент-
   ральной улице Зарайска проезжало не столько уж много автотранс-порта. Я свернул, чтобы пересечь улицу за сорок шагов до перехо- да, и тут же услышал панический, скрежещущий визг тормозов. Я не среагировал, не отпрыгнул в сторону, потому что был так затор-можен, что почти отсутствовал в реальной действительности.
   После визжащего скрежета тормозов не прошло и сотой доли секунды, как я левым бедром почувствовал толчок и жгучий поце- луй никелированного бампера. Толчок был несильным, и после него можно было удержаться на ногах, но видимо, после операции и нескольких дней болезни я сильно ослаб - на столько, что меня мог сбить с ног нечаянно врезавшийся в плечо стриж.
   Падая на асфальт, я успел подумать о том, что нехорошо всё по- лучилось из-за моей невнимательности, что может разойтись шов, и тогда хирург-табасаранец всыплет мне по первое число. От этой мгновенно возникшей мысли, наверное, я успел сжаться, сложиться так, что упал на правую руку, защитившую прооперированный бок, и при этом не выпустил из-под пижамы пёстрой кошечки и не причинил ей и малейшего вреда.
   Я ушиб локоть и не смог подняться сразу. Делать резкие движе- ния мне было противопоказано - швы всё-таки свежие. Хлопнула дверца машины, сбившей меня, и я благоразумно решил, что лучше дождаться водителя, который в качестве искупления вины поможет мне подняться. Хотя... Нарушил-то правила я, переходя улицу в неположенном месте.
   На северо-западе ещё раз громыхнул гром. Нет, такой долгождан- ный дождь сегодня обязательно покуролесит в Зарайске!
   Кто-то подхватил меня за левую руку и правый бок, и от остро ударившей боли я чуть не потерял сознание. И закричал. Пытав-шийся помочь мне подняться с асфальта резко убрал руки.
   - Господи! Что с вами? - услышал я перепуганный, но приятный женский голос.
   Меня сбила женщина-водитель? Об этом я подумал, закусив губу от боли. Подумал равнодушно, потому что слабый удар машины не принёс мне такого вреда, как её попытка помочь мне подняться. Незнакомка не успела основательно ухватиться за мои швы, поэто- му через полминуты боль милостиво отпустила, оставив после себя только слегка осязаемое жжение.
   - Извините, я после операции... - с хрипотцой, будто в глотке застряла косточка, сказал я. - Помогите мне подняться, только не прикасайтесь к правому боку!
   - Ой, простите! Я не знала! - Засуетилась вокруг меня незнакомая женщина.
   Но только приобретя вертикальное положение, с неожиданным трепетом ощущая плечом упругую женскую грудь, я смог рассмот-реть незнакомку. Боже мой! Какая чудо-красавица! Тридцатилетняя шатенка с бесподобно чистыми синими глазами. В эффектном сиреневом костюме, с идеальной фигурой, она будто сошла на грешную зарайскую землю с глянцевой обложки журнала мод.
   И слова раздражения, готовые было вырваться из моей груди, замерли на полпути и попятились назад. Разве могут, разве имеют они право своим жёстким и грубым тоном коснуться этих изящных розовых ушей с изящными изумрудными серёжками в мочках?!
   Я смутился, покраснел и неловко, как подросток, попавший в некрасивую ситуацию перед возлюбленной, начал отряхивать от пыли полосатую больничную пижаму. Несомненно, видок у меня был жалким и смешным. От этого у меня возникло желание сразу же бежать прочь. Но мне не позволило сделать это бархатное сопрано незнакомки-красавицы.
   - У вас всё в порядке? Нигде не болит?
   То, что нежные королевские пальчики касались моих небритых щёк, шеи, груди в поиске ран и ушибов, уже казалось мне немыс-лимым чудом. Бездыханным истуканом я готов был простоять у края улицы вечность, лишь бы ощущать прикосновение этих пальцев и лёгкого дыхания красавицы.
   - Всё в порядке! Немножко болят швы, но им и положено болеть, - ответил я, набираясь наглости ещё раз взглянуть в синие глаза незнакомки.
   И взглянул, и утонул в них, будто отчаянно бросился в реку с Первомайского моста.
   - Давайте посмотрим, что с вашими швами! - Женщина решите-льно приподняла пижаму на моём правом боку и внимательно осмотрела место операции, осторожно прикасаясь к рубцам швов. - Ничего страшного! Вы поверьте мне. Когда-то я работала медсест-рой хирургического отделения.
   - Ну и, слава Богу! - беспечно согласился я, оправляя пижаму. Оставаться ещё пару минут с глазу на глаз с такой женщиной было опасно для моей жизни. К пропащей душе добавлять пропащее сердце? Ну, уж нет, с меня хватит! - Я думаю, что инцидент исчерпан. Спасибо вам и всего хорошего!
   Но незнакомка не поспешила занять место в своём элегантном красном "Фиате", а спросила у меня чисто любопытства ради:
   - А почему вы в пижаме? Сбежали из больницы?
   - Можно сказать и так... - Почему-то потянуло меня к откровен-
   ности. Внимательные и добрые глаза женщины располагали к этому. - На некоторое время. Необходимо приютить вот эту краса-
   вицу.
   Я вытащил из-за пазухи пёструю кошечку.
   - Ой! - Всплеснула руками прекрасная незнакомка. - Действите-льно, красавица! Кто же мог такую прелесть выбросить на улицу?! Бедняжка!
   Женщина взяла кошку на руки.
   - Осторожно! У неё перебита ножка! - предупредил я.
   Она внимательно осмотрела лапку кошки.
   - Надо наложить шину, иначе она вырастет калечкой. Вы умеете?
   - Не приходилось делать это... - смутился я.
   - Тогда садитесь в машину. Отъедем от светофора, и я наложу шину. Как-никак, я бывший медик. Садитесь! - тоном, не терпя-щим возражения, сказала женщина. И в голосе её прозвучали знако- мые нотки. И её прекрасное лицо показалось мне знакомым.
   Незнакомка явно не была жительницей Зарайска. Наш грязный провинциальный городок не достоин был такого божественного шедевра, и, скорее всего, я никогда в жизни не встречался с этой женщиной. Просто бывают такие редкие люди, когда после пяти-минутного знакомства с ними думаешь, что знаешь их много-много лет.
   Красный "Фиат", как застоявшийся жеребчик, с воодушевлением сорвался с места.
   - Вам в какую сторону? - спросила незнакомка, притормозив на красный свет светофора.
   - Налево, к мосту.
   - Это по пути. Хотя... В любом случае я довезла бы вас до места. - Женщина с интересом всмотрелась в моё лицо. - У меня такое впечатление, что мы где-то встречались. Вы часто бываете в Москве?
   - В последний раз я был в столице лет десять назад.
   - Да-а... Ну. Ладно. Может быть, мне показалось. Я изредка, раз в два-три года бываю в Зарайске. Может быть, здесь случайно стал- кивались. - Незнакомка аккуратно свернула налево на светофоре.
   Наверное. Наверное, мы где-нибудь случайно столкнулись в Зарайске. В кинотеатре, на рынке, на автовокзале... Мало ли где могли нечаянно столкнуться незнакомые люди. Хотя, такую краса-вицу я запомнил бы сразу и надолго - подобной в Зарайске не сыскать.
   Мы в молчании доехали до поворота на мою улочку.
   - Вот здесь остановитесь. Мне по этому проулку.
   - Я могу довезти вас до места.
   - Нет, нет, не стоит. Наша улочка явно не предназначена для "Фиата". Её удел якшаться с "Москвичами" и "Запорожцами". А моей кошечке вы не раздумали помочь?
   - В обязательном порядке. Сейчас, достану аптечку. - Незнакомка осторожно притормозила, съехала с асфальта. - А вы найдите ровную палочку или веточку.
   Своё дело незнакомка сделала профессионально и передала мне кошечку. На короткое мгновение наши взгляды пересеклись. Господи! Как же знакомы эти пронзительной сини глаза!
   - Извините, что так получилось. Выздоравливайте! - пожелала мне она. - Впрочем... Вот моя визитка. Будете в Москве, обяза-тельно позвоните. И ещё. Я заметила, что вы курите. Вот вам маленький презент в качестве компенсации за мою неосторож-ность.
   Незнакомка протянула мне блок сигарет "Честерфилд".
   - Ну, что вы?! Зачем?! Я сам во всём виноват. Переходил улицу в неположенном месте... - растерянно лепетал я, отталкивая блок.
   - Возьмите, а то я обижусь! - Женщина мило улыбнулась. - А вот это на память обо мне!
   На блок сигарет она положила дорогую зажигалку. Мне было неудобно, мне было стыдно брать презент от незнакомой женщины. Это выглядело так, будто я стоял со шляпой на паперти, а мне бро-сили подаяние. Но незнакомка на самом деле могла обидеться. С презентом в руках и кошечкой за пазухой я выбрался из "Фиата".
   - Как вас величают на случай, если мне захочется с вами встре-титься? - спросила она на прощанье.
   - Василий Ильич Бесприбрежников.
   - Василий... - Незнакомка на секунду задумалась. Затем решите-льно захлопнула дверцу "Фиата". - Всего вам доброго, Василий Ильич!
   Итальянский щёголь резво побежал вниз по улице к мосту. А я, испуганно оглядываясь на северо-запад, где с треском ударила маланка, ускорил шаг. Не пройдёт и пяти минут, как на город налетит гроза. Надо спешить, иначе моя пижама превратится в половую тряпку, а вместе с ней пострадают кошечка и подарки незнакомки.
   Нечаянная престранная встреча! Нечаянная? В этом мире выпада-ют случайности, но гораздо реже, чем нам кажется. У меня было предчувствие, что произошедшее неподалёку от единственного в Зарайске светофора - не случайность. Глупец! Неужели ты наде-ешься, что такая эффектная и далеко не бедная женщина заинтере-
   Суется тобой?! Тебе давно не шестнадцать лет, чтобы верить в сказки о Золушке или алых парусах!
   И всё-таки, кто она? Я не спросил её имени, но у меня есть её визитка. Эта визитка равнодушно пристроилась в кармане моей пижамы и не обещала встречи впереди. Предполагать нарочную встречу с прекрасной незнакомкой то же самое, что северному полюсу надеяться на рандеву с полюсом южным. Тепбе, Бесприб-
   режников, за счастье удержать возле себя простушку Люсю, а не мечтать по-маниловски о недосягаемой королеве! А кто мечтает?! Никто не мечтает! Я просто посмотрю визитку, чтобы узнать имя незнакомки.
   А вдруг у неё какое-нибудь обыкновенное, приземлённое имя, которое принизит, спустит с небесных высот её романтический сказочный образ? Этого не хотелось, потому что в моём сердце так мало осталось светлого, возвышенного, притягательно-таинствен-ного. Будь я Александром Блоком, писал бы декадентские стихи о
   Прекрасной Даме и был бы счастлив. Я писал стихи в семнадцать-восемнадцать лет, почему и сейчас не попробовать? Тайно мечтать о прекрасной незнакомке в красном "Фиате" и посвящать ей стихи. Лучше сойти с ума от недосягаемой мечты, чем от галлюцинаций с рыжим котом Маркизом!
   Я испугался новой блажи на свою голову и торопливо засунул левую руку в карман пижамы. Мои пальцы, почему-то мелко подрагивающие, нащупали глянец визитки.
   "Господи! - безумно взмолился я, будто решалась моя судьба. - Только бы незнакомка не оказалась Марьей или Зинаидой! Неуже-ли в этой паршивой жизни меня ждут одни разочарования?!"
   Я вытащил визитку и держал её перед собой на ладони перед своими закрытыми глазами. Чего тяну - ведь мне надо торопиться,
   Чтобы до грозы добраться до дома. Я не могу изменить суть вещей в этом мире, потому что я - не только простой смертный, я - один из самых жалких представителей своего ничтожного племени. От моего желания какая-нибудь Свинкина Аграфена Никаноровна не
   Превратится в Рубинову Маргариту Иннокентьевну. Ну конечно же, не превратится, потому что чудес не бывает в принципе, а к таким, как я, убогим, чудо на аркане не затянешь!
   Так что открывай глаза, Бесприбрежников и принимай своим жалким сердцем очередное разочарование.
   Если бы не мяукнула жалобно кошечка, если бы не ударила с треском молния за спиной, я упал бы в обморок после того, как открыл глаза и бросил взгляд на визитку. На ней курсивным шрифтом было напечатано:
   Рубинова Маргарита Иннокентьевна
   Телефон: 350-55-66
  
   19.
   Люся не оставила ключа от дома в привычном месте в дровянике.
   Зачем и кому? Я лежу в хирургическом отделении, а Анастасия Петровна лежит... Верно, что на кладбище лежит её тело. А душа?
   Жизнь после смерти, душа человека, обречённая на вечное сущест- вование... Как бы хотелось, чтобы всё это не было религиозным мифом. В ином случае идея жизни и само мироздание - абсурд.
   Пошарив в поленнице дров и не найдя ключа, я уже собрался выходить из дровяника, я уже отряхивал от пыли свою пижаму, как с жутким треском прямо в середину двора ударила молния. Мне показалось, что я увидел её смертельный, серебристо-огненный оскал, а через тонкие подошвы тапочек мои пятки ущипнул несиль-ный электрический разряд. Ещё две минуту назад на том месте, куда свирепо и яростно ударила молния, стоял я, размышляя о душе и смысле жизни.
   Если это не миф, если это задумка сотворившего мироздание, то, не зайди я вовремя в дровяник, над двором в эту минуту витала бы моя неприкаянная душа. И я невольно перекрестился, и я невольно отошёл вглубь дровяника, подальше от двери, через которую могла заглянуть ко мне в гости свирепая молния.
   И тут же загудела, жалобно застонала над головой шиферная крыша. Ливень так громко сёк по асбесту, что казалось: с неба на крышу дровяника просыпался миллион барабанных палочек. Пере-боров страх перед грозой, я подошёл ближе к проёму двери, прижи- мая к груди испугавшуюся не меньше моего пёструю кошечку. Поддавшись каким-то тайным, языческим инстинктам, я высунул голову наружу.
   Через несколько секунд моя голова превратилась в качан капус-ты, на который вылили полное ведро воды, а я сам не успел ничего
   Увидеть, кроме сплошь затянутого тучами, почти чёрного неба. Нет, гроза основательно и надолго заключила в свои объятия гряз-ный Зарайск. И то правда - давно надо было умыть грязнулю.
   В любом случае я вместе с кошечкой надолго застрял в дровяни-ке. Отыскав осиновую чурку, я приладил свой узкий зад к её неров-ной поверхности. Вытащил из-за пазухи несчастного голодного животного и положил его на колени.
   - Ничего, кошечка! Мы что-нибудь придумаем! - сказал я вслух. - Потерпи! Надо переждать ливень. Для меня он может быть опас-ным, потому что четыре дня назад я едва не сгорел от температу-ры. Если я умру, кто поможет тебе?
   Кошечка покорно затихла на моих коленях, лишь изредка встре-пётывали кончики её ушей, когда в конуре поскуливал Шарик. А я начал вскрывать блок "Честерфилда", чтобы закурить, затянуться благородным дымом американского табака. Не было счастья, да несчастье помогло - от ядрёно-вонючей погарской "Примы" у меня скукожились лёгкие.
   Я с блаженством сделал первую затяжку. Можно почувствовать себя счастливым и от маленького удовольствия. А ведь всё в этой жизни могло сложиться по-иному. Могло сложиться так, что в настоящее время я лежал бы на кладбище рядом с Анастасией Пет-ровной, и наши души ходили бы друг другу в гости.
   Нет, нет, в этом мире случайности условны. Всё продумано Богом ли, Всеобъемлющим Космическим Разумом до мелочей. Если Анастасия Петровна умерла, а я остался жить - это ни в коем случае не моя воля. Я какая-то значимая часть мироздания, но моё значение для этого мироздания ещё мизернее, чем значение диффузии для жизни на Земле. Как унизительно сознавать это! А ты желал быть центром Вселенной? Ты хотел быть истиной для всего сущего? Со своими куриными мозгами и апатичной волей? Презренная амёба! Ты до сих пор не открыл истины для себя и в себе, а жаждешь найти её для всех. Каждый сверчок должен знать свой шесток?
   Мне было противно думать так о себе и мироздании. Тем более, что монотонно и занудно стучал по крыше дровяника дождь. Ему хватило жизненной энергии быть ливнем всего пять минут. А был ли я в своей тридцатипятилетней жизни бурным и отчаянным ливнем хотя бы пять минут?
   Восемнадцать лет назад в погожий день в начале июня. Над засы-пающим Зарайском плыл ленивый, млеющий от уютной тишины вечер. На востоке зажглась первая вечерняя звезда, с любопытст-вом наблюдавшая, как медленно тонет в темнеющем за линией горизонта омуте пурпурное солнце. От его круглого добродушного лица всего и осталось пламенеющая дужка лба, словно нимб для покрытого мелколесьем холма на западе.
   В такой благостный час сидеть бы на лавочке у дома и наслаж-даться красотой и покоем мироздания. Но мне было семнадцать, я был молод и непоседлив, как все в счастливом отрочестве. И направил свои стопы в зарайский парк культуры и отдыха.
   Я был не ахти какой танцор и уж совсем никудышный ловелас. Когда тебе семнадцать лет, и в твоих жилах бурлит молодая кровь, тебя не может не тянуть в девичье общество. Но... При всей своей притягательности девушки одним приближением своим повергали меня в стыд и ужас, я терял дар речи и ощущал себя перед их при-стальными взглядами раздетым донага. Я был влюблён почти в каждую девушку Зарайска, в пылких юношеских грёзах не только целовал их. Но когда доходило до дела, боялся пригласить на танец любую из них, даже самую страшненькую и доступную.
   И в тот изумительный вечер восемнадцать лет назад я привычно подпирал перила в большом танцевальном павильоне, будто меня приколотили к ним большими гвоздями. Я смотрел жалкими теля- чьими глазами на танцующих, на гибкие осиные талии девушек, на которых лежали крепкие руки парней, и сгорал от вожделения. Но страх перед таинственным и коварным племенем женщин был сильнее этого огня. И я десятый танец кряду переступал необъез-женным жеребчиком, не в силах сделать и шага навстречу своему счастью.
   На танцах в тот день парней было меньше, чем девушек, я легко мог найти себе хорошую партнёршу, оторвись от перил. Нет, нет! - испуганно и заполошенно вздрагивало моё сердце. Та, которую я приглашу на танец, откажется и посмеётся надо мной, и я стану предметом для насмешек и издевательств сверстников. Лучше я прикурю сигарету, напущу на своё некстати раскрасневшееся лицо независимый вид и буду изображать высокомерное равнодушие.
   - А вы почему не танцуете, молодой человек? - окликнул меня нежный девичий голосок.
   Я юнцом, застигнутым во время мастурбации, вздрогнул и повер-нул голову с моргающими от испуга глазами на голос. Передо мной стояла шестнадцатилетняя девушка неописуемой красоты. Такой красивой девушки я не встречал в Зарайске, таких красавиц и не могло быть в нашем задрипанном городке. Она будто возникла ниоткуда, будто спустилась с небес и сразу же подошла ко мне. Такого никак не могло быть наяву, неужели я уснул с зажжённой сигаретой в руках?
   - Вы глухонемой? - Незнакомка громко, но заливчато рассмея-лась, обнажая крепкие жемчужные зубы.
  -- Я... я... - от смущения заикался я, выронив сигарету под ноги
   девушки. - Я не умею танцевать.
   - Невелика беда! Надо просто переставлять свои ноги, стараясь не оттоптать мои! - Прекрасная незнакомка протянула мне навстречу свою лебединую руку.
   Как я не потерял сознание, когда эта рука легла мне на плечи. Как не подкосились у меня ноги, когда моя щека почувствовала её лёгкое нежное дыхание!
   После танца с прекрасной незнакомкой я позорно бежал из город-ского парка и спрятался в прибрежных кустах, дрожа от страха, будто минуту назад совершил ограбление банка и боялся погони. В пяти шагах от меня незлобиво всплёскивала о берег свои воды Ипуть. Насмешливо смотрели на меня яркие чистые звёзды. А у меня бешено колотилось сердце, будто хотело вырваться из груди и броситься в омут, чернеющий справа от меня.
   Мне бы вернуться на танцплощадку, пригласить ещё на один танец прекрасную незнакомку, набраться смелости проводить её домой. Но я боялся вспугнуть своё счастье, так внезапно обретён-ное, я боялся лишиться возвышенного чувства, впервые прикос-нувшегося к моему юному сердцу. Моё левое плечо, моя спина справа до сих пор ощущали прикосновение нежных, трепетных девичьих рук, а губы, щёки хранили её лёгкое дыхание.
   Нет, нет! Если я вернусь на танцплощадку, то всё испорчу. За что-нибудь незнакомка, назвавшаяся Ритой, может рассердиться или обидеться на меня, и тогда исчезнет, растворится в общей девичьей массе её романтический, незабываемый образ.
   Нет, я не мог рисковать своей нечаянно родившейся, хрупкой любовью. Она мне была дороже всего на свете, дороже самого общения с Ритой. И, сидя в кустах с идиотской улыбкой и закры- тыми глазами, я вызывал в памяти её божественный образ.
   А время и не думало останавливать свой неумолимый ход из-за моей наивной влюблённости. В ночной тишине громко стучали секунды на моих дешёвых механических часах. Или моё это сердце стучало?
   Я напряг слух, чтобы отвлечься, услышать другие звуки мирозда-ния, про которое забыл, превращаясь от счастья в шизофреника. И услышал лай собаки неподалёку, в ста шагах от меня, а на другой стороне города - пронзительный и уверенный крик петуха.
   И ещё со страхом услышал, что затихла музыка на танцплощадке. Это не было перерывом между танцами, музыка заглохла навсегда, до скончания мироздания. Вздрогнуло от ужаса, подскочило к горлу моё сердце. Я испугался, что больше никогда не увижу Риту, ведь она, наверное, не из Зарайска и завтра уедет куда-то в свою Тмутаракань и даже не вспомнит, что станцевала один медленный танец со странным, до кончиков волос закомплексованным парнем, о котором она знает только то, что зовут его Васей.
   И я, вспугнутым медведем-шатуном ломанулся из кустов и на четвереньках, уподобившись такому медведю, пополз вверх по круче, нависшей над рекой.
   Танцплощадку покидали последние пары, щебечущие стайки девчат и говорливые группки ребят. Я заполошенно метался от одних к другим, но нигде не нашёл Риту. Глупец и трус! Раз она сама подошла ко мне и пригласила на танец, значит... Мне даже подумать было страшно, что я понравился самой красивой девушке на свете, ведь до этого и дурнушки не обращали на меня внимания.
   Не знаю почему, но из парка я вышел на свою улицу. У меня и мысли не было возвращаться домой, я хотел, чего бы это ни стоило,
   Разыскать прекрасную незнакомку. Я почти бежал по своей улице, ведущей к мосту, к шоссе Клинцы-Мглин. Сердцем я чувствовал, что именно этой дорогой ушла с танцев Рита.
   На улочке, бегущей вдоль оврага и поднимающейся к главной улице Зарайска, я услышал голоса. И среди двух мужских - деви- чий. Я свернул на улочку, затем спустился в овраг, захламлённый бытовым мусором, подобрался ближе к говорящим и осторожно выглянул из-за ствола граба.
   У берёзы, вымахавшей у убогой избушки древней бабки-еврейки стояли трое: мои друзья детства Емеля, Кисель и девушка Рита, с
   которой я станцевал один танец и которую искал. Беседа у них была далеко не мирной.
   - Ребята, отпустите меня домой! Ну, пожалуйста! - Чуть не плача умоляла девушка и пыталась вырвать руку из захватившей её лапи-щи Емели.
   - А де твой дом? - с наглой ухмылкой поинтересовался Емеля.
   - Не скажу! - твёрдо сказала девушка. - Тебе не обязательно это знать!
   - Ишь ты, героиня Зоя Космодемьянская! Я тебя полюбил с пер- вого взгляда, и ты должна гордиться этим! - Если Емельянов полюбил, никто в городе не имел права отказаться от его любви!
   - Ребята, по-хорошему вас прошу! Иначе буду кричать и сообщу в милицию - вам не поздоровится!
   - Кисель, слышь, она нас мусорами пугает! - Емеля так стиснул руку Риты, что та взвизгнула. - Зараз законопатим твой гадючий рот кляпом оттащим в овраг и сделаем кое-что. А после утопим в Ипути. Так я иду тебя провожать мирно и благородно?
   Я весь горел от негодования. Конечно, Емеля и Кисель были гораздо сильнее меня, но и оставить без помощи девушку, в кото-рую влюбился, значит, считать себя до конца дней своих подон-ком. Пусть меня убьют, утопят в Ипути. Пусть меня убьют, утопят в Ипути, но я отобью у зарайских хамов прекраснейшую незнаком- ку!
   Так я решил и при тусклом свете луны отыскал сук покрепче. Выходить к своим бывшим дружкам с голыми руками было бы вер-хом глупости.
   Малорослым худосочным призраком с узловатым суком в руках я возник перед широкоплечими, мускулистыми Емельяновым и Киселёвым. И совсем не испугал их - даже своим неожиданным появлением.
   - Емеля! Кисель! Ну-ка, отпустите девушку. А то я вам разобью морды! - Я был полон решимости погибнуть, как рыцарь.
   - Глянь-ка ты! Сушеный чебак нам угрожает! - ехидно удивился Емеля. - Топай домой, дистрофик, пока мы с Киселём добрые!
   - Отпусти, я сказал! - Отвага уже заполнила моё скукоженное сердце и, размахнувшись, я врезал суком по широкой спине Емели.
   Тот от неожиданности и боли отпустил руку прекрасной незна-комки.
   Девушка, обретя свободу, со всех ног бросилась к главной улице. Емеля и Кисель легко отобрали у меня сук. Били они меня долго и с толком - так, что я потом неделю отходил от побоев.
  
   20.
  
   Люся не оставила ключи от дома и мне пришлось пробираться в хату через форточку на кухне. Для меня это сделать было не так уж
   Трудно, учитывая то, что я был чуть крупнее подростка.
   В холодильнике я нашёл немного молока, а в хлебнице - краюху хлеба. Покрошив хлеб в молоко, я накормил кошечку. Ела она жадно, захлёбываясь, жалобно урча, будто боялась, что я отберу у неё еду. После этого я бросил у лавки тряпицу и осторожно уложил на неё кошечку. Погладил её по спине, а она благодарно замурлы-кала, затёрлась мордочкой о мою ладошку. От себя я не ожидал такой сентиментальности - на мои глаза навернулись слёзы.
   - Ну, как же тебя зовут, кошечка? Нехорошо без имени! Без имени на этом свете ты будто и никто. - Я не убирал руки от ласк пёстрой кошечки, и эти ласки были мне приятны. Размягчало, как сугроб под мартовским дождём, моё сердце. - А назову-ка я тебя Маркизой! Это красивое имя.
   На самом деле я решил назвать кошечку Маркизой в надежде, что в благодарность за это рыжий плут Маркиз оставит меня в покое. Я приютил пёструю кошечку - с этой минуты Маркизу, - я полю-бил её всем сердцем и скупил свою вину перед рыжей шельмой. Так думал, так надеялся я.
   В кармане своего выходного и единственного пиджака я нашёл ключ от входной двери, вылез во двор через форточку и вернулся в дом нормальным человеческим путём. Довольно чувствительно болели швы, и надо было хотя бы пятнадцать-двадцать минут полежать. Иначе мой побег из больницы может плохо кончиться.
   Подняв пижаму, я осмотрел швы. Ничего страшного, кроме пок-раснения, не заметил. И, немного успокоившись, бросил подушку на диван. До ужина вряд ли кто хватится меня в больнице, а полежать на своём любимом диванчике гораздо приятнее, чем на больничной койке.
   Безобразнейшая картина: на берегу Ипути под старой ивой сиде- ли четыре кота с удочками и ловили рыбу. И всех этих котов я знаю. Не только знаю, но будто бы и сам являюсь одним из этих
   Котов - рыжим и самоуверенным. И это тоже мне знакомо.
   Удочки, заброшенные под камыши в тихой заводи, ультрамари- новая вода которой обрызгана красными пятнами заката, словно синяя блузка кровью. Распеваются, пробуют голоса к ночному концерту ансамбли и хоры лягушек. А за рекой по сосняку струится ленивый и уставший туман, с вожделением обтекая стройные станы сосен. Благодать! И даже ощущая себя гадким котом, чувствуешь в своей душе эмоциональный подъём.
   Кот по кличке Боря в чёрном фраке с белой бабочкой на груди с напряжением наблюдал за двигающимся влево поплавком, в какой-то момент ловко подсёк удочку и вывел на берег блестящую сереб-ром чешуи плотвичку. Сняв рыбёшку с крючка, Борис сразу же отгрыз ей голову и лишь после этого насадил нового червяка и забросил удочку.
   - Ещё бы хорошенького окунька подцепить, и на сегодня я был бы основательно сыт!
   - Неисправимый ты единоличник, Борис! - сказал, презрительно сверкнув зелёным глазом в его сторону, белый кот Василий. - Мы вот втроём для ухи рыбу собираем. Это будет гораздо вкуснее и сытнее!
   - А я не люблю ухи! Особенно рыбу из неё - худосочную и невку-сную. Я всегда предпочитал натуральный продукт: и рыбу свежую, и мышей не замученных. - Борис с аппетитом дожевал пойманную плотвичку. К тому же, мне не резон с вами в общак складываться. Я уже четвёртую рыбку слопал, когда как у вас на троих - пять штучек. Что значит, городские коты! Нет у вас рыбацких навыков! Вон Маркиз всего одну рыбку поймал и ту использовал для живца. Что тут скажешь?! У него, понятно, не всё в порядке с головой. Лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе.
   - С такой потребительской философией ты никогда ничего не достигнешь, так и останешься помойным котом! - с пренебреже-нием сказал я, рыжий плут Маркиз. - Когда мы сварим уху из двух-килограммовой щуки, ты будешь ходить вокруг котла и облизы- ваться. Даю тебе благородное слово Маркиза, что даже понюхать нашу уху мы тебе не позволим! Я верно говорю, Хайям?
   Персидский кот Хайям с напряжённым вниманием следил за поплавком. Не отрывая взгляда от него, ответил:
   - Я не люблю щуку, тем более ту, что плавает в реке за версту от нас. Я уважаю форель, которая делает честь высокородному коту!
   - Форель он любит! - разозлился я. - Так езжай в свою Персию и лови там форель! Нечего в Зарайске ошиваться!
   Выговаривая всё это Хайяму, я поскользнулся и упал. Моя рыжая голова оторвалась от туловища и покатилась мячиком к воде. Белый кот Василий бросил свою удочку и упруго прыгнул напере- рез голове. Но та, ловко перепрыгнув через его лапы, плюхнулась в реку.
   - Клюёт! У тебя клюёт, Маркиз! - вдруг отчаянно закричал Борис, показывая на мой поплавок, мгновенно утонувший.
   Я не знал, что выбрать: бросаться выручать свою бедовую голову или вытаскивать рыбу. Рассуди логически: если голова всякий раз, когда ей вздумается, сбегает от меня, то на кой чёрт она вообще нужна?!
   И я стал тянуть рыбу, чувствуя, что на крючок попалась редко- стно большая особь - не меньше, чем килограмма на три. А мелан-холичный Хайям вдруг отчаянно бросился в реку за моей головой.
   Безголовый рыжий кот подтащил к берегу трёхкилограммовую щуку, а Борис ловко подхватил её под жабры, не побоявшись по шею зайти в воду.
   - Вот это да! Ты гений, Маркиз! Без головы и такую красавицу вытянуть! Тебя надо заносить в Книгу рекордов Гинесса! - Чёрный Борис от восторга танцевал невообразимый тунгусский танец. - Имей ввиду: я помог тебе вытащить щуку на берег. Так что и мне лакомый кусочек полагается!
   - Я не против. Тем более, и есть мне нечем - рот-то мой уплыл! - равнодушно ответил я.
   - Как нечем? Есть чем, дорогой ты наш самый великий рыбак в подлунном мире! - возбуждённо мяукал Хайям, водружая мою голову на место.
   - Ты что из реки вытащил, животное мусульманское?! - вскричал Борис и, оставив щуку на песке, упал на песок, катаясь от смеха.
   Я с недоумением начал ощупывать свою голову и с ужасом обна-ружил, что она не кошачья, а человеческая. Верно, каким уродом должен выглядеть я в глазах зарайских котов! Но чью же гомоса-пиенсовую тыкву насадил на моё туловище героический кот Хайям? И страшная догадка обожгла мой мозг.
   - С головой своего хозяина ты неплохо смотришься, Маркиз! - подтвердил мою догадку Борис.
  -- Подлецы! Верните мне мою голову! - отчаянно закричал я.
   И проснулся.
   Я проснулся в холодном поту и бросил взгляд на настенные часы. Три часа с четвертью после полудня. Значит, я поспал всего полчаса. И если бы не кошмарный сон, я мог чувствовать себя комфортно. С горечью подумал:
   "Неужели до конца дней своих мне больше не увидеть нормального доброго сна?"
   - Что, Бесприбрежников, опять кошмар приснился? - услышал я противный мяукающий голос.
   - На этот противный голос я повернул голову, которая, к счастью, оказалась на месте, с удовольствием ощупал её. В углу за телевизором, умываясь, сидел рыжий плут.
   - Твоя, твоя голова - не сомневайся! Она мне и даром не нужна, потому как в ней ничего нет, кроме унылых упаднических мысли-шек. - Маркиз вдруг сел, как человек, забросив лапу на лапу.
   - Господи! Ни во сне, ни наяву от тебя не избавиться! - почти заскулил я. - Ну что тебе ещё от меня надо?!
   - Думаешь, приютил несчастную кошечку, назвал её Маркизой и искупил свою вину передо мной? Дёшево хочешь отделаться! За убийство такого кота, как я, должны пожизненное заключение давать!
   - Как же я убил тебя, если ты сидишь в углу и разговариваешь со мной? - Я попытался применить к рыжему плуту жёсткую логику.
   - Э-э... Не надо передёргивать! Это я перед тобой являюсь в данном, якобы живом образе. А для остальных людей и котов я - мертвее мёртвых! - Маркиз неинтеллигентно почесал лапой за правым ухом. - Пока мертвее мёртвых!
   - А куда же тогда подевался твой труп из куста сирени? Я искал - его там нет.
   - Признаться, мне лично до лампочки, куда подевался мой труп, к тому же, с отрубленной головой. Главное, чтобы ты о нём помнил, ежечасно страдая душой и сердцем!
   - Зачем? Зачем тебе это нужно?
   - Мне нужно?! - Маркиз злорадно усмехнулся. - Мне плевать на всё это! Это нужно тебе. И только тебе одному. Из-за тебя я вместо того, чтобы прохлаждаться в своём кошачьем раю, вынуж- ден мыкать существование на этом проклятом белом свете!
   - Ну и летел бы в свой кошачий рай, чем отравлять жизнь мне! Я, конечно, поступил жестоко, но не без причины. Зачем ты спёр то, что тебе не принадлежало?
   Маркиз не пожелал отвечать мне. Он сидел в углу нагло, забро-сив лапа на лапу, и с ехидной укоризной смотрел на меня. Как я ненавидел этот взгляд! Будучи ещё живым, Маркиз частенько смотрел на меня так. В ответ я обычно швырял в него туфлёй или тапочкой.
   Тапочка с удивлением полетела в угол, в котором никого уже не было, и с недоумением глухо шлёпнулась о стену.
   Я облегчённо вздохнул и поднялся с дивана.
  
   21.
  
   Солнце явно перепутало среднюю полосу России с Сахарой и жарило так, что знойное марево кипело над Зарайском. От жары после дождя поникли и спеклись молодые листья на деревьях, и даже куры не копошились в золе, не щипали конотоп, а спрята- лись под забором и кустами в тенёчке и, вытянув лапки, томились от неги.
   На лавочке, не боясь палящих лучей солнца, забытым плюше- вым зверьком валялась соседская кошка Мурка. От лени и той же неги она и ухом не повела, когда скрипнула калитка, когда на без-людную улицу вышел я. Можно было подумать, что Мурка дала дуба, скоропостижно скончалась от солнечного удара, если бы она изредка не подрагивала боками, не взмахивала тонким крысиным хвостом, вспугивая докучливых мух.
   Я вышел из калитки и вдруг почувствовал, как ослабели, сдела-лись ватными, безвольными мои ноги. Казалось, сделай я ещё один шаг, и они подкосятся, подломятся. Парализованным инвалидом я рухну в уличную пыль и буду валяться среди улицы, жалкий и беспомощный, пока какой-нибудь сердобольный зараец не подберёт меня.
   Волей-неволей я опустился на лавочку рядом с Муркой, стара-ясь не потревожить её покоя. Из проулка за домом Соньки Свеколкиной выскочил порывом свежий ветерок, освежил моё разгорячённое лицо, и я успел поймать его широко открытым ртом и заполнить до краёв свои лёгкие. На минуту я почувствовал облегчение, и даже в голове на это время прояснилось, будто и по закоулкам мозга пронёсся лёгкий свежий ветерок. Сентименталь- ность словно бы плавала в знойном воздухе, и глоток её я заглот-нул вместе со свежим воздухом.
   - Ну, что разлеглась-разнежилась, Мурка? Твоей жизни можно позавидовать. Не надо тебе никуда спешить, не надо ни о чём заботиться. Живёшь в праздности и грёзах, не зная страданий души.
   Кошка нехотя приоткрыла один глаз, с ироническим укором взглянула на меня и вдруг сказала голосом своей хозяйки Капито-лины Сергеевны:
   - Мне кажется, у тебя, Бесприбрежников, мозги набекрень пое-
   хали! Несёшь всякую абракадабру, будто не из нормальной боль-ницы сбежал, а из психиатрической!
   - Позволь! А разве я не прав в принципе?
   - И в принципе, и в частности, и в общем, и по сути - не прав! - От праведного возмущения Мурка вскочила и села на лавочке, закинув лапа на лапу - совсем, как Маркиз. - Да что вы, жалкие людишки, возомнили о себе?! Королями, хозяевами этой плане-ты? Между прочим, эта чудесная планета, созданная Всевышним, на равноправной основе отдана и муравью, и слону. Кто дал вам право приватизировать её?! Кто дал вам право диктовать свою волю остальной фауне?!
   Я в первую секунду растерялся, не ожидая такого эмоциональ- ного напора со стороны в общем-то миролюбивой кошки. Поэто-му и ответил как-то неуверенно, заикаясь:
   - Допустим... допустим это право нам дано...вернее, мы обрели его за счёт более высокого интеллектуального уровня.
   - "Интеллектуальный уровень"! Что это такое? Под каким соусом его подают? Интеллектуал не имеет права быть безжало-стным, жестоким. А люди? Сколько живого на планете они уничтожили? Ну, ничего. Они уже давно пилят сук, на котором сидят. И, в конце концов, поплатятся за это!
   - Кое в чём я могу с тобой согласиться. Но ведь нельзя всех человеков сваливать в одну навозную кучу! Среди них попадают-ся и порядочные, искренне любящие братьев своих меньших.
   - Это ты-то порядочный?! А что ты содеял с несчастным Марки-зом? - возмущённая Мурка от негодования чуть не укусила свой хвост.
   - Да я осознал свою вину, хотя и совершил убийство в состоя-нии аффекта! - Я нервно вытолкнул сигарету из пачки. Отвернув- шись от кошки, прикурил. - Я не знаю, что должен сделать, чтобы вы простили меня!
   - За что я должна простить вас, Василий Ильич?
   Я поднял глаза и увидел прямо перед собой пышнотелую, низ-корослую Соньку Свеколкину. Из узких, заплывших жиром щёло-чек удивленно любопытно светились тёмно-карие глаза. Я оглянулся на лавочку, на то место, где сидела соседская Мурка. Странное дело: когда кошка успела сигануть в кусты?
   - Извините, Софья... Игнатьевна... Я задумался, и нечаянная фраза вырвалась вслух... - смутившись, попытался оправдаться я. - Поэтому я обращался не к вам.
   - Жаль. Я думала, что вы просите прощение за невозвращённый долг за петуха. Вы же обещали сделать это в течение трёх дней! - Соседка грузно плюхнулась рядом со мной на лавочку, тяжело и шумно выпустила воздух через полные губы. Помахала перед своим лицом сломанной веткой берёзы, как веером, нагоняя свежего воздуха. Действительно, жара стояла необычная для наших широт.
   - Но вы же в курсе, что со мной случилось... К тому же, умерла тёща...
   - Да в курсе, курсе я. -Сонька великодушно усмехнулась. - Поэтому и прошу вас: не переживайте, не расстраивайтесь. Я ещё месяц могу подождать. А то вид у вас очень уж бледный, болез-ненный. Почему после операции вы здесь, а не в больнице?
   Я несколько растерялся и не нашёлся что ответить зарайской ведьме. Истинно чёрная ведьма - вон как глаза светятся, будто рентгеном, насквозь пронизывают. С такой надо держать ухо востро. Одно неосторожно брошенное слово может дорого стоить.
   Тёмные сомнения закрались в мою душу. А не Свеколкиной ли Соньки дело рук всё то, что произошло со мной: вдруг открыв- шийся аппендицит и кошмары во сне и наяву, связанные с Марки-зом? И чего это она вдруг выползла со своего двора и подошла ко мне, когда раньше ни при каких обстоятельствах этого не делала?
   - Пришёл за паспортом и страховым полисом, - зачем-то солгал я, отведя глаза в сторону.
   - А разве жена не могла вам принести? - Хитро усмехнулась Сонька. - И странно как-то? В халате, в тапочках, в конец горо- да... Вам надо было позвонить мне, я передала бы вашу просьбу Люсе. Разве можно так легкомысленно относиться к своему здоровью?! Ведь и пяти дней не прошло после операции!
   Я покраснел, словно совестлив малыш, нечаянно наделавший в штаны. Соседку не проведёшь, и отвязаться от неё будет нелегко. Её дотошность хорошо известна всей улице, поэтому я решил в целях собственной безопасности сказать ей правду. Тем более, что надо было позвонить Люсе в Дом культуры.
   - Я подобрал на территории больницы бездомную кошечку и принёс её домой. Мне необходимо позвонить жене и сообщить ей об этом.
   - Это хорошо, что вы болеете сердцем за животных, особенно за кошек. - Сонька старательно ерзанула ядрёным задом по лавочке. - А как же ваш красавец Маркиз? Вам что, одного кота недоста-точно?
   Мне показалось, что тёмно-карие глаза Соньки на солнце зажг-лись ярко-зелёным светом. Ядовитым, пронизывающим меня насквозь. Мне захотелось резко вскочить с лавочки и сломя голо-ву мчаться прочь до самой больницы. И там, в унылой белой палате со светло-голубыми панелями запереть свои мозги на все замки и запоры, на все крючки и защёлки, затворить все двери и калиточки. Чтобы ничто не проникало в них извне: ни лучик солнечного света, ни чей-нибудь взгляд - всё понимающий и укоряющий.
   Наверное, в моих глазах судорожно дрожал панический ужас. Одно только это принесло удовлетворение Сонькиному самолю- бию. Она уверенно и великодушно поднялась с лавочки, уверенно и великодушно подошла ко мне, уверенно и великодушно поло- жила пухлую ручку на моё плечо.
   - Пойдёмте, Василий Ильич! Позвоните своей жене с моего телефона. Не все грехи искупаемы, но нет грехов не прощаемых!
   Почему она так сказала? Чтобы так сказать - для этого надо иметь достаточные основания. Зарайская ведьма намекает на мою
   расправу с Маркизом или имеет ввиду нечто другое? Но ведь она сама на моих глазах лишила головы своего петуха. Разве петух имел меньшее право на жизнь, нежели кот? И вообще, что за ерунда в моих мозгах? Они будто вывернулись наизнанку.
   Сонька Свеколкина пивным бочонком уже докатилась почти до своей калитки, а я, вдруг отупев до неспособности выудить хотя бы одну, хотя бы примитивную мысль, в нерешительности топтался у лавочки.
   - Василий Ильич! Вам надо звонить или нет?
   - Надо, надо! - Поспешил я выйти из оцепенения и бросился догонять соседку. Будь он неладен, этот Маркиз, если из-за него сползают набекрень мозги!
   Почему я так разволновался, когда набирал номер районного Дома культуры? Как у последнего алкаша, у меня так тряслись руки, что я с трудом попадал пальцем в ячейки телефонного диска. Более того - этот самый диск дважды взбрыкнул под моим указательным пальцем, и пришлось по новой набирать номер.
   - Алё!.. Это Дом культуры? - почему-то дрожащим голосом, будто звонил в пожарную часть, спросил я.
   Это всё из-за Соньки. Она стояла в двух шагах от меня, сложив руки на груди, всем видом показывая, что в её роду вплоть до седьмого колена не было ни одного интеллигента. Она стояла так уверенно и с таким любопытством смотрела кошачьими, похожи- ми на Маркизовы, глазами на телефон, будто попросила меня позвонить Президенту России.
   - Да, это районный Дом культуры, - ответил мне мужской голос. До того знакомый, что с неприятным холодком зашлось моё сердце. Конечно же, это был пресловутый Алёхин.
   - Позовите, пожалуйста, к телефону Люсю Бесприбрежникову, - сдерживая себя в рамках приличия, попросил я. И всё равно раздражение внутри меня разрасталось с большой скоростью, будто воздушный шарик, накачиваемый мощным компрессором. - А собственно, почему именно вы подняли трубку?
   На обратном конце провода изумлённо засопели. И было отчего: я задал гениально глупый вопрос. Наконец, прокашлявшись, рубка прохрипела:
   - Мне кажется, Василий Ильич, что я являюсь Директором Дома культуры. Телефон служебный и находится на моём служебном столе. А поэтому именно я имею преимущественное право подни-мать трубку.
   Ответ Алёхина по своей простоте и убедительности был гени-альным. И мне сделалось стыдно. Я хотел извиниться, но звуки вежливых слов смешались в хаосе и застряли в моём горле.
   - Люся! Тебя к телефону! Муж, - спокойно сказала трубка. - А вы из больницы звоните, Василий Ильич?
   - Да, из морга! - раздражённо и грубо съязвил я. Опять беспри-чинно, опять против своей воли. Что со мной происходит?
   - Вы серьёзно больны, Василий Ильич! - с сожалением прошеп- тала трубка. И через три секунды зазвучала другим голосом - тонким и встревоженным.
   - Что случилось, Вася? Откуда ты звонишь? - Голос у Люси был обеспокоенным, но не к месту и нервным. Будто она занималась каким-то важным делом, а я оторвал её от него.
   Но какое важное дело могло быть у Люси в кабинете Алёхина? Не находятся ли они там вдвоём? Не заперта ли дверь кабинета директора Дома культуры изнутри? Я представил себе картину: голова Алёхина лежит на коленях Люси, а она с нежностью гладит его лысину. Представить картину более пикантную я боялся. Я боялся, представив такую картину, разбить вдребезги телефон Соньки Свеколкиной.
   - Ничего не случилось, - угрюмо ответил я. - Просто принёс
   домой кошечку и назвал её Маркизой. Ухаживай за ней!
   - Кошечку?! - недоумённо запищала трубка. - Какую кошечку?
   - Обыкновенную, трёхцветную...
   - Но ты же должен находиться в больнице! Ты не сошёл с ума, Вася?
   - Не буду спорить - первые признаки имеются. - Я чувствовал, как вновь у меня начинает расти раздражение. Почему? Разве сде-лала что-нибудь дурное жена, чтобы её упрекать? Тем более, что она позавчера похоронила мать и вся измоталась. - И всё же я в здравом уме ушёл из больницы, чтобы принести домой бездом- ную кошечку. А тебе звоню только по той причине, чтобы ты, не дай Бог, не шуганула из дома несчастное животное!
   - А как же твои швы?
   - На мне всё заживает, как на собаке. Так сказал хирург. Так что извольте не беспокоиться! - Я едва не грыз трубку от злости. И всё-таки не выдержал, упрекнул жену. - А почему это ты нахо-дишься в кабинете Алёхина, когда как твоё рабочее место в противоположном конце Дома культуры? Я вам с Алёхиным не очень помешал?
   - Вася! Как был ты дураком, так таковым и остался! - обиделась жена и, наверное, готова была в сердцах положить трубку на рычажки.
   - Полностью согласен с твоей характеристикой. Я, действитель- но, круглый дурак, которого можно легко обвести вокруг пальца!
   - Всё, Вася! Не дури! Возвращайся в больницу! Я через два часа буду у тебя!
   Только сейчас до меня дошло, что я напрасно забыл о существо- вании Соньки Свеколкиной и говорил с Алёхиным и Люсей так, как не должен был говорить в присутствии посторонних людей. Зарайская ведьма обязательно сделает свои выводы, и они для нас с Люсей будут неутешительны. Люся права - я не только дурак, я
  -- круглый идиот.
   Я встретился с укоризненным взглядом соседки. Нет, это не Сонькин взгляд, а рыжего плута Маркиза. В мою душу, словно маленькая наивная мышка, прокралась надежда: а вдруг неприкаян-ная душа Маркиза оставила меня в покое и перебралась в тучное тело зарайской ведьмы? Недаром Сонька начала меня преследовать и не отпускает ни на миг.
   - Вы очень плохо выглядите, Василий Ильич! - Свеколкина подошла почти вплотную ко мне. И положила пухлую ручку на моё плечо. Я не смог выдержать её укоризненного взгляда и отвернул- ся. - Вас гнетёт какая-то ужасная тайна. Расскажите мне о ней, я пошепчу вам - и всё, как рукой снимет!
   "Ага, поверь тебе, выложи всё на тарелочку с голубой каёмочкой, а ты меня навечно превратишь в какого-нибудь Маркиза!" - поду-
   мал я.
   И, подпрыгнув на месте, будто подо мной взорвалась граната, Рванул из хаты Соньки, словно за мной гналась свора собак, рванул из хаты Соньки, словно за мной гналась свора собак, забыв закрыть дверь за собой.
  
   22.
  
   Дерево было высоким и раскидистым, его ствол вряд ли обхва- тили бы четыре человека. Я не знал его названия, наверное, оно было похоже на американскую секвойю, потому что наш средне- русский дуб был пониже и кряжистей, будь ему даже и полтысячи лет.
   Но я без страха подошёл к этому заморскому великану и острым когтём потрогал старую, с глубокими морщинами кору, в которую, казалось, не только коготь вогнать невозможно, но и раскалённый острый штырь. Даже высокой закалки сверло сломается, если его вогнать в твёрдую кору этого неведомого дерева.
   И всё же я, мягко подпрыгнув, зацепился за кору этого дерева. Мои когти оказались острее и крепче самого качественного сверла. Я боялся бросить взгляд вверх, к пышной кроне дерева, потому что из-за этого слишком далёким, нескончаемым мог показаться путь. Что мне понадобилось на такой сумасшедшей верхотуре, я не знал. Может быть, там меня ждало неисчислимое и покорное стадо мышей?
   Через густую крону дерева с трудом пробивались лучи яркого и жаркого солнца, будто я чудесным образом оказался в Экватори-альной Африке. Острыми тонкими спицами лучи светила пронизы-вали крону деревьев и, будто пропущенные через увеличительное стекло, прожигали мою кожу. Иногда такая спица до острого жжения протыкала мой глаз, но я, отвернув голову, упорно полз по стволу вверх, словно там меня ждало единственное спасение от неминуемой смерти внизу.
   И всё же кора неведомого дерева оказалась слишком жёсткой для кота, привыкшего лазить по берёзам, яблоням и грушам. Несколько раз коготь левой лапы предательски срывался, и я с трудом удержи-вался на стволе. Сорваться с дерева для меня означало разбиться насмерть, ибо я забрался уже довольно высоко - не менее двадцати пяти метров от земли. Упорно карабкаясь на страшную высоту, между тем, я совсем не думал о том, как буду спускаться с дерева - не на парашюте же.
   Какой высоты было это экзотическое дерево? Верно, не менее ста метров! От неимоверного напряжения болели все мои мышцы и начала кружиться голова. Медленно и неумолимо надвигалась на меня шикарно просторная крона. До вожделённого нижнего сука, где я мог передохнуть, оставалось метров пять. Осознание этого придало мне дополнительных сил. Но и, к сожалению, притупило мою бдительность. Я сделал слишком широкий замах правой лапой, и левый коготь соскользнул с коры.
   Моё тело оторвалось от ствола дерева-долгожителя, на какое-то мгновение я завис тополиной пушинкой над землёй на уровне не менее пятидесяти метров, но вместе с оборвавшимся от ужаса сердцем оборвалось и моё гибкое тело. Я зажмурил свои зелёные глаза, чтобы не видеть стремительно надвигавшейся на меня земли.
   - Мя-я-я-у-у! Мя-я-я-у-у! - завопил я.
   - Сестра! Сестра! - закричал кто-то в унисон мне.
   От ужаса разорвалось в свободном падении моё сердце. Я умер. И тут же воскрес, открыв помутневшие глаза. Вместо высокого сине-го неба надо мной нависал низкий белый потолок.
   - Сестра! Сестра! - что есть мочи вопил мой сосед по палате Леонид.
   В палате тускло мерцало ночное бра, но при этом свете я рассмот-рел, что на голове Леонида все до единого встали по стойке "смирно" его редкие волосы, рот с тонкими синими губами был широко открыт, будто секунду назад в него влетела "лимонка". Схваченный судорогой указательный палец соседа замер, указывая на меня.
   Я не понял, чего так испугался Леонид? Он что, кошачьих воплей никогда не слышал? Во время мартовских свадеб иные эмоциональные и гиперсексуальные особи и похлеще, бывает, вопят.
   Широко открытый рот соседа перекосило от ужаса, и он онемел, не в силах больше изрыгнуть из лёгких даже звука. Но эхо от прежних его воплей ещё скакало от стены к стене, и по больнич- ному коридору уже стучали суетливо шаги кого-то из дежурившего женского персонала.
   "Заткнись, придурок, и укладывайся спать!" - хотел крикнуть я соседу, оглянувшись на круглолицую луну, заглядывающую в фрамугу окна. Но вместо этих слов из лёгких вырвалось нелепое:
   - Мяу!
   А в это время в палату уже ворвалась медсестра - моя бывшая ученица Оксана. Ойкнув и всплеснув ладошками, она подбежала к кровати Леонида и схватила его застывшую, как у скульптуры Ленина, указывающую путь в светлое будущее руку.
   - Что случилось, больной? Что случилось? Вам плохо?
   Рука соседа по палате, наконец-то, ожила и схватилась за халат медсестры в интимном месте, там, где у неё была довольно крупная
   девичья грудь. Оксана его руку не сбросила. Не потому, чтоб ей было приятно это грубое прикосновение - её глаза были полны участия и сострадания. Такой взгляд редко встретишь у медицин- ских работников в наших больницах в наши дни.
   Не отрывая руки от груди медсестры, больной другой рукой указал на мою кровать и косноязычно пролепетал:
   - Т-там, т-там к-кот!
   Оксана полуоборотом головы в мою сторону обозначила некото- рый интерес к словам Леонида. Я встретился с её изумлённым, чистым взглядом и внутренне весь съёжился, ожидая окрика:
   "Брысь! Брысь!"
   Но вместо этого медсестра изумлённо пожала плечами, сбросила со своей груди обнаглевшую руку Леонида и сказала возмущённо:
   - Что за ерунду вы несёте?!
   - Т-там к-кот! - вращая зрачками, прохрипел, будто его душили, сосед по палате. - Рыжий к-кот! Ог-громный, как человек!
   Медсестра Оксана не была бы моей ученицей, если бы не ответи-ла Леониду остроумно и интеллигентно:
   - Вы, случайно, не читали на сон грядущий "Мастера и Маргари- ту" Михаила Александровича Булгакова?
   Больной безвольно бросил обе руки на кровать и с тоской посмот- рел сначала в мою сторону, потом на медсестру.
   - В последний раз я читал "Мастера и Маргариту" десять лет назад. Между прочим, Бегемот был не рыжим, а чёрным!
   - Ну и что? - не поняла его Оксана.
   - А то, что на соседней кровати лежит не Бегемот писателя Булга-кова, а огромный рыжий кот с белой манишкой! - Леонид изо всех сил старался быть спокойным и рассудительным. - Согласитесь, что лежать в одной палате с рыжим котом таких необыкновенных размеров - это выглядит как-то странно!
   - Больной, у вас жар! - Оксана положила свою элегантную ручку на лоб Леонида. Вне сомнений - он оказался холодным. - У вас нет температуры. Значит, просто галлюцинации. Успокойтесь и усните! Завтра вам следует показаться психотерапевту.
   - Как я могу успокоиться, если этот рыжий кот смотрит на меня, как на зазевавшуюся мышь!
   Медсестра безвольно всплеснула руками.
   - Василий Ильич! Скажите вы хоть что-нибудь! Успокойте боль-ного, чтобы ему не мерещились рыжие коты!
   Я не против был помочь своей бывшей ученице и успокоить соседа по палате. Это сделать было совсем не трудно, если бы я был уверен, что в данный момент являюсь Бесприбрежниковым Василием Ильичом, а не котом Маркизом. Я не мог проучиться, что Леонид, видя меня котом, страдает галлюцинациями, а не наоборот.
   Может быть, Оксане как раз и мерещиться её учитель Бесприбреж-ников Василий Ильич, когда как на самом деле на кровати возле-жит рыжий кот Маркиз. Я захочу успокоить соседа по палате и громко возоплю "Мяу!" И пелена галлюцинационного облачка спадёт с прекрасных глаз медсестры. Что тогда начнётся в палате номер два, во всём хирургическом отделении!
   Но Оксана с надеждой смотрела на меня. Такому взгляду невоз- можно было отказать. И тогда я рискнул взглянуть на свои лапы. То есть руки... Или всё-таки лапы? Нет, нет, руки. Потому что именно человеческие руки я увидел, когда, наконец-то, взглянул.
   И я сказал. Сказал нормальным человеческим языком по-русски:
   - Ну что ты дуру гонишь, Лёня?! Если тебе не перестанут мере-щиться рыжие коты, завтра тебя определённо переведут в дурдом! Так что прикрой свой громкоговоритель, закрой глазки и храпи в две дырочки!
   Без сомнения, это говорил я, Василий Ильич Бесприбрежников. Но эти грубые, неинтеллигентные слова не могли принадлежать преподавателю русского языка и литературы, почитающему клас-сику девятнадцатого, золотого для русской литературы века.
   От удивления и Оксана прикрыла круглый ротик пухлой ручкой. Она тоже не ожидала такой деревенской хамоватости от своего интеллигентного учителя. Но эти слова отрезвляюще подейство- вали на Леонида, он затих на своей койке и только недоумённо вращал зрачками.
   - Ты можешь идти отдыхать, Оксана! Даю тебе слово, что этому больному больше не будут мерещиться не только рыжие коты, но и пироги с лососем!
   От моих остроумных слов вдруг расхохотался Леонид, сбросив с себя верблюжье одеяло.
   - Ха-ха-ха! Пироги с лососем с удовольствием слопает рыжий кот! Я красную рыбу на дух не переношу, а потому мне не могут мерещиться пироги с этой дрянной рыбой!
   Оксана подобрала с пола верблюжье одеяло в старом, застиран-ном пододеяльнике и укрыла больного. Затем перевела испуганный взгляд с него на меня. В нём с укоризной изогнулся немой вопрос.
   - Ну, ты, жертва аборта пьяного гинеколога! Или ты засунешь свой поганый язык в задницу, или я исцарапаю твою гнусную морду!
   Разве это я сказал? Так мог сказать только скотник Борис из Стуженки. Но кота Бориса выписали, и на его кровати лежал котя-ра Леонид, которого хватанул приступ белой горячки. Но у котов не может быть белой горячки потому, что они не так глупы, как люди, и не напиваются ежедневно до положения риз.
   Я что-то явно напутал. Перепутал себя, Бесприбрежникова-учите-ля со скотником из Стуженки и ругаюсь поэтому, как сапожник.
   И вдруг решил, что простой, хотя и образованный пьяница Леонид-котяра болен. Может быть, бациллы белой горячки каким-то образом передались мне?
   Во фрамуге окна покачнулась от ужаса луна, от ужаса покачну-лась на полноватых ножках медсестра Оксана, а Леонид, натянув верблюжье одеяло на голову, в одночасье превратился в глухонемо-го. Даже бывший секретарь райкома Киркин - самодур и матер-щинник - не распекал Леонида, когда тот был начальником, с такой изощрённостью.
   Сердце моё перевернулось в груди, а вместе с ним перевернулся на больничной койке и я. И затих. Как мышонок, попавший в капкан. Я с трудом подавил желание, чтобы не засунуть в рот руку и не вырвать поганый и сквернословный язык. Но кто-то невиди- мый, возможно, что я сам, успокоил меня.
   "А что случилось-то? Что особенного случилось-то? Разве в таком стиле не выражается половина мужчин и четверть женщин многострадальной России? Разве тебе за падло относиться к этим половине и четверти, или ты семи пядей во лбу и будущий лауреат Нобелевской премии?"
   Разве это я думал, пока медсестра Оксана, шаркая тапочками и спотыкаясь, покидала палату номер два, которой, то бишь, палате, к лицу больше была чеховская цифра шесть? Какой хамоватый при- дурок заселился в меня, пока я спал? То, что в мою плоть с некото-рых пор мог заселяться кто угодно, даже слон или примитивная диффузия, я уже не удивлялся.
   "Мяу! Мяу!" - противно и тонко замяукали в моих ногах. Знако-мо замяукали.
   Я перевернулся на спину и приподнял голову, не обращая внима- ния, что серый в ночных сумерках потолок навис надо мной так низко, что грозился сплющить мою черепную коробку. В моих ногах наглым образом с вальяжностью булгаковского Бегемота восседал рыжий плут Маркиз. Сидел, как человек, и, как человек, саркастически улыбался в свои длинные и жидкие усы.
   Ему и не надо было поговорить о чём-либо со мной. Своё гнуса-вое "мяу" он для того произнёс, чтобы привлечь моё внимание к своей особе и ещё раз покрасоваться передо мной, поиздеваться надо мной, ещё раз вывести меня из себя и доставить ещё пять минут неприятностей. Мстительнее твари, наверное, не существует на этой проклятой планете, больше приспособленной для жизни самолюбивых и зловредных котов, чем для существования интеллигентных людей.
   Леонид высунул из-под одеяла нос и половину рта. Оглянувшись на дверь, захлопнувшуюся за медсестрой, он таинственно, заговор- щески прошептал:
   - Это тот рыжий кот, которого я видел на вашем месте, уважае-мый Василий Ильич! Только этот значительно ниже ростом и меньше комплекцией! Но зачем он без стука и приглашения лезет в мою больную безнадёжной тоской душ? Лежал бы себе спокойно под верблюжьим одеялом и давно смотрел бы счастливые для себя
   сны с водкой без ограничений и последствий и жирной селёдкой.
   Если не обратить на его шёпот внимания, не ответить ему резко и безапелляционно, он и дальше будет бесцеремонно лезть в мою душу и топтаться по ней грязными ногами.
   - Тем большим котом, алкаш ты беспросветный, был я. А этот рыжий кот - самый, что ни на есть, натуральный, только с пришитой головой! - ляпнул я, даже не подумав о последствиях.
   Леонид как-то отчаянно и безнадёжно икнул, укутался с головой в верблюжье одеяло и затих. На этот раз до самого утра. И в это же время растворился в ночной мгле наглец Маркиз.
  
   23.
  
   Вчерашний визит Люси мне не понравился. Всегда тактичная и сдержанная, даже несколько меланхоличная, вчера вечером, когда принесла мне передачу, она вела себя, как рыночная торговка, у которой бич спёр шматок сала.
   Что Люся чем-то или кем-то накручена, я понял, как только она вошла в нашу палату в накинутом на плечи каком-то грязно-сером халате, принявшим такой цвет после многочисленных стирок с хлорированием. Она даже не поприветствовала меня и соседа по палате Леонида, будто мы, я и Леонид, целый день провели рядом с ней и изрядно надоели, потому что посмотрела сначала на меня, потом на него с брезгливостью, будто мы с ног до головы были перепачканы вонючим бараньим навозом. Крылья её аккуратного маленького носа напряжённо трепетали, гнев распирал её молодую грудь, отчего зелёная нейлоновая кофточка грозилась лопнуть, будто перезревший арбуз.
   Интуитивно я догадывался, что могло быть причиной её раздра-жения. Ну, конечно же! Я почти по-хамски вёл себя во время теле-фонного разговора с её Алёхиным. Её, её! Пусть она с экспрессией африканского барабанщика колотит себя в грудь, доказывая, что это не так, что из-за больной своей головы я напридумывал чёрт те что, я всё равно уверен, почти абсолютно уверен - её, её Алёхин, чью розовую лысину она любит шутя и нежно целовать.
   Ей своим неподготовленным и неправедным наступлением не удастся загнать меня в угол, заставить уйти в глухую оборону, из которой я буду молить о прощении за свои идиотские подозрения и хамство. Ни за что я не брошусь в бегство и не буду умолять прос- тить, потому что никто, в том числе и я, не будет хамить человеку, находящемуся вне подозрений. Например, мне.
   Поэтому я тоже с брезгливостью посмотрел на Люсю, на её маленький аккуратный носик, будто на нём выросла бородавка с вызывающе рыжими волосками. Люся была слишком возбуждена, чтобы по достоинству оценить мой взгляд, она была слишком погружена в свою обиду, она зацепилась за своё страдание, как муха за липучку, и не могла оторваться от него.
   Она безупречно прошла мимо моего нарочито брезгливого взгля-да и громко стукнула сумкой о прикроватную тумбочку. Бесцере-монно села на кровать в моих ногах, села так, будто это было её за-конное, её приватизированное место, села так, что тонко и жалобно застонала панцирная сетка.
   Люся села на кровать в моих ногах и бросила в Леонида быстрый и насыщенный богатой семантикой взгляд. Тот смутился, заволно- вался, и суетливо заёрзали по одеялу его неопрятные пальцы. Первым о том, что он лишний в этой палате на некоторое время, то есть на время, которое будет находиться здесь Люся, догадался сухощавый зад Леонида. Зад начал медленно, как в кадрах, снятых рапидом, приподниматься, а, пока он поднимался, так медленно ползли вверх руки - в положении "по швам", будто явился перед проштрафившимся лейтенантом суровый генерал.
   Только минута ушла на то, чтобы убраться из палаты Леониду, а мне казалось, что прошло не менее часа - так не терпелось схлест-нуться с Люсей. Я уверен был, что легко одержу победу, потому что моя обида была важнее и значительнее её обиды - мелкой и неправедной. Моя обида была исполнена драматического трагизма уровня "Короля Лир", в то время как обида Люси едва дотягивает до трагедии неприхотливого и сентиментального любовного романа какой-нибудь мадам-писательницы.
   Это потому, что я по-прежнему и беззаветно любил её, несмотря на встречу с Маргаритой, которая всё-таки отвоевала уголок в моём сердце, в то время как любовь Люси ко мне могла быть подвергну-та сомнению из-за присутствия в нашей жизни такого циничного и жалкого ничтожества, как Алёхин. И пусть она не втирает мне очки, что презирает его, Алёхина, не меньше моего, - я не поверю ей, потому что интуитивно чувствую, что это далеко не так, что от ненависти до любви один шаг- это каждый дурак знает.
   Пока Люся вместе с наполнением лёгких воздухом набиралась правильных слов, чтобы обида её прозвучала убедительнее, я бросил нечаянный взгляд за её спину, на место между её спиной и больничной стеной, которое беззастенчивым образом уже занял вездесущий проныра Маркиз. Он сидел, оперевшись локтем о тра- гически согнутую спину Люси, чего она совсем не чувствовала, будто это не кот Маркиз прикоснулся к ней, а сам Алёхин. Маркиз не просто сидел, облокотившись на спину жены, он ехидно усме-хался и строил мне рожки, подливая масла в огонь.
   - Брысь! - крикнул я, и Люся испуганно вздрогнула.
   Этим нелепым возгласом я сбил её с толку, перевернул, переме-шал фразы, уже выстроившиеся в её милой головке, она с недоу-мением посмотрела на меня и безнадёжно захлопала длинными ресницами.
   - Это ты мне? - Люся почти захлебнулась этим вопросом и подпи-равшими изнутри слезами.
   - Нет, не тебе, - я поспешил успокоить жену, потому что почему-то стало жаль её, посвятившую мне лучшие свои годы, ни за что и ни про что страдавшую со мной из-за меня. - Это я своей обиде на тебя.
   - У тебя? Обида? На меня? Почему? За что? Разве для этого есть какие-то основания? - застрочила она вопросами, будто Анка-пулемётчица по колчаковцам.
   - Основания есть, но не будем об этом. Давай поговорим о чём-нибудь более приятном, чем наши обиды, давай вспомним прият-ные минуты, которые всё-таки были у нас.
   - Не пытайся увильнуть от моего праведного разноса, Василий! - Жена, наконец-то уселась на своего конька и поудобнее устроилась в жёстком седле. - Что с тобой происходит, Василий? Откуда у тебя, Василий, вдруг неинтеллигентное хамство?
   - А что?! - И я уселся на своего ревнивого жеребца, вонзив в его бока острые шпоры. - А что, я должен стелиться перед твоим Алёхиным травой-муравой?! Он, как премерзкий паук, плетёт вокруг тебя сети, а я должен сюсюкать ему, как грудному ребёнку?! Я и сейчас чувствую его неровное дыхание на тебя!
   Люся от негодования широко открыла рот, но возмущённые её слова были слишком огромными и застряли в её горле. И я опять пожалел её, хотя было поздно. Она заплакала и выпустила другие слова.
   - В последнее время ты достал меня, Василий, своей неаргумен-тированной ревностью! - Она вдруг резко вскочила с кровати. - А ещё драной своей кошкой, которую ты притащил в хату. Она все углы загадила! В доме вонь, как в привокзальном сортире!
   Я сразу же сделался спокойным, потому что испугался за трёх-цветную кошечку.
   - Я не вернусь домой, если там не будет бедной Маркизы!
   Голос мой был очень спокойным, поэтому твёрдым, как гранит. Такого голоса ещё не знала Люся и поэтому в первую секунду растерялась.
   - Хорошо. Я потерплю до твоей выписки. А потом разберусь и с твоей кошкой, и с моим, так сказать, Алёхиным!
   Люся вдруг расплакалась и выскочила из палаты, унося с собой обиду на меня и запах дешёвых духов. Громко хлопнула дверь палаты, но я на это не обратил внимания, потому что переваривал прощальную её фразу. Она так и сказала - "моим Алёхиным". Чтобы это значило? Что это? Горькая ирония? Или, наконец-то, признание?
   Об этом я думал и сейчас, в пятом часу утра, заткнув пальцами уши, чтобы не слышать героического храпа Леонида. Нет, нехоро-шим получился вчерашний визит Люси. А может, в этом виноват я сам?
   Люся - дочь своей матери, но она совсем не такая, как незабывае-мая Анастасия Петровна. Люся не может самозабвенно отдаваться страсти и быть способной на жертвенность. У Люси всё в меру - и любовь, и терпение, и верность. Окажись она на месте Анастасии Петровны, никогда не пожертвовала бы своим счастьем ради счастья матери.
   Анастасия Петровна любила меня, как не любила ни одна из женщин, которых любил я. Наверное, никто и никогда не будет любить меня так самоотверженно. И свою любовь она, не раздумы-вая, бросила на жертвенный костёр ради счастья дочери. А я? Почему я был так слеп и эгоистичен по отношению к той, кто спас мне жизнь, кто отдал мне всё, что имел сам?!
   Как страдала эта мудрая женщина, любя меня, живя рядом со мной и не имея права даже одним взглядом обозначить своё отношение ко мне! Что творилось в её душе, когда она невольно слышала за стеной звуки наших с Люсей любовных игр?! Иногда по утрам я замечал тёмные круги под её глазами, покрасневшие от слёз веки, но натыкался на неизменную улыбку и успокаивался, списывал всё на усталость тёщи. Лишь однажды за четыре года она сорвалась. Лишь однажды...
   Когда это случилось? Почти два года назад осенью. В нашей школе было застолье по поводу Дня учителя. Я основательно выпил. Не до положения риз, конечно, но до того чудесного состояния, когда ты весел, раскрепощён и остроумен. Был погожий октябрьский вечер, мягкие сумерки ещё только примерялись к посадке на притихший городок. Под ногами уютно шуршала опавшая с тополей и клёнов листва.
   Мне легко дышалось, а голову и душу не отягощали невесёлые мысли о бренной жизни. Я шёл молча, посасывая мундштук едкой "беломорины", а рядом семенила Анастасия Петровна - раскрас- невшаяся от выпитого вина, а карие глаза её сияли, как звёздочки.
   Мы возвращались домой и были уверены, что нас ожидает вернувшаяся из Брянска со слёта народных театров Люся. Мы шли рядом, изредка соприкасаясь рукавами, но я, выпив и сытно отку-шав, ощущал себя покойно-умиротворённым и "не краснел удуш- ливой волной". Я любил свою тёщу всем сердцем, но как маму. Я, кажется, давно забыл о нашем коротком и бурном романе после моего неудавшегося суицида. Люся была молода и интересна, ещё боготворила меня и не устала любить.
   Я шёл рядом с Анастасией Петровной и предвкушал встречу с Люсей: как мы уединимся с нею в нашей уютной спаленке, как замкнутся на моей шее её трепетные руки...
   Странно. Калитка в наш двор была заперта. Этого не должно было быть, если Люся дома. Я поднял у лавочки ветку, чтобы открыть хитроумный запор на калитке, и спиной услышал голос Соньки Свеколкиной:
   - Настя! Звонила из Брянска Люся. Их театр вышел во второй тур, поэтому она приедет завтра вечером!
   - Вот так дела!.. - без всякого сожаления удивилась Анастасия Петровна. - О таком варианте Люся ничего не говорила.
   -Я продала тебе за сколько купила! - вздёрнув округлыми плечами, сказала соседка.
   По какой-то неизвестной мне причине она и Анастасия Петров-на недолюбливали друг друга. И кто его знает: не приложила ли свои чёрные чары зарайская ведьма к преждевременной смерти моей тёщи?
   - Уф!.. - Опустившись на табуретку на кухне, вздохнула Анаста-сия Петровна и, взяв со стола салфетку, обмахнула разгорячённое лицо. - Кажется, я сегодня выпила лишнего!
   Вытолкнув из пачки очередную папиросу, я с интересом смот- рел на тёщу. И в свои сорок три она была хороша и аппетитна, как женщина. Глубокий взгляд, таивший в себе нерастраченные страсти. Милые, располагающие к себе ямочки на щёчках, при-пухлые, не поблекшие губы. Слегка полновата, но её полнота была упругой, женственной - такими бывают хохлушки в сред- нем женском возрасте.
   Люся осталась в Брянске до завтрашнего вечера, а рядом сидела притягательная женщина, с которой два года назад я познал мину- ты страстной любви. От выпитой водки у меня легко кружилась
   голова, и я в волнении облизнул пересохшие вдруг губы.
   - А я, признаться, надеялся, что дома мы продолжим празднова-ние. Как-никак, а это мой день! - с некоторым сожалением, но и с надеждой сказал я. - Увы... Люся не приехала.
   - А что Люся? У неё дела, у неё успех, как у народной артистки! - Анастасия Петровна как-то лукаво посмотрела на меня. И продолжала почти шёпотом, заговорщески. - И, правда! Давай-ка, Вася, кутанём сегодня! У меня есть в запасе бутылочка хорошей настойки. Лесная малина на перваке. Кутнём! Сколько той жизни осталось!
   - Я поддерживаю эту замечательную инициативу!
   -В таком случае, сыпани курам зерна, а я пока стол накрою!
   По тем временам стол получился почти шикарным. Будто по мановению волшебной палочки нашлась у тёщи колбаса и буже- нина, на сковородке скворчало сало, залитое омлетом. Я был сыт, но всё равно сглотнул слюну.
   После двух рюмок крепкой настойки, облегчающе вздохнув, Анастасия Петровна откинулась спиной на стену.
   - Крепка, зараза! Теперь для полного счастья закурить бы хоро-шую сигарету!
   - У меня, к сожалению, только "Беломор"... - растерянно и удив-лённо сказал я. То, что тёща курит, было для меня откровением. - Вы курите?
   Она поморщилась. Видимо, как и я, находилась не в настоящем времени, и ей не понравилось моё "вы". Но уже через секунду полоснула по моему сердцу милой, откровенной улыбкой.
   - Балуюсь, когда пропущу стопочку. Не дай Бог, узнает Люся - сгорю от стыда! - Анастасия Петровна хитро улыбнулась, наклони-лась и запустила руку под тумбовый стол. - Тут у меня припрятано полпачки "Бонда". Брось свою гадкую папиросу! Сегодня твой день, и мы будем курить приличные американские сигареты!
   Как же она по-женски мило курила, тонко выпуская струйку дыма сквозь полные губы!
   Я до сих пор не могу понять, как легко я подхватил на руки Анастасию Петровну - далеко не пушинку.
   - Нет, нет, Вася! Нельзя так! Нехорошо так! - уговаривала она меня, крепко обхватив мою шею.
   Такой сумасшедшей и неистовой любви в своей жизни я не испы-тывал.
  
   24.
  
   Полноликая луна беззастенчиво заглядывала в окно больничной палаты. Серебристый лунный свет скользил по белым стенам, будто я находился не в земной реальности, а в фантасмагорической виртуальности. Тишина неназойливо шелестела майской листвой за окном. Где-то негромко тикали часы, хотя откуда быть ходикам в больничной палате? Может быть, это невидимые часы мироздания, которые отсчитывают часы моей жизни?
   Ветка тополя тускло отсвечивалась в окне, плавно покачивая бесшабашную луну, и манила к себе. Я сладко потянулся, зевнул и сбросил с себя одеяло.
   Среди ночи я чувствовал себя комфортно, будто заночевал не в больничной палате, а где-нибудь в райских кущах. Или я нынешней ночью умер, а потерявший бдительность апостол Пётр пропустил меня, обросшего грехами, как дикарь шерстью?
   Негромко мурлыкнув под нос, я из положения на спине перевер-нулся на все четыре лапы. Ночной воздух настойчиво пах луной и аппетитно - мышами. Так аппетитно, что требовательно заныл мой
   Желудок и голодно-сладко засосало под ложечкой. А тополиная ветка, как в люльке качающая полноликую луну, манила к себе, манила...
   Я мягко и осторожно оттолкнулся от кровати и вспрыгнул на стол. При приземлении стукнул хвостом о столешницу. Всё-таки я был котом с малым стажем и не владел в совершенстве кошачьими навыками. Я даже мяукал неестественно - с хрипотцой заядлого курильщика.
   Упруго выгнув спину, я прицелился к форточке. Я не имел права промахнуться и наделать шума - иначе мой сосед по палате Леонид окончательно тронется умом, и его не спасёт никакая психитера-пия. Я уже спружинил задними лапами от стола, как вдруг встре-тился мимолётным взглядом с ошарашенным взглядом Леонида.
   Больной сосед не спал и смотрел на меня так, будто лицезрел не обыкновенного, рыжего домашнего кота, а, по меньшей мере, рысь. Я испугался, что он умрёт от разрыва сердца, и прыгнул в форточ- ку. Ветка тополя, даже не скрипнув, приняла моё лёгкое тело.
   Ночь была тёплой, словно июльской, и лёгкий ветерок лениво прогуливался по кронам деревьев, негромко гремел оторвавшимся водосливом. Проворно спустившись со старого тополя, я, озираясь по сторонам, побежал в сторону пищеблока - именно оттуда отчёт-ливо пахло мышами, а я был голоден, как бездомный пёс.
   Под мягкими подушечками лап пружинила молодая трава и приятно щекотала. Я не мог отказаться от удовольствия остано-виться и покачаться в этой шелковистой траве, каждой клеточкой чувствуя вожделённую негу и досаждая настырным блохам. Мне было хорошо в эту ночь, потому что всегда тревожная планета пах-ла жизнью и не таила в себе опасностей.
   У больничного пищеблока остро и кисло пахло испортившимся борщом, и этот мерзкий запах отбивал все другие приятные. Бестолковые люди умели какой-нибудь гадостью испортить тысячи прелестей. Замаскировавшись в укромном местечке за стволом каштана, я, не надеясь на испорченное запахом борща обоняние, стал пристально вглядываться в темноту. Даже былинка травы не могла шевельнуться незаметно для меня.
   Лёжа на больничной койке и наблюдая за причудливым и хаотич-ным мельтешением рассветных лучей на противоположной стене палаты, я вспомнил, что этой ночью поймал упитанную мышь.
   Как аппетитно хрустели её косточки на моих зубах! И вдруг я почувствовал какой-то неведомый и противный вкус во рту, недовольно заурчал желудок, и я с трудом подавил позывы блевоты, лапой... нет, уже человеческой рукой зажав рот.
   - Извините, Василий Ильич, за то, что случилось ночью! - раздал-ся дрожащий баритон с соседней койки. - Всё-таки допился, мать твою так-разъэтак! Что теперь будет? В психушку упекут?
   - Не упекут, если будешь держать себя в руках, - убедительно ответил я. - Бросишь пить, и глюки оставят тебя в покое. Я в этом уверен!
   - Брошу! Век воли не видать, брошу! - с возбуждением громким шёпотом уверил меня Леонид, будто от меня зависело его будущее. - Я не могу окончить свои дни среди психов!
   Мне было жаль соседа. Ведь, по сути, это из-за меня его посетили глюки. А может быть, кошачьими галлюцинациями он заразился от меня? Кто устроился нам коллективный гипноз? Рыжий плут Маркиз? Абсурд! Просто медленно и уверенно у меня начинает ехать крыша, и следом за собой я тяну ни в чём не повинного алкаша, совсем недавно бывшего интеллигентным человеком. Ещё не хватало, чтобы ночами он превращался в кота, как это делали Пётр, Василий, Хайям!
   - Я тебе советую, Лёня: как увидишь кота, сразу закрывай глаза. И шепчи: свят, свят - чур не меня!
   Я имел устойчивое атеистическое воспитание и не мог подсказать Леониду путной молитвы для оберёга от глюков.
   Через полчаса в дверь палаты осторожно постучали, будто поца-рапалась вернувшаяся с прогулки кошка. Вошла медсестра Оксана звать нас на утренние уколы. Но сосед по палате плотно зажмурил глаза и громко сказал:
   - Свят, свят - чур не меня!
   Это было не смешно, но я просто зашёлся в хохоте - до резкой боли в швах.
   - Василий Ильич! - Оксана назидательно положила пухлую ручку на мою грудь и легонько, с укором придавила её. - Во-первых, грешно смеяться над больным человеком! А во-вторых, у вас могут разойтись швы!
   - Мы, несчастные людишки, грешим ежечасно и даже ежеминут-но! - сквозь смех ответил я. - Одним грехом меньше, другим - больше, сути дела это не меняет. Мне тоже полагается укол, Чистя-кова?
   - Нет, Василий Ильич. Вам необходимы покой и приличное пове-дение!
   - А жаль... Мне успокоительный укольчик сейчас не помешал бы. - И тут же поспешил успокоить Оксану, положив свою руку на её запястье. - Я очень плохо спал сегодня!
   Бывшая ученица ничего не ответила мне, а повернулась к укутав-шемуся с головой Леониду.
   - Больной Сазонов! Ступайте на укол!
   На её слова верблюжье одеяло дёрнулось, взбугрилось круглым горбом. Из-под него приглушённо с издевательским подхохатыва- нием донеслось:
   - Мяу! Мяу!
   Недоумённо пожав покатыми плечами, Оксана направилась к выходу, бросив на прощание:
   - Взрослые люди, почти что дедушки, а шутите, как малолетние дурачки!
   Захлопнулась дверь, и из-под верблюжьего одеяла высунулось разгорячённое лицо больного Сазонова. Слава Богу! Я боялся, что высунется кошачья морда. На лице Леонида яркой краской было написано недоумение.
   - К чему я сказал "мяу"? - спросил он, озираясь по сторонам.
   - Не знаю. Может быть, поздоровался таким образом... - мрачно пошутил я.
   После этих слов Леонид надолго замолчал. Обиделся, наверное. А когда он, наконец-то, решил отправиться в процедурный кабинет, следом за ним вышел и я - покурить и подышать свежим воздухом.
   В длинном переходном холле между старым и новым зданиями больницы было солнечно - большие окна щедро принимали лучи утреннего светила. Солнечные зайчики весело перескакивали с фикусов на лимоны, с лимонов на пальмочки, растущие в больших кадках. Мне бы постоять, полюбоваться причудливой игрой сол-нечных бликов, набраться настроения, но оно после ночных потря-сений завязло в тоскливой трясине. Мир казался безнадёжно испор-ченным и непригодным для жизни. Выкурить сигарету на крыльце, вернуться в палату, лечь на кровать, сложить руки и... Это было бы не самым худшим исходом. Мои мозги устали переваривать всё невероятное, что происходило в эти дни со мной. Или не происхо-дило?
   Я совсем запутался и поспешил выйти на улицу. Во дворе боль- ницы остро пахло цветущим жасмином, и я набрал полные лёгкие душистого воздуха. Но через четверть минуты добровольно разба- вил его вонючим дымом сигареты. И погасил маленькую искорку надежда, вспыхнувшую, было, в моей душе.
   Я возвращался понурым, тяжело больным, и одна моя нога запле- талась за другую. Со стороны посмотреть - идёт больной неизле- чимой болезнью, и жить ему осталось от силы три дня. Господи, зеленоглазый мой! Отпусти мне грехи и дай покойно умереть! Если ты хотел наказать меня, то зачем выбрал самое жестокое наказание - помутнение рассудка? Так думал я, плетясь по больничному коридору, хотя и на секунду не верил в существование Всевышне-го. Или уже начинал верить?
   - Господи, я не достоин быть рабом твоим и даже приблизиться к лику твоему. Ты не простишь моего неверия и прегрешений, но хотя бы оставь надежду и возможность молиться тебе о прощении! - услышал я хрипловатый и приглушённый голос из-под лестнич-ного пролёта.
   Мне показалось, что эти слова в исступлении, скороговоркой произнёс я, невероятным образом раздвоившийся. Да, да! Один Василий Ильич Бесприбрежников в пессимистическом настроении бредёт по больничному коридору, а другой неистово разговаривает с тем, в кого он не верил.
   От суеверного страха затрепетали все мои члены, и похолодев- шее, окаменевшее сердце ухнуло к пяткам. Меня почти парализова-ло, но я, хоть и с трудом, смог сделать один шаг, чтобы заглянуть под лестничный пролёт, откуда выплывала в угрюмую реальность неистовая молитва. И не обнаружил там своего двойника.
   Под лестничным пролётом, опустившись на колени на старую телогрейку, находился небольшого роста, широкий в плечах мужик в небрежной, застиранной фланелевой рубашке в клеточку. Голова его, напрочь лишённая растительности, была огромной и круглой, будто под лестничную площадку, остыв, закатился солнечный шар.
   То, что я увидел под лестничным пролётом, было подобием чело-веческого жилища: в самом углу лежала примятая подушка в наво-лочке грязно серого цвета, на пол была постелена ещё одна тело-
   Обветшалее и грязнее той, что находилась под коленями мужика.
   У стены стояли алюминиевая миска и кружка. Из кружки торчала ручка алюминиевой ложки. Ещё к стене был аккуратно приставлен альбом для рисования довольно большого формата, и возле альбома лежали несколько графитных карандашей и ластик.
   Странную картину обнаружил я под лестничным пролётом зарай-ской районной больницы. Неужели этот солнечноголовый мужик, без сомнения, являвшийся бичом, постоянно обитал здесь?
   На стене, противоположной лестнице, на прикнопоченном ватма-не карандашом был нарисован лик Иисуса Христа, с укором взира-ющего на сумеречный и грешный мир людей. К нему и обращал свои странные, бесхитростные молитвы мужичок. Таких не найти ни в одном требнике.
   - Я был глуп и наивен, когда пытался уподобиться тем, кто не почитал тебя! Я вкушал удовольствия, грешил мыслями и совокуп- лялся с нищими духом, я лгал и обманывал и смеялся над светлым именем твоим! И вот я который день перед тобой на коленях и плачу в безнадежных молитвах. Прости, прости меня, Господи!
   Для полного душевного дискомфорта мне не хватало ещё одного сумасшедшего, и я, превозмогая своё любопытство, повернулся, чтобы уйти. И уже сделал первый шаг, как меня остановил уверен-ный вдруг голос:
   - Ты великодушен и блажен, ищущий и не находящий Его! Ты предупредителен душой и не захотел помешать любопытством истинной молитве заблудшего в мироздании. Обернись ко мне, добрый незнакомец, я хочу взглянуть в твои глаза, которые расска-жут мне о тебе более, чем умные и пламенные речи твои!
   Холодные мурашки побежали по моей спине, будто говорил мне всё это посланник того, в кого до сего дня я не верил и кого цинич-но отвергал. Смущённый духом, я испугался и намеревался со всех ног бежать прочь от лестничного пролёта, но, вместо этого, как кролик, находящийся под гипнозом анаконды, медленно развернул- ся на сто восемьдесят градусов к тому, кто окликнул меня, и откры-то взглянул в его почти бесцветные глаза, полностью отсутствую-щие в реальной действительности.
   - Ты добрый человек, которого истязают страдания души. Ты не можешь выпутаться из паучьих сетей этих страданий, и они, как голодные пауки, высосут из тебя все соки - все соки из твоей плоти и души. Если ты вовремя не обратишься к Нему!
   Когда все это говорил мне мужичок из-под лестничной площад-ки, он совсем не смотрел на меня, а бубнил без интонации, будто заученный текст. И вообще вполне возможно, что он и не говорил ничего, а эти странные слова непроизвольно выстроились в моей черепной коробке. Конечно, это, скорее всего, было так, потому что узкие, бесцветные губы мужичка совсем не шевелились, а голос его прорывался в реальность из ниоткуда. Я с подозрением взглянул на круглоголового, будто лицезрел очередную галлюцинацию.
   - Ты учитель-филолог Бесприбрежников, который поступил в хирургическое отделение пять дней назад. А меня зовут Мишей! - Он поднялся с колен и подал мне широкую и грязную ладонь. - Приходи сюда, когда день начнёт клониться к закату, и я перенесу твой страдающий лик на лист ватмана. Да, я - опущенный на самое дно жизни человек. Но ещё и великий художник, который пишет портреты добрых людей. И никогда... Слышишь, никогда тех, кто жесток сердцем и нищ духом!
   Бич или художник Миша опять опустился на колени, а я поспе- шил ретироваться. Чур, чур! Храни меня, Господь, от общения с такими экстравагантными личностями! Я и так в одном шаге от помешательства.
  
   25.
  
   Весь день больной Сазонов сторонился меня и не произнёс ни слова, будто я был воплощением вселенского зла.
   "А и ладно! - думал я, нежась на больничной койке с провисшей панцирной сеткой, как кот на солнышке. - Не больно мы желали вашего примитивного общества!"
   На утреннем осмотре хирург пожурил меня за вчерашнюю отлуч-ку, но остался доволен тем, как у меня затягиваются швы.
   - Понимаете, Василий Ильич... - сказал он и слегка замялся. - Завтра я могу отпустить вас домой с условием, что вы будете промывать швы марганцовкой и смазывать "Левомеколем". А через недельку, если всё будет хорошо, мы и швы снимем!
   Его слова были бальзамом для моей затосковавшей в больничной среде души. На самом деле, чего торчать здесь, если у меня, пусть и гнойный, но всё-таки пустяшный аппендицит. Лучше посидеть с удочкой на берегу Ипути, чем изнывать от скуки в палате номер два.
   Хирург покинул палату, уводя с собой на перевязку отрешенного от реальности Леонида, а я с воодушевлением представил, как накопаю на огороде дождевых червей, схвачу свои бамбуковые удочки и побегу к железнодорожному мосту, к раскидистой иве, где у тихой заводи было моё заветное местечко. Вряд ли натаскаю много окуньков, плотвичек и подлещиков, но на сковородку хватит.
   Минимум без десятка рыбёшек с заводи за железнодорожным мостом я не приходил.
   Я представил себе, как вздрогнул, дёрнулся несколько раз крас- ный поплавок на голубой глади воды, как уверенно повело его в сторону, как я схватил бамбуковое удилище и уверенно, мастерски подсёк солидного, на полкилограмма, окуня, - и сладко защемило под сердцем. Рыбалка была моей слабостью и занятием не менее приятным, чем любовь с Люсей. Если учесть, что вторым ближай- шую неделю мне заниматься противопоказано, то я всё свободное время могу посвятить рыбалке. И Люся не будет в претензии, потому что я официально буду считаться больным человеком, которому отдых на свежем воздухе жизненно необходим.
   Эх, как я люблю окуней, зажаренных в сметане!
   - И я не прочь опробовать это изысканное блюдо! - оборвал мои приятные размышления знакомый голос с соседней кровати.
   Как же так! Неужели я не заметил, как вернулся с перевязки боль- ной Сазонов? Но голос-то был не Леонида, а какого-то другого, знакомого мне человека. Человека?
   Я с тоской перевернулся на левый бок и бросил негодующий взгляд на соседнюю койку.
   - А-а... Это ты, Маркиз! Всё-таки никак не хочешь оставить меня в покое и решил отравить мою жизнь окончательно!
   Рыжий пройдоха вальяжно разлёгся на подушке больного Сазо- нова, закинув одну заднюю лапу на другую. Для полной абсурдно- сти картины не хватало только курительной трубки, торчащей из его рта. Если Господь хотел мне досадить, он с успехом сделал это, подвергнув преследованиям этого гадкого домашнего животного.
   - Да, я домашнее животное, но отнюдь не гадкое, как ты изволил некрасиво подумать обо мне. Вы, люди, и мы, животные, живём в жестоком мире, где идёт настоящая и жёсткая борьба за выживание. Поэтому из-за того, что я спёр из чугунка курицу-доходягу, я не стал гадким, ибо это не моя вина, а так заложено справедливой природой. Домашний кот никогда бы не стал вегета-
   рианцем, как бы ты этого ни хотел!
   От такой демагогической белиберды я передёрнулся всем телом. Что за алалу с маслом несёт этот плут, когда как в настоящее время он должен лежать с отрубленной головой под кустом сирени?! Было бы жестоко после операции ещё и угодить в психиатрическую больницу. Нельзя же допустить мысль, что происходящее со мной имеет место в реальной действительности, а не в моём больном сознании.
   - Зря ты, Бесприбрежников, подозреваешь в себе психическую неполноценность! - Маркиз замер, прислушиваясь к шагам по коридору, но они прошли мимо палаты номер два. И он снова откинулся на подушку. - Ты вполне здоровый умом человек. Но у тебя пробуждается совесть и понимание мудрых и необратимых законов природы. А это всегда болезненно для извращённых потре- бительством человеческих умов и душ!
   Господи! Хотя бы вернулся с перевязки больной Сазонов, и ис- чезло бы это докучливое наваждение с котом Маркизом!
   - К твоему сожалению, уважаемый Василий Ильич, я - не совсем наваждение, а точнее я - абсолютно не наваждение или какая-нибудь абстрактная галлюцинация или, того хуже, - примитивный призрак. А раз это так, то я не могу исчезнуть по велению твоего вечно сомневающегося и комплексующего сознания. Тебе не жаль больного Сазонова? Представь себе картину: алкашик Лёня, страда-ющий первыми признаками белой горячки, входит в свою палату и видит на своей подушке импозантного красавца в образе кота, мир-но беседующего с тобой. Что происходит с несчастным Сазоно-вым? У него окончательно съезжает крыша, он попадает в психиат- рическую больницу, где в сомнительном, прямо скажем, нехоро-шем обществе психов окончит свои дни. Разве ты, гуманист по воспитанию, желаешь этого? - разглагольствовал словоохотливый Маркиз.
   Ему бы на кафедру на факультете философии, а он прозябает в зарайской глуши, да ещё в образе домашнего кота. Если поверит в реинкранацию, то в прошлой своей жизни Маркиз, несомненно, был профессором философии.
   - Нет, я не могу этого допустить, - устало ответил я. И от тоски закусил угол подушки.
   - Замечательно! Иного ответа я от тебя не ожидал. - Маркиз с кровати вспрыгнул на стол и внимательно, с сожалением посмотрел на меня. - Так что давай оставим в покое бедного Сазонова, кото- рый не имеет даже косвенного отношения к моей отрубленной голове.
   - Ты не отвяжешься от меня до тех пор, пока моя голова не слетит с плеч? - с отчаянием, готовый разрыдаться от обиды, спросил я.
   - Ну-у... Это ты зря! Во-первых, мы, коты, в отличие от людей, не такие безнадёжно мстительные. Мы слишком любим жизнь, чтобы посвящать её примитивному мщению. Во-вторых, твоя голова абсо-лютно никого не интересует, особенно в отсечённом виде, хотя в ней размещено довольно-таки неглупое серое вещество. Проблема в другом. Но об этом как-нибудь в другой раз, потому как несча- стный Лёня Сазонов, которому мы обоюдно решили не наносить психического ущерба, находится в пяти шагах от двери во вторую палату.
   И рыжий плут Маркиз с необыкновенной лёгкостью сиганул в открытую форточку. Нов полёте вдруг отсоединилась от туловища его голова и, ударившись о подоконник, покатилась, подпрыгивая, по полу, прямо под ноги появившемуся в дверях Сазонову. Я в ужасе натянул одеяло до подбородка. Но Леонид спокойно подхва-
   тил голову, поднёс её к носу, понюхал и вдруг вонзил в неё свои жёлтые зубы. С изумлением я разглядел, что раскусил он большой апельсин.
   Вот такое происшествие случилось в палате номер два после утреннего обхода. И сразу же, как только лёг в кровать Сазонов, я мертвецки уснул и спал без сновидений, пока меня не разбудили на обед.
   Я не собирался идти к лестничному пролёту, ведущему в детское отделение, когда солнце начнёт краснеть от стыда перед невинной наготой Земли. У меня даже в мыслях не было усугублять своё психическое расстройство более тесным знакомством с ещё одним душевнобольным. Иногда мне казалось, что весь мир собрался превратиться в психиатрическую больницу, а страшнее апокалип-сиса придумать трудно.
   А разве это плохо? Тихое помешательство властелинов природы, добровольный их уход из реальной действительности - разве это не было спасением для погибающей от их бурной творческой деятель- ности планеты?
   Но я, как кролик перед пастью удава, упирался, и душа моя вере- щала от ужаса. Я умолял солнце не заходить за сосновый бор за
   городом, я умолял его не заходить до тех пор, пока навеки не сомк-ну свои веки. Почему я так боялся встречи с больничным бичом? На вид он безопаснее букашки и, если не прислушиваться к заум-ной белиберде, которую он несёт, не будет большой беды в том, что я буду позировать ему.
   Этой мыслью я не убедил свою интуицию, но, во всяком случае, успокоил свою душу. Во всяком случае, палата номер два хирурги-ческого отделения не казалась мне райским уголком, из которого меня хотят вытащить вопреки моей воле. Во всяком случае, я уговорил свои уцепившиеся мёртвой хваткой в края больничной койки руки разжаться, а свою голову - оторваться от подушки.
   Как одряхлевший от болезней немощный старик, я, кряхтя, слез с кровати и слепыми ногами нащупал тапочки. Больной Сазонов с недоумением и сожалением посмотрел на меня, будто я доброволь-но шёл на эшафот. От его взгляда моя тонкая шея почувствовала жгучий ворс верёвки. Будто в тот день, когда я стоял под лагой в заброшенном фабричном бараке.
   - Извини, что съел апельсин, который ты уронил! - вдруг сказал молчавший целый день Леонид. - Я сам не понимаю, как это полу-чилось...
   - Ерунда! - Я ответил ему одобряющей улыбкой. - У меня есть ещё один апельсин, и, если хочешь, я поделюсь с тобой. Но меня другое удивляет: как ты можешь есть его вместе с цедрой?
   - С чем, чем? - не понял Сазонов.
   - Ты съел апельсин вместе с кожурой!
   - Неужели?... Я этого как-то не заметил, - с недоумением, какое бывает у несмышлёного детсадовца, ответил Леонид.
   - Ну ладно, Леонид... Апельсин мы с тобой слопаем позже. А сейчас мне надо идти.
   Больной Сазонов равнодушно отвернулся к стене.
   В холле хирургического отделения, окнами выходившего на запад, было пустынно. Даже дежурная медсестра не сидела у столи- ка с лекарствами. Ах, да! Я совсем забыл! В это время по телевизо-ру шла очередная серия аргентинской мыльной оперы. Весь медперсонал, конечно же, находится в кабинете хирурга, где был установлен старенький телевизор марки "Рекорд".
   С лёгкой тоской я посмотрел в высокое и широкое окно и обнару-жил, что светило сидело, свесив ноги, на шиферной крыше боль- ничного пищеблока, Оно будто и не думало катиться к сосновому бору за городом, вняв моим заполошенным мольбам в минуту, ког- да я боялся идти на встречу с бичом Мишей.
   Идти на встречу было рано. Я остановился посреди холла и с минуту топтался в нерешительности на месте, будто старый конь в стойле. Топтался, пока в голову не заскочила невзначай умная мысль: а почему бы мне, если уж позволяет время, не узнать подно-готную бича? И таким образом я буду более подготовленным к этой странной встрече.
   Но у кого я могу спросить о нём с уверенностью, что меня не пошлют подальше с моим любопытством? Ведь это для меня поло-умный Миша почему-то является значимой единицей, а для остальных он, может быть, круглый и абсолютный ноль.
   "Да-а... - Я с иронией усмехнулся. - Ты, Бесприбрежников, сов- сем не того! К встрече с каким-то бичом готовишься с не меньшей тщательностью, чем зарайское начальство к встрече губернатора-демагога!"
   У кого я смогу расспросить о Мише? Конечно же, у медсестры Оксаны. Она была одной из моих любимых учениц. Оксана не сможет отказать своему любимому учителю, даже если его просьба будет выглядеть несколько странной и весьма подозрительной. Но ведь моя просьба рассказать о биче будет выглядеть более прилич-ной, нежели, если бы я попросил Оксану оказать интимную услугу!
   Господи! Уважаемый Василий Ильич! Как вы можете думать так примитивно и пошло, словно являетесь не интеллигентным учите-лем русского языка и литературы, а узколобым и грубым зарайским ловеласом?! Так, наверное, в возмущении возопила бы медсестра Оксана, если бы я попросил её об интимной услуге. Или не возму-щалась бы? Может быть, с готовностью согласилась бы и увлекла в процедурный кабинет уже нынешней ночью. А что? Несмотря на некоторую полноту, есть в ней сексуальный шарм.
   Тьфу, тьфу! Какая пошлость! Какая гадость! Левой рукой, сжатой в кулак, я постучал с осуждением по своей голове, будто хотел загнать свои плотские, вожделённые, обезьяньи мысли в глухой за-куток черепной коробки. Это как же надо не уважать себя, чтобы желать свою ученицу!
   "А что? - подзуживал кто-то неопрятный, волосатый и чёрный, сидящий внутри меня. - Во-первых, она - бывшая ученица. Во-вторых, она - женщина, как и все вокруг. В-третьих, она, как любая
   женщина, занимается любовью. В четвёртых, ты ещё мужчина в соку, и имеешь право желать женщину, даже если она твоя бывшая ученица. В-пятых, есть немало примеров, когда педагоги не только желают своих бывших учениц, но и женятся на них!"
   Из-за этого неопрятного, волосатого и чёрного я совсем запутался и даже приостановил свои уверенные шаги к кабинету хирурга, где у телевизора "Рекорд" должна сидеть и смотреть очередную серию аргентинской мыльной оперы медсестра Оксана. Я запутался, с какой целью ищу её: попросить об интимной услуге или рассказать о биче Мише?
   Но через минуту я смог собрать вместе разбежавшиеся по всей черепной коробке мысли. Я собрал их вместе и приказал впредь вести себя разумно и логически. Так они и обещали вести себя, когда я постучал в дверь кабинета хирурга.
   Оксана вышла с большой неохотой, с сожалением оглянувшись на дверь. Видимо, в сериале случилось что-нибудь этакое - как пить дать, потерял память главный герой или узнал, что его пассия приходится ему родной сестрой.
   - Ну, что опять случилось в вашей несчастной палате номер два, больной Бесприбрежников? - с долей неприязни спросила она. - Больному Сазонову на почве пьянства померещился розовый крокодил?
   Мне был неприятен такой тон бывшей ученицы. Я, что, так низко пал в её глазах? Иначе почему она назвала меня нейтрально и равнодушно "больным Бесприбрежниковым"?
   - Нет, Оксаночка! - Я старался вести себя предупредительно, чтобы ещё больше не раздосадовать медсестру. - Если больному Сазонову что-нибудь грезится, то во сне, ибо в настоящий момент он спит без задних ног. Я к тебе сугубо по личному вопросу, учитывая то обстоятельство, что являюсь тебе не совсем чужим человеком.
   - Хорошо, Василий Ильич, я вся в вашем распоряжении, но через десять минут.
   - Я понимаю, я очень даже понимаю и подожду тебя здесь, в холле. - Я улыбнулся ей так открыто и доброжелательно, как не улыбался бы родной и горячо любимой дочери.
   У Оксаночки были притягательные серо-зелёные глаза, которые западали в душу, если в них заглянуть заинтересованно, как мужчи- на, а не учитель.
   Медсестра Оксана вышла в холл через пятнадцать минут с мок-рыми глазами - что-то трагическое произошло в аргентинском сериале.
   Наивные русские дурочки! Вы готовы пожалеть кого угодно на этом белом свете и испортить жизнь живущему рядом с вами. Наве-рное и Оксана была из таковых, потому муж не выдержал её обще-ства и двух лет.
   - И какой у вас личный вопрос ко мне, Василий Ильич? - вытерев глаза носовым платком, спросила Оксана.
   " Личный вопрос у меня такой, дорогая аппетитная девочка, что ты неприятно, а может быть, приятно удивишься. Я с огромным удовольствием и желанием завалил бы тебя где-нибудь на диванчи-ке и потискал бы твои сексуальные груди!" - всё это я едва удер-
   жал в своей груди и густо покраснел от того, что так пошло поду-мал о бывшей ученице.
   Оксана с изумлением смотрела на меня, не догадываясь о чувст-вах и желаниях, клокочущих во мне. Я с трудом взял себя в руки и сказал, хоть и с волнительной хрипотцой, но спокойным голосом:
   - Мы могли бы где-нибудь побеседовать минут пять без любопыт-ных ушей?
   - Пожалуй, мы можем поговорить в процедурной комнате. Там сейчас никого нет.
   Медсестра по-армейски развернулась на сто восемьдесят граду-сов, давая понять, чтобы я следовал за ней.
   В процедурной комнате, действительно, никого не было. И была такая заманчивая, застеленная белой простынёю кушетка, которая жалобно скрипнула под пятипудовым, пышущим здоровьем телом Оксаны. Верхняя пуговица на её белоснежном халате была расстёг-нута, и из декольте головокружительно возбуждающе подмигивала тёмная ложбинка между крупных, упругих грудей.
   Мой взгляд был, наверное, слишком откровенным, потому что пухлые пальчики Оксаны поползли к беспечной пуговице на хала-те, но остановились на полпути. Не осуждающе, а лукаво улыбну-ась мне медсестра.
   Она присела на кушетку, и я, потеряв разум, едва не плюхнулся рядом с нею, но Оксана предупредительно остановила меня.
   - Садитесь на стул, Василий Ильич!
   В процедурной комнате был стул - так что я ничего не мог пере-путать. Я на этом стуле уже сидел, когда мне делали укол в вену.
   Жаль, что укол делала другая медсестра - худая и плоская, как вобла и предпенсионного возраста. Если бы укол делала Оксана, я от этого мог получить удовольствие, как начинающий мазохист.
   Я присел на стул - осторожно, будто он мог не выдержать моего бараньего веса и, чтобы отогнать дурные мысли, принял позу делового человека, забросив нога на ногу.
   - Меня интересует один человек. Бич Миша, который живёт под лестничным пролётом. Ты что-нибудь знаешь о нём?
   Медсестру Оксану несколько удивил мой вопрос, но она решила не придавать своему удивлению большого значения.
   - Миша? Очень странный тип. Я не понимаю, почему в наруше-ние всех инструкций его терпит главврач? Говорят, и это похоже на правду, Миша был военным лётчиком. Воевал в Афганистане. Там вроде как его подбили, и он получил контузию. В общем, с головой что-то сделалось. Попал в психушку. Говорят, что жена у него была, дети. Но кто с полоумным жить будет? Ну и нашла жена хахаля, с которым вместе и попёрли Мишу из квартиры. Он к матери в Почеп приехал. А та возьми и умри через год. Дом роди-тельский, оказывается, старшему брату был отписан. Брат и запер Мишу в Мглинскую психушку от греха подальше. Только через два месяца Миша оттуда сбежал. Сел на первый попавшийся автобус и прикатил в Зарайск. Шлялся бичом по кочегаркам и помойкам, пока не прибился к больнице. Рисует хорошо - всем домочадцам главврача портреты нарисовал. Вот тот и сжалился над ним, позво-лил под лестницей ночевать. Выгоняет, только когда комиссия из области приезжает. Вот и всё.
   - Да-а... - глубокомысленно произнёс я. - Пути Господни неиспо-ведимы!
   - Убогий человек, что тут скажешь! - Почему-то вздохнула Оксана. - И жалко его, и противно.
   Медсестра потянулась так глубоко и сладко, что кушетка под ней жалобно скрипнула. Но в эту минуту, задумавшись над необычной Мишиной судьбой, я уже не желал её, не видел в ней желанную женщину. Резко поднялся и стремительно, будто спешил куда-то, покинул процедурный кабинет, забыв поблагодарить Оксану за рассказ.
  
   26.
  
   Я почти бежал по холлу между старым и новым зданиями боль-ницы. Из всех больших окон с западной стороны в холл заглядывал розовощёкий, круглоголовый любопытный бутуз. Было тихо и безлюдно, хотя давно кончился "тихий час", и я боялся этой безлюдности, боялся, что из-за какой-нибудь кадки с цветами вдруг выскочит беззастенчивый и прилипчивый Маркиз. Теперь я его ожидал всегда и везде и вздрагивал при каждом шорохе, хотя рыжий плут возникал бесшумно, будто ниоткуда.
   Что же такое Маркиз, которому я безжалостно отсёк голову? Я не мог даже подумать о том, что несчастное животное воскресло и из мести докучает мне. Если это так, то явление Маркиза - это мои галлюцинации. С чего вдруг им взяться? Неужели мой мозг нездоров, неужели ко всем неприятностям из-за гнойного аппен-дицита, добавится ещё одна? В тридцать пять лет попасть в психи-атрическую больницу - разве может быть что-либо ужаснее? Лучше лишиться руки или ноги, нежели ума. Ибо во всех случаях, кроме последнего, человек остаётся человеком. Лишившись здравого ума, я превращусь в животное. И уже временами превра-щаюсь в него - в рыжего кота Маркиза, в образе которого ночами путешествую по больничному двору.
   Это плохо кончится, если я не найду противоядия против настой-чивых галлюцинаций. Может быть, попробовать принимать снот-ворное, чтобы спать без задних ног, без сновидений? А днём? Галлюцинации с Маркизом возникают в любое время и в любом месте и днём. Стоп!
   Я даже замедлил шаг. Маркиз никогда не появлялся, когда я был не один. Постоянно находиться среди людей, и тогда избавлюсь от галлюцинаций среди бела дня?
   Эта мысль показалась мне спасительной, и я ускорил свой шаг, чтобы не оставаться один на один с собой, чтобы поскорее встре-титься с Мишей. Полоумным Мишей! А это может быть не менее опасным, нежели галлюцинации с Маркизом.
   Смогу ли я разобраться в себе без помощи психотерапевта? Я обязан это сделать, ибо не будет мне спокойной жизни в нашем задрипанном городке, где о незначительном происшествии через час знают все. А может, всего-навсего я страдаю множественнос-тью? Может быть, одно из многочисленных моих "я" трансфор-мировалось в "я" рыжего плута Маркиза? Сколько я себя помню, с юных лет в моей душе постоянно шла жестокая война между удель-ными князьями - моими "я". Я страдал от этого, но до сих пор даже не пытался принять сторону одного из них -самого цельного и целеустремлённого - и помочь ему одержать победу над остальны- ми "я".
   Бич Миша ожидал меня, сидя на второй ступеньке лестницы, под которой он жил. Миша ожидал меня с альбомом под мышкой и пое-дал моё приближение с нетерпением и укоризной. Его прежде бесцветные глаза наполнились синью и пылали огнём вдохновения.
   - Почему ты опоздал, Бесприбрежников?! - с упрёками набросил- ся он на меня. - Скоро восемь вечера, и я могу не успеть написать твой портрет!
   - Велика беда! - Остановился я перед ним, переводя дух. - Допи-шешь завтра!
   - Я никогда ничего не оставляю на завтра с тех пор, как заболел! - Миша легко, как юноша, вскочил со ступеньки. - Я могу ослабеть умом на столько, что не узнаю тебя. Или вдруг вместо добра увижу в твоём сердце зло. Я не пишу портреты злых людей.
   - А разве в большой семье главврача нет ни одного злого челове-ка? - зачем-то подкузьмил я его. Наверное, потому, что мне не нравились люди, мыслившие аксиомами.
   - Есть. И даже двое, - не смутившись, ответил Миша. - Но я не писал их портретов. Вместо одного из них -брата главврача - я изобразил пса Джека, и главврач, похохотав, остался доволен. А его брат, который работает в нашей больнице завхозом, при каждой встрече со мной старается побольнее пнуть меня. Но я не обижа-юсь, потому что он несчастный человек.
   - А ты, Миша, счастливый?
   - Это философский вопрос, а у нас мало времени, добрый чело-век! - Миша потянул меня за рукав. - Пошли на пленэр! Я знаю очень уютное местечко в кустах, где нас никто не потревожит.
   Свободный художник, живущий под лестничным пролётом, привёл меня именно в те заросли, где я встретил кошечку, которую назвал Маркизой.
   Миша поудобнее уселся на взгорочек, заставив меня сесть напро- тив себя на небольшой и неудобный каштановый пенёк. Зажав карандаш в зубах, раскрыл альбом, используя свои колени, как мольберт, и две-три минуты пристально вглядывался в моё лицо, изучая его, пытаясь отыскать изюминку. Миша, Миша! Что ты можешь найти в моём постном, унылом лице?! С моей неброской физиономией можно поступать на службу в ФСБ, если бы у меня хватало изощрённого ума и внутренней подлости. Но Миша всё-таки что-то отыскал в моём лице и громко приказал:
   - Замри!
   Графитовый карандаш в жёлтом смокинге суматошно запрыгал по листу ватмана.
   - И так, ты спросил меня о счастье. Да, я чувствую себя счастли- вым, может быть, как ни один человек на земле. Молчи! Пока буду делать набросок, вопросы себе за тебя я буду задавать сам. В этом месте ты обязательно спросил бы: почему ты так в этом уверен? А потому, что однажды, после того, как вышел из госпиталя в Ташкенте, я вдруг навсегда освободился от вины. - Миша бросал на меня короткие и быстрые взгляды и энергично, с упоением работал карандашом. И ни разу не прикоснулся к ватману ласти- ком, который был зажат в левой руке. - Какой вины? Это твой вопрос. Нет, не той вины, которую должен чувствовать убийца или просто подлый человек. Я освободился от вины, с которой чело- век рождается, вины за то, что я родился и живу. Я живу и не виноват в этом. Когда усвоил эту аксиому, почувствовал себя счастливым.
   Самое странное толкование счастья из тех, которые я слышал и читал. По-моему, так все тихопомешанные счастливы, ибо они существуют в своём утопическом мире и не размышляют о несовершенстве мироздания. Но почему не размышляют? Миша просто обязан думать об этом, потому что, видимо, искренне верит в Бога.
  -- Я прочитал вопрос в ставших умными твоих глазах. Такое глубокомыслие во взгляде может быть только тогда, когда человек задумается о Всевышнем. Да, я верю в Бога. Но ты думаешь, что я христианин и конкретно - православный. Может быть, это так - на культурологическом уровне. Я родился в православной семье, хотя отец мой был атеистом, отпетым, ортодоксальным коммунистом. Я даже крещён был в православии. Но... Я считаю себя человеком Вселенной. Как Лев Толстой, как Даниил Андреев, как Николай Рерих. Для меня Бог - суть вся Вселенная, и он един для всего сущего во Вселенной. Аллах, Будда, Конфуций, Яхве, Христос - это всё символы, независимо от того, реальные они или мифичес-кие. Эти имена лишь символизируют его абсолютное, вселенское воплощение. Так что Христос на иконе в моей конуре - всего лишь символ, всего лишь из-за того, что я русский и христиа-нин по рождению. По пониманию божественной сущности я , повторяю, - человек Вселенной.- Карандаш в жёлтом смокинге остановился, а художник облегчённо вздохнул. - Теперь ты можешь преобразиться в моего равноправного собеседника.
   Хорошо сказано - быть его собеседником, когда у меня мозги поехали набекрень! О чём может говорить человек, с трудом воспринимающий идею Бога, с человеком Вселенной?! Я не смог прочитать и пятидесяти страниц "Розы мира" Даниила Андреева, посчитав написанное утопической белибердой. Миро-здание слишком непостоянно и коварно, чтобы доверять ему. Разве только превратившись в такого слегка сдвинутого, как бывший лётчик Миша.
   - Я вижу в твоих глазах растерянность, добрый человек! И это твоё состояние души в данный период жизни. Так бывает, когда пытаешься отыскать истину. Но она, истина, даже не иголка в стогу сена. Нельзя отыскать то, что ты не терял и что не принадлежит тебе! - Миша энергично ретушировал угольком мой портрет. Почему-то у меня не возникало и маленького любопыт- ства: что же он там натворил?
   - Не знаю... - Я равнодушно пожал плечами. - Может быть, я сегодня не склонен беседовать о высоких материях.
   - Только ли сегодня? - Мне показалось, что Миша с иронией усмехнулся. - Тебя мучает какая-то необыкновенная, гнетущая душу тайна. Потому мучает, что остаётся тайной. Ты боишься поделиться ею с кем-либо, облегчит свою душу. Оно понятно. Есть такие тайны, которыми нельзя делиться с людьми, ибо рискуешь выпасть из их серого ряда. Но мне ты можешь расска- зать без опаски, потому что я - человек не нормальный, можно сказать - искренне юродивый, которому, если он и выдаст кому-нибудь твою тайну, никто не поверит.
   Я тоже не верил ему - тому, что он искренне юродивый, что он именно тот, кому можно нараспашку раскрывать свою душу. Мне он казался ещё тем хитрецом! Поэтому и ответил неопределённо, с долей сарказма:
   - Какая может быть тайна у человека, скучно прозябающего в глуши, у человека, дни которого похожи один на другого, как близнецы?!
   - Это в душе человека может быть беспробудная глушь, а на этой прекрасной планете, данной нам в награду неизвестно за какие заслуги, глуши и провинции нет. Даже необитаемый остров может быть столицей мира, если там обитает идея Вселенной-Бога. У тебя нет тайны, которая пираньями обгладывает твою душу, но вид у тебя такой, как будто недавно ты убил человека.
   Я вздрогнул всем телом и побледнел. Недавно, а именно позавчера в Ипути выловили труп известного в Зарайске пьянчужки, которому раскроили голову, а затем утопили в реке. Не хватало ещё, чтобы свою сумасшедшую мысль обо мне, как об убийце, Миша озвучил в приличном обществе. Тогда меня точно затаскают в нашей доблестной прокуратуре, у которых безна- дёжных "висяков" около десятка. А ведь до того, как я попал в больницу, меня часто видели на реке.
   Я так убедительно напугал себя последствиями подозрений Миши, что признался ему, как на духу:
   - Всего-навсего я отрубил голову своему коту. В состоянии аффекта, конечно, и по делу. И вот теперь он не даёт мне покоя.
   Миша едва не выронил уголёк в траву.
   - Ты отрубил коту голову? На тебя это никак не похоже. И как же он не даёт тебе покоя? Мучают угрызения совести?
   - Не без этого. Но дело гораздо сложнее. Убитый мною котяра будто бы воскрес и теперь повсюду преследует меня.
   Зачем я всё это рассказал ему? В надежде, что один тихопоме-шанный поймёт другого? Таким образом я могу спровоцировать цепную реакцию, как в атомном реакторе. Если Миша начнёт рассказывать, что преследует его, то я сойду с ума бесповоротно.
   Вполне понятно, что бич - бывший лётчик без удивления вос-принял моё признание. Он лишь на минуту задумался, уже лени-во работая угольком.
   Вишнёвое солнце беззастенчиво присело на его лысую голову, и пурпурные лучи свесили ноги с его широких плеч. Эта картина показалась мне фантасмагоричной и зловещей. Будто не бич Миша сидел на взгорке, окружённый кустами боярышника, а посланник взбунтовавшихся небес, присланный предупредить человечество об апокалипсисе.
   Миша опять иронически взглянул на меня - так глядят на слепых котят, тыкающихся в ладошку в поисках сосца матери. Так смотрит мудрый пастырь на заблудшую паству свою.
   - Тебя преследуют навязчивые галлюцинации. Это скоро прой- дёт, по себе знаю. - Миша опустил уголёк в карман, поднялся, размял несколькими полуприседаниями затёкшие ноги. Затем сделал шаг в сторону и беззастенчиво, даже не отвернувшись, справил малую нужду. Всё у него, даже откровенная глупость, выглядело естественным. В его вполне интеллектуальную речь часто примешивались нецензурные слова (последствия армейской жизни, наверное), но я не замечал этого. - А вот то, что ты убил кота - это плохо. Дурное предзнаменование. Нельзя убивать котов и собак, ибо через некоторое время обязательно убьёшь человека.
   - Глупости всё это! - возмутился я. - Кошки и собаки тысячами гибнут по воле людей, но при этом не обязательно, чтобы люди превращались в убийц себеподобных.
   - Может быть... Может быть, в процентном отношении таковых людей подавляющее меньшинство, может быть, один из ста, но разве ты можешь быть уверенным, что не попадёшь в этот процент? - Миша резко вырвал лист из альбома и протянул его мне.
   Я с ужасом рассматривал свой портрет. Неужели больничный художник изобразил меня, а не кого-нибудь другого? Нет, нет. Всё на портрете было моим - лоб, волосы. Нос, губы и даже тонкая шея. И вместе с тем, я не узнавал себя. Из-за взгляда. Он был растерянным и жалким, как у человека стоящего на шатаю-щемся камне на краю пропасти. На портрете был взгляд человека, не узнающего мира, в котором он жил много лет.
   - Что, не узнаёшь себя? Так бывает. И почти всегда. Дело в том, что каждый человек смотрит на себя иными глазами, отличными от тех, которыми смотрят на него другие.
   - Я понимаю... - как-то невнятно ответил я. - В моих глазах на портрете страдания больше, чем на самом деле есть в моей душе.
   - Если бы каждый из нас знал свою душу и чаще общался с нею, мир стал бы уютнее и благороднее! - Миша, прижав альбом к боку, вдруг направился не к больнице, а вверх по взгорку, в город. Через три шага он обернулся. - У меня есть кое-какие дела в городе. Добрый человек, если убиенный тобой кот будет и дальше преследовать тебя, пришли его ко мне. Я знаю, как разговаривать с воскресшими котами!
   "Какая глупость! - подумал я, провожая его спину взглядом. Миша восходил наверх медленно и с достоинством, пронзая боль-шой головой огромный вишнёвый шар солнца. От этого казалось, что он уверенно погружался в нутро закатного светила. - Какой всё-таки маразм!"
   Я ещё раз взглянул на свой графический портрет. Какие уверен- ные, точные штрихи, как верна схвачена каждая чёрточка моего лица! А глаза! Глаза растерянного и умирающего человечества! На это раз портрет мне приглянулся. Миша - талантливый худож-ник. Может быть, его ждала бы известность, если бы не съехала крыша. Кто его знает! Если бы он был нормальным человеком, одним из нас, он, может быть, и не стал бы великим художником.
  
   27.
  
   - И ты поверил этому придурку, возомнившим себя великим философом и непревзойдённым гуманистом?! - нарвался я на противный мяукающий голос и, будто бы наступил на мину-лягушку, замер, как вкопанный телеграфный столб, побледнев до кончиков ушей.
   Ещё широкая спина Миши не скрылась за взгорком за больни-цей, ещё я не выбрался из зарослей боярышника, а тот, которого я боялся, как чёрт ладана, уже возник, - будто из-под земли, из мрачного царствия Аида. От отчаяния я в одну секунду лишился сил, будто неведомый дракула вакуумным насосом откачал из моих артерий, вен, капилляров всю кровь. У меня подкосились ноги, и я горьким семенем полыни осел у куста боярышника.
   Я даже не стал искать глазами обладателя этого противного кошачьего голоса, потому что был уверен: он где-то рядом, может быть, под соседним кустом. Он может находиться даже не под кустом, даже не на земле, и даже не на ветке берёзы, зацепи-вшейся корнями за склон. Он может находиться в воздухе в виде рыжего Карлсона с хвостом-пропеллером, он может вальяжно возлежать на проплывающем над головой облаке, потому что он - галлюцинация, вольная возникать когда угодно и где угодно.
   - Ты зря поверил этому придурку, возомнившему себя великим художником, спасителем человечества и новым мессией! И ты такой же придурок, если думаешь, что я примитивная галлюцина-ция.
   - Ты можешь досаждать мне, преследовать меня, но оскорблять! - нашёл я силы возмутиться, хотя я, действительно, придурок, раз включился в идиотский разговор с галлюцинацией. Разговаривать с галлюцинацией - то же самое, что на полном серьёзе беседовать с собственной тенью и обижаться, что она короче меня и принижает не только мой рост, но и моё значение. Впрочем, при чём здесь тень, если галлюцинация в образе рыжего плута Маркиза беззастенчиво зависла надо мной, словно дамоклов меч? Я даже вижу, как этот зловещий меч отбрасывает на землю тень. Всё-таки тень? Так кто же назвал меня придурком: кот Маркиз, тень или дамоклов меч? Кто висит надо мной: облако, на котором вальяжно возлежит рыжий кот или дамоклов меч, зацепившись эфесом за облака? И кто из них отбрасывает тень, которая оскорбила меня, назвав придурком?
   У меня совсем запутались мысли и в панике разбежались по за-куткам черепной коробки, и лишь одна выглядывает из моего серого вещества-желе, завязнув в нём, как в болоте: где я и кто я?
   Даже ощупав голову и нашедши её на месте, я сомневался: а Бесприбрежников ли я Василий Ильич, не сидит ли под кустом боярышника бывший военный лётчик и нынешний больничный бич Миша, а этот самый Бесприбрежников, о котором я подумал в сию минуту, только что скрылся за гребнем взгорка, зажав под мышкой альбом?
   - Извините-пожалуйста! Какие мы нежные интеллигенты! Оскорбили его! Лично меня пусть назвали придурком, чем какой-то галлюцинацией! - Маркиз облюбовал себе местечко поудобнее под кустом боярышника напротив. - Ты понапрасну портишь себе нервы, подозревая, что у тебя случится сдвиг по фазе. Ты мужик, хоть и психованный временами от беспросветной и скучной жизни, но вполне нормальный. Но я могу тебе гарантировать, что теперь мы будем жить гораздо веселее.
   - Да уж... В этом я не сомневаюсь! - Я закрыл глаза, потом снова открыл их, но рыжий плут не исчез. Он по-прежнему нагло и вальяжно сидел под кустом, будто это была его приватизиро-ванная территория. Не желая участвовать в этом маразме, я хотел подняться и уйти, но вместо этого стал рассматривать портрет, написанный Мишей.
   - Нравится? - ехидно спросил Маркиз. - А мне - ничуть! Глядя на твой портрет, скулить от тоски хочется, хотя я ненавижу собак! Глядя на твой портрет, хочется подойти к тебе и лапой погладить по плешивой головке: бедненький ты наш, тебя никто не понима-ет, тебе жена с Алёхиным изменяет!
   Это было уже слишком! Что себе позволяет этот драный кот?! Рядом с собой я нащупал камень и, побурев от гнева, бросил его в Маркиза. Камень пролетел сквозь него, как сквозь пустоту, и рыжий плут даже глазом не моргнул.
   - Это уже лучше! По крайней мере "драный кот" - это гораздо материальнее, нежели галлюцинация.
   Я облегчённо вздохнул. Слава Богу, что противный говорящий кот мне мерещится - иначе точно можно сойти с ума. А из галлюцинаций нельзя? По-моему, они и есть первый признак помешательства.
   - Ну, вот!.. Опять двадцать пять! - разочарованно прогнусавил Маркиз. - И хочется тебе считать себя сумасшедшим! Думаешь, что в психушке жизнь - сахар? Далеко не сахар, хотя и находишь-ся на полном государственном пансионе. Кто не пробовал, тот не знает. Ты можешь сам убедиться в своей ошибке. Подойди ко мне и прикоснись. Не сомневайся: своими дрожащими, как у алкого-лика, пальцами ты ощутишь гладкость и нежность моей шерсти. Она такая же натуральная, как твоя синюшная от плохого питания кожа.
   Нет уж! Подойди к этому подлецу, потрогай его - и навеки вечные превратишься в рыжего кота, будешь всю жизнь охотить-ся на несчастных мышей и рыться в помойках. Пусть лучше полоумным, но я останусь человеком!
   - Напрасно! Напрасно ты принижаешь нашу наполненную глубоким смыслом кошачью жизнь и превозносишь до небес свою бестолковую! Я не хочу оскорблять тебя во второй раз, но на твоём месте я попросил бы твоего разочарованного Бога поместить тебя в кошачью шкуру или, на последний случай, ещё раз пошёл бы с верёвкой в руке в заброшенный фабричный барак!
   - Всяк кулик своё болото хвалит! - Я будто бы преодолел его гипнотическое воздействие, будто опомнился от паралитического, кошмарного сна, вскочил на ноги. - Какая это всё белиберда! Об этом может говорить только сумасшедший, беседуя сам с собой!
   - Ты думаешь, у тебя раздвоение личности? Это слишком жирно для тебя, потому что твоей силы воли и на одну личность не наби-рается. - Маркиз бесстрашно выполз из-под куста, не спеша подо-шёл к моей ноге и, мурлыча, потёрся щекой о мою штанину. Боже мой! Я почувствовал его! Я почувствовал это, будто рыжий плут на самом деле жив. Но этого не могло быть хотя бы потому, что этого не может быть никогда. - Разговоры ему наши не нравятся! А тебя что, до сих пор на философию тянет? "Почти всюду дорогу новым мыслям прокладывают сумасшедшие". Откуда это, не помнишь?
   - Не помню, может быть, и не слышал никогда.
   - Конечно, не слышал, ведь ты с Фридрихом Ницше ещё не встречался, хотя, кажется, вы с ним жили в разные эпохи. Заме-чательный философ! Циничный, правда, но зато правдивый, без всяких глубокомысленных сантиментов.
   Я потихоньку начал удаляться от кустов - шаг за шагом, будто нехотя, но на самом деле мечтал бежать в хирургическое отделение со скоростью Карла Льюиса или хотя бы допрыгать до него прыжками Боба Бимона. Маркиз семенил рядом с моей правой ногой, и я с трудом сдерживал в себе желание бразильс-ким Карлосом пробить штрафной в сторону кустов, используя в качестве мяча рыжего негодника.
   - Неужели в вашей кошачьей загробной жизни больше делать нечего, как только преследовать больного человека? Ты довольно отомстил за свою нелепую смерть. Перефразируя твоего люби-мого Ницше, я пострадал больше от последствий поступка, чем от мыслей. Я и не думал убивать тебя, я это совершил в состоянии аффекта.
   - Убийство в состоянии аффекта не освобождает от уголовной ответственности. Но не будем углубляться в суть Уголовного кодекса, тем боле, что в циничном обществе людей не наказы-вают строго за убийство братьев ваших меньших, если эти братья, если эти меньшие не являются чей-то собственностью. А если я по вашим дурацким законом являлся твоей собственностью, то ты по вашим дурацким понятиям мог и убить меня, не боясь ответ-ственности за содеянное. Что ты и сделал в состоянии этого самого аффекта. Но если бы ты знал, что за убийство в извращён-ной форме замечательного, миролюбивого кота тебе впаяют лет десять с содержанием в колонии усиленного режима, то ты это поганое слово "аффект" сразу запамятовал бы!
   - Что поделать, мы живём в мире условностей. Что хорошо у нас, то плохо в вашем кошачьем обществе. За что у американцев сажают на электрический стул, у полинезийцев делают героем племени со всеми соответствующими почестями.
   - Не надо лезть в философские дебри, господин-товарищ Бес-прибрежников! Это дурно влияет на тебя. Если бы ты больше жил, а меньше думал о жизни, не схватился бы за топор и не отсёк бы самую умную в кошачьем мире голову.
   - Даже так? От скромности ты не умрёшь, Маркиз!
   - Ага! Значит, ты всё-таки считаешь меня живым, а не галлюци-нацией?!
   - Сволочью я тебя считаю! Сволочью! - закричал я на рыжего плута, но ни обнаружил его ни возле себя, ни в обозримом прост-ранстве.
   - Это вы мне? - удивлённо и испуганно спросил меня сухонький старичок с едкими, бесцветными маленькими глазками, куривший на лавочке в уголке отдыха.
   - Нет, нет, это вас никак не касается! - смутившись, запротесто- вал я, вытащил из пачки сигарету и по привычке начал разминать её. - Это касается другого существа, балансирующего на грани миров, которых на самом деле не два - этого и потустороннего. Их существует великое множество, и попробуй разберись, откуда берутся эти сволочи?
   Я и сам не понял, что сказал, будто язык, совершенно не управ-ляемый сознанием, как избалованный ребёнок, смешивающий в хаотичную кучу-малу кубики со словами, не подчинялся мне. А старичок вытаращил маленькие глазки, превратив их в круглые белёсые пуговички, и широко открыл рот, выронив сигарету с фильтром.
   Но старичок быстро пришёл в себя и с сожалением посмотрел на меня.
   - А впрочем, это могло касаться и вас, если бы я узнал вас получше, поближе, если бы я столкнулся бы с вами в экстремаль-ной обстановке. Неизвестно, как вы повели бы себя: как мужест-венный человек или как настоящая сволочь. Раз я не могу с полной уверенностью утверждать это или обратное, то, согласно презумпции невиновности, я приношу свои извинения за то, что слово "сволочь" случайно и косвенно коснулось вас! - В заверше-ние этой длинной тирады я благоразумно подавил в себе желание мяукнуть.
   Но и без этого старичок отпрыгнул от меня, как от прокажён-ного, и, задавив, как гнусного червя в землю, уронённую в миг изумления сигарету, поспешил скрыться за дверью больницы.
   Проделав то же самое с недокуренным "Честерфилдом", поспе- шил за ним и я.
   Но мне ехидный старичок был нужен, как собаке пятая нога или телеге пятое колесо, вернее, он мне совсем не нужен был до само-го смертного одра - его или моего. А тем паче, он теперь будет обходить меня за километр. Ну и чёрт с ним, ну и правильно! Ну как можно жить с такими ехидными глазами, портя людям и так безрадостное восприятие окружающей действительности.
   Только можно представить, что он расскажет знакомым старич- кам обо мне! У зарайцев будут причины позлословить на мой счёт. Эх, Маркиз, Маркиз! Будь ты проклят!
   - Зря и не по делу ты проклинаешь меня! - Из-за урны перед входом в больницу высунулась рыжая мордочка. - Ты говорил витиевато, но достаточно умно и справедливо. Этот старичок на самом деле такая сволочь, что назвать его просто сволочью - слишком мягко.
   - Брысь! - со злом выкрикнул я, не заметив, что дверь приоткры-лась, и в ней появилась старая полная санитарка в застиранном, бывшем белом халате. Вздрогнув, затрепетав своими телесами, она пронеслась мимо меня со скоростью гаубичного снаряда.
   Нет, определённо придётся просить доброго хирурга зашить мой рот или ампутировать мой поганый язык!
   Слава Богу, что дальше обошлось без приключений, я благопо-лучно добрался до палаты номер два. И только тогда обратил вни-мание, что день заканчивается, бросая в окно лиловые последние лучи заката. В палате было сумеречно, но мой сосед - больной Сазонов - не обращал на это никакого внимания, не включал света. Он, сгорбившись, сидел на своей кровати, сосредоточенно размышлял о чём-то - не меньше, чем об апокалипсисе пятой земной цивилизации или крушении мироздания. И так же сосре-доточенно жевал пожелтевшее от времени сало с чёрным хлебом - круто ходили его желваки.
   Этот сумрак, вдруг съехавший с катушек сосед, опасно задумав-шийся - всё это показалось мне таинственно тревожным, будто замерла перед катастрофой Вселенная, и я, трепеща от дурных предчувствий, включил свет. Больной Сазонов вздрогнул и поднял на меня укоризненные глаза, полные страдания и разочарования. Мне стало жаль его.
   - Что случилось, Леонид? Что случилось с тобой?
   - Со мной случилось то, что случается каждый день с миллио-нами людей на этой разочарованной планете. Я умер! - спокойно и равнодушно ответил он.
   - Умер? - с недоверием и ужасом прошептал я и почувствовал предательский холод в области поясницы. Господи праведный! Час от часу не легче!
   - Скоропостижно скончался. Завтра несчастного Леонида Сазо-нова зарайская общественность будет провожать в последний путь! - Сосед по палате смахнул с век неподдельную, искреннюю слезу. - Давай помянем, Василий! В принципе он был неплохим, безвредным человеком и делал добра больше, нежели пакостей, если взвесить их на справедливых весах Петра-апостола.
   Только сейчас я заметил, что у Сазонова стоит ополовиненная бутылка водки и четвертьлитровый маленковский стакан с толс-тым ободком по краю. Поминки по самому себе - что абсурднее можно придумать?! Как пить дать, с понедельника зарайский психиатр будет готовить моего сопалатника к отправке в психуш-ку.
   - А почему бы и нет? - вдруг отбросив сомнения, согласился я и прошёл к тумбочке, чтобы взять свой стакан и кусок колбасы на закуску. - Покойник, действительно, был неплохим человеком.
   - Только выключи, пожалуйста, свет! Опочивший не был изба-лован юпитерами славы и не любил яркого света. - Бутылка звяк-нула о край тары, и прозрачная жидкость забулькала в стакан.
   Я сомнением посмотрел на выпивку в своей руке. Всё-таки пить в больнице... И всё же решился. Но перед тем, как выпить, разло-мал колбасу пополам.
   - Из уважения к покойнику, не будем чокаться, - сказал Леонид и одним глотком выпил полстакана водки.
   Я так профессионально глотать водку не мог и подключился к этой маразматической попойке по интеллигентному: мелкими глоточками. Выпив, с облегчением выдохнул воздух. Закусывая колбасой, я с удивлением для себя подумал:
   "А почему маразматический? Может быть, Сазонов, действи-тельно, скоропостижно скончался. Чтобы почувствовать себя покойником, не обязательно умереть физически. Разве я не умер ещё раньше Леонида и давно влачу даже не жалкую жизнь, а какое-то виртуальное, гротесковое существование. Меня тоже нет в этом абсурдном мире, только, в отличие от Леонида, я сомнева-юсь: а жил ли я в этом мире вообще? Наверное, всё-таки жил, если однажды умер. Умер и не заметил этого, и не помянул по-христи-ански, как сделал Сазонов".
   - Жаль, что у меня нет водки, - с сожалением сказал я, наблюдая, как Леонид прячет пустую бутылку в холщовую сумку с какими-то банками-склянками с домашними соленьями-вареньями. - Если бы у меня была водка, мы помянули бы ещё одного покойника тоже безобидного человека. На столько безобидного, что он и сам не помнит: жил ли на этом свете или нет, а если жил, то сколько времени? Правда, правда... Он даже не может вспомнить, когда умер.
   Сазонов поднял голову и посмотрел на меня чистыми понима-ющими глазами. Какой же он, к чертям собачьим, тихопомешан-ный или терзаемый белой горячкой?! Осмысленнее взгляда я в своей жизни не видел!
   - Это неважно, что он не помнит, когда умер. Главное, что он однажды вспомнил об этом. И решил заглянуть в сгинувшую без его вины душу, - сказал он.
   - Почему без его вины? Таким образом умирают добровольно и по собственной вине.
   - И это тоже неважно, ибо ищущий вину в своей смерти, никог-да не сможет умереть достойно! - В эту минуту Леонид был похож на Иммануила Канта или, по меньшей мере, на Артура Шопенгауэра. - И неважно, что у него нет водки. У живых покой-ников, которые, к своему несчастью, крутят шашни с котами, и не должно быть водки, потому что коты пьют чисто валерьянку.
   Больной Сазонов сопроводил уверенное движение правой руки под свою подушку этими странными словами. Но я не стал спорить с ним, опровергая его странные слова, потому что трудно опровергнуть очевидное.
   Леонид разлил по стаканам почти всё содержимое бутылки. Такими дозами я пить не привык. Но я же умер, и поэтому для меня доза не должна иметь значения, - успокоил я себя.
   - Надо было на портрет, написанный Мишей, повязать траур-ную ленточку, но, к сожалению, чёрной ленточки у меня нет, - сказал Сазонов, кивнув на рисунок, возлежащий на моей крова-ти.
   - У меня тоже нет, - сказал и я, и все члены мои парализовало могильным холодом, будто на самом деле собирался умирать. Так умер я или нет? - терзался я сомнениями, процеживая водку через зубы. Наверное, скорее да, чем нет, - прислушавшись к своим ощущениям, решил я. И от этого легко и покойно сдела-лось на душе.
   - Вот сейчас и закусим... - Сазонов не эстетично икнул и на несколько секунд замер, прислушиваясь с недоверием: навер-ное выпитое им рвалось наружу. Наконец, удовлетворительно вздохнул. - Порядок! Вот сейчас закусим и поговорим по душам, как и полагается порядочным русским покойникам.
   Но поговорить по душам мы не смогли, потому что через минуту Леонид снопом свалился на подушку.
  
   28.
  
   Оказывается, пока я был на пленэре с Мишей, ко мне прихо-дила Люся. Это я обнаружил, когда шёл к своей кровати и споткнулся о сумку, стоящую у тумбочки. Интересное дело! Порывшись в сумкеп, я, кроме замечательной, поджаренной до золотистой корочки ножки Буша и пучка редиски, обнаружил её записку, написанную красивым, округлым, но несколько нерви-ческим почерком. Видимо, Люся была рассержена на меня, когда писала записку.
   "Бесприбрежников! Где тебя черти носят?! Я очень спешу и дожидаться тебя мне не досуг. Люся".
   Недосуг ей было дождаться меня! Ну, конечно, работа у неё такая, что культура страны придёт в упадок, а мир рухнет! Недосуг, потому что Алёхин сгорал от нетерпения облапить её изящные формы. Им то, что я попал на операционный стол - бальзам на извращённые сердца. Я чуть не умер под скальпелем хирурга, а им это до лампочки, им на это глубоко плевать, они и вздохнули бы с облегчением, ежели бы я коньки откинул.
   Я накручивал себя, но нет-нет, а возгоралась искорка сомне-ния: может, я не прав, может, всё преувеличиваю? Как же! Ско-рее всего, преуменьшаю. Даже мифический, галлюцинационный виртуальный кот Маркиз тонко намекал мне на эти толстые обстоятельства. Рассердилась она, видите ли! Вместо уважи-тельного, ласкового, нежного, любящего "Васечка" с раздраже-нием вывела "Бесприбрежников". По фамилии она обращалась ко мне в состоянии крайнего недовольства. А причины для недовольства у неё были: к её сожалению, я выжил.
   Господи! Как же пакостно я думаю о женщине, которую люблю, которая любит меня. Ведь в этом я был уверен, ещё несколько дней назад и никогда не ревновал к Алёхину - к этому мерзкому лысому существу с потными руками. Я чего вдруг я унизительно для своего мужского достоинства стал рев-новать к нему свою жену-красавицу? Ах, это многозначитель-ное переглядывание во время торжественного концерта ко Дню Победы! Оно не понравилось мне. Хотя... Они могли быть просто друзьями. Так часто бывает в отношениях между колле-гами. Но я работаю в сугубо женском коллективе, а там у меня просто нет подруг, с которыми я мог бы многозначительно переглядываться без задней мысли.
   А может, Люся приревновала меня, не застав на месте? Может быть, она подумала, что я приударил за какой-то медсестрой и любезничаю с ней в то время, как она должна терпеливо дожи-даться меня в палате? Могла так подумать Люся? Она никогда ни к кому не ревновала меня, кроме как... к родной матери.
   Сразу после свадьбы какая-то зарайская доброхотка живопис-но поведала ей о моём романе с Анастасией Петровной. К маме она ревновала, но держала себя в рамках приличия, никогда даже не намекнула на это, когда мы собирались втроём. А вот с глазу на глаз со мной...
   После какого-то фуршета в своём Доме культуры Люся верну-лась домой навеселе, в состоянии эмоционального подъёма. Как она любила меня той ночью - с неистовой страстью! И вот в самый разгар ласк неожиданно спросила:
   - Васечка! А кто тебя любит нежнее и лучше: я или мама? Скажи, что я! Правда, я?
   А потом, отдыхая после бурной любви, плакала. От счастья или обиды? Попробуй пойми эти тонкие женские натуры!
   - Переживаешь? Правильно, мой друг. Семейная жизнь - дело тонкое, как и восток!
   Ну вот, только этого гнусавого голоска мне и не хватало! В то время, когда я нахожусь в полупьяном раздражительном состоя-нии. Вот он - сидит на столе, масляно ухмыляясь, будто находит-ся со своими драными кошками на крыше. Обнаглел до крайней степени! Ни по чём уже ему, что я в палате не один, что раздра-жён и почти пьян.
   А чего я злюсь, порчу драгоценные нервы? Галлюцинация не может оказать на меня никакого физического воздействия. Пусть сидит себе на столе хоть до самого утра, несёт всякую белиберду. Может, надоест, если я не буду обращать на него внимания.
   И я, ехидно улыбнувшись, с непроницаемым лицом откинулся на жидкую больничную подушку и стал изучать белый потолок, поведение которого казалось мне ещё более странным, чем явле-ние рыжего плута. потолок дрожал, как во время землетрясения,
   Горбился и шатался, грозясь обрушиться на меня. Я зажмурил глаза, и на меня начала надвигаться, спирально закручиваясь, какая-то хаотичная, разноцветная виртуальность, намереваясь засосать в себя. Это было пострашнее неспокойного потолка. Как ни крути, ухмыляющийся Маркиз - самое приятное из того, что меня окружало.
   - Ну что ты хочешь от меня, Маркиз? Тебе не с кем лясы точить, поэтому опять явился ко мне? Что ж, давай поговорим! - Я открыл глаза, повернулся на левый бок и бесстрашно встретился с его бесстыжим взглядом.
   Рыжего плута смутил этот взгляд. Он смутился, хотя был всего-навсего галлюцинацией, и стал старательно вылизывать рыжую шёрстку. Мне показалось, что мой кот живой, мне даже хотелось протянуть к нему руку и погладить, но я испугался непредсказу-емых последствий.
   - Ну, что ты молчишь, рыжий проказник? Что вдруг язык проглотил? Прежде был такой разговорчивый! - Пошёл я в атаку на надоевшую галлюцинацию. - Расскажи мне, вездесущий, где и при каких обстоятельствах видел Люсю с Алёхиным, чем таким поганым они занимались?
   Маркиз с недоумением посмотрел на меня, вдруг жалобно мяук-нул и сиганул в форточку.
   Я громко, как сумасшедший, расхохотался. Вот так-то оно лучше! А то пристает, шпарит нравоучительные речи человечес-ким голосом! Теперь я нашёл на тебя управу! Теперь ты у меня, как у Кулачёва, по верёвочке ходить будешь!
   Я хохотал так, что горбящийся потолок ещё больше расшатался. Ну и пусть упадёт, пусть придавит! Сдалась мне эта хренова жизнь с проблемами и душевными переживаниями! Я хочу в пустоту. В чёрную, непроницаемую, как квадрат Малевича. Чтобы ничего, никого, ни меня. Ни меня, ни люсь, ни маркизов.
   Я хохотал безумно, как никогда, как не хохочут дебилы на концертах Жванецкого. И благо, что нализался и не проснулся больной Сазонов, что не заглянул в палату кто-нибудь из медперсонала.
   Где-то громко хлопнула дверь, и я резко оборвал свой хохот. За окном уже темным-темно, больница погрузилась в сон, а я хохочу. Того и гляди, дежурная медсестра вызовет помощь, на меня наде-нут смирительную рубашку, а утром увезут в психушку. Это будет достойный конец неудачника, ревнивца и убийцы домаш-них котов!
   Дверь хлопнула, но никто не шёл по больничному коридору. Значит, мой хохот никого не потревожил, никто не собирался надевать на меня смирительную рубашку и вообще никто не слы-шал моего хохота, ибо я на тот момент, когда веселился и хохо-тал, выпал из этого мира и метался по мирозданию самостоятель-ной, автономной Галактикой - маленькой и сумасшедшей.
   Но теперь я вернулся в этот мир с Люсей и Алёхиным, с храпя-щим на койке справа больным Сазоновым, с хирургическим отде-лением, насквозь пропахшим лекарствами, с напряжённой тишиной за окном, с тусклой электролампочкой под потолком палаты, со своим полупьяным состоянием и необъяснимой обидой.
   Раз вернулся, значит, надо жить, может быть, даже попытаться уснуть, чтобы завтра утром проснуться и попытаться жить с завт-рашнего утра, жить так, как предопределено роком, - куклой-марионеткой, управляемой кем-то свыше, но всё равно жить и не выпендриваться, считая себя значимой единице мироздания.
   Никакая ты не значимая единица, тебя даже нулём можно наз-вать с натяжкой, потому что над тобой безбоязненно могут изде-ваться Люся с Алёхиным. Над тобой даже издеваются галлюци-нации вроде кота Маркиза. Ты ничтожнее половой тряпки, о кото-рую в пороге вытирают ноги кому ни лень.
   Мне сделалось обидно за себя и жаль себя, как ни одно живое существо во Вселенной. Даже муравей, тащащий из последних сил соломинку в муравейник, значимей и счастливее тебя. И слёзы непроизвольно потекли из моих глаз. Не потекли, а полились ручьём, будто их накопилось у меня с избытком, как воды в водохранилище, и прорвало плотину.
   Плача и облегчая душу, я подумал, что воспользуется, наверное, моей слабостью рыжий плут и возникнет ниоткуда, из воздуха, как всегда он это делает. Ну и пусть возникнет, пусть задаст какой-нибудь по-кошачьи глупый вопрос. Я постараюсь ответить на него, потому что мне неуютно и страшно лежать в кровати в одиночестве, мне хочется хоть с кем-нибудь, пусть даже с котом-галлюцинацией переброситься словом, чтобы забыть о своих подозрениях и обидах, не ощущать себя центром мироздания, а простым, слабым человеком, которому интересно всё, включая чиряк, вскочивший на заднице соседа.
   Но как назло, не появился Маркиз, он и не появляется из-за вредности характера тогда, когда его ждут. Рыжий плут не возник из воздуха, и я соскочил с кровати с намерением действовать, совершить что-нибудь наивное и глупое, но совершить, лишь бы не отсутствовать в этом мире, потому что страшно нигде не присутствовать - это подобно смерти.
   Я соскочил с кровати с намерением выключить свет, который, впрочем, не мешал наглухо отключившемуся Леониду, и выйти в коридор. Время только близилось к полуночи, и, может быть, я застану дежурную медсестру, перекинусь с нею парой слов о каком-нибудь пустячке и после этого вернусь в палату прежним беззаботным Бесприбрежниковым, который никогда не рыдал бы из-за непонятно чего, из-за непонятно какой обиды.
   В коридоре, действительно сидела медсестра - полненькая, как Оксана. Дежурная медсестра, уронив голову на стол, дремала. Она была полненькой и молоденькой, но это, наверняка, не моя учени-ца, потому что Оксана должна была смениться в восемь часов вечера.
   Я сделал ещё три шага по направлению к дежурной медсестре, всё это время размышляя над тем, удобно ли будет потревожить девушку, которую я и не знаю совсем, только из-за того, что у меня тревожно и обидно на душе, и даже к полупьяному не приходит сон.
   Но и после этого я всё-таки сделал ещё один шаг. И вдруг с изумлением отметил, что за столом дремлет очень даже знакомая медсестра - Оксана. Это меняло дело. Оксану я мог потревожить, с Оксаной я мог поговорить о чём угодно. Я даже мог с ней непринуждённо пошутить.
   Увидев крутое белое бедро, выглядывающее из-под слегка зад-равшегося халата, я вспомнил о своих чувствах, которые обуре-вали меня днём, когда я со сладострастием думал о своей бывшей ученице, и эти чувства и желания с каждым шагом моего прибли-жения к Оксане, пробуждались и росли, словно были опарой, замешанной на хороших дрожжах.
   Чтобы не выглядеть бестактным, не будить медсестру какой-нибудь пустяковой просьбой в лоб, я по интеллигентному, не доходя трёх шагов до Оксаны, закашлялся, чем естественным образом и разбудил её.
   Оксана встрепенулась, сонно огляделась по сторонам, пока не заметила меня. Я подумал, что она рассердится, сделаются ядови-то-колючими её серо-зелёные глаза, но ошибся. Щедро зевнув, она спросила вполне миролюбиво:
   - Василий Ильич! Что это вам не спится?! Бродите по отделе-нию, как привидение!
   Она нечаянно, но замечательно скаламбурила в рифму, и от этого пустячка как-то сразу отлегло на сердце. Я сразу же забыл о своих страхах и переживаниях и о том, с какой целью выходил в больничный коридор. Я чудесным образом из полупьяного ныти-ка превратился в слегка пьяного легкомысленного повесу.
   По хирургическому отделению
   Ночью бродит привидение,
   Это ищет женской нежности
   Озабоченный Бесприбрежников.
   Экспромт у меня получился неудачным, это я, как учитель сло- весности, понимал, но Оксана улыбнулась. Иногда корявый экс- промпт может помочь в налаживании добрых взаимоотношений больше, нежели гениальный стих.
   - Вот таким вы мне нравитесь, Василий Ильич! А не унылым букой! - по-простому сказала медсестра.
   Она нарочно это делает - не застёгивает халат на верхнюю пуго-вичку, показывая аппетитные полные груди? Ей есть что показать и есть чем гордиться. Сладострастная волна пробежала от моей груди до колен. После Анастасии Петровны ни одну женщину я не желал так страстно.
   Встретившись с насмешливым и откровенным взглядом Оксаны, я потерял контроль над собой, на меня нашло умопомрачение. Я готов был голодным львом наброситься на Оксану, как на газель, и рвать, рвать её упругое тело. Я весь покрылся нервной дрожью. Наверное, хищно подрагивали крылья моего носа.
   Верно, я походил на сексуального маньяка. Потому Оксана удивлённо и испуганно, а потом изумлённо вздёрнула покатыми плечами. На них был накинут белый халат. Ах, этот халат, став-ший вдруг ненавистным из-за того, что скрывал прелести медсестры! С каким восторгом я сорвал бы его! Нет, нет, так нельзя! Ты же интеллигентный человек, Бесприбрежников. А Оксана, к тому же, твоя бывшая ученица.
   С трудом, но я взял себя в руки. Помог мне в этом простенький вопрос.
   - А почему ты и ночью дежуришь, Оксана?
  
  
   - Да сменщица Ира приболела, пришлось работать за себя и ту девушку, - ответила медсестра будто между прочим, не делая и маленького акцента на какой-либо смысл своего ответа, потому что в эту он ей самой не был интересен. Но зато как она посмот-рела на меня! Будто мощный электрический разряд ударил в мою хилую грудь. Меня шатнуло в сторону, я едва удержался на ногах, в голове всё поплыло горячим туманом. Чтобы не упасть, я схва-тился за угол стола.
   - Что с вами, Василий Ильич? Вам плохо?
   - Мне плохо, Оксаночка! Я умираю, потому что хочу тебя!
   Она сорвалась со своего стула с прытью, не присущей её фигуре и складу характера. Сорвалась, чтобы подхватить меня, как падающего в обморок малолетку.
   - Какой вы всё-таки темпераментный! Легковозбудимый и тем-пераментный!
   Оксана помогла мне сделать только первый шаг, а дальше я уже шёл сам, положив руку на её крутое бедро.
   - Пойдёмте в процедурную комнату, Василий Ильич! Я ещё в одиннадцатом классе мечтала отдаться вам!
   Едва мы вошли в процедурную комнату, и Оксана провернула ключ в замке, как я вихрем набросился на неё, срывая халат и разыскивая своими губами её полные чувственные губы. Она почему-то сдерживала меня.
   - Не надо так прытко, Василий Ильич! У вас же швы! Мы с вами осторожненько, с расстановочкой. Мы сделаем так, чтобы не повредить швы.
   Оксана решительно перехватила у меня инициативу и повалила на кушетку.
  
   29.
  
   И к обеду не рассеялись тучи, сплошным серо-сизым ковром покрывшие небо. Время от времени они темнели, сгущались, и тогда на землю просыпалась морось. Мелкий дождь не в силах был хорошенько промочить изнывающую от жажды землю, но природу освежил; омыл кроны тополей, берёз, клёнов и каштанов, свежей зеленью засверкала трава, повеселели, расчирикались-рассвистелись птахи.
   Я, как и вся природа, откликнулся душой освежающей мороси, шёл по окраинной улице Зарайска не спеша и полной грудью вды-хал сырой, богатый кислородом воздух - редкостной чистоты. Впервые, может быть, за целый год жизнь не казалась мне маче-хой, каждой клеточкой тела я чувствовал её, как влюблённый юноша чувствует свою любимую.
   Мне хотелось курить, я дважды вытаскивал из пачки "Честер-филда" сигарету, но возвращал её на место - не желал портить табачным дымом этот чистый замечательный воздух, а хотел дать моим забитым лёгким курильщика надышаться. И не спешил дышать, чтобы не сбивать свободного дыхания.
   На улицы Зарайска по случаю такого изумительного дня народ не высыпал толпами, но редкие прохожие, среди которых почти все были знакомы, здоровались со мной приветливо, как никогда.
   А может быть, как и всегда, но я, постоянно находясь в дурном расположении духа, не замечал их доброжелательности. Прав был философ, кажется, Шопенгауэр, который говорил, что мироздание нейтрально, а положительно или отрицательно его воспринимаем мы сами. Одна и та же вещь может показаться прекрасной и безобразной - смотря под каким углом на неё взглянуть.
   Философское осмысление реальной действительности никогда ни к чему хорошему не приводило. В результате - я автомати-чески вытащил сигарету, машинально прикурил и рефлекторно затянулся дымом. И даже не заметил, как испортил себе восторженное восприятие мира. С каждым шагом морось становилась все обыденнее и скучнее. Нельзя умствовать, если твоя душа соединяется с природой - только созерцать. Пока человечество созерцало, оно было счастливо.
   На западной половине неба тучи стали вести себя более агрес-сивно - сгущаться, чернеть, а если учесть, что ветерок, тоже усиливающийся, был западного направления, то через некоторое время следовало ожидать ливня. Я невольно прибавил шагу, потому что не хотел вернуться домой мокрой курицей.
   Я намеренно не сообщил Люсе о своей выписке из больницы. Чтобы сделать ей сюрприз? Навряд ли. Во время моей болезни чёрная кошка пробежала между нами. Или рыжий плут Маркиз? Нет, нет - только не о нём, о нём я больше не должен думать никогда. Это осталось в прошлом, в хирургическом отделении районной больницы. Надо сказать: наши с Люсей отношения осложнились. Почему-то осложнились. Почему-то? Этому, как и всему сущему на Земле, есть причина. И имя её - Алёхин.
   Думать об Алёхине ещё неприятнее, чем о Маркизе. Лучше не думать ни об одном из них. А о ком? О Люсе? Но это принесёт мне муки ревности и почему-то угрызения совести. Опять почему-то? Для моей ревности, может быть, и вовсе нет оснований. А для угрызений совести...
   И что же ты, верный и любящий муж Бесприбрежников, вытво- рял минувшей ночью со своей бывшей ученицей - медсестрой Оксаной?!
   Нет, я буду думать о покойнице Анастасии Петровне. Ей тоже есть за что упрекать меня. Но моя добрая тёща и страстная любов- ница любила меня так бескорыстно и самоотверженно, как ни одна другая женщина в мире. Однажды я предал её, но она вели-кодушно простила мне предательство. Кого я больше любил - Анастасию Петровну или её дочь Люсю? Любил? Ладно, Анастасия Петровна ушла из жизни, Царство ей Небесное. Но ведь Люся жива! Неужели разлюбил её после одного бурного свидания с темпераментно-страстной разведёнкой Оксаной?
   Вот о ком приятно думать в такой умиротворённый день! Я лишь на несколько секунд вызвал воображением образ медсестры, а уже трепетали похотливо все члены мои, и на губах проявился приятный привкус её губной помады. Нет, об Оксане думать опасно, иначе можно совсем потерять голову. Тем более то, что произошло между ними - спонтанный случай. Нами обоими на мгновение овладела страсть. Мне нельзя терять голову хотя бы потому, что до сих пор в ушах моих шелестит приятный и одновременно жестокий голос:
   - Мне было хорошо, Василий Ильич! Мне было очень хорошо! Но, я думаю, что это был наш первый и последний сексуальный опыт.
   "Сексуальный опыт" - так холодно она охарактеризовала страсть, вспыхнувшую между нами.
   Нет, об Оксане думать опасно и напрасно. Оксана должна оста-ться, лишь как приятное воспоминание и как укор моей совести. И больше никак. Никаких надежд и тем более - грёз.
   Я не буду думать об Алёхине и Маркизе, я не буду думать об Анастасии Петровне и Люсе, я не буду думать об Оксане - всё это осложнит мне беззаботное восприятие окружающего мира. Уж лучше думать о Соньке Свеколкиной, которая, несмотря на начинающийся дождь, вышла за калитку и , приложив руку козырьком к надбровью, ожидала меня, будто я был её блудным сыном.
   В руках Сонька держала что-то рыжее, прикрывая это что-то от дождя полой куртки. У меня ёкнуло сердце: неужто рыжего плута? Если зарайская ведьма подружилась с Маркизом, то мне жизни уж точно не будет, небо покажется с овчинку, а солнце - с копеечку. На полусогнутых, будто к полковнику армии, я прибли- зился к соседке. И с облегчением рассмотрел в её руках кошечку, которую назвал Маркизой.
   - Выздоровели, выписались, Ильич? - приторно приветливо поинтересовалась Сонька, но её тёмно-карие глаза, холодные, как алмазное сверло, насквозь просверливали меня, будто хотели зацепиться за мою душу и вывернуть её, как овчинку наизнанку. - А больничный режим пошёл вам на пользу: порозовели-посвеже-ли.
   - Здравствуйте, София...
   Я опять забыл её отчество, будь оно неладно, и, запаниковав, начал суетливо искать его в закоулках мозга. Николаевна? Петро-вна? Александровна? Сергеевна? Ивановна? Павловна? Игнатьев- на?.. Игнатьевна!
   - Здравствуйте, София Игнатьевна!
   - Вот, ваша кошечка приблудилась. Лапка, считай, зажила. Как на собаке! Так была перебита, что, казалось, всю жизнь хромать будет. Ан-нет, зажило, как на собаке.
   Кошечка вдруг ощетинила загривок, словно поняла, что Сонька упомянула ненавистное кошачьей душе животное да ещё сравни-ла её с ним.
   - Хорошенькая кошечка, ласковенькая! - продолжала припевать соседка, приглаживая Маркизе холку.
   Я молча подошёл к ней и взял из её рук кошку. Разводить балясы с ведьмой - загадочной и всегда непредсказуемой - себе в убыток.
   - А вот глаза у вас тревожные, уставшие. Оно и понятно - не чужой человек умер. Але не только в этом причина - я вижу. Или вас кто-то сегодня сглазил, или нечистая сила прицепилась! - Сонька Свеколкина доверчиво ухватилась за рукав моего пиджа-ка. - Пока у меня есть немного досужего времени, пойдёмте, я пошепчу вам.
   "Как бы от твоего шептания мне не сделалось ещё хуже"! - подумал я.
   Однако, подобие надежды поселилось в моей душе. Трудно сомневаться, что Сонька - ведьма. Вот и сегодня она вышла с кошечкой навстречу мне. А откуда она знала, что я выписался, что приближаюсь к её дому? В окно она меня увидеть не могла: в её окна эта сторона улицы не видна. Случайное совпадение? В это верится с трудом.
   Что больше всего меня поразило в опрятной горнице Соньки Свеколкиной, это икона Божьей Матери в красном углу. Как-то образ колдуньи не совмещался с христианской душой, мне каза-лось, что чистая вера в Господа и всякие там заговоры, предсказа-ния, гадания - понятия разнополюсные. Но сам я атеистом, нежели верующим, и был, как и все в смутные времена, в плену предрассудков, лёгкой добычей для всяких кашпировских-шарла-танов.
   Сонька усадила меня на табуретку - дубовую, крепкую, как она сама и её муж Егорка - посередине горницы под дешёвым розо- вым абажуром. Сняла с головы белый, окантованный розочками
   платок, повязала вместо него чёрный, по-монашески, старательно упрятав под него седые космы.
   После этого зажгла церковную свечу и всучила её в мои руки. Трижды перекрестилась на икону Божьей Матери с Богом-младенцем на руках, трижды сплюнула через левое плечо, трижды обошла вокруг меня, наконец, положила свою холодную шерша-вую руку мне на лоб. Подняв глаза к потолку и полузакрыв их, зашептала:
   - Матерь Божья, всемилостивая и справедливая! Обращается к тебе раба Божья София с низким поклоном и уважением! Не забуди нас, рабу Божью Софию и раба Божия Василия от искуше-ний дьявольских и воли Сатаны и всякого зла милостиво избави!
   Сонька медленно двинулась вокруг меня, неистово шепча такой набор несуразных слов с хвостами бесовскими и рогами чёрта, с лешими и кикиморами, со святым духом и болотным смрадом, что у меня голова кругом пошла. А когда она зажгла ладанку с какой-то непотребной вонючей травой, от которой не только нечистая сила могла коньки двинуть, но и я в компании с ведьмой, у меня мозги съехали набекрень. И я стал повторять, как попка-дурак, за Сонькой всю ахинею, что она несла, слово в слово.
   Слава Богу, что колдовской её обряд был недолгим - минут десять, Сонька резко остановила свой медлительный забег вокруг меня, затушила своей задубевшей ладонью ладанку, взяла из моих рук свечу и поставила её перед иконой. После чего сорвала с голо-вы чёрный платок и устало, будто потеряла остатки сил, плюхну-лась на скрипучий диванчик.
   - Всё, Ильич! Я изгнала из тебя беса, он больше не будет доку-чать тебе, соблазнять на нехорошие дела. Ступай домой с миром и начинай новую жизнь!
   Мне очень хотелось бы верить зарайской ведьме, но внутренние ощущения были противоположны тем, о которых она говорила. Мне казалось, что бесу, жившем у в моей тесной душонке, после ворожбы Соньки пришлось потесниться больше, чтобы впустить в своё жили ещё несколько бесов, чертей с рогами и копытами и несметное количество кикимор болотных и леших лесных.
   Душа моя от такой перенаселённости находилась в полном смятении. Я поднял с пола кошечку, которая, лёжа у ног, терпе- ливо дожидалась конца работы по изгнанию беса из чёрной души хозяина. Я прижал к груди маленькую Маркизу и с вздохом облегчения покинул хату зарайской ведьмы.
  
   30.
  
   - Странное дело! Ты уже здесь, явился - не запылился! И почему бы тебе ни остаться в больнице? Компостировал бы мозги впечат-лительному Сазонову! - сказал я, как только вошёл во двор и увидел на крыльце вездесущего Маркиза. Шёл довольно сильный дождь, от которого я спрятал за пазуху кошечку, а рыжему плуту всё ни по чём. Сидит - мокрый, продрогший. Нет бы спрятаться под навес дровяника, так он душ принять решил! - И Соньки Свеколкиной не боишься! Она же шептала мне от твоей докуки!
   Маркиз и не думал отвечать на мои справедливые упрёки, будто я не к нему обращался. Как только моя нога в штиблете, готовом развалиться сию минуту, ступила на крыльцо, а рука начала наша- ривать в кармане пиджака ключ, рыжий плут радостно бросился ко мне и с чувством начал тереться о мою ногу, при этом мурлы- кая самым натуральным кошачьим образом. Будто любил меня верно и самоотверженно и ради меня готов был пожертвовать своей кошачьей жизнью.
   О какой жизни может идти речь?! Маркиз - моя галлюцинация, видение моего больного мозга! Но почему я тогда чувствую икрой ноги его тёплую мордочку?! Как-то непривычно - мирно и добро- желательно вёл себя сегодня рыжий плут и будто потерял способ- ность говорить. Это было уже неинтересно.
   Я открыл замок, широко распахнул двери сеней и вежливо при-гласил кота-галлюцинацию:
   - Проходите, дорогой Маркиз! Чувствуйте себя, как дома. Впро- чем, в какой-то степени это ваш дом и есть, если допустить смешение реального и виртуального мира.
   Рыжий плут сделал уже было движение к порогу, но вдруг в нерешительности остановился, затем жалобно мяукнул, будто в сенях его поджидал огромный пёс. Он не походил на наглое и бесцеремонное существо, которое досаждало мне последние дни.
   - Какие мы стеснительные стали! И нерешительные! Ну, проходи, проходи, а то я уже весь промок до последней нитки!
   И эти доброжелательные слова не возымели действия. Маркиз вдруг громко мяукнул-вскрикнул, задрал хвост трубой и стрем- глав помчался прямо на Шарика, скучавшего у конуры. Пёс от такой бесцеремонности опешил и попятился назад. Рыжий плут пронёсся мимо него и заскочил в собачью конуру - святая святых Шарика. От неожиданности пёс даже не возмутился угрожающим лаем. Наоборот, прижав хвост, начал жалобно поскуливать. Ему вторил из конуры жалобным мяуканьем Маркиз.
   Чудеса, да и только! Ну и Сонька! Ну и сукина дочь!
   Не обращая внимания на усиливающийся дождь, я пошёл к конуре, чтобы успокоить бедного пса, погладить его. Но только я подошёл к нему, как пёс, отчаянно взвизгнув, будто его огрели палкой, тоже рванул в конуру. Там и сидели, забившись по углам, Маркиз и Шарик, поскуливая и помяукивая с ужасом и тоской, впервые не испытывая вражды друг к другу.
   Что случилось? Что сотворила со мной ведьма Свеколкина? Почему меня не только реальный пёс испугался, но и виртуаль-ный кот? Я в ужасе стал осматривать-ощупывать себя, боясь обнаружить на себе рога, копыта, пятачок, шерсть и, чёрт знает, ещё какую бесовскую гадость, но всё было в порядке, всё на мне
   Было человеческое. Да и кошечка Маркиза совсем не боялась меня, мирно подрёмывая на моей груди.
   Весь в недоумении и промокший до нитки, я, наконец-то, вошёл в дом. Чтобы для большей верности убедиться, что нахожусь в натуральном человеческом облике, я подошёл к трюмо. И только взглянул в зеркало, как оно тут же треснуло по диагонали, будто я врезал по нему кулаком. У меня похолодела спина, и волосы зашевелились на голове. Вот это нашептала Сонька!
   Страх и возмущение, смешавшись, переросли в раздражение. Мне захотелось тут же, не откладывая дело в долгий ящик, верну-ться в Сонькину хату, схватить ведьму за седые космы и потащить к колоде, чтобы на ней острым топором отсечь её ужасную голову Горгоны. Но я лишь громко по львиному рыкнул и без сил опус- тился на табуретку у стола. От моего нечеловеческого рыка проснулась Маркиза, ощетинилась холкой и, отчаянно мяукнув, вырвалась из моих рук. Вырвалась и сразу же забилась под кухонный стол.
   Незлобно шуршал дождь по оконному стеклу. Сумеречный свет скрадывал объём и без того маленькой кухни, может быть, из-за этого я ощущал себя несчастным одиноким лесовичком, сидящим в своей норе-берлоге. Никто меня не любил, и всякая живность убегала от меня. Неужели я такой страшный, или душа моя чёрная, как дёготь? Мне хотелось пожалеть себя, но я не умел этого делать.
   Кривишь душой, Василий Ильич Бесприбрежников! Если ты что-то умеешь в этой жизни, то только жалеть себя. И судьба неу-дачная, и удача от тебя отвернулась, и жена тебе изменяет, и даже виртуальные коты шугаются от тебя, как от нечистого! Однажды ты попытался перейти Рубикон, разрубить гордиев узел, решить вечную гамлетовскую проблему, но... Даже повеситься не сумел, как человек, решившийся на серьёзный поступок. Не хотелось ему, видите ли, тухнуть где-нибудь в лесу в глухом местечке. Ты специально выбрал заброшенный барак на берегу реки, надеясь, что кто-нибудь нагрянет вовремя. Ты просто решил сыграть в русскую рулетку, оставляя надежду на чудо, на спасение. Попробовал бы накинуть петлю на шею, когда не оставалось бы ни одного шанса!
   Это кто так бесцеремонно и безжалостно обо мне любимом? Рыжий плут Маркиз? Нет, пройдоха, покинув конуру, забился под дрова в дровянике. Хотя это глупо. Зачем галлюцинации прятать- ся в дровах, когда ей проще исчезнуть? На то она и галлюцина- ция, чтобы вытворять всякое такое, не поддающееся логике. Так кто же так нелицеприятно обо мне? Неужто я сам? Нет, сам я не способен на это. Даже в минуты, когда я ненавидел себя, на самом деле любил. Любил жалкого Бесприбрежникова, которого видел через розовые очки - талантливым, честным. И думал: он, может быть, лучший из шести миллиардов людишек, только ему всё время не везёт.
   - Кис, кис, кис! - позвал я пёструю кошечку, испугавшись неп-рывычного самобичевания.
   - Кис, кис, кис! - позвал я Маркизу, низко наклонившись к полу и заглядывая под стол.
   - Кис, кис, кис! - сделал я голос ласковым и добрым, как всю жизнь делал его таким. Эгоист до корней волос, я почему-то всю жизнь стремился казаться великодушным. Зачем? Кому от этого сделалось лучше? Даже самого себя ты не сумел убедить в этом.
   Мне всё время казалось, что эти размышления, это патетическое самооговаривание - не моё. Нет, нет, Маркиз не удрал, задрав хвост под дрова - он залез в мою душу, то есть бесцеремонно занял то место, где у нормального человека должна находиться душа.
   Не мытьём, так катаньем. Он решил досадить по-другому, обна-ружив, что я уже привык к его неожиданным появлениям в виде галлюцинации и даже был рад последней встрече с ним. Нет, этот Маркиз не так уж прост, как может показаться. Надо что-то придумать, чтобы изгнать его, иначе к шизофрении, симптомы которой, кажется, уже проявляются, добавится ещё и раздвоение личности.
   - Кис, кис, кис! - всё ещё ласково, но уже с нотками раздраже-ния позвал я пёструю кошечку. Наверное, она поняла, что отси- живаться дальше опасно и высунула из-под стола сторожкую мордочку. Маркиза смотрела на меня насторожённо, готовая в любую секунду опять забиться под стол.
   Чтобы расположить кошку к себе, я решил угостить её чем-нибудь. На столе - шаром покати. Кастрюли на газплите чистые, будто в них ничего не варилось уже месяц. Я открыл холодиль- ник. Ничего, кроме одного окорочка в морозильной камере.
   - Извини, Маркиза! Хозяйка наша, по всей видимости, загуляла и откушивает где-нибудь в другом месте в качестве, так сказать, компенсации за доступность.
   Мне самому было противно то, что я говорил кошечке. А уж ей слушать эту неинтеллигентную галиматью - и подавно. Но я ничего не мог поделать с собой. Что ещё ждёт впереди, если так жёстко я начал накручивать себя?!
   В хлебнице я нашёл краюху начавшего черстветь хлеба и бросил ей Маркизе. Та, понюхав угощение, с презрением отвернулась, будто, будучи бездомной при больнице, откушивала с барского стола.
   - Ладно... - с назидательной угрозой сказал я. - Думаешь, если я дал тебе аристократическое имя, ты и откушивать будешь, как аристократка?! Колбасу мы с хозяйкой вкушаем реже, чем сторо-жевые псы у новых русских. Впрочем, возможно, я не прав, Воз- можно, как раз в этот момент наша хозяйка и вкушает москов- скую летнюю с паюсной икрой. Хотя Алёхин - далеко не новый русский, но для такой эффектной любовницы может расстараться. Так что погоди чуток, Маркиза! Приготовлением обеда мы займёмся попозже, а пока я должен кое-что проверить...
   Во время своего монолога я ещё и усиленно работал мозгами и пришёл к выводу, что Алёхин - не только далеко не новый рус-ский, но и фактически бомж, живущий на птичьих правах у како-го-то неведомого мне друга. У друга, наверное, есть жена и дети, раз есть дом или квартира, а значит, дом или квартира друга - неподходящее место для свиданий. Закрыться в кабинете Алёхина любовники могут без риска быть разоблачёнными лишь пару раз. Алёхину реклама зарайских сплетниц до лампочки, а вот Люся вряд ли рискнёт вести себя нагло и открыто. Чем-чем, а репута-цией добропорядочной женщины она всегда дорожила, потому что самыми презренными ругательствами для неё были быдло и деревенщина.
   Если не дом или квартира неведомого друга Алёхина, если не его кабинет, то где-то страстные любовники должны встречаться? А почему бы не использовать для интимных встреч наш дом, тем более, что муж объелся груш и заживляет швы в хирургическом отделении районной больницы? Соседи? А что, соседи? Алёхин мог приходить под покровом ночи. А так как на нашей улице нет ни одного фонаря, то соседи могли перепутать Алёхина не только со мной, но и с борцом сумо.
   Если Алёхин и Люся интимно встречались в нашем доме, если оскверняли похабнейшим образом мою святую супружескую кровать не раз и не два, то не может того быть, чтобы они не оставили хоть одного вещественного доказательства своей прес-тупной деятельности.
   После такой логически стройной версии сам Бог велел превра- титься мне в Шерлока Холмса или комиссара Мегрэ, Пинкентрона или Пуаро, на худой конец - в майора Пронина или участкового Анискина. Для большей убедительности я даже поднял воротник пиджака и засунул в рот не зажжённую сигарету "Честерфилд". И скорым, уверенным шагом пошёл в нашу супружескую спальню.
   Пять минут упорного обыска в тесной комнатушке не дали новоиспечённому сыщику пищи для дедуктивного метода раскры-тия преступления. Но, может, - решил я, - у Люси при её достаточ- но интеллигентном воспитании осталась толика совести, и она постеснялась использовать супружеское ложе для интимных игрищ с лысеющим и циничным любовником? Может, для этого они использовали диван в зале?
   Я ещё перевернул и зал вкупе со спальней Анастасии Петровны, но не нашёл ни одной улики супружеской неверности Люси. Но это вовсе не означало, что она была оправдана в моих ревнивых и несчастных глазах рогатого мужа, это вовсе не означало, что я должен был тут же заняться самобичеванием и посыпать свою голову пеплом из нашей грубки.
   - Ещё не вечер, правда, Маркиза! - сказал я и поднял с пола пёструю кошечку, которая следовала за мной по пятам в течение всего обыска, как добровольная понятая. Она ласково потёрлась лбом о мою щёку. - Что же ты полчаса назад шарахнулась от меня, как от прокажённого?
   Я вполне серьёзно ожидал ответа от Маркизы. И она ответила по-кошачьи - мелодично замурлыкав. После такого проявления любви и преданности я не мог оставить её сиротой в доме и, накинув куртку, положил кошку за пазуху.
   - Хитра Люся, ох, хитра! Уничтожила все улики! Но ведь мы с тобой, Маркиза, тоже не лыком шиты. Не тупее какого-нибудь Пуаро!
   Я вышел в сени и чуть не наступил на рыжего плута. Не мудре- но: на улице продолжался дождь, довольно сильный - это я опре-делил по частой дроби ливня по шиферной крыше. Чтобы не доставлять неприятностей Маркизу, пусть он хоть трижды являет-ся моей галлюцинацией, и я ненавижу его, щёлкнул выключате- лем.
   - И ты, Брут, здесь?! - отыскав глазами старенькую табуретку, я сел на неё. Осмотрел небольшие - два на два метра - сени, будто видел их впервые. Видимо, втемяшил себе в голову, что я знаменитый сыщик и, как малый ребёнок продолжал эту игру. - Не пойму я тебя, Маркиз. Вроде как призраки должны бояться света, как чёрт ладана, а ты шастаешь в любое время суток при любом освещении...
   Рыжий плут поудобнее уселся на перевёрнутый фанерный ящик в углу сеней и, лизнув языком по лапе, поправил свои щегольские усы.
   - Я же говорил тебе, что никакая я не галлюцинация! Слишком много было бы чести твоему скудному воображению!
   Я уже совсем не боялся рыжего плута. Не поленился подняться с табуретки, хотя заметно устал от своей розыскной деятельности. Я подошёл к Маркизу с намерением погладить его, но моя рука провалилась в пустоту - до дна фанерного ящика.
   - Плут, он и после смерти плут! Обманщик!
   - До чего же вы, люди, примитивны в своём мышлении! Если вы что-то не можете пощупать, захватить загребущими руками, то это привидение или галлюцинация. Но в нашем благословенном мироздании такое многообразие форм существования, что расска- жи я тебе о них, ты тут же тронулся бы умом. - Маркиз вполне по-человечески почесал нос.
   - Признаться, я придерживаюсь гипотезы, что Земля - единст- венная планета во Вселенной, на которой существует жизнь.
   - Посмотрите на вознесшихся до небес гордецов! Они единст-венные разумные существа во Вселенной! А миллионы и миллиарды звёзд?! Их что, Господь развесил по мирозданию, чтобы доставить эстетическое удовольствие для глаз глупых людишек? Развесил лишь для того, чтобы вы ими любовались под романтическое настроение?
   - Ладно!.. - Отмахнулся я от него рукой. - Ты напускаешь столь-ко туману вокруг своей особы! А сейчас ещё и Вселенную прип-лёл. Я ничего не значу для неё, не говоря уже о тебе.
   - Не скажи. Всё значимо в системе мироздания. И ты, и я, и кошечка, что у тебя за пазухой. Но это целый философский трактат на сто учётно-издательских листов. Так что оставим наши споры, тем более, что тебе надо покормить кошку и Шарика! - Маркиз отмахнулся лапой от сигаретного дыма, тянущегося в его сторону.
   - А чего ты полчаса назад так сиганул в будку Шарика, а затем в поленницу дров, будто я во второй собрался отрубить тебе голову? Разве в нынешнем состоянии ты уязвим?
   - Не знаю, чем тебя окуривала эта необразованная ведьма Сонь-ка Свеколкина, но от тебя воняло так, что разбежались бы не только благородные животные, но и нечистоплотные крысы!
   - Понятно... - Я вздохнул, будто на душе было тяжело. - Я понимал, что напрасно соглашаюсь на Сонькины нашёптывания - шарлатанство чистой воды, но очень уж хотелось отдохнуть от тебя. Достал ты меня основательно!
   - Ну ладно, ладно, не обижайся! - миролюбиво сказал кот. - У тебя своя работа, у меня -своя. И ничего тут не попишешь. Каждый из нас должен платить по счетам. Таковы законы миро-здания.
   Я поднялся с табуретки, давая понять навязчивому Маркизу, что у меня больше нет времени точить с ним лясы. И я был голоден, и о братьях своих меньших обязан позаботиться.
   - А ты стал меняться в лучшую сторону. Вон как о кошечке заботишься - на груди её пригрел. А меня, помнится, и не погла-дил ни разу, - без зла упрекнул кот.
   - Ты был таким прохиндеем, что я на дух тебя не переносил!
   - Я здесь ни при чём. Ты на дух не переносил всё кошачье племя, считал нас бесполезными и вредными тварями. - Маркиз тоже поднялся, подёрнулся, стряхивая пыль, будто она могла пристать к тому, чего нет. - А что, Пуаро, ты свой обыск закон-чил?
   - Увы, я ничего не нашёл. Видимо, мои подозрения беспочвен-ны.
   - А в сенях, между прочим, стоит бак с мусором. Прямо под твоим носом, между прочим!
   - И что ты этим хочешь сказать? - с недоумением спросил я.
   Но ответа не услышал. Загадочная субстанция в образе моего домашнего кота, которому я отсёк голову, исчезла в своём стиле - неожиданно и незаметно для глаза.
   Ещё несколько секунд я недоумённо разглядывал бак с мусором, а потом резко бросился к нему. Без брезгливости я тщательно осматривал всё, что было в нём. И нашёл то, что искал. Две пустых пачки и окурки сигарет "Атташе". Я таких сигарет не курил. Люся табачный дым на дух не переносила. Такие сигареты
   Мог курить только Алёхин.
  
   31.
  
   Закатное солнце спряталось за дом соседки, когда, наконец, хлопнула калитка. Я оторвал голову от книги, в которую больше смотрел, чем читал, и взглянул на настенные часы: половина девятого вечера. Не самое позднее время для возвращения Люси, но всё-таки...
   Люся влетела в хату, чуть не сломав о притолоку зонтик, - промокшая, продрогшая, но энергичная. Куда подевалась её недавняя меланхоличность! Наверное, тому есть причина, - с иронией подумал я, остановившись на пороге между залом и кух-ней с книгой в руках и домашних тапочках. Глаза жены светились жизнелюбием, она в эту минуту была чертовски привлекательна, но портил немного её шарм чёрный платок, по-деревенски повязанный вокруг шеи.
   Из-за этого чёрного платка под моим сердцем зашевелилось что-то скользкое, мерзкое - наверное, презрение к себе. Ну как я мог подумать об этом невинном дитяти чёрт знает какие гадости и пошлости, когда она, это наивное дитя похоронило несколько дней назад дорогого человека и находится в трауре?! Так мог подумать только безбашенный ревнивец и законченный эгоист.
   - Ты дома, Вася?! - Мне показалось, что этому обстоятельству Люся была рада искренне. - А я была в больнице в шесть часов вечера, и мне сказали, что тебя перевели на дневной стационар.
   Ах, мадам! Так вы, оказывается, были в больнице, знали, что я дома и не изволили поспешать к дорогому и любимому мужу! Что-то скользкое и мерзкое опять зашевелилось под сердцем - на этот раз презрение к жене. Хотя это громко сказано - презрение. Она, отряхивающая с сиреневого платья-костюма июньский дождь, была в двух шагах от меня эффективна и сексуальна, как никогда. Разогнав рукой флюиды ревности, роившиеся вокруг меня, я собирался броситься к ней, схватить в охапку и целовать, целовать, будто испрашивая прощение.
   Но я так и не сдвинулся с места. Что же я, глупый Отелло, делаю?! Ведь, по сути, не осталось в этом мире человека дороже Люси. Я был упрям, как осёл, на которого накатила шиза. Я не сдвинулся с места, но всё-таки у меня хватило ума хотя бы сказать:
   - Добрый вечер, Люся! Сейчас я разогрею тебе ужин.
   После недельного отсутствия дома я не нашёл слов теплее и нежнее. Идиот-ревнивец!
   А Люся... Люся на цыпочках, охотившейся кошкой плавно подкралась ко мне, бросила свои изящные руки на мою тонкую шею и прижалась своим упругим животом к моему животу. Когда она так откровенно прижималась ко мне, меня всегда бросало в жар. А тут она ещё и припала к моим губам в чувственном поцелуе.
   Но почему, почему я думал об этом подонке Алёхине, когда как надо было не думать ни о чём и ни о ком, а подхватить Люсю на руки и унести в спальню?! Нет, я не мог подхватить её на руки, - оправдывал я сам себя, - потому что могли разойтись швы. Но при чём здесь швы, если во время страстного поцелуя жены я прими- тивно и пошло думал о ловеласе Алёхине, унизительно сравнивал себя с ним. Не могла так целоваться женщина, вернувшаяся с любовного свидания! Так целоваться могла женщина, соскучив-шаяся по своему любимому.
   На мои глаза и на моё сердце словно туману напустили. Почему я не обнял жену и не ответил ей ещё более страстным поцелуем, ведь темпераментом я не обделён?! Это сделать мне помешала книга в руке, - оправдывал я себя. Хотя книгу можно было уронить на пол - не хрустальная ваза, не разбилась бы.
   Люся отпустила руки, и моей шее сделалось холодно и сиротли-во, мне показалось, что в это мгновение я - младенец-сосунок, которого подбросили под дверь к чужим людям. Я даже поёжился от этого жуткого чувства. Было ещё не поздно опустить книгу - Андрея Платонова, кажется. Было ещё не поздно привлечь к себе жену и прикоснуться нежными губами к розовой мочке её акку-ратного уха - такую ласку особенно любила Люся. Но я превра-тился в бесчувственного чурбана, готового вот-вот воспламенить-ся от ревности, потому что в эту же секунду я представил, как Люсю целует за ушком Алёхин. И стоваттная лампочка на кухне превратилась в сорокаваттную. Медленно гасли живые огоньки в глазах жены.
   - Что с тобой, Вася? Ты не в настроении? - Она притронулась губами к моему лбу. - У тебя температура! Ты пил аспирин?
   Я не пил аспирин, потому что пять минут назад у меня не было никакой температуры, пять минут назад я был здоров, как бык, и даже забыл о том, что ещё утром лежал в больнице, что неделю назад мне сделали операцию. И вдруг температура!
   Пока я обдумывал Люсины слова, пока щупал свой, действите-льно горячий лоб, она сходила в зал, принесла градусник и аспи- рин. Я проглотил таблетку и с градусником под мышкой пошёл к газплите, чтобы разогреть ужин.
   - Я сыта, Вася! Но если ты не ужинал без меня, я хлебну две-три ложечки.
   Эти самые обыденные слова, на которые в иной ситуации я внимания не обратил бы, пронзили меня электрическим током - я чуть градусник не выронил. Она сыта, Вася! Она изволила отужинать московской летней с паюсной икрой на пару с Алёхи-ным! И, наверное, с хорошим вином. Она сыта, Вася! И ты ждал её к ужину!
   Я всё-таки нашёл в себе моральные силы зажечь спичку. Крут- нув вентиль газа, стоял, не решаясь поднести спичку к конфорке. Вот бы загасить спичку и не выключать газ минут десять! А потом снова зажечь спичку... Боже мой! Как пыхнуло бы пламя! Как загорелись бы мы с Люсей! Вот тогда бы горящим факелом я бросился бы к ней, прижал бы к себе и забыл об Алёхине.
   Что за глупости лезут в мою явно не здоровую голову?! Откуда это обострённое желание супружеской верности? Тем более, что вчерашней ночью ты, Бесприбрежников, вытворял в процедурной комнате такое!.. Ах, Оксаночка! Хороша конфетка!
   Измена жене - неопровержимый факт. А что против неё есть у тебя? Жалкие окурки и пустая пачка из-под сигарет "Атташе"? Почему ты уверен, что Алёхин курит именно "Атташе", а не "ЛМ" или "Бонд"?
   Ах, Алёхин не курит "Атташе"?! А кто его курит? Почему я зациклился на лысом, мокрогубом ловеласе, почему я не допус-каю мысли, что Люся может понравиться более молодому, более эффектному мужчине? Этого мне только не хватало! Ревности сразу к двум мужикам не выдержит моё сердце.
   Спичка обожгла мне пальцы. Я опомнился, очнулся и сунул её под конфорку. Газ вспыхнул, обдав меня горячим голубым дыха-нием. Даже Люся испугалась.
   - Что с тобой происходит, Вася? - повторила она свой назойли- вый вопрос.
   - Со мной ничего не происходит! - обернувшись к ней, ответил я. - Происходит с кем-то другим!
   Мой тон был резким и высоким, незнакомым даже мне самому. Я никогда и ни с кем не разговаривал таким тоном. Таким тоном я должен был разговаривать прежде всего с самим собой, а не любить себя бездумно и безрассудно.
   Люся как-то обречённо вздохнула, присела на табуретку у стола. Сняла с головы чёрный платок, встряхнула свои пышные волосы, которые тяжёлыми волнами упали на плечи. Посмотрела на меня чуть искоса с такой печалью, что я вздрогнул. Вздрогнул не от её печального взгляда, а от того, что так - с умной печалью - смотре-ла Анастасия Петровна. А сейчас это будто она сидела на табурет- ке у кухонного стола. С печалью на меня смотрела помолодевшая Анастасия Петровна.
   - Присядь, Вася! Давай поговорим с тобой по душам, - всё так же устало попросила Люся.
   А ведь с работы она вернулась бодрой, жизнерадостной. Что же я, идиот, делаю?! Мало она пережила из-за смерти матери?!
   Я не мог выдержать такого умно-печального взгляда и отвернул- ся. За лавкой, на которой стояло ведро с водой, мне показалось, я увидел зелёные кошачьи глаза. На кухне был включён свет, при котором я должен был видеть кота целиком, но я увидел одни лишь зелёные глаза - злорадно и зловеще сверкающие. Вот кто во всём виноват! Маркиз! После безуспешных поисков улик я уже успокоился. Я почти успокоился. Я успокоился бы окончательно, если бы рыжий плут не указал мне на ведро с мусором.
   Это он, Маркиз, во всём виноват, потому что всё посыпалось в моей жизни, всё перевернулось с ног на голову с того дня, как я казнил его, как Емельку Пугачёва. Он мстит мне за свою ужасную смерть!
   "А было ли то, что ты называешь "жизнью до того дня", жиз-нью вообще и в принципе? - заспорил кто-то внутри меня, кто-то очень неприятный мне. - При чём здесь рыжий плут, если ты съехал с катушек из-за того, что слегла в больницу твоя любимая тёща. Её и вини"!
   "Винить в своих несчастьях умершего человека?!" - возмутился я.
   "А Маркиз что, живой? В таком случае, не трогай мёртвых, а в своих бедах вини себя одного"!
   Кто это телепатически разговаривал со мной? Моё второе "я"? Или с ногами забравшаяся в мою душу субстанция Маркиза? Бедная, бедная Люся! Ты связала свою жизнь с шизофреником!
   - Хорошо. Давай поговорим по душам. Только сначала расста- вим все точки над "и". Только сначала честно ответь мне на один вопрос. - Я тоже сел на табуретку. Сел напротив Люси и прямо, открыто посмотрел на неё.
   Я тоже устал от своей ревности, и мне хотелось задушить свою ревность ещё в зародыше. Жить с нею и с Люсей одновременно мне представлялось невозможным.
   - Я готова ответить честно на любой твой вопрос. - Люся тоже прямо и честно посмотрела на меня.
   Она, как и жена Цезаря, была вне подозрений. Но ведь жена Цезаря изменяла мужу налево и направо. А сам Цезарь не желал даже знать об этом! И молодец! Он поступал мудро, потому что именно подобным образом и можно выжить рядом с коварным племенем женщин.
   Прямой и открытый взгляд жены не смутил меня, наоборот - раззадорил. Вы можете быть способной актрисой, мадам Беспри-брежникова! Ведь вы играете в Зарайском народном театре и даже являетесь лауреатом областного смотр-конкурса! Но мы вас выве- дем на чистую воду! Посмотрим, будет ли прямым и открытым ваш взгляд, если я продемонстрирую, как неопровержимые улики, вещественные доказательства!
   И уже из другого угла кухни мне азартно подмигивали зелёные кошачьи глаза.
   Я наклонился, протянул руку под стол и выудил на свет божий фаянсовую тарелку, на которой вокруг пустой пачки "Атташе" аккуратно были разложены одноимённые окурки. Всё это я продемонстрировал Люсе с такой гордостью, будто демонстриро-вал свою работу современный художник-модернист.
   Люся всплеснула руками и оцепенела. Ага, достал! Нападение внезапное, без объявления войны, кого хочешь обескуражит, даже непроницаемого Сталина. Мадам, вы бесповоротно припёрты к стенке, и я теперь жду от вас честного рассказа и искреннего покаяния! Может быть, я прощу вас, потому что как-никак люблю вас и в какой-то мере дорожу вами.
   Но почему прямой и открытый взгляд Люси не сделался заполо-шенно-испуганным, почему он сделался укоризненно-печальным? Ах, мадам, вы укоряете меня за то, что я неинтеллигентно рылся в мусорном ведре? Извините, но мы не брезгливы. Чтобы добыть доказательства вашей бессовестной неверности, я рылся бы и в сортирной яме! Ну-с, что вы скажете на это?
   Я гипнотизировал Люсю любопытствующе-иронизирующим взглядом. Всю четверть минуты, в течение которой она находи-лась в оцепенении. Но вдруг она, вместо чистосердечных призна-ний, откинулась своей гибкой спиной на стенку, стукнула руками по своим круглым, туго обтянутым юбкой коленям и расхохота- лась. Откровенно и обидно для меня.
   Теперь уже я оцепенел от недоумения. Уж чего-чего, а такой наглости от своей скромной жены я не ожидал. Вместо покаяния в слезах, она хохочет прямо мне в глаза. Я едва сдержал себя, чтобы не запустить в неё фаянсовой тарелкой с пустой пачкой из-под сигарет "Атташе" и одноимёнными окурками. Хорошо, что Люся отхохоталась относительно быстро, иначе бы от её звонкого и громкого хохота я сошёл с ума.
   - Вася! Тебе срочно надо обратиться к психотерапевту! - Она смахнула с век выступившие от смеха слёзы. - Ты знаешь, кто накурил этих окурков? Это же брат нашей мамы, дядя Миша из Брянска, который приезжал на похороны сестры. Ты забыл, как прошлой осенью стрелял у него эти самые "Атташе"?
   Я был убит и раздавлен, из-за чего выпустил фаянсовую тарелку из рук, которая, ударившись о пол, глухо раскололась. Да, прош-лой осенью дядя Миша из Брянска был у нас в гостях и угощал меня сигаретами "Атташе". Почему я о нём не вспомнил, когда нашёл пустую пачку и сигареты в мусорном ведре? Дядя Миша обязан был приехать на похороны родной сестры, а я обязан был вспомнить о нём и о том, что он курит сигареты "Атташе". Туман ревности так укутал мои мозги, что я позабыл о смерти дорогой Анастасии Петровны. И вот теперь попал не просто в неловкое, а в идиотски смешное положение перед Люсей.
   В моей голове роились какие-то наивные и нелепые слова оправданий, но, слава Богу, парализовало мой язык, и я не усугубил ещё более своё идиотское положение.
   Люся резко поднялась с табуретки.
   - Всё, Бесприбрежников! Я устала от твоей нелепой ревности! - Она вытащила из моей подмышки градусник. - Тридцать семь и восемь. От такой температуры ты не умрёшь. Я пошла спать! А ты перед сном подумай о своём поведении. И о том, что ты делал в процедурной комнате, на целых два часа уединившись там с бывшей своей ученицей, и теперь известной охотницей за мужи- ками, медсестрой Оксаной?
  
   32.
  
   Что я делал в процедурной комнате целых два часа со своей бывшей ученицей Оксаной? А что я мог делать с жадной до любви разведёнкой? Разговаривать по душам про наше непривет- ливое житьё-бытьё?
   Я постелил себе на диване, забрался под одеяло, и через пять минут мне сделалось тепло и уютно. Странное дело, но я не ощущал себя униженным и оскорблённым из-за того, что Люся погнала меня из спальни. Несколько дней назад это было бы трагедией для меня. А сегодня я, как ни в чём ни бывало, растя- нулся на диване, сладко потянулся, хрустнув суставами. Я закрыл глаза, и передо мной встала картина: процедурная комната, в окно которой стыдливо заглядывала бело-жёлтая полная луна, и неистово ласкающая меня Оксана. Она любила меня так, будто боялась не успеть, будто и я, и она жили на земле последний день.
   Если бы в нашей спальне лежала в данную минуту неистовая Оксана, я на коленях приполз бы к ней и умолял любви. Что это означает? Я разлюбил Люсю и полюбил Оксану? Нет, нет, это совсем не так, это не правильно. Оксана - это мимолётная страсть, наваждение, дурман. После двух часов любви она, накидывая на голое тело халат (а под халат у неё ничего не было одето), сказала мне, потягиваясь с томной негой:
   - Ты был великолепен, Василий Ильич! Я надолго запомню эту ночь. Но... Другой ночи у нас не будет. У меня появился непью- щий, надёжный мужчина, и я выхожу за него замуж. Очень прошу: не ищи больше встреч со мной!
   У меня тоже прошло затмение страстью, и поэтому я ответил ей равнодушно:
   - Хорошо, как прикажешь! Я ведь тоже не холостяк.
   Я ответил ей почти равнодушно. И вся закавыка в этом "почти". Не прошло и суток, как я снова страстно желаю Оксану, а равнодушен к тому, что Люся погнала меня из спальни. Это я не воспринял, как трагедию. Это даже не унизило моего мужского достоинства.
   Я прислушался. И не услышал привычного негромкого посапы- вания жены. Может быть, жены. Может быть, Люся не спит? Наверняка, она не спит, и, возможно, глаза её находятся на мокром месте. Стоило бы подойти к ней, испросить прощения за все глупости, что ей наговорил, за случайную связь с Оксаной, и она, может быть, простит меня, может быть, между нами возник- нет страсть, какая была раньше. Мне стоило пойти хотя бы потому, что нам с ней жить дальше, жить вместе.
   Нет, пойти к Люсе ещё хуже, чем остаться на диване в зале, потому что всё, что я стану делать, будет неискренним. И даже если у нас дойдёт дело до любви, любить я буду не Люсю, а Оксану. А жена, при всех её недостатках, - натура творческая, тонкая, она сразу же почувствует мою неискренность. Как почув-ствовала, вернувшись из Брянска, после моей последней ночи любви с Анастасией Петровной.
   Я загнал ситуацию в угол со своей дурацкой ревностью Комп-лекс шекспировского мавра затуманил мне мозги. Люся, зная о моих шашнях с Оксаной, проявила интеллигентность и терпение, и внутренне уже простила меня. Может быть, она никогда и не помянула бы имя Оксаны всуе, если бы я не допёк её своими безосновательными придирками. Так уже безосновательными?
   И вместо того, чтобы сгладить ситуацию, я загнал её ещё даль- ше в угол. Я накричал на Люсю:
   - Собираешь всякие сплетни по Зарайску! Не сваливай с боль- ной головы на здоровую!
   После этих моих слов Люся заплакала и ушла в спальню. Когда я стелил себе постель на диване, слышал, как жена с глубоким разочарованием сказала сама себе:
   - Дура! Дура! Дура! С каким ничтожеством я живу!
   Всё возвращается на круги своя. Однажды я уже был ничтожест- вом - так меня часто называла первая жена Катя. Значит, мне не привыкать. Придётся терпеть, но во второй раз идти с верёвкой в заброшенный фабричный барак - это как-то смешно, это как-то по-идиотски. Да и второй Анастасии Петровны, которая обрежет петлю, в Зарайске вряд ли сыщется. Второй такой Анастасии Петровны я не найду, даже если, как Лёша Пешков, обойду всю Расею-матушку вдоль и поперёк.
   - Верно, не найдёшь! - услышал я знакомый голос и чуть не сва-лился с дивана. Я слышал, что скрипнула дверь в комнате, кото-рая принадлежала тёще, но списал это на сквозняк. Но, чтобы из комнаты вышла сама Анастасия Петровна, - такое даже в бредо-вом состоянии представить невозможно.
   Анастасия Петровна умерла? Они с Люсей что, ввели в заблуж-дение общественность? Если тёща жива, то всё меняется в корне! От чувства радости, резко и ярко вспыхнувшего, у меня ручьём хлынули слёзы, из-за которых я не смог сразу раскрыть глаза. А когда раскрыл, ничего, кроме непроглядной тьмы не рассмотрел. Ни-че-го.
   К сожалению, это было наваждением. Наверное, я забылся на секунду сном. Такое бывает, когда реальная действительность на короткое мгновение сливается с виртуальностью сна. Но всё равно я испытал почти экстаз, услышав голос Анастасии Петров-ны. И я разочарованно вздохнул. Слава Богу, что и так. Общаться с мертвецами среди ночи - испытание не из лёгких.
   - Эх, Анастасия Петровна... Анастасия Петровна... - негромким шёпотом сказал я вслух, будто тёща могла услышать меня. - Зачем ты так рано ушла? Ведь никого в этой жизни я не любил так, как тебя!
   - Если Магомет не идёт к горе, то гора идёт к Магомету! - опять я услышал голос Анастасии Петровны, но уже ближе - в самых ногах. Я испугался. Это уже не могло быть наваждением, смычкой яви и сна, потому что у меня были открыты глаза. Я различал зыбкий абрис окон, освещённых слабым лунным светом.
   - Так то ты любишь меня, Васенька, что за весь не пришёл ко мне на могилу?! - упрекнул меня голос Анастасии Петровны, после чего я бесповоротно поверил, что существуют в природе призраки, и человеческая душа, которая остаётся жить после смерти бренной плоти. Мне ничего не оставалось, как поверить в это, ибо в обратном случае, я вынужден был признать, что прими-тивно сошёл с ума. Ибо, если к Маркизу добавить ещё и Анаста сию Петровну - это будет явным перебором. - Вместо того, чтобы навестить, поговорить по душам, ты, Васенька, копался в мусор- ном ведре. Ты подозреваешь мою милую дочушку в измене, а у самого рыльце в пушку! Только не кричи мне, что я собираю сплетни по всему Зарайску. Ты же знаешь, что я это не смогу сделать физически. Да и душе моей, кающейся перед Господом, только и осталось этим заниматься...
   - Я... я... я... - пытался я что-то сказать в своё оправдание, чтобы хотя бы на йоту смягчить свою вину перед памятью заме- чательной Анастасии Петровны, перед её дочерью, перед её любимым котом наконец. Но у меня ничего не получилось - будто деревянным сделался язык.
   - Не стоит и пытаться оправдываться! - Вдруг к своему ужасу я увидел, что начало светлеть в зале, воздух будто бы наполнялся светящимися атомами неона, и в этом зыбко-мертвенном свете стала проявляться, как негатив в проявителе, фигура Анастасии Петровны, присевшей на диван в моих ногах. - Мы, мёртвые, не любим, когда перед нами оправдываются. И вообще, ни перед кем и никогда не оправдывайся! Только перед Богом и перед собой. И тогда мы будем жить в ладу с о своей совестью, кото- рую бездумно загнал в угол.
   Анастасия Петровна, облачённая в моё любимое тёмно-вишнё- вое платье, поднялась с дивана, подошла ко мне, поцеловала меня в лоб - я явственно ощутил прикосновение её губ - и растворилась в темноте вместе с неоновым мертвенно-зыбким светом.
   У меня были открыты глаза, но я с ужасом осознал, что пытаюсь снова открыть их. Я не успел даже осмыслить это жуткое, фантас-магорическое состояние, как снова услышал голос тёщи:
   - Забыла тебе отдать! Лови!
   Из кромешной тьмы, оборачиваясь, как планета, вокруг своей оси, на меня полетел оранжевый, слегка взявшийся пламенем шар. Я инстинктивно прикрыл лицо руками и с обречённым трепетом ожидал катастрофы. Но оранжевый шар мирно шлёпнулся у моего бока.
   Что за чертовщина?! Что за мистическую штуковину бросила мне Анастасия Петровна, а сама растворилась в ночи? От этих непредсказуемых призраков всего можно ожидать! Я осторожно направил свою левую руку к оранжевому шару, за которым напря-жённо наблюдал, скосив глаза. И одновременно упорно пытался открыть их. Открыть открытые глаза - это же абсурд чистой воды.
   Левая моя рука ползла по простыне осторожнее, чем минёр по минному полю, пока указательный палец не коснулся загадочного предмета, затихшего у моего бока. Шар был холодным и шерша-вым. Такое ощущение, что это самый обыкновенный апельсин.
   От этой мысли я осмелел, но не на столько, чтобы схватить шар-апельсин и поднести его к глазам своим, Смелее, но всё ещё осто- рожно, я ощупал предмет. Конечно, это апельсин! И, чтобы окон-чательно убедить себя в этом, поднёс пальцы к носу. Они прият- но, душисто пахли апельсином.
   Зачем тёща дала мне апельсин? С каким умыслом? И откуда у мёртвой может появиться апельсин? С этим фруктом у меня было пару неприятных моментов, поэтому я не рискнул взять его в руки, будто это и не апельсин лежал у моего бока, а граната с вырванной чекой. А если и на самом деле под боком у меня лежит лимонка, выкрашенная в приятный лимонный цвет? Через одну-две секунды я буду свободен от всех проблем, которые уже доста-ли меня: от всех этих галлюцинаций, от ревности, от любви и ненависти. Неужели через одну-две секунды на меня снизойдёт небесная благодать?
   Сглотнув слюну, я подавляю в себе это авантюрное, дикое жела-ние и уже с холодным трепетом кошу глазом на апельсин или гранату, или маленькую мину. Вдруг понимаю, что моё равноду- шие к смерти или желание её - всё это напускное, на самом деле я страстно желаю жить. Жить, чего бы это мне ни стоило. А чтобы жить дальше, я должен проснуться и открыть глаза. Но у меня открыты глаза: я вижу круглый предмет, похожий на апельсин. Я вижу погрузившийся во мрак зал, - значит, я бодрствую.
   Я прислушался. Я слышу, как бьётся моё сердце, я слышу своё взволнованное, с хрипотцой дыхание, я слышу, как над моей головой тонко и нудно пищит комар. Я слышу реальность, а поэтому не могу спать. А почему я не могу подавить в себе желание проснуться и открыть глаза? И от этого рождается ещё одно желание - параллельно первому - умереть. Набрать полные лёгкие воздуха и не выдыхать его. Вершил ли суицид подобным образом ещё кто-нибудь? Вряд ли.
   Умереть... умереть... умереть... Я пытаюсь смаковать это слово, как вкусную ириску во рту, нро это слово показалось мне невкусным - от него отдаёт трупным запахом. Я испугался этого запаха, потому что мне почудилось, что так пахну я... И проснул-ся.
   Ничего не изменилось в зале после того, как я проснулся и открыл глаза. Та же темень, окружающая меня со всех сторон, чуть разбавленная бледным лунным светом. И рыжий предмет под боком, неизвестно как оказавшийся здесь и очень похожий на обыкновенный апельсин. Теперь я не испугаюсь, если возьму его в руки.
   И взял... И поднёс этот маленький шар к глазам... Похолодел от ужаса... Я держал в руках не гранату с вырванной чекой. Я дер- жал в руках не холодный и шершавый апельсин. Я держал в руках рыжую кошачью голову с открытыми зелёными глазами. Не как холодный и шершавый апельсин, а как гранату с вырванной чекой, я отбросил от себя кошачью голову. Голова, громко стук- нувшись о пол, жалобно мяукнула и, отрикошетив от пола, прыг- нула на мою грудь и успокоилась.
   - Ну что за манеры бросаться кошачьими головами, будто биль-ярдными шарами! - возмутилась голова, но ей зелёные глаза све-тились в темноте добродушно.
   Было сущей дикостью беседовать с мёртвыми Анастасией Пет-ровной и Маркизом, но разговаривать с отсеченной головой да ещё с кошачьей - совершеннейший абсурд! Это даже не кошмар- ный сон, не фантасмагория, а чёрт знает что! Даже писатель с богатым воображением не придумает подобной нелепости, а мне предлагается поверить во всё это?!
   Я попытался сопротивляться абсурду и больно, с щедростью щипнул себя за бок. И, громкой ойкнув, проснулся. Господи пра-ведный! Сколько же раз я могу просыпаться! Какое-то нагромож-дение кошмарных снов. И даже сейчас, проснувшись после того, как ущипнул себя, я не был уверен, что моё сознание оказалось в реальной действительности, что я проснулся бесповоротно. На всякий случай я зажмурил глаза и, выждав четверть минуты, опять открыл. Нет, кошмарный сон не кончился. На этот раз на моей груди сидел в невозмутимой позе с одной головой на туло- вище и с другой в лапах - Маркиз. У него что, две головы, как у Иоанна Предтечи?!
   - Это никакая не запасная голова! - обиделся Маркиз. - Это моя голова для ночных прогулок по городу. Если ты будешь гулять по городу без головы, что станет с бедными зарайцами, которые увидят тебя? Ну, ладно, всадник без головы - это хоть и абсурд, но традиционно. А кот, гуляющий по городу без головы, - это уже слишком!
   Всё это Маркиз сказал после того, как я сдался и не пытался проснуться ещё раз. Я боялся, что, проснувшись, увижу ещё более авангардистскую картину? Анастасию Петровну без головы с рыжим плутом в руках, который держит в лапах свою запасную голову.
   - А не слишком ли будет - гуляющий по городу человек с коша- чьей головой на плечах?! Это не абсурд?! - Я был вне себя от негодования. Вроде бы и умное существо, этот кот Маркиз, даже склонный к философскому осмыслению мироздания, а несёт такую алалу с маслом, что уши вянут!
   - Бесприбрежников! Нашарь свои очки под диваном и внимате- льно рассмотри окружающую действительность! - Маркиз, не покидая моей груди, с негой выгнул спину. - Я включил бы свет, но, во-первых, не дотянусь до выключателя, а во-вторых, таким существам, как мы с тобой, положено гулять только при лунном свете.
   - Я не существо, я человек! - опять возмутился я.
   - Это как посмотреть на этот весьма спорный вопрос! - Маркиз мягко спрыгнул на пол, нашёл мои очки и подал мне их. Потом подбежал к шторе, зацепился за неё когтями и отодвинул в сторону. Луна во фрамуге окна была полной, но не сияющей. Но и при бледно свете я рассмотрел безголового кота, безучастно сидевшего в кресле у дивана.
   Пока я осмысливал очередное абсурдно-кошмарное видение, Маркиз вскочил на подоконник и открыл форточку.
   - Ну, давай, нахлобучивай свою бестолковую голову и пошли
   гулять по городу! Чтобы нам с тобой было веселей, прихвати за компанию несмышлёныша Маркизу. Должна быть хоть одна нормальная кошка в нашей странной и подозрительной компаш-ке!
   Я, сидящий в кресле, нахлобучил голову, как красноармейскую будёновку, и, не раздумывая, сиганул в форточку следом за Мар- кизом. Моё тело было необыкновенно лёгким, словно пушинка. В нерешительности потоптавшись на столе, через пять секунд за мною вслед сиганула и Маркиза.
  
   33-34
  
   - Ну-с, куда мы с вами направляемся, господин предводитель кошачьего дворянства? - не без ехидства спросил я у Маркиза, семеня за ним. Бежать на четырёх лапах мне было почему-то неу-добно, меня тянуло подняться на две задние.
   - Не делай этого, Василий! - Маркиз обратил внимание на мой неловкий бег. - Ты не в цирке на манеже в составе группы Кукла-чёва. Никто тебе за твоё трюкачество и ломаного гроша не даст. К тому же, ты задержишь меня с Маркизой.
   - И всё же, ежели не секрет, куда держит путь наша честная ком-пания?
   - Ты забыл не только о добрейшей Анастасии Петровне, но и о товарищах по несчастью, с которыми не бесцельно провёл время в палате номер два хирургического отделения!
   - Но их же выписали!
   - Их не выписали, их вычеркнули из жизни! Но ты-то не должен делать этого, потому что сам наполовину кот. На лучшую полови-ну, между прочим!
   - Он и, как человек, - не законченный эгоист! - защитилась за меня пёстрая кошечка. Она тоже едва поспевала за шустрым Мар-кизом. - Пожалел меня, взял, бездомную и несчастную, к себе домой.
   - Подумаешь, великий подвиг совершил! Подвиги его ждут впе-реди! - бросил на ходу Маркиз. - Если ему предначертано в будущей жизни быть котом, то он должен заслужить это право. Я не знаю ни одного человека, который отрубил голову коту и стал после этого благородным котом. Я вообще не знаю человека, который за дохлую курицу отрубил бы голову коту. Это какое-то неподдающееся логике преступление. И пусть скажет спасибо, что я не бросил его в трудную минуту. А он бросил бы меня, если бы я отсёк ему голову. Потому что он - эгоист!
   - Несмотря на то, что ты неприлично многословен, я всё равно ничего не понял из твоей алогичной тирады! - И раньше мне не нравился Маркиз, а сегодня - тем паче. Я ещё раз с удовольствием отрубил бы ему бестолковую голову.
   - Поймёшь, когда намаешься. И запомни: чем больше голов ты будешь отсекать у благородного Маркиза, тем чаще ты их будешь носить.
   - Ты, действительно, произносишь очень странные слова, Мар- киз. Это же додуматься надо: кот отсекает голову человеку! Это даже представить невозможно! - возмутилась Маркиза.
   - Всё правильно, моя девочка! Невозможно представить, потому что коты благороднее людей. Маркиз остановился и навострил уши. - Тише, господа путешественники! Кажется, по улице в поисках сучки в охоте бежит Полкан - пёс этой ведьмы Соньки Свеколкиной. Препохабнейший тип, скажу вам! Так что лучше нам временно прекратить наш путь и взобраться на этот каштан.
   - Мы же с тобой, можно сказать, галлюцинации. Чего нам бояться? - Мне не хотелось лезть на каштан - слишком высоко было до нижней ветки.
   - Всё мироздание - галлюцинация, друг мой! - Маркиз прице-лился к каштану. - Однако, его разрывают клыками типы, подоб-ные Полкану.
   Я опять ничего не понял. Может этот Маркиз напустить фило-софского тумана!
   Я не видел этой ночи, разбавленной бледным светом полной луны. Я ощущал её и бледный свет луны чувствовал веками. Поначалу я подумал, что умер, пока не понял, что ощущаю ночь и лунный свет и слышу кое-что из реальной действительности. Где-то далеко за Ипутью протяжно прогудел тепловоз, где-то далеко в центре города забрехал на ночного прохожего цепной пёс, где-то недалеко, в Сонькином подворье, кажется, прокричал первый петух.
   И ещё я ощущал, что лежу на любимом своём диванчике с зак- рытыми глазами в каком-то странном состоянии своего существа -
   И не сплю, и не бодрствую. Просто лежу среди мироздания брошенной и забытой душой. Брошенной людьми и забытой Богом. Мне казалось, что исчезло из бытия пространство и по нему не сочилось время. Окружающий мою душу покой был уютным, но не радовал меня, потому что моя душа была одинокой - брошенной и забытой.
   Я не мог о чём-либо думать - ни о низменном, ни о возвышен- ном, потому что от меня ничего не осталось - только в чистом виде душа, способная ощущать и чувствовать, но не анализиро-вать. И даже в этом случае она не ощущала себя уютно в уютном покое. Наверное, потому, что слышала и чувствовала реальность. Реальная действительность всегда была тревожной, со времён сотворения мира, потому что боялась смерти, в которой без следа растворится. Или всё-таки не без следа?
   - О чём ты так серьёзно задумался? - спросил меня Маркиз, про-буя на прочность ветку каштана. - Неужто о смысле своего коша- чьего существования?
   - Я даже не могу объяснить тебе, о чём я думаю. Скорее всего - ни о чём. У меня странное ощущение, будто я нахожусь одновре-менно в двух точках пространства: и здесь, на каштане, и дома, на диване.
   - Немудрено при раздвоении личности. Я посмотрел бы, как ты раздвоился, если бы какой-нибудь хам без суда и следствия лишил тебя головы!..
   - Ой, мяу! - пискнула Маркиза и плотно прижалась ко мне. Она мелко-мелко дрожала и показывала лапой вниз.
   Под каштаном шёл огромный палевый пёс Полкан. Он с подо- зрением принюхивался к свежему после дождя ночному воздуху. И принюхался. Поднял голову вверх, к кроне дерева.
   - Негодяй! Подлец! Выродок! Подонок! Хам! - пять раз отрыви-сто мяукнул Маркиз.
   Я был полностью солидарен с Маркизом. Даже когда я был в человеческой шкуре, терпеть не мог Сонькиного пса. Он, действи-тельно, был хамского воспитания. Какой пастор, то бишь Сонька, такая и паства, то бишь Полкан. Сонькин пёс не только брехал противным голосом не ко времени и не к месту, но и часто выл, как по покойнику.
   - Давайте пощекочем этому дебилу нервы! С азартом предложил Маркиз. - Слава нашему Всевышнему, что он не наградил собак способностью лазать по деревьям. Поэтому данный гад нас не достанет!
   Ненависти к собакам у Маркиза не было предела.
   - Каким образом мы можем досадить Полкану?
   - Устроим кошачий концерт, будто на дворе не начало июня, а любимый кошачий месяц март.
   - Да-а, о вашем кошачьем племени, признаться, я начал думать лучше. А вы, оказывается, коварны, мстительны и подлы не меньше людей! - Я, рискуя свалиться с сука, пытался раскусить блоху на боку.
   - Наши натянутые отношения с собаками исторически обуслов-лены. Хватит демагогии! Устраиваем концерт по заявкам!
   Реальная действительность постепенно успокоилась и, казалось, готовится до утра опочивать. Лишь слышно было, как, приближа- ясь к дивану, гудел комар. Он уже пел свою монотонную угрожа- ющую песню у самого моего уха, но мне было лень даже поднять руку, чтобы прихлопнуть его. А может быть, и не просто лень. Мне казалось, что я не смогу и пальцем пошевелить, потому что моё состояние походило на кому. Или я опять вижу кошмарный сон, в котором мне приходилось просыпаться и просыпаться в поисках реального бытия. Признаться, я испытал самые жуткие мгновения в своей жизни.
   Комар совершил посадке на мочке уха, как Ми-8 на верто- лётную площадку, и я почувствовал, как он вонзил своё тонкое и острое жало. Состояние покоя было такое глубокое, что я осязал, как комар выкачивает кровь из моего капилляра. Почему я терплю эту неслыханную наглость, почему не подниму руку и не прих- лопну этого мизерного Дракулу? Я пытаюсь расшевелить свой мозг, чтобы он послал сигнал руке, но мой мозг дремлет, словно кот на завалинке, пригревшийся на солнышке.
   Насосавшись моей, наверняка, дурной крови, комар с трудом оторвался от вертолётной площадки - моей мочки уха. Я представил себе уродливо разбухшее насекомое, но эта сюрреа-листическая картина не вызвала у меня отвращения. К чему? Маленький комарик - тоже часть мироздания и таким образом обеспечивает своё существование в нём. Мы, люди, разве лучше его? Позволь нам безнаказанно сосать чужую кровь, мы так нахлещемся ею, что лопнем от переусердствования.
   И об этом я подумал без печали, равнодушно. Чесалась мочка уха, которую покинул комар, но и это я оставил без внимания, терпя зуд. И если бы в эту минуту в равнинном Зарайске случи-лось землетрясение в восемь баллов по шкале Рихтера, я и паль- цем не пошевелил бы. Зачем беспокоить себя, боясь погибели? Погибший однажды не сможет сделать этого во второй раз.
   Комар улетел, унося своё потяжелевшее брюхо, а я прислу- шался: новый звук возник в уснувшем мироздании. Не резкий, раздражающий -шуршаще-шаркающий.
   Мы добрались до стандартно-социалистической пятиэтажки, когда ярче сделалась луна, веселее засверкали звёзды. Распого- дилось. Разогнав облака, как чабан овец, угомонился и шустрый ветер. Лишь лениво перебирал листьями деревьев.
   У пятиэтажки Маркиз притормозил, уступая дорогу огромному сибирскому коту, который прошёл мимо нас, как мимо телеграф-ных столбов. И лишь возле бежавшей последней Маркизы на пару
   Секунд остановился, обнюхал её. Но юная леди с перевязанной лапкой и облезшей шубке не прельстила его.
   Маркиз осмотрелся по сторонам и уверенно направился к полу- развалившейся беседке - сплошь исписанной и исцарапанной нецензурными шедеврами зарайских оболтусов.
   В беседке Маркиз взобрался на единственную уцелевшую ска- меечку. Мы с Маркизой уселись рядом с ним. Я в недоумении оглянулся, поискал взглядом хоть что-нибудь достойное внима- ния. Ничего интересного - кусты жасмина и жимолости да тихая июньская ночь, Такого добра хватало и на нашей улочке.
   - И что? - недоумённо спросил я. Мы пробежали полгорода, чтобы посидеть на скамеечке в полуразвалившейся беседке? Романтика!
   - В человеческой шкуре, Василий, ты более инертен, зато более терпелив. - Маркиз в задумчивости почесал бок. - Никогда ещё интуиция не подводила меня. Он должен быть где-то здесь.
   - О ком ты? - продолжал недоумевать я.
   - Об одном из твоих собратьев по несчастью. О бывшем боль-ном Хайяме.
   - О Хайяме? Что делать азербайджанцу в столь поздний час в беседке?
   - Ты забыл? Ты забыл, по какой причине он оказался в Зарай- ске? - удивился Маркиз.
   Как же! Я помню рассказ бывшего директора школы из грузин-ской глубинки. Он приехал в наш город, о котором раньше и слыхом не слыхивал, чтобы вернуть свои деньги, которые бессо-вестно прикарманила наша зарайская мадам. Он совсем не похо-дил на своих бойких и нагловатых соплеменников, торгующих фруктами и прочими товарами на наших российских рынках.
   - Мальчики! Между прочим, я кушать хочу! - захныкала пёстрая кошечка. - Если бы вы были джентльменами, давно бы изловили мышь!
   - За мышами надо отправляться в подвал, - ответил ей Маркиз. - Но, во-первых, я терпеть не могу подвалов и подполий, потому как не большевик-революционер, а во-вторых, нам недосуг. Тише! Кажется, идёт... Сигаем в кусты и маскируемся.
   - Вася, ты спишь? - услышал я голос Люси.
   Голос жены был сонным, но вполне доброжелательным. Какого ценного качества не отнять у моей жёнушки, так это её отходчи-вости.
   Люся осторожно положила свою тёплую, узкую ладошку на мой лоб. Мне сделалось приятно и уютно, мне бы открыть глаза, взять её руку в свою, нежно улыбнуться и поцеловать с признательнос-тью и благодарностью за её всепрощение. И я, не задумываясь, сделал бы это: открыл глаза, улыбнулся и поцеловал бы ей руки. Может быть, даже привлёк бы её, сонную и тёплую, к себе, чтобы растопить лёд отчуждения. Но как ни силился, а и пальцем поше-велить не смог, и веки мои будто склеены были качественным клеем.
   - Я сейчас вернусь! - громким шёпотом сказала Люся, поцело- вала меня в висок и удалилась, шурша халатом.
   Это был знак к примирению, и теперь очередь за мной. Пока она сходит в туалет, я должен подняться, разложить диван-кровать и с трепетом ожидать жену, по ненавязчивым и неприхотливым ласкам которой, честно сказать, соскучился.
   Настенные часы педантично отсчитывали секунду за секундой. Я слышал неторопливый шаг времени, но время будто было в жестоком раздоре со мной, не прикасалось ко мне. Оно не хотело иметь со мной ничего общего и проходило мимо. Отстранённо от меня возлежало и безучастное пространство. И как я, находясь вне пространства и времени, мог вернуться к жизни? Мироздание подвесило меня над Чёрной Дырой: и выбрасывать меня было жалко, и держать при себе не имело смысла.
   От обиды я хотел заплакать, но даже этого не смог сделать. Одной слезинки не смог выдавить или, на худой конец, скривить в трагической гримасе губы. А время, между тем, шло, потому что непринуждённо тикали настенные часы. Время дружило с Люсей и сопровождало её, как верный пёс. И скоро она вернётся. А я даже глаза не открыл, чтобы увидеть её возвращение.
   Невысокий, но крепко сбитый азербайджанец вышел из третьего подъезда. Он был раздражён, взвинчен - это было заметно по тому, как энергично, порывисто он размахивал короткими руками.
   - Не открыл, сучка! - громко вслух сказал Хайям, не заботясь о том, что его могут услышать. - Я твою маму...
   Каким сочным русским матом ругался этот абориген прикаспий-ских долин! Хайям - земляк и потомок Низами. Если бы его звали не Хайямом, а Низами - это больше было бы ему к лицу. Хайям матерился одухотворённо. Как-то странно звучала эта фраза, но слов из песни не выбросишь.
   Азербайджанец вошёл в беседку и опустился на ветхую скаме-ечку. Та отчаянно, жалобно заскрипела, будто больная в бреду зубами, но не рухнула. Хайям нервно вытолкнул из пачки сигаре-ту с фильтром. Огонёк простенькой газовой зажигалки высветил на две-три секунды его мертвенно-бледное лицо.
   - Всё, этот не жилец на белом свете! - с каким-то неприличным азартом шепнул мне Маркиз.
   - Почему? - удивился я.
   - Потому что и сам дошёл до ручки, и бессовестную зарайскую мадам довёл до белого каления!
   - Что делать? Что делать? Меня за долг за яйца подвесят, меня будут все до одной зуба считать! - Хайям трагедийно, как хоро-ший актёр, играющий роль короля Лира, безнадёжно обхватил руками свою лысеющую голову. - Убью паршивый сучку!
   - Может быть, и убил бы, если бы та вышла на улицу, - опять шепнул Маркиз и облизнулся, будто увидел упитанную мышь. - Потерпите, друзья мои! Развязка близится, потому что бессовест-ная мадам положила трубку на рычажки телефона.
   - Какая развязка? - не понял я.
   - Ты же преподаватель словесности и обязан знать законы пост-роения драматического произведения!
   - Ты хочешь сказать, что мы присутствуем на спектакле?
   - Вся жизнь - театр, мой друг, а мы в нём, то есть в ней - жалкие актёры!
   Время, не задевая меня своим крылом, всё же планирующим ястребом кружило по дому, держа в острых когтях робкое и без-вольное пространство. Я не видел его, но слышал равномерный стук его сердца в настенных часах. Время, как хирург, примери- валось скальпелем ко мне, а я лежал, парализованный общим наркозом, и равнодушно ждал, что будет дальше. И даже не надеялся, что время меня спасёт.
   Стукнула дверь на кухне - это под ручку с послушным ей вре-менем возвращалась Люся. А в мою грудь время вонзило скальпель - огромный, как турецкий ятаган, - и моему сердцу, моей душе сделалось больно. Люся возвращалась ко мне в надеж-де, что я живой, добрый и люблю её. Это правда, я люблю её, но почему-то стал недобрым и сомневаюсь в том, что жив. В эту минуту я сомневаюсь во всём, что во мне и вокруг меня.
   Воздушно шуршащий халат приблизился ко мне. От него веяло человеческим теплом, и боль в моей душе притихла, потому что я обрёл мизерную, призрачную надежду: вдруг время и пространст- во тоже, взяв пример с Люси, простят меня и вернутся. Мне не надо от них многого, мне не надо их глубины и простора, мне не надо их сути и истины. Всё, что мне необходимо - это открыть глаза и обнять жену за талию, если она подойдёт ко мне. Но время и пространство были мстительны и безжалостны.
   Люся пообещала, что вернётся сейчас. Сей час. Я потерял тече- ние и ощущение времени, но понимал, что сей час - это немного, это неощутимое мгновение для вечности, куда так бездумно стремится легкомысленное время. Люся пообещала и вернулась, это я почувствовал, когда её лёгкое, почему-то пахнущее парным молоком дыхание наклонилось надо мной. И ещё жена пахла жизнью, которая задумала коварно ускользнуть от меня.
   Ухватившись за подол цветастого платья жизни, я изо всех сил удерживал её возле себя. Она, жизнь, равнодушно присела на диванчик, оставив место и для Люси, и иронически усмехнулась. Она как бы хотела сказать: что ты будешь делать со мной, если у тебя нет сил снять с меня цветастое платье, что ты будешь делать с женой, если не можешь доверительно положить руку на её маленькую и упругую грудь?
   Люся присела на диванчик рядом с жизнью и положила свою тёплую, удивительно мягкую, как сон мироздания, руку на мою небритую щеку.
   Азербайджанец Хайям пыхнул сигаретой, сделал глубокую затяжку и уронил свои горестные тёмные глаза на забросанный окурками, прогнивший пол беседки. Глаза Хайяма особенно каза-лись наивными и чистыми среди этого бардака, очень похожего на страну, в которой мы жили. Мне было жаль его, как и всю страну. Оказывается, даже коты могут быть патриотами. Каждый обязан быть патриотом, если он где-то живёт.
   Такие странные мысли пришли в голову странному коту, кото-рый де-факто в настоящий момент является самым настоящим рыжим котом, но де-юре этим самым рыжим котом быть никак не мог. Но разве мало в этом мироздании нелогичного и противоре-чивого? Тогда зачем тратить время на напрасное удивление и пытаться соединить концы, которых на самом деле нет? Уж луч- ше, сидя под кустом жимолости с Маркизом и Маркизой, терпе-ливо ожидать развязки, которую обещал рыжий плут.
   А развязка уже показалась из-за безликого пятиэтажного дома. Я почувствовал это шестьдесят седьмым чувством, когда увидел двух полупьяных мужиков. Это были два молодца, одинаковых с лица. Постриженные под "ноль" качки в джинсах и лёгких кожа- ных куртках. Мне показалось, что тот, кто стриг их наголо, неча- янно постриг под "ноль" и их мозги. А может, и нарочно. Может, мозги под "ноль" стригли они сами - по очереди друг другу. Стригли нарочно, потому что, когда у тебя мозги пострижены под "ноль", жизнь не кажется сложной и невыносимой.
   Развязка в лице двух накаченных "нолей" развязными походка-
   ми приближалась к беседке. Мне показалось, что к беседке приближаются два бульдога, у которых от ярости пенилась слюна. Я вскочил на четыре лапы, выгнул спину дугой, и шерсть у меня на холке встала дыбом.
   - Никогда не пытайся защитить то, что защитить нельзя! - нравоучительно и равнодушно сказал Маркиз.
   Как можно оставаться равнодушным, даже если ты кот, когда неумолимо приближается развязка?!
   Два молодца, одинаковых с лица, два накаченных нуля, постри-женных под Котовского, в возрасте тридцати лет остановились перед Хайямом, как два тяжёлых танка перед "ежом".
   - Тебя как зовут, сердечный? - спросил хриплым баритоном один из них - тот, кто стоял слева.
   - Дай закурить! - по-хамски хрипло пробасил второй, стоящий справа.
   - Хайям... - недоумённо ответил азербайджанец, поднялся со скамеечки и протянул правому пачку сигарет.
   - Ответ неправильный! - ехидно сказал левый нуль.
   - Тебя зовут Черножопый! - ещё ехиднее подтвердил Правый.
   Правой рукой Правый взял из пачки сигарету, а Левый воткнул что-то в живот Хайяма. Азербайджанец как-то странно, сдавленно ойкнул, будто подавился чем-то. И его горестные тёмные глаза с изумлением взглянули на мироздание.
   Колени Хайяма как бы нехотя надломились, он собрался мед-ленно и удивлённо падать, ощущая пробитыми внутренностями раскалённое жало финки, но левый нуль опустил на его голову свинчатку, зажатую в правой руке. После этого азербайджанец рухнул на оплёванный пол беседки, как метеорит на тунгусскую тайгу. И звёзды, горестные и изумлённые звёзды в его глазах погасли.
   - Васенька! С тобой в последнее время происходит нечто и весьма странное! - сказала Люся, поглаживая своей нежной рукой мою небритую щёку. - Наверное, на тебя подействовала болезнь и смерть мамы. Ведь ты так любил её, ведь ты такой впечатлитель-ный! Тебе надо отдохнуть и успокоиться. Сходи в отдел образо- вания и попроси путёвку в Дом отдыха, хотя бы в Затишье. Нет денег? Ну, это - невелика беда. Займём у кого-нибудь нужную сумму. Я позвоню в Брянск дяде Мише. Правда, он на похороны мамы поиздержался, но живёт далеко не бедно. Начальник водо-канала как-никак. Ты слушаешь меня, Вася?
   Я слушал её очень внимательно и, кажется, даже слеза выкати-лась из моего левого глаза. Почему-то всегда в чувствительные, душещипательные моменты моей жизни первая слеза выкатыва-лась именно из левого глаза, будто он был нежнее и отзывчивее правого. Нет, правый тоже был не чёрствым, при углублении чувственной ситуации он поддерживал левый и слёз на гора мог выдать поболее того, но первым всегда реагировал левый.
   Я даже уронил слезу, слушая добрые и успокаивающие слова жены. Вряд ли она могла заметить её, потому что не включила света. Если бы она включила свет, я бы это почувствовал. Я хотел бы в знак благодарности прижать её к своему сердцу, но время и пространство, покидая меня, связали прочными верёвками мои ноги и руки, а высококачественным клеем склеили мои веки и губы. И только уши позабыли законопатить. Или это они сделали нарочно, чтобы я слышал мироздание, безвольно болтаясь среди него и страдая?
   - Ты всё ещё дуешься и притворяешься спящим? Я знаю, что ты слушаешь меня, потому что затаил дыхание. Ты слушаешь меня, затаив дыхание. Но пустяшная гордыня не позволяет тебе открыть глаза и сказать мне слова, которые я жду от тебя. Это оттого, что ты виноват передо мной. Ты понимаешь это, но стесняешься приз- наться. Ты всегда таким был. Робким, стеснительным и одновре- менно гордым. Ты - кот, который гуляет сам по себе. И Бог с ним, это я понимаю. Если человек такой есть, его нельзя ломать. А ты не думай о своей вине . Мне, конечно, больно, что ты понапрасну ревнуешь меня к Алёхину, которого я больше ненавижу, чем люблю. Мне, конечно, больно, что ты изменил мне с этой глупой толстушкой Оксаной, которая в процедурной комнате кричала от экстаза, будто ты делал ей операцию без наркоза. Пусть, пусть - я это переживу и постараюсь забыть, потому что ты сделал это от безысходности, от горя, потому что ты любил мою маму не мень-ше меня, потому что моя мама любила тебя не меньше, чем меня. Она очень страдала из-за этого, потому что я, дура, полюбила тебя, не понимая, что нельзя трогать чужого, тем более - того, что принадлежит самому дорогому человеку. Но теперь поздно каять- ся и тебе, и мне. Мама умерла, а нам надо жить дальше. Ради памяти мамы любить друг друга. Молчишь? Если тебе так легче, то молчи.
   Молчать мне не было легче, мне очень тяжело было молчать, потому я чувствовал, что Люся говорила искренне, и от её слов
   Разрывалось моё сердце. Уж лучше бы оно побыстрее разорва-лось на мелкие кусочки, чтобы я не слышал с вынужденным безучастием этих слов и не страдал.
   Теперь уже плакали оба моих глаза, и Люся почувствовала мои солёные слёзы, когда начала нежно и часто целовать мои губы, щёки, глаза. Она потрогала солёный вкус моих слёз своим горя-чим языком и изумлённо замерла.
   - Ты плачешь и всё ещё притворяешься спящим?
   Развязка быстрыми шагами начала удаляться от беседки. Четыре ноги в дорогих кроссовках почти перешли на бег и через десяток секунд два нуля нырнули за угол пятиэтажки. И показалось, что не было их никогда, что они появились в реальной действительно- сти для одной лишь развязки - развязки спектакля, который мне совсем не нравился.
   Азербайджанец Хайям лежал калачиком на захламлённом прог- нившем полу беседки, прижав руки к животу, будто мгновенно уснул, сваленный усталостью. На расстоянии ладони от его бело-го лба ещё тлел сизым дымком окурок сигареты с фильтром. Оку- рок сигареты, которую курил Хайям, ещё тлел, хотя жизнь азер-байджанца уже потухла. Человеческая жизнь может быть короче мгновения, за которое гаснет окурок сигареты.
   - Пошли отсюда поскорее! - попросил я Маркиза.
   - Почему? - удивился рыжий плут. - Разве кто-нибудь может придти к абсурдной мысли, что азербайджанца, неизвестно как и зачем появившегося в Зарайске, могли убить коты, два из кото-рых даже не совсем коты, а что-то этакое, во что здраво мыслящие люди верить просто не имеют права!
   - Да не в этом дело! - Я пропустил мимо ушей так интересовав-шую меня ранее характеристику моего нового состояния. - Мне тошно и противно от бездарного спектакля, билеты на который нам купил ты.
   Я с тоской взглянул на дотлевающий окурок. Он тлел на рассто- янии ладони от мертвенно-белого лба Хайяма. Хайяма, которому больше подходило имя Низами.
   - Чего мы ждём?! - уже нервно, будто над моей головой была подвешена свежая рыба, а я безуспешно пытался дотянуться до неё, промяукал я.
   - С минуты на минуту должен появиться Хайям. Не можем же мы оставить его одного в чужом городе. Нехорошо персидскому коту превращаться в бездомного. Бездомный персидский кот - это нонсенс даже в лихие временя крушения империи!
   - Может быть, потому и притворяешься спящим, что плачешь? - сказала Люся, сбросив с меня одеяло. - Бедненький! Сейчас я утешу тебя, и мы оба будем счастливы. Мы должны быть счастли- вы, потому что это единственное, что имеет цену в мироздании.
   Время и пространство, вернитесь ко мне! Я устал болтаться повесившимся самоубийцей среди Ойкумены. Если вы так сильно рассержены, то вернитесь ко мне хотя бы на полчаса, чтобы я мог ответить на ласки любящей меня женщины. А потом можете покинуть меня навсегда и сделать вид, что меня, как такового, и не было никогда. Я никогда не раздвигал грудью пространство и не считал с трепетом время. Я тоже сделаю вид, что этого никогда не было. Я сделаю что угодно, только вернитесь ко мне на полча- са! Всего на полчаса!
   Трепетные и нежные руки сновали по мне со страстью гадюк во время змеиных свадебных игрищ. Только бесчувственный чурбан не мог отозваться таким ласкам. Или человек, которого покинули время и пространство.
   Через несколько минут (я не мог считать время - я так думал) Люся тяжело и отрывисто дыша, в недоумении остановила свои ласки. Она остановила свои ласки, как горячего коня на полном скаку. Она остановила свои ласки, рискуя погибнуть от них сама.
   - Я стараюсь изо всех сил, а ты лежишь, как бесчувственный, и только плачешь. Что случилось?
   Ах, милая! Если бы я мог хотя бы ответить тебе. Я сделал неи-моверное усилие, чтобы хотя бы слабый звук извлечь из себя, но всё напрасно. Мне осталось только оплакивать свою немощь, благо, что мои слёзы не слушались жестоких эгоистов - времени и пространства.
   Люся сорвалась с дивана вспугнутой птицей и включила свет. Электрические лучи притронулись к моим векам. Они почувст- вовали это и вздрогнули, но всё равно не раскрылись. Господи! Ужаснее страданий я ещё не испытывал. Зачем всё это? Зачем всё это тебе? Тебе стало скучно среди твоей непогрешимой вечности? Останови моё сердце, ты же не маньяк-извращенец, чтобы с нас-лаждением наблюдать мою агонию!
   Слёзы полноводными ручьями бежали по моим щекам, огибая, как слаломисты флажки, морщинки, щетинки, и я боялся, что они иссякнут, и тогда вместо них из глаз моих хлынут потоки крови. Люся подскочила ко мне и начала трясти меня за плечи.
   - Очнись, Вася, очнись! Ну, очнись, мой миленький!
   Мне казалось, что катаклизмы, вырвавшиеся из Чёрной Дыры, трясли нашу Вселенную, я почувствовал себя несчастным, кото- рый дожил до Апокалипсиса.
   - Что с тобой, Вася? Очнись! - Люся, устав трясти меня, начала бить по щекам. Наотмашь, изо всех сил. Бить и при этом громко, как над покойником, причитая. Последнее было недалеко от истины, потому что я не ощущал боли от её ударов, я только их чувствовал. А голова моя болталась из стороны в сторону, будто моя шея была сшита из тряпок, как у куклы-марионетки.
   Люся оставила меня в покое и прильнула ухом к моей груди. Там почему-то ещё билось моё сердце.
   - Боже мой! Он же в коме! - завизжала жена и выскочила из горницы.
   - Скоре, скорее, скорее! - подгонял нас троих Маркиз.
   За мной и Маркизой недоумённо семенил пушистый персидский кот Хайям.
   - Я чувствую, что у тебя дома что-то пошло не так, что-то пошло по-иному, там случилось что-то такое, что никто не мог предви-деть! - продолжил Маркиз, обернувшись ко мне. - Эта любовь - такая паршивая штука, с которой ничего нельзя предвидеть с полной уверенностью!
   - О чём ты? - не понимал я его.
   - Поспешай, Василий! Если мы не успеем, это может окончиться плачевно для тебя, в какой бы ипостаси ты не находился. Я не хочу, чтобы ты болтался пустым местом среди наполненного жизнью и смертью мироздания.
   Я по-прежнему не понимал его, но ускорил свой бег.
   За поворотом нашей улочки мы на несколько секунд останови- лись, чтобы перевести дух. К тому же, отчаянно начала прихра- мывать Маркиза - совершенно безобидно и безвольное существо. И тут же увидели, как из калитки моего подворья выскочила растрёпанная босоногая Люся. Она подскочила к калитке Соньки Свеколкиной и стала отчаянно колотить в неё маленькими кулач-ками.
   - Тёть Соня! Тёть Соня! Откройте скорее!
   Остервенелым лаем отозвался на этот стук благополучно поса- женный на цепь Полкан.
   Когда Люся исчезла за Сонькиной калиткой, мы - Маркиз, Маркиза, Хайям и я - на полной скорости через форточку влетели в мою хату.
   Я очнулся и с удивлением осмотрелся. В горнице почему-то горел свет. Неужели я уснул, забыв выключить его? Что за стран-ный кошмарный сон приснился мне? - передёрнулся всем телом я. И, чтобы даже ненароком не вспоминать его, поднялся с дива-на. Тихо, чтобы не разбудить Люсю, прошёл на кухню.
   И на кухне тоже горел свет. Вот недоумок! Семейный бюджет трещит по всем швам, а я не экономлю электроэнергию. Меня мучила жажда, и я подумал, что неплохо было бы испить чайку и выкурить сигарету.
   Поставив чайник на газплиту, я присел на табуретку, прикурил сигарету и взглянул на ходики, стоявшие на кухонном столе. Без четверти три часа после полуночи. Это ни о чём мне не говорило - простая констатация неизбежного и непрерывного течения времени.
   Я не успел выкурить сигарету и наполовину, как громко хлопну- ла калитка во дворе. Кого это несёт к нам в столь поздний час?! Небось, как бабочка на свет, летит какой-нибудь алкаш в надежде, что здесь нальют похмелиться. Нет, не алкаш. Во дворе женские голоса, приближающиеся к крыльцу.
   Я в недоумении поднялся с табуретки. В хату влетели переполо-шенная Люся с невозмутимой соседкой Сонькой Свеколкиной. И обе, как по команде, замерли на пороге. Будто перед высокой глухой стеной. Люся выглядела особенно растерянной и испуган- ной. Будто перед ней стоял не муж с сигаретой в зубах, а сам Сатана, посасывающий свою дьявольскую трубку.
   - Что случилось, милые дамы? - искренне недоумевал я.
   Недоумевали и они, но не долго. Первой опомнилась соседка.
   - В вашей семейке творится настоящая чертовщина! - Сонька Свеколкина трижды сплюнула через левое плечо. - Чур, чур, не меня!
   И удалилась, громко и недовольно хлопнув дверью. После этого опомнилась Люся. Она подошла ко мне и врезала звонкую, болезненно ощутимую пощёчину.
   - Пошляк! Актеришка! Мы с Софьей Игнатьевной неотложку вызвали!
   И тоже удалилась - в свою спальню. Я в недоумении, прижав к горящей щеке ладонь, кулём обвалился на табуретку. О мою левую ногу доверчиво тёрлась пёстрая кошечка Маркиза, а о правую... белоснежный персидский кот Хайям.
  
   35.
  
   Предполуденное солнце выглядывало из-за крон высоких и стройных сосен. День обещал быть знойным - это ощущалось по жаркому дыханию незлобивого ветерка. Но в царствии мрамора, гранита и металла, раскинувшемся в сосновом бору на окраине Зарайска, было тенисто и уютно, почти как в царстве Берендея.
   Уж чего нет в других маленьких городках лучше, чем в Зарайске, так это такого красивого и ухоженного кладбища. Зарайцы из-за вредности своего характера могли пренебрежите- льно относиться в живым своим согражданам, портить друг другу нервы, тем самым укорачивая дорогу на городской погост, но к мёртвым и к их памяти относились с трепетом. Они десяти- летиями могли жить в обшарпанных домах, окружённых покосив- шимися некрашеными заборами, но по части помпезности над- гробных памятников, вычурности могильных оградок кладбищ, подобных зарайскому, сыскать было трудно.
   Впрочем, не всегда это делалось от искренности души. Так слу-чилось, что зарайское кладбище стало своеобразным местом демонстрации крутости каждого конкретного зарайца. По над-гробному памятнику судили о материальном благополучии того или иного семейства. И мёртвые, исходя из своей природы, с безропотным удивлением наблюдали за этим странным соревно-ванием.
   На могиле моей добрейшей тёщи Анастасии Петровны пока стоял скромнейший памятник - крест, сваренный из стальных пятидесятимиллиметровых труб, выкрашенных кузбасс-лаком.
   Но это пока. Я уверен, что Люся расшибётся в доску, но с помо- щью состоятельного дяди Миши водрузит на бедную Анастасию Петровну какую-нибудь уродливую мраморную громадину.
   А мне нравилось с крестом - просто и со вкусом. Но главное - душевно. Холмик жёлтой глины и крест. Пока Анастасия Петровна не придавлена мраморной плитой, может свободно общаться с природой и Небом. На могильном холмике могли самосеем вырасти неприхотливые полевые цветы, которые она любила больше садовых.
   На могильный холмик я простецки расстелил газету и выставил скромный поминальный обед: бутылку водки, кусок колбасы, печенье, четверть буханки хлеба - всё, что мог купить за сто тысяч, взятых в долг у коллеги.
   Ночью меня всё-таки увезли в больницу. Врач неотложки был непреклонен: раз их потревожили среди ночи, значит, извольте, больной, помытариться до утра на кушетке в приёмном покое, пока не появится вас лечащий врач, который опрометчиво, поддавшись вашим уговорам, перевёл вас с общего на дневной стационар. И я ждал, поклёвывая носом пропахший касторкой больничный воздух.
   Хирург был удивлён моему появлению на неотложке. Осмотрел шов, который заживал так быстро, будто я его смазывал неведо- мой чудодейственной мазью. А с моими кардиограммой и давле- нием можно было записываться в отряд космонавтов. О проис- шедшем ночью я благоразумно промолчав, списав всё на нервиче- ски панический характер жены, и к десяти утра был отпущен с миром.
   Испросив прощения у соседа Анастасии Петровны по кладбищу, я разжился стограммовой стопкой. Такая же стояла у подножья креста на могиле тёщи, но неприлично пить водку в одиночку, уподобившись похмельному алкашу. Открутив блондинистую голову закрутки на бутылке, я разлил водку по стопкам. Одну - мне, другую - любезной Анастасии Петровне. По такому случаю требовалось что-то произнести - высокопарное и покаянное, - но из моей головы вылетел вдруг весь лексический запас, и, казалось, что я знал слов не больше, чем Эллочка-людоедочка. На глаза мои - наверняка, печальные - навернулись слёзы, а под горло подкати-лся горький ком. Я сделался ужасно сентиментальным, но сейчас было бы грехом упрекать себя в этом. Всё-таки я искренне любил тёщу.
   - Да, да, Анастасия Петровна, я искренне любил тебя! - повто- рил я свои мысли вслух. - Я даже не представляю, как буду жить без тебя дальше. Мне лучше было бы лечь рядом с тобой, мне рядом с тобой было бы гораздо легче. Но ты вряд ли одобришь такой поступок. Обрезав верёвку на моей шее, ты завещала мне жить, даже страдая. И я буду страдать и жить! И оплакивать тебя! А ты, пусть земля тебе пухом, замолви за меня словечко там, если есть кому замолвить!
   Я с ужасом, как яд кураре, залпом опрокинул водку в рот. И она не дошла до пункта назначения. Я поперхнулся и едва не захлеб-нулся. Долго, с надрывом откашливался, стуча себе по груди.
   - Извини, Анастасия Петровна! Меня сбила с толку галка, низко и нагло пролетевшая над головой. К тому же, я не подготовил закуску. Поспешил, так сказать, словно алкаш с глубокого похме- лья.
   Над головой, что-то не поделив, разгалделись на всю округу гал- ки. Собралось их на кладбищенских соснах несметное полчище, и висели они на лапах деревьев, как диковинные чёрные авокадо или ананасы. Вот дьявольское племя! Не дают сосредоточиться, выпить за помин дорогой тёщи и поговорить с ней по душам. Это сегодня ох как необходимо. Не ей, Анастасии Петровне, которой, может быть, уже ничего не надо, а мне.
   Из кармана пиджака я вытащил небольшой перочинный нож. Но он был остро наточен, он справится с таким пустяшным делом. Как нарезка колбасы. Нож вдруг сорвался с полкруга краковской и больно резанул по указательному пальцу левой руки. Господи, я только вчера снял с неё повязку!
   Кровь из пальца текла щедро, будто я перерезал не капилляры, а вену. Я выхватил из кармана не очень свежий носовой платок. Что же это такое?!
   - Ты сердишься на меня, Анастасия Петровна? И правильно! Я - дурак из дураков. Но со мной происходит нечто странное, что не поддаётся никакой логике с точки зрения здравомыслия. Сейчас мы с тобой всё-таки выпьем, а то тост повис в воздухе, и я тебе всё расскажу. Прости, Анастасия Петровна, зарапортовался. Ну, конечно же, какой тост?! Ты права, извини, поминальное слово. Я просто никак не приду в себя - так ударила по мне твоя смерть.
   Я по новой наполнил стопку. И на этот раз стал пить медленно, маленькими глотками.
   Пока я рассказывал Анастасии Петровне о коллизиях прошед- шей ночи, каялся и умолял не судить строго, попутно допивая водку, резко изменилась погода, Юго-западный ветер поменялся на северный, похолодало. Безупречная лазурь неба подёрнулась серой дымкой, а с севера, с арктических краёв, угрожающе начали наползать тучи. Ветер порывами налетал на кроны сосен и разогнал, наконец, наглых и бесцеремонных галок.
   - Я понимаю... - сказал я заплетающимся языком. - Мне пора возвращаться домой. Ты сегодня не расположена слушать ахинею, которую я несу. Всё правильно. Ты не сможешь помочь мне, во всём я должен разобраться сам. Я даю тебе слово, что разберусь и всё исправлю. Я больше не буду понапрасну терроризировать ревностью твою дочь. Я буду любить её, как любил тебя.
   Я собрал остатки еды в целлофановый пакет и поднялся на неверные ноги. До того неверные, что с трудом поклонился могиле Анастасии Петровны.
   - Скоро девять дней. Я приду вместе с Люсей. В следующий раз ты будешь довольно мной. Я всегда старался поступать, чтобы ты была довольна мной. И не знаю, что стало происходить со мной после того, как ты слегла в больницу. - Я ещё раз поклонился могиле тёщи. - Всё, всё, ухожу! Не буду своим нытьём докучать тебе. Ведь тебе, наверное, надо готовиться к встрече с тем, к кому ты ушла, оставив нас.
   Шатающейся походкой, цепляясь и спотыкаясь о корни сосен и неровности почвы, я ушёл с кладбища. Ветер крепчал, сгибая, грозясь сорвать, бежевые свечи каштанов, бесцеремонно, как упрямого осла, подталкивая меня в спину. Я пытался противиться ему, потому что не желал превращаться в парус, чтобы нестись по неопрятным улицам Зарайска. Я никуда не спешил. Мне некуда и не к кому было спешить, хотя я и пообещал твёрдо Анастасии Петровне помириться с Люсей.
   Как только я покинул кладбище, настроение моё и мысли резко поменялись. Я всё так же наивен, будто остался в далёком-далё-ком детстве и не ступал ногой во взрослую жизнь. Я по-прежнему строю песчаные замки, сидя в песочнице детского сада. Но я перестал строить воздушные замки, без которых осыпаются песчаные. Я к великому своему сожалению, разучился мечтать - и в этом вся трагедия моей жизни.
   Я, наверное, не сдержу слово, данное на могиле Анастасии Пет-ровны. Всё это глупо. Ничего, кроме памяти, не осталось от люби- мой тёщи. Душа, загробная жизнь - всё это воздушные замки человечества. Оно боится смерти, с которой для каждого из нас кончается мироздание, поэтому придумало себе надежду. Напрас-ную надежду.
   Анастасии Петровны больше нет, и все обещания, данные ей, не имеют никакого смысла. Это обещания, данные самому себе. А мне ничего не надо. Ни-че-го. Ничего? Ни-че-го! Пусть провалит-ся в тартары это мироздание и оставит, наконец, меня в покое. Ведь всё бессмысленно: и мироздание, и я в нём.
   Я шёл по центральной улице Зарайска, и реальная действитель-ность горбилась передо мной разогретым вонючим асфальтом и покачивалось унылыми домами, заждавшимися заботы хозяев. Реальная действительность была недовольна мной и собой, и с тоски завывала северным ветром. Она через полчаса-час собира- лась наброситься на эту грешную землю сумасшедшим ливнем. Разверзнитесь, хляби небесные, и грядите на землю ещё одним Великим Потопом! Мы, жалкие и малодушные людишки заслужи-ли его.
   На перекрёстке главной улицы с нашей улочкой я остановился, как вкопанный, будто забыл что-то важное на кладбище или в больнице, и теперь размышлял: вернуться или продолжить путь дальше? Но я ничего не забывал. Может быть, разве только себя? Тогда почему остановился на ничем не примечательном пере- крёстке, мимо которого проходил едва ли не каждый день? Какая нужда была в этом?
   Я наморщил лоб, напряг мысли. Да, да. Несколько дней назад шёл дождь, и меня подвезла до этого перекрёстка сногсшибатель-ная красавица. Это была Маргарита - моя первая и безответная любовь. Почему она появляется и исчезает, как "мимолётное виденье"? Появляется и исчезает раз в двадцать лет. В следующий раз мы встретимся с ней, когда нам будет под шестьдесят? И что? Я по-прежнему буду любить её? Или заново влюбляться с первого взгляда?
   Нет, это всё глупо и случайно. Маргарита для меня, как комета Галлея для Земли - прекрасная и недоступная. Она всегда проле- тает мимо и в очередной раз её надо ждать почти целый век. У меня нет столько времени и мужества, чтобы ждать её. Но как же уютно моему сердцу, хранящему её романтический образ!
   Так кого ты любишь, Бесприбрежников? Маргариту? Анастасию Петровну? Люсю? А может быть, Оксану? Я с удивлением прис- лушался к своему сердцу и сделал неожиданное для себя открытие: я люблю их всех, и каждая из них мне дорога. Возможно, никогда мне уже не увидеть Маргариты. Совершенно неоспоримо, что я уже никогда не встречусь с Анастасией Петров-ной. Оксана выходит замуж, и её страстные руки и губы будут ласкать не меня. И только Люся, только Люся останется со мной, её я могу любить не только в грёзах, ощущать волнующие прикос- новения её рук и губ. Если я потеряю Люсю, у меня никого не останется. Лишь зыбкие и недоступные образы женщин, которых я любил.
   Вот для чего я замер на перекрёстке, как вкопанный. Чтобы прямо сейчас, здесь, на перекрёстке, сделать выбор, пока не грянула гроза. Я сделал выбор, сделал твёрдо и необратимо. Но почему я подумал о том, что надо бы не распечатывать послед- нюю пачку "Честерфилда" и хранить её, чтобы через двадцать лет показать поседевшей первой любви со словами:
   - Смотри, Маргарита! Это ты подарила мне эти сигареты, а я хранил их двадцать лет.
   Наверное, пенсионерке Маргарите будет приятно. Наверное, приятно будет мне. И не более того. Мечтать не вредно, как говаривал мой коллега и друг, который год назад укатил в свою Орловскую область.
   Наконец, оторвавшись от асфальта, я с перекрёстка шагнул на нашу пыльную улочку. Я твёрдо сделал выбор, но почему-то вдруг подумал, что можно попробовать встретиться с Оксаной. Когда женщина говорит "нет", это вовсе не означает, что "нет" навсегда.
   И только об Анастасии Петровне я не думал с надеждой на встречу с ней. Хотя я не видел её в гробу, и её образ в моём мозгу навсегда запечатлелся, как живой.
   Я поцеловал замок на двери своего дома с первой каплей дождя.
   Люсе рано было на работу, но она не стала ждать меня, потому что не хотела ждать, не хотела видеть меня. Чтобы не быть со мной под одной крышей, она специально ушла раньше! - горько усмехнулся я. Трагедию, разыгравшуюся со мной ночью, она восприняла, как шутовство и издевательство над ней. Оно и понятно. Даже если бы я честно рассказал ей обо всём, она не поверила бы мне. В такое не поверит любой здравомыслящий человек, в это не вею я сам. Я всё списал бы на кошмарный сон... если бы в то время, как я открывал замок, ко мне ни подошёл белый персидский кот и ни начал настойчиво бодать мою ногу. А со стороны дровяника, задрав рыже -чёрный хвост с белой кисточкой, бежала, прихрамывая, Маркиза. Видимо, Люся, не накормив котов, погнала их из хаты.
   Когда я распахнул дверь, хлынул ливень, и коты заскочили в сени пулей - я чуть не споткнулся о Хайяма. Коты не терпят дождя ещё больше людей. Наверное потому, что мокрыми они представляют из себя более жалкое зрелище, чем мокрые куры.
   В холодильнике я обнаружил суп. Люся так и не прикоснулась к нему. Я налил супа котам в две плошки. Погладил по спине персидского. Какой красавец! Какая мягкая шерсть!
   Я присел на табуретку, сбросив руки между колен. Эх, Хайям, Хайям! Ты-то как очутился здесь? Ты путаешь все карты. Не будь тебя, я мог бы найти логическое оправдания случившегося ночью. Неужели случившееся ночью - не кошмарный сон? Я раздвоился? Или моя душа покинула бренное тело и разгуливала в шкуре кота по городу? Абсурд! Ещё больший абсурд в том, что я гулял по городу в шкуре кота Маркиза с самим котом Маркизом! Это возможно только в кошмарном сне.
   - Откуда ты взялся, негодник азиатский?! - обречённым голосом спросил я, И, к своему ужасу, на полном серьёзе ожидал от него ответа.
   К своему счастью, ответа я не дождался, иначе тут же свалился бы в обморок. И всё-таки кот Хайям здесь. Вот он, с недовольной миной хлебает суп. Чей же ты будешь, кот? От кого сбежал? Или я должен поверить в абсурдную небылицу, что в тебя переселился одноимённый азербайджанец, которому больше идёт имя Низами?
   А если это так? Это мы, жалкие людишки, обуянные гордыней, уверены, что всё знаем и всё можем объяснить. Если сталкиваемся с чем-то необъяснимым, не поддающимся примитивной логике, то успокаиваем себя тем, что этого необъяснимого нет, потому что этого необъяснимого быть не может. А если есть параллельный мир, реинкарнация? Что епсли это не выдумка древних филосо- фов и современных фантастов? Ведь дыма без огня не бывает!
   Случившееся ночью - не мой сон, способный рождать не только чудовищ, но и чудовищные ситуации? И что же тогда получается? Я присутствовал при убийстве азербайджанца Хайяма, я видел его убийц. Надо немедленно бежать в милицию и дать показания на двух молодцов, одинаковых с лица. Ведь они не комара прих-лопнули - убили человека.
   Бежать в милицию? И что я там расскажу? Что наблюдал за убийством в образе кота? Свидетель убийства, наблюдающий за совершением преступления из кустов жимолости, поджав самый натуральный хвост? Что сделают с таким свидетелем? Поблагода-рят за гражданское мужество? Отнюдь. Такого свидетеля отправят на освидетельствование к психиатру.
   Так что забудь об убийстве, товарищ-господин Бесприбрежни-ков, а лучше попей чайку, если сможешь подняться и поставить чайник на газплиту. Ты, оказывается, пьян почти в стельку! Нехорошо при твоих галлюцинациях! Эдак к ним можно ещё заработать ещё и белую горячку.
   Мой взгляд скользнул по столешнице и наткнулся на записку. Интересно... Послание отвергнутому? Это кое-что. Это лучше, чем полное неприятие или полное забвение. Я вытащил из карма - на носовой платок и протёр стёкла очков. Но всё равно, несмотря на то, что у Люси был хороший почерк, буквы были подёрнуты туманом, двоились, а некоторые вываливались из строчек. Впрочем, строчек этих было не густо. Мне предстояло прочитать явно не любовное послание любимой женщины.
   Прикрыв левый глаз рукой, я поднёс записку к самому носу.
   "Бесприбрежников! Убери своих гадких котов из моего дома! Если ты уберёшься вместе с ним, я нисколько не буду сожа- леть"!
  
   36.
  
   Удивительная картина, написанная в золотисто-голубых тонах, словно писал её Винсент Ван Гог или сам Господь приложил свою гениальнейшую десницу. Юное беспечное солнце купалось в лазури неба, словно в Мраморном море, и звонко смеялось на всю землю. Ветра были изгнаны с этих благословенных просторов, и воцарилось царствие покоя. Между подданных этого царствия бродила его королева Тишина и разливала в кубки амброзию жиз- ни. И все вокруг любили друг друга, даже былинка былинку. И страждущие счастья и обретшие его плакали кристально чистыми слезами.
   На высоком берегу безмятежной реки со спокойными голубыми водами в белых одеждах, словно божества с Олимпа, сидели улы- бчивые люди, среди которых был и я - с золотым кубком в руке. По левую руку от меня сидела Люся в золотом венке из одуванчи- ков. По правую руку сидела Анастасия Петровна в индиговом венке из васильков. Напротив меня сидели Маргарита и Оксана в бело-золотистых венках из полевых ромашек. У каждой из четве- рых в руках было по серебреному кубку. В кубках плескалось рубиновым светом виноградное вино.
   В это райском царствии не разговаривали, потому что слова, даже самые тёплые и безобидные, портили восприятие жизни, в этом царствии люди только улыбались друг другу. И на высоком берегу безмятежной реки женщины в белых хитонах улыбались мне, а я улыбался им.
   Зачем я проснулся? После таких снов нельзя просыпаться, а надо молить Господа, чтобы он длился вечность. Лучше приятный обман, чем непривлекательная реальная действительность, чем горькая правда жизни. Только тот часто счастлив, кто часто обма-нывается.
   Я лежал на диване и плакал, но не от счастья и далеко не крис-тальными слезами. А мои глаза щекотали шаловливые и беспеч- ные лучи заходящего солнца.
   Перед тем, как уснуть, перед тем, как мгновенно сорваться в головокружительно сладкую пропасть сна, я отчётливо помню, с какой яростью бил в деревянную стену дома ливень, как стучали по стёклам окон, словно в тамтамы, тревожную дробь струи дождя. Значит, пока я спал, пока я был обманут сном и счастлив,
   Гроза, покуролесив над городком, ушла дальше, на восток.
   Я плакал, жалея о прекрасном сне, который, наверное, уже никогда не вернётся ко мне, жалея о том, что люди напичканы словами, как осколочные снаряды шрапнелью, и делают свою жизнь невыносимой.
   - Вот что натворили вы, люди, в своём стремлении приблизиться к Создателю. Из-за своей непомерной гордыни вы нашли слово, а вместе с ним - страдание.
   Мне не надо было поворачивать свой качан головы в сторону голоса, я был уверен: возле дивана, умываясь лапой, сидел рыжий плут Маркиз.
   - Но ведь сначала было слово... - Я был не силён в теологии, но этот библейский постулат знал назубок.
   - Что-то напутали пьяные переписчики Ветхого Завета. Сначала была жизнь. Такая, о недоступности каковой ты сожалеешь, прос-нувшись.
   - Это была не жизнь, это был рай. Господь ниспослал мне этот прекрасный сон, чтобы дать понять, к чему я должен стремиться и что могу потерять в вечности.
   - Рай! Утопическая выдумка самих людей. Вечно трудится Соз- датель, вечно трудится Вселенная, а вам райскую жизнь подавай с кущами и нектарами! Добровольно превратив себя в чудовищ, вы только во сне или, обманываясь, можете быть счастливыми. - Маркиз, запрыгнув на диван, стал важно прохаживаться по моим ногам.
   - А коты?
   - Что, коты?.. Мы живём без слов и бываем счастливы, пока не сталкиваемся с людьми или с отродьем, воспитанным людьми по своему образу, называемом собаками. Я тоже был счастлив, пока ты не отрубил мне голову.
   - Я уже не раз раскаялся в этом.
   - Тебе сделалось бы легче, если бы я отсёк тебе голову и сто раз раскаялся?
   - Наверное, да, - искренне ответил я.
   - Тогда я побежал за топором! - Маркиз, оттолкнувшись от моих колен, спрыгнул на пол. Но я не слышал звука его призем- ления, будто пол был настелен не досками, а пенопластом.
   Я представил жуткую картину: рыжего плута с занесённым над моей головой топором. Вот Люся удивится, вернувшись домой и обнаружив откатившуюся к грубке мою голову. Навер-ное, сто раз пожалеет о своей записке!
   Но будто воочию увидел свою откатившуюся к грубке голову и я. И в ужасе - даже волосы встали дыбом на голове - соскочил с дивана. Глупец! Ты поверил угрозе, исходившей от несущест- вующего животного. Сумасшедший! Разве были в истории циви-лизации примеры, когда коты рубили головы людям?!
   - Не было таких примеров, но теперь будут! - с ядовитым выдохом сказал Маркиз, волоча за собой топор и упираясь из всех сил.
   - Не надо, я был не прав! - жутким голосом закричал я и во вто- рой раз за сегодняшний вечер проснулся.
   И обнаружил себя не стоящим у дивана, почёсывая одну босую ногу о другую, а лежащим на диване на животе, положив голову на подушку, как на колоду, будто приготовился к её отсечению.Я бросил недоверчивый взгляд в сторону грубки, боясь обнаружить
   Возле неё свою отрубленную голову.
   В ужасе я ещё раз вскочил с дивана, нащупал тапочки и побежал на кухню, чтобы снова не уснуть, чтобы не просыпаться в третий раз за сегодняшний вечер. Но, не добежав до порога кухни, больно стукнулся о какой-то предмет. Бросив взгляд под ноги, я увидел ... топор. И обомлел: как мог он очутиться в зале?
   Я поставил топор возле лавки с ведром воды. Ну и что? Топор, он и в Африке топор. Бывал я в ситуациях и поабсурднее. Всего-навсего я мог занести его в зал и забыть. Меня совсем не волно- вало, что нет никакой логики в таком простом объяснении. Но если от такого объяснения мне легче, значит, так оно и должно быть. Так, а не иначе. И хватит засорять своё сознание всякой мистикой!
   Я поставил топор возле лавки с ведром и отвернулся к столу, чтобы не смотреть на этот треклятый предмет домашней утвари. Не заслуживал он моего пристального внимания, даже если бы был боевым топором или индейским томагавком. Ну и что с того, что он нелепым образом оказался в зале? Не верить же мне в то, что этим топором хотел отсечь мне голову рыжий плут Маркиз! Я должен заставить себя не верить во всякую мистическую чепуху. И засорять ею своё сознание.
   Чтобы не оглядываться на топор, который я поставил у лавки с ведром, я прикурил сигарету "Честерфилд". Хорошая сигарета, а хорошую сигарету и курить приятно. Примитивная аксиома. Приятно есть вкусную пищу, а не какую-нибудь баланду. Но кто виноват, что я не наладил свою жизнь, чтобы есть вкусную пищу и курить хорошие сигареты? Однако, я учитель с высшим образо-ванием и с солидным стажем, а курю "Приму" или "Беломор" и ем суп из пакетов. Обижаться на страну, в которой родился и живу, или обижаться на время, которое я не выбирал? Но и стра-
   не и времени до одного места мои обиды, они меня не замечают,
   если и воспринимают иногда, то как недоразумение.
   Ну вот!.. От топора добрался до философских высот. Мне надое-ло заниматься подобным скалолазанием. Я никогда не был распо-ложен брать недосягаемые высоты. Я не должен думать об этом. А о чём думать?
   Я должен, я обязан думать о Люсе. И только о ней.
   Люся не назвала меня бездарью, бесхребетником, тряпкой, кисе-лём, вшивым интеллигентом, неудачником, лежебокой, тюхой-матюхой, Маниловым, сиротой казанской, бичом, бомжем, плебе-ем, нищим доходягой, облезлым кобелём и помойным котом, хотя имела полное право примерить на мне любое из этих слов. Она не воспользовалась таким правом, потому что была интеллигентнее и терпеливее первой жены Кати. Но она сумела безжалостнее Кати полоснуть по моему сердцу словами из записки:
   "Бесприбрежников! Убери этих гадких котов из моего дома! Если ты уберёшься вместе с ними, я нисколько не буду сожа- леть".
   Подчеркнём два словосочетания: "моего дома" и "не буду сожалеть" и становится предельно ясным, что меня бесцеремонно в очередной раз выставляют, как надоевшую и ненужную вещь. И что я должен делать? Покорно проглотить горькую пилюлю и смириться со своей незадачливой судьбой? Взять Маркиза и Хайяма под мышки и идти в мир куда глаза глядят? В надежде, что какая-нибудь анастасия петровна обрежет верёвку, затянув-шуюся на моей шее и приютит у себя, выдав за меня какую-нибудь свою дочь, какую-нибудь люсю. Но в этом мироздании не бывает двух Анастасий Петровен и двух Люсь, и только меня может быть и два, и ти, и четыре, и сотня, потому что я - ничто-жество, сознающее это, но ничего не могущее противопоставить.
   А если я ничего не могу противопоставить, то могу попытаться хотя бы оставить всё, как есть, потому что даже с таким ничтоже-ством Люся прожила четыре года и много раз говорила, что любит это самое ничтожество. Может быть, она и не любила это ничтожество, а жалела, но всё равно даже это лучше, чем то, что она написала в записке - "я не буду сожалеть".
   Может быть, она обманывается, и через некоторое время, в конце концов, выяснится, что она будет сожалеть, но это будет поздно, это будет слишком поздно, потому что моё ничтожество она уже увидит болтающимся среди мироздания на синтетической верёвке.
   Я представил такую картину: сожалеющую о содеянном Люсю возле повесившегося ничтожества, и передёрнулся всеми мыш- цами от ужаса. Эта картина показалась ужаснее той, в которой Маркиз замахивался над моей шеей топором. Вдруг двумя руками я цепко, как утопающий за соломинку, ухватился за спасительную мысль: надо уговорить художницу-судьбу не писать эту картину, даже если она уже начала набрасывать эскизы. И нервно, будто вкручивая шуруп в дубовую доску, загасил сигарету в пепельни-цу.
   Я должен успеть! Я должен успеть, пока Люся, может быть, ещё пребывает в сомнениях: а сможет она, подобно ящерице, прожить без хвоста, который она отрубила? Я без излишней гордыни принимаю факт, что я - хвост её, который она бездумно отрубила, но, может быть, отрубила не безнадёжно, может быть, я ещё срастусь с туловищем, срастусь с Люсей. Я согласен жалким и вечным хвостом унизительно волочиться за ней, чем быть подве-шенным на синтетической верёвке и раскачиваться среди мироз-дания.
   Я загасил сигарету в невзрачную пепельницу и, будто оттолк-нулся ягодицами от стартовых колодок, резко соскочил с табурет-ки. Над Зарайском семицветным Коньком-горбунком скакала радуга. Но я не вскочил на Конька-горбунка, потому что разучил-ся верить в сказки. Даже если бы я верил, всё равно не прыгнул бы в котёл с кипящим молоком. Потому что на самом деле я уже не хочу превращаться в прекрасного царевича, я и дальше желаю жить Иванушкой-дурачком, я согласен дальше жить хвостом ящерицы, но сросшимся с туловищем ящерицы Люси. В эту минуту я согласен был стать пылью на её туфлях, лишь бы она не стирала меня.
   Я понял, что радуга над городом зажглась не для меня, и пыта-ться оседлать её - понапрасну тратить время. Вместо этого благо-разумнее побежать к Соньке Свеколкиной и позвонить Люсе в районный Дом культуры.
   Я не смог с ходу перебежать через улочку - пришлось пропус- тить шесть легковых автомашин, пять из которых были импорт-ными. Что, пока я спал, наша задрипанная окраина превратилась в столицу России? Я всматривался в салоны автомобилей, хотя большая их часть была надёжно спрятана от любопытных глаз тонированными стёклами. Нет, нашествие техники на нашу улицу - случайность. Просто крутые зарайские ребята решили культур- но отдохнуть на реке с непритязательными и доступными девоч-ками. Гуляйте, выкормыши свободного либерального общества! Вы смогли оторвать от этой жизни кусок пожирнее. Для этого у вас имелось главное для нынешних времён качество - отсутствие совести.
   Судя по моей размолвке с женой, у меня с совестью тоже было не густо. Но почему в таком случае я влачу унизительное нище- ское существование? А чего может добиться законченный песси- мист, пусть даже и трижды бессовестный?
   Сонькина калитка была приоткрыта, будто соседка давно и с нетерпением ожидала моего визита. Хотя калитка пропустила меня, недружелюбно проскрипев на ржавых петлях. Хозяйка беспечно ходила по двору и вполголоса распевала песню:
   Вот кто-то с горочки спустился,
   Наверно, милый мой идёт...
   Я приблизился к Свеколкиной на расстояние трёх шагов и оторо-пел: соседка явно была под шефе - седые волосы выбились из-под застиранной цветастой хустки, лицо - раскрасневшееся до цвета столовой свеклы, а тёмно-карие глаза, как черноплодная рябина на солнце, поблёскивали из узких щёлочек.
   На нём защитна гимнастёрка
   И красный орден на груди.
   Сонька беспечно бродила по двору, а в её ногах путался рыжий кот - явно не её. Этот рыжий кот удивительно походил на нашего покойного Маркиза. Я присмотрелся к животному, путающемуся в ногах соседки, пристальнее и похолодел от ужаса. Нет, это был
   Не неведомый рыжий кот, похожий на Маркиза. Это был Маркиз собственной персоной, который, к тому же, увидев меня, ехидно мне подмигнул. Если он спелся-скарифанился с зарайской ведь-мой, то мне стоит возвращаться домой, чтобы разыскать синте- тическую или пеньковую верёвку.
   "А чего я должен бояться это бесовское отродье? - возмутился я и почувствовал, как остро кольнуло в виски. Это были ощущения, от которых я отвык - похмельные. - Пусть они меня боятся. Я буду вести себя бесцеремонно и нагло, как и подобает вести себя в бесовском обществе".
   - А-а, дорогой сосед пожаловал! - как будто даже была рада моему приходу Сонька. - Представляешь, ваш Маркиз нашёлся. Я его хотела накормить - и молоко наливала, и даже куска колбасы не пожалела. Не берёт, поганец этакий, будто королевских кровей!
   Соседка короткими ножками-чурбачками шустро засеменила ко мне, приблизилась почти вплотную, дохнув в лицо сивушным перегаром. И вдруг заговорила громким шёпотом, оглядываясь на дверь хаты.
   - Представляешь, я уговариваю его отведать колбаски, а он воротит морду, а потом вдруг как заговорит!
   "Сама жри свою колбасу, в которой ничего, кроме сои нет"!
   Я, как стояла, прямо так на крыльцо задницей шмяк. И давай креститься: свят, свят, свят! А это бесовское отродье улыбается и вещает мне:
   "А вот самогонки я с тобой выпил бы"!
   Вещает человеческим голосом и подмигивает. Ну, думаю, съеха- ла у тебя, Сонька, крыша набекрень!
   Съехала - не съехала, а чтобы хуже не было, думаю, надо нечис-тую силу приветить.
   "Ну, ладно, - говорю. - Коль желаешь, можно и самогоночки выпить. Пошли в хату"!
   Представляешь, дуру старую! Сама нечистую силу в хату позвала. Что я пережила, пока с твоим котом самогонку пила! А тут Егорка заявляется. Кот на табуретке, как деловой, сидит. А я тоже - на другой табуретке - гостеприимная и уже пьяная. Егорка и говорит:
   "Чего ты, дура старая, сегодня напилась, да ещё в единственном экземпляре"?!
   А я ему вполне серьёзно отвечаю:
   "Ни в каком единственном экземпляре. Я с котом Бесприбреж-никова пила!"
   У Егорки шары на лоб.
   "Что ты мелешь, дура"?!
   А тут ему Маркиз:
   " Сам дурак старый! Чем ругаться, лучше выпей с нами! И дай мне самосаду закурить. Самосад у тебя, Егорка, душистый"!
   Егорка рот открыл и простонал, как смертельной больной:
   "Ни фига себе, ни фига себе: с дуба падают листья ясеня"!
   И там, где стоял, - брык в обморок. Я давай водой его опрыски-вать, как засохшую розу. Отмочила бедового. А Маркиз и гово-рит:
   "Ну, чего в обморок падать, будто никогда рыжего кота не видал"?!
   Ну, Егорка подошёл к столу, набухал полулитровую банку само- гона и до последней капли осушил. После чего сказал с тоской:
   "Коллективное сумасшествие какое-то"!
   И отрубился на припечке. Пол-литра с его-то больной печенью!
   Нет, Ильич, пойдём, выпьем с тобой по стопочке - вижу тоже с похмелья мучаешься. Оприходуем по стопарику, и забирай своего кота от греха подальше! Я на посошок тебе стопарик плесну после того, как Люське позвонишь, только забери своего кота. Ты же пришёл с целью Люське позвонить, верно я говорю? Звони, выпивай и забирай своего кота ради Бога. Только никому не сказывай про сегодняшнее, а то упекут нас с Егоркой, куда Макар телят не гонял. И долг за петуха не отдавай! Ну его к бесу, этого петуха! Приснился мне вчера. Говорил, как Маркиз, человеческим голосом во сне:
   "Зачем, - говорит, - старая курва, меня головы лишила, как Карла Первого"?
   Что за Карл, да ещё Первый - ведать не ведаю. Так что забирай своего кота, на мою голову и петуха хватит!
   "Ну и дела"! - подумал я, без оптимизма плетясь за Сонькой, шустро метнувшейся к крыльцу. И рыжий плут уже не путался в её ногах, исчез бесследно.
   - А куда этот рыжий чёрт подевался? - спросила Сонька о Мар- кизе после того, как, чокнувшись со мной, по-мужски опрокинула в рот стопку самогона.
   - Домой шуганул! - невинно солгал я. - Так я позвоню, Софья Игнатьевна?
   - Звони, звони! А потом ещё по стопке выпьем!
   Трубку подняли сразу. И сняла трубку почему-то Люся. Будто несколько часов сидела у телефона и специально ожидала моего звонка, Я не стал делать из этого далеко идущие выводы, а сказал с пылу-жару:
   - Прости меня, дурака, Люся! Нам с тобой надо поговорить и серьёзно!
   - Хорошо, Вася, поговорим. Только не по телефону. Я постараюсь сегодня придти раньше - к девяти часам.
   И положила трубку на рычажки. Я ещё несколько секунд слу- шал короткие тикающие гудки. Они не были раздражительными, они дарили какую-то надежду.
   У Соньки была крепкая самогонка, и в моей голове, вместо колючих иголочек похмелья, поселился уютный, мягкий туман. Так что выпивать ещё стопку не стоило, а чём я и сообщил сосед-ке.
   - Нет, ещё стопку ты обязан выпить! Что сделается от одного стопарика мужику, ежели старая баба седьмой хлопнуть собира-ется! - Сонька опять чокнулась со мной и зашептала заговорще- ски:
   - Слушай, Ильич!.. Я к тебе и к Люсе относиться буду, как к родным и близким, и помогу когда надо и чем надо, только пусть он в покое нас оставит. Я тебе двести тысяч займу на неопреде- лённое время, тебе ведь для примирения хороший стол сделать надо. А ещё десяток яичек возьми и сметанки.
   Соседка нахалом всучила в мои руки деньги, целлофановый пакет с яйцами и сметаной и, ошеломлённого, проводила до двери.
   Ну, рыжий плут Маркиз! Ну, пройдоха! Спасибо тебе, впрочем!
  
   37.
  
   Выскочив из Сонькиной калитки, я нос к носу столкнулся с Глумой - вечно пьяным мужичком с нашей улочки с длинными, под "Битлов", сбившимися в колтуны волосами, неопрятной бородой и вечно слезящимися и гноящимися стальными глазами. Глума нигде не работал и промышлял на выпивку браконьерской рыбалкой и случайными подработками.
   Глума был в своих неизменных армейских брюках и рубашке, не стиравшихся, может быть, уже полгода, и в разваливающихся кедах на босу ногу. Я столкнулся с ним нос к носу, потому что вылетал из Сонькиной калитки на крейсерской скорости. И Глума, имя и фамилия которого, может быть, были благополучно забыты и им самим, от неожиданности чуть не уронил холщовый мешок с рыбой. Но он моментально сориентировался, отпрыгнув от меня на шаг.
   - Дай закурить, Ильич! - Глума никогда не страдал излитшней скромностью и мог попросить у кого угодно что угодно, и не беда, если перепадало ему один раз из ста. Главное, что изредка перепадало, а значит, такая наглость приносила какие-то плоды.
   Я не захватил из дома "примы", а угощать Глуму "Честерфил- дом" Маргариты было просто не эстетично.
   - Сигареты я оставил дома, Глума. Извини... - не солгал ему я, если иметь ввиду термоядерную "Приму".
   - Может, рыбу у меня купишь, Ильич? Щука, окунь, плотва...
   Я мельком бросил взгляд на свои часы. До прихода Люси оставалось чуть больше двух часов, а это значит, что я успею приготовить стол. Жареная речная рыба была бы, как нельзя, кстати.
   - И по чём предлагаешь?
   - Как учителю своего сына и в качестве уважения, вместо пят-надцати, червонец за килограмм. Ровно на бутылку самогона. Можно натурой.
   - Самогона у меня нет, Глума. А вот за деньги возьму кило- грамм. Если можно, щучку и окуньков покрупнее! - Я полез в карман за Сонькиной долгосрочной ссудой.
   Глума присел и выложил прямо на траву среднюю щучку.
   - Вот, Ильич. Не менее килограмма будет! - Он почесал затылок и решительно запустил руку в сувмку. Положил рядом с щукой и два окунька. - А, хрен с ним! В знак уважения для тебя растянем этот килограмм до полутора. Это в наших возможностях!
   У нас, Людмила Николаевна, будет шикарный ужин! Только не упадите в обморок от изумления!
   Шикарный стол был накрыт к девяти вечера. Я сидел за сто- лом, накрытым в зале, и, нервничая, смолил сигареты одну за другой. Я сидел за столом, словно на трибуне теннисного корта, мой взгляд напряжённо блуждал от настенных часов до окна, из которого была видна часть улочки. Улочки, которая тоже с нетер- пением ожидала появления Люси, будто тоже чем-то провинилась перед ней.
   В таком напряжении минуло полчаса, и накрученные, туго сжа- тые пружины нервов грозились в любую секунду резко разжаться и натворить таких бед, по сравнению с которыми прошедшая ночь - невинная забава. Я из всех, из последних сил сдерживал глыбу раздражения, как атлант колонну. Если эта страшная глыба разд-ражения раздавит меня, мне уже никогда не подняться.
   Спокойно, спокойно, Бесприбрежников! Ты разумный и интел-лигентный мужик, ты должен научиться терпеть и не позволять своим расшатанным нервам брать верх над собой. Ничего страш-ного не происходит - рабочий день Люси заканчивается в десять вечера. Но она ведь обещала вернуться к девяти...
   На настенных часах минутная стрелка задремала на делении "32". Она, стрелка, что и делала всю свою жизнь, так это служила жестокому и неумолимому времени. И, видимо, устала, потеряла бдительность. И время, увлёкшись своим стремительным бегом, не замечает этого. Ему служит верно и безупречно миллиард часов, и если где-то у какого-то там Бесприбрежникова нечаянно задремала минутная стрелка - это не трагедия для мироздания. Пусть себе дремлет.
   Мне захотелось выскочить из-за стола, подбежать к часам и как следует поколотить минутную стрелку - ведь пока она не прос-нётся, не вернётся с работы Люся. А я уже почти умер от нетер- пения. Ожидание было невыносимо. Но минутная стрелка прикор-нула сладко между шестёркой и семёркой на циферблате, сладко посапывает, и ей нет дела до моих страданий. Без устали топочу-щие по анкеру секунды сгрудились, сбились в кучу, в полном недоумении наскакивают друг на друга. Неужели они не догады-ваются разбудить минутную стрелку?!
   Слава Богу, догадалась последняя, пятьдесят девятая, и пнула лежебоку-стрелку в бок. Та осоловело и испуганно оглянулась на мироздание - не дай Бог, заметит её конфуз хозяин-время - и перепрыгнула на деление "33". Больше не засыпай, ленивица!
   Закатному солнцу тоже надоело ждать Люсю, и оно отверну-лось от моего окна, перестав красить стёкла в светло-малиновый свет. Этим воспользовались сумерки и начали перекрашивать окно, начиная с верхней фрамуги, в свой тускло-серый цвет. Они, сумерки, всегда любили моё одиночество, будто в нём был какой-то шарм.
   Пока я наблюдал и осмысливал это, чтобы отвлечься от нестер- пимого ожидания, минутная стрелка окончательно стряхнула с себя дремоту и прыгнула в объятия отметки "34". А я попытал-ся втянуть в свои зрачки нашу пыльную улочку, чтобы не прозе- вать появление жены. Я никогда с таким нетерпением не ожидал Люсю, даже когда она заночевала в Брянске. И, между прочим, там с нею был этот плешивый Алёхин.
   Ладно, Бог с ним, с этим Алёхиным. Сегодня о нём мне думать нельзя, сегодня я должен сделать вид, что его не существует - ни в нашем задрипанном Зарайске, ни на этой планете, ни во Вселен-ной. Мироздание вполне может обойтись без этого плешивого объекта с потеющими ладонями.
   Я не ждал с таким трепетом Люсю из Брянска, потому что рядом со мной была Анастасия Петровна, которую я любил не меньше Люси.
   Мне не надо было поминать всуе Алёхина, так как он имел привычку, как пиявка, сразу же и прочно присасываться к моим мозгам. Это он делал с поразительной бесцеремонностью. И вытолкать его оттуда практически невозможно, будто моя череп-ная коробка была его законным приватизированным жилищем. Он разгуливал по ней с язвительной ухмылкой и без всякой причины довольно потирал свои потные руки.
   Почему без всякой причины? Если Люся уже на тридцать пять минут опаздывает к назначенному ею самой времени, то эта причина есть. Эту причину я представил явственно, до боли в сердце: Люся, томно изогнувшись станом, обнимает Алёхина, а тот впивается своими тонкими змеиными губами в припухлые и чувственные губы Люси.
   Пружина моих нервов готова была сорваться со стопора. И сорвалась бы, если бы на сером полотне окна сжалившийся надо мной Господь не написал фигуру Люси - в лёгком белом плаще.
   В зале было уже сумрачно - яс трудом рассмотрел до какого верстового столба дотопала минутная стрелка после того, как проснулась. Не далеко и не близко - без четверти десять. Я не поднялся, чтобы щёлкнуть выключателем света - ни на кухне, ни в зале. Пусть шикарный стол, накрытый в зале, и я, побритый, в костюме с галстуком - всё это будет сюрпризом для Люси. Жаль, что в доме не оказалось свечей. Было бы совсем романтично!
   Проклятый Алёхин испугался предстоящего романтического ве-чера, на котором он был бы некстати, спрятался в каком-то самом глухом закутке моей черепной коробки. Когда-нибудь я его окон-чательно вымету оттуда, но сегодня было недосуг. Потому что я уже услышал, как хлопнула калитка во дворе, как прошуршали лёгкие шаги жены по песчаной дорожке. Они прошуршали, как молодая весенняя листва под лёгким ветерком. Её лёгкие шаги были спешащими, но никак - недовольными. Люся пришла ровно посередине между временем, когда она должна возвращаться с работы и когда обещала вернуться. Ровно посередине. Это говори-ло о чём-нибудь подозрительном? Может быть. Но она успела попасть ровно в середину, чтобы я ещё раз не разочаровался и уже не сорвал стопор на пружине своих нервов. Она всё-таки успела - и в этом её и моё счастье. Счастье, которое давно не ночевало в нашем доме.
   Сначала негромко хлопнула дверь в хате, затем щёлкнул выклю-чатель. Ещё я услышал шуршание плаща. Наверное, Люся сняла его и повесила на вешалку.
   - Василий, ты отдыхаешь? - бодро крикнула она, и её вопрос пробился через закрытую дверь в зал. - Голодный? Сейчас я что-нибудь по-быстрому приготовлю!
   Жена была настроена миролюбиво, и это обнадёживало. Я готов
   Был ответить что-нибудь ей, что-нибудь легкомысленное и опти-мистическое. Например:
   "Я не хочу есть, я хочу тебя, любимая"!
   Или:
   "Беги скорей ко мне, моя славная крошка! Я соскучился по тебе"!
   Но я твёрдо решил сделать Люсе ошеломляющий сюрприз и даже приложил ладошку к губам, чтобы не вырвалось случайное слово.
   Я слышал, как Люся начала громыхать посудой на кухне, каст-рюлями на плите.
  -- В кастрюле что-то варилось, а на сковороде что-то жарилось. И мне не оставил, бессовестный! - Она что-то уронила, что-то металлическое - кружку, наверное, из которой хотела попить воды. - Я голодна, как волчица!
   В кастрюле я варил картошку, а в сковороде жарил рыбу, куп-ленную у Глумы. И всё это ждало Люсю на столе, как я ждал её за столом. Ну, что же она медлит? Я уже не различаю часовую и минутную стрелки на часах и окончательно потерял время! Она голодна, как волчица! Ах, если бы эти слова относились не к еде, а ко мне - желанному.
   Но, может, оно так и будет после нашего шикарного ужина с марочным вином. Конечно, так оно и будет, если меня не сорвёт в сторону. Только бы Люся не помянула всуе эту гадкую фамилию Алёхина. Сам я сию же секунду выброшу её из головы!
   - Ты спишь, что ли, Василий? - в голосе Люси вместе с обидой почувствовалось раздражение. Но они разбили свои тупые головы о дверь в зал перед тем, как она распахнула её.
   Конечно, горницу ещё не заволокло кромешной мглой, в горнице лишь, истомно вздыхая, прогуливались сумерки. Поэто-му Люся не могла не заметить стола посередине, стола, с нетерпением ждавшего её.
   - Ой! - негромко и удивлённо вскрикнула Люся. Она так и вскрикнула тонко и коротко - ой! То ли из-за стола посередине зала, то ли из-за меня, безмолвным Буддой сидевшего за этим столом.
   Люся всплеснула руками, будто собиралась долго и восторженно аплодировать. Люся всплеснула руками, будто отозвалась в яру в жаркий полдень криница - такой свежестью и благодатью пахнуло от этого всплеска.
   Люся сделала осторожный шаг назад, но не для того, чтобы убежать из горницы, испугавшись безмолвного Будду за столом, чей силуэт на фоне сумеречных окон зыбко покачивался. Люся сделала осторожный шаг назад, чтобы дотянуться изящной рукой до выключателя. Она всегда боялась мистических тайн, а то, что она увидела, распахнув дверь в зал, на эту мистическую тайну и походило.
   Вспыхнул неяркий электрический свет - это загорелась шести-десятиваттная лампочка под дешёвым абажуром. Карие глаза Люси от изумления вдруг зажглись и обдали моё сердце теплом своего огня. Я почувствовал, как моё медленно остывавшее
   сердце завелось и заработало, как мотор из капремонта, с весёлым и радостным стуком.
   - Какой царский стол! - воскликнула Люся и, будто не верила в чудо, будто подумала, что всё это она видит во сне, на цыпочках подошла к пиршественному столу. - Где ты денег столько взял?!
   - Разве в деньгах счастье, любимая? Главное, что это всё для тебя! - Я широким королевским жестом пригласил её к столу.
   - А ты сегодня великолепно выглядишь! В тебя можно влюбиться ещё раз!
   - Но разве ты не влюблена в меня? Или влюблена не в меня? - Всё-таки вырвались у меня непотребные в такой ситуации слова. Неисправимый идиот! Люся слегка помрачнела, будто не кусочек колбасы откусила, а перекисший овощ. - Извините, пожалуйста, Людмила Николаевна! Это неудачный каламбур. Давай рюмку, я налью вина!
   Люся выпила вино изящно, отставив мизинец далеко в сторону. И улыбнулась мне. Но с какой-то затаённой печалью. Неужели не верила в мою искренность, в мои благие намерения?
   - Люся, я от чистого сердца раскаиваюсь и хочу объясниться с тобой, чтобы...
   - Вася, очень прошу тебя... Я элементарно хочу есть. Давай выпьем ещё. Очень вкусное вино! Давай в такой прекрасный вечер поужинаем молча. В последнее время слова очень мешали нам.
   - А я хотел тост произнести... - неуверенно сказал я, разливая вино.
   - И тостов не надо, и извинений-прощений. Я думаю, что нам с тобой сегодня будет хорошо без всяких слов.
   Это обнадёживающе, но всё же... На что Люся намекает? На то, что мы теперь будем жить и любить друг друга без помощи чело- веческой речи? Как медведь с медведицей в берлоге? Впрочем, медведи, наверняка, не в берлоге любовью занимаются, а на лоне природы, не стесняясь случайных свидетелей, если таковые най-дутся. Потому что секс для них - это видовая необходимость. А у людей...
   О чём это ты, Бесприбрежников? Куда это тебя занесло в то время, как надо налить вина любимой женщине?! Ведь любимой? Признайся, любимой?
   Я попытался признаться себе честно, но у меня получилось честно не до конца. Что-то мешало, и я не мог понять - что. Я разогнал всех кошек, которые скребли у меня на душе, но одна всё-таки спряталась, и теперь, когда я задал себе этот вопрос, лукаво выглядывала и подмигивала мне, как будто мы с ней были заговорщиками, как будто задумали нечто эдакое.
   Я схватил эту наглую, провоцирующую меня кошку за шиворот и выбросил её из своей души через форточку ночного окна. Всё-таки я больше любил свою жену, чем не любил.
   Что такое могла прочитать в моих глазах Люся, когда встретилась со мной взглядами и вздрогнула, передёрнув плечами? Я сосредоточился, бросил в свои глаза две пригоршни веселья и обожания и широко улыбнулся жене.
   - Что случилось, Люся? Что такое? - с беспокойством спросил я.
   - Да так, померещилась чертовщина всякая! - Она отмахнулась рукой так, будто отгоняла от себя эту "чертовщину всякую" и давала мне понять, что дальнейшие расспросы не желательны. И тоже улыбнулась мне. Широко и, кажется, обожающе. - Подложи мне ещё рыбки! Очень замечательная рыбка! И вообще всё заме- чательно! Это вино, эта закуска и ты - такой нарядный. Это гораз-до приятнее и важнее любых слов, о которых я догадываюсь и принимаю их. Давай, Вася, выпьем ещё!
   Люся опять взмахнула рукой, изображая этим жестом отчаянную решительность. От выпитого вина она раскраснелась, озорно заблестели её глаза, и она превратилась в обояшку, каковой я никогда её не видывал. В неё можно было влюбиться ещё раз. Влюбиться и спасти своё семейное счастье.
   Почему я думал так, а не по-другому? Почему я не подумал, что сегодня люблю её сильнее, чем прежде, что сегодня она мне желанна, как никогда? Я так и подумал: в неё можно влюбиться ещё раз. Как будто когда-то любил, потом разлюбил, а теперь решил влюбиться по второму кругу. Но зачем я всё усложняю, когда всё так просто, понятно и хорошо? Права Люся насчёт слов. Слова - это пауки, которые могут высосать любовь до последней капли. Я тоже, как и Люся, стану ненавидеть слова. И мы с ней превратимся в медведя и медведицу. Пусть в животных, но зато любящих друг друга.
   И я, улыбаясь жене, включился в её игру. И уже не боялся, что она заговорит и потребует от меня каких-нибудь объяснений, ведь она сказала по телефону:
   "Хорошо, Вася, поговорим! Но только не по телефону".
   Ну, что же я испугался? Это она просто так сказала, отвечая мне, а на самом деле предложила не портить сегодняшнюю ночь слова-ми.
   - Спасибо, милый! Давно с таким удовольствием не пила и не ела!
   "Милый" - это больше, чем обнадёживающе. Такими словами просто так не бросаются, когда двое сидят ещё за столом, а не находятся в постели. Я должен ответить ей коротко и вежливо, чтобы не испортить сегодняшнюю ночь словами. Всё у нас с Люсей будет хорошо, если я стану бояться лишних слов.
   - Я рад, что угодил тебе!
   Я сказал всего лишь пять коротких слов, но и то три из них оказались лишними. Мне следовало бы остановиться на первых двух, чтобы глаза Люси не накрывались облачком раздражения.
   - Мне не надо угождать, Вася! Меня всего-навсего надо любить!
   - Я впредь так и буду делать! Всегда, - как можно убедительнее заверил я.
   - Вот и хорошо! - Люся грациозно и томно потянулась. Какая всё-таки красавица моя жена! - Знаешь, о чём я сейчас мечтаю?
   - О чём?
   - О том, чтобы ты взял меня на руки, как делал это в первые месяцы супружеской жизни, и отнёс в нашу спальню!
   Я сорвался со стула, опрокинув его, и, не думая о том, что может разойтись шов, подхватил жену на руки.
   Почему Люся не любила меня так раньше? Я был бы её рабом, согласным терпеть любые унижения. В порыве страсти она сказа- ла мне:
   - Ты мой самый любимый мужчина на свете!
  
   38.
   Ночь стучалась в окно тонкой веткой рябины. Она просилась в гости почаёвничать со мной, но, увы. Я не мог открыть форточку и впустить её, потому что у меня осталось заварки на одну чашку чая. И не только поэтому. Просто в этот ночной час мне хотелось побыть одному - с чашкой чая и хорошей сигаретой.
   Моей душе было бы комфортно в час после полуночи с чашкой чая и хорошей сигаретой, я не обращал бы внимания на жалобный стук рябины в окно, если бы мог не думать. Но я не был биороботом, у меня не было переключателя, чтобы, хотя бы на десять-пятнадцать минут, отключить свои мозги.
   После такой страстной любви с Люсей, я имел право вообще не думать до утра. Но как только я размешал сахар в чашке, как только пригубил ароматную, терпкую жидкость, как только прикурил сигарету и с наслаждением сделал первую затяжку, мысли растревоженным роем загудели в моей черепной коробке, будто в пчелиный улей засунули раскалённую головню.
   Слова, эти проклятые слова всё-таки вторглись в трепетные и хрупкие видения счастья, словно тяжёлые танки с ощетинившимися траками ворвались на васильковое поле. Мы безмятежно отдыхали после сумасшедшей любви. Голова Люси покоилась на моей груди. Мы даже не подозревали, что атомный реактор, в котором вместо обогащённого урана были заложены слова, уже загудел, и вот-вот в нём должна была зародиться цепная реакция.
   Голова Люси безмятежно покоилась на моей груди, когда она сказала не нарочно, без умысла, между прочим:
   - Вася, спать, наверное, иди к себе. Мне вставать в четыре утра, и я не хочу тревожить тебя.
   Эти слова прозвучали будто из другого мира, из другой Галак-тики, как будто даже были предназначены не мне. Зачем, с какой стати ей надо вставать в четыре часа утра?! В такое раннее время поднимались только заядлые рыбаки и грибники. Именно о рыбаках я подумал сразу после слов жены и из-за этого, конечно, задал глупейший вопрос:
   - Ты собралась на рыбалку?
   Она прыснула в кулак прямо на моей груди, будто я сварганил экспромтом нечто остроумнейшее.
   - Ну, ты, Вася, даёшь! Я ненавижу рыбалку. Не потому, что это дурное занятие, а из-за комаров. И ещё, как раз потому, что вставать надо очень рано. - Она с нежностью поцеловала меня в сосок. - Я еду в Брянск первым автобусом по служебной надобности.
   Она так и сказала совершенно невинно: "по служебной надобности", словно речь шла не о служебной командировке, а о другой надобности, с которой люди ходят в туалет. Она нарочно сказала с такой небрежностью, чтобы принизить значение своей командировки, чтобы не вызвать у меня подозрений.
   Какая командировка, какие служебные надобности могут быть у руководителя кукольного детского театра?! То есть, они могли быть лет эдак шесть-семь назад, но в наше время... У районного Дома культуры нет денег на уборщицу, не то, что на какие-то там куклы, которые Люся с помощью своих маленьких артистов шьёт сама. Нет, тут прятался какой-то подвох. Мерзкий, неприличный подвох.
   Мне бы промолчать, и пусть бы всё шло так, как идёт, тем более, что так жить спокойнее и приятнее. Но уже пошла цепная реакция, которая захватила мой язык, и он потерял всякую связь с мозгами.
   - Какая служебная надобность (я старательно надавил на два последних слова) у художественного руководителя кукольного детского театра в областном центре? Её труппе не хватает народного артиста Российской Федерации?
   Я спросил достаточно ядовито, и Люся, несмотря на испытанные мгновения счастья, заразилась от меня вирусом обиды.
   - Ты всегда с пренебрежением относился к работе, которую я выполняю! Ты всегда недооценивал меня и считал пустышкой! - Голова Люси в знак протеста покинула мою грудь и нависла над моим лицом - милая голова с укоризненными тёмно-карими глазами. Из-за этих укоризненных глаз, из-за этого обиженного взгляда я готов был взять свои слова обратно, но было уже поздно - цепная реакция слов уже шла вовсю, её уже не остановить. - Между прочим, я еду получать Почётную Грамоту за победу в областном конкурсе кукольных детских театров!
   - Извини, Люся! Я рад за тебя! - Я попытался подсластить пилюлю, хотя знал истинную цену победы Люсиного творческого коллектива. В области было три кукольных детских театра, и Почётные Грамоты им вручали раз в три года по очереди. И то, правда: разве жалко бумаги, на которой печатаются грамоты, а людям - и приятно, и престижно.
   - Вот тот-то! - Люсина голова в знак примирения возвратилась на мою обнажённую грудь. Так приятно было чувствовать маленькое нежное ушко жены, которое щекотало мой сосок.
   Мне бы закончить войну слов, которая никогда ни к чему хорошему не приводила, как и любая война. Но я не мог благоразумным атомом выпрыгнуть из сумасшедшей цепной реакции. Мне обязательно надо было спросить. Спросить, между прочим, невинно, но точно ударить в эпицентр боевых действий.
   - Ты одна едешь?
   Этот вопрос, мне показалось, смутил Люсю, она, наверняка, ждала его, но надеялась, что он, может быть, не прозвучит из моих уст. Во всяком случае, она лишь доли секунды была в замешательстве.
   - Нет, конечно! Ведь эту награду дали всему районному Дому культуры! - Люся постаралась ответить невозмутимо, но я видел, с каким подозрением она смотрит на меня.
   Она боялась, что я неадекватно отреагирую на её ответ. Если по-русски - неправильно откликнусь на него. Не знаю, правильно или неправильно, адекватно или неадекватно, но попустить его мимо ушей, сделать вид, что он не задел меня, я не мог.
   - И естественным образом с тобой едет Алёхин... - С чёткими слоговыми интервалами я произнёс эту фразу.
   Я не задал Люсе вопроса, он в этой ситуации и не требовался, как и не требовалось ответа на него. Я просто констатировал факт. Неопровержимый, как смерть.
   Но жена от этого неопровержимого факта не умерла, она даже не испугалась, а лишь иронически усмехнулась.
   - Зациклило тебя, Вася, на этом Алёхине! Но если он тебе так нравится, можешь поминать его к месту и не к месту. А мне, честно признаться, надоело до чёртиков! Если не хочешь, чтобы мы разругались окончательно, ступай в свой так называемый кабинет. И ревнуй к этому идиоту толстушку Оксану. Но только не меня! Только не меня! - Люся выстрелила в меня блестящими карими пулями дуплетом и зачехлила ружьё. Отвернулась оби- женно к стене.
   Жена отвернулась к стене, а я, вместо того, чтобы обнять её и сказать важные, извиняющиеся слова, раздражённо вздохнул и пошёл на кухню. Я был зол. Но не на Люсю, а на себя. Действительно привязался ко мне этот Алёхин не меньше, чем Маркиз. Но Алёхину-то я не отсекал головы, хотя сделал бы это с превеликим удовольствием.
   А ночь продолжала стучаться в окно тонкой веткой рябины. Она-то не знала о том, какой я неисправимый, законченный идиот.
   Выпит чай и докурена сигарета. У меня не было выбора, как, шаркая тапочками, направиться в свой (как Люся его назвала?) "так называемый кабинет". Нет, у меня мог быть выбор. Прошло лишь четверть часа, как я пришёл на кухню, и, может быть, Люся, переживающая из-за моей маниакальной и необоснованной ревности, не успела уснуть? Если это так, то я смогу всё исправить. Для этого мне необходимо всего ничего: поцеловать её нежный воздушный завиток за ухом.
   Жена спала, свернувшись калачиком. Это её милая привычка. Так она спит, когда ей покойно и хорошо. Значит, она совсем не расстроилась? Какого же я высокого самомнения! Кто я таков, чтобы Люся из-за меня переживала и плакала три часа кряду до самых четырёх утра. Может быть, из-за Алёхина и переживала бы, и плакала.
   Тьфу ты!.. До чего же унизительное и безрассудное это чувство - ревность! И это после такой нежной и страстной любви, кото- рую мне подарила сегодняшней ночью жена!
   Я улёгся на скрипучем диванчике в "так называемом кабинете", сложив руки на груди. Вставь свечку в эти руки - и готовый покойник. Я совсем запутался. Я незаслуженно обижаю Люсю, я боюсь уснуть, чтобы не повторилась прошлая ночь. Где ты Ангел Смерти? Вставляй в мои руки свечу! Так мне будет легче!
   - Куда ты спешишь, господин-товарищ Бесприбрежников? Можно опоздать и не родиться, но умереть никогда не бывает поздно!
   - А-а... Это ты, Маркиз... - равнодушно отметил я.
   И никак не мог взять в толк: я уснул или ещё бодрствую? Я так устал от всей этой мистики, от всех раздвоений, что мне сделалось всё равно. Пусть рыжий плут прыгает на мою чахлую обна- жённую грудь, вонзает в неё когти, выцарапывает печень, как кавказский орёл Прометею, но я не сдвинусь с места. Я не зелё-ный юнец, чтобы каждую ночь сигать в форточку и лазить по деревьям. Мне ничего не надо, кроме одной ночи спокойного сна.
   - Напрасно, дружище ты надеешься на это! И вечный бой, покой нам только снится!
   - Нет, нет, Маркиз! Сегодня у тебя ничего не выйдет. Я привязал себя к кровати. Я привязал себя к кровати толстыми верёвками воли. Помнишь у Шопенгауэра - "...индивидуум, лицо - уже не воля сама в себе, а уже проявление воли.
   - Я сегодня не склонен к философским диспутам, но что с тобой поделаешь! Ты начитался этих немцев-пессимистов Артура и Фридриха и разочаровался в жизни. Сегодня ты мог быть счаст-лив, но добровольно отказался от этого. Не расстраивайся! Ведь любимый твой Шопенгауэр говаривал на досуге, так и не научившись быть счастливым: "... всякое удовольствие и всякое счастье имеют отрицательный характер, между тем как страдание по своей природе положительно".
   - Ты прав, рыжий плут! Если стоит в этой жизни из-за кого-то страдать, то не из-за Шопенгауэра! - Я крепче сжал свои руки, будто таким образом хотел укрепить свою волю. - Я очень тебя прошу: оставь меня на эту ночь. А потом... Я могу обещать тебе, что приду с верёвкой в заброшенный фабричный барак на берегу Ипути.
   - Что за манера пугать себя и других фабричным бараком! Постоянно жалеть себя - разве это достойно имени мужчины? - Маркиз осуждающе покачал головой и принялся старательно вылизывать свои лапы. - Ты так внутренне разложился, что даже мне стало жаль тебя. Пожалуй, я оставил бы тебя в покое и в эту ночь, и в следующую, но в нашем паршивом провинциальном городке каждую ночь что-нибудь да случается.
   - Случается - и пусть! Это меня не касается...
   - Это смерть тебя не касается, потому что о ней и знать не будешь. А вот всё остальное...
   - Мне плевать на всё остальное! Я с собой разобраться не могу, не говоря уже об остальных! - У меня начала разламываться голова, и я захотел проснуться.
   - Можно подумать, ты только тем и занимаешься, что спишь. Можешь ущипнуть себя! Уверяю: это получится. - Кот ядовито усмехнулся в усы.
   Я перевернулся на бок, я отвернулся к стене, заодно крепко ухватившись за спинку дивана. И зашептал довольно громко. Этот шёпот-стон могла услышать Люся.
   - Брысь! Брысь! Брысь! Брысь! Брысь!
   - Как страшно! - промяукал рыжий плут. - Аж поджилки затряслись! У тебя имеется совесть? Уже без пяти минут половина второго ночи, а Белла Белянкина ещё не вернулась домой. Понимаешь: опять не вернулась домой!
   - Кто такая Белла Белянкина? Я не знаю никакой Беллы Белянкиной! Мне плевать на эту Беллу Белянкину!
   - И мне, положа руку на сердце, - тоже плевать. Но вот кое-кто её отсутствие переносит болезненно. - Маркиз откровенно зевнул. - Ты тоже не в восторге, что Люся завтра едет в Брянск с Алёхиным! У Алёхина в Брянске есть друг-однокурсник, неисправимый холостяк. Алёхин возьмёт у этого друга ключ от квартиры. Зачем Алёхину ключ от квартиры в Брянске всего на два часа?
   Я не выдержал, спустил руку с дивана и схватил тапочку. И резко запустил ею в рыжего плута. Тапочка пролетела сквозь Маркиза, как сквозь безвоздушное пространство, и громко шлёпнулась в стену. Будто я тапочкой муху прихлопнул. Я испуганно прислушался: не проснулась ли Люся? Ну, конечно же, Маркиз наговаривает на неё, чтобы досадить мне!
   - Ну, вот, опять разнервничался! Ты так не нервничал, когда баловался с медсестрой Оксаной на больничной кушетке. - Рыжий плут потёр свою грудь лапой. - Хоть и тапочка, а больно всё-таки!
   - Не придуряйся и не пытайся убедить меня, что существуешь в реальной действительности! Я тебе не Сонька Свеколкина и не вечно пьяный Егорка!
   - Ладно, не будем строить из себя булгаковского Бегемота, хотя Бегемот - тип более неприятный, чем я, - баритонно мяукнул Маркиз. - Хайям! Маркиза!
   Хайям на зов явился сразу, как слуга по зову хозяина. А вот пёстрая кошечка, приплелась через минуту и нехотя, прихрамывая и позёвывая. Она явно была недовольна верховодством своего тёзки. Маркиза взглянула на него отчасти с презрением.
   - Вот что, Маркиз! - недовольно мяукнула Маркиза. - Ты можешь маяться дурью, сколько тебе заблагорассудится, а меня уволь! У меня не зажила нога. Это раз. А два, если хочешь, я, в отличие от тебя, кошка настоящая, натуральная. И мне шаландать по городу неизвестно с какими никакими котами-не котами недосуг. Я хочу отдохнуть, поспать, поохотиться на мышей, наконец.
   - Ого! Ещё несколько дней назад была вшивой помойной кошкой, а сегодня зубки показала! Что ж, прогулки по городу - дело добровольное, мадмуазель!
   - Да, мадмуазель! - с гордостью подтвердила Маркиза. -Хотя могла уже быть и мадам. Этот несносный и заносчивый Хайям приставал ко мне весь день. Но ему ничего не обломилось. Терпеть не могу лиц кавказской национальности!
   - Я - не кавказский, я - персидский кот! - возмутился Хайям.
   - Хрен редьки не слаще! - Уничтожила его ненавидящим взглядом Маркиза.
   - Ступай в своё кресло! - с раздражением сказал Маркиз. - И больше не суй своего поганого носа в мужские дела!
   Пёстрая кошечка с презрением фыркнула и, задрав хвост, направилась в горницу.
   - Ну, что, товарищи-господа Василий и Хайям! Время не терпит. За мной! - по-командирски приказал Маркиз и прыгнул в открытую форточку.
   Как я ни цеплялся за спинку дивана, а меня будто ветром понесло к окну. Я летел в форточку, но, промахнувшись, больно врезался головой в оконную раму. И обвалился всем телом на письменный стол, на непроверенные тетради. Грохот получился знатный!
   - Ну что ты не успокоишься никак?! - услышал я из-за стены недовольный голос Люси. - Свою идиотскую голову уронил?
   Отчасти жена была права. Я прыгнул в форточку, ещё пребывая в человеческом теле Василия Ильича Бесприбрежникова.
   - Это я идиот! - Вернулся в комнату Маркиз. - Из-за этой дурочки Маркизы забыл о своих обязанностях. Теперь можешь прыгать!
   Тело Бесприбрежникова осталось лежать на диване, а на письменный стол вспрыгнул ещё один рыжий кот, как две капли воды похожий на Маркиза.
  
   39.
  
   Утро ворвалось в открытую форточку громким, доходящим до визга тенором. То есть утро давно уже наступило в реальной действительности, а ко мне ворвалось уже часам к семи тенором, которому позавидовал бы сам Поворотти, который Лучано. Но крики, влетавшие в форточку вместе с утром, были далеки от мелодичных, оперных. Да и, признаться, либретто, наполовину состоящее из матов, вряд ли пропустила бы даже самая безалаберная худкомиссия.
   - Сука! (Далее подряд три мата). Ведьмачка хренова! (Далее следовала непристойная длинная фраза, связанная с оральным и анальным сексом). Я тебе покажу колдовство! Я тебя в печи сожгу!
   Это разорялся похмельный Егорка Свеколкин. Такой концерт стоило посмотреть и за деньги, а мне он предлагался бесплатно. Поэтому в одних трусах, длинных и полосатых, дважды залатанных, я подскочил к окну и осторожно сдвинул в сторону штору.
   Калитка у Свеколкиных была распахнута настежь, и в её проём вылетали пучки высушенной травы, какие-то коренья, вылетело и несколько бутылок с настойками разных расцветок, две из которых, найдя камни, разбились. Егорка продолжал кричать и материться, а зарайская ведьма визжала, как недорезанная свинья. Она давно бы выскочила на улочку, но, видимо, Егорка отрезал ей все пути к отступлению. Если русский мужик в гневе и с похмелья, ему никакие колдуньи не страшны - ни бабаюшки, ни кикиморы болотные.
   - Это ж надо, какую нечисть в доме развела! Кошка драная! С котом водку глушить! Даже меня в эту дисгармонию втянула, кашолка старая!
   Пока Егорка строил из матов многоэтажное здание, Сонька прорвалась к калитке и выскочила на улочку - растрёпанная, с безумными от ужаса глазами. Вслед ей ядром из гаубицы летел ведёрный чугун.
   Чугун, пару раз обернувшись вокруг своей оси, плюхнулся в песок, не долетев до крутого Сонькиного зада каких-нибудь пять сантиметров. Сонька добавила прыти своим коротким ножкам. И вовремя. Потому что следом за чугуном, как чудовищная пика, летела штыковая лопата. Она-то точно вонзилась бы ей в спину, если бы соседка не заметила её боковым зрением и не сиганула Львом Яшиным в сторону. Это спасло и нашу калитку, потому что Сонька невольно поменяла направление движения. Не долетела до нашей калитки и лопата - воткнулась в землю в двух шагах от неё.
   Я посмотрел на часы: через десять-двадцать секунд у Егорки должна была закончиться пятиминутка психов. Он вспыхивал быстро, как спичка, доводил себя до белого каления, а потом, как правило, через пять минут резко успокаивался. Правда, за эти пять минут он иногда наламывал столько дрова, что их завалы надо было разбирать всем колхозом. Дважды Сонька после таких вспышек гнева попадала в больницу. Один раз - с сотрясением мозга после точного попадания чугуна в голову, а в другой - когда вилы, пущенные меткой рукой Егорки, попали соседке в мягкое место. До поры до времени Егорке сходило с рук его буйство, потому что Сонька всё-таки любила своего непутёвого мужа, но в один печальный момент всё это может плохо кончиться.
   Егорка остыл через промежуток времени, который я и определил. Он вдруг оборвал крики на полуслове и высунул из проёма калитки взлохмаченную голову. И Сонька сразу же уловила резкую перемену в настроении мужа и приостановила свой спринтерский забег по улочке.
   Егорка вышел на улицу, подобрал чугунок и лопату, занёс их во двор. Соседка развернулась на сто восемьдесят градусов и начала осторожными, крадущимися шагами возвращаться назад.
   Маленький и щупленький Егорка опять появился на улице. С недоумением взглянул на свою лавочку, облитую Сонькиной настойкой, и направил свои стопы к нашей лавочке. Он уселся на неё обстоятельно, забросив нога на ногу, с осознанием добротно сделанного дела. Он даже не взглянул на Соньку, которая приближалась так медленно, что, казалось, добираться ей до своего успокоившегося мужа до вечера.
   Егорка вытащил из кармана пиджака, который в этом году, наверное, справил своё двадцатилетие, кисет, аккуратно сложенную газету и начал кутить знаменитую "козью ножку". Когда Егорка прикуривал свою "козью ножку", он превращался в добрейшего человека на всём белом свете, даже несмотря на похмелье. И Сонька Свеколкина прибавила шагу.
   - Вот дурак набитый! Так же насмерть зашибить мог! Ежели бы лопата угодила прямо в голову, Соньке - гроб, а мне - небо в клеточку!
   Сонька побитой, но послушной сукой, поджавшей хвост, подо- шла и присела на краешек лавочки. Она ещё не до конца доверяла мужу, икры её полных ног-коротышек были напряжены. Соседка, как опытный спринтер, была готова в доли секунды стартовать от лавочки. Но Егорка с наслаждением выпустил в сторону рассвета струйку дыма после второй затяжки, и Сонька успокоилась. Она назубок знала, что должна сказать мужу в эту ответственную минуту. И, набравшись смелости, сказала:
   - Ну, налью, налью я тебе похмелиться! Вот докуришь - и пойдём. Выделю тебе чекушку!
   Докурить для Егорки означало просидеть на лавочке не менее десяти минут - его "козья ножка" была фантастической длины.
   - Это другой Макар!
   Значит, был Макар, из-за которого разгорелся сыр-бор. И всё из-за фантастической прижимистости Соньки Свеколкиной. В который раз Сонька жалеет двести граммов мужу на опохмелку и в который раз получает за это. Егорка всё равно добьётся своего, но упорно доводила дело до скандала и мордобития.
   - А то какому-то облезлому соседскому коту наливать не жалко, а родному мужу... - Пыхнув "козьей ножкой", ещё больше отошёл-помягчел Егорка.
   - Окстись, Жорж! Кот Бесприбрежникова приказал долго жить! Его три дня назад видели в кусту сирени с отрубленной головой. А ещё учителем работает, душегуб проклятый! - Сонька сурово зыркнула в сторону наших окон, и я невольно отстранился от шторы.
   Ничего себе! Что происходит?! Сонька знает, что я отсёк голову Маркизу, и вместе с тем спокойно распивала самогонку с моим котом. И мне виду не показывала, что всё знает. Ведьма! Грязной воды ведьма!
   - Ты мне зубы не заговаривай, ведьмовка! Я вчера пришёл домой почти не пьяный! Я видел соседского кота, как тебя сейчас вижу! - Для Егорки "почти не пьяный" означало, что до полного отрубона ему не хватило стакана самогонки. - Ты намекаешь, что у меня белая горячка началась? В психушку хочешь справить, курва зарайская?!
   Если Егорка отошёл, это не означало, что он может вспыхнуть вновь. И тогда не сдобровать моему штакетнику и Сонькиной крутой спине.
   - Подумай сам, Жора! Я пила с соседским котом, и я пила с соседским котом. Поди, расскажи кому это, он сразу же тебе поверит! - Соседка помимо своей воли опасно противоречила мужу и поэтому беспокойно заёрзала ядрёным задом по лавочке. Она опять была готова стартовать в одиночном спринтерском забеге.
   - Поверит любой! Все в Зарайске знают, что ты ведьма! Ох, Сонька, доякшаешься ты с нечистой силой! Отрублю тебе голову, как Васька Бесприбрежников своему Маркизу, и брошу в сирень!
   - Ага! Признаёшь, что Бесприбрежников коту голову отсёк?! - возликовала соседка. А утверждаешь, быццам я самогонку с ним пила!
   - А то нет?
   - Пила. Но только с Бесприбрежниковым.
   - Ты за дурака меня держишь?! Этот самый Маркиз и обозвал меня старым дураком, предложил выпить и попросил у меня самосада. - "Козья ножка" Егорки уменьшилась на две трети и теперь походила на обыкновенную цигарку. И вдруг хлопнул по спине Соньку и закричал. - Гляди, гляди, ведьмачка! А гэта кто удоль забора вышагивает?!
   Я обомлел. Вдоль Егоркиного забора, действительно, неспеша прогуливался рыжий плут. Он прогуливался с таким эффектным достоинством, будто прима-модель по подиуму.
   - Кто вышагивает? - будто бы искренне удивилась соседка. - Никого не вижу!
   - Ты что, ослепла?! - начал выходить из себя сосед. Это же Васькин кот! Кис, кис, кис!
   Кот остановился, с изумлением посмотрел на Егорку и грациозно развернулся к нему. Какой красавец всё-таки рыжий плут! Моего сердца коснулся краешком крыла комплекс вины. Ну как я мог поступить бесчеловечно с таким красавцем?!
   - Что с тобой, Жорж?! Неужто и впрямь белая горячка? - Соседка испуганно зажала рот рукой. Она или на самом деле ослепла или искусно придуряется?
   - Сейчас ты у меня, курва, получишь доказательство! Я тебе котом, который приближается, рыло-то натру! Кис, кис, кис!
   Маркиз смело подошёл к Егорке и упруго прыгнул к нему на руки. Но Егорка поймал лишь воздух. Недоумённо и беспомощно посмотрел на жену. Широко раскрытыми слезящимися глазами внимательно рассматривал свои ладони.
   Сонька громко, почти истерично расхохоталась.
   - Говорила тебе: не хлещи поганую, а то дохлещешься! Вот и дохлестался! Вот и допился, алкаш! Теперь загремишь в психушку!
   Егорка медленно поднял руку, сжатую в кулак, чтобы врезать жене в глаз. Но, немного поразмыслив, нерешительно опустил её. Посмотрел на Соньку жалобными, полными отчаяния глазами и взмолился:
   - Допился, мать твою! Ты, Софи, не трепись никому об этом. А я пить брошу. Вот похмелюсь и брошу. И тебя больше пальцем не трону! - Он неожиданно, прежде всего, для себя самого обнял жену за круглые плечи. - Не хочу доживать жизнь в психушке!
   Растерянного, сразу обмякшего Егорку поднимала с лавочки уже Сонька. Подхватив мужа под мышками, она повела его к своему двору.
   А я приложил руку к своему лбу: не жар ли у меня, не примерещилось ли всё это? Я отвернулся от окна, закрыл, потом снова открыл глаза, но видение не исчезло: на диванчике возлежал белоснежный кот. Но не персидский, не Хайям, а Васька. Кот Васька, который лежал со мною вместе в одной палате в хирургическом отделении. Кот в хирургическом отделении? Блондин Василий, который попытался покончить жизнь самоубийством. Странно, но я не ощущал никакой разницы между блондином и котом, возлежащим на диванчике. Люся достала меня за Маркизу и Хайяма, а тут ещё и третий кот. Откуда он взялся?
   Натягивая брюки, я вспомнил то, что случилось прошедшей ночью. Прошедшей ночью в половине второго я прыгнул в форточку вслед за Маркизом. Втроём, опять втроём мы отправились к двадцать девятому кварталу, где, по словам Маркиза, должно было произойти нечто интересное.
   Я бежал за рыжим плутом, принюхиваясь к пряному от цветущих жасмина и шиповника воздуху. Я бежал и думал о том, почему Маркиз сказал мне:
   "Белла Белянкина ещё не вернулась домой".
   Думая об этом, я понимал, что наша прогулка связана с этой неведомой Беллой Белянкиной. Кто же она такая? Что за важная птица? Так ... Из-за какой-то Беллы пытался совершить суицид блондин Василий. Наверное, тоже Белянкин.
   Я помню, как мы остановились неподалёку от пятиэтажного дома - ничем не примечательного, стандартной хрущобы. Была удивительно тихая ночь с огромной золотистой луной и яркими,
   будто начищенными пастой-гойей звёздами. Ни одного не спящего окна не было в двадцать девятом квартале, зарайцы мирно и чинно почивали. Свет не горел даже на лестничных площадках, и это было странным. Видимо, для квартала применили веерное отключение электричества. Слово-то какое - веерное! Красивое слово для форменного безобразия.
   Но мне, коту, какое дело было до всего этого? Для кота нет лучше подруги, чем темнота. Но отсутствие света вообще - ни единого огонька - в целом квартале почему-то тревожило меня.
   Это для меня - и кота, и человека - было нехорошим предзнаменованием.
   На балкон на четвёртом этаже пятиэтажки-хрущобы вышел человек со светлой головой. Не в смысле исключительности ума, а просто - блондин. Человек вышел на балкон в одной майке и прикурил сигарету. Его огонёк - зыбкий и мерцающий - был единственной светящейся точкой в округе. Казалось, что маленькая, неосторожная звёздочка сорвалась с небосклона и упала в этот непроницаемый чёрный вакуум. Звёздочка зависла над перилами балкона, и её мерцание было печальным.
   Казалось, что остановилось время, и только тишина монотонно гудела в мироздании. Но время всё-таки шло, шурша звёздами, и даже подул лёгкий ветерок, неизвестно откуда взявшийся среди ночи. Блондин на балконе курил неспеша, словно жизни у него впереди было не меряно. Может быть, это и так, потому что, как писал любимый философ Бесприбрежникова Артур Шопенгауэр, "Настоящее... никогда не удовлетворяет нас, а будущее безнадёжно, прошедшее не возвратно". Куда спешить, если будущее не надёжно?
   Звёздочка на балконе была слишком маленькая, чтобы светиться в чёрном пространстве вечность. Блондин щелчком запустил догоревшую сигарету с балкона, с минуту вглядывался в звёзды - наверное, искал нужную ему. Но не нашёл и разочарованно, глубоко вздохнул. Этот вздох был слышен на много миль вокруг, может быть, на многие сотни парсек. Этот вздох отражал всю ненадёжность мироздания.
   Человек вдруг ухватился руками за перила балкона и подтянулся. Уверенно взобрался на перила и стоял на них, покачиваясь, как свет разочарованной звезды. А ещё через секунду он широко раскинул руки.
   - Не надо! Не делай этого! - что есть сил закричал я, но человек на балконе даже ухом не повёл, человек с вольно разбросанными руками, покачиваясь, стоял на перилах и чего-то ждал. Может быть, лёгкого порыва ветерка, неизвестно откуда взявшегося среди ночи.
   - Никто, кроме меня и Хайяма, не слышит тебя! - с иронией сказал Маркиз. - А у нас с ним нет причин взбираться на перила балкона на четвёртом этаже.
   - Но почему, почему он не слышит? - безнадёжно прошептал я и зажмурил глаза.
   Я ничего не видел, я только слышал, как глухо ударился о землю череп блондина, разваливаясь, как перезрелый арбуз.
  
   40.
  
   Рыжий плут Маркиз запрыгнул в комнату через форточку, не издав даже малейшего звука. Осенние листья падают на землю громче, чем приземлился на письменный сто кот. Но что он уже в комнате, я почувствовал, стоя спиной к окну, натягивая через голову футболку.
   - Зачем ты, рыжий плут, загнал бедного Егорку в угол? Ведь он теперь думает, что у него белая горячка, - упрекнул я Маркиза, не оборачиваясь.
   - Для его же пользы! Может, пить бросит. И гонять бедную Софью Игнатьевну...
   - Твоя Софья Игнатьевна - стерва почище Егорки!
   - Не скажи! - Не согласился со мной кот. - Кому, как и с какой стороны посмотреть. Это вечный философский вопрос мироздания. Что тебе может быть хорошо, другому - плохо. А Егорке поделом. Он меня раза три по пьянке больно пнул. А Софья Игнатьевна раза три налила парного молочка. Кого из них я должен любить?
   - Не знал, что ваш кошачий род такой мстительный! - Я оделся, и мне нечего было делать в своём кабинете. Конечно, я не выспался, но это, учитывая, что Люся укатила в Брянск, успею сделать после того, как накормлю кур, собаку и котов и выпью чашку чая. Хотя...Чая у меня не осталось. Кажется, где-то есть немного суррогатного кофе. Так называемого кофе, сделанного из ячменя. - Пошли пить великолепный российский кофе "Ячменный колос"!
   - Я "Нескафе" ненавижу, не говоря уже о твоём "Ячменном колосе"! Я с удовольствием выпил бы кружку парного Сонькиного молока. - Маркиз бесшумно спрыгнул со стола.
   - Ну и сходил бы к ведьме, которую ты боготворишь! Она, хоть и прижимиста, как гоголевская Коробочка, но тебе уж точно не откажет. По-моему ты всё сделал для того, чтобы у неё преждевременно поехала крыша.
   На кухне я поставил чайник на газплиту.
   - Для тебя старался. Ты от этого получил не дурные дивиденды!
   - А чего ради ты стараешься для своего палача?
   - Вот именно: для своего. Впрочем, это оговорка. Имей я физи- ческую возможность, с удовольствием отсёк бы твою шизофреническую голову! Но у меня, увы, другое задание! - Маркиз с сожалением вздохнул.
   - Какое задание, и кто его дал?
   - Я на допросе у следователя прокуратуры? Много будешь знать, скоро состаришься!
   - Всё это чистой воды демагогия. Ты достаёшь меня точно так же, как и Соньку с Егоркой. И всего делов! - Я закурил и предложил сигарету Маркизу. - Водку с Сонькой ты хлестал, почему бы не покурить со мной?
   Рыжий плут таинственно усмехнулся.
   - Ты, как я посмотрю, очень осмелел в последнее время. Меня уже не боишься... Уже не принимаешь за галлюцинацию?
   - В этом мироздании так всё непредсказуемо и запутано, что я решил ничему не удивляться, а всё воспринимать, как данное. Как и Егорка, я не хочу закончить свои дни в психушке.
   - Интересно с тобой дискутировать, палач Бесприбрежников, но я исчезаю! - Маркиз вдруг выхватил из моих губ сигарету и сделал глубокую затяжку. И почему-то воровато, как старшеклассник в школьном туалете, оглянулся. - Сонька к тебе в гости шлёпает с банкой молока. Не хочется лишний раз травмировать бедную женщину.
   Рыжий плут привычно исчез, растворился в утреннем воздухе, как голографическая фотография. А я стал наливать кофе в две чашки.
   Зашаркали ногами в сенях. Скрипнула дверь, и в хату осторожной уткой вплыла Сонька Свеколкина. Она была аккуратно причёсана, переоделась в чистую, хоть и деревенскую, но акку- ратную одежду. Цунами под названием Егорка на этот раз благополучно где-то, скорее всего, в своей хате, отрубился. Соседка вошла, плотно прижимая двухлитровую банку молока к опустившейся до пупка груди.
   - Здравствуй-был, Василий Ильич! - беззаботно поздоровалась зарайская ведьма и заговорщески подмигнула дьявольски тёмным левым глазом. - Ты один или со своей хозяйкой?
   Вопрос она задала почти шёпотом, будто явилась ко мне тайной любовницей. Совершенно случайно подумал об этом и передёрнулся всем телом. Слава Богу, что не представил её старое, обрюзгшее тело в своих объятиях, иначе три дня уснуть бы не смог. Предполагать, что Сонька пришла ко мне с интимным интересом, было смешно. Но ведь переоделась она почти по-праздничному! И ещё раз меня передёрнуло.
   - Люся первым автобусом укатила в Брянск, - сообщил я.
   - А я молочка принесла Маркизу. И тебе, конечно.
   Соседка торжественно водрузила двухлитровую банку молока на стол, будто золотой кубок поставила. Немудрено при её прижимистости.
   - Маркизу? А разве я не отсёк ему голову, живодёр этакий?! - с издёвкой сказал я и сделал такие кровожадные глаза, словно и с Сонькой задумал совершить нечто подобное.
   Или актёр из меня никудышный, неубедительный, или зарайскую ведьму ничем не достанешь, но соседка и бровью не повела.
   - Нехорошо подсматривать и подслушивать интеллигентному человеку за соседской ссорой!
   - Так вы с Егоркой такой тарарам устроили, что вся улочка проснулась!
   - Да ладно, не впервой! Это я к слову. Неведомо мне, что ты с Маркизом сделал. Раз живой он и даже самогонку хлещет, то ничего не сделал. - Соседка почему-то разволновалась, поправила цветастую хустку под подбородком. - Померещилось мне тем днём, когда я с реки шла. А Егорке ляпнула, чтобы от меня отстал.
   Что-то Сонька не договаривала, юлила. И глаза в сторону отводила. Явно она знала нечто такое, что даже я не знал. Не на столько она глупа, чтобы принять, как естественное дело, пьющего самогон и разговаривающего кота. Может быть, она с рыжим плутом из одного бесовского кодла? Неспроста Маркиз с такой нежностью отзывается о зарайской ведьме. Но расспрашивать её, я почувствовал, было бесполезно.
   - Присаживайтесь, Софья Игнатьевна, кофейку суррогатного попьём! - пригласил я её к столу, протирая табуретку для гостьи кухонным полотенцем.
   - А ты, оказывается, ждал меня, сосед! - Сонька кивнула на две чашки кофе на столе.
   Я решил сделать ей приятное, и не стал объяснять, что за время, пока она пересекала улочку и мой двор, я успел бы налить и шесть чашек, если бы у меня в наличие было столько посуды и необходимое количество совкового кофейного напитка.
   - Ждал. Я люблю беседовать с вами! - невинно солгал я.
   Хотя в моих словах была и доля истины, потому что у меня сегодня было желание выговориться кому-нибудь. Почему бы для этого не использовать соседку?
   - Ладно. Льстить вы, интеллигенты, умеете. Может, чего покрепче употребим? - Сонька вытащила из-под цветастой кофты чекушку мутной самогонки. - Егорке на опохмелку отлила, и нам с тобой осталось!
   - Мужа не боитесь?
   - Чего бояться?! Егорка похмелился и опять спит без задних ног. А что? Уже год на пенсии, на работу идти не надо.
   Я недолго думал над заманчивым предложением соседки. После бурной любви с Люсей, после размолвки с ней впору было нализаться до чёртиков, как это сделал на могиле Анастасии Петровны. И я без слов полез в холодильник, в котором оставалось море закуски после вчерашнего пира с женой. Осталось и марочного вина на дне бутылки. Как истинный джентльмен, я решил пожертвовать вино гостье.
   - А я не люблю червивки! Я лучше свойской самогонки, - ошарашила меня своим экстравагантным вкусом зарайская ведьма.
   - Какая же это червивка, Софья Игнатьевна?! Это прекрасное, дорогое марочное вино!
   - Всё равно не люблю, потому что вино! - Сонька плеснула в стопки своего самогона. - А где Маркиз?
   - Куда-то мотанул, рыжий плут! К соседской Мурке, наверное! - опять невинно солгал я.
   - Терпеть ненавижу эту гулящую стерву. Её хозяйка Капитолина Сергеевна и то разборчивее!
   Вдруг, как ниоткуда, проявился у порога рыжий плут и мягко вспрыгнул на колени Соньке.
   - Господи! И впрямь живой! Не померещилось старой дуре! Тебе налить стопарик, Маркиз? - Соседка погладила кота по лоснящейся рыжей спине, а мне показалось, что - себя по колену.
   - А ну её в баню, эту выпивку! Не приспособлены желудки котов к подобной гадости. Я вчера чуть по новой не умер. Мне уж лучше молочка в мисочку плесните! - Маркиз, уверенный в том, что ему плеснут молока, спрыгнул на пол.
   Я поставил свою стопку на стол и налил молока коту. Маркиз подбежал к миске, принялся старательно и жадно лакать молоко. Но сколько он ни лакал, молока в миске не убавилось и на каплю.
   Я суеверно поёжился, потом махнул рукой и вернулся к столу. Если каждый раз буду обращать внимание на проделки и выкрутасы рыжего плута, могу поседеть раньше времени и превратиться в такую развалину, как Сонька Свеколкина, хотя ей в шестьдесят шесть лет и пора было превращаться в развалину.
   После распитой чекушки зарайская ведьма вызвалась сбегать домой за дополнительной порцией, но я наотрез отказался. Было у меня предчувствие, что сегодня напиваться нельзя, что сегодня должно произойти нечто важное. Хорошее или плохое - этого мне интуиция не подсказала.
   - Зря! - с сожалением сказала соседка. - С такой добропорядочной женщиной, как я, мог бы раз в жизни выпить по-челове- чески.
   По-человечески для неё означало набраться до такого положения, в котором часто приползает домой её Егорка. Странно, что раньше я не замечал пристрастия соседки к спиртному. Неужели то ли кот Маркиз, то ли хрен знает кто в его облике повлияло на неё?
   А сам Маркиз, не справившись с молоком, опять испарился, как миражное видение, чем совсем не удивил Соньку, а тем более меня. Но его место у миски тут же заняли Маркиза, Хайям и Васька. Не отталкивая друг друга, не задираясь, они дружной семейкой принялись лакать молоко.
   И обилие котов в моём доме не удивило соседку.
   - Красивые коты. Красивые и воспитанные. - Зарайская ведьма тяжело оторвала свой крепкий зад от табуретки. - Пойду я, Василий Ильич! По хозяйству управилась, корову в стадо прогнала, можно и придавить по часику на каждый глаз. Заходи, если нужда какая случится. И без нужды, если пожелаешь, заходи!
   Сонька была великодушна, хотя, я заметил, немного обижена. После её ухода и я почувствовал, что меня сильно клонит в сон, будто я за один приём выпил три таблетки снотворного. Выливая остатки пищи в посудину Шарику, я почувствовал, как к самой глотке подкатила тошнота. Я не успел добежать до сортира, как стало выворачивать наружу все внутренности. Прямо среди двора я сходил в Ригу.
   - Ведьма проклятая! - сказал я вслух, вытирая мокрые губы. - Как пить дать, какое-то зелье в самогонку подсыпала!
   А, скорее всего, обидевшись, что я не захотел продолжить пьянку, что-то нашептала, уходя. Но думать об этом было недосуг - боялся, что усну прямо посередине не докошенного двора. Усну прямо в зарослях крапивы, прикрывшись листом лопуха.
   Как отравленный заговорщиками король, я, покачиваясь, ввалился в свой дворец. Боги, за что? Разве я совершил страшные преступления против человечества? Дрожащей рукой зачерпнул большой алюминиевой кружкой воды из ведра. Вода оказалась приторно-тёплой, и пить её было невозможно. Если зарайская ведьма задумала отравить меня, то она отравится и сама - ведь пили мы из одной чекушки. Нет, это слишком сложно и трагикомично для Соньки и попахивает дешёвым водевилем.
   Тошнота немного отпустила, отпустила сонливость, но зато разыгрался сумасшедший аппетит. Я схватил со стола колбасу и начал грызть её, как голодный бомжующий подросток на вокзале - с волчьей жадностью. На столе, ехидно и ядовито насмехаясь надо мной, стояла пустая Сонькина чекушка. В неё было залито проклятое Сонькино зелье. И ещё неизвестно, чем это закончится. От Соньки Свеколкиной всего можно ожидать! И лучше было бы, если бы её персона в моём доме больше не появлялась.
   Я схватил чекушку за горлышко и вышвырнул её в открытую форточку. И тут же услышал изумлённый, возмущённый мужской голос:
   - Смотри, капитан, как нас встречают в этом интеллигентном доме!
   Я ни на шутку сдрейфил и выглянул в окно.
   По двору шли наш участковый инспектор - розовощёкий крепыш-лейтенант и худощавый высокий капитан из угрозыска. Вот те, бабушка, и Юрьев день! Я чуть не угодил пустой чекушкой в голову начальника уголовного розыска. И только счастливый случай спас меня от серьёзных обвинений в покушении на жизнь работника милиции при исполнении служебных обязанностей. Впрочем, может быть, наверное, ещё и не спас.
   Это всё козни зарайской ведьмы! Впервые в жизни я вышвырнул бутылку в свободное окно и, как оказалось, в самый неподходящий момент. Перед двумя представителями фауны планеты я испытывал необъяснимый патологический страх: перед змеями и милиционерами. Наверное, не я один, наверное, потому, что те и другие могли унизить человека и укусить его в самый
   неожиданный момент. А кто не боится неожиданных неприятностей? Только круглый идиот.
   Идиотом я не был, но, кажется, им становлюсь. Я становлюсь идиотской марионеткой. Кто только мной не манипулирует! Люся, Сонька и даже рыжий кот Маркиз, которому я отсёк голову. Через минуту мною будут манипулировать милиционеры, кото- рые неизвестно по какой нужде заявились ко мне в столь ранний час. Что могло случиться? Может быть, что-нибудь с Люсей в дороге?
   Я испугался за Люсю, но, к своему удивлению, не так сильно, как должен был. Даже спина не похолодела и мурашки не побе- жали по телу. Наоборот, после этой страшной мысли, убирая со стола бутылку с вином и стопки. Я за минуту всё организовал так, будто завтракал в полном одиночестве. И ничего больше.
   Милиционеры не топтались в сенях, не шаркали подошвами ботинок о коврик, они прошли это пространство - через сени - без всяких условностей, без всяких обязательных для гостей и просто воспитанных людей традиций, даже не постучавшись. Просто отворилась дверь в хату, и через порог преступила длинная, полусогнутая в колене нога в чёрном ботинке, забывшем почиститься кремом сегодняшним утром. Да и милицейские брюки на коленях были смяты - к ним не прикасался утюг не меньше недели.
   Следом за первой длинной уверенно пересекли порог ещё одна длинная и две ноги покороче - в выглаженных брюках и начищенных ботинках. Я даже не поднял глаз, чтобы взглянуть на лица владельцев ног, в этом не было необходимости, потому что четыре ноги приблизились, как четыре овчарки к аппетитному -телячьему маслу: короткие - с нетерпением и азартом, а длинные - самоуверенно и нагло. Ноги уверенно остановились. Правда, одна длинная невзначай пнула другую длинную.
   И то, что сидело на коротких ногах, сказало:
   - Что же ты, Василий Ильич, можно сказать, уважаемый учитель, можно сказать, бросаешься в родную, можно сказать, милицию бутылками из-под водки, можно сказать?!
   А качающееся на длинных ногах продолжило:
   - А мы как сварганим, так сказать, актик о покушении, так сказать, на представителей власти, так сказать, и загремит уважаемый гражданин, так сказать, Бесприбрежников года на три в места, так сказать, не столь удалённые от Зарайска, можно сказать, так сказать...
   От их "можно сказать, так сказать" поехали мои мозги, но я догадался оторвать взгляд от четырёх ног, что бы они - не ноги, а милиционеры - не подумали, что я виноват в чём-нибудь, хотя для них - не для ног, а для милиционеров - все мы хоть в чём-нибудь когда-нибудь виноваты. Я догадался оторвать глаза и поднять их, чтобы они встретились с другими четырьмя глазами - двумя серыми и двумя карими и не отвернулись. Если ваши глаза, встретившись с милицейскими, отворачиваются, то это чревато.
   Я сумел взять себя в руки, хотя патологически боялся змей и милиционеров, и спокойно предложил им две табуретки и чистый угол стола для коричневой папки капитана.
   Капитан с серыми глазами и помятым лицом сел на табуретку, забросив одну длинную ногу на другую. Лейтенант с карими глазами и румяным лицом сел на табуретку и подпёр крепкие колени крепкими кулаками.
   - Гражданин, так сказать... - Капитан поморщился, вырвал своё "так сказать", как жвачку, из лексики и выбросил его в форточку. Подняв правую руку, лейтенант послушно сделал то же самое со своим "можно сказать". - Бесприбрежников! Вы лежали в одной палате с гражданином-лицом кавказской азербайджанской национальности по имени-фамилии Хаям Аббасов...
   - Правильнее было бы - Хайям, - поправил я его.
   - Какая, хрен, разница? - не понял капитан.
   - Был такой великий поэт Хайям, но если у Аббасова так записа- но в паспорте...
   - Вот именно!.. - Длинный из угро начал старательно что-то записывать в протоколе, возлежащем на коричневой папке, в свою очередь возлежащей на столе. - Не путайте нас этими всякими персидскими штучками-дрючками, когда мы имеем дело с серь- ёзными фактами, так сказать... Тьфу ты!..
   Узкое помятое лицо капитана вдруг качнулось и поплыло, нагло накладываясь на круглое румяное лицо лейтенанта, а следом завертелась волчком, уплывая от меня, реальная действительность. Расставаясь с ней, я успел услышать, как из потустороннего мира:
   - Что с вами, гражданин Бесприбрежников?
   - Что с тобой, господин-товарищ Бесприбрежников? - хотел
   спросить у себя и я.
  
   41-42
  
   Капитан с лейтенантом, уложив меня на диван в горнице, с недоумением и ужасом посмотрели на четырёх котов, севших на задние лапы у дивана, как верные псы. Нет, пожалуй, они не были похожи на верных псов, а скорее - на собравшихся у трупа плакальщиц.
   - Брысь, брысь, чёртово отродье! - выругался на них капитан и замахнулся коричневой папкой.
   Но Маркиз, Хайям, Васька и Маркиза лишь с презрением взгля-нули на него. И то, правда: этот капитан имел какую-то власть над людьми, мог при дурном настроении засадить их за решётку, но котам то обстоятельство, что он был начальником угрозыска было до лампочки, оно им ни шло, ни ехало, им было плевать на его капитанские погоны и высокомерный и заносчивый вид.
   Первым образованием капитана до Высшей школы милиции было медицинское. Не ахти какое высокое - он окончил медучилище и три года прозябал фельдшером в селе, пока дядя, начальник милиции, не пристроил его в органы. Поэтому капитан уверенно прощупал мой пульс, потом наклонился надо мной, приподнял поочерёдно мои веки и брезгливо отмахнул от своего носа воздух, то есть, не совсем даже воздух, а моё дыхание.
   - Да он в стельку и отрубился! А ты говоришь: неотложку вызовем! - сообщил капитан лейтенанту, упрекая его за опрометчивое предложение.
   - В такую рань? А ещё учителем работает! - осудил меня участковый инспектор.
  
  
  
   - Алкоголизм должностей и званий не признаёт! - глубокомысленно изрёк начальник угро. -Пойдём, лейтенант. Заглянем к нему часа через три, когда оклемается. И откуда столько котов в дом понатащил?
   Капитан с трудом удержался, чтобы не подфутболить крепким ботинком несчастного Хайяма, сидевшего крайним в шеренге котов. Но только милиционеры отвернулись и собрались уходить, как Маркиз вдруг попросил:
   - Господин капитан и товарищ лейтенант, дайте закурить!
   Милиционеры разом, как по команде, развернулись и с недоумением посмотрели сначала на меня, потом на котов. Я спал, как спал - в том же положении, а котов в шеренге почему-то стало пять - добавился ещё один, как близнец, похожий на рыжего кота с наглым и независимым взглядом.
   - Ты слышал, лейтенант?
   - Слышал.
   - Нам что, оба-двум померещилось?
   - Такое бывает, товарищ капитан!
   - Бывает. Но мы же с тобой сегодня не пили. Ладно, пошли из этой чёртовой хаты! А ты меня убеждал: интеллигенты живут, учитель с артисткой!
   Милиционеры больше в моём доме не задерживались. Оживился Маркиз:
   - Сегодня нам предстоит дневное путешествие в некую деревню Стуженку.
   - Я не хочу ни в какую Стуженку-Застуженку! -возмутился я. И добавил:
   - Я не собака, чтобы бежать тридцать километров за какой-нибудь холерой. Я лучше останусь здесь и дождусь, пока проснётся Бесприбрежников.
   - Ну, знаешь ли!...- Сменил кошачий тенор на кошачье сопра- но Маркиз. - Будешь командовать Хайямом и Васькой, мы тебе предоставим такую возможность. Но не мной!
   Маркиз замахнулся лапой, чтобы врезать мне затрещину, но я сделал такие покорные и жалостливые глаза, что он смилостивился.
- Ну, вот и хорошо! Пошли, мужики!
   - А я? Мне скучно! Я тоже с вами! - захныкала Маркиза.
Маркиз повернулся к ней, иронически сложил лапы на груди.
   - Во-первых, нынешней ночью ты не захотела составить нам компанию, а тут вдруг припёрло! Во-вторых, тебя не пустят в автобус!
   - А вас пустят? Почему?
   - По качану, который съел козёл Капитолины Сергеевны! - Маркиз вспрыгнул на форточку. - Сиди дома и смотри, чтобы кто чего не спёр, пока хозяин опочивает! Впрочем, и спирать здесь нечего - шаром покати.
   И мы, четыре кота, дружно один за другим сиганули в форточку.
   Крутой берег Ипути, залитый розовыми лучами заходящего солнца. Великолепная зелёная опушка между высоких кряжистых сосен. Среди опушки разведён костер. Над костром на палке, лежащей на рогатинах, висит оцинкованное ведро, в котором варится уха.
   Вокруг костра и ведра - пятеро. Четыре женщины и я. Я знаю каждую из четырёх женщин: Анастасия Петровна, Люся, Оксана и Маргарита. Трое последних - молоды и красивы. Сидят рядышком, опёршись локтями о колени, подперев красивые лица ладош- ками, и мечтательно смотрят на закат. Анастасия Петровна - старуха лет шестидесяти, каковой она никогда не была и уже не будет - помешивает шумовкой в ведре и приговаривает:
   - Молодец наш Васька! Удочкой натаскал рыбы больше, нежели иной бреднем наловит!
   Люся отказывается позировать Родену и прилегла на траву,
   облокотившись на землю.
   - И немудрено! Ему теперь надо стараться. Четырёх кошек кормить труднее, чем одну! - сказала она.
   - А я против! Я против того, чтобы меня сравнивали с какой-то кошкой! - не меняя положения тела, возмутилась полная и томная Оксана, одетая в бежевый халат.
   - И правда, Люся! - томно потянулась красивая, как модель, Маргарита. - Ты - творческий человек, и могла бы найти сравнение поэффектнее.
   - Хорошо! - капризно подёрнув плечами, согласилась Люся. - Четырёх бабочек прокормить труднее, чем одну.
   - Ну, сказанула! - хихикнула Оксана. - Чего их кормить, бабо- чек?! Дал каждой по червячку - и сыты.
   - Фу, Оксаночка! Как пошло! - Скривила красивые губы Марга- рита. - Бабочки червей не едят, они пьют нектар.
   - Да?.. - Удивлённо взметнула брови вверх Оксана. - Я не силь- на в ботанике.
   - Наверное, в зоологии, - поправила её Люся.
   И все трое добродушно улыбнулись. И с нежностью посмотрели на меня, возлежащего на домотканном покрывале и покусывающего в мечтательной задумчивости былинку.
   - А я на бабочку не тяну, - с оттенком грусти сказала Анастасия Петровна, зачем-то резко постаревшая. - Я похожа не на бабочку, а на старую бабу. В лучшем случае, на облезшую кошку. Так что сказать надо было, Люся: прокормить трёх бабочек и облезшую кошку труднее, нежели одну из них.
   - Угомонитесь, женщины! - Я строго посмотрел на трёх бабо-чек и одну облезшую кошку. - Несёте какую-то абракадабру! Давайте говорить о вечном и прекрасном, соответствующем текущему великолепному моменту и великолепной природе. Лучше я вам почитаю стихи, написанные экспромтом, пока вы сравнивали себя с кем попало. Хорошо ещё, что меня с вонючим козлом Капитолины Сергеевны не сравнили!
   - Ты никак не козёл! - возмутилась Оксана.
   - Ты в худшем случае - горный архар! - уточнила Люся.
   - Нет, он - парящий в лазурном небе орёл! - мечтательно проше-птала Маргарита.
   - А по мне, хоть козёл, хоть архар, хоть орёл - я всё равно его люблю! - Анастасия Петровна мило улыбнулась беззубым ртом.
   - Вы будете слушать стихи, сороки-балоболки?! - начал нервничать я.
   - Да, да, наш замечательный поэт! - сказали они квартетом, будто репетировали эту фразу целые сутки.
  
   По просыпающейся долине
   Дурманящий плывёт туман,
   Как сладкий бытия обман
   На романтической картине.
  
   Я, заблудившись в настоящем,
   К рассвету со всех ног бежал,
   Но гениальный Марк Шагал
   Другого написал летящим.
  
   От несуетности зевая,
   Отбрасывает летний день
   На землю мирозданья тень,
   Меня от солнца закрывая.
  
   Люся, Оксана и Маргарита восторженно зааплодировали, а Анастасия Петровна, застучала шумовкой по ведру, как по бара- бану.
   - Ты великий поэт! - сказала Оксана.
   - Ты гениальный поэт! - сказала Люся.
   - Это шедевр! - прошептала Маргарита.
   - Игорю Северянину до тебя далеко! - сказала Анастасия Петровна, никогда не читавшая ни Северянина, ни Надсона, ни Блока.
   Оказывается, и коты могут бежать со скоростью гончей собаки. Не прошло и двадцати минут, а наш квартет уже был на противоположном конце города, преодолев не менее трёх километров. Мы пробежали через весь Зарайск среди бела дня, но никто из зарайцев не обратил внимания на нашу странную команду.
   На остановке у магазина номер девять стояли две сорокапятилетних бабы, явно вошедшие в раж, рассказывая друг другу
   зарайские новости. Хотя новостей в их энергичной, взахлёб беседе было не более десяти процентов. Всё остальное - чистой воды сплетни. Но по-другому и не бывает, когда собираются две кумушки в ожидании автобуса и в очереди.
   - Уф! - Маркиз шумно выдохнул воздух. - Успели-таки на рейсовый автобус, иначе опоздали бы в Стуженку!
   - А нас не выкинут из автобуса? - меланхолично спросил кот Василий, старательно вылизывавший свою белую шубку.
   - Нельзя выкинуть то, что невозможно ухватить за шиворот! - изрёк свой философский постулат Маркиз.
   Мы остановились прямо перед бабами, но они, кажется, не видели нас и не слышали слов, которыми перебрасывались между собой Маркиз и Васька.
   - Дурак этот Васька Белянкин, хоть и хороший, безвредный че- ловек! А Белла - настоящая стерва! - сказала та из двух попутчиц, что ниже ростом и полнее.
   - А разве умный на себя руки накладывает?! Я на его месте отхлестала бы эту Беллу крапивой и саму сбросила вниз головой с балкона! - ответила полноватая и высокая женщина, которую просто передёргивало от несовершенства этого мира.
   Полная, будто и не слушала её, недоумённо оглядывалась по сторонам.
   - Ты потеряла чего, Клава? Что вертишься, как кое-какое гадкое насекомое на интересном женском месте?
   Полная Клава ответила почти шёпотом:
   - Мне кажется, что на остановке мы не одни. Мне кажется, что здесь кто-то есть...
   - Ты в своём уме, кума?! Здесь никого и в помине нет, кроме ветра. Да и тот такой невзрачненький, вроде твоего Толика. - Полноватая противно захихикала. Но Клава была не лыком шита.
   - Твой, Колян, Нюра, хоть и бугай краснорожий, но толку с него, как с моего доходяги!
   Нюра не обиделась, а, хлопнув руками по крутым ляжкам, громко расхохоталась.
   - А ведь ты права, кума! Ни на что они, кроме как водку хлестать, не способны! Придётся нам с тобой любовниками обзаводиться!
   - Попался бы толковый, обзавелась. Да где их взять? - Клава разочарованно вздохнула. - Эх, никто меня не любил так, как Васька Белянкин свою Беллу!
   - Да уж наши с тобой алкаши с балкона не бросились бы, измени мы им! - Нюра криво, испортив эти и без того некрасивое лицо, усмехнулась. - Самое большое - припечатали бы по фонарю и сели бы бутылку распивать!
   - Ой, Нюрка, автобус идёт! - Клава подхватила стоявшую у её ног сумку.
   Подошёл маленький, скрипучий и грохочущий от старости "ПАЗик", набитый людьми, как бочка атлантической сельдью. С трудом, зловеще распахнулись двери, чуть не выронив на автобусную остановку полупьяного мужика.
   - Как мы пролезем в автобус? Нас же раздавят! - жалобно мяукнул аристократический Хайям.
   - Нельзя раздавить то, на что невозможно наступить! - изрёк Маркиз ещё один философский постулат. - Шныряйте между ног под лавки!
   Нюра уверенно и деловито втолкала мужичка в салон своими пышными грудями. Тот заматерился.
   - Твою мать!.. Кишки через глотку вылезут, корова племенная! Потише, дура!
   - Сам дурак, алкаш кастрированный! - За Нюру ответил Маркиз и нырнул между ног мужичка.
   Тот, оскорблённый, принялся колотить по грудям Нюры, за что получил сочную оплеуху от Клавы, у которой оказалась не прижа-той пассажирами правая рука. Мужик, может быть, и ответил, если бы с тяжёлым вздохом и безнадёжным скрежетом не задви-нулись двери.
   - Поехали скорей, водила! - как с призывом "СОС" взмолился самый нетерпеливый из пассажиров, исходящий потом от духоты и с истоптанными стадом слонов ногами. С фантастическим скрежетом водитель включил передачу.
   Мы сумели забиться под сиденья. Хорошо, что каждый из нас был тем, на кого невозможно наступить. Если бы с нами поехала Маркиза, её пришлось бы хоронить в Стуженке.
   Зацепившись за верхушку сосны, закатное солнце покачивалось, как красный воздушный шарик, запущенный покоем. Пригладив молодую траву уверенной рукой, я спросил у Анастасии Петровны:
   - Скоро уха будет готова?
   Анастасия Петровна, превратившись вдруг из шестидесятилетней в сорокалетнюю женщину, подошла ко мне, опустилась передо мной на колени, обняла меня за плечи и заглянула в мои глаза своими влюблёнными, карими. Как хороша была Анастасия Петровна на закате этого ласкового дня!
   - Потерпи, милый, пять минут! Только не надо видеть во мне
   старуху, когда смотришь на меня. Я ещё молода, чтобы иметь право любить тебя. Я могу любить тебя одна за четверых!
   - Только не надо, мама, брать все трудности любви к этому эгоисту на себя! - Люся не показалась мне молодой двадцатипятилетней женщиной, она показалась мне шестидесятилетней женщиной, Какой была минуту назад Анастасия Петровна. - Я всегда готова разделить эту участь!
   - Напрасно ты, Люся, называешь его эгоистом, потому что Вася совсем не любит себя. Он любит нас! - защитилась за меня Маргарита, и она показалась мне красивейшей женщиной в мире и романтической шестнадцатилетней девушкой одновременно.
   - А ты, Рта, помалкивай! Что ты знаешь об этом безвольном, постоянно комплексующем мужчине средних лет? - Люся вдруг положила голову на колени Маргарите, а та с нежностью стала гладить её волосы. - Ты даже не целовалась с ним!
   - Поцелуюсь ещё! И не только поцелуюсь! Какие наши годы! - Звонко, заливчато рассмеялась Маргарита. - И от комплексов его избавлю!
   - Я не пойму, о каких комплексах вы говорите? - возмутилась томная Оксана, заговорщески подмигнув мне. И положила свою голову на живот Люси. - Я не заметила никаких комплексов, когда он со страстью любил меня в процедурном кабинете. Вы не умеете раскрепощать мужчин!
   - Ты в мужчине никого, кроме сексуального партнёра, не видишь! - без зла заспорила с Оксаной Люся. - С женщиной такого не проблемного поведения любому мужику не трудно не комплексовать!
   - А зачем создавать проблемы там, где их не должно быть? - Оксана игриво пожала круглыми плечами и ласково погладила Люсину руку выше локтя.
   - Эх, девочки! - Анастасия Петровна отпрянула от меня и томно потянулась, проткнув шумовкой закатное солнце. - Василий Ильич - замечательный, душевный мужчина и нежный любовник.
   Не надо видеть в нём машину для удовлетворения своих потребностей, и всё будет хорошо. Его любви хватит на нас четверых, хотя я предпочла бы, чтобы он свою любовь пролил на меня одну.
   - Ты всегда была эгоисткой, мама! - Люся капризно поджала губки.
   - Я - эгоистка?! Я любила Василия Ильича, как никого в этой жизни. И тебя любила. Поэтому, воткнув нож в своё сердце, я преподнесла его тебе на блюдечке!
   - Он, хоть и весит чуть больше барана, он, хоть и маленький, но всё же на блюдечке не поместится! - Люся весело рассмеялась.
   Маргарита, осторожно убрав её голову со своих колен, подня- лась и подошла ко мне. Обвила мою шею лебедиными руками.
   - Дай, Вася, я тебя поцелую! А то Люся упрекает, что я не целовала тебя ни разу!
   Маргарита припала к моим губам в таком нежном и страстном поцелуе, что у меня закружилась голова, и я потерял сознание. И услышал, уходя из реальной действительности, ехидный Люсин голосок.
   - Смотри, какие они чувствительные! Ну, просто Бельмондо!
   Толпа пассажиров покидала автобус с такой энергией, будто в Стуженке бесплатно раздавали манну небесную. Какая-то сухонькая, горбатенькая, но эмоциональная бабуля толкала костылём в спину двухметрового верзилу.
   - Выходь, выходь, выходь!
   Куда спешила бедолага? На тот свет, где её ждали со дня на день? Верзила вдруг резко выпрыгнул из автобуса, и бабулькин костыль провалился в пустоту, увлекая за собой старушку. И вдруг Маркиз, протянув лапу из-под сиденья, схватил её за подол грубой длинной юбки и удержал почти на лету. Так и висела бабуля нелепо среди выхода из автобуса.
   Изумлённые стуженцы, вместо того, чтобы броситься помогать старушке, приоткрыли рты от удивления: в таком положении могла находиться только хорошо тренированная цирковая гимнастка. А Маркиз, между тем, терял последние силы. Ведь он всё-таки кот, а не Леонид Жаботинский! Пришёл в себя я и помог Маркизу. Старушка, наконец, нащупала сухонькими ножками ступеньку.
   Оставшиеся в салоне пассажиры смотрели на неё, как на иллю- зиониста Копперфильда, а старушка, оглянувшись по сторонам, неистова закрестилась:
   - Свят, свят, свят! Чур, не меня, нечистая сила!
   Ей, кривляясь, ответил картавым баритоном Маркиз:
   - Тебя, тебя, старая, дабы не буянила в общественном транспорте!
   А так как сзади бабули были одни стуженские бабы, старушка восприняла голос рыжего плута за глас небесный и прыткой пулей выскочила из автобуса.
   - Пора и нам выходить! - сказал невозмутимо Маркиз в реаль- ную действительность, не заботясь о том, какое неизгладимое впечатление произведут его слова на пассажиров. Ещё несколько дней, наверное, стуженцы будут обсуждать нечистую силу, кото-рая завелась в рейсовом автобусе Зарайск-Стуженка.
   - Стоило тебе издеваться над несчастной деревенщиной?! - упрекнул я Маркиза.
   - Скучно живём! И мы, и эта деревенщина. Ежели мне дозволили бы, я здесь и в Зарайске такой мистики накрутил бы - почище Бегемота! Хватило бы на несколько лет воспоминаний! - Зелёные глаза Маркиза загорелись азартным огнём и вдруг упали, покати- лись по земле, которую прибило недавним дождём.
   - Голову подбери, весельчак! - посоветовал я ему.
   - Скучный ты какой-то кот, Василий! - упрекнул меня Маркиз, водружая свою рыжую голову на место.
   Хайям с Васькой всю дорогу молчали и о чём-то мучительно размышляли. Осмысливали ситуацию, в которую неожиданно попали?
   Маркиз резко остановился на перекрёстке: на шоссе выходила грунтовая дорога от фермы. И бросил небрежный взгляд на часы, неведомо откуда появившиеся на его левой передней лапе и неизвестно куда исчезнувшие.
   - Успели, слава Богу!
   Я вспомнил разговоры в палате номер два хирургического отде- ления, которые вели между собой азербайджанец Хайям, несостоявшийся самоубийца Василий Белянкин и животновод из Стужен- ки Борис. И под сердцем у меня похолодело: мы успели, чтобы посмотреть, как попадёт под колёса автомобиля несчастный Борис!
   - А нельзя ли что-нибудь сделать? - с надеждой спросил я у Маркиза. - Давай схватим его за брюки, когда он будет выходить на шоссе!
   Мне страстно захотелось спасти скотника, любившего поддать, то есть, заложить за воротник. Ну хоть кого-то в своей жизни спасти.
   - Ты уже спас злобную старушку, которая попортит немало крови своим односельчанам. - Маркиз с печалью посмотрел на меня. - Теперь спасём пьяницу Борьку. А он послезавтра проснётся в страшном похмелье, попросит у жены похмелиться. Та естественным образом откажет. Тогда Борька схватит чугунную пепельницу, подаренную тёщей, и запустит её в жену. Пепельница попадёт прямо в висок. Несчастную женщину похоронят, а Борьке дадут восемь лет в колонии, где его через год прирежут блатные. Если тебя устраивает такая перспектива, я готов помочь тебе!
   Я разочарованно присел на траву в кювете.
   - Если жизнь такая поганая штука, зачем она есть?
   - А чтобы скучно не было! - ответил Маркиз.
   - Кому? Ему? - Я кивнул головой в небеса.
   И Маркиз вдруг исчез. Будто его и не было с нами. Никогда.
   Мы дружно дохлёбывали уху, сваренную Анастасией Петровной. Замечательной, вкусной получилась уха! Тёща всегда умела готовить, и Люсе в этом с ней не сравниться.
   Закатное солнце окрасило окрестности и реку в гогеновские тона. В розово-оранжевой туманной дымке женщины смотрелись особенно таинственно и притягательно. А я буридановым ослом восседал возле костра и, как пресытившийся кот на сметану, облизывался на них. Я был счастлив оттого, что они были рядом со мной.
   - Купаться, девочки! Купаться! - закричала, заплескав в ладо- ши, Анастасия Петровна. - Это необыкновенно сказочно купаться нагишом на вечерней заре! А ты, Василий Ильич, не подглядывай!
   Женщины говорливыми ручейками скатились с кручи к воде. Женщины лёгкими беспечными пташками слетели с кручи к реке.
   И разноцветными бабочками волновались на берегу их лёгкие
   одежды.
   Я по-пластунски, как искусный фронтовой разведчик, подполз к кусту ракиты и, выглянув из-за него, едва не ослеп от великолепия женской наготы.
   - Девочки, а Васька-наглец подсматривает за нами! - воскликнула Маргарита, целомудренно бросив узкие руки между строй- ных ног. - Вон, стёклышки очков из-за куста ракитника поблёскивают!
   - А пусть подсматривает, надоел он мне! - отчаянно крикнула Люся и бросилась в розовую воду.
   - И мне тоже! - Плюхнулась следом за ней Оксана.
   - Мне не успел надоесть, но я за компанию! - Маргарита прыг- нула в реку элегантной ласточкой.
   - А мне уже не успеет! - Анастасия Петровна неспеша и с достоинством вошла в воду.
   А потом на мелководье началась такая лесбийская вакханалия, что у меня от ужаса глаза повылазили из орбит. Я дико, как грешник в аду, закричал и вдруг с облегчением понял, что оказал- ся в другой реальности - унылой и тоскливой. Только размеренно тикали настенные часы.
   Серо свисал потолок над головой, занудливую песню над ухом пел комар. Мне показалось, что я очутился в другом мироздании, в котором никогда не было людей и никогда не будет. Существовать в таком мироздании было страшно и невыносимо. И я зажмурил глаза.
   Красивые и похотливые женские тела прижимались друг к другу и в дьявольском экстазе сплетались. А над ними в нелепом полёте с разбросанными неестественно руками и ногами летел животновод Борис, подброшенный в неведомую и жуткую вечность ударом летевшего на огромной скорости "Форда".
   Мне расхотелось жить и в одном, и в другом мироздании.
   Вернувшись в реальную действительность, я не спешил окуну- ться в неё с головой. Не такая уж она неотразимая и любвеобильная дама, чтобы с безрассудной страстью вешаться ей на шею. Моя реальная действительность - беззубая старуха, дремлющая в углу, затянутом паутиной. Я ненавижу, презираю её, но терплю, потому что другой реальности нет и быть не может. Таковая досталась мне, и некому на это пенять. Кроме как себе самому. Но ненавидеть себя самого ещё абсурднее, чем презирать свою реаль- ную действительность.
   Какая ни есть, но она своя, в отличие от снов и галлюцинаций. Сны и галлюцинации похожи на паразитов, присосавшихся к моему мозгу, Они не принадлежат мне и никогда не будут принадлежать. Эти самовлюблённые твари эгоистичны и жестоки и всё делают для того, чтобы я целиком и полностью принадлежал им. И не хотят делиться мною с реальной действительностью. А она, беспомощная старуха, не имеет ни сил, ни желания, чтобы бороться за меня. Но сам-то я могу бороться! И буду бороться!
   И я открываю глаза, чтобы прикоснуться ими к реальной дейст-вительности и разбудить её. Пусть она не привечает меня, пусть равнодушна ко мне, но хотя бы ощущать её просто рядом. Даже немощной и равнодушной, её боятся кошмарные сны и навязчивые видения. Они оставляют меня в покое, когда я размыкаю веки и откупориваю уши, чтобы видеть и слышать реальную действительность.
   Я вижу свою приземистую горницу в дешёвых голубых обоях, выкрашенную золотистыми пятнами солнечных зайчиков. Вижу два окна, выходящие на улицу, с раздвинутыми ночными штора- ми, а в окнах - проезжающий с недовольным рокотом колёсный трактор, тянущий за собой тележку с ленью, с какой тянет осёл арбу. С какой-то целью и куда-то этот трактор едет. И тот, кто им управляет, видит некий смысл своего существования в мироздании. Скорее всего, я преувеличиваю. Он существует для того, чтобы существовать, как делает это подавляющее число живых тварей на этой планете, почему-то избранной среди других планет. А думать о смысле своего существования может только малая, сумасшедшая часть этих тварей, к которой, без сомнения, принадлежу я. И чем больше думаю, тем бессмысленнее и абсур- днее кажется жизнь. У кого это: жизнь только по названию жизнь, а на самом деле - смерть, Не помню. Но не может быть, чтобы я первым из людей подумал об этом.
   Вот какие философские инсинуации вызвал проезжающий мимо обыкновенный колёсный трактор. Если я подобным образом буду воспринимать каждую деталь реальной действительности, то обязательно закончу жизнь в психиатрической больнице. Но я не умею, не могу иначе!
   Надо отвлечься от того, что я вижу и переключиться на то, что слышу. Может быть, звуки не так наполнены философским смыслом, как видимые образы. Я так надеялся, заблуждаясь. Всё, что возникло и существует в мироздании, наполнено хоть каким-то смыслом. Иначе не стоило возникать и существовать.
   Не раздражающе тикали настенные часы. Их тиканье не вызыва- ло в памяти никаких ассоциаций, лишь ненавязчиво заставило убедиться, что время так же упорно пытается продраться через пространство. Зачем, с какой целью? Я даже не попытался искать ответы на эти извечные вопросы, я лишь констатировал, что время движется и приближается к полудню. Всего лишь к полуд - ню? А уже столько всего успело произойти. И во сне, и наяву. Или наяву, или во сне? Что-то я стал путаться в этих диаметрально противоположных понятиях. Они взбунтовались против параллельности своего существования и устроили хаос в моих пространстве и времени. Хаос, с которого начинается мироздание.
   Нет, нет, я не буду думать о пространстве и времени, они всегда досаждают мне своей непостижимой и безудержной абстрактностью. Чтобы они не мерещились, чтобы разделить их, я закрываю глаза. Если не буду видеть время и пространство, я не буду ощущать их - пусть себе существуют, пусть спорят и воюют друг с другом, но не вовлекают в это меня.
   Я закрыл глаза и напряжённо прислушался: ведь должны в этом мироздании существовать иные звуки, кроме монотонного тиканья часов, которые, как цепные псы, состоят на службе у времени. И нашёл такой звук, нашёл! Не в пространстве за окном моего дома, не в необоримом пугающем пространстве, а в горнице, успокаивающей своей ограниченностью четырьмя стенами, потолком и полом. В этой горнице хорошо и покойно, как в гробу.
   А звук - гудящий и монотонный, который я нашёл, между тем, приближался ко мне. Он был нарастающий и угрожающий, как налёт бомбардировщика, но я не боялся его. В своём сознании - хранилище слов, которые порядочно испортили жизнь человечеству, я пытался найти определение этому звуку. Всё-таки я жалкий и убогий представитель гомо сапиенс, который всегда и всему пытается найти определение и обоснование.
   Ну, конечно же, конечно же, это комар! Он ищет свежей крови, чтобы продлить ненадёжное, но вечное существование своего вида. И видит в этом смысл, спрятанный от меня. Ему, в отличие от меня, достаточно просто существовать. А для того, чтобы просто существовать - отведать моей крови. Только вряд ли она свежая, комар-комарик! Она отравлена разочарованием в миро- здании. Но у тебя, наверное, выработан иммунитет от человеческой болезни осмысления мира.
   Лети, лети, комар-комарик! Гуди своим оптимистическим мото- ром! Я не стану готовить к бою свои ракеты-инстинкты и подби- вать тебя. Я не стану прихлопывать крохотный бомбардировщик, ради ощущения комфорта. Разве может навредить укус комара огромной куче дерьма, возлежащей на диване в приземистой горнице?
   Комарику не дали попробовать моей испорченной крови. Во дворе громко хлопнула калитка, и я вздрогнул, вскочил с дивана.
   Кто бы это мог быть? Сегодня я мог ждать только тех, кто не хлопает громко калиткой, кто возникает ниоткуда и исчезает в никуда. Может быть, это зарайская ведьма захотела продолжить утреннюю выпивку? Или, объединившись с Маркизом, задумала какую-нибудь пакость против меня? С неё станется! В её искренность верить нельзя.
   Но у Соньки Свеколкиной не могло быть четырёх ног. Пытаясь попасть ногами в шлёпанцы, я прислушался к шагам во дворе. Они были размеренными, плотными и уверенными, словно двое шли по армейскому плацу. Так могут идти по чужому двору только милиционеры. Видимо, вернулись не успевшие допросить меня капитан и лейтенант. Причёсываясь на ходу, я поспешил на кухню.
   Начальник Зарайского уголовного розыска, не произнеся ни одного слова даже в качестве знака вежливости хозяину дома, не задерживаясь ни секунды на пороге, стремительно прошёл к столу и бросил на столешницу свою коричневую папку. Бросив, как надоевшую вещь, свою сухую задницу на табуретку, он устало и шумно выдохнул воздух.
   - Между прочим, по твоей милости я вынужден во второй раз за день плестись в конец города!
   Капитан резко и безапелляционно перешёл на "ты". Видимо, потерял всякое уважение к моей интеллигентной личности.
   - Извините, что так получилось... - почему-то растерялся я, хотя не чувствовал за собой никакой криминальной вины.
   - Нехорошо, нехорошо, товарищ Василий Ильич Бесприбрежников, напиваться с раннего утра до, в буквальном смысле, потери сознания, так сказать! - Начальник угро взглянул на меня строго, как на напроказившего мальчишку.
   - Да ведь мы с соседкой Софьей Игнатьевной выпили всего чекушку на двоих! - Я едва не перекрестился для убедительности.
   - Почему-то я тебе верю. Почти, как себе! - Капитан едко усмех- нулся. - Значит, на старые дрожжи.
   - Не в том суть, товарищ капитан! - вступил в разговор участко- вый инспектор. - Сонька Свеколкина известна в нашем городе своими знахарскими делами. В самогон она может подложить такое зелье, что от пятидесяти граммов очумеешь.
   - Ты пробовал, лейтенант? - строго посмотрел на него начальник угро.- Иначе твои утверждения бездоказательны.
   - Приходилось... - Участковый смущённо улыбнулся.
   - Ну, ладно, не будем отвлекать своё драгоценное время на какую-то знахарку! - Капитан расстегнул молнию на своей папке, вытащил стопку протоколов. - Приступим, так сказать, к следственным показаниям. Так... Анкетные данные у нас записа- ны. Теперь первый, так сказать, непосредственный вопрос, кото- рый прошу отвечать честно и чётко, дабы не подвергнуть подозре- нию своё физическое лицо.
   Начальник угро выражался так витиевато, длинно и бестолково, как и его бывший коллега, нынешний зарайский глава администрации.
   - Я готов ответить на все ваши вопросы, хотя не могу взять в толк, какая нужда привела вас ко мне?
   - Сейчас поймёте! - щёлкнул элегантной шариковой ручкой начальник угро. Он опять перешёл на "вы". Или возвратилось к нему чувство уважения к моей интеллигентной особе, или того требовали правила следственного процесса. Он зачем-то оглянулся на окно, будто во дворе могли оказаться нежелательные свидетели. - И так, с вами в хирургическом отделении лежало некое лицо азербайджанской кавказской национальности Хаям Аббас-оглы Аббасов?
   - Ничего не знаю об оглы, но Хайям Аббасов лежал. Теперь мне понятна причина вашего прихода. - Я оживился, осмелел и сам чёрт начал дёргать меня за язык. - Я сам хотел придти к вам, но боялся, что вы не поверите мне, примете за сумасшедшего и порекомендуете отправить в психиатрическую больницу, хотя я нахожусь в здравом уме и при полной памяти. Я хотел придти к вам, чтобы сообщить важный факт. И, как честный гражданин нашей демократической Родины, не мог трусливо утаить этот факт, даже если его трактовка будет выглядеть фантасмагорично.
   Что за идиотскую тираду произнёс я, преподающий подрастающему поколению изящную словесность?! Такую даже глава района произнести не смог бы.
   Вовсю строчивший в протоколе капитан, приоткрыв от удивления рот, остановил бег ручки по казённой бумаге и с недоумением пытался перечитать написанное. А я, впавший в ораторский раж,
   Продолжил:
   - Смею вас заверить, что я знаю убийц несчастного Хайяма Аббас-оглы Аббасова!
   - Знает убийц?! - От волнения начальник угро выронил из своих длинных паганининских пальцев ручку, а его сухой зад самопроизвольно приподнялся над табуреткой.
   Серые глаза капитана загорелись огнём надежды. Он ведь уже свыкся с мыслью, что убийство азербайджанца - очередной глухарь, которых в его отделе развелось столько, словно это был не отдел уголовного розыска, а глухариная ферма.
   - Да, да, знаю! Это были два молодца, одинаковых с лица. Мне кажется, это были два небезызвестных в Зарайске брата Котоваськиных, один из которых пырнул азербайджанца ножом в живот, а другой Котоваськин, который чуть выше и пошире в плечах, огрел Хайяма Аббас-оглы свинчаткой по голове.
   - Всё сходится, товарищ капитан! - не веря в случившееся чудо, закричал участковый милиционер, и из его карих глаз, с обожанием остановившихся на мне, едва не пролились слёзы умиления.
   - Вы это видели собственными глазами? - спросил дотошный начальник угро.
   - Да, как сейчас вижу вас! - с воодушевлением ответил я.
   - А какого чёрта вы оказались на месте преступления в два часа ночи? У вас в том доме проживает любовница? - Капитан весело, заговорщески подмигнул мне. - Последнее не для протокола. Это я вам говорю, как мужик мужику.
   До меня дошёл весь ужас происходящего. Если я был свидетелем убийства, то должен был находиться на месте преступления. Но в это время меня видела лежащим на диване Люся, а сидящим за кухонным столом - опять же Люся и Сонька Свеколкина.
   - На месте преступления? - заикаясь, спросил я больше у себя, чем у капитана. - Я не был на месте преступления.
   Начальник угро, поднимавший с пола свою эффектную шариковую ручку, от изумления опять уронил её и несколько секунд не мог разогнуться, будто его парализовало в пояснице.
   - Вас не было на месте преступления?! Но как же вы могли видеть убийц? - Таких широко распахнутых глаз я не встречал никогда в жизни
   - Во сне! - ничтоже сумнящеся ответил я и невозмутимо забросил нога на ногу. - Я видел убийство Хайяма Аббас-оглы во сне!
   - Но... но... - Капитан с трудом сглотнул слюну. - Как я могу поверить в это и записать в протокол?
   - А вы поверьте и запишите, - наивно посоветовал я.
   - Поверьте, товарищ капитан, но не записывайте! - более про- фессионально посоветовал участковый инспектор. - Ведь способ убийства сходится один к одному.
   - Если я поверю и не запишу, какой с этого толк? - прошептал начальник угро и будто бы сбросил с себя колдовские чары, вскочил с табуретки. - Что вы тут воду мутите, гражданин Бесприбрежников?! Вы что, нас с лейтенантом за дураков держите?
   - Я дураков не держу, я держу кур и собаку Шарика, - зачем-то, неизвестно по какой причине ляпнул я. И вовремя опомнился. - Извините, пожалуйста, я ничего не хотел иметь ввиду и не собирался. Я не мутю ... мучу ... тьфу ты! Я не думал мутить никакой воды. Я не виноват, что мне приснился такой сон. Мне, идиоту, не следовало бы рассказывать его вам, тем более, что был уверен: вы не поверите.
   - Допустим, поверю, - уже без гнева сказал капитан. - Но что я буду делать с вашим сном?
   - В мировой криминалистике уже были случаи вещих снов! - воодушевился участковый инспектор.
   - Но я не пришью вещий сон к делу! Однако ... - Начальник угро наморщил лоб. - Есть идея. Кстати, не видели вы, гражданин Бесприбрежников, ещё подобных снов?
   - Как же, не видел?! - воспрянул духом и я. - Видел. Прошлой ночью видел, как сиганул с четвёртого этажа вниз головой Василий Белянкин.
   - И такой факт имел место! - воскликнул лейтенант и поднял указательный палец вверх. - Это вещие сны!
   - Допустим, о первом и втором случае он мог узнать из уличных сплетень, - не сдавался воспитанный марксистко-материа- листическом духе капитан.
   - Хорошо, - не сдавался и я. - Тогда ещё один сон. Его я видел час назад в ваше отсутствие.
   - Что?! Ещё одно преступление? - Испугался начальник угро. - Ещё одно убийство? Но на этот момент у нас нет таких сведений.
   - Теперь будут! - Я ощущал себя не менее значительной личностью, чем Шерлок Холмс. - Час назад в селе Стуженка произошло дорожно-транспортное происшествие. Извините... случилось. В нетрезвого животновода по имени Борис на полной скорости врезался "Форд" стального цвета под номером 16-66 БРА и скрылся с места преступления. Животновод скончался на месте, не приходя в сознание.
   - Всё, всё! Больше не говорите ни слова, гражданин Бесприбрежников! - Начальник угро вскочил с табуретки. - Лейтенант! Беги к этой ведьме Соньке Свеколкиной и позвони в отдел. А вы - ни слова, гражданин Бесприбрежников, пока он не вернётся!
   Мы с начальником угрозыска молча курили мои сигареты, ожидая лейтенанта. Он вернулся через пять минут.
   - Всё верно, товарищ капитан! - Участковый изумлёнными, обожающими глазами смотрел на меня. - Чуть более часа назад в Стуженке насмерть был сбит неизвестным транспортом животновод Борис Егоров.
   Начальник угро подавился американским дымом. Поделом - нечего курить на халяву дорогие импортные сигареты! Откашлявшись, капитан начал долго и мучительно размышлять. Наверное, минут пять. Всё это время на кухне бодрствовала напряжённая тишина. До тех пор, пока на колени сыщика не вспрыгнул нагло чёрный кот Борис, а об его милицейские штаны не стали тереться с вожделением Хайям и Васька. И лишь Маркиза иронически наблюдала за всем этим.
   - Развели вы котов, гражданин Бесприбрежников! - Капитан недовольно поморщился. - Обратите внимание, лейтенант, что все трое погибших несколько дней назад лежали в одной палате с гражданином Бесприбрежниковым. Я бы, так сказать, причислил его в группу подозреваемых лиц, если бы у него не было алиби по последнему случаю - отрубона без чувств на наших глазах. А в этом случае он является важным свидетелем, несмотря на всё это происходящее во сне. Три из четверых больных палаты номер два мертвы. Что это может означать, товарищ лейтенант?
   - Это означает, что в любую минуту может быть мёртвым бывший больной Бесприбрежников.
   - Ты догада, хоть и участковый инспектор. И поэтому оформляем гражданина Бесприбрежникова под охрану важного свидетеля! - Начальник уголовного розыска вытащил из кобуры табельное оружие и приготовился к отражению покушения на меня со стороны братьев Котоваськиных.
  
   44.
  
   Больше суток меня продержали в следственном изоляторе в отдельной камере под усиленной охраной. Начальнику Зарайского уголовного розыска я не понадобился, как важный свидетель, со своими вещими снами. К моему счастью, и непомерному престижу капитана, братья Котоваськины и крутой коммерсант, водитель "Форда" стального цвета чистосердечно признались в совершении преступлений.
   Когда я после обеда выходил из здания РОВД, кареглазый лейтенант, бывший участковый инспектор, уже занимал кабинет помощника начальника угро. У начальства не было сомнения в том, кто должен был занять вакантное место. И лишь мне не досталось никаких лавров. Начальник уголовного розыска настоятельно рекомендовал мне держать рот на замке, чтобы я, не дай Бог, не попал в психиатрическую больницу. Я согласился с его убедительными доводами.
   Я вышел из двухэтажного здания отдела внутренних дел и опешил от безудержного разгула лета. Выкатив в лазурное безоблачное небо раскалённый шар светила, оно пустилось во все тяжкие, одаривая своим оптимизмом и жизнелюбием каждую мурашку и каждую былинку. И меня, убогого и запутавшегося в этой жизни, пролетая, оно коснулось белым крылом и со мной поделилось радостью бытия.
   Хотелось жить, хотелось примирить себя с реальной действительностью, со всеми, кто летит над ней и кто барахтается в ней, как в луже. Я не летел над бытиём жизнедеятельным шмелём, собирая нектар радости с цветов жизни, Я пессимистическим кафковским жуком барахтался в грязной луже. Но сегодня я желал, чтобы у меня начали прорастать крылья. Я желал любить и быть любимым и глубоко, всей грудью вдохнул знойный, но чистый воздух молодого лета.
   Сейчас бы закурить хорошую сигарету, пропустить бутылочку пива, и я мог считать себя счастливым. Но я не мог закурить даже дешёвую сигарету и выпить бутылочку самого дешёвого, "жигулёвского" пива, потому что в моих карманах не было даже рваного рубля. Человечество основательно осложнило и испортило себе жизнь, придумав деньги.
   Из-за таких мелочей, как сигарета и бутылка пива, я не желал лишаться оптимистического чувства восприятия мира. С тех пор, как на меня навалились болезни и другие напасти, я видел окружающий мир через чёрные очки слепца. Сегодня утром я зашвырнул эти очки в урну перед входом в районный отдел внутренних дел.
   Тихопомешанным идиотом я остановился посреди улицы, и меня объезжали удивлённые машины, как в Дели священную корову. Что они, сидящие за баранкой отечественных и импортных авточудовищ, знали о цене глотка свободы?! Я больше суток отсидел в одиночной камере под строгим присмотром неизвестно откуда взявшейся клаустрофобии и понял высокое предназначение пространства для человеческой души. Когда вокруг тебя не ограниченное тюремными стенами пространство, время не ведёт себя так нагло и деспотично, оно не владеет тобой, как закованным в цепи рабом.
   Даже мысли, не подчиняющиеся тебе, не мешают ощущать свободу. Ни время, ни пространство не сковывают тебя. Ты, стоя посреди мироздания, пропускаешь их мимо себя, как пропускаешь машины, стоя посреди улицы. И ощущаешь себя значимой единицей в этом мироздании. Значимой и важной.
   Импортным и отечественным авточудовищам надоело почитать доморощенного сумасшедшего Платона, и они начали отчаянно сигналить. В Зарайске не почитают философов и священных коров, в Зарайске не почитают тех, с кого нечего взять. И авточудовища проезжали всё ближе и ближе от меня, давая понять, что, в конце концов, они без сожаления превратят значимую единицу мироздания в неэстетичный кусок окровавленного мяса.
   И я, тихопомешанным олигрофреном постояв на проезжей части улицы, разобрался с анархически счастливыми временем и пространством - заметил курящего неподалёку от продовольственного магазина мужика. Я протёр стёкла очков полой рубашки, чтобы лучше рассмотреть этого мужика в помятых дешёвых брюках. Он мне был незнаком, наши пути никогда не пересекались в этом мироздании. Но я всё равно направил свои стопы к нему. Я наивно полагал, что мы с ним близкие люди, раз живём в одном мироздании, и он не отвергнет меня, угостит сигаретой.
   Я даже решил принизить себя до простолюдина или возвысить его до себя, чтобы уровнять себя и его до значимых единиц мироздания или до пустых нулей, которые неинтересны и пыльному квадратному метру Зарайска. Во всяком случае, я обратился к коренастому похмельному мужику так, как он при надобности обратился бы ко мне:
   - Мужик, дай закурить!
   Мужик курил примитивную "Приму", вонь от которой разносилась по всей округе. Но мужик думал иначе, он думал, что курил сигару стоимостью в десять долларов. Он посмотрел на меня, как Дюпон на негра из нью-йоркского гетто во время апартеида. И ответил, как отвечают жестокосердечные люди безногому нищему:
   - Бог подаст!
   Получив плевок в свою оптимистическую душу, я неторопливо и спокойно вытер его. Это в первый раз гадко и непривычно ощущать себя с оплёванной душой. А потом она и ты привыкают, и ты даже можешь сдержать себя, чтобы ещё смачнее не плюнуть в другую душу. Впрочем, в эту секунду мне и плевать было некуда, потому что вряд ли у этого похмельного чудовища была душа. И коренастый мужик сразу же превратился для меня из тысячной доли единицы в абсолютный ноль.
   Я без всякого сожаления взглянул на его дымящийся окурок, зажатый неопрятными толстыми пальцами, и с тоской посмотрел на огромное, сияющее на солнце оконное стекло магазина. Если бы у меня были деньги, я не унизился бы перед этим питекантропом.
   Через огромное стекло магазина я увидел знакомое женское лицо. Знакомое женское лицо за прилавком зажгло лучик надежды в уже потухающей душе. Я недолго вспоминал, откуда я знаю миловидную молодую женщину за прилавком. Конечно же, это моя ученица, одноклассница Оксаны Лиля. Лиля была скромной душевной девочкой и любила литературу. Она не должна отказать мне, она даст взаймы пачку сигарет и бутылку пива.
   В икры моих ног ударили оптимистические молнии, я едва не подпрыгнул, стартуя к двери магазина. На полушаге меня остановил голос питекантропа с окурком "примины" в зубах.
   - Мужик, мужик! На, сигарету! - Он дрожащими пальцами вытащил мятую сигарету из скомканной краснорожей пачки. - Давай, скинемся! У меня на полбутылки есть. Возьмём винца на двоих!
   Вот он - сладостный момент праведной мести! Он был записным алкашом, этот незнакомый мужик, а алкаши с похмелья - тонкие психологи. Он увидел в моём оптимистическом взгляде надежду и для себя. Но было уже поздно, он уже плюнул в колодец, из которого теперь хотел утолить жажду.
   - Я с питекантропами не пью! - важно и со значением сказал я и пренебрежительно, через нижнюю губу сплюнул.
   Вряд ли похмельный мужик знал значение учёного слова, которое я приклеил к его личности, но, что я оскорбил его, до него дошло.
   - Как хошь меня назови - хошь дерьмом, хошь ещё хуже, только не дай погибнуть! Я уж полчаса тут торчу!
   - Как аукнется, так и откликнется! Долг платежом красен! - с назиданием сказал я. - Если желаешь, чтобы сострадали тебе, умей сострадать другим!
   И решительно боднув головой знойный воздух, я нырнул в прохладу магазина.
   Лиля с большим удовольствием, с огромным желанием ссудила мне бутылку пива и пачку сигарет "ЛМ". Более того, она предложила мне взять в долг ещё что-нибудь, хоть и полмагазина. Но я не хотел быть Ротшильдом на час, ведь за всё это придётся рано или поздно платить. А стать тем же самым Ротшильдом мне не грозило никогда.
   Похмельный мужик двести раз раскаялся, когда увидел меня с приличной марки пивом и приличными сигаретами в руках. Но я прошёл мимо него, как мимо пустого места.
   Я хотел есть, как три голодных волка, вместе взятых. Я пожалел о том, что не взял у Лили хотя бы пачку печенья. Но мои ладони приятно обжигала холодом бутылка пива, но ласково зашуршала пачка "ЛМ", когда раскрывал её, и я имел полное право ощущать себя счастливым. Тем более, что сразу за магазином находился уютный, тенистый дворик, где я мог в райских условиях выпить пиво и выкурить пару сигарет. И мне было плевать на барражирующего по тротуару в похмельных страданиях мужика-жлоба.
   В дворике под сенью вездесущих американских клёнов стоял обшарпанный столик, окружённый узкими лавочками. Наверное, по вечерам мужики любили забивать здесь "козла". Я не любил примитивную игру в домино, игру, специально придуманную для уездных питекантропов, но я был благодарен её любителям за то, что соорудили этот райский уголок. В знойный июньский день во всём Зарайске не найти места замечательнее!
   Отсидев сутки в одиночной камере на скудном тюремном пайке, ты невольно откроешь в реальной действительности какую-нибудь приятную мелочь, ради которой стоило жить. Смешно, наверное, но для меня стоило жить ради того, чтобы четверть часа посидеть в таком уютном дворике.
   Немецкое пиво "Хейнекен" оказалось отличного качества и, зажмурив глаза от удовольствия, я выпил третью часть бутылки. Теперь можно закурить и послушать ласковый шёпот листвы клёнов. Увы, этому мешал гул двигателей снующих в двадцати шагах от дворика автомашин. Действительно, чудовища, жадно поедающие атмосферу планеты и убивающие её тишину. Человечеству придётся дорого заплатить за свои удобства и потворство своим прихотям.
   Но почему я должен переживать за какое-то абстрактное человечество? Разве оно хоть на секунду задумалось о моей судьбе? Или я родился, чтобы прожить, как примитивное животное? Все стараются урвать у этой жизни кусочек полакомее, а я стою и лишь облизываюсь на чужие лакомые куски. И считаю постыдным для себя уподобиться этим хапающим, кусающим и жующим. Но такова неприглядная правда жизни. Если тебе противно толкаться у общего свиного корыта, медленно и гордо умирай от голода и не жалуйся. Мир захватили эгоисты, и альтруистам в нём нет места. А кто ты, Бесприбрежников? Ты ни тот, ни другой. Ты лишний в человеческом обществе. Ты герой Пушкина, Лермонтова и Гончарова.
   В такой прекрасный июньский день мне не хотелось думать о себе уничижительно. Наступили времена, удобные для таких людей, как я, - любящих страдать и искать причину своих несчастий в окружающей действительности. Нет, твёрдое - нет! Я не буду думать о себе - несчастном и страдающем. Я буду думать о чём-нибудь приятном. Например, о позапрошлой ночи.
   Как божественно любила меня Люся, какие слова говорила!
   "Я люблю тебя сильнее всех мужчин на свете"!
   Стоп! Эти приятно щекочущие память слова имеют и другой смысл. Эта фраза слишком длинна для того, чтобы сладостно смаковать её наивным сердцем. Если бы Люся сказала коротко и весомо: "Я люблю тебя"! Если бы Люся сказала именно так, я мог бы, закрыв глаза наслаждаться этими словами, вновь и вновь повторяя их. Но в порыве страсти, когда из груди вылетают только искренние звуки, фраза, вырвавшаяся из уст жены, была слишком длинной, слишком неуклюжей для такого момента.
   А может, длина и неуклюжесть фразы именно из-за этой самой искренности? Может, Люся не могла сказать по-иному? Если бы она сказала по-иному, коротко и веско: "Я люблю тебя", это не было бы чистой правдой. То есть, это было бы правдой, но неполной.
   Почему? Потому что я - не единственный мужчина, которого любит Люся. Может быть, она любит меня сильнее других мужчин, но, кроме меня, она ещё любит Алёхина. Этого плешивого Алёхина с потными ладонями! Поэтому и произнесла длинную и искреннюю фразу: "Я люблю тебя сильнее всех мужчин на свете"! Это неуклюжая фраза, потому что одна смертная женщина не может любить около трёх миллиардов мужчин - каждого по-разному, а меня сильнее всех. Фраза получилась неуклюжей, потому что интуитивно, рефлекторно Люся словами "всех мужчин на свете" зашифровала опасное для неё и для меня слово "Алёхин".
   Если бы Люся в порыве страсти была непогрешимо искренней, из её груди вырвалась бы другая фраза:
   "Я люблю тебя сильнее Алёхина"!
   Пусть пока она любит меня сильнее Алёхина. Это, наверное, правда. Это, наверняка, правда. И всё же, правда для меня уже горькая. Потому что она уже любит не только меня, а ещё - и Алёхина. Пока она любит меня сильнее, но слово "пока" слишком зыбкое, слишком ненадёжное, чтобы доверять ему. Уже завтра фраза "Я люблю тебя сильнее Алёхина" может трансформироваться во фразу "Я люблю тебя так же, как Алёхина", а послезавтра - "Я люблю тебя, но Алёхина люблю сильнее".
   От фразы, которую Люся может сказать мне в порыве страсти послезавтра, меня охватила неприятная холодная дрожь. У меня, как у мужика-алкоголика у продовольственного магазина, в котором работает моя бывшая ученица Лиля, затряслись руки. В сердцах я хотел зашвырнуть недопитую бутылку пива в куст акации. Но усилием воли остановил свою размахнувшуюся руку. Умирать от ревности я буду ещё не раз, ненавидеть Алёхина и ревновать Люсю к нему я могу каждые полчаса, а выпить чудесного немецкого пива "Хейнекен" в следующий раз у меня не будет возможности и через месяц, и через два.
   Как гипнотизёр, я остановил свой холодный серый взгляд на руке с недопитой бутылкой пива. Она не была сильной, моя рука, потому что не поднимала двухпудовые гири каждым утром, Она не была своенравной и целеустремлённой, как олимпийский чемпион по толканию ядра, и легко поддалась моему гипнотизирующему взгляду. И услужливо поднесла бутылку пива к моим губам.
   Уютный дворик уже не казался уютным, а прекрасный день - прекрасным. Мироздание опять смотрело на меня, как злая мачеха на пасынка.
  
   45.
  
   Я не сделал и шага от столика, за которым обычно забивают "козла" мужики.
   - Посиди ещё минут пять в этом уютном, тенистом дворике, Бесприбрежников, иначе натворишь непоправимых глупостей! - остановил меня голос, который я уже начал забывать. Это, конечно же, был рыжий плут Маркиз. - Не знаю, почему, но мне становится жаль тебя!
   - Это ты, рыжий плут? Давненько не появлялся!
   Я свой решительный шаг вперёд превратил в нерешительный шаг назад и опустился на лавочку. Маркиз прав: я уже совершил немало непростительных ошибок в последние дни. И сейчас, по-идиотски проанализировав фразу, выскочившую у жены в минуты любви, сделал такие многозначительные выводы, каких и быть не могло в обыкновенной бабьей фразе. И накрутил себя, как пружину.
   - Это я, бедовый мой! Куда же я от тебя денусь, а ты - от меня? Мы повязаны одним преступлением...
   - Как, повязаны?! - Я поперхнулся дымом сигареты, которую прикурил. - Разве мы совершили какое-нибудь преступление?
   - Ты - преступник, я - жертва. Разве это не связка?
   Резким движением руки я прихлопнул комара, присосавшегося к моей правой щеке.
   - Вот... Теперь комар объявит меня преступником, а себя жертвой и будет преследовать меня всю жизнь!
   - Не передёргивай, Бесприбрежников, не передёргивай! - Рыжий плут устроился прямо на столике с таким апломбом, будто был бесценным призом для забивающих "козла". - Комар, он и есть комар - вредная и бесполезная особь. А я - красавец рыжий кот. Может быть, в следующей цивилизации ваше место займут не добродушные дельфины, не мерзкие крысы, а мы - благородные коты.
   - Вон куда замахнулся! - Я иронически усмехнулся. - Апломба у вас, котов, с избытком. Впрочем, в следующей цивилизации может быть что угодно. Но это меня не касается.
   - Ещё как касается! Ты даже не подозреваешь, как касается! - Маркиз с отвращением вырвал блоху из шерсти на белом животе и швырнул её за столик. - Вот твари! Нет даже никакого намёка на ум. Ей, блохе, без разницы, что я кот, можно сказать, совсем не кот, ибо некий считающий себя интеллигентным человек ничтоже сумнящеся отсёк мне голову.
   Маркиз снял свою голову и поиграл с нею, как с теннисным мячом. Затем водрузил её на место.
   - Это мы уже проходили. - Я поморщился. - Этим ты уже не повергнешь меня в смятение!
   - Что вы за твари такие, люди? Ко всему привыкаете: и к пиру, и к чуме, и к пиру во время чумы!
   Мне почему-то было легко с рыжим плутом, и не тяготили странные беседы с ним. Наверное, потому, что он был не настоящим. Иногда мне казалось, что нет в реальности никакого Маркиза, а я беседую сам с собой. Или с собой - другим, играющим роль рыжего плута с отрубленной головой. Наверное, я психически занемог, и болезнь моя называется раздвоение личности. Я не хотел заканчивать свои дни в психиатрической больнице, как Ван Гог, но не знал, как справиться с этой болезнью. Для начала надо было ограничить своё общение с виртуальным Маркизом.
   Я хотел подняться с лавочки и уйти, пусть рыжий плут, если он такой прилипчивый, бежит за мной по городу. Но июньский день был таким прекрасным, а дворик - уютным и тенистым. Я чувствовал разливающуюся по всему телу негу.
   - Эх, ещё бы пивка! - мечтательно сказал я вслух.
   - Так сбегай в магазин! Лиля с удовольствием ссудит тебе хоть ещё две бутылки, - сказал Маркиз и прилёг на столике на правый локоть. - Сбегай! Я подожду!
   И на самом деле! Могу я хоть раз в жизни не отказывать себе в том, что хочется?! Получу зарплату, отпускные и рассчитаюсь с Лилей.
   Успокоив себя таким образом, я оптимистично побежал к магазину, оставив рыжего плута на столике. Но моего оптимизма хватило лишь до двери торгового заведения.
   У двери магазина я вдруг остановился, как вкопанный, как баран перед новыми воротами. Перед тем, как остановиться, я споткнулся о силикатный кирпич. Наверное, нечаянно взболтнул мысли в голове, и они потекли в другую сторону.
   "Наверное, не стоит залезать так глубоко в долги, - уже пессимистично подумал я. - Это может кончиться большими неприятностями для меня. Разве мало у меня их, этих гадких пресмыкающихся неприятностей?! Они и так нильскими крокодилами грызут мою судьбу. Стоит ли плодить их дополнительно и по собственной воле?"
   И решил не тревожить больше Лилю и заодно избавиться от опасного общества Маркиза. Я резко развернулся и, опять напоровшись на силикатный кирпич, споткнулся, упал, больно зашибив левую коленку. Я ещё валялся в пыли перед дверью магазина, когда услышал иронический голос:
   - Видишь, что бывает, когда ты не последователен в своих поступках! - Глаза рыжего плута оказались на уровне моих, и я с ужасом увидел в них зловещую откровенность. Они обдали меня холодом изумруда. Глаза Маркиза не были зелёными. Зелень - тёплая. Они были изумрудными.
   - Прости меня!.. - только и сказал я и по-мусульмански сел в трёх шагах от двери магазина.
   - Не дури! Ты учитель, и что подумают люди, которые через минуту выйдут из магазина?
   - А мне до лампочки, что они подумают! - Я почувствовал, как меня распирает отчаяние. - Мне до лампочки, что они скажут! Потому что я прямо сейчас отправляюсь на приём к психотерапевту!
   - Не дури, Бесприбрежников! Могу тебя заверить, что ты находишься в здравом уме. Вставай, бери у Лили пиво и возвращайся в уютный дворик! Обещаю не докучать тебе без большой надобности.
   - У тебя всегда большая надобность во мне! - Я чуть не заплакал.
   И вдруг увидел подошедшие ко мне ноги в грязных штиблетах и мятых кортовых брюках. И на мои скрещённые ноги упала монета достоинством в пятьдесят рублей. На эту монету не много можно было купить, но это было подаяние. Это было подаяние нищему, дошедшему до отчаяния российскому учителю.
   Нет, это не было подаянием, это была остроумная месть похмельного мужичка. С его ехидным взглядом я встретился, когда поднял голову. Я растерялся и не смог подобрать слов, чтобы ответить ему достойно. Но зато встал в позу рыжий плут, подперев бока лапами.
   - Ну-ка, мерзкий алкаш, забери свою поганую монету и уноси подобру-поздорову свои ноги!
   Мужик в прохудившихся штиблетах застыл, будто наступил на мину-лягушку, и перекосило-парализовало его широко раскрытый рот.
   - Забери монету, пока я не расцарапал твою похмельную рожу! - ещё громче и более угрожающе крикнул Маркиз.
   Мужик опомнился, схватил монету и с обезумевшими глазами рванул от магазина так, будто за ним гнался наряд из медвытрезвителя. Я, поднимаясь на ноги, расхохотался. Мужик даже рассказать не сможет о говорящем коте, ибо ему сразу же припаяют белую горячку.
   - Почему ты не пришёл вчера, когда я умирал от одиночества в следственном изоляторе? - упрекнул я Маркиза, оседлав лавочку в уютном дворике, как миролюбивого пони. - Вместо этого, ты явился, когда мне было хорошо, и я хотел побыть в одиночестве.
   - Назови мне лицо, желающее добровольно заключить себя в тюремные стены, даже если это не стоит ему никаких усилий? - Почему с таким состраданием смотрел на меня рыжий плут? В моих глазах спряталась какая-то трагедия? Может быть, я сегодня сыграю в ящик? - У тебя, Бесприбрежников, всё будет нормально. Во всяком случае, надеюсь на это. А сегодня потревожил тебя по веской причине. Я не узнаю своей милой и добросердечной хозяйки. Имею в виду Люсю. Она, будто сучка Капитолины Сергеевны, с цепи сорвалась! Выгнала, не накормив, всех четверых котов на улицу. И даже форточки позакрывала. Какое равнодушное, если не сказать - жестокое сердце!
   - Какое верное сравнение - сучка Капитолины Сергеевны! Хотя сучка Капитолины Сергеевны за такое сравнение может обидеться. Котов мы накормим, Маркиз! И распахнём для них все двери и форточки! Мы выдадим всем котам свободные визы! Пусть запрыгивают на территории людей, когда им заблагорассудится!
   - Ты сейчас так похож на кандидата в депутаты областной Думы! Скоро выборы. Может, выдвинешься? - Ну никак не может рыжий плут без ехидных подколок!
   - Для роли депутата ты подходишь больше. Я не такой любитель, как ты, толкать речи!
   - Я бы с удовольствием, я не дал бы спокойной жизни этим псам-депутатам! - Маркиз, разнежившись на солнце, растянулся на весь столик. - Но кто же проголосует за кота? Псы за котов голосовать не станут. Псы предпочтут накупить капканов для мышей, чем завести в своей своре кота.
   - А мне плевать на депутатов, Думу и всё мироздание! Плохо мне, а не им. Я решил заделаться неисправимым эгоистом.
   - А я решил заделаться президентом США! - Маркиз расхохотался. Какой же противный у него смех! Не смех даже, не хохот, а какое-то ехидное хихиканье.
   - Перестань ёрничать! - рассердился я. - Лучше ответь мне: с какой целью намекал на Алёхина, квартиру его друга в Брянске и Люсю? У тебя есть для этого основания?
   Маркиз молчал. Он не мог ответить мне, потому что опять растворился. В пространстве и времени.
   Я сходил в больницу, чтобы хирург-табасаранец осмотрел мои швы.
   - Если бы не полагался двухнедельный, реабилитационный послеоперационный период, уже сегодня выписал бы вас! - с удивлением сказал мне добрый табасаранец.
   - Это совсем не обязательно выписывать меня раньше срока! - Я надеялся, что сразу после больничного уйду в отпуск. В школе шли экзамены, а экзамены я не любил. Ни сдавать, ни принимать.
   - Хорошо, Василий Ильич! Приходите через неделю! - послушно ответил хирург, будто я был главным врачом больницы.
   В следственном изоляторе кормили так, чтобы человек не умер с голоду. Но я умирал. Мне бы со всех ног бежать домой, уж что-нибудь, но там будет перекусить, но... В моих мозгах, как чеченский снайпер в зелёнке, засела упорная мысль и досаждала мне, как только я сделал первый шаг от больницы: что делали вчера в Брянске Люся и Алёхин? Только ли получали Почётную грамоту за лучший в области кукольный детский театр?
   Эта мысль была отличным стрелком и не в первый раз охотилась за моими благими намерениями. Картины - одна нелепее другой, одна извращённее другой - вставали перед глазами, менялись, как в калейдоскопе. Вот Алёхин и Люся подходят к какому-то стандартному пятиэтажному дому - серому и невзрачному. Они подходят к выкрашенной в грязный сурик двери почему-то крайнего левого подъезда, и Алёхин тыкает своим потным указательным пальцем в домофон. В другой руке Алёхина его извечный дипломат - чёрный, кожаный. Его чемоданчик закрыт на два замка, но для меня не секрет его содержимое. В дипломате бутылка шампанского, коробка шоколадных конфет, бананы и апельсины и полкило копчёной колбасы.
   Я так зримо представил содержимое дипломата Алёхина, что сглотнул слюну. А зря, ведь всё это выпито и съедено ещё вчера. Они, ненавистный Алёхин и мастерица по изготовлению супружеских рогов, сидят в зале - единственной комнате квартиры друга Алёхина - за журнальным столиком, пьют шампанское, дешёвое и тёплое, и закусывают шоколадными конфетами с ликёром в форме пошлых сердечек. Люся думает, что пьёт шампанское красиво и элегантно - оттопырив мизинец. На самом деле это по-мещански пошло.
   Горячий туман знойного июньского дня проник, наверное, через ушные раковины и начал заволакивать мой мозг. Пространство улицы впереди меня начало сплющиваться, как мираж в пустыне. Если я и дальше буду представлять себе картины любовного свидания Алёхина и Люси, пространство раздавит меня, а время присыплет песком остановившихся секунд. Надо думать о чём-то другом, представлять иные картины.
   О чём думать?! Что представлять?! Люся вчера вечером вернулась из Брянска, но так и не удосужилась прибежать в милицию, узнать, что случилось с её любимым мужем. Мужем, который ради неё пожертвовал замечательной и любимой женщиной Анастасией Петровной. Не сделай он эту великую глупость, она, Анастасия Петровна, может быть, и сегодня была бы жива. Ведь великой взаимной любви боится даже рак!
   В полусознательном состоянии я дошёл до перекрёстка и остановился перед ним, как рыцарь на распутье. Направо пойдёшь - еду найдёшь, налево пойдёшь - на скандал нарвёшься.
   Направо - это домой, налево - в районный Дом культуры. Выбор не богатый, но всё-таки выбор.
   Правая сторона моего полушария была холодной и рассудительной. Она уговаривала меня плюнуть на всё, топать домой и расставить все точки над "и" вечером, когда вернётся с работы Люся. А левая - горела, пылала просто, будто я заболел лихорадкой. Она требовала: иди в Дом культуры и раздай всем сёстрам по серьгам. В последнее время мой рассудок пасовал перед агрессивностью моих эмоций.
   Если бы после того, как я свернул с перекрёстка, до Дома культуры надо было топать километр или хотя бы половину этого, я, может быть, смог бы взнуздать диких кобылиц - свои эмоции. Я уговорил бы их не нестись сумасшедшим галопом, а перейти на благородную рысь. Но от перекрёстка до районного Дома культуры было менее ста шагов, и я не заметил, как оказался перед парадными дверями дворца из стекла и бетона.
  
   46.
  
   Мои старенькие штиблеты должны были выбивать ревнивую испанскую чечётку по коридору районного Дома культуры. Подошвы моих стареньких штиблет должны были высекать искры направо и налево согласно законам жанра. Ведь я явился в сие злачное место, чтобы застать на месте преступления обнаглевших любовников. Мой лоб изнывал от зуда, я почти явственно ощущал, как у меня прорастают рога. Они, наверное, вырастут красивыми, изощрённо ветвистыми.
   Но при всём этом, я двигался по коридору районного Дома культуры осторожным шаркающим шагом, словно боялся, что мои старые штиблеты развалятся. Отелло в штиблетах без подошв - это уже не трагедия, а комедия. Я опытным охотником за любовниками принюхался. Дух шекспировского мавра витал по коридору Дома культуры, но я по-прежнему был нерешителен - из-за своего интеллигентного воспитания. Я никогда не смог бы стать героем романтического, оптимистического романа, потому что всегда боялся кого-нибудь обидеть решительными действиями. Не себя ли самого?
   Мимо меня пролетела стайка беззаботных пташек - девчонок-школьниц. Эта стайка чуть не уронила мрачного дядю в стареньких штиблетах, шаркающих по деревянному полу. Чего ты явился сюда, Бесприбрежников, угнетаемый рабовладельцами-комплексами?! Шаркать подошвами или на высоком драматическом уровне сыграть роль черного великого ревнивца?
   Мне казалось, что всё обстоит именно так: я пришёл играть роль, но не в шекспировской трагедии, а в непритязательном дешёвом фарсе. Из-за этого и был нерешительным, из-за этого шаркал подошвами стареньких штиблет. Я меньше всего напоминал разъярённого ревнивца, готового перевернуть вверх дном Дом культуры - рассадник разврата. Я больше напоминал немощного старичка, задумавшего застать свою молодую жену в объятиях молодого и сильного любовника. Но Алёхин был на три-четыре года старше меня, и бицепсы его были не на много круче моих. Наверное, поэтому я ещё продвигался к его кабинету, шаркая подошвами, а не развернулся на сто восемьдесят градусов.
   До двери кабинета Алёхина оставалось пять шагов, и было не поздно решить: превращаться в смешного идиота или с достоинством покинуть Дом культуры? Я мог что-то решить, ещё не поздно было сделать разумный выбор, но, как лепёшка дерьма, безвольно плыл по течению. Я, конечно же, презирал себя всеми фибрами души, я даже мысленно обзывал себя законченным и неисправимым дураком, но шёл к кабинету Алёхина, как на закланье.
   И остановился перед дверью его кабинета ещё более ошеломлённый, чем баран перед новыми воротами. Ручка двери кабинета директора районного Дома культуры была костяной и вычурной. Она кичливо должна была говорить о высоком художественном вкусе хозяина, но на самом деле по секрету сообщала о его мещанской сущности и полном отсутствии какого-либо вкуса. Многое может сказать о человеке даже ручка на его двери. За ручку двери кабинета Алёхина было противно взяться. Но я взялся, хотя мог просто толкнуть дверь - ведь она открывалась внутрь. Но я толкнул её, взявшись за ручку.
   А дверь, выкрашенная в бледный, как лицо Алёхина, грязно-голубой цвет, не поддалась. Жалкая, ничтожная и бледная, она не поддалась мне, будто была дубовой кремлёвской дверью. Кабинет Алёхина закрыт! Вот где собака зарыта!
   Наглые любовники не дождались даже вечера, они заперлись в кабинете среди бела дня. Они возлежат на обшарпанном диване, обнявшись и лаская друг друга, а по молодому телу Люси пробегает сладкая волна истомы. Поэтому плешь Алёхина она принимает за божественный нимб, а потные пальцы... Потные пальцы стареющего ловеласа на белой упругой груди Люси - какая гадость, какая дисгармония!
   Первым желанием было отойти от двери и, разогнавшись, вышибить её вместе с петлями. Из-за ненависти, из-за злости у меня не хватило бы сил на это. Но благоразумие ещё не покинуло меня, ведь я ещё не был в комнате, в которой репетируют юные актёры кукольного детского театра. Если Люся окажется на месте со своими юными актёрами, я окажусь круглым идиотом. Чтобы бездоказательно ломиться в закрытую дверь, надо быть идиотом абсолютным.
   И старенькие штиблеты зашаркали дальше по коридору до его конца, чтобы, свернув налево, шаркать по другому коридору, не менее длинному, и так же почти до конца. И этот путь до двери кукольного детского театра показался мне длиннее, чем путь Магеллана вокруг планеты. В этом пути было всё: надежды и разочарования, штиль и шторм, отчаяние и раскаяние, любовь и ненависть. Я прожил целую жизнь во время этого длинного пути.
   Я продвигался по сумрачному коридору районного Дома культуры, как слепая затухающая звезда по угрюмому пространству Чёрной Дыры. Я ощущал себя жалким и ничтожным, когда продвигался по сумрачному коридору без окон. Над головой горели тусклые и равнодушные звёзды - электрические лампочки малой мощности. При таком свете не только я - даже мироздание будет чувствовать себя угнетённым и выть от безнадёжной тоски. От безнадёжной тоски выла моя душа, потому что я не надеялся застать Люсю на месте.
   Или всё-таки надеялся? Я не мог выбрать, что для меня важнее: не разочароваться в жене или поймать её с поличным? Я любил, я просто обожал страдать, а то и другое лишало меня страданий. В первом случае - если не разочаруюсь в Люсе, его сменит любовь, а во втором - если я застану её за прелюбодеянием - ненависть. Почему-то я не желал ни того, ни другого. Я предпочитал не конкретизированное страдание? Извращенец!
   Осторожно, будто собирался входить в преисподнюю, я отворил дверь в кабинет Люси. В комнате были одни восьми - десятилетние малыши. Они суетились вокруг чёрного параллепипеда с примитивными куклами-самоделками. Из-за вишнёвой ширмы высунулся длинный острый нос Буратино. Отчаянно-бесшабашному деревянному человечку было любопытно, что это за дядька явился к ним с сердито-растерянными глазами?
   А не Люся ли это длинным вездесущим носом Буратино принюхивалось ко мне: с какой это стати я возник в её кабинете? Ведь я почти никогда не появлялся у неё на работе, за исключением концертов. Если я появился у неё на работе, значит, что-то произошло из ряда вон выходящее. Так могла подумать Люся, если это она высунула нос Буратино из-за ширмы.
   Малыши окружили меня, как сказочника из Волшебного Города. Каким интересом горят их глазёнки! Неужели таким когда-то был я? Любопытным и счастливым. Почему люди добровольно уходят из безоблачного детства? Уходят, чтобы страдать денно и нощно. Из-за непреложного закона природы. Из-за насущного куска хлеба они меняют счастья на страдания. Но можно обходиться куском хлеба и чувствовать себя счастливым. А многие ли так могут? Мы желаем вкусно поесть, мы хотим похвалиться друг перед другом своим богатством и ради этого страдаем. А разве стоит шикарный дом и крутой "Мерседес" человеческого счастья?
   А Буратино с длинным носом всегда счастлив, даже когда у него нет денег и на голодный желудок. Он счастлив, потому что не делает жизнь, подстраиваясь под других, а просто живёт. Как дал ему Господь, как хочет сам. Сам? Или как заставили его жить Родари и Толстой? Нет, Пиннокио и Буратино не могли быть продуктом извращённого человеческого ума. Они - мечта всего человечества. А ещё - память. Память о далёком-далёком прошлом, когда люди были просты, наивны и счастливы.
   Люся играет со мной, обнюхивая меня длинным носом Буратино. Она изучает меня, как обступившие дети. Нет, руководящий носом Буратино не может быть Люсей. Для этого надо быть чистым и непосредственным, как ребёнок десяти лет, как Буратино. Люся никогда не было непосредственно, с тех пор, как выросла. Она, как подушками, всегда обкладывается условностями. А ты, Бесприбрежников? Разве ты не продукт этого разлагающегося общества? Точно такой же, как и Люся.
   - Людмила Николаевна! - окликнул я чёрный параллелопипед и длинный нос Буратино. - Выйдите на минутку!
   Я ещё не потерял надежду остаться папой Карло и не превращаться в безумного идиота Отелло. Я хотел бы раствориться среди этих детей и играть с ними в Буратино. Но рок, но жестокий Карабас Барабас, преследовал меня и не оставлял ни одного шанса на примирение с мирозданием. А Карабас Барабас пискливыми голосами ребятишек загнал меня в смрадное болото бытия.
   - А Людмилы Николаевны нету!
   - А Людмила Николаевна давно ушла!
   Как давно ушла Люся? Ведь у детей и взрослых разные представления о времени. То, что для взрослых минута, для детей - час. И, разочаровавшись в самой идее жизни, я всё-таки спросил:
   - Как давно ушла?
   - Давно, только сейчас! - уточнил розовощёкий бутуз.
   Нет, они - маленькие актёры-кукольники и я - жители разных планет. И, может быть, даже разных Галактик. По этой причине я ничего здесь не добьюсь. "Только сейчас" может быть часом и "давно" - минутой. Дети легкомысленно относятся к времени. Почему я не умею так?
   - Дети, а кто знает, куда ушла Людмила Николаевна?
   - Вдоль по коридору в неизвестном направлении! - сурово сказал тот же самый бутуз.
   - В туалет, куда ещё! - мрачно сказал худой восьмилетний малыш. Этот похож на меня в детстве - умный и грустный.
   В семейном альбоме была такая фотография: я стоял у калитки, как на распутье, умный и грустный. Бабушка любила умных, но не любила грустных и подарила ту замечательную фотографию двоюродной сестре Любе из Владивостока. А жаль...
   - Или к Валентину Владиславовичу! - уточнила юркая девчушка с хитрыми карими глазёнками. Армяночка, наверное. Их, армян, после землетрясения в Спитаке жило в Зарайске несколько семей.
   Миленькая армяночка вылила на моё ревнивое сердце расплавленный свинец, и оно вспыхнуло, как изумлённая новая звезда.
   "Кто такой Валентин Владиславович?.." - растерянно и заполошенно подумал я, пытаясь холодным рассудком пригасить пожар на сердце.
   Но лишь раздул его сильнее, потому что вспомнил, что Валентин Владиславович - никто иной, как Алёхин.
   У меня не выросли крылья за спиной. Крылья вырастают толь-ко у ангелов. И обязательно белые. А я летел по коридору Дома культуры, размахивая воображаемыми чёрными крыльями обезумевшего ворона. Нет, нет, ворон - достаточно миролюбивая птица. Я летел по коридору разъярённым грифом, готовым острыми когтями и клювом растерзать сердца влюблённых. Нет, не сердца, он готов был растерзать обнажённые тела бесстыжих
   любовников. Потная рука Алёхина лежала на белой упругой груди Люси, а её чувственные припухлые губы...
   Нет, нет! - отчаянно закричал я внутренним голосом. Я не буду представлять никаких пикантных картин, которые пишет безумный абстракционист - пылающий, как вулкан Везувий, мой мозг. Я не буду представлять этих картин, иначе размозжу свою голову об один из простенков между окон.
   По коридору навстречу мне шла коллега Люси - пышнотелая блондинка Ирина, руководящая народным хором. По ошибке я мог вонзить свои раскалённые когти в её белые телеса. А она, видимо, ни при чём. Она не должна страдать без вины из-за распутных развратников. Только поэтому сбавил скорость и припрятал свой гнев до поры до времени.
   - Ирочка, ты не видела Люсю? - Я пытался изобразить невинную улыбку и сделать добродушным голос. Но у меня это получилось, как у серого волка, пришедшего к семерым козлятам.
   - Не знаю... - почему-то испугалась Ирочка. - Пятнадцать минут назад была у себя.
   Почему испугалась Ирочка? Она испугалась голоса голодного разъярённого волка? Или испугалась за Люсю и Алёхина, который, как оказалось, ещё и Валентин Владиславович. Фу, какие пошлые имя и отчество!
   - Извини! - только и сказал я Ирочке, оставив её в полном недоумении.
   И, взмахнув воображаемыми чёрными крыльями грифа, полетел дальше по коридору. Бежавшая навстречу пёстрая стайка девчушек шуганула по сторонам, как синички от разъярённого ястреба.
  
   47.
  
   Это не блеклая голубая дверь находилась передо мной, а тореадор в чёрном трико и красной тряпкой в руках. Это не я стоял перед блеклой голубой дверью, нет - перед тореадором с красным плащом в руках, а испанский бык с налившимися от яростью кровью глазами.
   Я рыл копытами землю перед собой и готовился к прыжку, мой упрямый лоб сверлили рога. Ах, Алёхин и Люся - великие прелюбодеи! Вы приделали мне эти рога, вы превратили меня в мстительного и кровожадного быка! Так примите смерть от его рогов!
   Я был разъярённым до сумасшествия, но у меня хватило ума не таранить лбом дверь кабинета директора районного Дома культуры. Она была сделана на совесть ещё в советские времена, и такую мог вышибить только восьмипудовый амбал. Во мне было ровно четыре пуда, да и то после того, как плотно покушаю.
   Да, дверь была крепка, как броня. Алёхин с Люсей знали, где спрятаться от разъярённого быка. Они были уверены, что эту дверь не прошибёшь лбом, пусть даже на этом лбу выросли рога. И ещё они были уверены во врезном замке. В дверь был врезан не какой-нибудь тонкоязыкий английский замок, рассчитанный на джентльменов, а советский - сейфовый, двуязыкий. Чтобы выломать такой замок, надо было вызывать трактор С-80 с тросом толщиною в руку.
   Я был уже разъярён, но ещё благоразумен. И тарану предпочёл обходный манёвр. Я крепко, до посинения сжал пальцы в кулак и этим кулаком, как кувалдой по наковальне стал стучать в дверь. Я понял, что не обязательно заставать любовников во время... Как же это трудно проговорить даже в мыслях! Мне совсем нет необходимости заставать их без одежд и во время ... Тьфу ты, чёрт! Как беден русский язык для отображения того безобразия, что творится за дверью! Но мне достаточно того, что они закрылись в служебном помещении.
   Первые три удара кулаком в дверь я не сопровождал какими-либо словами, даже междометиями, потому что ещё думал. Думал о том, чем занимаются Алёхин с Люсей за дверью. За бледно-голубой дверью, сколоченной на совесть ещё в советские времена.
   С каждым ударом в дверь я отшибал мозги не им, а себе, каждый удар в дверь отзывался в моих мозгах страшной болью, будто мою черепную коробку пронзал раскалённый штырь. И с четвёртым ударом я закричал. Закричал громче, чем орут заблудившиеся грибники. Закричал громче, чем вопят бабы во время пожара. Закричал громче, чем рявкает раненый медведь.
   - Сволочи! Развратники! Я знаю, что вы там! Открывайте!
   Это были только первые отзвуки моих ярости и отчаяния, и они не перелетали через границы нормативной лексики. Но с шестым ударом я перестал быть учителем русского языка и литературы. С шестым ударом, которым зашиб свой кулак до синяка, я превратился в покойного животновода из Стуженки.
   Нельзя было шуметь безвозмездно даже одну минуту в районном Доме культуры. Он не для того строился капитально и навеки в незапамятные советские времена, чтобы товарищи, похожие на разъярённых испанских быков, бросались на двери кабинета директора, как на тореадора с красным плащом. И всё-таки это было хоть какое-то зрелище в скучно текущей жизни районной культуры. Поэтому через минуту набежало взрослого и детского народа - почти как на футбольный матч местной команды. И общее мнение выразил какой-то подросток:
   - Дядя с ума сошёл!
   При таком всеобщем внимании я и сам перестал бы колотить в дверь и орать непотребные слова, я, может быть, ударил бы ещё разок и выкрикнул бы в сердцах одно крутое словечко, но в это время скрежетнул, будто пьяница и псих зубами во сне, ключ в замочной скважине, провернувшись. Я сумел удержать над головой замахнувшуюся руку и податься назад, иначе по инерции провалился бы в проём открывшейся двери прямо на испуганного и ничего не понимающего с похмелья Алёхина. Если бы на голове директора районного Дома культуры были волосы, они все до единого встали бы дыбом. А так его блестящая лысина покрылась испариной.
   Я удержался на ногах. Перед глазами ещё не рассеялся туман ярости, поэтому первой мыслью из возвратившихся ко мне была:
   " А не протаранить ли живот это лысому мачо"?
   И протаранил бы, если бы за плечами Алёхина не было пустоты. Ничего, кроме воняющего сивушным перегаром воздуха. И это не смутило меня, это переориентировало меня на другие действия. Ведь если Люси нет за спиной растерявшегося Алёхина, она должна быть в другом месте, может быть, в шкафу или за стойкой, на которой часто висели костюмы для народного хора.
   И я рванул в кабинет мимо опешившего Алёхина, рванул прямо к шкафу так стремительно, будто боялся, что Люся растворится в воздухе, будто она обладала способностью превращаться в невидимку.
   Через минуту оказалось, что Люся обладала такой способностью - я не нашёл её ни в шкафу, ни за стойкой с костюмами.
   Больше в кабинете Алёхина взрослому человеку спрятаться было негде. Это я понимал и без Алёхина, который, наконец, пришёл в себя и сделал широкий шаг (он был на полголовы выше меня) к чемодану, стоявшему у тумбового стола. Я знал, что в таких чемоданах-футлярах не сможет спрятаться даже гуттаперчевая цирковая артистка, но Алёхин издевательски отщёлкнул чемодана-футляра.
   - А здесь вы не посмотрели, Василий Ильич! Может быть, здесь спряталась Людмила Николаевна!
   Нет, в аккордеон Люся превратиться не могла. Это было бы слишком для неё и для меня. Этот плешивый хлыщ издевается надо мной и выставляет на посмешище. Моим нервным пальцам на правой руке ничего не стоит снова сжаться в кулак.
   Зарайский ловелас Алёхин был не лыком шит. Видно, и не в такие переделки попадал! Он ловко перехватил мою руку, сжавшуюся в пружину, и я не заметил, как она оказалась завёрнутой под лопатку. Я застонал от боли, застонал громко. И чуть не вскрикнул постыдно для мужчины.
   Алёхин, как напроказившего мальчишку, вывел меня в коридор и закрыл дверь изнутри на добротный сейфовый замок. Импровизированный концерт был закончен. Посмеиваясь, расходились взрослые зрители, перешёптываясь,- дети. Самым обидным для меня был восхищённый возглас какого-то мальчишки:
   - Как его Валентин Владиславович! Раз - и пошёл вон!
   И ещё, к моему ужасу, другой голосок:
   - А я знаю этого сумасшедшего дядьку! Он в нашей школе учителем работает. В старших классах.
   Прислонившись спиной к стене, я закрыл глаза. Мы бежать бы из Дома культуры сломя голову подальше от позора, но меня покинули последние силы. Нет, не они меня покинули, это я их оставил в кабинете Алёхина в шкафу или за стойкой с костюмами. В кабинете Алёхина я оставил не только силы - физические и душевные. Там я оставил своё будущее. Его у меня не будет в этом задрипанном городке, в котором я родился и умру.
   Дурной славой я обеспечил себя до конца дней своих. При встрече со мной теперь каждый зараец будет тыкать пальцем:
   Это тот идиот, что искал свою жену в футляре для аккордеона!
   Мне хотелось провалиться под землю, но пол в районном Доме культуры был крепким. Мне хотелось превратиться в невидимку, исчезнуть, но это умела делать только Люся. Значит, она всё-таки была в кабинете Алёхина, но сумела вовремя и хитро превратиться в невидимку? Всё очень просто. Я не мог ошибиться, я чувствовал, что она там, в кабинете Алёхина. Люся сыграла со мной злую шутку, а расплачиваться за это буду я.
   Что за очередная блажь ударила мне в голову? Неужели придётся идти к психотерапевту на приём? Ну не может натворить таких глупостей человек со здравым умом! Почему не может? Разве не в истории тьмы тому примеров? Это ревность - самая гнусная из страстей человеческих. Она застилает глаза и лишает ума. Тому примером шекспировский мавр.
   Всё? Оправдал себя и можешь спокойно уходить домой? Я-то могу наплевать на пересуды людей. Наплевать я высокой колокольни. Если меня будут осуждать - поделом, заслужил. А каково Люсе будет жить со всем этим?
   Чем дольше я буду стоять в коридоре, прислонившись спиной к стене, тем смешнее будет становиться моё положение. Импровизированный концерт окончен, и зрители расходились, шаркая подошвами по дощатому полу очага культуры. Актёр не дождался оваций, не дождался даже жидких аплодисментов. Он провалил свой спектакль и может уходить со сцены.
   Я недолго стоял с зарытыми глазами, прислонившись спиной к стене. Может быть, минуту. А когда открыл глаза, вдруг столкнулся с Люсиным взглядом. Сколько различных чувств и эмоций пряталось в нём - хватило бы на большой психологический роман! Удивление и смятение, боль и сожаление, страх и недоумение, ужас и ненависть. Такой взгляд нельзя выдержать. После такого взгляда любимой женщины надо с верёвкой идти в заброшенный фабричный барак. Всё, для Люси я вышел в тираж. Окончательно и бесповоротно. Это понял без всяких слов, слова этой ситуации были лишними.
   Если бы у меня в кармане лежал пистолет Макарова, я тут же, у стены напротив двери в кабинет Алёхина, приставил бы его к виску и выстрелил. Если бы у меня была ампула с ядом, я с радостью раскусил бы её. Я сделал бы с собой что угодно, только бы не встречаться с этим предельно насыщенным эмоциями взглядом Люси.
   А Люся сблизилась со мной, взяла меня под руку, будто соб- ралась на прогулку. Если бы этого не было её взгляда, я так и подумал бы: ничего не случилось, ничего не произошло в пятом часу вечера в районном Доме культуры, просто я зашёл за Люсей, чтобы прогуляться с ней под ручку по городскому парку. Самое удивительное: с того мгновения, как жена приблизилась ко мне и взяла под руку, я уже почти ничего не помнил из того, что произошло две минуты назад, будто не со мной это было, а с кем-то другим, мне не знакомым. И даже ноющая, вывихнутая Алёхиным лопатка не доказывала, что это я буянил две минуты назад в кабинете директора Дома культуры.
   Люся лишь легонько подтолкнула меня, чтобы я оторвался от стены. Мне казалось, что я навеки приклеился к её синей панели, но лёгкое и настойчивое повеление жены следовать за ней оказалось мощнее тягача с тросом. Тягач уж точно не оторвал бы меня от стены. И я пошёл за ней покорно, как больной телёнок, которого вели на бойню. Пошёл, равнодушно созерцая и никак не анализируя реальную действительность.
   Какой-то идиот набедокурил в районном Доме культуры, а мы с Люсей посмотрели этот импровизированный, непривлекательный концерт и уходим под ручку прогуляться по городскому парку. Мне хорошо и покойно было ощущать локтем её руку.
   Мне хотелось плакать от умиротворения и мне хотелось скорее расстаться с тем, кто набедокурил в кабинете Алёхина, кто был нелеп и смешон до идиотства. Ну зачем он со зловещей ухмылкой сопровождает нас с Люсей? Хочет испортить нашу прогулку по городскому парку?
   Люся на самом деле повела меня в парк, благо, что он находился рядом с Домом культуры. Солнце только что слезло с зенита, нехотя лениво, как разморенный жарой и ленью бутуз с лавочки. Накалившись добела, как кусок металла в кузнечном горне, оно мечтало о покое и вечерней неге, оно грезило розовым цветом заката. Я улыбнулся солнцу и зажмурил глаза - уж
   слишком радостно и откровенно оно приветствовало меня.
   А Люся была сердита на солнце. Она была сердита на солнце и меня. У неё были на это основания. Ну и пусть! Сердилось и обижалось на меня и солнце, а быть в одной компании с животворящей сущностью бытия льстило мне. И я улыбался Люсе и солнцу, когда как должен был плакать от стыда. Но почему я должен плакать за того, кем никогда не был?
   Мы прошли через весь парк в дальний тенистый его уголок, где стояла уютная лавочка под старой развесистой липой. Если надо поговорить по душам или украдкой поцеловать свою возлюбленную - лучше места не сыскать во всём Зарайске. На этой лавочке под этой липой мы с Люсей и поцеловались впервые, когда сбежали со дня рождения её мамы и моей любовницы, моей будущей тёщи Анастасии Петровны. И то, что Люся привела меня именно к этой лавочке, к этому дереву, обнадёживало меня. Я надеялся, что Люся тоже отделит меня от того сумасброда, который устроил скандал в районном Доме культуры, как это сделал я. Во всяком случае, мне уже не хотелось, чтобы в кармане моих брюк оказался пистолет Макарова. А если бы и оказался, я выбросил бы его в Ипуть, до которой от лавочки под липой было шагов пятнадцать.
   - Я подозревала, что ты дурак, но, чтобы полный идиот... -сразу же огорошила меня Люся.
   Нет, солнце было жарким и беспощадным, и день был самым обыкновенным - знойным и скучным, какие бывают в Сахаре триста дней в году. И городской парк не казался райским оазисом в пустыне. Обыкновенный гектар земли, заросший непримечательными деревьями. Как одна фраза человека, особенно если этот человек любимый, может перевернуть всё с ног на голову!
   Я даже не успел сесть на лавочку рядом с Люсей, как она огорошила, ошарашила, оглушила, убила меня своей слишком откровенной фразой. Стоило ли вести меня под руку в парк, в уютный тенистый уголок под раскидистой липой?! Эту жёстко-жестокую фразу она могла бросить в моё лицо, как камень из пращи, на крыльце Дома культуры или ещё раньше - в фойе.
   Уронив свои глаза в помятую траву перед своими разбитыми штиблетами, я не стал поднимать их. Взяв меня под руку и направившись со мной в городской парк, Люся вселила в моё сердце надежду. Но она не выдала надежде ордер, она просто впустила её в мою душу на несколько минут передохнуть. Ведь надежда тоже может уставать, если ей не давать никаких шансов дойти до цели. Я часто предавал свою надежду уже в начале пути, и она устала от моего предательства. И по потухшим гла- зам жены я видел, что она тоже устала от меня, как устают люди от напрасных надежд.
   Я не стал поднимать свои глаза, а решил отыскать там, в тра- ве, где эти глаза лежали, необходимые, верные слова в данной ситуации, слова, способные стать олимпийскими чемпионами по вольной борьбе, которые смогут сбить с ног, опрокинуть на лопатки жёстко-жестокие, кажущие непобедимыми слова Люси. Но вместо мощного натренированного борца на ковёр вышел безвольный дистрофик с трясущимися поджилками.
   - Это не я, Люся... Это не я...
   - Не ты?! - От возмущения жена подпрыгнула красивым задом на лавочке, будто по ошибке села не на лавочку, а на батут. И повторила:
   - Не ты?!
   Если я пущусь в теории о раздвоении личности, она ещё боль- ше обидится на меня и рассердится окончательно. Любые мои оправдания будут выглядеть смешными - наивнее детского лепета. Версия с раздвоением личности у Люси не пройдёт, она-то не считает себя дурочкой, которой можно вешать на уши диковинную, неправдоподобную лапшу. Я и не стал вешать, хотя этой лапши у меня было - хватило бы накормить весь Зарайск.
   - Прости меня, Люся!.. Больше такого не повторится, обещаю! - Я думал, что этими покаянными словами вылью ведро воды на её костёр, пылающий от негодования и ненависти ко мне, но, оказывается, вылил канистру бензина.
   - Простить?! Не повторится?! Ты обещаешь?! - Вспыхнул ещё ярче, дотянулся до самых небес костёр возмущения Люси. - Знаешь что, Бесприбрежников? Ты меня достал! Ты достал меня своим идиотством!
   Как красиво она говорила в гневе! Красиво, но пошло.
   - Из твоих красивых слов, Люся, как из окна борделя выглядывает растрёпанная проститутка - пошлость. - Я тоже мог говорить красиво и пошло, но это в отместку жене. Я понял, что сегодня мне не будет пощады, несмотря на то, что мы сидим на лавочке в тени раскидистой липы. Я мог без опаски сжигать за собой мосты.
   - Давай не будем, Вася... - устало сказала Люся и поместила свои глаза в недоступное мне пространство. - Давай расстанемся друзьями!
   - Расстанемся?! - подавился я возвратным глаголом.
   Мой зад не успел срастись с лавочкой, как вынужден был снова распрощаться с ней, как собиралась это сделать со мной Люся.
   - Да, да, Бесприбрежников! Я предчувствовала такое развитие событий. Я устала, Бесприбрежников! Я собрала твой чемодан и оставила его у Свеколкиной. И не пытайся проникнуть в дом, я поменяла замок!
   - Чемодан у Свеколкиной... Поменяла замок... - беспомощно пролепетал я и, растерянный, опустился на лавочку. Я не мог поверить, что такие слова существуют в лексике русского языка, тем более, что их произнесла меланхоличная, невинная овечка Люся. О нет, она не невинна! За время, что болела тёща, она превратилась в тигрицу с острыми когтями, которыми она рвёт на куски моё беззащитное сердце. - Ты же выкинула меня на улицу!
   - На улицу?! - Люся тоже рассталась с лавочкой. Без сожаления, как со мной. - Это мой родительский дом. А у тебя есть хата бабушки во Вьюново. И место филолога в тамошней школе. Я знавала.
   - Ты всё решила за меня... - безнадёжно прошептал я. Но тут же ухватился за соломинку. Я не хотел тонуть безропотно. - Но можно было подождать хотя бы два дня. Ведь завтра девять дней по Анастасии Петровне...
   Лицо Люси - молодое красивое лицо без единого прыщика, без единой морщинки ещё больше помрачнело. Она, тяжело вздохнув, опустилась на лавочку.
   - Садись, Вася! Давай поговорим с тобой рассудительно, без истерик.
  
   48.
  
   - Давай поговорим с тобой спокойно и без истерик, - согласился я с женой и прицелился своим сухим задом к лавочке.
   Я присел на лавочку и оглянулся по сторонам, будто хотел отыскать что-то важное для себя в безмолвном знойном пространстве. Не нашёл и с тоской взглянул на небо, на свалившееся с зенита солнце. После жестоких слов Люси совсем не изменилось мироздание. Оно равнодушно нависало надо мной, без любопытства разглядывая меня до рези в глазах оком солнца. Мирозданию было плевать на то, что оно рушится в моих глазах, превращается в абстракционно нелепую картину гениального Дали. Оно, конечно, хотело бы, чтобы все видели его прекрасным и любили. Но если один урод и увидит его уродливым - это для мироздания, владеющего миллиардами солнц, сущий пустяк. Идентично тому, если бы видел меня уродом муравей. Из-за мнения какого муравья о себе, я вряд ли стал бы расстраиваться.
   - Я не могу ждать и жить с тобой ни одного лишнего часа даже ради светлой памяти моей мамы! - жёстко сказала Люся, нервно теребя пуговицу на своей салатового цвета блузке.
   Эти слова тоже задели меня за живое, как и её фраза о моём полном идиотизме. Я пропустил её слова мимо своих ушей, хотя трудно было пропустить мимо ушей занозистые, царапающие сердце слова. Но я вытерпел и сделал это, потому что предложением поговорить без истерик Люся вернула мне надежду, с которой, казалось, я уже распрощался навсегда и чуть не уронил слезу во время этого прощания.
   Но Люся вела меня на лавочку под липой, чтобы добить окон- чательно. Если женщины однажды становятся жестокими, то они более жестоки, чем мужчины. Они жестоки, как дети.
   Луч солнца, прорвавшись сквозь пышную крону липы, упал на лицо жены, и оно вдруг показалось мне некрасивым. Я мог найти немало изъянов в чертах её лица, изъянов, за которые мог разлюбить её, успокоиться и равнодушно воспринимать её слова, которыми она, как вымоченными розгами, хочет отхлестать меня, но я не желал делать этого. Всё-таки, когда кого-нибудь любишь, - Это лучше, чем когда ненавидишь. Невозможно жить в этом равнодушном мироздании, когда ненавидишь.
   - И всё-таки я любил твою маму, и она любила меня. - Несмотря на несправедливую жестокость Люси, я загнал свои истерики в клетку, которую запер на огромный амбарный замок. Пусть хлещет меня словами, как батогами, я буду терпеть. - И твоей маме, и мне будет обидно, если я не отдам дани её памяти на девять дней.
   То, что я сказал, не понравилось мне самому - слишком уж нейтрально, слишком холодно, не из души. Но это не та ситуация, когда я должен был тщательно подбирать каждое слово. И ошибся: подбирать всё-таки следовало, чтобы за какое-то одно не могли зацепиться раздражение и предвзятость жены.
   - Моя мама любила тебя сверх того, как было необходимо для тёщи! - сквозь зубы, как будто процеживала воду, сказала Люся делая семантическое ударение на каждом слове, словно каждое её слово имело особое, непреходящее значение для потомков, словно каждое её слово записывал евангелист Лука. Наивная! Даже я без сожаления пропускал их мимо ушей. Слова вообще мало что стоят, а эти, Люсины, несмотря на семантическое ударение, и вовсе были бросовыми.
   Я злился на жену, я хотел научиться ненавидеть её, поэтому был придирчив и к её лицу, и к её словам. Я понимал, что лицо её по-прежнему красиво, и слова не так уж пусты. Слова были вполне интеллигентными, хотя и жалили исподтишка, словно спрятавшийся среди невинной травы стебель крапивы. Для меня в этих словах не был спрятан тайный смысл, но я прикинулся дурачком, которым всегда было легко жить, чем размышляющим и понимающим.
   - Что ты этим хочешь сказать?
   - Всего лишь то, что она спала с тобой и тогда, когда мы были уже женаты! - Эти слова Люся выплюнула мне в лицо.
   - Что ты такое говоришь, Люся?! - искренне возмутился я, защищая не себя, а светлую память об Анастасии Петровне. - Разве можно говорить так об опочившей матери? Опочившей всего восемь дней назад! Тем более, что она всем сердцем любила тебя и тебе посвятила свою единственную жизнь. Разве можно говорить некрасивую неправду о покойной матери?! Опомнись!
   - Неправду? - Люся горестно усмехнулась. - Да, она посвятила мне свою единственную жизнь, она так сильно любила меня, что пожертвовала мне своего возлюбленного. Если бы я знала, чем это всё кончится, я не приняла бы её жертву. И всё-таки, она тайно спала с тобой, этим принося мне страдания, которые были сильнее её любви.
   - Люся! Это всё твои домыслы, твоя гиперподозрительность! - Пусть жена обижается на меня, пусть ненавидит меня! Но мне было неприятно, что она обижена на покойницу Анастасию Петровну и, может быть, даже ненавидит её. Покойников нельзя ненавидеть без ущерба своей душе.
   - Ты продолжаешь держать меня за дурочку, Бесприбрежников! За таковую вы с мамой и держали меня! - На краешке веки Люсиного правого глаза перламутрово заблестела слеза. Я не мог спокойно выносить женские слёзы и, когда видел их, терялся. Но сейчас, когда на карту была поставлена добрая память дочери о матери, я не имел права теряться.
   - Люся, ты срываешься на истерику, а ведь сама предлагала обойтись без этой скверной дамы! - упрекнул я её с каким-то наслаждением даже, потому что видел: моя последняя надежда ушла из городского парка по-английски, не попрощавшись. Обветшали и готовы были рухнуть мосты между настоящим и прошлым, я их мог жечь, хоть и с сожалением, но без опаски.
   - Я спокойна, как удав, Бесприбрежников! Я была в истерике, когда вернулась из Брянска полтора года назад на второй день после Дня учителя. Помнишь тот день? Помнишь! - Люся опять горестно усмехнулась. - Вот тогда я могла устроить истерику на весь Зарайск. Но я очень любила и уважала маму, и мне по-женски было жаль её. И я предпочла, чтобы вы принимали меня за дурочку.
   - С чего ты взяла, что между нами что-то было? - спросил я уже почти равнодушно. Я понял, что добрая память об Анастасии Петровне не требует моей защиты, потому что в случившемся полтора года назад Люся винит не мать, а меня. Я в этом был уверен.
   - Я не взяла, я это видела. Мам в тот день летала, будто за спиной у неё выросли крылья. Она просто светилась от счастья. И вместе с тем, прятала от меня глаза. А ты ходил довольный и важный, как индюк, и масляно, как кот на сметану, поглядывал на маму. - Люся машинальным движением смахнула с веки ещё одну слезу. - Уже тогда я начала понимать, что ты подлец и эгоист. Ты пользовался нами, мамой и мной, Ты использовал нашу любовь к тебе для удовлетворения своего самолюбия и похоти. От этого ты считал себя значительным человеком и неотразимым любовником.
   - Неправда! Я любил вас! Я так сильно любил вас, что моей любви хватило бы обеим. Вам только надо было захотеть не делить меня. Но все женщины собственницы, и от своей собственности ты не хотела даже кроху уступить матери, хотя она отдала тебе всё!
   - Негодяй! - Я не ожидал, что Люся способна отвесить мне такую сочную и звонкую пощёчину. От этой пощёчины дёрнулась и чуть не слетела с плеч моя голова, как голова Маркиза. Люся, наверное, отошла бы и долго смеялась бы, наблюдая, как я ищу в кустах свою голову. Пусть было бы и так, я согласен. После этой пощёчины скрылась, не оглянувшись, за оградой парка последняя надежда. - Как можешь ты так пошло и безнравственно думать обо мне и моей маме?!
   Я - негодяй. Я - нравственный урод. В этом ты абсолютно права, Люся. Безнравственно, пошло, если бы мать и дочь пользовались, как мочалкой в бане одним мужчиной. "Пользоваться" - какое гадкое, унизительное слово! Но разве не безнравственно, когда одной женщиной пользуются двое мужчин - я и Алёхин?!
   Я чувствовал себя негодяем и нравственным уродом, но я желал, чтобы негодяйкой и нравственной уродкой почувствовала себя и Люся. Пусть не мнит себя невинной, девственной снежинкой, упавшей на болото.
   - Я - негодяй!.. Я, может быть, непревзойдённый негодяй и пошляк! А как ты себя назовёшь?
   - Я? Себя? - В первую секунду опешила Люся. - Ты имеешь в виду меня и Алёхина?
   - Да! Да! Тебя и Алёхина! Тебя, наставившую мужу рога, и плешивого Алёхина с потными руками! - Я сплюнул эти слова сквозь зубы.
   - Пусть плешивый, но и ты недалёк от этого. Пусть с потными ладонями, но зато, в отличие от тебя, Алёхин умеет ценить женщин и быть благодарным за любовь, которые они дарят ему! - с уставшим гневом и неожиданным вызовом сказала Люся.
   - Так всё-таки, рыльце у вас, мадам Акинфеева-Бесприбреж-никова-Алёхина, в пушку! - С язвительностью я назвал Люсю тремя фамилиями, начиная с девичьей. И зря, потому что первую фамилию носила и непогрешимая Анастасия Петровна. Когда Люся носила фамилию Акинфеева, она была чиста и невинна. Рыльце в пушку - справедливо сказать мадам Бесприбрежниковой-Алёхиной.
   - Фи, господин Бесприбрежников! Вы совсем утратили интеллигентность, воспитанную в вас вашей милой бабушкой! Вы, господин Бесприбрежников, трансформировались в примитивного мужлана! - Медленно, с презрением выговорила Люся. - Да, да! У меня рыльце в пушку. Но виновата в этом не я, а ты!
   - Я?! - От возмущения, от этой откровенной наглости я вскочил с лавочки и с трудом подавил в себе желание сбросить Люсю с обрыва в реку, как Степан Разин сбросил в море персидскую княжну. - Я собственноручно подложил тебя под Алёхина?!
   - Мужлан! Грубиян! - Жена тоже соскочила с лавочки. Прескверная дама Истерика с возбуждённым ехидством наблюдала за нами из кустов. - Ты подтолкнул меня к этому своей дебильной безосновательной ревностью! Но это случилось всего лишь позавчера, в Брянске. Ты понял это, идиот?!
   Моя правая рука самопроизвольно взлетела вверх, но я был воспитан своей милой и интеллигентной бабушкой Елизаветой Ивановной, поэтому никак не мог врезать пощёчину слабой женщине. Это было ниже моего достоинства. Люся вздрогнула и даже отшатнулась, когда моя рука взлетела вверх, и почему-то разочарованно вздохнула, когда она безвольно опустилась.
   - Ты права, нам не стоит оставаться вместе даже одну минуту, - обречённо сказал я. Наверное, и на моих веках перламутрово заблестели слёзы.
   - Знаешь, Бесприбрежников, - сказала Люся, собравшись уходить. - Если бы ты врезал мне пощёчину, я предложила бы тебе начать всё сначала, потому что тебя всё-таки я люблю больше Алёхина. Но ты не только идиот, ты даже не Отелло.
   Ты - безвольная тряпка! Тряпка, о которую может вытереть ноги не только Алёхин, но и пьяница Сазонов, лежавший с тобой в одной палате. Ты всегда жил за счёт женщин, ты всегда был маменькиным, извини, бабушкиным сыночком. Сначала тебя опекала бабушка, потом первая жена Катя, потом моя добрая мама. Я на эту роль не гожусь. Я слабая женщина, и опекать необходимо меня. Поэтому забирай свой чемодан у Свеколкиной и поезжай во Вьюново. Если я что-то забыла положить, можешь придти вечером и забрать. С какого часа я бываю дома, ты знаешь!
   Она даже не уронила слезу, когда говорила всё это, и голос у неё не дрогнул. Она уже не любила меня так, как в первый счастливый год нашей супружеской жизни. И этому причина - не моя дебильная ревность, возникшая после праздничного, к Дню Победы, концерта. Причина - та нечаянная ночь с Анастасией Петровной, когда Люся задержалась в Брянске.
   И ещё я понял, с грустью наблюдая за вдруг сгорбившейся, удаляющейся спиной жены - уже бывшей: я сам, собственной волей бросил её в объятия ненавистного Алёхина. Так бывает часто. Если человека долго и упорно называть свиньёй, он и на самом деле превратится в свинью.
   Наблюдать дальше за уходом Люси - это резать по живому, безжалостно кромсать своё сердце. Я отвернулся и подошёл к обрыву. В голове сразу же родилась шальная мысль: а если с этого обрыва - и сразу в реку? Нырнуть и не всплывать, чтобы больше ни один вопрос бытия не требовал от меня ответа.
   Может быть, я так и сделал бы, если бы за минуту не превратился в рационального математика. За эту минуту я успел прикинуть, что даже если разгонюсь с хорошей скоростью и прыгну с обрыва, не долечу до воды. Переломать ноги, свернуть шею и маяться на этом свете инвалидом - нет, это будет невыносимей, чем жить полным идиотом.
  
   49.
  
   - Эх, Василий Ильич, такую хорошую женщину не удержали! - От сожаления прицокнула Сонька Свеколкина. - И что вам, мужикам надо?
   Выслушивать нравоучительные назидания соседки - нет уж, увольте! Я сыт по горло тем, что меня постоянно кто-то учит, будто в моей черепной коробке десять граммов серого вещества и ни одной извилины.
   - Спасибо, Софья Игнатьевна, за сохранность чемодана! - Я подхватил то, с чем меня выставила на улицу Люся.
   Чемодан оказался довольно тяжёлым. Наверное, книги. С этим чемоданом я пришёл к Люсе четыре года назад и ничего не нажил. По паре трусов, маек, носков, рубашек да один выходной костюм, блестящий в некоторых местах. Тебе тридцать пять, Бесприбрежников, а ты до сих пор болтаешься, извини, как кое-что в проруби!
   - И куда же вы теперь? - любопытства ради спросила Сонька и вытерла лоб фартуком, будто страшно устала, протащив три шага мой чемодан.
   - Наверное, во Вьюново поеду, - неуверенно ответил я, неопределённо пожав плечами. - Там осталась хата от бабушки.
   - Помню, помню твою бабушку! Её, кажется, Елизаветой Ивановной звали. Хорошая была женщина! Вы с ней некоторое время жили в Зарайске.
   - Да, три года. Бабушка ухаживала за больной сестрой. А как сестра умерла, вдруг объявилась её дочь, и нам пришлось возвращаться во Вьюново. Всего доброго, Софья Игнатьевна! Деньги я верну, как только получу отпускные и расчётные.
   - В вас я не сомневаюсь, Василий Ильич! Храни вас Бог! - Соседка искренне перекрестила меня.
   - Стоп, стоп, стоп! - вдруг возник протяжный, мяукающий голос. Я оглянулся. На табуретке у стола сидел вездесущий Маркиз. - Софья Игнатьевна! Вы же милая, добросердечная женщина! У вашего соседа большое горе, можно сказать, а вы вот так просто отпускаете его! А если он возьмёт верёвку, пойдёт в заброшенный фабричный барак и там повесится? Как же вы будете себя винить за чёрствость, Софья Игнатьевна!
   Свеколкина схватилась за сердце и обречённо осунулась на табуретку рядом с Маркизом и только после этого трижды перекрестилась.
   - Как же ты напугал меня, рыжий негодник! Кис, кис! - Сонька попыталась погладить Маркиза, но её пухлая рука погладила табуретку под котом. И вместе с тем, он никуда не исчез, остался на месте.
   - Ваши ласки, Софья Игнатьевна, мне очень, очень приятны! - Маркиз масляно, как на куриное крылышко, взглянул на соседку.
   Свеколкина жалобными глазами посмотрела на меня, взмолилась, сложив руки на груди:
   - Я, наверное... У меня, наверное, поехала крыша, Василий Ильич! Вы этого негодяя, вашего Маркиза видите? И слышите?
   - И вижу, и слышу, так же, как и вас.
   - Значит, у нас у обоих поехала крыша! Ну, ладно, один раз я с ним самогонку пила. Бывает, что и заклинит человека. Он вдругорядь явился, не запылился!
   - Потому и явился, что Василию Ильичу заплатила за своё душевное спокойствие, а слово не сдержала - долг требуешь! - Кот масляно, но ещё и ехидно взглянул на нас обоих, будто у меня с зарайской ведьмой могли найтись общие точки соприкосновения.
   - Ладно, ладно, он сам напомнил! Сама я забыла и давно уж! - Сонька с тоской и подозрением взглянула на Маркиза. - Я и долг Василию Ильичу прощаю, и горе его разделю - бутылочку выставлю, пока Егорку где-то черти носят, только ты, дороженький Маркиз, оставь меня в покое! Исчезни, прошу тебя! Ну, не могу я с говорящим котом самогонку глушить, хоть убей меня!
   - Ну, что ж, я кот интеллигентный и благородный. Заливайте тут горе, как полагается по русскому обычаю, а я удаляюсь мышей ловить! - с расстановкой промяукал Маркиз и для убедительности погрозил соседке лапой. - А ты смотри, Софья Игнатьевна! Будешь Василия Ильича обижать, сей же секунд вернусь!
   - Чего ж я его обижать буду, коль он без меня обиженный! - пробурчала Сонька. Ей явно было жаль выставить бутылку и закуску.
   А я был голоден, что съел бы не только сало с картошкой, которые поставила на стол соседка, но и её саму, предварительно поджарив на вертеле. Я только взглянул на розовое, с мясной прослойкой сало, как полный рот набилось слюны.
   А Сонька, как на грех, долго возилась в чулане. Видимо, сли- шком далеко от Егорки спрятала самогонку. Я с жадностью поглядывал на щедро нарезанное сало, чувствовал себя неудобно и унизительно. Ведь Сонька не от щедрости душевной собиралась угощать меня, а только благодаря изощрённому шантажу рыжего плута.
   Соседка принесла поллитровку - всю в муке. Вот где она прятала её: в ларе с мукой! Вытерев бутылку тряпкой, она наполнила мутной жидкостью стограммовые стопки.
   - С этим Маркизом поневоле алкашкой заделаешься! - сказала она, скривившись на свою стопку, и, облегчённо вздохнув, как куль с солью, плюхнулась на табуретку. - Какой назойливый! Какой неприкаянный! Я уж перед иконой три раза в день молитвы творю, я уж и заговоры все перепробовала - ничего не помогает!
   Я и не слушал её, я слушал свой взбунтовавшийся желудок. Только излишняя в данном случае интеллигентность не позволяла мне схватить картофелину и кусок сала до выпивки. Странные дела творятся! Жертва опекает своего мучителя и убийцу, помогает ему. В их кошачьем царстве всё не так, как у людей.
   - Ну, давай, что ли, Василий Ильич! Я соболезную твоему горю, то бишь, сочувствую. Дай Бог, чтобы всё наладилось. Поживёте недельку друг от дружки врозь, а там опять сбежитесь, дай Господь! - Сонька по-простому чокнулась со мной и залпом осушила стопку.
   - Не сбежимся! - Я с отвращением проглотил вонючую, прожигающую нутро жидкость и с жадностью голодающего Поволжья схватился за закуску. И, пока рот был ещё не занят, продолжил:
   - Ни одна из женщин, которые уходили от меня, не вернулась. Ни одна...
   В этом месте меня следовало бы пожалеть, но Сонька лишь утешила:
   - Будь Анастасия Петровна жива, Люся обязательно вернулась бы! Обязательно!
   Я поперхнулся куском сала. Эта зарайская ведьма всё обо мне знает! Или почти всё. Роман-то с Анастасией Петровной крутили с соблюдением строгой революционной конспирации. О нём мой друг да Люся, может быть, только и догадывались.
   - Если мы с покойницей, Царство ей Небесное, были не в ладах, то это ничего не значит! Женщина она была замечательная, душевная.
   Соседка почти не закусывала - видимо, перед моим приходом откушивала. Картошка была ещё горячей.
   - А чего вы, соседи, не ладили?
   - А-а!.. - Сонька махнула рукой. - Был грех! Давай, Ильич, ещё по одной, чтобы язык развязать!
   По-моему, Свеколкиной не обязательно, чтобы развязать свой язык, поскольку она его никогда не привязывала.
   - Не ладили, потому что я дурой была. Приревновала Настю к своему Егорке. Нет бы, спросить себя: а он, алкаш, ей нужен? Он из-за водки и ко мне после сорока пяти не прикасался. Подумаешь, заночевал у Петровны! То бишь, и не заночевал, как полагается, а отрубился пьяный. Она-то, бедолага, при чём?! Она не виновата была, что он от ста грамм поверх выпитого под стол съехал. А тут я налетела. Скандал устроила на всю улицу!
   Да, бывали в этом сонном зарайском царстве страсти-морда- сти!
   Выпив жгучей самогонки ещё, я скривился, будто хватанул с устатку неразбавленного уксуса, и уронил в стопку щедрую слезу. Соседка это поняла по-своему.
   - Не переживай, Ильич! Со временем всё перемелется. Что сделаешь, если не повезло?!
   - Не повезло? - Я по-хамски икнул. - А может быть, наоборот? Люся не такая цаца, как думал я, как думаете вы. Люся...
   Я осёкся, справедливо решив, что не стоит выносить сор из избы да ещё на глазах такой неисправимой сплетницы, как Сонька Свеколкина. Как бы потом мне горько не пожалеть об этом!
   Основательно закушу, и пора честь знать! - дал я себе волевую установку. И вдруг взглянул на часы. Господи! Забыл совсем, что в семнадцать тридцать последний автобус на Вьюново. Осталось пять минут. Даже на вертолёте до автовокзала не успеть. Где же я буду сегодня ночевать? С Мишей-бичом в больнице под лестничной площадкой? Впрочем, на дворе не зима. День сегодня жаркий, и ночь должна быть не холодной. У костра неподалёку от реки - это гораздо лучше, чем в одиночной камере зарайского Сизо.
   А коты? Я совсем забыл о своих котах. Что я им предложу? Я превратился в бездомного, и они такими же будут, если не разбежались давно.
   - Спасибо, Софья Игнатьевна! Наелся до отвала. У меня к вам просьба: не могли бы вы дать что-нибудь поесть моим котам? Вы же знаете, что я не могу попасть в свою хату.
   - Что ж я вам такого дам? У меня и нет ничего для ваших котов. Мне своему Полкану нечего дать! - Сонька с осуждением посмотрела на меня. - И зачем было столько котов домой приводить? Уму непостижимо! Такое никакая терпеливая женщина не выдержит!
   - Выдержит и вытерпит! Вы, дороженькая Софья Игнатьевна, вытерпите точно, когда я с этой всей оравой в вашем доме поселюсь! - Маркиз появился на свободной табуретке, будто и не покидал её.
   Соседка чуть не выронила недопитую бутылку из рук. Но после выпитой самогонки сделалась смелее.
   - Тут как тут, варнак! Брысь, зараза, брысь! - Замахнулась она на Маркиза фартуком.
   - Всего-то! - ехидно мяукнул рыжий плут. - Ты ёмкой, ёмкой меня!
   - Пробовала уже и ёмкой, и рогачом! Новый кувшин из-за тебя, варнака, раскокала! Вот навязался на мою голову! Я же тебе башку не отсекала!...
   - Правильно, не отсекала, потому я к вам и с уважением. Хотя, однажды вы, Совья Игнатьевна, хорошенько меня гольником огрели - до сих пор спина болит! Ни за что, ни про что, между прочим!
   - Как ни за что?! Ты же всё молоко, что я своему коту налила, вылакал! - Сонька вдруг всполошенно вскочила с табуретки. -
   Ой, Егорка пьяный идёт! Бери, Ильич, что видишь на столе. А ты рыжий наглец, сгинь! Не меня - Егорку пожалей. Совсем мужик с глузду съедет!
   Я высыпал в полиэтиленовый пакет картошку и сало и сало со стола, но ретироваться не успел: обронив в сенцах пустое ведро и наделав грохота, как гром в грозу, в хату ворвался Егорка. Он был в изрядном подпитии, взлохмаченный и расхристанный, с разбегающимися в разные стороны белесыми глазами.
   Маленький, худенький Егорка был похож на воробышка, нечаянно залетевшего в Сонькину хату.
   - Бляди!.. Курвы!... Опять пьянку без меня устроили! _ Егорка схватил стоявший у русской печи ухват и угрожающе стал надвигаться на жену. - На молоденького потянуло! На свежачок!
   - Опомнись, Жорж! - завизжала Сонька. - У человека горе! Как не приветить?!
   - Горе? - Как бык перед изгородью остановился Егорка. - Ах, да, горе! Забыл совсем! Тёща у Ильича померла. Извини, Ильич! Замечательная была женщина, твоя тёща! Не то, что моя стерва!
   Егорка уселся на табуретку, с которой минуту назад исчез Маркиз. А я, подхватив чемодан, от греха подальше двинулся к двери.
   - Так ты в примаки к моей Соньке набивался?! - Егорка захохотал и чуть не свалился с табуретки. - Я не противу этого! Ставь каждый день пол-литра - и живи с этой стервой! Разрешаю!
   - О чём ты говоришь, Егорка?! Человека жена из дома выставила!
   - Все вы, бабы, стервы! Чем сильнее вас любишь, тем больше вы наглеете! - Егорка взял со стола пустую стопку, тщательно, как профессиональный дегустатор, понюхал её. - Наша!.. А говорила, что нету. Наливай, Софа! Что прищурилась и дрожишь?! Сегодня я миролюбивый, как Лёнька Брежнев. Вот как надо, Ильич, баб воспитывать! Чтоб при одном твоём строгом взгляде дрожала, как осиновый лист. Я бы на твоём месте врезал Люське под глаз, чтоб на задницу села!
   Сонька разлила оставшуюся самогонку на троих. Не получилось и по стопке. Егорка недовольно поиграл желваками, но для начала самогонку выпил и занюхал тыльной стороной грязной ладони.
   "Будет гроза! - подумал я и почему-то без сожаления посмотрел на соседку. - Вроде бы ничего пакостного она мне не сделала, а в последнее время - наоборот".
   Но всё равно я никак не мог подавить в себе необъяснимой неприязни к ней. И до сей минуты почти искренне считал: всё гадкое, случившееся со мной - не без участия зарайской ведьмы. И чего ей неймётся?
   Однако, Егорка, хоть и признавал жену за ведьму, нисколько её не боялся. И если бы не я, как свидетель, уже поставил бы Соньке ультиматум на глаз. Но пошантажировать её не отказался - повертел угрожающе стопку в руке.
   - Чего расселась, как не доеная корова?! У человека горе! С его точки зрения, конечно. Ежели бы ты от меня смоталась, я бы в церкви свечку поставил! - Егорка опасно начал отводить руку назад. - Неси ещё бутылку, говорю!
   Сонька соскочила с табуретки и предусмотрительно отскочила к двери.
   - Нет у меня!
   - Для молодого полюбовника есть, а для законного мужа, который героически промучился с тобой сорок лет, нету? Убью, курву!
   - Нету, Егорка, вот те крест!
   - А вот креста на тебе нет, и богохульствуешь ты напрасно!
   Я с удивлением обнаружил, что сказал эти слова не Егорка. Может быть, сказал и он, но не своим, чужим, похожим на кошачий, голосом. Но и Егорка с недоумением посмотрел на меня. И мы одновременно глянули на табуретку у окна, которую благоразумно покинула Сонька. На табуретке, почёсывая лапой за ухом, сидел рыжий плут Маркиз.
   Егорка резко перевёл прицел на него. И запустил в кота стопкой.
   - Брысь, нечистая сила! Брысь, пособник ведьмы!
   Естественно, стопка, пролетев сквозь Маркиза, ударилась о стенку, разлетелась на осколки. Маркиз лукаво подмигнул мне: спасай, мол, ситуацию!
   - Что с тобой, Егор Данилович? Кому ты это? - Я с притворным недоумением посмотрел на него.
   - Ты чего, кота своего не видишь? Рядом с тобой на табуретке сидит! Ещё и усмехается, подлец!
   - Пустая табуретка... Я не вижу никакого кота!
   - Окстись, Жорж! Мерещится тебе! - поддержала мою игру Сонька, поняв, где её спасение.
   - Вы что, за дурня меня держите?! Вот он сидит, падла рыжая! - Егорка вскочил, ринулся к табуретке у окна и хватанул Маркиза за загривок. Конечно же, его рука поймала воздух. С открытым ртом, в недоумении вернулся Егорка на место.
   - Успокойся, Егорка!--с участием сказал рыжий плут. - Принеси, Сонька, бутылку! В ларе с мукой у тебя ещё одна припрятана!
   - Вы слушали?! - Егорка в возбуждении подпрыгнул на табуретке.
   - Ничего не слушали! - ответили мы дуэтом. Мы решили до конца стоять на своём.
   - Счас я вас на чистую воду выведу! - Егорка бросился в чулан и вскоре вернулся оттуда с бутылкой в руке - вдохновенно-торжественный, словно ему вручили медаль "За трудовое отличие".
   - Не слышали, говорите? А это что?!
   Егорка откупорил бутылку, заткнутую пластмассовой пробкой и налил себе полную стопку.
   - Не пей, Егорка, козлёночком станешь! - ехидно промяукал Маркиз.
   - А пошёл ты!.. - Отмахнулся Егорка. - Хотя за подсказку объявляю тебе благодарность!
   Он резко опрокинул стопку в рот, проглотил, но рот закрыть забыт.
   - Вода-а... Ах, ты, курва! Смеяться надо мной! Бе-е!.. Бе-е!..
   Ошарашенный, Егорка прикрыл рот рукой и уже умоляюще посмотрел на Маркиза.
   - Не пей, Егорка, больше никогда, не то попадёшь в психушку и там козлом блеять будешь! - сказал рыжий кот и испарился.
   Егорка поднялся из-за стола практически трезвый.
   - Всё, Софья Игнатьевна! Завязываю раз и навсегда! Может, и твоё это колдовство, а может, и нет. Рисковать не будем!
   И ушёл в горницу, понурив плечи
  
   50.
  
   Они все четверо сидели на крыльце. Сидели в шеренге и по ранжиру. Они - Хайям, Борька, Васька и Маркиза. Они, конечно, были голодны, но вели себя с достоинством, будто были не котами, а людьми, и терпеливо дожидались меня.
   Я вернулся в свою бывшую хату, чтобы забрать котов и удочки. Меня не сопровождал вездесущий Маркиз, он остался с Сонькой допивать самогонку. Я до утра оставил у соседки чемодан и ушёл в полном смятении чувств: до чего довёл людей рыжий плут! Сонька вместе с Егоркой решили завтра отправиться на приём к психотерапевту.
   "Поделом зарайской ведьме"! - сначала злорадно, по-обыва- тельски подумал я. Но потом мне стало жаль соседку и её мужа. По большому счёту они жили своей жизнью, по-своему радовались ей и никому особо не мешали. Я хотел поговорить с Маркизом, чтобы он оставил несчастных в покое, а допекал только меня, раз это я виноват в его смерти, но... Неравнодушен он был к соседке, как и ко мне.
   А тебе, Бесприбрежников, не надо бы обратиться к психотерапевту? Что ты делаешь, шагая по своему (увы, уже не своему) запущенному двору? Ты думаешь о Маркизе, как о реально существующим субъекте, и даже не сомневаешься в своей психической полноценности. Сомневаться-то сомневаюсь. Но от некоторых фактов никуда не деться. С Маркизом разговаривал не только я, но и Сонька с Егоркой, его видели ещё и Лёнька Сазонов, и алкаш у магазина. А вот эти четыре кота, которые хотят есть? Они, что, тоже моя галлюцинация?
   Это не я сошёл с ума, прихватив в компанию соседей, это сошло с ума мироздание. Делать нечего, другого мироздания у меня нет, и придётся жить в этом. Жить и мириться с ним, принимая его таким, какое есть.
   Коты не бросились мне навстречу с голодными воплями, они на удивление были воспитаны, не дрались и не толкались, когда я разделил им картошку и сало, хотя ели жадно, давясь.
   - Ну что, горемыки мои! Вместе с хозяином вы переведены в разряд бездомных. Недолго музыка играла! Ну, ничего, накопаем червей, возьмём удочки и пойдём к реке. Наловим рыбки и переночуем у костра. А завтра поедем во Вьюново. Вон из Зарайска, сюда я больше не ездок! - сказал я не котам - самому себе. Но коты будто понимали меня - повернули в мою сторону мордочки.
   С удивлением я прислушался к себе: как же спокойно воспринял тот факт, что Люся выставила меня! А ведь её любил не меньше, чем первую жену Катю. Но не прибежал в дровяник за верёвкой, чтобы привязать её к лаге в заброшенном фабричном бараке. Может быть, человек - такое неприхотливое животное, которое привыкает ко всему: и к горю, и к счастью?
   Выходя со двора я представил, как вечером вернутся в этот дом плешивый Алёхин с разрумянившейся от предчувствия счастья Люсей, как он будет ласкать мою жену на нашем супружеском ложе, но не почувствовал в своей душе ни возмущения, ни даже сожаления, будто думал не о любимой женщине,
   а о какой-то постороннеё, которая даже не знакома мне.
   И всё, что связывало меня с ней четыре года, вдруг оторвалось от меня, отодвинулось на задний план. Четыре года жизни с Люсей показались мне фильмом, который я только что просмотрел в зарайском кинотеатре. Пробежали финальные титры, я покинул зрительское кресло и пошёл на рыбалку. Этот фильм, наверное, задержится в моей памяти, но разве можно всерьёз и надолго сожалеть о выдуманной жизни?
   Ты начинаешь обрастать коростой равнодушия! - упрекнул я себя, закрывая на хитроумный запор калитку. Но упрёк получился каким-то легкомысленным, брошенным на ходу. И только мироздание издевательски прижигало меня солнечным оком, наливающимся кровью.
   Направляясь к железнодорожному мосту, к любимой своей заводи, со странной компанией котов, послушно, будто собачки, бежавших за мной, я приблизился к фабричному бараку, уныло взирающему на мир пустыми глазницами окон.
   И вдруг моих котов будто подменили. Будто кто-то вспугнул их, хотя по близости не было ни души. Ни одной живой человеческой или собачьей души. Задрав хвосты, коты вдруг рванули к бараку, словно его стены были намазаны сметаной.
   - Куда вы, дьявольское отродье?! - закричал я.
   Но тщетно. Разве можно своенравное кошачье племя иденфицировать с собачьим? И предположить не сможешь, что в следующую секунду может взбрести в голову кота! Верно, от кошачих пращуров ведут свой вид женщины и, если они похожи на мужчин, то чисто внешними признаками.
   Бросить котов и шагать к своему заливчику? Почему я обязан заботиться о них, из-за них ограничивать свою свободу, которая так неожиданно обрушилась на мою голову? Я никому не давал обета до конца дней своих подбирать каждую бездомную кошку и заботиться о ней. Люся выставила меня с пятьюдесятью тысячами в кармане, а за эти деньги, ограничивая себя во всём, не протяну и недели.
   Я никому ничем не обязан, я свободен, как тушканчик в полёте. Как необыкновенно, как волнительно это ощущение свободы! Наверное, велико счастье прожить с таким ощущением хотя бы день, хотя бы час, хотя бы минуту. И эту минуту я прожил, я даже сделал десять шагов от барака в сторону железнодорожного моста свободным человеком.
   Но свобода - это не только непривычно, но ещё и странно. Да, это захватывающая дух абстракция, в первые секунды абсолютной свободы ты чувствуешь себя беркутом, вольно парящим над весенней степью, усыпанной тюльпанами. Но через минуту после десяти шагов от барака, в который ошеломлённо залетели четыре кота, я испугался. Чего? Свободы!
   Я не знал, что мне делать со свободой. Носить её всюду с со- бой то же самое, что ходить по Зарайску в одной набедренной повязке. Все сразу заметят и будут тыкать пальцами: смотрите, вон идёт человек по фамилии Бесприбрежников, у которого ничего, кроме какой-то свободы, нет - ни стыда, ни совести. Бесприбрежников думает, что он свободный человек, а на самом деле - тихопомешанный эгоист. И даже не эгоист, а просто идиот, потому что для того чтобы быть эгоистом, надо любить себя. А этот Бесприбрежников себя не любит и не уважает, не говоря уже о других. Свободный человек должен любить себя и других, всё человечество. Но если ты любишь других, Потому что любовь к другим подразумевает какие-то обязанности перед ними, теми, кого любишь, чтобы любить других, надо уметь терпеть и прощать. А если ты терпишь и прощаешь, то уже не можешь считать себя свободным человеком.
   Обо всём этом я успел подумать, занеся ногу на одиннадцатый шаг. Придя к такому неутешительному для свободы выводу, я обрадовался тому, что никогда не смогу быть свободным по той причине, что в принципе свободы в мироздании нет и быть не может, разве только тот может обладать ею, кто создал мироздание. Но и он уже не свободен, потому что, как только он что-то создал, уже ответственен за это созданное и обязан перед этим созданным, а значит, уже ограничивает свою свободу.
   Ну и плевать, это даже лучше, что нет свободы в мироздании ибо, если бы она была, и если бы её подарили мне, я всё равно не знал бы, что с ней делать. По крайней мере, свобода не может стать синонимом счастья. Человек может ощущать себя счастливым только, когда ещё кто-то счастлив рядом с ним. Счастливым в одиночку может быть только полный идиот. И таким полным идиотом был я целую минуту, пока делал десять шагов от фабричного барака в сторону железнодорожного моста.
   Я испугался своей свободы, я испугался того, что вдруг она всё-таки есть, и не сделал одиннадцатого шага. И сразу же отминусовал от десяти шагов один. Раз коты облюбовали себе барак по неизвестной мне причине, я могу пойти им навстречу, хотя бы потому, что ответственен перед ними. Вольно или невольно, но каждого из них привёл домой я. Я не мог объяснить, почему это сделал, я не мог объяснить, почему должен содержать их и, честно говоря, мне ничего не хотелось объяснять и доказывать самому себе.
   Я сделал ещё один шаг, возвращаясь к бараку, во время которого подумал, что можно порыбачить и здесь, в десяти шагах от барака - хоть мелочи для котов, но наловлю. И костерок могу здесь разложить и переночевать у него - никто не запретит, ведь, слава Богу, берег реки ещё никто не приватизировал, как и саму реку. Я с грустью подумал о том времени, когда придётся покупать у хозяина реки разрешение, чтобы поймать плотвичку. Время-то это неумолимо надвигается. Я только не мог взять в толк, почему-то кто-то может быть хозяином реки, леса, завода, фабрики, а я не могу. Вчера мы с ним, этим хозяином, были равны, вчера я, как учитель, был более уважаем, чем он, безграмотный уголовник, а сегодня он - господин, а я - быдло. Что-то перевернулось с ног на голову в мироздании, а я безвольно пропустил этот момент мимо себя. А что тут странного, если я свою единственную жизнь безвольно пропускаю мимо себя.
   Я сделал третий шаг к бараку, во время которого запретил себе думать о мироздании и проблемах современного общества. Это занятие для скучных философов. Я маленький человек и никак не могу повлиять на ход событий, я почти что нуль. Но зато свободный нуль! Я не стану рядом ни с одной единицей, чтобы десятикратно увеличивать её значимость. Пусть она живёт сама по себе. Если каждый нуль, подобно мне, не станет с единицей рядом, то она захиреет на корню. И мир будет состоять из одних нулей? Ну, ты философ, Бесприбрежников!
   Я прошёл по бараку. Он имел, мягко говоря, непривлекательный вид: практически были растасканы зарайцами полы, потолки, оконные рамы, двери. Пол, превратившийся в земляной был густо покрыт мусором и человеческим дерьмом. Господи, от такой картины кишки выворачивает, а я собирался тут повеситься. Хотя... Четыре года назад, когда меня вытащила из петли Анастасия Петровна, здесь было довольно опрятно, сохранились ещё полы и часть окон и дверей. Впрочем, в тот день мне было не до этого. Некоторые люди в сортирах вешаются - и ничего.
   Эх, Анастасия Петровна, Анастасия Петровна!.. Разве ты спасла меня четыре года назад? Нет, ты продлила мои страдания на этой грешной земле. Сейчас меня опять занесёт в философию, я начну размышлять о месте человека в этой жизни, о необходимости и неизбежности страданий. Шло бы оно всё! Нет, я интеллигентный человек, мне даже в мыслях нельзя сквернословить, иначе опущусь до покойного животновода из Стуженки.
   А вот то, что осталось от животновода - кот Борис. Я не верил в реинкарнацию, я почти не верил в жизнь после смерти, но ничем другим присутствие кота Бориса подле меня объяснить не мог.
   - Ну что, чёрный обормот? Молчишь? А в палате номер два ещё какой охочий был на разговоры! - Я наклонился и погладил кота, ластившегося к моей ноге. - выглядишь ты получше своего...
   Я не смог назвать животновода хозяином Борьки. Во-первых, какой хозяин с покойника? Во-вторых, животновод вряд ли знал о существовании Борьки. О существовании? Но ведь я чувствую ладонью гладкость шерсти кота, тепло его тела. Значит, он самый натуральный кот, живой, на законных правах присутствующий в реальной действительности.
   - Чёрный фрак, белая манишка - такой одежды даже и не снилось стуженскому скотнику!
   Борьке было глубоко плевать на мои дежурные комплименты - боднув мою ногу головой, он направился дальше по бараку, выразительно оглянувшись, будто настойчиво рекомендовал следовать за ним. Наверное, так оно было на самом деле, и я безропотно последовал за Борькой.
   Он привёл меня в угловую комнату, в которой когда-то давно размещалась кочегарка для отопления барака. В этой комнатке чудом сохранился пол. Потому, наверное, что доски были прогнившие и чёрные от каменного угля и вряд ли пригодились бы в хозяйстве. Здесь было мало мусора, и почему-то совсем отсутствовало человеческое дерьмо. Жаль, что без стёкол единственное окно, а из косяка двери живьём была выдрана сама дверь, а то бы здесь можно было переночевать.
   В комнате у развалившейся топки сидели коты. Видимо, мысль о ночёвке в этой комнате у них родилась раньше, чем у меня. Но то, что годится котам неприемлемо для человека - тут такие сквозняки, что запросто можно опять загреметь в больницу.
   - Ну, и что? - Я остановился в середине комнаты. - Ну, и что вы мне предлагаете? Обосноваться здесь? Увы, мои усатые друзья! Это жильё для нормального человека не подходит.
   Но коты не сдвинулись с места и смотрели на меня с осуждением. Мне показалось, что им явно не хотелось ехать в какое-то Вьюново. Признаться, и я не горел желанием возвращаться в полуразвалившуюся бабушкину хатку. Но что делать! Не ночевать же на улице. Хорош же будет бомжующий учитель!
   - Хорошо... Утра вечера мудренее. Пошли, кошачье отродье, рыбку ловить, а то утром нам и пожрать нечего будет!
  
   51.
  
   Я успел лишь повернуться к котом спиной, как услышал шум чьих-то шагов. Кто-то пробирался по бараку в нашу сторону, и у меня нечаянно возникла надежда: неужели Люся, заболев совестью и искренним раскаянием, идёт ко мне, чтобы извиниться и попросить вернуться домой?
   Я уже успел глотнуть пьянящего воздуха свободы. Всего один глоток, а ведь как тоскливо засосало под ложечкой, лишь только я предположил, что вернусь под кров, под которым жил четыре года. Жил ли? Когда была жива Анастасия Петровна, я жил, как все нормальные люди в Зарайске. Ходил на работу и на рыбалку, сидел у телевизора и читал книги, ел, что Бог пошлёт, и занимался любовью с молодой женой. Не густо? Но ведь примерно так живут миллиарды людей на планете и не считают свою жизнь несовершенной и невыносимой.
   Если не зажёг Господь в тебе искры таланта, на что ты можешь рассчитывать?! От осознания своей бесталанности и неприспособленности к жизни к горлу подкатил ком обиды. На кого: на себя или Бога, в которого и до сегодняшнего дня не верую искренне?
   А шаги, между тем, приближались. И эти шаги совсем не походили на женские. Они были тяжёлыми, уверенными, будто шёл хозяин этого захламлённого, заброшенного барака. Но почему я так был уверен, что шли ко мне, а не просто так кто-то заглянул сюда? Даже в глухом захолустье я никому, кроме этих котов, не был нужен, у меня не было ни одного преданного друга в этом, можно сказать, родном мне городке, не было ни одного человека, кто мог хотя бы на время приютить меня. Как же так прожил я на белом свете тридцать пять лет и ничего не приобрёл, а то, что изредка подбрасывала мне судьба, не сохранил?
   Господи! Милейшая Анастасия Петровна! Зачем ты вытащила меня из петли?! Смерть была единственно верным исходом моей беспутной жизни, не посвящённой никому. Ведь ты, Бесприбрежников, - лишний. Лишний давно на этой ярмарке тщеславия под названием жизнь. А тебе имя - Никто.
   В сердцах я швырнул удочки в угол, чем распугал своих котов. Они бросились к печи и исчезли в её развороченном зеве. Простите меня, самолюбивые зверюшки! Простите и не покидайте меня, ибо вы единственные живые твари на земле, которым я ещё нужен.
   Я не знаю, чтобы делал в следующую минуту, может быть, побежал бы к реке, чтобы в её глубинах найти, наконец, успокоение себе, если бы не приблизились вплотную шаги.
   Я обернулся и столкнулся с внимательным, всепонимающим взглядом больничного бича Миши. От его большой светящейся лысины в бараке сделалось светлее, будто зажгли уличный фонарь.
   - Миша? - Я был искренне удивлён и обрадован. - А ты чего здесь?
   Миша вытащил из нагрудного кармана грязно-серой рубашки смятую пачку "Примы", небрежно бросил в зубы сигарету и тут же протянул пачку мне. Я взял сигарету, хотя и не хотел курить.
   - Действительно, чего я здесь? - Бич чиркнул спичкой по коробку. Почесал затылок, будто вспоминал, зачем пришёл сюда. - Я здесь, потому что разыскивал тебя. Я разыскивал тебя, потому что мне не понравилась моя работа - твой портрет.
   Миша поискал глазами, на что бы присесть, и взгромоздился довольно крепким задом на развалившуюся печь. С печи угрожающе посыпалась глина, но она выдюжила его вес.
   - Почему тебе не понравился мой портрет? - Я был рад живой человеческой душе, пусть даже это душа принадлежала осмеянному всем Зарайском бичу.
   - Когда тот, кто носит в своей груди Вселенную, кто чувствует каждую боль каждого из нас, как свою боль, приютит тебя в своём сердце и согреет своей необъёмной добротой, ты будешь смеяться беспечно над своими страданиями на этой планете, потому что твои страдания ничто по сравнению с вселенским страданием того, кто приютит нас с тобой. Он мог существовать вечно, находясь в состоянии благостного покоя, любуясь триллионами красивых, но безжизненных звёзд. Однако, он предпочёл радоваться вместе с нами и страдать вместе с нами. Вот почему у меня не получился твой портрет. Я нечаянно нарисовал тебе его глаза, но, чтобы у тебя могли быть его глаза, надо пройти очень долгий путь в этой жизни и, может быть, в тысяче других жизней, которые тебе предстоят прежде, чем он приютит тебя. Я разыскивал тебя, чтобы написать твой, а не его портрет.
   Я ничего не понял из длинного и заумного монолога Миши, во время которого он успел выкурить полсигареты. Я ничего не понял бы, повтори он свой монолог десять раз подряд. Поэтому решил отнестись к нему, как к случайному порыву ветра, залетевшему в окно и вылетевшему в двери. Я не пытался задержать в своей голове и одного слова из абсурдного монолога бича. Я лишь спросил у него:
   - Ты разыскивал меня, чтобы написать другой мой портрет, но я не вижу у тебя альбома! - Я задохнулся дымом сигареты и долго мучительно откашливался - до обильных слёз, брызнувших из глаз. Где Миша нашёл свою "Приму", на какой помойке - сырую, воняющую цвелью?!
   - Я разыскивал тебя, чтобы ты пришёл к кустам боярышника завтра на рассвете, ибо твой портрет я должен писать на восходе солнца, ибо ты находишься в самом начале того великого пути, который предстоит пройти тебе.
   Что за абракадабру он несёт?! А я, что, ожидал от человека, сбежавшего из психиатрической больницы, вразумительных речей? Пусть себе болтает - всё веселее. Сегодня оставаться в одиночестве смертельно опасно для моей жизни.
   - Кстати, а как ты разыскал меня?
   - Язык не только до Киева доведёт, но и до хижины маори в Новой Зеландии. - Миша задавил окурок сигареты в кирпич и тут же прикурил другую сигарету. И ни разу не кашлянул. Ну и лёгкие! - Я разузнал, где ты живёшь, но поцеловал замок на двери твоего дома. Потом я пошёл в дом напротив и нашёл там пьяную, но милую женщину, которая вполне серьёзно рассказывала историю своей несчастной жизни воспитанному рыжему коту. Она хотела повторить свою автобиографическую эпопею и мне, но я понял, что женщина, у которой доброе сердце, но глаза ведьмы, примитивна, как крохотный метеорит, и повторил свой вопрос о тебе. Она сказала, что ты с удочками и под охраной четырёх котов направился в заброшенный фабричный барак, чтобы в очередной раз из-за вины перед котом, который сидел напротив неё, которому ты топором отсёк голову. Я помню, ты мне рассказывал об этом коте, но всё равно этой женщине место там, где некоторое время пробыл я. От её речей можно было сойти с ума, но я почему-то поверил ей и побежал спасать тебя, потому что нельзя избавиться от страданий, пока от них не избавит тот, кто приютит тебя.
   Нет, Миша сегодня многословен до неприличия. У него явно поехала крыша, И, если его вовремя не остановить, крыша поедет у меня. И тогда я буду сумасшедшей субстанцией слоняться по бараку, и даже повеситься у меня не хватит ума.
   - Стоп, стоп, Миша! Я всё понял! Я приду на рассвете в кусты боярышника, а сейчас мне надо идти рыбачить, чтобы добыть пищу для своих четверых котов.
   - Ты слишком балуешь их! Коты должны сами себе добывать хлеб насущный - ловить мышей, которых полно в этом бараке. Я знаю это, потому что длительное время жил здесь.
   - Ты жил здесь? - опешил я. - Ну как возможно жить здесь? Здесь невозможно жить даже коту!
   - Я жил здесь прошлым летом. Здесь было гораздо уютнее, чем под лестницей в больнице. Но за зиму отсюда всё растащили. Но всё можно устроить...
   - Ты собираешься вернуть на эту помойку?
   - А почему я? Разве у тебя есть кров над головой?
   - Учитель, живущий бичом в загаженном бараке без света и примитивной мебели?! - искренне возмутился я.
   - А почему бы и нет? Тем более, что учителем в Зарайске ты больше работать не будешь, - невозмутимо, будто он был пророком, предрёк мне Миша.
   - Откуда такая уверенность?
   - Прошло всего три часа с того времени, как ты устроил скандал в районном Доме культуры, а весь Зарайск уже только об этом и говорит. Наш отдел образования таких выходок не терпит, и завтра тебе придётся писать заявление об уходе по собственном желанию. И ты напишешь во избежание более крупных неприятностей. - Миша прикурил третью сигарету. Это сколько же пачек сигарет необходимо ему на день?!
   - Ты очень много куришь, Миша! А для пророка курить вредно, - съязвил я.
   - Напрасно ты думаешь, что я заядлый курильщик. Можно сказать, что я не курю вообще! - Между тем, больничный бич жадно и часто затягивался. - Но в магазине "Орион" добрая продавщица подарила мне две пачки "Примы". Не пропадать же добру!
   Железная логика! Пусть цвелые, испорченные сигареты, но буду курить до потери пульса, потому что на халяву. Неповторимый русский взгляд на вещи. И Люся тоже могла купить на рынке совершенно ненужную вещь только потому, что дёшево или дешевле сегодня, чем вчера.
   Коты один за другим повыползли из печи и облепили Мишу, будто он в каждом кармане держал по хорошему карасю. Бич в задумчивости погладил самого пушистого из них - Хайяма. А тот в экстазе нежности ласково бодал его в бок.
   - Неразумная тварь, но и та ласку понимает. Ты добрый человек, Василий Ильич, раз приютил этих бездомных существ. За это тебе воздастся и многие грехи простятся. Многие, но не все!
   Тоже мне проповедник! Может опуститься перед тобой на колени в экстазе раскаяния и умолять отпущения грехов?! Ты и в Бога-то веруешь по чудному, не как все люди, и нарёк себя Человеком Вселенной. Тихопомешанный, одним словом. И ко мне пришёл не случайно, а потому что и меня таким считаешь.
   - Нехорошо обо мне думаешь, Василий Ильич! Я этого не заслуживаю! - сказал, будто между прочим, Миша, и я вздрогнул всем телом. Неужто бич, ко всем своим чудачествам, ещё и телепат?
   - Извини... - почему-то я признался в том, в чём не обязан был признаваться. - А какие же конкретно грехи не простятся мне?
   Я спросил это у Миши так, будто это мне было интересно, и иронически усмехнулся, ожидая услышать очередную абсурдную чепуху. Миша со своими философскими потугами выглядел в моих глазах смешно. И, наверное, не только в моих. Кажется, я утратил к нему интерес. Очередной блаженный чудак, каких немало на Руси.
   - Главный твой грех, добрый человек...
   Миша задумался, будто сомневался: стоит ли мне открывать мой главный грех, который не простится его вселенским божеством? Ну, почти булгаковский Иешуа с его "добрым человеком". Уж не за Понтия ли Пилата меня держит больничный бич?
   - Главный твой грех, добрый человек Василий Ильич, что ты отстранился от жизни.
   - А стоит ли эта жизнь моего участия? Разве твой Всевышний наградил меня семью пядями во лбу, чтобы я мог как-то повлиять на жизнь? Разве наделил меня несгибаемой волей борца?
   - Во всём виноват Он. Так говорит каждый, оправдывая свой слабый дух.
   - А ты, живя под лестничным пролётом и юродствуя, участвуешь в этой жизни, подвигаешь мир к лучшему и к добру? - язвительно спросил я.
   Миша поперхнулся дымом и отбросил окурок в сторону. И вдруг заплакал - откровенно, навзрыд, как малый ребёнок. Мне стало жаль его, и я упрекнул себя в цинизме. Пусть бы блаженный глаголил прописные истины, поучал меня. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. От меня бы не убыло.
   Я подошёл к Мише и неловким движением погладил его по плечу.
   - Не плачь, Миша! Прости меня!
   И он так же - вдруг - перестал плакать. Не вытерев обильных слёз, которые наделали извилистых ручейков на его морщинистых, запылённых щеках, он виновато улыбнулся мне.
   - Тебе не за что извиняться передо мной, добрый человек! Ты прав так же, как был прав я. Учить всегда приятнее, чем учиться самому. - Миша, как ни в чём не бывало, прикурил пятую сигарету. - Я не должен заниматься нравоучительством по отношению к тебе, потому что ты сам всё понимаешь. Поэтому я ухожу. Что ты будешь делать завтра.
   - Во-первых, приду в заросли боярышника, чтобы ты написал мой новый портрет. А потом со своей гоп-компанией уеду во Вьюново. Я думаю, что там наше РОО разрешит мне работать учителем.
   - Ко мне на рассвет не приходи, потому что я не ошибся в твоих глазах, а ошибся в себе. - Миша решительно ссунулся с печи. - Во Вьюново ты завтра не уедешь, потому что не захотят твои питомцы, а тыне сможешь их бросить. Кстати, окно и дверь из этой комнаты унёс кочегар Филя. Они и сейчас в кочегарке, что в зеркальном цехе, стоят. Филя хотел пропить их, но никто не покусился на гнильё. Прощай, добрый человек! Мы не нужны друг другу, потому что нужны другим!
   Неожиданно для себя я подошёл к Мише и крепко пожал ему руку. Пожал, как давнему и надёжному другу. А может, так оно и было?
  
   52.
  
   Солнечные лучи, проскакивая через крону ивы, играли в пят- нашки на песчаном берегу Ипути. По изумрудной недвижной глади реки курился белесый пар. Жёлтые кувшинки - дети солнца - беззаботно выглядывали из воды и распахнутыми лепестками пили солнечные лучи.
   Прислонившись спиной к стволу старой ивы, в этот солнечный день у безмятежной реки сидел я - в белых брюках и белой сорочке - молодой и не разочарованный в жизни. Я открыл своё чисто выбритое лицо озорным солнечным зайчиком, а рядом со мной возлежала, положив голову мне на колени, молодая и красивая, как этот мир, женщина. Я знал эту женщину и любил её, но не помнил имени. Я устремил глаза в безупречную лазурь неба, потому что боялся взглянуть на обнажённое совершенство, возлежащее на моих коленях, чтобы не умереть от счастья. Лишь мои длинные интеллигентные пальцы не боялись перебирать тонкие и мягкие, как лебяжий пух, волосы прекрасной обнажённой женщины.
   Молодая женщина вдруг повернулась на бок, и её изящные руки замкнулись на моей шее, а её глаза - тоже цвета безупречной лазури, будто их выкрасило июньское небо, оказались так близко от моих счастливых глаз, что я задохнулся. Припухлые и сочные, как спелая вишня, губы женщины тянулись к моим губам, которые жаждали её поцелуя, как путник в пустыне жаждет глотка родниковой воды.
   Но вместо поцелуя женщина вдруг начала легонько поцарапывать моё плечо. Я бросил взгляд на её руку и похолодел: обнажённая красавица поцарапывала моё плечо белой кошачьей лапой. В ужасе я закричал нечеловеческим голосом и проснулся.
   Не было песчаного берега реки с шустрыми солнечными зай- чиками, не было необыкновенно красивой обнажённой женщины, знакомой мне, но имя которой я запамятовал. На моей груди возлежал самый ласковый и покладистый из моих котов - Хайям. Он царапал легонечко моё плечо - звал, негодник, на рыбалку.
   - Хайям! Перс ты этакий! Если бы ты знал, какой сон прервал - полинял бы от зависти!
   Хайям по-собачьи преданно лизнул меня в небритую щёку и поднялся на четыре лапы. С удивлением смотрел на меня - обычно на рыбалку я вскакивал, как поплавок. В отличие от Борьки и Васьки, Хайям всегда сопровождал меня на рыбалку. А вот Маркиза была совершенно равнодушна к этому небезынтересному для котов занятию. Хайям же и на рыбалке не отходил от меня ни на шаг и с таким напряжением следил за поплавком, будто это не я, а он рыбачил. А что? Если бы мог лапами управляться с удочкой, и делал бы это.
   - Нет у тебя совести, Хайям! Хозяину снится райский эротический сон, он впервые за неделю захотел выспаться, а ты докучаешь ему! - Я хотел перевернуться на бок и продолжить приятный сон на рассвете, но для этого надо было согнать Хайяма. К этому персидскому курносику я привязался и не хотел обижать его. Тем более, что он меня никогда не обижал и был послушен так, будто три года отработал в труппе Куклачёва. - Сегодня совсем не обязательно идти на рыбалку, потому что вам на завтрак есть ливерная колбаса. Всё равно в пору полнолуния рыба клюёт плохо, и тебе, Хайям, придётся сегодня обойтись без рыбы.
   Хайям будто бы понял меня и неохотно спрыгнул на пол. А я потянулся к пачке "Явы" за сигаретой, потому что вряд ли уже усну - не дадут солнечные лучи, уже начавшие проникать через окно, на котором не было ни штор, ни занавесок.
   Прошла неделя, как я поселился вместе с котами в бывшей кочегарке фабричного барака. За это время мне удалось превратить заброшенное помещение в более-менее уютное жилище. Кочегар Филя за две бутылки самогона вернул мне оконную раму и дверь. Ни с того, ни с сего припёрлась в гости Сонька Свеколкина и предложила мне старый матрас и подушку. Как и предрекал больничный бич Миша, мне пришлось писать заявление на уход по собственному желанию, но в районном отделе смилостивились надо мной и перевели учителем русского языка и литературы во Вьюновского школу. К моему удивлению, мне выплатили зарплату за три месяца и отпускные, и теперь я чувствовал себя Ротшильдом.
   - Всё, ребята! - Я погладил по холке подошедшего ко мне меланхоличного Ваську. - Хотите вы того или не хотите, но завтра мы уезжаем во Вьюново. Больничный листок я закрыл, все текущие дела завершил, а в Зарайске мне больше делать нечего. Я не желаю превращаться в бомжа, а вас превращать в бездомных котов.
   Я сладко потянулся, хрустнув затекшими суставами.
   Сколько раз просил себя, уговаривал, чтобы не курил натощак, но зарекалась свинья в грязь лезть! Кончился "Честерфилд", подаренный незабвенной Маргаритой - моей первой любовью, которая не забывается никогда. Купив пачку "Явы" для особых случаев, я опять перешёл на вонючую, будто полынью фаршированную "Приму", и теперь после трёх затяжек кашлял так, что выворачивало все внутренности, а из глаз брызнули слёзы. Идиот! Неужели тяжело развязаться с этой дрянью раз и навсегда?! Раз и навсегда, как развязалась со мной Люся.
   Ну вот, с вонючей "Примой" себя сравнил. Значит, ко мне опять подкатывает приступ самобичевания, и я начну комплексовать до полной депрессии. Все кончится тем, что я до обеда никуда не вылезу из своего убежища, в котором я спрятался от общества, отвергнувшего меня, как донорскую клетку, не подходящую больному организму по всем параметрам. Я Онегин и Печорин в одном лице накануне третьего тысячелетия, и, в отличие от них, не только лишний, но и беспросветно нищий. Мне не по карману бездеятельно страдать из-за невостребованности, я дённо и нощно должен думать о том, чтобы наполнить свой живот, чтобы не умереть с голоду.
   Это потом, когда кончатся зарплата и отпускные. А пока, пожевав с котами ливерной колбасы и запив пустым чаем, я барином могу возлежать на матрасе с вонючей "приминой" в зубах и жалеть себя - несчастного и отвергнутого. Жалеть себя всегда легче, чем ругать. А почему бы и не пожалеть? Ведь меня в детстве, кроме бабушки Елизаветы Ивановны, никто не жалел и не любил. Я обязан всей своей жизнью бабушке, у которой не был на могиле уже три года, хотя до Вьюново всего сорок пять километров. Неблагодарная, эгоистичная ты тварь, Василий Ильич Бесприбрежников! Иван, не помнящий своего родства.
   Я на самом деле не помнил своего родства. Имя и образ моего отца плотно, герметично укутаны тайной, которая никогда не будет раскрыта. В возрасте семнадцати лет моя маман, которую звали Зинаидой, поехала учиться на парикмахера в Брянск. Обзавестись профессией не сумела, зато обзавелась мною от какого разгильдяя, соблазнившего её во время студенческой или не студенческой, а сборной вечеринки. Бабушка рассказывала мне, что моя беспутная мама Зина не знала даже имени того, кто её обрюхатил. Так что моё отчество - в честь дедушки, мужа бабушки, который погиб в шахте на Донбассе в начале пятидесятых.
   Мама Зина, вернувшись со мной, нагулянным, по выражению бабушки, недолго прожила во Вьюнове - до тех пор, пока мне не исполнился год жизни. После этого, оставив меня на попечении бабушки, рванула на заработки на Север. И по пути на Север, то ли уже там, на Севере, бесследно исчезла. Вряд ли она жива, потому что забыть о матери и сыне, может только законченная сволочь.
   Так что я даже не маменькин, а бабушкин сынок, а отсюда все последствия.
   Я опять оправдываю свою профнепригодность в жизни сиротством. Но не круглым же! Бабушка любила меня и отдавала мне всё, что могла, что имела. Чего только стоила ей моя учёба в пединституте! Я не голодал и не чувствовал себя ущербным по отношению к другим. Бабушка свою благородную миссию выполнила и ушла в мир иной. Остальное всё зависело от меня. Только от меня одного.
   И что я сделал со своей единожды данной жизнью?
   Меня опять осторожно поцарапал за плечо вежливо-предупре- дительный Хайям и вытащил меня из трясины депрессии, в которую добровольно погружался я. И остальные три кота уже были возле меня и смотрели на меня с упрёком. Ах, да! Я обещал им ещё по куску ливерной колбасы. Котам ведь нет дела, что я к тридцати пяти годам не определился со своим местом в этом мире, смысл жизни котов до удивительного прост: поесть, поспать, остальное - ненужная суета. Им можно было позавидовать, если бы они так не зависели от нас, людей. Каким бы свободолюбивым они не считали своё заносчивое племя, на самом деле у них свобода кончается, как только опустеет желудок.
   Изобразив утреннюю гимнастику тремя взмахами рук, я резко поднялся с матраса. Колбасу и хлеб я подвесил в целлофановом пакете на гвоздь, дабы не поживились вездесущие и прожорливые мыши. Съестных припасов у нас оставалось только, чтобы перекусить. И впрок не запасёшься - у бомжей, как правило, холодильники отсутствуют. Какой там холодильник, если электробритву некуда воткнуть! За неделю на моём всегда чисто выбритом лице начали намечаться усы и борода.
   - Перекусим, чем Аллах послал, а, Хайям? - спросил я у своего любимца, на что прямолинейный и грубоватый Борька из Стуженки сердито зыркнул раскосыми глазами, а Маркиза жалобно мяукнула. - Ну, ну, не обижайтесь! Я всех вас, бездельников и безобразников, люблю, и каждый из вас, как при коммунизме, получит равную долю, независимо от положения в обществе и вероисповедания.
   Такой ответ удовлетворил Борьку, Ваську и Маркизу, которые в порыве благодарности начали бодать мою ногу, зато Хайям с презрением оценил их подхалимаж. Надо бы расчесать его, а то великолепная белая шубка начала сбиваться в колтуны. Я об этом думал каждое утро, но мои благие намерения через минуту-другую благополучно забывались.
   - Нет, Хайям, не думай, что я законченный маразматик. Сегодня я обязательно тебя причешу, тем более, что вчера, забирая книги на объекте моего бывшего постоянного места жительства, я прихватил для себя отличную алюминиевую расчёску. Алёхина, наверное. Потому что ни у меня, ни у Люси такой расчёски не было. Впрочем, на хрен лысому расчёска?!
   Я безосновательно придирался к своему более удачливому сопернику из-за ненависти к нему. Волосы у Алёхина всё-таки были. Плешь и залысины у него посолиднее моих, но ведь Алёхин и постарше меня. Неизвестно, что будет с моими жидкими волосами к сорока годам. Но тот факт, что Алёхин на сегодняшний день плешивее меня, приятно согревал моё сердце.
   - Да, да, я вчера встречался с этим лысоголовым и потноруким идиотом! - рассказывал я котам, нарезая каждому по равной доле ливерной колбасы. - Я пришёл на своё бывшее место жительства совсем не потому, что хотел вернуться к вертихвостке Люсе, и н для того, что хотел унизиться перед этим верти...
   Грубое слово даже в обществе животных не смогло вырваться из моих уст, хотя мысленно я и похлеще материл Алёхина - такие многоэтажные маты выстраивал, что архитектор позавидовал бы!
   - У меня возникли такие обстоятельства. Люся не положила в чемодан две любимых моих книги - неоконченные романы Кафки и "Мастера и Маргариту" Булгакова. Пусть бы она не положила другие книги, чем эти... Без этих книг я не могу жить, как без самого себя. - Я вдруг захохотал - так понравилось мне то, что сказал. - так понравилось мне то, что сказал. - Здорово, да? Не могу жить без самого себя! Какой парадоксальный афоризм! А может, мне писателем заделаться, а, братья мои меньшие?
   От этой шальной, неожиданной мысли у меня поднялось настроение. Изобразить этого лысого ловеласа во всей сатирической красе и опубликовать. Вот это была бы элегантная месть! Но это тоже пустые благие намерения, потому что даже письмо я не мог написать изящным стилем. На счёт музыки художественного письма мне медведь на ухо наступил.
   - Да я ходил вчера в бывший свой дом и нарвался там на Алёхина. И не смейте осуждать меня или смеяться надо мной! - Я откусил от ковриги хлеба внушительный кусок и вслед за ним отправил в рот кусок поменьше воняющей требухой ливерной колбасы. - Мне ещё придётся сходить туда вечерком, потому что некуда было сложить методическую литературу вчера. Вы же знаете, что меня перевели во Вьюновскую школу, а без методической литературы, что я за преподаватель?!
  
   53.
  
   Малиновый котёнок заката лакал воду из притихшей к вечеру Ипути. Непогрешимая гладь реки розовым зеркалом отражала дымчатое от лёгких облачков небо, прибрежные деревья - ивы и берёзы и ещё меня - беспечного и беззаботного рыбака с "приминой" в зубах. В такой изумительный вечер не хотела клевать рыба, и даже неисправимые хищники окуни не гонялись за серебристой плотвой.
   Сидевший рядом со мной мой извечный партнёр по рыбалке, белый щёголь Хайям откровенно зевнул.
   - Всё верно, мой персидский друг Хайям! Пора в буквальном смысле сматывать удочки и в переносном тоже. - Я погладил кота по спине и взглянул на часы: Чёрные стрелки на белом фоне вытянулись сплошной прямой, показывая двадцать минут десятого.
   Я вытянул первую удочку. На крючке безвольно, лениво обвис дождевой червь, и мне показалось, что он, взяв пример с Хайяма, вот-вот зевнёт.
   В это вечернее время, как правило, с работы возвращалась Люся. Она возвращалась в дом, в котором мы жили с нею и иногда бывали счастливы. Мы были счастливы, когда ужинали, болтая о каких-нибудь ничего не значащих пустяках, а потом, удалившись в уютную маленькую спаленку, любили друг друга.
   Всё-таки в самые лихие времена человек может быть счастлив, если захочет. Я не хотел быть счастливым и перевернул свою жизнь вверх тормашками.
   И вдруг я с ужасом понял, что бываю счастлив наиболее, когда страдаю. Я просто упиваюсь своими страданиями. Если их не бывало в определённое текущее время, я придумывал.
   В такое вечернее время наша окраинная пыльная улочка, как правило, бывала пустынной, и это меня устраивало, потому как факт, что мы с Люсей разбежались, не мог быть обойдённым зарайскими сплетницами. Тем более - моя блестящая игра в роли Отелло в районном Доме культуры.
   С сумкой в руке и гордо поднятой головой я шёл по пыльной улочке - именно так вызывающе я решил встретить насмешливые взгляды зарайцев, если кто-нибудь попадётся на пути. Но зарайцы в этот знойный вечер так обленились, что ни один из них, к моему счастью, не показался.
   И вот я уже у знакомой, бывшей когда-то голубой калитки с хитроумным запором. Под сердцем тревожно и ностальгически кольнуло - сколько всего связано и с этой выцветшей калиткой, и с заросшим дурнотравьем двором и с наполовину обшелёванной тёщиной хатой. Всё-таки четыре года - это не тот срок, который можно спокойно вычеркнуть из памяти. Хотя вычеркнул же я свою жизнь в количестве тридцати пяти лет.
   Открывая калитку, я меньше всего хотел забираться в философские дебри и терзать свою совесть воспоминаниями. Я осторожно ступил на двор, неприлично заросший крапивой и лопухом, и почему-то у меня тряслась каждая поджилка, а сердце расходилось так, будто набирало обороты, чтобы вырваться из моей тщедушной груди. Нет, я всё-таки ещё любил Люсю, желал и боялся встречи с ней. Каждый из шести прожитых в заброшенном фабричном бараке дней я собирался придти к ней в такое же вечернее время, упасть перед ней на колени и в слезах вымаливать прощение. И каждый раз откладывал, потому как знал, что злое и неумолимое время имеет одно положительное качество: сглаживает, заживляет боль утраты, гасит пламя ненависти и примиряет обиды. Мне не на кого было уже надеяться, кроме как на время врачевателя.
   Обо всём этом я успел подумать во время первого шага - самого медленного в моей жизни. Сколько мне необходимо сделать таких шагов, пока я поравняюсь с ветхим крыльцом с расшатанными половицами? Я помню - одиннадцать.
   Что я скажу Люсе, когда она откроет дверь на мой стук? Ведь я обязан, я должен постучаться, как любой воспитанный человек, прежде, чем войти в чужой дом. Чужой дом... Да, Бесприбрежников... Гонят тебя, как гадящего кота, отовсюду, где, кажется, ты уже начинал приживаться. И даже Люся, которая никогда не отличалась жёсткостью характера.
   Я сделал третий шаг и вздрогнул от испуга - совсем рядом, на заборе громко и картаво вскрикнула вездесущая и наглая галка.
   "Это не к добру"! - подумал я, но не поёжился суеверно, как сделал бы это раньше, до того, как Люся отнесла мой чемодан к Соньке Свеколкиной. Наверное, я так привык к различным неприятностям, что ожидание новых уже не пугает меня. Я лишь замахнулся на галку рукой и шикнул на неё. Но бесцеремонная птица только взглянула на меня без боязни и равнодушно. Правильно, галка, только таким невозмутимо наглым и можно выжить в нынешние времена!
   И всё-таки, что я скажу Люсе, когда она откроет дверь и посмотрит на меня удивлёнными глазами? Может быть, обрадуется и не будет сыпать праведный гнев на повинную голову? Она слетит восторженной птицей с крыльца - красивая и стройная, в стареньком халате - и бросится мне на шею. Она бросится мне на шею, как утопающая на спасательный круг и, захлёбываясь словами, будет громко шептать:
   - Миленький, родной мой, я люблю тебя, я без тебя не могу жить!
   От такой вопиющей наивности мой пятый шаг получился куцым, неуклюжим, и я споткнулся о половинку кирпича, о которую спотыкался и раньше, но всё было недосуг отбросить её в сторону, в заросли лопухов под забором. Ну как же!.. Люся без тебя не может жить!... Ещё как живёт!.. Ещё как без тебя!..
   Уже на второй день после того, как ты неприкаянным бомжем перебрался в заброшенный фабричный барак, к ней поселился Алёхин, а на третий день лысый ловелас ходил по двору общипанным гусаком, будто жил здесь целую вечность. Нет, это не Алёхин гусак, а ты, Бесприбрежников, презренный и плешивый гусак из чужого стада, которого щиплют все, кому не лень.
   На шестом шаге во мне, словно я был электрочайником, начала закипать злость и ненависть к Алёхину. Но ещё больше - злость на себя, никчемного и покладистого, и ненависть к Люсе, к этому заросшему дурнотравьем двору, к этому грязному и чёрствому городку, к этой неуютной, не приспособленной для счастья планете, ко всему непонятному и бессмысленному мирозданию.
   И от этих непосильных для моего маленького сердца злости и ненависти мне хотелось обрубить, как гордиев узел, шестой шаг на середине, обвалиться спиленным дубом на землю и царапать, грызть её, завывая от отчаяния.
   Ах, как бы радовался, глядя на эту трагедийную картину, плешивый гусак Алёхин! Нет, я не опущусь до трагифарса, я не дам ему повода получить удовольствие. Пусть он режиссирует трагифарсы в своём Доме культуры, а я найду силы и решусь на седьмой шаг. Если я решусь на седьмой шаг, уже ни за что не поверну назад, потому что, как Рубикон, перейду середину двора - от калитки до крыльца. К тому же, совсем не обязательно, чтобы этот плешивый гусак был дома... Дома? До-ма? Д-о-м-а? Дома!
   От того, что это надёжное и огромное, как мироздание, слово теперь принадлежит Алёхину, а не мне, я заскрежетал зубами и чуть было не сбил седьмой, решающий шаг. Я постарался обойти это значительное, как жизнь, слово, будто огромный валун на дороге. Я не стал взбираться на этот огромный, отвесный, как скала, валун, потому что мог сорваться с него и разбиться насмерть, так и не сделав седьмого шага - шага призрачной надежды.
   Глупец! Ты весь вечер обманывал себя и шёл не за необходимыми и важными для тебя книгами, а за надеждой, что... Нет, нет, о надежде, которую, как милое дитя, лелеял под своим сердцем, я думать не буду, чтобы не взорваться от разочарования и ненависти. Ведь я - это первоядро Вселенной, которое однажды, в любую секунду может взорваться, чтобы родилось новое мироздание - ущербнее и бессмысленнее первого.
   Люся вот-вот выйдет. Я представляю, как она снуёт по кухне и готовит ужин. Готовит ужин... Кому? Алёхину? Этому плешивому гусаку? Нет, нет, ни одной своей мысли Алёхину, потому что он не достоин даже самой маленькой, самой незначительной моей мысли. К чертям собачьим Алёхина! Люся не снуёт по кухне, занимаясь ужином, она, уставшая и печальная, сидит за кухонным столом и вдруг бросает случайный, нечаянный взгляд в окно. Бросает свой карий взгляд, как бросают в урну банановую кожуру, и видит во дворе меня, делающего восьмой шаг по направлению к крыльцу. Пусть она не встрепенётся возбуждённой птицей, пусть не слетит с крыльца навстречу мне, пусть не бросится на мою шею, как на спасательный круг, пусть! Мне достаточно того, что она выйдет из дома и скажет просто, даже равнодушно:
   - Что случилось, Вася?
   Что случилось, Вася? Даже эти почти нейтральные слова родили в моей душе новую надежду, которая жила ровно восьмой шаг.
   Как живая, зашевелилась, дёрнулась дверь, и моё сердце оборвалось к пяткам. Шесть дней я обманывал себя, что не люблю, что ненавижу тихоню Люсю, которая оказалась чёртом в тихом омуте, что мне плевать, с кем она живёт сейчас в доме, в котором я бывал счастлив, как ни в одном другом доме на земле. Я обманывал себя, потому что по-прежнему люблю эту распутную женщину, которая изменила мужу через несколько дней после смерти матери. Разве можно любить такое безнравственное чудовище?! Но я люблю это чудовище и со страхом и надеждой смотрю, остановив свой девятый шаг, как медленно открывается дверь.
   Я ожидал увидеть Люсю - разгневанную, неприветливую, но Люсю. А на крыльцо важно вышел плешивый гусак, у которого, как ни странно, была человеческая и даже очень знаменитая фамилия Алёхин. Но будь я Набоковым, никогда не написал бы романа об этом человеке. Как можно писать роман о плешивом гусаке?! Плешивый гусак достоин разве что рассказа на одну-две странички и то, когда писать больше не о чем.
   - Только без истерик и скандалов! - полувыкрикнул Алёхин, приклеившись подошвами тапочек к доскам крыльца. Он уже и домашние тапочки перетащил. Значит, намерен задержаться здесь надолго. - Вы же интеллигентный человек, Василий Ильич!
   Да, я интеллигентный человек ИЧ... Стоп, стоп! Одной буквы в аббревиатуре не хватает, а именно - "б". Я не знаю аббревиатуры "ИЧ", а вот "БИЧ"...
   В заброшенном фабричном бараке жил бич Миша. Теперь там живёт бич Вася. Бич - бывший интеллигентный человек. А раз бывший, то не обязан расшаркиваться перед подлецом, который увёл у меня жену.
   Заходящее солнце отражало зайчики от лысой макушки Алёхина, а мне захотелось опустить на эту макушку оглоблю. Но во дворе не было оглобли, не было дубины, не было лома, чем я смог бы проломить голову этому деятелю районной культуры. Как нечем? Два-три прыжка влево - и я у забора. При желании можно проломить голову и штакетиной, если со всей силой приложиться к сияющей, как начищенная сковорода, лысине Алёхина. А половинка кирпича, о которую я споткнулся?
   Напыщенный гусак Алёхин прочитал грозящие, грядущие неприятности в моих глазах, от чувства опасности у него вздрогнули и заходили ходуном ноздри и мелко-мелко задрожали губы.
   "Ага! - со злорадством возликовал я. - Страшно"!
   А в это время Алёхин схватился за лопату, прислонённую к стене сеней. Эту лопату оставил ещё я после того, как меня привела с огорода Люся. Привела после того, как я не нашёл трупа Маркиза.
   Штыковая лопата была ржавая и не заточённая, и всё-таки это было грозное оружие, которым раскроить свой череп - нечего делать, против такого оружия штакетиной не повоюешь.
   Алёхин схватился правой рукой за черенок лопаты и смутился. Было отчего - ведь я-то и полшага в сторону забора не сделал. И в этом случае уже не я, а он являлся агрессором.
   "А и пусть! - с отчаянием подумал я. Можно пофехтовать и штакетиной против лопаты, если набрать в своё сердце побольше наглости и злости. Но вот злости почему-то не было, она не витала вокруг меня чёрными флюидами. Может быть, потому, что Алёхин, в панике схватившийся за черенок лопаты, попросту был смешон.
   Попросту был смешон Алёхин, и я не хотел быть клоуном в компании с ним. Я добродушно усмехнулся, но Алёхин не заметил моей усмешки без зла и сказал угрожающе, но и примиряюще:
   - Будем устраивать очередное посмешище на потеху всему Зарайску, Василий Ильич?
   Я был бывшим интеллигентным человеком и ответил Алёхину так, как ответил бы бич с помойки:
   - На хрен ты мне сдался, лысый х...! Ты для меня пустое место! Где Люся?
   - Ты хотел поговорить с Люсей? - Алёхин вздохнул облегчённо, оставив в покое черенок лопаты. - Люся ушла в магазин, будет через полчаса. Можешь подождать на лавочке.
   Тон Алёхина был заискивающим. Куда подевалась твоя отвага, с которой ты закручивал мою руку под лопатку, а, плешивый гусак?! В Доме культуры ты был под защитой многочисленных свидетелей, а один на один со мной поджилки затряслись?! Признаться себе честно, я боялся Алёхина не меньше, чем он меня. Всё-таки Алёхин был повыше и покрупнее, мы с ним находились в разных весовых категориях.
   Тон Алёхина мне понравился, а вот слова - не очень. Я должен ожидать Люсю на лавочке?! Ах, ты, напышенный гусак! Ты в этом доме без году неделя, а уже указываешь мне на дверь?! Мне, который прожил здесь четыре года?!
   Я опять начал себя накручивать и благоразумно предпочёл сбросить обороты. Я слишком ненавижу Алёхина, чтобы доставлять ему удовольствие скандалом.
   - Я эту гулящую стерву дожидаться не намерен! - по - хамски ответил я, потому что был бывшим интеллигентным человеком. Я деловито приблизился к крыльцу, не боясь, что Алёхин вновь схватиться за черенок лопаты. - Я пришёл забрать свои книги. Имею право!
   Я поднялся на крыльцо и плечом слегка отодвинул в сторону Алёхина, как мешающий пройти стул. Тот опешил от моей наглости и послушно отступил, пропуская меня в хату. Но пошёл следом за мной. И книги я забирал под его бдительным присмотром.
   Так вы, господин культурный деятель, ещё и мнительны без меры! В каждом гражданине нашей несчастной страны видите потенциального вора? Не потому ли, что у самого рыльце в пушку?
   Я демонстративно показал Алёхину каждую из книг, которую взял, а некоторые из них даже пролистал издевательски, чтобы показать: не уношу с книгами ни денег, ни важных бумаг. И сумел-таки смутить нового хозяина благословенного дома Анастасии Петровны.
   - Может, перепишешь названия книг, чтобы не попасть впросак перед куртизанкой Люсей? - Я был мелочен и противен сам себе, но ничего не мог поделать перед ненавистью, которой пылал к этой грешной парочке.
   Я поднял довольно тяжёлую сумку с книгами и на прощанье, как камнем, бросил в Алёхина презрительный взгляд.
   - Я буду молить Господа, чтобы никогда больше не видеть ваши пошлые, лоснящиеся от вожделения рожи! - Как последнюю отрыжку ненависти, оставил я на память Алёхину эту дурацкую, грубую фразу. А элегантнее он и не заслуживает. Всё-таки чувствует вину передо мной, поэтому и проглотил покорно оскорбление. Залез козёл в чужой огород, не смей возмущённо блеять!
   А вот последняя фраза, которую я произнёс, мне понравились.
   - Знаешь, кто ты, Алёхин? Козёл в чужом огороде!
   Оказывается и у Алёхина есть нервы, потому что через секунды я умелым хуком был отправлен в нокдаун.
   Я обрёл способность осмысливать реальную действительность уже за калиткой, сидящим на лавочке с сумкой на коленях. Я ничего не ощущал - ни боли, ни стыда. Даже этого мироздания не ощущал, потому что ненавидел его вместе с Алёхиным.
   Уходя, я подобрал на дороге камень, чтобы запустить его в окно хаты Анастасии Петровны, но тут же встретился с любопытным взглядом Соньки Свеколкиной, стоявшей, сложив руки на груди в проёме свой калитке.
   - Добрый вечер, Софья Игнатьевна! - поприветствовал я соседку, выронив камень.
   - Добрый вечер, Василий Ильич! Я не выдержал бы - запустила камнем в шибку!
   Мы с вами совершенно разные люди, Софья Игнатьевна! Вы необразованная зарайская ведьма, а я, хоть и бывший, но всё-таки интеллигентный человек, и обязан спрятать прятать отрицательные эмоции.
   Я и звуком не откликнулся на призыв к мщению, а, вдруг расхохотавшись, начал опускать по пыльной кривой улочке к Ипути.
  
   54.
  
   Обо мне, Фёдор Михайлович, ты должен был написать свой роман "Униженные и оскорблённые"! Вчера вечером на этой планете не чувствовал себя таким униженным и оскорблённым, как я. Я чувствовал себя маленьким и беззащитным муравьём, которого мог обидеть любой, кому заблагорассудится.
   Закрывшись в своей каморки в фабричном бараке, я упал лицом вниз на матрас и разрыдался - громко и откровенно. С такой щедростью я не лил слёзы с того дня, когда узнал после пятилетних поисков: моя мама пропала без вести. Так откровенно я не рыдал, даже когда опочила бабушка.
   Я рыдал не от жалости к себе, а от презрения. Надо же было уродиться таким безнадёжным трусом, о которого, как о половик в пороге, может вытирать ноги даже плешивый Алёхин. Ты и за себя не можешь постоять, Бесприбрежников! Будут ли любить такой кисель женщины, которые больше всего ценят в мужчине силу и надёжность. Родись ты на три-четыре века ранее, и быть тебе жалким рабом. Ты можешь быть Робин Гудом только в своих утопических маниловских грёзах.
   Если бы я плакал от обиды на весь мир, моих слёз хватило бы до утра следующего дня. Но в эту минуту я ненавидел себя более, чем плешивого Алёхина. Поэтому, наверное, быстро иссякли слёзы, я поднялся с матраса - решительный, как никогда, и пошёл по бараку искать верёвку. Нет, такая жалкая тварь не должна больше жить, не должна издеваться одним только существованием над этим белым светом и над собой.
   Я обшарил все углы и закоулки барака, и, естественно, верёвки не нашёл. Спуститься с крутого берега Ипути и утопиться в реке я почему-то не догадался. А, если честно, не хотел догадываться. Если честно, то, пока я искал верёвку, успел оценить свою унизительную жизнь, как ценность большую, нежели пугающая своей тайной смерть. Живому псу лучше, чем мертвому льву - так, кажется, в Экклезиасте?
   Коты умяли ливерку за милую душу, а я с трудом проглотил кусок начавшей портиться вонючей колбасы. Бог знает, что туда натолкали современные предприимчивые дельцы! Во всяком случае, они меньше всего думали о наших российских желудках.
   Я сидел на матрасе, а Хайям, улёгшись у меня на коленях, мирно помурлыкивал. Остальные коты не претендовали на отвоёванное персидским нахалом место, бродили по пыльной комнате, искоса поглядывая на оставшийся в моей руке кусок колбасы. Я был голоден, но есть такую дрянь - увольте. Лучше умереть от голода - благородно и возвышенно, чем унизительно - от дизентерии. Я разделил на радость котам оставшуюся колбасу, от которой, впрочем, Хайям презрительно отвернулся в солидарность с хозяином. За него, не моргнув глазом, откушал Борька - самый неразборчивый, самый невоспитанный, самый вредный из четырёх.
   - Идиот ваш хозяин, не правда ли? - спросил я у котов и попытался погладить чёрного Борьку. Тот своенравно увернулся от моей руки и язвительно усмехнулся. Зато Васька смотрел на меня внимательными понимающими глазами. И лишь Хайяму было до лампочки: идиот его хозяин или нет - он, спрятав курносый но в лапы, блаженно дремал. Возле его бока пригрелась меланхоличная Маркиза. - Да-а... Когда вы лежали со мной в палате номер два и по ночам превращались в котов, с вами было гораздо веселее. Хотя бы поговорить можно было.
   Помяв в пальцах сырую "примину", я прикурил. Хайям пошевелился на коленях - он недолюбливал табачный дым.
   Я откинулся на подушку, из которой со всех сторон выпирала вата. Добро, что и такую притащила Сонька Свеколкина. Настойчивый и неисправимый персидский лентяй перебрался ко мне на живот и мелодично замурлыкал одну из многочисленных своих опер без слов. За его тёплым боком потянулась и Маркиза. Борька и Васька потеряли всякий интерес к нашей разомлевшей от лени компании и начали несуетно шастать по комнате в поисках мышей. Но мыши были не дуры - в открытую шугаться среди бела дня. И Борька увлёкся охотой на большую муху.
   Какая всё же благодать - беззаботно возлежать утром с сигаретой в зубах, когда тебя не гнетут никакие проблемы, даже мизерные! Лежать, созерцая грязный потолок моей временной каморки и не думать о том, что будет есть твоя семья завтра, что ты ещё не подготовился к урокам на завтра, что не проверены две-три стопки тетрадей - мало ли забот сопровождает человека в его повседневной жизни! Суета сует! Созерцание мироздания без анализа - вот что даёт настоящий покой мятущейся человеческой душе.
   Для того, чтобы благодать и дальше прикрывала меня своим уютным крылом, я должен забыть обо всём, что было в моей жизни до сегодняшнего дня. У меня не было прошлого, я родился сегодня с первыми лучами солнца, и всё у меня впереди. И что же меня, новорождённого, ждёт в это самом "впереди"? Безоблачное существование в этом лучшем из миров? Как бы ни так! Для того, чтобы забыть о своём прошлом, надо для начала подальше уехать из этого убогого городишки и превратиться в круглого идиота. Не могу же я, выковыряв мозги из черепной коробки, бесчувственным чурбаном лежать до конца дней своих на матрасе. Это, может быть, и заманчиво, но невыносимо. Фабричный барак - это часть убогого городишки, и едва я выйду из барака, как тут же столкнусь с кем-нибудь из зарайцев, а значит, столкнусь со своим прошлым.
   Моё прошлое - это камень Сизифа. Я только и делаю, что качу его в гору, а он каждый раз срывается и, падая, придавливает мою грудь. Мне становится трудно дышать, словно я болен стенокардией. Но ведь если нельзя совсем избавиться от своего прошлого, можно хотя бы выбрать из него то, что надо, что, как тяжёлый камень, никогда не придавит тебя.
   Много ли хорошего, приятного я могу выбрать из своего прошлого? Если наберётся один полный день из прожитых тридцати тысяч, то это будет хорошо. Одна сотая процента -вот моё прошлое, которое не будет угнетать меня. Не густо.
   Чу! Кто-то топает по длинному коридору барака. Есть ли в этом мире уголок, куда я на несколько минут мог бы убежать от реальной действительности? Во всяком случае, в Зарайске мне такого уголка не найти. Но я, казалось бы, всей душой желая одиночества, почему-то был рад шагам, шуршащим по коридору барака. Только бы эти шаги не принадлежали Алёхину. При одном только поминании этой фамилии вспыхнули мои щёки. Плешивого ловеласа я ненавидел, как ни одного человека в мире, я его ненавидел почти так же, как себя. Да что там человека! Я предпочёл бы иметь дело с коброй, гюрзой, гадюкой, нежели с Алёхиным. Я вспомнил об Алёхине с ненавистью, а стыд жёг мне лопатки. Почему именно лопатки? Не знаю. Но вчера он унизил меня так, что я ощущал себя дерьмом.
   А шаги, шурша мусором, приближались к моей каморке. Что если они на самом деле принадлежат Алёхину, а у меня нет ничего под рукой, чтобы проломить ему голову? Какова мысль, а! Проломить плешивый череп Алёхину! Я представил огромный булыжник - оружие пролетариата и униженных рогоносцев и разваливающийся, как грецкий орех череп гусака Алёхина. Нет, я, конечно, ненавидел Алёхина, но, представив вываливающиеся из черепной коробки мозги, передёрнулся всем телом. Вот до чего я дошёл со своей ненавистью - до убийцы-маньяка! Но ведь я только подумал, всего-навсего из-за мести представил картину. А разве не с таких невинных виртуальных представлений задумываются, а затем претворяются в реальность самые кровавые преступления? Но не будем соотносить мою тщедушную реальность и крутые голливудские боевики.
   Я не способен на убийство? Я - жалкий червяк и трус? Или человек, свято следующий десяти заповедям Нагорной проповеди и свято блюдущий их? А маркиз, которому я ничтоже сумнящеся отсёк голову на колоде? Но разве можно сравнивать убийства человека и кота?!
   Превратиться в Родиона Раскольникова, философствующего накануне убиения старухи-ростовщицы мне помешал осторожный стук в дверь. Нет, Алёхин при всей его наглости и беспардонности так робко стучаться не мог. Да и что ему может понадобиться в этом грязном бараке? Ему, заслуженному деятелю культуры Зарайского района? Нельзя даже допустить мысли, что он пришёл извиниться передо мной и помириться. Разве Алёхин не может подумать о том, что следом за отворившейся дверью на его плешивую макушку опустится лом?
   Нет, Алёхин не рискнёт придти ко мне в барак, это никак не он постучал в дверь. Пока я предполагал, кто бы мог заявиться ко мне в гости, стук повторился - такой же робкий, осторожный, будто стучал скромный проситель в дверь кабинета высокопоставленного начальника. Я ускорил отрыв своего разленившегося тела от матраса и отбросил крючок с двери. За дверью коротко кашлянула женщина, и моё сердце взбрыкнуло с надеждой: неужто Люся? А что если Люся? Разве я могу простить её измену, да ещё с ненавистным, плешивым Алёхиным?
   Но с душераздирающим скрипом отворилась дверь, и на пороге появилась Сонька Свеколкина с сумкой в руке. Вот так сюрприз!
   Соседка придирчиво осмотрела моё жилище, и с каждой секундой всё больше приходила в ошеломлённое состояние. Верно, она с удивлением и недоумением думала: как может интеллигентный человек, учитель проживать в таких скотских условиях?! Может, Софья Игнатьевна! Как видите, может. За свободу своей личности надо платить бытовыми удобствами.
   - Как же вы тут живёте, Василий Ильич?! - Поставив сумку у ног-чурбачков, Сонька всплеснула пухлыми ручками. - Здесь нормальный человек жить не может!
   - Значит, я не нормальный человек! - с некоторой неприязнью ответил я.
   А что я мог ответить зарайской ведьме? Видите, мол, какой я несчастный, какой обиженный судьбой человек! Люся-стерва выгнала меня из дома, чтобы бессовестно на виду у всего города крутить шашни с известным ловеласом Алёхиным.
   "Ах, какой вы несчастный, Василий Ильич! - пожалеет меня Сонька. - Дайте, я вас пожалею"!
   И прижмёт к своей груди, бесформенно спадающей до самого пупка, и погладит по моей тупой головке, начинающей терять волосы. А я орошу её блеклую старушечью кофту горючими слезами.
   - А я вам и вашим котам молока и сальца принесла! - тактично не ударилась в причитания соседка. И спасибо ей за это.
   Хотя до сих пор я относился к ней с предубеждением. Я догадывался, что не из-за щедрости душевной, не по зову совести явилась ко мне в барак Софья Игнатьевна, а из страха перед Маркизом. Рыжий плут уже неделю не появлялся, не докучал мне. Возможно, всё это время он находился при соседке и достал её и Егорку окончательно. И всё-таки я должен поблагодарить её за продукты. Они очень кстати. Кишка с кишкой перестукиваются, а в магазин идти лень. Впрочем, не так лень, как не хочется встречаться с зарайцами, которые открыто выражали свои эмоции многозначительными взглядами: одни сожалели, другие злорадствовали. Перед таким взглядами я ощущал себя голым на людной площади.
   - Спасибо, Софья Игнатьевна, за вашу душевную отзывчивость! - Это был редкий случай, когда я благодарил зарайскую ведьму с искренностью.
   - Да что уж там! - смутилась соседка. Она и смущаться умеет! - Что мы, не люди-человеки?!
   Сонька выставила на перевёрнутый большой ящик из-под сигарет, используемый мною в качестве стола, двухлитровую банку молока, шматок сала в полкилограмма, полковриги домашнего хлеба и пучок зелёного лука. Выкладывая продукты, она всем видом, несколько напыщенным, подчёркивала жертвенность. Бог с тобой, Софья Игнатьевна! От твоей жертвенности я не испытываю унижения.
   Выкладывая продукты на перевёрнутый ящик, Сонька ещё и рыскала ведьмовским взглядом по моей каморке, ощупывая каждого из котов. Она явно кого-то искала. Не Маркиза ли? Исчезновение рыжего плута благоразумнее от неё скрыть, дабы не иссякла душевная щедрость соседки.
   - А где же Маркиз? Чего-то я его не вижу!
   - С утра ушёл по делам. - Я подчеркнул последнее словосочетание "по делам", чтобы отметить необыкновенность и значительность рыжего плута. Это умный и учёный кот, он не может проводить время в праздности - у Маркиза множество неотложных дел.
   - Надо же!.. По делам... Бывают же чудеса на белом свете! - Сонька намеревалась трижды сплюнуть через левое плечо, но передумала. И вместо этого, перекрестилась в пустой красный угол.
   - А что, Софья Игнатьевна, эти дни Маркиз вам не докучал? - будто бы равнодушно, будто бы между прочим поинтересовался я. На самом деле мне самому было интересно: куда подевался рыжий плут? Неужели исчез навсегда, выполнив свою странную мистическую миссию?
   - Нет, слава Богу!
   - Молодец! Послушное животное. Я его попросил не докучать вам с Егоркой. Он обещал и слово своё держит! - Не моргнув глазом, солгал я.
   Этими словами я намекал зарайской ведьме на то, что в случае чего, если она изменит своё доброжелательное отношение ко мне на противоположное, я могу опять натравить на неё своего необыкновенного говорящего кота. Бессовестный шантаж, конечно, с моей стороны, но и времена нынче бессовестные, а мне, хочешь-не хочешь, жить в них. Это была совершенно новая и неожиданная мысль для меня. Новых и неожиданных мыслей хватало после того, как я отсёк голову рыжему плуту.
   - Спасибо, Василий Ильич! Мы же с Егоркой едва умом не тронулись из-за твоего кота! - Сонька, положив руку на банку с молоком, поискала глазами посудину, куда можно было перелить молоко. Найдёшь у нищего золотой рубль! Одна пластиковая литровая бутылка из-под лимонада да две пустых консервных банки для котов - вот и вся моя посуда.
   - Я ещё раз серьёзно поговорю с Маркизом, чтобы он не доставлял больше вам неприятностей! - с важностью греческого философа Аристотеля сказал я.
   - Он и не доставляет неприятностей. Приятное на вид и поведение домашнее животное!
   - О, Софья Игнатьевна! Не обзывали бы вы Маркиза животным. Не ровен час - обидится! - напустил я ещё большей таинственности образу рыжего кота.
   - Свят, свят, свят! - Сонька суматошно перекрестилась. - Не приведи Господь! Но его же тут нет!
   - Это кажется, что нет. Он может быть везде и неожиданно появиться в любую секунду! - Тут уж я не лгал. Именно такими качествами обладал Маркиз.
   - Ну, извини, Маркизик! Ну, извини! И благодарность тебе от всего чистого женского сердца! В нашей с Егоркой жизни, Ильич, всё поменялось в корне, благодаря твоему коту. Я перестала знахарить и шептать. Ну его к чёрту, это занятие! Доходу большого оно не даёт, а греха перед Богом!.. - Сонька опять перекрестилась. -А Егорка-то! Разыскал трёхлитровую банку самогону в дровянике и собственноручно вылил её в крапиву. Всё, сказал, - шабаш! Больше мы с тобой, Софья Игнатьевна, эту гадость не употребляем, переходим на здоровый образ жизни. Хватит пропивать её, единственную. Это он о жизни. Представь, Ильич, теперь Егорка кажный день в девять вечера уходит играть в шахматы в каким-то шахматистам-трезвен- никам. Чудеса да и только! Родного мужа не узнаю и живу в приятных сомнениях!
   - Я рад, Софья Игнатьевна, что смог помочь совершенствованию здоровой личности вашего мужа! - Ну и накрутил я фразу от распиравшей меня важности!
   - По гроб жизни буду благодарна вам и вашему учёному коту! - искренне поблагодарила соседка. - А баночку потом занесёте, Василий Ильич! Баночки нынче - большой дефицит. Больший, чем молока. Ну, побежала я! Егорку надо завтраком кормить!
   Сонька Свеколкина двинула свои ножки-чурбачки в сторону выхода. Но у порога на мгновение задержалась.
   - А эти бесстыжие никак не намилуются. Старый козёл с молодой козочкой! Тьфу!.. А вы, Василий Ильич, не берите близко к сердцу. Не стоит Люська этого! Ещё не такую кралю отхватите! Чувствую я, что так и будет!
  
   55.
  
   Ну как же мне не брать близко к сердцу, Софья Игнатьевна, тот факт, что забравшийся в мой огород козёл в открытую и наглую насмехается надо мной?! Небось, и под ручку ходит по городу парочка влюблённых! Ни стыда, ни совести! И месяца не прошло, как мать похоронила, а уже не постеснялась при обозрении всего города наставить мужу рога. А такой тихоней была! Такой благовоспитанной, культурной. Лицемерка! Примитивная потаскуха!
   Какой-то неприятный, гадкий червячок шевелился у меня под сердцем. Всё так - Люся заслуживает всех этих нелицеприятных слов. Но ведь и я, я тоже виноват в её безнравственном падении. Разве не подтолкнул к этому своей неуёмной ревностью и изменой с Оксаной?
   У нас с Люсей всё утряслось бы, всё наладилось, не будь этого плешивого щёголя Алёхина. Не будь Алёхина, всё могло бы сложиться по-иному. Не будь Алёхина... Не будь... Не будь... Как он не мог быть? Как он мог не быть? А как могут не быть люди, которые внезапно умирают? Внезапно. Не хотят, а умирают. Они не предполагают, что могут умереть сегодня, завтра, и всё-таки умирают. Умирают по всяким причинам - по болезни, в результате несчастных случаев. А некоторым помогают уйти в мир иной братья по крови, те же люди-человеки.
   И Алёхин тоже может уйти, если кто-нибудь поможет ему. Он никогда не уйдёт добровольно, как это делала и, может быть, ещё сделаю я. У кого это я читал? Кажется, у Юрия Нагибина. О том, что нельзя стать великим, если ты не способен на самоубийство, когда от тебя ушла жена. А я способен? Допустим. А что это даст? Алёхин с Люсей будут посыпать свои головы пеплом? Ни за что! Они скажут: дурак и псих!
   Значит, не прав Нагибин? Наверное, не прав. Даже очень не прав. Даже с точки зрения православной религии. Пусть я не стану великим, но я больше не стану привязывать верёвку к балке в фабричном бараке, когда от меня уйдёт жена. Если я сделаю это, и не найдётся ещё одной Анастасии Петровны, мне всё равно не стать великим, потому что некому будет им становиться.
   Фу, ты, какая путаница и откровенное идиотство! Почему из-за Люси должен уходить я? Пусть уходит этот подлец Алёхин, который оскорбил и унизил меня. Нет, такой человек не доведёт себя до самоубийства, даже если Люся завтра выгонит его. Сколько раз пришлось бы Алёхину вешаться, топиться, травиться после того, как с ним расставались женщины?! И дурочка Люся - очередная его игрушка, марионетка из кукольного театра.
   Значит, всё оставить, как есть? Спустить Алёхину оскорбление и унижение? Ведь не над ним, а над тобой, Бесприбрежников, смеются, пусть в задрипанном, но всё же -Зарайске! И ты намерен и дальше влачить своё унизительное существование? Какой-нибудь Алёхин ещё раз плюнет тебе в лицо, и ты в очередной раз утрёшься? Нет, алёхины должны отвечать за свои плевки в чужие души и лица, иначе мироздание захлебнётся от их слюны.
   И Алёхин ответит. Положить его голову на колоду и отсечь топором, как ты сделал это с котом Маркизом. Алёхин добровольно положит свою плешивую голову на плаху? Как бы ни так! Он сильнее и увереннее меня, и, скорее всего, он положит мою голову на плаху. Нет, роль Маркиза не для Алёхина. Но есть немало других способов заставить его заплатить за то, за что он не заплатил.
   Даже если бы я смог уложить голову Алёхина на плаху, отсекать её топором - это как-то по средневековому, это как-то неэтично. Этично - не этично! Давай, Бесприбрежников, ударься в философские теории, подобно Родиону Раскольникову. Заканчивается двадцатый век, а не сусальный девятнадцатый. В двадцатом веке всё проще и откровеннее. Убить, не убить старуху? Имеет ли она право на жизнь или её убийство - это услуга человечеству? А если ты из-за этой старухи ощущаешь себя недочеловеком? Убить без сожаления --и никаких философских теорий!
   Я должен убить старуху. То бишь... зарапортовался. Я должен убить Алёхина, не задавая дурацкого вопроса: почему? А что делать с вопросом "как"? Затаиться во дворе и шандарахнуть по черепу ломом? Грубо и рискованно. А вдруг заметит, вдруг увернётся? И этим самым ломом по черепу мне... Нет, необходим способ поэффективнее. Застрелить! Благородно, по-дворянски застрелить! Нет, благородно по-дворянски - это дуэль. Но какая может быть дуэль с плешивым подлецом?! На чём? На ухватах? Увы, век дуэлей безвозвратно канул в Лету. Я подстерегу Алёхина во дворе и застрелю из ружья. Как мстительный, оскорблённый горец своего кровника. И только после этого я буду чувствовать себя настоящим мужиком, только после этого смогу жить с высоко поднятой головой.
   Но где взять ружьё? Как, где? Ружьё стоит за шифоньером в Сонькиной горнице. Егорка раз-два в год преображается в охотника и бегает в резиновых сапогах и штормовке по болотам. В девять вечера Егорка уходит к новым друзьям-шахматистам. В девять вечера Сонька уходит за полверсты от дома встречать корову, вернувшуюся с пастбища. Случайно я видел, под какой кирпич Сонька прячет ключ от дома. На всю операцию уйдёт не более трёх минут. Я спрячусь у себя в дровянике, и после десяти вечера Алёхин с Люсей вернутся с работы...
   Но ведь у Егорки двустволка. Из Егоркиного ружья можно сделать два точных выстрела. В армии я неплохо стрелял. В армии я всегда стрелял. В армии я всегда стрелял на "отлично". И в школьном тире всегда выбивал не менее сорока семи-соро- ка-восьми из пятидесяти. Чтобы вышибить мозги из обезьяньей головы Алёхина мне достаточно одного выстрела. С пяти шагов трудно не попасть в голову, даже если она обезьянья.
   Всё, Алёхина нет. Я, униженный и оскорблённый, отмщён. Но в стволе ружья остаётся ещё один патрон. Контрольный выстрел, как делает это опытный киллер? Это лишнее, ведь я буду стрелять всего я пяти шагов. А что если второй выстрел Люсе? Разве она не оскорбила и не унизила меня? Ещё как оскорбила и унизила! Я представил красивый карий взгляд Люси, полный ужаса. Я представил её красивую молодую грудь, дробью превращённую в кровавую неэстетичную рану. Бесприбрежников! Неумолимый мститель за попранную мужскую честь! Тебе жаль подлую изменницу, развратницу Люсю?!
   Да, мне жаль Люсю, пусть она изменница и подлая развратница. Я её любил, я с нею был счастлив, и в благодарность за это пусть живёт. Если Люся будет жить, у меня останется шанс, что она вернётся ко мне. Тем более, что актом мести я наберу очков, как мужчина, ведь Люся не считает меня мужчиной, способным на поступок. Убить любовника своей жены - мужской поступок. Настоящий мужской поступок.
   И так, решено: сегодня вечером я убиваю Алёхина двумя выстрелами. Дуплетом. Я так ненавижу этого плешивого подонка, что мне не жаль на него и двух выстрелов. Сегодня вечером я убью Алёхина из ружья, которое позаимствую у Егорки Свеколкина. За последние три года из этого ружья вряд ли была подстелена хотя бы одна утка. И вот теперь Егоркино ружьё послужит благородному делу.
   Сегодня я убью Алёхина - мой мозг был ясным и холодным.
   - Сегодня я убью Алёхина! - сказал я вслух, и мой голос не дрогнул.
   Сегодня я убью Алёхина. Только после этого смогу жить с гордо поднятой головой.
   - Идиот! После этого ты десять лет с понурой головой будешь жить в зоне!
   Это не я сказал вслух. Это не мой внутренний голос. Но этот мяукающе-гнусавый голос мне был знаком, хотя я за неделю уже успел отвыкнуть от него. Конечно же, этот голос принадлежал рыжему плуту Маркизу. Явился - не запылился!
   - Это ты, Маркиз?! Куда ты так надолго пропал?
   - Бестактный вопрос. Тем более бестактный из уст человека, который приложил руку к тому, чтобы я пропал, - ответил рыжий плут, присаживаясь на задние лапы в углу, до которого не дотягивались солнечный лучи. - Признаться, я уже подумывал о том, чтобы оставить тебя в покое. А что, думаю, успокоился человек, проникся виной и переболел совестью, поумнел, стал смотреть на мир трезво и мудро, окружил себя благородными котами, заботится о них. Мавр сделал своё дело - мавр может уходить. Так думал я. Но, увы, в твоей бестолковой голове творится такой бедлам, что мне, видимо, не скоро суждено определиться со своим будущим.
   - Будущее? - искренне изумился я. - Будущее у кота, которому, к тому же, я отрубил голову?
   - Смерть не лишает будущего ни одну живую тварь во Вселенной. Будущего себя может лишить сама живая тварь, каковой, между прочим, являешься и ты. - Маркиз принюхался и брезгливо поморщился. - Опять эту дрянную "Приму" куришь?
   - Не каждый день и даже не каждый месяц тебе встречаются маргариты с блоками "Честерфилда" под мышкой.
   - Маргариты пока ещё не занесены в Красную книгу, и могут встречаться чаще, чем предполагаешь ты. Особенно, если стремиться к встрече с ними. А ты, как я понял, стремишься к встрече с уголовниками в тюремной зоне.
   - Это для меня не имеет никакого значения. Главное, что не будет топтать нашу планету негодяй Алёхин. Главное, что я буду ощущать себя человеком! - запальчиво, патетично воскликнул я и с превосходством взглянул на Маркиза.
   - Ты будешь ощущать себя не человеком, а убийцей. Разве пример Родиона Раскольникова для тебя не убедителен?
   - Я - не Раскольников, я - оскорблённый горец, собирающийся постоять за свою честь!
   - Как можно постоять за то, чего не существует в природе?
   - Ты оскорбляешь меня, рыжий плут!
   - Оскорбляю? В таком случае выкради ружьё у Егорки и пристрели меня!
   - Нет, я отсеку тебе голову топором! - После этих, непроизвольно вырвавшихся слов я выглядел круглым идиотом.
   - Не превращайся в прыщавого подростка-нигилиста! - спокойствие Маркиза было поразительным. - Отсечь мне голову сейчас - то же самое, что отрубить палец на деснице Всевышнего.
   - Я понимаю, - с горькой иронией отметил я. - Я понимаю, с кем имею дело.
   - Вот и хорошо. Люблю понятливых людей. Сколько времени, если не секрет? - Взгляд Маркиза был рассеянным. Он был чем-то встревожен.
   - Четверть десятого...
   - О!.. Время - чудовище, вечно спешащее неизвестно почему и неизвестно куда. Иногда оно напоминает мне несмышлёныша, бегущего за красивой бабочкой в дремучую чащу.
   - Время есть у каждого, и каждый волен распоряжаться им, как заблагорассудится! - И меня потянуло пофилософствовать о такой непостижимой абстракции, как время.
   - Не скажи, мой друг! Сегодня знаменательный день, и времени у меня в обрез. И так, ты передумал убивать Алёхина?
   - Нет. Хоть раз в жизни я должен совершить поступок! - твёрдо сказал я и увидел падающего у крыльца Алёхина с размозжённой головой. Эта картина показалась мне слишком сюрреалистической. Такую даже Сальватор Дали не взялся бы написать.
   - Противная картина, не правда ли? И что потом?
   - Не знаю. Я не хочу об этом думать.
   - А я тебе расскажу, пока у меня есть пару минут. Потом тебе придётся пройти через такие унизительные процедуры, как следствие и суд. Потом ты испытаешь стократно большие унижения и оскорбления в местах заключения. На сон грядущий ты будешь чесать спину вору в законе и читать свои, к слову сказать, не бесталанные стихи этому ценителю поэзии. Ты будешь считать дни до освобождения, неистово молясь Тому, в кого ты не веруешь. А когда этих дней останется меньше сотни, ты примитивно умрёшь от туберкулёза в тюремной больнице. А что же Люся? Что же будет с твоей горячо любимой Люсей, из-за которой ты убьёшь пусть гнусного, пусть неприятного, но человека. Люся через полгода после твоего осуждения выйдет замуж за богатого молодого человека и будет с ним счастлива. Её семья подружится с семьёй твоей первой жены. Люся и Катя будут изредка вспоминать о тебе и удивляться, как могли любить такое ничтожество, такого идиота, как ты.
   - Откуда ты всё это знаешь? Может, поведаешь мне будущее в случае, если я не убью Алёхина? Спросил я у Маркиза и разочарованно оглянулся.
   Оказывается, два последних вопроса я задал пустоте. Или четверым котам, возлежащим по моим бокам. Но они сладко спали, мелодично помурлыкивая, и ничего не могли ответить мне.
  
   56.
  
   Я не стану убивать Алёхина. Маркиз прав - этим я ничего и никому не докажу. Даже себе. И плешивому ловеласу после того, как убью его, будет ни холодно, ни жарко. Наоборот, он выиграет по сравнению со мной. Он будет блаженствовать в стране вечного покоя, а я - влачить жалкое, униженное состояние на тюремной зоне, пока не умру от туберкулёза.
   Я не хочу оканчивать свою жизнь в психушке или тюрьме, я не хочу вообще пока оканчивать свою жизнь, потому что лучше плохо жить, чем хорошо умереть. И всё потому, что уверен: по ту сторону грани между жизнью и смертью вряд ли меня ждёт что-то, кроме непроницаемого и невозмутимого чёрного вакуума. Поэтому я не стану убивать Алёхина.
   Чтобы тебе не докучали дурные мысли и меланхолия, не стоит по утрам лежать в кровати более пяти минут. Если с утра бездеятельно валяться в постели, можно додуматься не только до убийства плешивого деятеля районной культуры, но и до того, каким образом устроить вселенскую катастрофу. А ведь эта катастрофа ходит рядом с каждым из нас. Моя смерть и станет для меня вселенской катастрофой, потому что после моей смерти не будет ничего: ни этого барака, ни этого провинциального городка, ни планеты Земля, ни мироздания. Потому что, если меня нет, то, какое мне дело до того, что всё останется для других, я ничего об этом знать не буду и ничего не буду чувствовать.
   Вставай, вставай, зарайский Шопенгауэр! Вставай, откушай Сонькиного сала, запей парным молочком и придумай себе какое-нибудь занятие. На рыбалку идти уже поздно. Значит, можно сходить в магазин за продуктами. И собираться во Вьюново. Я буду жить там, в родной деревне, на вольном воздухе. Ведь живут же в деревне другие, а я чем лучше их? Я, может быть, хуже любого из живущих в деревне. Потому что они встают с зарёй и живут, а я с утра валяюсь в постели и страдаю.
   Что толку от моих душевных страданий мне и мирозданию? Нет, оставаться в Зарайске опасно для моей хрупкой души. Как вазу из тонкого стекла я могу ненароком уронить её, и она разлетится на тысячи мелких осколков, а с осколками я даже меланхолично пострадать не смогу!
   Я резко бросил своё туловище вперёд и сел на матрасе. Коты, оказывается, уже не дремали, а уселись шеренгой, с укором глядя на меня. Им не нравилась моя идея переезда во Вьюново.
   - Глупцы! Это я еду заживо хоронить себя в глухомани, а для котов деревенская жизнь - настоящий рай по сравнению с городской! - я пытался что-то объяснить этим умным и своенравным тварям. Они слушали меня, но мои слова были для них неубедительны. Каждый из них, наверное, думал:
   "Что ты нам лапшу на уши вешаешь?! На там хорошо, где хорошо тебе. А во Вьюново ты вряд ли будешь счастлив более трёх первых дней"!
   - Почему, почему я не могу быть счастливым во Вьюново? - спорил я с ними, нарезая принесённое Сонькой, пожелтевшее от старости сало. - Я очень даже могу быть счастливым во Вьюново. Ведь мироздание всегда нейтрально, всегда такое, каким его воспринимаешь ты.
   "Ты обманываешь себя вместе с пессимистичным немцем-философом! Мироздание не меняется от нашего восприятия, оно меняется от наших действий".
   Мне показалось, что так думал мой любимец Хайям, вычёсывающий клещей за своим ухом. Вряд ли Хайяму есть дело до мироздания, до взаимоотношений с ним. Он просто существует в мироздании и правильно, между прочим, делает. И я буду чувствовать себя счастливым, только когда последую его примеру.
   Но кто же тогда спорил со мной? Сам с собой и спорил посредством внутреннего голоса. Надо выкрасть у Егорки двустволку и пристрелить свой внутренний голос, а не плешивого Алёхина. Он доставляет мне неприятности большие, чем беспринципный ловелас. Но пока я щёлкаю внутреннему голосу по носу, чтобы он поглубже спрятался в моей душе. Может быть, после этого он будет реже доставать?
   Принесённое Сонькой сало оказалось горьковатым на вкус и попахивало древней старухой. Конечно, соседка проявила неслыханную щедрость, хотя при этом выбрала худший кусок в цебре. Что ж, дареному коню в зубы не смотрят, а жуют. Жевать коня - неожиданная метафора, непривычное словосочетание. Надо получить патент на его изобретение.
   И опять по коридору барака топают, шуршат, шелестят шаги. Чьи на этот раз? Может быть, Люсины? Кроме неё, ко мне могла придти ещё Анастасия Петровна. Она всегда приходила мне на помощь в самые ответственные моменты жизни, она последние четыре года была моим добрым ангелом. Но мой добрый ангел умер. Однако, Маркиз, которому я, находясь в состоянии аффекта, отрубил голову, приходит ко мне - и ничего. Почему в такой ипостаси не может придти ко мне Анастасия Петровна, тем более, что я уже привык, благодаря рыжему плуту, ко всяким мистическим явлениям.
   Нет, если бы решила навестить меня в заброшенном фабричном бараке добрая и всепрощающая Анастасия Петровна, её шаги в коридоре не должны топать, шуршать и даже шелестеть. А жаль, что она не может явиться ко мне во плоти. Я положил бы голову на её мягкую, уютную грудь и плакал бы молчаливыми слезами, а она в задумчивости гладила бы мои волосы ласковой рукой. И после этого мироздание показалось бы мне таким понимающим и добрым, как Анастасия Петровна.
   Кто-то направляется в гости ко мне, но это, к сожалению, не моя тёща, которая, если бы была жива сегодня, возможно, поменяла бы свой общественный статус, и стала мне страстной и заботливой женой. Сегодня я сам попросил бы её об этом, даже будь она старше меня не на десять, а на двадцать лет. Да нет, такого не позволила бы Анастасия Петровна. Если бы она была жива, не произошло того, что случилось. Он была прочной верёвочкой, связывающей меня и Люсю. Анастасия Петровна так мечтала о внучке, которую не хотела Люся.
   Люся... Конечно, если по коридору идёт не Анастасия Петровна, то это Люсины шаги. Больше некому, незачем приходить сегодняшним утром в фабричный барак. Я спешно, суетливо начал заворачивать неаппетитный кусок сала в газету и энергично дожёвывать то, что находилось у меня во рту. Я не хотел, чтобы Люся видела, какой дрянью я питаюсь, обитая бомжем в фабричном бараке.
   Приглушённый звук шагов уже доносился с середины коридора, значит, до двери моей каморки оставалось не более десяти шагов. Это примерно десять секунд. За это время я должен вспомнить, как звучат Люсины шаги, я ведь не мог забыть этого за какую-нибудь неделю.
   И так, прежде всего, походка у Люси мелкая, элегантная. Она ходит мелкими шажками, неспеша и уверенно. Её походка совсем не отражала сути её характера - меланхоличного, несуетливого. Она, как и я, тяжело сживалась с мирозданием, а походка её была лёгкой и уверенной, будто она была родной дочерью неприветливой реальности.
   Шаги в коридоре приблизились, и я уже мог дать им характеристику, сравнить с Люсиными шагами. Увы, шаги в коридоре никак нельзя назвать уверенными и лёгкими - они были одновременно равнодушными и крадущимися, будто их обладателю всё равно куда идти, но он боялся этой неопределённости. Шаги в коридоре не походили на Люсины, и я начал разочаровываться. Чтобы примирить себя с мирозданием, мне необходимо было увидеть Люсю: потаскуху, дрянь - пусть, но я её всё ещё любил. Чтобы её разлюбить, я должен был ещё раз убедиться, что она, действительно, дрянь и потаскуха.
   Нет, Люся никогда не придёт ко мне в барак. Даже если Алёхин, попользовавшись, бросит свою очередную пассию. Люся будет ждать, когда я приду к ней. И раньше мы ссорились, но у Люси всегда было плохо с оценкой своей вины, она никогда не искала её в себе.
   А я искал? Я ненавидел себя, но никогда не считал себя виноватым. В моих бедах были виновны кто угодно: жена, коллеги, друзья, соседи, страна, планета, мироздания и даже время, но только не я сам.
   В дверь не постучались, она открылась нараспашку, будто в неё входил хозяин этой конуры. Так в чужое жилище могут входить только милиционеры и... больничный бич Миша. Почему я ожидал увидеть кого угодно, даже покойную Анастасию Петровну, но только не Мишу, когда как всё должно быть наоборот? Именно Миша имел основания и возможность явиться ко мне в барак в любое время суток, потому что имел равные со мной на это жилище. И если бы он задумал перебраться из-под больничной в фабричный барак, я не был бы против. Небезопасно для здорового ума общество Миши. И всё же это было хоть какое-то человеческое общество.
   Сегодня я не узнавал бича Мишу. Сегодня передо мной стоял не бич Миша, а бывший боевой офицер Михаил...Господи! Я даже фамилию его не знаю! А кто-нибудь в Зарайске знает? И не забыл ли её сам Миша?
   Миша был чисто выбрит и помолодел на десять лет. На нём были дешёвые, но новые джинсы и голубая рубашка в тёмно-синюю, жирную вертикальную полоску. На ногах - новые коричневые штиблеты. Что произошло в жизни бича? Ведь куда-то он исчезал время от времени из больницы, у кого-то в городе останавливался?
   От изумления я не сразу подал руку навстречу поданной для приветствия его руке.
   - Миша, ты ли это?! - И с удовольствием пожал его чистую, с обрезанными ногтями, красивую узкую руку.
   Поздоровавшись, бич переложил свой неизменный альбом из-под левой подмышки под правую.
   - Я боялся, что не застану тебя, думал - укатил, верно, Василий Ильич в своё Вьюново. - Миша поискал глазами, куда бы присесть, и ничего, кроме невысокого осинового чурбана не нашёл. Вытащив из нагрудного кармана носовой платок, постелил его на чурбан и лишь после этого сел. Чудеса, да и только! - А потом встретил возле магазина рыжего кота Маркиза, которому ты отсёк голову и понял, что ты ещё здесь.
   - Как это "встретил"? Как это "понял"? - Прикуривая сигарету, удивлённо спросил я.
   - Куда ты мог подеваться из Зарайска, пока по нему разгуливает Маркиз?! Никто не может уйти от того, от чего нельзя уйти! - Миша говорил словами рыжего плута, и это было подозрительным.
   - Что, докучающий мне кот и до тебя добрался?
   - Отнюдь. Мы даже не поговорили с ним по-человечески. Привет-привет. "Я рад за тебя, Миша"! - всего и сказал мне. Он куда-то очень спешил. Я подумал, что к тебе.
   Всю эту галиматью бич говорил с полной серьёзностью, с осмысленным, умным взглядом, будто рассказывал мне об общем знакомом. Знакомом человеке! Что творится в этом мироздании?! Оно сошло с ума?
   - Миша! Нет никакого рыжего кота Маркиза, которому я отрубил голову. Раз я отрубил этому коту голову, его не может быть в реальной действительности, понимаешь? Мне он мерещился, когда я болел. А у магазина ты встретил другого кота, тоже рыжего, но живого, которому никто не отсекал голову! - Я старался быть убедительным.
   Не хватало ещё с тихопомешанным бичом обсуждать то, в чём я уже полмесяца разобраться не могу. Порой мне кажется, что я нахожусь в длительном летаргическом сне и никак не могу проснуться. Может быть, наконец, разбудит меня?
   - Не проси о том, о чём потом будешь жалеть, ведь иногда Всевышний выполняет наши просьбы! - как бы между прочим, попутно сбивая ногтем соринки с джинсов, сказал Миша.
   А я испугался. Даже пятки похолодели, будто я стоял не на полу, а на больших плоских кусках льда. Больничный бич не только сумасшедший, но и телепат? Или он имел ввиду что-то
   другое? Сколько всё-таки идиотских тайн в моём летаргическом сне! А почему в летаргическом? Разве в обычном сне за считанные секунды не может пролететь целая человеческая жизнь?
   Каков, к чёрту, сон, если со многими его персонажами я никогда не был знаком?! С теми же Мишей, Хайямом-азербайджан- цем, Борисом-животноводом, Василием Белянкиным. Во сне нельзя увидеть тех, кого никогда не видел в реальной действительности. Но ведь бывало, что во сне я видел места, которые никогда не посещал. Нет, сейчас я запутаюсь и буду тормошить реальную действительность, будто это она уснула.
   - Может быть, ты и прав. Может быть, у магазина я видел другого кота , который поприветствовал меня и сказал: "Я рад за тебя, Миша"!
   Оказывается, больничный бич может быть язвительным. Но и я не лыком шит.
   - Ты виртуальное принял за действительное реальное и разговаривал не с рыжим котом, которого встретил у магазина, а сам с собой. То есть, ты говорил и за себя, и за воображаемого кота Маркиза. Ведь в твоём воображении он был с головой, в то время, как я отсёк ему голову, а труп бросил в куст сирени за огородом. - Зачем я пытался убедить Мишу в том, в чём сам не был убеждён? Разве это могло изменить что-то?
   А Миша, терпеливо выслушав меня, недовольно поморщился.
   - Знаешь, Василий Ильич!.. Давай оставим несчастного Маркиза в покое. Поверь, он мои мысли занимает меньше, чем ты. Не пытайся убедить меня в том, в чём не можешь убедить себя! - Миша раскрыл свой альбом. - Тем более, что я пришёл к тебе не с этим.
   - А с чем?
   - Вот... - Бич вытащил из альбома лист. - Начертал ещё один твой портрет, Хочу подарить тебе на прощанье.
   Миша протянул мне лист ватмана. Я взглянул на рисунок и похолодел от холода. Я увидел свой портрет. Поразительная схожесть с оригиналом, хотя Миша писал меня по памяти. Но глаза! Таких глаз я у себя за тысячи раз, когда смотрелся в зеркало. Это были не мои глаза. Это были глаза Джека-потро-шителя. Это были глаза Иосифа Сталина.
   - Кто это? Это... я? - заикаясь, спросил я у художника.
   - Я думаю, что ты. В один из моментов своей жизни, - невозмутимо ответил Миша. - Когда ты осекал голову несчастному Маркизу. И ещё совсем недавно, сегодняшним утром. Но я не знаю по какому поводу.
   -Зачем ты принёс этот рисунок? Он мне не нравится.
   - А я в этом не сомневался. Я принёс этот рисунок, чтобы ты поместил его в паспорту и рамку и повесил на самом видном месте! - Миша почти силой всучил мне рисунок углём. - Это поможет тебе никогда не доходить до состояния, при котором у тебя становятся такие глаза. Ты - добрый человек, а доброму человеку не пристало ненавидеть мироздание, ему пристало любить его.
   А ведь он прав, этот полоумный больничный бич. Все мои неприятности в жизни начались после того, как я возненавидел мироздание и стал жалеть себя. Быть несчастным всегда легче, чем счастливым.
   Горько усмехнувшись, я принял назидательный подарок Миши. Как часто сумасшедшие оказываются мудрее здравомыслящих! Здраво - это не всегда правильно, здраво - это скучно и безнадёжно.
   Во мне, как и в биче, также умер великий философ. Впрочем, ни один из философов, начиная с Платона и Аристотеля и кончая Бердяевым и Даниилом Андреевым не открыл формулу человеческой жизни. Но как было бы скучно, если бы человечество жило по такой формуле! Сто раз прав Господь, что не открывает нам истины. Пока её ищем, мы остаёмся людьми.
   - Ты подарил мне рисунок на прощанье. Мы, что, больше не увидимся с тобой? - Я открыл чемодан и аккуратно уложил свой портрет - ужасный из-за своей правды, как портрет Дориана Грея. Я прикрыл этим рисунком другой свой портрет, писанный рукой Миши. Прикрыл портрет, с которого можно писать икону.
   - Наверняка. Наверняка, мы больше не увидимся.
   - Ты женишься?
   - Шутишь! - Миша иронически улыбнулся. - Разве есть среди женщин такая, которая может долгое время прожить со мной бок о бок? Разве что такая же помешанная, как я. Мы с тобой не увидимся, потому что я уезжаю из Зарайска, уезжаешь из Зарайска ты.
   - Это правда. Я уезжаю во Вьюново. Вот схожу в магазин, соберу вещи и в тринадцать тридцать отчалю. А куда уезжаешь ты? Разве кто-нибудь где-нибудь ждёт тебя?
   - Парализовало моего брата, и я уезжаю в Почеп. Кто-то должен заботиться о нём! - Миша покинул осиновый чурбан, снял с него носовой платок, сложив вчетверо, и вернул в нагрудный карман рубашки.
   - Это тот брат, что выгнал тебя из отчего дома и упёк в психушку?
   - Он был слеп и ошибался. И достаточно был наказан Господом. Покаянную голову меч не сечёт. И теперь смысл моей жизни в том, что я должен заботиться о нём.
   Новый смысл жизни Мише дал, наверное, сам Господь, во спасение его. Я с благодарностью пожал ему руку, протянутую им для прощания.
   Я благодарил бича Мишу? За что? За мудрый урок, который он преподал мне последними своими словами. В этой жизни надо уметь прощать, иначе жить на белом свете невозможно, иначе обязательно однажды возникнет желание взять верёвку и привязать её к стропиле в заброшенном фабричном бараке. Или взять топор и положить голову кота на колоду.
  
   57.
  
   Я взял билет на автобус до Вьюново и закупил продуктов на рынке и в магазине. Было время полдня, и солнце жарило так, будто задалось целью испепелить эту землю. За какие грехи? Наверное, одному ему ведомо. Только уже в начале июня поблекла зелень на деревьях, и даже неприхотливый жасмин поник листьями. Из-за такой жары я позволил себе расслабиться, купил бутылку пива и почувствовал себя счастливым, несмотря на то, что пот стекал с меня ручьями.
   Я тоже неприхотливый, как куст жасмина, у которого остановился, чтобы выпить пива. И совсем немного мне надо, чтобы полюбить это мироздание и перестать ненавидеть себя. Разве я не могу обустроить свою жизнь так, чтобы иногда побаловаться пивом, курить приличные сигареты и покупать кое-какую литературу? Могу. Тогда почему сложил крылышки и спрятал голову в песок? Нельзя потакать обстоятельствам, надо бороться с ними.
   - Ну, что, ребята? Двигаем собираться во Вьюново и начинать новую жизнь! - Во всём своём теле я чувствовал энергию, в каждой клеточке. Я здоров телом, потому что вчера закрыл больничный листок, я здоров духом, потому что принимаю реальную действительность такой, какая она есть. - Мы с вами заживём по-другому! Мы докажем Алёхину и Люсе, что мы чего-то стоим в этой жизни!
   Коты - Хайям, Борька и Васька - дружно повернули следом за мной в проулок, ведущий к берегу реки, на котором стояло моё временное пристанище - заброшенный фабричный барак. Я не звал их с собой, сопровождать меня по городу четвероногие друзья вызвались добровольно. И только меланхоличная, ленивая Маркиза осталась нежиться на подоконнике в нашей каморке.
   Но, когда открыл дверь каморки, пёстрой ленивицы на месте не оказалось. Странно... Куда она могла подеваться? И как выбралась из каморки? Через дыру в стене, через которую проходила вырванная труба водяного отопления. Вместо того, чтобы собирать своё скромное приданое, я с беспокойством посмотрел на часы. До отхода автобуса оставалось пятьдесят пять минут, но куда запропастилась эта непутёвая Маркиза? После того, что мы пережили, как я могу оставить её здесь, в бараке?
   - Вот что, бродяги, бомжи и бичи. Я сейчас вам выдам по штучке путассу. Лопайте и не смейте покидать наш дворец, ибо, если я каждого из вас буду искать, мы опоздаем на автобус! - приказал я котам, бросая купленную на рынке, самую дешёвую рыбу. Все трое, мурлыча, набросились на угощение. Вот животные! Пропала их подруга, а они ушами не шевелят! - Я пойду, разыщу эту бестолочь, а вы ждите нас!
   В течение четверти часа я обшарил весь барак, но пёстрой кошечки след простыл. Если я не выйду на автовокзал через десять минут, то опоздаю на автобус. А мне ещё пожитки свои собирать. Чемодан и сумка - всё, что нажил в тридцатипятилетнем возрасте. Но и в этом возрасте не поздно начать новую жизнь. Главное - жив и здоров. Сегодня я нравился себе, и, если бы не запропастилась Маркиза, всё было бы в полном ажуре.
   Я сложил в чемодан брюки, пиджак, по паре рубашек, трусов и носков, книги, а сумку натолкал продуктами. Всё, надо трогаться в путь, а Маркизы нет. Я в растерянности сел на чурбан, сбросив руки между колен. Что делать?
   Разве полмесяца назад я стал бы переживать о кошке и рисковать купленным билетом на автобус, рисковать своей дальнейшей судьбой? Я подумал бы: баба с возу - кобыле легче, осталось ещё три кота. И со спокойной совестью потопал бы на автовокзал. Но сегодня неумолимо уходило время, а я не мог оторвать зад от чурбана. Нет, исключено - без Маркизы я во Вьюново не поеду. Придётся отложить поездку до вечера. И Бог с ним, с десятью тысячами! Выпью на одну бутылку пива мень- ше.
   - Ну, что, мои пушистые и когтистые? Сегодня во Вьюново не едем. Есть автобус вечером, но, на ночь глядя, туда, где три года нога человеческая не ступала?! Небось, лопухи в человеческий рост! - объявил я котам и удивился тому, что не сильно расстроился. Никак не прельщала меня жизнь в забытом Богом и цивилизацией Вьюново. Я наклонился над сумкой, вытаскивая из неё колбасу и хлеб. - Вы-то отобедали, теперь можно и мне. А после этого отправимся всей толпой на поиски Маркизы. Как-никак, а она - член нашей дружной семьи.
   Я порезал хлеб и колбасу. Коты мне достались воспитанные: ни один из них не подошёл ко мне, не стал клянчить-попрошай- ничать. Хайям энергично умывался лапой на порог.
   - Зачем ты персидский принц, гостей намываешь? Они нам нужны, гости? Нам и без них комфортно и душевно. Почему я раньше недооценивал одиночество, а, Хайям? - Персидский красавец лишь хрюкнул в ноздри, будто знал истинную цену словам людей. - Иронизируешь? Может, и правильно. Эх, знал бы, что останусь в Зарайске, купил бы чекушку водки - сухая колбаса в глотку не лезет. Ну ничего, мы её Сонькиным молочком прогоним!
   Намыл всё-таки Хайям какого-то гостя! Не успел я прожевать
   первый кусок колбасы, как в коридоре барака послышались шаги. Везёт мне сегодня на шаги в коридоре барака! Но на этот раз я не стал мучительно гадать, кому принадлежат эти шаги. Пусть хоть самому черту - мне всё равно, я привечу и чёрта. Я устал страдать в угоду своей пессимистической душе, я устал искать смысл своего существования, прозябая в единственно данной мне жизни.
   В гости пришёл воспитанный человек, судя по осторожному стуку в дверь.
   - Открыто! Входите!
   Вошёл, сняв белую фетровую шляпу, незнакомый молодой человек лет двадцати пяти - высокий, рыжий, с огненной вьющейся бородкой. Обласкав меня тёплой зеленью глаз, скромно сказал:
   - Мир вашему дому!
   - Ну, допустим, мою конуру вряд ли можно назвать домом, но всё равно рад вас приветствовать!
   Незнакомец прикрыл шляпой свою огненно-рыжую шевелюру. Он был в элегантной белой тройке с галстуком кофейного цвета, будто зван на светский раут. А в бывшей барачной кочегарке, кроме неопрятного осинового чурбана, и сесть не на что было. Но это ничуть не смутило незнакомца. Оставив чёрный дипломат у ног, он плечом опёрся о косяк двери и сложил ухоженные белые руки на груди.
   Какая нелёгкая принесла его в грязный барак?
   - Может быть, выпьем с вами, Василий Ильич, за знакомство? - Рыжий незнакомец наклонился над дипломатом.
   - Вам известно моё имя? - Загадочность нежданного гостя не нравилась мне. И никакой логике не поддавался его визит ко мне. Незнакомец выглядел, по меньшей мере, как дипломат или молодой кандидат наук.
   - Ничего удивительного в этом нет, - ответил гость, закуривая сигарету "Парламент". С готовностью он протянул пачку мне. -Я виде вас входящим в барак в сопровождении трёх котов и спросил у ребятишек, что были неподалёку. Они сказали, что вы учитель словесности из их школы. Вот и вся тайна.
   Странно. Когда я вернулся из города, вблизи барака не видел ни ребятишек, ни рыжего незнакомца. Не в кустах же ракитника они прятались? Да и зачем такому фешенебельному молодому человеку мог понадобиться полубомж, живущий в загаженном бараке? Что-то здесь не стыкуется. Впрочем, что мне голову ломать, напрягать мозги?! Надо будет, незнакомец сам объяснит причину своего появления.
   А между тем, рыжий плут... тьфу ты, рыжий гость щёлкнул замком дипломата и вытащил из него армянский коньяк. Не слабо, учитывая, что в дипломате ещё лежал ананас и шоколад.
   - У вас есть что-нибудь, куда можно разлить коньяк?
   - Увы, ничего, кроме алюминиевой кружки.
   Я с сожалением развёл руки в стороны. Действительно, с сожалением, потому что армянского коньяка я лет десять не пробовал. Только бы незнакомец не побрезговал лить коньяк в мятую и неопрятную алюминиевую кружку.
   - Хорошо. Это даже экзотично. Никогда не пил коньяк из кружки. - Гость плеснул в протянутую мной кружку граммов пятьдесят. - Как на фронте, наркомовская пайка!
   Мы встретились с ним взглядами. Взгляд незнакомца был удивительно доброжелательным и почему-то показался мне знакомым. Где нас могла сталкивать судьба? Во всяком случае, не в Зарайске - это точно. В нашем городе даже глава района и директор фабрики не одевались так элегантно. Нет, мы с рыжим гостем незнакомы. Но вот глаза... Но мало ли на свете похожих взглядов!
   - Меня зовут Роман. - Гость протянул мне кружку и полплитки шоколада.
   - Роман...- Я понюхал коньяк. Что за божественный напиток - аж голова закружилась!
   - Просто Роман. Тем более, что я младше вас. Как коньячок? Правда, замечательный?
   - Не то слово!.. - посмаковав во рту последний глоток напитка, с восхищением сказал я.
   - Армянский коньяк семилетней выдержки обязательно надо закусывать ананасом! - Незнакомец протянул мне дольку ананаса, и в это время Хайям, выгнув спину дугой, злобно зашипел на него, будто увидел пса или чужого кота.
   Чужого кота?.. Вот откуда мне знаком взгляд нежданного гостя! Это же взгляд рыжего плута Маркиза! Смутная догадка начала щекотать моё сознание, холодок пробежал по моей спине. Я пристально вгляделся в незнакомца: если Хайям, Борис-животновод и Белянкин после смерти вдруг превратились в котов, то почему то же самое не могло произойти с Маркизом с точностью до наоборот?
   Гость налил в кружку коньяка для себя и открыто, прямо пос- мотрел на меня. Нет, нет, это был не взгляд Маркиза. Рыжий плут никогда не смотрел на меня так доброжелательно, даже во времена, когда он ещё не потерял голову. И что за глупости лезут в мою больную башку?! Если я каждого рыжего человека буду принимать за перевоплотившегося Маркиза, то каким абсурдным мне покажется мир. Хватит топить своё сознание в иллюзиях и галлюцинациях!
   - За ваше здоровье, Василий Ильич! И чтобы в вашей жизни всё, наконец-то, наладилось! - Незнакомец пил коньяк из кружки медленно и как-то странно, будто лакал молоко. А выпив, облизнул верхнюю губу быстрым, чуть заметным движением языка. Нет, так нормальные люди коньяк не пьют и верхнюю губу так не облизывают.
   Опять ты со своей мнительностью, Бесприбрежников! Человек, как человек, ничего экзотического или экзальтированного, разве что только рыжий. А что, мало на свете рыжих людей?
   Да сколько угодно. И что, обязательно надо облизывать верхнюю губу неспеша и обстоятельно? С таким успехом любого, кто жуёт жвачку, можно принять за перевоплотившегося в человека быка.
   А почему незнакомец пожелал, чтобы всё в моей жизни, наконец-то, наладилось? Откуда ему известно о моих неприятностях? А логика? Гость может мыслить логически. Зачем ему в этом отказывать, тем более, что он не производит впечатление дурака, но, наоборот, проницательного молодого человека. Если учитель школы прозябает в заброшенном, загаженном бараке, значит, что-то в его жизни произошло неприятное. А глаза? В моих глазах, верно, написано заглавными буквами, что я - самый несчастный человек на всём белом свете.
   - Вас гнетёт какая-то тайна, Василий Ильич? - Я никогда не видел, чтобы с таким удовольствием ели ананас. Казалось, что для Романа в этом мироздании не было выше наслаждения, чем вкушать этот тропический плод. - Мне кажется, что вы подозрительны ко мне и даже побаиваетесь меня. Напрасно! Я ничем не примечательный молодой человек, коммерсант из Москвы, и в ваш город приехал на один день по коммерческим делам. Пока суть да дело, решил прогуляться к вашей прекрасной реке. Увидел вас, вы мне показались интересны. И я подумал: почему бы мне не распить бутылку коньяка с хорошим человеком, которому, по всем внешним признакам, очень тяжело в данный момент жизни?
   Этот голос, эта стилистика речи так были знакомы мне, тембр голоса и манера говорить напоминали кота Маркиза. Бесприбрежников! Одумайся, пока не поздно! Поразмысли о том, как ты подумал: манера говорить кота! Манера говорить собаки... Манера говорить петуха... Эдак можно додуматься до манеры говорить карася.
   А рыжий незнакомец Роман смотрел на меня вопросительно, явно ожидая моего ответа. Кто он таков, чтобы я плакался ему в жилетку, выкладывал свою душу перед ним на блюдечке?! За то, что он налил мне пятьдесят граммов армянского коньяка и угостил ананасом с шоколадом, я должен вывернуться наизнанку? Фигушки, коммерсант из Москвы! Ещё неизвестно, зачем тебе это надо!
   Я почти накрутил себя против гостя, но постарался ответить предельно вежливо:
   - Нет у меня никаких тайн и неприятностей. Живу я просто, убого и скучно. В общем, нет ничего, что может вас заинтересовать.
   - Ну, как пожелаете! - Молодой человек лишь пожал плечами. - Ещё по чуть-чуть?
   Я лишь кивнул головой в ответ. Почему я должен оттказываться от хорошего коньяка? Только потому, что коммерсант из Москвы вдруг стал мне не нравиться?
   - Впрочем, я зашёл к вам не только, чтобы выпить по сто граммов коньяка. По-моему, вы потеряли пёструю кошечку...
   - Да... - Я поперхнулся коньяком. Не слишком ли сведущ для незнакомца Роман? - Мы вернулись из города, а её будто след простыл. А вы откуда знаете?
   - Ребятишки, что о вас рассказывали, унесли её с собой. Она бежала берегом реки и жалобно мяукала. Видимо, разыскивала вас, решив, что вы ушли на рыбалку. Кошки ведь не собаки. К сожалению, он не умеют брать след. - Себе коньяка гость налил на самом донышке. - Кстати, они были на велосипедах, и, по всей видимости, ваша кошка уже в Кислице, что в пяти километрах от города.
   - Вы только приехали, а уже знаете расположение деревень в нашем районе? - Я подозревал Романа в неискренности. Незнакомец лишь добродушно-иронически усмехнулся. У меня создавалось впечатление, что он относился ко мне, как к несмышлёнышу, как воспитатель детских яслей к своему воспитаннику.
   - Во-первых, я в Зарайске не первый раз, если у меня есть дело, а во-вторых, о Кислице тоже рассказали ребятишки. - Роман взглянул на часы. - О, мне пора уходить! Меня будут ждать, а я не люблю опаздывать. Спасибо, Василий Ильич! Я рад был познакомиться с вами. Будете в Москве, заезжайте. Помогу чем могу. Вот моя визитка. Удачи вам, Василий Ильич!
   Он потянул мне узкую руку и на моё вялое пожатие ответил своим - крепким и уверенным.
   Едва за незнакомцем закрылась дверь, как мой взгляд наткнулся на его дипломат. Схватив его, я бросился вдогонку за Романом.
   Не прошло и минуты, а рыжего гостя в коридоре уже не было. Надо быть спринтером-рекордсменом, чтобы преодолеть двадцатипятиметровый коридор за столь короткое время. С дипломатом в руке я выскочил на улицу. Тропа от барака, поднимающая к набережной улочке, длиной не менее двухсот метров, была пуста.
   Странный молодой человек! Он, что, в воздухе растворился? Так мог растворяться только рыжий плут Маркиз.
   - Роман! Роман! Вы дипломат забыли! - для очистки совести покричал я. Но над моей головой лишь потрескивали от жары иголки сосен.
   Я вернулся в свою каморку. Положив дипломат на чурбан, раскрыл его. Бутылка великолепного токайского вина, ананас, с десяток огненно-рыжих апельсинов и... нераспечатанный блок сигарет "Честерфилд". И поверх всего этого - лист бумаги, на котором крупным почерком чёрным маркером было написано:
   Не пытайтесь разыскивать меня, чтобы
   вернуть мне дипломат, - всё равно не найдё-
   те! Счастья вам, Василий Ильич! Роман.
   Когда он успел написать записку? Мистика какая-то! Я почему-то разозлился на гостя, но высказать своего недовольства было некому.
   Больно мне надо, чтобы я разыскивал тебя, рыжий плут Маркиз! Ты думаешь, что ловко обвёл меня вокруг пальца? Ты думаешь, что я не узнал тебя? Как бы ни так, рыжий пройдоха! Я узнаю тебя, даже если ты превратишься в рыжего муравья.
   Приставив дипломат к стене, я устало, будто только что закончил выгружать вагон с мешками цемента, опустился на осиновый чурбан. Этим не замедлил воспользоваться хитрюга кот Хайям, вспрыгнувший ко мне на колени. Он потёрся мордочкой о мой живот и, как мне показалось, улыбнулся добродушно-иронически.
  
   58.
  
   Без четверти в четыре часа вечера я уже был на окраине деревни Кислица. Деревня - это громко сказано для вымирающей деревушки, тридцати дворами спрятавшейся в старом и роскошном сосновом бору. Покрытая голубой знойной дымкой Кислица дремала под ярким солнцем - тихая старушка с вросшими в землю ветхими хатами, с покосившимися, потемневшими заборами и зарастающая дурнотравьем.
   В такой жаркий день деревушка вымерла. Если бы не куры, купающиеся в песке, не бесцельно шатающиеся две дворняжки, можно было бы подумать, что Кислица оставлена своими горемычными жителями.
   Я остановился в тени древней развесистой ветлы, чтобы перевести дух и вытереть носовым платком вспотевшее лицо. Заодно и покурить пять минут в тени ветлы, подставляя лицо лёгкому ветерку. Поставив у ног дипломат, забытый нарочно рыжим незнакомцем, я сладко, с наслаждением потянулся. Хорошо! Было бы просто замечательно, если бы не эта ужасная жара. Всё-таки стоит мне переехать во Вьюново. Какой покой для души в таких забытых Богом российских деревушках!
   Зачем я прихватил с собой дипломат? В такую жару и налегке шагать не обрадуешься, а он вместе с содержанием весит не менее четырёх килограммов. Я взял его, потому что надеялся встретить Романа и вернуть то, что принадлежит ему. Мне подачек от незнакомцев не надо, я только начинающий бомж и,
   надеюсь - не вечный.
   До чего же я, доживший до середины жизненного срока, наивный и глупый! Ну что делать московскому коммерсанту на просёлочной дороге между Зарайском и Кислицей, по которой и "Запорожец" не чаще одного раза в неделю проезжает?! А что делать красному красавцу "Фиату" возле покосившихся ворот, возле подслеповатой хатки-развалюхи?
   Красный "Фиат"? За время, что я живу в Зарайске, я только однажды видел красный "Фиат", за рулём которого сидела красивейшая из женщин планеты Маргарита Рубинова. Мар-га-ри-та, - с волнением и наслаждением просмаковал я это имя лёгкими, гортанью, языком. Это моя первая любовь. Пусть наивная, пусть безответная, но зато первая. Которая не забывается. Не забывается никогда.
   А что делает машина-красавица женщины-красавицы в убо- гой деревушке? Красный "Фиат" на фоне Кислицы - это царственная роза, возлежащая на ягодицах девяностолетней старухи. Трудно представить дисгармонию безобразнее. Стоп, Бесприбрежников!
   Я открыл дипломат, достал блок "Честерфилда". Почему Роман мне в подарок положил именно эти сигареты? Вряд ли это просто совпадение. Рыжий плут Маркиз знал о презенте Маргариты. Рыжий незнакомец не мог напрямую сказать мне, что он бывший Маркиз, но блоком "Честерфилда" дал это понять.
   Какой маразм! О какой хреновине я думаю, когда в ста шагах впереди у покосившихся ворот стоит красный "Фиат", когда надо искать Маргариту?! Я не встретил Романа и никогда не встречу. Значит, могу распечатать пачку "Честерфилда" и выкурить хорошую сигарету под сенью древней ветлы. И попользоваться, наконец, великолепной зажигалкой, подаренной Маргаритой. Прикуривать от этой зажигалки "Приму" я считал кощунством.
   Ну и что с того, если в ста шагах от меня стоит красный "Фиат" Маргариты? Всяк сверчок знай свой шесток. Не по Сеньке шапка. Кесарю - кесарево, а слесарю - слесарево. Кто Маргарита, а кто ты, Бесприбрежников? Мечтать - оно не вредно и даже не возбраняется, но докуривай и ступай разыскивать двух сорванцов, которые увезли Маркизу из Зарайска. Это сделать тебе будет несложно, потому как вряд ли в Кислице, где даже начальной школы нет, живёт более пяти ребятишек. И не посматривай, не посматривай с волнующей тоской на красный "Фиат", пощади своё сердце, потому что нет ничего вреднее для него напрасных надежд.
   В первых трёх дворах не было ни одной живой души, и получалось, что первую такую душу я могу встретить в хате, у которой стоит стальной итальянский король. Но напрасно мне заходить в эту хату, потому что здесь не могут жить ученики моей школы. Здесь может жить одинокая старушка - мама или бабушка Маргариты, к которой она приехала в гости.
   И я бочком, бочком, словно красный "Фиат", как свирепый бультерьер, мог наброситься на меня, миновал машину и уже в следующем дворе увидел два велосипеда. Наверняка, они принадлежали мальчишкам, с которыми разговаривал Роман. И я нерешительно, как всё делал в своей жизни, толкнул калитку, которая чудом держалась на расхлёбанных петлях. Или в этой хате жила одинокая женщина с детьми, или её муж был беспросветным пьяницей и записным лодырем. И первое, и второе - не редкость в современной российской деревне.
   Отчаянно зашлась в лае небольшая, облезлая шавка, пытаясь сорваться с цепи. Не успел я сделать и двух шагов по двору, как на крыльцо - так называемое, потому что им служила доска, положенная на силикатные кирпичи - вышла полноватая женщина в неопрятном сером платье. На вид ей было лет... Трудно определить возраст деревенской женщины, замордованной тяжёлым крестьянским трудом и беспросветной нищетой. Эта женщина могла находиться в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет.
   В правой, красной от стирке руке женщина держала кухонный нож, будто встречала меня, как варнака с большой дороги. Наверное, она чистила картошку, потому что в левой руке у неё была картофелина.
   - Здравствуйте! - поздоровался я, не дойдя до женщины трёх шагов. - У вас есть сыновья?
   - Сыновья? - Женщина рукой с картофелиной смахнула со лба ниспавшую на глаза прядь волос. - Есть. Коля и Толя. Близнецы. Вы из милиции? Мои охламоны натворили что-то в Зарайске?
   Женщина заволновалась, беспокойно забегали её серые глаза. Чудачка! Разве люди из милиции здороваются? Видимо, её смутил дипломат в моей руке.
   - Нет, нет! - я поспешил успокоить её. - Я ни в коем случае не из милиции. Просто они забрали мою кошку. Такую - молоденькую, трёхцветную.
   - Украли всё-таки! А сказали, что нашли. Ну, задам я им крапивой по задницам!
   - Нет, нет! - опять успокоил я её. - Они не украли. Просто она в моё отсутствие вышла из дома на улицу.
   Я благоразумно не уточнил, из какого дома вышла Маркиза.
   - И зачем им это надо было?! У нас уже есть кот и кошка. Самим жрать нечего, а они решили котиную ферму развести! - Женщина перешла на повышенный тон. Поняла, что я интеллигентный лох?
   Но как я понимал её! Перебиваясь с копейки на копейку, тяжело прокормить трёх котов, тем более, что пользы от них... Прости меня, благородное кошачье племя, но на этот вопрос я посмотрел с практической стороны. Какие времена - такие и мысли.
   - В таком случае, я заберу свою кошку и избавлю вас от лишних проблем! - Я был рад, что так легко разыскал Маркизу.
   - Не заберёте! - Глаза, казалось бы, добродушной женщины сделались колючими.
   - Это почему же? - растерялся я.
   - Да потому что я разозлилась и выбросила вашу кошку на улицу. За своими коками надо смотреть, чтобы они не разгуливали по городу, где не попадя! - Деревенская женщина была тонким психологом. Она сразу поняла, что такому лоху можно и нахамить без последствий. Будь я из милиции, она добровольно пошла бы по деревне вместе со мной разыскивать кошечку.
   - Где же мне теперь искать её? - У меня, наверное, были глаза обиженного ребёнка. - В какую сторону она направилась?
   - А мне это интересно?! Мне хотя бы своих охламонов прокормить, не то, вашу ещё кошку! Мечут - готовить не управляюсь!
   - Может, ребята ваши знают?
   - Ребята мои спят, и будить их не буду - умаялись! - Женщина повернулась ко мне крутым задом, давая понять, что мне нечего делать в её дворе.
   Делать нечего - я вышел за калитку и остановился. В какую сторону идти? Коты - своеобразные твари, и были случаи, когда они находили дорогу на десятки километров от дома. Как они ориентировались в пространстве, я не знал - не силён был в зоологии. Но решил: идти дальше по улице не имеет смысла. Вряд ли Маркиза будет удаляться от города. Скорее всего, она...
   С какой стати я должен ломать голову и мучить себя поисками бездомной кошки? Я её приютил, я её пригрел, и что в ответ? Она убежала к реке. И поделом ей - сиди дома! Я злился на Маркизу, но сердцем чувствовал, что не покину Кислицу, пока не обойду все дворы. Мы в ответе за тех, кого приручаем - так, кажется, писал Экзюпери? Справедливо писал!
   Из калитки соседнего двора, у которого стоял итальянский красавец, вышла женщина с ведром в руке. Женщина была божественно красива даже в простеньком ситцевом халатике - коротком, который превращал её в девочку-подростка. Но у девочки-подростка не может быть такой совершенной фигуры и длинных ног топ-модели. Маргарита! Погиб ты, Бесприбрежников, ни за понюх табака!
   Мне бы развернуться и пойти в обратном направлении в конец деревни, пока меня не заметила Маргарита, потому что встреча с ней не сулила мне ничего, кроме душевных и сердечных страданий, но я остался стоять на месте, будто приклеился пятками намертво в песчаную землю. Казалось, даже мощный армейский тягач не смог бы сдвинуть меня с места. Я вновь, будто ко мне вернулся семнадцатилетний возраст, был безнадёжно влюблён в Маргариту.
   А она, непринуждённо помахивая ведром, сделала ещё два лёгких жизнерадостных шага в направлении колодца. И вдруг резко остановилась. И так же резко бросила свой обеспокоенный взгляд в мою сторону. Бросила так, будто почувствовала какую-то опасность. Нас разделяло десять шагов, но мне показалось, что никакого расстояния между нами не было, между нами не было ни пространства, ни времени, потому что я, как мотылёк, залетевший в костёр, обжёгся её синим взглядом и тут же сгорел. Через секунду я уже не ощущал себя в реальной действительности: ни биения сердца, ни дыхания, будто на самом деле превратился в пепел.
   Тревога, плеснувшая далёким отблеском молнии в глазах Маргариты, сменилась радостью узнавания - откровенной и открытой радостью, будто она на самом деле была счастлива видеть меня. Разве может человек, а особенно такая божественно красивая женщина, почувствовать себя счастливым, увидев меня? Это обычная доброжелательность, свойственная людям незлым и удачливым. И мне стоит в ответ доброжелательно улыбнуться, подойти и вежливо поприветствовать Маргариту. Что я и заставил себя сделать.
   - Что вы делаете в нашей жалкой деревеньке? - спросила Маргарита, лучистыми глазами с интересом рассматривая меня, будто я был не убогим полубомжем, а полотном Ребранта. - Ищете свою пёструю кошечку?
   Маргарита вовремя задала нужный вопрос, ибо я уже подумал, что в одночасье сделался глухонемым и парализованным, потому что мироздание не входило в меня и не выходило из меня. А, отвечая на её вопрос, я мог запросто вернуться в реальную действительность и обрести себя. Пусть жалкого и убогого, но себя. Какое это всё-таки омерзительное чувство презирать и унижать себя!
   - Да я разыскиваю свою пёструю кошечку, которой вы наложили шинку и которую я назвал Маркизой.
   - Маркиза - это очень красиво. Так назвать кошку мог только...
   Маргарита почему-то смутилась и смутила меня. Я почувствовал, что покраснел до корней волос - ведь в последнее время я совсем отвык от комплиментов в свой адрес, а Маргарита осеклась, решив, что похвала в мой адрес, даже дежурная и нейтральная. Будет неискренней. Всё это так, но её похвала могла возродить во мне человека и желание жизни. Но она осеклась, и плечи мои поникли, из них так и не успели прорасти крылья.
   - Скажите, вы тот самый Вася, который восемнадцать лет назад танцевал со мной на дискотеке, а потом дрался из-за меня, отбивая от двух хамов?
Нет, Маргарита хотела похвалить меня, но не смогла подобрать нужного слова. Так бывает, когда человек волнуется. А чего волноваться? Вряд ли в тот вечер восемнадцать лет назад шестнадцатилетняя Рита Рубинова влюбилась в нескладного, комплексующего мальчишку. А если было нечто похожее, то, сколько воды убежало с тех пор из Ипути в Сож, из Сожа в Днепр, из Днепра в Чёрное море! Но сейчас она смотрит на меня синими глазищами так, как смотрела в моём сновидении.
   И этот взгляд, и её вопрос смутили меня, будто и не пролетели восемнадцать лет жизни, будто в настоящую минуту мы с ней находились на городской танцплощадке. Я уронил глаза долу и не знал, куда девать руки. Мне надо было ответить на вопрос Маргариты, потому что в тридцать пять лет смешно проглатывать язык в разговоре с красивой и интересной женщиной. А я не жалел показаться ей смешным, потому что мне было не семнадцать лет.
   - Да, я тот самый Вася... - скромно ответил я.
   - Здорово! Восемнадцать лет я хотела отблагодарить вас, но всё не выпадало случая. Я всё стеснялась разыскать вас. А потом решилась, но вас уже не было в городе, вы учились в институте. А потом меня закрутила жизнь, и я восемь лет не приезжала сюда. Но я всё равно была уверена, что однажды сумею отблагодарить вас! - Странно, но Маргарита, действительно, волновалась. И мне почему-то было неудобно, что такая королева волнуется перед таким ничтожеством, как я.
   - Разве это важно? Сколько лет прошло! - с нарочитым пренебрежением сказал я.
   Я нарочно делал так, чтобы она потеряла интерес ко мне, я не желал по новому влюбляться в недостижимую мечту и опять безнадёжно страдать, как страдал раньше, до двадцати двух лет, пока не встретил первую жену. Но и Катю я полюбил только потому, что внешне она слегка походила на Маргариту. Катя сделала всё для того, чтобы я возненавидел её. Но Маргариту я не могу ненавидеть. И любить не могу, потому что страшно. Страшно безнадёжно полюбить в тридцать пять лет.
   - Это важно! Это, возможно, очень важно! - И Маргарита улыбнулась так загадочно, что мне сделалось не по себе.
   - Вы видели мою пёструю кошечку? - Чтобы не погибнуть, я решил сменить опасную тему разговора.
   - Я видела пёструю кошечку по кличке Маркиза. Я даже узнала её и хотела приютить, но она оказалась своенравной и не далась в руки, убежала на сеновал!- Маргарита поставила пустое ведро на землю. - Если вы принесёте воды и колодца, я проведу вас к сеновалу. Вы же не откажетесь помочь женщине, которая разучилась носить воду из колодца? Ведь я коренная москвичка, а в Кислицу всегда приезжала в гости к бабушке.
   - Конечно, конечно! - Я с готовностью подхватил ведро. - Какие могут быть вопросы!
   Я побежал к колодцу, как воодушевлённый доверием взрослых малец. На самом деле я был рад услужить Маргарите, я рад был служить ей, как раб персидской королеве. А она, персидская королева, осталась ждать своего раба у красного красавца "Фиата". Я хотел бы превратиться в "Фиата", чтобы мной управляла женщина неземной красоты.
  
   59.
  
   Время клонилось к вечеру, а жара и не думала снижать своего натиска на землю, с яростью рассыпая солнечные лучи. Но на сеновале, сбитом из досок и перекрытом шифером, было довольно прохладно из-за лёгких сквозняков. И ещё на сеновале было удивительно душисто от остатков сена, в котором было, видимо, много клевера.
   - Она была здесь ещё полчаса назад, - сказала Маргарита почти шёпотом, будто боялась вспугнуть Маркизу.
   Она шла впереди меня, чуть наклонившись, высматривая в серых сумерках кошку. Сеновал был пуст, и только лестница вела под крышу, туда, где оставалось немного прошлогоднего сена - нынешний сенокос ещё не начинался. Кроме как наверху, Маркизе спрятаться было негде.
   - Кис, кис, кис! - задрав голову к лазу, позвал я. Сверху раздалось тихое, жалобное мяуканье.
   Слава Богу! - облегчённо вздохнул я. Пёстрая шалунья не смоталась из Кислицы, а то я боялся, что буду искать её до темноты.
   - Кис, кис, кис! - позвали мы Маркизу дуэтом, но она лишь ответила нам жалобно, даже не выглянув в лаз, будто где-то застряла. Застрявшая между досок или в дыре кошка - это почти такой же нонсенс, как и застрявшая мышь.
   Маргарита решительно пошла к шаткой лестнице и решительно полезла по ней под крышу. Боже мой, какой стан, какая упругость движений! - невольно залюбовался я.
   - Вася, полезайте за мной, меня она может испугаться! - Маргарита обернулась ко мне с верхней ступеньки.
   Под крышей сумерки были ещё гуще, и ещё гуще пахло клевером - до головокружения. Я представляю, как пахло это сено, когда им забивали сеновал!
   Из дальнего угла посвёркивали зелёные огоньки. Здесь негодница!
   - Кис, кис, кис! - позвал я, но Маркиза не прореагировала даже мяуканьем.
   - Вот бестолковая! - без зла сказала Маргарита, опустилась на четвереньки и поползла к кошке. Но та, заметив её, метнулась в другой угол.
   Я последовал примеру Маргариты. С двух сторон мы отрезали Маркизе путь к отступлению. И схватили кошку почти одновременно, столкнувшись плечами. Как электрический разряд, почувствовал я прикосновение её обнажённой выше локтя руки к моей руке. Её лазурные глаза оказались напротив моих глаз, только здесь их цвет был уже ультрамариновым, отчего взгляд сделался глубоким, как омут.
   Я держал кошку за передние лапы, а Маргарита за задние. Я не подумал о том, что кто-то из нас должен отпустить Маркизу - не разрывать же бедное животное. Но я ни об этом, ни о чём-либо другом не думал. На этом сумеречном сеновале, на котором разместилось всё мироздание, ничего и никого не было, кроме ультрамариновых глаз Маргариты и её красивых полураскрытых губ. Её вдруг участившееся дыхание обожгло меня, я едва не задохнулся.
   Мои губы столкнулись с её губами или наоборот? Не важно. Главное, что яркой вспышкой осветился сеновал, будто молния пробила шиферную крышу. Падая на сено, я своей грудью ощутил упругую, горячую грудь Маргариты.
   - Я много, много лет любила тебя и ждала! -горячо шептала божественная Маргарита, срывая с меня рубашку. - Я до сих пор люблю тебя!
   Страстные губы самой красивой женщины в мироздании покрывали моё лицо, шею грудь неистовыми поцелуями. Мы оба сошли с ума, и я удивляюсь, как не умер в ту минуту.
   Не так уж сумеречно было на сеновале, как поначалу показалось мне. Солнечный свет всё-таки пробивался через лаз, из-под конька крыши, через неплотно сбитые фронтоны. Может быть, привыкли глаза или добавилось света от счастливо горящих глаз Маргариты, зависших, как две звезды, надо мной. Я гладил её мягкие волосы и с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться. Незнакомые, щемящие сладко чувства переполняли меня, будто воздушный шар гелием, я ощущал себя невесомым, бестелесным и думал лишь об одном: оказывается, есть в этом мироздании любовь и счастье, только я не подозревал об этом.
   - Я всегда любила тебя, Вася, а теперь люблю ещё сильнее! - прошептала Маргарита и поцеловала мои глаза.
   - И я всегда любил тебя! Я любил первую жену, любил вторую жену, но в них всегда любил тебя! - с изумлением ответил я и осторожными губами прикоснулся к её пугливым соскам.
   Маргарита положила голову на мою грудь и свободной левой рукой, нежнейшими на свете пальцами ласково прикасалась к моей небритой щеке. И вдруг тихонько засмеялась, как не звонкий серебряный колокольчик. Нет, её смех прожурчал, как лес- ная криничка в жаркий полдень.
   - А знаешь, Вася... Я никогда не могла заниматься любовью с мужем при включённом свете. Мне необходима была темнота, чтобы я не видела его лица, чтобы я видела твоё лицо. И не он ласкал меня, а ты, и не его ласкала я, а тебя!
   Её слова размягчали моё сердце, и оно грозилось растаять, как снежинка на горячей ладони. Я был счастлив до безумия, но лёгкое облачко печали начало выплывать на безупречную лазурь реальности. У Маргариты есть муж, и это счастье, нежданно подаренное мне небесами, коротко, как порыв свежего ветра в знойный день. Лишь на миг обдал мою жизнь свежестью, и дальше опять тяжёлая духота гнетущей душу реальности.
   - У тебя есть муж? - я постарался, чтобы мой голос не звучал уныло и безнадёжно.
   - Был, - коротко и нехотя ответила Маргарита.
   Надежда брызнула фонтанчиком на увядающие цветы. И я с благодарной нежностью погладил свою надежду по обнажённым плечам.
   - Развелись?
   - Нет, - холодным голосом сказала Маргарита. - Мой муж был крутым новым русским. Мой муж был красивым и нежным негодяем. Его убили два года назад. И если бы ты не был женат, я надела бы на тебя наручники, я заковала бы тебя в кандалы и увезла бы в Москву, потому что после случившегося сегодня, я вряд ли смогу жить без тебя.
   - Это очень странно и похоже на сон. Очередной сон в моей жизни, - в задумчивости сказал я. - А если это сон, то пусть продолжается - это не опасно. Я был женат. Был женат дважды. Неделю назад я разошёлся со второй женой. Она живёт с любовником в нашем доме, а я живу в заброшенном фабричном бараке на берегу реки. Так что несколько минут назад ты, Маргарита, любила самого обыкновенного бомжа.
   - Это правда?! Это правда?! - в возбуждении затормошила меня Маргарита. - Это хорошо, что ты бомж, потому что никто не отберёт у меня бомжа, и я буду любить его, сколько захочу. Я ведь через несколько часов собиралась уезжать в Москву, чтобы жить одинокой волчицей в своём дворце на Рублёвском шоссе. Я не знала, что уеду в столицу со своим волком.
   - Я не могу уехать с тобой в Москву, хотя уверен, что отказываюсь от самой большой любви в своей жизни и от самого значительного счастья! - с грустью, почти со слезами сказал я.
   - Почему? - дрогнувшим голосом спросила Маргарита. - Разве ты не любишь меня?
   - Люблю. Кроме тебя, я никого не любил.
   - Так что же держит тебя?
   - Со мной живут четыре кота, которых я не могу бросить. Зачем я тебе с четырьмя котами?
   Маргарита звонка, как серебряный колокольчик, рассмеялась. И в возбуждении начала колотить маленькими кулачками по моей обнажённой груди, как маленькими молоточками по наковальне. И этим ударам радостно и часто отзывалось моё сердце.
   - Бессовестный! Бессовестный! И это все причины, из-за которых ты не можешь ехать в Москву?! Даже если бы с тобой жили сто котов, я с радостью поселила бы их в своём дворце, только бы в нагрузку к ним был ты!
   - Так я для тебя нагрузка к котам?! - радостно закричал я и опрокинул Маргариту.
   Мы ещё целый час, как сумасшедшие любили друг друга.
   Маргарита медленно и изящно застёгивала пуговицы на своём ситцевом халатике.
   - Одевайся, ленивец! Завтра в восемь утра ты со своими котами явишься сюда и мы уезжаем в Москву! - Маргарита опустилась на колени и помогла мне застегнуть рубашку. - Я безумно люблю тебя, мой волчище!
   - Какой я волчище? Хилый, жалкий, плешивый очкарик! - с иронией сказал я.
   Маргарита шутливо укусила меня за плечо.
   - Никогда не смей унижать себя! Иначе я найду киллера, и он пристрелит тебя! Ты мой любимый волчище! Ну-ка, повтори!
   - Я твой любимый волчище! - с удовольствием повторил я. И вдруг почувствовал себя высоким, сильным, как Мохаммед Али.
  
   60.
  
   В закопчённой конуре в фабричном бараке меня ждали Хайям, Борис и Василий. Коты сидели правильным треугольником, будто до моего возвращения с Маркизой обсуждали что-то важное, и были непривычно возбуждены.
   - Что вы тут обсуждали без нас? Как устроить какую-нибудь пакость хозяину? -Я хотел пошутить, но шутка у меня получилась какой-то унылой. Коты с удивлением и сожалением посмотрели на меня. - Ну что, орёлики усатые! Небось, жрать хотите?
   Всем четверым я бросил по куску ливерки. Прежде, чем приступить к трапезе, коты старательно обнюхали пищу, будто я подсунул им что-то непотребное.
   - Ишь, привереды какие! Можно подумать, что до нашего знакомства вы жили не в За...райске, а на Рублёвке! - Я демонстративно откусил от оставшегося куска ливерной колбасы. - Господи! Какая гадость, ваша заливная рыба! Вы правы, эту гадость даже жрать невозможно, не то, что есть! К тому же, ливерка того... попахивает.
   В окно бывшей кочегарки заглянул луч солнца, собиравшегося прятаться за сосновым бором на западе. Но от этого луча не сделалось жизнерадостнее пространство, ограниченное стенами фабричного барака. Прислонившись плечом к косяку двери я с иронией наблюдал за котами, всё-таки не побрезговавшими испорченной колбасой.
   - Ничего, завтра к вечеру мы с вами будет откушивать форель из фарфоровых мисок!
   Мне представилась совершенно идиотская картина: я, стоя на четвереньках, и четыре кота окружили огромную фарфоровую миску и лакаем какую-то золотистую массу, похожую на мёд. ак пыль с одежды, я стряхнул с себя видение, и отклеился от косяка. Встретившись с ироническим взглядом предзакатного светила, застывшим в коне, я посмотрел на часы.
   - Нас поступят на довольствие, друзья мои, нас отдраят в джакузи, и набьют нас, как чучела соломой, долгожданным счастьем! - Я не понимал, откуда у меня эта ирония. Не от солнечного же луча! Затаив дыхание, я прислушивался к себе. Где-то в центре груди, там где, верно, обитает человеческая душа, почувствовал, как зашевелилась обнимая душу вялыми чёрными щупальцами знакомая тоска. Я ненавидел её, при её появлении мне всегда хотелось выть волком на луну, но без неё было как-то непривычно в этом мироздании и, может быть, дискомфортно. - Что-то здесь не так! Что-то здесь неправильно!
   Хайям, Василий и Борис посмотрели на меня, как на идиота, и лишь Маркиза подошла к моей ноге и доверительно потёрлась о штанину.
   - Нет, друзья мои, право быть счастливым надо заслужить! По-другому не бывает и быть не может! Вы понимаете это?! - Раздражение подкатило к самому кадыку, мне стало трудно дышать. --До автобуса ещё целый час, мы успеем! Доели? Потопали!
   Подхватив свой нехитрый скарб, засунув Маркизу за пазуху, я направился к выходу. Коты нехотя поплелись за мной. Через минуту мы вышли из барака и очутились в реальности, которая, несмотря на вечерний час, изнывала от зноя. Ну и пусть, зато это была наша реальность: моя, Хайяма, Василия, Бориса, Маркизы. Мы привыкли к ней, и она нас никогда не обманывала.
   Я свернул на тропинку, поднимавшуюся к улице. И вдруг три кота, будто застигнутые врасплох огромным кобелём Капитолины Сергеевны, бросились врассыпную.
   - Куда вы, придурки! Вы поверили во всю эту ерунду с райской жизнью в столице?! - Отчаянно закричал я и чуть не заплакал от обиды. - Так бывает только в кино, в романах! В жизни так не бывает! Я никого не собираюсь уговаривать! Оставайтесь здесь и ловите мышей в бараке, если вам так хочется!
   За пазухой мирно мурлыкала Маркиза.
   - Одна ты понимаешь меня! - Погладил я кошечку через рубашку.
   Я решительно стал подниматься по тропинке, разомлевшей змеёй ползущей по косогору. Заходящее солнце добродушно улыбалась мне, будто прощалось с добрым знакомым. И вдруг передо мной вывернулся белоснежный Хайям и побежал вперёд по тропинке, беспечно помахивая хвостом. Я с облегчением вздохнул. Всё-таки приятно, когда тебя не разочаровывают друзья. Уже на вершине косогора, за несколько шагов до того места, где тропинка впадает в набережную улицу, к нам присоединились Василий с Борисом и невозмутимо засеменили рядом.
   - Всё будет нормально, ребята, если меня запустят во вьюновский автобус с шайкой котов! - сказал я и полной грудью вдохнул знойный воздух.
  
  
  
   2003-2004 гг. г.Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   291
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"