Хорошо. Тихо. Только вдали, слышно, играют "На сопках Маньчжурии". И небо смотрит на нас меж деревьев. Красивое тут небо. Голубое, бездонное. Еще бы не знать, что красоты этой в вышину верст десять, не более.
- Вань, а, говорят, там у вас и днем небо, как ночью, черное?
- Не так прямо, чтоб как ночью... Как вечером поздним летним. Темное такое, страшное.
- А звезды видать?
- Не упомню.
- А вправду, что люди, если от вас сверху смотреть, на земле как мелкие букашки?
- Нам, Мань, людей оттуда вообще не видно. Река широченная и то, как жилка тонкая вьется...
Рядом некстати заскрипели сапоги. Приметив за кустами офицерские погоны, встал, оправился и, шаг чеканя, вышел на дорожку:
- Здравия желаю, ваше высокоблагородиЕЕЕ!
Офицер, пехотный капитан, от крика моего аж отпрянул. Выпучил красные зенки:
- Ты что?! Пьян, мерзавец?! Под арест захотел?!
- Никак нет! Трезвый я...
- Как стоишь?! Моррряк?! Как одет?! С какого судна?! - и кулачищем перед носом у меня машет.
Не маши, не маши, а не то... Тоже мне, пехота! Десятый год в грязи, закопавшись, сидите, пока другие за вас воюют. С какого судна? Это у тебя в лазарете под койкой будет судно, а у нас на флоте - корабли. Нормально я стою, по уставу. А одет - так не успел, как с подлодки перевели, толком приодеться. Потому-то и обмундирование у меня сборное. Штаны флотские, китель армейский, погоны летные, а заместо пилотки - бескозырка, разве что ленточку именную поменял с "Нерпы" на "Циолковский".
- Императорского военно-воздушного флота старший противодирижабельный комендор Иван Фомин!
Капитан чуть поостыл, изучает меня в недоумении, что, мол, за птица:
- Так ты что, Фомин, по цеппелинам стреляешь? Зенитчик морской?
- Никак нет! Служу в Отдельной эскадре высотных воздушных кораблей.
- На "муромцах" летаешь? Авиатрр?
- Никак нет! Мы по воздухоплавательной части.
- Так-с! Аэрронавт, значит. А командир у вас кто?
- Виноват, ваше высокоблагородие, не могу сказать. Воинская тайна.
Постоял капитан, посмотрел на меня, плюнул, да и пошел прежней своей дорогой. Так-то оно лучше! Я же выждал, да и обратно на свою полянку направился. Только Маньки моей уже не было. Убежала, испугавшись, даже платок в траве оставила. Поднял я платок, сунул за пазуху. Эх, спортил капитан, гад сухопутный, всё моё тёплое прощание!
Вышел я из парка, иду с горки по улочке кривой, поверх заборов в садики яблочные да абрикосовые заглядываю. А тут у придорожного заведения за столиком летчики-офицеры гуляют. Те, что эллинги наши от германских "гот" сторожат. Углядел меня один и кричит:
- Господа, господа! Вон один из этих. Полюбуйтесь на матросика. Эй, ты! Подойди-ка сюда!
Что же, подхожу.
- Звали, ваше благородие?
- Скажи-ка, любезнейший, ты ведь истребитель?
- Так точно! Можно сказать, с истребителя. С контр-дирижабля "Инженер-механик Циолковский".
- Слышали, господа? С истребителя. А какова скорость, позволь узнать, у вашего истребителя?
- Узлов пятьдесят даст.
- Господа, пятьдесят узлов - это меньше ста верст в час. У истребителя! Ха-ха-ха!
Гогочут. Ну да, им смешно, ихние "ньюпоры" и больше двухсот нынче разгоняются...
- Осмелюсь спросить, ваше благородие, - подкрутил я ус, - а на сколько верст вы вверх забираетесь? Вот мы - на двадцати недавно бывали.
- На двадцати верстах? А не врешь?
- Ей-Богу!
- Не боишься так высоко летать? Случись что, долго оттуда падать будешь.
- Авось не упадем.
- Ладно, садись, выпей с нами за боевое братство!
Отчего же не выпить, если предлагают? Но, оказалось, не судьба...
Застрекотала позади мотоциклетка. Оглянулся. Вижу - самокатчик из штаба. Кричит:
- Фомин! Где тебя черти носят! Получасовую готовность объявили, а ты в распивочной ошиваешься.
Посадил меня в коляску, и помчались мы с ним в воздушный порт.
Над городом между тем первый летучий корабль показался - "Черномор". Это я по тому определил, что у него боковые рули особенные, и под кормой флаг адмиральский висит. Адмирал наш завсегда на "Черноморе" летает. Как обычно, народ из домов высыпал, у всех головы вверх задраны. Что и говорить - есть на что подивиться. Плывет по небу серебряная громадина, веретено величины небывалой. С дредноут "Николай"... Нет, куда больше. Это ведь еще он не весь размер свой показывает, на высоте чуть ли не вдвое раздвинется ради воздухоподъемной силы. Бока у него сейчас впалые и ребра сквозь обшивку торчат, как у полумертвой лошади ("конь блед" - так наш корабль высоковоздушный, пока он у земли, ротмистр Романов называет). А в выси, близ этой, как ее, стратосферы, обшивка у корабля летучего раздуется, станет гладкой, будто у сытого мерина. Но это мало кто видит, только что с других кораблей. Наших или чужих, германских.
Подвез меня самокатчик прямо к причальному полю. "Циолковского" нашего из эллинга уже электровозами вывезли, держат с боков канатами, чтоб раньше времени не улетел. Сверху "Силач", малый дирижабль портовый, следит, чтобы набок не повалился, пока его до конца газом не заправили. "Циолковский" как доисторический зверь диплодок (картинку такую я в книжке видел) длиннющие шею и хвост над землею протянул. А вокруг, как по колено ему, серые слоны-газгольдеры хоботами-шлангами присосались, водород в корабельное нутро качают. У моторных гондол из автоцистерн керосин в баки льют, наземные механики винты и нагнетатели на пробу запускают, в боевые погреба снаряды да мины самолетные грузят. Ну, а мне дорога - в главную гермокабину. Коль посмотреть, как она под дирижабельным днищем висит, махонькая, но внутри - ничего, не меньше подлодки. Полез я по трапу внутрь. Командир наш, полковник Башко, у входа мельком на меня глянул:
- Ну, наконец, все в сборе. Задраить люки!
Пошел командир к себе в носовой фонарь, да как гаркнет в переговорную трубу:
- На поясных - свободу! Машинное - полный ход!
Тут меня снизу в ноги ударило, чувствую, понеслись мы по воздуху "Черномору" вдогонку. Глянул в иллюминатор - земля вниз проваливается, порт с газовым заводом и эллингами уже позади, весь город подо мной как на ладони. Вон загогулинка улочки, где недавно был, вон пятнышко зеленое парка городского, озерцо блестит как новый рубль, а вон, вроде, и крыша соломенная беленой манькиной хаты. Эх, Манька, может, стоишь ты там на пороге, смотришь в небо. Видишь ли, как я над тобою лечу?
Тут старший артиллерийский офицер подполковник Наумов, начальник мой, оторвался от перископа, меня заметил:
- А, Фомин пожаловал. Марш наверх, проверяй свое хозяйство!
Побежал, благо, пока не высоко, можно скафандр не одевать, не замерзну. Буршлат лишь накинул на ходу да перчатки с собою взял. Из кессонной каморки по трапам меж баллонетов на верхнюю палубу поднялся - "Циолковскому", то есть, на спину. Вот где простор! Как вышел, сразу пристегнулся на случай крена, а то вздумают еще маневрировать, покатишься к краю да полетишь вниз бескрылой птицей. Наверху над нами "Черномор" - уж еле виден. От моторов за ним по небу будто полоса шерсти белой тянется. И впрямь, как борода седая. Значит, на верстах пяти-шести идет. Да и мы высоко уже поднялись, задыхаться начал. Быстро всё на своей носовой площадке осмотрел, затвор открыл-закрыл, автомат заряжания провернул, где положено смазал, перископные линзы протер с благопристойным лицом, на случай, если старарт еще смотрит. Помахал рукой Сидорчуку, что на кормовой площадке возился, да и не докричался, только холод горлом схватил. Перед тем как уйти, перелез с опаской леера, прошел вниз по горбу газового корпуса - посмотреть, что там внизу. Море! Стало быть, на юг идем. К туркам что ли? С чего бы это - у султана вроде цеппелинов нет. Ладно, пора в кабину, в тепло.
А там уже дали приказ пить чай. Кто желает, - какао из термосов. Офицеры что-то меж собой обсуждают. Навострил уши.
- .... Три немца, - говорит негромко подполковник Наумов. - С Багдадской базы. Сейчас уже над Трапезундом прошли.
- Может, разведчики? - спрашивает лейтенант Стасов, второй артиллерист.
- Разведчики втроем не ходят. Полагаю, что два - как мы, пушкари-истребители. А вот третий... Он с ней идет.
- С кем?
- С бомбой атомической.
Про то, откуда высотные корабли взялись, нам в воздухоплавательной школе объясняли. В начале войны большие дирижабли-цеппелины у одних германцев были. Сперва они низко летали. Ну и сбивать их стали. Цеппелины норовили всё выше летать, чтобы их истребители и пушки зенитные там не доставали. В конце концов, германцы такой дирижабль построили, что до самой стратосферы поднимался. Только бомбы оттуда метко не кинешь, в цель не попадешь. Поэтому высотные корабли германцы для разведки пускали, а низколетные цеппелины на самолеты-бомбовозы стали менять. Даже сам германский граф Цеппелин вместо дирижаблей шестимоторные "ризены" начал строить.
Между тем Сердечное Согласие со всех сторон Германию стеснило, и дело к нашей скорой победе шло. Однако иначе всё повернулось из-за новой германской бомбы - атомической. О такой бомбе писал еще фантаст (это вроде сказочника) английский Велс еще перед войной, но на деле изобрели такую бомбу германцы через пять лет, как война началась. Внутри атомической бомбы заложена самая страшная, ядрёная (так прямо и называют) взрывчатка. Целый город можно сжечь одной такой бомбой. У Велса в его книге чуть ли не полмира этими бомбами погубили, с аэропланов кидаючи. Слава Богу, по-настоящему атомическая бомба оказалась не как в книжке - больно тяжелой, неподъемной почти. Руками, как у Велса, не взять. Поэтому и пускали ее в ход германцы по подлому - оставят, спрятав, на фронте, потом отступят, чтобы наши войска туда пришли, да и взорвут по радио. Первый раз такое под Перемышлем было, когда Брусилов опять его брал. Так рвануло, что целая дивизия в пепел сгорела. И еще два корпуса армейских атомическими лучами обожгло. Потом у Ипра с англичанами похоже случилось, и у Салоник - с сербами и греками. С тех пор фронт и остановился, больше никто не наступает, тайных атомических мин опасаются.
Но германцам этого мало показалось. Хотели они своими бомбами и вдали от фронта наши города жечь. Только как бомбы туда доставить? Пробовали и громадные самолеты строить, и подводные лодки - если против морских портов. Однако каждый раз и бомбовозы, и подлодки эти по дороге перехватывали и побивали, потому как были настороже. И вот германцы решили атомическую бомбу под свой высоколетный дирижабль подвесить. Ему, мол, на такой высоте можно без помехи куда хочешь лететь, а когда бомбу сбросит, тут уж не важно, если она малость мимо упадет - всё равно за сто верст вокруг всё сгорит. И нам, чтобы вражьи цеппелины сбивать, пришлось срочно свои высотные дирижабли строить, благо наш главный воздухоплавательный конструктор Циолковский давно такой уже изобрел, только денег ему на постройку не давали.
Стало быть, летим на перехват атомического цеппелина-бомбовоза. А ведь он к Киеву или к самой Москве прорывается. Любят германцы в обход ходить, думают - не заметят. Вообще, интересно, как их в небе отыскивают?
Справа от меня поручик Цандер оказался, старший механик. Он у нас на корабле главный по технической части, но с простым человеком не брезгует поговорить:
- Ваше благородие, позвольте спросить. Как мы про германские цеппелины узнаем, что они летят? Их ведь с земли не видать.
- Есть, Фомин, такая вещь - радиолокация. Дальновидение посредством отражения радиоволн...
- Федор Артурович! - засмеялся с другого конца ротмистр Романов. - Зачем вы Фомина дурите? Какая еще радиолокация! Помните, под Царицыным "Фафнир" упал? На нем сигнальные книги нашли, по ним мы все немецкие секретные радиограммы и читаем...
- Черт вас побери, ротмистр! - гаркнул подполковник Наумов. - Вы не должны были ничего такого слышать и, тем более, не имели права об этом болтать, особенно при низших чинах! А если нас самих собьют? А если Фомин к немцам попадет?
Я вскочил, перекрестился:
- Ваше высокоблагородие! Ей-Богу! Да я ни в жизнь ничего врагам не скажу. Они же своей бомбой и мою слободку сжечь могут.
- Садись, Фомин, и чтоб никому никогда ни единого слова. Кстати, господа, я всем это настоятельно рекомендую.
Замолчали. Потом поручик Цандер к ротмистру Романову обратился:
- Напрасно вы, Владимир Александрович, так пренебрежительно отзываетесь о радиотехнике. Мы неприятельские станции давно пеленгуем. Стоит немцам свой радиотелеграф включить - сразу ясно, где они. А скоро и к практической радиолокации перейдем. Англичане для морских целей гидролокатор изобрели, чтобы на немецкие субмарины охотиться, а мы свой, воздушный радиолокатор получим.
- Ну, не знаю, Федор Артурович, - поддержал учёный разговор подполковник Наумов. Отхлебнул какао, поморщился. - Под водой убот не видно, тут ясно, зачем английский асдик нужен. А в атмосфере... Уж лучше для нас новые оптические средства изобрели, телескопы там. С ними, по-моему, вернее будет, чем с какими-то радарами.
- Александр Александрович! Оптические средства вам ночью или при облачности мало помогут, а, во-вторых... Представляете, если бы вместо самолетных мин, которыми вы по телефонному проводу рулите, были б самонаводящиеся снаряды? Радар обнаруживает цель, а автомат наводит на нее ракету.
- Ракеты... Не доверяю я им. Никогда не знаешь, куда полетит. Воздушные рули не действуют, газовые - ненадежны. То ли дело - пушка. Баллистику рассчитал, поправки учел, на цель навел, выстрелил - и снаряд летит, куда надо.
- За ракетами будущее! Не случайно Циолковский ими занимался. Вот гнались бы мы за немцами не на этом аэростате, а на огнеструйном пироскафе, за десять минут бы догнали. Или вообще без нас бы обошлось. Запустили бы с земли большой реактивный снаряд с автоматическим радионаведением, и сбили немецкий дирижабль.
- А потом немцы придумают еще больший снаряд и прямо из Германии запустят по Петрограду с атомической бомбой. Избави нас Господь от таких изобретений!
- Если бы мы тоже атомическую ракету изобрели, то немцы подумали б свою запускать. Ведь и удушливые газы на фронте сейчас почти не пускают, знают, что им сразу тем же ответят. Может, война после такого, наконец, закончится. А потом, после войны... На пироскафах мы вполне за пределы земной атмосферы можем выйти. В межпланетное пространство. На Луну отправиться, на Венеру, на Марс!
Фантаст, однако, стармех наш, - почище Велса будет! Только прервал его фантазии командир полковник Башко, из рулевой спустившись:
- Федор Артурович! Сходите к мотористам. Хорошо бы хоть пару узлов прибавить. "Черномор" от нас сильно оторвался. Адмирал передал радиограмму, что видит неприятеля. Пора и нам, господа, к бою готовиться. Лишних слов говорить не буду. Про адскую бомбу, вижу, знаете. И про то, что она может натворить, тоже. Поэтому враг должен быть уничтожен. В любом случае, любым способом и любою ценой. Пропустить его - права такого у нас нет!
Сыграли боевую тревогу. Облачился я в шерстяные рубаху и портки, обмотался обогревательными проволоками от малой батареи, натянул поверх резиновый скафандр водолазного вроде, но полегче, с воздушным ранцем. Шлем аллюминевый пока не надел, положил на колени. Сидорчук тоже в готовности на выход. Без скафандра наружу сейчас никак. Воздуха там мало, легкие вмиг разорвет, если так выйти. Пока снаряжались, замечаю - неладно дело идет. Офицеры по кабине бегают сильно озабоченные, ругаются сквозь зубы. Сидорчук не выдержал, заговорил с лейтенантом Стасовым, когда тот рядом перископ сел отлаживать:
- Ваше благородие! Что творится? Скажите, Бога ради!
- Не мешай, Сидорчук, не до тебя! "Черномора" подбили. Поспешил адмирал, решил, что один справится, не стал нас дожидаться. Решил на немцев снизу зайти, за дымкой, а его заметили...
Вот это он зря. Главное оружие у летучего корабля снизу - под днищем. Тут и пушек скорострельных штуки четыре или пять, и аппараты минные. На корабельной спине - хорошо, если два орудия имеются, как на нашем "Циолковском". Поэтому в бою дирижабельном обычно тот победитель, кто сверху зайдет.
- В общем, расстреляли "Черномор". Последняя радиограмма с него: "Падаем в море. Ждем удара". Теперь наш черед с тремя немцами драться, - говорит так Стасов, перископ покручивая, а потом вдруг как заорет:
- Мина! Азимут сто сорок, элевация пятнадцать, дистанция тридцать!
Чувствую, "Циолковский" наш курс меняет, да так резко, что кто-то на пол кабины повалился. За иллюминаторами как искра огненная мелькнула, а потом вдруг тренькнуло, и дрожь по кораблю прошла, точно он зацепился за что-то.
- Попали в нас что ли?
- Нет, это мы на провод от мины наскочили. Совсем рядом, зараза, пролетела. Сидорчук, Фомин, а вы чего здесь? Быстро к орудиям! Сейчас и мы стрелять начнем.
Надел я шлем, пустил воздух из баллона, сглотнул, чтоб уши отпустило, и пошел вслед за Сидорчуком в кессон, а оттуда наверх полез к своей пушке. Та уже крутится вовсю, стволом влево-вправо, вверх-вниз водит - это ею артиллерийский офицер из кабины управляет, а я тут, на случай какой неисправности. Проследил я, куда дуло направлено. Вон он, германец! Ходит по густо-синему, как чернила, небу гороховая колбаса. А вон и второй, еще повыше. Где ж третий?
От первого германца вдруг красный уголек помчался, и дымок сизый за ним следом. Опять мину пустил! Я покрепче в ограждение вцепился. Вовремя! "Циолковский" подо мной дрогнул, качнулся и стал вбок забирать. Хоть и не слышно в шлеме, а руками на леерах чувствуешь, что сильнее моторы заработали, уводя корабль наш прочь от мины. Та тоже, было, повернула за нами следом, но не успела, пролетела в стороне. Я толком и не разглядел ее через лицевое оконце. А германец всё ближе. То ли опускается к нам, то ли мы, наоборот, к нему поднимаемся. Носом сильно накренился, видно, всё же, задел его "Черномор". Под днищем то и дело ярко вспыхивает. Горит он, что ли? Нет, из пушек по нам бьет. То-то облачка пушистые поплыли вокруг. Шрапнель. Если не густо - не страшно. Пробоину от пульки в баллонете изнутри напором закроет, а газ на такой высоте не полыхнет. Это с прежними, низколетными дирижаблями хорошо получалось.
Тут и мое орудие заработало, задергало затвором, только гильзы за борт покатились. Каждый раз удивляюсь - пушка сама собой целится и сама, ровно пулемет, стреляет, да неслышно, лишь палуба под ногами ходуном ходит. Попали, видать, наши. Германец совсем носом встал, с площадок у него люди в небо посыпались, пушка какая-то отвалилась, тоже камнем к земле понеслась. И сам цеппелин вниз идет, уже вровень с нами. Орудие мое что-то замолчало. Но тут, вижу, от нас огонек с нитью полетел - стало быть, мы тоже самолетную мину пустили. Не долетела, ушла в сторону. Но за первой сразу и вторая мина рванула к германской колбасе. Ударила аккурат в середку, аж волчком германец закрутился, обмяк весь. И пошел, пошел быстро падать...
Тогда только заметил, что горит лампочка вызова на телефонном ящике. Достал провод, вставил вилку в гнездо. В подшлемном наушнике тотчас сердитый наумовский голос:
- Да, знаю, знаю. Ты не по сторонам глазей, а проверь, где у тебя заклинило. И чего Сидорчук молчит. И осторожней там, мы сейчас вверх пойдем.
Оглянулся на корму. Сидорчука чего-то не видно. Ладно, первым делом - у себя. Эх, неудобно в толстых перчатках работать, пальцы как чужие. Открыл лючок, посмотрел, вроде всё в порядке, смазка не замерзла. Потом пошел на корму по переходному мостику. Идти легко, как под горку, пока "Циолковский", подняв нос, высоту набирает. Сидорчука заметил, когда уже подходил. Лежит навзничь, раскинув руки, в темной луже за тумбой лафета. Пытаюсь поднять, не выходит, кровь замерзла, приморозило к палубе. Пушкой его, что ли, стукнуло? Нет, настил рядом - весь в дырках от шрапнели.
Подключил телефон, говорю стартарту:
- Сидорчук убит!
- Да к черту Сидорчука! - орет Наумов. - Что с орудиями?
- Обе пушки исправны.
- Не реагируют! Проверь всю линию! Живо!
Пошел провода смотреть. Обратно идти куда тяжелее, палуба под ногами всё круче встает. И дергается. Почему дергается, мы ж не стреляем? Ага! Сверху курс нам второй германец режет. Палит из всех стволов. И, гад, попадает. Вот почему нас трясет. Добрался до перископа. Смотрю, а на главном электрощите - дыра. С копотью! А от этого щита провода к обеим пушкам идут. Открыл. Нет, не исправить. Включил снова телефон.
- Ваш благородь! Амба! Главный щит сгорел!
В наушнике мат трехэтажный. Потом Наумов уже спокойно так говорит:
- Ладно, Иван! Мы на хвост становимся, снизу из кабины бить. А ты уж цепляйся у себя наверху, за что получится. Извини, брат!
Чувствую, "Циолковский" отвесно встает. Обхватил я перископ, глянул вниз. Мама моя родня! Не хочу, куда Сидорчук, оторвавшись, полетел, канул в бездну небесную. Далеко-далеко внизу, так далеко, что и глазам своим не веришь, тучки белыми перышками, а под ними блестит море, как темное стекло. И край его дугой загибается! Наказал Господь увидеть землю круглую!
Вишу. Держусь. Поднял голову. Вверху германский цеппелин днище с орлом черноперым выставил. Вдарить бы напоследок! Полез по леерам, как по лесенке, цепляясь из сил последних. Ладно, говорят, если сорвешься, до земли живой не долетишь, сердце остановится. Добрался до пушки своей, встал ногами на станину, перевел рычаг на ручную стрельбу, подкрутил маховик наводки - хорошо дистанция невелика, без поправок обойдемся. И, когда германец в панораму влез, педаль рукою вдавил. Дернулся ствол, чуть затвором меня не сбил. Попал - нет, не смотрю. Только следующий снаряд в казенник скользнул, снова педаль нажал. И снова чуть не сорвался. И снова. И снова. А потом - всё. Снаряды в лотке кончились, а новый лоток элеватор без тока уже не подал. Тогда лишь вверх глянул. Прибавилось, вроде, в цеппелиновом брюхе дырок. И тут, вижу, в это брюхо белое мина наша влетает, рвёт взрывом на две части. И эти дирижабельные половинки, скалясь обломками железными, прямо на нас валятся. И мы меж ними ровно так вверх проходим.
Не помню, как выровнялись. Вдруг заметил, у меня на манометре стрелка на краю - баллоны в воздушном ранце на исходе. Еле отлепил пальцы от пушки и, шатаясь, к трапу пошел. Спустился в кессон, закрыл, пустил воздух. Хотел уж шлем снять, да что-то будто толкнуло. Решил погодить. Отдраил люк в кабину, и ветерком меня так в спину. Гляжу - всё в кабине перевернуто, народ лежит весь мертвый. Ни единого живого. Командир полковник Башко у штурвала упал, подполковник Наумов - у минного прицела, остальные - кто где вповалку. На лицах синяки, полосы кровавые из носа и ушей. Воздух из кабины, стало быть, вышел. Ну, мне долго думать некогда. Взял из беседки пару новых баллонов, стал острожно в ранце у себя менять. Вдруг меня кто-то сзади за плечо тронул. Чуть сердце из груди не выскочило! Обернулся... Стоит какой-то в скафандре, через лицовое окошко не узнать. Рукой мне показывает на переходной люк. По нижнему мостику, значит, прошел и меня к себе зовет. Я за ним на корму в машинную гондолу. Еле протиснулись в тамошний тесный кессон. Воздух в кормовой кабине был. Cидели там мотористы Голубец и Шкудов, а привел меня, значит, стармех поручик Цандер.
Снял он шлем, посмотрел на меня хмуро:
- Фомин! Я слышал, обе верхние пушки из строя вышли. Как же ты стрелял?
- Электрическая связь сгорела, а вручную можно пальнуть. Но элеватор тоже придется самим крутить. Вашбродь! А с остальными-то как?
- Снаряд им обшивку пробил. Может, успели бы пробоину заткнуть или маски надеть... Только они как раз мину запустили и вели по проводу. Попасть успели. А себя спасти - нет. Теперь вот нам вчетвером с последним цеппелином разбираться. Я с Голубцом буду здесь, с кормового поста кораблем управлять, а тебе со Шкудовым - наверх. Шкудов! Будешь Фомину помогать элеватор крутить.
- Вашбродь! А справимся вчетвером?
- Если не справимся, наши товарищи, выходит, зря погибли. Бомба - у последнего немца. Иначе бы он назад повернул, а не на север так рвался. Ничего, если у него бомба, значит, пушки сняли. Ну, большую часть. Нам бы лишь высоту набрать. Плохо, друг Фомин, много дырок в нас наделали...
И снова стою я наверху, у пушки своей. Пока не стреляю, германец далеко. Вернее, высоко он пока от нас. Это на сколько верст, интересно, мы вверх-то поднялись? Небо совсем почернело, звезды на нем горят врассыпную, хоть солнце в стороне ярко-ярко светит. Будто жарче стало, пот у меня по лицу так и льет, глаза заливает, и не вытереть за стеклом-то. Скафандр раздуло, еле пальцы в перчатках сгибаю. По телефону поручик Цандер:
- Приготовься, Иван, сейчас вверх пойдем!
Куда ж еще вверх-то?!
Дрогнул корабль подо мной. Полетели мы ввысь полным ходом, аж ноги у меня подкосились.
- Стреляй, Иван, стреляй!
- Далеко еще, вашбродь!
- Всё равно стреляй, пусть немец видит, что мы по нему из орудий бьем!
Приказано, значит, огонь! Ухватился, потянул со всей силы затвор. Снаряд скользнул в казенник. Прикинул я примерно дистанцию, курсовую поправку, навел пушку, задрав ствол почти до упора. Махнул рукой Шкудову, чтобы подальше от греха отошел. И вдавил ногой педаль. Заработала пушка моя, весь лоток в минуту ушел.
Вдвоем со Шкудовым взялись за ручки элеватора, подняли новый лоток со снарядами. Я снова затвор передернул, встал у прицела. Странно, что немец не больно-то к нам приблизился. Тоже высоту набирает? Педаль! Выстрел! Выстрел! Выстрел! Выстрел! Выстрел! Выстрел! Опять всё по новой...
А с кормы у нас кто бьет? Двое в скафандрах. Всунул вилку в другое гнездо, позвонил. Ответил стармех:
- Чего тебе, Иван? Снаряды кончились?
- Никак нет, вашбродь! Только кто ж кораблем правит?
- Никто. Закрепил я рули, всё равно немцы с курса теперь не уйдут, побоятся высоту потерять. Вверх мы их гоним. Я главную кабину сбросил, так что мы теперь от них не отстанем. Ты, главное, стреляй, не останавливайся. Каждый выстрел нас на вес снаряда легчит, вверх поднимает.
Стрелял я, стрелял, сколько не упомню, да и не видел уже ничего почти, глаза от пота горели. Вдруг чую, Шкудов меня держит, не дает больше на педаль жать. И в наушнике поручик Цандер кричит:
- Получилось, Иван, получилось!
Поднял я голову, посмотрел, куда Шкудов рукой показывал.
Взорвался последний цеппелин. Корпус газовый у него в клочья, на скелете конструкций - лохмотья обшивки, но кабина вниз ровно на киле идет. Когда мимо нас пролетала, немцы в скафандрах на орудийной площадке в ряд выстроились, руками нам замахали. Успел прочесть названия на разорванном борту: Der Riese Surt.
- Вашбродь! Как мы его снарядами!
- Да нет, Фомин! Мы немцев так высоко загнали, что у них баллоны лопнули. Оболочка не выдержала разницы давления. Тут же почти полный вакуум. Пора и нам вниз.
- Прикажите в кабину спускаться?
- В кабину незачем. "Циолковский" вниз не вернется. У него один путь был - наверх. Я, перед тем как из кабины уйти, на полную обогрев газа в баллонетах включил и выпускные клапаны намертво заблокировал. Слава Богу, наша оболочка покрепче немецкой оказалась. Но долго и она тут не выдержит. Так что последний приказ мой - всем покинуть корабль!
- Как же нам теперь?
- На парашютах. С такой высоты, правда, никто не прыгал. Но хоть какой-то шанс.
Не стал я долго раздумывать, себя жалеючи, натянул поверх скафандра мешок парашютный, с поручиком и мотористами на палубе попрощался, да первым за борт сиганул.
Ох, долго же я падал! Будто так и завис недвижно между землей и небом. Потом крутить меня стало. В глазах аж почернело, малость сознания не лишился. Рванут я тогда выпускное кольцо. Дернуло меня подмышки, чуть хребет не сломало. Хлопнул надо мной парашют, раскрылся. А до земли еще версты четыре, несет меня над морем. Вдали, на горизонте полоска земли виднеется. И вдруг с той стороны светом лютым, жгучим мне глаза, кажись, до самого мозга прожгло. С той поры уже мало чего помню. Выловил меня позднее в бессознательном виде миноносец "Летун". Парашют мой в открытое море волна воздушная при взрыве унесла, уберегла от эманаций атомических, да и скафандр помог. Так что цел я остался. Не знаю, с самого ли начала хотели германцы бомбу свою на порт наш воздушный сбросить или, просто, когда падать стали, взорвали. Не было больше ни порта, ни города. В госпитале думал, приеду, хоть тень от Маньки моей отыщу. Говорили, после атомической бомбы - тени одни от людей на стенах домов. Не было там ни домов, ни стен - всё потопом от водяного вала с моря подчистую слизало. Похоронил тогда, где как думал, хата ее стояла, платок - чтоб хоть что-то от любви моей сердечной там осталось...
Бездонное небо, глубокое. Снова на меня смотрит, говорит мне что-то... Небо брани. Брани с великанами чужедальними, что приходят с огненным мечом земле моей, народу моему конец положить.
Шаги рядом. Подождал, пока подойдут, тогда только встал с травы. Из-под ворота скафандра достал не спеша папироску, закурил, посмотрел, кто пожаловал. Полковник Цандер в статском, лишь Георгий в петлице. С ним тощий молодой прапор и два вольнопёра, совсем мальчишки. А в стороне еще иностранец в ненашей форме. Иностранец всё на снаряд позади озирается. То, мил человек, КЭЦ-7 - стратосферная ракета. О такой Федор Артурович, когда еще поручиком был, говорил. Вот только радиолокационный автомат самонаведения для этого снаряда так и не изобрели. Приходится самому летать - наводить на германские цеппелины.
- Позвольте представить, - говорит Цандер, - пилота-стратонавта подпоручика Ивана Фомина. А это наш американский союзник полковник Герберт Годдарт. Приехал в Россию помочь с постройкой реактивного стратоплана. Также позвольте представить моих ассистентов, энтузиастов ракетного дела - прапорщик Александр Шаргей, вольноопределяющиеся Сергей Королев и Валентин Глушко. У нас теперь одна общая задача - господ Оберта, Небеля и фон Брауна в их Ракетенфлюгплатце опередить!
![[]](/img/s/stoptannye_k_3/cialkovsky/cepellinplakat.jpg)
![[]](/img/s/stoptannye_k_3/cialkovsky/raketanatter.jpg)