Горизонтальный луч пурпурного света упал на ствол дерева в тот момент, когда, охваченный ужасом, я вскочил на ноги. На востоке вставало солнце. Я стоял между деревом и огромным багровым солнечным диском - но на стволе не было моей тени!
Заунывный волчий хор приветствовал утреннюю зарю. Волки сидели на могильных холмах и курганах поодиночке и небольшими стаями; до самого горизонта я видел перед собою волков. И тут я понял, что стою на развалинах старинного и прославленного города Каркозы!
Бирс. А.
Я захлопнул книгу, не потрудившись заложить прочитанную страницу закладкой. Если потребуется, я отыщу нужные строчки по памяти, а если надобности в этом не возникнет, то и запоминать нет смысла. Я услышал шаги в коридоре и на всякий случай сел на больничной койке может, наконец, пришли за мной. Всего нас в палате только пятеро. Психиатрическая клиника располагается от линии фронта так далеко, насколько возможно. Я здесь уже два месяца и думаю, что всё кого я успел узнать мертвы.
Иногда я гоню подобные мысли, иногда посвящаю им всё своё внимание. Я хотел бы вернуться обратно. Что бы умереть. Что бы мои кости, моя плоть, моя душа упокоилась рядом с теми, кого я успел узнать. Я с радостью вернулся бы обратно. К войне. Но моя нервная природа не дает такой возможности. Я не раз видел, как ломаются люди во время долгого ожидания боя, или в момент рывка на прорыв и всегда страшился, что это может произойти и со мной.
* * *
Меня нашли после боя, я бродил возле укрепления, не понимая как преодолеть ряды колючей проволоки. Кто-то пытался указать мне путь к безопасному проходу, но словно не слыша его слов, я спрашивал, где мне найти дорогу в Трир, откуда я родом. В какую сторону идти? Дождавшись темноты, мне помогли спуститься и отвели в блиндаж. Я не помню, что происходило, я не отзывался на свое имя, не узнавал лиц ранее таких знакомых уже почти родных.
Меня отправили в госпиталь вместе с группой раненых. Машина, которая нас везла, заглохла и те, кто могли идти, несли тяжело раненных на носилках до самого госпиталя. Помню как я и еще один солдат с перевязанной головой - ему повредило ушной канал, и он всё время поворачивался ко мне, ему казалось, что я что-то всё время что-то говорю, а он не слышит. Из-за того, что он всё время поворачивался, носилки тряслись и лежащий на них мужчина, я не мог определить, сколько ему лет каждый раз стискивал зубы, но всё равно не мог сдержать стона. И с каждым стоном его душа, как на тонком стебле, всё отдалялась от тела. И место души занимала смерть. Тяжелая, словно свинец она заполняла его кости, сворачивалась кольцами у него в животе. Я знаю, что тогда я был ещё более безумен, чем сейчас, но было так просто видеть это черное тяжелое нечто пробирающееся в его тело и нечто хрупкое, что с каждым сотрясением носилок, с каждым стоном всё отдаляющееся. Дальше и дальше. Он не мог идти, ему раздробило кости на ногах, кроме того, как если бы этого было мало, ему выжгло глаза. Кто-то, наверное, один из санитаров, вместо того чтобы сделать повязку просто набросил на верхнюю часть лица обрывок белой ткани.
Я не мог оторвать взгляд от этого зрелища: бледное лицо, бескровные губы, впалые щеки, а выше белая ткань и два черных, мокрых пятна, там, где должны быть глаза. Через некоторое время мне стало казаться, что сквозь эту ткань и кровь он смотрит на меня.
В этот момент я понял, что мы всё мертвецы, добирающиеся до кладбища своим ходом. Я понял, что нас ожидает вечный покой, но только в том случае если мы сумеем дойти. Наша процессия двигалась медленно по обочине дороги. Изредка мимо нас в обратную сторону проносились грузовые машины.
Теперь я это помню, но тогда я не видел машин, я только слышал звук - рёв мотора - далеко, ближе, ближе, рядом с нами - и дальше, дальше. Теперь я понимаю, что не видел, потому что не хотел видеть. Потому что отказал себе в праве смотреть и понимать. Я видел тонкий хрупкий стебель, на котором крепилась душа человека, которого я нес. Видел темноту, что постепенно заполняла его тело. Я думал о себе, о том, что вряд ли уже мне придется хотя бы еще раз увидеть мой родной город. Мой Трир.
* * *
После полевого госпиталя меня отправили в госпиталь, расположенный в гарнизонной части в городе чьего названия я не запомнил. Единственный город, о котором я грезил, был Трир. Но чем дольше я неприкаянный бродил по палате, чем дольше слушал увещевания врачей и сестер милосердия, так они себя называли, тем сильнее с каждым днем крепла во мне уверенность, что вокруг меня сжимается кольцо неверия и тайной вражды, причины которой я не мог разгадать. Я понимал, что не в силах бороться ни с враждой, ни с неверием. Днем я притворялся, что слушаю их, этих лицемеров в белых одеждах, а по ночам погружался в счастливые воспоминания и город моей мечты поднимался перед глазами. Невидимый, незримый я покидал палату, и отправлялся на прогулку дальше и дальше, оставляя позади всё, с чем не мог справиться изможденный разум, что не могла спокойно воспринимать душа. Иногда, в городе я видел мужчину, которого нёс на носилках. Обычно он сидел, прислонившись к стене какого-нибудь здания, прикрыв свои ноги тряпьем, и просил милостыню. На его голову была наброшена белая ткань и там где были глаза, я видел те самые черные провалы. Стоило ему оказаться в поле моего зрения, как он поворачивался голову и готов поклясться эти темные пятна на белой ткани, заменили ему глаза, потому что он видел меня.
Он начинал подниматься мне навстречу, медленно опираясь на стену. В этот момент я слышал гул. Этот гул порождал нечто вроде резонанса. Всё начинало дрожать: стены домов, каменная мостовая под моими ногами...
Я возвращался в палату. Мне говорили, что мне сняться кошмары, я кричу во сне, но как объяснить им, что я не спал, что я обретал и терял свой волшебный город каждую проклятую ночь. Я не знаю, как долго это продолжалось, но однажды мне велели собрать вещи и перевезли в другую клинику, как мне сказали - "специально для таких безумцев вроде меня". Тогда я решил, что новая клиника будет местом, где собирают всех грезивших о чудесном городе и, собравшись с силами, мы вместе отыщем дорогу, которая не исчезнет с рассветом.
Это было два месяца назад. Тогда же я впервые узнал, что такое электрическая стимуляция мозга или как её тут называли лечение направленными разрядами тока. Трижды в неделю. Одновременно с этим я постоянно принимал лекарства, и каждый день должен был рассказывать о своём состоянии врачу. Он не признавал, что мучает меня, с его точки зрения он хотел только помочь. То, что приходиться прибегать к радикальным средствам объяснимо отсутствием необходимых лекарств и нехваткой персонала. То как он разговаривал со мной, с остальными пациентами что-то внушало в нём доверие. Вскоре я решился рассказать ему о Трире. Как оказалось, ему знаком этот город, но наши представления о нём не совпадали, что быстро выяснилось. Я не стал рассказывать ему о безглазом мужчине, найдя себе слушателя, я мог часами расписывать всю красоту чудесного города делать рисунки чертить план города схемы своего маршрута от одного путешествия к другому. Самым удивительным было то что - чем больше я рассказывал, зарисовывал и записывал, тем реже город Трир являлся мне по ночам. Но я уже не беспокоился об этом. Лекарства, электрический ток и разговоры с врачом оказали необходимое действие. Я начал вспоминать. Вновь узнавать себя. Войну. Фронт. Своих товарищей.
Я не мог вспомнить, как это случилось, что я сломался, но теперь это уже не имело значения. Я был непригоден к войне. Единственное на что я мог рассчитывать низшая должность при штабе писчая работа. Военная канцелярия. Позор. Скорее всего, от осознания своего позора я забыл о городе куда стремился. Теперь мои сны были иного рода. Я брел вдоль дороги, грузовики неслись мимо нас обратно, и я жаждал бросить носилки и побежать за одним из этих грузовиков. Догнать. Вцепиться в борт и надеяться, что грузовик привезет меня к моим товарищам, что я преодолею свой страх, что моя воля будет сильнее моего тела. Но пальцы будто приросли к проклятым ручкам. Я прикован к носилкам, обречен уходить всё дальше от невыносимого ужаса, к которому жажду вернуться.
Через какое время чувство стыда пересилило меня. Не помогали ни лекарства, ни беседы с врачом, ни электрический ток. События боя, что свели меня с ума, не вспоминались. Сеансы гипноза ничего не прояснили, моя память была скомкана, изломана. Извлечь что-то толковое из этой бесполезной груды не представлялось возможным. Мое тело превратилось в клетку. В лабиринт без начала и конца, откуда я не мог сбежать. Каждую ночь я возвращался на обочину ненавистной дороги, мои руки сжимали ручки носилок, раненный мужчина смотрел на меня сквозь пропитанную кровью тряпицу.
Весь ужас заключался в том, что как бы я не хотел вспомнить, в моей голове, больше ничего не было. Воспоминания о дороге. О днях, когда я безумный грезил волшебным городом Трир. И новые воспоминания о своём лечении.
Что довело мои нервы до такого состояния, я не мог вспомнить, и врач как он не старался ничем не мог помочь мне. До этого дня.
Экспериментальный метод восстановления памяти. Чугунная ванна, наполненная соляным раствором, температурой близкой к температуре человеческого тела. Сверху на болтах крепится крышка. Скрытая система вентиляции не позволит задохнуться, но так же не позволит случайному сквозняку нарушить покой того, кто находится в таком вот "баке". Доктор обещает мне, что три часа проведенные в состоянии полного покоя и отчуждения от действительности позволят мне не просто пробудить мою память, но так же и "разложить всё по полочкам". Навести в мыслях и воспоминаниях порядок, тем самым, уничтожив мнимую действительность, которой я неосознанно отгораживаюсь от мира. Не вижу причин отказываться.
Так как это экспериментальная программа требуется время для заполнения бумаг. Нужна моя подпись, я подписываю все бумаги, что мне приносят, не читая их, даже не глядя на заголовок. Во мне нет любопытства. Если бы не осознание собственной беспомощности я бы сказал, что меня мучает нетерпение.
О моем "погружении" мне сообщили за день. Я провел ночь без сна в ожидании. В предвкушении снова стать самим собой, обрести утерянную целостность я снова без всяких мыслей принялся чертить в записной книжке пройденные мной улицы Трира, взглянув на эти схемы, я ощутил внезапный приступ страха, в доселе бессмысленных линиях мне привиделась закономерность. Я перестал вычерчивать линии и, забросив записную книжку на подоконник, вышел из палаты в коридор. Я оставил свет у своей кровати включенным, чтобы не заблудиться. В темноте коридора я прошел к лестнице спустился и через служебную дверь вышел на улицу. Уже в дверях я столкнулся с медсестрой, но в темноте она не признала во мне пациента. Я придержал ей дверь, и она машинально поблагодарив меня, скрылась на лестнице. Я стоял в темноте, прижавшись спиной к стене госпиталя, и чувствовал себя забытым, потерянным. Ненужным. Я пожалел о том, что не взял с собой сигарет и спичек. Если бы я решил уйти думаю, никто не остановил бы меня тогда. Некому было меня остановить. Но идти мне то же было совершенно некуда.
Я вернулся в коридор взял со стола на сестринском посту книгу, которую видимо, читала одна из медсестер, и ушел к себе в палату. Я раскрыл книгу посередине, мне не хотелось начинать чтение сначала, но даже только что прочитанные строки забывались, терялись в потоках собственных неуклюжих мыслей. Так в борьбе со строчками книги с собственным вниманием я ждал, когда же за мной придут.
За процедурой следил сам доктор. Он смотрел, как я раздеваюсь, как мне помогают опуститься в соляной раствор, как я принимаю удобную позу, застываю поддерживаемый жидкостью. Теперь бак закрывают, фиксируют зажимы, и я остаюсь в темноте и тишине подвешенный на тысяче неощутимых нитях.
Закрываю глаза, открываю глаза. Никакой разницы, привыкания к темноте не наступает и темнота внутри меня поднимается, заполняет пространство снаружи. Я представляю, что бак это и есть мое тело, а я сам не больше чем просто мысль электрический импульс которому задет направление нервная система. Я спокоен недвижим. Мне кажется, что я готов уснуть, что я уже сплю.
И вот в темноте я вижу несколько вспышек белого света, кажущего ослепительным, я всматриваюсь в свет и вижу самого себя. Нет. Я вижу кого-то очень похожего на самого себя. Я во второй линии и смотрю в спину солдата, что поднимется из окопа первым, как только прозвучит сигнал. Я пойду за ним, за мной пойдет еще кто-то, этой цепочке не будет конца, пока мы всё не покинем наше укрепление и не сможем маневрировать уже на поле, разделяющем нас и противника.
Наша артиллерия ведет обстрел позиций противника, основные цели: ряды колючей проволоки под напряжением и "маяки" - укрепленные башни с установленными внутри мощными лампами-вспышками на фосфорной основе. Дотянуться до "Горна" - тяжелой звуковой пушки, наша артиллерия даже не пытается, слишком он далеко от первой и второй линии обороны.
Инженеры завели и запустили "землеройки" этим машинкам нужно больше времени, добраться до заградительной линии, чем нам. Когда "землеройки" исчезают под слоем мокрой земли, я понимаю, что времени совсем не осталось. Надеваю противогаз, затягиваю ремешок, фиксирующий шлем. Темное стекло круглых окуляров прикрывает мелкая стальная сетка, она не мешает обзору и служит дополнительной защитой от первых вспышек с "маяков". Обстрел окончен.
Сжимая оружие, низко опустив голову, мы поднимаемся из укреплений и бежим. Я спотыкаюсь, это спасает мои глаза от первой вспышки ближайшего "маяка". Бегущий рядом со мной кричит и падает на землю, световой луч мгновенно его ослепляет. Я слышу его беспомощные крики уже позади. Выравниваю шаг, продолжаю бег.
Под нашими ногами "землеройки" прорываются сквозь мокрую грязь, и я молюсь, что бы неутомимые машинки успели к колючей проволоке вместе с нами, вместе с живыми. За первой вспышкой следует вторая, но в этот раз я уже не слышу криков - обошлось. Больше вспышек, освещающих всё поле боя, не будет. "Маяки" перенастроят. Теперь свет станет направленным, как свет прожектора - его лучи оставляют тяжелые ожоги, но операторам "маяков" непросто в хаосе боя поражать только вражеские цели. Помимо прочего, чем ближе мы к "маякам", тем меньше шансов попасть под луч, из-за несовершенства конструкции. Кто-то толкает меня в спину и, схватив за одежду, швыряет меня в канаву, скорее всего это очередная старая воронка. Я едва успеваю прижать к голове руки и согнуться. Зазвучал "Горн".
Звуковая волна несется вперед, сметая на своем пути любое препятствие - сокрушая железо, плоть, кости. Я чувствую этот резонанс, дрожит земля. В унисон с обволакивающей грязью дрожу и я. Но уже через секунду я чувствую, как дрожь отступает. Поднимаюсь на ноги, смотрю по сторонам, чтобы найти своего спасителя, но вижу только груду тряпья по форме схожего с человеком. Что за дьявольская забава позволяет мне продолжать бег? Вся прелесть звукового оружия с нашей точки зрения - точки зрения бегущих рядовых в том, что его мучительно долго перезаряжать и настраивать. Оно убивает мгновенно, но всегда предупреждает о себе этой дрожью. Драгоценные секунды, что бы найти укрытие и молиться.
Впереди начинают взрываться подземные заряды, уничтожая наши "землеройки". Но отступать нельзя, мы уже давно миновали все возможные точки возврата и теперь или займем укрепления неприятеля или поляжем у самого его порога.
Я падаю на землю, когда один из лучей с "маяка" скользит в моем направлении, и уже ползком добираюсь до очередной канавы. На дне я различаю грязную воду с масляными разводами. Эти маслянистые разводы напоминания о газе, который распылили над полем, во время прошлой атаки. Вода наверняка отравлена, а если тряхнет еще раз, я не удержусь и съеду прямо в эту черную лужу, которая освещенная вспышками лучей на "маяках" кажется бездонной. Я поднимаюсь на ноги и тут же получаю сильнейший удар в грудь, такой, что устоять невозможно кто-то из наших или противник я даже не успеваю разглядеть, кто столкнулся со мной в темноте.
Я падаю спиной вперед на самое дно канавы в центр этой маслянистой лужи. Вода заливает мое лицо, бьется в стекла противогаза. Я надеюсь только на то, что мой противогаз герметичен и вода не попала на кожу. На четвереньках добираюсь до края канавы, выкарабкиваюсь обратно. До первой линии обороны осталось совсем немного.
Наши "землеройки" выныривают из-под земли, и первый оказавшийся рядом солдат спускает специальную пружину, которая загонят длинный стальной штырь в землю, закрепляя "землеройку" на месте. Как только "землеройка" зафиксирована, она выстреливает стальной лентой шириной в метр с заточенным концом. Эта лента перелетает через электрическое ограждение и вонзается в землю или бетон вражеского укрепления. Переправа готова.
Где-то в стороне оживает пулемет. Его очередь прореживает наши ряды. Раздается первый хлопок разорвавшейся гранаты. Среди всевозможных звуков войны, этот звук самый желанный - он означает, что мы теперь не просто спаем наши жизни, как животные. Теперь мы буквально в шаге от противника и готовы отомстить за всех, кто бежал с нами бок о бок, но остался лежать на грязном изрытом взрывами поле. Людской поток устремляется к переправам.
Одна из "землероек" вздрагивает от угодившего в неё снаряда и накреняется, стряхивая перебегающих по стальной ленте солдат прямо на электрическую проволоку. Тех, кто замешкался у сломанной "землеройки" накрывает световой луч "маяка", остальные разбегаются вдоль ограждения в поисках другой переправы. Среди безумия звуков я слышу новый, едва различимый. Один из "маяков" вспыхивает и разлетается на куски в огненной вспышке. Наша авиация. Теперь всё внимание операторов "маяков" будет сосредоточенно только на небе. Они нашли себе врага куда более опасного, чем мы ползающие по земле люди. Я стою на ленте посередине, смотрю на накренившуюся стальную полосу рядом. Пламя освещает остатки "землеройки" и тела на электрической проволоке. Часть меня та часть, что прошла подготовку и сумела выжить в первые месяцы войны в ужасе, что я не спускаюсь вниз, что я застыл на возвышении как мишень, но что-то пробуждается во мне.
Эта повернутая стальная лента, тела под ней. Где же я? Сталь под моими ногами оборачивается камнем. Я стою на мосту удивляясь, что он перенес удар и не рассыпался от звуковой волны. Я смотрю вниз. По воде черным нескончаемым потоком проплывают тела. Ускользают под мост, появляются с противоположной стороны. Я медленно перехожу по мосту. Хочу добраться до дома. Достаю из пиджака портсигар и закуриваю сигарету. У неё мерзкий вкус, словно я купил её не в табачной лавке, а отыскал в урне. Всё приобрело неприятный коричневато-красный оттенок после атаки. Уцелевшие стены домов, стволы деревьев, камни мостовой. Тела.
Люди, что попадаются мне на пути, не замечают меня, но и мне нет нужды замечать их. Я хочу видеть свой дом. Хотя бы то, что от него осталось. Но моего дома нет. Нет даже обломка стены, который бы как больной зуб напоминал бы мне об утрате. Ровная груда битого кирпича и камня всё того же коричнево-красного цвета. Нет смысла искать тут живых. Я не сомневаюсь, что все кто был в доме, погибли. Это так же верно, как и то, что самого города больше нет.
Я житель города, которого больше не существует. Значит я сам теперь призрак. Тень из разрушенного города Трир. Вот что вело меня на войне, что направляло меня, сохраняла тело в движении. Но здесь и теперь я вижу свой дом. Его останки. Его тень. Теперь я понимаю, что я сам тень. Что я больше не принадлежу миру живых. Не принадлежу с тех самых пор, как противник испытал своё новое звуковое оружие, свой "Горн", на моем городе.
В некотором роде я добился успеха. Я расправил свое прошлое, как стянутую стальную пружину и она не погнулась и не сорвалась. Тонкая медная линия ничего больше, ничего меньше. Но что мне делать с этим успехом? Что мне делать с осознанием того, что я уже не живой?
Когда придет время и чугунная крышка, отгораживающая меня от мира, поднимется, что санитары обнаружат в баке? Я буду здесь? Или обернувшись безмолвной тенью, я вернусь в Трир и присоединюсь к своей семье, а они увидят лишь соленую воду? Мои глаза широко раскрыты, я не хочу упустить этот миг. Что я увижу? Что увидят они?