- Жанно! - Александру показалось, что он выкрикнул это имя, но наяву он едва прошептал его сведёнными от радостного удивления губами. Вскинул высоко руки, приветствуя, да так и оцепенел.
Короткая ночная рубашка задралась и, вероятно, обнажился срам, но этого ни он, ни Жанно не заметили.
Он стоял, будто заледеневший, на заснеженном утреннем пороге, выскочив из тёплой постели на хруст ворот, сминаемых вломившимися во двор санями, на пленительный звон колокольчика под дугой. Босой и нагой, в одной ночной рубашке, на трескучем морозе, с приветственно воздетыми к небу руками.
Иван живо соскочил с облучка, сгрёб друга в охапку, затащил в сени. И там уже сжал в объятьях, вволю зацеловал и заласкал. В заиндевелой шубе, широкой меховой шапке он был похож на медведя, душащего в объятиях свою по-юношески тонкокостную жертву.
В отличие от Александра, почти не изменившегося внешне, Иван за те пять лет, что они не виделись, сильно возмужал. От застенчивой, почти девичьей его красоты не осталось и следа. Это был могучий взрослый мужчина, усатый и крепкий.
Но мог ли Александр вмиг не узнать лучшего друга!
На шум заглянула няня. Совсем не удивилась, казалось, бросилась к гостю, по-матерински тепло обняла его, и Жанно тоже стал целовать старушку, будто родную.
Арина Родионовна ни разу не видела Ивана, да и Жанно знал о няне только по стихам Александра, но людям, связанным духовными узами, мига хватит, чтобы опознать родственную душу.
Александр застыдился няни, оделся. Арина Родионовна велела затопить печи в комнатах по случаю приезда дорогого гостя.
Теперь, запертый в Болдино, Александр тосковал не менее, чем тогда в Михайловском. Уже два месяца тревога не покидала его. Письма шли долго, с трудом одолевали холерные кордоны. Каждый ушедший день усиливал опасение, что, вернувшись в Москву, он застанет Наталью Николаевну равнодушной, охладевшей чувствами к нему. Душа рвалась в столицу, а сам он вынужден был сидеть здесь, под гнетущим слякотным ноябрьским небом.
Иногда ему казалось, что это не прихоть своевольной судьбы, что это само небо насмехается над ним. Верующим он не стал, но уже и не богохульствовал, как в юные годы. Михайловское незаметно, но сильно надломило его свободный дух. И власть, и церковь слишком пристально присматривали за ним. Заметённое снегом материнское село столь далёко и недосягаемо было для шумных столиц. Рыбой, выброшенной на берег, задыхалась тогда душа Александра. Медленно свыкалась с предстоящим безнадежным своим затворничеством.
В памяти всплыла страница с ненаписанным стихотворением: "И я бы мог..." Виселица находила на надпись, вновь повторившуюся пришедшей на ум строкой. Рисунок с казнёнными становился крупнее, будто приближался к глазам, силившимся разглядеть за ним нужные слова. Но слов не было. Их и не могло быть, Александр это понял тогда, вдоволь намучившись навалившейся глухой немотой. Перед лицом смерти любое слово - шутовство. На такой случай есть единственно благородное действо: безмолвие.
Иных уж нет, а те далече...
Страх преследовал Александра с детства, не липкий до изнеможения, но ловко укрывающийся за сонмом суеверий и предубеждений.
Жуткая история с Сазоновым тоже сказалась на поэте. Тогда, в шестнадцатом, Александр отшутился стихами, но испуг затаился глубоко в чуткой ко всему душе. Ничего не ведающему юному лицеисту дядька подавал утренний кофе к постели. Едва отмытыми от разбойной крови руками отстирывал ночные пятна с его сменного белья. В счастливо завершившейся истории с душегубом, вхожим в его комнату, теперь тоже виделось знамение, предупреждение судьбы. Беда ходила рядом, но не касалась его. Будто хранил бог до поры до времени, пока юн был, прощал детские проказы, выжидал, когда остепенится. А потом увидел, что дело безнадёжно, и отступился.
Какую радость человеку может принести поздняя осенняя хмарь? Сонная тьма поздней осени проникала внутрь, медленно выедала оттуда Александра.
Без вины Иван отправлен в Сибирь, на вечное поселение. Не дойти, не доехать. Благо казни избежал.
А собственная жизнь отсюда, из заточения, грозящего уничтожить казавшееся близким счастье, теперь представала перед внутренним взором длинной тягостной чередой ошибок и заблуждений.
Будто горячка, настигла Александра вынужденная разлука с Натали.
Он метался, много писал, кусал в ярости перья, быстро обращая их в огрызки. Запачканные чернилами пальцы уже не отмывались дочиста.
Как выглядит юная гордыня, сдобренная обильным возлиянием? Не Вальсингамом ли, пирующим во время чумного поветрия? Но что в таком случае может человек противопоставить сжирающей всё и вся чуме, кроме вакхического песнопения на руинах былого мира?
Что есть стяжательство, если не столь же противоестественная оборотная сторона мотовства? И выступал в воображении Александра из темноты небытия повеса Альбер, безрассудно мечтал о гибели предка, чтобы спустить тщательно копимое родовое наследие.
А прелюбодеяние, что виделось столь сладостным в юношеских грёзах и внезапно предстало в безобразно пугающем виде теперь, когда уже сам Александр мог оказаться обманутым мужем? Не послужит ли ответом на вопрос старая притча о доне Гуане, в упоении необузданной похоти до времени не замечающем пылающий в темноте за спиной, как адский костёр, гневный, неотступный взор Командора?
Всё теперь казалось Александру знаменьем в этой тоскливой слякотной осени, старые раны души оживали, ныли, кровоточили. Всё несло в себе знаки грозящих несчастий, предсказанных ему в былые годы разными прорицательницами.
Назойливым осиным роем кружил в мыслях сонм смертных грехов, и все их находил Александр в себе самом, в скверной, неправедной своей жизни. И писал, писал, в каком-то тревожном упоении, будто открывая оборотную сторону того, что когда-то, во хмелю юности, представлялось раем, а ныне рассыпалось, как карточный домик в морщинистых ведьминых руках стареющей судьбы.
И каждый грех в его воображении получал своё заслуженное воздаяние, будто оживали старинные гравюры, изображающие безнадежный Дантов ад.
Пятнадцатого сентября, в день смерти сына, Ольга отвела его на могилку Павлика. Александр сам просил её об этом, потому что не надеялся найти скромное захоронение на разросшемся сельском кладбище. Ему казалось, что надо распроститься с прошлым на пороге новой жизни с Натальей Николаевной. А голова уже вновь кружилась от близости тонкого Ольгиного стана, её колдовских цыганских глаз.
Постоял молча, сняв с головы шапку, пред посеревшим от дождей и солнца крестом над давно уже осевшим могильным холмиком на гробе двухмесячного младенца.
Если бы сын выжил, ему бы сейчас шёл пятый год.
Александр вновь с тоской подумал о том, что здесь, в Болдино, тщательно скрываемое от сторонних глаз его прошлое наваливается так пугающе осязаемо, что грозит застить собой будущее. Между сыном его и Натальей Николаевной разница в годах совсем невелика: ненамного больше, чем у него самого с будущей супругой. Александру казалось, что эти мысли однажды сведут его с ума. То, что могло послужить поводом к шаловливой шутке для проказливого мальчика-лицеиста или молодого повесы, превращалось в почти неодолимую тяготу для наследника небезызвестного рода, уже разменявшего четвёртый десяток лет.
"Это был бы красивый мальчик, похожий на свою мать", - подумал он и, может быть, впервые сердце заболело о погибшей маленькой жизни родного человека.
"Откуда ты, прекрасное дитя?" - написал он. Перечитал написанное, и так, и эдак. Что-то смутное, про обращение искромётной русалочьей сказки из юношеского стихотворения в трагедию жизни злобной старой берегини на излёте лет, начинало складываться в уме.
Он внезапно вспомнил тот головокружительный миг по дороге в Тригорское, когда нечаянно обнаружил совсем близко от себя выходящую из воды после купания младшую дочь мельника, и подумал, что это воспоминание пригодно для работы над новой сказкой. Девочка была пленительна, до истомы в чреслах. Мокрые плечи горели под солнцем, по негустой, полудетской бородке между ног соблазнительно стекала вода. Груди уже хорошо сформировались. Александр с бешеным сердцебиением стоял в кустах, застигнутый чудным видением, и непроизвольно представлял себе, как в темноте ночи это дивное диво является к нему по первому свисту, чтобы предаваться в его объятиях сладостным утехам до зари, на задворках шумной отцовской мельницы.
Под вечер они смогли остаться с Жанно наедине. На улице было свежо. Солнце закатными лучами вторгалось в скованный морозом мир, снег полузаметённой дороги громко скрипел под ногами.
Горбатый пригорок, нависающий над михайловским домиком, вероятно, поныне хранит где-то в недрах своих память об их сокровенном разговоре.
- Горничная твоя очень недурна, - сказал Жанно. - Замужем ли?
Александр невольно смутился. Улыбнулся и промолчал.
- Хороша! - сказал Жанно и улыбнулся в ответ. - Со времён лицейского скандала не сомневаюсь в твоём вкусе!
Они сдержанно засмеялись старому происшествию. Теперь можно было шутить на эту тему. Тогда ошибка могла Александру обойтись дорого. Нетрудно в темноте перепутать фрейлину с девкой, которую кто только не зажимал в углу. Труднее потом оправдаться. Благо, первые лицеисты пользовались особым расположением. Скандал замяли раньше, чем он успел разгореться.
"Ближе, чем Жанно, у меня никого на свете нет, - подумал Александр. - И, вероятно, уже не будет. Я могу делиться с ним тем, в чём никому другому никогда бы не признался. Да и он, вероятно, то же самое думает обо мне".
По ночам они, войдя в страдательный отроческий возраст, нередко щеголяли друг перед другом измышляемыми на ходу похабными байками о девицах, знакомых и выдуманных. Хотя друг всё же чаще слушал распалённый шёпот Александра, горячо дыша ему в плечо в темноте.
- Слаб я к женскому полу, - сказал Александр. - Это уже навсегда, никакой силой не поправишь.
- А вот любопытно мне, кто чаще лазил в постель к приятелю: озабоченный девками нумер четырнадцатый или девчоночьи румяный в юной невинности своей нумер тринадцатый? - в голосе Жанно прозвучала ласковая насмешка.
- Ну, Жанно!..
Не зря ведь Александра прозвали егозой, и французом не зря величали. Конечно же, это он не упускал случая перебраться к Жанно через лаз между их спальными комнатами. Другие тоже так поступали, об этом лицеисты шептались, хотя те, чьи имена в такой связи назывались, обычно хранили непроницаемое молчание. Запри четырнадцатилетних мальчиков одних в спаренных дортуарах...
- Мне кажется, они нарочно соорудили для нас парные спальни, чтобы мы могли ночью друг друга посещать, - сказал Иван. - Прекрасно знали о мальчишеской нужде и закрывали на это глаза. Замысел лицея ведь и состоял в том, чтобы создать мужское содружество, более крепкое, чем семья. По той же причине нам почти с первых дней запретили отлучаться домой, превратив, по существу, в узников.
Александр задумался. Это было похоже на правду. Братство чугунных колец. Красиво задумано, красиво осуществлено. Кольца на пальцах лицеистов, в виде двух сомкнутых навечно рук, выкованные из разбитого колокола. Будто обручили их, стоящих с полными слёз глазами на пороге предстоящей разлуки.
- Представь себе, Жанно, когда я вращался в кишинёвских кругах, Вигель имел самые серьёзные виды на мой поджарый зад, - сказал Александр и усмехнулся. - Не повезло ему со мной. Он это и сам понял. Но у него и без меня мальчиков хватало, обижен по этой части не был. Содомический город, теперь уже вспоминаю его с улыбкой. Ничто иное не создаст того доверия, что возникает между двоими в постели. А в тайном обществе доверие важнее важного. Оттого, видать, не приняли они меня в сообщество, что не стал я делить с ними постель.
Иван какое-то время задумчиво молчал.
- Когда будут писать твою биографию, никто не поверит, что мы с тобой невинно лежали под одним одеялом. И всё, что позволяли себе - выдумывать шалости с девками, - сказал он. - Ну, ласки и поцелуи не в счёт. Это - дружеское, - добавил, смущаясь, увидя, что Александр готов возразить. И очень серьёзно продолжил. - Я думаю, они не взяли тебя в тайное общество вовсе не поэтому. Тебе с твоей открытостью и непосредственностью делать там нечего. Это нетрудно понять.
Александр предполагал, что друг его может быть среди заговорщиков, даже был почти уверен в том. Теперь Иван подтвердил его опасения. Там в столицах, вовсю кипела жизнь, о которой Александр из своего заточения мог судить лишь по редким доходящим до него слухам.
Стало быть, Жанно считает, что Михайловское для друга не только ссылка, но и спасение от более тяжелых бед.
Александр испытал внезапное острое тёплое чувство к Ивану. Сказанное другом было не просто словами. Жанно искренне заботился о нём, как об очень любимом человеке, которого порою ценишь выше, чем самого себя.
Двенадцатилетними их поместили в лицей. Надолго разлучили с родными. Шесть лет жизни взаперти, тысячи разговоров, и в горе, и в радости. Легко срастись сердцами на оторванном от материка острове, где освобождение так далеко, что даже воображением нарисовать его никто не в силах.
Когда человек брошен, обесчещен и всеми забыт, самое дорогое, что может случиться с ним, это друг, возникающий на пороге дома. Душа, которая в родстве с твоей настолько, что издалека услышит твою боль и отзовётся. И если будет необходимо, без размышлений возьмёт тебя на руки, истекающего кровью, озябшего на морозном снегу, и понесёт, и нет нужды спрашивать его: "Грустно тебе нести меня?" Потому что и без слов знаешь, что горько ему, до сердечной боли, до слёз горько, когда тебя гложет нестерпимая боль.
- Мы видимся очень редко. Мне каждый раз кажется, что другой встречи может уже не случиться. - Александр невесело вздохнул. - Что из былого остаётся с человеком на долгую разлуку? Быть может, как у нас: память о ночах в согретой двоими постели? Или вот эти полчаса праздного уединения в стороне от чужих ушей, на заснеженной дороге под печальным закатным солнцем? Однажды, рано или поздно, одного из нас не станет, и обет дружбы дальше понесёт тот, кто останется жив. Знать бы, кто из нас будет последним. Кто развеет прах нашей привязанности, разливающийся волной тепла над этим розовым от заката заснеженным горбатым пригорком числа одиннадцатого января тысяча восемьсот двадцать пятого года?
Александр отложил огрызок пера, поднялся, подошёл к окну. Мутная небесная хлябь обрушивалась на землю ливнем, тяжелым, серым, беспросветным. В ставнях завывал ветер, швырял струи на оконные стёкла, рисовал потёками смутные узоры. По раскисшей дороге уныло двигался одинокий обоз, быть может, даже холерный.
Александр думал о новом своём замысле. О русалочьей природе любви, с её похмельной похотью, смертоносной и мстительной в конечном итоге.
А мысль снова невольно возвращалась к Жанно, к незамутнённому отроческому свету и теплу, столь желанному среди надрывающей сердце осенней хмари.
Где взять света, когда вокруг настолько сумрачно, что уже почти невыносимо для души? А вскоре станет еще мрачнее. Может, и в самом деле, стоит иных годов жизни получасовая прогулка по искристому закатному снегу, когда и говорить ничего не надо, достаточно молчать, и понимать молчание друга не менее ясно, чем внятную человеческую речь.