Не успел Андрей занять позицию у оконного проема: разбитого, покореженного недавними взрывами, как начался дождь - неторопливый, прохладный, какой часто бывает в августе.
Некстати это, подумал он. И так в сумерках ни хрена не видно, так еще и шум дождя звуки глушит.
Немцы где-то недалеко, и если им вздумается проверить окрестные дома, если заметили, куда ушла их группа, если поняли, что с ними раненный...
Шансов вовремя их обнаружить не слишком много.
Впрочем, обнаружит он их, и что?
Откроет огонь, забросает гранатами, отвлечет?
Уведет от укрытия, наконец?
Ну и героически погибнет.
А что, вариант, усмехнулся Андрей. Хотя лучше, конечно, героически выжить. Граната, кстати, одна, а одной гранатой забросать как-то трудно. Практически невозможно.
Да и фраза сомнительная: "открыть огонь". Почему закрыть огонь нельзя, а открыть можно?
Интересно, найдется сейчас в его голове хоть одна не очень дурацкая мысль?
Где-то грохотала артиллерия, но это было далеко, на окраине города; за месяц этот, который вместил в себя столько, что вся прошлая жизнь обзавидуется, Андрей научился это определять по звуку.
Скорей бы уже ночь, ночью немец не полезет их искать, "ночью воевать немец не любит", говорил сержант Смирнов, а сержант зря не скажет. Наши, конечно, тоже ночью не любят, да и днем воевать никто не любит: ни наши, ни немцы. Ладно, подумал он, не будем развивать мысль.
Ни к чему хорошему такие рассуждения не приводят, вот кончится вся эта гребанная война, тогда и порассуждают, те кто выживет.
Андрей завидовал сержанту, и Васе Черных тоже завидовал, да и всем остальным - завистью легкой и незлобной. Умудрялись же они как-то среди этого ужаса, когда жизнь висела на истертой ниточке случая, спокойными оставаться, несуетливыми.
Рядом пули летят, снаряды рвутся, товарищи их боевые гибнут, а они продолжали ловко и обыденно делать работу войны, тяжелую и грязную. Нет, он понимал, они тоже смерти боялись - нельзя её не бояться, чушь это всё. Но умеют же не показать слабину, загнать внутрь этого сукиного сына по имени страх. А он не умеет.
Трус он, видимо.
Сержант после первого его крещения боем, сказал: "Придумываешь много, студент. А на войне придумывать не надо. Вот победим..."
Фразу не закончил, махнул рукой, но и так было ясно, о чем он.
Никому Андрей не говорил, что пишет рассказы, каждый день что-то в блокнотик записывал - но узнали каким-то образом, на войне среди своих секретов не бывает, это он уже позже понял.
Он тогда насмешек ожидал, подначек, но не было их, ну, почти не было.
Ироничный интерес был, это да.
"Наш писатель".
Ага. Толстой.
Лучше бы проще называли, грубее: сочинитель, бумагомаратель, сказочник.
Выдумщик, наконец.
Выдумщик, самое точное, пожалуй.
Андрей привстал, перебежал к другому оконному проему, меняя позицию; особого практического смысла в этом, впрочем, не было - так, размяться.
И днем-то улица просматривалась так себе, но он не столько смотрел, сколько вспоминал: эти улицы с детства помнил, вырос здесь, школу закончил, школа рядом была - пять минут быстрым шагом.
Сейчас так не говорят - быстрым шагом.
Перебежками, ползком, бегом - так теперь говорят.
Опять он о всякой ерунде думает.
А что не ерунда? А не ерунда, что в школе его у немцев какой-то передовой пункт, позиция важная. Собственно, группа их и должна была проверить подходы к зданию, что да как, и если бы Васю Черных не зацепило...
Город воевал уже месяц, город был распилен напополам. Много знакомых, приятелей Андрея были там, под немцем; выражение-то какое тошнотворное - "под немцем".
И Ира была тоже там.
Ира, Ирочка, Иринка, одноклассница, любовь его тайная, хотя, какая тайная?
Ира точно чувствовала, девчонки не парни, они такое сразу понимают. Да и все остальные, у кого глаза на нужном месте, тоже.
Общались, правда, дружески, не больше - не решался Андрей перейти линию.
Никогошеньки у меня не осталось, Ирка, кроме тебя, подумал Андрей, пытаясь вспомнить, когда же он её видел последний раз.
Но тут чуть скрипнуло битое стекло, сержант Смирнов появился, как привидение - даже в темноте он умудрялся двигаться почти бесшумно.
Разведка, что тут говорить. Впрочем, Андрей теперь тоже разведчик, скажи кто такое год назад, посмеялся бы; да какой год, месяц.
- Лыкин, ты же местный? - тихо спросил Смирнов.
- Так точно.
Смирнов отлично знал, что Андрей местный, на задание его взял именно поэтому: никаких других достоинств, кроме знания города у Андрея, увы, не было.
- Держи, - сержант передал ему пакет. - Передашь нашим. Мы с Черных здесь ждать будем.
Он немного помолчал, и Андрей вдруг понял, что сержант, сержант Смирнов, такой же пацан, как и он, ну, чуть старше, чуть опытнее...
- Васька плохой совсем, паскудное ранение, крови натекло, - глухо сказал Смирнов. - На тебя надежда.
- А немцы же под утро... - начал Андрей, но Смирнов его перебил:
- До утра еще дожить надо. Ты же быстро - город знаешь. Так что, давай.
- Так точно, - как попугай, сказал Андрей; вот же, черт, заладил, да и не "так точно", а "есть", но Смирнов только чуть усмехнулся, и не по-уставному добавил:
- Немца там быть не должно. Но ты, Лыкин, всё равно, это... Поберегись.
***
Задача была простая - вернутся к своим, по знакомым-презнакомым улицам, и не требовалось от Андрея подвига - взять "языка" или еще что-то в этом роде, но мандраж от этого меньше не становился. Страху, знаете ли, все равно, страх снова вязал, лез в нутро, унизительный и стыдный, и ничего с этим поделать Андрей не мог.
На людях было легче, там он больше боялся показаться трусом, чем словить пулю. А вот когда один...
"Немца там быть не должно", вспомнил он слова Смирнова, и, передвигаясь по темным дворам, проговариваю про себя эту фразу, как мантру.
А немцы знают, что их тут быть не должно? А то неувязочка может получиться.
Стемнело уже окончательно, дождь вбирал звук шагов, плащ-палатка намокла, неудобно в ней было.
Пригнувшись, Андрей перебегал от здания к зданию - дома здесь выстояли почти все, даже стекла у многих остались целы.
Я же не за себя боюсь, думал он. Я осторожничаю, потому как мне не дойти нельзя - не дойду, информацию не передам, и сержанту с Черных хана; найдут их немцы. И погибнут парни, куда более достойные, правильные, нужные, чем я: выдумщик, фантазер.
Угу, буркнул внутренний голос. Трудно, брат, себе врать, да? За себя ты боишься, за шкуру свою драгоценную, за головушку светлую.
Вот осветят сейчас фонарем, крикнут "хальт", потом автоматная очередь. И не будет никакого рассвета, и этот дождь в черноте будет последним в короткой, бестолковой жизни, ничего-то ты не выдумаешь больше.
А настоящий выдумщик бы это мир заново придумал, чтобы войны не было, отменил бы весь этот кошмар, мир сочинил настоящий, где только мир. Толстой, который Лев Николаевич, написал "Войну и Мир", а я бы "Мир и Мир", скучновато, но уж извините, многовато что-то приключений стало.
Что-то зашумело впереди, звук был непонятный, а может и не было никакого звука, послышалось.
Сквозь дождь полоснуло по глазам молнией, осветило здание почтамта в конце улицы, мельтешение рядом.
Наши или немцы?
Их группа шла на задание другой дорогой, Смирнов почтамт обошел, и Андрей вспомнил: в ходе уличных боев здание переходило из рук в руки, удобная была позиция, чтобы держать под контролем прилегающую площадь и окрестные улицы.
С изгибов покореженной водосточной трубы хлестала вода, булькающий звук гасил остальные шумы, но что-то прорывалось сквозь, теперь Андрей не сомневался - рядом люди.
Надо было по той дороге идти.
Но назад уходить было поздно, а дома стискивали улицу плотно, во двор не уйдешь.
Вот кто сказал, что трус умирает каждый день много раз? Верно же сказал.
Снова полыхнула молния, теперь еще ближе - Андрей увидел дверь подъезда рядом, обычную дверь, и всё случилось как-то само собой, потянул ручку - пружина давно порвалась, дверь болталась туда-сюда.
И втиснулся в пещерный мрак подъезда.
***
В июне сорок первого Андрей закончил первый курс педагогического.
Те первые дни почему-то помнил плохо - много всего смешалось: разговоры, споры... Жизнь задвигалась в другую сторону, против течения, мир хрустнул и раскололся, как сухое полено. Военкоматы загудели - полкласса парней у них ушли добровольцами, он пошел тоже, но не взяли, не пропустила медкомиссия - у Андрея с детства были проблемы с легкими.
Помнил облегчение, смешанное с обидой, когда хмурый врач вынес вердикт. Чего шел вообще, хотя, понятно: сработало то самое общественное мнение, пружина чести, как Пушкин писал: не идти было стыдно, хотя, подумать, не всем надо быть солдатами, ну что, не так, разве?
Да и говорили тогда, что война продлится недолго, отобьем немца обратно, не впервой, ну, на крайний пиковый случай, встанем позиционно, накопим силы - сил-то у нас больше. Парни шутили, что и до фронта доехать не успеют, не хватит медалей на их новенькие гимнастерки.
Какие же дураки все они были.
Андрей продолжал учиться, и, хотя аудитории поредели, а сводки Информбюро и похоронки стали нормой, но всё же эта была отчасти еще та, прежняя жизнь.
Тягостно шла эта учеба, неуместно; девчонки смотрели, как казалось, презрительно, насмешливо, хотя, скорее всего, он это придумал себе; опять сработала привычная мнительность - выдумщик, он и есть выдумщик.
А война не кончалась, хуже того, ее становилось всё больше, и, спустя полтора года, Андрей все-таки пробился сквозь медкомиссию.
Распределили в учебку, в связь, но уехать не успел - немцы уже входили в город.
И Иру увидеть напоследок он тоже не успел.
***
Ира стояла, закутавшись в шаль, и была прихожая её квартиры, и даже комод накрытый белой плетеной салфеткой, тот самый, со слониками - был на месте.
- Здравствуй, - сказала она; просто сказала, обыденно, словно они расстались вчера.
Не могло её быть здесь, дом совсем в другой стороне, на немецкой части города.
Он с ума сошел, что ли?
- Заходи, что стоишь.
Ира отступила в сторону, повернулась, приглашая в комнату - неестественное ее спокойствие ошарашивало.
Так не бывает, подумал Андрей.
И что теперь? Зайти нельзя, не зайти...
Не зайти невозможно.
Ну, а если на минутку увидеть, поговорить?
Стены ее квартиры дрожали, кружились вокруг, Андрей стоял, словно в центре карусели: или, подумал он, про него снимают фильм, только кадры не черно-белые, а цветные.
Ненужное оставалось за кадром, как и полагается в кино.
Вот он в коридоре, вот в комнате: той самой, маленькой, узкой, как пенал.
- Ты придумал мир, в котором нет войны, - сказала Ира.
В комнате становилось светлее, пошел снег: мелкие снежинки уродливой формы касались ее лица, белого, как луна, и не таяли.
Андрей вспомнил слова Васи Черных.
"Эй, писатель. Сочини, что война кончилась. Хочу на бункере Гитлера расписаться".
Андрей тогда сказал, что у Гитлера бункер под землей, а расписаться можно на рейхстаге, но Черных только щербато улыбался - плевать ему было на все эти детали.
Хотя нет, Вася говорил не так, подумал Андрей.
Да, точно. А как?
Вася Черных, который сейчас...
- Ир, мне нужно идти, - услышал Андрей свой голос. - Но я вернусь.
- Куда? - спросила она.
- Что - куда?
- Куда ты тебе нужно? Я же здесь.
И правда, куда?
Андрей подумал, что надо снять плащ-палатку, но никакой плащ-палатки на нем уже не было: только пиджак, толстый, теплый пиджак в крупную клетку. Провел рукой: узел галстука, рубашка.
- Тебе не нужно никуда идти, - сказала Ира.- Ты всё уже сделал. Ты молодец.
Комната разъехалась в стороны, стены закачались, растворились, и Иры больше не было, а снова была ночь, и в углу другой, той комнаты в полуразрушенном доме, на груде битого кирпича, сидел Вася Черных.
Хотя, нет - это был не он.
Да это же Игорь, подумал Андрей, точно, в Васиной гимнастерке сидел Игорь Агеев, друг, одноклассник, единственный, кому он показывал все свои рассказы.
Игорь, который писал стихи, с которым спорили до хрипоты, как лучше передается мысль, прозой или поэзией. Смешно теперь было вспоминать это.
- Да почему? - сказал Игорь. - Вспоминай, нам это надо.
Нам? Кому - нам? - хотел спросить Андрей, но сказал другое:
- Игорь. Я придумал мир, в котором этой войны нет.
- Не, Андрюха, - усмехнулся Игорь. - Ты мирок выдумал. Уютненький такой, карманный мирок. Помнишь, ты сказал, что писать надо тогда, когда есть шанс придумать что-то стоящее, что-то большее, чем ты сам, то, что лучше тебя сегодняшнего?
- Я? Не помню.
- Может, и не ты, - сказал Агеев. - Но мне бы хотелось, чтобы ты.
Снега больше не было, потолок снова сочился дождем.
- А ты почему в Васиной гимнастерке?
Игорь поморщился.
- Да, в своей не успел... Помнишь, на вокзале смеялись, что до фронта не доедем, война кончится. Я и не доехал - эшелон разбомбили. Даже похоронки от меня не осталось. Так что...
Андрей закрыл глаза: пол качался, карусель продолжала двигаться.
А когда открыл, увидел отца, каким он его видел незадолго до смерти: отец курил, щурил глаза, сжимая папиросу желтыми пальцами.
- Отец... Ты говорил, что война, это страшно, что нужно делать всё, чтобы ее не было. Война началась, но я ее отменил, потому что каждый из нас, живущих, должен любой ценой...
Он замолчал - голос фальшивил, дребезжал, как ложка в стакане плацкартного вагона.
- Любой ценой, говоришь, - сказал отец. - Ты вот, Андрюха, умный вроде, а дурак. Нет никакой "любой цены", пойми. И похуже войны случаются вещи.
Карусель вращалась всё медленнее, словно из последних сил, и снова была груда битого кирпича, Черных сидел на том же месте.
- Ну, студент, дурья башка, - беззлобно сказал он. - Ты всё попутал, не говорил я этого: "сочини, что война кончилась".
- А как ты говорил?
- Не, браток, ты уж сам вспомни. Только не придумывай. Это будущее придумывать треба, а прошлое треба помнить. Инакше не одолеть нам фашиста.
Андрей потер виски, зажмурился, а когда открыл глаза, снова была Ирина комната, только теперь где-то рядом звучал патефон, доносились звуки: сначала тихо, потом чуть громче, кто-то пел на чужом, на очень чужом и очень знакомом языке с фальшивой беззаботностью, что-то очень легкое и ненужное.
Книжные полки стояли на месте, но книг там уже не было, и Андрей подумал, что Пушкин, Толстой и все остальные ушли, не прощаясь - не с кем тут было прощаться. Вместо них лежали какие-то газеты, листовки, отпечатанные на тонкой, желтоватой бумаге.
Андрей посмотрел на Иру - лицо ее оставалось белым, только прогалины глазных впадин чернели неживым.
- Ты закончил войну, - снова прозвучал ровный голос.
Андрей покачал головой.
- Я ее еще даже не начинал.
***
Не было ни квартиры, ни подъезда.
Андрей стоял, прижавшись к стене, все вернулось, как было - только плащ-палатка намокла еще сильнее, и висела на плечах, как свинцовая.
Почему, обязательно, "свинцовая", думал он. Что за банальные метафоры у вас, товарищ писатель? И небо у вас свинцовое, и пули свинцовые. Хотя, про пули, это не метафора. Это я зря.
Он снова посмотрел на здание почтамта, вросшее в знакомый город, и, наконец, вспомнил, что сказал Черных.
"Придумай, как мы победим. Как по Берлину пройдем, как на бункере распишемся". Дался, Вася, тебе этот бункер, подумал Андрей. Да и куда мне, выдумщику, такое придумать, не под силу такое одному - тут всем бы справиться. Но я всё равно что-то придумаю - капельку, кусочек, кирпичичек, может и такая малость на что сгодится.
Вот смотри, Вася, в кармане у меня фонарик - трофейный немецкий, со стеклышками, разноцветными такими. И есть условный сигнал "свой-чужой", пароль такой, и если там, в здании этом наши, то и они мне просигналят.
Тебе продержаться там всего ничего, понимаешь?
Ну, а немцы если там? Ну, тогда дальше будем придумывать. Ну ладно - думать, знаю, что сержант это слово не любит.
Что, Вась? Нет у меня никакого фонарика, говоришь? Только у Смирнова? И у тебя есть? Так, ну... Ну ты же мне свой дал. Да, и пароль я знаю. Как не давал? Вася, кто из нас выдумщик, ты или я? Ну вот, так-то лучше.
Вот и все, подумал Андрей. Сюжет готов, можно работать.
Он вытер с лица воду, вытащил фонарик, перекладывая гранату в правый карман.
И двинулся вдоль кирпичной стены к почтамту - дождь уже лил, как из ведра, и чтобы те, кто был в здании, увидели сигнал, надо было подойти ближе.