На большом белом листе Егор написал выражение с матерным словом. Крупными буквами, тёмно-зелёным восковым карандашом.
Худой седовласый старик в домашней одежде, в овечьей телогрейке и полу-валенках, пересёк гостиную, подойдя к пыльному комоду. Извлёк из нужной шкатулки иголочные булавки, вернулся к столу у окна. Он долго и деловито примеривался и, наконец, пришпилил к стене на обои только что созданное им произведение.
Егор ещё дня три назад обнаружил, что у него есть этакая ценность - чистая бумага и внуковы карандаши. Обрадовался находке так, что улыбался давно не бритой физиономией, как мальчишка, вспоминал внука Вовку и рисовал, как тот: машинки, домики, берёзки, выбирая самые яркие цвета. Обрадуешься тут и самому простому, когда давно один, выйти на улицу нельзя, а дом - уже и не дом. Вражинами разбомблён: правая стена напрочь снесена, крыша наполовину обвалилась, а та часть, что удержалась - решето, окна разбиты, во дворе горы мусора. И ничего-то со всем этим не поделать. Сам, как крыса в клетке - выжить бы. Электричества, воды, еды нет. Ничего нет. А главное, лекарства закончились. У Егора давление высокое и простыл, кашляет по ночам. Очень нехорошо кашляет.
Ну порадовался по минутному настроению, ну порисовал, да потом весёлые картинки смял и выбросил. Глупости это. Вот матерное выражение сегодня утвердить на стене - это другое, это правильно и ко времени. Егор с удовлетворением посмотрел на жирные кричащие буквы. Листок с ними очень даже уместно взбудоражил желтизну старых обоев, в единственной худо-бедно живой комнате в доме.
Настенные часы показали час дня. Обедать нечем, поэтому Егор решил сразу перейти к полуденному сну. Прошаркал в свою маленькую спальню. В ней темно. Из единственного окна стекла повылетали, как и во всех других в доме, при первом же вражеском обстреле. После, когда в село зашли оккупанты и бомбёжки прекратилась, горе-хозяин кое-как заделал прореху. Но вся тепличная плёнка, что была, ушла на ремонт окон в гостиной, в спальне пришлось латать обрывками фанеры и обшивать старым одеялом. В комнатке сделалось темно, зато, из-за малого размера, да в совокупности с плотной входной дверью, хоть чуток, но удерживалось тепло. На дворе-то ноябрь, ночами подмораживает, а дом без отопления.
Егор долго ворочался в постели, стараясь согрелся под одеялом, но оно лишь раздражало, казалось сырым и давило тяжестью. Помимо холода одолевали ещё и дурные мысли. Неделя прошла, а реветь и сейчас хотелось. Он похоронил тёщу, как "кутёнка", в огороде. А где ещё? Какое там - дойти до кладбища, перед оккупантами и просто со двора носа не высунешь, могут пристрелить. Да что угодно могут... В последний раз Егор, трясясь от страха, выбирался из дому за водой. Когда брёл за ней через улицу до ближайшего колодца, то видел на обочине трупы односельчан. Останавливаться, приглядываться, а тем более узнавать в них соседей казалось немыслимым. Ноги волокли мимо, а в голове гремело: почему не прибраны?! Почему не похоронены? Что, в живых вокруг, кроме Егора больше никого не осталось? Или трусы все такие же как он? А как не бояться? Оккупанты где-то рядом, и выстрелы время от времени слышны. Всё, на что мог решиться Егор - это шёпотом прохрипеть проклятия, когда издали заметил тело женщины и по военной форме опознал, что "вражина": "Своих даже не хоронят. Изверги. Будьте вы прокляты хоть живые, хоть мёртвые!"
Егор почти задремал, как внезапно сухим спазмом сдавило горло. Надсадно закашлялся, затылок болезненно заныл. Начинается, решил Егор, настоящая простуда начинается. Но думать продолжил не о ней, а опять про тёщу. О том, как рыл для неё неглубокую могилу посреди ночи, боясь лишний раз голову поднять или зашуметь. Вдруг оккупанты рядом окажутся. Капитальных заборов Егор никогда не строил, а его аккуратный голубой штакетник разнесло при бомбёжках так, будто и в помине не было. Весь двор теперь в мелком голубом мусоре и просматривается со всех сторон. Вот калитка перекосилась, но устояла, издевается, как любезное приглашение на дворовую свалку, да в разбитый дом.
Егор закряхтел с досады на самого себя и попытался вытащить из памяти хоть что-то приятное. Вспомнил дочку, внука, и жену. Как же ему повезло, что Катя уехала вовремя - из тютельки в тютельку, в последний возможный день. Как же это хорошо, что дочке удалось убедить её эвакуироваться одной без мужа и матери. "Должен же Вову кто-то сопровождать, не отправишь же ты малолетнего внука одного? - била железным аргументом дочь. - Ещё и скарб какой-никакой перетащишь, новое место для бабули в райцентре застолбишь, пока хоть какой-то приют дают. Я далековато от вас, но успею. И бабушку, и отца сама заберу. Вроде договорилась с машиной, годной для вывоза таких конкретно-лежачих и нежных, как наша бабуля. Успею".
Не успела, слишком резво вражина в село прискакал. Проезд заблокировали, а через неделю тёща умерла. Может и к лучшему, что умерла. Вдруг бы и не перенесла она дороги. Егор и об этом думал, но так и не понял, отчего умерла: от страха под бомбёжкой или просто время пришло. Сообщить жене о смерти матери не мог, всякая связь с нормальной Землей давно оборвалась.
По щетинистой щеке покатилась слеза. Это Егор уже не по тёще заревел, а по себе. Сам умирает от голода и холода. И сейчас не согрелся. Может выйти на улицу? Хоть однажды спину распрямить? Вражины пристрелят, зато не надо мучиться.
- Хозяин!
Женский голос прозвенел в тихом доме как камертон, как приказ. Егор и подскочил бы в постели от неожиданности, да былой резвости нет. Кряхтя, поднялся, из спальни, можно сказать, выполз.
Посреди горницы стоит женщина среднего роста и крепкая на вид, в военном камуфляже с автоматом в руках. В доме темновато, но оккупантская нашивка на груди так и светится.
- Вражина! - вырвалось у Егора, зажал рукой рот, да поздно.
- Точка.
- Дочка? - не понял он.
- Точка. Позывной.
Женщина прошла мимо и заняла единственный стул перед столом, перед надписью с матерным выражением в адрес оккупантов. Странным дёрганым шагом прошла и села, как деревянная. Проковыляв за ней, при лучшем освещении у окна, Егор увидел, какое молодое, но неподвижное и серое у пришлой лицо. Пожалуй, даже красивое, но мёртвое. И губы, когда говорит, не шевелятся. Откуда слова берутся? В воздухе или у него в голове? Не понятно. Одежда на груди и животе у женщины изодрана, дыры в ней, как оплавленные. Но раны разглядеть невозможно. Они будто замазаны или затуманены чем-то мутно-серым. А может это у Егора слёзная плёнка в глазах застыла и нормально видеть не даёт?
- У тебя дыры в животе, - прохрипел Егор.
- Не больно. Он мёртвый.
Женщина указала дулом автомата на диван слева от стола. Оружие лежало в её руке сноровисто, как родное. Такую ослушаться нельзя, Егор сел на диван, но как можно дальше.
- Ты мёртвая? Зомби?
- Точка.
- Пристрелишь или сожрёшь?
- Сожрёшь... зомби... Живот не болит, потому что мёртвый, а голова болит, потому что думает. Я должна что-то сделать чтобы перестать думать. И чтобы меня ты отпустил. И все отпустили.
Егор силился, но нормально соображать вообще перестал, его мозг словно вышел из-под контроля и принялся сам вертеть хозяином, заставляя нести всякую чушь.
- Не жри меня, доч... Точка, я и так скоро сдохну. Простыл я, а таблеток нет. С голоду пухну, еле ноги таскаю. Из еды одна банка грибов осталась. Хочешь грибов? Только они люто пересолены, после них живот крутит и, знаешь, как пить хочется. А воды почти нет. Хочешь грибов? А почему ты зомби?
- Грибов. Зомби. Что такое "грибов"? Я зомби, потому что не схоронена.
Слова из женщины по-прежнему непонятно как вылетают, но звучат хоть и монотонно, да ровно, как у дикторши в новостях. Автомат устроила на коленях, но понятно, что вздёрнет легко, в любую секунду. Так ведь и без автомата убоишься, потому как - зомби. Одного взгляда - век бы не видать. Зрачки блестят мертвенно-кукольно, пластмассово-чёрные. Безразлично буравят невидимую точку в пространстве между гостьей и Егором. А видит ли она его вообще? Всё одно, сожрёт или пристрелит. Кисти рук у Егора подрагивают, зато в голову вошла отчаянная ясность.
- Дудки! - окреп он голосом. - Не схоронена. Убила наших, наверное, много. Убийца! Прокляли тебя люди - вот и не упокоишься! Меня хоть не жри.
- Прокляли. Жри... Иди!
Женщина встала, автомат ловко переместился в руках, указала им в сторону бывшей тёщиной спальни.
-Туда.
Егор зубы до скрипа сжал, но с дивана поднялся и прошагал куда велено. В спальне едва не вжался в дальнюю стену, лишь бы держаться подальше от зомби. Тут довольно светло, в этом закутке Егор разбитое окно ничем не укрывал, за ненадобностью. Женщина остановилась у изголовья неприбранной тёщиной кровати и дулом автомата сдвинула в сторону подушку. Егор так и ахнул. Под ней, на чистом куске простыни, лежал прозрачный кулёк с сухарями. Взгляд к ним моментально прилип. А женщина сказала: - "Сделала. Ухожу," - и пошла прочь.
Егор, насилу оторвавшись от сухарей, засеменил следом. Зомби уже дошла до входной двери, когда он смог выдавить из себя:
- К-куда? А ты точно зомби?
- Точка. Сделала. Ты отпустил. Ещё кое-где. Хочу не думать.
За женщиной захлопнулась дверь. Егор прошёл к окну, одному из немногих, коим досталась полупрозрачная плёнка вместо стекла. Через неё много не разглядишь, но, чтобы не заметить идущую по двору женщину... Или она растворилась в воздухе сразу за дверьми, или он плёлся к окну не пару секунд, а целую вечность. "Привиделось? Зомби не бывает, а у меня простудная горячка?" Егор кинулся обратно в тёщину спальню. Ноги подкосились, и он неловко повалился на колени перед кроватью. Сухари оказались на месте. Восторг от их созерцания вытеснил всё: "Вот они - сухарики!"
Чуть позже он бережно утапливал один сухарь в блюдце с водой, на столе в гостиной. Нервно поглядывал то на улицу через мутную плёнку на окне, то в тарелку. И дивился: вдруг волшебство исчезнет? Конечно волшебство - хлеб в разгар голодухи.
На минуточку оторвался от приятного процесса, снял со стены лист с ругательным выражением. Подмигнул опустевшему месту на обоях и прошептал:
- Как поем нарисую буквищу "Т". Коричневым карандашом? Обязательно светлым, цветом, как хлеб и с жирной точкой на конце. Это будет тайный портрет Точки. Не зомби, а Точка. Позывной Точка.
Ещё через пять дней Егора спозаранку застал врасплох зычный мужской голос:
- Есть кто живой?! Свои пришли. Выходи, кто живой!
- Свои?! Наши!
Егор поспешил на выход.
- Да, дед. Не бойся, выходи. Мы теперь тут навсегда.
Хмурая осень со двора никуда не делась, а солдат наперекор ей светится солнышком, молодой энергией, нашивкой родного флага на рукаве.
- Как тебя зовут, дед? Ты один в доме? Эвакуироваться будешь? Можно со мной, прямо сейчас.
- Егор. Нет... наверное, - Егор несколько замялся с ответом, но окончательное решение принял быстро. - Нельзя мне уходить.
- Почему? Еда есть?
- Нет, - Егору сделалось весело, - то бишь есть... грибы, но люто солёные. Будешь?
- Нет, - засмеялся солдат.
- Вот и она отказалась, - засиял ответной улыбкой Егор.
- У меня тоже ничего нет, что было, я уже раздал. Держись до завтра, Егор. Завтра в центре села наши будут и продукты раздавать, и воду, и лекарства. А то давай, можешь сейчас пойти со мной. Умчу туда, где и устоят временно и накормят. Родные у тебя есть?
- Жена есть, в райцентре. Но я её тут буду ждать. Нельзя мне уходить.