"Ни единою буквой не лгу: он был чистого слога слуга;
Он писал ей стихи на снегу - к сожалению, тают снега...
Но тогда ещё был снегопад, и возможность писать на снегу.
И большие снежинки, град, он губами хватал на бегу...
Но к ней в серебреном ландо он не добрался..."
В.Высоцкий
"Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнётся, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!"
С.А.Есенин
Глава 5
Счастлив я, когда ты голубые / очи поднимаешь на меня:
Светят в них надежды молодые / - небеса безоблачного дня.
Горько мне, когда ты, опуская / тёмные ресницы, замолчишь:
Любишь ты, сама того не зная, / и любовь застенчиво таишь.
Но всегда, везде и неизменно / близ тебя светла душа моя...
Милый друг! О, будь благословенна / красота и молодость твоя!
И.А.Бунин
1
В Москву студент-пятикурсник Кремнёв приехал 6-го сентября, когда Меркуленко с Жигинасом были уже на месте и обживали 13-й блок на 15-м этаже зоны "В", куда их троих поселили согласно предварительным спискам, спустив с 20-го этажа башни, где они обитали весь 4-ый курс. И если там они занимали одну из 4-х наличествующих на этаже комнат, с общими для всех проживающих удобствами, - то теперь им, выпускникам, был уже предоставлен 2-комнатный жилой блок с собственным душем, умывальником и туалетом. Отдельная 2-комнатная квартира, по сути, пусть и без кухни, с изолированными друг от друга комнатами и шикарной дубовой мебелью. Красота, да и только! Живи - не тужи, спокойно пиши диплом и готовься к выпуску!
На учёбу на этот раз Максим собирался светящимся и возбуждённым словно жених на свадьбу, каким прежде из отчего дома не уезжал - расставался с родителями тяжело всегда, с томлением, а часто и болью в сердце. Да и в Москве он сильно скучал по ним все четыре студенческих года и, сломя голову, мчался домой на побывку, как только предоставлялась такая возможность, когда в занятиях образовывалось "окно"... А тут его словно бы подменили, и родители ушли на второй план, как и тоска по родине. На первый же вышла Мезенцева Татьяна, БОГИНЯ сердца его и души, про которую он сутками дома думал, блаженством и счастьем светясь, ни на секунду не выпускал милый образ девушки из головы, и на встречу с которой всем естеством стремился.
Поэтому-то бодрым, восторженным и весёлым он прощался с родителями на вокзале - без тени грусти и боли в глазах и душе, - счастливым, спокойным и гордым ехал в Москву пять с половиной часов кряду, куражной широкой улыбкой встретил друзей в общаге - прямо как братьев родных. Он несказанно обрадовался им обоим, крепко обнялся с каждым, последние новости коротко, на ногах обсудил, внимательно и заинтересованно рассмотрел по очереди Кольку с Серёжкой - на предмет того, изменились ли его кореша за лето, и как сильно изменились, и в какую сторону? И что у каждого из них, самое главное, глобального в жизни произошло, или же судьбоносного?
После беглого, шапочного разговора на новом месте и получения Кремнёвым постельного белья у коменданта, друзья быстро собрались и втроём поехали пить пиво к китайскому посольству, излюбленному месту сбора студентов МГУ. Чтобы уже там, лёжа на зелёной лужайке возле небольшого пруда с бутылками "Жигулей" в руках, спокойно и весело поговорить по душам после двухмесячной летней разлуки, сердца стосковавшиеся соединить, вынужденно разделённые каникулами.
До позднего вечера они трое пропьянствовали и проболтали на берегу крохотного водоёма, любуясь белыми лебедями, царственно украшавшими рукотворный пруд. Потом, когда уж совсем стемнело и стало холодно по-осеннему, они вернулись в общагу, весёлые и пьяненькие, закрыли свой блок изнутри, по жилым комнатам разбрелись и плюхнулись там на койки устало. Жигинас ушёл спать к себе, а Максим с Меркуленко, пожелавшие и дальше жить вместе, уединились в своей комнатушке. И долго ещё лежали и трепались потом, полусонные, делились летними приключениями и приколами, что накопились у каждого в стройотряде и навечно закрепились в памяти этаким духоподъёмным тавром, что сродни эликсиру молодости. Кто сам когда-нибудь и что-нибудь строил, жертвовал собой для других, время и силы на это тратил, здоровьем подчас рисковал, а то и жизнью, - тот подобные душещипательные разговоры строителей-ветеранов поймёт: какие они бывают долгие, жаркие и упоительно-сладкие...
Наговорившись и навспоминавшись всласть, друзья только тогда пожелали друг другу спокойной ночи, поплотнее укутались одеялами и закрыли глаза, готовясь уснуть крепким и безмятежным сном, как богатыри после сечи. Колька Меркуленко сразу же и засопел, отвернувшись к стенке. А Максим... Максиму нашему не спалось - даже и после утомительного многочасового переезда в Москву и пива... Минут через десять он открыл глаза, перевернулся на спину, скрестил на груди руки и долго лежал неподвижно как мумия, уставившись в потолок, - всё про Мезенцеву Таню думал, испытывая лёгкую по телу дрожь и сладостную в душе истому. Лежал и гадал: где она сейчас? куда её с подругами поселили? на какой этаж, интересно?... Только бы не в башни, что напоминали собой чердаки, где они сами в прошлом году жили, - мечтал-загадывал он. - Там ему с ней крайне тяжело будет встретиться и поговорить: там каждый человек на виду как часовой у мавзолея Ленина...
"Завтра до обеда, когда Мезенцева с подругами на занятия уйдёт, - мысленно решил он ближе к полуночи, - надо будет пройтись по этажам корпуса, посмотреть списки жильцов каждого блока: они рядом с комнатой кастелянши обычно висят на доске объявлений... Наш факультет четыре этажа в зоне "В" занимает - и сделать это будет не сложно: обойти этажи. Выясню, где она живёт, и потом встречу её после учёбы у лифтов. В лифтовом холле народу много вечно толпится во второй половине дня: никто и не обратит на меня внимания, не заподозрит и не поднимет на смех, не станет косточки перемывать ей и мне... Да-а-а, так всё и сделаю, именно так. План хороший. Ну а теперь давай спать, Максим: утро вечера мудренее..."
2
На другой день, проснувшись в половине 10-го утра, Кремнёв на занятия не пошёл, как, впрочем, и Меркуленко с Жигинасом, которые всё ещё сладко дрыхли на своих мягких кроватях. Рано вставать никому из них уже не хотелось - чтобы угорело нестись в стекляшку как первокурсникам к 9-ти часам, к первой паре, то есть. Да и самих пар-то уже не осталось, фактически, и ходить им стало некуда, увы, и незачем: плановые занятия у 5-курсников истфака закончились почти. В расписании у них остался лишь полугодовой лекционный курс по научному коммунизму, совершенно необязательный и пустой как рукопожатие незнакомца, да ещё несколько таких же полупустых семинаров, на которые можно было ходить через раз - для галочки. И только... А всё остальное время по плану 5-курсники-выпускники обязаны были писать диплом под надзором научного руководителя, а в марте тот диплом защитить на кафедре; потом пройти 2-месячную научную практику под присмотром всё того же кафедрального педагога-наставника, после которой начать готовиться уже к самим гос"экзаменам, чтобы подвести итог пятилетней учёбы... Ну и потом, после успешной сдачи оных, выпускникам оставалось лишь получить диплом у инспектора курса и нагрудный знак МГУ - голубой ромбик в перламутровой рамочке с золочёным гербом СССР в середине - и быть свободным на все четыре стороны в июне-месяце. Университет для каждого из них тогда останется в прошлом...
Итак, пробудившись и поднявшись раньше всех, когда Меркуленко с Жигинасом ещё спали оба после вчерашней пьянки, помывшись в душе и одевшись наскоро, Максим тихо вышел из блока и пошёл на обход этажей зоны "В" с единственной целью найти местожительство своей БОГИНИ. Первым делом список жильцов своего 15-го этажа внимательно просмотрел, что ему было сделать проще и быстрее всего, и, не найдя в нём Мезенцевой, пошёл по длиннющим пустынным коридорам на следующий 16-й этаж, надеясь на удачу. И только лишь минут через десять он оказался у цели - у комнаты коменданта 16-го этажа, - настолько длинными и утомительными для ходьбы были в общежитиях Главного здания коридоры.
Быстро пробежав глазами список жильцов, в середине его вспыхнувший жаром Максим нашёл к своей радости и фамилию Мезенцевой Т.В., поселившейся с тремя подругами в 48-м блоке, как оказалось. Этот блок был угловым, располагался в самом центре Т-образного этажа, рядом с комнатой кастелянши, холлом для отдыха, лифтами и кабинками городских телефонов. Стало ясно, что Максиму и здесь повезло, ибо лучшего места для знакомства и объяснений мечтавшему о скорой встрече Кремнёву было трудно найти. Таню он мог теперь поджидать прямо в холле и достаточно долго, мог держать в поле зрения ещё и дверь её, и делать это незаметно для окружающих, ибо холлы общаги редко когда пустовали в послеобеденное время. По-другому и быть не могло, - ведь на каждом этаже проживало по нескольку сотен студентов и аспирантов - количество огромное даже и для МГУ. И кто-то из них, скрашивая одиночество, приходил и отдыхал в мягких кожаных креслах холла после занятий, читал без-платные газеты, с друзьями новости обсуждал, дела учебные и выпускные; кто-то очереди в телефоны-автоматы ждал, а кому-то комендантша срочно требовалась, которой часто не бывало на месте, которая моталась по комнатам и этажам. Этажные холлы поэтому пустовали редко в дневные и вечерние часы. И Кремнёву будет, где и среди кого затеряться, чтобы не привлекать к себе лишних глаз и ушей, будет, где Таню встретить - и потом незаметно куда-нибудь её увести...
Чрезвычайно довольным отойдя от стенда со списками, он машинально, повинуясь подсознательному влечению, тихо подошёл к 48-му блоку, остановился около двери, на секунду замер и прислушался... За дверью было тихо, как и в коридоре в целом. В 10-ть часов утра большинство студентов-четверокурсников было на занятиях... "Ну здравствуй, Танечка, здравствуй, родная! Мир и покой новому дому твоему! - с нежность произнёс он, осторожно дотронувшись пальцами до входной двери Мезенцевой, покрытой светло-коричневым лаком. - Я приехал в Москву за дипломом и за тобой. Этот год у меня - последний, решающий! Отступать уже некуда, сидеть и ждать у моря погоды как раньше, предаваться мечтательному созерцанию твоей красоты. Хватит блаженствовать и чудить: подошли сроки. Нам надо будет встретиться побыстрей и договориться. Без этого я не уеду отсюда, без этого мне - труба! Без тебя, дорогая моя, хорошая, мне будет жизнь не мила, да и сам диплом не нужен..."
Как клятву верности торжественно произнеся про себя эту внутреннюю установку действий на ближайшее время, окрылённый удачей Максим только тогда отошёл от двери 48-го блока... В холле он победно тряхнул головой, на журнальном столике пролистал от нечего делать газеты, и, не найдя там ничего интересного, пошёл к себе лёгким шагом с блаженно-счастливой улыбкой на устах: поднимать с кроватей друзей-лежебок и идти с ними в столовую завтракать. Когда он пойдёт на встречу с любимой и осмелится дружбу ей предложить, а потом и любовь необъятную и неописуемую, - он точно ещё не решил. В его молодой жизни это был очень серьёзный и крайне-ответственный шаг, для которого силы были нужны, много-много сил; шаг, на который надо было внутренне очень хорошо настроиться...
3
Первую сентябрьскую неделю после приезда в Москву безмерно-счастливый Кремнёв твёрдо решил пока не тревожить Мезенцеву своим вниманием и разговором - решил прежде уладить все личные и неотложные дела, которых за лето накопилось горы. Ему надо было и на факультет сходить - узнать там последние новости в Учебной части и расписание занятий до декабря, - с дружками по группе и стройотряду увидеться, и каждому уделить толику времени и частицу внутреннего тепла.
С Панфёровым Игорем Константиновичем тоже надо было встретиться, не тянуть, который в сентябре приболел и в Университете не появлялся... Пришлось Максиму домой к нему ехать с визитом 10-го сентября, предварительно договорившись по телефону, - получать указания по диплому и практике на квартире. Там они всё обсудили дотошно, в деталях, что им обоим в последний учебный год сделать предстоит, чтобы в грязь лицом не ударить, все точки над "i" расставили, определили сроки.
Про аспирантуру Панфёров ещё раз ученика спросил, про которую уже спрашивал Кремнёва весной 4-го курса, но мельком. И Максим вторично и твёрдо ответил учителю, прямо глядя тому в глаза, что учиться дальше не собирается - зачем? Вопрос этот, дескать, давно решённый... Подумав, он поподробнее объяснил саркастически усмехнувшемуся Игорю Константиновичу своё категорическое нежелание: что тошно будет ему ещё три года болтаться на факультете этаким великовозрастным дурачком, в читалках сутками париться и штаны протирать, мусолить там скучные, пустопорожние книги, не имея перед глазами достойной стратегической цели, которая б вдохновляла и подстёгивала его на научные подвиги и свершения. Кандидатская диссертация, которую он в конце концов защитит, уйму времени, сил и здоровья потратив, радости ему не доставит ни сколько, и праздником сердца не станет, увы. Потому что будет бредовой и никому не нужной уже изначально, смехотворной, подлой и лживой насквозь, - как и всё то, в целом, что издаётся и контролируется профессиональными дельцами-историками, советскими академиками и профессорами, услужливыми холуями Сиона. А путного и полезного, по-настоящему стоящего и разумного ему ничего не дадут написать, не позволят в науке новое СЛОВО произнести, новую КОНЦЕПЦИЮ выдвинуть, основанную на фактах, логике и здравом смысле! Про это даже и мечтать нечего, по-детски гадать-фантазировать, воду в ступе толочь! Такую новаторскую работу в два счёта зарубят на кафедре седовласые дяди-руководители, дружно объявят ересью и ерундой, историческим хулиганством! Да ещё и по ушам нахлопают за строптивость и за гордыню автору, за желание выбраться из колеи, за рамки очерченного и дозволенного... Ну и зачем, стало быть, учёных "гусей дразнить", напрасно переводить время, попусту тратить энергию и бумагу?! Чтобы под старость слепить из себя потешного "светилу исторической мысли"; понимай - очередного псевдоучёного клоуна-пустозвона, которыми и так все институты и университеты страны под завязку забиты, как вонючими и мерзкими клопами старые дедовские штаны?!...
4
Панфёров не стал Кремнёва в обратном переубеждать - ведь подобные крамольные мысли у молодого студента сложились и под его непосредственным воздействием тоже: чего уж греха таить! Это ведь он, доцент МГУ, два прошлых учебных года настойчиво внушал Максиму, что у России-матушки собственной Истории нет, написанной русскими патриотами. Точнее, она есть, да ещё какая! - древняя, славная и героическая!!! - но лежит под спудом, спрятана глубоко-глубоко и не предназначена для широкого пользования - только для избранных и посвящённых, для особо продвинутых специалистов-эзотериков и конспирологов. А то, что преподают-преподносят массам в школах, гимназиях и институтах с Романовских подлых времён, чем доверху забиты полки книжных магазинов, хранилищ и библиотек, теперь уже и советских, анти-романовских якобы, - то является ЛОЖЬЮ И БРЕДОМ, ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМ МУСОРОМ, ГНИЛЬЮ, ОТСТОЕМ, ДУХОВНОЙ ПРАКАЗОЙ. Или же - чистой дезинформацией и профанацией, вражеской пропагандой, если помягче и покультурнее про то сказать, интеллектуальной жвачкой, которую чем больше жуёшь - тем тоскливее и противней становится!...
Он же, Панфёров Игорь Константинович, во время прошлых домашних бесед с жаром рассказывал приезжавшему в гости Кремнёву и про русскую этнографическую матрицу - и достаточно много. Её, по злой насмешке Судьбы, всё те же немцы в России соорудили, после Петра I тотально хозяйничавшие на нашей Святой земле. Панфёров учил любознательного студента у себя на квартире, что начала формироваться сия лукавая матрица в первой половине 19-го века, когда придворный историк-словоблуд Карамзин, любитель исторических анекдотов и басен, уже вовсю гремел в Петербурге со своей "Историей государства Российского", собирал обильный хвалебный и финансовый урожай. Презентовалась же этнографическая матрица образованной публике в середине 19-го века, и на неё обязаны были ссылаться впоследствии все русские и советские этнографы, в обозначенных ею рамках работать.
Хорошо были известны и сами творцы российской этнографии. Первым в списке стоит здесь барон Фридрих Вильгельм Генрих Александр фон Гумбольдт (1769 - 1859) - выдающийся немецкий географ, натуралист и путешественник, один из основателей географии как самостоятельной науки; младший брат другого выдающегося учёного-этнографа Германии и Европы в целом - Вильгельма фон Гумбольдта. Научные интересы Александра Гумбольдта были необычайно разнообразны и широки. Своей главной задачей по жизни он считал "постижение природы как целого и сбор свидетельств о взаимодействии природных сил"; за широту научных интересов современники даже прозвали его Аристотелем 19-го века. Был он членом Берлинской, Прусской и Баварской академий наук; а также почётным членом Петербургской академии наук (1818).
Долгие годы А.Гумбольдт состоял в дружеской переписке с графом Канкриным, министром финансов Российской империи, который и уговорил в итоге учёного немца совершить ознакомительную поездку по России "в интересах науки и страны". Пообещал щедро оплатить её из Казны: возможности у него такие были. Предложение было столь заманчиво, вероятно, что расчётливый немец не смог отказаться.
12 апреля 1829 года А.Гумбольдт со спутниками Густавом Розе и Христианом Готфридом Эренбергом покинули Берлин, а 1 мая они были уже в Петербурге. Издержки на проезд им щедро оплатило русское правительство, как и само дальнейшее путешествие. "Ещё в Берлине Гумбольдт получил вексель на 1 200 червонцев, а в Петербурге - 20 тысяч рублей. Всюду были заранее подготовлены экипажи, квартиры, лошади; в проводники Гумбольдту был назначен чиновник горного департамента Меншенин, владевший немецким и французским языками; в опасных местах на азиатской границе путешественников должен был сопровождать конвой..."
В итоге, Гумбольдт с товарищами много где успел побывать за полгода казённого путешествия по России и много чего увидеть. Он познакомился с Волгой и большинством крупных её городов от Нижнего Новгорода до Астрахани, объехал практически весь Урал, захватил большую часть Сибири и современного Казахстана, пышно отметил своё 60-летие в Миассе и даже успел совершить небольшую прогулку по Каспийскому морю.
На обратном пути Гумбольдт побывал в Московском университете, где ему была устроена торжественная встреча. 13 ноября 1829 года участники экспедиции вернулись в Санкт-Петербург.
Несмотря на скоротечность поездки, она была весьма продуктивной: её результаты были отражены в трёхтомном труде "Центральная Азия", который и стал фундаментом современной российской этнографии...
5
Вторым творцом российской этнографической матрицы - как это узнал студент-Кремнёв из рассказов Панфёрова - считается барон Август фон Гакстгаузен (1792 - 1866) - прусский чиновник, экономист, специалист по аграрным вопросам.
Его в гостеприимную и хлебосольную Россию заманил российский посол в Берлине и по совместительству закадычный друг Августа, П.К.Мейендорф, сообщивший однажды в письме о его несомненных научно-исследовательских способностях графу П.Д.Киселёву, в ту пору министру Госимуществ. Одновременно посол высказал министру идею, что неплохо было бы организовать путешествие барона по России за казённый счёт с целью изучения быта и нравов народов, населяющих империю, а также для оценки реальной жизни крепостных крестьян, их имущественных и юридических отношений с помещиками, - во благо России и Пруссии, разумеется. Киселёв доложил императору о предложении посла. Николай I, в ту пору уже активно готовивший в тайных комиссиях и комитетах приказы и постановления для отмены Крепостного права, дал согласие и выделил необходимые средства на нужды Гакстгаузена. Счастливый барон примчался в Петербург быстрее ветра.
В апреле 1843 года Август Гакстгаузен, снабжённый деньгами и людьми, покинул северную столицу... Полгода длилось его путешествие по провинциям Российской Державы в сопровождении его помощника Генриха Козегартена, а также молодого переводчика Адеркаса, любезно предоставленного барону императором Николаем. Адеркасу было строго предписано оказывать прусскому путешественнику всякое содействие в его учёных изысканиях и препятствий не чинить... За время своей поездки учёный немец посетил многие районы Центральной России, Украины, Поволжья и Кавказа. Весной 1844 года Август фон Гакстгаузен вернулся в Германию.
Результатом той поездки в Россию явился его капитальный труд "Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России" в трех томах, получивший признание и одобрение как со стороны славянофилов, так и со стороны народников. Российские "западники же всячески критиковали его взгляды за чрезмерный монархизм и "реакционность", - однако, признавали ценность фактов, содержащихся в работах учёного..."
6
Третьим в списке российских пионеров-творцов-этнографов обычно называют Петра Ивановича Кёппена (1793 - 1864) - русского учёного-исследователя немецкого происхождения, родившегося в Харькове в семье врача. Им был немец из Касселя, доктор старейшего в Европе Магдебургского университета, приглашённый в Россию в 1786 году Екатериной II и получивший в заведование больницы Харькова и все медицинские учреждения Харьковской губернии.
П.И.Кёппен отметился трудами по истории, географии, этнографии, демографии и статистике. Был членом-корреспондентом (1826), адъюнктом по статистике (1837), экстраординарным академиком (1839), ординарным академиком (1843) Петербургской академии наук; а также действительным статским советником (1849).
В 1827 году Кёппен впервые издал Фрейзингенские отрывки - древнейший текст на славянском языке, записанный латиницей. В 1829 - 1834 годах он проживал в Крыму, где занимался сбором материалов по географии и истории полуострова. По результатам изысканий в Санкт-Петербурге в 1836 году им была опубликована уточнённая карта южного берега Крыма и пространное описание к ней, которое, как утверждают специалисты-картографы, и до настоящего времени служит ценным источником по истории и топонимике полуострова.
В 1845 году Кёппен стал одним из членов-учредителей Географического общества России; принимал активное участие во многих его изданиях. В 1846 году по поручению Географического общества Пётр Иванович составил этнографическую карту Европейской части России (издана в 1851 г.), над разработкой которой он трудился в течение многих лет. За эту карту Географическое общество присудило Кёппену премию им. Жуковского (1852) и Константиновскую медаль (1853).
Особая заслуга Кёппена - выяснение бывших имён городов и населённых пунктов Крыма. "Эти исследования были опубликованы в его "Крымском сборнике" в 1837 году, который в свою очередь стал составной частью "Этнографической карты России" изданной в 1851 году"...
7
Следом за Кёппеном обычно называют и Густава-Теодора Паули (1817 - 1867), российского учёного-этнографа, члена Русского географического общества, немца по происхождению, известного в России под именем Фёдора Христиановича.
Воспитание и обучение Паули получил в Берлинском университете. На службу в Россию поступил 14 февраля 1841 года. Был и военным, и помощником полицмейстера, и преподавателем немецкого языка. В итоге дослужился до чина коллежского секретаря, а позже - и до титулярного советника.
С 2 октября 1857 года Паули состоял членом Русского Географического общества. Изложил свои исследования в фундаментальном сводном труде по этнографии всех народов России, созданном на уникальных коллекциях Географического общества и изданном в 1862 году под заглавием "Description ethnographique des Peuples de la Russie" ("Этнографическое описание народов России"; переиздано в 1877 году)...
8
Ну и последним в списке российских пионеров-этнографов (как узнал студент-старшекурсник Кремнёв из домашних бесед с учителем) обычно называют Владимира Ивановича Даля (1801 - 1872) - крупного русского чиновника и писателя, этнографа, лексикографа и собирателя фольклора, сына обрусевшего датчанина Йохана (Иоганна) Кристиана Даля.
Заслуги Владимира Ивановича в области Русской культуры огромны: их трудно переоценить. Он был автором двух капитальных трудов, над которыми работал всю жизнь - "Толкового словаря живого великорусского языка" и "Пословиц русского народа".
Помимо лексики и пословиц, Даль в течение всей жизни собирал народные песни, сказки и лубочные картины. Сознавая недостаток времени и сил для обработки накопленного богатейшего фольклорного материала, собранные песни он в итоге отдал И.В.Киреевскому для публикации в "Московском сборнике", а сказки - А.Н.Афанасьеву. Богатое, лучшее в то время собрание лубочных картин Даля поступило в Императорскую публичную библиотеку и вошло впоследствии в издания Д.А.Ровинского.
(*) Историческая справка. Д.А.Ровинский (1824-1895) - крупный русский юрист и сенатор, действительный тайный советник и один из главных разработчиков Судебной реформы 1860-х годов. Вошёл в историю Русской культуры как непревзойдённый знаток искусства и составитель справочников по русским портретам и гравюре 18-19 веков, как меценат и благотворитель. А ещё - как величайший русский коллекционер, собиравший гравюры для своих изданий по всему свету, про которого с восторгом писали его не менее великие товарищи - А.Ф.Кони, В.В.Стасов, И.Е.Забелин, В.Я.Адарюков. Европа, Китай, Индия и Персия, Ближний Восток - везде неутомимый Ровинский искал иллюстрированные издания по истории России. Благодаря его хлопотам до нас дошли редчайшие гравюры и русский лубок, мы можем теперь лицезреть своих царей и императоров, любоваться фейерверками и иллюминациями 18-го столетия, обладаем энциклопедическими сведениями о граверах и иконописцах Российской Империи. Ни один серьёзный труд по истории Русского искусства или книгопечатания не обходится теперь без ссылок на многочисленные исследования этого удивительного человека. Д.А.Ровинский был почётным членом императорской Академии наук и Академии художеств...
Показательно и достойно всяческой похвалы то, что обрусевший датчанин-Даль "в литературной своей деятельности вдохновлялся стремлением высвободить Россию из греко-латино-германо-французских оков, которые наложили на неё древние книжники..."
В 1913 году в Петербурге - по личной просьбе императора Николая II (как теперь это можно с уверенностью предположить), решившего дать бой иудеям, - была выпущена брошюра "Разыскание об убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их", изданная ещё в 1844 году и переизданная в 1913-м, накануне процесса Бейлиса. Автором её был всё тот же неутомимый Владимир Иванович Даль, честный и предельно-мужественный человек, работавший в 1840-е годы чиновником особых поручений при министре Внутренних дел Л.А.Перовском. Тогда-то он и собрал секретный материал в архивах ведомства и не побоялся опубликовать его под своим именем... {1}
"Брошюра Даля была напечатана по распоряжению министра всего в 10 экземплярах, но собирателю редких книг Остроглазову всё-таки удалось её раздобыть. И позднее она была перепечатана П.И.Бартеневым, издателем "Русского архива". Разумеется, иудеи пытались не допустить её издания и распространения. Подобным образом, например, "Книга кагала", составленная Яковом Брафманом и напечатанная в Вильне в 1869 году, была разом скуплена в Одессе одним богатым евреем, чтобы прекратить обращение её в публике..." /В.И.Большаков "По закону исторического возмездия"/...
Сия брошюра, к слову, переиздавалась и в 1990-е годы типографией Троице-Сергиевой Лавры: её, при желании, можно было свободно купить на книжных развалах Москвы и ознакомиться......
Помимо прочего, сугубо научного, Даль был ещё и неутомимым общественником-энтузиастом, ярым пропагандистом своих идей об уникальности и самобытности России и населяющих её народов. Так, он являлся одним из учредителей Русского Географического общества; был членом Общества истории и древностей Российских, членом (с 1868 года - почётным) Общества любителей Российской словесности.
Велик был суммарный вклад в науку и культуру нашей страны этого неутомимого и незаурядного человека. Велики были и награды, ниспосланные ему правительством. В.И.Даль был действительным статским советником с 1859 года - генералом то есть. В 1863 году за первые выпуски Толкового словаря он получил Константиновскую медаль от Географического общества, в 1868 году был избран в почётные члены императорской Академии наук по историко-филологическому отделению, а по выходе в свет всего словаря был удостоен ещё и высшей научной награды - Ломоносовской премии (1869)...
- С одной стороны, Максим, - в заключение каждой беседы всегда говорил-напутствовал Панфёров затаившего дыхание ученика, - вроде бы и нет ничего плохого в том, что немцы были творцами русской этнографии: национальность здесь не важна, как в случае с Далем, допустим, а важен сам результат их работы. Плохо было другое. Братья Гумбольдты, Александр и Вильгельм, и братья Гримм, Яков и Вильгельм, до этого создали этнографию Германии с опорой на национальные корни исключительно, не на Античность, и не на святой Рим. И честь им и хвала за это - убеждённым и пламенным немецким патриотам... А вот этнографию России они, не задумываясь и не сомневаясь ни сколько, выводили уже из своей собственной - как производную от германской, краеугольной будто бы и первосортной, маточной. Отсюда - и узаконенная "вторичность" нашей русской культуры, традиций, религии и языка, скопированных якобы с европейских "древних" первоисточников... Этим духом проникнуты работы всех перечисленных деятелей-пруссаков: Гумбольдта и Гакстгаузена, Кёппена и Паули. Один датчанин-Даль только этого избежал - мании величия и менторского духа по отношению к славянам-русичам. Но он скорее был исключением из правил...
- И что совсем уж дико и удивительно, повторю, но и советских историков и этнографов по какой-то совсем уж непонятной причине партийные бонзы заставили в рамках всё той же норманнской теории копошиться - даже и их, счастливых хозяев своей страны, освободившихся от Романовского политического и духовного гнёта будто бы. Кто же выходит за рамки дозволенного и пытается правду русским людям сказать, открыть им глаза на собственное героическое и великое прошлое, - того безжалостно третируют, высмеивают и изгоняют с кафедр и университетов, навсегда вышвыривают из профессии тайные и явные кукловоды, которым несть числа. После чего их направляют работать учителями в Тмутаракань, где такие отчуги и смельчаки быстро спиваются и загибаются. Помни, мой молодой друг, об этом...
9
В справедливости подобных дружеских наставлений-напутствий, что были научному приговору сродни, или исследовательскому наморднику, Кремнёв убедился достаточно быстро - ещё в студенческую пору. Так, весной 4-го курса он закончил свою очередную курсовую работу, касавшуюся некоторых моментов правления царя Алексея Михайловича Романова. И в эту работу он, желая выделиться и образованность свою показать престарелым руководителям кафедры, сугубый патриотизм, вставил несколько цитат из Е.И.Классена и И.Е.Забелина, что он выписал из дореволюционных изданий историков в доме учителя... Однако Панфёров, после прочтения курсовой, в категоричной форме потребовал убрать цитаты из текста. А свою эрудированность и ребяческую отвагу приберечь на потом, когда диплом на руках окажется.
- А почему я не могу сослаться на Классена и Забелина, почему?! - попробовал было возмутиться Кремнёв. - Они такие же русские историки, как и все остальные, у них целые тома изданы. Когда-то же надо начинать вытаскивать их здравые мысли из небытия на Свет Божий и предъявлять мiру!
- Когда-нибудь надо, согласен, - нахмурился в ответ учитель. - Но это время в России не скоро ещё наступит, как думается, когда реальный патриотизм, не игрушечный, дорогу к Свету пробьёт.
- Вот давайте я и начну пробивать антироссийскую научно-исследовательскую броню, рушить завесу молчания, - стоял на своём Максим и слышал в ответ раздражённое: "Нет, не давайте".
- Да почему, Игорь Константинович, почему?!
- Потому что тебя не станут слушать наши кафедральные профессора, заточенные на канон, на шаблоны, на инструкции Агитпропа, - хмуро ответил учитель со знанием дела. - Для них Классен с Забелиным - нелегальные, а то и вовсе крамольные авторы, бунтовщики, персоны non grata. Тебя просто выгонят с позором с защиты и заставят переписать работу заново. Вот и всё. А мне, как твоему наставнику, впаяют выговор за непрофессионализм и строго предупредят на будущее о несоответствии занимаемой должности. Такое уже было у нас на кафедре в прошлые годы, и не раз. Смельчаков и бунтовщиков в научном мiре не терпят и не любят, запомни, - в два счёта на место ставят; или вообще вон выкидывают как паршивых котят. Я ведь и сам на этом уже обжигался - и в студенческие годы, помнится, и в аспирантские, когда ещё молодым без-башенным храбрецом был, вот как ты сейчас; когда спорил со всеми, ругался, в трусости обвинял, в сознательном оболванивании народа. Да что толку-то? Толку было чуть... И диссертацию мою первоначальную забраковали на факультете - не дали как надо её написать, как мне того очень хотелось. Для начала проредили её без-жалостно и без-пощадно, заставили выкинуть целые куски. А оставшееся посоветовали переделать согласно утверждённым канонам - как этого требуют мин-обр-науки и Академия. Да ещё и строго предупредили на будущее, чтобы я не выбивался из колеи и умника из себя не строил: чревато это. Что я и сделал в итоге - им на радость, и на горе себе.
- А зачем тогда вообще-то надо было её защищать, эту диссертацию Вашу, если она никакого удовлетворения Вам лично не принесла, если её всю порезали и попортили? - вторично возмутился Кремнёв, дерзко смотря на Панфёрова. - Зачем и кому нужна такая наука "история", если в ней ложь одна процветает от первого и до последнего слова, одно сплошное надувательство, обман и зомбирование населения?! И про это стародавнее и тотальное псевдонаучное кривляние и лицедейство все знают, оказывается, - но молчат. Рубят бобло без-совестно и цинично, выбивают себе сытую, сладкую и славную жизнь у государства под видом поиска правды - и в ус не дуют! Хорошо-о-о!
- А зачем ты, Максим, всё ещё учишься на истфаке? - в свою очередь тихо спросил разошедшегося студента Панфёров безо всякой обиды и злости. - После того, особенно, как многое от меня узнал, что у нас тут внутри творится. Почему не бросишь факультет и не пойдёшь туда, где всё честно и справедливо устроено, по совести и по правде? Да и есть ли они, такие идеальные места, в человеческом социуме? Не знаю, не уверен в этом. Человек ведь везде одинаков - корыстен, жаден и подл, слаб, труслив и изворотлив... В монастырь попробуй приди, поживи недельку среди тамошних богобоязненных чернецов - и тоже, поди, наплачешься и намаешься от монастырской житейской мерзости, лжи и грязи, несправедливости и подлости братии, насельников богоугодных мест. А что уж тогда говорить про всё остальное - не святое и не богоугодное!
-...У меня же дед профессиональным историком был, - с грустью добавил учитель, чуть подумав, будто оправдываясь перед учеником. - Я рассказывал тебе. И он всё хотел, бедолага, РУССКОЙ ПРАВДЕ дорогу пробить, разогнать гнилую антирусскую мафию сначала у себя в пединституте, а потом и в стране. И отец-историк мечтал об том же: я это очень хорошо знаю и помню, могу подтвердить... Изначально мечтал об этом и я: клянусь тебе, Максим, всем чем захочешь! Когда я на истфак поступал после школы - был абсолютно уверен по молодой дурости и наивности, что уж у меня-то, москвича образованного и исторически подкованного по самое некуда, это непременно получится с Божьей помощью, что окажусь удачливее своих предков, и всех оппонентов в пух и прах разобью!... Но не получилось, нет. Каюсь. И я сломался на первом же самостоятельном шаге, на липовой диссертации своей. Уж больно академическая мафия оказалась сильная, зараза, сплочённая и монолитная на удивление! И что мне оставалось делать? - вешаться из-за этого? навсегда уходить из профессии? или же водку начинать с горя пить?... Жить-то надо как-то и чем-то, и надо работать - не раскисать, не хандрить, не опускать руки, чего от нас наши враги больше всего и хотят: нашей безвольной слабости. А История - БОЛЬШАЯ и НАСТОЯЩАЯ! - это единственное занятие, единственное, поверь, которое мне нравится, которое я делаю с удовольствием и с душой - пусть пока и факультативно, или даже подпольно как партизан. Делаю и жду, что настанет, наконец, светлое время, когда можно будет ИСТОРИЮ своей любимой страны по-настоящему преподавать - по книгам Арцыбашева и Черткова, Классена и Забелина, Стасова и Верковича, других мужественных историков-патриотов, а не по Соловьёву и Карамзину, марионеткам Сиона, которые всем обрыдли. Я старательно готовлю для этого почву, во всяком случае, бережно сберегаю ЗАВЕТНЫЙ СВЯЩЕННЫЙ ОГОНЬ, полученный от предков, ИСТИННЫЕ ЗНАНИЯ сохраняю... Тебя вот этими ЗНАНИЯМИ просветил и заразил, смею надеяться, а ты будешь просвещать и заражать других. Глядишь - и развеются тучи над головами, и СОЛНЫШКО ПРАВДЫ выглянет и засияет на небосводе НОВОЙ И СВОБОДНОЙ РОССИИ... Но произойдёт это не скоро, увы. Так мне почему-то кажется. А пока что надо сидеть и ждать, повторю, копить и сберегать силы. А не кидаться на танки с рогатиной. Пустое это!...
- То есть Вы хотите сказать, - с минуту подумав и взвесив каждое слово, произнёс опечаленный и поникший Кремнёв, внимательно выслушавший учителя, - что и у меня с диссертацией не получится, если что, если я, к примеру, в аспирантуре решу остаться и потом защищаться на кафедре?
- Ну почему "не получится"? - получится. И диссертацию ты защитишь в итоге в назначенный срок: советский научный конвейер работает исправно, без сбоев, - устало ответил Панфёров, тяжело и обречённо вздохнув. - Но только по тем исключительно темам будешь работать, которые тебе укажут профессора. И в рамках ИСТОРИЧЕСКОЙ МАТРИЦЫ, которую соорудили когда-то Байер, Миллер и Шлёцер; а вслед за ними - Карамзин, Соловьёв, Костомаров и Ключевский. Всё! Дальше пока что хода нет, дальше границы закрыты! Самодеятельность разводить с партизанщиной вперемешку тебе здесь никто не позволит, запомни. И так соответственно и живи...
Понятно, что после такой предельно-откровенной беседы желание учиться дальше у Кремнёва пропало напрочь. И уже весной 4-го курса он твёрдо решил для себя, что следующий 5-й курс станет у него последним в Университете...
10
С Панфёровым, напомним, Максим Кремнёв встретился 10 сентября. А с тренером университетских легкоатлетов Башлыковым Юрием Ивановичем он встретился вечером 7-го сентября, сиречь на 3 дня раньше. Что красноречиво свидетельствовало лишь об одном: спорт, лёгкая атлетика в частности, для 5-курсника Кремнёва были важнее Истории на тот момент - куда целебнее, полезнее и интересней. Там, во всяком случае, он значительно больше выкладывался и потел - ибо там отчётливо были видны перспективы роста.
Дело же было в том, что весной 4-го курса Максима, занявшего 3-е место на внутренних квалификационных соревнованиях университетских легкоатлетов, впервые включили в состав сборной команды МГУ, и он выступал на первенстве вузов Москвы и в одиночном разряде, и в эстафете. Максим специализировался на спринте, на 100-метровке в частности. А сборная МГУ, как и все остальные сборные легкоатлетов, включала в себя четырёх спринтеров для межвузовских эстафетных соревнований, самых увлекательных и захватывающих традиционно. Вот Максим в сборную и попал, что сулило ему большие выгоды в ближайшем будущем.
Башлыков ещё в мае, перед началом зачётной сессии и летним отпуском, обрисовал Кремнёву радужную перспективу на следующий учебный год. В конце сентября, по его рассказу, должен будет состояться ежегодный чемпионат Университета по лёгкой атлетике, что новостью для Максима не стало, понятное дело: в чемпионате он участвовал каждый год, начиная с первого курса, и всегда попадал в финал. Новости начинались дальше. После чемпионата, по словам тренера, сборная МГУ в полном составе улетит на недельные подготовительные сборы в Анапу, в университетский лагерь "Сукко". А в конце октября сборная легкоатлетов МГУ совершит поездку по странам Восточной Европы, входившими тогда в соц"лагерь, где будет соревноваться со сборными командами университетов Болгарии, Румынии, Югославии, Польши, Чехословакии и ГДР. Так что сборнику-Кремнёву было за что побороться. Выехать за казённый счёт за рубеж и собственными глазами посмотреть мiр очень ему хотелось... Но для этого надо было начать усиленно тренироваться уже с первых дней сентября, чтобы укрепиться в сборной. И счастливый и угарный Максим, держа в уме октябрьскую в Европу поездку, стал тренироваться с удвоенной силой - не три, как раньше, а шесть раз в неделю приходил в Манеж, исключая лишь воскресенье. В субботу у Башлыкова был выходной, как и у всех тренеров Центральной секции, - и Максим приходил и тренировался один, выкладывался на дорожке по-максимуму...
11
Кто знает, когда наш герой решился бы на запланированную встречу с Мезенцевой, к которой два года тайно готовился как к самому главному празднику сердца, планомерно настраивал себя на него, внутренне нервничал и волновался, подыскивал трогательные слова, самые правильные, искренние и душещипательные. А приехал в Университет осенью 5-го курса - и как-то вдруг сразу обмяк, съёжился и сдулся, утратил боевой настрой: неоправданно трусить стал и тянуть резину, откладывать встречу всё дальше и дальше по срокам - как это обычно делают тяжело заболевшие люди перед походом к врачу или обнищавшие должники, бегающие от кредиторов. Страшно ему вдруг стало до дурноты к БОГИНЕ своей подходить. Испугался, парень, что окаменеет и не проронит ни слова при ней; или, хуже того, чушь какую-нибудь несусветную наговорит ДАМЕ СЕРДЦА в первый и самый важный, самый ответственный момент, дураком себя перед девушкой выставит, клоуном-скоморохом. За что потом и стыдно, и совестно станет, от чего он не отмоется и не открестится вовек - так и будет ходить в чудаках ненормальных, косноязычных, а то и вовсе станет посмешищем. Да и растянуть мечтательное блаженство ему хотелось, не станем скрывать, в котором он два прошлых учебных года счастливо пребывал, возбуждённо-восторженный романтик-мечтатель... Но главное, почему он всё тянул и тянул две первые сентябрьские университетские недели, не осуществлял намеченного, - было ясное понимание того очевидного факта, что после встречи и знакомства с Мезенцевой для него наступит уже совершенно иная жизнь. Новая, яркая и счастливая, да, страстями насыщенная и впечатлениями! - но и пугающе-незнакомая одновременно, принципиально отличная от той, какой он, одинокий молодой человек, студент-холостяк свободный, жил и не тужил до этого.
После знакомства, понимал он, про свободу и независимость надо будет забыть, как и про спорт и старых товарищей, вероятно. Товарищ будет у него тогда уже только один - красавица и умница Татьяна. Самый близкий и дорогой человек, невеста, суженая, вторая половинка фактически, которую предстоит опекать и заботиться как о самом себе, которой - хочешь того или нет - надо будет посвящать уже всё свободное время и силы, внимание, ласку, любовь, теплоту душевную и всё остальное. А выдержит ли он такой груз, осилит ли? И будет ли он ему в радость - не в тягость?... Ведь после этого ей не скажешь: "Танечка, милая, подожди ещё пару месяцев, поживи без меня, пока я спортом займусь, первенство МГУ выиграю, в Анапу съезжу, а потом - в Европу. Нет у меня сейчас пока времени на тебя ни грамма, нет: извини пожалуйста и пойми, подожди до Нового года, подруга, а там видно будет". Подобные отговорки Мезенцева не примет, не допустит и не поймёт: тут и гадать нечего. Потому что они от лукавого, и никому не нужны; они не приемлемы, гибельны даже для двух по-настоящему любящих горячих сердец, - ибо способны молодые и неокрепшие, но чрезвычайно гордые и самолюбивые души больно уязвить, унизить и на всю жизнь обидеть.
Про это А.С.Пушкин очень хорошо написал, давая на будущее предупредительный совет своим молодым соотечественникам, вдруг вздумавшим обзавестись семьёй: "Жена - не рукавица: с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не запхнёшь". А народ российский про это говорит ещё точнее, образнее и ярче: "Назвался груздем - полезай в кузов". Что в переводе на бытовой язык означает: "Обнадёжил девушку - женись, сукин сын, не води её, как глупую тёлку, за нос, не корми обещаниями и намёками. Взваливай груз семейной ответственности на себя - и тащи его безропотно до самой смерти..."
12
Словом, не ясно было даже и самому Кремнёву, когда бы он с духом собрался и к Мезенцевой подошёл, и предложил ей дружбу вечную и любовь до гроба, - если б о том не позаботился Сам Господь, организовавший им скорую встречу. И случилась она вот как: опишем её подробно.
На исходе второй недели после приезда в Москву, 19 сентября, если быть совсем точным, наш Максим в районе 15-ти часов по времени решил спуститься в столовую в цокольный этаж зоны "В" - чтобы плотно пообедать там перед очередной тренировкой, которая начиналась в 17.00 для всех спортсменов Центральной секции. Он вышел из блока в тапочках и тренировочном костюме, не спеша подошёл к центральному холлу, вызвал лифт, чтобы спуститься вниз, и замер в ожидании, посматривая на сигнальные лампочки. Обычная процедура для обитателей верхних этажей Дома студентов, крепко привязанных к подъёмникам.
Здесь надо сказать, пояснить читателям, что лифты в общежитии Главного здания, останавливавшиеся на каждом этаже, ходили чрезвычайно медленно: их приходилось ждать. Порою - долго из-за обилия студентов. Днём же с лифтами и вовсе была беда: они набивались под завязку внизу и до верха добирались с трудом и с большими задержками. Потому что были маленькими, рассчитанными на восемь человек всего. И было их не много. А желающих подняться даже и на нижние и средние этажи было немерено в учебные дни: 18-ть огромных Т-образных этажей насчитывалось в зонах "Б" и "В", как-никак, плюс четыре четырёхэтажные башни. Десятки тысяч жильцов проживали в Доме студентов...
Минут через пять лифт подошёл, наконец, и Максим благополучно спустился вниз, на первый этаж лифтового холла, душного, крохотного и шумного в дневные часы, плотно забитого возвращавшимися с занятий студентами, что обступили выходивших из лифта товарищей с двух сторон, ругались, нервничали, толкались локтями, намереваясь первыми заскочить в освободившуюся кабину и поскорее подняться к себе на этаж, опередив всех остальных ждущих... Продравшись сквозь них на выход, Максим выбрался из толчеи и духоты в коридор, где было потише и попросторнее, и легко дышалось... и вот там-то, в коридоре первого этажа зоны "В", он почти что лоб в лоб и столкнулся с Мезенцевой, домой возвращавшейся с улицы с дамской сумочкой на плече и широким уверенным шагом направлявшейся к лифтам...
Героя нашего будто горячей живой водой окатили из шланга, когда он БОГИНЮ свою увидел после 2-месячной летней разлуки, когда почувствовал рядом запах тела её и духов, - так ему вдруг стало празднично и хорошо внутри от созерцания её красоты, и сладко, и томно, и душно, и жутко одновременно. Почудилось в очередной раз, что такого восторга и счастья душевного он не испытывал ранее никогда - даже и после прочтения своей фамилии в списках зачисленных на истфак абитуриентов!...
Пару-тройку секунд, не более, они, сблизившись, пристально смотрели в глаза друг другу, взглядами прожигали один другого насквозь, после чего разошлись: Кремнёв направился на выход из зоны, Мезенцева, наоборот, - в лифтовый холл свернула, до отказа забитый студентами. Там она подошла к стенке, остановилась у двери лифтовой шахты в ожидании очереди, чтобы подняться к себе на этаж, замерла на мгновенье, задумалась. А ополоумевший от радости Максим, отойдя метров десять от лифтов, вдруг неожиданно остановился в проходе, будто что-то важное вспомнил или, наоборот, потерял, и на него один за другим стали налетать со спины и боков студенты, которым он загораживал путь... После очередного толчка и окрика недовольного он, наконец опомнившийся и вокруг себя не видевший никого, вдруг резко развернулся и засеменил назад сквозь толпу, повинуясь внутреннему влечению. Вернувшись к лифтам, он крадучись подошёл к холлу, остановился у угловой стенки, потом осторожно выглянул из-за неё - и сразу же увидел Таню, в толпе ожидавшую лифт.
Она была прелесть как хороша в ту минуту в сравнение с остальными ждущими, в окружении которых стояла, и кого Максим просто не видел, не замечал, которые, мелкие и ничтожные как лилипуты, терялись и исчезали на её царственном фоне. Отдохнувшая, смуглая, яркая и желанная, высокая и ладно скроенная на загляденье, статная, мощная и уверенная в себе, раскрасневшаяся и распаренная после прогулки, девственно-чистая, умная, гордая и непорочная, четверокурсница-Мезенцева царевну именно и напоминала в окружении своих многочисленных слуг, взиравших на неё завистливо и подобострастно. Заметно выделяясь в толпе ростом и внешним видом, она по-царски излучала окрест себя здоровье, энергию и божественный свет, дивные запахи осени и тепло, силу внутреннюю - да какую! - надменность и молодой задор, перемешанный с оптимизмом, с верою в собственную значимость и красоту. И тайное, пусть и неосознанное до конца желание властвовать над людьми в недалёком будущем, возвышаться и повелевать. Глаза её карие были чуть сощурены от нетерпения - и от неудовольствия, что приходится стоять и ждать с толпою вместе, и, одновременно, были огненно-жгучи, ясны и остры, как колодцы глубоки, чисты и прекрасны. Они столько таили в себе душевного жара, чувственной лавы и страсти, воли, надежды, любви, наследственного самообладания, самолюбия и гордыни, которую было не истребить, не спрятать за девичьей кротостью, - что не всякий молодой человек, даже и самый опытный и крутой, самый норовистый и важный, выдержал бы их напора и мощи.
Под стать хозяйке была и её одежда, подчёркивавшая её красоту. Одета Таня была в модный серый плащ трапециевидной формы, узкий в плечах и необычайно широкий и просторный внизу, дорогой, вероятно, и хорошо под неё подогнанный, поднятый воротник которого утопал в её распущенных каштановых волосах, заметно подкрашенных хной для придания золотистого блеска. Из-под плаща выглядывали новые кожаные сапоги чёрного цвета на каблуках, высокие голенища которых возле щиколоток были изящно собраны гармошкой. И сумка висела модная на её плечах, и изящный шёлковый шарфик украшал её шею!!!
"Богиня! Как есть богиня!" - мысленно шептал оторопевший от страха и восторга Максим, до краёв наполненный вдруг свалившимся на него счастьем. Он стоял и дурел от "мимолётного видения", от созерцания "гения чистой красоты", глаз не мог от Мезенцевой оторвать, грациозно застывшей у стенки как музейная статуя на постаменте - для всеобщего обозрения и ликования будто бы, для вдохновения, зависти и любви. Гордясь и любуясь БОГИНЕЙ СЕРДЦА во все глаза, заряжаясь её неземной красотой, статью, мощью и силой, он одновременно видел и сознавал (самовлюблённым павлином не был) всю собственную ущербность и мелкоту в сравнение с Таней. Понимал к стыду и ужасу своему, что не ровня он ей, не пара со своим низким социальным статусом и таким же низким ростом и худеньким телосложением. Разница в росте, статусе и одеянии особенно сильно были заметны и контрастировали теперь, когда его избранница была в дорогих сапогах на платформе и каблуках и широком модном плаще, а сам он - в стоптанных тапках и тренировочном костюме. Она была и выше, и тяжелее, и знатнее его - со стороны это было так заметно...
Сколько времени простоял так Максим, из-за угла любуясь своей Татьяной? - Бог весть. Не более минуты, наверное. Однако под воздействием его жаром пышущих глаз, прожигавших её насквозь как одухотворённый лазер, задумавшаяся Мезенцева вдруг вздрогнула и встрепенулась, вернулась в реальность из мечтательных грёз и повернула направо голову. И сразу же увидела следившего за ней Максима, по-детски прячущегося за углом, - и снисходительно ухмыльнулась от этого, скривила губы.
Ухмылки девушки Максим не увидел, впрочем, - и не расстроился из-за неё, не успел. Перетрусивший, он быстро спрятался за стенку, а потом и вовсе отошёл подальше от лифтов. После чего, вздохнув полной грудью и отчаянно тряхнув головой, он тихим шагом направился куда шёл - в столовую на обед, - весь светясь и горя изнутри ярким-преярким пламенем. Пламя было такое огромное и испепеляющее, будто его только что любовным керосином облили и подожгли - чтобы потом посмотреть, как долго будет Кремнёв духовным огнём гореть, и что после пожара от него останется...
13
Случайная встреча у лифтов стала воистину роковой: она взбудоражила и разворошила размеренную жизнь Максима как брошенная в дом граната, нарушила и перепутала все его 5-курсные архиважные и архи-нужные планы, со спортом связанные и практикой, дипломом и распределением. Нарушила и перепутала всё, одним словом, что и должно было определить в итоге его послеуниверситетское будущее, стоявшее на кону: светлое и радужное при определённых условиях и поведении, или же, наоборот, печальное. Вот куда и на что должны были уходить тогда все его напряжённые мысли и устремления, все его физические и духовные силы... Он же, дурачок малахольный, с того рокового момента ни о чём другом, кроме Мезенцевой, уже не думал, не горевал, не печалился, как другие его ровесники-студенты, не искал оптимальных для себя, будущего дипломированного специалиста-историка, путей для самореализации и закрепления в жизни, в профессии. Он, как капризный ребёнок, лишь страстно хотел быть рядом и только с ней - и всё! Чтобы видеть её постоянно, каждый Божий день, наслаждаться её красотой и статью... И в столовой он про неё, не переставая, думал после встречи у лифтов, и когда на тренировку шёл, и даже когда тренировался три часа кряду, по тартановым дорожкам ошалело бегал, он себе её представлял, царственно стоявшую в холле...
Не удивительно, что перед тем, как зайти в Манеж, он предварительно заскочил в Гуманитарный корпус, располагавшийся по соседству, и внимательно проглядел там расписание занятий 4-курсников возле Учебной части. Понял, что в течение всей недели у Мезенцевой будет по три пары ежедневно по расписанию, которые заканчиваются в 14,45.
"Значит, - мысленно стал соображать он, - после этого она оденется и пойдёт в общагу, не торопясь. Но перед этим зайдёт в столовую, скорее всего, - пообедает там с подругами. Все общажные так делают - делает и она... И дома, значит, она будет около четырёх часов, или чуть позже... Вот в это-то время мне её завтра и надо будет стоять и ждать возле её блока. Тянуть дальше нечего: глупо это..."
Именно таков был план, что созрел в голове у Кремнёва вечером 19 сентября - после прочтения расписания занятий Татьяны. С ним, с тем стихийно-рождённым планом, Максим тренировался сначала, с ним же вернулся с тренировки, с ним поужинал, купив колбасы и хлеба в буфете, с ним потом и заснул, всё время находясь при этом в каком-то куражно-восторженном состоянии.
И проснулся Максим тоже с ним, с ним и прожил полдня - до половины четвёртого пополудни, когда он, помывшись и одевшись в парадное, пошёл на 16-й этаж к 48 блоку, чтобы поджидать там Мезенцеву. Про неё одну он думал уже 24 часа - и больше ни о чём и ни о ком: не лезло ничто другое в голову...
Чтобы не привлекать внимания, он встал рядом с комнатой комендантши, хитрец. Сделал вид, будто бы это он ЕЁ, комендантшу, ждёт, будто что-то ему именно от НЕЁ надобно. Но при этом он держал взглядом лифты, которые открывались и закрывались без-перебойно с дверным шумом и грохотом, впуская и выпуская студентов. Всех, кроме Татьяны, которая задерживалась... Состояние Максима было такое же точно, как и вчера внизу после случайной встречи: он был в огне. И любовный грудной огонь его не подавал признаков спада...
14
Мезенцева вышла из лифта в начале пятого по времени - но не одна, а в окружении трёх подружек по блоку, которых Максим визуально знал, ещё по ФДСу помнил. Они все уставились на него, проходя мимо, он - на них, на Мезенцеву - в первую очередь, которая лукаво и вопросительно посматривала на Кремнёва, будто ждала чего-то...
Напрягшийся Максим поначалу дёрнулся, и хотел было сделать им четверым навстречу шаг - чтобы остановить виновницу "торжества", попросить её задержаться, не уходить в комнату. Но в последний момент он отчего-то вдруг испугался - и спутниц Татьяны, и её саму, сияющую и счастливую как и вчера, благоухающую после осенней прогулки, - он как вкопанный к полу прирос и не сдвинулся с места... Не удивительно, что девицы прошли мимо него, что-то дружно обсуждая между собой и посмеиваясь при этом.
Одна из них, подойдя к 48-му блоку, достала из кармана ключ и стала не спеша открывать дверь. Остановившаяся же рядом Татьяна вдруг оглянулась назад и пристально посмотрела на застывшего в холле Максима, не сводившего с неё горящих, влюблённых глаз. И опять вчерашняя насмешливая и снисходительная ухмылка промелькнула на её пухленьких и сочных губках, которую Максим заметил, да, - но не понял и не оценил по достоинству...
Через секунду-другую дубовая дверь открылась и по-хозяйски скрыла за собою подруг, и Мезенцеву Таню - тоже. А оставшийся один Кремнёв постоял-потоптался в холле ещё минут пять в сомнении и нерешительности - и потом, понимая, что всё, и дальше ждать уже нечего, поплёлся к себе на этаж, не солоно хлебавши что называется. Придя к себе расстроенным от неудачи, он переоделся в обычную одежду, схватил в руки сумку и побежал в Манеж, где его ждал тренер и тренировка. Но и там он все три часа продолжил про Таню напряжённо думать: он твёрдо решил для себя, что завтра опять придёт к её блоку и попробует с ней встретиться и поговорить. А если повезёт - то и подружиться... А иначе ему нельзя - одиноко, тоскливо и без-приютно становилось ему без неё: такого с ним раньше не было, не замечалось...
15
21 сентября всё у Кремнёва с точностью повторилось, весь его вчерашний план. До обеда он Таню ждал в комнате, счастливый и возбуждённый безмерно: лежал на кровати и блаженно мечтал о ней, заложив руки за голову. Ничего не читал, не писал, не работал - не испытывал ни малейшего желания к творчеству. Голова его другим была занята, куда более желанным и важным... В час пополудни он спустился вниз и пообедал в столовой, а в два часа стал одеваться в парадное, укладывать волосы перед зеркалом. И в половине третьего он опять на встречу пошёл - занимать позицию у блока Мезенцевой. Огонь и кураж с него не спадал, и он не тужил об этом.
Мезенцева с подругами, как и вчера, появилась в холле в начале четвёртого - всё такая же бодрая и счастливая, до боли желанная и родная, как магнитом притягивающая к себе, любовью распалявшая душу и сердце Максима всё больше и больше. Хотя он и так горел уже живым ярким факелом изнутри, что был способен осветить и поджечь, как казалось, весь огромный Университет от первых его этажей и до шпиля.
Выходя из лифта, девушки громко беседовали о чём-то и от души хохотали, но завидя Кремнёва возле комнаты комендантши, вдруг стихли как по команде и дружно уставились на него, пытаясь понять, вероятно, что нужно этому чудаку, уже второй день маячащему возле их блока... Четыре пары горящих любопытством глаз смутили Максима и испугали, придавили к земле; и, одновременно, сковали стальными тисками грудь и пересохшее от волнения горло. Чувствуя, что в таком критическом состоянии он не произнесёт ни слова, а будет только стоять и мычать как глухонемой, наш горе-жених, заливаясь краской стыда, опять не сдвинулся с места и не сделал навстречу шаг - не исполнил, не совершил намеченного. Чем поразил и девушек, и саму Мезенцеву несказанно, если по её напрягшемуся лицу судить. Ироничная усмешка, как и вчера, появилась на её устах вперемешку с лёгкой брезгливостью, когда она проходила мимо. Такой же точно усмешкой она наградила Кремнёва, заходя вместе со всеми в комнату и мельком на него через плечо посмотрев...
16
Приросший к полу и красный как рак Максим стоял - и не понимал, что ему делать дальше. Возвращаться к себе ни с чем, чтобы завтра опять приходить сюда и столбом стоять на глазах у всех - смешить Татьяну и её подружек своим идиотским видом - было элементарно глупо, постыдно и дико даже. Этим стоянием он БОГИНЮ сердца не только не очарует и не приблизит, а, наоборот, отдалит, выставится перед ней как ничтожество полное, трус и клоун из цирка... А уходить - и не возвращаться больше, не мозолить Тане глаза было и больно и страшно ему, ужасно муторно и тоскливо. Этому противилось всё его естество, криком кричало прямо-таки!... Оставался последний вариант: не откладывать назавтра то, что можно и нужно было сделать сегодня. А именно: идти прямо сейчас, стучаться в дверь и просить ещё не успевшую раздеться Мезенцеву выйти из комнаты. Чтобы в коридоре им с глазу на глаз переговорить и, наконец, объясниться. Этот вариант был лучший из всех - но и самый страшный...
В нерешительности Кремнёв стал прогуливаться по холлу взад и вперёд, как он это обычно делал перед каждым стартом, накапливая для броска силы. Раз прошёл из конца в конец, два, а потом и три раза, на четвёртый заход собрался, чтобы набраться мужества... И вот в этот-то как раз момент распахнулась дверь 48-го блока, и из него лёгким шагом выпорхнула в коридор уже переодевшаяся в домашнюю одежду Мезенцева с маленькой записной книжкой в руках... и направилась к телефонным кабинам.
Завидя её в холле одну, одуревший от счастья Максим, что так для него всё удачно складывается, бросился ей навстречу.
- Здравствуйте, Таня! - почти прокричал он, подбегая к ней и перегораживая ей дорогу. - А я Вас жду!
- Меня?! - удивилась Мезенцева, останавливаясь перед Кремнёвым. - А что Вы хотите?
- Хочу познакомиться с Вами, давно хочу, страстно! - затараторил куражный и счастливый Кремнёв, как из одноимённого пулемёта густо сыпля словами. - Да всё как-то не решался на это, знаете, робел. Честно признаюсь. А теперь вот подумал: пора. Дальше тянуть нельзя: времени у меня уже почти не осталось... Таня, давайте сходим с Вами сегодня вечером погуляем. Мне сейчас на тренировку надо бежать, а вечером я свободен. Можно, я вечерком поднимусь к Вам сюда на этаж часиков этак в 9-ть, и мы куда-нибудь с Вами сходим? Хорошо? Договорились?
- Нет, не договорились, - тихо, но твёрдо ответила на это Мезенцева, лукаво посматривая на Кремнёва. - Я вечером занята: у меня много дел. Да и не хочу я с Вами гулять и знакомиться. Извините.
- Почему? - спросил Максим надтреснутым и упавшим голосом, круто меняясь в лице и чувствуя, что у него всё оборвалось внутри от подобных слов девушки и закровоточило.
- Потому что не хочу - и всё, не имею на то желания, - тихий и всё такой же твёрдый и недвусмысленный ответ последовал. - Идите на тренировку, занимайтесь своими делами, учёбой - в первую очередь; не отвлекайтесь на глупости, не надо: у вас диплом впереди, гос"экзамены... И спасибо Вам за всё, искреннее спасибо.
Последнее Мезенцева произнесла с чуть заметной нежностью в голосе, после чего внимательно взглянула на собеседника, как бы прощаясь с ним; и потом, обойдя Кремнёва с правой стороны, она направилась к одной из телефонных кабинок, произнеся на ходу:
- До свидания...
Она отошла, открыла пустую кабинку телефона-аппарата и мышкой нырнула туда, в её темноту кромешную, поплотнее закрыв за собой дверь, чтобы посторонние разговора не слышали, а Максим... наш горе-любовник Максим без-чувственным истуканом застыл в холле, будто вдруг умер или окаменел, ничего из происходящего не понимая... Через мгновение он очнулся и пришёл в себя, наконец, и, поняв, что разговор окончен, не начавшись даже, и ждать ему больше нечего, резину стоять и тянуть, он развернулся с сомнамбулическим видом и медленным и неуверенным шагом направился к себе на этаж, склонив на грудь голову.
Когда он вернулся в свою комнату, на него, бедолагу отвергнутого и оплёванного, было жалко и больно смотреть: он стал чернее и страшнее смерти... Вернувшись, он машинально переоделся, взял спортивную сумку в руки и поплёлся - именно так! - на тренировку убитым горем студентом, мало что и кого по дороге видя и почти ничего не соображая, что происходило вокруг. Только одна-единственная мысль в гудевшей голове его свирепой мухой без-престанно жужжала, назойливо требуя разъяснений, а именно: "Что такое сегодня произошло, и отчего так больно и тяжело на сердце?... И почему Таня не захотела даже познакомиться с ним, поговорить, пойти и прогуляться по улице? Чем он мог и когда так сильно обидеть её и так собой досадить, что она, не раздумывая и не мешкая ни секунды, куда подальше его послала? И даже и малейшего шанса ему не оставила, четверть шанса, десятую часть?..."
Он не мечтал, не загадывал и не рассчитывал, разумеется, когда готовился к встрече, что Мезенцева бросится ему на шею в первый же день и на все его условия и предложения согласиться, - он не был самонадеянным индюком, для которых "все бабы - похотливые и гулящие тёлки, все - суки". Но и такого решительного отпора он тоже не ожидал, когда ему не было оставлено никаких шансов на будущее...
Тренировался он кое-как, понятное дело, - без огня и души, и без сил, фактически, - с трудом до конца добегал, топая на дорожке как слон и как паровоз дыша, напрочь утеряв вчерашнюю мощь, красоту и лёгкость, - чем поразил и, одновременно, расстроил тренера Башлыкова, ставку сделавшего на него на предстоящем университетском чемпионате.
- У тебя что-то дома случилось, Максим, да? - спросил он его под самый конец, прощаясь. - Вид у тебя какой-то болезненный и мрачный: не видел, не помню тебя таким. Да и тренировка наша сегодня, по сути, впустую прошла, ничего тебе не прибавила.
- Нет, Юрий Иванович, дома всё нормально, слава Богу, - тихо ответил Кремнёв, готовый расплакаться. - Не спал отчего-то всю ночь - вот и хожу весь день кислый и квёлый, будто в воду опущенный. Ничего, пройдёт завтра, не волнуйтесь...
17
Но и назавтра у него в точности повторилась картина в Манеже, и послезавтра: кризис его был глубоким, тотальным и затяжным, как это заметили все, кто знал Максима хорошо и близко, который (кризис) было таблетками не излечить, водными процедурами, массажами и уколами. Из Кремнёва будто бы скелет вдруг выдернули 21 сентября вместе с волей и жаждой жизни, - и он превратился в без-форменную амёбу, или в медузу о двух руках и ногах, со стороны на которую было тошно и больно смотреть, тоскливо и муторно находиться рядом.
Это было и плохо и некстати совсем - такая его душевная хандра, на хроническую депрессию очень похожая, что зиждется на сильнейшем стрессе и полном упадке сил, как хорошо известно. Ведь впереди его ждали ДЕЛА - очень и очень большие и крайне важные во всех смыслах. Ему надо было выигрывать первенство МГУ, что было вполне реально ещё даже и день назад, и к чему его Башлыков упорно готовил, - чтобы потом в команде университетских легкоатлетов ехать в турне по Восточной Европе и показывать себя там во всей красоте. Это, во-первых. А во-вторых, ему надо было начинать крутиться-вертеться ужом и на самом факультете, чтобы за Москву зацепиться худо ли, бедно ли, за теплое и денежное место в столице после окончания МГУ, как это тайно уже начали делать многие товарищи по общаге - те же Меркуленко и Жигинас. Оба они сделали ставку на выгодную женитьбу на москвичке: иного способа не было у иногородних студентов-выпускников остаться на ПМЖ в Москве, - и уже начали бегать по дискотекам и иным людным и злачным местам, чтобы суженую себе отыскать с квартирою и пропиской. И этим решить все проблемы разом и с трудоустройством, и с местожительством, и с карьерой.
И только отвергнутый Мезенцевой Максим на койке без-чувственным бревном валялся, с 21-го сентября начиная, этаким без-вольным и без-хребетным трутнем наподобие Обломова Ильи Ильича, - лежал, и всё про Таню без-престанно думал до боли в висках и мозгу... и не понимал, как дальше будет жить без неё... и будет ли...
"Любовь пройдёт, исчезнет всё, и ничего нет впереди, - с утра и до вечера тихо шептал он потрескавшимися губами слова популярной студенческой песни, величайший смысл которой он по-настоящему только на 5-м курсе понял и оценил. - Лишь пустота, лишь пустота... Не уходи... не уходи..."
18
Не удивительно, и закономерно даже, что первенство МГУ, проходившее на их стадионе 24-26 сентября, Кремнёв провалил с треском в том своём абсолютно-пустом и разобранном состоянии: в финальном забеге пятым пришёл из шести бегущих, предпоследним то есть, да ещё и с посредственным результатом 11,5. А планировал из 11-ти секунд выбежать, в тройку призёров попасть и получить медаль, что было ему по силам вполне, и к чему они с Башлыковым ещё с весны 4-го курса готовились.
Стометровка, которую он любил и на которой специализировался, - сложная дистанция и в физическом, и в психологическом смысле. Там нужно, помимо прочего, сугубо скоростного и атлетического, уметь вовремя концентрироваться, настраиваться и подводить себя к старту так, чтобы за 11-ть секунд всего - а именно за столько пробегал стометровку Кремнёв в студенческие годы, - чтобы за 11-ть секунд успеть форсировано выпалить из себя всё, что перед этим на тренировках скопил, суметь выложиться на дистанции по максимуму, и ничего внутри не оставить, ни капли "топлива". Чуть-чуть отвлёкся или расслабился перед стартом, соперников, зрителей испугался, расстроился из-за чего-нибудь или просто не выспался перед стартом - и "тормознул", не среагировал вовремя на выстрел стартёра, "проспал старт". И всё - конец песне! Дальше можно уже не стараться - догнать соперников не успеешь: не позволит время. И останется только себя материть и корить, и готовиться к новым стартам, новых соревнований ждать, пока удачливые товарищи будут радоваться и красоваться на пьедестале.
Вот и с Максимом Кремнёвым подобный казус случился в последний учебный год: он, БОГИНЕЙ своей надломленный, уже на старте всё проиграл подчистую и задарма, и лишь спины товарищей в конце увидел. Дела амурные его расстроили и подкосили так, что не приведи Господи, как говорится!...
Но в сборную Университета его всё-таки взяли - в запас. Башлыков на том настоял, резонно заметив руководству Спортклуба, что запасной бегун у спринтеров обязательно должен быть в турне по Европе, ибо поездка предстояла долгая, двухнедельная, и по чужой земле. Случиться там может-де всё что угодно с каждым - травмы, простуды или пищевые отравления. И если не будет запасного спринтера в команде - эстафету придётся отменять. А это скандал, разумеется, и серьёзный, ибо эстафета традиционно - самое зрелищное и кассовое соревнование... Или же ставить случайного человека на какой-то этап, который и сам опозорится, и Университет опозорит. Чего допустить было нельзя категорически.
Доводы заслуженного тренера возымели действие, и опростоволосившегося Кремнёва взяли пятым, запасным спринтером в команду, с которой он в первых числах октября улетел на недельные сборы в Анапу, в университетский спортивно-оздоровительный лагерь "Сукко"... Те недельные сборы явно пошли ему на пользу: он там и воздухом надышался, и в море наплавался от души, благо что погода на Черноморском побережье стояла чудесная, 20-тиградусная, и фруктов вдоволь поел - персиков и винограда. Про Мезенцеву он там думать не переставал, разумеется, но думал про неё легко, без боли и надрыва столичного, без истерики. Далёкое расстояние притупило боль, и Максим на юге чуть успокоился...
19
Однако стоило ему вернуться в Москву, и всё началось сначала. Тоска в Москве на него навалилась такая - жестокая и всеохватная! - что мочи не было её терпеть. Мезенцеву хотелось видеть безумно, жившую теперь рядом с ним, на соседнем 16-м этаже в 48 блоке.
Но как это было сделать после случившегося 21-го сентября, когда его откровенно послали? - он не знал. Он теперь даже не мог стоять и караулить её в стекляшке как раньше - чтобы незаметно насладиться её красотой, чтобы той красотой напитаться. Понимал, что его легко могут заметить там - и она сама, и подружки, - прячущегося за колоннами. Вот уж смеху-то будет: повеселит он тогда людей своим идиотским видом и поведением!...
Понятно, что в таком плачевном состоянии ему уже ни до чего не было дела - ни до спорта и ни до учёбы, ни до диплома и распределения. До конца октября он только и делал, что валялся на койке пластом, заложив руки за голову, - глазами потолок буравил и про Таню, не переставая, думал, которую он потерял, так и не найдя ещё, и которую вернуть надеялся.
На тренировки в Манеж он ходил, не бросал бег, - но делал это для вида скорее, для галочки, чтобы его не выкинули из сборной в самый последний момент и не заменили другим спринтером. Надежд же со спортом он уже не связывал никаких и душу туда не вкладывал. Пусто было в его душе, как напалмом выжженной отказом любимой.
С Панфёровым он также встретился пару раз в октябре - и тоже по необходимости больше, не по зову сердца. Поговорил с ним по душам предельно честно и откровенно - уже как с равным себе человеком, почти что товарищем, от которого ничего не надо и, соответственно, нечего скрывать, - бренную жизнь с учителем обсудил на минорной ноте. В том смысле, что тяжела ему стала его молодая жизнь, в которой пропала цель бытия, смысл работы и творчества; в которой, наоборот, на голову сыпались одни проблемы и неудачи, разраставшиеся с каждым днём как грозовая туча... И от этого разрастания негатива становилось тягостно и темно внутри, и не было никакого просвета в ближайшем будущем, никакой подсказки, помощи или надежды. Хоть плачь! Про свои любовные отношения с Мезенцевой он скрыл информацию, ясное дело, - однако молодому и прозорливому учителю и без этого стало ясно, в чём главная причина тоски и внутреннего разлада выпускника... В конце Максим получил от опечаленного разговором Панфёрова тему диплома, касавшуюся исторических и геополитических предпосылок Отечественной войны 1812 года, - и всё. После этого он про университетского наставника благополучно забыл: сделал вид, что с головой погрузился в работу, что занят очень.
Сам же ни к чему не притрагивался совершенно ни в октябре, ни в ноябре, ни дальше - потому что не мог, не хотел, потому что всё ему надоело до чёртиков и опостылело: читалки, конспекты, книги, мать-История. Сил на учёбу не было никаких, да и не лезло тогда ничего в его зачумлённую любовью голову...
20
27 октября Кремнёв в составе сборной команды МГУ улетел в Болгарию, ставшую первой по списку в их двухнедельном спортивном турне. Там они соревновались 2 дня с легкоатлетами Софийского университета, завоевали много личных и командных наград. Выступили в целом успешно... Потом на очереди были Румыния, Югославия, Венгрия, Чехословакия, Польша и ГДР - страны бывшего соц-лагеря. И в каждой стране программа у гостей из Москвы была одинаковая как под копирку: до обеда - соревнования, после обеда - лёгкая тренировка на стадионе, где наставники сборной оттачивали прыжковую, метательно-толкательную и беговую технику у подопечных и шлифовали правильную передачу эстафетной палочки, важнейший элемент борьбы. А перед сном приехавшим из СССР парням и девчатам разрешалось походить-погулять по городу в течение двух-трёх часов и уже самостоятельно познакомиться, без гидов-переводчиков и экскурсоводов, сопровождавших команду на всём её пути, как живут соседи-европейцы и чем они заняты, чем кичатся перед советскими гражданами и что выставляют напоказ.
Надо сказать, что во время того турне все члены сборной МГУ были целы и невредимы по счастью, и были в строю - обошлись без инфекций и пищевых отравлений, растяжений и травм. Поэтому-то запасной Кремнёв в команде был не нужен, по сути, и до обеда он просиживал на трибунах все две недели - поддерживал и болел за своих. А после обеда он тренировался в общей группе - для вида больше, или же на перспективу, этим отрабатывая свой сытный командировочный хлеб, ну а вечером шёл гулять с парнями по столицам стран Восточной Европы - по Софии сначала, потом - по Бухаресту, Белграду, Будапешту, Праге, Варшаве и Берлину. Всё сам там увидел и запомнил накрепко, всё по достоинству оценил.
Какое же впечатление он вынес для себя из того своего первого и, одновременно, последнего зарубежного вояжа? какой сделал вывод на будущее и какую итоговую оценку увиденному поставил в сознании и памяти своей?... Ответ тут будет скорый, чёткий и однозначный: удовлетворительную, не более того. Другой оценки хвалёная и чопорная Европа от него не заслужила, увы. Восточная, главным образом и прежде всего, в которой он тогда побывал, но от которой не далеко ушла и Западная, вероятно, если вообще ушла. Европа - она ведь была единым и неделимым живым организмом с незапамятных древних времён, единой большой семьёй с одинаковой психологией и абсолютно хищническим мiровоззрением. Хотя семьёй и скандальной до неприличия, мелочной, склочной, скупой, подлой, задиристой и драчливой - да, согласен! - разделённой по причине скандальности, неуживчивости и нищеты высокими и густыми феодальными мещанско-эгоистическими заборами и крепостями, превратившимися со временем в этнические и мононациональные границы. Но сути-то эти границы не поменяли ни сколько: в отношении России Европа была едина и монолитна всегда - и всегда жестока, коварна, завистлива и враждебна...
Так вот, гуляя тёплыми и тихими осенними вечерами по восточно-европейским столицам, Максим уяснил для себя к вящей радости и немалому удивлению, что нет ничего в Европе такого, головокружительного и сногсшибательного, чего нет в России. И что златоглавая и патриархальная Царица Мiра Москва, в которой он уже пятый год счастливо и привольно жил, развивался телесно, духовно и нравственно, даст сто очков форы любому здешнему мегаполису по древности, величию, масштабу и красоте! И по культурности - тоже! Это есть твёрдый и очевидный, без-спорный и несомненный факт! - понял и навечно зарубил в своей памяти студент-пятикурсник Кремнёв, уроженец России, - и несказанно поразился понятому, возрадовался и возгордился.
Он, трезвый и думающий молодой человек, не зомбированный и не подверженный пропаганде, не чревоугодник-материалист, что существенно, не хапуга, готовый Родину продать за джинсы, пиво и жвачку, за красивую жизнь, - так вот, он вынес для себя из той двухнедельной поездки до смешного простую и очевидную истину, на которую ещё Панфёров ему намекал во время долгих домашних бесед. А именно, что известная и уже даже набившая оскомину фраза: "увидеть Париж - и умереть"!!! - есть чистой воды вымысел, сказка для взрослых, бред. Или же дешёвая вражеская агитка, пропагандистское клише, что сродни наркотикам, рассчитанное на дурачков-простачков - на промывку мозгов необразованным обывателям из России и на итоговую идеологическую и геополитическую победу в извечной войне двух глобальных мiровых систем, антагонистически и нигилистически настроенных друг к другу, - ЗАПАДНОЙ, ПАРАЗИТИЧЕСКОЙ, и РОССИЙСКОЙ, ДОНОРСКОЙ, ЖИВОТВОРЯЩЕЙ. Победит в итоге Европа - она будет и дальше богато, сытно и комфортно жить за счёт порабощённых славян-русичей и их безграничных ресурсов, природных и трудовых. Победит Россия - нищая и пустая Европа кончится, схлопнется в два счёта, в историческое небытие уйдёт, растворится на без-крайних русских просторах, чтобы не умереть с голодухи. Как это и было раньше, в до-романовский и до-христианский период Великорусской Истории, который потому и клюют наши недруги-супостаты из века в век, густо дёгтем мажут.
Отсюда же - и примитивно-пошлые выдумки-байки про античную древность Европы якобы, про европейскую же колыбель христианства, "религию Света и Добра", и всё остальное - "великое, возвышенное и прекрасное", - чему в действительности - грош цена. Нет на Западе ничего такого, нет! - не видел и не встречал Максим! - от чего одуреть и умереть можно, поехать умом. Красота и величие, культурная и религиозная древность Запада - миф, пустословие или баснословие, идущие от продажных историков уже многие сотни лет, которых дружно поддерживают своими антироссийскими бреднями братья-масоны и диссиденты, патентованные гедонисты-чревоугодники, а в целом - клоуны-пустозвоны. Двуличные, алчные и прожорливые деятели-перевёртыши, понимай, евреи по национальности или же их холуи, в быту всегда руководствующиеся принципом: "жизнь надо прожить ТАМ (в Европе, то есть), чтобы не было мучительно больно за без-цельно прожитые годы!!!"
Это такой же пошлый, дикий и бредовый, заказной и вульгарный вымысел, - понял и лично убедился Максим, - как и гулявший по стране миф все 1970-е годы про какое-то якобы немыслимое величие и талант иуд Солженицына и Ростроповича, Бродского, Аксёнова, Довлатова и Шемякина, и иных бесенят - помельче! Абсолютно без-совестных и без-принципных типов, услужливых лакеев Сиона, которых раскрутили на полную катушку и до небес приподняли на Западе исключительно для того, чтобы дурить русским людям головы, идеологически разлагать и порабощать их, настраивать против Власти, против собственной же страны. Показывать на их конкретных примерах, как всё, дескать, плохо и дико в СССР и, наоборот, прекрасно и складно на Западе, где талантливые люди как короли живут, в деньгах и славе как в собственной ванне купаются. А в Советской России, дескать, они никому не любы, не интересны и не милы: их там третируют, обижают и унижают якобы, мешают с грязью, с дерьмом, в грош не ставят товарищи коммунисты, для которых-де люди - мусор. В СССР якобы диктатура в почёте и тоталитаризм, а на Западе - свобода и демократия, и права человека...
21
Был и ещё один очень важный и принципиальный момент, который вынес для себя Кремнёв из той спортивной поездки на Запад. Уже в конце первой недели он затосковал по Москве, а всю вторую неделю он и вовсе только и делал, что отсчитывал до отъезда на Родину дни и часы: надоела ему Европа до чёртиков - хуже горькой редьки, прямо-таки. Именно там, в Европе, он ясно и твёрдо понял, будто рентгеном себя просветив, что он - убеждённый русский националист по крови и по мiровоззрению. И что убогие русские хаты Рязани, крытые толью или даже соломой подчас, окружённые тощими кустами ракит и покосившимися плетнями, меж которых то тут, то там просматриваются стаи уток, индюшек, кур, свиней и гусей, - для него всё это милей и желаннее во сто крат всех европейских соборов, замков, костёлов и ратушей. А рязанские зачуханные мужики и бабы в потрёпанных кофтах и ватниках, простодушные и хлебосольные, ему гораздо роднее и ближе по духу спесивых и норовистых поляков, немцев, венгров или румын - патентованных рвачей и скряг, пошляков, сутяжников и мещан, у которых лукавые улыбки на устах, а за пазухой - злоба и камень. Ему холодно, тоскливо и одиноко было с ними со всеми, гонористыми и чопорными европейцами, ему было там некомфортно, неуютно, скучно и тесно до слёз и душевной боли. Почти сразу выяснилось, что только на Родине он привольно и спокойно жил и дышал, только на Родине отдыхал душою и телом. Выяснилось, что РОДИНА - не пустой звук, не литературный штамп или затасканное клише писателей-патриотов; равно как и ЛЮБИМАЯ ДЕВУШКА, а потом и ЖЕНА, БРАТ и СЕСТРА, БАТЮШКА и МАТУШКА для каждого русского человека. Всё это - по-настоящему ОБИХОДНЫЕ, ЖИВЫЕ и ДЕЙСТВЕННЫЕ СЛОВА, СВЯТЫЕ и ПРАВЕДНЫЕ, ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩИЕ и ДУХОПОДЪЁМНЫЕ, наполненные, плюс ко всему, богатейшим внутренним смыслом и содержанием, что идут от пращуров из глубины веков ПОБЕДОНОСНЫМ ТОРЖЕСТВЕННЫМ ГИМНОМ ...
22
"Неужели же ему так ничего и не запомнилось в той поездке? - может спросить удивлённый и покоробленный читатель-западник, для которого Европа - некий "град на холме", место регулярного паломничества и поклонения. - Неужели ничего не осталось внутри, не зацепило молодому парню душу и сердце?... Странно это. Странно и чудно, и как-то неправдоподобно даже..."