Давным-давно... так давно, что кажется неправдой... и - вообще - сказкой! Так вот, правда это - самая что ни на есть! И вы уж мне поверьте! В то - что было мне - четыре года.... Тогда - всё было по-другому! Небо - ярко-синим! Солнце - огненно-рыжим! Листья и травы - прозрачно-изумрудными! Деревья - высоченными! Дома - громадными! Люди - все до одного - весёлыми! Лица - все до одного - улыбчивыми! Все - добрыми! А злых - не было вообще! Это уж потом они появились.... Как постарше стала.... Но - не будем об этом.... Не к месту. Рассказ-то - Пасхальный. А в Пасху - чего про злое говорить? В Пасху - про Пасху надо...
Так вот. Всё началось с яйца. Как положено... Философия, кажется, есть такая.... Что-то вроде рассуждений о курице и яйце. Мол, что раньше создано - курица или яйцо? Для меня такого вопроса не стояло. У меня всё началось с яйца. Да и где мне, московской девочке, куриц увидать? Увидала я, конечно, яйца, и не простые - а золотые.... Ну, может, не золотые, но ужасно привлекательные! Красные. И жёлтые. Лежат горкой на белом блюде - и сверкают намасленными боками. Ловят солнце и блики пускают. А день за окном - ослепительный! Радость - в воздухе разлита! Счастье - в каждом звуке, в каждом взгляде! Что это?! Что происходит?! Отчего это всё?! Мама!
Погладила мама по головке. Помолчав, объяснила: "Праздник". И всё. Что за праздник? "Весенний праздник". Годы такие. Гагарин в космосе. Потому и праздник - весенний... Дитё ж четырёхлетнее. Гляди, впитывай - и будет с тебя пока...
Я впитывала. Ничто так не впитывается, как счастье, что вокруг мир заполоняет. Искрами вспыхивает там и тут! Лучами пронзает! В глаза, в уши льётся! Катится с ладони на ладонь яйцо золотое - в нём, как в зеркале, предметы, люди отражаются, комната - необычная, чудесная, лучше, ярче, чем наяву.... Нырнуть туда, в сказочный этот мир, и походить, погулять, пожить там - в необыкновенном, в интересном, в непознанном.... Что там?
А там - ничего. Там - просто яйцо. Скорлупа красная. А под скорлупой? Облупили яйцо - и пришлось мне, четырёхлетке, подавить тяжёлый вздох. Не красное, не золотое было яйцо под скорлупой. Обычное, белое. Просто сверху покрашено. Вот уже одним чудом в мире меньше. Одним разочарованием - больше. Пронёсся лёгкий вздох - и забылось оно - разочарование.... В четыре года-то - чего о нём думать? Что - яйцо? Пустяк - яйцо! Съела - и нет! Не в нём - суть. Радость-то - осталась! А в ней - всё и дело!
В детстве столько радости! Шагнула - радость! Взглянула - радость! Повернулась, обернулась, налево, направо - радость, радость! Длиннющая коммуналка - и полно детей! Все, как родные. Все - друзья. Бегаем по коридору, друг к другу в гости заныриваем, никому мы не помеха, все нас любят. Вот вышла в коридор, красное яйцо в кармашке, рукой зажато. Поглаживаю его, как живое. Пока в кармашке лежало - совсем своё стало. Точно зверёк какой - приник ко мне, уютно в кармане устроился, носом ткнулся, задремал. Из соседней двери Леночка вышла. Ревниво на меня взглянула. Тоже что-то к себе прижимает, прячет. Я к ней на цыпочках - и шёпотом: "Покажи...". Она строго, губки поджав, головой качнула, отодвинулась. Постояла, подумала - и тогда уж призывно на меня глаза подняла, ладонь приоткрыла. Так и есть. Яйцо. И тоже - красное. Не такое, как у нас, светлее, но похожее. Я посмотрела, сразу всё поняла и спрашиваю: "Спит?". Леночка кивнула, и пошли мы с ней вдоль по коридору, осторожно, важно, не спеша - ну, точно - две мамаши с младенцами - яйца наши красные-прекрасные тетёшкать-укачивать. А навстречу нам Юрик идёт, из дальней двери вышел. Он ничего не прячет, руку с яйцом вверх поднял, всему миру показывает, нам протягивает: "А вон у меня что!".
Вот уж сколько лет прошло, а коридор наш коммунальный, обшарпанный, облупленный, по-казённому крашенный - помню во всех подробностях. Каждый угол, каждый выступ, каждую щель, каждую половицу. Был он длинным, как дорога. Идёшь - и кажется, нет ему конца. Нет, понимаешь, преград, ни в море, ни на суши! Так и будет он длиться, и никогда не пройти его. Ни сегодня, ни завтра. Ни когда вырастишь. А уж старость-то.... Я и не знала тогда, что постареть можно. Я думала, взрослые - это взрослые, это их качество такое. А дети - они дети. Ну, вырастут. Когда это ещё будет! Через сто лет! Вырастут - в школу пойдут. Ой, да это вообще, как сказка! Может, будет, а может, нет! Сказка-то - она ведь - то ли есть, то ли нет. Мне уже объяснили к тому времени умные взрослые: сказка - это неправда. Пожалели деточку, когда заплакала: колобка жалко стало. И вот это - то, что сказка неправда - абсолютно не укладывалось в моей голове. На картинке смешной, такой круглый, такой забавный колобок, пока сказку читали - я уж и к голосу его привыкла, и дружбу к нему почувствовала. И вдруг - нет. Нет его. И не было. Непостижимо!
В тот же год я о смерти узнала. И очень спокойно. Опять же - когда это ещё будет!
Как узнала? Фразу от кого-то из соседей услышала, когда на кухне возле бабушки вертелась: "Растёт! Растёт внучка, всё вверх! А бабушка-то - уж вниз растёт...". Значит, бабушка уже выросла до максимального размера и теперь вниз растёт. Понятно. А что дальше будет?
Вот, значит, как.... Всё меньше, меньше будет бабушка. А там исчезнет - и нет....
Представить это было совершенно невозможно. Но что когда-нибудь бабушка станет меньше, меня чрезвычайно заинтересовало.
И увлекло. Ночью, засыпая, я мечтала, как буду водить бабушку за ручку и катать в коляске. И будет она - такая маленькая! Такая маленькая! Вот - как яйцо!
Яйцо лежало в кармашке - совсем родное.
От соседей я услышала тогда и это: "Христос Воскресе!". Но слова эти пролетели бы мимо ушей. Если б не крест. Опять же случайно.
В коммуналке - как в деревне. Вся жизнь на виду, к кому хочешь зайти можно. А уж нам, детям-то, при нашей непосредственности....
Жили у нас и люди семейные, жили и одинокие старушки. Почему-то подобрались все интеллигентные, начитанные - и добрые.
В их одинокой старости мы, дети, им радостью-утешением были. Хоть и не родные - а всё равно привязанность. Причём, обоюдно. Мне эти старушки половину воспитания дали. Стучишься, заходишь - и тебе улыбаются, тобой занимаются, тебе рады. Сидишь в гостях - у бабы Веры, там, бабы Лиды, у "Ванны-Ванны" - болтаешь ногами, несёшь несусветную детскую чушь, разглядываешь новые предметы. И свои демонстрируешь.
Вот с яйцом я в гости и пришла.
К "Ванне-Ванне".
Что Ванна-Ванна - Анна Ивановна, было для меня китайской грамотой. Я твёрдо верила, что прозывается она в честь нашей общей, могучей, незыблемой и уважаемой ванны, единственной на пятнадцать семей, о которой велись частые разговоры и задолго занимались очереди.
"Ванна-Ванна" была типичной старой девой. Сухонькой, миниатюрной, строго одетой, вопиюще-аккуратной - и мужественно-терпимой ко всему и всем. Она редко готовила и оттого мало пребывала на кухне, и посему именно её чаще всего заставала я в комнате. Ну, а раз заставала-то....
От неё, например, я узнала, что на свете бывают жаркие страны, слоны и обезьяны. Или о шарообразности Земли. Правда, с её подачи у меня сложилось впечатление, что мы живём не снаружи, а внутри Земли, а небо видим через отверстие, краем которого является горизонт.
Небольшая комнатка Ванны-Ванны окном глядела на север. И казалась синей. Была ль она таковой и в самом деле, или только производила впечатление из-за вечного полумрака, сказать я не могу. Вся она была заставлена старой потёртой и очень тёмной мебелью. Ни одной свободной стены - все скрыты - где громоздкими, резными, в причудливых фестонах и загогулинах, шкафами-буфетами, где сплошняком, сверху донизу, картинами, картинками, фотографиями.... Кажется, ещё чего-то там было. Всякие кручёные изящные безделушки. Ну, и распятие. Бронзовый крест. Я, помню, впервые заметила его именно с крашенным яйцом в кармане. То ли Ванна-Ванна раньше прикрывала его чем, из политических соображений, то ли мне доселе хватало всякого другого обзору.... В общем, увидела я его. Сухой букетик возле приколот, ленточкой перевязан - ужасно мне понравился! На столе перед ним - тонкая свечка в бронзовом подсвечнике. И, смотрю - яйцо. Такое же, как у меня. Я-то похвалиться пришла: вон что у меня! А тут, оказывается....
Всех соседей я называла на "Вы". И здоровалась всегда первая. Воспитанная была девочка. Натренировали. К Ванне-Ванне, понятно, тоже на "Вы": "А Вы что - в него играете?". Голос у старушки, помню, был тихий, чуть дребезжал. Говорила неторопливо, размеренно, спокойно:
- Это не играть. Это в честь Пасхи.
Я похлопала глазами:
- А цветочки тоже?
- И цветочки.
- А это что? - кивнула на распятие.
- Это Христос.
- А почему он так...?
- Распят, - голос Ванны-Ванны прозвучал проникновенно, мудро, со вздохом.
- Его так привязали?
- Да.
- А почему?
- А плохие были, - последовало объяснение в расчете на неокрепшую детскую голову, - враги....
- А он был хороший?
- Хороший. Он был сын Божий, - это опять тихо, доверительно.
- А зачем они его?
- А чтобы он умер. А он воскрес. И жив. И поэтому Пасха. Христос Воскрес, - тут просто, твёрдо, безо всяких объяснений.
- И яички красные поэтому?
- И яички. Надо вот так протянуть яичко и сказать: "Христос Воскресе". А я тебе своё вот даю и говорю: "Воистину Воскресе". И поменяемся.
Я с удовольствием поменялась с Ванной-Ванной крашенными яйцами.
"Христос Воскресе".- "Воистину Воскресе".
- А давайте ещё!
- Давай. Мы поменялись ещё. И ещё. И ещё.
"Христос Воскресе". - "Воистину Воскресе".
Менялись, пока моё яйцо не вернулось ко мне на своё насиженное место, и я не отвлеклась, спросив:
- А почему "Воскресе"?
- А это по-старинному. Праздник-то старинный. Твои прабабушки и прадедушки, и их бабушки-дедушки, и тех прадедушки, и пра-пра-пра-пра-дедушки - все этот праздник справляли.
- И всё время менялись?
- Ну... не только менялись. Службу выстаивали. Куличи пекли. Из творога Пасху делали. Яйца катали. Вот смотри....
И тут моему взору было явлено уникальное, увлекательное и назидательное: зов из прежнего, отошедшего мира, мира бабушек и забытого уклада, материал музейный - целая россыпь открыток и картинок, отличавшихся от привычных настолько, что даже я, при всём своём неискушённом малолетстве, поняла и почувствовала призму времени. Неторопливо, важно, с пространными объяснениями, передо мной проходили доселе неведомые сюжеты и герои: девочки, одетые как принцессы, мальчики, как Иван-царевичи, дети - на лужайке катающие разноцветные яйца по жёлобу - или идущие с этими яйцами в руках и со свечами по вьющейся в горку дорожке - к возвышающемуся вдали причудливому, в башенках и узорных кокошниках, зданию с золотыми луковками поверху.
Нигде в нашем районе не могла я увидеть церковь и не знала, какая она. Впервые в церковь я зашла только десять лет спустя - уже сама, без взрослых. Не помню, что это было за время дня, но была она пустынна, и я шла по ней на цыпочках, со страхом - и озираясь, и всё время, какое я пребывала там, меня не покидало чувство, что я нахожусь в другом мире и в другой эпохе. Я стояла посреди храма и ощущала перевёрнутость пространства. Голова кружилась. В ушах звенела тишина.
Это в первый раз. А потом, в тот же год, мы уже вместе все, дружной компанией, к полуночи, к крестному ходу - ходили - и довольно далеко - к единственному храму, какой знали. Весёлая прогулка, ночной спящий город, весенние шелесты и запахи, романтика, восторженно-радостное настроение - всё в одно сплеталось.
В храм не протолкнёшься. Народные толпы заполоняют весь тихий переулок перед входом: тяжёлыми, может, и старинными многостворчатыми дверями. И двери вдруг отворяются, распахиваются настежь, из церкви вырывается пение и - тысячеглазой волной - горящие свечи - целое море! Потоком льётся, лавой изрыгается. И летит громогласно, торжественно, в самое поднебесье долгожданное и возжеланное, ради чего и стеклись сюда все: Христос Воскресе!- Воистину Воскресе!
Вот и по-атеистически воспитаны были, и Пионерскую Правду читали, и в школе нас в нужную сторону затачивали, и подковывали соответственно - а на Пасху никто равнодушным не оставался. Все - вольно-невольно - в едином порыве - Христос Воскресе! - и ничего ты не попишешь! Не обойдёшь, не объедешь! Что Леночка, что Юрик.... Да и не только они....
С Леночкой, Юрой мы и в этом возрасте засиживались у Ванны-Ванны. Она, конечно, к тому времени ещё постарела и уж совсем сухонькая-трясущаяся была. Но собеседницей оставалась занимательной и рада нам была, как и раньше. Пасху она отмечала всегда и неизменно. Говорила - как в её детстве. И мы собирались к ней и дарили на праздник свои произведения. То есть, было что-то вроде художественной выставки. Детки всё подобрались изобретательные, пытливые, рисующие, и с воображением. И если в пять лет мы пребывали в восторге от ярко-красных яиц, то в пору подростковых исканий и брожений нас эта простодушная окраска не устраивала.
А значит, за день до праздника начинались - в секрете друг от друга - творческие потуги.
Ну, каждый тужился в меру ему отпущенного. А, в общем, выдавали находки оригинальные, интересные. Да просто - красивые. К нам подключались и другие - из нашего коридора, школьные друзья, друзья дворовые. Работа кипела.
Почему-то Пасха связывалась у нас всё же с Ванной-Ванной. Были у нас и другие старушки, и у них мы тоже гостили, но вот Пасху - только с ней. Как-то так получалось.... С раннего утра она нас уже ждала. А и мы долго не томили - едва проснёмся-приберёмся, нос намоем, макушку причешем - и - торжественно - в гости. Родители уже знали.
Пасха же - всегда выходной, даже и в наше пионерское детство. В школу не надо. С бессмертными шедеврами на вытянутых пальцах осторожно выплываешь из своей двери, несёшь, как драгоценный фиал - два-три варёных в крутую яйца, раскрашенных гуашью, испещренных крючочками-завиточками, разрисованных цветами-птичками, изузоренных так, что живого места не найдёшь.
Вежливо-сдержано, а по сути, возбуждённо-радостно - стучишься в знакомую дверь, потом распахиваешь её, и - Христос Воскресе! Думаешь, ты первая, а уж тебе целый хор отвечает: "Воистину Воскресе!".
Но не обидно. Наоборот, самое веселье. У них уж чай накрыт, кулич на столе. На широком блюде, в зелёной свежей травке - подаренные яйца. Есть красные, а есть напоминающие радугу. И вот их разглядываешь, и вот любуешься-ахаешь! А про себя думаешь: ишь как! Надо и мне так попробовать!
Свои - тоже в травку кладёшь. И красуются они там, среди других - всем на радость!
Куличи Ванна-Ванна всегда пекла. Говорила - так, как пекла её мама. Это было щедрейшее смешение мака, орехов, цукатов в сдобном, высоко взошедшем и точно в нужной степени пропечённом тесте. Всё это было мастерски облито белой глазурью и напоминало башню с замётанной снегом крышей и свисающими с неё сосульками.
Создавалось архитектурное творение старательно и хлопотно, а съедалось нами молниеносно. Ничего не поделаешь: здоровый юный аппетит.... Но до чего ж весело и радостно это было! А вкусно-то до чего!
Наши многоцветные произведения так и оставались несъеденными. Когда травка изживала себя, Ванна-Ванна перекладывала их в старинную широкую вазу в буфете. И там они оставались - навсегда. Со временем их внутренняя часть высыхала и гремела, если потрясёшь. Их было много - этих раскрашенных яиц. И каждый год добавлялись новые.
А потом мы выросли. И разъехались. А Ванна-Ванна осталась в своей маленькой комнатке. До самого конца.
Иногда мы наведывались к ней, но уже гораздо реже. Учились. Потом работали. Устраивали свою жизнь.
В последний раз я навестила Ванну-Ванну уже со своими детьми. Конечно, на Пасху. Мне хотелось хоть в какой-то мере дать почувствовать своим детям то, что сама переживала и любила когда-то. Конечно, все мы понимаем: нельзя дважды войти в одну реку. И всё ж....
Ванна-Ванна всё так же сердечно встретила нас, хотя едва ходила. И уж не могла угостить нас своим куличом - такой же или похожий кулич поставила на стол я. И яйца мы принесли раскрашенные. И, в общем - пожалуй, что-то и получилось. Ванна-Ванна - старая-престарая - всё ещё сохраняла ясность ума и не разучилась радоваться празднику и любить людей. И мы так же, как когда-то, пили чай и беседовали, а мои дети разглядывали странные и таинственные предметы - такие диковинные, прямо-таки сказочные, каких сейчас и не бывает! - и от впечатлений разговаривали шёпотом. Травки не было - хозяйке это было уж не по силам. И наши писанки лежали просто на тарелочке.
В какой-то момент Ванна-Ванна вспомнила что-то и поманила меня таинственным жестом. Через силу поднявшись, опираясь на палочку, она добрела до своего заслуженного буфета и сухонькой невесомой рукой приоткрыла створку. И тогда я увидела. То есть - всё, что когда-либо было нами, детьми, раскрашено, все эти неумело и наивно разрисованные пасхальные яйца - множество - все они хранились в нескольких вазах и блюдах и занимали чуть ли ни в целую полку. Целый вечер мы разбирали их, рассматривали каждое, вспоминали, кто, как и когда это сделал. Вспоминали каждого. Что сказал. Как подарил. Так, в обычной жизни - не помнили, а в руки взяли - и сразу в памяти всплыло! Вот ведь как! Я узнала от неё, что в своей одинокой старости она так и отмечает Пасху: разглядывает раскрашенные яйца и думает о нас.