Со смаком вывалив целую ложку сметаны на широкий ноздреватый блин, Иван Петрович нетерпеливо свернул его трубочкой и жадно отправил в рот. Таких блинов он не ел со времён далёкого детства, когда была у него старенькая бабушка, и мама - жива и здорова, и отец... ну, отец - особая тема. Ох, отец....
Отец кормильцем не был. Худо-бедно где-то как-то работал и приносил домой нищенскую зарплату. Но даже эту свою к семейному бюджету жалкую лепту он - не пропивал! Нет! Упаси Боже! нЕкогда и нЕзачем ему было пить! Не стояла в жизни Ваниного отца проблема алкоголизма... алкал он в жизни иного....
Это его алканье ныне помещалось в комнате Ивана Петровича. Комнате всегда прохладной и тёмной.
Потому что единственное окно смотрело чётко на север и ни разу за всё своё существование не поймало ни одного солнечного луча, даже отражённого.
Не от чего отражаться было. Невдалеке закрывала Божий мир глухая стена соседнего абсолютно безоконного мелькомбината. А в промежутке из последних сил росли два несчастных клёна, каким-то чудом выживших в тяжелейших антисолнечных условиях, при отчаянной скудости захламлённой стеклом и кусками бетона почвы. Жалостливый Иван Петрович временами покупал на свою, столь же нищенскую, как у покойного папы, зарплату пакет микроудобрений и подкармливал бедолаг.
За окном никогда не было ни лета, ни весны. А была вечная осень. И зима, и весна, и лето - всё это лепилось по ветвям клёна. А ветви терялись где-то в вышине и из окна Ивана Петровича нЕ были видны. Видел он только основания стволов и затоптанную вытравленную землю. На земле снег зимой не залёживался - где-то рядом проходила теплоцентраль.... Потому доставались взору - только падающие листья.
Прелые чёрные листья так и лежали - пока их не покрывали следующие, свежеопавшие очередной осенью.
Листья кружились острыми росчерками. Ивану Петровичу было привычно и приятно это круженье. Которое сопровождало всю его жизнь. Столько, сколько он себя помнил.
А помнил он в жизни без малого сорок осеней. Вот уж волосом поредел и из Вани в Ивана Петровича превратился. Ну..., Иван Петрович - это на работе. Крепко пьющий сосед Василь Кузьмич до последнего дня Ванюхой звал. Хотя Ваня никогда с ним на брудершафт не пил. Да и вис-а-вис воздерживался. Зарплата не позволяла. А пуще - любовь.... Любовь была у Ивана Петровича. Давняя, застарелая. Не та - неразделённая, - какую традиционно горьким зельем заливают. А другая. Светлая-радужная. Истовая. Самозабвенная. Любовь как болезнь.
По наследству ли передаётся такая болезнь, или заражаются ею.... Ивану Петровичу и то, и другое вполне подходило. Наградил его папа любимый страстным гореньем. Каким сам отполыхал по жизни - в такое и сынка втравил. Обуян был сынок не меньше папеньки.... А итог обуянства сего, суть трудов, богатства нажитые - все помещались в той самой, смотрящей на север, комнате его - комнате холодной и мрачной, от вечного сумрака ли, от синих штор, сумрак тот и хладность усугубляющих.... Небольшая была комнатка, а вмещала...!!! Нет, пожитков - всего ничего. Ну, в углу диванчик синенький, да шкафчик старенький, да столик у окна. Над столом - пришпилен, как при маме бывало, сухой букетик - цвет-марьянник, былинный-таинственный, лесной-дремучий, сказками веющий, древностью пахнущий.... А уж древности хватало среди богатств Ивана Петровича. Двадцать пять веков человеческой мысли на полках стояло - вдоль всех четырёх стен, до самого потолка. Стеллажи были мощные, крепкие. Как и стремянка при них. Тут уж папа и душу вложил, и силы последние. И то верно - разве не стоили двадцать пять веков трудов папиных? Ну, не подлинники, конечно, не древние рукописи - поздние списки... и не рукописные, разумеется - за последние два века отпечатанные.... А то и папиной рукой... на машинке-развалюхе.
С миру по нитке собирал папа - везде, где мог. Переплетал любовно. Берёг сердечно. Знал каждую точку-щербинку на любой странице. И - читал.... Всегда читал. Да и мама читала. Да и бабушка.
Оттого другой радости в жизни Ваня не знал. Ребята-товарищи, с кем учился - в футбол играли, в походы ходили, девушками увлекались.... А у него - если девушка, так непременно Беатриче... на худой конец, Татьяна Ларина.... Так и прочёл одной такой в гости заглянувшей Лариной:
"Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид...".
Ему бы - вперемежку со стихами-то - к дивану её незаметно подвигать, а он сам не заметил, как увлёкся. Читал - в строчки всей душой впивался... до дрожи, до слёз.... Очнулся - за окнами стемнело, и никакой тебе Лариной в помине....
В отличие от него, у соседа Василя Кузьмича, пока он окончательно ещё на четвереньки не встал, Ларины водились.... Даже периодически гнездились.
Квартира коммунальная, и будь Иван Петрович повредней да подотошней, мог бы поднять вопрос об их систематическом выселении.... Да не хотелось с соседом рубиться - хотелось скорей домой, в комнату свою бежать, к любимым книгам!
Потому Ларины то и дело бродили по квартире. Одну, кстати, даже и всамделе звали так: Татьяна Ларина. Иван Петрович, возвращаясь с работы, время от времени переступал через её бесчувственное тело, лежащее поперёк лестницы, когда отношения её с Василь Кузьмичём спотыкались об финансовый крах, и возлюбленный изгонял её из гнездовья.
Но неожиданно Василь Кузьмич нашёл способ решить денежный вопрос. И проблемы отступили. И у него, и у Ивана Петровича. Исчезли, наконец, Ларины. Вместе с Василь Кузьмичом. Переехал Василь Кузьмич. На малую площадь. В халупу протекающую. Зато куш солидный сорвал. Иван Петрович иногда прикидывал, на сколько ж хватит соседушке обретённого богатства.... На месяц хватило. Даже на похороны не осталось. Которые и состоялись вскорости как следствие закончившихся сбережений.
Василя Кузьмича Иван по-человечески пожалел. Право, пожалел. Хоть и буйный был сосед, и житья не давал, и коридор с кухней загаживал - а всё ж душа живая... да и умён-сноровист бывал в редкие трезвые часы, которые с годами всё укорачивались и становились мгновеньями. А главное - хранила ещё память Ивана Петровича образ из раннего детства - этакого залихватского крепкого мужика с весёлым и добрым нравом....
В день выдворения Василя Кузьмича и внедрения Марьи - Иван Петрович на службе был и факт смены жильцов уразумел в тот момент, когда открыл ключом входную дверь. Взору его предстал немыслимо чистый пол в передней. Такой, что Иван Петрович испуганно попятился и высунулся вон из квартиры - проверить, не ошибся ли он этажом в усталой задумчивости.... Понял, что не ошибся - и опасливо, стараясь ступать как можно меньшей площадью подмёток, прошёл в коридор. Бывшая Васильева дверь была приоткрыта - оттуда блаженно лился многоголосый и приветливый дамский щебет. Гремели вёдра и кастрюли, в воздухе стоял душистый сдобный аромат.
Щебет звучал всё дружней и радостней, металлические звоны и грохоты - всё реже. Иван Петрович юркнул к себе в комнату, из любопытства оставив дверь неплотно закрытой. Снял пальто, переобулся. Хотелось умыться и выпить чаю, но он стеснялся и медлил.
Наконец отряд бодрых девушек высыпал в коридор. Иван Петрович в щёлку проследил их трогательное и возбуждённо-праздничное прощание и торжественное исчезновение. С облегчённым вздохом вышел, наконец, на кухню. Он имел привычку вечерами, если не маячили Ларины, ставить чайник и жарить яичницу. Чем и сейчас предполагал заняться.
Ан - не удалось! Не состоялась в тот вечер яичница!
Потому как - Марья выплыла в коридор, подобно восходящему солнцу.
Вернее так: сначала широко раскрылась дверь, и оттуда на отмытый до яркой оранжевости пол лёг ослепительный квадрат от окна, за которым вовсю полыхал закат. Поскольку окна соседней комнаты выходили на юго-запад и всегда были полны света.
Марья появилась откровенно, не таясь и сияя белозубой улыбкой. Заговорила полнозвучно, по-бабьи протяжно: "Здрааавствуйте, сосед! Давааайте знакомиться! А то вас что-то всё не видать да не видать.... Меня Марьей зовут.... А вы кто будете?".
От неё лучами исходила доброжелательность и спокойная уверенность. И вполне понятный интерес.
И всё это Ивану Петровичу сразу очень понравилось. Если мелькала перед этим глухая тревога, то сразу вдруг улетучилась, стоило лишь Марье появиться в дверях и заговорить. Он представился - и даже не смутился, а с доверием посмотрел в её коричневые и весёлые, как два блестящих лесных ореха, глаза. Глаза смеялись и бросали солнечные искры. И лицо было круглое и румяное, как... как блин. Тот самый, который он вскорости намазал сметаной и сунул в рот. А за ним - другой. А там - и третий.
"Ешьте, Иван! - приговаривала Марья, то и дело, хлопая на сковородку ложку теста и кругами раскатывая до максимума. Блины скворчили, румянились - и блаженно, умопомрачительно пахли... кто его знает, чем пахнут блины? Детством, домом, покоем....
Они сидели в отмытой и выскобленной до блеска кухне и ели эти блины. Марья подцепляла готовые и подкладывала на тарелку Ивана Петровича: "Вкусно? Угощайтесь! Ох, накормлю я вас! Да в честь новоселья, да знакомства!... Оп!",- и она шмякнула на тарелку следующий блин. Говор её, лёгкий и непосредственный, плескался в воздухе, как мерная волна в тихой речке: "Девчонки с работы помогли мне с переездом... заодно и новоселье отметили. Да Вы, небось, видели их? У нас так всегда... взаимопомощь... хорошие девчонки! Так радовались за меня, что как человек теперь жить могу.... Вы бы видели, в какой развалюхе я оказалась, когда от алкаша своего сбежала! Да от него и не туда сбежишь! Есть, знаете ли - выпьет - спит.... А есть - за топор хватается... ну, да Вам объяснять не надо...",- вздохнула она, покосившись на дверь своей комнаты. И опять залопотала: "Представьте! Девчонки со мной и отмыли всё, и в один миг стены оклеили, и полки повесили, и шторы! Вы бы посмотрели, что за картинка у меня теперь!".
Что ж? После блинов Иван Петрович посмотрел. Помня интерьер Василя Кузьмича - обмер на пороге. Это была совершенно другая, незнакомая комната - вся палево-розовая от угасающего солнца и бело-кружевная от женской руки. В сверкающем зеркале играли зайчики, бросали радостные рыжие лучи на стены и потолок, на стол под белой скатертью, на старый добротный буфет. Иван Петрович привычно скользнул взглядом, отмечая наличие книг. Книг не было. Совсем.
"Ну, и хорошо...,- неожиданно подумал Иван Петрович и с облегчением улыбнулся,- хватит одного букиниста...".
То, что он букинист, Марья поняла не сразу. При ответном визите, замерев у него на пороге, она долго и озадачено обводила глазами его синюю комнату. Робко дрогнувшим голосом, наконец, тихо спросила: "Это зачем же столько...?". Иван Петрович пробормотал, немного смутившись: "Как Вам сказать...? Мне тепло с ними...". Марья понимающе кивнула: "Да... комната прохладная.... Это что ж - теплоизоляция такая?". Потом-то сообразила, засмеялась. И долго они ещё в дальнейшем перешучивались на эту тему. А, в общем - увлечение Ивана Петровича Марья одобрила: "Книжки, значит, читаете.... Это - дело хорошее. Не вредное".
Тогда же - и цвет-марьянник увидела над столом: "Ишь как? Любите, значит?". Осторожно коснулась сухих лепестков, задумчиво проговорила: "Я сама к этим - иван-да-марье - неравнодушна. Ещё мала была - всё дивилась: как так? Цветик как пополам поделён. Сверху хохолок синенький, а снизу серёжки жёлтеньки.... У нас в деревне - все леса в них. Сырые леса, глухие. Вот сплошь и зарослИ. Мы с братом - Иваном звать, как Вас - всё спорили, чей цветик, по кому назван. Я говорю - мой, раз я Марья. А он кричит, - мой! - раз Иван.... Так спорили! Даже дрались.... А сейчас думаю - чего дрались? Сам цветок указывает: живи мирно...".
Иван Петрович слушал и улыбался. За окном кружащие зубчатые листья чиркали зигзагами в порывах ветра. Вечер надвигался туманный, промозглый, и дождь реденько сёк по стёклам. Марья умиротворённо вздохнула.
"А знаете что? - вдруг предложила,- пойдёмте-ка в кухню, блины есть. А то я на радостях столько теста натворила!".