Аннотация: Мистическая история о том, как человек продолжается в вещах и о том, как память близких делает его бессмертным.
Тем утром все, кто приходил ко мне, видели, что я умираю. Я и сам это знал. Словно сквозь толщу ваты я слышал голос дона Леандро, говорящего моей жене: "Донна Сюзанна, я думаю, пора позвать священника". И я тоже подумал, что да, пора. У нас нет своего священника и даже нет своей церкви, так что кому-то пришлось ловить попутку и ехать за ним в Эль Пуэнтечито. Но не верьте тому, что говорят в Мальпасе или Пальпан де Баранда. Мы все здесь остаетмся католиками. Да, мы делаем кувшины по старым традициям. Именно поэтому к нам и приезжают туристы. И мы действительно, как порой шепчутся люди, возродили кое-какие обряды прошлого. Но мы проводим их не так, как раньше. Тогда стояли страшные, кровавые времена - времена Мехико. Говорят, что жертвенная кровь покрывала солнечные пирамиды от верхушки до основания. Хвала Пресвятой Деве, мы больше ничего такого не делаем.
Чуть погодя пришел и ушел священник - я умер. Новость распространилась. В наш дом пришли люди. Члены семьи просили у меня вещи на память. Затем настала очередь соседей. Дон Франсиско встал у моего тела и сказал:
- Дон Исидро, могу я взять твою лопату? Мне нужна лопата, а накопать глины для Сюзанны сможет твой пасынок.
Я ответил:
- Бери, я благословляю тебя.
Сюзанна сказала:
- Он говорит, что ты можешь взять ее.
Затем подошла донна Евстасия. Она попросила ножовку для скобления кувшинов.
- Конечно, я благословляю тебя, - ответил я, и Сюзанна сказала: - Он говорит, что ты можешь ее взять.
Затем пришел дон Томас, он попросил мои ботинки - особые, красные, украшенные изображениями петухов.
Я ответил:
- Томас, ты негодник и плут! Я прекрасно знаю, что это ты украл у меня двух цыплят семь лет назад, чтобы накормить свою шлюху из Пуэбла. А теперь ты заявился, чтобы попросить не ножовку, не проволоку, а пару отличных ботинок!
Но Сюзанна сказала:
- Он говорит, что ты можешь их взять.
Потому что она, разумеется, не могла меня слышать. Да и в любом случае я отдал бы Томасу ботинки. Мне просто хотелось, чтобы он хоть раз в жизни устыдился и покраснел.
Они приходили и просили все то, что уже не понадобится Сюзанне. Они просили даже то, о чем нет нужды просить. Они просили то, что я уже им обещал. Они просили разрешения нарыть белой глины в том месте, откуда ее обычно брал я. Они просили, а я говорил "да" и давал благословение. Кем бы мы были, если бы не вежливость?
В конце концов, они попросили у меня волосы, чтобы сделать кисточки для расписывания горшков. Отрезали пряди ножницами. Попросили мои руки и отрезали их мясницким ножом.
Они сказали:
- Дон Исидро, нам нужно твое лицо.
Я согласился, и они сняли с него кожу - осторожно и нежно. Положили мои руки в металлический ящик и сожгли их. Мое лицо они высушили на солнце. Остальное тело завернули в саван и похоронили на погосте по всем правилам Церкви.
С той поры я превратился в пустоту и пребывал в нигде. Я не видел. Я не слышал. Я не мог говорить. Меня нигде не было: ни дома, ни в гробу. Нигде. Но потом все переменилось.
Всю свою жизнь я учил жителей деревни делать горшки так, как делал их сам. В этом не было ничего особенного. Все мы так поступали. Я делал собственные горшки, горшки дона Исидро, пока донна Изабелла не показала мне, как лепит свои крохотные горшочки, а дон Маркос не показал, как расписывает свои. Тогда я начал лепить крохотные горшочки как донна Изабелла и расписывать их как дон Маркос. Когда донна Дженифера съездила в столицу, чтобы увидеть птиц и животных на древних горшках, она начала имитировать их и показала нам - скоро и мы все этому научились. Все остальное время я делал горшки в своей собственной манере, хотя иногда в них проявлялся след Изабеллы, Маркоса и Джениферы - то, что я перенял у них и сделал своим.
Спустя неделю после моей смерти вся деревня лепила горшки так, как лепил их я. Даже дети - те, что уже достаточно подросли. Они копали глину в моем любимом месте, вымачивали ее, процеживали, давали отстояться, а затем сливали чистую воду. Когда глина достаточно высыхала, они мешали ее с пеплом моих рук, раскатывали в лепешки и укладывали в большую гипсовую форму - из этого должно было получиться основание. Именно так всегда делал я сам.
Иногда они использовали мои собственные формы. Они делали колбаски из глины, прикрепляли к основанию и наматывали снизу вверх. У моих горшков не было горла. Не было его и у этих. Люди - моя семья и все остальные - скоблили горшки, пока они не становились гладкими, натирали до блеска и расписывали черной краской, используя кисти из моих собственных волос. Они расписывали их в моей собственной манере: ящерицами, кроликами с клетчатыми спинами или даже просто клеткой - крупной посередине и мелкой у кромки. Это были кувшины в манере дона Исидро. Они обжигали их. Те, что не повредил огонь, отнесли в мой дом. Сюзанна расставила их в гостиной и даже на кровати, в которой я когда-то спал.
Но я всего этого не видел. Я только знал, что это происходило.
Этими новыми горшками в моем доме не пользовались. Люди сожгли кисти, сделанные из моих волос.
На третий день в моем доме устроили праздник. К нему, наверное, приготовили все виды тамалей - с оливками, мясом, фасолью. Мужчины и женщины пили пульке, а дети, скорее всего, дынный сок. Зашло солнце. Зажгли свечи. В моем камине развели огонь.
В полночь дон Леандро открыл коробку и достал маску из моей кожи. Он надел ее на собственное лицо, и я открыл наши глаза. Я вернулся из нигде. Я вошел в комнату. Посмотрел в широко распахнутые глаза живых, на Сюзанну, прижимающую руку ко рту. Я увидел своих внуков: Карлоса и Халео, Анну и Куинито. И впервые приметил горшки в гостиной. Они сияли в свете свечей. Вместе - дон Леандро и я - мы вошли в спальню, и я увидел горшки на кровати. Мы вернулись в гостиную, и я сказал, шевеля нашими губами:
- Я понял, что в конечном итоге не мертв.
- Нет-нет, дон Исидро, - уверили они меня. - Ты не мертв.
Я рассмеялся. Именно это обычно хочется сделать, когда обнаруживаешь, что ты не мертв.
Затем дон Леандро бросил маску в огонь, но меня в ней больше не было. Я был в горшках. Во всех тех круглых горшках, сделанных руками моих друзей, соперников, членов семьи, соседей. Я был там, в каждом. Люди забрали меня из моего дома, горшок за горшком, и вместе с ними я вошел в их дома. В моем прежнем доме остался лишь один кувшин со мною внутри, его сделала Сюзанна.
С той ночи я был повсюду в деревне. Люди хранили во мне кукурузу, рис, фасоль. Они носили во мне воду. И я распространился еще дальше, благодаря туристам, которые покупали горшки. Когда они восторгались мной, гончар обычно говорил:
- О, это дон Исидро.
И туристы кивали, покупали горшки и думали, что они просто были сделаны доном Исидро.
Я по-прежнему остаюсь в своей деревушке, но одновременно я в Стокгольме и в Сиэтле. Я в Торонто и Буэнос-Айресе. Часть меня в Мехико, в столице, но преимущественно я дома - в деревне, в которой вырос, состарился и умер. Я сижу на сюзанниной полке и смотрю, как она делает кукурузные лепешки для завтрака и глиняные лепешки для горшков. Она стара, но руки ее все еще стремительны как птицы. Иногда она замечает, что я наблюдаю за ней, оглядывается через плечо и смеется. Не знаю, может ли она меня слышать, но мой ответный смех глубок, гулок и кругл как большой глиняный горшок, сделанный в манере дона Исидро.