Аннотация: Когда ты маленькая девочка, то любой может тебя обидеть. И есть только один выход - убежать. Но, если бежать некуда, ты всегда возвращаешься, ты бежишь по кругу.
КОГДА Я БЫЛА МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКОЙ
1 часть
Когда я была маленькой девочкой, я любила их. Они делали мне больно, но я все равно продолжала их любить. Мне надо было кого-то любить. В комнате с ободранными обоями в блеклый, давно истершийся до полупрозрачных теней, цветочек, где под потолком вились тучи жирных зеленых мух, которых я боялась больше самых страшных страшил из самых кошмарных кошмаров, и я пряталась от них под одеялом, но чувствовала, как они тяжело приземляются на меня и ползают в поисках щелочки, зазора, чтобы пробраться внутрь, чтобы задавить меня своим черным вонючим склизким телом, всосать внутрь, поглотить, переварить, утробно и жадно жужжа, превращая в кашу, в пюре, в пищу и дом для огромных белых личинок с такими жалобными круглыми глазками, что я давила их, плача одновременно от жалости и от отвращения; в этой комнате, где по ночам из стен и пола, воровато дрожа и тряся длинными жесткими усами, выползали гладкие, блестящие коричневые тараканы, которые бесшумно шуршали крохотными ломкими ножками, разделяя со мной мою скудную трапезу, состоящую из прокисшего молока, из плесневелого хлеба, из засохших макарон и иногда, в конце лета или начале осени, из холодной вкусной картошки, валявшейся на помойках возле овощных магазинов и баз в несметном количестве - я варила ее в алюминиевой кастрюльке с тонкими стенками и ела прямо с кожурой, очень быстро, пока о ней не успевали прознать остальные обитатели этой комнаты. Их было много. Одни были злые, другие надоедливые, третьи опасные. Иногда добрые. По-своему, особой, неприметной чужому добротой, когда вместо белой комнаты я получала пинок, или вместо собачьей еды большую бутылку сладкой газировки. Белую комнату я ненавидела. Все, что там со мной происходило, я сразу забывала. Я сглатывала воспоминания вместе с горькой густой слизью, попадавшей мне в горло. Я вытиралась жестким полотенцем с присохшими к нему нечистотами до красноты, до жжения, пока кожа не начинала гореть, как адов костер, пока одна боль не стирала другую, пока пьяные крики, хохот, вопли дерущихся, стоны, жалобы, звон бутылок, бульканье, грохот падающей мебели снова не создавали внутри меня тот особый фон, который отгораживал меня от остального мира, за которым я могла спрятаться, притаиться, как за высокой бетонной стеной, и сквозь нее не могли проникнуть ни живые, ни мертвые, ни единая душа, в ней не было двери, через нее невозможно было ни перелезть, ни перелететь - эта стена возвышалась до неба и выше, и, только когда все далекие отзвуки замирали до звенящей в ушах тишины, я вновь открывала глаза, и, сперва ползком, потом на четвереньках, убегала вдаль, прячась в густой зеленой траве, как загнанный собаками кролик, я виляла из стороны в сторону, запутывая следы, я прижимала к голове уши, я едва дышала и задыхалась, но не останавливалась до тех пор, пока не достигала дороги - только тогда высовывала голову из мягких, ласкающих лицо зарослей, и оглядывалась. Передо мной всегда была одна и та же пустынная пыльная проселочная дорога, по которой никогда и никто не ходил и не проезжал, сколько я ни всматривалась, сколько ни прислушивалась, всё та же знойная полуденная дрема, насыщенная жаром и монотонным стрекотом невидимых насекомых, всегда то же чистое и яркое до рези в глазах синее небо, слепящее, обливающее кипящим маслом своих лучей, желтое солнце и бесконечная растительная пустыня. Первое время эти противоестественные, доведенные до крайности, краски пугали меня чуть ли не так же, как белая комната, я зажмуривала глаза, я закрывала их руками, отворачивалась, отказываясь признавать реальность окружающего меня пейзажа, но потом привыкла, как это умела делать только я - приноравливаться, сживаться, не замечать, адаптироваться, по словам навещавшего нашу семью раз в полгода служителя соцопеки. Маленькая грязная девочка, злобная, вшивая, хитрая воровка с генами алкоголиков, наркоманов, педофилов, олигофренов. Некрасивая - нос разляпистой картохой, серая кожа, голубые водянистые глаза, светлые редкие ресницы, тусклые серые волосы, ребра под болтающейся желтовато-коричневой майкой, ножки-палочки. На теле-красные пятнышки - укусы блох и комаров, расчесанные в кровь, болячки, синяки, царапины. Когда я тенью выныриваю перед благовоспитанными, чистенькими, ухоженными девочками, они отшатываются и зажимают нос, они говорят "фу", они морщатся и боязливо хихикают, но я вижу в их невинных глазах дикое любопытство, жадность, с которой они рассматривают мое плоское тело ребенка, щекочущее, возбуждающее чувство постороннего зрителя, я знаю, им хочется, чтобы я вытворила что-нибудь эдакое, что-нибудь безумное, отвратительное, выворачивающее наизнанку их пресыщенное нутро, чтобы я закричала, чтобы ругалась, плевалась, каталась по земле, оголяла интимные части тела, чтобы бросалась на мужчин и нагло предлагала им себя, а они пугливо и виновато отводили похотливые взоры, а когда город накрывала мглистая тьма, пробирались темными мокрыми, дышащими зловонием, переулками в известный всем встречным-поперечным притон моих родителей удовлетворить низменную страсть, изваляться в грязи, окунуться с головой, едва задерживая дыхание, умереть, испустив последний визгливый стон, а, выплыв, вернуться в свой благопристойный мирок, где лицемерная женушка в благоухающем халате с натянутой на лицо доброжелательной улыбкой поцелует его в жирный, наевшийся до отвала, рот. А я снова буду тереть себя железной мочалкой до кровавых лохмотьев. Снова убегать и прятаться в том странном мире без людей. Мире, который придумал безумец. Мире, который сам являлся этим безумцем, внутрь которого я заползала тайком, пока он спал и видел свои странные, полные причудливых красок, видения. Я должна была вести себя тихо, как мышка, если не хотела быть обнаруженной и схваченной гигантскими руками с огромными острыми ногтями, между которых он мог бы раздавить меня, как вшу. Поэтому я быстро-быстро перебегала дорогу, чтобы вновь нырнуть в спасительное шелестящее месиво зелени. Там я передвигалась только так, как животное, на четырех ногах, навострив уши, вздыбив шерсть, напрягшись и подобрав набухший и дрожащий хвост. Но мне нравилось быть животным. Мне нравилось не быть человеком. И я не хотела возвращаться за забор. Но кто-то там все равно просыпался, кто-то натыкался на мое съежившееся до размеров теннисного мячика тельце, пинал его вонючими ногами с желтыми обломанными ногтями на кривых волосатых пальцах, этот кто-то, желавший выпить отравы, желавший побить, поиздеваться вдоволь над тем, кто не посмеет пикнуть в ответ, над тем, кто покорно вытерпит, приползет и вылижет твои заскорузлые пятки, он хватал меня за тонкую цыплячью шею и орал, какого хрена я здесь на дороге развалилась, так, словно я не маленькая девочка, а жирная свинья, хрюкающая и с восторгом купающаяся в собственных испражнениях. Я с ужасом подскакивала и обнаруживала, что да, я действительно такое мерзкое извращенное животное, что я лежу в луже мочи, от меня воняет блевотиной и несет говном. Я вся, как губка, пропиталась зловонными испарениями. Гнусное создание. Ненавижу себя! Ненавижу! Бейте меня сильнее! Я заслужила! Я хуже даже, чем вы думаете. Я маленькая подленькая гнида! Кровь начинала потоком хлестать из моего уродливого носа. Что-то хрустнуло внутри и боль, такая волнующая и долгожданная, взорвалась как атомная бомба, заполнив грибовидным облаком сознание и снова откинув меня на другую сторону, и я бегу, бегу, напружинив короткие задние лапки, зажмурив от хлещущего встречного ветра глаза...
Мне кажется, что, когда я родилась, у меня была другая семья. Другая жизнь. Другое всё. Я даже вроде бы вспоминаю что-то такое светлое и тихое, солнечное утро, нежное мамино лицо, добродушный папин смех, старшего брата, старшего брата... У меня был брат? Такой мрачный и угрюмый. Способный на любую пакость. Брат, который превращался в чудовище каждый раз, когда родители уходили на работу и оставляли меня с ним. Тогда всё хрустальное и чистое разбивалось вдребезги. С ним было весело и страшно одновременно. Мы жарили сыр на обогревателе. Мы воровали яйца из вороньих гнезд и сбрасывали живых тепленьких птенчиков на землю. Мы топили котят в мешке. Выкалывали глаза бездомным собакам. Подманивали на улицах голубей, чтобы всмятку огреть доской. Я была ему другом, пока сама не становилась целью, потому что у него никогда не было настоящих друзей. Он заставлял меня пить коньяк из родительских запасов. Он запирал меня мокрую зимой на балконе. Он бил меня железной цепью за малейшее неповиновение, душил подушкой, прижигал горящими окурками, топил в ведре с ледяной водой. Мой милый старший братик. Только он и я. Целыми днями в своих странных жестоких развлечениях. Однажды мы смастерили ловушку для птиц из старой железной хлебницы. Внутрь накрошили хлеба, а к ручке привязали веревку. К вечеру в нашем плену набралось до двух десятков напуганных и пораненных острой ржавой крышкой птиц. Мелких птенчиков я ходила и укачивала в меховой шапке. Кто-то сидел в бывшей клетке из-под крыс, которых мой брат одно время с самозабвением разводил и дрессировал, а потом с таким же азартом поубивал, причем, я должна была в качестве посвящения присутствовать при умерщвлении путем отрубания голов папиным топором, которым он по воскресеньям строгал щепу для выходного шашлычного костра. Я очень любила своих родителей. Но их никогда не было дома. Когда за окном темнело, и игры иссякали, им на смену приходили грусть и страх. Мне казалось, что мама с папой нас бросили, что мы им надоели своими дурацкими выходками, я корила себя за все шалости, совершаемые мною по наущению брата, я клялась самой себе, что впредь буду паинькой, не буду слушать свою дурную сторону, встану завтра утром, уберусь дома, перемою всю посуду и пойду гулять - собирать красивый букет для мамы, потому что она всегда возвращается с работы такая усталая, такая растерянная, что у нее даже словечка нет сил сказать, она просто целует меня свернувшуюся калачиком под одеялком, и выключает свет. А папа? Я никак не могу вспомнить, как выглядит его лицо. Колючая рыжая борода и запах. Папский добрый запах, который я могу втягивать носом до полуобморочного состояния, сидя у него на коленках и прижимаясь к теплой большой груди. Я вижу в сумерках, как мрачнеет лицо брата. Мы прижимаем сплющенные лица к стеклу, сидя на подоконнике, но видим лишь темноту. Но я знаю, что там впереди половина извилистой дороги, на которой вскоре обязательно появятся огни и рык мотоцикла. Откуда во мне эти воспоминания? Разве я та девочка? Нет, я знаю, как выглядят лица моих родных мамы и папы - они синие, они красные, они бледно-желтые, как желе, с прожилками, дряблой пористой кожей с узкими заплывшими глазками, с грязными редкими волосами и беззубыми ртами. Они храпят вповалку на полу, от них нестерпимо воняет мочой, потом, грязными носками, протухшей капустой, алкоголем, табаком. Они просыпаются больными и злыми и уходят. Это мое время. Сперва я выползаю из кучи тряпья и оглядываюсь - не остался ли в жилище какой-нибудь загулявший гость, который всегда безнаказанно может воспользоваться как отсутствием других взрослых, так и моей полной беззащитностью. Я уже не боюсь насилия, но у меня нет на него времени. Мне нужно выживать. Я заглядываю под сбившееся неопрятной кучей одеяло, в раковину, забитую полусгнившими останками еды, вылизываю грязную посуду, цветом напоминающую футболку моего папаши. Потом в тазике на улице я мою волосы и тело слипшимся обмылком, расчесываюсь пятерней, оправляю дырявые лохмотья и выбираюсь в город. Никому до меня нет дела, но я все равно скрываюсь. Меня интересуют уличные мусорки и большие просторные баки возле подъездов. Там я нахожу мятые овощи и фрукты, слегка заплесневелый хлеб, надкусанные конфеты, недопитые банки с газировкой. Рассовав по карманам добычу, я устраиваю импровизированный пикник в лесу недалеко от дома. Это самые наилучшие моменты в моей жизни. Но и они тоже заканчиваются. У меня есть обязанности. У меня есть работа. Мерзкая. Ненавистная. Но кто же в нашем мире любит свою работу? И я плетусь обратно, замедляя шаги и сгорбливаясь все больше по мере приближения к черному, не раз горевшему, и восстановленному зданию, откуда уже доносятся пьяные веселые визги. Я открываю дверь и вхожу. Мать кричит:
- А! Вот и она, моя ненаглядная дочурка! Явилась. Наконец-то. - Она швыряет в меня пустую консервную банку. Я не уклоняюсь. Острая крышка пролетает всего в миллиметре от моего глаза. Все довольно ржут. - И где же ты пропадала, маленькая шлюшка? А ну-ка подойди поближе, расскажи обо всем своему отцу.
Я маленькими нерешительными шагами придвигаюсь к компании, восседающий за длинным неровным столом на двух скамьях. Я смотрю вниз, на их ноги. Они не шевелятся, словно мертвые. Я считаю. Раз нога. Два нога. Три. Четыре. Кто-то хватает меня за волосы и наматывает их себе на руку. Я знаю, это он. Мой мучитель. Мой учитель. Мой отец. Злой и добрый. Уродливый и красивый. Умный и глупый. Я чувствую, он уже достаточно выпил, чтобы побить меня, но не хочет этого делать в присутствии посторонних, в присутствии потенциальных клиентов. Я закрываю глаза и жду. Зловонное дыхание все ближе. Оно обжигает мне щеку и губы. Он шепчет:
- Иди в белую комнату. Там тебя давно кое-кто дожидается.
Он с размаху бросает меня на пол. Я не успеваю подставить руки и ударяюсь головой. Сквозь пелену слышу их звериный хохот и топот одинаковых ног.
- Я здесь. - Говорю я себе. - Сейчас я здесь. Надо только немного потерпеть. Сейчас нельзя уходить, иначе они обнаружат мое убежище, они проникнут в мою пустынную страну, заполонят её собой, настроят домиков с крошечными окошками и заточат в них маленьких грустных детей. И никто никогда не найдет и не спасет их.
Я поползла. Разрывая облако тумана, готовое вплыть в мою разбитую голову, укутать, убаюкать, остановить страх и вселить иллюзорную надежду, что это все когда-нибудь закончится, что я могу сбежать, могу жить по-другому. Но однажды добрые мама с папой не вернулись домой, и нас с братом отправили в приют, где он до крови покусал воспитательницу и чуть не спалил всех заживо, после чего его отправили в специальную больницу для непослушных детей и держали привязанным к кровати. Мне говорили:
- Смотри, станешь брыкаться, мы с тобой еще и не такое сделаем. Будешь у нас паинькой? - Спрашивал толстый доктор, сажая меня на колени и тяжело и прерывисто дыша луково-чесночным перегаром. Я молчала. Я всегда молчала. Я позволила это сделать со мной в первый раз. А потом уже было не так страшно и больно. Это превратилось в рутину, в неприятную обязанность, которую надо поскорее выполнить и заснуть, ни о чем не думать, застыть, как бесчувственное бревно, как камень, как дохлая мышка, которую я нашла однажды на прогулке и сделала своей игрушкой, своей лучшей подружкой, которой нашептывала секретики, планы и обиды до тех пор, пока злые мальчишки не разрезали ее на мелкие кусочки. Я никогда еще так не плакала - ни когда умерли родители, ни когда забрали брата, ни когда огромный волосатый доктор залез на меня, утробно рыча и пуская слюни. Да, первый и последний раз. Последний раз заплакала и первый раз вышла. Всего на пару минут в мир по ту сторону стены. Я знаю, почему мне там так нравилось. Потому что там совсем не было людей. Ни добрых, ни плохих. Никаких. Я бы осталась там навсегда, но что-то выталкивало меня каждый раз обратно. Что-то в этом мире. Пьяный окрик или пинок. Я пробовала заснуть в лесу. Там, где ничто и никто меня не потревожит. Но все равно неизбежно возвращалась. А еще получала дополнительные подзатыльники и тычки за опоздания. Хуже всего был отец. Когда не было гостей. И когда не было мамы. Я оставалась в его руках, как игрушка в зубах бультерьера. Один раз маму увезли в больницу на скорой, когда она перепила какого-то технического спирта, украденного ею в магазине на заправке, и тогда я едва выжила. На три дня я стала пленницей, женой, рабыней этого страшного человека. Даже ночью, даже, когда он спал, я не могла вырваться от него. Он связал мою волю в кулак. Он раздавил меня, превратив в покорное безвольное забитое животное. Я затравленно жалась по углам, исходя кровью, рвотой и мочой. Вечером третьего дня я лишилась чувств и отправилась в свое самое долгое путешествие. Я бежала, не разбирая дороги, в высокой, выше моей головы, траве, бежала из последних сил, как затравленный охотниками зайчишка, как преследуемая маньяком жертва, падая, снова поднимаясь на трясущихся заплетающихся ногах, скрипя от напряжения зубами, сжимая кулаки и твердя про себя всё быстрее и быстрее, как будто я могла куда-то опоздать, как будто меня там кто-то ждал, словно я имела цель, которой на самом деле не было. Я выскочила из зеленого плена на открытое пространство неожиданно, как если бы я вынырнула из бездны на поверхность. Передо мной расстилалась равнина, вся покрытая тяжелыми красными головками тюльпанов. Целое море тюльпанов. Я замерла в восхищении. Мне хотелось съесть их всех, чтобы они навсегда остались внутри меня. Чтобы унести их туда, в грязь и серость моего жилища. Я присела и прижалась щекой к сочному стеблю, потом, не совладав с соблазном, начала жадно грызть его хрустящую внутренность. Такой, странной чавкающей девочкой меня впервые и увидела Грета. Она наклонилась и накрыла меня тенью.
- Что это ты здесь делаешь? - Строго спросила она, скрытая мраком, как черной плотной вуалью. Я вскрикнула и обмочилась от испуга и неожиданности. - Зачем ты ешь цветы? - Я приподнялась и начала медленно отползать назад, опираясь на ходящие ходуном в разные стороны руки, с колотящимся внутри грудной клетки барабаном, неумолимо отстукивающем секунды моей никчемной жизни. - Ты что, боишься меня, да? Нет, правда боишься? - И голос во тьме, взмахнув густой гривой золотящихся ореолом волос, рассмеялся. Я замерла, прислушиваясь к этим никогда не слышимым мною трелям и переливам искреннего детского смеха. Девочка резко присела вниз, высвобождая из плена захваченный ею диск солнца, и мне открылось ее необыкновенное лицо - белое, круглое, гладкое с впадинами темно-голубых глаз, оно смотрело на меня с любопытством и улыбкой, как будто изучая странное смешное насекомое. - Ты кто? Я тебя в деревне никогда не видела. Ты из города приехала?
- Д-да, - робко прошептала я.
- У вас там, наверное, таких цветов нет, вот ты и решила, что это капуста! - С пониманием резюмировала девочка, успокаиваясь от найденного решения. - Меня зовут Грета. Давай дружить?
Еще никто не предлагал мне дружить. Ни разу. Я не знала, как положено было вести себя в таких ситуациях обычным девочкам, поэтому отрицательно покачала головой.
- Н-нет, мне пора домой.
- А то мама с папой будут волноваться, да?
Я на короткий миг представила, что у меня есть мама с папой. Которые волнуются за меня. Вздрогнула, как пронзенная стрелой.
- У меня нет мамы с папой. - И отвернулась, плюхнувшись в мокрых штанах на теплую мягкую землю.
Девочка округлила свои и без того круглые глаза, трансформировавшись в одну большую букву О. Вздох изумления вырвался из нее, как облачко пара на морозе, и повис между нами явным знаком вопроса.
- А разве так бывает?
Я в свою очередь удивленно воззрилась на новую знакомую.
- А разве бывает иначе? Ни у кого нет настоящих мам и пап. Только поддельные. Те, которые остались. И вообще, мне, правда, пора.
Я не хотела вставать раньше Греты, чтобы она не увидела моей оплошности, поэтому терпеливо ждала, когда она сама поймет, что пора прощаться. Больше я не собиралась возвращаться в этот мир. Он был безнадежно испорчен. Присутствием людей. И что всего хуже - счастливых людей. Видеть их мне было больно и неприятно, как вспоминать что-то хорошее, что когда-то было у тебя, но безвозвратно пропало. Я сморщилась, как от пощечины. Но девочка, кажется, и не собиралась уходить.
- Слушай, а пойдем ко мне. У нас сегодня на обед яблочный пирог. Знаешь, как мама его готовит! Мммм. Из самых сладких яблок, а сверху шоколадный крем. И еще бобы с мясом. Если ты, конечно, любишь бобы. - Грета скуксила свой смешной крохотный носик так, что он превратился в одну сплошную морщинку. Я невольно улыбнулась. И дернулась, как от удара хлыстом. Кто-то там заметил меня. Кто-то там уже смотрел на меня из темноты, решая мою судьбу. Я чувствовала холод даже под палящими лучами яркого солнца этого мира. - Я вижу, ты тоже их не любишь. Ну, ты все равно не беспокойся, мама никогда не заставляет никого есть. Только самых-самых маленьких.
Я зажмурила глаза. Сильно, так что внутри брызнул фейерверк из цветных пятен и завертелись горящие огненные карусели.
- Я не могу, - скрежеща зубами, выдавила я. - Я. Не могу. Мне. Правда. Надо бежать.
Я увидела огромные голубые глаза, наполненные разочарованием, и поползла назад, повторяя про себя, как молитву это свое треклятое "надобежать". Там тянули меня. Длинные костлявые руки-щупальца вцепились намертво, сжали тонкую белую кожу, скребли грязными неровными ногтями до крови, до темно-синих, до бордовых, до исчерна-желтых гематом. Я не кричала. Я не плакала. Только мое лицо побледнело до прозрачности. Оно истончилось, как калька, по которой чьи-то жестокие детские руки писали-рвали толстой дешевой ручкой. Когда меня всосало обратно, как закручивающийся шланг пылесоса, я была уже почти без сознания. Словно пустой коробок куколки с ссохшейся бабочкой внутри. Словно панцирь с мертвой черепашкой. Словно раздавленная ракушка. Но недостойна я была даже глотка спасительного забвения. Грязное маленькое дитя зла. Мать плеснула мне в лицо мутных теплых помоев, и я, захлебываясь, закашлялась и распахнулась изнанкой навстречу угодившему мне прямо в живот острому тяжелому ботинку отца. Зачем я их видела? Этих уродцев с нечеловеческими мордами-рылами, с вытянутыми извивающимися шеями, с шлепающими шматками жира на необъятных животах, стекающих вниз, к гигантским квадратным волосатым ножищам. Почему я не могла просто умереть? Разве можно жить с таким количеством боли, которая выплескивается из тебя, как мерзкая зеленая блевотина, распространяя отвратительный запах непереваренной стухшей пищи. Но я все еще дышала. Я дышала и смотрела, как отец расстегивает кожаный в железных заклепках ремень и, свернув его спящей коброй, аккуратно кладет на стул, как его штаны спадают на пол, оголив студенисто-трясущуюся алчную плоть, как мать, смущенно и ревниво хихикнув, медленно отворачивается и уходит, закрывая за собой дверь, как всё это наступает на меня, наваливается, удушая запахом немытого вожделеющего тела, шумно сопит, изрыгая сопли и слюни, капающие мне на лицо, в рот, в глаза, затекающие в уши, за шею, по спине. Я всё чувствую. Я всё помню.
Я лежу без движения в углу кровати, заваленная грудой тряпок. Я покрыта плотным коконом из засохших выделений, из собственной крови, продолжающей вытекать из меня тоненьким, но неиссякающим ручейком. Моя голова пуста. Колени крепко прижаты к груди. Руки, бессильно висящие по бокам, все трясутся мелкой дрожью. Нет ничего. Всё ушло. Я здесь заперта. Я не могу перейти через границу. Вот она стена. Прямо передо мной. Я слышу позади громкий лающий храп уснувшего пьяным довольным сном отца. Далекие крики и дикий сумасшедший смех оставшийся в одиночестве матери. Она не может добраться до меня, поэтому вымещает зло на мелком. Я это знаю, хоть он и молчит. Он часто молчит, когда другие жалуются или зовут на помощь, когда кричат от ненависти, швыряют предметы, изрыгая громко ли, тихо ли, исторгая из себя слова, полные желчи, мрака и силы, убивающей без оружия, без прикосновения, потому что он дебил. Так говорит и мать, и отец, и все остальные. Только со мной он иногда говорит, тихо и нежно, урывками, пугаясь и оглядываясь через плечо, словно ожидая с минуты на минуту появления целого войска сторожевых монстров. Я робко быстро глажу его по плешивой в болячках голове. Но я не хочу привыкать к нему. Это принесет мне неприятности. Мать уже не кричит. Она устала. Я слышу только удары. Если ему повезёт, он может умереть. Я бы тоже хотела умереть. У меня начинают трястись ноги. Я сжимаюсь, чтобы остановить это. Если я побеспокою отца, он проснется. Ведь я не хочу этого. Дрожь охватывает всё моё тело. Я должна уйти, пока не поздно. Пока не начался припадок. Но я не могу. Я уже не владею ни одной клеточкой своего тела. Я вся превращаюсь в кусок жидкого желе. Я разваливаюсь. Я расползаюсь. Я таю. Я ухожу в темноту, но чья-та теплая рука вскользает в мою ладонь и возвращает свет. Она говорит мне:
- Привет! А я тебя нашла.
У нее слишком звонкий голос. Слишком радостный. Они услышат её. Я резко открываю глаза. Грета сидит передо мной на полу. В своём белом чистом полупрозрачном платьице. Такая чистая и невинная. Улыбается. Открывает свой болтливый рот. Я дёргаюсь, как от удара хлыстом, когда понимаю, что звука за спиной больше нет, что тишина стеной нависла надо мной, что она накрывает нас с глупой девчонкой волной цунами, неудержимой и смертельно опасной. Я медленно подношу палец к губам, угрожающе глядя Грете прямо в глаза, потом резко дергаюсь, сбрасывая на неё большую часть скрывавшей меня кучи. Я надеюсь, что она не настолько лишена чувства самосохранения, чтобы не затаиться. У меня начинается приступ. Я сама провоцирую его, просто выпустив из себя весь воздух, отдавшись на волю пружины, распрямившейся внутри моего позвоночника. Я не вижу, как отец, приподнявшийся было на локтях, бросает на меня, корчащуюся в судорогах, брезгливый взгляд, как он неохотно, покряхтывая и отплёвываясь, встаёт и уходит туда, где его встречает радостно-нежными возгласами мать, как она что-то успокоительно шепчет ему, оправдываясь, как хлопает дверью, убегая за выпивкой и закуской, предлагая своё обрюзгшее старое тело каждому встречному за копейку, за еду, порой бесплатно, порой за тычок, за ругательство, как в дом со всех щелей заползают гости, почуявшие дармовое угощение, как нарастающий шум отодвигает меня с моей непрошеной гостьей за забор, где мы наконец остаемся совсем одни, скрытые травой, пригибаемся еще ниже и шепчем друг другу:
- Что это было? Кто это чудовище? Почему ты с ним спала?
- Тсссс, это мой отец. И он очень сердится, когда я убегаю.
- Но почему он такой ... такой страшный и толстый, и большой, и злой?! - Грета округляет свои и без того громадные глаза, в которых я вижу отражение своего грязного тощего лица с всклокоченными давно нечесаными и немытыми волосами.
- Ну, просто он другой. - Я затрудняюсь с ответом. Потому что мне еще никто не задавал таких вопросов. - А что, у тебя другой отец? И он не заставляет тебя спать с ним?- Язвительно сказала я, уверенная, что такого просто не может быть.
- Иногда. Когда мне бывает страшно. Во время песчаной бури. Или сон дурной приснится. - Помрачнев, ответила девочка. - Но это редко случается. У нас в последнее время всегда солнце. Даже надоело уже. - Она бросила мне одну из своих жалких улыбочек счастливой маленькой девочки. - И папа у меня красивый. И не старый еще совсем. Пойдем со мной, ты и сама всё увидишь и познакомишься. Ну ...
Я опустила голову и отвела взгляд в сторону. Зачем мне видеть её благородное семейство. Мне хватает и своего. Я только хотела побыть одна, а тут она. Я пробурчала:
- Как ты смогла перелезть ко мне? Тебе нельзя больше этого делать, слышишь?
- Почему?
- Что ты заладила- почему да почему?! - Взвилась я. - Да потому, что это опасно! Мой отец не чета твоему добренькому папаше. Он тебя враз оприходует. Ещё и дружков своих позовёт. Вот почему.
Я снова сникла. Сил совсем не было. Я потеряла в этот раз слишком много крови. Да ещё этот приступ. Обычно после него я впадаю в ступор на несколько дней и валяюсь в состоянии комы в самом дальнем углу сарая. Никто не трогает меня. Иногда заходит дурачок и приносит мне воды. Я затосковала. Как там мелкий. Не прибила ли его мать насмерть.
- Слушай, мне надо кое-что сделать. Ты иди домой. И забудь про всё, что видела и что я тебе тут сказала. И про меня забудь. Я больше сюда не вернусь.
Я встала. И тут всё закружилось в цветном ярком водовороте, уходящем вниз, вглубь, в черную бездонную воронку, в которую плашмя полетело моё тело. Я ещё была в сознании, когда чьи-то руки, как ковши, подняли меня наверх и, заботливо укутав во что-то мягкое и чистое, покачивая понесли. Раз-два. Раз-два. Щебетала Грета, как маленькая веселая птичка, неугомонно и резво. Раз-два. Раз-два. Редко ей отвечал басом густой и ласковый голос, который я слышала раньше, чем он успевал вырваться из грудной клетки. Он говорил ей:
- Цыц, ты, вертунья, вертишься, вертишься, а смысла нету. Какое такое чудовище? У нас отродясь никаких чудовищ в деревне не обитало. - Снова беспокойно залепетала-застрекотала Грета. - Ах вот как. За стеной? - И уже почти про себя: - Надо собрать Большой совет, пожалуй. - И снова в голос: - Ты бы, попрыгунья, побежала вперед меня да позвала к нам в дом ведунью-врачевательницу. Чего-то твоя подружка совсем поникла, бледная, как вода лунной ночью, и легче осеннего листика. Беги, беги, моя малышка ...
Согретая, прижатая, укаченная и обласканная, я поплыла. Поплыла в руках этого странного великана с добрым вибрирующем внутри меня голосом. Мне казалось, что я лежу в нашем сарае летним солнечным днем. Что пылинки застыли в освещенных полосах, ведущих от пола к решетчатому окошку под потолком. Что пахнет прошлогодним сеном, сваленном в дальнем углу, букетом засохших полевых цветов, которые мне вчера принес мелкий. Что все куда-то ушли. Далеко и надолго. Я одна. И мне не надо бояться и прятаться, и ожидать каждую секунду лязга открываемого замка, топота тяжелых грязных сапог и грубого окрика, велящего мне быстро отрывать свою тощую жопу и тащить её отрабатывать в белую комнату. Я лежу, обняв себя руками, и представляю, как чьи-то ласковые расплывчатые лица, склоняясь надо мной, шепчут мне нежные, заботливые слова. Они говорят: "Маленькая ты наша, мы больше не отдадим тебя никому, мы не уйдем, не покинем тебя. Навеки." Я глажу сама себя по голове. Но всё это ложь. И она ни к чему хорошему не приведет. Я должна готовиться. Я должна быть начеку. Я пытаюсь разлепить сомкнутые веки, словно скованные липким металлом. Что-то колышется передо мной - белое, чистое, прохладное. Что-то, чего я никогда в своей жизни не видела. Или видела, но забыла, потому что было это давно, в другой половине моей жизни, в крохотной части, в моменте мимолетного счастья, в том детстве, куда еще не протягивали свои лапищи мои настоящие родители, мои монстры, мои мучители, пришедшие словно с того света и захватившие мои тело и душу во власть своих темный мрачных душ. Эти белоснежные легчайшие покрывала трепыхались на ветру, словно крылья огромной птицы, собирающейся вот-вот взлететь. Я, не теряя ни секунды, вскочила на спину этой сказочной птицы, покрепче оседлала ее и мигом взлетела в небеса, окутавшие меня мягкими влажными облаками, словно поцелуями престарелой надоедливой тетушки. Хотя откуда мне было знать, как целуются престарелые тётушки, ведь у меня не было ни одной, а поцелуи, которые я получала ... Ииии, лучше даже не вспоминать о них сейчас, иначе можно упасть прямо с небес на твердую землю и разбиться, как пустой глиняный кувшин. Я зарылась лицом в щекочущие перья, прильнула к теплому живому телу, и сердце моё закололо тысячью острейших иголок от прежде неведомого мне ощущения покоя и блаженства. Пусть ищут меня сейчас там внизу в темном сыром сарае, пусть кричат надрывно и угрожают страшнейшими карами. Им не достать меня здесь. Высоко-высоко. Они не поднимут свои уродливые лица наверх к солнцу. Они не догадаются ... Нет-нет, что это? Кто? Кто взял меня за руку. Только не сейчас. Ещё немного. Ну, пожалуйста! Я ныла и брыкалась. Умоляла. Жалобно. Обещала быть паинькой и выполнять все прихоти людей в белой комнате. Только ещё минутку полетать в облаках. Запомнить, чтобы потом в мечтах осязать, трогать, чувствовать, чтобы уходить туда, прятаться, засыпать, обнимая грациозную шею, покрытую гладкими твердыми перьями, скользящими между пальцами, как чешуя изумрудной рыбы. Но мягкие назойливые пальцы шаловливо щекотали мою ладонь, и шепот струился в уши, как морской песок, шурша и оглушая, обдувая жарким дыханием и запахом сладких летних яблок.
- Эээй, ну, просыпайся же! - Я почувствовала, как чей-то тоненький, но острый, пальчик буравит меня в бок, совсем как железное сверло. - Сколько можно спать?! - Голос из нетерпеливо-удивленного постепенно превращался в возмущенно-обиженный. - Я тут вечность сидеть не собираюсь. Мне тоже хочется поглядеть, как они там шаманят, и что будет говорить Целитель. Он таааакой симпатичный ... - Я приоткрыла один глаз, ошеломленная даже мыслью о том, что кому-то, как эта маленькая прелестная Грета, может нравится мужчина. Мужчина! С его волосатым телом, грязной вонью из-под мышек, желтыми неровными ногтями, слюнявым ртом с россыпью хищных зубов внутри, и самое мерзкое, отвратительное чудовище, таящееся у них между ног, похотливое и злобное, владеющее их мозгом, их силой, их безумием. - Таааакая милашка. Все девчонки в деревне в него влюблены. Подумать только, такой молоденький, а уже главный врачеватель. Моя мама говорит, что его ждёт большое будущее. Вот увидите, говорит она, не пройдет и года, как его переманят в большой город на должность императорского врачевателя. - Я приоткрываю второй глаз. Грета подносит мне к лицу красное сочное надкусанное яблоко. - Хочешь? Я его только чуть-чуть пожевала. А то, пойдем в огород, я тебе грушу сорву. Хочешь?
Я медленно села и встряхнулась, как мокрая собачонка, только что вылезшая из глубокого холодного пруда. На мне была надета чистая, пахнущая свежестью, ночная рубашка, вся в оборочках, как на тех куклах, что я видела только в витринах дорогих магазинов, когда убегала из дома и бродила по незнакомым улицам большого города. Волосы вымыты и заплетены в жалкую редкую косицу. Я сижу на мягкой перине в комнате, залитой солнечным светом, как муха в стакане с апельсиновым соком. Они превратили меня в двойника этой чёртовой недотроги папенькиной дочки?! Я хлопаю себя по щекам. Сильно и больно. Грета вскрикивает и хватает меня за руки.
- Что ты?! Не надо! Не надо!
Руки у нее сильные. Наверное, потому что она хорошо кушает. Много спит на мягкой перине. И ей не приходится обслуживать по десять человек за раз в белой комнате. Я злюсь на эти холеные чистенькие руки. Я вырываюсь из них и вскакиваю на ноги. Но мне требуется несколько секунд, чтобы остановить головокружение, чтобы разогнать вихрь крохотных черных точек, влетевших в мою голову и затмивших свет. Но я уже слышу, как запирается дверь моей приятной во всех смыслах ловушки, сладкой липучей ленты, на которой я вишу, словно полудохлая муха, объевшаяся вкусного яда. Я ещё дергаю своими тоненькими переломанными ножками, ещё барахтаюсь, не веря в окончательность своего смертного приговора, выпучиваю сетчатые глаза и жадно глотаю воздух отравленными умирающими лёгкими. Мне здесь не место. Я не отсюда. Не из этого мира. Я стою перед Гретой, покачиваясь и опираясь на железную спинку кровати, и пытаюсь объяснить ей всё это без слов, впиваясь жёстким холодным взглядом в её полные слёз, но такие неумолимые, глаза. "Пойми, ты, глупая дурочка, принудительного добра не бывает. Заперев птичку в клетку, ты не спасаешь её, а убиваешь, медленно и мучительно. Я не домашнее животное. Я не хомяк и не кошечка, за мной не надо убирать туалет и кормить таблетками от глистов. Меня не надо стерилизовать и хоронить в картонной коробке".
Две огромные хрустальные слезы, трясущиеся на ресницах, наконец стекают вниз по щекам Греты. Она не вытирает их.
"Почему тебе не может быть здесь хорошо? Ты же боишься и ненавидишь того мужика, я видела!"
"Ты всё неправильно поняла. Я люблю его. У меня больше никого нет. Они ведь мои родители"
Грета вскрикивает, как от удара хлыстом.
"Так не должно быть! Это неправильно!"
"Правильно-неправильно. Но там ждёт меня мой мелкий. Возможно, прямо сейчас он лежит, забившись в угол, избитый, в крови, плачет и зовёт меня."
- Неееет! - Грета отворачивается и отпирает дверь. Распахивает её настежь и выбегает наружу. Я не вижу её. Она тонет во всполохах яркого белого света, ворвавшегося в прямоугольник, вырубленный в темноте. Только слышу её удаляющийся упрямый голос. - И учти, что я пойду с тобой!
Конечно, она не пойдет со мной. Ей там нечего делать, этой беленькой изнеженной девочке с мягкой кожей и густыми гладкими волосами. А что, если... Нет, я не могу пойти на подобную подлость. Даже ценой жизни мелкого. Я должна вытащить его. Пусть хоть немножко поживёт счастливым ребёнком, наестся до отвала без тычков и побоев. Схватив с кровати покрывало и обмотавшись им, как мантией, я выбегаю за Гретой на улицу, глотаю жадно чистый воздух, бьющий мне в лицо фонтаном, подпрыгиваю, на ходу надевая чьи-то тапочки, обнаруженные мною у выхода. Грета уже далеко впереди. Убегает, сверкая голыми пятками и размахивая, словно опахалом из золотых нитей, живым, переливающимся водопадом волос. Не оглядываясь, я припускаю за ней, пытаясь не смотреть на ряд аккуратных домиков, примостившихся по обеим сторонам улицы. Они любопытно смотрят на меня, растворив окна-глаза и расставив враскорячку пышные палисадники, наполненные буйно цветущей растительностью. Под ногами скрипит и осыпается песок. Мне трудно бежать в непривычно удобной мягкой обуви. Солнце палит немилосердно, заставляя капли пота скатываться одну за другой под гнетущими полами моего царского одеяния. Но сбросить его и обнажить тонкое постыдно девчачье платье мне не позволяет какой-то вновь обретенный избирательный стыд. И я волочу мантию, изнемогая от полуденной жары, жажды и голода. Грета, не оборачиваясь, убегает всё дальше, превращаясь в крошечную точку в конце песчано-желтой дороги. Мокрые растрепавшиеся волосы забираются мне в рот, ноги путаются в отяжелевшем от пота покрывале, и я падаю лицом вниз, не успев выставить руки или завалиться набок, чтобы оставить себе место и возможность для маневра. Но на меня никто не нападает. Даже когда тень закрывает раскочегарившееся светило, я не ощущаю опасности. Спокойный, слегка насмешливый голос произносит:
- По-моему, ей уже не требуется медицинская помощь. Видишь, как она резво бегает, нацепив на себя твой старый холщовый мешок. А? Что ты говоришь? - Я слышу едва сдерживаемый смешок и бормотанье. - Покрывало! Ах, ну, извини. Не знал.
Меня легко, одним движением, как ничего не весящую сухую палку, поднимают на руки. Я безвольно подчиняюсь, потому что мои конечности скованы намертво тяжелым, сотканным из толстой бараньей шерсти, пленом, а из носа струится кровь, размазываясь по подбородку, попадая в рот, затекая в глаза и уши. Никто не видит моего лица, потому что оно залеплено песком, намокшим от моей крови, с прилипшими, разметавшимися во все стороны, волосами. Я вдыхаю запах. Незнакомый мне запах, который дурманит голову и вызывает тошноту. Слишком сладкий. Приторный, как на похоронах, на которых я была один раз в жизни. Нас с братом, коротко остриженных и до скрипа вымытых в ледяной воде, холодным февральским утром привезли в маленьком, воняющем соляркой и мочой, автобусе на кладбище, где уже стояла пара полупьяных гробокопателей, опирающихся, покачиваясь, на лопаты и игриво посматривающих на нашу молодую, одетую не по погоде, воспитательницу, которая своим кружевным платочком попеременно утирала с наших щек несуществующие слезы. У брата на лице застыла враждебная гримаса, презрительная и брезгливая, так что я даже не пыталась к нему притронуться или хотя бы заговорить. Под глазом у него багровел свежий, заклеенный кусочком пластыря, рубец. Губа разбита. Нос распух и посинел. Не мальчик, а карикатура. Когда я его впервые увидела после долгой разлуки, то чуть не заплакала от жалости и злобы. Но он показал мне кулак со стертыми в кровь костяшками и отвернулся. Я поняла, он не хочет, чтобы у него была сестра, чтобы у него была я. Я не нужна была ему без родителей. Наша цепочка без двух звеньев распалась. Каждый отныне сам за себя. Никаких родственных чувств. Никаких приветствий, игр, никаких улыбок и перемигиваний. Кто-то выживет, а кто-то ... Как я. Как я? Или наоборот? Кто забрал моего брата и забрал ли кто-то его вообще? Мы стояли по колено в снегу, скрепя зубами от пронизывающего ветра, от грызущей внутренности пустой тоски, замораживающей изнутри похуже самой суровой зимы. Наши тела и души покрывались инеем, пока закрытые гробы один за другим опускались в неглубокие ямы, пока комья твердой мерзлой земли отчетливо барабанили по деревянным крышкам, пока перемигивающиеся мужики складывали инвентарь в стоящий неподалеку грузовичок с прицепом, а симпатичная воспитательница неразгибающимися пальцами в тоненьких кожаных перчатках пыталась отсчитать положенную сумму, пока, возмущенные внезапным шумом, взлетали с голых, протянутых к небу в немом проклятье, веток стаи громкоголосого воронья, пока ритмично раскачивался веселый вагончик гробокопателей и раздавались сдавленные крики и стоны, пока мы, равнодушно отвернувшись, брели к ледяному автобусу и забирались внутрь на одеревеневших ногах. Ничего не могло закончится хорошо. Ни для нас, ни для кого-либо ещё. Мы молча сели в самом конце, каждый у своего раскрашенного фантастическими узорами из снежной паутины окошка. Сонный, ничего не соображающий водитель, неповоротливый в своем толстенном бушлате и огромных валенках, открыл и закрыл за нами дверь, продолжая дальше дремать, скукожившись и запахнувшись целиком, так, что внутри одежды исчезли не только шея, но и голова. Молчание и холод, в которые погрузился наш автобус, отправили нас в космическую бесконечность, где за обшивкой нашего корабля царили мрак и вакуум, где не могло, по всем законам природы, выжить ни одно существо, тем более состоящее из воды и кислорода. Но оно выжило. Выжило и поскреблось измазанными в крови пальцами прямиком в мой с таким трудом надышенный кружочек прозрачной синевы. Я, не удержавшись, вскрикнула и вскочила на ноги, которые тут же, как хрупкие ледышки, подломились подо мной, и я кубарем покатилась по проходу, вопя от боли в обмороженных конечностях. Наконец, очнувшийся и вылезший из своего кокона водитель завел мотор, втащил внутрь обезумевшую воспитательницу и, несмотря на её визгливые истеричные уговоры, пошел искать обидчиков. С собой он взял только монтировку. Я всё ещё верещала и кружилась вокруг своей оси, забиваясь от колюще-рубящей боли в углы, отталкиваясь, выползая, хватаясь за дермантиновые, набитые поролоном, сиденья, разрывая их и не замечая этого, когда он вернулся, вспотевший, с усталыми глазами, снял с себя телогрейку и закутал в неё меня так, что я не могла шевелиться, только попискивать, широко разевая рот. Я слышала, как он налил какую-то жидкость в стакан и заставил воспитательницу, часто шмыгающую носом, выпить это. Потом мы поехали, и я заснула. И еще долго я не видела никого из этого автобуса. Первыми - тех двоих, кто так скоро и умело зарыл наших родителей в твердую, как камень, землю. В моей новой приемной семье они были свои люди, запросто заходили, с ноги растворяя ветхую прогнившую насквозь дверь, в любое время дня и ночи, требовали бутылку, сажали визжащую от наигранного возмущения, но довольную, мать на колени, громко по-дружески ругались с отцом, раздавали щедро мне и мелкому тычки, подзатыльники и щепки. Они, конечно, совсем не узнали меня, но как-то я подслушала, как они обсуждали достоинства моей бывшей воспитательницы, как хохотали, вспоминая тот случай, и грозно обещали отомстить водиле, избившему их тогда до полусмерти и покалечившему их любимый фургончик так, что он, уже не подлежащий восстановлению, отправился доживать свой недолгий век на приусадебный участок в качестве гостевого домика для припозднившихся или укрывающихся от милицейского произвола приятелей. Эти два тупых мужлана обсуждали с отцом свои грязные криминальные делишки, о которых я слушала с содроганием, укрываясь под грудой старого тряпья где-нибудь в углу. Однажды один из них поймал за шкирку пробегавшего мимо не к добру мелкого, поднял его на уровень глаз и, туша бычок в тарелке, задумчиво произнес:
- А ведь она кажись родила кого-то.
- Кто? - Безразлично спросил отец, откупоривая очередную бутылку дешевой водки зубами и выплевывая крышку на пол, загаженный до такой степени, что мыши уже могли рыть норы не под ним, а над, в слое мусора, слежавшегося в плотную массу и достигавшего, если случайно провалиться в самом мягком, подтухшем месте, щиколоток.
- Эта дура, которую мы оприходовали тогда на похоронах. - Гробокопатель гнусаво заржал и захлопал себя по ляжкам, довольный собственным геройством.
- Откуда ты знаешь? - Отец щедро плеснул по стаканам обманчиво прозрачную жидкость и тут же, одним глотком, выпил свою порцию.
- Откуда-откуда ... - Оба мужика бережно поднесли к губам вонючий напиток и с наслаждением выцедили все до капли, утерли рот рукавом, рыгнули, и блаженная улыбка расползлась на их красно-серых от загара и грязи лицах. - Да видел я её тут недавно. С большим мальчишкой, кажись, с тем, который тогда на кладбище возле могилы своих папеньки с маменькой хныкал, и с коляской. Они на вокзале стояли. Вроде как приехали откуда.
Он замолчал, чавкая и давясь рыбными консервами, неизменно присутствующими на столе в качестве закуски и основного питания. Потом я вылижу и банку, и острую крышку дочиста, если повезет, хлебной коркой, если нет, то просто языком и пальцами, такими ароматными и вкусными, что иногда нет сил сдержаться и не укусить их до крови - тогда в моем охваченном красной пеленой сознании мелькает безумная идея отрезать от себя хотя бы малюсенький кусочек мяса и поджарить его тайком на костре в лесу. Слюни неудержимо стекают прямо в горло в пустой урчащий желудок, а мужик, как ни в чем не бывало, выпивая второй стакан, продолжает.
- Я вот тут что подумал. А вдруг это мой сучонок там из неё вывалился. - Гробовщик давится от смеха, еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть во всю глотку. - Или твой. А, Кирюх, ты как думаешь, чья козявка оказалась проворней?
Они ржут в голос оба, в то время, как папаша спокойно завинчивает бутылку, ставит её на стол перед изумленными дружками и строго говорит:
- Ну вот что. Это незаконченное дело. Ты меня понял? - Смотрит в упор на одного. - А ты? - На другого.- Закончить так, чтобы не осталось ни одного свидетеля. И не только бабы, но и детей тоже.
Задумчивое, переваривающее молчание виснет в воздухе. Я молю, чтобы они скорей напивались, чтобы глаза их смыкались, а рты закрывались, чтобы молчание, наполненное только лишь нечленораздельными всхрапываниями, кошмарными вскриками, сопением, наполнило это помещение, скрыв меня и мои поступки вязкой пеленой сновидений. Голод прогрызает внутри меня огромную дыру. Скоро чудовище выберется наружу. Я слышу, что они говорят. Я запоминаю. Но не понимаю. Это потом, когда я, наевшись сладкой мороженой картошки, найденной в помойном ведре, буду стонать в туалете от жуткой желудочной боли, из меня вместе с крупицами зелено-желтой кашицы выйдет осознание о готовящихся убийствах, и я буду до содранной кожи кусать кулаки и выть от безнадежности. Мне никогда не спасти брата. Я сейчас не в состоянии сделать даже пары шагов. А скоро, совсем скоро придут дружки и клиенты, жаждущие развлечений и девчачьей плоти. Хотя отец в минуты гнева постоянно угрожает меня убить, ещё ни разу он не осуществил своего обещания до конца. Может быть он меня все-таки любит. Хоть немножко. Чуточку. Давлюсь я жалостью к самой себе, заливаясь потом и страхом, что кому-то внезапно может понадобится туалет, теперь, когда я бессильной тряпичной куклой развалилась на стульчаке, полуприкрыв глаза и исторгая странные и резкие звуки, забывая втягивать вытекающие ручьем сопли и содрогаясь от неудержимых спазмов.
Куда он несет меня? Я слышу, как рядом разговаривают и другие жители деревни, среди них уже знакомый бас отца Греты. Он трубит, что не собирается ввязываться в какие-то непонятные дела, а тем более ходить за стену, и, что, раз уж препятствие настолько истончилось и начало пропускать живую субстанцию вроде меня, то значит, пришла пора навсегда покинуть деревню и передвинуться на запад, перейти реку и осесть у подножия Истинных гор. Голос из-под меня звонко отвечает, что, если всё время бежать, то в конце концов можно прибежать на край света или оказаться с другой стороны стены, потому что земля, как известно, круглая. Вокруг раздается нестройный хор возмущенных голосов, отрицающих правильность подобного недоказанного факта.
- Наш Целитель - безбожник! - Вдруг раздаётся мне в ухо возбужденный щекочущий голос Гретхен. - Но он такой красавчик. И таааакой умный. Поэтому его боготворят и ненавидят все окрестные жители. Особенно, мужчины. - Я сглатываю очередной сгусток крови, ползущий у меня по губам. - И знаешь, почему? - Я молча болтаюсь, елозя спиной по колюче-мягкой, приятно пахнущей шерсти. - Хи-хи. - Хихикает Гретхен, не отставая. - Потому что они ревнуют своих жён, которые все хотят лечь под Целителя.
Вдруг тряска резко прекращается. Я чувствую напряжение, повисшее в воздухе. Потом голос, прошедший через меня, проказливо говорит:
- Милая Гретхен, разве девочкам позволено говорить подобные гадости? С каких это пор в нашем мире отменили стыдливость и заменили её длинным розовым язычком, болтающемся между твоих розовых губок, как красная тряпка для какого-нибудь обезумевшего от весеннего запахов бычка? - Я, вывернув одну руку, откидываю наконец с лица надоевшую, раздражающую меня до бешенства, тряпку, протираю сперва один, обросший грязью, глаз, затем второй и вижу прямо перед собой надувшееся и смущенное, покрасневшее лицо девчонки. Но глаза её всё равно блестят от нескрываемого удовольствия иметь беседу напрямую со своим кумиром. Я вижу, что она завидует даже моему приближенному к желанному телу положению. - Расскажи мне лучше, как ты смогла пройти сквозь стену и что там увидела.
Девчонка подмигнула мне и начала бойко без запинки говорить:
- Когда маленькая оборванка начала исчезать в траве прямо на моих глазах, я быстро-быстро, стараясь не отставать, побежала за ней, хотя очень боялась испачкать свое чудесное новое платьице, которое мне надела мама утром в честь воскресного дня, и поранить о невидимые сучки ноги. Но уже скоро я поняла, что не успеваю. Но это ничего, ведь после девчонки оставалась примятая дорожка, по которой я могу спокойно-преспокойно проследить. Поэтому я вернулась домой, пообедала, потом поиграла с сёстрами Рули, ну, знаете, теми, которые живут в четвертом с краю розовато-желтом доме со ставенками-птичками, потом мы поругались из-за мальчишки Тромпов, потому что я не желала брать его в наши игры, он слишком слюнявый и вечно лезет обниматься. - Гретхен сплюнула на землю себе под ноги и растерла плевок босой пыльной ногой. - Я рассердилась и пошла на озеро. - Какая-то женщина в толпе ахнула и запричитала. Я решила, что это, наверное, была мама Греты. - Да, пошла! И дошла почти до самой воды, но тут стая черных крикливых птиц появилась из ниоткуда и начала кружить надо мной. Я не испугалась, но солнце начинало уже жечь, и я боялась, что не успею на ужин, а ведь мама испекла чудесный яблочный пирог, поэтому я понеслась обратно что было сил. А эти птицы, это каркающие вороны, полетели за мной. И чем быстрее я бежала, тем быстрее они хлопали крыльями и тем громче кричали. Я от страха чуть не описалась, ей-ей, да покарают меня водные и земные боги! - В толпе снова протяжно застонали. Я подумала, что мать Гретхен очень беспокойная и несчастливая женщина, раз ей приходится растить такую занозу и богохульницу. - Ну, вот, я прибежала, вся растрепанная и грязная, поэтому сразу переоделась в чистое, умылась и только тогда показалась на глаза маман. Мои младшие братья в тот день вели себя, как маленькие поросята, и я на их фоне казалась самой благовоспитанностью. - Гретхен расплылась в довольной улыбке и, подмигнув Целителю, склонившемуся перед ней в полупоклоне, продолжила. - Мы сели, зажгли свечи и, прочитав молитву воде и земле, принялись за кушанья. На первое у нас был тыквенный суп-пюре с корицей, на второе бобы с сосисками, а на десерт ....мммм...!!! - Гретхен обвела всех замутненным восторженным взглядом. В моём желудке заурчало, а изо рта свисла струйка слюны, как у бешеной собаки. - А на десерт воздушный с поджаристой корочкой с шоколадным взбитым кремом яблочный пирог! - Толпа взвыла, как на выступлении миссионеров в доме культуры, на котором я присутствовала в полном составе нашего детского дома в приказном порядке. Там трое бородатых мужчин в джинсах и потрепанных футболках гладили нас по головкам и бесплатно раздавали ручки и блокнотики, из-за которых произошла небольшая давка и драка, по-видимому, произведшая на приезжих настолько неблагоприятное впечатление, что они тут же собрались и исчезли, даже не откушав в нашей детдомовской столовке, куда так активно их зазывало наше начальство. - Но я съела всего два кусочка, так велико было мое любопытство. Я встала из-за стола, поблагодарила мать, поблагодарила отца, поблагодарила даже братцев, умылась и поднялась наверх. Я опустила шторы. Я закрылась на замок. Я открыла окно и вылезла через него на крышу крыльца. Потом скатилась вниз по гладкому, приятному на ощупь столбу и побежала. Меня никто не заметил, потому что уже все опустили шторы, и пришла ночь.
- Разве всё не должно быть наоборот? - Сорвалось у меня с языка. Целитель аккуратно поставил меня на землю и попытался высвободить из покрывальных пут, но я злобно ощерилась и закуталась ещё крепче, опасаясь, что в тоненькой ночнушке я буду выглядеть как голая блудница, выставленная напоказ перед всей этой вперившей в меня десятки глаз толпой.
- Ну, что же ты? Говори, раз уж взяла слово и перебила Рассказчика. - Мягко, но насмешливо, сказал Целитель, присаживаясь передо мной на одно колено. - Мы позволим тебе, как чужаку, не знакомому с нашими обычаями, нарушить священный ход рассказа и вплести собственную нить в полотно Гретхен. - Девчонка посмотрела на меня со снисхождением и кивнула. - Допустим, пусть это будет дуэт, а не сольное выступление.
- Главное, чтобы не хор! - Крикнул какой-то смешливый мужичок из толпы. Кто-то хохотнул. Бабы зацикали. Всё замолкло.
- Ну ... - Я замешкалась, подавленная всем этим вниманием к моей персоне, но закончила свою мысль, - Разве не должно быть наоборот, что пришла ночь, и уже тогда все опустили шторы? Ведь так будет правильнее сказать. А то получается, что ночь приходит только тогда, когда вы опускаете шторы. - Я робко засмеялась, но меня не поддержала ни единая душа. Я посмотрела по сторонам. На недоумевающие лица в толпе, окружившей нас плотным кольцом, как крестьяне на ярмарке, на Гретхен, вопросительно поднявшую брови, и, наконец, на Целителя, исподлобья поглядывающего на меня с нескрываемым интересом, как ученый-зоолог смотрит в микроскоп на какую-нибудь неведомую букашку.
- А разве нет? - Вдруг спросил он. - Неужели же в твоем мире штору опускает кто-то другой, кто-то неведомый и огромный? - Невероятность подобного, кажется, всерьез рассмешила моего собеседника. Он склонил голову набок, как умная птица, прислушивающаяся к неразборчивому бормотанию недалекого человечишки.
- Конечно. Только это не штора. Нет.
Я ведь не училась в школе и не читала книг, и не разговаривала, даже не видела и не подозревала о существовании таких людей, которые запросто могут беседовать о вращениях небесных светил, о природных явлениях и прочих, не затрагивающих секс, алкоголь и убийства, вещах. Я чуть не заплакала от обиды и позора, но Целитель внезапно подошел ко мне и положил руку на плечо. Я вздрогнула. Мужчины прикасались ко мне обычно только для одного. Ну, или для другого, но уж никак не пожалеть, поддержать и утешить.
- Мы все понимаем, что ты живешь совсем в другом мире, которому, возможно, ведомы иные, нам непонятные, законы. Но пока мы не удостоверимся в их правдивости, и пока мы находимся на нашей стороне стены, будем опираться на те данности и условности, которым подчинена наша жизнь.
Целитель воздел руки к яркому, продолжающему непрерывно палить жаром и светом, как из пушки, солнцу. Толпа тотчас же последовала его примеру. Все, кроме Гретхен, которая стояла, упрямо глядя в землю, пока остальные истово тряслись и закатывали глаза. Эта маленькая клятвопреступница вызывала во мне смешанные чувства. С одной стороны, мне хотелось её убить за то, что она вцепилась в мою жизнь, как клещ, мёртвой хваткой, притащилась за мной в мой мир, невзирая на твёрдый и чёткий запрет, а теперь выставляла меня дурой перед всем своим народом, перед родственниками и этим молодым, таким хитрым и таким симпатичным, несмотря на моё внутреннее сопротивление поддаться очарованию, человеком. С другой, я восхищалась её открытостью, её честностью, бесхитростностью и смелостью, её упорством, упрямством и нескрываемым всепроникающем любопытством, толкающим её на безрассудные, порой опасные и совершенно непредсказуемые поступки. Например, я не могла понять, зачем она пошла за мной, зачем пошла на то озеро, об одном упоминании о котором её соплеменники содрогнулись от ужаса, и, главное, зачем сейчас, перед всем народом она рассказывает об этих своих дурных поступках. В то время, как мне хотелось убежать, спрятаться, свернуться в раковине, стать невидимкой, она наоборот выпячивалась, как больной нарыв, готовый в любую минуту лопнуть и забрызгать нас всех черным гноем.
- Ты ведь не веришь во всю эту ерунду? - Вдруг прошептала Грета, наклоняясь, как тонкое деревце под порывом ветра.
- В какую? В солнце? - Спросила я, в свою очередь отклоняясь в другую сторону.
- Ну, и в него. Но не только. Мне столько всего тебе нужно рассказать, но нет времени, ведь надо спасать твоего братика, ты помнишь?
- Конечно, я помню. - Огрызнулась я, едва сдерживаясь, чтобы не начать обвинять её во всей этой кутерьме, созданной практически на пустом месте.
- Сейчас, когда они все падут ниц, мы и побежим. Только ты сними с себя это покрывало, а то опять запутаешься и упадешь где-нибудь по дороге. - Гретхен показала глазами на Целителя. - Это он всё придумал, даю голову на отсечение, чтоб мне в овраг со змеями свалиться.
- Что придумал? - Повторила я, глупо таращась на спину восторженно что-то бормочущего Целителя.
- Отвлечь их, конечно, дурочка! Он даёт нам фору. - И тут столб пыли от грохнувшихся оземь тел поднялся в воздух, окружив нас непроницаемой пеленой. - Бежим! - Крикнула Гретхен, схватив меня за руку.
Я скинула свою источавшую жар и пот мантию и рванулась что было сил за девчонкой, надеясь, что она знает, что делает и куда направляется. Яркий свет нескончаемого солнца бил мне в лицо, хлестал до красных обжигающих пятен, расплавлял кожу и кости до состояния желе, а мы всё бежали, пока я не почувствовала под ногами мягкую прохладу зеленого ковра, на который так приятно опуститься, в котором так удобно спрятаться и никуда не спешить. Но, как только мы пересекли невидимую глазу черту, я упала на колени и, завопив от чудовищной боли во всём теле, за волосы с невероятной быстротой поволоклась прямиком к стене. Рука Греты выскользнула из моей, разорвав последнюю связь с этим миром, и я очнулась в другом - в мрачном темном жилище, за стенами которого колотил дождь, а внутри раздавались ругань и звуки борьбы. Я попробовала приподняться, но мои ноги меня не слушались, словно каждая косточка была перемолота каким-то огромным безжалостным прессом. От неожиданности я вскрикнула. Совсем рядом кто-то слабо крикнул в ответ. Я пошарила рукой.
- Грета? - Неуверенно спросила я, ожидая от этой беспокойной девчонки чего угодно.
- Это я, - слабым голосом пропищал малой. - Где ты была? Почему не отвечала? - Обиженно бубнил маленький братец. - Я звал тебя. Звал. Я думал, он убил тебя. Ты совсем как мертвая была.
- Что он сделал с моими ногами? - Холодея, спросила я.
- Ты ничего не чувствовала? Ты умерла? А теперь снова ожила, да? Как Христося? Он сел тебе на ноги и бил кулаками. Я всё видел, но молчал. Я правильно делал? Ты так мне сказала. Чтобы я молчал, когда тебя бьют. - Малой захныкал. - Но я не мог. Мне так было страшно, что он убьет тебя. Так страшно. Я засунул себе в рот кулак и чуть не сгрыз его. Я так рад, что ты жива...
- Тшшш, - зашипела я, прислушиваясь. - Как давно они пьют?
Задохлик подполз ко мне поближе и прижался под боком, как маленький запуганный зверёк. Я едва сдержала стон, когда он случайно пихнул меня локтем в живот. Кажется, внутри меня что-то лопнуло и по всему телу разлилась огненная влага.
- Давно. Скоро заснут. Ты потерпи немного. Я найду поесть. Я видел. У них есть еда. Есть хлеб и ещё что-то вкусное. Ням-ням.
По звукам я поняла, что малой запихнул пальцы в рот и жуёт их, причмокивая от восторга.
- Ты сам-то как? Жив? Ничего не болит?
- Говова бофит чууу, - прошамкал мелкий.
Я понятия не имела, что мне делать дальше с такими ногами. Если я стану инвалидом и не смогу приносить доход, Па и Ма скорей всего решат избавиться от меня. Одним из двух способов: убьют или сдадут обратно в детдом, а, как известно, раз возвращенный ребенок становится товаром второго сорта и начинает ходить по рукам, как ледяная банка с кока-колой в жаркий летний день, и вскорости опустошается до дна и растоптанной выбрасывается в помойное ведро. Но с большой долей вероятности родители не станут канителиться с бюрократически обоснованным возвратом удочеренной сироты, а просто-напросто забьют до смерти, даже не задумываясь о последствиях. У них в голове не существует будущего, у них есть миг, сейчас, в который они жаждут получить как можно больше удовольствия и как можно меньше проблем. Если я стану проблемой, меня уничтожат. Какой у меня есть выход? Мне нужно в больницу. Нужно узнать, что с моими ногами, сделать рентген, наверное, наложить шину или гипс. Шину... Что это такое? Я представила, как мои ноги, плотно прибинтованные к двум колесам от старых Жигулей, давно гниющих на задах возле разваливающегося сарая, быстро катят по дороге по направлению от дома, а за мной гонится пьяный, спотыкающийся отец, за ним ползет малой, о чем-то жалобно умоляя меня, а в грязное засиженное мухами окно злобно смотрит растрепанная мать. Я снова пытаюсь вернуть свое тело в вертикальное положение. Я кряхчу, зажимая зубами нижнюю губу, опираюсь на дрожащие руки, подаюсь вперед всем корпусом, заставляя заснувшего было мелкого беспокойно заёрзать. В комнате не утихает громкое веселье, но я понимаю, что мы находимся в непосредственной опасности, лежа в коридоре, и, если кто-то из гостей захочет выйти по нужде, то непременно наткнется на наши тела, валяющиеся на коврике возле двери, в куче старых грязных ботинок. Возможно, он не заметит нас или сочтёт недостойными внимания, но скорей всего захочет поразвлечься или просто выпустить пар, пнув пару раз поддых моё многострадальное тело, попрыгав на голове братца или стошнив прямо мне на лицо. Я бы всё вытерпела, если бы эти упражнения не привлекли внимания папаши, который и так невозможно зол на меня за столь долговременную отключку, судя по травмам, которые он мне нанёс за время моего отсутствия. Всё-таки интересно, что там с моими ногами. Я облокотила спину на распахнутую дверцу тумбочки, из которой вместе с песком и скомканными рваными тряпками торчала железная погнутая вешалка. Я взяла её одной рукой, чтобы ненароком не воткнуться, а другой ощупала ноги. Они были на месте, только чудовищно распухли в нескольких местах. Я не была уверена наверняка, переломы это или вывихи, или просто ушибы. Вроде бы кость была цела. Она ощущалась на всём протяжении моих конечностей. Руками я согнула колени и поставила ступни плашмя на пол. Потом, хватаясь за свисавшие сверху пальто и куртки, начала медленно подниматься. Мелкий вскочил, протирая глаза и таращась на меня в полутьме, как слепой котёнок.
- Ты чего? Ты куда?
Я шикнула на него. Он сразу притих. Стоял у двери и смотрел на меня, снова засунув кулак в рот. Наконец, я поднялась на ноги. Попыталась сделать шаг и упала снова. Свалилась, как убитая выстрелом в упор, и кубарем покатилась в сторону комнаты. Мелкий заверещал. Воцарилась тишина. Прекратились и хохот, и брань, и звон. Кто спасёт теперь меня? Когда он придет, чтобы снова лупить, не останавливаясь, чтобы терзать, как стервятник мягкое протухшее мясо, чтобы превратить меня в красный кровоточащий кусок плоти, чтобы дать выход тому зверю, что гложет его безжалостно изнутри. Папа? Папочка? Скупо освещенный проем двери почти закрывается огромной фигурой, выступившей из ниоткуда.
- Посмотрите, кто это у нас тут ползает по полу? - Разражается хохотом папаша. - Я думал, это крыса забежала, хотел её раздавить, - огромная нога поднимается и зависает над моей головой, - а ту не одна крыса, а целых две!
Мелкий весь трясется, засовывая в рот второй кулак. Его глаза чуть не вылезают из орбит. Я знаю, сейчас начнется припадок. Отец тоже знает, и ему совсем не хочется наслаждаться этим зрелищем и показывать его своим дружкам. Ведь куда как веселее раздеть догола девчонку и заставить её танцевать на столе среди осколков, среди объедков, перед несколькими парами алчущих, подёрнутых безумием, глаз, до тех пор, пока не упадёшь без чувств в их мокрые, жадные руки, шарящие по твоему телу в поисках минутного забытья, в поисках исполнения всех сокровенных, тайных желаний, в поисках власти, в поисках денег, счастья, любви. Всё тонуло внутри меня. Я, как губка, поглощала грязь, истончаясь и иссыхая, превращаясь в ничто, в пустоту, в дым, растаявший в предрассветный чаду. Но вдруг странный неприлично громкий и дерзкий девичий голос произнес откуда-то сверху:
- Как вам не стыдно?! Такой большой и взрослый, а малышей бьёте. Ай-яй-яй. - Я извернула голову назад и вверх, и в такой неестественной позе, как одержимая дьяволом, с открытым от удивления ртом и вытаращенными глазами, увидела Гретхен. Во всей её нездешней чистоте и противоестественной наглости, с ореолом святости, исходящим от чистых и пушистых волос, мягкой периной расстилавшихся вокруг её полуобнаженных плеч. Мне кажется, что у отца даже случился небольшой сердечный приступ, когда он представил, сколько барыша сможет нажить, прежде чем это божественное создание превратится в облезлую половую щётку и будет выброшена на свалку использованной человеческой плоти. - Эй, ты, чурбан, дурья башка, а ну попробуй-ка меня догнать!
Отец аккуратно поставил на место занесенный было над моим лицом ботинок. Деловито отряхнулся. Засунул руки в карманы, с любопытством поглядывая на девчонку, выпятившую цыплячью грудь колесом и расцветшую румянцем негодования. Из комнаты постепенно стекались зрители, в конце концов полностью закрыв своими сгрудившими телами маленький кусочек света. Они, как зомби, радостно агукали и причмокивали, охали и вздыхали, вытягивая вперёд красные вздутые шеи, вытирая об штаны потные ладони и пуская изо ртов слюни и пузыри. Вполне возможно, кто-то даже обмочился от возбуждения. Словно перед ними стоял ларец с изумрудами и бриллиантами, а не обычная девчонка в прозрачном кружевном платье из ситца.
- Что ты делаешь? - Зашипела я ей снизу, сжимая в руке до крови проволочную вешалку. - Это тебе не твоя деревня. Беги, пока можешь.
- Без тебя и без маленького я никуда не уйду! - Твёрдо громыхнула она мне, слегка склоняясь и окутывая меня головокружительным ароматом сена, яблок и солнца.
- А куда ей идти! И зачем? У нас тут и так неплохо кормят. И поят. Правда, ребята? - Хохотнул отец, перешагивая через меня и хватая девчонку за руку. - Так ты подружка моей дочки? Её друзья - мои друзья. - Все заржали. - Чувствуй себя, как дома. Проходи, что столбом встала! - И он смачно шлёпнул её по заднице, как неповоротливую тупую кобылку. Гретхен взвыла от боли и обиды и кинулась на папашу со своими тощими острыми кулачками. Естественно, он тут же свернул её так, что у той из глаз брызнули целые ручьи слёз. - Да ты с норовом, да? Мы тут любим таких. Укрощать.
Голоса одобрения поплыли под потолком, и я поняла, что, если я хочу выжить и спасти этих двух чудиков не из мира сего, то пора мне вступать в дело. Несмотря на раздробленные ноги и тошноту с полуобморочным состоянием, подступавшие к горлу. Несмотря на апатию и неистовое желание умереть. Несмотря на полное равнодушие к собственной жизни, я собиралась побороться за чужие. Ведь вешалка-то всё ещё была в моих руках. Поэтому я что было сил воткнула её острым концом прямиком в папашину щиколотку, проткнув насквозь сухожилие и повиснув на ней всем своим обездвиженным телом.
- Уходите! - Захрипела я, подняв голову к Гретхен, вырвавшейся из объятий обезумевшего от боли отца. - Бери мелкого и вали отсюда!
- Су-уу-ка! - Орал отец, вяло пиная меня скользкой, в потёках крови, ногой. - Что ты наделала? Аааааа, чего стоишь? - Возопил он на осоловевшую шатающуюся мать, робко выглядывающую из-за стола. - Неси сюда тряпки и отцепи от меня эту сумасшедшую!
Мать сосокочила с дивана и суетливо бросилась шарить по шкафам, как будто надеясь найти там что-либо более-менее чистое. Уж я-то знала, какое разочарование постигнет её. Грязь и рухлядь. Пыль и засохшие тараканьи шкурки. Дохляки и трупики. Разве ими можно было залепить фонтаном бьющую чёрную жижу? Я, как клещ, вдоволь насосавшийся крови, резко отвалилась от эпилептически трясущейся ноги и кубарем по инерции откатилась обратно к стене и к двери, около которой сидел, отвернувшись ото всех и сжавшись в бьющийся в припадке комочек, мой братец. Я, выдохнув, развернулась и обняла его наэлектризованное тельце, сжала крепко, вбирая в себя его неистовые вибрации, и энергично зашептала прямо в ухо:
- Вставай и беги. Возьми за руку вон ту сумасшедшую девчонку и уходите вместе с ней. Я попробую задержать родителей, а потом последую за вами. Знаешь, есть чудесное место, где всегда тепло и светит солнце, где вдоволь едят такие вкусные вещи, как бобы с мясной подливкой и яблочный пышный пирог, где папа носит тебя на плечах и играет с тобой в футбол, а мама, а мама ...
- А мама такая, что невозможно описать, она вкусно пахнет, у нее на голове чистая косынка. У нее добрые глаза и она ерошит тебе волосы и целует перед сном. Она тихо ходит и нежно говорит. Она никогда не кричит. Она пьет ромашковый чай и молоко. Она любит собирать цветы. Ромашки. И одуванчики. Она улыбается тебе. Она спрашивает тебя "как дела" и называет всякими милыми прозвищами. - Я слегка шлёпаю братца по спине. - Иди-иди. Хватай ту девочку и беги. Не оглядывайся.
Мелкий вскакивает на ноги и порывается вперёд. Оглядывается.
- Ты, ты точно придёшь?
- Конечно! - Я улыбаюсь во весь рот и киваю головой. - Совсем скоро. Вот увидишь.
- Я буду ждать тебя!
Мелкий устремляется к Гретхен и, схватив её за руки, тащит в противоположную сторону. Потому что там есть чёрный ход. А здесь слишком много людей. Здесь визжащий от боли и матюгающийся папаша. Здесь раскрывшие рты от праздного любопытства пьяные и притихшие гости. Здесь в вихре тряпок мелькает непричесанная голова моей матери. Её желтые сальные щёки трясутся от страха, а полы халата распахнулись и обнажили слоновьи ноги, увитые варикозными черно-синими венами. Я сплевываю на пол кровавую слюну. Я всё ещё надеюсь выжить, хотя совсем не понимаю, зачем. Может быть для того, чтобы увидеть, как мелкий остолбенеет, оказавшись в море зеленой травы, как он захохочет, когда она защекочет его голые тощие ноги, покрытые болячками и свежими шрамами, как он прижмется к теплому человеческому телу, назовет его мамой и не будет за это награжден тычком или пинком. Я ползу. Ползу вверх. Вытягиваюсь, как резиновое тело улитки, пытаясь достать дверную ручку и вывалиться наружу. Давлю всем телом на замызганную и исцарапанную в некоторых местах в щепки деревянную поверхность. Мне не успеть. Потому что у меня нет ног, чтобы убежать. А суета, поднятая мной, скоро уляжется, обо мне вспомнят. Вспомнят о том, кто стал причиной боли и упущенных возможностей, кто испортил им всю жизнь, а теперь, пресмыкаясь, как самое мерзкое и грязное насекомое, пытается сбежать. Мои пальцы, слабые и дрожащие, дотрагиваются до скользкого холодного металла, осторожно нажимают. Со лба катятся и застилают взор вязкие капли пота. Дверь со скрипом отворяется, и все, замолчав и замерев, оборачивают ко мне свои красные лоснящиеся морды с оскаленными в удивленной улыбке зубами. И в тот миг, когда я думаю, что, пропади оно всё пропадом, всё равно умру, моё падающее в проём тело подхватывают чьи-то руки и, взяв подмышки, выволакивают наружу. Это взволнованная и испуганная Грета и счастливый, с улыбкой во всё лицо, мелкий.
- Ты знаешь, что нужно делать? - Не теряя даром времени на ненужные расспросы и объяснения, спрашиваю я у девчонки. Она кивает. - Тогда у нас возможно ещё есть шанс.
Я закрываю глаза. Последнее, что я вижу, надвигающуюся гудящую толпу чёрных теней с красными горящими глазами и ртами, извергающими огонь и проклятия. Они протягивают когтистые руки. Они хватают, режут, рвут мою кожу, мои кости, мои внутренности. Но нет! Меня уже там нет. Я, задыхаясь и подвывая от горящей боли, лежу в поле, овеваемая тёплым нежным ветерком и согретая совсем не жгучим, а мягким и ласковым теплом солнечных лучей. Надо мной склоняется измазанное и плачущее лицо Греты. Она дотрагивается до меня. Я вскрикиваю, словно ошпаренная кипятком.
- Что со мной? - Хриплым шепотом спрашиваю. - Я умерла?
- Нет-нет. - Смеётся сквозь слезы девчонка и убирает с моего лица прядь мокрых прилипших волос. - У тебя содрана кожа в некоторых местах. Ты только не двигайся. Я сбегаю в деревню за помощью.
Она поднимается на ноги, слегка пошатываясь.
- А где? Где? - Я взмахиваю перед лицом какими-то красными лохмотьями вместо рук, пытаясь собрать воедино разбегающиеся от меня слова и мысли, я ловлю их дырявым сачком, беспомощная и отчаявшаяся.
- Это ничего. Твой братец здесь. Вот он. - Она раздвигает для меня траву, и я поворачиваю голову. - Видишь? Играет с крольчонком.
И я вижу спину мелкого, из-за которой торчат два больших пушистых уха, мелко подрагивающих. И солнце заливает анорексичное тельце мальчишки в истончившейся от непрерывной носки майке. И я почти тоже начинаю плакать. Но не плачу. Наверное, потому что не умею. Я тужусь, моё лицо наливается кровью, словно готовое вот-вот взорваться, но после нескольких неудачных попыток и приливов, снова сдувается. Гретхен уходит. А я лежу в траве и смотрю на синее небо без единого облачка. Я слышу, как вздрагивает земля под лёгкими толчками ног моей небесно-воздушной спасительницы, моей подружки, упрямой девчонки, которая не испугалась спуститься за мной в ад и встретиться лицом с клыкастой мордой ужасных чудовищ, что в мире моём зовутся родителями. Смогла бы я так поступить? Легко жить по законам того мира, в котором ты родилась, в котором ты выросла, в котором привыкла обитать. Все вещи и поступки кажутся тебе привычными и обыденными. Ты закрываешься от побоев на уровне инстинктов, не анализируя, не вопрошая бесстрастные небеса о справедливости и божьем суде. Потому что всё, что ни происходит, ни происходило с тобой, все вихри, ямы, повороты, закрытые глаза, занесенные для удара руки, вся боль и кровь, сочащаяся из каждой поры, всё это заслужено тобой. Если они могут, а я позволяю, то почему бы этим двум вещам, подходящим друг другу, как кусочки паззла, как детали конструктора, не сойтись в правильном, единственно верном слиянии. Вот он мой мир - правильный и логичный, а этот - приторно-сладкий, жаркий, говорящий с тобой мягким полушепотом горячих прижатых к самому уху мягких губ, чуждый и ненастоящий, всосавший нас, двух оторванных от материнской пуповины, детей в свой жадный убаюкивающий рот. Я жду, когда зубы сомкнуться, а толстый неповоротливый язык пропихнет нас вглубь, в темноту похотливого желудка. Но он молчит. Он всегда молчит. До звона в ушах. До головокружения. Как затаившийся в засаде охотник, туго-туго натянувший тетиву своего бесстрастно-точного лука. Как зверь, замерший перед последним точным прыжком, выпустивший в сладостном кровавом предчувствии длинные острые когти. Сейчас он взметнется ввысь одним ослепительным безошибочным прыжком, как блеснувшая на миг в темном ночном небе молния, и намертво вцепится в спину своей попавшейся в смертельную ловушку жертвы. Я слышу какой-то новый звук. Осторожно приближающиеся мягкие шаги. Это не Гретхен. Это кто-то сильнее и тяжелее. Кто-то хитрый и опасный. Я снова готова защищаться. Я напрягаюсь. Но он возникает внезапно. Не около меня, а возле мелкого, который доверчиво протягивает тени, озаренной солнечной короной, как пламенем, своего нового ушастого питомца. "Нет!" - хочется крикнуть мне, но слова бьются внутри, как птички-колибри в клетке. Без единой возможности когда-либо спастись. Рот набит пухом и перьями, которые вываливаются из него мокрыми слежавшимися комьями прямо мне на грудь. Тень гладит пушистика по голове, в междоушье, по толстенькой спинке и округлому заду.
- Ну, здравствуй, бедная маленькая девочка без имени. - Между делом говорит он мне и подходит поближе, неся на руках большого белого кролика и держа за руку братца. - Мне кажется или тебе больше не стоит возвращаться обратно? - Я вижу, как Целитель, а это именно он, хитро щурит янтарные, как у рыжего кота, глаза. Но рот его болезненно склабится, когда он опускает взор ниже, на мои размозженные ноги. Я чувствую физически, как его жалость целебным бальзамом стекает по оголенной коже.
- Но ... я не могу не вернуться. Я и он. Раньше всегда затягивало обратно.
- Почему? - Ласково спрашивает он, присаживаясь возле меня на корточки, и небрежно, стреляя глазами по сторонам, осматривает многочисленные повреждения - стёртую на руках кожу и переломанные кости.
- Когда там кто-то замечает меня... моё тело, то начинает ...
- Истязать его? - Зло заканчивает Целитель. - Это сделал твой отец? Как такое возможно? Он урод или монстр? Почему в вашей деревне до сих пор его не подвергли самой мучительной из казней?! Почему не подвесили на солнцепёке раздетым догола и измазанным мёдом?! Почему не бросили одного в сердце безводной пустоши?!
Когда он задал мне все эти вопросы, только тогда я начала понимать, что с моей жизнью что-то не так, раз он спрашивает, и удивляется, и гневается. Мне ни на секунду до того момента не приходило в голову, что мой отец совершает нечто действительно противозаконное и противоестественное. Просто строгий папа и непослушная дочка. Просто наказание за дурное воспитание. Зачем, зачем он поселил в моей душе эти мерзкие сомнения?! Зачем разрушил благостное забытье моей семейной жизни. Да, у них есть эта деревня, это жарящее во всю прыть солнце, этот нескончаемый день, наполненный ласками и запахом корицы. Но это их. Не моё. И никогда не станет моим.
- Скоро мне придётся вернуться. Или умереть.
- Ни за что! Ты не можешь! - Целитель посмотрел по сторонам, сорвал несколько травинок, растер их в руках и сунул к моим губам. - Пожуй. Тебе станет легче.
- Что это? - Раскрыла я рот для слов возмущения, как порошок уже оказался у меня внутри, на языке, на нёбе, в горле. Я почувствовала лёгкую горечь и онемение.
- Это позволит тебе на некоторое время забыть о боли и может быть даже заснуть.
Мужчина с кошачьими глазами поднялся, тотчас же снова превратившись в овеянную режущим глаза сиянием тень.
- Куда вы? - Слабым голосом спросила я из-за крепко сомкнутых зубов, которые стояли намертво плотным рядом в склеенной будто бетоном челюсти.
Но он промолчал. Зачем? И так всё было понятно, что он идёт сражаться в неравном бою против армии монстров, оснащенных клыками и когтями, не знающих жалости и страха, владеющих неиссякаемой дьявольской силой и бессмертием богов ада. Я хотела воспротивиться, но странная одурь напала на все мои члены, словно в полуденный зной на поляне под неумолчный стрекот кузнечиков и лёгкое покачивание шуршащих верхушек пожухлой от обезвоживания травы. Глаза заволокло разноцветным мерцающим туманом. Я ещё слышала, как мелкий, что-то неразборчиво напевая вполголоса, стал удаляться от меня. Я хотела остановить его. Предупредить. Но не успела.
- Милая, пора вставать. - Кто-то легонько тряс меня за плечо. - В школу опоздаешь. - Я с трудом раскрываю набрякшие свинцовые веки. Надо мной склонилось такое знакомо-незнакомое родное лицо, строго улыбающееся и качающее головой. - Вот ведь соня. Брат давно уже встал, умылся и сидит за столом, а тебя пушкой не разбудишь.
Я резко вскакиваю на кровати, откидывая толстое ватное одеяло в сторону.
- Где я? Где братец?!
- Тссс. Тише-тише. - Шершавые руки гладят меня по голой спине. - Я же говорю, брат твой, давно уже приступил к завтраку. Уминает яичницу за обе щёки. Только за ушами хрустит. Давай и ты спускайся.
Руки становятся всё настойчивей. Спускаются ниже. Они уже похлопывают меня по основанию ягодиц. Проворные пальцы пробираются под резинку трусов. Я вскидываюсь в неловком защитном жесте и удивлённо смотрю на искажающееся лицо женщины - оно приобретает грубые черты человека, много и каждодневно пьющего, глубокие морщины бороздят его вдоль и поперёк, нездоровая желтизна, язвы и застарелые следы от болячек. Я узнаю свою мать.
- Ты дома, девочка моя. - Хрипло пропевает она пьяным голосом. - Но надолго ли, вот в чём вопрос. - Она хихикает, как над удачной остротой. - Скоро вернётся папаша. Злой папаша. А знаешь, почему он злой? - Я обречённо натягиваю на свое голое тело дурно пахнущую простыню, всю в дырах и протёртостях. - Потому что одна очень неблагодарная девчонка воткнула ему вешалку в ногу. И думала, что сбежит. Что ей поможет какая-то пухлощёкая, задастая девчонка, одетая в одну тюлевую занавеску.
Мать вяло сидит на матрасе, раскачиваясь из стороны в сторону и норовя с каждым наклоном завалиться то к моим ногам, то к голове. На столе стоят пустые бутылки и грязные стаканы. В одном из них ещё дымится дешёвая вонючая сигарета. Но где гости? Почему так тихо и пустынно? Как перед бурей. Как перед концом. Концом моей премерзкой, препакостной жизни. Если мелкий тоже здесь, то почему я его не вижу и не слышу. Даже когда он сильно напуган, то всё равно я улавливаю его тихое поскуливание, его учащённое дыхание, моргание его белобрысых невидимых ресниц. Я не ощущаю его присутствия.
- Г-где братец? - Снова повторяю я, уставясь прямо в затылок маячущей матери. - Где он?
Мать что-то неразборчиво мычит, потом поднимается и идёт к шкафу, который совсем недавно потрошила в поисках перевязочного материала для своего раненого супруга. Распахивает дверцу и смотрит внутрь. Бормочет себе под нос: "Мммм, странно, здесь нет. Может быть он играет во дворе? А? - Поворачивается ко мне. - Иди посмотри сама. Мне что-то нехорошо." Она возвращается и ложится рядом со мной. Почти на меня, водрузив свои слоновьи ноги на мои полураздавленные конечности. Но я не чувствую боли. Мне страшно за мелкого. Если я вернулась, то он тоже. Но куда? Неужели, отец... Неужели ... Нет-нет, я не могу этого сказать. Не могу даже подумать. И где же Целитель? Где наш спаситель? Тоже? Мёртв. И сейчас папаша вместе с собутыльниками, со своими друзьями-приятелями разжигает огромный погребальный костёр. Изо рта у матери жутко воняет. У неё коричневые гнилые обломки вместо зубов и потрескавшиеся кровоточащие губы. Огромные дыры пор смотрят прямо в меня, как дула пушек. Меня тошнит, и я пытаюсь отвернуться. Отворачиваться может только моя верхняя половина туловища. Я пыхчу, отбиваясь из последних сил от груды материнского тела, обёрнутой в сальный халат, от её вялых тяжёлых рук, перетянутых венозной сеткой, как замысловатыми клубками борющихся змей, от жёстких прутьев крашеных давно немытых волос. Можно же в который раз сдаться. Можно съёжиться и затихнуть, скатившись в удобную ямку, образовавшуюся под её животом, переливающимся через край, булькающим бульоном, сваренным из старых обглоданных костей, из желтого жира, из протухших овощей, из перебродившего алкоголя, из потрохов мокрых окурков. Но я толкаюсь. Я сопротивляюсь. И в конце концов начинаю кричать. Я начинаю звать. Странно, но я зову его:
- Целитель! Це-ли-тель!
Так жалобно, как маленькая собачка, которой прищемили дверью хвост. Мне же больше не на кого надеяться. Принц, мелькнувший в облаках на белоснежном коне. Мечта, созданная в минуты особого отчаяния, такого тёмного и такого мрачного, что ни один проверенный способ больше не помогал, что любая детская глупость могла сойти за правду. И где-то в глубине души уже мерцала предательская мыслишка о собственном безумии, как о единственно возможном пути для спасения. Я билась в последних конвульсиях, когда он пришёл. В оборванных одеждах, залитый кровью, но живой и настоящий. Он, как герой из комиксов, нёс на руках свернувшегося клубком мелкого. Увидев мои тонкие, вытянувшиеся в предсмертной судороге пальцы, вынырнувшие на мгновение из-за массивной горы материнской спины, он моментально положил цеплявшегося за него братца на пол и кинулся ко мне. Выхватил меня из-под заваливающейся туши и прижал к себе. Так я второй раз оказалась у него на руках. Хотя мне было не до сентиментальности. Я всего лишь хотела выжить. Я выдохнула прямо в него:
- Где отец?
- Охотится на меня. У нас мало времени. Я должен спрятать вас в безопасном месте. Идём. - Он протянул руку съёжившемуся в углу братцу. Тот доверчиво поднялся и вложил свою грязную в цыпках ручонку в огромную загорелую ладонь Целителя. - Здесь есть какое-нибудь безопасное место? Сарай, заброшенный дом?
- Про сарай он знает. Есть лодочная станция, которой уже давно никто не пользуется. Но она закрыта. Я пробовала, у меня не получилось попасть внутрь.
- Идём туда. - Решительно сказал Целитель, и мы побежали. Вернее, бежал мелкий. Целитель просто шёл, а я болталась у него на руках, лёгкая, как засохшая травинка. Ему пришлось перехватить меня так, чтобы я могла указывать дорогу. Лес, мокрый после дождя, был полон разных подозрительных шорохов: стуком капель, шуршанием травы, вскриками птиц, кряхтением раскачивающихся на ветру старых сосен. Целителю всё было внове. Я видела, как он удивленно вскидывает голову, слышала, как прерывисто и учащённо бьётся его сердце. Уже начинало вечереть. Длинные тени ложились на полянах и опушках. - Всё это так пугающе и так ... красиво! - Прерывающимся шёпотом задышал он мне в голову. - Просто дух захватывает. Как вы живёте, когда тьма прямо на улице опускается на ваши головы, когда она погружает вас в себя, словно в ведро с чёрной водой? Мне дико, и страшно, и наслаждение охватывает все члены, будто я заглянул за край могилы и увидел лицо Смерти, её разлагающуюся плоть, изъязвленную червями, пустые впадины её глазниц, и она улыбнулась мне самой волнующей и призывной улыбкой, обещающей и приключения, и покой, и забвение, и новую страсть.
Я улыбнулась, несмотря на страх, несмотря на преследующее меня ощущение подсматривающей пары глаз. Как будто кто-то невидимый и неслышимый прятался за соседним деревом. Лодочная станция находилась на другом берегу небольшой речки, разделяющей лес на две неравные части. Одна, на границе которой находился мой дом, а дальше, через овраг и дорогу - городок, другая - это тёмная непроходимая чащоба, в которой каждый год терялись без следа несколько бесстрашных опытных грибников и заезжих чужаков. Не находили ни трупов, ни разложившейся плоти, ни костей, ни даже каких-либо вещей или предметов одежды. Пропадали старые и молодые, люди и собаки. Поэтому в пользующийся дурной славой медвежий лес, как называли его в городе, старались не соваться, поэтому и забросили рыбную ловлю и аренду лодок, которые истлевающими остовами лежали на берегу в мокрой траве, привлекая своими сгнившими мягкими досками разнообразные полчища насекомых и пресмыкающихся. Когда мы добежали до них, у Целителя в опустившейся полутьме начался приступ куриной слепоты. Он, спотыкаясь, продолжал нести меня, но уже мелкий вёл его за руку, а не наоборот.
- Что это? Почему я ничего не вижу? - Жалобно спрашивал меня мой спаситель. Его широко раскрытые глаза вперивались в даль, но видели лишь расплывчатые силуэты, лишь призраки деревьев и покачивающуюся массу тёмной воды. - У нас такого не бывает. Девочка, ты тоже это чувствуешь?
Да-да, - успокаивала я его, - мы все это чувствуем каждый вечер. Подожди немного, скоро пройдет. Если ветер разгонит тучи, то мы увидим луну.
- Луну? - Удивленно и испуганно переспрашивает Целитель.
- Ну да, луну. - У них же нет луны, вспомнила я. - Она прекрасна. Тебе понравится. - Но серые тучи, заволокшие небо, не желали расходиться, угрожающе сгущаясь над нашими крадущимися фигурками, как наделённые властью суровые люди в тёмно-синих мундирах. - Наверное, ночью будет дождь.
Мелкий запрыгал впереди нас, как дурной весёлый козлёнок.
И он побежал вперёд, беззаботно обгоняя нас, тащившихся, словно тяжёлый старый паровоз. Целитель, как слепой выставив вперёд руки с раскрытыми ладонями, ощупывал воздух и делал осторожные шажочки. Я ужасно хотела есть, пить и спать. В моём желудке плескалась пустота, прогрызавшая себе дыры в стенах, пробиравшаяся наружу с упорством маленького голодного зверька. В горле и во рту пересохло, и томительно похрипывали лёгкие.
- Как ты думаешь, - спросила я у вернувшегося и боязливо прижавшегося к ногам Целителя братца, - есть там что-нибудь попить?
- Неа! - Уверенно помотал головой мелкий. - Нету там ничего, кроме дохлых мух. Я видел их через стекло. И мертвяков. У-у-ууу. - Мелкий поставил себе на голову рога и закружился в безумном ритуальном танце.
- Что ты такое мелешь? - Прохрипела я, стараясь подпустить в пропадающий голос суровости, но он всё равно предательски исчезал. - Какие мертвяки?
- Самые настоящие. Висят и дрыгают ножками.
- Эй, малыш, мертвецы не могут ничем дрыгать. На то они и мертвецы. - Постарался внести крупицу здравого смысла сам изрядно напуганный Целитель. Но думаю, что он боялся не трупов, а нашей природы, такой чуждой и такой изменчивой.
- Если у вас нет дождей, то где же вы берёте воду?
- Что? - Переспросил Целитель, осторожно обходя станцию боком.
- Где вы берёте воду? Ну, чтобы пить, чтобы поливать ...
Мы шли по шаткому мостику над дымной туманной рекой, словно неприкаянные путешественники между мирами, словно спускавшиеся в подземный мир умершие души, словно под нами не текла мелкая мутная вода, а разверзлась целая пропасть, уходящая вниз обрывистыми скалистыми берегами, и чьи-то бесплотные синие руки тянулись к нам из бездны и обнимали нас, проникая под одежды и под кожу. Целитель, подведенный мелким за руку к двери выступившего из молочной завесы силуэта серой стены лодочной станции, наконец нащупал дверь и попробовал выдавить её внутрь со мною на руках. Пыхтя от напряжения, он чётко и раздельно, как маленькому ребёнку, ответил:
- Воду? Мы достаём её из-под земли, конечно же.
- А как она попадает под землю?
- А как у вас она попадает на небо? - Саркастически спросил молодой человек и, наклонившись над землёй, бережно усадил меня, облокотив спиной о стену. - Посиди пока здесь. Мне нужно найти какой-нибудь таран.
- Таран! - Восторженно повторил мелкий и умчался в прибрежный лес.
Мне было холодно. Я чувствовала, как онемели мои руки и совсем не чувствовала ног. Это было плохо. Я подумала, что, наверное, мне их отрежут, и я буду целыми днями лежать на грязной подстилке, рассматривая свои уродливые культи. И тогда папаша станет приводить любителей всевозможных извращений и продавать меня им, уже не волнуясь, что я могу сбежать. Девочка-обрубок. Девочка всегда под рукой, как собачонка на привязи. От этих мыслей мне стало так тошно, что я позволила себе завалиться набок и уткнуться лицом в ледяную обжигающую траву. Но не плакать. Нет. Зачем? Я же не дождь, который поливает землю, чтобы дать начало новой жизни и не дать умереть старой. Бесполезная вода.
- Таран! Таран! - Верещал где-то братец.
Потом шаги, глухие удары, треск вышибаемой двери. Кто-то поднимает меня, трясёт, заворачивает во что-то мягкое и теплое, вливает воду в распухший рот и укачивает, как младенца. Я слышу песню. Нежную и рокочущую, как морской прибой, который я слышала однажды в большой ракушке, стоящей на полке у детдомовского психолога. Потом я засыпаю, и мне снится, что я иду по кладбищу - затихшему, но полному невысказанных шёпотов, притаившемуся, заткнувшему тысячу голосов, набив раскрытые, взывающие о помощи рты сырой землёй, спрятавшемуся за тонкой берёзкой, едва оперившейся и лоснящейся тонкой молодой корой, нежной, как рисовая бумага. Я вижу свои босые ноги с крохотными ноготками пятилетнего ребёнка, вижу чумазые пухлые коленки и застёгнутые кое-как пуговички джинсового комбинезона. Я трясу головой, как пловец, которому после купания залилась вода в уши, и он продолжает слышать шум накатывающей волны. На оградке сидит большая чёрная ворона. Она широко раскрывает клюв, блестящий и твёрдый, как вулканический камень. Я хочу закричать. Позвать на помощь. Это странно, но теперь у меня есть друзья, есть те, кого я хочу и могу попросить о помощи. Но мой рот такой же бессловесный, как клюв огромной птицы. Она смотрит на меня крохотным выпуклым глазом. Я подхожу ближе и протягиваю дрожащую руку вперёд. Ворона взмахивает крыльями и суматошно перепрыгивает на противоположную сторону железной кованой ограды. Натыкаясь грудью на преграду, я оказываюсь прямо перед чёрным гранитным монументом, с которого на меня смотрят два кругляшка выцветших фотографий. Я знаю, что это должны быть мои родители, но разобрать какие-то определённые черты нет никакой возможности, хотя я прищуриваюсь и приближаю лицо, безрезультатно пытаясь протиснуться сквозь узкие прутья. Я напрягаюсь изо всех сил, тужусь и пыхчу, готовая взорваться, как переполненный кровью бычий пузырь. И в красных расплывающихся пятнах начинают проступать два образа, два лица, взирающих на меня с укором и угрозой - это папаша с мамашей. Это они! Их обезображенные злостью и выпивкой лица, которые я вынуждена была видеть день и ночь, которые я заставила себя полюбить, потому что иначе в этом мире не выжить, которые я стала считать родными, которыми подменила своих настоящих родителей, трусливо предав их тем. Я вспомнила брата. И тот разговор, подслушанный мною на кухне. Неужели учительница, так жестоко униженная и так скоро отомщенная, нашла в себе силы усыновить невольного свидетеля своего падения? А её собственный ребёнок? Неужели же он рождён от одного из этих мерзких насильников? Я жадно глотаю ртом вязкий воздух. Он заползает в меня, как жирная скользкая гусеница. Проталкивается вперёд и вниз и сворачивается внутри довольным наевшимся удавом. Я открываю глаза. За окном барабанит дождь. Пахнет затхлостью и дымом. Надо мной на невидимой паутине качается толстый посверкивающий бисеринками глаз паук. Он то спускается вниз, то ловко взбирается наверх. Если улучить момент, когда он находится в своём самом удалённом положении, то можно незаметно выскользнуть из-под тяжелого отсыревшего одеяла из колючей шерсти и свалиться на пол. В полутьме занимающегося ненастного утра я различаю скудную обстановку своего жилища: обсиженную мухами и пылью, треснувшую, бесполезную лампочку под потолком, длинный прямоугольный стол посередине комнаты, едва теплящуюся печку в углу и скукожившееся тело возле неё. Оно не шевелится и не издаёт ни звука. Я неумело, как недавно приобретший свои культи и еще не научившийся ловко ими пользоваться калека, подползаю к нему. Это Целитель. Во сне его лицо кажется совсем детским. Как будто он старший брат мелкого, уютно устроившегося у него под боком. Я смотрю на них с каким-то раздирающем мне душу чувством. Как если бы я могла быть кем-то другим и прожить чужую жизнь, но упустила свой последний шанс. И вот теперь мне ничего не остаётся, как влачить то убогое существование, из которого больше нет выхода. Если это так, то я бы предпочла никогда не знать и не видеть других миров, других людей, чистых и счастливых, этих инопланетян с идеальной планеты, невольно кичащихся передо мной своей кристальной иллюзией, в которой они сонно плавают, как в прочнейшем пузыре, наполненном только очищенным кислородом, только изумрудно-зелёной травой, только пушистыми и безобидными зверьками и фонтаном искренней и неиссякающей любви и красоты. Во мне тут же родилось неудовлетворённое чувство маленькой злой завистливой девочки взять иголку поострее и потолще и проткнуть все разноцветные весёлые шарики у чужих девочек и мальчиков на празднике. Чтобы убить в себе это никчемное преследующее меня чувство, я поднялась на локти и выползла на улицу. Во мне всё ещё бродили смутные остатки ночного сна. Я попыталась их припомнить. Что-то про родителей и про брата. И про кладбище. Что же там произошло такого ужасного? Ах, да. Я зажмурилась и потёрла глаза влажными от моросящего дождя руками. Потом наклонилась к мокрой траве и опустила в неё всё лицо. Я просто не могу бросить его. Он - единственная нить, связующая меня с детством. И возможно, единственный, кто помнит настоящие лица настоящих родителей.
- Мой брат.
Кажется, я произнесла это вслух, потому что за моей спиной скрипнула дверь, и я почувствовала, как чьё-то тёплое тельце прижалось ко мне.
- Тебе тоже снился страшный сон? - Я обернулась и увидела дрожащего маленького зверька, завёрнутого в покрывало. - Я бегал, бегал от них, но не мог. Совсем слабый. Видишь, какие тоненькие ножки? - Ножки у братца были как две соломинки, тряслись и подгибались так, что я каждый раз, как его избивала мамаша, с ужасом представляла, как они разломятся на две половинки или искрошатся в пыль. - А добрый дядя там огонь заводит.
Я вздрогнула. Вот только доброго дяди мне сейчас не хватало. Хотя. С другой стороны, я, кажется, смогу воспользоваться его добротой. Правда, только наполовину. Я развернулась и, оставляя за собой широкую дорожку примятой травы, извиваясь, как змея, вползла обратно в дом. Целитель сидел на корточках возле печи и шебуршил внутри кочергой, словно собираясь вытащить пару-тройку другую сдобных пирогов, но так и не найдя их, разочарованно захлопнул заслонку и резко встал. В воздух взметнулась куча пепла и грязи.
- А, это вы, - протянул он как-то разочарованно и стал мерить шагами крохотную комнатёнку. - Это место совершенно не предназначено для жилья. Ну как, как я смогу вас здесь оставить, если даже не могу быть уверенным, что ваши тела не окоченеют однажды холодной ночью. Потому что у вас здесь очень холодно. Я никогда в жизни так не мёрз. - Это он ещё не видел зимы. Одна летняя прохладная ночка, и его члены обмёрзли, как куриные лапки на морозе. Я усмехнулась. - Да-да, я вижу, как ты смеёшься про себя, странная девчонка. Но это действительно так. У вас ужасный мир! И единственное, что я мог бы сделать, это развести огонь в печке. Но! Во-первых, здесь за ним некому будет следить, и вы можете сгореть. А во-вторых, дым привлечёт сюда наших преследователей. И тогда всё начнётся заново.
Ты дурачок? Или совсем невинный. Заново ничего уже не начнётся. Если разъярённый папаша обнаружит нас здесь, заныкавшихся, как мыши в хлебнице, он тут же проткнёт вилами наши с братцем гнилые сердца и выкинет их на растерзание дворовым собакам. Но я промолчала. Я сделала вид, что, кроме собственной безопасности, меня ничего не волнует, что я мечтаю целыми днями и ночами лицезреть солнечный свет сквозь белоснежные тюлевые в рюшах занавески, что мне дороже жизни их жареные котлеты и прельстительные улыбки. Но внутри всё скукожилось и сжалось, готовое к финальному прыжку жертвы. Я не уйду отсюда. Пусть они валят куда хотят. И мелкого забирают. Он прямо создан для идиллических прогулок по тюльпановым полям и милований со всяким там меховым зверьём с огромными влажными глазами навыкате. Я устало облокотилась о стену и жалостливо произнесла:
- Может, пойдём уже, а? Мы не замёрзнем, дяденька, честное слово, у нас шкуры толстые, привычные, не то, что у вас.
- Пойдем! Пойдем! - Запрыгал вокруг меня братец. - Хочу зайчика!
Целитель горестно вздохнул.
- Хорошо. Пусть это будет вынужденное путешествие. На то время, пока я не смогу сюда снова вернуться и раздобыть для вас побольше тёплой одежды.
Продолжая недовольно бурчать себе под нос, Целитель снял с себя какую-то тонкую тряпенцую, висевшую у него на одном плече жалким подобием царской мантии, и, уложив меня на кровать, укрыл ею, завернув и подоткнув со всех сторон. Рядышком расположился мелкий, так же обёрнутый со всех сторон всевозможными полуистлевшими одеялами и каменными слежавшимися подушками. Я не удержалась и хихикнула, представив, что мы забираемся в нутро космического корабля, собирающегося отправиться в дальний межгалактический рейс. Вот сейчас мы войдем в анабиоз и проснёмся через тысячу лет на другом конце вселенной, ни на секунду не постаревшие, но разделённые с родной планетой миллионами километров. Возможно, и планеты-то под названием Земля больше не будет существовать. И ни одного знакомого мне по прошлой жизни человека. И я начну с чистого листа. Вот как будто я только что родилась. Первый шаг, первый взгляд, первое рукопожатие. Братец сунул мне в руку свою тощую ладошку, и мы улетели. Я твердила себе, это ненадолго. Я вернусь за тобой, мой брат. Я должна предупредить его об опасности. Но вихрь уже подхватил меня в свои волны и бережно опустил в благоухающее поле. Я успела согреться и высохнуть ещё до того, как меня принесли в деревню. На этот раз я оказалась не в доме у Гретхен, а в странной каменной пещере, по стенам которой плясали языки огня, а с потолка свисали засушенные пучки трав. Кажется, меня принёс сюда Целитель, но я не была уверена, потому что усталость и боль в раздробленных костях мешали мне ясно мыслить. Порой я проваливалась в лихорадочный бред, сквозь который проступали лица в страшных масках с раззявленными ртами и мерцающими, как звёзды, глазами. Они то приближались, то удалялись, нашёптывая заклинания на неизвестных мне языках, совершали надо мной, распростёртой и безжизненной, волнообразные пассы длинными гуттаперчевыми руками. Я их видела, как сквозь грязную пупырчатую плёнку. Так, словно я была глубоко-глубоко под землёй, секретиком, спрятанным под разноцветным стёклышком, погребённым под слоем тяжёлого мокрого песка. Я не могла пошевелиться и ничего не чувствовала, кроме вязкой каши из обрывков мыслей и воспоминаний в моей голове. Пугающие, извращённые фантастическим бредом, образы кружились в нескончаемом хороводе, кривляясь и надсмехаясь над моей беспомощностью. Я хотела закричать. Хотела прогнать их. Но не могла. У меня не было ни рта, чтобы издавать звуки, ни каких-либо конечностей, чтобы размахивать ими. Мозг, заспиртованный в банке. И вдруг где-то внутри зародилась одна неотвязная мыслишка, некое грязное, затолканное куда поглубже воспоминание. Оно расправляло крылья и собиралось чёрной тенью накрыть всё моё существование. Я знала, что не должна позволять ему вырваться, но не могла бороться, скованная слабостью и гипнотическим сном, в который меня ввели шаманы из параллельного мира. Что-то приближалось, готовое взорваться и ослепить меня яркой болезненной вспышкой ненавистной истины. Я падаю вниз и больно ударяюсь костлявой спиной о жесткий, залитый бетоном пол. Он белый, как и всё в этой комнате. Белый в грязных пятнах и подтёках. Посередине стоит кушетка, накрытая клеёнкой. Сверху безжалостно лупит голубым больничным светом огромная лампочка. Я отползаю в угол. Я знаю, где я.
- Нет! Нет! - Кричу я, закрывая руками глаза и мотая головой.
Но на кушетке уже кто-то лежит. Не я. Другой ребёнок. Маленькая девочка. Её ноги широко раздвинуты и привязаны к металлическим столбикам, наглухо вбетонированным в пол. Она не двигается, но глаза её широко раскрыты и безучастно смотрят прямо в потолок. Я несмело подползаю поближе и дотрагиваюсь до свешенной тоненькой синеватой руки.
- Эй! Э-эй! - Зову я. - Ты кто такая? Как сюда попала? Тебе надо уходить. Ты слышишь? Срочно! Я сейчас развяжу тебя.
Я тянусь к верёвкам. Пытаюсь распутать их сперва ногтями, потом зубами, но ничего не получаются. Узлы слишком тугие, а верёвка жёсткая. Девочка не двигается и никак не реагирует на мои прикосновения. Я уже слышу, как поворачивается ручка двери. Чьи-то голые толстые ноги в черных резиновых сапогах входят внутрь. Я забиваюсь под кушетку. Я не хочу ничего видеть. Не хочу слышать. Пусть он убьёт меня. Мокрое пятно расползается над моей головой. Темнеет и набухает. Одна за другой тёмно-красные капли падают и с глухим стуком отскакивают в разные стороны. Кап-кап-кап. Я знаю, что там происходит, потому что скоро это место займу я. Очень скоро. Сразу после того, как помогу вырыть глубокую яму в рыхлой земле позади дома. Это будет моя первая, но не последняя яма.
- Мы все должны трудиться на благо семьи. Чтобы папочка был доволен, - скажет потом мама, рассеянно поглаживая меня по взлохмаченной голове. - Ты же хочешь, чтобы папочка был доволен? Он так любит нас. И заботится. Мы же ничего больше не умеем делать. Это наш удел. Наше горе и радость. Если ты немножко постараешься, мы может быть даже сможем купить настоящей еды.
Я сглатываю слюну. В животе у меня пусто, как в пыльном чулане. Я так ни разу и не увидела этой настоящей еды. Может быть я плохо старалась?
"Он убил её. Убил их всех."
- Тсссс, - слышу я сквозь томный травянистый запах, окутывающий мою голову, как поролоновая подушка. - Кого он убил?
Туман рассеивается, и я вижу такое знакомое янтарноглазое лицо Целителя. Он щурится и чихает.
- Будь здоров! - Говорю ему я. - Я вспомнила, передо мной у моих родителей было ещё несколько приёмных детей. Я не знаю точно, сколько, потому что к моменту моего появления они уже почти все были мертвы.
- Как? Как... - Лицо Целителя покрылось тёмной маской омрачившего его жизнь знания.
- Ты хочешь спросить, как возможно, что один человек убивает другого, да? - Переполненные печалью и невыплаканной злости глаза Целителя моргнули. - А ты уверен, что хочешь знать это? - Он снова кивнул.
Я попробовала подвигать ногами, и у меня получилось. Я снова их чувствовала. Я снова могла ходить. Так быстро? Видимо, шаманы этого мира владели более совершенными технологиями врачевания, несмотря на всю эту первобытную обстановку и знахарские штучки. Я осторожно села, скинув обе ноги на пол. Он был холодным и земляным. Мои голые пальцы нежно коснулись рыхлой поверхности и с наслаждением углубились в песок. Я вздохнула. Мне хотелось остаться тут навечно. Пусть гниют чужие кости. Пусть кричат и плачут другие девчонки. А я буду здесь. Под укрытием высокой железобетонной стены, пребывая в многовековом анабиозе на заброшенной лодочной станции. Я снова вздохнула. И начала говорить. От каждого моего слова Целитель отшатывался, как от удара в лицо.
- Любовь? - Спрашивает меня весь как будто постаревший собеседник. - Любовь?! - Изумление на его физиономии сменяется недоверием.
- Да-да, спешу подтвердить я. - Именно она. Любовь. Я люблю их ... Любила ... Пока ...
- Пока что?
- Пока не встретила вас. Вас всех. Тебя. И Гретхен. Вы совсем другие. Вы так посмотрели на них.
- Как?
- Как на мерзких чудовищ. И я посмотрела на них вашими глазами и ужаснулась. Меня как будто осенило. И теперь я ... Теперь я их ненавижу! - Я сжала кулаки. Здесь бы я должна была заплакать. Мне бы полегчало. Я бы уткнулась лицом ... Куда? Я со стыдом представила голый мускулистый живот Целителя и покраснела. Как я могу? Но могу же! И не чувствую отвращения. Мне было бы даже приятно. Только прикоснуться, не ожидая ничего другого. Или я обманываюсь, и он такой же, как все. Я невольно подняла вопросительный взгляд на мужчину. Он стоял, закрыв глаза и прислонившись к стене пещеры, едва держась на ногах. Мне стало так его жалко, что я спрыгнула с кровати, и в две секунды очутившись возле него, попыталась неумело обнять и утешить. Целитель вздрогнул и распахнул глаза.
- Ты чего?! - Он невольно отшатнулся, а я так и осталась стоять с распахнутыми руками. - Я ещё там заметил, ты что-то задумала, да? Ты не хотела уходить. Вот только я не мог понять, почему. - Я опустила ставшие такими ненужными руки, и они, как сорванные цветы, безжизненно повисли по бокам. - А теперь, кажется, догадался ...
- И почему же? - Спросила я отстранённо, тоже прижимаясь к мокрой прохладе каменной стены.
- Да потому что ты с ними заодно. Вот почему! - Я прижала руки к лицу, словно закрываясь от удара. - Скажи мне, что это неправда?! Скажи же! Я хочу тебе поверить! Я готов! Но ... Но как ты можешь говорить, что любила их, несмотря на то, что они сотворили. И с тобой. И со всеми остальными детьми. И с братцем? И с братцем тоже, да?
- Нет. Мелкого она только била. - Я низко-низко опустила голову, глядя прямо на свои грязные тощие ноги. - Он же их родной ...
-Как?! - Ахнул мой собеседник. - Он их родной ребёнок?!
- Ну, да. Что в этом такого?
Кажется, миросознание Целителя пошатнулось раз и навсегда. Он резко замолчал. Отошел в другой, тёмный угол пещеры. Зловещие блики огня, разведённого в небольшой нише, играли на стенах и на мне. Я невольно пыталась избежать их воображаемого прикосновения, но они вновь и вновь ластились то к моим голым ногам, то волнообразно раскачивались на плечах, то пробегали юркой змейкой под платье. Я не могла объяснить ему того, что стало моей второй кожей, что проникло в организм, как небольшая доза отравы, срослось с моим ДНК, впиталось в кровь и разнеслось по всему телу. Возможно, я даже на генном уровне передам эти знания и этот обман своим детям, если они когда-нибудь у меня будут. Так вот как сталкиваются Добро и Зло, Дьявол и Бог. На стороне каждого своя правда.
- Мне надо посоветоваться со старшинами нашей деревни. Я не могу позволить взять на себя всю ответственность за решения. Я должен разделить её. - Глухо сказал он из темноты. - Сейчас я уйду, а ты останешься. За тобой придут позже. За братца можешь не беспокоиться.
- Я и не беспокоюсь. Уж ему то точно у вас будет лучше ...
- Молчи! - Перебил меня Целитель, выступая из темноты. Его лицо было бледным, но решительным, словно он собирался попрать свои принципы, но выполнить долг. - Я больше ничего не хочу слышать. С меня достаточно. Хватит!
Я покорилась. Жило-было Добро и не знало оно о существовании Зла, и что придётся с ним бороться и, возможно, даже убивать и, возможно, даже быть убитым. Где теперь Зло, а где Добро? Всё смешалось в кровавой битве. Иди-иди, Воин света. У тебя свой путь, а у меня свой. Целитель ещё несколько раз вздохнул, как бы ожидая от меня, несмотря на запрет, новых откровений и уговоров, но, так и не дождавшись, развернулся и тихо вышел. Я бессмысленно походила туда-сюда, взяла с низкого круглого каменного стола, гладко отполированного и украшенного геометрическими фигурами самых разнообразных размеров и причудливых форм, большое красное яблоко, укусила его пару раз, положила обратно, почесала зудящую ногу и легла обратно на ложе.
- Прощай, чужой мир, прощай, мелкий, прощай Гретта и ... ! - с мыслями об ожидающей меня без всяких сомнений мучительной смерти я скатилась с лежанки в лодочном домике.
Тишина и холод родного мира потрясли меня настолько, что некоторое время я не могла понять, где я и что мне дальше делать. Разбежавшиеся мысли и чувства вращались кверху ногами в бесцветном водовороте потерянных воспоминаний. Я неуклюже взмахивала руками и балансировала на негнущихся ногах, как на ходулях. Сквозь запотевшие окна посверкивал белизной распустившийся в своей безоглядной наготе новый день. Я оперлась боком о стол и схватилась за голову. Нет-нет-нет. Я должна собраться. Должна что-то сделать. Что? Кого-то спасти? Мелкий? Я подбежала к нему и прижала руку ко лбу. Тёплый. Дышит. Я накрыла его ещё сохранившей тепло моего тела тряпочкой. Нет, с ним всё в порядке. Ему хорошо. Там. Среди полей. В яблочной россыпи сахарных пирогов. В одной рубашонке он, заливисто хохоча, убегает от добродушных тётушек, собирающихся вымыть его жалкое тело в корыте с тёплой, душистой водой. Местные девчонки, те, что помладше, посмеиваются, стыдливо прикрывая рот рукавом батистовых платьиц, а те, что постарше, укоризненно качают головой и спешат на помощь взрослой женской половине деревни. Потом они накормят его до отвала и напоят чаем с пирогами, и он, осоловевший от еды и доброты, заснёт прямо на лавке, положив отяжелевшую голову на стол, покрытый белоснежной чистой скатертью. Нет, с мелким всё будет хорошо. Там ему самое место. В раю с блаженными. А моё здесь. В выгребной яме с извивающимися червями. Я открываю дверь, и резкий, леденящий кожу, ветер подхватывает меня и тащит, тащит наружу. Дождя нет, но пасмурные тучи наглухо закрывают меня от солнца. Деревья враждебно шумят и, кажется, таят в себе тысячи опасностей, ловушек, диких зверей с клыками, окрашенными в багровый цвет, мощными ногами, оканчивающимися раздвоенными копытами и непробиваемой шкурой палевого цвета. И нет зверя страшнее человека, который, затаившись, ждёт меня безо всякого оружия, кроме своих жилистых волосатых рук да прищурившихся, горящих злобой глаз. И я ступаю в темноту леса. Я бегу по заросшим, одной мне известным тропинкам. В голове гудит, не переставая, чугунный колокол, в ногах тяжесть, глаза жжёт от страха и решимости. Я не бегу, я лечу, не касаясь ногами земли. Подо мной мелькают удаляющиеся темно-зелёные поля, наклонившие тяжелые мокрые головы деревья, сумрачные озёра и гладкая спина извивающейся реки. Я смотрю на неё, потому что не хочу видеть тот дом, не хочу видеть фигурки, суетящиеся во дворе или выглядывающие в окна, высматривая, не идёт ли мимо какой-нибудь заблудившийся ребёнок, всегда жертва извращённых фантазий и корыстных побуждений, или человек из опеки, чтобы успеть запихнуть пару початых бутылок под кровать, накинуть на голое трепещущее от ужаса тельце более-менее приличную одежонку, стереть с рук кровавые следы и придать звериным лицам благообразное выражение почтения и смирения - мол, мы бедные, но честные и богобоязненные, люди, детей любим, как родных, не знаем, за что нам такое наказание, бегут почём зря куды глаза глядят, не усмотришь за всеми, чертенята, у них же бродяжничество в крови, опять-таки гены плохие, врут, как думают, воруют, пьют да дерутся, сладу с ними никакого, в церковь вот отказываются ходить, приходится с ними сидеть, следить, чтобы не поубивали друг друга, они ведь знаете какие, никто не берётся за их воспитание, мы ведь самых отъявленных держим, отбросы, так сказать, детоприёмника. И продолжают исчезать дети, и уходить успокоенные представители опеки. Нет, не хочу я смотреть на них. Никакого последнего взгляда. Я оставляю позади прибежище маньяков. Я больше не люблю их. Я знаю, я помню, что у меня были другие родители, что они любили меня и моего брата настоящей, незапятнанной кровью и насилием любовью. И я должна быть такой же. Спасти брата стало единственной целью, которая у меня когда-либо была за всю жизнь. Возможно, ценой собственной жизни, но это не имело значения. Я и моё существование не имели значения. Никакого. Абсолютно. Я выбегаю из леса на дорогу. Редкие машины с силуэтами неприветливых водителей равнодушно проносятся мимо моей одиноко бредущей по обочине фигуры. Я иду босиком, потому что даже те, в общем-то, бесполезные тапочки были мною оставлены, потеряны где-то в полосе междумирья, в том загадочном месте, где я никогда не была, где никто не может быть, существование там невозможно, ни единого реального предмета, ни одной мысли, только пустота, ничто, бессмыслица, представляющаяся мне в виде наэлектризованного комка разноцветных проводов, тянущих свои щупальца от одной стены до другой. Я в том же самом тоненьком полупрозрачном платье. Просто маленькая девочка, никому не нужная и неинтересная. А, нет. Кто-то заинтересовался. Проехав чуть вперёд, резко затормозил и начал сдавать назад ветхий грузовичок, излучавший черные вонючие пары и издававший резкие скрипучие и тарахтящий звуки. Я остановилась и дождалась, когда кабина поравняется со мной. Перегнувшись через кресло, в окно высунулась лысая, загорелая той характерной грязной краснотой, которая свойственна людям, проводящим много времени на улице, голова и, выпустив наружу клуб едкого папиросного дыма, хрипло поинтересовалась:
- Куда едем, барышня?
- В город, - робко ответила я, отодвигаясь на несколько шагов назад в обочину, и тоскливо поглядела по сторонам.
- В город? - Рассмеялся мужик, показывая беззубый чёрный рот. - Ну, тогда нам по пути. Залезай!
Дверь с хрустом растворилась, обнажив потертое сиденье, стыдливо накрытое выцветшим старым ковром, изображавшим, вероятно, когда-то сцену из африканских джунглей, теперь же слившуюся в одно рыжее пятно с двумя парами глаз, в упор разглядывающих друг друга. Я немного потопталась на месте, но по его виду я поняла, что другого выбора у меня не будет, что я либо сяду сама, либо он меня втащит внутрь. Стараясь не сильно задирать ноги, я влезла и присела на кончик кресла, по которому мужчина приглашающе похлопывал ладонью. В салоне, богато украшенном всевозможными безделушками, стоял неприятный запах мужского пота и перегара. Но разве меня могло это удивить? Или напугать? Кто ты, мой вызывающий отвращение, такой знакомый попутчик, похожий на всех тех мужчин, которые по-дружески жали руку моего отца и по-хозяйски шлёпали меня по заднице, которые заходили без стука и не снимали обувь, которые приносили всё новые и новые бутылки с водкой, вызывая счастливую и довольную улыбку на лицах моих родителей. Им не нужно было платить за меня денег, они пользовались услугой абсолютно бесплатно и по-деловому, посмеиваясь и поплёвывая в ладонь, словно собираясь показать своим товарищам настоящий класс и с первого удара закатить шар в лузу. Я ощутила, как шершавая рука мужика тяжело шлёпнулась на мою коленку, и мотор взревел.
- Как тебя зовут, красавица?
- Соня.
Мне всё равно. Ему тоже. Дашамашакатялукашасветаборя. Он забудет через пять секунд. Я закрываю глаза, когда ладонь поднимается выше, скользя по моему покрытому мурашками бедру. Главное, доехать. Это ничего, ведь у меня совсем нет денег. Может быть он меня даже покормит, если я буду себя хорошо вести и не сопротивляться. Грузовичок неспешно несётся по пыльной неровной дороге. Сквозь тучи пробивается луч солнца и светит мне в опущенную голову. Я его не вижу, но чувствую. Он прожигает во мне тёплую мягкую дыру, сквозь которую медленно вытекает мой мозг. Он стекает за шиворот, крадётся по спине, а я чувствую такую сладкую и такую желанную пустоту, улетаю прочь, в никуда, в туда, куда мне вход воспрещён.
- Нет! - Вскрикиваю я, внезапно пробудившись. Мне нельзя туда. Мне нужно завершить одно дело. Важное. Какое? Я вспоминаю, тупо уставившись на вынырнувшую от окрика из-под платья руку. Брат. Да, спасти брата. И я успокаиваюсь, как человек, вновь обретший утраченную цель в жизни.
- Ты чего, недотрога что ль? - Ехидно раздаётся слева от моего уха. Я не поворачиваю головы. - Видали мы и не таких. Сейчас у меня быстренько разогреешься, как сладкий медок будешь, понятно? - Ладонь шлёпает меня по коленке и, к большому облегчению, уходит прочь, достаёт сигарету из пачки и вставляет в рот, между слюнявыми обвисшими губами, покрытыми ссохшейся кожей, как чешуёй. - Будешь визжать от удовольствия, как свинка. Вот подожди только доедем до магазина, я куплю себе выпивки и сразу займусь тобой, грязная потаскушка.
Его равнодушный монотонный голос, исторгающий ругательства, звучит как невнятное бормотанье психопата. Я уже встречала таких, неспособных ни на какое полноценное действие, и от того распалявшихся ещё более, склонных к увечьям и членовредительствам вплоть до убийства. Нет, мне не было страшно. Словно я жила, уже умерев и воскреснув несколько раз. Но мне надо прожить ещё немного, поэтому я обдумываю пути отступления. Я знаю, что прямо за моей спиной, прикрытый засаленной шторкой, есть ход в кузов грузовика. Возможно, когда он пойдёт в магазин, то оставит меня закрытой внутри. Пробраться в фургон и откинуть внутреннюю задвижку будет простым делом. Не догадывающийся о моём коварном плане, мужик довольно похахатывал, продолжая беседовать с самим собой, предвкушая, должно быть, скорую выпивку и секс. Я, откинувшись на спинку кресла и вся внутренне сжавшись, отвернув голову, смотрю в окно на однообразные леса, плотно подступавшие к краю дороги - непроходимые, неприступные, отталкивающие, но могущие послужить отличной защитой для такой отчаявшейся беглянки, как я. Но не туда лежит мой путь, а совсем в другие густые и страшные джунгли - в каменные. Само слово город, куда я очень редко, в случае крайней нужды, выбиралась, вызывает во мне дикое отвержение, доходящее до животных колик и тошноты. Я, как маленький лесной зверёк, беззащитный перед когтями откормленных домашних животных, перед ревущими автомобилями, перед их скоростью и внезапностью, перед ограниченностью пространства, сдаюсь на милость этих свирепых существ, сжимаюсь в комочек и замираю, крепко прижавшись к асфальту, и меня не замечают, как мусор, разбросанный повсюду, как грязных вонючих бомжей, источающих ароматы кислой капусты и застоявшейся мочи, агрессивных и опасных, появляющихся из прорехи в пространстве. Я - дитя-невидимка для чистеньких благовоспитанных граждан. Они зажимают носы и отводят взгляды. Но это ничего, я не осуждаю их, я даже благодарна. Мне нравится быть тенью и крысой шнырять от одной мусорки к другой, наполненной доверху жирными помоями, столь благоуханными для моих раздувающихся от голода ноздрей, столь питательными и вкусными, тающими во рту, как божественный нектар. Я пытаюсь вспомнить расположение домов и улиц, но тщетно. Мне придется заново исследовать каждый закоулок, месяцами жить там, скрываясь от всех и выслеживая семью брата. Если у учительницы есть маленький ребенок, значит я смогу, с большей долей вероятности, встретить её у какого-нибудь детского магазина или в очереди за детским питанием. Я с трудом представляю себя, заходящей в какой-либо из этих сверкающих, наполненным разнообразной едой и вещами, магазинов. Такая грязная дурнушка будет сразу же вышвырнута вон или, чего хуже, сдана с рук на руки полицейскому с огромной дубинкой, который запрёт меня в камере и станет потешаться до тех пор, пока не явиться отец с дружками, чтобы забрать меня обратно в ад.
Большая машина тарахтит, испуская удушливые чёрные газы, обволакивающие грузовик и встречные машины. Их немного. В них сидят люди-манекены с бездушными одинаковыми лицами, бессмысленно уставившимися в никуда. Они, как рыбы, беззвучно открывают рты, замедленно жестикулируют, выпуская пузыри воздуха, лопающиеся под потолком и брызгающие ядовитой серной слюной. Я жмурюсь, чтобы не видеть, чтобы не представлять. Какое мне, в конце концов, до них дело?! Я потею от страха и напряжения. Густая слизь, вязкая, вонючая, покрывает меня с ног до головы. Мокрая огромная ладонь двигается по моему всему телу. Она может одним движением сжать мое тощее бедро, раздавить грудную клетку, переломить жалкую куриную шею. В любой момент. Без единого последствия. Но он играет со мной. Он ещё не наигрался. Только в этом моё спасение. Во времени. И мы наконец притормаживаем, поворачивая на захолустную скудную заправку. Сквозь запотевшее окно я не вижу ни единого человека. Мой водитель глушит мотор.
- Посиди пока здесь, милашка. И даже не вздумай убегать. Некуда. - Он похохатывает и похлопывает меня по голой ляжке. - Я мигом, не успеешь носик припудрить.
Хлопает дверь. Он даже не трудится закрывать меня на ключ. Ну неужели же всё так безнадёжно? Я жду, пока его мутная спина скрывается за дверью магазина, и оборачиваюсь назад. Откидываю шторку и одним махом перепрыгиваю в темноту. Там жарко и жутко воняет, будто кто-то совсем недавно разделывал свежее мясо и не успел убрать за собой. Я жмурюсь, морщу нос. Мои босые ноги ступают по чему-то мокрому и склизкому. Я начинаю тихо бормотать: "Только не кровь. Только не кровь." Я столько раз уже её видела. Я не хотела её видеть снова. Не сейчас. Я вытягиваю руки вперёд и иду к щели в дверях кузова, пропускающей луч света. Отодвигаю засов и распахиваюсь наружу. Волна воздуха отбрасывает меня назад, и я присаживаюсь на корточки, чтобы не упасть. Глаза ничего не видят. Я едва слышу, как сквозь толстый слой ваты чей-то тоненький слабый голосок просит меня о помощи.
- Пожжжалуйста, - дребезжа, вытягивает он.
И я оборачиваюсь. Беззвучный крик ужаса обезображивает моё лицо. Я вижу пыточную. Я вижу стол и странное приспособление, на котором распят кусок красного вывернутого мяса. Он шевелится. Кровавые волосы свисают почти до пола. Дрожа, я подбегаю. Я не могу говорить, потому что меня тошнит. И потому, что не хочу ничего слышать. Я не должна здесь быть. У меня есть цель. И она совсем другая. Я же не супергерой, чтобы их всех спасать. Но я не могу. Мне страшно оставить это здесь. Я буду думать об этом. Вспоминать. Оно станет приходить в мои сны. И в мою явь. Я пытаюсь разобраться в механизме. Что-то отстёгиваю, и кусок мяса падает на пол. Он стонет. Оно ведь почти неживое, но я хватаю с гвоздика какой-то кожаный фартук, заворачиваю в него красный шмат и, прижав к себе, не обращая внимания на едва выдавливаемые стоны, спрыгиваю вниз и бегу через дорогу, бегу в противоположный конец леса. Моя ноша легка, как котёнок, иначе я не смогла бы бежать так долго, не останавливаясь, не обращая внимания на разбитые ноги, на хлещущие по лицу ветки, иначе я упала бы, едва вывалившись из грузовика, из этого концлагеря на колёсах. Где предел человеческой силе, бегущей от страха, от смерти, от страха смерти. Наконец я падаю на колени. Я тяжело дышу. Из груди доносятся свистяще-хрипящие звуки. На листву капает моя горячая слюна. Я облизываю растрескавшиеся губы, прижимаюсь спиной к жёсткому стволу дерева, впиявливающему в меня свою грубую, шершавую кору, руки, сведённые судорогой, разжимаются, свёрток скатывается к ногам и раскрывается передо мной, как свежий бутон ярко-красного пиона. Я совсем забыла о нём. Тошнотворный ужас снова заливает внутренности, заставляя сотрясаться то ли в приступе рвоты, то ли в истерическом припадке злого хохота. Я валюсь на траву и начинаю неистово рвать её зубами и руками. Она мокрая и холодная. Она немного утоляет мою жажду и успокаивает. Но я не хочу подниматься. Не хочу продолжать путь. Лучше я умру тут, никого не спасая и не спасённая сама. Я сбегу. В темноту. В никуда. Ведь там же нет другой жизни, правда? Я не хочу снова мучиться. Я не желаю жить!
- Не надо, - шепчет она умоляюще. - Всё будет хорошо. Не надо же. Мы уже убежали. Он далеко. Он не вернётся.
Кто-то дотрагивается до моих голых плеч влажными пальцами. Я поднимаю голову. Оно смогло подползти ко мне, и я различаю два красновато-синих глаза, уставившихся на меня сквозь твёрдую корку чёрно-бурой грязи.
- Я Элисон. Спасибо, что спасла меня, что унесла оттуда. Я не могу ходить. Видишь, он отпилил мне ноги. - Обрубок указывает головой на шевелящиеся культи. - Но я всё равно надеялась. Мама всегда мне говорила, что пока ты жива, ничего не потеряно, всё можно исправить. Ты не плачь. У тебя же есть ноги.
А мне хочется визжать. Хочется кататься по земле и рвать волосы, сдирать кожу и выворачивать её наизнанку. Потому что душевная боль жжёт тебя сильнее, чем любая физическая. Но я ору только внутри себя. Я обессилена, но это ..., эта девчонка придаёт мне сил. Она, как бочонок с терпким мёдом. Она сияет изнутри. И этот свет заливает и меня.
- Что случилось? - Спрашиваю я, пытаясь рассмотреть её раны и помочь хоть чем-нибудь. - Как ты попала к нему в грузовик? Ты тоже ехала в город?
Она вскрикивает, когда я дотрагиваюсь до головы, и продолжает подрагивать всем телом, сопровождая тихими поскуливаниями движения моих рук.
- О, нет. Я ведь его дочь. - Я больше не удивляюсь. Нет. Я спокойно продолжаю изучать причиненный этому обезображенному телу ущерб. Кожа на груди и животе содрана и покрыта многочисленными язвами, уже начинающими гнить и источать характерный трупный запах. Здешняя медицина вряд ли сможет ей чем-нибудь помочь, кроме как облегчить отход в мир иной. Но я знаю и другой способ, существующий в ином мире. Он поставил меня на ноги практически за одну ночь. Мои кости срослись за несколько часов. Возможно ли, что шаманы смогут вернуть к жизни это почти сгнившее заживо существо? - Он не плохой человек. Просто потерявшийся. После смерти мамы он совсем сошел с ума. Я помогала ему, как могла. Я делала всё для него. А однажды я увидела, как он проделывает всё то же самое с другими маленькими девочками, а потом убивает их и закапывает в нашем саду. В том самом, где росли мамины розы. Такие пышные, такие красные благоухающие цветы на чёрной жирной земле. Понимаешь? Я сказала ему, что это плохо. Что мама с небес смотрит на него и плачет. Тогда он разозлился и сильно избил меня. Так сильно, что я не могла ходить. Я не могла больше готовить ему и убирать, что разъярило его ещё больше. Он совсем сбесился. Лупил меня до тех пор, пока я не стала тёмно-синей. Кровь и ошмётки мяса были повсюду - на стенах, на полу, на нём. Мне так было его жаль. Я говорила ему: "Папа, папочка, прекрати! Мне больно. Я не чувствую своих ножек." И тогда он отрезал мне ножки, чтобы они не мешались, так он сказал.