Большая часть пути пройдена, не подвёл и челн, взятый напрокат. Но грести становится всё сложнее — коченеют ноги и уже порядком «забита» спина. Берегу силы, неспешно обхожу лотосовые поляны. Вёсла поскрипывают в уключинах, лопасти частенько обдают меня, подзабывшего навыки гребца, прохладной зеленоватой водой. Озеро Фудживара прекрасно летом — точь-в-точь как на выцветшей японской открытке. Берег с чёрными соснами, холмом, петляющей тропой хорошо виден, он приближается.
В моём водном странствии есть, однако, перчинка, нечто беспокоящее — другая лодка, неуклонно идущая следом на некотором отдалении. В ней человек, он правит стоя на корме, работает длинным веслом. Кажется, он в капюшоне, но утренняя дымка мешает разобраться в деталях. Останавливаюсь взглянуть на цветы лотоса, но и украдкой проследить за «тенью»: перестаёт грести и он — какая чудная игра. Впрочем, мало ли какая нужда плыть в том же ритме и направлении. Я иностранец, и может, кто-то из местных сельчан захотел рассмотреть приезжего поближе, высказаться, например, о своём пути в синтоизме. Или просто попробовать сторговать сувениры или рыбу: жирную, играющую на солнце выпуклыми чешуями. Помню тех открыточных золотых карпов и сладкую рыбу аю.
И вот — берег. Челн преодолел пояс прибрежной растительности, уткнулся в песок. Путь лежит к онсену «Майко», и это довольно близко, я почти у цели.
Где-то прочитал, что термальные воды купален этого онсена помогут с моей бедой — в последнее время мёрзну. А врачи говорили — их голоса и сейчас чудятся мне — что время очень важно в моей ситуации. Время. Высоко над головой проносятся клочья облаков, они тоже куда-то спешат? На берегу никого, выхватываю из лодки рюкзак и стремительно, почти бегом иду по тропе. Вспоминаю о тени. Оборачиваюсь, не скрываясь: тот человек высадился чуть в сторонке. На нём действительно плащ с наброшенным на голову капюшоном. Идёт примерно в том же направлении, пробираясь через траву и россыпь плоских камней. В онсен? У «капюшона» — худой он какой-то? — в правой руке по-прежнему длинное весло. Или шест с чем-то в верхней части — узкий изогнутый вымпел? Любопытный персонаж, вот хотелось по камням ноги ломать? Смотреть в ту сторону, назад, особенно холодно. Ветер? Время, время. Мёрзну, продолжаю мёрзнуть в июльский день. Но надо терпеть, до места теперь всего ничего.
Отвлекаюсь от капюшона и нате: на тропе передо мной орикс, невероятно. «Папа-папа, кто это такой красивый? Какие рожищи, полосы, густые ресницы!» «Орикс, сынок. Антилопа. Видишь написано: аравийский белый орикс». «Папа, купим открытку с ним? Или марку? Для коллекции? Хочу сохранить в памяти».
Откуда он здесь? Доверчиво стоит вплотную, словно ручной верный пёс. Живой, настоящий: выпуклые телячьи глаза, сабли длинных изогнутых рогов. Целую его прохладный нос. Смышлёный, он откуда-то знает, что каждая минута дорога, разворачивается. Спасибо, друг. И вот скачу верхом, ветер в волосах. Рога длинные, ребристые — удобные, что руль на харлее. Немного согреваюсь, да и рюкзак бьёт по спине. Рысью поднимаемся на пригорок.
Отсюда чудесный вид на зеркало Фудживара и дальние холмы — знакомый ракурс. Так хотелось увидеть эту панораму вживую, и вот я здесь. Но любоваться видами — значит понапрасну терять время. Попутно замечаю знакомый силуэт у ограждения онсена. Пора, ступаю на каменные плиты, рюкзак в сторону. Разрываю на груди остатки «горки», сбрасываю одежду. Оставляю всё это: грязные лохмотья, пропитанные кровью, тяжёлый пояс, берцы на дорожке. Из последних сил через бортик заползаю в купальню, погружаюсь с головой в горячие мутные воды. Воды с тяжёлым сладким запахом магнолий — больших белых цветов на открытках с Кавказом. Начинаю согреваться, действительно, согреваться. Пальцами рук, ног, пятками пробую, чувствую шершавые камни дна. Я словно в материнской утробе — слабый и беззащитный. Но где-то внутри наполненный силой и надеждой. И любовью — к жизни в первую очередь. Медленный — через лихорадку, через не могу — заплыв у самого дна, что полёт в безвременье. Но выныриваю — жажда вдоха и окончания спора.
Орикс ждёт у опрокинутого кем-то (временем?) хвойного бонсая. Я не один здесь. Тот человек близко, на ветру одеяние развевается, капюшон по-прежнему покрывает голову. Лик отсвечивает белизной кожи (или?) и тёмными пятнами (глазниц?) Сейчас он боком и совсем рядом. Заносит ногу на бортик купальни. Орикс стучит копытом, слышу его грудной низкий голос. Я тоже хочу сказать, выкрикнуть навстречу неминуемому: «Эй не юли, посмотри в глаза. Я узнал тебя. И не боюсь».
На зов капюшон поворачивается ко мне. Но что это? Мне кажется? Он (или она?) прямо на глазах обретает в своём облике нечто новое. Утрачивается пугающая плоскость форм, фигура неведомо как наполняется, округляется. Грязно-серое холщовое рубище набирает цвет — вот одеяние уже густо малиновое, с широкими, с отворотами рукавами, подпоясано широким атласным, небесно-голубым. Кимоно! Ужатые тканевые полы на груди немного распахиваются, сильная грудь давит, рвётся наружу. ОНА наконец поворачивает голову в мою сторону, капюшон падает за спину. «Майко из Киото» немного смущённо, но и игриво смотрит на меня. Набелённое лицо, румяна на щеках, длинный локон до самых губ. Улыбается углами рта и немного раскосыми глазами — девушка с открытки. Не та, конечно, типографская, нет: живая, озорная, юная. Японка чего-то хочет от меня, говорит и говорит, тянет руку, второй по-прежнему удерживая вертикально свой шест с...
Девушка продолжает держать меня за руку, и её лицо действительно немного округлого, азиатского, дальневосточного типа. Камни онсена и антилопа сейчас растворились. Но майко всё ещё присутствует, правда, её облика опять коснулась трансформация. Сейчас майко чуть за тридцать: взгляд — острый, причёска — гладкая, строгая; одежда — современная, военная.
«Умм-умм-умм», — гулко вращаются лопасти МИ-8. Ухающие звуки и вибрация обрушились из ниоткуда и изрядно достают, давят на уши. В грузовом салоне холодно, как в консервной банке. Скорее помню, чем чувствую — сейчас мне тепло, воды онсена ещё держат градус. Девушка знакома, встречал, помню. Другой камуфляж, шеврон, повязка с красным крестом в помощь — врач, офицер медбата соседей. «Воздух, где же вы? Нужна „Куница“ двоим. Ждём. Конец связи». Куница — её имя, точнее позывной. В левой руке стойка полевой капельницы, там, на вершине, закреплена склянка. Склянка тоже знакома, на днях заказывали по шесть коробок: плазму, хлорид натрия и физраствор. Заявила о себе боль, растекающаяся по телу. И ещё усталость — море усталости. Я ранен, вот в чём дело.
— Моргает, смотрите.
С другой стороны меня, лежащего на полу грузового салона, оказывается тоже кто-то, мужчина. Хлопает по плечу, наверное, плечу, ещё не разобрался с ощущениями. Куница, обращаясь к кому-то, просит подложить ещё под голову — становится удобнее.
— Это замечательно, — теперь она обращается ко мне, — кризис, похоже, пройден, дальше всё будет хорошо. Вы слышите меня, «Орикс»? Кивните. Или поморгайте.
Моргаю. И киваю, тихонько постукивая пальцами по бортику носилок. Все опции доступны.
— Прекрасно. Не вешаем нос, вам через месяц-другой возвращаться в бригаду. Кто поведёт её вперёд? Чего уж там, вы можете задать перца. Кстати, перца ваши в ответ по месту обстрела отсыпали. Дивизионом вдарили, слышала залпы.
«Кто ещё?», — наверное, это говорит, кричит мой взгляд.
Куница считывает послание:
— Одного потеряли — рядовой из комендантских. И помимо вас пятеро ранены, но все лёгкие — на месте немного полечили, ваши продолжат.
Военврач лихо разламывает ампулу, набирает содержимое в шприц:
— Противостолбнячное, вас в грязь отбросило. Я тихонько. Растворы-то пригодились, — кивает на штангу, — на всех завозили, вот и сами отхлебнёте от щедрот. Мы как раз за своей частью препаратов прибыли. Оказалось удачно — были в районе КП ближе всех из медиков.
Парень переместился, теперь я вижу его — молоденький росгвардеец меняет склянку.
— Держимся, держимся, Орикс, обезбол должен хорошо работать. Кровопотеря небольшая, повреждения умеренные, честно. Всё экстренное по протоколу выполнили. Будете и жить, и исполнять задуманное. И лихо это внизу разруливать.
У неё плотно подобранные волосы с узенькой зелёной вплетённой лентой, какой-то шнур с цветными бусинами-висюльками на забрызганном кровью запястье — надо же:
— Будем, Куница, — первые слова после... закашливаюсь, — какой у нас животный мир собрался.
— Глотните воды, можно. А я Ветерок, мама так называла, — поделился медбрат, — тоже, получается, «в семью». Природную, — смеётся.
Из пилотской кабины гаркают: «До точки семь минут, небольшую петлю зададим, чтобы над зелёнкой не парить, подстрахуемся. И на посадку. Меды, готовьтесь. Как с...? Земля запрашивает».
— Отвечайте: норма, — Куница аккуратно положила мою руку вдоль носилок. — А вот и домик на подлёте, уютная норка, скоро-скоро уже. Буду собираться. Ах какой закат! Солнце сейчас садится за кромку леса и вид — мечта! Ахмадсилы не дадут соврать, правда вот говорить они не могут пока. Эй, орлы, как оно: картина мира и самочувствия. И закат?
Присматриваюсь: напротив, в ногах, двое. Густо перебинтованные головы, только глаза и местами торчащие бороды.
— Связисты. Кабель тянули, тянули, да не вытянули. К вам, кстати, тянули. От искры при обстреле полыхнула лужа какой-то горючки, пока они с проводами колдовали на кортах. Термические ожоги и ссадины, но ерунда. Зато бравая кампания! — Куница помахала рукой бородачам.
Те зашевелились, положили оружие на колени, в ответ руками в пластырях и зелёнке показали молча — а как иначе с такой-то намоткой? — козу. Смешно — сюр войны.
Медбатовцы продолжали забалтывать раненых, предлагая (угрожая?) зачитать дрогнувшим письмо омички бабы Зины. В котором де та, не стесняясь в выражениях, призывала военных биться, терпеть и не падать духом. Защищать родную землю, народ и её старую с дедом и козою Нюркой.
Вертолёт маневрировал, менял высоту, практически как в кино, уходил в закат, скользил над давно уже нашей территорией. Немного заката доставалось и мне — он заглядывал в кабину алыми бликующими всполохами через иллюминаторы левого борта. Боль немного отступила, волшебное очарование Фудживара практически растворилось. На одной из тех трофейных японских открыток тоже был закат. Прикрываю глаза, улыбаюсь, сейчас явственнее чувствовались, отзывались на сердце другие закаты: на Дону, Донбассе, Кавказе и Ставрополье.
Майко (舞妓) Наиболее распространенный термин, обозначающий ученицу гейши, переводящийся как "танцовщица".