|
|
||
Реалистическая проза по Великой Отечественной | ||
В небе и на земле
Нумерация воинских частей, некоторые ойконимы рассказа — вымысел автора.
I.
Основная часть мероприятий дня: посещение мест боёв, военного мемориала подошла к концу. Ветераны, сопровождаемые родственниками, переводчиками, журналистами, к вечеру, уставшие, собрались в ресторане. За столами шли разговоры, поднимались тосты о недопустимости фашизма, обмане народов, памяти о той войне, которую надо беречь и хранить без искажений; звучали слова горечи и сожаления. Председатель немецкой делегации, когда-то лейтенант связи вермахта из группы армий «Юг» что-то нашептывал переводчице. Та согласно кивала. Наконец озвучила, обращаясь к старшему совделегации, сидящему как раз напротив: — Геннадий Олегович, господин Гершель интересуется, кто эта женщина рядом с вами? Говорит, настоящая фрау — европейка, — Марта задумалась, подбирая слова, — достойная для позирования художникам или кинематографа. Её не было вчера, на дневных сегодняшних мероприятиях. И сейчас не поднимает глаз от стола, молчит. Немецкие товарищи восхищены благородной красотой, но и пребывают в некотором недоумении. Быть может, вы представите свою спутницу? И если вы супруги, то позволите ей высказаться. Господин Гершель намекает на русский домострой, по его мнению — весьма суровый. Эта часть длинного стола несколько затихла, справа же и слева общение и трапеза не прерывались. Геннадий Олегович — улыбчивый мужчина с тремя рядами орденских лент на планке, с живыми, с искоркой, глазами, кивнул: — Да какой домострой? Свободна как птица — в некоторых рамках брака, естественно. Европейка, но уже давно советская; представляю... — Сама, — женщина бросила короткий взгляд на Гершеля, ту сторону стола. — Марыся Богуславовна. Извините, давно не видела немецких товарищей так близко. Марта переводила: — Геннадий Олегович — давний активный деятель ветеранского движения, а вы, значит, впервые на встречах этого уровня? — Подруга моя отсюда. Вместе и приехали, и муж вот затащил. Общительный он очень, положение обязывает. — Вы полька? — с акцентом, но вполне понятно вклинился пухлый ветеран из Дрездена. Марыся кивнула; Марта продолжала переводить Гершеля — известного журналиста, редактора журнала, сейчас оседлавшего профессионального конька: — Как должно быть, приятно, фрау, совместить две вещи: встречу с любимой подругой и быть рядом с мужем в поездке. Наверное, ваша польская семья ощутила тяжесть годины, горькую феерию сороковых? Марыся ответила по-немецки: — Подруга сгорела в самолёте в сорок четвёртом, — продолжила на русском, — Моя семья годину ощутила, да, — голос стал тихим и отрывистым, — мы готовились. И затем бились. — Спокойнее, дорогая, — шепнул супруг. — А где были лично вы? «Да-да», — закивали представители немецкой делегации. — Я? Бомбила, бомбила вас... немецкую армию. С сорок третьего по сорок пятый, раньше не получилось; штабы, склады и мосты, маршевые, таковые колонны. Под Сталинградом, на Кубани, в Белоруссии и дальше, — повернулась к мужу, — прости, я предупреждала. Щёки Марты вспыхнули, однако перевела полностью и верно. На той стороне стола попритихли, возникла напряжённая пауза, послышался нервный женский смех. Выручила другая переводчица, что обеспечивала группу немцев левее Гершеля, она сразу включилась в диалог на русском и немецком: — Так Вы бомбер. Насколько мне известно, в польских антифашистских частях не было такой авиации. Значит, воевали в составе ВВС Красной армии. Как польку допустили к боевым вылетам? Ведь отбор, полагаю, был суров? — Моя девичья фамилия Ангелова, отец и двое братьев воевали по линии Коминтерна начиная с Испании — это было известно. На руках советские дипломы, участие в Осоавиахиме, владение языком; позволили. На той стороне стола в своём кругу негромко принялись обсуждать услышанное. — Интересно, — заинтересовался полный кавалер орденов «Славы». — Но как вы познакомились? Ведь Геннадий Олегович, если не изменяет память, воевал пехотинцем? Уже после войны? Расскажите вашу историю. «Расскажите-расскажите», — подхватили соседи. Геннадий Олегович шепнул кавалеру: — Сложный выдался денёк, я вам скажу. Марыся выпрямилась, посмотрела на мужа, положила руку на его плечо: — Да как? Спасибо немецким товарищам, — пристально оглядела зал. — В Белоруссии однажды мы возвращались с задания. Однажды... — она как-то замялась, вздрогнула. — Ну и потом столкнулись на фронте — история как история. — И всё? — Марта разулыбалась, — Геннадий Олегович мемуары категорически не пишет, может, Вы хоть что-то... — Да незачем — ранения и ордена говорят за него. — Незачем, — подытожил Геннадий Олегович, — но у меня родился тост. Поднимем бокалы за сокровенное; за то, что навсегда останется с нами. — За тебя, мой ангел, — шепнула жена. — И за всех, не вышедших из боя. Твоих и моих. II.
Однажды линия фронта неожиданно для врага ожила, будто гигантская пустынная эфа, что перемещается боком с образованием колец, зигзагами двинулась на запад. В разгаре «Багратион» — ответочка за июнь сорок первого. Боевая авиация встроена в этот грандиозный удар; не щадя себя, работала на износ, способствовала быстрому скольжению «змеи». Возмездию. Бомбардировщики Пе-2 шли на восток тремя девятками вместе с Яками истребительного сопровождения. Основная часть бомберов, как и дни до этого, отрабатывала по дальнему немецкому тылу: капитальным мостовым переправам, железнодорожному узлу, рембазам. И боевое задание, наконец, было выполнено в полном объёме, пусть и по целям попадали в лучшем случае четверть экипажей — не полигон в мирное время. Отбомбились, произвели фотофиксацию результатов сброса. И теперь отряд шёл домой: без потерь, но с двумя повреждёнными огнём противника машинами. Замыкающую группу вела «двенашка» в составе: лётчик (командир звена) гвардии капитан Климкина, штурман гвардии лейтенант Ангелова, стрелок-радист гвардии старшина Савушкин. На фюзеляже двенашки три звезды за сбитие двух истребителей и бомбардировщика противника; одна звёздочка — работа Ангеловой. Экипаж слётанный, дружный, все не единожды награждены, в полку на хорошем счету. Их старались держать на «свежих» самолётах, ставили в резерв на случай выбытия в бою комэска, дважды доверяли глубокую разведку. Марыся на своём штурманском месте вертелась, смотрела по сторонам — стоило быть бдительнее — небо переполнено клочьями густой облачности на разных высотах — чревато сюрпризами. Попутно растирала, грела руки — хоть и лето, но здесь, на четырёх тысячах холодно — в кабине сквозняки, а полёт длится уже давно; обменивалась репликами с Климкиной. Плотное противодействие наземного ПВО, которое тут было в изобилии, не позволило отряду бомбить с высот пониже и «красиво» собраться, выстроиться. А у звена Климкиной, работавшего в стороне по отдельной задаче, были проблемы с заходом на цель, в итоге они отстали, и теперь догоняли основные силы отряда — бывает. В радиопереговорах регулярная перекличка, и вот стало понятно, что впереди, замечены истребители люфтваффе — много... Обычное дело — реакция на налёт запаздывает, противник пытается нанести урон штурмовикам и бомбардировщикам на возвращении. Это были Фокке-Вульф-190 («фоккеры»): манёвренные, хорошо вооружённые истребители — наихудший противник, несмотря на присутствие Яков, приблизились. По опознавательным знакам на фюзеляжах там кто-то рассмотрел и принадлежность: истребительная эскадра «Зелёное сердце» — знакомый, чёртов, оппонент. Фоккеры атаковали отряд, действуя, как водится, парами ведущий-ведомый. Часть завертелась с эскортом — пытались отвлечь, оттянуть от пешек прикрытие. Другие лезли и лезли к бомбардировщикам — рассчитанная командная игра. Яки тоже противодействовали атаке парами; бомбардировщики же шли, выстроившись рядами в несколько ярусов по высоте, огрызались, прорывались домой. Пара фоккеров вынырнула из ближней верховой облачности и на замыкающую группу. — А вот и к нам гости, — оповестила звено по рации и стрелка по внутренней связи Климкина. — «Восемь» — да, вижу. — «Семь», вижу. Фоккеры хотели на рывке пугнуть группу, разрезать и сбить кого-то, а то и двоих с налёта. Не вышло, экипажи звена были опытными — пешки шли плотно, не метались, встретили дружно и точным огнём. Фоккеры «сбавили обороты», начали издалека щупать оборону — немцы желали не только побед, но и жить. — «Первый»-«Первый», вызывает «Двенадцать»! Атакованы парой фокеров, ведём бой, — радировал Савушкин. — Вас понял. Помочь пока не могу. Три экипажа в чревах своих стальных птиц держали строй, бились, старались прикрывать друг друга — неплохо демонстрировали разумный бомберский сценарий обороны в движении. Немцы пытались провоцировать на расход боеприпасов, чтобы потом безнаказанно и в упор — не выходило. Звено тем временем уверенно шло на возвращение. Летели плотно, чтобы сразу увидеть, «почувствовать» манёвр товарища. Между собой экипажи сейчас практически не общались — командирские радиостанции лётчиков, стрелков-радистов давали помехи. Этот шумный треск в экстремальных условиях плотного боя только отвлекал, и радиостанции часто выключались под ответственность лётчика. Для экипажей бомберов сейчас оставалась только «визуалка» и устойчивая внутренняя лорингофоновая связь кабины лётчика и штурмана с отсеком стрелка-радиста. Сейчас в помощь опыт и общая наработка боевой и лётной слаженности, умение предугадывать и если и не попадать в цель, то «ломать» своим огнём взятый истребителями боевой курс. Что это? Сверху на большой скорости, точно сокол, на «Семёрку» что шла крайне левой, «камнем» упал третий фоккер. Видимо, один из «лётчиков-снайперов», «ловцов» — одиночек, действовавший под прикрытием высоты, облаков и атак товарищей. Считалось, что в основном так работали асы: ударил, провалился далеко вниз и нет его. Где вынырнет в следующий раз — не известно: «свободная охота». Стала понятна аккуратность пары истребителей — снова искусная командная игра. Командир «двенашки» включила станцию: — «Семь»-«семь», что? «Семь» не отвечала. Отказ оружия? Случается. Или там раненые, потери? «Семь» молчала, но шла штатно, дыма и огня — нет. Лётчица, штурман в фонаре видны. Может, не до ответов или повреждены и средства связи, но лётчик и «летучая» матчасть пока в порядке. Звено стало уязвимее, двое оставшихся, как могли, подпирали подранка. Но вот «Семь» вышла: — Стрелок молчит; штурман ранена. Вроде попали в того фоккера, всё так быстро — нет уверенности. — Всем! Перестраиваемся по схеме, «семёрка» уходит в середину. Пробуем. Судя по переговорам — в нескольких километрах впереди смешенный отряд тоже вёл бой против нескольких десятков фокеров и уже были потери как среди бомберов, так и Яков прикрытия; атаковавшим тоже досталось. Сейчас они противодействовали двойке — третьего не видно. Командир Марысиного экипажа — капитан Климкина — опытная, битая, ещё из первого состава полка лётчица, уводила самолёт от огня — этих длинных, огненных, выгибающихся, смертоносных трасс, что противник пускал с предельных дистанций. Она то давала газа, то резко притормаживала с уходом вбок и поворотом корпуса, уходом вниз-вверх. Бедная пешечка, ей ли, большой птице, пусть и быстрой, и манёвренной для бомбардировщика и хорошо, что пустой — всерьёз вертеться с фоккерами? Да и лететь нужно строем — и вот внутри этой тактической схемы приходится вертеться... Лётчица вслух, громко, на нерве, давала счёт и рвала штурвал — кидала машину в манёвр — и это пока помогало, огонь фокеров шёл с запозданием, не цеплял их самолёт. Но помимо «двенашки» Климкина, а значит, и весь экипаж, отвечали и за звено. Марыся видела своего командира в подобных переплётах не раз: собранная, лихая, удачливая лётчица и командир. Давай-давай, Светка, выводи: ты главная — малый Бог. Наша красная Валькирия. Сама же, как и стрелок, Витя Савушкин, пулемётным огнём отгоняла врага от себя и товарищей, прежде всего замолчавшей. Уж как получалось. Штурманское место позади лётчика и так тесное, а ещё и эта заваруха; Марыся изрядно отбила плечо. Штурман при обороне отвечал за «верх» и «зад», а стрелок прежде всего за «низ». И уже трижды немцы парой издалека пытались наезжали сверху и Витька, вынужденно, стреляя, из второго пулемёта, помогал Марысе. Немцы продолжали действовать осторожно — с холодной головой. Трижды был опасный заход с хвоста, цеплялись, пытались сблизиться, и прежде всего повредить оперение. Задняя полусфера — её сектор ответственности; Марыся, помимо, пулемётного огня дважды отстреливала и авиационные гранаты по курсу нападавших. Гранаты опускались на парашютиках и рвались с замедлением; истребители, не желая получить сноп осколков в нос, сворачивали. Чтобы снова возобновить атаку. Подранка немцы окончательно взяли в оборот, долго это продолжаться не могло — вот и вспышки на фюзеляже. «Семёрочка» в клубах разгорающегося огня и густого дыма под сорок пять градусов пошла к земле... Лерка, Олечка, Серго... Марыся впервые видела ЭТО так близко. — Два парашюта, минимум два, — отозвался по внутренней Савушкин, — докладываю в отряд. Окрик Климкиной: — Принято. Держимся, всем собраться! Где, то недавнее ощущение холода? Сейчас всем было жарко. Марыся закусила губу, вытерла вспотевшие ладони о комбинезон — и за турель к своему крупнокалиберному пулемёту Березина*, вертеться и ловить в прицел наседающего, окрылённого победой противника. Боекомплект ещё позволял... Они сблизились с «восьмёркой» насколько это возможно в условиях воздушного боя, и, несмотря на манёвры, держали, держали заданное направление. Если фокеры появлялись прямо перед ними, огнём курсовых пулемётов на фюзеляжах ненадолго включались в общую огневую оборону Климкина и лётчица с «восьмёрки». — «Первый» вызывает «Двенадцать». — «Первый», ведём бой, вас не видим. Что-то в осторожной атакующей манере истребителей изменилось. — Снизу один заходит, — доложил стрелок. Фоккеры явно пошли в ближний бой на «двенашку», атака с разных ракурсов: снизу и сбоку. «Восьмёрка» перевела огонь сюда, пытаясь прикрыть командирскую пешку. «Нижнего» не видно — только стук березина стрелка и вибрации корпуса говорили о Витькиной дуэли. Здесь же под девяносто градусов справа дерзко, ва-банк норовил сблизиться второй... — Решились! — кричала Климкина. Заход немца понятен — штурману непросто довернуть турель настолько вбок — нужно время, силы, чтобы успеть. Помогала лётчица — разворачивала пешку навстречу фоккеру: не дать атакующему зайти в мёртвую зону штурманского пулемёта! Секунды свистят, но вроде получается. — Принимаем! Крой его, Марочка-а-а! Витя, отражай! Пусть частично, только краем плоскости (крыла), но фоккер попадал в прицел, его трюк не до конца удачен. Марыся жала на спуск, тоже кричала; её зримая струя пулемётного огня, перемещаясь, встречала фоккера; его же пушечно-пулемётный огонь нёсся сюда. Казалось, их небольшая кабинка, да и вся «двенашка» сейчас не выдержит, разлетится от выплеска человеческих страстей, напряжения штурвала, шума двигателей, лязга движущихся элементов березиных, звона стреляных крупнокалиберных гильз. Или разлетится в клочья от точных разящих попаданий — точка обитаемого неба в шаге от фронтира, за которым пламя, боль и небытие... — А-а-а! Matka Boska Częstochowska!!! — Мара, упреждение! А-а-а! Немец, будь он проклят, приближался с некоторым вращением, и её пулемётный огонь словно обтекал врага. Как?! Фоккер отстрелялся, вышел из боковой атаки невредимым, наверное, невредимым. И... всё от него ушло выше, лишь чиркнув по верху фонаря. Так близко этот пятнистый верх, фашист за штурвалом и гашетками в фонаре-капле; крупным планом: зелёное его сердце, бортовой номер, кресты, свастика, крестики-победы на фюзеляже... О, Небо! Истребитель с поворотом и вращением нырнул вниз, скрылся из вида под «двенашкой», показав серое брюхо. Так близок, да что б провалиться... или зацепила плоскость? Нижний березин всё ещё работал, там поединок не закончен. Двое в кабине не могли видеть происходящего; пешку пару раз стукнуло, ещё. — Витя-я-я! Миг, и в полусотне метрах ниже и слева появился вышедший из клинча тот, «витькин». Под штурманский пулемёт подниматься не стал, отвернул в ближнее облако. Лётчица, штурман крутили головами, искали врага; заметили вдали силуэт фоккера. Один. Уходил неровно, покачиваясь. Где второй? ГДЕ?! Отбились? Закончилось? Вся эта стычка вряд ли длилась сильно дольше десяти минут, но что это были за минуты. А если накинется ещё и кто-то из атаковавших основные силы отряда? Ещё ничего не закончилось. Самолёт кренило. Значит, насовал с ущербом... Всевозможных пробоин, отметин хватало у всех; залатают. Хотя попадания от пушек и пулемётов истребителей — не осколки от некоторых средств наземного ПВО и куда чаще чреваты возгоранием машины. — Проблемы с левым двигателем. Пытаюсь выровняться. Где «восьмёрка»? А вот, вижу — облака. — Вроде они целы. — «Восемь»? — Порядок. Мой стрелок добил вынырнувшего из-под вас фоккера, а штурман подковал второму оперение. — «Восемь» — золото моё; вот, значит, что полыхнуло сзади. Ну а мы повреждены, разбираемся, — по внутренней, — Вить, доклад. Но стрелок отмолчался. — СВЕТА, ГОРИМ! Наблюдаю дым снизу. — Ви-ить, что у тебя? Цапанул? Куда? — всё запрашивала командир. — Мы горим. Витя? ВИТЯ! Бортстрелок при ранении или при невозможности говорить, мог дать знак стуком: «жив». Они замерли, прислушались, это было непросто из-за работающего мотора, но из его отсека тишина. И всё увеличивающийся запах гари. — «Двенашка», идёте с креном, дымите. Сближаюсь. Наблюдаю повреждения киля, фонаря, отсека стрелка, лопасти слева — с малым вращением. — Понятно. Климкина радировала о повреждении самолёта, потере связи со стрелком. Связь плохая, фонит, но «Первого» слышно: — Вас понял. Отправлю Яки, сейчас могу, вроде отвязались. Держим связь. Два истребителя действительно вернулись, теперь сопровождали их с восьмёркой, вели разведку ближнего неба, включились в переговоры звена, но ничем более помочь не могли. — Ладно, ещё сориентируй. Машинка, двигатели новые — может, дотянем? Марыся проговорила с командиром ситуацию по местности — не ахти удачную при покидании самолёта: — Давай, на юго-запад бери — там много леса. — Всем. Идём через квадрат «семь-четырнадцать». Яки, «восьмёрка» приняли уточнённый курс. — Не вытягиваем, скорость падает: двести тридцать. И высоту теряем... две с половиной, рыскание усиливается и огонёк вот-вот зайдёт, — Климкина закашлялась — гарь. — Снимаем ларингофоны, душат; Витя не ответит. — Уже. — Готовься прыгать, подруга. Если получается — прячем купола, помнишь. И далее по инструкции. — Хорошо, Света. Ещё немного и команда прозвучала: — До леса не долетим — задохнемся, Мара. Да и припекает. Прыгаем! Давай, до встречи на земле! И на внешнюю: — Всем-всем. «Двенадцать» утеряна, командир и штурман покидают самолёт! «Первый»: — Принято. Прорывайтесь, ЖДУ! Яки, «восьмёрка» попрощались, выпрямив курс, ушли в сторону фронта. Марыся уже сдёрнула маленькое семейное фото со стекла фонаря, опустила защитные очки со шлемофона на лицо, хлопнула по боку для проверки — кобура с пистолетом на месте. Горячие — она уже изрядно тлела. Через проём в фонаре вылезла на крыло. Едкий дым здесь не мешал, продышалась. Климкина прыгнула, на счёт семь вслед за командиром шагнула в небо и Марыся. Вить... мы уходим, прощай. Прощай, «двенашка». Когда вылезали, высотомер определял чуть больше тысячи, она сразу дёрнула кольцо. Рывок раскрытия системы, секунды на хоть какую-то адаптацию к условиям спуска. Дымный факел их «двенашки» нёсся к земле... Климкиной, её купола не видно; где ты, Светка?! До фронта километров.... Снижаясь, она проносилась над речушкой, лоскутными полями, группами малоэтажных строений и параллельными железной и автодорогой, что местами прикрытые лесом, уходили в горизонт. Людно. Подальше отсюда! Она посматривала и по сторонам: есть второй купол — далеко-далеко — Żywy! Жива! Как же предательски светит полуденное солнце. Но ведь и помогает сориентироваться. Марыся, как учили, тянула на себя стропы для управления приземлением. Ветер помогал, тащил в нужном направлении. Только прошу, не закрути, не переверни, не меняй направление; ещё в кабине рассмотрела этот квадрат карты. Внизу проезжала автомашина, да и в посёлке движение. Или показалось? Сейчас здесь нет друзей. Перед холмом, стоявшим границей леса, равнина. Хорошо бы в самом конце той пустоши сесть и тогда сразу в лес. Туда-туда! Светка... III.
Когда-то, в прошлой жизни это была безымянная, под три километра, каменисто-глинистая гряда, поросшая редким лесом и кустарником, с господствующими отметками: тридцать четыре и семь и тридцать восемь и восемь метров. Высоты измерялись ещё царскими геодезистами, позже, в период расцвета района, проверили данные уже советские. В середине двадцатых недалеко от подножия были пробиты грунтовая дорога и ветвь узкоколейки, построена небольшая железнодорожная станция. А при ней и рабочий посёлок, с годами разросшийся — Сысоевка. Примерно тогда же на гряду обратили внимание и военные, их картографы прописали её, как, впрочем, и окрестности, в подробностях на ведомственных картах. Всё это картографическое пригодилось летом сорок первого. Здесь, рассыпавшись по почти плоской вершине гряды, сначала контролировал дорогу, а затем и держал оборону стрелковый батальон. Действия военных на постах у дороги и позициях на равнине и холме на первом этапе помогали хоть как-то минимизировать хаос движения отходивших военных колонн и потока беженцев в те страшные дни. Гряда, находясь одной своей оконечностью довольно близко к дорогам, стояла поперёк горла немецкой авиации, ей приходилось действовать осторожнее, заходить с определённых направлений и распылять силы для подавления пулемётного заградительного огня. Остовы двух мессершмиттов и «лаптёжника» вокруг станции, почему-то так и не убранные немцами — молчаливые свидетели событий середины лета. С сентября же гряда приобрела иное значение; теперь её высоты именовались «Батины глаза»: правый и левый, соответственно. «Батей» величали пропавшего зимой в Полесье первого командира тогда ещё стихийного партизанского отряда «Знамя». Из нынешнего состава отряда первого командира знал лишь десяток бойцов, но название прижилось и полностью соответствовало положению дел. Немцы для контроля границы леса одно время пытались закрепиться на гряде, держать защищённые опорные, наблюдательные пункты. Ведь дороги и посёлок, где сидел гарнизон обеспечения, были за ними, а партизаны нет-нет да и приходили в гости. Но ничего у немцев с грядой и ближними лесами не выходило: их люди только гибли и пропадали. Тогда они бросили попытки и лишь минировали какие-то тропы и места, совершали стихийные рейды-облавы в районе, проводили разного рода контрпартизанские акции. В большей степени хозяевами гряды — этой нейтралки — «серой зоны», пусть и налётами, но всё же были партизаны. Старшим наблюдательного поста, что устроен на Левом глазу, сегодня был заместитель начальника разведки, когда-то комроты, лейтенант Гена Куропаткин. Сегодня к вечеру партизаны намечали устроить сысоевцам и на ближайших жд-разъездах очередные гости с огоньком и весёлым шухером («проведение постоянных беспокоящих диверсионных акций на тыловых коммуникациях оккупантов»). Окрестности разведчик знал как свои пять ещё с первого лета войны; по ранению не ушёл с остатками полка в тыл, завис с партизанами — военная судьба. Напарником Гены на «точке» Егорка — потерявшийся во время бомбёжки школьник из Могилева. Паренёк оказался и смелым, и смышлёным. До мамки так и не добрался, зато проявил себя в разведке, подпольных мероприятиях, за что был расклеен в немецких листовках как «Опасный бандит. Неустановленный подросток крепкого телосложения, рыжий». Авианалётов на станцию и ближние дороги наши пока толком не устраивали, ввиду, видимо, малозначительности объёмов перевозок и самих объектов. Но это временно, пока здесь не двинутся потоки отступающего вермахта или, напротив, войск немецкого подкрепления. На штурмовку и бомбёжку наша авиация, по возможности отслеживаемая и партизанами, как правило, летала много дальше. И то, что они сейчас наблюдали, было нечастым «авиасобытием». Собственно, сам воздушный бой был недоступен — не выручали и трофейные цейсы: слишком далеко, высоко, плюс облачность. Но зрим итог: самолёт — точка с дымным следом, что приближался к гряде с запада. — Далеко... Двухмоторный вроде. Бомбардировщик, наверное. И раз в сторону фронта, то не знаю вот чей... — Наблюдаем. Записал? Прошло пару минут. — Ага. Спрыгнул один! Вона. Смотри, дядь Ген. — Вижу. Может, и не один, кто знает. — Как это? — Парашют подвёл. Или и раскрылся, но дальше от нас чем этот. Или прыгнувший уже и не жилец был, некому кольцо дёрнуть. Вспомни, прошлой весной снимали лётчика с ёлки, так тот... Или мы не с тобой тогда были? Посмотрим, что дальше, реакцию немчуры. Ветер к нам, и выше он сильнее. Пометил в блокноте? Купол относило и относило в сторону гряды, сейчас лётчик просматривался; вроде двигал ногами. — Живой. — Интрига. И вот тебе задачка, как разведчику: определить, наш ли это летун? Место приземления было с Левого глаза не видно, но буквально спустя минуту лётчик замелькал на равнине, и это был бег в сторону гряды и леса. Со стороны Сысоевки обнаружилось движение: еле-еле различимые люди пересекли жд и растягивались на марше, двигались быстро. — Наш, дядь Ген! Чего бы это ганса так в лес тянуло? Спорю на пулемёт. Лётчик бежал почти на наблюдателей по наикратчайшему к седловине — стометровому по ширине провалу до отметок восемь и три и десять и четыре, которая была хорошо видна с поля. Отстёгнутый парашют надувался, цепляясь за кусты, и перемещался под другим углом, отвлекая и путая преследователей. Пяток немцев в центре бежали практически вместе, остальные, что по флангам стремительно перемещались в стороны от основной группы, увеличивая сеть. — Точно свой. — Сысоевцы-то хороши. Посмотри, натренировались на нас; им бы в футбол гонять. Ты вот что, — Гена отложил в сторону планшет и бинокль, — беги, встречай летуна. И по тропе через седловину. — Вон он! На полпути между станцией и нами. Хорошо бежит! Дотянет? Коса! Лётчица это, девка! — Тем более. Перехватывай её, у вон тех лип, например, — Геннадий указал на ориентир. — Не знаю, будет ли петлять. Беги и думай, малыш. За себя и за неё; справишься! И по-тихому уходите. — А? — Побуду лётчиком, всегда мечтал. Поведу к скотомогильникам. Место подходящее, чтобы укрыться пилоту — так может прикинуть немчура; развлеку футболистов. Если поведутся, поиграем дальше. — Я много быстрее и, значит, лучше! Поменяемся, командир? — Ты там не минировал. Услышишь пистолет — значит, я начал игру. С Богом! С вершины сброшен канат; Егорка, ухватившись за ремни на притормаживающей муфте, первым, шустрой обезьянкой с оружием за спиной скользнул вниз по практически отвесной стенке. Свежий и сильный, на адреналине, он уже очень скоро перехватил её у тех самых лип: дядя Гена гений? Провидец? Настоящий разведчик! Негромко позвал упавшую в траву на встречный шум летчицу: «Свои, партизаны. За мной». И повёл-повёл бегом через кустарник, овражки, мимо перевёрнутого взрывом гусеничного броневика карателей по известной лишь немногим неприметной тропке. Вскоре прозвучали сначала два пистолетных и потом одиночные винтовочные, автоматные очереди — смертельный цирк открыл гастроли, и первое действие было отыграно. Бежали ещё какое-то время, и уже выбившиеся из сил, всё чаще переходили на шаг, двигались по тропе. Остановились по знаку Егорки у груды камней: — Кукиш. — Берёзка. Проходи. Ещё двадцать метров. А вот и Егоркин дружок Васька в маскхалате и с карабином в руках словно тень возникает из-за кустов. Выше и с другой стороны — ещё партизан: — Что за стрельба? — Лётчицу в отряд — командир велел. Он один уводит их... — С болот возвращался, ягеров** отборных дурил. Справится. Старший дозора коротко опросил Марысю, заглянул в документы, вернул оружие, дав чуть передохнуть, отправил с Васькой в лагерь, оставив Егорку себе. В этом напряжённом забеге, где была высшая цель, присутствовал азарт, изрядно поддавливал и страх, в голове тикала единственная мысль: справишься, надо, Генка. Сейчас он делал крюк по залитой солнцем «лесостепи», хорошо, что выручали неглубокие овражки; прыжок за прыжком через поваленные дерево, высокую кочку, обход болотистого участка. Ботинки "бранденбург", недавно захваченные и положенные разведчикам на боевые выходы: лёгкие, мягкие сидели, как родные. Отточенные разведвыходами укладка-обвес позволяли комфортно и достаточно тихо нестись по местности. Он мог держать такой темп с полчаса — до полной отключки и судорог; до цели же вроде рукой подать. Враг, впрочем, тоже не в пример близок. Притом на ногах и в охотничьем раже — не самое удачное для разведчика начало партии. Однако начинать белыми выгоднее — и сейчас его ходы. До рядов высоченных вязов — края скотомогильника осталось метров триста. До границы минного поля — метров двести... Всё, можно больше не крюковать и начать сближаться с намеченной точкой. Тихо, вроде не обнаружили ни лётчицу, ни Егорку, ни... Генку. Отдышался, осмотрелся, пора: две пули из сени подходящих кустов ушли в сторону врага (ну нервный такой лётчик). Очередь в ответ, крики. Началось! Сколько до них? Судя по стрельбе, время есть, но кто-то мог обходить, скрадывать скрытно. Все ли группы преследования они с холма отсмотрели? Интрига. Если доберусь до вязов, только там поработаю с ППШ, надо сначала закрепить на крючке. А дальше? Дальше — как сложится. И снова бег. Здесь мины, но маркеры границ поля и отдельных мин сохранились. Плюс примерная память на сапёрную манеру — сам поучаствовал. Но всё равно — рулетка с кучей неизвестных. Бег; иной раз в разрывах в кустарнике был виден — открывали огонь, но вряд ли на поражение. Стреляли с нескольких направлений — значит и видим был не одним человеком, но дистанция и какой-то резерв времени всё ещё есть — хорошо. Лётчик, особенно в условиях большого наступления, крайне важен, должен браться живым. А вдруг поняли, что не лётчик он? Или вот-вот поймут? Или засекут и тех двоих? Судьбы тех двоих теперь от него не зависят, узнает... если выживет. За спиной подрыв, ещё один. Добравшись до первых вязов, веером отсыпал пару очередей на крики и силуэты, и, видать, даже попал: мы такие — лётчики-снайперы, «краснявые сволочи». Перебежка, ещё и ещё короткая очередь уже из глубины рощицы. Отбросил подальше в кусты пустой, уже мешающий ППШ. Они сунулись на минное и прошли сюда, теперь пули стучат по деревьям поблизости, крошат ветки там и сям. На угнетение работают: всё, мол, кранты, обложен. Но вот ещё взрыв в сторонке на минном, чирк — осколок (пуля?) — что-то прилетело в бедро. Боль, кровь: всё — не бегун. Глянул: только край мышцы — навылет. Отполз, достал и вскрыл зубами перевязочный пакет. Заминка в преследовании, какая-то перестройка алгоритмов — чувствовал буквально кожей — три года «в поле». Где-то там, на границе скотомогильника стрельба, вот она переместилась, суета. Странно. Если обходят, берут «в вилку», то как-то нелепо, по-дилетантски шумно. Что за игра? Попутно накладываются и отзвуки далёкой стрельбы, какой-то фон, взрывы... Что происходит вообще: вдали и здесь, поблизости? Отряд сунулся в Сысоевку до сумерек? И без разведданных? Не по плану... Гена приподнялся, как-то осмотрелся — две пары вязов, ель, какие-то пни, рябинник да проплешина поляны. На руках пять полных обойм к вальтеру, две гранаты и нож. Надо бы бинтоваться как следует, потуже... мда — тут всё закончится; последняя гастроль. Топот, шорохи в зарослях рябины по окраине той стороны полянки. И вот кричат: — Эй-эй, погодь! Немцы закончились, — за кустами вроде смех, — а с тобой, лётчик, или кто ты там мы заодно! Да здесь ты, знаем! — Чего? Гена под шумок ещё отполз в чащу, как-то зажал рану на бедре, подготовил пистолет; там тоже не торопились: — А вот чего, — голос спокойный, уверенный. — Мы тут ввосьмером сейчас. И сколько-то из прочёсывания перед минами остановились — там ждут. Немцев — они вперед всё рвались, — опять этот смех, — мы кого добили, кто побёг в село. Но там проку им не будет, всё — бунт. Ты нужен, помоги сдаться! Хорошо ведь, если тебя прикрыли, вывели к своим? Так довеском и пленная немчура будет и несколько местных. Предателей. Ещё вчера присмотрелись. Ну и прознали про близкое присутствие и активность лесных. — Вы кто вообще? — Да это — усиление. Взамен роты немцев, что ушла на передовую. В среду прибыли из-под Гродно три полусотни ост-батальона и хиви*** — почти все свежего набора. Не стреляй сейчас. На полянку вышли четверо: форма немецкая; присели на землю открыто и в круг, спина к спине. Оружия не видно. Вроде как демонстрация намерений с заложниками-добровольцами. Такой язык переговоров был понятен и ранее использовался разведкой. Один заговорил громко, голос тот же, смотрит в сторону. — В деле нигде толком не были. Не замараны. Людишки всякие и почти все из пленных да сельские — мы не рвались к ним, пришлось. Давно сговорились скопом рвануть в лес — и вот вариант. Смоем вину. Нескольких своих говнюков уже порешили. И кого-то кончают уже сейчас. У нас двое раненых: осколочное да пулевое — фельдфебель, сука, успел пальнуть. Надо бы побыстрее определяться. И что там, в Сысоевке, сейчас, не знаем. Прости земляков, солдат. Должниками будем, помогай! — И верить вам? Лютую ненависть к этим людям Гена мог и даже должен был испытывать, но пока не испытывал. Пока повода не было — сейчас только неприязнь и подозрительность. Опыт тыловой войны дался многообразием ситуаций, подчас парадоксальных. Появился шанс и ему выжить, и как-то с пользой пристроить и этих блудных — ТАМ разберутся. — Да соверши суд: кинь гранатку или очередью. Федотов я — за старшего. Сам и просить вышел. Переговорщик поднял руку и затем встал: средних лет, крепкий, рослый — запросто лидер. Ссутуленный, голова опущена — в его позе непоказная обречённость, жертвенность. Кусты шевельнулись, на той стороне поляны обнаружили себя ещё двое. Шагнули сюда, их поднятые руки видны. Оттуда крикнули: «раненые в кустах». Где-то вдалеке, видимо, в посёлке, громыхало и ухало что надо. — Сысоевку удержите? — Ненадолго. Вроде через пару деревень с батальон. И слева ещё роты, в Вишневце батальон. — соберут команду и подъедут... — Лады. Знаю проход в минах, выведу куда надо. И словечко замолвлю. Пятеро со мной, все остальные начинают смывать там — сегодня Сысоевка нужна. — По рукам! — Но я ранен в ногу. — Куда нести, командир? Она ухитрилась до кровавых мозолей стереть ноги и практически не заметить этого за всё время пребывания на земле после прыжка. Теперь перевязали и они начали изрядно саднить. Как и щека, получившая крепкую оплеуху от куста где-то на седловине. Урок усвоен: не стоит в зарослях бежать близко друг за другом. Только закончилась беседа с комиссаром, усталым человеком с мутными глазами, что делал пометки в засаленной тетради и курил беломорину за беломориной, как вдруг крики: «Ведут-ведут!» Все выскочили и столпились под маскировочным навесом у входа в штабную землянку. Это было новое для Марыси зрелище, странное. В сторонке, по одной из дорожек, петлявшей между деревьями, под конвоем неспешным шагом двигались люди в чужой форме. Комиссар нацепил фуражку, сразу убежал встречать и командовать. В этом строю были и раненые — кого-то свои же несли на носилках или вели, придерживая под руки. Некоторых останавливали партизаны из лагеря, видимо, задавали вопросы, и тогда эта реденькая колонна притормаживала. Прошла под конвоем ещё одна группа, человек в тридцать. Небольшая пауза, проскакали несколько всадников, и вот снова кого-то ведут. Разница здесь, в шествии пленных, была разительна. Последние, среди которых были военные и гражданские со связанными руками, охранялись серьёзнее, их вели плотно, не давали растянуться, подгоняя окриками и тычками. К дорожке постепенно стекались люди из леса: вооружённые бойцы, раненые, дети и подростки. Несколько подошедших женщин, видимо, из сельчан, недавно укрытых партизанами, «задёргались», заголосили — бойцы отжали их подальше от колонны. Обрывками доносились команды, возгласы. «Эй, Ренкевич, остов всех к запруде ведите. Там разделите и присмотр чтобы!» «Тю. Да не впервой же. Обижаете, Осип Васильевич». «Болдырев! А этих на пятачок за продсклад пока. Отвечаешь!» «А четвёртая рота вернулась? Где командир?» — Кто это — под конвоем? — Рано тебе ещё вопросы задавать, — осадила Марысю фельдшерица, — а то мне докладывают. К навесу подбежал запыхавшийся паренёк с чубом из-под пилотки и пулемётной лентой через грудь: — Здравжелаю командирам! Это, Михална... Работка тебе привалила, призывают помочь, оставляй пункт, — с любопытством окинул взором Марысю, уже по-быстрому переодетую в солдатское хэбэ. — Новая медсестричка? А чего такая бледная лицом? Лето, цветочки, хвойный воздух! Армия наступает! А мы почистили Сысоевку, осты помогли. Ну и Вишневец заодно. — Подойду сейчас, балагур. Тяжёлые есть? — Не знаю, и они не знают — поток ещё идёт. Там умора! Полевой дозор просто обалдел — лётчика нашего с песнями осты несли, — паренёк расхохотался. — Ну как лётчика — замначразведки Куропаткина. Вот ведь цирк — он сам из хмурого сословия, и такой расклад. Чумовые. Разведка; ни за что к нему не пойду! — А и не иди, ты и в третьей роте хорош. Сейчас за сумкой и вернусь — проводи, Михась. — Можно с вами? — Марыся потянула фельдшерицу за рукав. — Ну... к лётчику? Я прошу. — А комиссар? И прочее? — Пока отпустили, велели до столовой идти и потом в жилую землянку — седьмую, кажется — там, где переводчица и беженки из селища сейчас живут. — А-а... — по лицу фельдшерицы— обладательницы выразительных карих глаз и гордого греческого профиля, пробежали морщины сомнений, но вот оно разгладилось ясным решением. — Пошли, ладно. Но помалкивай, можно нарваться — тут проходной двор, лес, немецкие тылы и всё непросто, привыкай. Сопровождаемые Михасем углубились в лес, дошли до больших настилов, покрытых еловым лапником. Поверх лапника — свежего, пахнущего смолой — плащ-палатки; здесь лежали, сидели «свежие» раненые. На одном настиле трое наших и в сторонке ещё один, там двое под охраной. Поодаль землянки, перед которыми брёвна, чурбаны с «сидячими», везде крутился разномастный медперсонал. Распоряжался поджарый немолодой доктор в маленьких круглых очках. На докторе не первой свежести белый халат, сапоги в земле; любопытная ворона над сортировочной лазарета каркала и засыпала хвоей людей внизу — самая настоящая «полевая» медслужба. — Михална, наконец-то. Немцем пока займись — вон тем, — махнул рукой «главный», — просили привести в порядок. — Хорошо, командарм. «Кар», — согласилась и ворона. — А ты... кто ты? Разуй-раздень Паламарчука, я его гляну, там уже перевязывали. И потом, займитесь нашим горе-лётчиком. — Да не медичка она, так.... — А зачем привела? Пришла — пусть подсобит. Дурнесенько будет, кипячением займётся. — Я попробую. Марыся одела халат, принялась выполнять указания доктора. Было непросто возиться со всем этим, но ей уже приходилось оказывать первую помощь, перевязывать. Доктор перемещался между настилами, на которые выложили ещё пару человек, не только раздавал указания жестами и голосом, но и включался в процедурное. Марыся немного помогала и с немцами. Командира танкового батальона дивизии СС привезли из-под Вишневца — не успел запрыгнуть в вагон не то чтобы далеко и уехавшего эшелона своего полка. На пуговице грязного френча пёстрая надорванная лента — «Железный крест». Марыся разбиралась в знаках различия и немного в наградном — трижды привлекали к допросам как переводчика. Но те были фельдфебели и младший офицер люфтваффе, а здесь целый майор СС. За ним, похоже, пришли. Серьёзного вида ребята в маскхалатах сейчас разговаривали с медиками и пристально смотрели сюда. Во взгляде танкиста читалось презрение и боль. И шёпот на окровавленных губах: — Уроды. Все. Но ничего, ещё будет, бу... — Заткнись, — так же негромко прервала его Марыся. — Я таких, как ты, псов, больше тысячи упаковала. Во тьмы ада. Как жаль, что господин майор нужен здесь кому-то. Но то временно. Майор не удивился ни тому, что ему ответили на хорошем немецком, ни словам «бандитки» относительно пролитой немецкой крови. Желваки ходили по скулам, возбуждённый взгляд шарил и шарил по сортировочной, лицам окружавших его партизан. — Всё. Тьфу! — проводила носилки с немцем фельдшерица. С очередным партизаном они тоже быстро в четыре руки закончили. — Во вторую очередь, — распорядился доктор. Двое легкораненых перенесли раненого в одну из землянок, где управлял ещё кто-то громкий. — Дальше! Этого сразу на операцию, — обратился к Марысе, — Как тебя зовут? Она делано замялась, памятуя совет фельдшерицы, да ещё и имя польское. Не назвалась. — Так, теперь последний. Куропаткин. Куропаткин сидел, опершись о большой чурбан с аккуратной вырубкой посередине — местном кресле: правая штанина срезана до основания, бинтовая намотка уже изрядно намокла, раненый морщился от боли, но продолжал листать блокнот, делал какие-то пометки, видимо, пытался отвлечься. Размотали. — Кости и артерия целы. Продезинфицировали, стянули, забинтовали наново. — Заканчивай сама. Эй! Куропаткина во вторую очередь. Но первым — побыстрее шить надо, — фельдшерица подмигнула Марысе, убежала в землянку. Марыся вытерла капли пота, на лице раненого, приобняла его, мелко трясущегося: — Потерпи. Сказали не болтать, но свидимся ли ещё в этом муравейнике? Фоккеры наш бомбер сбили, и ты спас меня, увёл их... И теперь ранен из-за меня. Я... Молчи-молчи. Его взгляд прояснился, возникшее было изумление, сейчас таяло. Гена всё ещё недоверчиво рассматривал Марысю. — Тоже немного перевязали. И переодели. Искала, увязалась сюда за фельдшером. — Ты? — Ага. — Хорошо бегаешь и ориентируешься. — Пришлось. — Заиграла, наконец, фамилия, всё детство дразнили, — натужно улыбнулся Гена, — старший лейтенант Куропаткин. Геннадий. Доложили, что довели. — Кто дразнил? Тыловые насекомые прошлого? А ты партизанский разведчик — гордость, самая соль. Куро-пат-кин — звучит, — оглянулась по сторонам, — штурман Пе-2 гвардии лейтенант Марыся Ангелова. — Надо же, моя первая лётчица и сразу такая — сказочная фея небес. — Упавшая фея. А ты — мой ангел Земли: смелый, хитрющий — порассказали уже. — Ангел не ангел, но приказ: любой ценой помогать сбитым лётчикам. Особенно если в поле зрения, ранен, есть угроза жизни, пленения. — И все, конечно, рвутся выполнять. От кого днём приказ получал? — Ну... — О то ж. А ещё — красивый. — Это да. И особенно сейчас. Рассмеялись. Марыся посерьёзнела: — Извини... Моя лётчица — поищите её. Ещё двое с другого бомбера прыгнули много западнее; всё расписала, отметила примерное место особисту. В разведку тоже должны дать ориентировку и поручение. Куропаткин молча кивнул, скривился от боли. Марыся снова смахнула платком натёкший пот: