И вот, спустя годы, за которые много воды утекло, я заглянул в поселок городского типа... В тот самый, из которого некогда, сломя голову, утёк. Сбежал, потому что стал задыхаться от удушливой провинциальной атмосферы, задыхаться от дефицита интеллектуальной жизни, точнее - от ее полнейшего отсутствия. Тогда еще был молод и всерьез опасался, что, погрузившись в болото духовного опустошения, утону в нем с головой, стану, как всё, что окружает меня: нажираться по вечерам, как свинья, приползать домой чуть-чуть тепленьким, в порыве скуки драться с женой или перемывать косточки кому-либо из соседей.
...Электричка, заскрежетав, стала сбавлять скорость и остановилась. Вышел на перрон. Он, как и тогда, много лет назад, в колдобинах. Вошел в здание вокзала, построенного еще до февральской революции семнадцатого года и не видевшего с той поры капитального ремонта. Огляделся. Все, как прежде: обшарпанные, с надписями диванчики, слева полупустой киоск, торгующий печатной продукцией, а справа, как и тогда, буфет с черствыми пирожками и пивом недельной свежести; под ногами шуршат обертки от конфет, которыми усеян пол зала ожидания. Вышел на привокзальную площадь. Осмотревшись, убедился: и здесь все, как встарь. На грязных ступенях крыльца трое забулдыг роются в карманах, пробуя отыскать хоть какую-то мелочь на стакан бормотухи, которой в достатке в железнодорожном ресторане, занимающем по-прежнему правое крыло вокзала.
Содрогнувшись, подумал: "А ведь я мог быть одним из них".
Проехал "ПАЗик", оставляя за собой всё ту же серую пелену пыли, всё также страдая от ветхости, а потому и скрежеща, будто жалуясь и плача, всеми частями кузова.
Застывшая мертвечина - везде и во всем. Бури, пронесшиеся над Россией, не затронули пьяную провинцию. Поселенцы, похоже, свыклись, срослись с такой жизнью и о другой даже не думают: им больше по нраву такое скотское существование, в котором вся жизнь делится на отрезки - от одного стакана какой-нибудь гадости и до другого стакана или аптечного "фуфырика".
Ужас!..
Вздохнув, пошел от вокзала в сторону видневшихся брусчатых, почерневших от непогоды восьмиквартирных домов. В одном из них, на втором этаже проживал когда-то мой приятель. Живет ли ныне? Может, на кладбище обосновался? Сколько, дай Бог памяти, ему? На двадцать два года старше... Значит? Восемьдесят с гаком. Провинциальный мужик столь долго нынче не живет. Пожалуй, не увижу.
Приятель - интеллигент. По местным меркам, разумеется. У него - сокровище-библиотека. Представлена вся русская и зарубежная классика. Но предмет особой его гордости (во всяком случае, так было в давние годы) - издания, которые, так или иначе, касаются Пушкина. Впрочем, не только: собирал марки, значки, открытки, картины, посвященные поэту. Иначе говоря, заядлый пушкинист.
Вот этот дом. Во дворе, пыльном и почти безжизненном, на лавчонке одиноко сидит старушка. Узрев незнакомца, прикрыв ладонью глаза, как козырьком, стала пристально и с любопытством разглядывать.
Подошел. Поздоровался. Из-под лавки выползло лохматое, в репейнике существо и, оскалившись, заворчало на меня. Старушка молча двинула собаку ногой и та тут же, не ожидая следующего пинка, повизгивая, нет, не от боли, а от обиды, спряталась под лавкой.
- Когда-то в этом доме жила семья Лавреневых... Живут ли сейчас? - спросил я у старушки.
- Куда денутся, - кивнув, откликнулась старушка, - живут... Сама-то бойкенькая еще, по магазинам летает так, что мне и не угнаться... Сам-то редко выходит на улку... Будто, ноги пошаливают... Укатали Сивку крутые горки... Да... А был орёликом... Бывало, ни одной девки не пропустит: всё норовит под подол залезть.
- У них еще дочь была...
- Есть... Да-да... Не с ними она... То ли в Сочи, то ли в Одессе живет... Замужняя... Навещает родителей... Редко... Были сами-то помоложе, ездили каждое лето к дочери. А теперь... Куда уж?! Присмирели оба... Из дома - никуда.
Я спросил:
- Выходит, дома Лавреневы?
- Она-то - нет. Минут двадцать, как улепетнула. За продуктами, пожалуй, потому как с кошёлкой. Дениска? Выходит, дома, - поблекшие глаза старушки вновь уставились на меня. - В гости, что ли? - я кивнул в ответ. - Кажись, не из наших... Издалёка ли?
- Из Екатеринбурга, - ответил я и усмехнулся: не могла старушка, рассказав все о Лавреневых, не повыспрашивать и у меня.
- Из Свердловска, если по-нашему, - она закивала. - Ясненько... Понятненько... Не из наших ли будешь, а?
Я отрицательно мотнул головой.
- Нет... Но несколько лет жил...
- А-а-а, - протянула старушка. - Не вместе ли с Дениской работал?
- Вместе. Правда, недолго.
- Ну-ну-ну... То-то, гляжу, и вроде как признаю... Видала... Признаю... Помню...
Опять подивился памятливости поселковых. Заметив, что нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, старушка пришла на выручку.
- Иди-иди... Порадуй Дениску... Примет...Оно, конечно, не так, как прежде... Тогда-то о-го-го, как гулял: дым коромыслом и на неделю... бывало... Ныне... Куда там?.. Только - чай, да-да, исключительно чай... Свое Дениска уже выпил.
Не сумев скрыть удивления, спросил:
- Не потребляет? Нет-нет?
- Ни в рот! Ни маковой росинки!
Я улыбнулся.
- Тогда - обойдемся и чаем.
- Да уж придется... А меня, неужто, не признал?
- Нет, - честно признался я. - Разве встречались?
- Как же!.. Я вспомнила... В один день даже сильно полаялись. Помнишь? Нет?
- Нет, - опять был вынужден признаться.
- Дырявая, гляжу, у тебя башка, честно сказать, никуда негодная. А я - помню. Критику навел, ну а я - взбеленилась. Прибежала в редакцию и с порога спустила на тебя всех собак... Отвела душу и угомонилась сразу.
Я в нерешительности заметил:
- Не помню, чтобы я с кем-то лаялся.
- Ясное дело, - старушка кивнула, - ты молчал. Это ведь я в прежние времена любила пособачиться... А статейку ту храню: какая-никакая, а все-таки память. Той-то газеты нет... Сейчас - "Вести". В Москве - свои "Вести", у нас - свои. Все, как в столице, - старушка коротко хохотнула, - только дома пониже да асфальт пожиже.
Я зачем-то спросил:
- А телевизор хоть показывает? Или, как в прежние времена, одни силуэты?
Старушка, поджав губы, серьезно ответила:
- Одинаково.
- Трудно смотреть, - посочувствовал я.
- Пообвыкли. У кого - "тарелки", получше кажет.
- И понимаете, что показывают?
- Как же... Понимаем... Где глазами, а где догадкой.
Я вошел в подъезд дома. Поднялся по шатким и скрипучим деревянным ступеням на второй этаж. Вот и дверь квартиры Љ 8. Все тот же дерматин, которым обита дверь, все та же большая круглая кнопка звонка. Нажал один раз, а потом и второй.
- Кто такой торопливый? - услышал я сначала знакомый (кажется, совсем не изменился с годами) голос, а потом и шаркающие шаги хозяина.
Дверь открылась, и я увидел Дениса. Он сильно изменился: передо мной стоял сморщенный и сгорбившийся старичок, под глазами - синюшные мешки, свидетельствующие о проблемах с печенью.
- Ты?! Откуда? Не с неба ли?.. Ну, проходи, - прикрывая за мной дверь, заметил. - Давненько... Очень-очень давно глаз не казал... Понятно, - он не упустил возможности съехидничать. - Мы - кто? Провинция! А вы там? Столичные... Крутые и продвинутые... Мы же... Темень-темнота.
Снимая пиджак и вешая на деревянный крючок, сохранившийся с древних пор, я возразил:
- Не прибедняйся, Денис... Все ёрничаешь, да?
- Проходи в гостиную, а я чай поставлю.
Хозяин медленно и осторожно зашаркал в сторону крохотной кухоньки и стал шебаршить посудой.
И вот на круглом и стареньком, как и сам хозяин, деревянном столе - пыхтящий паром чайник, сахар, домашнее печенье. Сидим напротив друг друга и вспоминаем. После второй чашки Денис, разглядывая меня, заметил:
- А тоже постарел, - и закачал седенькой головой.
- От этого - никуда, - сказал, усмехнувшись, я и стал размешивать в чашке комки сахара, Потом, кивнув на стеллажи, занимающие две стены снизу доверху, добавил. - Сохранил. Я боялся, что...
- Что пропил? - Денис хрипло хохотнул.
- Не библиотека, а сокровище... Жалко было бы, - я вздохнул, вспомнив, как Денис при каждом очередном затяжном запое хватал книгу и продавал за бесценок, чтобы только опохмелиться.
Денис понял мой вздох.
- Не пью... И давно.
- Уже наслышан.
- Откуда? Кто насплетничал?
- Мало ли, - неопределенно ответил я, не желая выдавать говорливую старушку-соседку. - К тому же не сплетня, а правда.
- Ненавижу! Сидят днями во дворе и чешут, чешут своими погаными языками... Еще о чем тебе успели рассказать?
- Ничего плохого... Другим, говорят, стал.
- А, помнишь, я говорил: потреблю свою норму и завяжу.
- Как не помнить!
- Ты не верил, помнишь? Трепотней называл.
Я засмеялся.
- Так ведь, как ты говорил? Выпью цистерну и - все.
- Ха-ха-ха! Такая норма.
- Можно ли, будучи в здравом уме и твердой памяти, поверить, что ты одолеешь этакую "норму"?
- Осилил-таки, скажи? Уже сколько лет и ни грамма. Даже в большие праздники. Так что, извини, что сидим всухую.
- А чай?
- Не как прежде... Впрочем, ты и тогда не шибко-то баловался.
Я заметил:
- Жена, наверное, не нарадуется.
Денис фыркнул.
- Как бы не так! Все равно зудит над ухом. Правда, по другим поводам... Находит... Никак не угомонится. В крови у баб...
Сделав пару глотков горячего и запашистого чая, решил спросить:
- В прошлом, помнишь, ни одной бабы не пропускал...
- Было, да быльём давно поросло.
- Так-таки и с этим завязал?
- Все оставил там.
Попытался опять пошутить, но, кажется, неудачно:
- С любовью кончены все счеты?
Денис посмотрел мне в глаза и грустно вздохнул.
- Знаешь, о чем я думаю?
- Пока не скажешь - не узнаю.
- Камер-юнкеру Пушкину бы хорошую жену! - какой резкий в разговоре поворот, но это неудивительно: он на своего "конька" не мог не вскочить.
- И что тогда?
- Прожил бы долгую и счастливую жизнь... И написал бы еще много замечательных вещей.
- Натали он любил, - заметил я.
- Да, любил...
- И волочился за двумя десятками других.
- А она?! - Денис недовольно и осуждающе хмыкнул. - Хвостом крутила! Ревность в муже вызывала... Из-за нее он погиб, из-за нее!
- Это - твое мнение.
- Не только! Это мнение многих исследователей жизни и творчества Пушкина, - Денис покачал головой и добавил. - Не повезло гению.
- С судьбой не поспоришь.
- Возможно... Но неудачников все равно больше.
- Удачлив тот, кто за ценой не стоит...
- Любовь - бесценна, - Денис вздохнул, - особенно, если верная, взаимная. Нет такой цены, которой бы не стоило пожертвовать ради счастья любить и быть любимым.
Вечерней электричкой я уехал. Прощаясь, Денис спросил:
- Увидимся ли?
Мне не хватило мужества солгать, и я честно, глядя в его потускневшие глаза, признался: