Субботин Анатолий Павлович. Ужас и безумие

УЖАС И БЕЗУМИЕ

Эссе

Сердце тайно просит гибели.

А.Блок

Великие вещи остаются для великих людей,

пропасти - для глубоких, нежность и дрожь ужаса -

для чутких, а в общем все редкое - для редких.

Ф.Ницше

С некоторых пор я заметил, что в литературе меня интересует только кошмар.

Я буду говорить здесь о писателях, близких мне по мироощущению.

Двое из них родились в 1809 году. Один в Америке, другой в России. Один предпочитал видеть своих героев в исключительной обстановке, и потому отнесен литературоведами к романтикам. Другой быстро понял, что "не надо ходить к черту, когда черт за спиной", что и обыденность фантастична своей нелепостью. Но различие творческих методов не имеет значения, если перед нами один психологический тип. Оба писателя страдали приступами черной меланхолии. Для одного темой фикс стали преждевременные похороны и ожившие мертвецы. Для другого этот кошмар, возможно, стал явью, так как при его перезахоронении обнаружили, что внутренняя обивка гроба вся изорвана. Один писал, не смешивая, "страшные" и ироничные рассказы. Другой предпочитал коктейль, разбавляя ужасное смешным. Первый умер в 40 лет, второй задержался недолго. Первого звали Эдгар По, второго - Николай Гоголь.

Боясь, что мальстрем жутких видений закружит его бедный разум, Эдгар По, как за спасительную соломинку, хватается за логику, пытаясь доказать себе и другим, что он не сумасшедший. Оттого-то в его рассказах появляется этот мастер индукции и дедукции - Огюст Дюпен. Но соломинка не спасает, и мы понимаем, что взгляду бедного Эдгара уже не оторваться ни от ослепительных зубов Береники, ни от глаза старика, точь-в-точь как у грифа (рассказ "Сердце - обличитель") - одним словом, не оторваться от непостижимого.

Гоголя, как и По, тоже посещали сомнения в правильности восприятия им окружающего мира. Почему это из-под пера моего все больше выходят придурки да негодяи? - спрашивал он себя. И как тяжело больной ищет лекарство, страстно искал он живых душ и положительных героев. И не находя, начал было выдумывать их. Но интуиция художника говорила ему: ты лжешь! Второй том великой поэмы сгорает в камине. Понял ли Гоголь, что любой идеал также мертв, как и Миргород, и что живое надо искать не на полюсах, а на экваторе? Осознал ли он, что выведенные им "маленькие" люди, сходящие с ума от непонимания и неприятия действительности, - "живее всех живых", так как в их "маленьких" трагедиях угадывается экзистенциальная трагедия человечества? Чувствовал ли Гоголь, что Поприщин и Башмачкин стоят к нему психологически ближе, чем другие его персонажи?

Еще один яркий пример "безумного" писателя - Всеволод Гаршин. Советские литературоведы относили его творчество к критическому реализму. Да, он умело использовал этот модный тогда, во 2-ой половине XIX века, метод. Но "вскрытие социальных язв" было лишь побочным эффектом его романтического конфликта с миром и человеком как частью этого мира. Читая таких как Гаршин, понимаешь, что как бы и о чем бы они ни писали, они пишут о себе, то есть о своем главном - об ужасном впечатлении от жизни.

"Нервы, что ли, у меня так устроены, только военные телеграммы с обозначением числа убитых и раненых производят на меня действие гораздо более сильное, чем на окружающих" - говорит герой рассказа "Трус". Да, все дело в нервной организации. Воображение героя превращает абстрактные цифры в страдающие тела и изуродованные трупы. Не за себя боится он. Все в нем восстает против бессмысленной бойни, и он мог бы остаться, "пристроиться" в тылу, однако едет на фронт, потому что совесть не позволяет ему прятаться за спинами других.

Воображение - не оно ли первейшее свойство души человеческой? Ибо лишен тот сострадания, кто не в силах поставить себя на место страждущего. "Почему под душой так же падаешь, как под ношей"? - спросил поэт. Не потому ли, что душа улавливает, болезненно реагирует на всякую грубость и фальшь?

Сумасшедший из рассказа Гаршина "Красный цветок" вступает в единоборство со всем злом мира, которое, как ему кажется, сосредоточилось в цветке мака. Гаршин почти завидует своему безумному герою: по крайней мере, для того все стало определенным. Он же мучительно осознает, что "противник" вездесущ и неуловим, что нельзя отделить зло от добра, ложь от правды.

Вот перед нами "честный" учитель и "мошенник" инженер (рассказ "Встреча"). Учитель Василий Петрович, получив место в одном приморском городе, приехал туда и, едва сойдя с парохода, неожиданно встретил старого товарища по студенческим годам. Оба обрадовались. Инженер Кудряшов предложил вместе у него поужинать. Роскошная коляска, дом и обстановка Кудряшова весьма удивили Василия Петровича. Но еще больше он изумился, когда узнал, сколь невелико инженерское жалование. "Как же это? Откуда это все"? И благодушно настроенный Кудряшов поведал ему о моле, строительство которого ведется лишь на бумаге, а деньги, на него выделяемые, оседают в карманах авторов и участников "проекта". Учитель смущен. "По принятым им убеждениям, он должен был бы поспешно скрыться из дома своего старого товарища и никогда больше в него не заглядывать". Однако он остается. Возможно, это первое, но, как мы чувствуем из рассказа (прямо об этом не говорится), не последнее поступление его своей совестью. Вряд ли в дальнейшем он откажется от помощи того же Кудряшова, у которого связи в городе, а учителю надо накопить частными уроками деньжонок, чтобы жениться. Выпив "краденого" вина, он пытается устыдить приятеля, и это выглядит забавно.

С другой стороны, Кудряшов оправдывается тем, что "все вокруг, самый воздух - и тот, кажется, тащит", что он никого не обижает. "Скажи, кого? Низшую братию, что ли? Ну, чем? Ведь я черпаю не прямо из источника, а беру готовое, что уже взято, и если не достанется мне, то, может быть, кому-нибудь и похуже. По крайней мере, я не по-свински живу, есть кое-какие и духовные интересы"...

Название рассказа символично. По сути, здесь встречаются не учитель и инженер, а Честность и Нечестность. Они сосуществуют и перемешиваются.

Символична и концовка рассказа, где Кудряшов показывает Василию Петровичу свое создание - огромный морской аквариум. Этот аквариум ("друг друга пожирариум") как бы дает ответ на поставленный в рассказе вопрос: НЕВОЗМОЖНО остаться честным и чистым, ведь у самой жизни хищное выражение лица.

Что же делать совестливому человеку? Гаршин, собственно, не пишет рассказов, он не столько литератор, сколько философ, решающий главное и идущий в своем решении до конца. Ради чего жить? Ради искусства? Но позиция творца с ее отстраненностью и известной долей равнодушия не подходит Гаршину. Конечно, можно "писать кровью". Но недолго. Художника Рябинина (рассказ "Художники") хватило на одну картину. Самого Гаршина - на одну книгу в 300 страниц. Рябинин бросил рисовать и поступил в учительскую семинарию, но (замечает в конце автор) и на этом поприще не преуспел. Герои Гаршина, как правило, не преуспевают, ибо они - люди пропащие.

В 70-е - 80-е гг. прошлого века в России в ходу были идеи просветительства, "хождения в народ" и т.п.. Эти идеи, безусловно, интересовали Гаршина, готового ухватиться за любую нить, обещающую вывести его из лабиринта ужаса. "Сеять доброе, вечное" собирается Рябинин. Связать себя с общей жизнью, разделить чужое горе и тем самым забыть о своем мечтает Алексей Петрович - герой рассказа "Ночь". Он совсем уж было собрался пустить себе пулю в лоб, как вдруг перед ним забрезжил этот выход - жить ради других. Но вот странность - он все же умирает. Не от пули. От восторга перед открывшейся надеждой он умирает. Почему? Почему Рябинин не преуспел ни в искусстве, ни в учительстве? Во-первых, Гаршин сознавал, что семена искусства и просветительства летят в прорву и, в конечном счете, в деле исправления нравов ничего не решают. Во-вторых и в главных, он, столь чутко распознающий фальшь, чувствовал, что счастливый конец для такого сорта людей был бы психологически не верен. Едва только падшая женщина, образованная проститутка, героиня рассказов "Происшествие" и "Надежда Николаевна", встретив хорошего человека, собралась вернуться к "нормальной" жизни, как стала жертвой ревности и погибла. Думаю, тут ревность не столько героя Бессонова, сколько автора Гаршина. Его привлекало в Надежде Николаевне ее страдание, ее падение. Видеть ее житейски, пошло счастливой было выше его сил.

Гаршин не произнес рокового слова, которое произнесет поэт первой эмигрантской волны Борис Поплавский. Но всем своим творчеством и своей судьбой Гаршин четко ответил на вопрос: что делать? Когда ему было 33 года, он бросился в пролет лестницы. Что делать? ПОГИБАТЬ.

Поймут ли меня отцы церкви, если я скажу, что Гаршин должен быть причислен к лику святых. Господь искал в людях душу. Кто же тогда божьи люди, если не такие как Всеволод Гаршин?

"... безумие и ужас" - этими словами начинается повесть Леонида Андреева "Красный смех". Здесь та же, что у Гаршина, тема войны, столь же нервные герои, но приемы воздействия на читателя разнообразнее и сильнее. Вместо описаний и рассуждений на первый план здесь выходит образ, причем все образы призваны иллюстрировать одну идею, показать, что война - безумие и люди - сумасшедшие.

"Передо мною стоял молоденький вольноопределяющийся и докладывал, держа руку к козырьку... В то же мгновение произошло что-то непонятное, чудовищное, сверхъестественное. В правую щеку мне дунуло теплым ветром, сильно качнуло меня - и только, а перед моими глазами на месте бледного лица было что-то короткое, тупое, красное, и оттуда лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как их рисуют на плохих вывесках. И в этом коротком, красном, текущем продолжалась еще какая-то улыбка, беззубый смех - красный смех. Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашел его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле".

Люди в массе своей не воспринимают войну как безумие, не видят красного смеха. Для них война - бедствие, но все же нормальное явление. "И никто из нас не боялся смерти, так как никто не понимал, что такое смерть", - говорит герой повести. "Мы двигались, делали свое дело, говорили и даже смеялись, и были - как лунатики". Как тут не вспомнить великую метафору, изреченную философами и поэтами: жизнь есть сон. Кстати, о метафорах. Борхес заметил, что иные из них как бы витают в воздухе, сами собой подразумеваются. Прочие же не стоит труда и выдумывать. Жизнь есть сон - "воздушная" метафора. Впрочем, почему метафора? Кажется, и ученые уже обнаружили, что мозг человека задействован лишь на 10 процентов.

И вот Андреев представил себе людей ПРОСНУВШИХСЯ. Это, прежде всего, главные герои повести, два брата, натуры тонкие и чуткие, как сам их создатель. Они проснулись и словно взглянули на мир со стороны. Все было знакомо и в то же время казалось чужим и загадочным. Они пытаются понять происходящее, и, не в силах сделать этого, сходят с ума. Но прежде чем погаснуть они, как факелы, выхватывают из мрака пещеру, где мы живем, и вид ее внушает нам ужас и отвращение.

Если Гаршин лишь ПОДВОДИТ нас к лабиринту безумия, то с Андреевым мы вступаем в его пределы и сходим с ума вместе с героями. Три месяца не мог писать Леонид Андреев после работы над "Красным смехом".

Я уже довольно много распространялся о безумии, но до сих пор ничего еще не сказал о главном герое безумия - о дураке.

Литература XIX века не обидела нас дураками. Персонажи Гоголя, Грибоедова, Островского, Салтыкова-Щедрина. Какая богатая экспозиция, какая обширнейшая галерея! И все же, проходя по этой галерее, ощущаешь, что в ней не достает, может быть, главного. В ней слишком много воздуху, словно помещение только что проветрили. В ней нет удушливой атмосферы, кружащей голову. В ней нет ДЫХАНИЯ безумия.

Впервые я почувствовал это, погрузившись в роман Федора Сологуба "Мелкий бес". "Передонов начал догадываться, чего хочет княгиня - чтобы он опять полюбил ее. Ему отвратительна она, дряхлая. Ведь ей полтораста лет, - злобно думал он. Да, старая, - думал он, - зато вот какая сильная! И отвращение сплеталось с прельщением. Чуть тепленькая, трупцем попахивает, - представлял себе Передонов и замирал от дикого сладострастия". Или еще цитата: "Вдруг Рутилов спросил:

-- Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?

-- Есть, да тебе не дам, - злобно ответил Передонов. Рутилов захохотал.

-- Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не свинья! - крикнул он радостно.

Передонов в ужасе хватился за нос.

-- Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя, - бормотал он".

Сологуб и Андреев - это уже ХХ век, когда подсознание с его темной, звериной глубиной, с его нелепыми, дикими видениями прорвало плотину рассудка и затопило русскую литературу. Если в произведениях XIX века дурь не выходит за рамки человеческих проблем, безумие существует как бы локально, являясь чисто "нашим" делом, - то ХХ век преподносит безумие уже как проблему космическую, и человек предстает игрушкой стихийных непознаваемых сил. В том и заключается символизм Сологуба, что за его вроде бы "бытовыми" картинами мы ощущаем это ДЫХАНИЕ мирового хаоса.

Чтобы увидеть общее, надо разгрести частности. Поэтому психология, гордость Толстого и Достоевского, в "Мелком бесе" идет на убыль. Человек мельчает. Порой для его определения довольно одной маски (Володин -"баран"). Не случайно роман заканчивается маскарадом, где, надеясь быть не узнанными, герои проявляют себя с самой низкой стороны.

В романе есть место, как бы пародирующее трагедию Шекспира "Гамлет". Вот оно: "Смутные воспоминания шевельнулись в его (Передонова - А.С.) голове. Кто-то прятался за обоями, кого-то заколол не то кинжалом, не то шилом. Передонов купил шило. И когда он вернулся домой, обои шевельнулись неровно и тревожно, - соглядатай чуял опасность и хотел бы, может быть, проползти куда-нибудь подальше... Злоба закипела в Передонове. Он стремительно ударил шилом в обои. Содрогание пробежало по стене. Передонов, торжествуя, завыл и принялся плясать, потрясая шилом. Вошла Варвара.

-- Что ты пляшешь один, Ардальон Борисыч? - спросила она, ухмыляясь как всегда тупо и нахально.

-- Клопа убил, - угрюмо объяснил Передонов".

К чему, собственно, эта пародия? В трагедиях, несмотря на жестокие, кровавые сцены, кипят высокие страсти и действуют умные герои. В жизни все гораздо хуже, утверждает Сологуб. Жизнь в основе своей грубее, тупей и ужаснее. Именно нелепостью своей, фарсом своим она ужаснее. Не замок, а заросшее лопухом захолустье, не кинжал, а шило, не Мефистофель, а маленькая, серая, юркая недотыкомка. Мелкий бес, тварь неопределенных очертаний, недотыкомка символизирует житейскую пошлость и обыденщину и одновременно страх перед этой обыденщиной. Она томит и преследует Передонова и в конце концов сводит его с ума. Дурак, сходящий с ума - звучит как будто парадоксально. Автор так пытается снять это противоречие: "Передонов и сам не сознавал, что тоже, как и все люди, стремился к истине, и потому смутно было его беспокойство". Но такое "объяснение" только больше запутывает дело. Получается, что стремиться к истине, то есть к постижению смысла жизни, можно бессознательно, и отсюда вытекает, что ум включает в себя и наитие. И вот "подкорка" сыграла с Передоновым злую шутку. Не спросясь у него, она пыталась что-то там постичь - и от тщетных усилий вышла из строя.

Такова версия Сологуба. Однако можно подойти к "делу Передонова" с другого конца. Вначале было беспокойство, порожденное водкой (Передонов много пьет). А уж водка, разъедающая плотный, "сонный" занавес нервов и, возможно, позволяющая нам подсмотреть спектакль потустороннего, привела Передонова к истине: показала ему его инфернальное отражение - недотыкомку. Но не понял дурак Передонов истины, не узнал свое отражение и, проснувшись на миг, опять уснул, уже окончательно.

Жизнь есть сон разума. Сон разума порождает чудовищ. Но не в том смысле, не как у Гойи, когда спящий человек видит какие-то рыла. Спящий наяву разум ничего не видит. Он сам чудовище. Сновидения наяву как мучительный дар даются людям проснувшимся. Высоко оценивая творчество какого-либо писателя или философа, Борхес называет этого творца "сновидцем". К числу сновидцев, бесспорно, принадлежит Франц Кафка.

Кажется немного странным, что герои и героини романов Кафки "Процесс" и "Замок" вступают в половую связь при первой встрече. Где бы они ни находились: в конторе, среди свалки бумаг или в пивном баре, прямо на полу, в лужах пива. Все-таки столь безумная поспешность больше принадлежит подсознанию, чем обыденности.

Кафка писал в дневниках: "Придется признаться себе, что ты являешься не чем иным, как крысиной норой жалких задних мыслей... Эти задние мысли будут такими грязными, что, анализируя свое поведение, не захочешь даже продумать их, а ограничишься взглядом на расстоянии... Эта грязь будет самым глубинным слоем, которого только можно достичь, но этот самый глубинный слой будет состоять не из лавы, а из грязи".

Однажды мне снилось, будто я или кто другой, которого я чувствую как себя, должен заняться с женщиной любовью. Но он - в ужасе, словно ему предстоит убить ее, таким грубым и жестоким кажется ему совокупление. Нечто подобное, возможно, испытывал Кафка. Во всяком случае, он так и не женился. Две-три невесты ждали от него решительного шага, но напрасно. Кстати, Гоголь тоже умер холостым. Кажется - и Гаршин. Уж такой это народ: застенчивый и сомневающийся. Люди не от мира сего, у которых страх и отвращение перед животным началом жизни побеждают зов плоти.

Миф об изгнании первых людей из рая можно рассматривать как рассказ об утрате иллюзий. Юноша и девушка идут навстречу друг другу, надеясь найти каждый в другом недостающую ему божественность, словно два крыла соединяются, чтобы взлететь в небо. И они летят. Но это полет не вверх, а вниз. Это падение. Воображение позволило Кафке потерять рай вместе с его (Кафки) персонажами, и незачем было испытывать это падение еще и в жизни.

Во всяком случае, Кафка прекрасно осознавал свою непрактичность и несостоятельность. Как бы смеясь над ним, судьба дала ему в отцы делового человека и заставила служить много лет в страховой фирме, его, который как никто понимал всю ненадежность людского удела!

Наша общечеловеческая беда (а может, счастье) состоит в том, что мы быстро привыкаем к этому миру и перестаем чему-либо удивляться. Произведения Кафки дают нам возможность взглянуть на вещи со стороны. Словно водрузив очки на подслеповатые глаза, мы обнаруживаем, что живем в странном, хаотичном мире, где можно превратиться в насекомое или заблудиться в городском парке, где однажды тебя арестуют и казнят без суда и без объяснения причин, где тебе только кажется, что ночь сменяет день и у тебя есть дом; на самом деле ты находишься в открытом поле, между холодными небом и землей, окруженный вечной тьмой и врагами. Конечно, для одних - это бред, небывальщина, но для других - те самые очки-метафоры, которые сквозь пелену иллюзий и привычек помогают увидеть им суть человеческой судьбы.

Романы "Процесс" и "Замок" - это (не побоюсь такого сравнения) своеобразные "Илиада" и "Одиссея" нашего безбожного времени. Правда, общее тут только одно: масштаб, который дает представление о мироощущениях античного и современного человека. Подобно троянцам и ахейцам герой "Процесса" Йозеф К. тоже ведет войну. Однако у него нет друзей-соратников, а боги давно перестали вмешиваться в дела людей, и просить у них помощи бесполезно. Главная же трудность заключается в том, что враг, хотя и реален, но невидим и недостижим. Такой расклад сил не оставляет Йозефу К. никакой надежды. Единственное, что он может сделать, - это до конца сохранить чувство собственного достоинства.

Одиссей, преодолев пространство и невероятные испытания, вернулся домой. Герой "Замка" К. тоже хочет обрести дом. Он во что бы то ни стало хочет освоиться в Замке или хотя бы в прилежащей Деревне, куда он прибыл. Кажется, у него нет выбора. О прошлом его ничего не известно. В смысле пространства ему как будто легче, чем Одиссею: до Замка рукой подать. Но эти считанные метры оказались для К. непреодолимыми. Замок, огражденный множеством административных препон, не принял его. Остался К. чужим и для Деревни. Во всем этом нетрудно разглядеть взаимоотношения Кафки с миром, где он чувствует себя изгоем. Но символические произведения не однозначны. И Камю, например, усматривает в романе попытку души обрести Бога. Для меня же "Замок" - это, прежде всего, художественная критика разума. Причем разум поражается его же оружием - логикой. Судя по прямой речи, герои романа имеют одинаковый уровень интеллекта. Похоже, Кафка пользуется ими, чтобы исследовать предмет с различных точек зрения. Каждый герой по-своему прав, но все вместе они противоречат друг другу. На каждое "да" у Кафки есть "но". Здесь КСТАТИ будет вспомнить легенду о неком боге, который покончил самоубийством. По-видимому, он разорвал себя гранатой, ибо разлетелся на миллионы мелких кусков. И с тех пор эти частицы безуспешно пытаются слиться воедино. О чем эта притча, если не о дерзком стремлении человека увидеть предмет целиком, постичь Истину, сравняться с Богом?

Дедал дал нам лабиринт, но не дал крылья, чтобы осмыслить его. И мы вынуждены блуждать в нем, вооруженные не нитью Ариадны, а жалким карманным фонариком, способным отвоевать у тьмы лишь несколько метров. Выхода скорее всего нет, по крайней мере никто еще не находил его. Тем более удивительно упорство героев Кафки, которые несмотря на отчаяние продолжают путь. Есть мужество, подкрепленное верой. Но гораздо уважительней мужество, не подкрепленное ни чем.

Знаток и любитель лабиринтов Борхес, конечно, не мог пройти мимо Кафки и отметил трех китов, фундаментальных для творчества последнего. Эти киты - Таинственность, Непреодолимость и Кошмар.

В своем устном выступлении из цикла "Семь вечеров" Борхес говорит, что в кошмаре присутствует ужас особого рода - ужас при виде сверхъестественного. Он приводит примеры: раковина, которая одновременно оказывается книгой; занавес, уходящий в бесконечность; непостижимый облик древнего короля; человек, превращающийся в птицу. Все это так. Но осмелюсь внести существенную поправку: во сне нас могут напугать и вполне привычные, безобидные вещи, скажем, комнатный тапок, чайник или белый цвет, ввергавший Эдгара По в отчаяние. Значит ли, что эти вещи сверхъестественны? Не обязательно (хотя Кафка, например, относил канцелярию и пишущую машинку к НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ изобретениям). Это означает только одно: мистический ужас не зависит от причин, он сам первопричина, и волен отбрасывать свой кошмарный отсвет на любой предмет и явление. За ним стоит лишь первородное ощущение враждебности и непостижимости мира.

Кафка не рисует извергов, не смакует преступления, вроде бы обычная жизнь обычных людей, но, благодаря ощущению безумия происходящего, он дает фору всякому историку, всякому сочинителю детективов. Мы входим в его произведения, как в сумасшедший дом, и уже скоро начинаем понимать, что перед нами не больной вымысел автора, а наша абсурдная действительность. И пусть наши канцелярии не располагаются на чердаках, и в них не сохнет белье, пусть пальцы наших возлюбленных не соединяются перепонками, как у летучих мышей. Дело не в этом. А в том, что мы часто не отдаем себе отчета в своих поступках и ведем себя подобно детям или роботам.

Грегор Замза превратился в таракана, но внутри при этом остался человеком. Как часто бывает наоборот: за привычной и даже привлекательной оболочкой скрываются чудовища пострашнее тараканов. Кошмар - это чудесная возможность взглянуть на себя со стороны.

Размышляя над судьбой Кафки, видишь в ней роковую преднамеренность. Сама жизнь, кажется, заставила его писать и избрать стиль кошмара: Кафка страдал бессонницей. Пограничное положение между сном и явью, думается, и сделало из него то, кем он стал. Кафка и сам (судя по дневниковым записям) считал себя орудием неких духов. Не потому ли он не спешил публиковаться, а последние произведения свои, свои шедевры, завещал сжечь? Как выносить на свет то, что, мягко говоря, не совсем твое и вообще принадлежит миру теней? С другой стороны, это СЛИШКОМ твое, это автобиография, пропущенная через подсознание поэта.

Отдать свое здоровье и жизнь демону искусства, а результаты труда сжечь (то, что они сохранились, - на совести душеприказчика). Вот прекрасный пример для подражания! Вы, рвущиеся к славе, слышите ли меня? Поэтом можешь ты не быть, а христианином быть обязан! Дополнительный свет на сие изречение прольет цитата из дневника Кафки: "Глупость видится в каждом чувстве, стремящемся прямо к цели, заставляющем забыть обо всем остальном. Что же тогда не глупость? Не глупость - это стоять, как нищий у порога, в стороне от входа, постепенно опускаться и погибнуть".

Несколько рассказов Александра Грина, безусловно, украсили бы нашу коллекцию. Среди них - "Серый автомобиль". Не могу отказать себе в удовольствии кратко изложить его фабулу.

Герой рассказа (его фамилия Сидней) влюблен в красивую, но высокомерную и пустую девушку по имени Коррида Эль-Бассо. Она к нему вполне равнодушна. Единственное, чем он сумел слегка заинтриговать ее, это его изобретение, над которым он якобы работает, но суть которого открыть не спешит. Далее мы узнаем о ненависти Сиднея к автомобилям. Они кажутся ему живыми бездушными существами. Как всякий мыслящий человек, он рассеян и дважды на наших глазах чуть не попадает под колеса. На просмотре в кинематографе боевика интерес у Сиднея вызывает не дрянной сюжет, а лишь серый автомобиль-ландо с номером С.С. - 77-7, мелькнувший в нескольких кадрах. У Сиднея такое ощущение, будто он видел эту машину и этого шофера раньше, хотя он понимает, что этого быть не могло: фильм снят в другой стране. Затем он посещает казино и выигрывает в покер полмиллиона долларов. Победу ему приносит каре из 4-х семерок и джокер, ставший пятой семеркой. Проигравший господин умирает от потрясения. Денег для оплаты проигрыша у него немного не хватило. И некто якобы по его поручению предлагает металлическим голосом Сиднею по телефону принять в счет оставшегося долга автомобиль той самой марки и под тем же номером, как в кино. Сидней в ужасе и ярости отказывается. Неожиданное богатство не слишком обрадовало его, зато придало ему некоторую прелесть в глазах Корриды. Пользуясь этим, он приглашает девушку совершить конную прогулку в горы, в свою "лабораторию", чтобы показать ей законченное изобретение. В горах он пытается увлечь Корриду за собой в пропасть. Оказывается, это и есть его "изобретение". Девушка представляется ему восковой фигурой с механизмом внутри, сбежавшей из паноктикума. Некую нарастающую механичность он чувствует и в себе. Видя, что жизнь может быть мертвой, он надеется, что смерть оживит их, возродит для естественных порывов, для любви.

Рассказ ведется от первого лица и, по сути, является внутренним исследованием процесса сумасшествия. Поначалу была метафора. Корриду, чьи интересы ограничены вещами, Сидней уподобляет манекену, а железные авто - циничным и наглым существам, занимающимся спортом и убийством. Но в какой-то момент больной мозг забывает о причине уподобления и оставляет лишь результат, метафора становится реальностью. Такова опасность для всякого творческого сознания.

Рассказ полон предчувствий, намеков и мистических совпадений. Если букву "С" принять за сокращенное слово "семь", то номер автомобиля - это те же пять семерок, которые принесли герою богатство. Сам зловещий автомобиль появляется в конце рассказа, чтобы увезти Сиднея в сумасшедший дом.

Безумие героя не застанет врасплох проницательного читателя. В то же время проницательный читатель не припишет мысли и видения Сиднея одному лишь бреду. Более того, безумец откроет такому читателю глаза на нечто такое в мире, от чего и впрямь в пору сойти с ума и броситься в пропасть. Автомобили представляют для Сиднея лишь частный продукт, проявление общего автоматизма жизни и, по сути, символизируют бездуховность. "Если бы некая часть нашего существа не была механической, не было бы и автомобиля", - говорит он. В том же духе высказывался Кафка: "Все мне кажется сконструированным; лишь насилие жизни ощущаю я".

Бред, помогающий глубже постичь действительность, Грин использует и в рассказе "Крысолов", который, как и "Серый автомобиль", написан от первого лица. Здесь безымянный герой (назовем его для удобства Н), переболев тифом и страдая бессонницей, испытывает ряд ярчайших слуховых и визуальных галлюцинаций. Это происходит с ним в пустующих палатах Центрального Банка, куда Н, потерявший за время болезни жилье, попал в поисках ночлега. Блуждание по лабиринту из 260-ти комнат, с разбросанной по полу бумагой, уже само по себе достойно бреда. Вообще трудно установить, в какой момент Н начинает грезить. С чего начались видения? С четких ли шагов, раздавшихся в отдаленных залах и быстро приближающихся к герою? Или еще раньше, когда Н обнаружил склад дефицитной еды (действие происходит в голодном Петрограде 1920-го)? Или тогда, когда в мертвом здании вдруг сработал телефон? Неясно. И эта невозможность проведения четкой границы между бредом и реальностью указует на то, что у них много общего. По крайней мере, с точки зрения воспринимающего субъекта.

Почему рассказ назван "Крысолов"? Там, правда, появляется в конце старик Иенсен, крысолов по профессии, но речь, понятно, не о нем, персонаже эпизодическом, и не о тех крысах, которых он ловит. Иенсен приводит герою цитату из книги некого средневекового автора: " Крысы собираются под знаком таинственных превращений, действуя как люди, и ты будешь говорить с ними, не зная, кто это. Они крадут и продают с пользой, удивительной для честного труженика, и обманывают блеском своих надежд и мягкостью речи. Они убивают и жгут, мошенничают и подстерегают; окружаясь роскошью, едят и пьют довольно и имеют все в изобилии". Вот, оказывается, каких людей увидел Н в своем бреду. И где, как не в банке, должен происходить их бал-собрание. Но почему все-таки "Крысолов"? Ведь это Н спасается от них бегством, это ОНИ его ловят. Однако они его не поймали и уже не поймают впредь. Бред вооружил его умением различать в людях "крысиную" сущность.

Как и "Серый автомобиль", этот рассказ представляет собой развернутую метафору. В старые меха двух метафор (люди-автоматы и люди-крысы) фантазер Грин влил новое вино увлекательных сюжетов.

В коллективном сборнике "Ковчег. Поэзия первой эмиграции" (М., 1991 г.) опубликованы стихи 19-ти русских поэтов. В основном это известные имена, такие как Бунин, Бальмонт, Георгий Иванов, Северянин, Цветаева, Ходасевич и др. Несмотря на то, что все они "хорошие и разные", есть среди них поэт, который стоит особняком, стихи которого отличаются от стихов всех их вместе взятых. Речь идет о Борисе Поплавском. В чем же это отличие?

Один персонаж романа Константина Вагинова "Козлиная песнь" так думает о другом персонаже, побывавшем в сумасшедшем доме: "Вот человек, у которого в руках было безумие, и он не обуздал его, не понял его, не заставил служить человечеству"! С точки зрения клиники Борис Поплавский был нормален (если вообще можно назвать нормальным поэта, употреблявшего, к тому же, наркотики), но его творческий метод имел как раз то свойство, о каком мечтает герой Вагинова.

В стихах соавторов Поплавского по "Ковчегу" образ чаще всего прислуживает общей идее, другими словами, носит декоративный характер. Либо, если это какая-то картина, то картина вполне определенная. У Поплавского образ словно срывается с цепи, играет, плодит себе подобных, и все только для того, чтобы передать общее настроение. Кое-кто из современников заметил это, например, Ходасевич: "Поплавский идет не от идеи к идее, но от образа к образу, от словосочетания к словосочетанию".

Медитация - вот, пожалуй, слово, определяющее стиль поэта. Есть настроение, почти всегда одно - щемящая грусть прощания с миром. К настроению подбираются картины, которые сменяют друг друга, как в синематографе, и между которыми порой всплывают горькие обобщения.

Все спокойно раннею весною.

Высоко вдали труба дымит.

На мосту, над речкою больною
поезд убегающий шумит.

Пустыри молчат под солнцем бледным.

Обогнув забор, трамвай уходит.

В высоте, блестя мотором медным,
в синеву аэроплан восходит.

Выйди в поле, бедный горожанин.

Посиди в кафе у низкой дачи.

Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.

Пусть над домом ласточки несутся.

Слушай тишину, смежи ресницы.

Значит только нищие спасутся,
значит только нищие и птицы.

Все как прежде. Чахнет воскресенье.

Семафор качнулся на мосту.

В бледно-сером сумраке весеннем
спит закат, поднявшись в чистоту.

Тише... Скоро фонари зажгутся.

Дождь пойдет на темные дома.

И во тьму, где девушки смеются,
жалобно зазвонит синема.

Все как прежде. Над пожарной частью
всходят звезды в саване веков.

Спи душа, Тебе приснилось счастье,
страшно жить проснувшимся от снов.

Образы повторяются, переходят из стихотворения в стихотворение, бесконечно варьируются, множатся, связывают стихи в одну "нескончаемую, протяжную песнь" (Г.Адамович). Их движение похоже на движение природных сил. Не случайно дождь и снегопад можно назвать знаковыми стихиями поэтики Поплавского. Во-первых, это падение с неба на землю. Что такое для Поплавского падение, мы еще поговорим ниже. Во-вторых, дождь и снег вполне сравнимы с космическими посланцами. Поэт никогда не забывает, что мы живем в бездне, быть может, в самой затерянной ее части, в аду (образ ада также является сквозным).

Который час? Смотрите, ночь несут
на веках души, счастье забывая.

Звенит трамвай, таится Страшный Суд,
и ад галдит, судьбу перебивая.

Причем, чем больше в мире солнца, а с ним так называемой деловой, энергичной жизни, тем ближе этот мир к аду. И только жизнь вечерняя, жизнь, погружающаяся в сон, жизнь умирающая (смерть - вечный сон) если не приобретает какой-то смысл, то, по крайней мере, вызывает чувство жалости. Этим ощущением хрупкости бытия, затерянности в бездне Поплавский, безусловно, близок позднему Блоку с такими, например, его стихами:

Миры летят. Года летят. Пустая
вселенная глядит в нас мраком глаз.

Или:

А берег опустелой гавани
уж первый легкий снег занес...

В самом чистом, в самом нежном саване
сладко ли спать тебе, матрос?

Блок был кумиром для Поплавского (впрочем, не единственным; вторым кумиром был Рембо). Некоторые блоковские темы, мотивы и даже отдельные фразы перекочевали в стихи Поплавского и получили там свое развитие. Но в целом, разумеется, мир Поплавского самостоятелен. В смысле же формы вышеупомянутое "безумство" его стиля отличает его и от Блока.

Едва ли не чаще всего поэт пользуется такими словами и понятиями, как сон, забытье, смерть.

Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
точно в теплый гроб сойти в кровать...

Смерть не есть нечто чужеродное на празднике жизни. Напротив, она столь обычно, столь свойски мелькает в толпе. Более того, кажется, именно она заправляет всем этим карнавалом.

В черном парке мы весну встречали,
тихо врал копеечный смычок,
смерть спускалась на воздушном шаре,
трогала влюбленных за плечо.

В результате ее присутствия буйный красочный мир начинает казаться каким-то ненастоящим, обманным. Жизнь тоже предстает сном. Сном наяву.

Неудивительно, что в этом сне рядом с людьми обитают ангелы, черти и другие мистические персонажи. Они столь гармонично вписываются в повседневность, что уже не кажутся сверхъестественными. И, наоборот, благодаря им мир теряет привычные очертания и фантастически преображается.

Было тихо в мире, было поздно.

Грязный ангел забывал свой голод
и ложился спать под флагом звездным
постепенно покрывавшим город.

А над черным веером курзала,
где сгорел закат костер печали,
тихо небо отворяло залы.

Ночь на башне призраки встречали.

Отбросив общую идею как цепь, связывающую образы, Поплавский стремится освободить и каждое отдельное слово от раз навсегда закрепленного за ним понятия. "Небрежный", приблизительный подбор слов позволяет им (словам) подняться над житейским смыслом, создавая атмосферу чарующей таинственности. С другой стороны, манера писать почти экспромтом, почти без помарок приводила к неуклюжести некоторых строк. Но это не смущало Поплавского, понимающего, что шероховатость, "детский лепет" в небольших дозах только подчеркивают юный возраст стиха.

"Да и вообще стихи не важны, - писал он, - гораздо важнее быть знакомым с поэтом, пить с ним чай, ходить с ним в кинематограф, стихи же в общем это суррогат, это для тех, у кого нет глаз для дальнего, глухого, являющегося в еле уловимых признаках". И тут мы подошли к главному в жизни Поплавского, к тому, что он называл "роман с Богом". Трагедия поэта лежит вот между чем: с одной стороны, "насладись нищетой своей и неудачей", потому что "только нищие спасутся", а с другой стороны, "тебе приснилось счастье, страшно жить проснувшимся от снов". Он как будто верит и не верит. "Я никогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в Его любви". Вера Поплавского страдала максимализмом: на свои искренние напряженные молитвы он хотел услышать пусть мгновенный, но ощутимый отзвук. Но отзвука свыше не было. И надежда сменялась отчаянием, смирение - бунтом. И нищета из орудия спасения превращалась в "доблесть падения", в героическое саморасточение.

Несмотря на то (или благодаря тому), что искусство для Бориса Поплавского не было чем-то главным, он стал одним из лучших поэтов эмиграции и ХХ века в целом.

Самое сложное, но и самое интересное - описывать то, что никогда не видел, что, может быть, не существует. Например, загробный мир.

Герой романа "Третий полицейский" ирландского писателя Флэнна О'Брайена умирает, но не замечает этого. Он пришел в запущенный дом старика Мэтерса, которого убил и закопал 3 года назад. Пришел, чтобы достать из-под половицы черный ящичек с деньгами убитого, якобы припрятанный здесь сообщником героя по имени Дивни. И вот в полутьме он цепляет ящик рукой, но тот срывается. Когда он протягивает руку в другой раз, там оказывается пусто, а в комнате раздается тихий кашель. Обернувшись, герой видит сидящего за столиком человека, страшного, забинтованного, внимательно следящего за ним и пьющего чай. Это не кто иной как убитый Мэтерс! Особенно ужасны его глаза. Они напоминают механические муляжи с крошечной дырочкой в центре, сквозь которую затаившись и с большим холодком выглядывает настоящий глаз. Да и он, возможно, очередной муляж, а настоящее скрывается за тысячами таких абсурдных масок с дырочками, проколотыми в одной плоскости.

Чтобы не сойти с ума, убийца заговаривает со своей жертвой и, между прочим, спрашивает: где черный ящик? На что старик задает ему встречный вопрос: как вас звать? И герой глубоко смущается, поскольку не помнит ни своего имени, ни кто он такой.

Отныне его ждет немало странных и непостижимых открытий, но все равно ему не придет в голову, что он - в ином мире. Он даже не замечает, что сам начинает поступать странно, по правилам этого мира. Например, вместо того, чтобы пытать о черном ящике своего сообщника, он идет справляться о нем в полицейский участок на том лишь основании, что полицейские все знают, раз они умеют видеть "цвета ветров".

Полицейских - двое: Мак-Кружкин и сержант Плак. Огромного, монструозного вида они, тем не менее, не страшны, поскольку крайне вежливы и предупредительны. Все их дело сводится к розыску украденных велосипедов или их деталей. И они весьма удивлены, что герой заявляет о пропаже часов (он решил разведать обстановку и пока не говорить о черном ящике) да еще не имеет имени. Разумеется, им все о нем известно, но они притворяются простаками, подыгрывают ему и между тем исподволь обучают его уму-разуму, открывая некоторые принципы мироздания.

Мак-Кружкин в свободное от работы время мастерит чудесные вещи: копьецо, которое может уколоть, не доходя до тела, ибо его острие - это еще не конец, а конец настолько тонок, что "о нем иногда невозможно подумать"; сундучки - один меньше другого до бесконечности, и последний "почти так же мал, как ничто". Сержант Плак говорит о странной болезни "атомика", орудующей в приходе. Она заключается в том, что люди, долго контактирующие с велосипедами, сами постепенно превращаются в велосипеды, и виной всему - взаимосвязь атомов каждой из сторон. С этой метафорой нельзя не согласиться, ведь человек представляет собой только то, чем заняты его мысли.

Переводчик романа Михаил Вассерман пишет: "Флэнн О'Брайен несет читателю свойственный ирландцам плавный, непрерывный переход от материального к духовному. Границ нет".

Велосипед в романе, по-видимому, символизирует материальное, возможно, греховное начало. И как после этого не понять изумление полицейских перед субъектом, заявившим, что он к велосипедам отношения не имеет. Это все равно что если бы к ангелам пришел человек и сказал, что он безгрешен.

В конце концов сержант Плак объявляет героя убийцей, но опять-таки делает это деликатно, словно из собственной подлости, словно он приговаривает к виселице невиновного. Происходит это так. В участке появляется инспектор О'Корки (кстати, уже более чем на 50% велосипед) и спрашивает: "А вам известно, что недалеко отсюда найден труп человека по имени Мэтерс"? Герой в ужасе. "Конечно, известно", - спокойно говорит сержант. Более того, он знает, кто убийца. "Тогда почему же он не заарестован в заключение"? "Уже". "Где"? "Здесь". Герой понимает, что речь идет о нем.

Позднее сержант объясняет ему, что просто использовал его, чтобы выкрутиться перед начальником. Смысл этого таков. Высший суд как бы говорит герою: хочешь играть - играй, и мы будем тебе подыгрывать и притворяться, скрывая истинный смысл происходящего, но только не сетуй потом, что твоя ложь оборачивается нашей ложью. Загробный мир О'Брайена есть логическое продолжение здешнего мира: человек уже здесь своими мыслями и поведением создает себе обстановку (декорации) будущей жизни; преступника ждет полицейский участок, честного фермера, по-видимому, - идиллия на лоне природы. Ничего по сути не изменится, пока не изменишься ты сам. Героя повесили, но он снова (уже во второй раз) не понял, что умер, поскольку не признал своей вины и не принял наказания. Ему кажется, что он убежал от полицейских (читай - от своей совести). Однако в итоге он возвращается в участок, не помня, что был здесь. Приходит как в первый раз, кстати, прихватив с собой сообщника Дивни (правда, они делают вид, что незнакомы), которого своим появлением он напугал до смерти и который первым ударил Мэтерса, а потом взорвал героя, положив под пол вместо черного ящика мину. Сержант Плак снова как ни в чем не бывало спрашивает: "Насчет велосипеда"? И если и в этот раз герой станет говорить о часах или о чем-либо еще, не относящемся к делу, он снова будет казнен. И так до бесконечности.

Третий полицейский по имени Лис появляется лишь в финальной части романа. До этого мы узнаем, что он исчез с поля зрения 25 лет назад, но тем не менее он "все время на посту", иногда приходит в участок по ночам, когда Плак и Мак-Кружкин спят в "вечности", и делает записи в журнале. Другие полицейские считают его безумным, потому что он хочет умереть и тем самым найти "дорогу направо", то есть встать на путь совершенно новый, небывалый. Таким образом, смерть, по О'Брайену, не означает исчезновения, а знаменует собой переход в иное, причем более высокое, качество. Заметим, Лис хочет умереть, уже находясь в загробном мире. Это не так уж странно, если вспомнить принцип все более тонкого копья и сундучков мал мала меньше. Смерть, точнее, смерти, выстраивается по этому же принципу. Загробных миров много. Ибо нет предела для совершенства. Такая конструкция мироздания пугающе головокружительна, но она столь же отличается от расхожего деления света на "этот" и "тот", сколь современные астрономические данные отличаются от представлений о Земле как о плоском диске, лежащем на 3-х китах.

Убежав (якобы) от полицейских, герой движется на велосипеде по направлению к своему дому. У жилища старика Мэтерса что-то заставляет его притормозить. В одном из окон второго этажа он видит яркий свет. Дальнейшая сцена великолепна как пример кошмара, не уступающего кошмарам Кафки. Свет одновременно и пугает и притягивает героя. Он входит в дом, поднимается по лестнице и кричит, предупреждая о своем приближении. В ответ - тишина. Он открывает двери, сначала одну, потом другую, открывает двери всех комнат, откуда мог бы и даже не мог бы литься свет. Везде - темно и безлюдно. Он спешит обратно к выходу и на пороге дома в ужасе замирает: свет по-прежнему продолжает падать из центрального окна верхнего этажа. Чувствуя себя обманутым и злым, герой снова поднимается по лестнице. Двери комнат оставлены им открытыми. Света нигде нет! Войдя приблизительно в центральную комнату, он смотрит в окно и видит, что свет исходит из соседнего помещения. Герой быстро перебегает туда. Там темно. А взгляд в окно показывает, что теперь освещается только что покинутая им комната. Тогда герой, выйдя из дома, разбивает стекло булыжником. Затаившись в темном проеме калитки, он в страхе ждет и знает: что-то должно произойти. Вскоре позади него раздаются тяжелые шаги... Так появляется третий полицейский.

Рабочий кабинет полицейского Лиса расположен в стене (!) дома, и он вынужден продвигаться полубоком. Узкий и длинный стол, "конторская книга, выглядящая, как половина более длинной книги, распиленной надвое", - все это отлично разработанные детали кошмара. Но жизнь в стене не только кошмарна, стена здесь может прочитываться как метафора границы. Полицейский Лис контролирует границу между тем и этим миром. Без его осмотра и согласия герой никогда бы вновь не побывал на своей ферме.

Обладая так называемым "омнием" (сутью всего), Лис подобен Богу. Оказывается, это он создал подземный "рай", куда надо спускаться на лифте, где все механизировано и автоматизировано, и стоит нажать рычаг, как из дверцы в стене к тебе упадет предмет твоего желания. Однако этот "рай" - не прихоть Лиса ("Не люблю личных вольностей"); как и все в загробном мире, он спровоцирован человеческими устремлениями и является пародией на нашу цивилизацию с ее материальным уклоном. Не случайно Лис говорит герою, что именно его черный ящичек и проделал этот фокус с раем. В самом деле, что получится, если ящик с деньгами (читай - с желаниями) довести до логического конца?

В божественность третьего полицейского веришь не по причине его умения творить чудеса, а по причине его высочайшей скромности. Он живет в стене и даже лица своего не имеет (у него лицо старика Мэтерса, то есть совести героя); он, прощаясь с героем, робко спрашивает: ничего, что он осмелился оклеить свой бедный кабинет обоями? На что герой, смотря на него как на дурочка, не сумевшего воспользоваться омнием, отвечает, что тот может не стесняться. Фантазии самого героя, думающего, что омний теперь перешел к нему, идут гораздо дальше оклеивания стен обоями и чистки с помощью омния брюк: он помышляет о богатстве и славе, и даже о вмешательстве в законы природы. Вот почему смешон и жалок он, а не третий полицейский, сказавший: "Я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали"?

Роман Флэнна О'Брайена - это ряд поэтических провокаций, заставляющих нас встряхнуться и хотя бы временно отказаться от привычного взгляда на вещи. Автор не считается с законами физики и исподволь иронизирует над рассудком, так что с ходу может показаться, что все в романе - бред и игра. Однако за кажущейся игрой лежат весьма серьезные моменты. Например, такие как тонкая взаимосвязь всего сущего, ответственность человека за свои поступки и мысли, и неизбежная расплата его за ошибки.

Самое общее впечатление от романа "Чевенгур" и повести "Котлован" Андрея Платонова такое: на неприютной земле среди враждебной или равнодушной природы пытаются выжить безумные люди, обуреваемые фантастическими идеями.

Расстреляв местных буржуев, большевики степного уездного городка Чевенгур вообразили, что у них наступил коммунизм. Они собрали по окрестностям человек 100 пролетариев и прочих, то есть бродяг, и зажили новой жизнью. Приехавший посмотреть, действительно ли тут завелся социализм, и каков он, коммунист Копенкин спрашивает председателя ревкома Чепурного: "Что же делать в Чевенгуре"? Тот отвечает: "Ничего, у нас нет нужды и занятий - будешь себе внутренне жить"! Труд отменен как пережиток жадности и эксплуатации, "потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество - угнетению". "За всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием". Жители ели раз в сутки - вечером, заваривая общий суп с утра "в железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей травки - крапивы, укропу, лебеды; туда же бросалось несколько кур и телячий зад, если вовремя попадался телок". По субботам чевенгурцы переносили с места на место дома и сады, сдвигая их ближе к центру в кучу и ломая порядок улиц. "Так это не труд - это субботники! - объясняет Чепурный. - А в субботниках никакого производства имущества нету, просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства".

Подобно труду упразднены просвещение, наука и даже ум, поскольку "ум такое же имущество, как дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых".

Как видим, идея коммунизма здесь доведена до логической крайности. Так мыслят максималисты, а максимализмом, как известно, страдают дети и подростки. Еще, кажется, Достоевский отмечал эту черту характера русского народа: никогда не знаешь, то ли он (простой человек) тебя убьет, то ли жизнь за тебя отдаст. Пролетариат "Чевенгура" и "Котлована" жестоко расправляется с классовыми врагами и трогательно заботится о таких же, как он, нищих и обездоленных. Откуда в нем эти крайности и раздвоение?

Чтобы выжить в невыносимых условиях, терпя голод и холод, нужна вера, что страдания не напрасны и рано или поздно они кончатся. Можно привыкнуть к внешнему хаосу, но нельзя привыкнуть к хаосу в голове. Нужна ясность. И исторические вожди большевизма дали эту ясность: вот свои, а вот враги. Однако коммунизм - идея изначально утопическая. Платонов довел ее до абсурда не затем, чтобы посмеяться над ней, а чтобы стали заметны ее слабые места.

Прибывший в Чевенгур мастеровой Гопнер заметил: "Здесь я никакого ремесла не вижу, рабочему человеку здесь делать нечего". И когда заболел пожилой товарищ Яков Титыч, Гопнер не выдержал и полез чинить протекающую на больного крышу. "Не бойтесь, пожалуйста, - сказал всем Чепурный. - Он не для пользы и богатства застучал, ему нечего Якову Титычу подарить". Таким образом, для труда был найден повод. Другие тоже стали что-то делать больному и друг другу: заготовляли хворост, штопали мешки, корчевали на кладбище кресты, которые хотели использовать для сооружения плотины, давили по домам клопов, ваяли друг друга из глины. И хотя многие их изделия бесполезны (деревянная сковорода, железный флаг и пр.), первый шаг к труду, а значит и имуществу (пусть пока не частному), сделан. Вторым шагом отступления от "идеального" коммунизма стала женщина.

Прочие, немного отдохнув в Чевенгуре после бродяжьей жизни, захотели себе жен. Секретарь и толкователь смутных чувств Чепурного Прокофий Дванов заговорил было, что "женщины заведут многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая друг к другу от неразлучности". Но прочие настояли на своем: "Жен вези! Нам одним тут жутко - не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина человеку кровный товарищ". И Прокофий привез через некоторое время с десяток бродяжек, годящихся по скудности тела скорее в матери и младшие невыкормленные сестры, чем в жены. Тем не менее "девочки и старушки" выбрали себе мужей (им пришлось это сделать самим, ибо никто из чевенгурцев не хотел семейного счастья раньше товарища) и разбрелись по домам и закуткам. "В городе стало тише. Кто получил себе мать или дочь, тот редко выходил из жилища и старался трудиться под одной крышей с родственницей, заготовляя неизвестные вещи". Когда Прокофий спросил у Кирея: ты чего подарков не даешь в коммунизм? - тот ответил: "А чего мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваешь добывать"...

Прокофий пошел описывать городское имущество в надежде, что, когда Чепурный умрет, оно достанется ему. Крестьянин по происхождению, он не понимает категории "общее". Немного раньше он выпросил у Чепурного в единоличное пользование молодую женщину Клавдюшу, которую делил с ним. Когда в Чевенгуре завелись семьи, Прокофий и Клавдюша заняли каменный дом, видимо, лучший по городу.

Беда не только в том, что в пролетарское стадо может затесаться крестьянская овца. Сам пролетариат разнороден. В повести "Котлован" мы читаем: "Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда - один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, - и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения".

Власть - вот что меньше всего вписывается в коммунизм как равенство и братство. Различные руководящие лица изображаются Платоновым эгоистами, ищущими своей выгоды. Активист из "Котлована" старается хотя бы в перспективе заслужить районный пост. Председатель окрпрофсовета Пашкин живет, как буржуй. Исключение составляет Чепурный, равнодушный к имуществу и самому себе, живущий сердцем и готовый ликвидировать ревком, потому как "не надо отрываться из теплого потока всего класса вперед; класс тот целый мир сделал, чего ж за него мучиться и думать"?.. Однако такие как Чепурный ни в романе, ни в истории погоды не делают. Отрыв партии от народа показывает следующий диалог, забавный и одновременно меткий, как, впрочем, и все у Платонова:

-- А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!

-- Какое я тебе лицо? - сказал Чиклин (рабочий). - Я никто; у нас партия - вот лицо!

-- Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.

Чиклин скудно улыбнулся.

-- В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую.

Исходя из всего вышесказанного, можно заключить, что коммунизм не осуществим по той простой причине, что он противоречит самой жизни. В жизни не было, нет и не может быть равенства. Некоторые герои Платонова смутно чувствуют это; отсюда их интерес к смерти. Копенкин влюблен в иностранку, которую видел только на плакате, умершую коммунистку Розу Люксембург (по сути он влюблен в идеал - вещь недостижимую, другими словами, мертвую). Пока идет революция (борьба за идеал), Копенкин живет и действует, но в Чевенгуре, где вроде бы идеал достигнут, он тоскует и не находит себе места: присутствия Розы, присутствия коммунизма в городе он не ощущает. Александр Дванов всегда помнит об утопившемся отце. Сирота, способный существовать только среди товарищей и для товарищей, он держится одним Чевенгуром. И когда товарищество погибает, он следует по стопам отца... Не случайно и глубоко символично, что "Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района" расположился в церкви, а церковь находится на кладбище. Над ее входом написано: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы". Чем не коммунистический лозунг? Христианство и коммунизм выросли из одной мечты - мечты о всеобщей любви и братстве, которая, понятно, не достижима. Впрочем, это не значит, что к ней не нужно стремиться.

Рабочие роют котлован (в одноименной повести), чтобы построить дом, куда переселится из города весь пролетариат. То есть будущий дом символизирует собой коммунизм. Однако "пролетариат" и "коммунизм" - общие слова, а рабочим желательно видеть конкретный, вещественный признак будущего, ради которого затеяна стройка. И вот этот "признак" найден - маленькая девочка Настя, оставшаяся сиротой и приведенная Чиклиным в барак, где живут землекопы. Все кончается тем, что в темпе труда и коллективизации рабочие не уберегли Настю; она заболевает и умирает. Так Платонов отреагировал на страшный парадокс эпохи, когда говорилось, что все делается для человека, и в то же время жизнь человеческая не стоила ломаного гроша. Социализм в лице Насти умер, и хотя котлован продолжает углубляться, он уже более похож на братскую могилу, чем на основание будущего дома.

Почти безоружные чевенгурцы погибли в стычке с отрядом казаков. Остался один Прокофий Дванов: видимо, спрятался, пока все сражались. Он сидит и плачет среди доставшегося ему имущества. Неужели этот собственник что-то понял?

Склонность Платонова-художника к гиперболе и гротеску не искажает реальность, а, напротив, подчеркивает ее безумную суть. Разве не было директив, которые сочинялись и исполнялись безумцами? "Активист еще давно пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной жизни, для чего люди должны все время находиться на улице, а не задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше". Разве не уподоблялся человек безмозглой кукле, вынужденной подчиниться обстоятельствам? "Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно выслушав активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная, где ему надо остановиться". Разве не резали крестьяне скот, чтобы не отдавать его в колхозы? "Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним так же наказывали ее кушать... Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей". Эта жадность, эта зависимость от своей собственности постепенно и незаметно превращает человека в бессердечный труп. Она так же противоестественна, как зимой мухи. "В сарае, засыпанные мякиной, лежали четыре или больше мертвые овцы. Когда медведь тронул одну овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим способом в горячих щелях овечьего тела и, усердно питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от него".

В романе "Чевенгур" мухи появляются в связи с Прокофием, тогда как Саше Дванову соответствуют птицы. И этим все сказано. Платонов ценит в людях превыше других качеств сердечность, бескорыстие. Большие дети, вроде Саши, Чепурного, Копенкина, могут сильно заблуждаться, ошибаться, мечты их бывают наивны, но без них мир станет скучным, если не ужасным.

"Чевенгур" написан в 1926-29 гг., "Котлован" завершен в апреле 1930. Поразительно, что молодой автор (Платонов родился в 1899 г.) не только уловил суть коммунистического эксперимента в его начале, но и предсказал, чем все это кончится. Без знания людской психологии, умения наблюдать и обобщать социальные движения это не возможно. "Ликвидировали?! - сказал он (кулак - А.С.) из снега. - Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм приедет один ваш главный человек"! Активист думает: "Пора уж целыми эшелонами население в социализм отправлять"! Так и вышло: революция пожрала своих детей, и понеслись эшелоны, развозя уцелевших по лагерям.

Другой гранью величия Платонова является созданный им язык. Таким языком не писал никто ни до, ни после него. По сути, Платонов совершил почти невозможное: используя в изобилии канцелярские, политические и научные слова и обороты, он составляет предложения так (кстати, не всегда по правилам синтаксиса), что результат получается глубоким и поэтичным. Он подходит к речи, как поэт, и она начинает звучать ново и многозначно. Он смешивает элементы разных стилей, что делает речь неправильной, косноязычной, но это косноязычие гения. "Как только Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса, чтобы доказать поступательную медленность революции и долгий покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с корнем отвергал рассрочку коммунизма".

Герои Платонова - эти большие дети - постоянно испытывают логику на прочность, и фантазии их диковаты. "Яков Титыч отказывался от своей старости - он считал, что ему не 50 лет, а 25, так как половину жизни он проспал и проболел - она не в счет, а в ущерб". А вот пример чистого алогизма: "Жачев! - сказал Чиклин. - Ступай прекрати движение, умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут". Безумная атмосфера исходит не только от героев, но и от замечаний повествователя: "Все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована". Согласитесь, звучит двусмысленно.

Таким образом, комизм произведений Платонова, основанный на безумии, ненавязчив и жуток.

Почему Сталин не уничтожил столь "крамольного" писателя, как Андрей Платонов? Вот повод для размышления историков и психологов. Быть может, великий вождь не читал "Котлована" и "Чевенгура"? Но известно, что он ознакомился с бедняцкой хроникой "Впрок" и начертал на ее полях слово "сволочь". Другие и за меньшую провинность ставились к стенке и сгнивали в лагерях. Почему же Платонов уцелел?.. Правда, Сталин косвенно все же "укусил" писателя: был репрессирован его сын. Отсидев некоторое время, сын вернулся, но - больной туберкулезом, и вскоре умер. От него заразился отец и тоже постепенно сошел в могилу. Что это? Своеобразная, изощренная казнь, придуманная вождем? Вряд ли.

Быть может, Сталин разглядел в Платонове сильную личность, которая не боится смерти? Тогда не лучше ли убить его как писателя, не публикуя его произведения?.. Или - на первый взгляд странное, но, учитывая склонность диктаторов к мистике, не такое уж нелепое предположение. Сталин почувствовал с Платоновым мистическую связь, ведь тот предсказал конец коммунизма. Умрет писатель - умрет и вождь. Так оно примерно и вышло. Андрей Платонов умер в 1951 году.

Оставить комментарий © Copyright Субботин Анатолий Павлович (aps3@yandex.ru) Размещен: 06/04/2007, изменен: 17/02/2009. 64k. Статистика. Эссе: Литобзор		Ваша оценка:
Аннотация: Сердце тайно просит гибели. А.Блок Великие вещи остаются для великих людей, пропасти – для глубоких, нежность и дрожь ужаса - для чутких, а в общем все редкое – для редких. Ф.Ницше

Субботин Анатолий Павлович: другие произведения.

Ужас и безумие